Валит и валит густой снег. Медленно и плавно хлопьями лебяжьего пуха снег мягко ложится на высокие ели, на землю, на шапку и плечи партизана, одиноко шагающего по опушке леса с винтовкой за плечами.
Тишина. Ничто не нарушает безмолвия ночи. Лишь изредка раздается треск надломившейся ветки. Белесоватая мгла скрыла от часового заснеженное поле. Скрылись с глаз и огоньки ближнего села, так приветливо мигавшие из темноты. Вобрав голову в поднятый воротник полушубка, шагает партизан взад-вперед -- четыре шага вперед, четыре -- назад.
Часто останавливаясь, он пристально смотрит на дорогу, ведущую в лес, словно ждет кого-то. Ему чудится, будто слышит приближающиеся шаги: может, и в самом деле идет смена? Разве мало в отряде партизан, кроме их группы? Ему не терпится, скорее бы на какую-нибудь операцию. Последнее время ему трудно оставаться в лагере. Трудно и стоять на посту в одиночестве. Нестерпимо быть наедине с собой и своими мрачными мыслями. А время, как назло, тянется мучительно долго. Вот уже явственно доносится дыхание пробуждающегося рассвета: загоготали гуси, повеяло дымом со стороны деревни. Но сколько ни вглядывается в сторону лагеря, никого не видно. Ему зябко не столько от холода, сколько от леденящих душу мыслей. Они гнетут, давят его, И партизан глубоко вздыхает, рывком вскидывает винтовку повыше и снова шагает вперед-назад, вперед-назад... Четыре шага в одну сторону, четыре шага обратно. Шагает партизан, а думы его все о том же:
если бы только то, что его так долго не сменяют с поста, -- это было б еще с полбеды! Нет, нет, больше он| не хочет об этом думать. Зачем бередить раны? Что проку от этих мыслей? Да и что он мог сделать в те дни, когда был еще новичком в отряде? Если бы он был одним из командиров или имел боевые заслуги, это придало бы ему смелости поговорить с командованием отряда о том, что в гетто осталась его жена и что она погибнет, если он не спасет ее. Чем он лучше других партизан, которые, как и он, оставили своих жен и детей у немцев, а сами ушли в лес?
Все же мучительно ноет сердце, ни на минуту не оставляют его мрачные мысли. Недавно он, двадцативосьмилетний Матус Симхович, узнал, что немцы уничтожили всех евреев из его местечка, и вместе со всеми погибла, стало быть, и его жена Лия. В ее преждевременной гибели виноват он, Матус: он был слишком робок и нерешителен. А надо было быть более настойчивым. Надо было сразу же поговорить с командиром. Правда, он добился разрешения привести жену в отряд, но когда? Что пользы ему теперь от этого разрешения, к чему оно?
До последнего времени он надеялся, что это, может быть, только слухи. Когда ему случалось бывать на вылазках неподалеку от родного местечка, он старался более точно узнать о судьбе своей жены, расспрашивал всех, кого только мог. Он не хотел и не мог мириться с мыслью о том, что из всей его многочисленной родни никого не осталось в живых, что он никогда больше не увидит свою Лию. Днем и ночью она стояла перед его глазами, как живая. Он жил мыслями о ней. С думой о ней он погружался в сон. Стоило ему слегка вздремнуть на привале, как она тотчас являлась к нему, садилась рядом.
Но слишком неутешительны были полученные им сведения, не оставалось сомнений, что Лии нет в живых, что все его надежды напрасны.
Чтобы больше вредить немцам, Матус попросился в диверсионную группу. Он неделями вместе с товарищами-партизанами рыскал вдоль шоссейных и железных дорог, подстерегая добычу. Лишь вчера он вернулся в отряд. Предполагалось, что они, как обычно, отдохнув денек-другой, запасутся боеприпасами, взрывчаткой и снова тронутся в путь. Но случилось так, что их взвод получил срочное задание, а его группе поручили нести караульную службу. И вот, как только он, сменив товарищей, остался один на посту, мрачные мысли черной тучей навалились на него -- мучительные, неотвязные, не дающие ни минуты покоя. Втянув голову в плечи, он порывисто шагает туда и обратно, иной раз вдруг останавливается и стоит в забытьи...
В предрассветной тишине вдруг раздался пронзительный писк зверька. Матус вздрогнул, оглянулся. Исчезло, скрылось чудесное видение, не стало ни комнатки, освещенной электрическим светом, ни Лии, ни всей той жизни, которая окружала ее. Сизая мгла. Снег валит и валит, покрывая белым пухом все кругом и его самого. Никто не идет ему на смену, и нет конца этой долгой ночи...
Где-то далеко-далеко раздался тихий, едва уловимый волчий вой. Снегопад утихал. Снова замелькали неверные, мигающие огоньки деревни. Послышались человеческие голоса и скрип саней. Матус сделал несколько шагов навстречу голосам.
Говор раздается все ближе и ближе. Глаз уже различает в санях неясные силуэты людей, блеснули огоньки цигарок.
Матус снял с плеча винтовку.
-- Кто едет? Пароль? -- крикнул он и несказанно обрадовался, узнав ребят из своего взвода.
Скрипя полозьями по снегу, подъехали сани, тяжело дышали кони, покрытые изморозью. Кое-кто из партизан спал на мешках, меж которых блеяли овцы, остальные шли за санями пешком.
-- Это ты, Симхович? -- спросил один партизан, который ехал в санях. -- Что, брат, небось отвык от караульной службы? Это тебе не поезда пускать под откос... -- И, погоняя приостановившуюся лошадь, спросил: -- Есть хочешь?
-- Нет, не очень, -- ответил Матус, -- ты лучше передай там Зазулину, пусть скорее пришлет смену. Он же знает, что нам нужно уходить...
Краюху хлеба, протянутую ему из-под заснеженного полушубка, он все же взял и вгрызся в нее зубами. От хлеба пахло овчиной, был он тверд как камень, но Матусу показался необыкновенно вкусным.
Когда наконец пришла смена и Матус спустился в свою землянку, ребята, вернувшиеся с задания, еще не спали. Играл патефон, костяшками домино стучали по столу так азартно, что садился огонек фитилька в плошке с жиром, наполнявший дрожащими тенями всю землянку. Матуса пригласили принять участие в игре, но он отказался. Он повесил свою винтовку, залез на покрытые соломой нары и лег, укрывшись с головой, -- терпеть не мог стука костяшек, хохота, шума. Матус лежал и думал о том, что у некоторых из этих ребят, которые так беспечно и весело играют в домино, немцы также погубили родных, однако они не падают духом. Но эти мысли не принесли Матусу облегчения. Наоборот, ему стало еще тоскливее. Он еще больше уверился, что в гибели жены виноват он, он один. Когда еще можно было спасти ее, он медлил, а теперь... Чувство вины не покинуло его и тогда, когда он утром вместе с группой ушел из лагеря.
Однажды его группа возвращалась со станции Вилейка, возле которой пустила под откос состав с военной техникой, и забрела в деревушку, где расположились на отдых партизаны другого отряда. Среди них Матус встретил своего дальнего родственника, с которым жил в одном местечке. Они очень обрадовались этой встрече: оба считали друг друга погибшими. Для Матуса это был первый человек из гетто, который мог знать об участи его родных. Но радость встречи еще сильнее обострила боль незажившей раны. Что нового мог сказать ему Генах? Разве недостаточно того, что он сам знал?
Все же, взяв себя в руки, Матус спросил, давно ли Генах из дома.
У Генаха было неплохое настроение. Он предложил Матусу прежде всего раздеться и перекусить с ним.
-- Все, все тебе расскажу. Прежде всего познакомлю с ребятами, выпьем немножко.
Матус отказался: нет, он не хочет ни есть, ни пить.
-- Ты лучше расскажи мне, что творится в гетто? Твоя Шифра жива? Генах помрачнел.
-- Когда я уходил в лес, она оставалась там... -- ответил он и замолчал.
Молчал и Матус, не в силах продолжать этот разговор. Так они сидели некоторое время и молчали. За столом затянули песню. Одни партизаны выходили из хаты, другие, хлопая дверьми, входили и, громко стуча сапогами, сбивали налипший снег. А Матус и Генах все еще сидели на скамье у стены, печальные и молчаливые; мысленно они были там, где смерть витала над головами их родных и близких, обрекая одних раньше, других немного позже на неминуемую гибель...
-- Я думал, -- вздохнув, прервал Генах тягостное молчание, -- как только приду в лес к партизанам, заберу ее из местечка. Но тебе ли говорить, как это трудно. Вот ты уже давно в партизанах, а чем ты можешь помочь своей Лие? Им там этого не понять; они, вероятно, думают, что мы забыли их. Вот, например, твоя Лия. Она все еще не теряет надежды. "Если Матус жив, -- говорит она, -- то непременно придет за мной..."
Симхович хмуро взглянул на Генаха. В своем ли он уме? О чем он болтает? Разве он не знает, какая участь постигла местечко?
-- Что толковать обо мне? -- упавшим голосом сказал он. -- Мне уж было разрешено пойти за ней, но слишком поздно. Уже некого было спасать...
Теперь и Генах растерялся.
-- Как это некого? Ты что же, не знаешь, что Лия жива?
Горячая кровь бросилась в лицо Матусу. В сердце вспыхнула надежда: а что, если это правда? Но секундой позже надежда эта погасла. Тяжело вздохнув, Матус потянулся за винтовкой.
-- Вижу, -- бросил он с укором, -- ты здорово выпил, так оставь меня в покое. Прошу тебя. -- И встал, собираясь уйти.
Генах преградил ему дорогу:
-- Да ты спятил! Я же говорю тебе, что Лия жива! До шуток ли тут, дурной?
-- Когда ты ее видел?
-- Недели две тому назад, перед тем, как я пробрался в лес.
-- Где?
-- В Азаричах.
-- Мне передали, что всех евреев местечка истребили.
-- Да...
-- Так что же ты морочишь мне голову?
Генах вскипел:
-- Дай же мне договорить! В местечке действительно всех уничтожили. Остались живы только те, кого накануне отправили на работу в Азаричский гарнизон. Там и Лия. Если можешь спасти ее, поспеши, пока нe поздно.
-- Это точно? Ты сам ее видел?
-- Чтоб я так видел своих близких!
-- Где ее там найти?
-- Она работает с портными в полицейском батальоне. Живет вместе с Малкой, дочерью пекаря Пини. Ты же знаешь свою Лию. Тихая, беспомощная, как ребенок. От еды, которую она получает за работу, можно было бы давно ноги протянуть, но Малка ее поддерживает -- время от времени выбирается украдкой из-за колючей проволоки и что-нибудь достает в соседней деревне.
Матус уже больше ничего не слышал. Он выскочил из хаты и побежал к своим товарищам. Ему дорога была каждая минута, каждая секунда...
По бездорожью, в злую непогоду бредет Матус со своими товарищами-партизанами к гарнизону Азаричи.
Метет пурга, сливая небо и землю воедино. Все потонуло во мгле. Холодный, резкий ветер со злобным свистом и завыванием швыряет снег в лицо и слепит глаза. Ничего не видно вокруг. Природа словно вступает в поединок с горсткой людей и с их твердым намерением, ради которого они покинули теплую деревенскую избу, где пробыли больше суток, ожидая, пока знакомый Матусу крестьянин, хозяин избы, не вернется из гарнизона Азаричи, -- он взялся передать Лие записку с указанием места, где ее будут ждать.
Идут партизаны друг за другом цепочкой с самого вечера; теперь уже поздняя ночь, а пути и конца не видать. И чем дальше уходят они в студеную мглу, чем чаще мелькают впереди темные силуэты, вырастающие словно из-под земли -- не то кусты, не то занесенные снегом избушки, -- тем труднее становится идти. Где-то тут, рядом, должна быть дорога, ведущая в гарнизон, а дальше -- Матус знает где -- кирпичный завод, куда должна прийти его жена. Но сколько они ни идут, вокруг только сизая мгла; ни собачьего лая, ни огонька, от которого повеяло бы теплом. Воет, свистит и кружит метель вокруг едва видной под снегом копны соломы, пляшет, с дикой лихостью налетая с широких пустынных полей, взметая, как дым, сугробы снега. Людям не остается ничего иного, как набраться терпения и молча идти по следам Матуса, хотя невольно закрадывается сомнение, правильно ли он их ведет, не заблудились ли они.
Партизаны то останавливаются, то меняются местами, инстинктивно уступая друг другу дорогу; кое-кто уже начинает роптать.
Мишка Рогозин, приветливый девятнадцатилетний парнишка, который, с тех пор как пришел в партизаны, старается держаться не по летам солидно, сказал, что, пожалуй, лучше было бы отложить их вылазку на другой день. Андрей Чумак бросил Матусу упрек: "Надо было сказать, что не знаешь дорогу, и точка..." Мало-помалу исчезло то приподнятое настроение, с которым они начали путь.
Борясь с ветром, Симхович все шел впереди. Он притворился, будто ничего не слышит. "Пусть, -- думал он, -- пусть ворчат, не такие уж они плохие ребята. Главное -- дойти до кирпичного завода и встретить Лию. Что можно сравнить с тем, что переживает сейчас она, ожидая его?" Но на душе у него скверно. Ему стыдно. Его засмеют, когда в отряде узнают, как он блуждал вокруг своего дома. А ведь так все хорошо началось... Когда вышли из деревни, все они были в самом радужном настроении. В одной только мысли, что они могут вырвать человека из рук фашистов, было что-то отрадное, и стоило Матусу заикнуться, что он собирается идти за женой, как все охотно пошли с ним. И то, что человек, которого они собирались спасти, была женщина, и то, что, по словам Матуса, она была молода и красива, еще больше нравилось им. Судьба жены их товарища напоминала им всем о собственных женах, о любимых девушках, о неустроенности партизанской жизни, о том, что, не будь этой проклятой войны, им не пришлось бы скитаться и страдать. Их не пугал трудный и опасный путь. К походам им не привыкать, а опасность подстерегала их на каждом шагу. Страх перед немцами, который они испытывали раньше, прошел давно и безвозвратно. Они были партизанами, не раз участвовали в боях с врагом и в любых обстоятельствах могли постоять за себя. А двадцать или тридцать километров пути, которые отделяли их от Азаричей, не казались им долгими. Что касается Матуса, то он был уверен, что без риска проведет ребят там, где другой не прошел бы, -- ведь он из этих мест, всю жизнь проработал здесь в леспромхозе и прекрасно знает все окрестности. И если он еще и боялся чего-то, то лишь одного -- как бы что-нибудь не помешало Лие выбраться из гарнизона и прийти к заводу. Но все обернулось по-иному. На половине пути к Азаричам они нарвались на засаду у переправы через незамерзшую реку; им чудом удалось уйти живыми. А потом поднялась метель, все вокруг завалило снегом, и вот они вынуждены прокладывать себе дорогу на ощупь.
Идти становилось все труднее. Местами намело столько снега, что партизаны проваливались чуть ли не по пояс и с трудом вытаскивали ноги. Встречный ветер с остервенением рвал и трепал маскировочные халаты, все больше и больше замедлял движение вперед, затруднял дыхание и вызывал острые приступы кашля у старшего группы, бывшего политрука Красной Армии Скрячева. Старший все чаще останавливался, поворачиваясь спиной к ветру.
Увидев, что все задержались, Матус, немного опередивший всех, повернул обратно и, подгоняемый ветром, подошел к товарищам, которые сгрудились вплотную, ища защиту от ветра.
-- Ну и ночка!-- сказал политрук, немного откашлявшись и стараясь придать своему охрипшему голосу шутливый оттенок. -- В такую ночь только за бабой идти. -- Вдруг ветер донес гул машин, и старший добавил: -- Зашевелились, гады! Неужто из-за нас?
-- А что тут особенного? -- подделывается Мишка Рогозин под голос политрука, у которого он заменяет ординарца. -- Почуяли, зверюги, человечий дух и догадались, зачем идем... Не любят они евреев...
-- А кого они любят? -- отозвался Чумак. -- Ас моей семьей что они сделали? Попадись только им в руки живьем не уйдешь, еврей ты или не еврей... -- И, услышав вновь донесшийся гул машин, тем же тоном, вздохнув, добавил:-- Да, как сразу не повезет, добра не жди!
Матус понимал, что нельзя придавать значение словам суеверного Чумака, но у него невольно ёкнуло сердце, и он подумал: "Дурак, типун тебе на язык..." Если фашисты помешают ему в этот раз, когда же он сможет снова пойти за Лией? Ведь не он сам распоряжается собой, да и удастся ли ей в другой раз выбраться из гетто?
-- Ничего, ребята, -- попытался он приободрить товарищей, хотя у самого на душе кошки скребли, -- тут уж недалеко... -- Его сердце было полно благодарности к этим простым, зачастую довольно грубоватым парням, которые пошли с ним, не побоявшись трудностей и риска, и он добавил: -- Никогда в жизни не забуду, что вы для меня сделали. Живы будем -- соберемся после войны, вспомним эту ночку...
-- Да ладно уж! Что оправдываешься? -- отмахнулся Скрячев.
Время ли теперь для таких разговоров? Они уже не раз освобождали людей из фашистской неволи и, если придется, снова это сделают. О чем же тут толковать? Он, Скрячев, тоже не очень доволен Матусом, но молчит. Не было еще случая, чтобы Матус подвел товарищей. Парень аккуратно выполнял любое задание, а вот тут, рядом со своим домом, он почему-то растерялся.
Матус хотел еще что-то сказать, но политрук перебил его:
-- Ты бы лучше сориентировался, где мы находимся. Как бы снова не нарваться на засаду.
Матус молчит: нелегко передать другому, что творится у него на душе. Он знает, что злополучный кирпичный завод где-то неподалеку, но время идет, ветер по-прежнему неистовствует, безжалостно стегает по лицу, по-прежнему ничего не видно кругом.
Кое-кто уже начал отставать, проклиная эту жуткую ночь и непогоду. Старший, втянув голову в худые плечи, еле волочил ноги. Недовольство росло. Дошло до того, что даже такой уравновешенный человек, как Кондрат Миронов, который молча тащил на плече ручной пулемет, потерял выдержку.
-- Куда идти-то, когда ни зги не видать... Так впрямь можно влипнуть...
-- Давайте привал сделаем, товарищ политрук, предложил кто-то. -- Вон у стогов сена. Может, непогода уляжется.
-- И верно. Сделаем привал, отдохнем немного. А там видно будет.
Партизаны понадергали сена и, словно кучка овец застигнутых бурей в степи, сбились с подветренной стороны стога. Не сел только Матус. Он стоял, опираясь на винтовку, и смотрел во мрак. Политрук лег, свернувшись калачиком, и натянул на голову истертую шинельку. Мишка Рогозин, как ни старается быть солидным, но пошутить любит. Он примостился рядом со Скрячевым и, устраиваясь поудобнее, сказал:
-- Ложись, ребята! Вздремнем малость. Постель не хуже матушкиной. На кой хрен нам перина? Честное слово, после войны приеду домой, на подушках спать не буду. Притащу из сарая мешок сена, и спи, будь здоров. -- Улегшись, вдруг заметил: -- Товарищ политрук, вы что дрожите? Давайте поближе ко мне. Спиной! Вот так. -- И, почти засыпая, превозмогая дремоту, добавил: -- У Симховича под боком жена будет, а мы что? Хоть бы пообещал нам лишнюю чарку...
Никто не поддержал Мишкиной шутки. Все здорово устали. Матус также не обмолвился ни словом. Он уж раскаивался в том, что свои заботы взвалил на товарищей.
-- Товарищ политрук, -- погодя сказал он несмело, -- разрешите, я пойду один. А вы, может, вернетесь с ребятами, зачем сразу всем рисковать?
Никто не отозвался на его слова. Может, кто и подумал, что Симхович прав: там, где пройдет один, не пройти всей группой, но сказать это вслух было как-то совестно. А кроме того, есть старший в группе, он отвечает за людей, ему и решать.
На фоне чуть посветлевшего клочка неба, где словно сквозь густой туман еле пробивается тусклый диск луны, видно, как ветер гонит мимо серую пелену снега. Шуршит над головой сено. Откуда-то из глубины слежавшегося стога пробивается ароматный теплый запах трав. Когда лежишь в затишье под стогом, страшно думать о том, что надо трогаться в путь. Хочется, чтобы ничто не нарушало минуты покоя. Кто-то толкает Матуса ногой: молчи, мол, уймись!
Сами собой смыкаются усталые веки, клонит ко сну. Ветер вроде ослабел, словно выдохся; моментами его почти не слышно. Лежат люди, и им не верится, что вьюга стихает. Они думают, что это только кажется им потому, что они находятся в затишье.
-- Нет, на самом деле... -- снова начинает Матус.-- Может, послушаете моего совета, товарищ политрук?
Чумак уже успел всхрапнуть. Всех тянет последовать его примеру, но голос Матуса мешает. Это невольно раздражает всех.
-- Замолчи наконец!- набрасывается на Матуса Кондрат Миронов. -- Не понимаю, что на тебя сегодня нашло. Ноешь, как старая баба. Все время шли вместе. Сам потом скажешь: "Хреновые товарищи..."
Уснувший было Чумак просыпается.
-- Черти, -- ругается он, -- что спать не даете? Симхович хочет идти один, ну и пусть идет! Кому ж идти, как не ему?
Политруку не понравилось то, что сказал Чумак. Он приподнимается и недовольно говорит:
-- К чему эти разговоры? Наметили задачу, надо выполнить. Никто нас не просил, сами взялись помочь товарищу, теперь и толковать нечего. Пошли.
Политрук встает. Все поднимаются вслед за ним. Мишка Рогозин перекатывается по сену ближе к Матусу и, лениво, по-медвежьи поднимаясь на ноги, толкает его плечом.
-- Представь, -- говорит он лукаво, -- что не ради твоих прекрасных глаз мы пошли с тобой. Сами тоже люди, знаем, сколько твоя натерпелась у немцев.
Погода переменилась, стало немного светлее и тише. Тронулись. Шли осторожно, ощупывая взором все вокруг. Когда набрели на хутор, одиноко стоявший в поле у дороги, выяснили, что тут проезжали немецкие машины и долго буксовали в глубоком снегу, но все-таки выбрались и уехали. Партизаны пошли уже более уверенно. Вскоре где-то в стороне раздался выстрел, затем другой.
-- Ну вот, -- воскликнул Матус с облегчением, -- это в гарнизоне постреливают. Я ведь говорил, уже совсем близко.
С той стороны, откуда прозвучали выстрелы, взвилась в небо ракета, ослепительным светом озарила бугристое снежное поле и погасла в вышине, рассыпаясь на мелкие брызги. Партизаны пошли бодрее.
Теперь, когда цель была близка, отступила и вьюга. Изредка ветер еще принимался гнать поземку над скованной морозом землей, но мало-помалу и он утих. Метель улеглась. Воздух посветлел. Из-за нагромождения снеговых туч выплыла луна и залила мягким светом все вокруг. Крепчал мороз.
Когда партизаны добрались наконец до кирпичного завода, весь мир словно преобразился на глазах. Снег, выпавший за ночь, обновил все окрест, лежал нетронутый на крышах заводских построек, на заборах и деревьях. Все сверкало и искрилось. Вся вселенная точно принарядилась ради встречи Матуса с женой. Казалось, все опасения и страхи остались позади и ничего, кроме радости и счастья, не предстояло Матусу в награду за все пережитые им муки.
Не снимая руки с ремня винтовки, Матус стоял невдалеке от завода, прислушивался к тому, как трещит мороз, как скрипит снег под ногами, с нетерпением и тревогой смотрел на дорогу.
Матус был один. Остальные отошли в глубь леса, примыкавшего к карьерам, и укрылись там в заброшенном полуразрушенном строении не то сарая, не то сторожки. Из гарнизона постреливали. Каждый выстрел гулко отдавался в морозном, ясном воздухе. И каждый раз трепет охватывал сердце Матуса: боже, хотя бы она прошла благополучно. От волнения он не смог устоять на месте, пробрался в кусты у обочины дороги, искрящейся в свете луны, и долго смотрел вдаль. Порой ему казалось, что он видит кого-то. Но сколько он ни вглядывался, на дороге по-прежнему было пусто. Поняв, что ему только померещилось, он снова застывал, па месте, и снова все напрягалось в нем в ожидании встречи.
Время от времени кто-нибудь из товарищей приходил сменить его, но он говорил, что ему не холодно, и не соглашался уйти. И всякий раз чувство дружбы и благодарности теплой волной приливало к его сердцу. Он вспоминал о том, что они заранее припасли пару поллитровок самогона, чтобы отметить его встречу с женой.
Сменить Матуса пришел и Кондрат Миронов, но Матус снова не захотел уходить. Кондрат рассмеялся и толкнул Матуса в бок:
-- У меня, думаешь, вместо сердца камень? Тоже хотел бы своих повидать. Счастливый ты, черт возьми!
На дороге что-то замелькало. Кондрат, собравшийся было уходить, задержался. Матус вздрогнул:
-- Тише! Кто-то идет...
Черная точка увеличивалась, торопливо двигалась по направлению к ним. Вот она остановилась у кустов, потом снова стала быстро приближаться.
Матус хотел крикнуть: "Не бойся, это я!"-- но черная точка исчезла, растворилась в ночи.
Матус и Кондрат, взяв в руки винтовки, вышли на дорогу, прошли мимо взорванной машины, сверкнувшей в свете луны осколком стекла, но еще не успели поравняться с деревянным мостиком, где исчезла двигающаяся точка, как что-то шарахнулось из-за кустов, и они увидели женщину.
Матус бросился к ней:
-- Лия, не бойся, это я, Матус.
Он быстро, почти бегом, шел ей навстречу. Но чем ближе подходил к ней, тем больше удивлялся тому, что она не торопится ему навстречу, как будто что-то сковывает ее движения и мешает ей преодолеть то расстояние, которое отделяло их друг от друга. Наконец женщина совсем остановилась. Перед Матусом стояла не Лия.
-- Малка? Как вы сюда попали? -- спросил он, узнав свою соседку по местечку. -- А где Лия? Она должна была прийти сюда.
Женщина тихо заплакала. Матус почувствовал что-то недоброе.
-- Что-нибудь случилось с Лией?
Больше она не могла молчать.
-- Простите, Матус, что я воспользовалась тем, что было предназначено не мне. Лию больше вам нечего ждать. Она к вам никогда не придет...
Как от удара обухом по голове, Матус пошатнулся.! Не осознав еще всего ужаса того, что произошло, он повернулся и молча зашагал по дороге, ведущей к карьерам. Женщина пошла за ним.
Кондрат, издали наблюдавший за их встречей, недоумевал: "Странный народ евреи... Разве наш брат так бы встречал свою жену?"
Малка на ходу рассказывала:
-- В тот день, когда Лия узнала, что вы придете за ней, у нас было тихо и спокойно. Лия собиралась в дорогу. К вечеру я ушла ненадолго к сестре на другую улицу, а в это время немцы окружили наш дом и увели всех ремесленников. Лия пыталась убежать, добежала до колючей проволоки, но немцы выстрелили ей вдогонку и убили. Утром мы нашли ее и похоронили.
Слушая рассказ Малки, Матус с горечью думал:
"Чтобы ты жила, Лия должна была погибнуть..." Н хотя он знал, что Малку ни в чем нельзя винить, в нем помимо воли зародилось чувство неприязни к ней, и он не мог заставить себя ни заговорить с ней, ни посмотреть в ее сторону.
Шагали молча.
Как раньше, трещал мороз: как и прежде, скрипел снег под ногами; высокое, темное небо простерлось над головой, мерцая бесчисленными звездами, как и тысячи лет назад.
Воспоминание о его недолгой совместной жизни с Лией болью обжигало сердце. У него не было сил до конца осознать, что Лия погибла, что ему никогда больше не встретиться с ней.
Но вот Матус усилием воли подавил неприязнь к этой ни в чем не повинной женщине. Чего, в самом деле, он мог бы потребовать от нее? Чтоб она не ушла к нему вместо убитой Лии, а осталась там на погибель? Неужели виноват человек в том, что он хочет спастись? Он почувствовал, что отныне судьба Малки в его руках и что на нем лежит долг, в память Лии, ради всего живого на свете, позаботиться о Малке не меньше, чем если бы она была его женой, потому что она так же одинока, как и он, и у нее не осталось никого из родных. Надо было немедленно на что-то решиться, пока он еще не вернулся к своим товарищам.
Он остановился. Остановилась и Малка. Она была одета по-летнему, в какую-то жакетку, с шарфом на голове. Она дрожала от холода. Вид у нее по-прежнему был робкий, и смотрела она на Матуса так, точно в чем-то действительно была виновата перед ним. Матус перевел взгляд на Кондрата, немого свидетеля этой злосчастной встречи, и сказал:
-- Кондрат, это не моя жена. Мою убили немцы. -- он замолчал, не в силах продолжать. Когда он снова заговорил, в голосе его слышались слезы, но каждое слово, произнесенное им, звучало твердо. -- Я знаю, мы не имеем права без разрешения командования приводить кого-либо в лес, да еще без оружия, но мы единственные, кто может помочь ей. Ей больше некуда идти. Думаю, когда я расскажу командиру отряда, как все произошло, он ее не прогонит. Скрячеву все скажу сам. От него я все равно ничего не мог бы скрыть... А вот ребятам ничего не надо знать. Пойдут толки и разговоры, почему другим не разрешают привести в отряд жену, а мне можно, хоть она мне и не жена... Уж лучше так...
Кондрат не поднял головы:
-- Ясно. Можешь на меня положиться.
В ближайшей деревушке вся группа собралась в одной избе. На столе стоял заранее приготовленный самогон. Товарищи удивлялись Матусу: не такой представляли они себе его жену. По его рассказам, она должна была быть и моложе и красивее. Поражались, плечами пожимали партизаны, не понимая, почему даже теперь, когда жена рядом, Матуса не покидает прежнее скорбное настроение -- он то старается отогнать тоску веселой шуткой, то снова уходит в себя. Но они уже были настолько под хмельком, что не очень задумывались над настроением Матуса. Сознание исполненного долга перед товарищем и выпитое вино делали свое дело. Они радостно и дружески похлопывали Матуса по плечу и не скупились на добрые пожелания счастливым супругам. Они по-мужски подмигивали Матусу, отпускали двусмысленные шутки и так искренне, так заразительно смеялись, точно каждый из них спас не чужую, а свою жену.
Только Кондрат был невесел. Он смотрел то на Матуса, то на Малку и тоскливо опускал глаза, когда замечал, что они видят это. А Матус чаще всего чокался именно с ним. И чокались они как-то по-особому, точно отныне общая тайна связывала их узами нерушимой братской дружбы.