Бывает в жизни и так: о похоронах речи нет
                                   и мертвечиной  от него  не пахнет, а 
                                   человек-то уже неживой.
                                                           Харуки МУРАКАМИ

     Свеча на столе. Одинокая, одинокая свеча посреди не менее одинокого стола.
Она мечтала когда-то быть весёлым и озорным костром в поле, повзрослев и 
растеряв чистоту ощущения мира она уже мечтала стать огнём напалма, огнём
крематория, яростно гложущим полураздетые, обугливающиеся тела.
     Но она - только свеча. Маленькая и одинокая свеча посреди не менее 
одинокого стола. И каждый вечер за этот стол садится жалкая и одинокая женщина,
она зажигает свечу, она даёт ей жизнь, которая скучнее забвения. Одиночество
жалобно, жалость - отвратительна и мы отвернёмся, мы спрячемся, забьёмся в 
щель - лишь бы не отдать хоть капельку сочуствия этой маленькой женщине сидящей 
за столом, лишь бы не понять - как это: сидеть за столом и разговаривать весь
вечер с тишиною и свечой...
      Я был там. Я сидел за этим столом, я пялился на эту свечу. Я слушал
эту женщину, получившую сегодня великий шанс - шанс выговорится, раз и навсегда
выкричаться, выплакаться в латанный сюртук такого всё же доброго мира. И я
слушал её, и засиделся у неё допоздна... пока не почуствовал, как многие до меня -
что пора уходить, и уходить навсегда. Я презирал себя, я ненавидел себя - но
я должен был уходить, осознав своё бессилие, воистину человеческое бессилие -
положить себя на алтарь чужого счастья.
      Спустя дня три, ранним утром по дороге на работу я проходил мимо этого
серого и неуютного дома. Посреди двора стоял облупившийся уазик, и четыре
человека, лениво и с нежеланием матерясь, грузили в него грубо сколоченный
из обычных досок ящик. Я всё сразу понял и осознал, но всё же, влекомый 
болезненным, мозахистским любопытством, подошёл к небольшой кучке соседей, с 
наслаждением наблюдваших за этим маленьким событием их королевства, и спросил:
  -  Кого хоронят?
      Внушительный армянин с безмерно волосатым торсом сатира презрительно
оглядел меня и лениво сквозь зубы ответил.
  -  Да так, дуру какую-то. Газ, понимаешь, закрыть забыла и спать легла. А
оно всё возьми и рвани. - посмотрев в сторону людей, с наслаждением куривших
перед жадно раскрытым чревом уазика он вдруг добавил доверительным тоном - У 
меня джип под её окнами стоял, всю краску осколками поцарапало, представляешь?
      Рука как-то сама рванулась вперёд, разбивая мягкую, упруго-поддатливую
жирную плоть...
      Уже сидя дома и наклеивая пластырь на разбитую губу я вдруг отчётливо
увидел каким-то внутренним зрением: как эта маленькая и одинокая женщина 
досидела тот вечер наедине со свечой и молчанием, как прошла на кухню, с 
леденящим спокойствием, без тени сомнения открыла все четыре комфорки на 
плите и спокойно, не задерживаясь ни на минуту, пошла спать, как и
всегда, как тысячи дней до этого. Как тяжелые волны пропана, вырвавшиеся
наконец на свободу из нержавеющих коридоров труб, начали медленно заполнять
квартиру, вытесняя из неё пары затхлости и одиночества, медленно и спокойно
наступая, осознавая свою победу и окружающее бессилие. Как сжалось до точки, едва 
не погасло вдруг пламя догорающей свечи - чтобы вспыхнуть затем, расцвести
огромным цветком огня и смерти и понестись с рёвом и смехом вперёд, по душным 
и так опостылевшим комнатам....
....................................................      
      Мечта свечи наконец-то свершилась. Женщины? Наверное тоже.