|
|
||
Г. Добин
Мать
ритаившись между грудой запорошенных снегом кирпичей и стеной, молодая женщина напряженно прислушивалась. Гулкий шаг туфель на высоких каблуках, звонко цокающих по булыжной мостовой... Легкая поступь детей, которым приходится почти бежать, чтобы не отставать от матерей... Шаркающие шаги стариков... Прошли... Тишина...
Все! Конец!.. Управились.
Сколько времени она сидит здесь? Час? Два?
Сколько времени потребовалось для того, чтобы выгнать из домов на площадь тысячи людей и ударами прикладов и резиновых дубинок заставить их построиться в колонны, по шесть в ряд, точно для парадного марша по широким улицам и площадям города?
Она помнит только, как, забежав в этот двор, она натолкнулась на широкие, заваленные глиной сходни незаконченной постройки и стремглав бросилась наверх. Взбежала на второй, потом на третий этаж. Больше бежать было некуда, и она спряталась за кирпичи. В ушах стоял неумолчный гомон объятой ужасом толпы, перед глазами все еще мелькали красные шарфы гитлеровских офицеров этот зловещий символ готовящейся кровавой расправы над массами беззащитных людей.
Становилось все холоднее. Ветер пробивался сквозь дырявый потолок, сквозь окна и щели, наметал кучи снега.
Она почувствовала гнетущую тяжесть в груди от прилива молока и, обеими руками взявшись за грудь, передернула плечами, как бы желая избавиться от этой тяжести.
Теперь как раз время кормить ребенка. Он жив, ее мальчик!.. Конечно, жив... Она же сама передала его из рук в руки молодому человеку, она первая увидела этого человека, когда он с бумажкой в руке в сопровождении офицера, повязанного красным шарфом, обходил ряды окруженной гитлеровскими солдатами толпы. Он искал кого-то глазами... Почему-то она догадалась, что у него во всей этой толпе обреченных на гибель людей нет ни одного близкого и родного человека и что он хочет спасти хоть кого-нибудь. Кого именно ему безразлично. Он один из тех ремесленников-специалистов, которые пока еще немцам нужны и бумажка которых может еще кого-то спасти от немедленной расправы. Она высунулась из толпы и даже поправила на себе платок, желая понравиться ему, это она хорошо помнит. Но он прошел мимо, не обратив на нее внимания.
Это моя жена, сказал он офицеру, взяв под руку стоявшую рядом девушку, и вывел ее из толпы.
А она, молодая мать, успела лишь бросить ему на руки своего ребенка...
Младенец кричал, протягивая к ней ручонки.
Дитятко мое, бедный мой мальчик! рыдала она, глотая слезы.
Но бушующее людское море тут же отбросило ее, и ребенок скрылся из виду...
Где он теперь? Она бы накормила его, и ей самой стало бы легче. Или... может быть, и его?.. Нет, не может быть, чтоб он погиб...
Если его нет в живых, к чему тогда все ее старания спасти свою жизнь? Зачем ей понадобилось бежать из колонны, прятаться?
В сумерках молодая женщина осторожно выбралась из убежища и тихо, так, чтобы не скрипели доски, стала спускаться вниз по сходням. Вышла во двор. Топая ногами как лошадь, прошел по тротуару солдат. Она прижалась к стене у калитки, сдерживая дыхание. Когда шаги удалились, она перебежала на другую сторону улицы и притаилась у разрушенного здания.
Куда идти?
Здесь, в этом большом белорусском городе, она родилась, окончила школу, стала матерью. Здесь у нее были знакомые, друзья... евреи, белорусы. Замуж она вышла за русского. И вот она стоит теперь на перекрестке, и нет во всем городе уголка, куда бы она могла зайти хоть на минуту обогреться, собраться с мыслями и подумать о том, что теперь делать, куда идти. Вернуться обратно в гетто? Кто знает, на каких улицах можно еще показаться, а какие уже очищены от евреев и на них показываться нельзя? Вот и сейчас, в эту минуту, оттуда доносится стрельба... Не все еще, значит, там улеглось...
И тут она вспомнила хорошую знакомую, бывшую уборщицу редакции, и решила пойти к ней.
Сорвав с пальто желтую заплату, которую оккупанты заставили носить евреев, и надвинув платок по самые глаза, она вышла на окраину города. Огородами добралась до домика, постучалась в окно.
Кто там?
Тетя Маруся, это я.
Ты, Ида?
Дверь отворилась и мигом захлопнулась. Так впускают к себе в дом люди, квартира которых служит притоном для воров. Молча нащупала Ида в темноте скамью и села.
Что они с нами сделали! Боже, что они сделали! И папу и маму... всех погнали на убой.
Тихо всхлипывая, рассказала она Марусе, как было дело.
В дом вошел фашист и, никого не трогая, велел всем выйти на улицу якобы для прохождения какого-то контроля. Все вышли на площадь. Чуяло сердце, что затевается что-то недоброе. Но все еще не верилось, что это конец. Придя на площадь, она увидела, как со всех сторон гонят сюда толпы людей. Ее мать стала ломать руки, заплакала в предсмертной тоске, но отец сказал: Не плачь, глупая! Чем мы лучше других?
Мне удалось спасти только моего мальчика, продолжала Ида ослабевшим голосом. Отдала его в руки какому-то чужому человеку... Поесть чего-нибудь? Что ты? Нет, нет, и не говори! Разве полезет в горло?
Может, приляжешь, отдохнешь?
Взберусь на печку и чуть согреюсь. Холодно мне. Я ведь весь день пряталась меж кирпичей на морозе. Помолчав, она добавила: А я все боялась... Кто знает, время теперь такое. Приду к тебе, тетя Маруся, а вдруг ты: Не могу, сама знаешь. Мы и сами-то на волоске от смерти.
Да спи же, спи!..
В притихшей избе тяжелые шаги Маруси, пробирающейся к окну. Она приоткрывает изнутри ставню.
Тетя Маруся, чего ты?
Ничего, ничего! Спи!
Боишься, тетя Маруся? Да? Не бойся: чуть свет я уйду.
Да спи же, спи!
Ладно. Больше не буду разговаривать.
Но нет, ей не до сна! Тоска гложет сердце. Ноющая боль все мучительнее сжимает грудь.
Мам! Мам! звенит в ушах крик младенца. Мам! Боже, хоть бы он не простудился! Грудка у него обнажилась, когда она передавала его незнакомому человеку.
Неделю тому назад в доме заговорили о том, что пора отнять ребенка от груди. Средь жуткого повседневного кошмара, когда каждую ночь вооруженные банды врывались в огражденный колючей проволокой район и истребляли целые семьи, когда никто не был уверен в завтрашнем дне, самый разговор о том, чтобы отнять ребенка от груди, казался чем-то нелепым. Будь это до войны, сколько радостей доставляли бы всей семье ребенок и она, Ида, подарившая родителям первого внука! Сколько забот и внимания уделяли бы этому чудесному ребенку, любимцу семьи!
Они никогда не были богаты. Отец, бывший извозчик, в последнее время работал грузчиком на вокзале. Был простой человек. Но праздники в семье всегда справлялись на широкую ногу, особенно семейные торжества. За столом отец порой даже забывал, что рядом сидит зять русский, и отпускал шутки по-еврейски.
Любуясь внуком, когда тот, разметавши ножки, жадно сосал грудь, старик стыдил младенца:
Такой байбак! Сосет и сосет!
Ребенок, словно понимая, что ему говорят, впивался ручонками в грудь матери, сопя и одним глазом поглядывая на деда, словно хотел сказать: Тронь-ка! Попробуй!
Ах, оставь, папа! просила его Ида. Время ли теперь отлучать ребенка? Быть может, скоро Красная Армия придет...
Старик соглашался:
Конечно! Пусть наслаждается...
Ида поднялась, села.
Тетя Маруся, не спишь?
Нет, а что?
Тетя Маруся, а что, если... если моего мальчика тоже уже нет?
Да успокойся! Сама же говорила, что отдала в руки молодому человеку.
Ида спустилась с печи, села на край Марусиной постели и, обняв ноги, склонила голову на колени.
А может, того мужчину уже тоже увели?
К чему такие мысли, Ида? Брось! Усни! Маруся взяла ее за плечо, заставила лечь и сама легла, чувствуя, как Ида, прижимаясь к ней, ищет в ней опоры и защиты.
Они долго лежали молча, обнявшись. Когда у Иды уже закрывались глаза, она будто сквозь сон промолвила:
Помнишь, в редакции ты каждое утро покупала для нас булочки к чаю... рогалики с маком?
Ночью Маруся проснулась; кто-то бродил по комнате, натыкаясь в темноте на мебель.
Кто там? спросила Маруся, всполошившись.
Это я, Ида.
Куда ты?
Пойду искать моего мальчика.
Рехнулась, что ли? Хочешь, чтобы тебя подстрелили? Не слышишь разве, что творится на улице?
За стеной раздавались выстрелы. Где-то невдалеке задребезжали разбитые стекла.
Стучатся! встрепенулась Ида.
Тише, тише, молчи! Это где-то напротив. Топот кованых солдатских сапог. Пронзительный скрежет мотоцикла... За окном слышится немецкая речь, громкий смех...
Все утро Маруся не отпускала от себя Иду ни на шаг. Они вместе завтракали, вместе посуду мыли. Затем Маруся вдруг вспомнила, что у нее еще целая куча не перебранного картофеля, и обе сели перебирать его.
Ида отлично понимала, что Маруся нарочно ищет для нее работу, чтобы задержать ее подольше, пока в городе станет немного спокойнее; молодая женщина не возражала против этого ей и самой было страшно показаться на улице. Но и здесь сидеть было невыносимо тяжко. Серд-це готово было разорваться от смертельной тоски. И, перебирая картофель, она то и дело устремляла взгляд в пустоту, и руки сами собой бессильно падали на колени.
После обеда, когда день уже клонился к вечеру, Маруся в разговоре с Идой завела речь о своей родне на селе.
Ты пойдешь к моей сестре в деревню. Там тебя как родную примут...
И она тут же села писать письмо родным. Ида выразила сомнение, примут ли ее: побоятся, наверно, как бы не проведали фашисты. В такое время вдруг появляется у них еврейка, к тому же совершенно незнакомая, ведь все обратят на нее внимание. Но Маруся уверяла, что деревня находится где-то на отлете, в стороне от дорог, что не одна она будет там. А куда же пойти? Обратно в гетто?
Да погоди, доченька, вдруг спохватилась Мару-ся, ты же шить умеешь.
Ну и что? вздохнула Ида.
Как что? У них там швейная машина. Тому, другому сошьешь что-нибудь, да ведь тебя на руках носить будут.
Ида задумалась: сколько раз она сама мечтала о том, чтобы укрыться где-нибудь в заброшенной деревне. Ей только трудно было решиться оставить родителей одних. Она считала своим долгом оставаться с ними, разделить с ними горькую долю, ожидавшую всех обитателей гетто. Теперь судьба освободила ее от этой обязанности. И сердце еще сильнее сжалось от боли, и слезы снова потекли у нее из глаз.
Маруся продолжала:
Возьми себя в руки, Ида! Ты должна спасти себя.
Хорошо, тетя Маруся, ответила Ида. Ты права. Я пойду в деревню. Дай мне только найти моего мальчика.
Маруся недовольно поморщилась и принялась снова уговаривать молодую мать:
В гетто теперь идти нельзя. С ребенком твоим ничего плохого не станется. Сейчас отправишься в деревню, а немного спустя придешь опять, авось что-нибудь придумаем.
Ида сама не знала, на что решиться. Она понимала, что Маруся права, что иного выхода сейчас нет. И скрепя сердце согласилась...
Маруся вышла на улицу и заперла за собой дверь на замок. Некоторое время спустя она вернулась, вся запорошенная снегом, и начала быстро собирать Иду в дорогу.
Теперь самое время уходить, торопила она Иду. На дворе снег... тихо... кругом ни души.
Ида молча зашила письмецо в подкладку свитки, в которую нарядила ее Маруся. Затем укуталась в Марусин платок, взяла в руки приготовленную ею кошелку с разным барахлом и мешочком соли это означало, что она якобы идет в деревню менять все это на продукты, и, направившись к двери, нерешительно остановилась у порога.
Ну, тетя Маруся, прощай! Иду! сказала она, глубоко вздохнув.
С богом, доченька! Иди! быстро промолвила Маруся, опасаясь, что сама расплачется у Иды на глазах.
Молодая мать шла не оборачиваясь назад. Снег бил ей в лицо. Маруся сквозь щель в двери провожала ее взглядом до тех пор, пока темный ее силуэт не растаял в белесой мгле.
Утром возле самого гетто нашли труп одетой в крестьянскую свитку молодой женщины, пристреленной, по-видимому, при попытке пробраться тайком в гетто. Она висела на колючей проволоке, опутывающей гетто. Непо-далеку валялась кошелка с разным барахлом и мешочек соли.
1945 Г. Добин
перевод В. Слоним
|