Веселое апрельское солнце сияет на ослепительно-синем небе. Уже отступила полярная ночь, но еще впереди морозы и снегопады, которые будут давить до конца мая. И толстые, метровые сосульки под крышей общежития пока не начали звенеть капелью.
Снег еще чистый, ослепительный. Сугробы бело-лазоревы. Лед на озере такой прочный, что выдержит самолет. Но мало-помалу весна берет свое, и вот на вершинах голых холмов показываются редкие черные пятна оттаявшей земли.
Помню, как наигравшись в снежки, и накатавшись с горки, мы с друзьями любили посидеть на крыше двухэтажного деревянного гаража, щурясь от солнца и болтая о всякой всячине. А потом прыгали с двухметровой высоты в сугроб, и проваливались сразу по пояс.
Вот и в тот день набегались, наигрались вволю. Только влезли на крышу, погреться на ярком солнышке - вижу, идет отец. Заметил-таки меня, сощурился и поманил пальцем. Вот неудача! С кислой миной я бреду к нему. А он усмехается, и держит в руках лопату - кусок фанеры, прикрепленной к палке. За ночь намело по колено снега. Так что дверь нашего гаража открыть получается едва-едва. А по сторонам - сугробы по три метра, до самой крыши.
Отец усмехается и слегка щелкает меня пальцем по носу.
- Ну что, двоечник? Берись за лопату.
Я начинаю не спеша идти и нагребать на лопату мягкий, пушистый снежок, оставляя за собой расчищенную полосу шириной более полуметра. Такими лопатами, только пошире, убирают снег солдаты на плацу. Труд этот доставляет мне огромное удовольствие. И морозец, слегка щиплющий лицо, куда-то вмиг исчезает.
Отец тоже берет лопату, и начинает работать - но побыстрей, энергично.
- Вперед! - весело говорит он мне. Через десять минут проезд расчищен полностью. Осталось только завести остывшую за ночь машину.
Мы едем к первому КПП. Дежурный выходит и открывает ворота. Сегодня мы едем далеко, в город. Я вообще не очень люблю разъезжать в машине, особенно по выходным, когда можно бегать и играть. Но отец, хоть человек веселый, не допускает споров. Нрав у него строгий.
- Суров, но справедлив, - обычно говорит он о себе в данном контексте.
Позади остался бетонный забор, занесенный снегом, вдаль уносятся пятиэтажные дома, спланированные по "военпроекту". Дорога бежит через мост, позади остается большой дорожный указатель, на котором белым по синему название нашего района.
- Ну что, как дела в школе? Дневничок-то твой я давно не смотрел...
- Да все нормально, - спокойно отвечаю, потому что беспокоиться мне не о чем. В дневнике моем за эту неделю все в порядке. И тут, очень кстати, я вспоминаю о домашнем задании на выходные.
- Слушай, папа. А нам задали написать сочинение на такую тему: случай из детства родителей, который им запомнился.
Отец, вообще-то довольно скептически относится к некоторым аспектам школьной программы.
- Это что, по литературе? - спрашивает он, затягиваясь сигаретой.
Вдруг машина замедляет ход, и мы останавливаемся на обочине возле автобусной остановки, где стоит одинокая фигура в черном. Единственный человек посреди бескрайней, ослепительно-снежной тайги.
- О, здорово, Николай Иваныч! Не подкините до города?
- Залезай.
Мишка Асташкин захлопывает дверь и мы трогаемся. Он ровесник моего брата, они вместе учились. Лет шесть назад он закончил школу, поступил куда-то и уехал, так же, как остальные тридцать человек. Разъехались, кто куда, и разбежались их пути-дорожки далеко от родных стен.
А машина хорошая у вас, Николай Иваныч. Идет так мягко, гладко.
Слова эти он произносит с каким-то двойным смыслом. Вроде и похвалил, только неприятно как-то, не от души. У нас иномарка. Вольво 460, темно-синяя. По всеобщим меркам, большая роскошь. Отцу она нужна для работы. В багажнике и прицепе он возит товар из города.
- Вам ее из Финляндии пригнали, наверное?
- Из Норвегии.
Тут уж разговор пошел совсем для меня неинтересный, и я уставился в окно. Мы теперь ехали по высоким холмам выше границы леса, и я некоторое время обозревал ломанные снегозаградительные сооружения, да деревянные, кособокие опоры электропередач, мелькавшие на голых склонах. Наконец это меня утомило, и я достал из кармана свой календарик. Он был глянцевый, блестящий, с роскошным, царственным тигром, и тиснеными золотом цифрами "1998". Налюбовавшись вдоволь, я спрятал его обратно, и тут до моего сознания дошел слегка раздраженный голос отца:
- Думаешь, деньги с неба падают?? А ты попробуй, Мишаня, покрути-ка баранку! Да в пургу, в мороз, когда в прицепе везешь полтонны по этим горкам! Вот все вы теперь тычите пальцем - торгаш. Я подполковник, Мишаня, офицер, твою мать. Тридцать лет армии отдал. А то, что теперь пошел в коммерцию - так мне семью кормить надо. А ты все деньги- деньги. Да они вот этими руками зарабатываются, эти деньги.
Миша сидел, криво улыбался. Видать, не по душе ему становился разговор.
- Молчание, Миша, золото. Ты прежде думай, потом говори. Побольше книжек читай.
- Да ладно, Николай Иваныч. Ну, глупость сморозил. Как там Вася?
Нормально Вася. Охранником работает. Как, он ушел со службы? Тут отец мрачно обошел эту неприятную тему и перевел разговор на что-то другое, нейтральное. В действительности, случилось то, что Вася женился. А на лейтенантскую зарплату, которую в Подмосковье не платят по полгода, жить трудновато.
Доехали до города, Мишаня поблагодарил нас и вышел. Осадок остался. Отец щурился, когда заправлял машину, я тоскливо мерз на переднем сидении. Наконец тронулись и поехали дальше. Пролетел мимо механический завод, на котором когда-то работала моя мать. Справа тянулись бесконечные железнодорожные пути, на которых стояли вагоны и цистерны составов. Я понаблюдал за рабочими в оранжевых жилетах, пробиравшихся по рельсам.
- Интересно, а какой длины может быть поезд? - спросил я.
- Два километра.
Отец затянулся сигаретой, и салон наполнился противным дымом. "Н-да", - брякнул он сердито. Я с опаской поглядел на него. Человек он был не злой, но вспыльчивый, и в такие минуты к нему лучше было не лезть. А я все-таки полез.
- Это Миша говорил глупости? Че-то там молол про квартиры, дачи...
- Не бери всякую чушь в голову, - отрезал отец. И вдруг, как бы себе под нос, прибавил:
- С жиру бесятся. Сволочи, - со злобой выплюнул он.
- Что это значит? - спросил я. - "С жиру бесятся"?
А то, - резко ответил отец. - Что работаю, как проклятый. А кто-то всю жизнь задницу начальнику облизывал. Да ладно. Что там я собирался рассказать? Случай про школу?
Он сделал последнюю затяжку, выбросил окурок в окно, и начал рассказывать.
Много чего веселого из детства можно вспомнить. Детство мое прошло под Питером, после войны. Всюду развалины, бараки, коммуналки. Новые дома строили пленные немцы. Много их было, и ходили они, помню, в темной форме.
В школу меня брать не хотели, потому что семь лет должно было мне исполниться через месяц. Тогда мать стала упрашивать, мол, он и читать, и писать умеет. И меня взяли.
В первом классе нас было под пятьдесят человек. И много таких, которым лет по десять, одинадцать, а они только пошли в школу. Вот с таким Витькой - или Петькой - и произошел как-то случай.
Учитель чистописания у нас был строгий, маленького роста, старенький. Мне как-то двойку влепил за кляксы, хотя писал я без ошибок. А уж Витька - тот был круглый двоечник. Учитель однажды поднял его с места, ну, стал отчитывать. А тот говорит от всей души:
- Как вы, Афанасий Ильич, мне надоели! Вот вам ваши кляксы!
Взял чернильницу и давай брызгать из нее в классный журнал.
Или вот еще случай, с директором. Тот лысый был, аж блестел. И несколько наших шпанюков решили над ним подшутить. Когда он поднимался по лестнице, они подкараулили сверху, и вылили чернила ему на голову.
Я рассмеялся, живо представив себе бедного старикашку-директора с разливающимся по голове чернильным пятном. Папа усмехнулся, достал сигарету из пачки и сунул ее себе за ухо.
Беспризорники. Отцы их погибли на фронте. И таких очень много было. Вот ты смеешься, а без отца расти - страшное дело.
Мы выехали из "мертвой зоны" в низине, и теперь можно было настроить магнитолу. Как раз выступал Лебединский со своим "Лодочником", от которого мы с отцом просто балдели.
За окном влет неслись тонкие, как нитки, стволы березок, едва пробивавшиеся сквозь толщи снега. Солнце весело и ярко светило нам в лоб, и отец надел черные очки, а я опустил козырек.
Кстати, не забудь. Если Гаишник спросит, сколько лет - говори двенадцать. И ремень пристегни!
Он напоминал мне об этом всякий раз, когда мы ездили вместе. Солнце все равно упрямо било по глазам, я щурился и прикрывал их рукой, пока мы не повернули на восток. Слева вытянулся широкий массив низких изрезанных гор, покрытых голубыми снегами.
Я всегда обращал внимание на бесчисленные венки, прикрепленные к деревьям и дорожным столбам. Каждый венок - автокатастрофа, человеческие жизни, которые унесла дорога. Об этом предупреждали знаки: гололед, обгон запрещен, ограничение скорости, крутой поворот, неровная дорога, аварийно-опасный участок дороги, туман, отмена всех ограничений... Знаки сменяли друг друга в какой-то бесконечной чехарде. Один поворот сменял другой, дорога извивалась, загибалась, петляла. Крутой подъем. Крутой спуск. Опять крутой подъем. Поднимаемся по серпантину - внизу холмы, озера, деревья. С трудом взбираемся на эту высоту, мотор рычит с натугой - и тут же скатываемся с горки вниз, испытав приятное чувство невесомости в животе. Отец ставит коробку на нейтраль. Такие взлеты и спуски мы проделываем раз пять на подъездах к городу. Встречка не пустует - так же весело, как наш Вольво, летают на горках тридцатиметровые фуры. Ехать по такой трассе - не то что гнать по гладкой магистрали. Здесь слишком очевидным становится тот простой факт, что все ПДД написаны кровью.
Он снова затянулся сигаретой и не спеша продолжал рассказ.
Жили в коммуналке, на пятерых у нас была комната 15 метров. Кухня, понятно, общая. Соседей было много. Иногда что-то не делили, случались драки. Кто-то бил кого-то вилкой в бок, было такое. Один раз я поджег спичку и сунул ее обратно в коробок. Он чухнул со стола, как ракета. Загорелись занавески. Крику было!
Удобства были на улице, водопровода не было. По дворам всякая живность бегала. Мы держали огромную рыжую кошку, крысолова. Однажды отец пришел домой, а кот сцепился с крысой, на полу в нашей комнате. И крыса оказалась такой здоровой, что кот не мог с ней справиться, она стала одолевать. Тогда отец пришиб ее кочергой.
А однажды выхожу рано утром в туалет - во дворе на лавке сидит огромная тварь. Сидит и смотрит на меня, глаза нахальные. Я замахнулся - хоть бы хны. После войны обнаглевшие крысы были. На детей, случалось, нападали.
Взамен нашим Лэп в три провода возникли стальные конструкции с множеством проводов и гирляндами изоляторов. Радио вместо музыки стало исторгать какой-то хриплый лай, карканье, вой, так что отец его выключил.
Интересно, а сколько тут напряжения?
Один изолятор - 50 киловольт. Вот и считай. Тут напряжение в миллионы вольт. Дотронешься до провода - даже подошв не останется.
А я видел, как ребята забирались однажды на линию за поселком.
Дураки. Жить надоело.
Местность удивительно изменилась. Из снега торчали обугленные стволы деревьев, обрубки берез, и опаленные, почерневшие от копоти валуны. Кое-где на чахлых елочках сохранилась хвоя, но она была ржавой, обожженной. Я решил, что мы въехали в зону лесного пожара.
Это не пожар, - возразил отец. - Это комбинаты Североникиля.
Ах да! Я же бывал здесь летом. Места безотрадные. Безжизненный, лунный, серый ландшафт с остатками мертвых деревьев. Что больше всего меня поразило, так это бесчисленные мертвые озера со свинцовыми водами, омывающими черные, как угли, берега. Бросалось в глаза полное отсутствие зелени - ни травинки, ни единого зеленого листочка. Черные склоны высокой горы, давшей название городу, летом скрывали облака.
Зимой картина была менее мрачной. Но над городом уже поднимался ржавый дым, медленно таявший в безоблачном небе.
- Новые фильтры они собираются поставить, - задумчиво сказал отец. - Давно пора.
Североникель - ближайший к нам крупный город, по сравнению с нашим ПГТ - это настоящая столица. На его складах отец частенько закупал товар, когда можно было обойтись без поездки в облцентр или куда-нибудь еще дальше.
Большая часть товара предназначена для частника, на которого отец работает. Но кое-что он будет продавать сам, с прицепа, в дальних и ближних населенных пунктах.
Опять мы преодолеваем взлеты и спуски, повороты и неровности, только теперь наша легковушка загружена под завязку, а сзади еще болтается полный прицеп всякого добра. Мороженое, соки, сосиски, мясо, полуфабрикаты, шоколад, консервы, жвачки и проч. По дороге делаем остановку в населенном пункте, по сравнению с которым наш ПГТ - столица. А тут всего три кирпичные хрущовки за железобетонным забором с КПП.
Выбегает толпа женщин, выстраивается очередь. Они все говорят, шумят, покупают и благодарят отца. Жалуются на пустые полки в бывшем военторге. Я грызу мороженое и думаю - какие же они пустые? Всегда есть хлеб, и куча солений-варений. Картошку я регулярно хожу покупать. А еще ручки, тетрадки. Нет, не понимаю я этих людей. Вот и сосиски с майонезом все расхватали. Жаль, ведь я люблю финские сосиски. И американские окорочка люблю, с поджаренной корочкой...
Едем дальше. Отец снова закуривает.
Помню, мать получала на неделю пятьдесят грамм маргарина. Делила его на пять кусочков, и убирала на полку в комнате. Однажды утром она так его нарезала, а вечером хватилась - нет ничего! Танюха только руками развела. Я, конечно, тоже не брал. Оказалась, это Катюша. Подставляла стул, на него еще один, залезала на шкаф и съедала этот маргарин. Она родилась сразу после войны, и все время плакала, все время хотела есть.
Кстати, потолки в сталинке высокие были - чтобы заменить лампу, дед ставил стул на стол, и то с трудом доставал.
- А мы проходили недавно по истории, что Сталин приказал взорвать храм в Москве, - грустно доложил я. Меня и вправду потрясло это циничное, бесчеловечное, а главное, как мне казалось, совершенно бессмысленное действие. Сталин вдруг объявил религию злом, и, несмотря на протесты тысяч москвичей, был разрушен прекрасный памятник истории и архитектуры.
- Такая была пропаганда, - и снова зло выплевывает. - Сволочи.
Классе в третьем или четвертом я учился - не помню. Утром, на перемене, заходит завуч, весь в слезах. "Дети, занятий сегодня больше не будет". Мы все обрадовались - ура!!! А он вытирает платком глаза и говорит: "Умер товарищ Сталин".
Он вытащил из-за уха сигарету и закурил ее.
- Летом, когда Вася приедет в гости, пойдем все вместе на Дальнее озеро.
Я аж подпрыгнул.
- Да, ты обещал! С ночевкой!
Вообще о детстве хорошее вспоминается. А разруха, шпана, коммуналки - все это было, никуда не деться, но все равно - самое светлое время в жизни.
Отец купил мне велосипед. Была как раз весна, начало апреля, наверное. Снег уже почти весь сошел. И мы с тремя дружками целый день гоняли на этом велике по дворам, пересчитывали колдобины. К вечеру зашли к одному из них домой, пили чай, галдели, ковырялись с велосипедом. Кто-то постучал в дверь, и мать друга пошла открывать. На пороге оказался военнопленный немец в темной робе, весь в пыли со стройки. И на ломанном русском попросил хлеба.
Мы проехали небольшой городок, и до дома оставались считанные километры. Впереди была развилка, и знак "Уступи дорогу". На высокой сосне рядом с перекрестком висел новый траурный венок, которого в прошлую субботу здесь не было.
Смотри, есть ли там машины, - велел отец.
Я усердно вглядывался в просвет между тощими полярными березками.
Нет вроде.
А то получится, как в анекдоте. Едут бабушка с внуком. Бабушка спрашивает: внучок, нет машин? Нееет, бабуля. Бум, трактор!..
Сочинение я написал совсем о другом. Думалось, слишком уж нелепо будет выглядеть такая история, и наша Ирина Макаровна будет долго сидеть с поднятыми бровями, и недоумевать: а что это за рассказ такой?
В общем, пришлось выдумывать что-то нейтральное.
Отца не стало через пять лет. Он умер от болезни, не дожив нескольких месяцев до пятидесяти трех лет.
Пролетели годы. Теперь пошла совсем другая жизнь, и так оно должно быть, наверное. У меня самого уже есть дети, а события собственного детства с каждым годом отодвигаются все дальше. Но они не забываются, как рассказ отца.