Тадеуш Доленга-Мостович

Китайские болванчики

Tadeusz Dolega-Mostowicz

Kiwony

Перевод с польского языка: Иванов Виктор

Перевод посвящается Ростовской региональной общественной организации Польский национально-культурный центр "Полония Дона" и её председателю Ирине Николаевне Вележинской

Глава I

Церемония была окончена. Шум раздвигаемых стульев и весёлый гул наполнили столь торжественный ещё минуту назад зал. Учителя в парадных фраках сошли со сцены, смешиваясь с беспорядочной толпой учеников в тёмно-синей форме и их родителей, на фоне которых ярко отсвечивали белизной длинные трубы толстого бристольского картона - свидетельства об окончании школы.

На сцене под гигантским портретом императора Николая II остался только в своём глубоком кресле сам директор Караваев. На его бледном лице с тонкой просвечивающей кожей рисовалась всё та же ироническая полуулыбка, из-под седых бровей смотрели всё те же полные холодной апатии глаза.

Юзеф Домашко, как загипнотизированный, не мог оторвать глаз от этой головы. Он стоял около печки, сворачивая-разворачивая в трубочку свой аттестат зрелости, и боролся с собой.

Он сделает то, что должен сделать. Он должен сдержать данное себе обещание и сделать это сейчас, в момент получения свидетельства. Но ведь это вызовет огромный скандал!

Он не мог себя заставить.

Сейчас директор один. Никто даже не заметит. Все его одноклассники уже находятся в "Фамилиенбаде". Нет даже ни тёти Михалины, ни Натки... Так что он должен радоваться этому, он точно должен радоваться, ведь именно благодаря этому он может подойти к Караваеву, и высказать ему всё.

Он сжал челюсти. Он пойдёт и скажет, раздавит его, отхлестает правдой, растопчет презрением. Его, как представителя всей той мерзости, в которой он, Юзеф Домашко, задыхался восемь лет, и теперь, когда он свободный, взрослый человек...

Наконец, он преодолел себя и двинулся на сцену.

Директор повернул голову:

- А, Домашко? - сказал он с равнодушным удивлением - что прикажете?

Сердце Юзефа застучало молотком:

- Пан директор - выдавил он из стиснутого горла, неожиданно для самого себя по-польски - пан директор, я пришел вам сказать, что я рад, ужасно рад тому, что закончил гимназию...

Ему не хватало воздуха.

- Говорите, пожалуйста, я понимаю - со снисходительной иронией помог ему директор - ну, конечно, радуетесь, что ж дальше?

- Да, пан директор, я рад, что мне не придется ходить в эту... моральную тюрьму, эту... отвратительную богадельню, где убогие учителя кормили меня фальшью и лицемерием восемь лет. Я не потому так говорю, что эта гимназия русская, я вовсе не это имею в виду, а я об этой отвратительной атмосфере. Вы всегда считали меня образцовым учеником. Ну нет. Я всегда ненавидел гимназию. И вас я ненавижу, и презираю всех учителей. Ваша задача была сломать наши характеры, искорёжить наши души, научить пресмыкаться, унизить нас, убить индивидуализм, постричь под одну гребёнку посредственности...

- Извиняюсь - перебил директор серьёзным голосом - я сказал, что понимаю, а вот, оказывается, что не всё. Вы, Домашко, сказали "гребёнку", да? Что это такое?

Юзеф смутился. На его пылкие обвинения этот человек бесстрастно ответил лишь вопросом о значении непонятного слова? Он не знал, как поступить.

- Ну? - нетерпеливо спросил директор.

Однако надо бы понять, почему он так спросил?

- Что-то типа расчёски - тихо пробормотал он.

- Да? Ну, продолжайте. Это весьма интересно.

Юзеф, бледный как полотно, комкал во влажных ладонях аттестат.

- Больше ничего, пан директор... Я просто хотел сказать, что они там все - движением головы он указал на зал - что они лгали друг другу, говоря о каких-то узах, каких-то тёплых воспоминаниях, которые должны связывать всю жизнь нас, учеников этой гимназии, с этими стенами, и с этими учителями. Это неправда. Я один пришёл сказать вам, что я думаю, но все думают так же. Теперь, когда я вольный человек, взрослый, независимый, человек, у которого есть право иметь собственное мнение, собственный взгляд, которому наконец разрешено быть самим собой, я пришел, чтобы сказать вам всё это.

Караваев поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза:

- А зачем? Для чего?

- Я посчитал это своим долгом... Этическим...

- Так-с! Послушайте, Домашко, сколько вам лет?

- Восемнадцать.

-Да?... А мне шестьдесят и вот, Домашко, я думал, что ты действительно расскажешь мне что-нибудь интересное, но ты, парень, ещё совсем не поумнел к своим годам... А ты не подумал, Домашко, что можешь понести тяжёлую ответственность за свой поступок? Что я могу и аттестат отобрать, и закрыть перед тобой все университеты, и привлечь к этому полицию... А?...

Директор встал, неторопливым шагом прошёлся по эстраде и положил руку ему на плечо:

- Но я тебе ничего не сделаю, Домашко. Не потому не сделаю, чтобы показать великодушие сильнейшего, а потому, что мне шестьдесят лет, а вы, Домашко, незрелый человек, вы ещё зелены, Домашко, хе... хе... хе... Посмотри на него. Собственное мнение. Собственный взгляд... Дурак вы, Домашко, ещё пока большой дурак...

Он сунул руки под полы фрака и кивнул головой:

- Вы пришли, Домашко, думая, что обидите меня всем этим, а доказали лишь то, что у вас совсем ещё зелено в голове. Вот что. Многое я бы вам, Домашко, сказал, если бы поверил, что это вам чем-то поможет. Но вы сами должны переболеть своим... "этическим долгом". А если вы научитесь понимать жизнь, то будете знать, где и когда нужно иметь своё мнение... Ну, для свидания, прощай, молодой человек.

Он похлопал его по плечу и медленным шагом спустился с эстрады.

Юзеф не успел ему поклониться, как дверь за ним уже закрылась. Он был совершенно опустошён.

Он хотел было, не прощаясь с одноклассниками, улизнуть домой, но наткнулся прямо на Бушеля и Малиновского.

- О чём ты базарил со стариком? - прицепился к нему Бушель.

- И не забудь - взял его за пуговицу Малиновски - что в пять мы встречаемся в около школы и идём обмывать аттестат.

Юзеф пожал плечами:

- Я уже говорил тебе, что не пойду.

- Тогда ты будешь свиньёй.

-У меня нет лишних денег, которыми можно было бы разбрасываться - защищался Домашко.

К ним подошел Липман, веснушчатый, как индюшачье яйцо, и рассудил, что отсутствие Домашко на вечере будет верхом неуважения к солидарности коллектива. Даже такой лопух, как Кучковски, и то идёт.

- Ты ведь сам сказал, что у тебя есть пять рублей - поддел его Бушель.

- Не отрицаю - скривился Юзеф - но они мне нужны.

Малиновски сделал злое лицо:

- Знаешь что? Юзек берёт машину и едет с панной Стасей в Вилянув.

- Дурак ты.

- Значит придёшь?

- Я посмотрю.

Он быстро сбежал с лестницы.

"Да уж - думал он, ища в раздевалке свою шапку - если бы только она захотела. Жизнь - дурацкая штука."

А этот цинизм директора! Вообще непонятно, зачем он пошёл к нему и только лишь оказался в глупом положении.

Он хлопнул дверью и выбежал на улицу.

Было солнечно и шумно. Посередине проезжей части неслись сверкающие лаком повозки. По дощатой мостовой цокали копыта - что он так любил. Не оборачиваясь, он всегда мог различить, идёт ли это пара или две одиночки. Изредка мог промчаться шумно ревущий автомобиль, пугая лошадей.

На тротуарах тоже было полно людей. Прохожие постукивали палочками. Конечно, он тоже должен завести себе трость. Женщины в узеньких на щиколотках платьях и с гигантскими шляпами на головах выглядели как пальмы. И передвигались из-за этого маленькими шажками. Натка мечтает о таком платье, а у тёти Михалины они все с кисточками внизу.

Он не пойдёт на вечеринку. Он обещал Натке, что не пойдёт. Они должны провести вечер дома, потому что тётя собирается к Скалкевичам на годовщину свадьбы. Они останутся одни, вдвоём.

Ах, если бы так со Стасей!...

Он вздохнул. Чёрт возьми, он даже не мог предложить ей прогуляться. Как бы он рядом с ней смотрелся! Вообще-то у него теперь новые ботинки, но форма уже с пятнами, серебро с пуговиц облезло, а брюки блестят, как зеркало. И так всегда: если у него новые штаны, то ботинки в заплатах... И эти вечные прыщи. Просто мерзость. Почему не в другом месте, почему именно на лице?

Теперь он отрастит усы.

В Краковском предместье была ещё большая толпа, чем на Новом Святе. Все делают покупки, прежде чем уехать на лето. На углу Крулевской он встретил пани Лещикову, мать того третьеклассника, которому он давал частные уроки. Он галантно поклонился, и ему вдруг пришло в голову, что он мог бы закурить сигарету.

Тогда он будет выглядеть совершенно иначе.

В здании гостиницы "Европейская" находится магазин Ноблесса. Он зашёл и купил десять штук сигарет марки "Реноме". Стоило это десять копеек, но в такой торжественный день можно было позволить себе такую роскошь.

Он тут же закурил одну и пошёл демонстративно посередине тротуара, пуская огромные клубы дыма. На улице Фрета все соседи и знакомые увидят наглядное подтверждение его независимости.

Директор Караваев - горький циник - Юзеф покраснел - чёрт возьми, блин, налетел со своей речью, как последний дурак. Теперь Караваев будет держать его за болвана.

Однако дома об этом - никому ни слова, даже Натке. Потому что Натка ему хоть и подруга, хоть и двоюродная сестра, а как до чего дойдёт, так сразу выступит с нравоучениями. А сама только на пять лет старше! Подумаешь! Она вечно готова целоваться и обниматься, называть его "мой милый Юзек" - но в этом случае она примет сторону тёти.

Как назло, сигарета догорела, как только он вышел на улицу Фрета. Конечно, он тут же вынул вторую, и как раз вовремя, потому что навстречу шла Малгося из семьи Липкевичей, а за ней оба Курковских, которые задирали нос, потому что уже были студентами.

Он поклонился им, не вынимая сигарету изо рта. Пусть знают.

А всё-таки, не пойти ли ему на обмывание аттестата зрелости? Все, наверное, подумают, что меня тётя не отпустила. А вообще-то, действительно, это - нарушение солидарности коллектива. Все всегда обмывают аттестат зрелости. Обычай, можно даже сказать - традиция. А ему собирается её нарушить лишь потому, что Натке опять хочется обниматься и целоваться. Причём именно сегодня, когда все идут на вечеринку. Пусть найдёт себе кого-нибудь другого, хотя бы Курковского. Только Курковскому она не нужна, он же ходит с такой рыжей хористкой из оперетты, а Натка ведь совсем не красивая...

Он взбежал по крутой деревянной лестнице и постучал в дверь. Через некоторое время он услышал медленные шаги туфель и голос тёти Булковской.

- Кто там?

- Это я - как обычно ответил он, хорошо зная, что тётя всё равно, не дожидаясь отклика, откроет дверь.

В лицо ему ударил запах кухни. Сегодня на обед - цветная капуста и котлеты с луком - мысленно представил себе Юзеф, и сглотнул слюну. Он был голоден.

В прихожей было темно. Тётя отступила, как всегда, в так называемую гостиную и оттуда спросила своим тоненьким голоском:

- Это ты, Юзек?

- Да, это я. Тётя, ты так просто открываешь дверь, а если бы это был бандит?

- Золотко моё, зачем ты говоришь такие вещи?

Она вышла к нему, и повела его в гостиную:

- А ну, покажись-ка! Ты глянь, прямо взрослый человек. Иисус, Мария! А как твой аттестат зрелости?! Разверни, голубчик, и покажи, потому что у меня руки в масле... Боже мой!...

Юзеф с улыбкой превосходства развернул аттестат. Тётя Михалина благоговейно смотрела на большого двуглавого орла, богатую позолоту и полновесную красную печать.

- Можешь принести тёте очки?

- Я, голубчик, не буду читать, я ведь не знаю русский язык. Боже мой! Подойди, дай мне обнять тебя. Я тебя поздравляю!...

Юзеф осторожно отложил бумагу и наклонился к тёте. Та обняла его за шею и поцеловала в обе щёки. В ноздри ему ударил запах уксуса. Голова тёти была завёрнута в полотенце, от которого пахло уксусом - самым эффективным средством от мигрени. Из-под этого тюрбана выскользнули влажные пряди седых волос, придав бледному и раскрасневшемуся от кухонной плиты лицу почти комический вид.

Юзеф Домашко не заметил этого. Он любил тётю за её доброту и нежность, которыми она окружала его наравне с Наткой, которая была её родной дочерью.

- Боже мой, мы так жалели, что не могли пойти на это торжество в гимназию, но, может быть, это и к лучшему, потому что там, конечно, была очень тесная дружеская компания, а мы-то там на что? Натка могла пойти в этом полосатом платье с вышивкой, оно мне самой не идёт, а меня как схватила мигрень, боже мой, так я и двинуться с места не могла.

- Может, ты и к Скалкевичам не пойдёшь? - спросил он с надеждой в голосе.

Если бы она не пошла, он мог бы отправиться к одноклассникам. У Натки не было бы смысла удерживать его дома.

Однако тётя Михалина быстро развеяла его надежду:

- Какое там, Боже мой! Как бы это выглядело! И речи быть не может! С мигренью или нет, я должна идти. Не далее как четверть часа назад здесь была Хелька, чтобы ещё раз подтвердить, что ждёт меня непременно к семи...

Из кухни донеслось яростное бульканье и шипение.

- Иисус, Мария! - заломила руки тётя Михалина - бульон выкипел!

Мелкими шажками она направилась к месту катастрофы.

Юзеф заглянул в спальную комнату. Натки не было. Обе кровати, её и тетушки, уже были заправлены. Его постельное белье лежало свернутым на сундуке.

Он спал в гостиной на кушетке. Третью комнату занимала панна Пеньчковска, старая учительница, дальняя родственница покойного дяди Булковского.

Вообще-то сейчас, когда панна Пеньчковска уехала на лето в Велюнь, он мог бы спать в её комнате, но тётя Михалина посчитала, что это нехорошо, и даже вмешательство Натки не помогло.

Впрочем, добиваться переселения в комнату панны Пеньчковской ради оставшихся пары дней не было никакого смысла. Послезавтра или, может быть, даже завтра приедет мать, и они уедут в деревню.

Он начал убирать одну за другой свои книги и тетради с бамбуковой этажерки. Книги можно будет продать на Свентокшиской. За это он выручит три с половиной рубля, а может, и три семьдесят пять. Больше не дадут. Немецкий словарь он не продаст. В политехническом институте может понадобиться.

Он никогда никому об этом не говорил, но твёрдо решил пойти в политехнический институт.

Уже в седьмом классе, когда брат Бушеля, инженер с "Лильпопа" взял их на завод, он решил стать инженером.

У этого пути есть будущее. Инженеры постоянно делают новые изобретения. Он сам даже хотел установить в квартире электрические звонки, но тётя пожалела несчастные два рубля. Не все люди могут идти в ногу со временем.

В три часа дня пришла Натка. Она принесла пирожных и ещё несколько пакетов. Когда он открыл ей дверь, она тут же спросила, идет ли мама к Скалкевичам?

Она даже не поинтересовалась его аттестатом!

Только лишь когда она вернулась из кухни и стала накрывать на стол, спросила:

- Ну что? Как там было?

- Нормально - пожал он плечами.

- Ты чем-то расстроен? - заметила она.

- Нет... так, просто.

Он встал перед окном и, повернувшись к ней спиной, добавил:

- А знаешь, я встретил старшего Курковского с этой рыжей хористкой.

Она ничего не ответила, поэтому он добавил:

- Они ехали в экипаже по Аллее.

- Дурак - наконец-то разозлилась Натка.

Он взглянул на неё и увидел, что она покраснела от злости.

Он решил её допечь.

- Эта хористка очень красивая.

- Отцепись от меня с этой обезьяной! - вскрикнула она, бросая ножи и вилки на стол.

Юзеф ядовито улыбнулся:

- Наверное, я пойду на вечеринку с друзьями - издалека начал он - они действительно меня очень уговаривали.

Она замерла:

- Что значит пойдёшь?

- Вероятно, ногами.

- Ты ведь обещал?

- И что с того? Я обещал, но пришёл к убеждению, что надо идти. Выпускной ведь бывает раз в жизни.

Она специально отвернулась, чтобы ничего не сказать.

Она стояла с тарелкой в руке, и в глазах у неё были слезы. Уголки её толстых губ опустились вниз, большая грудь, обтянутая корсетом, начала дрожать, и вообще она выглядела беспомощной и несчастной, и было видно, что она готова расплакаться.

Юзеф Домашко, как взрослый мужчина, имел достаточно чувства рыцарства, чтобы знать, как следует поступить.

Он подошел к Натке и поцеловал её в лоб:

- Ну, не расстраивайся, всё в порядке, я не пойду.

Он ожидал выражения радости на её лице, но Натка равнодушно сказала:

- Я тебя не задерживаю, можешь идти. Если ты меня не любишь, а предпочитаешь выбрасывать деньги на гулянку, то иди. Ради бога.

Она накрыла на стол и вышла. Он слышал, как на кухне она о чём-то спорила с матерью.

А может, всё-таки пойти? Если ей всё равно... Только ведь денег на трость не хватит, а все же ходят с тростями...

Тётя Михалина принесла дымящуюся супницу и поставила её на середину стола.

- Ну, дети - воскликнула она - садитесь, пообедаем, чем Бог послал.

Натка исподлобья посмотрела на Юзефа и села. Он тоже занял своё место. Они перекрестились.

- Знаешь, тётя - сказал он, дуя на тарелку - я не пойду на обмывание выпускных экзаменов. А зачем? Цыганская свадьба обходится без марципана.

Тётя похвалила это решение и начала расспрашивать о гимназии, о том, как проходила выдача свидетельств, что говорили учителя, много ли было гостей.

Юзеф ответил, не упоминая однако о своей выходке. За котлетами тётя Михалина сделала весьма загадочное выражение лица и достала из шкафчика большую бутылку:

- Ну - улыбнулась она - в такой торжественный день выпьем по рюмочке.

На дне бутылки было совсем немного очень сладкой вишнёвой настойки.

После обеда им обоим с Наткой пришлось заняться мытьём посуды, потому что приходящая служанка Теофила заболела флюсом, и пришла только показать свое отёкшее лицо. Она нарезала себе лук крупными дольками, и по совету тёти Михалины приложила их к щеке. Ещё тёте пришлось дать ей ситцевый платок, чтобы повязать надёжный компресс.

Юзеф сидел в гостиной и рисовал. Он рисовал план давно им задуманной большой поливальной установки в саду в Теркачах. Идея была искусной компиляцией механического черпака, который он не раз видел в музее на Висле - на гравюре из древней истории - изображавшей египетские журавли для поливания полей водой из Нила.

Новшество заключалось в автоматическом опрокидывании ковшей прямо в желоба. Если дядя Мечислав решит представить этот проект пану Хейбовскому, а пан Хейбовски позволит взять немного жердей и досок, тогда Юзеф с лёгкостью соорудит эту машину.

Он установит её на берегу пруда, поставит лошадь в турникет, и весь сад можно будет полить менее чем за час. А если в желобах проделать дырки, то на всю работу хватит одного человека.

Однако насчёт тех дырок Юзеф был ещё не совсем уверен. Нужно бы сделать модель и посмотреть, будет ли из них прыскать хотя бы на локоть, или нет. Потому что, например, та дверь для повозки, к которой он приделал ролики, сломалась через неделю, и результатом было лишь то, что пан Хейбовски тогда смеялся над ним. Эта же конструкция будет надёжной, потому что ей никакой смазки не нужно.

Тётя Михалина сняла свой тюрбан и стала переодеваться в красное бархатное платье. Натка подошла и заглянула ему через плечо:

- Что ты рисуешь?

- Ничего, так, просто.

Он не любил показывать свои проекты и сунул рисунок под старый номер "Литературного праздника". На первой странице был портрет греческой королевы. Юзеф несколькими штрихами карандаша приделал ей усы и искусную испанскую бородку, как у дяди Мечислава.

Тётя была готова.

- Ну, милые дети - сказала она, надевая свои кремовые рукавицы - я не знаю, сколько времени они меня там продержат. От Скалкевичей всегда трудно вырваться. В любом случае, чай вы попьёте без меня... Вам не будет скучно, а?

- Не дай бог, мамочка - уверенно ответила Натка.

- Ну, тогда до свидания, дорогие дети, до свидания, а может быть, и спокойной ночи, потому что я, конечно, вернусь довольно поздно.

- Спокойной ночи, тётя.

Они проводили пожилую женщину до двери и некоторое время стояли молча, прислушиваясь к её шагам на лестнице.

Натка протянула в темноте руку и наткнулась на плечо Юзека.

- Юзек...

- Подожди, Натка, тётя может вернуться...

- Она не вернётся - прошептала она ему в самое ухо, коснувшись щекой его носа.

- Подожди, не шуми! Небось, она что-нибудь забыла и вернётся.

- Значит, я закрою дверь на цепочку.

Юзеф прошёл в гостиную и сел на свою кушетку. Натка, наконец, накинула цепочку. Она устроилась рядом с ним и закинула руку ему на шею. Всегда в подобной ситуации он был немного смущён и заторможен, но у Натки был на то свой способ: щекотка. Она надёжно преодолевала так называемый первичный ступор.

Потом были опасения по поводу измятия мундира. Он был больше не нужен, но всё-таки его было жаль. Платье тем более требовало кропотливости, потому что оно было ещё почти новое, в корсете же легко ломались косточки. Тем большего уважения требовал красивый красный плюш кушетки, который, как известно, больше всего разрушается от обуви.

В конце концов, занавески были плотными, а друг перед другом у них не было причин стыдиться заботы о сохранности одежды или мебели - во времена, когда так сложно было добыть каждую копейку.

Аргументы экономического характера имеют то преимущество, что они сразу же убеждают благоразумных людей.

Таким образом, после удаления с территории деятельности ценных вещей, которые могли были быть повреждены, было сочтено, в свою очередь, что фланелевая утренняя домашняя кофта также нежелательна - из чисто гигиенических соображений - т.к. один раз при такой жаре - было ещё ничего, а за два раза - уж очень она засалится.

Бязь и батист не попали под программу жёсткой экономии, потому что ни в чём не следует переусердствовать, и за счёт избыточного внимания к менее стоящим вещам потворствовать гораздо более дорогостоящим потерям.

На настенных часах пробило десять. Сквозь раскрытое окно и раздвинутые занавески струилась волна бодрящей вечерней прохлады и была видна полоска луны.

К чаю было двенадцать пирожных, не считая булочек и колбасы. Несмотря на изначально искренние намерения оставить что-либо тёте, на случай, если она вернётся от Скалкевичей голодной, они подчистили всё без остатка, ибо молодёжь имеет свои права.

Глава II

С раннего утра стояла страшная суматоха. Пришла телеграмма от пани Домашко, что она приедет ближайшим поездом.

Натка бегала на Венский вокзал узнать, когда придёт поезд из Колюшек. Тёте Михалине пришлось приступить к подготовке комнаты панны Пеньчковской для матери Юзефа.

- Иисус, Мария, как же я справлюсь со всем этим! - ежеминутно восклицала она, то и дело прерывая свой рассказ о визите к Скалкевичам.

Юзеф слушал вполуха, снова занявшись чертежом своей механической поливочной машины.

К полудню пришёл Бушель. У него были покрасневшие глаза, и он сильно зевал.

- Ну и напились мы вчера - сказал он - просто до беспамятства. Малиновскому стало плохо и через каждые три шага его качало.

- А где вы были?

- Где мы только не были! Сначала пошли в забегаловку к Толстому, потом - к Лию...

- О-о-о! - удивился Домашко.

- Брат - с выражением лица заядлого гуляки усмехнулся Бушель - нам это вышло по восемь рублей на каждого.

- По восемь рублей! Ничего себе! А все были?

- Какое там! Ежерковски не пришёл, Левандович, Егоров. Ещё... Василькевич, Чубек... А!... Все неудачники остались дома.

- Я не мог - оправдывался Домашко - мама сегодня приезжает.

- Перковски сбежал, представляешь, и в конце концов мы остались втроем: я, Боркевич и Сулимчик. И, знаешь что?

- Нет?

Бушель закончил таинственным шёпотом:

- Поехали извозчиком на Стальную к Ваксовой! Ты даже не сможешь себе представить! Девочки!... Ух!... Ух!... Пальчики оближешь.

Юзеф пожал плечами:

- Продажные женщины.

- Ну и что? Э-э-э... Не будь моралистом, ксёндз-префект тебе кланялся.

Он подробно рассказал о вчерашней вечеринке и, наконец, объяснил, что пришёл одолжить рубль.

- Если не отдам сегодня, то меня точно прикончат. Спаси меня, Юзек, ты же понимаешь.

Юзеф понимал и одолжил ему пятьдесят копеек.

- Клянусь богом, больше не могу. Может, у Малиновского будет.

Натка вернулась именно тогда, когда Бушель уже уходил. Она поздоровалась с ним - по мнению Юзефа - слишком любезно.

- Ты знаешь, Натка - сказал он, когда они остались вдвоём в гостиной - они вчера погуляли на славу. И очень жалели, что меня не было...

Натка обвила его шею руками и поцеловала прямо в губы:

- Но ты ведь не жалеешь? - спросила она шёпотом.

- Не жалею - покраснел Юзеф.

- Юзек... мой сладкий Юзек... Ты меня любишь?

- Люблю.

- Единственный мой... Я как подумаю, что мы так скоро расстанемся, что только в июле приеду в Теркачи...

- Иисус, Мария! Натка! Боже мой - раздался голос тёти Михалины - успею ли я приготовить обед? А ты даже ничего не говоришь, во сколько поезд из Колюшек придёт... Польча уже практически приехала...

- Мама, не беспокойся - ответила Натка - к четверти третьего мы успеем.

Ещё до двух часов дня все уже были на вокзале.

Наконец пришёл поезд. Юзеф первым увидел свою мать, отчаянно размахивающую зонтиком из окна вагона третьего класса.

Приветствия продолжались долго. Пани Домашко стиснула сына в объятьях и так громко выражала свою радость по поводу полученного им аттестата, что все пассажиры оглядывались на них.

- Тише, мама - успокаивал её Юзеф - зачем ты так кричишь.

Ему было немного стыдно за её провинциальные манеры и старомодную одежду.

Пакетов было без конца. Сундучок, две корзины и сетчатый мешок, из которого во все стороны торчали перья индейки.

Они погрузились на извозчика. Всю дорогу пани Домашко рассказывала о Теркачах, о том, что дядя Мечислав упал с сарая, потому что крышу ремонтировали, что вышли предсказания панны Янковской с двоюродным братом из рода Хейбовских, Залесским из Пневска, что в вагоне евреи говорили, что война будет, но об этом ничего не известно, потому что, хоть евреи и всё знают, но господь Бог этого не допустит.

Тётя Михалина слушала с большим вниманием, лишь изредка поглядывая на мешок с индейкой, Юзеф осматривал улицу, а Натка слегка ущипнула его за локоть.

Распаковка вещей пани Домашко, как всегда, изобиловала приятными сюрпризами: тут нашёлся брусок масла, там банка варенья, там три кольца колбасы и кусок сала.

Каждый из этих съестных припасов неизменно сопровождался возгласом тёти Михалины:

- Иисус, Мария!

После обеда пани Домашко стала со всех сторон рассматривать аттестат сына. Она заставила его перевести каждое слово, несколько раз расспрашивала о баллах и, наконец, выразила радость, что свидетельство настолько хорошо, что с поступлением Юзефа на медицинский не будет никаких трудностей.

Юзеф побледнел и заявил:

- Я не собираюсь поступать на медицинский - только в политехнический институт.

И тут - словно бомба взорвалась.

Пани Домашко поджала губы и, постукивая согнутым пальцем по столу, сказала безапелляционным тоном:

- Какие у тебя, дитя моё, намерения, это одно, а что решила я, это другое. Позвольте решать судьбу моих детей мне, их матери. Пойдёшь на медицинский...

- Не думаю - взорвался Юзеф - слава богу, я взрослый и буду сам распоряжаться собой! Вот так!

- Юзечек, Иисус Мария! Как же можно так говорить с матерью! - возмутилась тётя Михалина.

- Подожди, Михася, подожди - перебила её пани Паулина - ты что же, думаешь, Юзек, что я тебе плохого желаю? Что я тебе добра не желаю?

- Я знаю, мама, что ты желаешь мне добра, но у меня тоже есть свой разум...

- Никакого разума у тебя нет! - топнула ногой пани Домашко. - Посмотри на него! Доктором не хочет становиться?! А какая профессия больше всего даёт? А? Яйцо умнее курицы! Купец может разориться, у крестьянина может быть неурожай, не дай Бог, а доктор всегда будет иметь своё, потому что люди никогда не перестанут болеть!... Если кто болен, тот ни на что не посмотрит, а последний рубль в зубах к врачу отнесёт...

- Святая правда - подтвердила тётя Михалина.

- Да что там святая?! Пресвятая правда - продолжала пани Домашко - а что тебе этот политехнический? Смешно сказать! Завела сына, чтобы вырастить из него какого-нибудь землемера...

- Мама, ты сама не знаешь, что ты говоришь! Речь идёт не о каком-нибудь землемере, а исключительно об инженере.

- Посмотри на него! Инженер! Большая разница! Даже стыдно, чтобы шляхтич такими вещами занимался!

- Ничего постыдного тут нет - вмешалась было Натка, но тут же умолкла под осуждающим взглядом пани Домашко.

- Стыдно это или нет - угрюмо сказал Юзеф - а я просто пойду на инженера и всё.

- Кто это тебе такие умные вещи вбил в голову? А?

- Никто мне ничего не вбил. Я сам так решил, и можешь, мама, не стараться, потому что это ничего не даст.

Пани Домашко пыталась ещё просить, уговаривать, злиться, в конце концов она заплакала, плач превратился в спазмы, спазмы в обмороки.

- Иисус, Мария!... - закричала испуганная тётя Михалина, спеша с мокрым полотенцем и нашатырным спиртом.

- Бедная тётя Польча - охала Натка, расшнуровывая корсет несчастной матери.

При этом обе смотрели на Юзефа, как на настоящего разбойника.

В этих условиях преступному сыну ничего не оставалось, кроме как перейти в спальню и предаться там угрызениям совести.

Из гостиной доносились обрывочные слова и фразы, из которых было ясно, что сегодняшние дети - это всего лишь оскорбление Божье, что Бога в сердце у них нет, что они попросту вгоняют родную мать в могилу.

Юзеф представил себе большую выкопанную могилу и себя с огромным кнутом в руке, загоняющего заплаканную матушку в эту могилу.

Ему стало тяжело на душе. Возникло болезненное ощущение. Перед глазами предстала перспектива ближайших дней, каникул и лета, страданий матери, его любимой матери, которая мечтала, что он, её сын, станет врачом...

Тем временем пани Домашко с запёкшимся от нашатырного спирта носом пришла в себя, и с ней снова приключились спазмы.

Юзеф в отчаянии заломил руки:

- Я не могу больше, я не могу больше...

Он выбежал из спальни и опустился на колени, плача, у кушетки:

- Успокойся, мамочка, успокойся - умолял он.

- Зачем я тебя роди-и-и-ла!... Ах! Ах! Ах! Зачем я дожила до такого момента! Ах! Ах! Ах!...

- Но, матушка...

- Собственной грудью кормила! Ах! Ах! Ах!

- Успокойся, дорогая, единственная матушка...

- Что меня ждёт на старости лет... Ах! Ах! Ах! И зачем я дожила до такого!...

Юзеф схватил её за руки и, покрывая их поцелуями, поклялся, что он передумал, и что он пойдёт на медицинский.

У всех словно камень упал с сердца.

Юзеф из объятий матери попал в объятия растроганной тёти, но дольше всех его сжимала Натка. Он узнал, что он добрый, что у него золотое сердце, и хотя это сердце сжималось от скорби при воспоминаниях о шумно работающих машинах и от тоски в предвкушении ланцетов и запахов лекарств - он всё же улыбнулся.

Наконец-то снова вернулись мир и согласие.

- Сынок мой милый - растроганно обняла его пани Домашко - я знала, что у тебя сердце не камень, и что у тебя есть благоразумие. Непременно и пан Сезари твоё решение одобрит и от дальнейшей помощи не откажется.

При звуке имени дяди Юзеф вздрогнул. И правда, надо же ещё пойти поблагодарить дядю. Только неизвестно, находится ли он в Варшаве или уже уехал за границу. Только бы он уехал!

Он боялся дядю Сезари как огня. Он видел его всего несколько раз в жизни, этого седого строгого пана с длинным носом, которого все в семье называли не иначе, как "пан Сезари", и которого все боялись так же, как и сам Юзеф.

Он знал о дяде довольно много - например, что у него к родне нет ни сердца, ни совести, лучшим доказательством чего было то, что он платил за гимназию Юзефа, а мог бы, небось, давать и на его содержание, или взять его на квартиру к себе. Но этот скряга сам занимал целых двенадцать комнат, будучи старым холостяком, и не думал заняться судьбой родного племянника.

Правда, время от времени он давал семье по нескольку десятков рублей на предотвращение различных бедствий, но в своём чванстве не хотел никого принимать, заставляя обращаться с просьбами письменно, как к какой-нибудь конторе.

Интерес пана Сезари к племяннику проявился только в одном - он потребовал, чтобы тот снабжал его всеми школьными сочинениями, которые он написал. Поэтому Юзеф страдал от этих сочинений вдвойне, зная, что их будет читать не только учитель, но и суровый дядя. Сколько труда он вкладывал в каждую букву, чтобы она была аккуратной и разборчивой!

Каждый квартал он приходил на улицу Мазовецкую и отдавал исписанные и обёрнутые бумагой тетради в руки пана Петра, пожилого дворецкого дяди.

Вообще всё общение с паном Сезари происходило только через этого пана Петра. Он забирал письма, он назначал редкие аудиенции, он выплачивал деньги, а иногда, в момент хорошего настроения, болтал с пани Домашко или Юзефом о том о сём, сообщая скудные и всегда чрезвычайно интересные сведения о своём хозяине, его привычках, намерениях и суждениях.

Юзеф знал, что пан Пётр благосклонен к нему, что было ценно, потому что дворецкий мог многое.

Под впечатлением от гимназического аттестата и не менее эпохального события с Наткой Юзеф забыл о дяде и о том, что перед отъездом в Теркачи следует нанести ему визит и поблагодарить за помощь.

Это отвлекло внимание Юзефа от только что перенесённого поражения. Впрочем, и пани Домашко постаралась облегчить ему забвение о несчастном политехническом, выдвинув между делом проблему большого и безотлагательного значения:

- Тебе нужно, дорогой мальчик, сделать обычную одежду, ты не можешь больше ходить в этой форме.

Естественно, он не мог!

- В Колюшках у Ицика было бы дешевле, но пусть я там рубль-два переплачу, так зато будет с шиком.

Началась дискуссия.

Натка советовала коричневое, потому что оно пойдёт к лицу, тётя Михалина - чёрное, потому что оно приличнее всего, Юзеф хотел пепельно-полосатое, а пани Домашко, выслушав всех, заявила:

- Вы все правы, и я сделаю ему костюм цвета маренго - из настоящей саржи.

Они пошли в город вчетвером, чтобы купить ткань, подкладку, пуговицы, потому что портной всегда на этом обманывает. На Белянской оказалось страшно дорого, но на Францисканской они получили то, что искали. Всё вместе это стоило семь рублей пятьдесят шесть копеек.

Пан Хирш, придворный портной святейшей памяти пана Бульковского, заломил шесть рублей за саму работу и не уступил ни копейки, ведь и так по старому знакомству, а там надо три дня делать...

Пани Домашко сразу же легла спать в комнате панны Пеньчковской, и тётя Михалина осталась с ней "на словечко".

И Натка, и Юзеф хорошо знали, что это словечко продлится не один час, так что они без излишней предосторожности использовали предоставленное им время должным образом. Их общение было не слишком разнообразным. Натка через каждые несколько минут говорила:

- Мой сладкий Юзек!...

Юзеф ничего не говорил, так как ему не приходили на ум никакие более глубокие размышления.

На следующее утро, тщательно почистив мундир и ботинки, сын вместе с матерью отправились на Мазовецкую.

Перед воротами стояла великолепная карета, запряженная парой карих, с кучером и лакеем на козлах.

- Мы выбрали плохое время - вздохнула пани Домашко - у пана Сезари точно не будет времени нас принять.

- А может, он не уезжает, а наоборот, только что вернулся? - заметил Юзеф.

Они поднялись на второй этаж. Прохлада мраморных сеней и цветные стёкла окон лестничной клетки производили величественное впечатление, напоминая этим костёл. Огромные белые статуи на помостах ещё больше усиливали это.

На втором этаже они остановились перед высокой блестящей дверью. Пани Домашко стала шёпотом напоминать сыну хорошенько благодарить всякий раз, когда это будет необходимо, а также поцеловать дяде руку при встрече, и чтобы не дай бог не упомянуть об отце, потому что пан Сезари терпеть не мог покойного, называя его неряхой и повесой.

Наконец Юзеф благоговейно нажал кнопку электрического звонка.

Через мгновение дверь отворилась, и на пороге появился старик в ливрее.

- Добрый день, добрый день, дорогой пан Пётр - воскликнула пани Домашко.

- А, пани и молодой человек? Пожалуйста, пожалуйста, моё почтение.

Они вошли в огромную прихожую. За открытой дверью виднелась бесконечная анфилада комнат.

- Мой дорогой пан Пётр, неужели мы застали пана Сезари дома, ведь я видела, что карета ожидает его?... А мы хотели бы засвидетельствовать своё почтение, потому что как раз Юзеф получил аттестат о среднем образовании, и поблагодарить пана Сезари лично подобающим образом...

- Добрый день - добродушно улыбнулся дворецкий - ну что же, раз надо, то прошу, проходите, пожалуйста.

Он провёл их в маленькую комнату по соседству и указал на стулья:

- Пожалуйста, садитесь и подождите, прошу вас. Какой же молодой человек уже стал взрослый! Боже мой, как летит время! А ведь ещё недавно вот таким мальчиком был!... Ну как же, по такому случаю, конечно, его сиятельство соизволит принять, только не знаю, сейчас ли, ведь он как раз едет на аудиенцию в Замок, к самому генерал-губернатору!

- Боже мой! К самому генерал-губернатору!

- Да, да. Все ордена изволил его сиятельство пристегнуть, и он - во фраке. Точно не по какому-нибудь обычному делу.

- Тогда, может быть, нам лучше прийти в другой раз - забеспокоилась пани Домашко.

- Пожалуй - сказал слуга - только давайте я спрошу у него, когда. Посидите здесь тихо, а я сейчас узнаю и вернусь.

Юзеф с восхищением огляделся. Сколько бы раз он ни бывал здесь, квартира дяди всегда производила на него ошеломляющее впечатление. Такую роскошь он видел лишь изредка в театре, когда ставили пьесу из жизни королей или графов. Скромная усадьба отца осталась в его памяти как туманная картина детства, усадьба господ Хейбовских была, конечно, красиво и богато обставлена, но ни одна из них не могла сравниться с жилищем пана Сезари.

Дворецкий вернулся с улыбкой на лице, что было хорошим знаком:

- Его светлость сейчас занят, но просит прийти в пять. Только не опаздывайте и принесите этот... ну... аттестат.

- Вот видишь! - торжествующе воскликнула пани Домашко. - Разве я не говорила - возьми, Юзек, аттестат, возьми!

- Ну, хорошо, тогда возьму.

- Дорогой пан Пётр, а пан Сезари в хорошем, боже упаси, настроении? Потому что это лучше бы знать.

Пётр развёл руками:

- Трудно сказать, сударыня, его сиятельство в разных бывал настроениях, с утра его что-то нервировало, даже порошки глотал, сейчас вот сидит за письменным столом и какие-то бумаги читает, а что будет в пять, Бог его знает.

Поблагодарив за эту информацию, они вышли на улицу.

У пани Домашко было ещё много поручений, которые нужно было выполнить - для дяди Мечислава и приходского священника, и даже для пана и пани Хейбовских.

До обеда было ещё достаточно времени, и они пошли на примерку к портному, а потом за мороженым в кондитерскую, потому что стояла большая жара.

Юзеф, нагруженный пакетами, шёл рядом с матерью, беспокоясь о её провинциальном облике и только вздыхал, чтобы не встретить кого-нибудь из одноклассников.

Однако случилось ещё более худшее. Когда они свернули на улицу Сенаторскую и оказались прямо перед аптечным складом пана Мерницкого, Юзеф покраснел как свёкла: - на пороге стоял пан Мерницки и прощался со своей дочерью, с божественной панной Стасей, одетой как ангел, и с синим зонтиком.

Он неуклюже поклонился и, скрючив ноги, почувствовал, что должен выглядеть нелепо, нагруженный как мул, в потертой на локтях униформе, которая сзади должна была выглядеть просто компрометирующе.

Как назло, мать что-то ужасно громко рассказывала и попросту неприлично озиралась по сторонам, словно с неба свалилась.

Он был ужасно зол и весь обед просидел расстроенным. Назло тёте он сказал, что картофельный суп пригорел, что вызвало долгие нюхания и пробы на вкус, а назло Натке упомянул, что встретил Стасю Мерницкую, красивую, как Пассифлора, что, однако, не произвело никакого впечатления, кроме как желания спросить у тёти Михалины, кто такая эта Пассифлора?

Юзеф и сам не знал, поэтому лишь уклончиво пробормотал:

- Такая египетская царица.

После обеда дамы занялись осмотром своих покупок, Юзеф сел за стол и вынул чертёж механической поливочной машины. Его сердце наполнилась горечью.

Он так мечтал, что станет знаменитым инженером, что будет строить огромные машины, управлять каким-нибудь огромным заводом, где кипит работа среди постоянного шума... Может быть, он даже сделал бы какое-нибудь изобретение?...

И вот, всё рухнуло. Он знал неуступчивость матери. Правда, он мог бы поступить в политехникум, но тогда, не говоря уже о постоянных ссорах, ему, вероятно, пришлось бы самому зарабатывать себе на жизнь репетиторством. Мать ни копейки не дала бы, дядя Сезари, наверное, тоже, а на подработки жутко трудно прожить. К примеру, его приятель Вилькевич всегда ходит голодный и оборванный. И вообще, с семьёй не стоит ссориться.

Профессия врача совсем не привлекала Юзефа, однако ко всему можно привыкнуть, а со временем и полюбить. Только бы не операции, бррр...! Резать людей - ни за какие сокровища. Впрочем, доктора хорошо зарабатывают, и если мать так настаивает на медицинском, у неё, конечно, есть разумные причины. Опыт старших не следует недооценивать.

Как-нибудь всё будет - вздохнул он наконец и разорвал надвое чертёж механической поливальной машины.

Пани Домашко посмотрела на часы:

- Боже мой! Уже половина пятого! Успеем ли мы?!

- Почему бы нам не успеть, максимум двадцать минут пути.

- В случае чего - успокоила тётя Михалина - возьмёшь дрожки Польчи.

Действительно, к тому времени, как они вышли, было уже так поздно, что им пришлось взять извозчика. Однако на углу Мазовецкой они вышли.

- Так будет лучше, сынок - сказала пани Домашко - не надо людям тыкать в глаза своей расточительностью. Боже упаси, если бы пан Сезари увидел в окно, что мы тут шикуем с извозчиком!

- И что же тут необычного - пожал плечами Юзеф - а дядя разве не ездит в экипажах?

- Так уж устроен мир, сынок. Те, кто ездят в каретах, возмущаются теми, что раз в год тридцать копеек на извозчика "выбрасывают". А может, оно и правильно - кто его знает?

Дверь открыл дворецкий, тот самый, который до этого сидел на облучке. Видимо, он недавно служил в этом доме, потому что не знал ни пани Домашко, ни Юзефа. Он окинул их критическим взглядом и спросил дерзко:

- Как о вас доложить?

Кровь ударила Юзефу в лицо. Как этот холоп посмел с ними так разговаривать! На язык рвались уничижительные и оскорбительные слова. Как бы он обругал этого хама!

К счастью, ему удалось сдержаться, потому что этим он бы только вызвал ненужные неприятности, а пан Пётр всё равно пришёл.

- Здравствуйте, здравствуйте, господа - по-свойски сказал он, отодвигая в сторону дворецкого - просим, просим.

Юзеф окинул слугу взглядом, полным презрения, а пани Домашко спросила:

- Дорогой пан Пётр, значит, пан Сезари дома? Я так боялась, что мы опоздаем! Всё-таки с улицы Фрета сюда очень далеко ехать.

- Да, да, а как же - добродушно усмехнулся дворецкий - сейчас доложу.

Он усадил их в той же комнате и вышел.

Его возвращения ждали недолго. Пётр вернулся и сказал, что "его сиятельство попросит через пару минут".

- А в каком настроении пан Сезари? - спросила пани Домашко.

- Слава Богу, вернулся из замка довольный. Видно, съездил удачно. О, это легко определить. Как только его светлость в хорошем настроении, он ходит по кабинету, мурлычет себе под нос и свои китайские болванчики на ходу запускает.

Пани Домашко навострила уши:

- Что он запускает?

- Ну эти, китайские болванчики. Такие, знаете, фигурки, которые сделаны под китайца или ещё какого японца, что, стоит только пальцем тронуть, как он кивает и кивает головой без конца.

- Ага - удивилась пани Домашко - смотрите-ка! И пан Сезари занимается этим?

- Э-э-э, думаю, сейчас займётся! Вот, просто, ходит, мурлычет себе под нос, а проходя то ли мимо камина, то ли мимо стола, пальцем - махнёт!... и болванчик начинает кивать, и так... без конца. Иногда он и два часа кивает. Хитро так сделано.

- Знаю, знаю, помнишь, Юзек, у Лычковских тоже были две такие фигурки?

- Помню.

- О, у его сиятельства - махнул рукой дворецкий - этих болванчиков масса. И большие, и маленькие, и те, что в спальне, тоже.

Раздались два коротких резких звонка, и Пётр сорвался с места:

- Его сиятельство просит.

Огромный тёмно-красный кабинет, полный позолоченной бронзы и большой письменный стол в центре, похожий на алтарь, не производили столь ошеломляющего впечатления, как сидящий в большом готическом кресле седовласый пан с окладистой бородой и такими же седыми кустистыми бровями, торчащими поверх оправы очков.

- Прошу - сказал он не вставая.

Пани Домашко мелкими шажками, приседая от раза к разу, пересекла комнату:

- Моё почтение пану, моё нижайшее почтение.

Пан Сезари протянул ей кончики пальцев и указал на стул, стоявший довольно далеко от письменного стола.

Юзеф поцеловал руку дяди, не сумев, однако, решиться на приветствие. Пан Сезари похлопал его по плечу:

- Что ж, поздравляю тебя, молодой человек. Покажи своё свидетельство.

Он развернул бумагу и внимательно прочитал.

- Хм... хорошо - буркнул он - садись сюда. Может, что-нибудь хочешь сказать?

- Спасибо, дядюшка - пробормотал Юзеф.

- Каковы твои намерения? Хотел бы ты продолжить своё образование дальше?

- Так и есть, дядюшка.

- Ну, а по какому направлению?

Пани Домашко заговорила самым сладким голосом, на который только была способна:

- Вот именно, уважаемый пан, Юзек, я полагаю - если уважаемый пан ещё не откажет нам в своей милости и доброте - мог бы выучиться на врача и таким способом выйти в люди.

Доктора хорошо зарабатывают...

- Подождите, подождите - нетерпеливо перебил пан Сезари, постукивая пальцем по широкому подлокотнику - пани невестка никак не отучится от этой невыносимой болтливости.

Пани Домашко мгновенно умолкла.

- Так ты хочешь пойти на медицинский? - обратился пан Сезари к Юзефу.

- Так и есть, дядюшка - кивнул головой Юзеф.

Пан Сезари погладил бороду, потянулся к большой коробке, достал сигару, методично обрезал кончик перочинным ножом, закурил и, выпустив клуб дыма вверх, продолжил:

- Понятно. Я бы похвалил это намерение, если бы у меня не было насчёт тебя других планов. Ты уже достаточно взрослый, чтобы я мог поговорить с тобой об этом. Ты, скорее всего, знаешь, что род Домашко известен тем, что породил Миколая, выдающегося летописца, Болеслава, епископа и автора охотничьего календаря, и наконец, Доминика, который писал эпиграммы.

Словом, наш род служил культуре своего народа и пером, и умом. И вот, молодой человек, твой дед, и мой отец, святой памяти Ксаверий, упокой Господь его душу, признался мне, что в своё время, когда он был женат на своей второй жене и твоей бабушке, встретил в Париже нашего поэта Юлиуша Словацкого.

Пан Сезари передохнул, поправил очки и продолжил:

- Твоя бабушка, и моя дорогая мать, святой памяти Меланья, была известна своей красотой, а кроме того, она была образована и одарена разными талантами. Поэтому, познакомившись с великим поэтом, она не только сама испытала к нему приверженность, но также пробудила и его чувства.

Тут пан Сезари откашлялся и устроился поудобнее в кресле.

- Я уже отметил, что считаю тебя достаточно взрослым, чтобы ты с серьёзностью воспринял то, что я тебе скажу, и понял важность факта, открытого мне святой памяти Ксаверием. Когда-то у твоего дедушки возникли подозрения, что любовь твоей бабушки к нашему барду не осталась бесплодной и что твой отец, мой покойный брат Теодор, был не его сыном (Ксаверия), а сыном великого поэта Юлиуша Словацкого. Ты понимаешь?

Юзеф покраснел как свёкла:

- Понимаю, дядюшка.

- Будучи мудрым человеком, твой дед не только не отчаялся по этому поводу, а наоборот, порадовался тому, что в его семье сохранится кровь поэта, и хотя твоя бабушка, как и всякая женщина, отрицала и не признавала того, есть основания утверждать, однако, что твой отец действительно был сыном... ну... Юлиуша Словацкого.

Пан Сезари передохнул и продолжил:

- К сожалению, мой покойный брат только в юности проявлял тягу к перу. Он писал весьма удачные и даже красивые стихи. Позже, когда массовое и безумное сумасбродство охватило людей, потерявших разум, он вместе с ними пошёл против монарха и власти. Как вы, наверное, знаете, Родина ничего не выиграла от этой авантюры, зато виновники потеряли почти всё, что у них было. Твой отец провёл много лет в изгнании, а когда вернулся, уже не смог ни развить унаследованную гениальность, ни обрести способность жить благоразумной жизнью. Именно тогда он и женился на твоей матери.

Пани Домашко тихо застонала и шевельнулась, но пан Сезари остановил её движением руки и продолжил:

- Ты знаешь, что у меня нет детей, и что ты единственный последний потомок нашего рода, если не де-факто, то по фамилии. Вот так...

- Есть ещё Ханка - робко вставил Юзеф.

- Научись, мой мальчик, не перебивать старших. Твоя сестра - девушка, и как только выйдет замуж, сменит фамилию. Поэтому я внимательно следил за твоёй учебой, желая проверить, проявились ли таланты поэта хотя бы во втором поколении.

Он полез в ящик и вынул толстую пачку тетрадей.

- Читая твои сочинения, я пришёл к выводу, что у тебя есть литературные способности. Вот, например, в описании бури есть фраза - пан Сезари отыскал нужную страницу и прочёл:

"Небо играло, как орган, молнии выбивали барабанную дробь на матери-земле...", или здесь о жизни Пушкина: - "суждено было сломать этой великой душе её архангельские крылья...".

Юзеф зарделся, как пион.

- Не буду, впрочем - продолжил пан Сезари - приводить примеры. Достаточно сказать, что для проверки своих суждений я показал эти тетради редактору Шмигельскому, который знает литературу, как мало кто, и он также был мнения, что у тебя есть задатки, чтоб стать писателем, а может быть даже, при усердном и терпеливом труде, и поэтом. Тогда я решил направить твоё образование так, чтобы ты мог со временем внести свой вклад в озарение нашей фамилии новыми лаврами славы.

Юзеф был совершенно напуган. Намерения дяди Сезари были для него чем-то настолько неожиданным, настолько ужасающим, что ему захотелось рассказать об этой грозе "в виде органа", что он на самом деле списал про неё у Бушеля, а про Пушкина переписал с предисловия к "Евгению Онегину".

Однако дядя продолжал своим ровным, серьёзным голосом, он говорил о великой роли литературы, о заслугах семьи Домашко, о необходимости трезвого отношения к действительности, о пагубной наивности разрушителей общественного спокойствия...

Юзеф водил глазами по величавой фигуре дяди, по позолоченной бронзе, по столу, на котором две фарфоровые статуэтки китайцев серьёзно кивали головами, как бы соглашаясь с тем, что говорил дядя Сезари. Он посмотрел на сидящую на краешке стула мать, на свои раскрасневшиеся руки и снова на бороду пана Сезари.

- Тогда скажи мне, молодой человек, принимаешь ли ты мою волю и хочешь ли подчиниться ей?

- Да, дядя, хочу.

- Я очень, очень извиняюсь - простонала пани Домашко - но как же это? Всё-таки Юзеф - бедный мальчик. Сейчас пока ещё жив мой брат, но, пусть господь прикроет себе уши, потом нам жить будет не на что. Конечно, очень хорошо быть писателем, но нам, беднякам, извините, нечем зад прикрыть. Как же это...

Пан Сезари нахмурился и одёрнул бороду:

- Прошу пани невестку сохранять спокойствие. Не переношу скандальные возгласы и пустую болтовню. Когда я закончу, у вас будет достаточно для этого времени.

Он нервно поправился в кресле и продолжил:

- Что ж, Юзеф, я решил, что ты будешь получать образование в Париже, величайшем очаге культуры. Прямо этой осенью ты поедешь туда и будешь жить у Парчевских, моих знакомых.

Ты поступишь на философский факультет. Впрочем, пан Парчевски займётся деталями, я здесь даю лишь общие указания. Все расходы на твоё содержание и обучение буду нести я. Только жить тебе надо будет бережливо, скромно, безо всяких излишеств, ну и систематически записывать все свои расходы. Ты будешь присылать их мне ежеквартально.

Пан Сезари повернул голову к невестке и добавил:

- А за своё будущее можешь, молодой человек, не беспокоиться. Я достаточно богат, чтобы его обеспечить - естественно, только лишь в том случае, если ты удовлетворишь мои надежды.

- Боже мой! - хлопнула в ладоши пани Домашко. - Какая великая милость! Юзеф! Поблагодари же своего любимейшего дядю!

Юзеф вскочил и поцеловал руку дяди.

- Садись! - почти выкрикнул пан Сезари. - Итак, в августе ты поедешь в Париж. Ты умеешь говорить по-французски?

- Не очень, дядюшка.

- Тогда учись. До конца августа приедешь ко мне, получишь указания и деньги на дорогу. И ещё одно. Ты когда-нибудь писал стихи?

- Нет, дядюшка...

- Тогда попробуй. Ну, а теперь до свидания.

- До свидания, дядя, большое спасибо за всё, большое спасибо.

Когда он вышел на улицу, у него закружилась голова. Париж, Словацки, деньги, стихи, бабушка, китайские статуэтки, так смешно Петром названые болванчиками, седая борода дяди и опять Париж, заграница!...

Как это всё было неожиданно, невероятно и пугающе!

Юзеф два дня жил как в лихорадке. Восторги матери "Иисус, Мария!", тёти Михалины и мимолетные ласки с Наткой, или даже новая, уже не форменная, одежда не могли более чем на несколько мгновений занять его внимание.

Только в вагоне он заметил, что не купил трость и что у Натки в глазах слёзы.

Ведь она строила планы насчёт того, что будет, когда Юзек поступит в университет, и, конечно, не переселится от них, только ему как взрослому придется отдать комнату панны Пенчковской, а панне Пенчковской подыскать другую.

Поезд тронулся.

В вагоне была невероятная давка и гортанный говор евреев. Пани Домашко устроилась у окна, Юзеф, вообще-то, мог сесть рядом с ней на сундучок, но он нарочно вышел, или скорее, протиснулся в коридор. Мать сразу же начала разговаривать со всеми пассажирами, а он этого не любил.

Он прислонился к раме открытого окна и бездумно смотрел на знакомый пейзаж. Размеренный стук колёс и рёв локомотива сразу напомнили ему, что он скоро поедет один, далеко, в чужие края. До Парижа ехать, пожалуй, с неделю?!...

Что бы он только ни дал, чтобы не уезжать! Не потому, что его не интересовал Париж, а потому, что он не любил внезапных перемен и страшился их.

Он так предвкушал свои каникулы в Теркачах. Тишина, покой, рассказы дяди Мечислава о разных великих панах и их прихотях. Пан Хейбовски со своей неизменной трубкой и весёлыми насмешками, пани Хейбовска, так красиво играющая на пианино и шуршащая шёлком, и разговаривающая со своей Люсией и бонной по-французски. А бонна, по слухам, новенькая, тоже француженка, только постарше и некрасивее прежней мадемуазель Пух, которую все называли Пушеткой.

Ханка по-прежнему шьёт для семьи Хейбовских... Бедная Ханка - старая дева, и дядя Мечислав говорит, что поэтому она истеричка. Юзеф очень любил Ханку и всегда старался встать на её защиту, как-никак, сестра...

Самой отвратительной была Люсия. Она докучала и Ханке, и Юзефу. Чёртова соплячка. Он бы с удовольствием отшлёпал её, но не мог. Он никогда не говорил ей "барышня", предпочитая избегать встреч с ней, что, впрочем, было нетрудно: парк, сады, наконец, лес.

Он заглянул в купе. Пани Домашко разговаривала с какими-то двумя дамами и угощала их цыплятами и яйцами вкрутую, которые достала из чемодана.

Юзеф быстро убежал. Он терпеть не мог кур из чемодана и сваренных вкрутую яиц.

Надо учиться говорить по-французски. Если бы не эта мерзкая Люсия, может быть, пани Хейбовска позволила бы ему поговорить с бонной?...

Он представлял себе, какую сенсацию вызовет в Теркачах то, что он едет в университет в самом Париже!

Пани Хейбовска была в Париже всего лишь один раз в жизни, а пан Хейбовски - ни разу. Пару лет назад он действительно был в Берлине, но то был Берлин, а не Париж.

Только ради бога, хоть бы моя мать не рассказала пану и панне Хейбовским об этом Словацком и о том, что он, Юзеф, собирается получить писательское образование!

За такое его лишь высмеяли бы.

Поезд приближался к Колюшкам. Пани Домашко в спешке начала собираться и едва успела вовремя. Остановка в Колюшках длилась всего десять минут, и можно было по невнимательности проехать дальше.

Уже издали Юзеф разглядел на перроне кустистые усы дяди Мечислава и его тёмно-синюю фуражку-"мацеевку".

Поздоровавшись и перенеся вещи в бричку, он ничего не сказал дяде, так как у матери было слишком много информации, чтобы немедленно сообщить брату.

Он поздоровался только с хорошо знакомыми пегими и конюхом Валеком, рядом с которым уселся на облучок.

Валек великодушно предложил Юзефу править, но тот не захотел.

Дорога за местечком сворачивала налево к Бжезинам. Менее чем через час езды из-за бугра показалась зелёная крыша теркачского двора.

Пегие шли в гору шагом, но теперь Валек взмахнул хлыстом и они пошли хорошей рысью. Бричка подпрыгивала на камешках, а пани Домашко не переставала говорить.

Над канавой возле шоссе стояла в знакомом зелёном платье Ханка и махала им большим листом лопуха.

- Останови, Валек, я сойду - крикнул Юзеф.

- Зачем?! Зачем? - крикнул дядя Мечислав. - Поехали! Успеешь поздороваться дома.

Валек снова пустил лошадей. Они промелькнули мимо Ханки. Юзеф крикнул ей:

- Добрый день!

Она, однако, не расслышала. Она постояла ещё некоторое время, всё ещё улыбаясь, только уже не размахивая листом лопуха.

С липовой аллеи резкий поворот вёл в сторону к флигелю дяди Мечислава. Прямая дорога шла к дому. Крыша флигеля была во многих местах покрыта новой черепицей, и поэтому теперь она стала похожа на пегих дяди.

Юзеф не пошёл в дом, а побежал обратно навстречу Ханке. Однако тут же на повороте он столкнулся с пани Хейбовской. Она шла с книгой в руках, с красным зонтиком и со своей таксой.

На поклон Юзефа она ответила вежливым кивком головы:

- О, здравствуйте! Пан Юзеф!.. Посмотрите, он уже взрослый мужчина!

Его нога шаркнула так размашисто, что он обсыпал песком и свои ботинки, и туфельки пани Хейбовской.

- Моё почтение, пани - он поцеловал ей руку.

- Как выпускные экзамены? Успешно?

- Спасибо. Хорошо, пани.

Пани Хейбовска поднесла к глазам лорнет и окинула его пристальным взглядом:

- Ты молодец - вежливо сказала она - поздравляю тебя. А каковы твои намерения относительно будущего? Наверное, после каникул опять поедешь в Варшаву, поступать на медицинский, я слышала?

Юзеф покраснел:

- Нет, пани, я еду в Париж и собираюсь изучать философию.

Изумление выразилось на полном лице пани Хейбовской резким поднятием редких бровей.

- Мой дядя - пояснил Юзеф - желает этого.

- Ага! Ну и, наверное, он оплатит расходы. Значит, у него совесть зашевелилась?

Юзеф мял в руке шапку, не зная, что сказать.

- Дядя всегда был добр ко мне - буркнул он.

- Да, но он не смог простить твоему отцу, что тот совершил мезальянс, женившись на панне Кьякович. Видимо, это до него дошло - на старости лет. Ему, наверное, уже за шестьдесят?

- Наверное, шестьдесят шесть или семь, как считает мама.

Как раз подошла Ханка и робко приблизилась к ним. Юзефу хотелось крепко обнять её, однако в присутствии пани Хейбовской он смутился и лишь один раз поцеловал сестру в щёку.

Бедная, любимая Ханка...

- Ханка, хорошо, что ты уже возвращается - сухо сказала пани Хейбовска - потому что надо поспешить с ночными рубашками Люсии и ещё заштопать мои чулки. Я положила их на комод в спальне.

- Я уже иду, пани.

- И ещё проверь, как Карольча прогладила розовое платье Люсии, убедись, что она складки не смяла утюгом.

- Хорошо, пани.

Она быстро ушла, и у Юзефа сильно сжалось сердце.

"Обращается с ней, как со служанкой - с горечью подумал он - прав был Бушель, что капиталисты - эксплуататоры. Но что тут можно поделать, ведь Ханке надо зарабатывать... "

Он сразу же почувствовал сильный прилив недоброжелательства к пани Хейбовской. Уже хотел было попрощаться с ней и пойти во флигель, как она остановила его вопросом:

- А тебе, наверное, будет трудно с французским? Ты ведь не говоришь свободно?

- Мне нужно подучиться, пани.

- Ну что ж, тогда я сделаю тебе хорошее предложение. Ты можешь беседовать по-французски с учительницей Люсии и, кроме того, с Люсией, которая уже довольно неплохо говорит. И всякий раз, когда я буду ходить на прогулку, мне также будет приятно иметь компаньона.

- Большое спасибо - смутился Юзеф - я бы не осмелился... Чем я могу отблагодарить...

Пани Хейбовска улыбнулась:

- О, такая мелочь. Но коли ты хочешь отблагодарить, то можешь, например, давать два-три урока арифметики и алгебры в неделю. Панна Корель будет благодарна тебе за это, потому что математика - её слабая сторона. Мы поговорим об этом завтра подробно, а пока до свидания, пан Юзеф.

Он снова поцеловал её руку и короткой дорогой, через вишнёвый сад, пошёл во флигель.

Дядя и мать сидели на крыльце. Мать, видимо, уже успела всё рассказать, потому что дядя нервно крутил усы и с места поприветствовал Юзефа вопросом:

- А ты что скажешь?

- Я - ничего - пожал он плечами.

- У тебя в голове просто ветер! Лучше всего было бы, если бы ты на эту чепуху махнул рукой. Зачем тебе какая-то философия! Философией сыт не будешь.

- Дядя сказал, что обеспечит меня.

- Может, обеспечит, а может, и не обеспечит. Это его прихоть и только. Вот если бы, дружище, у тебя было бы путёвое ремесло в руках, то ты мог бы плевать на милости твоего дяди.

Дебаты на эту тему должны были повториться ещё не раз, но все знали заранее, что воле пана Сезари придётся подчиниться, хотя бы с точки зрения наследства.

Юзеф Домашко начал заниматься с Люсией. Девочка была своенравной и капризной. Вообще-то факт, что пан Юзеф из флигеля пана Кьякович поедет в Париж, наполнил её своего рода благоговением, и она действительно перестала дразнить его столь демонстративно, как раньше, и даже не жалела о потере своей свободы ради занятий.

Зато Юзеф делал быстрый прогресс во французском языке. В первую очередь этому способствовали беседы с самой пани Хейбовской. Ей было очень скучно, и потому её прогулки с Юзефом становились с каждым днем всё длиннее.

Сначала их целью было озеро, холмик за парком или старая водяная мельница, иногда, впрочем, они доходили даже до шоссе, вплоть до Кривой Балки в лесу.

Эти прогулки оказали большое влияние на настроение пани Хейбовской и на цвет лица Юзефа. Прыщи исчезли, видимо, под влиянием спасительного действия прекрасной французской речи и так называемого дыхания польской деревни - к сожалению, с некоторым ущербом для новой одежды цвета "маренго", которая при ближайшем соприкосновении с матерью-природой позеленела то здесь, то там.

Юзефа всё чаще приглашали в усадьбу на обед или на ужин. За столом разговор шёл по-французски, и только старый пан Хейбовски время от времени ворчал по-польски.

Юзефу было очень жаль, что никогда не приглашали ни пани Домашко, ни Ханку, ни дядю Мечислава, но он умел мириться с этим, отдавая себе отчёт в их необщительности.

Наконец, приехала тётя Михалина с Наткой. Он обнаружил это как раз по возвращении из Кривой Балки и тщетно пытался скрыть свое недовольство, что вызвало на лице Натки болезненное выражение.

С этого дня положение Юзефа несколько осложнилось, а его силы стали иссякать значительно больше. Он прилично похудел, но оставался на высоте положения, не давая ни во флигеле, ни во дворе повода для недовольства своим обществом.

Дядя целыми днями был занят в поле, пани Домашко - в хозяйственных постройках, тётя Михалина с Наткой ходили за ягодами, а Юзеф почти всё время проводил во дворе.

В этот период произошло солнечное затмение. Юзефу пришлось закоптить все разбитые стёкла, и уже с самого утра все, кто жили Теркачах, недоверчиво наблюдали за солнцем. Пан Хейбовски на всякий случай распорядился закрыть окна и пригнать скот с поля. Никогда не знаешь, что в таком случае может случиться, а бережёного Бог бережёт.

По причине затмения он делал самые плохие предсказания:

- Я вам говорю - убежденно произносил он - что так просто всё не закончится. Либо будет война с турками, либо революция, либо хотя бы поля побьёт градом.

Юзеф улыбался из-под свежеотпущенных усов и не предполагал, что совсем скоро произойдут события, которые своим масштабом не только закроют ему, Юзефу Домашко, путь в Париж, но и потрясут устои мира.

Война.

Последние дни июля и первые августа всё чаще приносили в тихие Теркачи всё более и более громкие отголоски вестей об событиях то грозных, то радостных, то пугающе-непонятных.

С далёких границ, из дальних столиц плыли волны изменений, всё быстрее и яростнее, и разбивались большими белыми плакатами на стенах Бжезин и Колюшек:

Мобилизация.

Что значила Натка, пани Хейбовская, да и сам Париж по сравнению с этим ужасным словом. По краю леса шёл железнодорожный путь, а по нему каждые несколько часов, каждый час, каждые полчаса мчались длинные красные гусеницы поездов. С платформ торчали стройные силуэты пушек, из широко открытых дверей товарных вагонов свисала бесконечная бахрома ног в черных яловых сапогах.

Война.

После лихорадочных совещаний во флигеле и принятия к сведению мнения всех обитателей подворья, было принято решение:

Юзеф должен немедленно ехать в Варшаву.

Первым делом речь зашла о том, что необходимо, чтобы дядя Сезари решил, что Юзефу следует делать - ввиду начала войны. Во-вторых о том, что следует постараться, чтобы его дядя, благодаря своим огромным связям, соблаговолил защитить Юзефа от мобилизации.

Правда, ему было всего лишь девятнадцать, но решение о призыве его года рождения висело на волоске.

С другой стороны, были серьёзные опасения, что немцы немедленно перейдут границу и без труда займут Колюшки.

Некоторые, правда, утверждали, что всё будет наоборот, и что генерал Рененкампф со дня на день захватит Берлин, но, ввиду разнообразия пророчеств, самым мудрым и безопасным было отправиться к дяде Сезари, который, безусловно, лучше всех знает, что и как будет.

С небольшим чемоданом в руке Юзеф Домашко оказался на Венском вокзале в Варшаве и, оставив его в камере хранения, пошёл прямо на Мазовецкую.

Дверь открыл Пётр и поприветствовал Юзефа неприятным известием, что его светлости нет и неизвестно, когда он вернётся, но его можно подождать.

Он усадил его на этот раз в большую гостиную, где на столах лежало множество красиво переплетённых книг:

- Вот, посмотри пока... а то, может, чаю, например?

Юзеф поблагодарил и, оставшись один, принялся за ближайший том. Это была история английской живописи на французском языке, напечатанная в Лейпциге. Он уже подходил к концу, когда дядя вернулся почти в восемь часов.

Он поприветствовал Юзефа почти сердечно, похлопал его по плечу и похвалил за то, что тот приехал.

- Я рад - сказал он, устраиваясь на диване и нажимая кнопку дверного звонка - что у тебя оказалось достаточно здравого смысла. Происходят серьёзные события, исторические перемены... Пётр - обратился он к дворецкому - подай ужин. Молодой панич тоже будет кушать со мной.

Панич! Это слово прозвучало в ушах Юзефа как торжественные фанфары. Панич! Ужин с дядей Сезари, с грозным паном Сезари тоже был изрядным повышением статуса, но этот титул тотчас вызвал на лице мальчика багровый румянец.

- Что ты делал в деревне? - любезно спросил дядя.

- Я упражнялся, дядя, во французском языке.

- Это хорошо - пожилой пан величественно погладил бороду - это никогда не помешает, хотя и временно теряет надобность. Очевидно, об отъезде в Париж не может быть и речи.

По крайней мере, в ближайшие пару-тройку месяцев.

- Да, дядя, только мама боялась...

- Чего ещё она там боялась?

- Боялась, дядюшка, чтобы меня москали в армию не взяли.

Пан Сезари нахмурил брови:

- Как тебе не стыдно, юноша. То, что твоя мать употребляет такие выражения, меня не удивляет. Но в устах образованного и хорошо воспитанного человека такое оскорбительное прозвище, как "москали", звучит слишком предосудительно. Это ни о чём не говорит, кроме как об уличных манерах. Видно, это уже находится в нашем естестве, что мы проявляем свой патриотизм, показывая фиги в карманах. Русские для нас - великий и братский народ, их император - польский король, а теперь именно эти "москали" воюют и проливают кровь за Польшу, желая освободить захваченные части нашей родины от прусского и австрийского ига. И мы должны дать им нашу благодарность, уважение и сотрудничество, а не говорить про них глупые гадости. Ты меня понимаешь?

- Понимаю, дядюшка. Это значит, что мне следует пойти в армию.

- Нет, друг мой, я этого не говорил. Конечно, большинство обременено этой повинностью. Но ты, последний из рода, ради его блага должен этого избежать. Я подумаю над этим. Я полагаю, что смогу достать для тебя "белый билет" без особого труда.

- Большое спасибо, дядюшка.

Пётр доложил, что к столу подано.

Они прошли в великолепную столовую с большим овальным столом. Из-за присутствия дворецкого, стоявшего как манекен за стулом Юзефа, пан Сезари заговорил по-французски. Сначала он удостоверялся - несколькими фразами, достаточно ли хорошо его понимает племянник - и потом говорил уже почти без перерыва.

- Ну, хоть я и не сомневаюсь в победе России, если только не подведёт изнеженная Франция, я предпочитаю учитывать возможность различных колебаний фронта. На войне как на войне. Не исключено, что и Варшава, не дай Бог, окажется в сфере военных действий. Это поставит твою учёбу под угрозу перерыва. Чтобы избежать этого, я решил отправить тебя в Петербург.

Юзеф широко раскрыл глаза.

- У меня в Петербурге своя квартира. Там ты и устроишься... Спаржу, юноша, едят пальцами, как я.

Он покраснел до белков глаз и быстро отложил вилку.

Пан Сезари, видя его замешательство, мягко сказал:

- Если ты не умеешь делать что-то, Юзеф, никогда не делай этого, пока не увидишь, как это делают те, кто умеет. Стыдиться тут нечего. Ты ещё молод и должен быть достаточно наблюдателен, чтобы быстро освоиться с действиями, которые тебе незнакомы. Нужно всегда в жизни придерживаться того, что принято и признано уважаемыми, серьёзными и солидными людьми. Ты меня понимаешь, мой мальчик?

- Понимаю, дядюшка.

Искусство жить, и я советую тебе хорошенько это запомнить, состоит не в том, чтобы выделяться, а в том, чтобы следовать общим нормам. Это касается не только способа еды, но и всех других дел на свете, как по отношению к знакомым и незнакомым людям, так и к государству и обществу, и даже к самому себе.

До конца ужина пан Сезари говорил о Петербурге, прервавшись лишь дважды: один раз, чтобы обратить внимание Юзефа, что нож следует держать за конец рукоятки (как пан Сезари), и два, что салфетки после еды не нужно складывать.

После ужина пан Сезари курил, как обычно, сигару в кабинете, а Юзеф сидел с другой стороны стола и внимательно слушал слова дяди. Совсем рядом на столе стояла фигурка китайца, и Юзеф испытывал непреодолимое желание заставить его голову двигаться. Достаточно было протянуть руку. Но, конечно, он не мог позволить себе такие вольности. Так что он испытал почти облегчение, когда дядя Сезари, наконец, заметил болванчиков и привёл их в размеренно-степенное качающееся движение.

- В Петербурге, на следующий день по приезду - сказал старый пан - ты пойдёшь на улицу Фонтанка, 37 к пани Кульман, Александре Робертовне Кульман, я дам тебе письмо к этой даме. С её связями и знанием жизни, для неё не составит больших хлопот позаботиться о тебе - согласно моей просьбе. Ты, конечно, поступишь на философский факультет, и будешь усердно учиться. Однако не стоит пренебрегать общественной жизнью. Это даёт две чрезвычайно ценные вещи: такт и обходительность. Я прошу тебя хорошенько запомнить, какое большое значение я придаю этим двум достоинствам, незаменимым для каждого культурного человека: такт и обходительность. Понимаешь?

- Понимаю, дядюшка.

- Хорошо. Кроме того, я категорически не желаю, чтобы в университете ты сближался со студентами с уличными манерами, с больными на голову социалистами, демократами и прочими нигилистами. Держись от них от всех как можно подальше. Кроме того, избегай слишком тесного знакомства с поляками с бунтарскими инстинктами, у которых в недоразвитых мозгах бурлит какая-то там независимость и прочие романтические утопии. Я исключаю возможность твоего участия в каких-либо тайных или явных обществах, партиях, союзах. Ты должен помнить, что носишь мою фамилию, а меня там знают и уважают. Я верю, что ты достаточно честен, чтобы не отплатить мне неблагодарностью за то, что я тебе даю.

- Да, дядюшка.

- Замечательно. Теперь встань и покажись.

Юзеф выполнил указание.

- Хм... Ты плохо одет. Пока ты был гимназистом, это не имело значения. Но порядочный человек всегда должен быть хорошо одет. Завтра утром ты пойдёшь с Петром к моему портному... У тебя есть записная книжка?

- Есть, дядюшка.

- Итак, запиши. Закажешь себе... пиши, студенческий мундир, парадный мундир, шинель, шубу из... хм... ильковую, смокинг и фрак. Записал?

- Да, дядюшка.

- Нижнее бельё, обувь и т. д. ты тоже организуешь себе через Петра, которому я дам соответствующие инструкции.

Пан Сезари нажал кнопку звонка. Вошел Пётр:

- Слушаю, ваша светлость.

- Пётр, панич поселится в зелёной гостевой комнате. Проводи панича туда и возвращайся ко мне.

- Слушаю, ваша светлость.

Пан Сезари протянул Юзефу руку, которую тот поцеловал.

- Ну, спокойной ночи, мой мальчик.

- Спокойной ночи, дядюшка, спасибо за всё. А когда мне ехать в Петербург?

- Дня через три-четыре. К тому времени, я думаю, твой гардероб будет готов.

- Можно я пока вернусь в Теркачи?

- Нет. Ты поедешь прямо из Варшавы в Петербург. Будет достаточно, если ты письмом простишься с матерью и её семьей.

Юзеф сделал нерешительное лицо и начал:

- Но, дядюшка...

- Спокойной ночи, Юзеф - сухо перебил пан Сезари - ты слишком много болтаешь.

- Спокойной ночи, дядюшка.

Ему было очень грустно и одиноко. Раздеваясь, он вздыхал и грыз себя тем, что не поцелует руки матери перед таким долгим расставанием. Он успокоился только тогда, когда лёг в сказочно мягкую, удобную постель.

Дворецкий взял ботинки и одежду и спросил:

- Панич велит подать завтрак в постель?

- Нет, спасибо, я рано встану.

- Спокойной ночи, панич.

- Спокойной ночи - сказал Юзеф и прижался головой к скользкой подушке, покрытой шёлком более тонким, чем голландское полотно.

Глава III

Первые сани остановились. Рассвет был необычайно ясным, и корнет Касаткин, ещё когда они подъезжали, заверил Домашко, что Сухарев и Александра Робертовна сойдут со своих саней, а потом Александра Робертовна пригласит их всех на завтрак к себе.

Он не ошибся. Когда, в свою очередь, их лихач остановился как вкопанный за санками пани Кульман, а сразу за ними остановились безумно хохочущие Василиса Сергеевна со штабс-капитаном Колесниковым, а потом и барон Талленберг с Юрашенко, стоявшая на тротуаре пани Кульман воскликнула:

- Давайте, давайте, скорей! Выпьем по рюмке водки и съедим по кусочку селёдки!

От накрытых сетками лошадей вздымались клубы пара. На востоке розовело небо.

Юзефу этот завтрак был совсем некстати. В три часа с небольшим уходил его поезд, и ему ещё хотелось поспать, ну и обязательно написать письмо матери.

Он попробовал объяснить всё это, но пани Александра ничего и слышать не хотела:

- Вот ещё! - возмутилась она - мы за него организуем проводы, а он, такой молодой, ещё и бунтует! Марш наверх, и не рассуждать!

- Действительно, Иосиф Фёдорович, откалываться от коллектива не подобает. И чего, собственно, ради - чтобы поскорее попасть на фронт? Думаете, там вам будет лучше, чем здесь? - шатаясь на ногах, увещевал его Колесников.

Возразить было нечего. Впрочем, после загульной ночи хорошо было выпить рюмку водки "на опохмелку". Однако компания после первого стакана пришла к выводу, что и второй не помешает, третий поможет, а четвертый и пятый просто необходимы.

Только благодаря смилостившейся Александре Робертовне Домашко удалось улизнуть по-английски около семи.

Мороз крепчал ещё больше. Издалека доносились церковные колокола. Правда, сегодня было воскресенье. Он сел в первые встречные сани и велел ехать на Невский.

Гриша уже не спал и, отворив дверь со своим комичным спокойствием, помог "молодому барину", тяжело шатавшемуся на ногах, раздеться. Он лаконично сообщил, что хозяин ещё спит и что велел разбудить его в десять часов.

- Разбуди меня в двенадцать - буркнул Юзеф, накрываясь одеялом.

Проснулся он с головной болью. Юзеф ненавидел алкоголь, и всё же ему пришлось выпить за компанию. Теперь он принял очень горячую ванну и сразу же облачился в свою военную форму защитного цвета.

В своей блузе-косоворотке с серебряными эполетами военного чиновника он выглядел совсем как офицер.

Дяди Сезари уже не было дома. Он поехал на обедню в церковь Святой Екатерины. Если бы не вчерашнее пьянство, Юзеф тоже мог бы быть в церкви и помолиться за успех на фронте, а кроме того, повидаться там с панной Шарковской. Она наверняка была там, потому что все воспитанницы пансиона из старших классов обычно бывают на молебне.

Он сел писать письмо:

"Дорогая Мама!

Это письмо я снова посылаю через Швецию. Я не знаю, попадёт ли оно в твои руки, как и не знаю, получила ли ты хоть одно из моих предыдущих писем. Последнее письмо, которое я получил от тебя, было отправлено два года назад! Что у вас там происходит? Ты что-нибудь знаешь о тёте Михалине и Натке? До Петрограда доходят разные вести, но по понятным причинам я не могу о них написать.

Через два часа я уезжаю на фронт, а точнее в тыл нашей армии в качестве военного чиновника Земского Союза. Учёбу пришлось прервать, так как белые билеты уже не защищают от призыва. Дядя выхлопотал, чтобы меня пристроили в снабжение Земского Союза. Не бойся, моей жизни ничего не будет угрожать, потому что я буду в ста верстах от фронта. Дядя здоров, слава Богу, и, несмотря на то, что у него были потери на поставках, он в прекрасном настроении, потому что дела идут отлично. Я написал третье стихотворение, очень длинное - о Наполеоне. Дядя ездил с ним в редакцию, но неизвестно, напечатают ли они его, потому что здесь не очень довольны Францией, и польский журнал, напечатав стихотворение о Наполеоне, рисковал бы ошибочно намекнуть властям, что поляки якобы не полагаются полностью на Россию, а хотят поддержки всей Антанты.

Всё это большая политика, и я в этом не разбираюсь, но дядя говорит, что редакция права, а стихотворение хорошее, хоть одна девица, которой я его показывал, и сказала, что оно не очень.

Пиши, мама, что у вас слышно, и как твоё здоровье? Дядя письма мне пересылает на фронт. Крепко целую тебя, дядюшку Мечислава и Ханку, кланяюсь пану и пани Хейбовским.

Твой любящий сын

Юзеф.

Петроград, 3. II. 1917 г."

Он заклеил конверт, написал довольно запутанный адрес и начал собираться. Он брал с собой только самые необходимые вещи. На фронт, так на фронт!

Его проездные документы были оформлены до станции ??Полоцк, откуда он должен был сопровождать транспорт сахара и белья до пункта 374.

У него были серьёзные опасения насчёт того, как он с этим справится, и если бы вместе с ним не ехал хитрый и пронырливый Радославски, он волновался бы ещё больше.

Пока он листал свои бумаги, как раз вернулся дядя Сезари, раскрасневшийся от мороза, с сосульками инея на усах и улыбающийся. Он весело поприветствовал Юзефа:

- Ну что, поручик!? Ты выглядишь в этом мундире похожим на настоящего Домашко, потомком тех, кто бил татар и шведов!

- Шутишь, дядюшка - смутился Юзеф.

Несмотря на то, что в последнее время он значительно сблизился со своим дядей, всё же пан Сезари оставался для него человеком, к которому он испытывал наибольшее почтение и даже смущение - из числа всех окружающих.

- Я просмотрел свои документы, дядя - добавил он - и не знаю, как мне справиться... Я ничего не знаю об этих вещах...

- Не боги горшки обжигают, Юзеф. Смотри, что делают другие, не стесняйся обращаться за советом к старшим и старайся избавиться от требований к собственному совершенству. Ты всегда должен верить в то, что всё, что ты делаешь, ты делаешь правильно. Ибо человек, не имеющий признания и уважения к себе, не может ожидать этого от других, а, напротив, ценя себя, повышает свою ценность в глазах окружающих.

- Ты понимаешь меня, молодой человек?

- Понимаю, дядюшка.

- Тогда езжай, и пусть у тебя всё пройдёт удачно. Денег у тебя достаточно, а если не хватит, то телеграфируй.

Через полчаса он уже сидел в вагоне вместе с Радославским. Пока они были в купе одни, то разговаривали по-польски, но как только вошли ещё несколько человек - перешли на русский. Они ведь были в форме - так что говорить на польском как-то не подобало.

Поезд шёл лишь до Витебска. Там им пришлось пересесть. Вокзал был полон войск, в залах ожидания стояли многочисленные носилки с ранеными. Уже чувствовалась близость фронта. В станционном буфете толпились офицеры, небритые, в грязных и не раз рваных дублёнках и бекешах - столь отличающиеся от тех франтов, которые встречались в Петрограде. Эти же почти не отличались от простых солдат, не обращали внимания на офицеров старших чинов, сами отдавали честь небрежно и не делали замечание рядовым, если те не отдавали честь им. Эта фамильярность и недисциплинированность вызвали недовольство у Юзефа, хоть он и понимал, что у военных на фронте есть более насущные и важные дела, нежели чем неукоснительное соблюдение устава.

Впрочем, через несколько часов он тоже освоился с таким положением дел и уже не тянулся в струнку перед генералами и полковниками.

Здесь больше не существовало расписания движения. Домашко и Радославски в конце концов оказались в каком-то поезде с боеприпасами, который останавливался не только на станциях, но подчас и в чистом поле.

Лишь поздно вечером они добрались до Полоцка. Благодаря Радославскому они быстро отыскали помещение, в котором размещался филиал Земского Союза, и узнали, что вскоре должны выдвинуться в путь - на точку.

На рассвете, нещадно трясясь по злополучным дорогам в грузовиках, они вместе с транспортом добрались до этой "точки".

Это была старая гостиница рядом с трактом и рядом с ней несколько сотен свежевозведённых бараков из досок. В них размещались амбулатории Красного Креста, склады провианта, солдатские бани, дорожный отряд и многие другие тыловые учреждения.

Комендантом пункта был подполковник Рубович, по происхождению поляк, обрусевший однако до такой степени, что едва говорил по-польски. Также начальником отделения Земского Союза был поляк, военный чиновник в чине капитана, по фамилии Пастушкевич.

Молодые люди с самого утра представились ему оба, познакомившись одновременно с несколькими офицерами, чиновниками, врачом - доктором Моргенблюмом и более чем с десятком сестёр милосердия.

Бараки, наполовину засыпанные снегом, создавали впечатление временности. Офицеры и чиновники напивались по полусмерти больничным спиртом и самогонкой, больные умирали или выздоравливали - как Бог дал - а сёстры милосердия выполняли свою миссию так рьяно, что доктору Моргенблюму становилось всё больше и больше работы.

Через неделю и Юзеф Домашко стал его пациентом.

- Война требует от нас жертв - утешал его доктор после консультации - а теперь только водку не пейте. Через несколько недель вы будете так здоровы, как будто мы никогда не воевали с немцами!

Если бы не эти неприятные сюрпризы, Юзеф Домашко чувствовал бы себя здесь вполне комфортно. Вскоре он привык к новому образу жизни. Он вставал в десять, выдавал со своего склада некоторое количество нижнего белья - сколько требовалось - записывал в книги, компостировал квитанции, обедал в клубе, снова выдавал нижнее бельё и принимал присланное из прачечной, а вечером все собирались либо у полковника Рубовича, либо у "сестрицы" Егоровой. Заводили патефон, пили водку, играли в преферанс, и так продолжалось до поздней ночи.

Юзеф терпеть не мог карты вообще и азартные игры в частности. Он с ужасом наблюдал, как пачки банкнот переходили из рук в руки, и в изумлении вскинул брови, когда на другой день ему сказали, что тот проиграл шесть тысяч, а этот снова выиграл девять. Откуда у этих людей столько денег?!

Пытались и его втянуть несколько раз. Он отбивался, как мог, но однажды, когда сам Рубович надавил на него, отказаться не получилось.

В одиннадцать вечера были розданы первые карты, а уже в три часа ночи Юзеф Домашко был без гроша за душой.

Когда они возвращались в свой барак вместе с Пастушкевичем, у Юзефа было такое мрачное лицо, что тот похлопал его по плечу.

- Не расстраивайся. Как-нибудь справимся.

Домашко безнадёжно вздохнул.

- Послушай, молодой человек - взял его под локоть Пастушкевич - завтра днём к тебе явится старший санитар Кушер за четырьмястами комплектами белья. Но его квитанция будет составлена на четыре комплекта. Понимаешь?

- Не понимаю.

- Э-э-э - махнул рукой обескураженный Пастушкевич - ну, одним словом, выдашь ему за ту квитанцию четыреста комплектов.

- Как это?...

- Какой же ты дурак! Ну, маленькая ошибка. Ты что, не понимаешь? Человеку свойственно ошибаться. Все здесь ошибаются, так что почему бы и нет?

- Хм - пробормотал Домашко - но ведь это же чужая собственность.

Юзеф не знал, что ему делать. Действительно, Пастушкевич был его начальником, но, если он сам рук не замарает - в этом грязном деле - то, в конце концов, всё будет хорошо. Квитанции он ведь всё равно обязан сдавать Пастушкевичу.

- Ну так как - сдерживал раздражение Пастушкевич - договорились?

- Я, может быть, заболею - сказал Домашко.

- Ну, и болей к чёрту! Спокойной ночи.

- Спокойной ночи, пан начальник.

- Но! - развернулся тот. - Даёшь благородное слово, что не подложишь мне потом свинью?

- Какую свинью? - удивился Домашко.

- Ну, что ты не будешь мне мешать.

- Не буду.

- Слово чести?

- Слово чести - заверил Домашко. Пастушкевич пожал ему руку:

- За ключами от склада пришлю Зазулина. Спокойной ночи.

- Спокойной ночи, пан начальник.

Юзеф не спал полночи, размышляя о явном хищении Пастушкевича. Он прекрасно осознавал теперь, что все здесь, на "точке", делают то же самое, и, может быть, и на других точках также, или даже на всём фронте.

Что сказал бы на это дядя Сезари?

Если бы дядя не был так далеко, Юзеф мог бы попросить у него совета. В нынешних условиях он считал самым правильным не вмешиваться в чужие дела.

"Лишь бы только со мной всё было в порядке" - думал он, засыпая.

Утром он сказал денщику, что ему нездоровится и что не встанет он с постели. Писарь Зазулин пришёл за ключами и - скотина - позволил себе ироничную ухмылку, когда спросил о здоровье. Поэтому Юзеф послал за доктором Моргенблюмом.

Доктор зашёл к обеду. У него был взволнованный и растерянный вид.

- Из Питера приходят странные вести - сказал он лишь, не желая больше объяснять ничего.

У Домашко он обнаружил простуду.

Вследствие этого после двух к нему пришла сестра Клариса с аспирином, шоколадом и с кучей сплетен обо всём происходящем на точке. Фоменко избил сегодня утром своего фельдфебеля, потому что застал его с сестрой Соней в своей собственной кровати. Вдобавок ко всему он сломал кровать, а Каменков сказал, что новую выдавать не будет, потому что государственная казна не может нести убытки по таким причинам. Полковник Рубович лежит с утра пьяный в стельку, а в большой бане лопнул котёл и неизвестно, что с этим делать.

Уже совсем стемнело, когда зашел Пастушкевич. От него несло водкой за несколько шагов.

- Ну, как мы тут, молодой человек? - спросил он добродушно - ещё не умираем?

Юзеф усмехнулся.

- Всё прошло как по маслу - начал, усаживаясь поудобнее, Пастушкевич. - Кушер доставил транспорт в местечко и получил деньги. Там никого нет в сенях?

- Нет, никого.

- Ну вот. Ты зажиточный, не раньше так позже тебе деньги из Питера пришлют, да и жалованье через три дня выдадут. А я, видишь ли, женат. Ты холостяк?

- Холостяк - кивнул Юзеф.

- Это совсем другое дело. Женатые, уважаемый, должны думать о своей семье, чтобы им было что есть. Трудно ведь жену и детей оставить на милость Божью, не так ли?

- Конечно.

- Так вот что я тебе скажу, пан Домашко: тебе полагается половина, нет вопросов, но с другой стороны, думаю, тебе ста рублей хватит?

- Я не понимаю, пан начальник, что вы имеете в виду?

- Тяжело с тобой - вздохнул Пастушкевич - разжёвывать и в рот класть надо, а у меня для такой физической работы слишком слабое здоровье. Короче говоря: ты возьмёшь сотню?

Юзеф покраснел:

- Спасибо пан начальник, мне... право... не нужно...

Пастушкевич встал и, расставив ноги, взялся за бока:

- Вот как?! Ты хочешь писать на нас доносы?! Ты к нам шпионить на "точку" приехал?!

- Но, пан начальник!...

- Какой же из тебя соотечественник, поляк и католик, чтобы земляка губить, вред ближнему делать?! Тьфу! Не ожидал от тебя такого.

Юзеф сел на кровать и в отчаянии воскликнул:

- Никаких доносов я писать не собираюсь! Я ничего не знаю, ничего не видел, и всё.

- Слово?

- Слово чести, пан начальник.

Пастушкевич полез в карман, отсчитал деньги, свернул их рулончиком и протянул Домашко:

- Держи. Пусть будет сто пятьдесят.

Юзеф задрожал и спрятал руки под одеяло.

- Мне это не нужно, пан начальник - взмолился он - мне действительно пришлют деньги. Большое спасибо, но я в этом не нуждаюсь.

Пастушкевич сделал ядовитое выражение лица:

- Какой же ты хитрец, пан Домашко! Хоть мне это и тяжело, ну ладно, бери двести. Чёрт тебя побери!

Он бросил купюры на одеяло так, что они рассыпались, и вышел, хлопнув дверью.

Юзеф быстро собрал деньги. В любой момент мог кто-то войти, и как бы это выглядело! Он спрятал деньги под подушку.

"Конечно, я не буду использовать из этого ни одного рубля - думал он - отдам на любые благотворительные цели и всё".

Однако шли дни, дядя деньги не присылал, а расходы нельзя было отложить. Таким образом, "благотворительный фонд" постепенно потреблялся в качестве внутреннего займа.

И если ему не суждено было восстановиться, то только потому, что человеческая память коротка, а в военное время никто не возвращает кредиты.

По тракту днём и ночью двигались длинные змеи обозов, тащились артиллерийские колонны, беспорядочным маршем проходили пехотные полки, идущие с линии фронта на отдых и пополнение.

Задачей "точки" было предоставить возможность вымыться и снабдить провиантом эти подразделения.

В то время как солдаты мылись в бане, офицеры сидели в клубе, рассказывая о положении дел на фронте, потягивая водку и жалуясь на собачью жизнь, на штаб, на правительство, на общую усталость.

Об этом говорили вслух.

Зато по-тихому, с глазу на глаз, рассказывали друг другу, что весь главный штаб находится в руках немецких шпионов, во главе которых стоит сам император, что так дальше быть не может, что в Питере люди уже думают о том, как надлежит всему быть.

Юзеф не верил этому и даже возмущался обвинениям в адрес императора - что пахло полевым трибуналом. Несмотря на это, он не выступал с протестами, так как подавляющее большинство было бы против него.

С волками жить - по-волчьи выть - гласит пословица.

А пословицы - мудрость народов.

Скупо, но почти постоянно приходили вести с другой стороны фронта. Их приносили в основном пленные, также перевозимые по тракту и снабжаемые на "точке".

От них стало известно, что на оккупированной территории немецкие власти создают польское государство, и что в Варшаве уже правит Государственный Совет.

Полковник Рубович утверждал, что это вообще какая-то немецкая провокация, Пастушкевич считал, что весь этот Государственный Совет состоит из изменников Родины и монарха, и что сразу после взятия Варшавы их всех следует незамедлительно повесить.

Хотя Домашко не был сторонником такого радикального наказания, он в основном соглашался с полковником в том, что для поляков это позор, что некоторые из них перешли на сторону немцев и сформировали какие-то подразделения, не считаясь с их братоубийственным характером.

- И это несмотря на манифест Николая Николаевича! - подчёркивал Пастушкевич.

Доктор Моргенблюм улыбался в усы:

- Всё это немецкая политика.

- Да - вздохнул полковник - что вы хотите, немец умнее славянина, немец типографский символ "собачку" выдумал! Но мы всё равно их победим.

- А может быть, и нет - улыбнулся доктор.

- Может быть, и нет - согласился полковник.

В первых числах марта вернулся из Петрограда Радославски. Он привёз для Юзефа деньги и письмо от дяди, привёз также и крайне тревожные вести.

Нигилистические и антигосударственные элементы, пользуясь тем, что вся героическая армия занята обороной государства, приступили к организации беспорядков и якобы голодных бунтов, хотя ещё никто не слышал, чтобы хоть один человек умер от голода.

- Всё это немецкая работа - выразил своё мнение полковник Рубович.

- Послать на них пулемёты и выкосить всех бунтовщиков! - злился Пастушкевич.

- В такой момент! Когда мы здесь гниём на фронте, когда рискуем жизнью или хотя бы здоровьем, они там бунты устраивают!

Домашко был тоже возмущён и, и хоть и не очень понимал, почему растолстевший в последнее время Пастушкевич говорил о гниении на фронте, но совершенно соглашался с ним и даже добавлял:

- Всё это до поры до времени! У императора доброе сердце, и потому он сквозь пальцы на такие вещи смотрит, но, наконец, и у него терпение закончится.

- Смерть внутренним врагам! - взревел полковник.

- Смерть! К стенке! - повторили все, поднимая бокалы с амбулаторным спиртом, изысканно приправленным полынью доктором Моргенблюмом.

- Да здравствует милостивый государь император Николай Второй! - воскликнул Пастушкевич.

- Да здравствует! - они вскочили по стойке смирно и залпом выпили.

Это подбодрило их дух. Ещё через несколько рюмок стало очевидно, что бунты будут подавлены, виновники отправятся на виселицу, немцы и австрийцы будут разбиты в "пух и прах" и что можно будет снова жить спокойно и весело, как велел Бог.

Так проходили дни. И вот однажды вечером, когда все сидели у Пастушкевича, ввалился без шапки и в расстёгнутой бекеше бледный, как труп, полковник:

- Господа! - воскликнул он, и у него перехватило дыхание.

- Фронт прорван! - простонал Радославски.

Полковник покачал головой:

- Господа... светлейший монарх Николай отрёкся от престола.

Воцарилось глухое молчание.

- Он подписал отречение за себя и за сына. Господа! Что же это такое!?...

- Господи, помилуй - отозвался кто-то из угла.

- Депеша пришла? - спросил доктор.

- Две. Одна из Ставки, другая из дивизии.

- Сомнений нет?

- Нет - простонал полковник - и скажите мне, господа, что теперь будет?

Ответ на этот вопрос приносил один час за другим.

Дума взяла власть, во главе правительства встал Львов.

Революция.

Ожил тракт, телеграфный аппарат бешено работал, полевой телефон выплёвывал в ухо полковнику странные сообщения, противоречивые приказы, тревожные сведения.

Революция. Власть - народу, демократия. Республика!

Полковник с Пастушкевичем вернулись из штаба дивизии, и наконец стало известно, что делать:

- Понятно, что радоваться! Наконец-то низверглось ярмо абсолютизма! Наконец-то настала свобода! Сегодня каждый со вздохом облегчения сбросил с себя позорное звание "подданный", сегодня каждый стал гражданином страны, стал её совладельцем!

"Это неплохо - думал Юзеф Домашко, пересчитывая пачки с отосланным из прачечной бельём - это неплохо..."

Если правда, что германские шпионы завладели императорским двором, если Николай действительно решил, что сам не может вести войну, что он не может управлять государством, что народ сделает это лучше - этому, конечно, надо радоваться.

В любом случае, радовались все. Почему он, Юзеф Домашко, должен был быть исключением?

Его удручали лишь опасения: что об этом скажет дядя Сезари? Он написал дяде письмо, второе, третье, послал даже стихотворение, описывающее битву храброй пехоты - и ничего, никакого ответа.

Между тем стали происходить вещи, требующие совета и указаний дяди Сезари.

На "точке" зачитывались ежедневные приказы, и в них слишком часто говорилось о создании польских военных формирований, которые должны были быть выделены в самостоятельные подразделения. Временное правительство признало независимость Польши.

Юзеф, правда, вспомнил по этому поводу жест Заглобы, даровавшего шведскому королю Нидерланды - вся Польша была теперь в руках немцев - и всё же, со стороны Временного правительства, это было просто замечательно.

Что делать?

Несмотря на весеннюю распутицу, сильно затруднявшую передвижение, на "точке" появился поручик конной артиллерии Яновски и, заявив, что выступает от имени "Начпола", то есть главной организации польских военных, и удостоверив себя документами инструктора, собрал всех поляков, не исключая полковника Рубовича.

На этом собрании он потребовал, чтобы все они немедленно подали заявление об переводе их в польские формирования, раздал небольшие белые орлы, объявив, что скоро придут точные инструкции, и поехал дальше.

Уже на следующий день, выйдя из барака, Юзеф встретил Пастушкевича, на груди которого красовался белый орёл. Через несколько дней, когда на "точке" остановился, чтобы набрать бензин, штабс-капитан Гоньча из штаба дивизии, у которого был на груди орёл, Радославски и ещё несколько человек также нацепили на себя польский значок.

"Что делать?" - сокрушался Юзеф.

Вдоль фронта и по близким ему тылам стали кружить какие-то агитаторы, организаторы, инструкторы. Появилось новое слово: "митинг".

У полковника Рубовича было несколько стычек с рядовыми. При нормальных обстоятельствах их бы отдали под трибунал, но теперь всё было по-другому. Полковник грыз себя этим и всё чаще вспоминал о польских формированиях. Наконец, он и сам украсился орлом.

Это перевесило чашу весов колебаний Юзефа Домашко. Если уж полковник избавился от угрызений совести, то тем более Юзеф мог себе это позволить.

Однако отсутствие вестей от дяди Сезари было весьма тягостным. Юзеф попросил побывку. Формально право предоставлять побывку имел округ, но так как везде царил бардак, а округ на письмо Пастушкевича ничего не ответил, то он сам дал Домашко разрешение на семь дней.

Юзеф с трудом оправдывал себя, что решился воспользоваться отпуском, не соблюдая формальностей, и всю дорогу испытывал по этому поводу угрызения совести. Но как-то же ему надо было повидаться со дядей?

Петроград выглядел сейчас совсем по-другому. Красные флаги, замусоренные улицы, толпы простых солдат на тротуарах! Было ли такое мыслимо ещё недавно!?

Причина молчания дяди Сезари выяснилась уже в прихожей. Вместо слуги дверь открыла медсестра и сообщила Юзефу, что пан Сезари лежит парализованный. Узнав об отречении императора, у него случился апоплексический удар, и с тех пор он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

- Он говорит очень неразборчиво и тихо. Надо наклониться, чтобы услышать - закончила свой рассказ медсестра.

- А что доктора? - спросил Юзеф.

- А доктора как обычно - пожала она плечами - сказали, что либо поправится, либо нет. Но мне кажется, что долго он не протянет. Только, пожалуйста, не разговаривайте с ним много, потому что доктора запретили, хотя всё равно, если кому суждено умереть, то молчание его не спасёт.

Дядя Сезари лежал в полутёмной комнате. Его ослепило светом, и он закрыл веки. Однако Юзефа он узнал сразу.

- Хорошо, что ты приехал - с усилием сказал он.

- Добрый день, дядюшка - тихо прошептал Юзеф.

- Говори громче.

- Доброе утро, дядюшка. Я получил побывку на несколько дней. Я был обеспокоен отсутствием писем.

Пан Сезари вздохнул:

- Видишь, что со мной.

- Я очень сочувствую, дядюшка - пробормотал Юзеф.

- Не знаю, проживу ли я долго. Закрой дверь и убедись, что никто не подслушивает.

Юзеф, став на цыпочки, выполнил распоряжение и снова предстал у кровати.

- Никого нет, дядюшка.

- Хорошо. Теперь возьми ключи из-под подушки.

Юзеф потянулся и извлёк связку ключей.

- Открой средний ящик письменного стола. Там ты найдёшь кожаный портфель.

- А какой ключ, дядюшка?

Ему пришлось по очереди показывать дяде ключи, пока тот не узнал правильный.

В нужном ящике он нашёл небольшую кожаную папку, которую открыл по указанию пана Сезари, вынув оттуда большой конверт.

- Это моё завещание - пояснил больной - я не знаю, как долго я проживу. Поэтому возьми его и забери с собой. Там есть и бумаги, которые облегчат тебе вступление в наследство на случай моей смерти.

- Поправляйтесь, дядюшка - попытался утешить его Юзеф.

- Сомневаюсь. Мне становится всё хуже и хуже.

Пришла медсестра. Пора было дать больному какое-то лекарство.

В её присутствии они хранили молчание, хотя она всё равно не поняла бы по-польски. Как только она вышла, пан Сезари продолжил:

- Я рад, что смог сделать из тебя, Юзеф, если не человека, то хотя бы задаток человека, который с достоинством будет носить мою фамилию... Поэтому я завещал тебе всё, что у меня есть. Используй это во славу Божию и на пользу человеческую.

Юзеф поднял обмякшую руку дяди и со слезами на глазах поцеловал её.

Состояние здоровья пана Сезари не улучшалось. Врач, пришедший днём, объяснил Юзефу, что о выздоровлении от паралича не может быть речи, но и смерть больному сейчас не угрожает. И так может продлиться до нескольких месяцев.

Следующие дни Юзеф проводил у постели дяди почти полностью. При мысли о категорическом запрете врача он ни словом не обмолвился ни о революции, ни и о государственных делах. Напротив, он подробно рассказывал об отношениях на "точке".

Умеренная и осторожная оценка людей и ситуаций очень понравилась пану Сезари. Сам он никогда не затрагивал политических вопросов, сознательно избегая их.

Юзеф, кроме того, был озабочен главной целью своей поездки - обратиться к дяде за советом - как ему поступить в отношении формирующейся польской армии.

Из газет, которых здесь было много, он узнал, что под Брянском уже стоит почти полная польская дивизия, и что в окрестностях Могилёва организуются ещё две.

Несколько раз он выходил в город, но никого из знакомых, с кем мог бы посоветоваться, не застал. Одни уехали, другие целыми днями участвовали в каких-то заседаниях и комитетах.

Побывка закончилась. Юзеф, правда, предложил дяде похлопотать в штабе Земского Союза о продлении, но пан Сезари категорически запретил:

- Долг прежде всего - сказал он - ты нужен там, а мне ничем помочь не можешь. Езжай.

В субботу вечером, снабженный наличными и благословением дяди, Юзеф уехал.

В вагоне он прочитал завещание.

Дядя завещал в нём племяннику всё свое имущество, перечисление которого заняло две сплошные страницы канцелярского формата. Там были дома в Петербурге, банковские вклады, Калужская проволочная фабрика, доходный дом в Варшаве, уйма акций, облигаций, военных займов и т.д.

Юзеф с бьющимся сердцем читал этот регистр, а когда дошел до конца, где была рассчитана стоимость всего перечня в два с половиной миллиона рублей, ему пришло в голову, что он не будет знать, что со всем этим делать, и что ему жаль дядю, который наверняка скоро умрёт.

Завещание он спрятал глубоко во внутренний карман, а карман застегнул на всякий случай булавкой.

Приехав на "точку", он застал неожиданные перемены. В кабинете полковника хозяйничал Совет солдатских делегатов, а склады "Союза" находились под контролем его заместителя - взводного Остапенко - бывшего заведующего санитарным складом.

Полковник Рубович с завистью поглядывал на чемоданы Пастушкевича. Сам он не мог покинуть "точку" до приезда преемника, о котором просил в штабе дивизии.

Радославски поставил вопрос прямо:

- Я еду в польский корпус. Юзек, если не хочешь, чтобы тебя здесь повесили, езжай со мной.

Юзефу Домашко всё это показалось признаком коллективного безумия.

- Как же можно бросить свои обязанности - попытался он возразить Радославскому.

Но когда он поговорил с ним ещё, то пришел к убеждению, что действительно - долг каждого поляка - перейти в польский корпус. Другие обязательства перед лицом этого, главного, сводятся к нулю.

Два дня шёл непрекращающийся дождь. Апрель не обещал быть ясным. Крыша в бараке Домашко начала протекать. Грязные капли воды капали около самой кровати в брезентовое ведро. В другом месте, возле столика, тоже протекало. Когда Юзеф обратился к Печёнкину, в чьём ведении лежал ремонт всяких повреждений, тот только махнул рукой:

- Покапает и перестанет.

Это повлияло на окончательное решение. Действительно, дальнейшее пребывание на "точке" стало бессмысленным. Радославски был прав. Следовало ехать.

Солдатский комитет задержал Юзефа для передачи склада белья по отчётности Остапенко.

Через два дня Юзеф закончил. Однако Радославского уже не было, а Пастушкевич ждал каких-то денег, которые не приходили. Тем временем он следил за загрузкой четырёх грузовиков различными припасами, затребованными из округа, и громко говорил, что с мая приступит к реорганизации складов.

Ночью он разбудил Домашко, который спал - как было условлено - в одежде. Машины уже стояли на тракте за гостиницей.

Было ещё совсем темно, когда они двинулись.

- Как ты думаешь - сжал Пастушкевич локоть Юзефа - считаешь ли ты, что, когда мы приедем со всем этим, нас примут в корпусе совсем иначе? С приданым, так сказать!

Они не боялись погони, потому что на "точке" осталась только одна машина, и то поломанная. Впрочем, к полудню они успеют добраться.

- Да, дорогие господа - вертелся Пастушкевич на жёстком сиденье - наши предки приходили в польское войско со своими кольчугами, и мы тоже не с пустыми руками. Традиция, господа, традиция!

Если бы не авария с трансмиссией, они оказались бы там сразу. Однако ремонт занял более трёх часов, и машина, несмотря на ремонт, шла плохо. Когда их остановил первый польский патруль, были уже сумерки.

Несмотря на "приданое", в корпусе Пастушкевича и Юзефа не встретили с ожидаемым ими особым энтузиазмом.

Корпус - как с вёселым выражением лица сказал им капитан Борек - и так имел большое количество довольствия:

- На пять корпусов хватит!

И с людьми тоже было не очень понятно, что делать. Пастушкевич устроился благодаря знакомству в конторе провианта. Юзеф долгое время был без назначения, пока не встретил Радославского.

Тот уже получил должность адъютанта командира дивизионных подвижных составов и на такую же должность протащил и Домашко.

Работы не было вообще, потому что хоть и подвижные составы и представлялись внушительными, одних адъютантов, офицеров и военных чиновников было с десяток.

Однако атмосфера здесь царила совершенно иная, нежели чем в русских отрядах, с которыми Юзеф был знаком до сих пор.

Широко обсуждалось политическое положение в России и на фронте, приходили известия из оккупированной Варшавы и Вильнюса. Чётко говорилось о независимости и воспевалась ценность собственных вооруженных сил.

Между тем наступило лето.

Юзеф Домашко перевёлся в управление снабжением в Бобруйск, где познакомился с капитаном Парчевским, соседом Хейбовских. Парчевски хорошо знал дядю Мечислава, а Юзефа видел в Теркачах ещё маленьким мальчиком.

Теперь у него были новости из Польши. От него же Юзеф узнал, что Теркачи были полностью уничтожены во время боевых действий, и что якобы пан Хейбовский был убит осколками снаряда. Остались ли живы остальные обитатели поместья, неизвестно. Были только верные сведения, что фронт был прорван неожиданно, и что Теркачи, как и Пухота, имение Парчевского, в течение шести часов находились под ураганным огнём немецкой артиллерии.

Эти новости сильно потрясли Юзефа. Он не спал две ночи и ходил сам не свой.

Невесёлое настроение усиливалось отсутствием работы. Недели и месяцы проходили в полной праздности. В поисках книг для чтения Юзеф добрался до панн Миткевич. Это были две седые старушки в трауре, обитавшие в маленькой усадьбе в предместье. В усадьбе расквартировалось восемь офицеров, и от одного из них Юзеф узнал, что у старых дев много книг, но неинтересных, потому что это была либо научная литература, либо всякого рода философия.

Оказалось, что племянник старушек, молодой студент, погиб на фронте, а целый шкаф книг принадлежал как раз ему.

Обе панны Миткевич очень обрадовались, когда Юзеф представился студентом философского факультета и любителем именно такой литературы. Но они не захотели давать почитать книги, а пригласили Юзефа, всякий раз, когда у него будет свободное время, читать их в их маленькой гостиной.

В шкафу были настоящие сокровища: Кант, Платон, Дарвин, Бокль, Тэн, Эразм Маевский, Белинский, Маркс, Хлендовский, Фламмарион, Вольтер, Декарт, Шекспир, Бальзак, Толстой, Пшибышевский, Пушкин, Красинский и многие другие.

Некоторые из найденных здесь произведений Юзеф уже знал, на другие жадно набрасывался. Читал он систематически: начав с верхней полки, всё остальное брал по очереди, лишь с сожалением откладывая книги на английском языке, которого не знал.

Читал целыми днями. Он был полон восхищения теми великими умами и великими талантами, которые умели так мощно завладевать убеждениями читателя. Поэтому после Вайнигера он приобрел презрение к женщинам, после Дарвина стал убеждённым материалистом, после Платона - наоборот, и понадобилось прочитать Бокла, чтобы поколебать свои идеалистические взгляды. Маркс, как ниспровергатель, не произвёл на Юзефа особого впечатления, хотя ему трудно было отказать в правоте.

С осени освободилась комнатка в мансарде, и Юзеф перебрался жить в усадьбу.

С тех пор он полностью погрузился в чтение.

Он был как раз в конце четвёртой полки, когда получил известие о смерти дяди Сезари и просьбу Александры Робертовны немедленно приехать в Петроград.

Побывку он получил без труда, однако путешествие было не таким уж простым. Поезда шли, как Бог дал, и к тому же почти на каждой станции местные власти исходили из своих взглядов на назначение железнодорожного сообщения и хотя бы таким способом отмечали свою независимость. Оказалось, что на территории бывшего государства образовалось бесчисленное множество самостоятельных республик, и это было отталкивающим зрелищем.

- Теперь каждый сам себе республика - шутил сосед Юзефа по вагону, склонный к полноте полковник без офицерских знаков различия.

Юзеф подумал, что эти русские - очень странные люди: важные вещи не любят воспринимать всерьёз, зато из-за пустяков готовы дойти до братоубийства...

Он приехал уже после похорон. Пани Кульман позаботилась обо всем. По её совету Домашко велел перенести к ней на хранение мебель, картины и т.п., а на оставшиеся деньги приобрел бриллианты, которые спрятал в замшевом нагрудном мешочке. В эти неопределённые времена Бог знает, что могло бы случиться, и осмотрительность не помешала бы.

И свершилось: большевистская революция.

О возвращении в корпус не могло быть и речи. И вообще, разгуливание по улицам в приличном мундире стало равнозначно смертному приговору.

Юзеф оделся в свой самый старый костюм и отправился на вокзал, чтобы узнать, нет ли какого-нибудь способа добраться до Бобруйска.

Поезда не ходили вообще.

Что делать?

На Фонтанке шла плотная стрельба из винтовок и пулемётов. В этих условиях он не мог рискнуть пойти к пани Кульман, чтобы узнать её мнение.

Он стоял перед вокзалом и размышлял, когда с шумом подъехала грузовая машина, полная огромных пачек бумаги. За ней пришла вторая и третья. Солдаты с красными бантами начали быстро выгружать их содержимое под руководством высокого верзилы с развевающимися волосами, с тяжелым "кольтом" у пояса.

Вдруг верзила увидел Домашко и проревел:

- А ты чего стоишь, как столб!? Не видишь: люди работают на благо революции! Живо! Помогать!

Любые возражения были бы бесполезны.

Юзеф принялся таскать бумагу, которая ещё пахла типографской краской. Это были большевистские прокламации.

Подъезжали новые грузовики, и Юзеф много наработался. Тем временем верзила приказал выносить тюки на перрон. Спустя добрый час подошёл поезд, весь облепленный революционными плакатами и большими полотнами, усеянными коммунистическими лозунгами.

Начали грузить агитлитературу в вагоны.

- Живо! - рычал верзила на потных солдат и нескольких уже пожилых рабочих, среди которых суетился и Домашко.

- Живо, товарищи!

Вдруг на перрон заскочил плечистый бородач с забинтованной головой:

- Ну, что? Ещё не готово? - воскликнул он с раздражением.

Верзила начал оправдываться. Он стал объяснять, что людей мало, что они уже заканчивают.

- По вагонам! - скомандовал бородач. С последними пачками все начали прыгать в поезд. Юзеф отряхнул руки и уже хотел было вернуться на станцию, как бородач окрикнул его:

- Куда!? Куда!? Вы глухой, товарищ, что ли? Разве вы не слышали команду?...

- Да, но я...

- Залезайте сейчас же! Посмотри на его! В вагоне оформишься! Отъезжаем!

Домашко ещё попытался:

- Но, когда я...

- Чёрт вас возьми! - взвыл бородач.

В следующее мгновение Юзеф оказался в вагоне, потому что его подтолкнули сзади мощным тычком.

Поезд тронулся.

Бородач и подчинённый ему, видимо, верзила, пробежав через все четыре вагона, приставили бригаду к работе. Домашко вместе с другими распаковывал листовки и плакаты. В какой-то момент бородач велел Юзефу взять бумагу и карандаш:

- Ты, товарищ, грамотный?

- Грамотный - подтвердил Юзеф.

- Ну тогда, запиши имена и фамилии всех. Должен быть порядок. Ты знаешь, как меня зовут?

- Нет, не знаю, товарищ.

- Пиши: командир красного поезда "Коммунар" Василий Иванович Кушкин. Написал?...

- Написал...

- Покажи.

Он посмотрел на бумагу и спросил:

- А ты, товарищ, какое имеешь образование?

- Студент, товарищ.

- Смотри его - удивился бородач - студент, а где твой красный бант?

Юзеф растерялся:

- Наверное, потерял при погрузке.

Бородач пошарил по карманам и дал ему большую красную розетку, сделанную из банта:

- Нацепи это себе, а на шапку сам расстарайся. Теперь записывай. После меня запиши комиссара Авдеева, потом себя и так далее. Будешь товарищем секретарём. Ты в Нарвском комитете давно работал в агитационной секции?

- Нет... то есть... с пару месяцев - пробормотал Юзеф.

- Ну и агитатор с тебя, товарищ. Вот, учился, в университет ходил, а язык во рту заплетается. Какая от тебя польза, от такого, будет в агитационном поезде!? Присылают же таких! Эх! Ну, пиши.

Он махнул рукой и ушёл.

Поезд останавливался на каждой станции. Собирались толпы. Авдеев, Кушкин и ещё несколько членов бригады по очереди забирались на крыши вагонов и выступали. Домашко вместе с остальными членами бригады разбрасывал через окна листовки и отсчитывал по нескольку десятков плакатов в руки докладывавших делегатов местных комитетов и рабочих советов.

Его не заставляли произносить речи, не доверяя его красноречию.

Ситуация становилась отчаянной. О побеге тяжело было и помыслить, да и куда? Он не раз был свидетелем расправы над людьми, похожими на буржуа, и даже над теми, у кого под изношенной одеждой было приличное нижнее бельё. В этих условиях поезд был самым безопасным убежищем.

В течение двух недель они кружили по разным линиям, и, наконец, вернулись в Петроград для пополнения запасов агитационной литературы. Юзеф сам себе выдал пропуск в город. Он не осмелился пойти на квартиру дяди, а на дверях апартаментов пани Кульман увидел табличку с названием какого-то коммунистического учреждения, ввиду чего как можно скорее ушёл оттуда.

Город производил ужасающее впечатление. Окна были разбиты, витрины больших магазинов зияли пустотой.

Несмотря на более чем недельную остановку, Юзеф больше не выходил на город. Он играл в очко с "товарищами", попивал чай без сахара и терзался своей судьбой.

Наконец, они получили новый маршрут: Выборг-Хельсингфорс. Для этого им прикомандировали нового агитатора, товарища Лимпвола, финна по происхождению.

Лимпвол, как следовало из его бумаг, был народным учителем. Поскольку его поместили в одно купе с Домашко, они довольно быстро сблизились.

Финн отличался незаурядным умом и сообразительностью, поэтому быстро "раскусил" Домашко. По пути от одной станции к другой, несмотря на леденящий ветер, они высовывали головы в окно и разговаривали вполголоса.

Результатом этих разговоров стало то, что Лимпвол в Гельсингфорсе получил пропуск на сутки, Домашко такой же, и оба они попрощались со своими "товарищами", отправившись в гости к матери финна, жившей на лесопилке в семи верстах от города.

Через три дня они оба были в Стокгольме, а на четвёртый день Лимпвол вместе с братом, директором крупной шведской торговой компании, сопроводили Юзефа Домашко в порт и посадили на транспортный пароход, отплывающий в Данию.

Глава IV

Адвокат Нойман, управляющий имуществом покойного дяди Сезари, встретил Юзефа с болезненным выражением лица. Варшава переживала очень тяжёлые годы. Доходный дом на улице Маршалковской давал настолько скудный доход, что почти всё поглощали ремонт и налоги.

Квартиру на Мазовецкой удалось отстоять просто чудом. Старый Пётр со слезами на глазах рассказывал Юзефу о своих и адвоката Ноймана усилиях, чтобы защитить квартиру от реквизиции. Кроме того, часть мебели была разворована немецкими офицерами, дверные ручки, кастрюли и бронзовые изделия изъяли оккупационные власти. В настоящее время четыре комнаты были реквизированы для польских офицеров, а их ординарцы занимали буфет и кухню.

Только на следующий день после приезда Юзеф отправился на улицу Фрета.

Грязная деревянная лестница и покосившаяся дверь квартиры тёти Михалины наполнили его грустью и отвращением.

Он постучал. Через минуту в замке щёлкнул ключ и он увидел перед собой худую женщину с жёлтым лицом и спутанными волосами.

Это была Натка.

Юзефу стало невыносимо жаль её, он улыбнулся и спросил:

- Не узнаёшь меня?

- Юзеф! - пронзительным голосом закричала Натка и застыла на месте.

- Кто там? - раздался из глубины квартиры голос тёти Михалины.

- Юзеф! Наш Юзеф!

Наконец, она бросилась ему на шею.

От неё пахло кухней и потом. Юзеф стиснул зубы. Как же это было ужасно. А ведь он их Юзеф...

Присеменила тётя Михалина и, то и дело восклицая "Иисус, Мария!", тщетно попыталась дотянуться до племянника, чтобы его обнять.

Через несколько минут Юзеф сидел на знакомой плюшевой кушетке и слушал.

Ужасное беда, великое несчастье, но на всё воля Божья, и её надо принять со смирением... Неисповедимы пути господни...

- Что с мамой? - спросил он взволнованно.

Ему ответило молчание. Обе опустили глаза и вздохнули.

Наконец, тётя Михалина тяжело поднялась со стула, прижала голову Юзефа к своей тощей груди и прошептала:

- Её нет в живых, бедняжки. Господи, упокой её душу, она умерла... Она оставила тебя сиротой...

- Умерла?... - сквозь сдавленный ком в горле выдавил из себя Юзеф.

- Убили... дитя моё, убили. Гранаты и шрапнель, кажется, сровняли с землёй весь двор... Одна большая могила.

- Как же так? Все погибли?...

Теперь он узнал, что уцелел только дядя Мечислав, потому что оказался в поле, и Люсия Хейбовска, потому что француженка спряталась с ней в подвале для картошки. От матери Юзефа не осталось и следа, потому что флигель сгорел дотла, а Ханку задавило обрушившимся дымоходом.

Юзеф прикрыл глаза платком и заплакал.

Тётя Михалина предложила ему чаю, который ей по счастливой случайности удалось раздобыть, но он, поблагодарив, отказался.

В свою очередь, он должен был рассказать о себе. Говорил он неохотно и туманно.

По отношению к этим двум женщинам он обнаружил в себе какое-то чувство отчуждённости к их миру, который от него отдалился. Что им до него, а ему до них?

Он попрощался, сказав, что будет часто приходить, но сейчас у него очень много дел.

Действительно, у него было много дел, которые нужно было уладить. Значительная их часть касалась наследства от дяди Сезари. Кроме того, ему нужно было поступить в университет. К счастью, большинство необходимых документов у него было при себе, благодаря чему в течение недели он был принят.

Теперь он часто бывал на улице Фрета. Эти визиты давались ему мучительно, но он не мог дать им почувствовать, что теперь он, как состоятельный человек, избегает их. Он боялся только одного - возможных ухаживаний Натки.

От этого он защищался холодностью и серьёзностью.

Он мог, впрочем, прикрыться работой. Университет отнимал у него значительное количество времени. Не ограничиваясь обязательными занятиями, Юзеф очень много читал.

С большого стола дяди Сезари исчезли коробки из-под сигар, декоративные пепельницы, подсвечники. Они были вытеснены грудами толстых томов, словарей и научных трудов.

От былого прошлого остались только две фарфоровые фигурки китайцев, кивающих головой. Юзеф не убрал их, во-первых, как память о дяде, который их так любил, и, во-вторых, из-за его собственной симпатии к этим "болванчикам", которые своим спокойным, уравновешенным, беспрерывным движением создавали атмосферу солидности, порядка, спокойствия и достатка.

За широкими окнами кабинета - на улице - царило совсем иное - тревожное - настроение.

Конечно, Юзеф Домашко радовался тому, что его Родина воскресла, что она снова независима, что у неё есть собственное правительство и армия. Он понимал, что в такой ситуации программы политических лагерей должны столкнуться, что вопрос о закладке основ государственного устройства должен вызвать разногласие мнений. Однако он возмущался несколько чрезмерным шумом дебатов, громким эхом отдававшимся в университете.

Прежде всего нужно было выучиться, получить диплом, стать полезным гражданином для своей страны.

Так сказал профессор Пильницки и, несомненно, он был прав.

Отношения Юзефа с одногруппниками сложились нормально. Со всеми он ладил, с несколькими побогаче сблизился, но не слишком, тем, кто победнее, не отказывал в мелких займах.

Когда с ним заговаривали о принятии участия в организациях, имеющих политическую окраску, он уверял, что подумает об этом всерьёз, но что пока у него столько работы, которая поглощает его полностью, что он не может знать, когда освободится.

В сущности, он старался как можно дальше отстраниться от общественных дел, так волновавших некоторых студентов. У него ещё будет достаточно времени на это после окончания учёбы.

Распорядок дня Юзефа Домашко установился достаточно незамысловатым. Он вставал в восемь, добросовестно шёл на лекции, обедал дома, после обеда сидел за письменным столом, а если в этот день не было семинара, то уходил лишь в восемь часов на получасовой визит к тёте Михалине, к адвокату Нойману или на прогулку в Уяздовские аллеи.

Из прежних школьных товарищей он нашёл только Ципкиновича, который управлял скорняжным отцовским магазином, и младшего Бушеля. Старший был в армии, как и почти все. О нём пришло известие с фронта, так как сын адвоката Ноймана приехал в двухдневный отпуск, а Бушель был в том же полку.

По воскресным вечерам у адвоката Ноймана обычно собиралось около десятка человек, в основном молодёжь. Несмотря на тяжёлые времена, семья адвоката держала двери дома открытыми - ради трёх дочек. Старшая, панна Клима, стройная, высокая блондинка с чуть покрасневшим острым носом, заканчивала консерваторию, средняя, панна Нуна, начинала учиться на медицинском, младшая, Росичка (правильно "панна Ружа"), была легкомысленной семиклассницей.

Панна Клима была шопенисткой, сторонницей феминистского движения и системы священника Кнейппа, панна Нуна - импрессионисткой, поклонницей новых литературных течений и гроттгеровских причёсок, Росичка имела только негативную программу: она считала гимназии вредным анахронизмом, правила обращения - смешным пережитком прошлого и не терпела супы-пюре.

Однако все эти взгляды могли проявляться только в те редкие моменты, когда над гостиной не поблёскивали в золотистой оправе стёкла лорнета жены адвоката Ноймана, урождённой Чарноласка, верховной жрицы хорошего тона, богини семейного очага и оракула всех мирских дел, которые она, исходя из своего опыта, безапелляционно делила на две категории:

"подобает" и "не подобает".

Задача адвоката заключалась в предоставлении денег на гидропатию системы Кнейппа, на книгопечатание новых литературных течений, на вступительный взнос в анахроничную гимназию и на всё, что "хорошего тона" и что "подобает". Кроме того, ему разрешалось ходить в вист-клуб и обратно в гости к молодёжи.

Юзеф вскоре подружился с этим домом, и его здесь также приветливо принимали.

Он говорил с адвокатом о делах, с женой адвоката о падении общественных нравов, вызванном войной, с панной Климой о Шопене, с панной Нуной о кубизме и Бодлере.

Иногда за столом ему приходилось говорить о большевиках. Это становилось общей темой для всех.

Он отдавал себе отчёт в том, что в этом доме его охотно видели как возможного кандидата на руку одной из дочерей, которые, впрочем, как он слышал от многих бывавших в этом доме людей, представляли собой "хорошую партию" как в отношении приданого, так и по социальному положению.

Однако Юзеф пока не думал о браке: прежде всего нужно было закончить университет.

Учёба шла гладко. Среди одногруппников Юзеф снискал себе репутацию серьёзного и уравновешенного человека. Во многом этому способствовало и то, что он не пил, в гулянках не участвовал, на танцевальные забавы не ходил, что оправдывала чёрная повязка на плече.

Весной он получил степень магистра философии и был призван в армию.

Кадетская школа с её железной дисциплиной, с упражнениями, требующими больших физических усилий, была тяжёлым испытанием. Эти шесть месяцев Юзеф запомнил надолго. Однако ни разу у него не возникло чувство протеста. Он понимал, что его долг, как гражданина страны, был подчиниться всей этой строгости, чувство дисциплины у него было прирождённое.

Благодаря документам из Первого Корпуса он сразу же после окончания училища получил звание подпоручика и был распределён в Министерство военных дел.

Как раз началось большевистское наступление, и все младшие офицеры стали писать рапорты, прося отправить их на фронт.

Юзеф не считал это правильным. Начальство само отправит тех, кого захочет. Он даже пытался переубедить коллег. Когда всё же это не принесло результатов, ему пришлось так же написать рапорт. Если бы он этого не сделал, его могли бы посчитать трусом.

Юзеф не боялся фронта. Он даже мечтал о том, чтобы получить какое-нибудь лёгкое ранение, однако, когда генерал приказал ему остаться в министерстве, он был доволен.

Как бы то ни было, удобства Варшавы, размеренный и ровный образ жизни были достоинствами, которыми нельзя было пренебрегать.

На улице Фрета он бывал теперь крайне редко, а в доме семьи Нойман стал почти ежедневным гостем.

Он начал ухаживать за панной Климой.

Так уж получалось, что он довольно часто заставал её одну, и прежде чем её мать или кто-либо из сестёр входили в гостиную, он говорил с ней о войне, о музыке, о феминистских течениях. Время от времени они ходили вдвоем гулять в Лазенки.

Панна Клима была несколько чувствительна, но ему искренне нравилась, и Юзеф уже начал обдумывать предложение, когда прибыл капитан Грушковски, помещик из Малой Польши. Юзеф всё чаще встречал его за чаем у жены адвоката, пока в один прекрасный день не случилось неожиданное.

Он узнал об этом от Нуны.

Она позвонила ему в министерство:

- Я должна сказать вам кое-что очень важное. Не могли бы вы выйти из конторы на минутку?

Они встретились в Аллеях, и Нуна с загадочным лицом и с нескрываемым сочувствием сообщила Юзефу, что Климе сделал предложение ротмистр и уже получил согласие, и помолвка состоится в это воскресенье, потому что ротмистр возвращается на фронт.

Юзеф был неприятно удивлён. Он даже раздумывал, не следует ли ему прекратить бывать в доме адвоката, поскольку, конечно, желал избежать язвительных комментариев, на которые знакомые наверняка не поскупились бы, но отказался от этих аргументов и по-прежнему бывал на Мокотовской.

Теперь, правда, панну Климу он чаще всего не заставал, в то время как панна Нуна всегда была дома.

Через несколько недель они были в самой хорошей дружбе. Юзеф начал заниматься системой священника Кнейппа, читать импрессионистов и ходить на выставки картин.

Всё это прекрасно сказывалось на его здоровье и настроении. В свободное время он даже писал стихи, которые удачно подражали Игорю Северянину.

Эти стихи ужасно нравились панне Нуне, но ещё больше её восхищали стихи молодого спортсмена, пана Гущи. Видимо, и другие качества этого неприятного господина нашли также сильный отклик в сердце панны Нуны, потому что она перестала следить за достижениями Юзефа в практике системы священника Кнейппа, в то время как живо интересовалась каждым сантиметром прыжков пана Гущи с шестом в высоту.

Помолвку панны Нуны Юзеф переболел тяжелой мигренью и меланхолией человека, который слишком явно приобрёл доказательства женского непостоянства.

Панна Росичка была того же мнения и даже уверяла Юзефа, что у Нуны, похоже, не было глаз, чтобы выбрать такого болвана, как этот Гуща.

Только теперь Юзеф заметил, что панна Росичка, несмотря на свою молодость, имеет много здравого и трезвого суждения о жизни и людях.

Её критическое отношение ко всей вселенной не касалось только поручика Юзефа Домашко, и поручик Юзеф Домашко умел это оценить.

Теперь он уже не жалел о Климе и не печалился о Нуне. Росичка была самой молодой и, по общему признанию, бесспорно, самой красивой, к тому же она собиралась поступать на гуманитарные науки, что свидетельствовало о её здравомыслии и о видах пристрастий, не чуждых и ему.

Наступила осень, а с ней и конец войны.

Страна больше не требовала от своих сыновей оставаться в рядах героической армии, и Юзеф демобилизовался.

Прежде всего он занялся основательным приведением в порядок своих дел. Следуя совету адвоката Ноймана, он продал квартиру на Мазовецкой, а отремонтировал для себя гораздо более меньшую, всего лишь только шестикомнатную - в доходном доме на Маршалковской. Капиталец, вырученный от продажи бриллиантов, следовало куда-либо хорошо вложить, и оборотистый адвокат вскоре нашёл подходящее предприятие.

Это был торговый дом, импортирующий косметику, химикаты и т. д., находящийся в организованном состоянии и принадлежащий господам Меху и Вайсблату. У обоих был нюх на бизнес, прекрасные деловые отношения, но из-за отсутствия акционерного капитала и кредита им приходилось довольствоваться мелкими сделками. Присоединение к компании Юзефа Домашко радикально устранило этот недостаток.

"Полимпорт" стал крупным торговым домом, сумев привлечь ещё несколько более мелких акционеров.

Поскольку пан Мех имел всевозможные разногласия с органами правосудия, а пан Вайсблат не любил "светиться", председателем был избран Юзеф Домашко. Он также взял на себя руководство штаб-квартирой, в то время как Мех возглавлял продажи, а Вайсблат постоянно болтался за границей по вопросам закупок. Адвокат Нойман занял пост юридического консультанта, что давало Юзефу гарантию дополнительного контроля над партнёрами.

Поскольку из-за жадности арендаторов доходный дом давал мизерную прибыль, даже маленьким доходом от "Полимпорта" нельзя было пренебрегать. Впрочем, доходы эти росли почти изо дня в день.

В это же время Юзеф обустраивал квартиру под опытным оком пани Нойман и при живом соучастии панны Росички.

Они ещё не были официально помолвлены, однако уже в самых широких кругах друзей громко говорили об их браке. Помолвка была отложена из-за неприятной истории с ротмистром, женихом Климы. Оказалось, что весь размер его имущества в Малой Польше на деле сжался до крохотной усадьбы, к тому же ещё и являвшейся собственностью весьма ещё бодрой и вообще молодцеватой на вид тёти. Юзеф в душе порадовался божьей каре, постигшей неверную Климу, но, глядя на её покрасневший от слёз носик, решился на дружеские слова утешения, обратив её внимание на единственно прочное и нетленное блаженство, которое может дать только музыка.

Однако, когда на него надавили, чтобы он дал ротмистру должность в "Полимпорте", он ловко отделался шуткой.

Юзеф вставал рано и каждый день в восемь утра был уже в конторе. Он считал, что пунктуальность начальника - лучшее средство для сохранения дисциплины на предприятии.

Механика "Полимпорта" была несложной, поэтому он быстро ознакомился со всеми деталями его работы.

С двенадцати до часу он принимал посетителей. Это были люди, ищущие работу, агенты разных фирм, изобретатели разных косметических средств и т.п.

Однажды, незадолго до Рождества, среди десятка ожидавших в коридоре людей оказался человек, визитная карточка которого заинтересовала Юзефа больше других.

На солидной большой карточке он прочитал:

"Эразм Леопольд Фартушек, редактор "Независимого Еженедельника".

Конечно, он принял его первым и встал, чтобы поприветствовать дородного господина, идеально овального по форме, несущего под мышкой большой портфель.

- Я - Домашко, мне очень приятно, чем могу служить пану редактору? Прошу садиться, прошу.

Редактор Фартушек заверил пана председателя, что он счастлив "познакомиться с такой уважаемой персоной грата", бросил пару фраз, представляющих проницательное определение нынешнего экономического положения, которое "является входящим в состояние зарождения", но которое "должно большинством молодёжи поддерживать мир больших денег хе... хе... хе...".

Затем, потянувшись к портсигару Юзефа Домашко, редактор продолжил:

- Импорт, или, как его ещё называют, ввоз, пан председатель, является "табула раса", настоящим "карт-бланш" в нашей торговле. Но в ней надо придерживаться латинского выражения "живи настоящим", или, как говорят русские, "лови момент"! Хе... Хе...

Юзеф был этим ошарашен и немного напуган:

- Извините, пан редактор, но чем, собственно, могу служить?

- Пан директор, надо завоёвывать рынок! "Нужно взять развитие", как говорит немчура, "энергию"...

Утонувший в велеречивости полиглота, Юзеф со смирением дослушал окончание его витиеватой речи и узнал, что "Независимый Еженедельник" готов поддержать достижения "Полиморта" по принципу "услуга за услугу", речь идёт только о размещении объявлений компании в наиболее читаемых колонках еженедельника.

Юзеф, который никогда в жизни не держал в руках этот журнал, пообещал, что он подумает об этом и что, если пан редактор захочет навестить его через два дня, дело об объявлениях можно будет решить. Ему было стыдно выказать своё невежество относительно политического направления еженедельника, поэтому он лишь спросил:

- А кто главный редактор вашего уважаемого органа?

Овальный господин пренебрежительно махнул рукой:

- Это не важно, мне всё равно, он в мои дела не вмешивается, но, может быть, вы слышали, некто Пиотрович?...

- Яцек, может быть?...

- Действительно, Яцек Пиотрович. Я вижу, что вам, пан председатель, не чужда эта фамилия?

Ба! Как она могла быть ему чужда! Он уже хотел сказать, что Яцек был его одноклассником, что он прекрасно помнит его как самого большого смутьяна в классе... Или он уже остепенился?... Бедный Яцек, наверняка у него нет даже аттестата об окончании средней школы, потому что его выкинули из седьмого класса с "волчьим билетом".

Юзеф откашлялся и сказал:

- Да, я слышал... гм... так что, пан редактор, может быть, вы будете любезны заглянуть к нам послезавтра?

- Итак, арриведерчи, гуд бай, уважаемый пан председатель - галантно и непринуждённо воскликнул редактор Фартушек - до следующей встречи. "Я очарован", что мы договорились, как сказал поэт, "в середине дела". Хе... хе... Тысяча спасибо!...

Двигаясь округлым, но величественным шагом, он исчез за дверью.

Юзеф Домашко продолжил принимать посетителей, но не мог избавиться от стоящего перед глазами образа редактора Фартушека. Его визит напомнил ему события из прошлого.

Как бы то ни было, он не выполнил своих обязательств перед покойным дядей Сезари. Дядя очень хотел, чтобы он, потомок Юлиуша Словацкого, посвятил себя творческому труду на ниве родной культуры, чтобы пробудил в своей крови наследие таланта. А что сделал Юзеф? Начал торговать, используя имущество завещателя... "Независимый Еженедельник"... Нужно этим настоятельно поинтересоваться. Тем более, раз там Яцек Пиотрович...

Он позвонил по номеру, указанному на карточке Фартушека. Приятный женский голос сообщил ему, что это администрация, а к пану редактору Пиотровичу такой-то.

Он набрал и услышал короткое и грубоватое:

- Да.

- Могу я поговорить с паном Яцеком Пиотровичем?

- Кто спрашивает?

- Юзеф Домашко.

Минута тишины в трубке и тот же голос, только уже совсем весёлый:

- Домашко?... Приветствую! Как поживаете? Откуда вы взялись в Варшаве? Мы так давно не виделись!

После нескольких слов объяснений Юзеф выразил, в свою очередь, радость по поводу того, что нашёл своего старого друга, и восхищение тем, что у него есть журнал.

- Откуда вы об этом знаете? - удивился Пиотрович - ведь первый номер выходит только через два дня!

- Был здесь у меня в моей фирме ваш экономический редактор и говорил о "Независимом Еженедельнике" так, как будто он существует уже лет сто. Я покраснел от того, что ничего о нём не знаю.

- Подождите, приятель - перебил Пиотрович - какой такой мой экономический редактор?

- Тучный такой, господин... погодите, у меня здесь его карточка...

- Фартушек!? - взревел Пиотрович.

- Да. Это какой-то диковинный полиглот...

- Подождите, дружище - перебил Пиотрович - это вовсе не сотрудник редакции, а всего лишь агент раздела объявлений. Он представился в качестве редактора?

- Так напечатано на его карточке.

- Ах, негодяй! Да я выгоню его прямо сейчас. Извините, я на секунду. Игнасий! - взревел он - Игнасий! Давай сюда этот Фартушека, живо! - Видите, дружище, какая наглая скотина!... Что? Его нет? Как только он придёт, пусть немедленно явится ко мне... Ещё раз прошу прощения, приятель, за этого болвана.

- Какая мелочь - попытался успокоить его Домашко - понятно, что таким способом агент пытается найти заказчиков для платных объявлений.

- Это обыкновенная нечестность. Я уже догадываюсь, что он мог вам сказать: что мы будем поддерживать и т.п. Знаю я этих прохвостов. Давайте больше не будем об этом. Ну, а чем вы занимаетесь? Нам непременно нужно встретиться. Только у меня сейчас нет времени. Если, конечно, вы не заедете ко мне в редакцию на Ясну.

- С удовольствием - искренне заверил Домашко.

Они договорились на завтра после обеда, Юзеф записал адрес и с улыбкой положил трубку.

"Он совсем не изменился - подумал он - так и остался таким же буйным".

В школе Юзефа не связывали с Пиотровичем близкие отношения. Они не подходили друг другу ни характером, ни интересами. Пиотрович вечно устраивал какие-то заговоры, какие-то тайные кружки самообразования, ссорился с профессорами, носил революционные брошюры, вечно воевал со всем классом и не одного поколотил в спорах. И если Юзеф ни разу не схлопотал, то только потому, что всегда уступал.

Его и других Пиотрович презрительно называл: смерды, прихлебатели, холопы!

Его выгнали из школы за то, что он ударил по лицу учителя истории. Вот был скандал!

В любом случае Юзеф был рад встрече с Пиотровичем.

В тот день он обедал в ресторане. Вайсблат вернулся из Берлина, и надо было обсудить разные дела, потому что вечером тот снова уезжал.

Мех предупредил Домашко не приглашать адвоката, так как дело будет строго конфиденциальным. Это сразу не понравилось Юзефу, и он решил быть начеку.

Мех, худощавый человек с выступающей челюстью, с седеющими густыми бровями и с постоянной хрипотцой, которая придавала его голосу звучание вверенной тайны, и значительно более молодой и шустрый рыжий Вайсблат попивали чистую водку и закусывали селёдкой в сметане, изредка перебрасываясь парой слов. Юзеф, который водку не пил, спокойно ждал, когда подадут суп.

- Наш дорогой пан Домашко - весело подмигнул Вайсблат - вы проявляете в делах английскую невозмутимость. Другой бы спрашивал, беспокоился...

- Ну, а теперь говори - перебил его Мех.

Вайсблат придвинул стул:

- Духи дают двадцать два процента, мыло всего лишь десять, хирургические инструменты вообще лежат, резиновые товары в лучшем случае четырнадцать, химикаты от десяти до тринадцати...

Я не говорю, что это плохой оборот. Дай Бог, чтобы так было всегда. Но разве так создаются богатства?

- Э-э, какое там! - презрительно махнул рукой Мех.

- Я спрашиваю - азартно повторил Вайсблат - так ли наживаются состояния? Неужели так пришли к миллионам такие, как Абрам Лихтарь или Веверковски?... Нет, господа!... Нужно набирать масштаб, нужно найти что-то получше. Что-либо, что может стать основой хорошего дохода. Но сейчас хорошее дело - это только кокс.

- Что значит кокс? - изумился Домашко.

Официант подал суп, и Вайсблат замолчал. Когда суп уже был налит, он пояснил:

- Кокаин...

- Ш-ш-ш - шикнул Мех.

Домашко нахмурился:

- Ввоз кокаина запрещён.

- Вот именно - согласился Вайсблат - вот почему это интересно.

- Не о чем говорить - решительно покачал головой Домашко - потому что я на это никогда не соглашусь.

- Почему? - изумился Мех.

- Если я говорю о коксе - взял его за руку Вайсблат - то по той причине, что я нашёл гарантированный источник. Это не подделка, голову даю, а отгрузка и транспортировка нас полностью устраивает.

- Я не хочу об этом слышать.

- Ох, какой же вы пан, странный - зашептал Мех - ведь никакой опасности "влипнуть" нет. Речь идет только о деньгах.

- Речь идет о кокаине - запротестовал Домашко - ввоз которого - преступление - во-первых, во-вторых, доставка этого наркотика - это новое преступление. Нет, господа, давайте оставим это. Я человек честный и на такие вещи не пойду.

Мех развёл руками, как бы говоря - что делать, но Вайсблат улыбнулся и начал объяснять.

Прежде всего, он развеял все опасения обнаружения. Транспортировка из Берлина - на риск поставщика. Кокаин занимает очень мало места, и будет поставляться одному владельцу небольшой аптеки в Муранове. Если поймают, то только его. Далее нужно рассмотреть, является ли это нечестностью? Не все запреты правительства справедливы и мудры. Ведь и он, Вайсблат, или, предположим, Мех, может стать депутатом и получить должность министра. И он может издать, например, запрет на ввоз книг или пряников. Что тогда скажет пан Домашко?

- Я скажу тогда, что запрещается импортировать книги, а разрешается кокаин. Это ясно.

- Вот именно - подтвердил Вайсблат - а правительства постоянно меняются, может, и найдётся такое. И что тогда будет? Кокаин упадёт в цене, и мудрым окажется тот, кто уже давно взялся за кокс. Так о чём говорить?... О том, что пан Домашко не хочет пачкать руки в этом деле? Он и не будет их пачкать. Он может вообще даже ничего не знать. Всё будет сделано по-тихому. Только оборотный капитал нужно перевести с парфюмерии и других товаров на кокс. Остальные партнёры даже не почувствуют этого. Оборот лишь уменьшится, и всё.

- О, и обман партнёров! - вставил Юзеф.

- Почему же обман? Если дорогой пан Юзеф так ставит вопрос, то мы можем даже дать им нормальную прибыль. Просто разнесём сделки из одной руки в другую, пан Мех уже всё тщательно продумал. И доход чист, как слеза.

- А скажи, какой доход - зашептал Мех.

Лицо Вайсблата просветлело. Он вынул блокнот, карандаш и стал представлять расчёт, позицию за позицией. Юзеф неохотно, но внимательным взглядом следил за движениями его карандаша. Вайсблат закончил и трижды подчеркнул цифру, очень красноречивую цифру чистой прибыли:

- 450 процентов!

- Ну как!?... Каждый доллар за два месяца приносит четыре с половиной выручки. Если мы пустим в дело только пять тысяч, то через год мы получим минимум 300 000 долларов! Вы понимаете? По сто тысяч на каждого из нас!

Наступило молчание.

- И в "Полиморте" не будет ни грамма этой гадости?

- Ни одного. Ведь это не оборот фирмы, а только нас троих - заверил Вайсблат - ну что, договорились?...

Он протянул руку, но Домашко сделал вид, что не видит её. Он сложил салфетку и встал:

- Мне нужно идти... но помните, господа, я ничего не знаю.

- Ну что, вы, наверное, хотите проверить счета? - прошептал Мех.

- Только для порядка, только для порядка - ответил Домашко с негодованием.

Он неохотно пожал им руки и вышел.

Глава V

Это было скромное и несколько неряшливое помещение на четвёртом этаже. Белая табличка на двери гласила: "Независимый Еженедельник" - руководитель принимает с 8.00 до 10.00 утра".

"Он выбрал себе такие же часы приёма, что и я" - подумал Юзеф, нажимая на ручку двери.

В вестибюле бедно одетый подросток ел хлеб с маслом, в первой комнате какой-то пан переругивался над грудой бумаг с двумя другими. На стенах несколько криво висели карты и портрет Фридриха Ницше.

Через минуту выбежал Пиотрович, высокий, костлявый блондин, почти атлетического телосложения с необычайно подвижными голубыми глазами.

- Привет! Как дела? - воскликнул он - я безумно рад. Заходите, приятель, но только на пару минут. У меня краткая конференция, но скоро я буду готов.

Он крепко пожал руку Домашко и почти втолкнул его в боковую комнатку.

- Садитесь и извините - с этими словами он исчез.

Юзеф огляделся вокруг. Под окном у печатной машинки сидела спиной ко входу стройная блондинка и с большим старанием стучала по клавишам.

Он откашлялся, но она не повернула головы, так что он отказался от идеи поздороваться с нею и сел на слегка шатающийся стул. Старый конторский стол, как и вся мебель, был завален журналами, корреспонденцией и письменными принадлежностями.

"Порядка тут не так уж и много" - мысленно констатировал он.

В этот момент блондинка встала, достала из машинки бумагу и подошла к столу. Юзеф, ввиду этого, поднялся со стула и поклонился. Она кивнула ему своей миловидной головкой. Блондинка была достаточно красивой. Ей могло быть восемнадцать, самое большее девятнадцать лет. Впрочем, он не слишком настойчиво разглядывал её, потому что это было бы бестактно. Поэтому он удивился, когда вдруг осознал, что она всё ещё смотрит на него, и как будто даже с улыбкой.

Наконец, она просто спросила:

- Извините, но... вы не пан Юзеф Домашко ли?

Он вскочил:

- Да, так и есть, пани.

Тогда она непринуждённо улыбнулась:

- И вы меня не узнаёте?

Он широко раскрыл глаза. Ему действительно показалось, что он когда-то видел кого-то похожую на неё.

- Вы меня не узнаёте? А я вас сразу узнала, только не была уверена.

Она непринуждённо протянула ему руку:

- Ну? - Вы не помните кое-кого несносного из тихой усадьбы в Теркачах?

- Люсия!?! - закричал Юзеф и тут же поправился. - Панна Люсия!

- Видите, как я выросла.

- Боже мой! - воскликнул он - это действительно вы!?

- В этом нет никаких сомнений - весело сказала она. - Я очень рада вас встретить, но что вы здесь у нас делаете?

Прежде чем он успел ответить, ввалился Пиотрович, таща за собой какого-то седеющего пана, и сказал:

- Прощайте, прощайте, с личностями вашего рода я вообще не хочу иметь дело.

- Но, сударь - защищался вытаскиваемый, пытаясь вырвать руку из хватки Пиотровича и другой схватиться за дверь - ещё одно слово...

- Ещё одно слово - взревел Пиотрович - и я скину вас с лестницы! Вон, чёрт возьми!

Юзеф вопросительно посмотрел на панну Люсию, но та спрятала лицо за книгой и тихонько рассмеялась.

- Прошу, приятель! Пиотрович любезно обратился к Юзефу, разобравшись с изгнанником.

Домашко хотел было попрощаться с панной Люсией, но уже оказался в кабинете.

- Извините - усадил его Пиотрович в тростниковое кресло - я должен был выпроводить этого смерда!

-...прихлебателя, холопа! - закончил Домашко.

Пиотрович расхохотался:

- Ха... Вы помните?...

- Хорошие были времена - вздохнул Юзеф.

Пиотрович насторожился:

- С вашего позволения, как это хорошие? Что вы имеете в виду?

- Ну, воспоминания детства - смутился Домашко.

- Ага! А то я подумал, что вы тоже из тех, кто несёт всякую чепуху - вместо здравых суждений.

Он внимательно посмотрел на гостя и заключил:

- Вы сильно изменились. Возмужали, поправились. Чем вы занимаетесь?

- Ну, я был в России. Учился в Санкт-Петербургском университете, потом околачивался на фронте в Земском Союзе, наконец, в Первом Корпусе...

- Как это? И вы тоже сложили оружие?

- Нет. Меня раньше схватили большевики. Я сбежал от них через Швецию, позже закончил учёбу в Варшавском университете.

- Значит, в польской армии вы не служили?

Вопросы Пиотровича имели почти инквизиторский тон.

- Почему же. Я поручик запаса - сказал он, скрывая раздражение.

- Это хорошо. Поздравляю вас. А сейчас?

- Сейчас я занимаюсь торговлей. Я состою в руководстве торгового дома.

- Это ещё лучше. Мы, поляки, мало занимаемся торговлей. Похвально. И как у вас идут дела?

- Спасибо, неплохо.

Пиотрович резким движением выдвинул ящик стола и извлёк из лежавшей там папки лист бумаги:

- Прошу вас, прочитайте.

Это была копия письма, выдержанного в чрезвычайно резком и почти оскорбительном тоне, в котором говорилось о работе пана Фартушека. Юзефу стало его жаль:

- Право же - начал он - я не вижу причины...

- Я должен был так поступить, никаких разговоров - перебил его Пиотрович, пряча бумагу - полагаю, что вы остались довольны.

- Но я ведь не требовал сатисфакции!

- Возмещения ущерба - поправил Пиотрович - не сатисфакции, а возмещения ущерба. Зачем использовать иностранные слова, когда в нашем распоряжении есть польские? Я должен был выгнать этого субъекта...

- Может, лучше: особь? - с улыбкой вставил Домашко.

- Что? А... Понятно, спасибо - рассмеялся Пиотрович - я весьма благодарен вам за то, что вы помогли мне вывести его на чистую воду.

- Возвращаясь к делу - продолжил Домашко - я с удовольствием дам объявление в ваш журнал. В целом, я был бы рад оказать финансовую поддержку здоровым течениям в прессе...

- Течение этого журнала самое здоровое - безапелляционно заявил Пиотрович - но, подождите... минутку!...

Он задумался.

- Да, это, наверное, было бы лучше всего - сказал он как бы про себя. - Послушайте, приятель, вы, наверное, богаты?

- Нет, я не богат, но обеспечен - это да.

- Дело не в этом. Видите ли, лично я совершенно без средств. "Независимый Еженедельник" должен издаваться за счёт некоего Берского. Этот Берски, в целом, человек, заслуживающий доверия.

Однако у меня есть некоторые сомнения. А именно, до меня дошли слухи, что он женат на еврейке. Это сильно портит мои планы. Вы понимаете?

- Более-менее. Ваш еженедельник будет антисемитским?

- Ни в коем случае! Впрочем, позже я вам всё подробно объясню. В настоящее время речь идёт о принципиальном моменте: не могли бы вы согласиться финансировать издание журнала, если его направление вас устраивает?

- А это потребует крупных денежных затрат?

- Нет, совсем мелочь. Впрочем, скоро "Еженедельник" начнёт давать хорошую прибыль. Я уверен. Так что, в принципе, вы могли бы пойти на это.

Домашко замялся:

- Видите ли, приятель... как бы это сказать... хм... я сам давно думал... Поступая в университет, я мечтал о писательской карьере...

- О!...

- Да. Я даже писал стихи, рассказы и статьи. Некоторые из них были напечатаны. Так вот, я бы с удовольствием принял участие в расходах журнала, и даже в его редактировании, либо просто в наполнении его моими творениями.

- Сразу - перебил Пиотрович - два вопроса.

- Слушаю.

- Первое: принадлежите ли вы к какой-либо политической партии и к какой?

- До сих пор ни к какой.

- Хорошо. А теперь второе: есть ли у вас писательский талант?

Домашко покраснел:

- Я не могу судить об этом.

- Ошибаетесь. Ясно одно: у человека, не верящего в свой талант, его точно нет. У верящих чаще всего тоже нет, но только чаще всего, а не всегда. Понимаете?

- Некоторые признавали за мной способности, которые называли недюжинными - скромно заметил Юзеф.

- Это уже лучше. Итак, нам есть что обсудить, и я хотел бы сделать это не откладывая, потому что от этого зависит, как скоро выйдет первый номер. Позвольте, приятель, позвонить вам в ближайшие дни. Конечно, я бы предпочёл иметь дело с вами, нежели чем с Берским. Я рад, что мы встретились.

Он посмотрел на часы:

- Четыре! Прошу прощения, у меня ещё много дел.

Юзеф простился с ним сердечно, насколько можно было говорить о сердечности в отношениях с Пиотровичем.

Выходя через маленькую комнатку, он увидел панну Хейбовскую в плаще и шляпе. Она, по-видимому, ждала его. Ему стало очень приятно. Эта красивая панна была воспоминанием о самых добрых годах детства в тихих солнечных Теркачах.

- Ну, наконец-то - весело сказала она ему - я уже думала, что не дождусь.

- Действительно, вы были так любезны...

- Не любезна, а всего лишь любопытна, дорогой... профессор.

Он вспомнил, что так она иронически называла его на уроке математики.

- Как же вы тогда были невыносимы! - вздохнул он.

- Но теперь-то вы на меня за это не сердитесь? - спросила она игриво.

- Нет - сказал он, глядя ей в глаза, которые ничуть не изменились.

- Видите ли, я тогда ужасно злилась на вас, потому что вы всегда держались со мной как старший.

Он засмеялся:

- Я ведь и был старше.

- Да, но... знаете что? Пойдёмте в кондитерскую, надо же нам всё-таки поболтать, верно?

Домашко посмотрел на часы:

- Вы, конечно, ещё не обедали?

- Нет, но на обед я должна быть у тёти.

- У тёти... у пани Щерковской?

- Точно! Вы помните? Я сейчас живу у тёти Щерковской, потому что от Теркачей остались... развалины.

Она опустила голову, и они шли молча. Улицы были полны людей. На углах продавались букетики первых фиалок.

- Панна Люсия... Я тоже потерял всех самых дорогих людей под этими развалинами... Они наверняка уже заросли густой травой...

- Да, заросли - сказала она, едва шевеля губами.

- Воля Божья - вздохнул Юзеф.

На углу Хмельной им пришлось остановиться. По проезжей части двигалась вереница повозок с углём. Маленькая девочка с высоко подоткнутой юбкой подбежала с чашей, полной фиалок. Юзеф купил маленький букетик и протянул панне Люсии.

- Такие цвели на Рашицком холме за речкой - сказал он.

- Да, такие, только те сильнее пахли. Благодарю. А с другой стороны, летом был чабрец, помните? Сплошной ковёр.

- Панна Люсия, а может, всё-таки пойдём на обед куда-нибудь в ресторан? Я тоже голоден.

Люсия задумалась:

- Я бы пригласила вас к тёте, наверное, она была бы рада, но там столько людей... Мы не сможем там поболтать. Нет. Мы зайдём в кондитерскую на полчаса.

- Хорошо.

- Тут есть одна маленькая на Брацкой.

В кондитерской было пусто. Они заняли столик у окна. Им принесли чай с печеньем.

- Откуда вы знаете пана Пиотровича? - спросила Люсия.

- Яцека? Яцек - мой одноклассник.

- А! А я познакомилась с ним у пани Кротыш. Наверное, вы слышали.

- Пани Кротыш?... Нет.

- Ах, это такой дом, где всегда полно учёных, литераторов, поэтов. Пани Барбара -интеллектуалка - добавила она с серьёзностью.

- Но, простите, панна Люсия, разве... неужели вы вынуждены работать?

- Ну, собственно, да.

- А Теркачи? Это же хороший участок земли, и вы, кажется, единственный собственник?

- И что с того? Дядя Щерковски сдал его в аренду, но это приносит гроши. Вы сами знаете: построек нет, всё изрыто окопами и перепахано снарядами. Арендатор, некто Ольшевич, построил себе временные деревянные постройки и сам еле сводит концы с концами.

- А вы там были?

- Нет.

Юзеф грустно улыбнулся:

- Знаете что? Нам надо как-нибудь летом выбраться в Теркачи.

Она посмотрела на него растроганно.

- Давайте съездим вместе, на несколько часов - взволнованно сказал он - почтим там память усопших, посетим родные места.

- Хорошо. У вас золотое сердце. Я так рада, что мы встретились!

- И я. Очень.

Почти час ушёл у них на то, чтобы найти в себе немногие хаотичные воспоминания, которые перемежались рассказом Люсии о перипетиях её жизни.

Они погрузились в атмосферу сладких воспоминаний.

Наконец, им пришлось расстаться, потому что тётя Щерковска была бы недовольна опозданием Люсии к обеду. Домашко проводил её до Вильчи.

- Конечно, если позволите, в ближайшие дни я нанесу визит Щерковским.

- Лучше всего завтра. Тётя наверняка обрадуется. Завтра суббота, и будет своего рода неофициальный "журек" моей тёти. Так что, пожалуйста, приходите. В пять!

- Приду, конечно. До свидания, панна Люсия. Как в той фразе - "мир тесен"... У меня сегодня был удачный день.

- О, и у меня тоже - сказала она просто - до свидания, до завтра!

Юзеф ушёл, насвистывая и размахивая лёгким зонтиком. Он бы с удовольствием размахивал им на весь тротуар - но что бы люди о нём подумали?

- Какая она красивая и какая милая... Люсия. Люсия - очень красивое имя.

Ему вдруг пришло в голову, что, к примеру, имя "Росичка"... звучит как-то неестественно, странно, даже претенциозно...

Он бы с удовольствием не пошёл сегодня вечером в дом к адвокату. Правда, вчера он там тоже не был, но зато с женой адвоката и с Росичкой он виделся в Захенте, так что его отсутствие там можно было бы оправдать.

После обеда он зашёл в контору, чтобы спокойно и с карандашом в руке проверить расчёты этого проходимца Вайсблата. Не вызывало сомнений, что риск был минимальным, и что кокаин должен дать свои четыреста пятьдесят процентов чистой прибыли - даже если каждый десятый транспорт пропадёт.

Сомнения нравственного характера таяли в Юзефе по мере заверений и увещеваний Меха. Тот был прекрасно осведомлён о различных делишках, которыми все вокруг занимались направо и налево.

Эти соображения настолько улучшили настроение Юзефа, что около восьми он отправился к Нойману.

В гостиной сидел старый пан Гуща, отец жениха Нуны. Он листал журналы и что-то бормотал себе под нос.

- До каких времён мы дожили - приветствовал он Домашко.

- А что сейчас не так?

- Что сейчас не так, что сейчас не так! Сейчас происходит чёрт знает что! Все эти социалисты, масоны и...

Он оглянулся и, наклонившись к Юзефу, закончил:

-...и евреи. Я не говорю о Нойманах, потому что это приличный дом, но вообще такого стало слишком много.

- Так Нойманы ж не евреи - удивился Юзеф.

- Кто их знает - пожал плечами старик Гуща - на вид вроде бы нет. Но всё-таки иностранная фамилия. Не этнические поляки. Поверьте, мне это дорогого стоило, прежде чем я согласился на брак сына с их дочерью.

Юзеф, который знал по своим собственным наблюдениям и от друзей, что старик яростно настаивал на этой свадьбе, слегка улыбнулся.

- Что? - встрепенулся старик - может быть, вы думаете, что я на первую помолвку Вака смотрел иначе?

- Нет, отнюдь...

- Нет, нет. Я должен вам объяснить. Панна Монье происходила из французов, а это совсем другое. Братский народ, многовековая дружба, культурная общность, это другое!

- Почему же тогда брак не состоялся?

- Ха... вы знаете, Монье обанкротился. В таких условиях...

Величественно вошла жена адвоката:

- Простите, господа... приветствую всех... приветствую... мои барышни скоро будут готовы. У меня сегодня немного разыгралась мигрень... а где же пан Вацлав?

Гуща не смог этого объяснить. Может быть, на тренировке, а может быть, на каких-нибудь сборах. Эти спортсмены больше всего тренируются на сборах.

Панна Нуна в зелёном платье выглядела почти вульгарно, а Росичка имела совершенно глупое выражение лица, и у неё на носу высыпали веснушки. При этом она произнесла ужасно банальное:

- Что у вас слышно?

Ему захотелось ответить тем же, чем когда-то Пиотрович отвечал на такие глупые вопросы: слышно только у никудышных.

Тем не менее, он вежливо улыбнулся:

- Всё по-старому, панна Росичка.

- А вы знаете, куда мы едем на лето?

Опять глупый вопрос: откуда он мог знать? Он же не Святой Дух!

- В Закопане? - попытался он угадать.

- Нет! - качнулась головка.

- Хм... В Констанцин?

- Нет!...

- Значит, в Гдыню?

- За гра-ни-цу!

Она сказала это с таким торжеством, как будто тысячи людей каждый год не выезжали за границу, а только они.

- Мы едем в Канны! Ах, как же это будет чудесно.

- Совершенно верно - вмешалась её мать, прервав разговор со старым паном Гуща - врачи рекомендовали Росичке побыть в Каннах. Я подумала, что и вы, пан Юзеф, могли бы немного освежиться. Нам было бы очень приятно.

- Извините, пани Нойман, но я пока не знаю, как у меня сложатся дела.

- Поезжайте с нами! Конечно же, поезжайте! - воскликнула пани Росичка. - Клима и Нуна едут с тётей Жарской в Криницу, а вы поедете с нами. Там будет весело.

- Я пока не знаю - уклончиво ответил Юзеф и пришёл к выводу, что панна Росичка слишком шумная.

Перед самым ужином вернулась из консерватории Клима, и когда они уже сидели за столом, вошёл громогласный жених Нуны:

- Раскол в ПСЛА! - воскликнул он с порога таким голосом, словно сообщал о скором землетрясении.

- Что?! - испугалась жена адвоката.

- Здрасьте, привет - поприветствовал всех Гуща - Вантушеку не засчитали двенадцать баллов за десятиборье, и "Родина" потребовала направить дело в союз профсоюзов. Неслыханный скандал, и Вантушек уходит из клуба! Представляете?!

- Бегун по пересеченной местности - пояснила Нуна - такой маленький брюнет, который в прошлом году...

- Прошу прощения, дитя моё - перебила жена адвоката - присаживайтесь, пан Вацлав. Зося, подай пану тарелку! Пан Юзеф, может, ещё салату?... Клима, придвинь к пану Юзефу салат.

Действительно, всё остыло. Нуна, ты забыла салфетку. Зося, звонил ли пан, когда он придёт?

- Нет, не звонил.

- "Висла" - "Гарбарня" шесть - два - сообщил молодой Гуща полушёпотом невесте - вот им дали! У Купесека сломана лодыжка. Я смотрел, как он спускается, и мне пришла в голову мысль о стихотворении под названием "Раненый Гладиатор". Как вам?...

- Это могло бы быть достойно Гомера - ехидно сказала пани Клима.

- Не понимаю, как предметом поэзии - отозвался старый пан Гуща - можно сделать такую вещь, как пинание мяча.

- А папе хотелось бы только про рощи, ленточки, соловьи!

- Хотя бы. Они символизировали бы определенные чувства. Но писать о мышцах, костях...

Росичка повернулась на стуле и добавила:

- О коже, почках, желудочно-кишечном тракте.

- Вот именно - поддакнул старик - не вижу разницы. Почему можно очаровываться безупречной деятельностью мышц, но не исправным функционированием, извините за мой французский, желудка?

- Папа, ты этого не поймёшь, потому что ты старый.

- О, простите, здесь сидит молодой человек, пан Домашко, пусть он скажет вам, что он думает по этому поводу.

Все взоры обратились на Юзефа.

- Хм - задумчиво откашлялся тот - я считаю, что оба мнения в чём-то справедливы. Течение, представленное здесь и защищаемое паном Вацлавом, является выражением духовной жизни тех, о ком идёт речь. Ведь оно никак не связано с непреходящими ценностями великой поэзии.

- А вы не отказывайте - напирал на него спортсмен - поэзии в свободном выборе тем.

- Пан Юзеф никогда никому ни в чём не отказывает - невинно вмешалась панна Нуна.

- Это свидетельство зрелости ума - безапелляционно осадила её мать.

- Уважаемая пани слишком любезна - поклонился ей Юзеф - воистину трудно отказать в праве существования тому, что уже существует. Это течение ещё очень молодо, и невозможно предсказать, каким будет его путь развития. Поэтому я бы предпочёл в данном случае воздержаться от высказывания крайних суждений.

- Это тоже молодость, сын мой - выставил указательный палец старый пан Гуща - но молодость здравая и благоразумная.

Все присутствующие склонялись признать его правоту, а пан Гуща, чувствуя в воздухе одобрение, продолжал:

- Все поражения нашего народа идут от его пристрастия к крайностям. В моё время было всё же лучше. Никаких социалистов, анархистов, модернистов, люди жили так, как им велел Бог. Были, конечно, отдельные буйства, но их можно было сосчитать по пальцам. Не так ли, уважаемая пани?

Жена адвоката покраснела и, нервно складывая салфетку, сказала с вынужденной улыбкой:

- Я слышала от старших, да, слышала. Но в моё время, к сожалению, всё было намного хуже.

И она обозначила окончание застолья, подняв свою внушительную фигуру над столом.

В гостиной панна Клима села за рояль, в кабинете накрыли карточный столик. Хозяйка дома, пан Гуща-старший, Юзеф и панна Росичка образовали неизменную партию бриджа.

Юзеф не любил бридж, как и вообще не любил карты. Однако он выучился этой игре, потому что это было хорошим тоном, и все люди в компании играли.

Росичка допустила роковые ошибки в торговле, в розыгрыше прорезала на другую даму, наконец, она побила козырь собственной фортой, благодаря чему жена адвоката с паном Гуща наверстали две реконтры. После чего она сказала, что каждый может ошибиться.

Идя домой, Юзеф подверг основательному анализу свои чувства к панне Росичке, и когда он ложился спать, у него уже была выработана точка зрения: посмотрим, что к чему, но за границу я с ними не поеду.

На следующее утро позвонил Пиотрович, и они договорились на три в кафе, причём Пиотрович оговорился о возможном пятиминутном опоздании. Пришёл, однако, вовремя. Из его речи Юзеф не смог ничего заключить: он как всегда выглядел серьёзным, холодным и настороженным, о чём свидетельствовали его живые и проницательные глаза.

Он поздоровался и тут же приступил к делу:

- Я уже говорил вам, что "Независимый Еженедельник" нельзя считать коммерческим предприятием. Я убеждён, что он будет приносить прибыль, но эта прибыль будет направлена на его расширение и развитие его содержания. Вы в принципе согласны на это?

- Согласен.

- Теперь о другом. Берски, с которым я предпочёл бы разорвать соглашение по причинам, о которых я упоминал, даёт тысячу долларов. Эта сумма пока вполне достаточна. Однако не исключено, что через три месяца понадобится вложить ещё пятьсот. Поэтому уставной капитал издательства мы устанавливаем в две тысячи. Исходя из этого, учредитель, вносящий уставной капитал, получает 75 процентов акций, а я, вкладывая работу, идеи и руководство, 25 процентов. Считаете ли вы такое разделение справедливым?

- Конечно, дружище.

- Хорошо. Тогда скажите мне, в принципе, если вас всё устроит, вы сможете внести такую сумму?

- Смогу - подтвердил Домашко.

- Тогда мы на пути к договорённости. Признаёте ли вы правильность утверждения, что независимость мало завоевать, и её нужно в дальнейшем отстаивать и укреплять?

- Конечно.

- Итак, мы видим перед собой поле, лежащее под паром. Усилия, предпринимаемые здесь и сейчас, носят лишь случайный и эпизодический характер, являются лишь ситуативным реагированием, а главное, они направлены исключительно на материальную сторону вопроса, минуя его духовную сторону.

- Так и есть.

- Так вот - продолжал Пиотрович - мы все понимаем, что существование, устойчивость и ценность каждого государства, народа и общества, зависит от его духа, от идеи, пронизывающей все его слои, от личного и коллективного достоинства, от гражданской школы умов и характеров, через которую должна пройти Польша, если она хочет обеспечить себе подлинную свободу. Нас учат этому другие народы, и надо быть дураком, чтобы не видеть этого, а видя, не действовать. Это идея, вокруг которой и возник "Независимый Еженедельник".

- Мысль благородная и достойная похвалы - склонил голову Юзеф, мысленно констатируя, что недооценил Пиотровича - собираетесь ли вы создать политическую партию, которая взяла бы себе такие лозунги?

- Упаси меня Бог - возмутился Пиотрович - у любой политической партии есть программа - возвышенная и прекрасная - но на деле она никакой не придерживается, а только плодит всякие мерзости, сговоры, безобразия, уступки в пользу личной выгоды, продажность. Нет, дорогие мои, я и не подумаю создавать партию. Достаточно, если найдётся независимый голос, который будет следить за нравственностью нашей политической, социальной и культурной жизни. Таковым будет мой, а, если вы захотите, то наш еженедельник.

- Итак, задача этого еженедельника будет состоять в том, чтобы...

- Обличать! - с убеждением закончил Пиотрович. - Будем клеймить! Клеймить и ещё раз клеймить!

Домашко задумчиво кивнул и нерешительно спросил:

- А кого будем клеймить?

- Не "кого", а только "что"! Что! Понимаете? Клеймить мошенничество, безобразия, уловки, махинации, хитрость, карьеризм, чванство, фальшь, лицемерие? Клеймить!

Растопыренными пальцами он провёл по волосам и сказал с убеждением:

- Если я и обратился к вам с этим, то лишь потому, что считаю вас человеком честным, любящим Отечество, человеком с открытым и благородным сердцем, который располагает достаточным количеством гражданского мужества, чтобы смотреть правде в глаза, а не на смерда, подхалима и доносчика. Ваша рука!

Юзеф Домашко сдержал вздох и протянул руку. Дело, собственно, требовало более длительных раздумий, размышлений, взвешивания за и против, однако времени на это у него не было.

Пиотрович немедленно начал развивать перед ним обширную картину будущей деятельности, посвящать в редакционные замыслы, составлять планы. Позже он спросил, есть ли у Юзефа при себе деньги, потому что он хотел бы уже сегодня вернуть Берскому его вложение, а когда выяснилось, что у Юзефа они дома, заявил о готовности немедленно принять их в кассу.

Для возражений, размышлений или просто предложения отсрочки в потоке категоричности Пиотровича не было места.

Сердце у Юзефа сжалось, когда он отсчитывал доллары и мимолётно заметил тлеющий окурок, брошенный Пиотровичем на пол, прямо у бахромы персидского ковра.

- Договор мы напишем сами - сказал Пиотрович - между честными людьми опасения излишни. Я - руководитель журнала, а вы - издатель. Будем подписывать наш еженедельник обоими именами и фамилиями.

Юзеф попытался возразить, но Пиотрович заявил, что ввиду боевого характера еженедельника не подписывать его было бы стрельбой из подворотни, что выглядит подло.

На это было нечего возразить.

Пиотрович тут же позвонил Берскому и сообщил ему, что отказывается от его денег, и тот спросил - почему?

- Ну потому, что я нашёл кое-кого, с кем я в большей степени предпочитаю сотрудничать. Сегодня я верну вам ваш вклад. До свидания.

Он положил трубку и начал разглядывать квартиру Домашко:

- Красивое место и просторное. Это очень хорошо, потому что у вас можно будет устраивать редакционные чаепития. Обращаю внимание, что я собираюсь каждый месяц устраивать такие чаепития для всех своих сотрудников.

Юзефу очень понравился этот план, он подумал, что так у него будет бывать панна Люсия Хейбовска, и он спросил:

- Следовательно, и дамы?

- Какие дамы? - удивился Пиотрович.

- Ну, я видел у вас несколько дам.

- А, нет, это обслуживающие работники, я говорил о членах и внештатных сотрудниках редакции.

- А много их будет?

- Я, секретарь редакции доктор Жур, вдобавок нам обещали свое временное сотрудничество Залески, Камиль Зенон - знаете такого?... Бонч-Ржевски, профессор Чудек, Янек Пенкальски, ну и другие... Как только журнал начнёт выходить, их станет ещё больше.

Юзеф вытер нос и сказал:

- Может быть, и я... вернее, может быть, и моё перо для чего-нибудь пригодится... Я уже говорил вам, что печатал кое-что...

- Да, с удовольствием, если вдруг окажется, что у вас есть хоть капелька таланта, пишите, сколько влезет. Однако, насколько я помню со школы, с пером вы были не очень "на ты". Но не нужно отчаиваться, нужно верить в себя.

- Хм. Видите ли, дружище Яцек, собственно, начало моего интереса к литературному творчеству датируется моментом, когда я понял, что у меня могут быть прирождённые способности...

- Что значит прирождённые?

- Ну, наследственные.

Пиотрович задумался.

- Такое случается. Постойте, погодите... Домашко?... Домашко... Ага! Был такой летописец в конце восемнадцатого века... точно не припомню. Это ваш предок?

- Мой. Но понимаете, как бы это сказать... Собственно, стыдиться тут нечего... Моим биологическим дедом был Юлиуш Словацки.

Пиотрович вскочил как ошпаренный.

- Кто? Что?

- Словацки - скромно опустив глаза, повторил Юзеф.

- Не может быть!... То есть, извините, я хотел сказать - поразительно!

- И всё же это так - он увидел, что произвёл впечатление на Пиотровича, и уже не жалел, что сказал ему об этом.

- Ну хорошо - стукнул по столу Пиотрович - но для этого надо иметь какие-то доказательства! Есть ли у вас неопровержимые доказательства?

Юзеф пожал плечами:

- Вы сами понимаете, что официальных доказательств быть не может.

- Да, но, может быть, собственноручные письма, какие-нибудь дневники, или даже стихи, не знаю.

- Да, есть - рискнул Домашко - есть письма Словацкого к моей бабушке. Они указывают, вне всякого сомнения, что между нею и поэтом был роман. Кроме того... Есть дневник моего деда...

- Невероятно! Покажите.

Юзеф был готов к этому:

- К сожалению, в данный момент этим не получится воспользоваться, так как все эти документы находятся у моих дальних родственников в приграничье. Но скоро я их привезу.

- Это неслыханно - взволновался Пиотрович - понимаете ли вы, какую огромную ценность будет иметь это открытие для истории нашей литературы!? Буквально неоценимое! Прежде всего, это прольёт совершенно другой свет на последние годы творчества Словацкого, потому что я полагаю... В каком году имел место этот роман?...

- В 1848 году.

- Чёрт возьми! Тогда он заканчивал Короля-Призрака!... Дружище! Если вы действительно внук Словацкого, это начисто опровергает дурацкие сплетни о том, что Словацки якобы был бесплодным...

- Ну, пожалуй - не совсем искренне улыбнулся Юзеф.

- Что он никогда не знал физической любви! Уверяю вас, что лично я никогда в это не верил. Не далее как несколько дней назад мы говорили об этом с Яцеком Пенкальским, и мы оба пришли к убеждению, что это невозможно. Как можно сочетать гениальность с евнушеством или с прочей гадостью ещё хуже того!? Ерунда да и только. Я безумно рад! Я вас поздравляю!

- Ну... вообще-то моей заслуги в этом немного - улыбнулся Юзеф.

- Если вы это выявили и опубликуете - то это будет ваша большая заслуга. Но... это совершенно точно?

- Совершенно.

- Почерк изучали?

- Естественно.

- А роман где имел место быть?

- В Париже.

- Верно - воскликнул Пиотрович - бард тогда жил в Париже. А что там делала ваша бабушка?

- Она была на медовом месяце вместе со своим мужем.

- Ха... ха... ха... ну, её верностью восхищаться трудно. Чёрт возьми! Женщинам никогда нельзя верить! Какое открытие! Вы должны опубликовать это как можно скорее.

- Я сделаю это - серьёзно сказал Юзеф - но не сразу. По разным соображениям, сами понимаете, я не тороплюсь придать это огласке. И перед вами я бы умолчал об этом, если бы не вопрос сотрудничества в "Независимом Еженедельнике".

- Порядок. Хотя я не верю, что талант может передаваться по наследству, но я верю в наследование духовной культуры, и поэтому мне приятно, что мы встретились.

После ухода Пиотровича Домашко был немного зол на себя как из-за финансового участия в мероприятии такого скандалиста, как Пиотрович, а также ввиду того, что он разоткровенничался перед ним о своём происхождении от Словацкого. Он не любил врать, и, если и сказал Пиотровичу, что у него есть письма поэта, то только потому, что так вышло из разговора, и потому, что он испугался подозрений в пустой болтовне.

"В конце концов, как-нибудь всё будет" - утешал он себя, обедая.

Вскоре нужно было переодеться в парадную одежду. Панна Люсия сказала "к пяти часам", и это означало, что приходить стоит не позже двадцати пяти минут шестого. Юзеф знал, что пунктуальность здесь относится к тому роду бестактности, который совершают обычно люди из глубокой провинции или всякие новоиспечённые выскочки.

Щерковские занимали просторную квартиру на втором этаже с большой прихожей, высокими потолками и дверями открывающимися так, что можно было видеть комнаты насквозь.

Слуга, помогавший Домашко снять пальто, седой, бритоголовый и с широким, улыбающимся лицом, спросил непринуждённо, но без фамильярности:

- Прикажете доложить о прибытии пана Домашко?

- Да, точно - удивился Юзеф.

- Барышня ожидала уважаемого пана - пояснил слуга - а поскольку я всех гостей знаю, то я догадался, что это вы.

Он поклонился и ушёл.

"Здесь очень славно" - подумал Юзеф, оглядывая гостиную.

Это была большая комната с кремовой обивкой и беспрецедентным обилием мебели в различных, но гармонирующих друг с другом стилях и цветовой гамме от кремового, светло-орехового до матовой позолоты. Всё здесь было покрыто патиной - сдержанной, тепловатой и неброской. Всё производило впечатление уютной обстановки, выглядело постоянно используемым жильцами и реально полезным, всё было обустроено по-домашнему, не показно. На стенах висели портреты, на столах, шкафах, полках разного рода стояли бесчисленные вазы, флаконы, статуэтки, безделушки - но при этом ничто не бросалось в глаза, ничто не навязывалось, а всё было красиво, элегантно и со вкусом. Ни один из предметов мебели не являлся каким-либо инвентарём, как и не был художественным экспонатом. Ни одна мелочь не заслуживала названия дорогой, но всё без исключения здесь было стоящим.

"Здесь очень уютно" - думал Юзеф, не без оттенка зависти, сравнивая чопорную элегантность своей квартиры с этой гостиной, для которой, наконец, нашел определение: "утончённая". Да, не выспренная, а именно утончённая, а может, и это слово не самым лучшим образом подходило для описания всего увиденного.

Смежная комната, насколько он мог видеть со своего места, была кабинетом или библиотекой, выдержанной в тёмно-зелёном тоне. На этом фоне появилось светло-синее платье Люсии и её светлая, почти золотистая головка.

Она выглядела так грациозно, что Юзеф потерял чувство приличия и вместо того, чтобы встать и поприветствовать её, сидел и улыбался, как последний идиот!

Но он ошибался, полагая, что это будет принято за недостаток учтивости. Женщинам не нужны ни особые мыслительные усилия, ни многолетний опыт, чтобы понять, что причиной такого, а не любого другого поведения мужчины является восхищение ими, и узнав это, они готовы простить им самые грубые ошибки.

Поэтому панна Люсия поприветствовала Юзефа очень сердечно и так долго не отпускала свою руку, что он почувствовал себя вправе поцеловать её второй раз - что ничуть не было ему неприятно.

- Как хорошо, что вы пришли, когда ещё никого нет - сказала она, садясь. - Тётя ещё...

- Одевается - подсказал Юзеф.

- Какое там. Тётя всегда одевается самой первой. Просто торты немного испортились, и она занята... спасением ситуации.

- А, понятно - сказал он, слегка подтягивая исподнюю штанину.

- Как ваши дела, пан Юзеф?

- Спасибо, пани. Всё хорошо.

- Я действительно очень рада, что мы встретились.

- Полагаю, что теперь у меня будет возможность чаще видеться с вами...

- Ну, конечно! - воскликнула она с энтузиазмом. - Как только у вас будет свободное время, мы всегда будем рады видеть вас здесь. Вы не знаете мою тётю, это самый замечательный человек на свете.

Вы увидите, что она вам обязательно понравится.

- Очень рад - поклонился он, злясь на себя за то, что не может избавиться от смущения. Поэтому он сказал прямо:

- Но я буду видеть вас и в редакции.

- О, там я занята работой.

- Я тоже буду там занят работой.

- Не поняла?

- Я стал издателем "Независимого Еженедельника". Я приобрёл семьдесят пять процентов акций и буду работать с моим бывшим одноклассником Яцеком в редакции.

- Что вы говорите!

В её возгласе прозвучали изумление, восхищение и радость.

- Это прекрасно! - А как же Берски?

Домашко сделал пренебрежительное выражение лица:

- Пиотрович расстался с ним. У него свои причины...

Вошла пани Щерковска, миниатюрная, стройная, с серым бесцветным цветом лица и гладко зачёсанными тёмными седеющими волосами. Чёрное платье с белым воротничком и такими же манжетами было лишено украшений и придавало её облику выражение обаятельной простоты, опрятности и женского изящества.

- Вот, тётя, пан Юзеф Домашко, когда-то мой наставник, а теперь мой начальник - представила его Люсия.

- Приятно познакомиться - сказала пани Щерковска, подавая ему руку - пожалуйста, садитесь.

При этом она улыбнулась так доброжелательно, что Юзеф сразу почувствовал себя легко.

- Пан Юзеф - пояснила Люсия - приобрел издательство "Еженедельник", и представьте себе, тётя, как сильно теперь я должна угождать пану, чтобы он меня не уволил.

Все трое рассмеялись, и пани Щерковска добавила:

- Люсия ещё очень плохо печатает на машинке, но, зная её чувство ответственности, я уверена, что скоро она обретёт в этом настоящее мастерство.

Беседа шла о работе, о панне Люсии в частности и вообще о женщинах, когда пришли Корминские. Он - маленький, невероятно подвижный и разговорчивый старик, она - тучная брюнетка с болезненным выражением лица и руками, пухлыми, как подушки.

Следом за ними явилась мисс Мортон, жена советника американского посольства, с молодым светловолосым мистером Гербертом - как сразу выяснилось из разговора, туристом, завершающим своё образование путешествием по Европе.

Слуги внесли низкие палисандровые столики, уставленные всевозможными пирожными. Стали разносить чай и кофе.

Гости всё прибывали: сенатор Микоша с дочерью, некрасивой блондинкой с удивительно красивыми ногами, генерал Горчица, которого Юзеф знал по армии, и который его сердечно поприветствовал, молодая пара с Познаньского, он - приземистый и квадратный, она - тонкая и высокая, прелат Вишневецки, известный своим незаурядным красноречием, профессор Замирски с сестрой, очаровательной пожилой женщиной...

Юзеф старался запоминать имена и лица.

Несмотря на такое количество новых знакомых, он нисколько не смущался.

Может быть, потому, что и хозяйка дома, и Люсия с неподдельным искусством, ни на миг не показывая напряжения, вовлекали его в общий разговор.

С сенатором он говорил об импорте и пошлинах, с американцем о памятниках средневековья, с генералом Горчицей о нескольких недавно изданных военных книгах, с великопольским помещиком о преимуществе культуры сельского хозяйства в присоединённых бывших землях прусской империи, с прелатом Вишневецки о Бергсоне и сумерках души, с профессором Замирским о будущем нордической расы, а с его сестрой о влиянии сладостей на формирование характера.

Когда в семь часов он попрощался и ушёл, то на несколько минут стал темой общего обмена мнениями, который привёл к единодушному выводу, что пан Домашко - очень культурный и "правильный" молодой человек.

Он и сам был под самым лучшим впечатлением.

Весь дом, гости, прислуга, всё здесь было иначе, чем, например, у Нойманов, даже чем когда-то в лучших петербургских обществах.

И Люсия...

Какая очаровательная панна... Какая красивая.

Собственно говоря, их социальное положение, панны Люсии и Юзефа, в настоящее время было совершенно уравнено.

А Росичка?... Воспоминание о ней вызывало у него лишь досаду. Хотя, в конечном счёте то, что он бывал у Нойманов частым гостем, ни к чему его не обязывало. Было бы слишком дерзко, если бы они посчитали сам факт его нахождения у них обязывающим его в каком-либо отношении.

Тем не менее, надо было сделать эти визиты более редкими.

Во всяком случае, теперь у него появился красноречивый предлог: "Независимый Еженедельник".

Обладая врождённой склонностью к порядку, Юзеф ряд ближайших дней посвятил знакомству с издательством.

Первый номер был уже в печати. Поэтому он первым делом занялся изучением вопроса о его распространении. Администратор, пан Ковальницки, сразу не понравился Юзефу. Человек такого типа не мог быть полезным руководителем издательства. Бывший русский полковник и разорившийся помещик из-за границы больше времени занимался рассказами, как всё было раньше, нежели чем делами "Еженедельника".

Каждая его фраза начиналась неизменно:

- Вот, помню, были времена...

Затем шли цифры повозок, скота, тратившихся на гулянья тысяч, и кончались презрительным взмахом руки:

- А сейчас?!

Всё для него было миниатюрным, до смешного маленьким, просто детскими игрушками. Деловая активность в Польше - "лавчонка", фабрики - "кустарный промысел", города - провинциальные дыры, жизнь - просто бесцельна. А впрочем, всё равно напрягаться не стоит, во-первых: за такие копейки, а во-вторых всё равно всё черт возьмёт, или в любом случае должен взять.

Домашко обратился к Пиотровичу. Осторожно, но без смущения высказал своё мнение о Ковальницком и высказал убеждение, что такой человек абсолютно непригоден для работы. Более того, он действует на сотрудников угнетающе.

Неожиданно Пиотрович, как раз занятый редактированием своей статьи, тут же согласился:

- И на меня он произвёл точно такое же впечатление. Если вы считаете, что он - прохвост - выгоняйте немедленно. Я в этом не разбираюсь, и вмешиваться в это не собираюсь, это ваша зона ответственности. Но здесь нет места благотворительности: выгоняйте!

- Ну, так сразу нельзя - сдержал его Юзеф - надо найти другого. Кроме того, его нужно предупредить за три месяца.

- А зачем? - пожал плечами Пиотрович - раз он бездарен и к тому же вреден, лучше заплатить авансом за три месяца, чем терпеть его здесь. Впрочем, дорогой мой, не морочьте мне голову.

Разговор с Ковальницки был недолгим. Выслушав осторожную мотивацию Домашко, Ковальницки сказал:

- Ну что ж, хорошо. Выбрасываете меня на улицу. Правильно. Когда-то мы были вам, варшавянам, нужны, когда швыряли тысячами, а теперь, когда нам жрать нечего, то пошёл вон! В мусор. Так и должно быть. А за вашу трехмесячную получку покорно благодарю. Попрошайкой ни один Ковальницки не был, и я не буду.

- Но, пан...

- Нам не о чем говорить. У вас свои резоны. На помойку! Я так это понимаю. Так или иначе, я бы попал в этот капкан - раньше ли, позже ли - всё едино. Я думал, что буду полезен вашей родине... да. Жаль только, что у меня остались жена и дети, но такова уж судьба. Они всё равно пропадут.

- У вас есть дети? - спросил Юзеф.

- Трое. Один сын в гимназии, другой в кадетском училище, ну, теперь им придётся пойти воровать. В мире, сударь, тысячи людей живут с воровства. А дочка как чуть подрастёт - то пойдёт на улицу, на панель.

До свидания.

Он кивнул, надел шляпу и направился к двери.

Юзеф схватил его за локоть:

- Полковник, подождите, как же так можно!

- А что?

- Вы же не считаете меня бессердечным человеком.

- Что?! У вас свои резоны - пожал плечами Ковальницки.

- Полковник!... Извините меня. Давайте считать, что этого разговора не было. Очень вас прошу. Всё в порядке, всё будет хорошо.

Ковальницки посмотрел на него глазами, которые наполнились слезами. Он постоял некоторое время без движения, потом сел, опёрся головой на руки и заплакал. Рыдания сотрясали его широкие беспомощные плечи, седеющие волосы падали на лоб.

- Полковник!... Полковник! - Домашко не знал, что делать.

- Ничего, ничего - всхлипывая, отвечал Ковальницки - ладно, ладно... Вот, человека, встретил... с сердцем... Как меня разобрало... О, вот что значит... что вы в России были... душа у вас есть, душа...

- Успокойтесь, полковник, прошу прощения, я искренне сожалею.

Юзеф действительно был тронут до глубины души.

- Нет! - вскочил на ноги Ковальницки - с таким человеком, как вы, я должен выпить рюмку водки. Вы не откажете мне в этой чести!?

Взволнованный Юзеф действительно не смог отказать.

Они пошли в ресторан. Рюмка водки превратилась в бутылку французского коньяка, для которого Ковальницки подобрал лёгкие закуски: бутерброды с икрой, консервированного омара, по кусочку лосося и рыжиков с гриля. Скоро это было уже съедено, а потом были и тетерева в мадере, и даже бутылка "Шамбертен" 1889 года.

Счёт составил круглую сумму, немногим превышавшую месячную зарплату Ковальницкого, и был оплачен им до копейки, несмотря на протесты Домашко.

- Хорошие времена вспомнились - весело улыбнулся полковник.

Так как Юзеф пил мало, а большая часть спиртного пришлась на Ковальницкого, то его надо было посадить на извозчика, а самому скорее вернуться в редакцию и заняться выпуском номера.

Только что принесли из типографии первый экземпляр, ещё влажный от типографской краски.

Юзеф побежал с ним в кабинет Пиотровича, но оказалось, что Пиотрович в типографии. На его столе приводила в порядок бумаги панна Люсия.

- Уже есть!? - воскликнула она радостно.

- Есть!

Номер выглядел великолепно.

В нём, правда, не было ни одной статьи Домашко, но на последней странице рядом с подписью главного редактора Яцека Пиотровича таким же жирным чёрным шрифтом было выведено:

Издатель: Юзеф Домашко.

Это было просто и красноречиво. И значило оно ни меньше, ни больше, как только то, что Юзеф Домашко входит в активную общественную жизнь, что он берёт голос в делах своего общества, государства и народа.

- Поздравляю вас, господа, поздравляю вас - воскликнула Люсия, сияя голубыми глазами.

Он бы с удовольствием занялся чтением, но отсутствие Ковальницкого вынудило его заняться кропотливой работой, тем более трудной для него, поскольку он был с нею незнаком.

К счастью, из типографии вернулся доктор Жур, и с его помощью дело пошло веселей. Жур, хотя ему было всего сорок лет, знал всё, чем оправдывал свою репутацию самого опытного журналиста в Польше. Он был худой, как щепка, и лысый, как яйцо, а в его облике было что-то тревожное благодаря удивительной быстроте отрывистых движений. Он не ходил, а летал, не брал, а хватал, не клал, а бросал, не говорил, а вещал.

В редакции он был бесценен, исполняя роль энциклопедии, адресной книги, списка клиентов, словаря, подручной хронологии, справочника законов, гербария, календаря и светской хроники.

Он знал всё обо всём и обо всех.

Он прямо-таки пугал необъятностью своей эрудиции и феноменальной памятью, поглощающей и регистрирующей всё, что хотя бы одно из пяти его чувств сумело ощутить.

Поначалу Юзеф очень недоверчиво поглядывал на него, подозревая его в галицийском бахвальстве. Однако уже через несколько дней, задавшись целью неоднократно проверить опытным путём безапелляционные заявления Жура, ему пришлось склонить голову и согласиться с Пиотровичем, что доктор права Валериан Жур непогрешим.

Крайне редко случалось, чтобы он чего-то не знал. Тогда его пергаментное лицо и блестящая лысина становились красными, на висках выступали вены, и он опускал глаза с таким смущением, словно его поймали с поличным непростительного невежества. Тогда он ничего не отвечал, однако достаточно было на следующий день повторить тот же вопрос, как он, не моргнув и глазом, выдавал: "третьего марта 1916 года", или: "Канджур и Танджур - это две большие энциклопедии, а точнее два систематизированных сборника тибетских книг. Мифология, религия, естественные науки, всего четыре тысячи произведений".

Единственным существенным недостатком доктора Жура было его неумение подать материал. Над каждой мелкой заметкой он корпел часами, и ни разу в жизни не написал ни одной статьи.

С ним и с Пиотровичем Юзеф оказался в кафе поздно вечером для обсуждения ситуации.

- Где это Ковальницки весь день пропадал - спросил Пиотрович - вы его уволили?

- Пока нет... но, видите ли - оправдывался Юзеф. - Может, лучше его оставить?...

- Что? Почему? Вы изменили своё мнение о нём?

- Нет, но полагаю, что ему не на что жить, а жена и трое детей...

- Ах, так - воскликнул Пиотрович - что ж, это действительно важная причина. Только следуя этому способу рассуждений, нужно поставить администратором человека, у которого восемь детей и слепая тётя, а сам он паралитик...

- Зачем же подтрунивать...

- Я не подтруниваю, чёрт побери, я просто удивляюсь вам!...

- Найдём ему применение для чего-нибудь - оправдывался Домашко.

Пиотрович подпрыгнул на стуле.

- Я прошу вас об одном: не употребляйте слово "чего-нибудь", это самое глупое слово, которое я знаю. Оно свидетельствует лишь о лени мозга и расхлябанности воли. А Ковальницкого уволите завтра утром. Вопрос решён. Теперь о номере. Сколько мы даём на Варшаву?

Юзеф вынул листок. В нём было подробно расписано количество экземпляров, отправленных на улицу и в отдельные города. Затем доктор Жур предложил на следующей неделе ускорить выпуск номера как минимум на два часа, чтобы доставка успела на поезда: Краковский (7:35) и Познаньский (7:26). Обсуждалось также графическое оформление журнала.

- Уже поздно - постановил, наконец, Пиотрович - не знаю, говорил ли я вам о завтрашнем редакционном совещании?... Нет?... Ага, значит, завтра у Домашко в одиннадцать утра.

Юзеф хотел было объяснить, что в этот час он будет занят в конторе, но ему пришло в голову, что в конце концов он может выйти из конторы на час-другой.

Он вернулся домой обиженный на Пиотровича. Он знал его резкую манеру высказывать свои взгляды, но, по крайней мере, мог бы подождать, когда они окажутся вдвоём, без свидетелей. Что подумает Жур?! Однако он вынужден был признать правоту Пиотровича, что от Ковальницкого нужно избавиться. Только как это теперь будет выглядеть! Нет... надо что-то найти для него, в крайнем случае, взять его в "Полимпорт".

Только улёгшись в кровать, он приступил к чтению "Еженедельника".

На первой странице был пламенный призыв к читателям. Наступило время борьбы с паразитизмом, самодовольством, лицемерием, моральным ростовщичеством, демагогией, воровством, вандализмом, взяточничеством, торговлей убеждениями, спекуляцией лозунгами. Настал час, и "Независимый Еженедельник" берёт на себя обязанность преуспеть в этой борьбе, он становится трибуной, с которой будет безжалостно и бескомпромиссно обличать всё это зло, трибуной, доступной каждому. "Еженедельник" ставит перед собой благородную цель: быть совестью народа!

"Справедливо и мудро" - с удовлетворением подумал Юзеф, отдавая себе отчёт, что руководить этой совестью вместе с Пиотровичем будет он сам - затем перевернул номер и прочитал - "издатель: Юзеф Домашко".

Вторая статья, подписанная Яцеком Пиотровичем, была атакой на политические партии. В двух словах, он отказывал им в уважении и доверии - всем без исключения. Это выглядело довольно голословно, но всё-таки было мощно и убедительно.

На следующей странице профессор Чудек осуждал экономическую политику правительства, неопровержимо доказывая, что казначейство стремится к полному разорению сельского хозяйства через поддержку крупной земельной собственности в ущерб рядовым крестьянским хозяйствам.

Это было не очень убедительно, поскольку попахивало социализмом.

Статья профессора могла оттолкнуть помещичьи круги от "Независимого Еженедельника", и Юзеф решил сделать всё возможное, чтобы предотвратить подобные высказывания в будущем.

Ещё большее возражение вызвала в нём следующая статья, подписанная инициалами Я. П. (вероятно, Ян Пенкальски, или, может быть, Яцек Пиотрович?). Здесь нападали на правительство за политику ввозных пошлин в отношении шёлка, косметики и вообще предметов роскоши. Это противоречило интересам Полимпорта, и Юзеф почувствовал себя затронутым лично.

Кроме того, в номере содержалось множество статей, направленных персонально против общеизвестных личностей и неслыханно остро критикующих их общественную деятельность. Некоторые из них содержали обвинения чуть ли не криминального характера.

Юзеф Домашко не мог заснуть, прочитав все те вещи, которые были подписаны его именем. Конечно, надо порицать злоупотребления, надо критиковать ошибки и выявлять недостатки, можно даже клеймить и то и другое, но разве не лучше при этом избегать подобного тона! Что об этом скажут люди!

Уже к утру у него сформировалось примерное мнение обо всём этом. Ему позвонил адвокат Нойман. Он был взволнован:

- Что вы, господа, натворили в своём еженедельнике!

- В чём дело, пан адвокат? - испугался Юзеф.

- Вы меня простите, но иначе как пасквилем я это назвать не могу! К примеру, вы очернили режиссёра Бженчковского! А ведь это самый честный человек в мире, в целом весьма уважаемый. Он - заслуженный гражданин своей страны...

- А, речь идёт о продаже кирпичного завода...

- Вот именно! Я сам прекрасно осведомлён об этой сделке. Город купил и не заплатил ни копейкой больше, чем этот кирпичный завод стоит. Я не могу понять, как вы, пан Юзеф, позволили себя ввести в подобное заблуждение, и как вы допустили такой скандал!

- Даю вам слово - защищался Домашко - я ничего не знал.

- И я должен вам верить - возмутился адвокат - но вы ведь признаёте, что как издатель...

- Это было сделано за моей спиной.

- В любом случае, Бженчковски подаст на вас в суд. Вам придётся за это ответить по полной. Ну, и вы будете обязаны разместить опровержение.

Юзеф обещал сделать всё, что в его силах, чтобы предоставить режиссёру Бженчковскому полную сатисфакцию.

Он сидел в кабинете как в воду опущенный. К одиннадцати вернулся домой. Велел приготовить чёрный кофе, ликёр и сигареты. Первым явился доктор Жур.

- Номер произвёл прекрасное впечатление - сказал он с довольным видом - мы можем себя поздравить.

- Я так не думаю - холодно ответил Домашко.

- А почему?

- Прежде всего, этот агрессивный тон, и кроме того, скандал с Бженчковским.

- А, вы знаете этого старого негодяя?

Юзеф поднял брови:

- Я знаю от надёжных людей, что пан Бженчковски является уважаемой личностью и обладает наилучшей репутацией.

- Павел Бженчковски - удивился доктор Жур - эта старая свинья? О чём вы говорите? Мошенник и ростовщик, каких мало. Во время немецкой оккупации был доносчиком и держал игорный дом.

Свою жену он отдал ещё до войны Пурклу за пять тысяч рублей.

- Не может быть!

- Что значит "не может быть"! Все это знают. Ювелир Ивановски дал ему в морду на улице не более полугода тому назад - за мошенничество с векселем, а Бженчковски утёрся и даже не пикнул.

Он же известный негодяй. Может, вам интересно узнать, как он заполучил себе эту фабрику эмалированной посуды? Он обманул, пан, самым беззастенчивым образом своего партнёра и сироту от собственной сестры. А вы его ещё защищаете?

- Я не знал - отступил Юзеф - но мне трудно понять, каким образом этот пан, в таком случае, является городским советником, ведь...

Раздался звонок, и через секунду в гостиную вошёл Пиотрович, а за ним мелким шагом Камиль Зенон Залески, дородный плечистый мужчина с жирным, лоснящимся лицом и удивительно короткими ногами, которыми он перебирал так часто, что издалека казалось, будто он поставлен на колёса.

Доктор Жур немедленно поднял вопрос о Бженчковском, не без тени иронии повторив возражения Юзефа.

Пиотрович с ходу возмутился:

- Вы шутите, дружище?!

- Мне позвонили с претензиями, так что, следовательно...

- Плевать мне на эти претензии!

- Я бы обратил на это внимание - защищался Юзеф - потому что нам угрожают судом.

- Скоро вы к этому привыкнете - заверил его Пиотрович - а если этот негодяй посмеет подать на нас в суд, то я его поздравлю с этим. Впрочем, неважно. Пенкальски не пришёл?

- До сих пор нет.

- Доктор, позвоните ему. О чём он, чёрт возьми, думает!

В тот момент, когда Жур вышел в кабинет, чтобы позвонить, наконец, явился Пенкальски, тощий брюнет с широкими губами и маленькими кошачьими глазками.

Приступили к обсуждению только что вышедшего номера. После продолжительного обмена мнениями слово взял Камиль Зенон Залески и потребовал расширить направление культуры и искусства.

- Эта сфера наиболее запущена и полна всякого сброда. Её необходимо основательно "почистить". Пора кончать со всевластием литературных посредственностей, с бумагомарателями и горе-музыкантами.

- Ну так пиши, кто тебе не даёт - пожал плечами Пиотрович.

Однако оказалось, что Камиль Зенон приступил к работе над каким-то непонятным произведением, и поэтому ему приходится сдерживать свой творческий порыв в "Независимом Еженедельнике". Однако он предлагает привлечь ещё несколько хороших авторов.

- Этого нет в бюджете - категорично возразил Пиотрович - впрочем, у нас ведь есть наш друг Домашко, который рвётся в бой.

Юзеф покраснел:

- Да, я с удовольствием буду писать.

- Тогда всё в порядке. Теперь нам нужно продумать следующий номер.

Было решено, что помимо текущих материалов во второй номер войдёт статья Пиотровича о консерваторах под названием "Лягушачье болото", работа Пенкальского о новых течениях в философии под названием "Возрождение гедонизма", разгром милитаристских фильмов под авторством Залесского и исследование Домашко под названием "Влияние классицизма в стихотворении "Мне грустно, боже" Юлиуша Словацкого".

Пиотрович немного поморщился от последнего, но, учитывая родословную автора и необходимость расширения культурного раздела, согласился.

После совещания Юзеф ещё раз пролистал номер "Еженедельника" и пришёл к убеждению, что, пожалуй, слишком поспешил с отрицательными выводами в отношении него. Издание взяло на себя тяжёлую и, можно сказать, неблагодарную, но тем не менее почётную роль чистильщика авгиевых конюшен. Резкий тон - это признак гражданского мужества и веры в правоту отстаиваемого дела, а посрамление зла - долг любого добропорядочного гражданина своей страны.

Вечером он собрался в театр с панной Люсией. Он с трепетом думал, что будет сидеть рядом с ней и сможет в течение несколько часов видеть её тонкий пастельный профиль, её светлые волосы и свежие, слегка выпуклые губы. Он ещё никогда в жизни не встречал такой восхитительной во всех отношениях женщины.

Он как раз заканчивал собираться, когда старый Пётр объявил, что пришла панна Булковска.

Юзеф был так далеко в своих мыслях, что ему понадобилась целая минута напряжённого внимания, чтобы понять, что речь идёт о Натке.

У тёти Михалины он не был уже несколько месяцев. Маленькая убогая квартирка на улице Фрета выцвела в его памяти, утратила реальность, стёрлась почти полностью.

- Просить, конечно, просить!...

В какой-то степени он чувствовал себя виноватым перед этими двумя родственницами. Жизнь отдалила его от них, хотя, конечно, ему следовало заставить себя навещать их так же, как и прежде.

Он посмотрел на часы. Ещё не было и семи. У него был час времени. Он поговорит с Наткой как можно сердечнее, как можно теплее.

Она очень постарела. Натка выглядела застенчивой и провинциальной. Он поприветствовал её с притворной весёлостью, но на непринуждённость, однако, решиться не смог. Юзеф стал расспрашивать о здоровье матери, оправдываться обилием дел и обязанностей, намекать на готовность помочь в случае необходимости.

- Ты не подумай, Юзек - покачала головой Натка - что я пришла просить у тебя денег.

- Да не надо вообще просить - он погладил её по руке - достаточно просто сказать, ведь мы же друг другу свои люди...

- Нет, нет... я пришла... я пришла, потому что... мне очень тяжело... живётся на свете...

- Почему тяжело? - спросил он с опаской.

- Одинокая я... Юзек, я хочу, чтобы ты знал, какая я одинокая...

Она вынула дрожащими руками из старой, вышедшей из моды сумочки, носовой платок и быстро вытерла глаза.

Что он мог ей на это сказать?

- Я ужасно скучала по тебе - сказала она, глядя в ковёр - и я думала, почему у меня жизнь такая... Как всё было хорошо, когда ты жил у нас...

Юзеф испуганно посмотрел на неё:

"Она сошла с ума" - подумал он.

- Меня никто никогда не любил - продолжила она срывающимся голосом - никто, кроме тебя... и я подумала, что просто приду к тебе и скажу...

Она закусила бледные губы и разрыдалась.

- Натка! Успокойся - вздохнул Юзеф.

Она выглядела такой жалкой и бедной. Он сел рядом с ней на диван.

- Не плачь, Натка, это всё нервы. Успокойся.

Она нагнулась к его плечу. Слёзы текли по её рукам и падали ему на манишку рубашки.

"Хорошенькое дело - подумал он - надо будет рубашку сменить!"

Натка об этом не задумывалась. Намёк на воспоминания был таким сильным: кушетка, покрытая красным плюшем, и он рядом с ней. На годы, которых прошло так много, можно закрыть глаза, словно их и не было...

Теперь её руки его не отпустят. Она слишком долго ждала, слишком сильно хотела.

- Юзек, мой милый Юзек.

- Перестань, Натка... - он попытался отодвинуть её, но это было невозможно.

Тем более, что этому способствовало ощущение того, что в последнее время он жил слишком добродетельно для тридцатилетнего мужчины.

Когда Натка ушла, ему пришлось переодеться, причём в рекордном темпе. Манишка была не только залита слезами, но и совершенно помята. Смокинг перепачкан пудрой, а брюки измяты. Он не знал, что делать, и переоделся в парадную одежду.

"В конце концов - размышлял он в плохом настроении - я всё равно буду выглядеть прилично, а ради семьи можно иногда и пожертвовать собой".

Люсия, полностью готовая, ждала его, стоя в прихожей и разговаривая с пани Щерковской.

Он стал извиняться и просить прощения за то, что ей пришлось ждать его, но обе дамы отмахнулись от этого милыми шутками.

- А теперь давайте всё-таки поторопимся - весело воскликнула Люсия, сбегая с лестницы.

"Какая же она стройная" - с восторгом подумал Юзеф.

Когда он оказался рядом с ней в машине, она протянула ему руку:

- Застегните, пожалуйста, у меня всегда с этой пуговицей проблемы.

Он застегнул и, прежде чем успел осознать, что поступает бестактно, поцеловал маленькое розовое сердечко ладони, единственное не прикрытое перчаткой место на этой руке, которая, несомненно, была самой красивой рукой из когда-либо существовавших на свете. А из-за того, что именно эта рука была, по-видимому, забыта её обладательницей, он совершил вторую бестактность и снова поцеловал её. Человеческая природа имеет ту слабую сторону, что однажды поддавшись искушению, уже не может остановиться. Юзеф же и не думал бороться со своей природой, потому что, по правде говоря, и времени на это у него не было, поскольку он был занят расстёгиванием и стягиванием перчатки.

Панна Люсия была слишком поглощена наблюдением за живописными видами проплывающих мимо улиц, чтобы обратить на это внимание. Вид же Театральной площади был настолько интересен, что она даже не заметила, как такси остановилось.

- Приехали, господа - обернулся шофёр, и выражение его лица свидетельствовало об отсутствии снисхождения к ближнему.

- Ах, уже! - встрепенулась Люсия, словно подразумевая, что Варшава - очень маленький город.

Сегодня давали "Пана Джовальского". Они оба хорошо знали эту комедию, и потому факт опоздания их нисколько не огорчил.

В театре было довольно пусто. Из всех лож была занята только одна. Когда во время антракта зажгли свет, оказалось, что она занята адвокатом Нойманом, Нуной, её спортивным парнем и Росичкой.

"Вот уж не повезло" - подумал Юзеф.

- Что с вами? - спросила панна Люсия, увидев, что он вдруг покраснел.

- Нет, ничего.

Он больше не оглядывался, но чувствовал, что его пронзают взором.

"А что - взбунтовался он мысленно - нельзя мне, что ли?! Хотя бы назло им!"

Он встал и демонстративно поклонился.

Жена адвоката едва заметно кивнула. Нуна сделала это с ехидной улыбкой, Росичка не шелохнулась, а этот здоровенный идиот простодушно помахал своей пятернёй.

"Ах так? - ожесточился Юзеф - тогда я вам ещё лучше сделаю".

Он извинился перед Люсией и побежал к буфету.

Он вернулся с огромной коробкой конфет и с галантным поклоном протянул её Люсии.

- Зачем вам такие расходы? - она так волшебно посмотрела на него, что это стоило любой расточительности.

В следующем антракте они вышли в курилку. Юзеф с гордостью ловил восхищённые взгляды мужчин, бросаемые на его спутницу.

Его больше не терзала мысль о том, какие из-за этого будут сплетни и кривотолки в компании, собирающейся у адвоката.

Они вернулись в отличном настроении. Люсия попросту расшалилась и сказала ему на прощание:

- Вы мне очень нравитесь! Вы довольны?

- Нет - серьёзно покачал он головой - я не просто доволен. Я счастлив.

- Правда? - она наклонилась к нему.

- Правда.

- Тогда вы мне нравитесь ещё больше, чем очень. До свидания.

Сторож закрыл ворота. Сторожа вообще слишком быстро закрывают ворота.

Юзеф погрузился в мечты. Он с радостью думал, что завтра сможет снова заехать в редакцию и снова увидеть её, а вечером прийти на ужин к ней домой.

Мир вообще устроен мудро и красиво, за исключением того, что Росичка в нём глупа и веснушчата.

Он не был у Нойманов уже три дня. Впрочем, к ним следует наведаться ради приличия. Только не завтра.

Он хорошо спал, и ему снилось, что он плывёт на парусной яхте по бескрайнему морю и что панна Люсия сидит в тростниковом кресле рядом с ним.

В "Полиморте" его ждал Ковальницки.

- У меня для вас хорошее предложение - поприветствовал его Юзеф - вы хотите остаться в Варшаве?

- Ну, я бы предпочёл...

- Жаль. А я-то думал, что для вас не принципиально поменять место жительства на Катовице. У моего друга там есть филиал производства шарикоподшипников, и он мог бы предложить вам хорошие условия.

- Эх - махнул рукой Ковальницки - мне всё равно. То ли здесь сдохнуть, то ли там...

- Ну, полковник, зачем же использовать такие чрезмерные определения. Так что? Вы поедете?

- Нет, я не поеду. Видно, я уже ни к чему не годен, раз в Варшаве ничего для меня подыскать нельзя.

- Я не говорю, что не могу - раздраженно сказал Домашко - только в Катовице вы бы получали большее жалование.

- Провинция - презрительно скривил губы Ковальницки - хотя вся эта ваша Польша - это, уверяю вас, лишь провинция.

- Неважно, что вы думаете о моей родине. Сейчас мы говорим о вашей работе. Если вы категорически не желаете уезжать, то, пожалуйста, обратитесь в магистратуру, отдел снабжения, пан Жетомски.

Юзефу действительно надоел Ковальницки, его обидчивость, явный "пофигизм" и брюзгливость. Сегодня Ковальницки разозлил его ещё больше своим пренебрежительным тоном, которым он высказался по поводу первого номера "Еженедельника".

Впрочем, критические мнения сыпались на Домашко со всех сторон. Даже его партнёр Мех, хоть и сам был порядочным негодяем, так и то осмелился высказать сомнение насчёт того, хорошо ли будет их фирме, что её председатель занимается изданием пасквильного журнала.

- Простите, пан Мех - холодно осадил его Юзеф - что вы подразумеваете под понятием "пасквиль"?

- Как это что? Ну, писать плохо о разных людях. Это же ясно.

- Ну хорошо, но неужели то, что мы пишем о них в "Независимом Еженедельнике", не соответствует действительности?

- Может, и соответствует - пожал плечами Мех - но зачем это вытаскивать на свет? Личный интерес? - Нет! Вы наживёте себе врагов, вот и всё.

- Бросить вызов таким людям - это просто честь! - повторил Домашко мнение, высказанное вчера Пиотровичем.

- Честью сыт не будешь - скривился Мех - а с людьми надо дружить.

Юзеф ничего не ответил, но подумал, что мнение Меха не лишено разумного основания.

Ещё больше укрепило его в этом мнении чтение газет.

В первом же попавшемся печатном органе консервативного мещанства он нашёл коллективное письмо, подписанное десятком людей с известными фамилиями. Письмо носило название: "в защиту чести заслуженного гражданина" и содержало (в выражениях, полных негодования) осуждение преступной выходки "Независимого Еженедельника", "порочащей доброе имя директора Шурчинского, который" и т.д.

Ещё резче отреагировал на критику деятельности депутата Вантуховского радикальный журнал "Завтра". В более крупной статье не пожалели таких слов, как "помои", "грязь", "враньё", "писаки" и т.п.

В ещё нескольких газетах были слова возмущения, упрёки и насмешки.

Впрочем, самым откровенным скандалом стала статья бульварного журнальчика "Голос Варшавянина". Здесь набросились прямо на Пиотровича и на Домашко. Утверждалось, что Пиотрович якобы немецкий шпион, и известен он, в основном, своими посещениями заведений, где полно отвратительных извращенцев, а Домашко - это потерявший всякий стыд старец, давний приспешник губернатора, доносчик, вернувшийся из большевистской России, где находился в недвусмысленных отношениях с чрезвычайкой. Как бы между делом добавлялось, что этот ныне защитник морали до войны содержал балерину П. З. и был избит её женихом, известным скупщиком Перельманом, пользующимся в криминальном мире прозвищем "Лайтус". Профессор Чудек был назван профессором двойных стандартов, Пенкальски - шутом гороховым, Камиль Зенон-Залеский - пустым бездельником, любителем гонять чаи. Пощадили лишь доктора Жура, выражая удивление, как он мог оказаться в столь сомнительной компании.

После прочтения всего этого Юзеф был близок к помешательству.

Звонки услужливых знакомых, сочувственно спрашивающих его, читал ли он эту ужасную клевету, приводили его в полное отчаяние. Он выключил телефон и стал расхаживать по кабинету, как лев в клетке.

Мысль о том, что ему придётся появиться на улице, казалась ему невыносимой пыткой. Однако со всем этим требовалось разом покончить.

Предъявлю им обвинение в клевете - раз! Опубликую в "Еженедельнике" объявление, что не несу ответственности за его содержание - два! Немедленно перестану издавать "Еженедельник" и расстанусь с этими безумцами - три!

Он поймал первую попавшуюся машину и велел отвезти его в редакцию.

Он пробежал в исступлении через первые две комнаты. Они были пусты.

- Разумеется, они сбежали! - воскликнул он с горьким торжеством.

В третьей он застал склонившуюся над машинкой панну Люсию.

Она встретила его солнечной улыбкой, но и это его не обезоружило.

- Кошмар... кошмар - тяжело выдохнул он, целуя ей руку - Пиотровича, конечно, нет, никого нет?!...

- Конечно, есть! Что случилось? - испуганно воскликнула она.

- Ну, как что? Вы не читали сегодняшние газеты?...

Вдруг дверь в кабинет распахнулась, и ввалился Пиотрович:

- Виват - радостно воскликнул он - вот, господа, наш развратный старец и приспешник, а также подручный губернатора!

Домашко взбесился:

- Это скандал! Это ужасно!

- Идёмте, приятель - с улыбкой ответил Пиотрович.

Внутри были все. Они сидели и курили сигареты так, что дышать было просто нечем.

- Я вижу, господа, что вы очень довольны - с насмешкой сказал Домашко.

- А что вас беспокоит - спросил, поправляя пенсне, профессор Чудек.

- А как насчёт всей этой мерзости! - взорвался Юзеф.

- Какой?

- Ну, этой клеветы!

Пиотрович похлопал его по плечу:

- Это комплименты, дорогой друг, комплименты!

- Простите, но я не расположен к шуткам - обиделся Юзеф.

- А я и не шучу, вовсе нет.

- Редактор прав - отозвался Чудек - подобные злобные измышления - лишь свидетельство нашего успеха.

- И гражданского мужества - подхватил Пенкальски.

- И прежде всего, это меткость нашего удара - поднял палец Камиль Зенон.

Домашко развёл руками:

- Значит, я должен радоваться?

- Конечно!

- Я поздравляю вас, господа, но я не нахожу удовольствия в том, чтобы получать оскорбления.

- Эти нападки здорово повлияют на наш тираж - деловито заметил доктор Жур.

- О чём тут говорить - Пиотрович ударил по столу - первый номер выполнил свою задачу - сыграть роль палки, воткнутой в муравейник.

- То есть, как это? Вы не собираетесь реагировать на эту клевету?

- А что, давайте отправим к этим негодяям наших секундантов!

- Ну, не знаю - горячился Юзеф - может, не секундантов, а просто привлечь их к судебной ответственности?

- О, это мы, конечно, сделаем.

- С ума сойти можно!

- Можно, но не нужно. Мы подадим на них в суд, а вдобавок сразу же, в новом номере мы доведём до сведения общественности букет подробностей из жизни этих господ! Что ж, она получит их в избытке.

- С вашего позволения, пан коллега - запротестовал Домашко - всё это уже выше моих сил, и я вовсе не жажду разгонять волну подобных кляуз и злословия.

Пиотрович встал и подошёл к нему с грозным видом:

- Вы, кажется, забываете, друг мой, что я редактор и я решаю, что должно быть в журнале.

- Ничуть не забываю.

- Так что же означает эта попытка запрета?

- Не запрета, а я просто ухожу.

- Что? - воскликнули все.

- Ухожу. Я не могу издавать или подписывать своим именем журнал, который становится магнитом для привлечения на мою голову оскорблений и клеветы.

Воцарилась тишина.

- Вы говорите это серьёзно? - спросил Пиотрович.

- Пан Домашко шутит - улыбнулся Чудек.

- Совсем не шучу. Я подаю иск на клеветников и ухожу из "Еженедельника".

- Видите, господа - с иронией сказал Пиотрович - как в Польше можно бороться с безобразиями.

- Но я отнюдь не мешаю вам, дружище, бороться с ними - защищался Юзеф.

- Да, но вы уничтожите издательство.

- Вовсе нет!

- Отзыв вашего вложения, вы это хорошо знаете, положит нас на обе лопатки.

- Поэтому я и не изымаю своё вложение - сказал Юзеф - вы сохраните мой вклад, пока у вас есть в нём необходимость... Ну, скажем, на год или полгода... Я не хочу только фигурировать как издатель.

- Вы попросту поддались трусости - топнул ногой Пиотрович.

- Попрошу вас...

- Вы поступили как трус - взревел Пиотрович, не давая ему договорить - стыдно, правда! Где ваши убеждения?! Где желание служить доброму делу?! Где сила духа?! Где, чёрт возьми, характер?!

- Дорогие мои - начал было Юзеф, но Пиотрович уже не мог остановиться:

- Коллега! Я бы не сказал вам всего этого, если бы я не был уверен, что вы поразмыслите и останетесь с нами. Если бы вы ушли, я бы просто назвал вас свиньёй и трусом, но я хорошо знаю, что вы честный и благородный человек.

- У каждого может наступить момент слабости - назидательно заметил Пенкальски.

- Вот именно - убежденно подчеркнул Пиотрович - и я уверен, что это уже прошло. Не так ли?

- Семпер аванти ("Только вперёд" итал. - прим. перев.)! - воскликнул Камиль Зенон. -Вместе вперёд, друзья! Мы задушим кентавров!

- Ну! Дайте руку, и всё будет в порядке - протянул руку Пиотрович.

В общем, всё закончилось ничем. Аргументы профессора Пенкальского довершили остальное. Юзеф решил остаться. В конце концов, если вы сказали "А", вы должны сказать и "Б". Начало борьбы было, правда, обескураживающим, но не лишало веры в победу.

Впрочем, ожидалось подкрепление. А именно, в защиту "Независимого Еженедельника" обещал выступить сам Альфред Уманецки на страницах своих "Тенденций". Это очень много значило. Кроме того, две газеты опубликуют открытое письмо Пиотровича, а в "Еженедельнике " дадут мощную отповедь клеветникам. Словом - не стоит пугаться монолитности враждебного мнения и терять невозмутимость при оценке ситуации.

Домашко вышел из редакции вместе с профессором Чудеком и с панной Люсией Хейбовской. Однажды в присутствии профессора он употребил его фамилию в другом падеже, сказав "пана профессора Чудка". Профессор тогда так обиделся, что произнёс целую лекцию о склонении некоторых фамилий и о необходимости называть его не Чудком, а Чудеком. С тех пор Юзеф старался больше не упоминать имя раздражительного профессора, но сейчас, задумавшись о своём, забыл об этом, и вновь произнёс:

- Может, сперва проводим профессора Чудка?

Поправляться было уже поздно. Профессор покраснел и, постукивая посохом по тротуару, зашипел:

- Какого Чудка!? Пожалуйста, не искажайте мою фамилию! Это возмутительно!

- Прошу прощения...

- До свидания, сударь - со злостью выпалил он и, чуть приподняв шляпу, удалился быстрым шагом.

Люсия посмотрела на обескураженного Юзефа и расхохоталась.

Тогда и он рассмеялся.

- Чудак этот профессор - сказал Люсия - но мне он очень нравится.

- Что за необоснованные претензии - оправдывался Домашко - "уголок" - "уголка", а не "уголока", "кубок" - "кубка", а не "кубока".

- Конечно - успокаивала его Люсия - не стоит беспокоиться. Но вы сегодня очень расстроены.

Он стал ей жаловаться на превратности судьбы. Рассказал о надоевшем Ковальницком, о котором вынужден был постоянно думать, о газетной клевете, о чрезмерности принципов Пиотровича, который ни с чем и ни с кем не хочет считаться. Он так растравил себя этим рассказом, что его голос стал дрожать.

- Бедный пан Юзеф - утешала его Люсия - не стоит расстраиваться, всё будет хорошо. Пожалейте нервы.

Тембр её приятного, мягкого голоса был настолько убедителен, что Юзеф сразу приободрился.

- А что вы думаете о нашем "Еженедельнике": не находите ли вы в нём какого-либо излишества в его пристрастиях?

Люсия заявила, что вовсе не находит:

- Это ваш способ борьбы с пороками общества.

- А ваша тётя?

- Ах, тётя! Тётя говорит, что молодость, не склонная к борьбе, молодость нереволюционная так же болезненна, как и старость, не умеющая руководствоваться снисходительностью, терпимостью и благоразумием. Тётя очень мудра.

- Так и есть! - с убеждением согласился Юзеф.

- И знаете что? Тётя, может быть, и не имела в виду ничего плохого, но вот, да, удивилась, что вы такой... совершенно уравновешенный, и только после выхода "Еженедельника" рассказала мне:

- Пан Домашко, как я теперь вижу, принадлежит к тем людям, которые не выставляют наружу свой темперамент, а умеют направлять его на действия в активной борьбе.

- Но ведь я ещё ничего не написал - не выдержал Юзеф.

- Да, но вы дали на это деньги.

- Я очень ценю мнение пани Щерковской, но, боюсь, что оно слишком лестно для меня.

- О, нет! - горячо возразила Люсия и покраснела.

Он упал бы перед ней на колени за этот румянец.

- Панна Люсия - сказал он - ваша доброта действует на меня, как бальзам. Когда я с вами, то мне кажется, что я дышу каким-то другим воздухом.

Он сказал это искренне, но поскольку она промолчала, ему пришло в голову, что его высказывание оказалось невыносимо банальным и глупым. Поэтому он добавил:

- Как видите, я лирически настроен.

- И мне с вами хорошо - улыбнулась она.

- А может, пойдём в кафе?

- Нет, пан Юзеф, пойдёмте к нам на обед.

- А это уместно? - обрадовался он.

- Уместно - ответила она почти кокетливо - но у нас ещё есть время, так что пойдёмте через Аллею.

Когда они свернули на улицу Вильча, Люсия поклонилась высокой худой даме.

- Кто эта дама? - спросил Юзеф.

- Это сама пани Кротыш. Знаменитая пани Барбара Кротыш.

- Ага, это та самая, у которой вы познакомились с Пиотровичем.

- Да. Пани Барбара ведёт литературно-научный салон.

- А почему она знаменитая?

- Ну, потому что она покровительствует культурной жизни, она словно её верховная жрица. Вы знаете, я встретила у неё много разных знаменитостей: поэтов, писателей, философов...

- Пани Кротыш - писательница?

- Нет. Она, правда, большая ценительница литературы, но сама не пишет. Она считает себя слишком ленивой.

- Странно.

- Она настоящая интеллектуалка.

Слуга встретил их безмятежной улыбкой на широком лице и загадочно сказал:

- У нас уже весна.

Видимо, Люсия хорошо знала его аллегории, потому что тут же воскликнула:

- Салат! Теперь видите, пан Юзеф, насколько вам стоило прийти? Свежий салат!

Домашко рассмеялся:

- Вы так любите салат?

- А вы нет? - с ужасом спросила она.

- Я - очень - успокоил он её.

За столом говорили о политике, об ожесточённости борьбы в Сейме, наконец, о "Независимом Еженедельнике". Пани Щерковска считала, что журнал получился интересным, хотя можно было бы кое-что подправить.

- О, такого я сам нашёл довольно много - подтвердил Юзеф - вообще "Еженедельник" - это не самое лёгкое бремя - из числа тех, которые на меня возложила судьба.

- У вас крепкие плечи - утешила его пани Щерковска.

- Вы даже не можете себе представить - воскликнула Люсия - насколько пан Юзеф был сегодня расстроен!

- Трудно этому удивляться - вздохнул Юзеф - когда человека безо всякой вины с его стороны вдруг мешают с грязью...

- Довольно! Хватит! - перебила Люсия. - Давайте больше не будем об этом. Наилучший способ пережить неприятности - забыть о них. Знаете, тётя, мы встретили сегодня пани Кротыш. Никогда не поверю, что ей может быть уже за тридцать. Она выглядит очень молодо. Не так ли, пан Юзеф?

- Ну, что ей за тридцать, это точно.

- Вы правы - улыбнулась пани Щерковска. Барбаре было тридцать два семь лет назад, когда она выходила замуж за Кротыша. Я точно знаю об этом, она своих лет не скрывает.

- Это довольно редко встречается среди дам.

- Справедливо. Но у Барбары в этой открытости, на мой взгляд, есть немало притворства.

- Что вы, тётя, хотите этим сказать?

- Это своего рода поза.

- Претензия на оригинальность?

- Несомненно, да, однако нельзя ставить это ей в вину. У каждого из нас есть какая-то маска или даже несколько масок, которыми он прикрывает правду о себе.

- Наверное, не у каждого - задумчиво сказала Люсия.

- Ты ошибаешься, дитя моё. Подумай, разве ты не разная для каждого из твоих друзей?

- Это ещё не маска. Я всегда естественна и искренна.

- Это тебе только кажется, дорогое дитя. Но представь себе на минуту, что тебе пришлось бы сейчас сказать, предположим, пану Юзефу, что ты о нём думаешь.

Люсия вдруг внезапно покраснела.

- Вот видишь - улыбнулась пани Щерковска.

- Панна Люсия, должно быть, очень плохо обо мне думает - пошутил Домашко.

- Вовсе нет - ответила она смутившись.

- Масок у нас с собой всегда целая куча - продолжала пани Щерковска - и не только для каждого из наших ближних, но и для каждого мгновения нашей жизни. Мы также постоянно меняем их.

- Это ужасно - вздохнула панна Люсия.

- Это необходимо - поправила ее тётя.

- Но это так печально. Подумать только, человек ни на минуту не является сам собой!

- Я полагаю - заговорил Юзеф - что, наоборот, это обогащает, увеличивает в несколько раз нашу личность, дает ей множество точек зрения. Если бы мы не обладали этим качеством, мы были бы истуканами с глазами, устремлёнными в неизменном направлении.

- Если вы так подходите к этому вопросу - добавила пани Щерковска - то я не сомневаюсь, что вы давно должны были выработать в себе драгоценный дар толерантности, что, признаюсь, удивляет меня в... издателе "Независимого Еженедельника".

Все рассмеялись.

После обеда Юзеф с Люсией пошли в кино. Показывали очень сентиментальный американский фильм с шаблонно задуманным финалом. Несмотря на это, они оба сочли, что прекрасно провели время.

"Да - думал Юзеф, возвращаясь домой - нет сомнений, что панна Люсия питает ко мне какие-то более глубокие чувства. А я?..."

Если бы он не отличался большой сдержанностью, то признался бы себе, что любит её. Ни одна из женщин, которых он встречал до сих пор в жизни, не занимала его так сильно, ни с кем он не чувствовал себя так хорошо.

"Кажется, я нашёл женщину, на которой женюсь".

Дома он узнал, что несколько раз звонила пани Нойман. Он поморщился:

- А что Пётр ей сказал?

- Да ничего, он сказал, что когда панич вернется, то перезвонит.

Ничего не поделаешь, надо было позвонить. Он ожидал кислого приёма, но жена адвоката была сладкой, как солодка.

- Как можно так забывать о друзьях, фи, пан Юзеф.

- Уйма работы, пани.

- Вы забыли о нашем существовании. Мой муж рассказал мне, что вы говорили о Бженчковском, боюсь, вы не обиделись на него за это?

- Ни в коем случае, пани.

- Видите ли, меня с этим Бженчковским ничто не связывает. Вообще-то мы знакомы, но они не бывают у нас, а мы у них. Судя по всему, он очень порядочный человек, но разве можно в наши дни надёжно поручиться за кого-либо?...

- Действительно. Что же касается пана Бженчковского, то, к сожалению, у него ужасная репутация.

- Ах, пан Юзеф, на кого можно сегодня положиться? Самые приличные люди подводят.

Юзеф, конечно, уловил этот намёк, но сделал вид, что не понимает, в чём дело.

- Вы бы очень хорошо поступили, пан Юзеф, если бы пришли сегодня.

- Мне действительно очень жаль, но вообще-то... у меня куча работы - оправдывался он.

- Ой, скажите пожалуйста, а дело случайно не в том ли театре? - спросила она.

- Нет, уверяю вас, у меня куча работы.

- Видели, видели. Кажется, это была панна Юрчинска?

- Нет, пани, панна Хейбовска. Я знаю её с детства, потому что наши семьи дружили.

- Очень красивая девушка, только зачем она себе волосы высветлила.

Юзеф уже рассердился:

- Ничего она не высветлила, у неё всегда они были такие... красивые.

- Ах так? Значит, я ошиблась... Пан Юзеф, у меня отнимают трубку...

Домашко услышал её шепот:

- Ну, бери, бери скорей.

И приглушённый голос Росички:

- Не хочу, мама, что он подумает.

- Доброе утро, пан Юзеф - решилась она наконец.

- Доброе утро, панна Росичка.

- Вы противный, невыносимый, я совсем не хочу с вами разговаривать!

- В чём я виноват? - скривился Юзеф.

- Почему вы не появляетесь? Разве так можно? Я знаю, что я вас не интересую, но, может быть, из вежливости, из обычной учтивости вы могли бы навестить нас?

- Ну, как вам сказать...

- Пан Юзеф, если вы тотчас же не придёте, то получите в моём лице смертельного врага.

- Ультиматум? - попытался пошутить он.

Но она говорила серьёзно.

- Я вас возненавижу! Настолько, насколько я люблю маму! Это даже не по-рыцарски с вашей стороны заставлять меня умолять вас на коленях...

- Но, панна Росичка, как можно...

- Я люблю ясность. Вот я вам и говорю: либо вы сейчас придёте, либо дружбе конец... Ну? Вы придёте?

- Приду.

- Прямо сейчас! - она положила трубку.

"По правде говоря - думал Юзеф - она совершенно права. Я бывал у них почти каждый день и ухаживал за нею, этого не скроешь. Девушка совершенно могла питать явные надежды, и её претензии вполне обоснованны".

Он пойдёт и выскажется ясно. Она хочет иметь ясность, и она её получит. Он ясно скажет, что...

Хотя - что же?...

- Я скажу ей, что влюблен в другую.

Дверь открыла сама Росичка. Глаза у неё были заплаканы.

- Маме нужно было уехать на четверть часа к тёте Ядвиге, она очень извиняется перед вами. В гостиной натирают пол, поэтому давайте пойдём ко мне в комнату.

Это была маленькая розовая комнатка. Она указала ему место на кушетке и села напротив.

- Панна Росичка - начал он.

- Вы такой противный... противный и жестокий.

- Ну почему же?...

- Я плакала из-за вас. У вас совсем нет сердца.

В её глазах заблестели слёзы.

- Вы даже не представляете, как меня дразнят эта ведьма Нуна и её отвратительный жених. И нет никого, кто защитил бы меня, кто утешил бы меня. Я никому не нужна.

- Панна Росичка...

- Нет, больше ничего не говорите. Я знаю, что вы относились ко мне как к игрушке... Как к какой-то бесполезной игрушке... а теперь вы избегаете меня. Вы позволили себе унизить меня настолько, что я вся трясусь от стыда... Вот, посмотрите.

Она протянула ему руку, которая действительно дрожала.

Он поцеловал и погладил её руку, вспоминая руки Люсии.

- Ну, я прошу вас успокоиться, успокойтесь, пожалуйста - повторял он, понимая при этом, что было бы жестокостью сказать ей сейчас, что он любит другую.

- Эта ведьма Нуна насмехается надо мной за то, что я подбегаю к телефону при каждом звонке, что я прислушиваюсь к звонкам. Конечно, я глупая... Вы тоже считаете меня глупой, очень глупой, уродливой, отвратительной, навязчивой?...

- Нет, вовсе нет...

- О, нет! Я знаю, что вы просто брезгуете мной.

- Как можно говорить такие глупости - возмутился он.

- Совсем не глупости. Вы даже ни разу не поцеловали меня.

- Но, как же, панна Росичка - смущённо сказал он.

- Да, да, если бы у вас была хотя бы искорка чувств ко мне...

Она села на подлокотник рядом с ним и опёрлась плечом о его плечо.

- У вас нет сердца, нет сердца... А моё, посмотрите, как оно бьётся.

Она взяла его руку и, хотя он немного сопротивлялся, приложила к маленькой выпуклой груди. Это движение заставило её потерять равновесие и соскользнуть ему на колени.

Он хотел было вырваться, но она удержала его:

- Вот видите, как вы мною брезгуете.

- Вовсе нет, но... но...

У него промелькнула мысль, что он попался. Он попался, как последний дурак. Дальше всё будет как в старомодных романах: сейчас откроется дверь, и на пороге встанут жена адвоката, Клима, Нуна, несколько слуг и обязательно кто-нибудь из знакомых, чтобы Росичка была опозорена уже безвозвратно. А ему придётся встать, поправить галстук, набрать в грудь воздуха и попросить руки девушки. Он столько раз читал о таких ловушках, и теперь, как последний осёл, попался на это.

Он был настолько уверен в точности своих опасений, что не сводил глаз с двери, через которую должно было войти его несчастье. Это парализовало его. В тот момент, когда он решит сбросить эту бедную девушку с колен, дверь откроется, и всё пропало.

Однако дверь по-прежнему не открывалась, и он лишился возможности наблюдать за её грозной тайной, ибо дверь заслонила голова Росички, рот которой тем временем прильнул к его губам.

Не ответить на поцелуй было бы отсутствием джентельменства в худшем стиле, Юзеф же всегда старался быть джентльменом. В чём вина этой девушки, что она его любит? В конце концов, она - очень хорошая девушка.

И, если дверь откроется - значит, так желает судьба.

Сердце его сжималось при воспоминании о Люсии, но его объятья держали реальную плоть молодого и гибкого тела Росички.

Дверь не шелохнулась. Возможно, старомодные романы всё-таки устарели, и уже не применимы к сегодняшней жизни. Зато губы юных девиц, вероятно, и раньше имели в себе столько силы и темперамента. Правда, неясно, были ли они такими же искусными и изощрёнными.

- Как же это чудесно - шептала она ему в самое ухо - как чудесно...

"Лучше всего - думал он - если я завтра напишу ей. Напишу, что, к сожалению..."

- Вы, конечно, много женщин целовали - прошептала она - но я ещё никогда никого.

В него промелькнуло в голове, что у него появилась прекрасная возможность сбросить её:

- Действительно, я целовал очень многих женщин.

- Я бы хотела спросить вас кое о чём, но мне стыдно.

Но и от стыда она нашла выход. Она спрятала личико под лацкан его пиджака и спросила:

- Скажите, я умею целоваться?

Он смущенно засмеялся.

- Скажите, а другие целуются лучше?

- Панна Росичка, как же я вам отвечу?

- Ну ответьте же! - упрашивала она.

- Ну... по-разному... одни так себе, другие иначе...

Она наклонила лицо и посмотрела ему в глаза:

- А та красивая блондинка, с которой вы были в театре?

Домашко покраснел.

- Скажите, пожалуйста - настаивала она - она целуется лучше меня?

- Я никогда её не целовал - холодно ответил он.

- Вы лжёте! - вспыхнула она.

Он сделал оскорблённое лицо, но Росичка не обратила на это внимания. Она спрыгнула с его колен и воскликнула:

- О, я видела, как вы смотрели друг на друга. Она влюблена в вас! Это сразу видно!

- Что вы говорите? Правда? - спросил он с такой радостью, что Росичка остыла в одно мгновение.

- И вы в неё влюблены - сказала она с бесконечным презрением.

- Вовсе нет - возразил он так пылко, как только смог.

- Вы лжёте.

- Панна Росичка!

- Вы лжёте. Вы любите друг друга, а может быть, даже являетесь любовниками. Не перебивайте меня!

- Вы забываетесь!...

- Нет, милостивый государь, я не позволю себя обманывать!

Юзеф встал и застегнул обе пуговицы пиджака:

- Вы очень молодая девушка, и только этому я могу приписать выбор слов, которые вы себе позволяете...

Она села в углу и отвернула голову.

- Я, со своей стороны, считаю необходимым объяснить, что обманывать вас я мог бы только лишь в том случае, если бы взял на себя по отношению к вам какие-либо обязательства. Если память меня не обманывает, никаких такого рода обязательств я на себя не...

- Разве я об этом говорю? - прервала она его в гневе.

- Вы меня обижаете - патетически сказал он и увидел в зеркале своё отражение, выражающее благородное негодование. Жаль, Росичка не взглянула на него в этот момент - он выглядел гордо и убедительно.

- Я не хотела вас обидеть - воскликнула она - я просто ожидала, что вы честно и ясно объяснитесь. Ах, что тут говорить, да ходить вокруг да около. Вы столько времени вели себя так, как будто добиваетесь моей руки. Вы же не собираетесь это отрицать?

Юзеф молчал.

- Ну вот, видите. Для этого не нужны письменные договоры. А теперь вы избегаете меня. Поэтому я и решила получить от вас короткий и чёткий ответ: желаете ли вы меня или нет?

Юзеф поправил галстук.

- Ну! - топнула она ногой.

- Боюсь - вздохнул Домашко - что... мы не были бы хорошей парой.

Она вскочила и пронзила его злобным взглядом:

- Вы просто боитесь, а я в этом уверена, уважаемый пан. Я прощаюсь с вами и больше не хочу вас видеть. Я презираю вас.

Юзеф прикусил губу:

- Вы вольны судить обо мне как хотите, но я нахожу, что вы говорите только об эмоциях, а не о благоразумии. Моя совесть спокойна, потому что я ни в чём не злоупотреблял вашим доверием...

- Да? И это говорит человек, который только что сжимал молодую девушку в объятиях и целовал её! Он не злоупотреблял её доверием!

Юзефу очень хотелось сказать, что она сама уселась к нему на колени, а он целовал её только из вежливости, но он сдержался и лишь заметил горько:

- Панна Росичка! Мне очень больно, что вы меня укоряете. Я к вам испытываю только доброжелательность, и... мы могли бы остаться друзьями.

Дверь отворилась, и в ней оказалась улыбающаяся жена адвоката.

- Ну, господа, ужин на столе.

- Мама - сказала Росичка после паузы - пан Домашко не собирается оставаться на ужин, а просто хотел попрощаться.

Она пренебрежительно кивнула ему и выбежала из комнаты.

Юзеф поклонился.

- Что здесь произошло? - спросила пани Нойман. - Вы что, поссорились?

- Простите, пани, мне очень жаль, но панна Росичка обиделась на меня и выразила желание больше меня не видеть. Поэтому...

- Ах, это, наверное, какое-то недоразумение, дорогой пан Юзеф, ах, молодость, молодость... Не принимайте это близко к сердцу. Росичка такая вспыльчивая, но она, по сути, очень хорошая девушка, и я могу заверить вас, что она питает к вам более, чем просто симпатию.

- Однако вы простите, пани - снова поклонился он.

- О нет, я вас понимаю и вовсе не задерживаю. Впрочем, я не сомневаюсь, что вы всё-таки помиритесь. Я вам позвоню. До свидания, дорогой пан Юзеф.

Было уже после десяти, когда он вернулся домой. В сущности, он был доволен таким поворотом дела и даже насвистывал себе под нос.

- Как поживаешь, Пётр? - весело приветствовал он старого слугу.

Но тот, вместо того чтобы взять у него шляпу и трость, наклонился к уху и прошептал:

- Вас ожидает пани Булковска.

- Что? - испугался Юзеф - панна Булковска?

- Нет, панич, пани, ваша тётя.

Домашко поморщился:

- Ты не мог сказать ей прийти завтра?

- Я говорил, но она настаивала, что это срочное дело и что она будет ждать хотя бы до полуночи.

Сотни тревожных мыслей пробежали у него по голове, когда он входил в кабинет.

В углу на самом скромном стульчике сидела тётя Михалина. Старая, измученная, подавленная, с опухшими от слёз глазами.

- Что случилось, дорогая тётя? - он сердечно поцеловал ей руку и провёл к дивану.

- Юзик, мой Юзик - она ??вытерла глаза.

- Несчастье какое?

Она заплакала, а у Юзефа сжалось сердце.

- Мальчик мой, не сердись на меня за то, что пришла без приглашения, прости старую тётку, но - Бог свидетель - пришлось.

- Тётя, я вовсе не злюсь, говорите.

- Только пообещай мне, что Натке ничего не скажешь, иначе она покончит с собой от стыда. Она не знает, что я пришла к тебе, чтобы спасти её.

- Что с ней случилось? - обеспокоенно спросил он.

- Согрешила несчастная, согрешила... Дитя... Боже, какой бесчестье, какое унижение... Незамужняя с ребёнком...

Юзеф бессильно опустился в кресло. Мертвенная бледность опустилась на его лицо, перед глазами замелькали искры.

- Что вы, тётя, говорите? - захрипел он - Натка?

- Господи, прости её.

- Но это можно исправить! - сказал он чужим голосом.

- Только к тебе, мой Юзеф, я осмелилась обратиться за помощью. Долго колебалась, долго удерживала себя...

- Это плохо! Это очень плохо - воскликнул он - надо было прийти раньше. Чем раньше, тем лучше!

- Мой милый мальчик! - улыбнулась она ему с посветлевшим лицом.

- Когда вы заметили, что она в положении? - лихорадочно спросил он.

Тётя Михалина широко раскрыла рот:

- Натка?...

- Ну, не королева же Бона, да, Натка.

- То есть, что она беременна?

- Ну, вы же сами мне сказали!

- Боже упаси. Это ведь уже давно случилось. У неё сейчас есть ребёнок.

Юзеф протёр глаза. Только сейчас он почувствовал, что весь залит холодной испариной. "Вот идиот!"- подумал он - она же не могла так быстро..."

Тётя Михалина, всхлипывая, начала рассказывать. Оказалось, что ребёнку уже восемь лет. Виновником случившегося является немецкий солдат, но он поляк, по профессии переплётчик. Злая судьба пожелала, чтобы во время оккупации его назначили в штаб. Парень симпатичный, приятный и даже неплохой ремесленник, интеллигентный, потому что такая уж у него специальность, с книгами связанная, да и школу закончил. Ну вот, как обычно, дьявол не спит, и, между молодыми, прости господи, произошёл грех. Он обещал жениться, но его как раз отправили на французский фронт, и он попал в плен, а потом в Америку....

- А что ребёнок?

- У неё сынок. Точь-в-точь вылитый отец. Его зовут Сезари. Не отца, а сына. Потому что отец - Войцех Чесняк, но так как сын, ясное дело, незаконнорожденный, то пришлось его с позором записать на фамилию Натки.

- Но где же этот сын?

- Где же, Юзенька, в деревне, конечно, на воспитании.

- И вы мне раньше ничего не сказали! - нахмурился он.

- Как же можно было сказать, ведь такой позор.

- Но этот Чесняк не давал о себе знать?

- Как же, давал. Ведь я о том и говорю. Писал он и из Франции, и из Америки, а вот, теперь прислал письмо, что дела его не очень, что он хотел бы вернуться в Польшу и жениться на Натке, и сыну дать свою фамилию, только на что он жить будет-то? Спрашивает, не займу ли я где-нибудь на создание переплётной мастерской. Боже милостивый! Я сама с трудом свожу концы с концами. За ребёнка надо платить и самим кушать, а этот чёртов Прушкевич, который взял у нас денег в залог, по нынешним законам гроши едва платит. А Войцех пишет, что если он на билет на корабль потратится, то ему едва на пару дней денег хватит. Но он честный человек. Он бы отдал, только мне не у кого одолжить. А ребёнок тут растёт...

- Почему же вы не пришли раньше? Я бы давно это устроил. Вы что, думаете, что я чужой вам, что ли?

- Юзенька, милый мой, я бы давно пришла, но Натка не позволяет. Она сказала, что предпочитает утопиться.

- Натка - глупая. Я с удовольствием дам, сколько потребуется. Напишите ему, чтобы он немедленно приезжал. Я охотно помогу с деньгами. Я ведь не скряга, а вы мне самые близкие. Для кого я буду собирать, для чужих?

Пани Михалина вытерла глаза:

- Да благословит тебя Бог, мой мальчик. У тебя золотое сердце. Но ведь ты и сам, наверное, тоже женишься, и у тебя будут собственные дети.

- Может, и женюсь - улыбнулся Юзеф. - Ну, тётя, я пока дам немного на текущие расходы, а когда этот... как его там?

- Войцех.

- А когда этот Войцех приедет, я им займусь. Только приедет ли он?

- Он немедленно приедет - горячо заверила тётя.

Юзеф вынул пачку банкнот из бумажника и сунул ей в руку. Когда она, наконец, вышла, благословив племянника от имени всех главных святых Господних, он вздохнул.

Естественно, новость, которую он услышал, была очень неприятной, но всё же было отрадно узнать, что не он - виновник беременности. Он ведь так и ждал, что тётя вот-вот сообщит ему это трагическое известие!

Он крепко заснул и наутро почувствовал себя прекрасно. Он распорядился прислать в кабинет распечатку своей статьи, тщательно сделал правки, после чего вслух прочитал статью - которая - он должен был признать это - произвела на него более чем положительное впечатление, особенно с точки зрения стиля, искусного, гармоничного и изысканного.

Поскольку как раз зашёл Мех по поводу задержания на таможне перевозки французских резиновых изделий из-за какой-то формальной ошибки в свидетельстве о происхождении товара, он прочитал статью и ему.

- Ну, как вы это находите?

- Хм... да - с восхищением сказал Мех - очень красиво, но я в этой области не слишком образован, поэтому для меня это слишком умно, я не совсем понял.

- Что именно вы не поняли? Я вам всё объясню. Может быть, вот этот отрывок о влиянии театральной деятельности на развитие мыслительного анализа?

- Нет, не это, не говоря уже о мелочах. Я вообще ничего не понял.

- Как это вообще? - неприятно удивился Домашко.

- Вообще ничего - с чувством своей неполноценности развёл руками Мех - я не понял, о чём, собственно, шла речь.

- Ну это всё о том, написал ли Словацки "Грустно мне, Боже" поддавшись влиянию классиков, или нет.

Юзеф задумался и кивнул на кресло:

- Это на самом деле невозможно выяснить. В этой статье я именно и объясняю то, что это невозможно выяснить.

Мех зажёг сигарету, задул спичку и встал.

- Интересная статья, но это для тех, кто умнее меня.

"Ужасно низко - подумал после его ухода Юзеф - у нас ещё пока развита духовная культура".

Ему было любопытно, что о его статье скажут в редакции. Особенно Пиотрович! Этот, по крайней мере, не будет ходить вокруг да около.

Позвонил.

- Дружище Яцек, вы, наконец, прочитали мою статью?

- К сожалению, только сейчас.

- И что вы о ней думаете? Только честно!

- Честно? - спросил Пиотрович. - В данный момент я не могу, потому что здесь дамы.

- Как это? - не понял Домашко.

- Мыло! Туалетное мыло.

Юзеф оскорбился:

- Спасибо за одобрение.

- Я должен был вам это сказать - заверил Пиотрович. - А честно я скажу, без сантиментов, когда мы будем в мужской компании. Вы придёте?

- Приду - сухо ответил Домашко и подумал: "Что за дикие претензии!".

Он как раз заканчивал работу в конторе и собирался в редакцию, когда зашёл адвокат Нойман. Он выглядел необычайно радостным и сердечным:

- Дорогой пан Юзеф, что слышно хорошего? Говорят, вы были у нас вчера, но я так занят, что сам хе, хе, хе, в собственном доме стал гостем. Почему бы нам не пойти позавтракать в каком-нибудь ресторанчике? А?

- Сожалею, пан адвокат, но я как раз спешу в редакцию.

Он ожидал, что Нойман воспользуется случаем и вернется к делу Бженчковского, но тот о нём и не намекнул. Таким образом, слово "завтрак" следовало понимать как "замужество Росички". Адвокат утверждал, что на завтрак им потребуется не больше получаса. На что Домашко, не желая - особенно после вчерашнего - совсем восстановить против себя своего адвоката, согласился.

Они пошли в фешенебельный винный бар, и здесь, как опытный юрист, адвокат начал осторожную фланговую атаку на ускользающего кандидата на руку дочери.

Первым направлением атаки был упор на достоинство и надёжность атакуемого, вторым, чтобы обезоружить его, указание на большое чувство Росички и её отчаяние, третье замыкало отступление редутами благородства и перспективой восстановления, казалось бы, рухнувших мостов понимания.

Роль подкрепления в эффективном наступлении адвоката блестяще сыграли батареи бутылок, каждая из которых отличалась индивидуальными достоинствами, и потому из каждой следовало попробовать хотя бы по рюмочке.

После такой артиллерийской подготовки фортификации Домашко вывесили белый флаг.

Конечно, панна Росичка ещё очень молода, импульсивна и неуравновешенна, поэтому она и порвала с ним, но её можно умилостивить, и Юзеф, как человек благородный и честный, сделает всё, чтобы отношения наладились. И если адвокат находит, что его присутствие на танцах "Маяка" в "Европейском" необходимо и желательно, Юзеф, конечно, явится. Юзеф вообще-то видит некоторое преувеличение в используемых паном адвокатом терминах - "сломанной жизни" и "отчаяния юных чувств", однако по отношению к панне Росичке он готов взять на себя вину за случившееся недоразумение и принять во внимание её обоснованные и достойные уважения амбиции.

Пакт был заключён, после чего батареи серией залпов отметили этот исторический момент, и в результате этого обе армии дружным, хотя и несколько неустойчивым шагом покинули поле боя.

Юзеф поехал домой и заявил Пётру, что немного вздремнёт. Когда он проснулся, было уже темно, часы показывали десять, а невыносимый гул в голове и отвращение во рту напомнили события минувшего дня.

Это была одна из самых неприятных ночей, которые случились в жизни Юзефа Домашко. Воспоминания о капитуляции и питье газированной воды с лимоном должны были заменить сон. Кроме того, он не увиделся с панной Люсией, не переговорил с Пиотровичем, не подписал чек с жалованием для сотрудников журнала - а потратил впустую день, день важный и чреватый последствиями.

Он чувствовал презрение к себе, обиду на коварного адвоката и отвращение к алкоголю. Картина мира приобрела мрачные цвета, а его собственная фигура обозначилась в этом безотрадном пейзаже как чёрное пятно.

При бритье он заметил, что лицо у него словно отекло и возникли синяки под глазами, в которых он заметил тень глубокого страдания.

Было ещё очень рано, поэтому он пошёл на прогулку и, недолго думая, направился на Вильчу. Если панна Люсия не опоздает на работу к восьми часам, то он должен её встретить, встретить это ангельское создание с голосом, звучание которого является универсальным лекарством от любых недугов.

В том, что панна Люсия была пунктуальна, он убедился с лёгкостью, уже издали увидев серый костюм и голубую шляпку.

- О! - воскликнула она, удивлённая его присутствием на этой остановке.

- Что с вами?! - спросила она, когда он, поцеловав её перчатку, поднял своё измученное лицо.

- Не спрашивайте - простонал он - у меня вчера были кое-какие неприятности. Но это уже прошло - поспешил он успокоить её.

- Бедный пан Юзеф - она слегка сжала его руку - вы были так любезны, что пришли...

- Для себя - да - слабо улыбнулся Юзеф.

- И для меня тоже - уверенно сказала она. - Может, пойдём пешком?

- С удовольствием.

- Почему вы вчера не были в редакции? - она взглянула на него с некоторой долей подозрительности, но, видя, что явно коснулась незалеченных ран, рассмеялась:

- Я немного рассердилась на вас, потому что я невыносимая эгоистка, но это уже прошло. Представляю, какой ад будет сегодня в редакции из-за выхода номера.

- А вы читали мою статью в оттиске?

- Читала - кивнула она головкой.

- Ну и как? - спросил он с тревогой в голосе.

- Прекрасно!

- Это вы самая прекрасная! - не выдержал он.

- Вы не зайдёте? - она остановилась перед воротами.

- Нет. Мне нужно мчаться в свою контору.

- Но к трём часам вы заедете?

- Думаю, я успею - он многозначительно посмотрел ей в глаза.

- Понимаю - номер.

- Вы угадали - вы и есть номер, самый счастливый номер судьбы в лотерее жизни.

- Вы сегодня патетичны - до свидания.

- До свидания, панна Люсия.

Он долго смотрел ей вслед и стоял бы ещё, если бы не опасение, что кто-нибудь из редакционного персонала может заметить его в этом комическом созерцании.

Он нехотя поплёлся в "Полиморт". Какое безумие! Я обещал ему, что пойду на этот танец! Чёрт! Я дал слово!

Его голова ещё плохо работала, поэтому он решил отложить все размышления до завтра.

Он застал Вайсблата в своём кабинете. Поскольку они ожидали его только через две недели, Юзеф удивился:

- Что случилось?

- А что могло случиться? Чтоб их холера взяла - выругался Вайсблат.

- Кого?

- Таможню.

Юзеф понизил голос:

- Кокаин обнаружили?

- Как его могли не обнаружить, если этот болван Фейнагель всегда так трусит, что достаточно посмотреть на его рожу, чтобы понять, что дело нечисто.

Оказалось, что задержали не самую большую, к счастью, партию, но, что ещё хуже, был разоблачен самый удобный маршрут перевозки, и Вайсблату пришлось тратить время на латание дыр.

Юзеф пришёл к убеждению, что к нему пришла какая-то полоса неудач, какое-то невезение.

- Нужно какое-то время быть вдвойне осторожным, ничего нового не предпринимать и, всё, что только можно, отложить на потом.

Он просматривал газеты, и вдруг увидел в "Столичном гонце" вырезанную ножницами дыру. Это была какая-то заметка или объявление. Независимо от того, важное там было или нет, было недопустимо, чтобы сотрудники позволяли себе такую небрежность по отношению к газетам шефа. Он позвонил и строго спросил завхоза:

- Что Антоний мне за обрезки газет кладёт?

- Это не я, пан председатель, а это, собственно...

- Кто "собственно"?! Кто это сделал?

- Ну, это панна Зайончковска.

- Пусть Антоний пригласит сюда панну Зайончковскую.

Через некоторое время вошла крупная хорошенькая девица с влажными голубыми глазами и пухлыми, сильно накрашенными губами.

- Я хотел попросить вас - сказал Домашко - чтобы вы на будущее избавили меня от неприятной необходимости делать вам замечания. Зачем вы это вырезали?

- Ах, пан председатель - засмеялась машинистка - вы меня простите, но я не удержалась. Необычное объявление!

- Что за объявление?

- Гадалка. Гарантированно предсказывает прошлое, настоящее и будущее.

Юзеф с отвращением нахмурил брови:

- Во-первых я не вижу в этом ничего необычного, а во-вторых, вы же интеллигентный человек, постыдились бы тратить время на подобные глупости.

- Просто все говорят, что эта мадам Раванака феноменально предсказывает. И берёт по двадцать злотых. Это уже должно быть что-то!

- Мне стыдно за вас - возмутился Домашко - и я настоятельно прошу, чтобы вы не занимались подобными глупостями в конторе. Если у вас слишком высокая зарплата, может быть, стоит её уменьшить?

- Пан председатель!

- Если вам не жаль тратить по двадцать злотых на всяких шарлатанов...

- Я к ней не пойду! Клянусь вам!

- Надеюсь, вы сдержите своё обещание.

Зазвонил телефон. Это Пиотрович напоминал о чеке на выплату сборов.

- Я уже иду к вам, буду через десять минут - заверил его Юзеф.

На улице он остановился у газетного киоска, купил "Столичного Гонца" и, садясь в такси, прочитал объявление.

"Интересно - подумал он - что люди дают обмануть себя таким мошенникам".

Он сложил газету и спрятал в карман.

"С другой стороны, двадцать злотых - не такая уж огромная сумма. Только живёт она на краю света: Прага, Сталёва 74, квартира 26, это точно на пятом, а может, и на шестом этаже".

В редакции царила лихорадочная атмосфера.

- Ну, наконец-то! - воскликнул Пиотрович - может быть, вы соизволите немного помочь!

- Для этого я и пришёл - холодно заметил Юзеф.

Он не мог простить ему отрицательного суждения о своей статье. В конце концов, Пиотрович мог бы попытаться быть вежливым.

Единственным утешением была мимолетная улыбка панны Люсии.

- Вы придёте к нам сегодня?

- Если только можно, то...

- Приятель - встрял Пиотрович - сейчас не время флиртовать. Где же этот чек?

- Я уже отправил его в банк - ненавидяще посмотрел на него Юзеф, пока Люсия поспешила чем-то заняться.

Наконец из типографии принесли ещё влажный от краски первый экземпляр.

В верхней части первой страницы виднелся заголовок:

"Подлые методы профессиональных клеветников".

Глава VI

Если первый номер "Независимого Еженедельника" вызвал бурю в общественном мнении, то то, что последовало за вторым, можно было назвать только ураганом.

Пресса забурлила. Оба редакционных телефона были постоянно заняты. Звонили читатели журнала - которые ругались, на чём свет стоит. Домашко получил с десяток писем, полных оскорблений. К Пиотровичу явились две пары секундантов, которых тот без церемоний выпроводил за дверь, заявив, что дуэлей не признаёт, а правилами, написанными к выгоде одной лишь стороны, он готов воспользоваться соответствующим образом, лишь бы они были написаны на не слишком твёрдой бумаге.

Юзеф заперся дома, распорядившись говорить всем, что он тяжело болен.

На самом деле он был не так уж далёк от этого.

Его душевное состояние пугало его самого. Как горько упрекал он сейчас себя за то легкомыслие, с которым он согласился остаться в "Еженедельнике". Даже старый Пётр, когда у него спросили его мнение, сказал, что печатать такие вещи - не по-божески.

О, теперь уже никакие силы не удержат его в этом издательстве. Ни за какие блага. Пиотрович - сумасшедший, и сумасшедший, опасный для окружающих. Да они там все - кучка безумцев. Неужели среди них есть место для нормального человека!? Он расстанется с ними немедленно.

Так, по крайней мере, ему казалось.

На следующий день состоялась редакционное совещание, на этот раз у Пиотровича, и поскольку Юзеф прислал им записку, что он болен и поэтому ни о чём пока не хочет знать, Пиотрович с профессором пришли его проведать после совещания.

Оба были в отличном настроении.

- Вы знаете - потёр руки Пиотрович - что мы допечатали ещё восемь тысяч экземпляров?! Вы сделаете, дружище, себе состояние на "Еженедельнике".

Юзеф завернулся в халат и покачал головой:

- Нет. С меня уже достаточно.

Оба пришедших удивлённо переглянулись.

- Вам действительно хуже - с иронией сказал Пиотрович.

- Хуже - подтвердил Юзеф - Я не создан для такой жизни.Теперь я уже бесповоротно решил, что ухожу.

- Тра-ля-ля - усмехнулся Пиотрович - это у вас пройдёт.

- Я дал себе слово...

- Тогда верните его самому себе. Вы что, думаете, что я дурак, который создал журнал ради забавы? И что я... а, впрочем, не будем сейчас говорить об этом. Что вы напишете для следующего номера?

- Я ничего не напишу, ни единого слова - горячо воскликнул Юзеф.

Пиотрович подскочил на стуле:

- Ни единого?!

- Именно так.

- Как хотите. В таком случае, я сегодня же верну вам ваши паршивые деньги и...

- Господа! - перебил профессор Чудек - давайте будем говорить спокойно.

- Хороша у нас дискуссия - возмутился Домашко.

- Не ссорьтесь. Я обещаю вам, что мы придём к соглашению.

- Да не хочу я никакого соглашения! - взревел Пиотрович. - Я презираю соглашения с людьми вроде пана Домашко.

- Вы оскорбляете меня - побледнел Юзеф.

- Оскорбляю и буду оскорблять - за ту гадость, которую вы хотите мне сделать...

- Я не собираюсь делать никаких гадостей, и вообще довожу до вашего сведения, пан коллега, что гадостями часто занимаются те, кто приписывает их другим!

- Господа - заломил руки Чудек - мы тратим время впустую.

- Я ухожу - сказал Пиотрович и застегнул пиджак на все пуговицы. - Я горько разочаровался в вас, приятель!

Профессор придержал его за рукав:

- Минуточку! Имейте почтение к моим седым волосам, если у вас у обоих нет разума.

Он стал объяснять, рассуждать, увещевать. Свои длительную аргументацию он сопровождал активной жестикуляцией. Он предостерегал Домашко от такого внезапного разрыва, который осудят многие порядочные люди, и при этом ещё некоторые из них заподозрят, что уходящий солидаризируется с атакованными еженедельником мерзавцами, что он мог получить от них взятку за то, чтобы подорвать финансовое положение журнала. С такими вещами нужно быть осторожным.

В свою очередь, уже успокоившийся Пиотрович высказался о гражданском долге и внутренних нравственных предписаниях.

И снова слово взял профессор Чудек.

Он сказал, что Юзеф сам себе наносит ущерб, закрывая перед собой путь к развитию собственного литературного таланта, который своим первым проявлением произвёл такое положительное впечатление...

- Коллега Пиотрович - перебил его Юзеф - сказал, что это мыло.

- Не будем передёргивать - решительно остановил его профессор - вы знаете не хуже меня, что Пиотрович называет мылом всё то, где автор никого не клеймит. Это его манера говорить. А на самом деле...

- Я высказался честно - вмешался Пиотрович.

- Знаем, знаем! Я тоже говорю честно. Мне позвонила пани Кротыш и поздравила со статьёй о Словацком. Если такая выдающаяся интеллектуалка, как она, хвалит - то комментариев больше не нужно. Она была в восторге, и когда я сказал ей, что автор статьи - ни больше ни меньше как потомок барда, она взяла с меня слово привести вас к ней на чай.

Мы отправимся туда послезавтра. Впрочем, сам Альфред Уманецки высказался о той же статье крайне лестно, что для него редкость. Другие тоже говорили слова признания. Сгубить свой талант из-за пары анонимов и бульварных помоев - это полнейший абсурд!

Домашко вынужден был признать его правоту.

- Но, видите ли, господа, мои нервы просто не выдерживают все эти ссоры!

- Надо закалять свою волю и держать себя в руках - сказал ему Пиотрович.

- Вот я и говорю - продолжал профессор Чудек - если вы продолжаете чувствовать себя плохо в своей нынешней роли, вас никто не держит. Но так внезапно, сразу!... Нет, это будет только вред самому себе и делу. Вы ведь не хотите навредить делу, которое сами считаете хорошим?

- Ни в коем случае - подтвердил Домашко.

- Вот видите. У нас одинаковые мнения, и мы разобрались. У вас есть коньяк?

- Есть.

- Тогда распорядитесь принести. А чёрный кофе есть?

- Сейчас же прикажу сделать.

Уходя, он услышал, как Пиотрович сказал:

- Он болван.

А профессор успокаивал Пиотровича:

- Мы избавимся от него, когда...

Дальше он не расслышал, но и это выбило его из колеи.

"Хороши пташки - думал он - а журнал-то ведь мой. Если захочу, никому не отдам его на откуп, вот и всё".

Гости выпили кофе, затем по паре рюмок самого дешёвого коньяка, который Юзеф только смог найти в доме, и удалились.

- Не забудьте - попрощался с ним Чудек - что послезавтра к пяти мы идём к пани Кротыш.

- С огромным удовольствием - искренне заверил его Домашко.

Его очень интересовала среда, в которой вращалась эта дама, и её суждение о статье.

Он позвонил Щерковским, но ему сказали, что Люсии нет дома. Она пошла в гости вместе с тётей.

Ему нечем было заняться. Поэтому он взялся писать статью о парижских годах Словацкого.

Он прекрасно знал предмет, потому что покойный дядя Сезари засыпал его литературой о барде, да и в своей библиотеке он имел материалы в изобилии.

Однако он не был расположен писать и отложил перо.

Пойти же, скажем, в кино у него тоже не было ни малейшего желания.

Он вдруг вспомнил эту странную фамилию: мадам Раванака... Хм... Прага, улица 74... а какая квартира?...

Он вытащил из пальто забытый номер "Столичного гонца" и отыскал там объявление гадалки.

В конце концов, что плохого в том, чтобы сходить туда? Не потому, что он поверил в эту чушь, а просто ради развлечения, чтобы убить время.

Он поехал на трамвае. От остановки нужно было идти пешком добрых десять минут, и потому он решил не сворачивать. Если даже у этой гадалки он и встретит кого-нибудь, то уж точно не кого-либо из своих знакомых.

"Откуда им там взяться!" - улыбнулся он про себя.

На четвёртом этаже он постучал в дверь, через которую долетали весёлый смех и крики детей. Ему открыла высокая красивая женщина с пышным бюстом.

- Здесь живет гадалка Раванака?

- Да, здесь. Проходите.

Она провела его в чистенькую бедную комнатку, обставленную бамбуковой мебелью, напоминавшую приёмную провинциального фотографа.

Через минуту он услышал её звонкий голос:

- Мама, это к тебе!...

Послышалось шлёпанье тапочек, стук трости, и в комнату вошла высокая сгорбленная старушка с маленькими чёрными глазами.

Движением вельможной дамы она указала на стул и сказала:

- Я не гадалка, я не занимаюсь шарлатанством, и не даю душеспасительных советов.

Он изумленно воззрился на неё.

Она села напротив и заговорила монотонным тихим голосом:

- Я пояснила это, увидев, что имею дело с интеллигентным человеком. Я наделена некоторыми телепатическими способностями и некоторой толикой того, что в просторечии называют ясновидением. За визит беру двадцать злотых. Прошу дать мне руку.

Юзеф протянул ей руку, которую она обхватила кончиками пальцев.

- Что пан хочет ведать?

Он нерешительно засопел.

- Хорошо, тогда я вам скажу: ваше имя - Юзеф, вам около тридцати, вы - холостяк. У вас есть довольно значительное состояние, унаследованное от родственника, дяди по линии папы или мамы, у которого была большая борода...

- Дядя по отцу - подтвердил ошеломлённый Домашко.

- Вы - коммерсант, и проводите крупные сделки... крупные, но... не всегда... чистые...

- Что это значит? - спросил Юзеф с испугом.

- Вы хотите, чтобы я рассказала?

- Прошу вас! - расхрабрился он.

- Вы сказали, "прошу вас", а подумали: "кокаин". Ведь так?

Юзеф вскочил на ноги. Он был бледен и с тревогой огляделся вокруг.

- Будьте спокойны - улыбнулась она - нас никто не подслушивает. Я так же склонна к скрытности, как и ксёндз в исповедальне.

- Вы феноменальны...

- Не всегда - перебила она его - просто у вас восприимчивая психика.

- Я действительно думал, пани, о кокаине, но поверьте мне, что...

- Что это ваш партнёр, вы хотели сказать?

- Партнёры - поправил он.

- Что ещё вы хотели бы знать?

Он пошевелился на стуле:

- Я хотел спросить, не повлечёт ли это за собой неприятные для меня последствия?...

Она замешкалась и кивнула:

- Да, но не такие, которых вы боитесь. Вы уже понесли некоторые материальные убытки, и аналогичные ещё ждут вас впереди. Кроме этого, вам ничто больше не угрожает.

Он вздохнул с облегчением.

- Вы влюблены в молодую красивую девушку. Блондинку. Очень хорошую. Серьёзную девушку.

- А она? - покраснел Юзеф.

- Не знаю. Но я думаю, она полюбит вас, если этого ещё не произошло.

- Мы... мы... мы поженимся?

- Я знаю столько же, сколько и вы, то есть ничего.

На лице Юзефа отразилось разочарование, и она добавила:

- Я предупреждала вас, что я не гадалка в обычном смысле этого слова. Могу ещё вам сказать, что, в любом случае, ваша аура улучшается. В настоящее время у вас много злоключений с женщинами, вернее, с другой молодой невестой, и вдобавок семейные проблемы... какой-то ребёнок, отцом которого вы не являетесь... Отец - человек, который далеко... переплётчик по профессии, и вы об этом знаете.

- Да - подтвердил он - а вы не могли бы сказать мне, женится ли он на матери этого ребёнка?

- Могу только предположить, что дело будет улажено к вашему удовлетворению, и думаю я так потому, что, как я уже упоминала, ваша аура улучшается. У вас ещё есть огорчения с какими-то печатными вещами. Но это пройдёт.

- Будет ли лучше, если я расстанусь с этими вещами?

- Пожалуй, что нет. Кроме того, в ближайшие дни вы встретите женщину и мужчину, которые повлияют на вашу жизнь. Она - брюнетка, а он - рыжеволосый.

- Повлияют положительно?

- Да. Они помогут вам в вашей карьере. Ещё я могу сказать вам две вещи: вы будете жить очень долго и счастливо, но у вас никогда не будет детей. Это всё.

Она отпустила его руку и встала.

Юзеф достал из кошелька двадцать злотых, положил на стол и поклонился:

- Большое спасибо. Я просто хотел спросить, знаете ли вы также и мою фамилию?

- Нет.

Он засмеялся и снова поклонился. Она проводила его до двери.

Он был совершенно потрясён. Какая опасная женщина! Брр...

Он взял первое попавшееся такси и поехал домой.

Ночь он провёл плохо. Мучительные сны, в которых смешивались образы гадалки, Пиотровича, Меха и Росички, не давали ему покоя, и он просыпался несколько раз, обливаясь потом.

В утренней почте он нашел необычайно длинный тёмно-коричневый конверт, надписанный крупным округлым почерком. Внутри, на четвертушке тёмно-синего плотного картона, тем же почерком было написано:

"Барбаре Кротыш будет приятно видеть уважаемого пана на пятничном чаепитии в её доме".

Далее последовала дата.

"Странный способ приглашать" - подумал Юзеф и посмотрел на эту диковину ещё раз.

В конторе время тянулось как резиновое. У Меха приключился флюс, и он ходил с перевязанным лицом, что делало его ещё более отвратительным.

Как назло, ему нечем было заняться, поэтому он засел в кабинете Домашко, надоедая ему нудными замечаниями о втором номере "Еженедельника".

- Это, извините, битьё головой об стену. Так уж устроен мир, и никто и ничего не сможет с этим поделать. Этот ворует, а тот берёт взятки. В каждом деле должен быть предусмотрен определенный процент на недостачу. И это именно недостача. Мир - это мудро устроенное предприятие. Вы - разумный человек, и я удивлён, что вы позволили втянуть себя в эту историю. Я бы не дал за неё и ломаного гроша.

- Вы ошибаетесь - пожал плечами Домашко - это издательство даёт мне немалую прибыль. Значит, в этом есть хороший расчёт.

- Пока ещё - махнул рукой Мех - пока. Пока к этому журналу ещё не привыкли.

- Посмотрим.

- Могу сказать заранее. Я не говорю, что на таком еженедельнике нельзя заработать. Напротив. Только для этого вы должны отказаться от некоторых угрызений совести. Тогда можно будет заработать много.

- О каких угрызениях совести вы говорите?

Мех взглянул на него из-под повязки:

- Э-э-э... Такой журнал должен делать деньги не на том, что напечатает, а на том, что не напечатает.

- То есть как это?

- А вот представим себе, что сейчас сюда зайдёт некий человек, у которого есть такой журнал, и скажет нам: "Господа, я знаю то-то и это-то о ваших делишках с кокаином. И я напечатаю об этом завтра". Как вы думаете, что мы на это скажем?... Конечно, мы спросим, сколько будет стоить, чтобы он оставил нас в покое?

- Это шантаж! - возмутился Юзеф.

Мех скривился:

- Вы наивный человек. Разве не всё равно, какое слово, какое имя мы прикрепим к чему-нибудь? С таким же успехом можно сказать не "шантаж", а "взаимная услуга", "реванш", "вежливость за вежливость". Люди злоупотребляют громкими словами. Это ещё довоенная привычка.

- Нет, пан Мех, это вопрос порядочности.

- Порядочности?... Согласен, но порядочность тоже бывает разной. До войны, когда купец доводил вексель до опротестования, ему уже руку не подавали, а сейчас? Кто сейчас на это смотрит? Какой-нибудь Ольбински сделал фиктивное банкротство, ограбил сотни людей и меня, среди прочих, и все ему кланяются, потому что у него есть деньги, и если он захочет, то даст тому, или этому. Может, вы и сами здороваетесь с ним в самой вежливой форме?

- Я! Я - это другое дело, но такой как Пиотрович его с лестницы спустит.

- Потому что он дурак и будет вечно ходить без штанов. Много ли ему от этого будет?

- Он сохранит уважение к себе - неуверенно заметил Домашко.

- Сам к себе?... На здоровье. Но никто дурака уважать не станет. С людьми надо жить, и жить надо по-человечески. Потому что, возьмите хоть такой пример...

К счастью, вошёл завхоз и сообщил, что пришёл инкассатор. Мех выбежал поскорей, а Юзеф позвонил в редакцию.

Трубку снял доктор Жур:

- А, это вы, чем могу служить?

- Я хотел бы попросить... панну секретаршу - сказал он после минутного колебания.

- Панну Хейбовскую?...

- Да. Мне нужно перепечатать на машинке одну вещь - соврал Юзеф.

- Очень жаль, но панна Хейбовска сегодня не пришла. Что-нибудь срочное?

- Нет, нет... А она что, заболела?

- Да. Позвонили из дома и сказали, что она лежит в постели и что у неё жар - сообщил доктор Жур. Может быть, взять кого-нибудь на подмену? Впрочем, если у вас небольшой кусочек, то тогда я вам сам перепечатаю.

- Нет, спасибо. В таком случае, я сам с этим разберусь - своими силами. А панна Хейбовска серьёзно больна?... Я спрашиваю потому - спешно добавил он - что, если её заболевание продлится долго, то тогда действительно будет иметь смысл найти кого-то, кто будет её замещать.

- Думаю, что нет. У неё какая-то простуда. Не хотелось бы идти на лишние расходы. Надеюсь, мы сами справимся.

Однако Юзеф был встревожен и тут же позвонил Щерковским.

От слуги он узнал, что панна Люсия лежит в постели и что у неё небольшой жар. Он велел кланяться и, выйдя из конторы, пошёл в цветочный магазин.

Он бы с удовольствием купил все цветы и послал их Люсии, но это было бы бестактно. Поэтому он выбрал десять кремовых роз и приложил записку с краткими пожеланиями скорейшего выздоровления.

После обеда он выспался и сел писать статью о парижских годах Словацкого.

Написание статей давалось ему тяжело. Каждая фраза казалась ему слишком нескладной, слишком шероховатой и заурядной. Он зачёркивал и переставлял слова, менял их местами, без конца шлифовал смысл предложений. Он хотел, чтобы его стиль выглядел своеобразным свидетельством культуры автора, а словарный запас не был шаблонно-трафаретным, оставаясь при этом на высоком литературном уровне.

Форма полностью поглотила его, и всё же он не был ею полностью удовлетворён и старался разнообразить её красиво оформленными замысловатостями и изысканными отступлениями.

Что же касается содержания, то он старался избегать всего, что могло быть воспринято как стремление подорвать авторитет существующих знатоков романтизма и биографов барда.

Только изредка он отваживался на то, чтобы подчеркнуть некоторые детали - впрочем, избегая при этом любых намёков на житейские, бытовые и прочие приземлённые подробности.

С тяжёлым сердцем, но без колебаний он отказался от идеи рассказать о собственном открытии - что бард начал писать "Короля Призраков", сидя на диете после неудачного и чрезмерно обильного обеда у семейства Элантайн. (На первой странице великой поэмы бард написал карандашом: "От этих проклятых артишоков у меня адское вздутие живота!").

Юзеф указал только, что сознание поэта витало в душевной депрессии - над колыбелью творческого вдохновения - а анализ генезиса первых строк шедевра - в их первоначальном восприятии - создаёт видимый образ большого внутреннего напряжения, которое возникло после пиршества в семействе Элантайн.

Таким образом, Домашко избежал лишних неприятных подробностей, одновременно дав понять истинным знатокам, что ему известно об артишоках.

Он был доволен таким исходом.

Потребовались величайшие усилия, чтобы аккуратно и мягко стряхнуть с имени поэта оскорбительные для него сплетни, которые, к сожалению, стали слишком популярными и поставили под сомнение мужские качества Словацкого. Пока же Юзеф ограничился туманными намёками касательно пребывания в Париже "Пани Д.". "Умному достаточно", а в будущем он вернётся к этим вопросам ещё не раз.

Он как раз заканчивал третий лист рукописи, когда зазвонил телефон.

Звонила пани Щерковска:

- Люсия очень благодарна за цветы, которые доставили ей истинное удовольствие. Вы, пан Юзеф, действительно любезны в своём внимании...

- Но это такая мелочь, уважаемая пани. Как себя чувствует панна Люсия?

- Чувствует себя неплохо, бедняжка, только скучает. Если вы не боитесь гриппа, почему бы вам не прийти и не развлечь её немного?

- Я? Совсем не боюсь, конечно! Если только вы позволите, а панне Люсии это не доставит неудовольствия, я немедленно приеду.

- Напротив - засмеялась пани Щерковска - вы не причините Люсии огорчения. Я не думаю, что она попросила меня позвонить вам ради самоистязания.

- Что ж, хорошо, сейчас буду!

- Но, может быть, я отвлекаю вас от работы?

- Ни в коем случае, клянусь Богом. Я уже еду.

- Тогда мы ждём.

Через пять минут Юзеф переоделся, послав Петра за такси.

- Милая - повторял он - она помнит обо мне!

Он не мог дождаться Петра и выбежал на улицу как раз в тот момент, когда старик подъезжал на разваливающемся "Форде". Юзеф не увидел его, когда выходил.

"Я отвезу ей конфет. Надеюсь, это не будет выглядеть предосудительно?"

Он хотел остановить машину перед кондитерской, но ему пришло в голову, что конфеты сразу после цветов - это будет не комильфо, это будет несколько неуместно. Поэтому он отказался от этой идеи.

Люсия лежала в кровати. Впрочем, это состояние нельзя было назвать столь прозаично. Она лежала в белом и голубом, в ореоле золотисто-пепельных волос, и огромные васильки её глаз, её неземных глаз встретили его сладостью своего чарующего взгляда. (Он ещё напишет об этом стихотворение).

Он так засмотрелся на неё, что только через минуту понял, что надо было поздороваться с пани Щерковской.

- Моё почтение, пани - он поцеловал ей руку.

Когда Люсия протянула ему свою, и он поднёс её ко рту, то обвислый кружевной рукав соскользнул вниз, обнажив её руку до самого плеча. (Нет, это зрелище он не забудет до самой смерти!).

- Как вы себя чувствуете, панна Люсия? - спросил он, наклонившись над ней с наполовину взволнованным и наполовину обеспокоенным выражением лица.

- Неважно - ответила она с притворной серьёзностью - неважно, потому что вы заставили себя ждать аж девять минут.

- Девять?! - простонал Юзеф. (О, господи! Она считала минуты!) - Даю вам слово, что я спешил, как мог.

- О, это видно - игриво сказала она.

- А почему?

- Это заметно по вашей одежде - рассмеялась она.

Она потянулась к столику у кровати и протянула ему зеркало.

Юзеф посмотрел, и кровь бросилась ему в лицо. Его красивая тёмно-синяя в белые точки бабочка безвольно болталась двумя развязанными концами на жилете.

Оставалось только одно: провалиться сквозь землю.

К сожалению, архитекторы, строя дома, не предвидят всех ситуаций, в которых могут оказаться их жильцы. Поэтому они не делают в полу люки, без которых провалиться сквозь землю практически совершенно невозможно.

Юзеф почувствовал себя попавшим впросак, опозоренным и смешным.

К счастью, на помощь ему пришла пани Щерковска:

- Это напоминает мне одну историю. Мой отец был педантом и славился на всю округу своей аккуратностью в одежде. Ну, и на свою серебряную свадьбу он явился вовсе без галстука. Заметив это, он тотчас же сориентировался в ситуации и сказал с величайшей серьезностью: "В Париже уже месяц как ни один джентльмен не носит галстук". Возникло недоумение, и один из присутствующих, любивший выглядеть всезнающим, заверил, что и он об этом слышал, но почему-то не может решиться на принятие нового каприза моды. Вообразите себе, господа, что отец до конца вечера не надел галстук. Напротив, уже перед ужином я заметила трёх молодых людей, которые сняли свои галстуки и спрятали их в карман. Конечно, на следующий день было много смеха по этому поводу, и все ещё долго вспоминали потом об отцовском галстуке - во всей округе.

Юзеф стоял беспомощный с зеркалом в руке и, неуверенно улыбаясь, сказал:

- Если дамы позволят, я завяжу свой галстук.

- Нет, не позволим! - воскликнула Люсия. - Я сама его вам завяжу. Давайте! Подойдите ближе!

- Неужели вы серьёзно... - огляделся он, ожидая одобрения пани Щерковской.

- Думаю, Люсия сделает это безупречно - сказала пани.

Люсия села на кровать и протянула руки (самые красивые руки на свете!), а Юзеф наклонился к ней.

Узкие розовые пальцы тихонько сновали по шёлку галстука. Юзеф вдыхал тёплый ароматный запах её тела, тела, которое находилось фантастически близко, практически рядом, отделённое от глаз лишь тонкой белой тканью, которая, впрочем, не являлась для его нервных окончаний какой-либо преградой. Он чувствовал её такой родной, такой беззащитной в своей близости.

Он жаждал её. Он жаждал её не как женщину, не как объект физического вожделения, но лишь её саму, её чарующий образ, он жаждал её присутствия, самого осознания её существования - тёплого, весеннего, пахучего. Больше всего ему сейчас хотелось опуститься на колени прямо у кровати и даже не смотреть, и даже не слышать её голоса, а лишь знать, лишь понимать, что он рядом с ней.

Он стоял, наклонившись, и мечтал, чтобы завязывание галстука продлилось вечность, но Люсия не спешила, и это продлилось если не вечность, то, во всяком случае, не менее трёх минут.

- Вот! - развела руками Люсия - я сделала вам такую ??бабочку, что ах!

- Большое спасибо.

- Да вы посмотрите в зеркало!

Юзеф послушно посмотрел и увидел в овальной рамке лицо с очень глупой улыбкой.

- Ну правда, тётя - требовала признания Люсия - скажи, разве вышло не замечательно?

- За всю жизнь я не видела большего шедевра - подтвердила пани Щерковска - вам следует, пан Юзеф, отныне постоянно приходить с развязанным галстуком.

- Действительно - пробормотал он и замолчал.

- Вы совсем не восхищаетесь - возмутилась Люсия.

- Я больше, чем восхищаюсь! - заверил он отчаянно. - Я... я... я даже эту бабочку никогда больше не развяжу.

- Вы будете спать в ней?

- Нет. Я разрежу её сзади и велю сделать застёжку.

Люсия покачала головой:

- Нет, мне это не нравится. Я предпочитаю, чтобы вы приходили с незавязанным галстуком. И я готова пожертвовать собой ради этого.

У него мелькнула мысль, что, если она захочет стать его женой, то ему не нужно будет приходить.

Вошёл слуга. Панну Щерковскую попросили к телефону.

Они остались одни, а Юзеф всё так же неподвижно стоял у кровати. Люсия некоторое время смотрела на его обескураженное лицо, затем засмеялась и велела ему сесть в небольшое кресло рядом с кроватью.

- Вы смеётесь надо мной - покорно вздохнул он.

- Не над вами, а только с вас - она сделала игривое лицо.

- Панна Люсия!

- Что, пан Юзеф? - кокетливо сказала она.

- Панна Люсия - он больше не владел собой - вы такая хорошая, вы такая ужасно милая, вы попросту... ну!...

Она расхохоталась. Её свежие губы раскрылись, глаза сузились, а руки (самые красивые руки в мире) вытянулись к нему.

- Панна Люсия... Панна Люсия... вы даже не представляете, как я вас ужасно люблю! - выпалил он.

Он испугался своих слов, когда увидел их последствия.

Люсия побледнела, смех оборвался, как ножом отрезало, глаза широко раскрылись, и в их уголках появились слёзы. Её руки, которые он держал в своих руках, вдруг стали вялыми, губы задрожали.

- Что, что вы сказали? - спросила она не своим голосом.

Что можно было сделать? Ему пришлось повторить! Ах, как он посмел, как нашёл в себе столько смелости, чтобы осмелиться на такую дерзость...

- Я сказал, что люблю вас - простонал он - и что я могу с этим поделать? Я люблю вас до безумия...

Неожиданным движением она вырвала у него руки и упала на подушки. По её щекам побежали слезы.

- Боже мой! Панна Люсия! Панна Люсия!...

Но она повернулась к нему спиной и, уткнувшись лицом в подушку, заплакала навзрыд.

Юзеф рванулся за помощью к пани Щерковской и с разгону чуть не сбил её с ног в дверях столовой.

- Панна Люсия... - воскликнул он.

- Что случилось?

- Панна Люсия плачет. Может быть, вы... Я правда...

- Что значит плачет? Почему? - спокойно спросила пани Щерковска, ещё не зная о важности причины, по которой она плачет.

- Сделайте же что-нибудь, пожалуйста, и поскорее... Это я виноват, я... - он заломил руки.

- Надеюсь, вы не ударили её? Успокойтесь, пожалуйста. Что произошло?

- Ну, понимаете - я сказал. Я действительно сказал... Но я же не предполагал... то есть на самом деле предполагал... И я осмелился... Боже мой, я сказал, что... я люблю панну Люсию...

- Какой кошмар! - пани Щерковска изобразила ужас на лице.

- Вот именно... я, пани, не думал, что задену её этим или оскорблю. И панна Люсия сейчас плачет. Боже мой, что же делать!?

Пани Щерковска рассмеялась от души.

- На вашем месте я бы ушла в монастырь. Вернитесь к ней сейчас же, и, может быть, вы услышите кое-что, что вам больше придётся по вкусу, нежели чём её слёзы.

- Ну я и правда, не знаю... - оправдывался он и при этом выглядел так забавно, что пани Щерковска сказала ему таким тоном, каким разговаривают с ребёнком.

- Идите, и узнаете.

Она почти насильно втолкнула его в комнату Люсии.

Девушка сидела на кровати и лучезарно улыбалась.

Всё это было в высшей степени странно и непонятно, тем более, что он оказался перед ней лицом к лицу, без пути назад, потому что дверь сзади с шумом захлопнулась.

Вдобавок она ничего не говорила и лишь продолжала улыбаться заплаканными глазами.

"Сначала она обиделась на меня, а теперь издевается над племянником управляющего, который осмелился просить её руки" - с отчаянием подумал Юзеф.

Он робко приблизился к кровати и произнёс сдавленно:

- Я прошу прощения... Вы так плакали.

Она прикрыла глаза длинными изогнутыми ресницами.

- Я бы никогда не посмел... Но мне показалось, что я вам хоть немного нравлюсь... А вы так плакали. Если я обидел вас...

Она помотала головой (самой красивой головкой в мире) и возразила:

- Нет, нет...

- Я напугал вас своим неуместным... признанием.

- Вы меня обрадовали, пан Юзеф.

Я не понял - зачем же вы тогда плакали?

- Просто я не ожидала. Я знаю, что повела себя как глупая гусыня.

- Нет, боже мой! - воскликнул он протестующе.

- Пожалуйста, простите... Но теперь вы, наверное, измените мнение обо мне - она ?? посмотрела ему умоляюще в глаза но, увидев его отчаянное лицо, вздохнула с облегчением и сказала:

- Мне ещё никто никогда этого не говорил...

- Что, панна Люсия?...

- Ну, мне... не говорили того, что вы сказали.

- Неужели вы не могли бы догадаться? - спросил он патетически, с ноткой трагизма.

- Да, то есть я надеялась, что я вам хоть немного нравлюсь. А тётя всё твердила, что вы тоже меня любите.

- Как это "тоже"? - вздрогнул Юзеф - вас ещё кто-нибудь любит? - он побледнел и покраснел.

- Нет!... Это я... вас.

Как одинокий дуб в чистом поле, покачавшись на мгновение под натиском бури, падает на землю, так и Юзеф Домашко рухнул на колени, может быть, только с чуть меньшим шумом.

Он сделал это ещё и потому, что ранее, когда он признавался ей в любви, ему не пришло в голову встать перед ней на колени.

- Панна Люсия! Панна Люсия!? - ему не хватало воздуха - а это правда?! Это правда?!...

- Тётя говорит, что правда - сказала она, опустив глаза.

- Правда?...

- Тётя никогда не врёт.

- Боже мой!

В одно мгновение он набрался смелости, схватил её руки (самые красивые руки в мире) и начал осыпать их поцелуями.

- Садитесь - попросила она - мне жаль, что вы так...

- Панна Люсия, вы не можете себе представить, как я вас люблю! Вы такая красивая, такая хорошая, вы самая замечательная.

Люсия слушала, и ей это очень нравилось. Она испытывала, правда, некоторое разочарование.

Она читала в одном романе, что героиню в такой же ситуации незамедлительно и страстно расцеловал главный герой, а Юзеф довольствовался лишь её руками, даже не пытаясь поцеловать её в губы.

- Вы действительно хоть немного любите меня, панна Люсия?

- Да - кивнула она.

Это одно слово было словно искрой, которая взорвала пороховой погреб самых ласковых эпитетов и восторженного восхищения.

Вошла пани Щерковска и, делая вид, что не видит поспешно поднимающего с колен Юзефа, спросила:

- Не хотите ли кофе? Нет более лучшего средства, чтобы найти общий язык, нежели чем кофе.

- Тётушка! - воскликнула Люсия.

Пани Щерковска опёрлась на изголовье кровати и добавила с улыбкой:

- В моем возрасте грамматические экзорцизмы - лишь отдалённое воспоминание. Как это будет по-немецки? Подождите... подождите... "Ты любишь меня, я люблю тебя"?

Люсия посмотрела на нее сияющими глазами и тихо закончила:

- "Мы любим друг друга".

- Видно, это будет новое добавление в наши упражнения! - серьёзно заметила пани Щерковска и, бросив взгляд на совершенно сбитого с толку Юзефа, добавила:

- Сейчас я принесу вам кофе.

Этот вечер был самым чудесным вечером со времён одного вечера в Вероне, от которого он отличался лишь тем, что там Ромео приходилось задирать голову вверх, а здесь он мог смотреть прямо в глаза Джульетте и вдобавок попивать кофе.

Бывают бессонные ночи, проведённые людьми в страшных мучениях. К числу таковых относилась та, которая наступила сразу после выхода из печати нового номера "Независимого Еженедельника", но есть и такие бессонные ночи, которые проводят в сладких муках те, кто пережил подобный прекрасный вечер. После таких ночей просыпаешься с новыми силами для жизни, в прекрасном расположении духа, без тени тревог.

В восемь часов утра Юзеф уже был в "Полиморте". Он высказал Меху несколько любезностей, согласился без обсуждения предоставить личную жиро по векселю компании, поделился с машинисткой наблюдением, что день сегодня прекрасен, в течение двух часов обработал всю корреспонденцию, на письме к Вайсблату написал ручкой: "Берегите себя", с шутками угостил посетителей сигаретами, дал уходящему завхозу два злотых на пиво без особого повода и поехал в редакцию.

Пиотровича ещё не было. В комнате, которую занимала панна Люсия, он застал профессора, старательно печатавшего что-то на пишущей машинке.

- Привет учёным! - воскликнул он сердечно.

- А, доброе утро - не отрываясь от клавиатуры, ответил профессор Чудек. - Вы помните, что мы идём сегодня к пани Кротыш?

- Помню. Здорово.

- Вы что, выиграли в лотерею? - с равнодушным любопытством спросил профессор.

- Да. Можно сказать, в главную - залихватски протянул ему руку Юзеф.

- А вы будьте осторожны с этой бабой.

- С какой бабой?

- Ну, с пани Кротыш.

- А почему? Вы думаете, она меня укусит?

- Возможно. Вампир. Эманация суперженственности, интеллектуальная флуоресценция. Она глотает сердца, как индюк гальку.

- Не беспокойтесь! - громко рассмеялся Юзеф и хлопнул себя по колену.

Профессор Чудек обернулся, сменил очки и сочувственно посмотрел на него:

- Вы были на завтраке - постановил он - где отведали - как говорится на латыни "дух вина, чистого, как слеза".

Домашко рассмеялся ещё больше:

- Вы ошибаетесь, кое-то получше.

- Коньяк?

- Нет, нектар, олимпийский нектар! Озон! Роза, выбранная из роз!

Профессор снова сменил очки, повернулся к печатной машинке и, отстучав несколько раз пальцем, решительно сказал:

- Восемь ноль четыре.

- Номер телефона? - удивился Юзеф.

- Да. Советую набрать.

- А зачем?

- Это вам подойдёт.

- А что это?

- Госпиталь Божьего Иоанна - флегматично пояснил Чудек.

В другом случае Юзеф смертельно обиделся бы, но теперь счёл это комплиментом и расхохотался во всю глотку:

- А вы шутник, профессор!...

- Идите вы к ста чертям, я пишу статью, а он резвится и мешает.

- Ну, хорошо, хорошо. Не знаете ли, профессор, что с Пиотровичем?

- Знаю.

- И что же?

- Не скажу. Идите к Журу, он отвечает за информацию. И, помните, что мы идём на приём - сказал он вслед уходящему - я зайду за вами в шесть.

Домашко покрутился ещё в редакции, побеседовал с Журом, но время тянулось как резиновое. Раньше часа дня ехать на Вильчу было неуместно.

От скуки он принялся листать журналы. Он просматривал заголовки, и вдруг наткнулся на свою фамилию, напечатанную крупным чёрным шрифтом в названии статьи:

- Опять - простонал он.

В статье читателям сообщалось, что "как мы узнали из достоверных источников, издатель "Независимого Еженедельника", столь яростно борющийся с ввозом в страну предметов роскоши, сам тайно владеет крупной импортной компанией и делает деньги на ввозе духов, щипцов для шёлка и резиновых изделий известного назначения".

Заметка заканчивалась парой пикантных определений, а озаглавлена ??она была так: - "Пан Юзеф Домашко - Катон для... резиновых изделий".

Багрянец залил столь до недавнего времени радостное лицо Юзефа.

Боже мой! Если это попадет ей в руки!...

От одной этой мысли холодный пот выступил у него на спине.

К счастью, это был либеральный журнал, и к тому же бульварный. В доме пани Щерковской его, конечно, никто не читал.

Он просмотрел заметку снова, вытер лоб, и над ним склонился доктор Жур:

- А, читаете подробности своей биографии - заметил он.

- Доктор, у меня прямо руки опускаются - простонал Домашко.

- А вам-то что до этого? - пожал он плечами - ни вам, ни вашему "Полимпорту" это не повредит.

- Но это же клевета!

- Ну, неточность. Вы не владелец, а партнёр. Слава богу, они не узнали, что вашими партнерами являются Мех и Вайсблат. Вы ведь знаете, что этот Мех - известная птица?

У Юзефа промелькнуло в голове, что, оказывается, наличие в редакции такого всезнающего сотрудника имеет и свои вполне отрицательные стороны.

- Ничего я не знаю - соврал он.

- Как это? Вы не слышали, что именно этот Мех был замешан...

- Пан Жур - перебил его Юзеф - меня с ним ничто не связывает, кроме дел. И поверьте мне, был ли он в чём-либо замешан или нет, мне всё равно.

Он встал, застегнул пиджак и добавил раздражённым тоном:

- У меня нет привычки совать свой нос в чужие дела.

- Я думал, он ввёл вас в заблуждение...

- Ну, отчасти так оно и было - оживился Юзеф - мне его представили как во всех отношениях порядочного человека. Кроме того, лично я ничего подобного не заметил... В любом случае, буду вам признателен за информацию, но сейчас я спешу... До свидания.

Сбегая с лестницы, он поклялся себе, что теперь будет избегать Жура, как чумы, и что ему вообще придётся расстаться с этим паршивым еженедельником.

- Мать твою!

У него было ещё не менее двадцати минут, но он шёл быстро, чтобы заглушить своё настроение.

Юзеф зашёл в цветочный магазин, выбрал четыре великолепных красных розы, расплатился и попытался заставить себя думать о Люсии, но его по-прежнему терзал вопрос о еженедельнике.

- Они готовы уничтожить мою компанию и пустить меня по миру. Кажется, это уже слишком.

Поскольку до часа дня не хватало ещё пяти минут, он остановился на лестнице.

Лакей принял его с сияющим лицом:

- Моё почтение, уважаемый пан. Панна сегодня чувствует себя лучше. Слава богу.

- Надеюсь, она уже встала?

- Да, но она ещё в ночной рубашке.

- Тогда спросите, пожалуйста, у пани Щерковской, примет ли меня панна.

- Проходите, вы можете подождать в гостиной, но пани нет дома, так что я спрошу у панны.

Юзефу не пришлось ждать долго. Через несколько минут вышла Люсия, раскрасневшаяся, улыбающаяся, прекрасно выглядящая в своём светло-зелёном шёлковом халатике.

Она протянула ему обе руки (самые красивые руки на свете).

Он нежно поцеловал их:

- Как я рад, что вам стало лучше, панна Люсия.

- Я уже почти полностью здорова. А это что? Это для тёти?

Она указала на розы, лежащие на столе. Он забыл о них.

- Нет, нет, панна Люсия, это вам...

Он поднял глаза и сказал:

- Я принёс их вам, чтобы они научились у вас, как нужно быть красивыми и чудесно пахнуть.

Она рассмеялась (у неё был самый чудесный смех на свете):

- Спасибо! Но тогда им придётся постоянно менять свой аромат, потому что я до сих пор не могу определиться с духами. Садитесь. Я сяду здесь, спиной к окну.

- Чтобы свет не бил вам в лицо? - он пододвинул ей кресло.

- Нет, дело не в этом, видите ли, мы, женщины определенного возраста, всегда принимаем такое положение, чтобы свет не выставлял напоказ морщины и прочие недостатки нашей красоты.

Они оба засмеялись.

- Вы хотите чай или кофе?

- Спасибо, панна Люсия, нет, хоть я и полюбил кофе на всю жизнь - со вчерашнего дня.

- Кофе? А я думала, что меня - сказала она с притворным разочарованием.

- Панна Люсия! Я полюбил всё, что в этот самый прекрасный вечер было рядом с вами. Я полюбил эту подушку, на которой лежала ваша голова, это одеяло, которое накрывало вас, эту кровать! Всё!

- Вы забыли про гобелен.

- И гобелен тоже! - добавил он с пылом.

- Ну, а меня? - напомнила она.

- О! Вас - уже давно, и я вообще не знаю, можно ли назвать это любовью? Это обожание из обожаний! Это блаженство!

- Да - задумалась она - это назывется "счастье", пан Юзеф.

- Почему вы, панна Люсия, так официально меня называете? - сказал он с жалобой в голосе.

- Пусть будет пан Юзи... нет... пан Юзек. Хорошо? Пан Юзек? Так будет мило.

- Мне не нравится моё имя, оно такое обычное.

- Часто встречающееся, но это не значит, что оно обычное.

Он задумался и кивнул:

- В общем, панна Люсия, я самый обыкновенный.

- Почему же! - возмутилась она - с чего вы это взяли!

- Да, я ничем не выделяюсь. Если подумать, таких, как я - миллионы.

Ему вдруг стало грустно.

- Пан Юзек, вы выдумываете какие-то странные вещи!

- О нет, панна Люсия. Впрочем, у меня нет необходимости как-либо особо выделяться.

- Вот именно!

- Не хотел бы я быть таким, как, скажем, Пиотрович. Не дай Бог.

- Что вы имеете в виду, пан Юзек?

- Я о том, что вам это может не понравиться. Женщины любят героев - неискренне улыбнулся он.

- Ах, вот оно что! Я прошу вас! - Выходит, вы одним махом уравниваете меня с миллионами женщин, а сами беспокоитесь, что не Наполеон?! Мило!

- О, нет! Вы совершенно не похожи на миллионы женщин. Другой такой нет и не будет никогда.

- За это вы получите шоколадку - игриво сказала она и встала.

- Не стоит беспокоиться ради меня! - он попытался остановить её.

- Сейчас принесу.

Через некоторое время она вернулась с коробкой конфет.

- Я выберу для вас, хорошо?

- Чудесно!

- Чем вы сегодня занимались? Были ли вы в редакции?

- Был - помрачнел Юзеф.

- Вот, пожалуйста - протянула она свои пальчики - это с ананасом.

Юзеф терпеть не мог ананасы, но теперь он был в восторге, особенно от того, что её маленькая ручка ловко обогнула его руку и доставила коричневое лакомство прямо по назначению, коснувшись его губ бархатными подушечками пальцев.

- Так что же в редакции?

- Да ничего, в общем-то. Не будем об этом - вздохнул он.

- У вас были какие-то неприятности? - встревожилась она.

- Пустяки - махнул он рукой - всегда есть какие-то неприятности, когда имеешь дело с неуравновешенными людьми. Но давайте не будем об этом. С женщинами следует говорить только о приятных и милых вещах. Да, да... вы же знаете, что сегодня я приглашён на чаепитие к пани Кротыш.

- И вы пойдёте? - спросила она с ноткой разочарования в голосе.

- Если вы, панна Люсия, не желаете этого, то я, конечно, не пойду.

- Нет, нисколько, вовсе нет - возразила она живо.

- Однако...

- Нет, нет. Это даже очень хорошо, что вы туда пойдёте. Вы познакомитесь со многими интересными людьми.

- Так, значит, вы разрешаете мне?

Она посмотрела на него с нескрываемым удивлением:

- Как я вообще могу вам позволять или запрещать. Вы говорите странно.

- Ну, я просто имел в виду, что не сделаю ли я вам этим неприятно...

Он стал объяснять, откуда вообще возникла мысль о визите к пани Кротыш, но Люсия ещё долго не могла вернуть назад своё весёлое настроение.

Домашко был в отчаянии. Желая дать выход своему настроению, он начал рассказывать о неприятностях, которые у него были со своими партнёрами в компании. Сказал, что они - люди невоспитанные - и с точки зрения этики оставляют желать лучшего.

- Они обворовывают вас? - спросила она.

- Это не так, по крайней мере, до сих пор я не имел возможности заметить. Но вот других, то есть клиентов... Я должен постоянно контролировать каждый их шаг. А это очень утомительно и вообще мне претит.

- Почему же вы не расстанетесь с ними?

- К сожалению, это невозможно.

- По финансовым соображениям?

- Да - подтвердил он - и с юридической точки зрения.

Люсия покачала головой:

- Но вам следует так поступить. Если вы не верите в их честность и их манеры вас оскорбляют, то вам нужно решиться на расторжение деловых отношений с ними. Вы найдёте других. Ведь честных и хороших людей предостаточно.

Юзеф задумался. У него не было и тени намерения проводить какие-либо изменения в "Полиморте", но слова панны Люсии слишком точно соответствовали характеру его отношений с Пиотровичем, профессором, всезнающим пронырливым Журом и всей этой задиристой сворой скандалистов.

Да, с ними надо порвать, и всё. Люсия права. Каждый день промедления - это просто бессмыслица.

- О чём вы думаете?

- Я думаю, панна Люсия, что вы даёте мне мудрые советы, и мне следует к ним прислушаться.

- О! - покраснела она.

- Вы вообще сокровище, которого я не заслужил ни сотой доли.

- Я просто глупая гусыня. Ну, конечно! Вы даже не представляете себе, какая я гусыня.

- Если бы гуси были такими, на Земле было бы много ангелов - горячо заверил он.

В прихожей раздался голос пани Щерковской и донеслись звуки перетаскивания каких-то тяжестей.

Люсия вскочила и побледнела.

- Что случилось - испугался он - что с вами?

- Ничего, ничего... Боже мой!...

- Панна Люсия! Вам бы сесть! Вы ещё не совсем здоровы.

Она опустилась в кресло и закрыла глаза.

- Может, принести вам воды?

Она не ответила, и Юзеф хотел было пойти в столовую за водой, но Люсия спешно остановила его:

- Нет, ничего не надо. Не ходите туда!

Он сел рядом с ней и взял её за руку. Она всё ещё была бледна и часто дышала.

- Бедная, бедная тётя - наконец выдавила она из себя.

Он не посчитал себя вправе задавать дальнейшие вопросы и, не зная, в чём дело, молчал, но Люсия заговорила сама.

- Опять это с дядей. Это что-то страшное. Уже год, как всё было хорошо, почти год...

- Какая-то болезнь?...

- Нет, не болезнь... хотя, насколько я знаю, это вообще-то болезнь.

Из её глаз текли слёзы, и так как у неё не было при себе носового платка, Юзеф поспешно предложил свой, но Люсия отодвинула его руку:

- Не хочу, это плохая примета.

- Почему плохая примета? - удивился он.

- Есть такое суеверие, что, если взять чей-нибудь платок, то... расстанешься с ним.

- О, панна Люсия, значит, вы не хотите расстаться со мной?

Она посмотрела на него с нескрываемым страхом и вдруг схватила его за запястье:

- Пан Юзек, скажите, вы пьёте?

- Что значит, я пью?

- Ну, вы любите выпивать или пьёте ли вы?

- Нет. Никогда! Я ненавижу алкоголь - искренне заверил он, вспоминая завтрак с Нойманом.

- Но вы пили? - спросила она с недоверием.

- Да, пил, но больше я не прикоснусь к этой гадости.

- Вы клянётесь мне?! - настаивала она.

- Почему вы сомневаетесь...

- Нет, нет, скажите, что вы клянётесь!

- Ну, хорошо, клянусь.

Она оперлась на подлокотники и облегченно вздохнула:

- Ах, как же это хорошо. Я бы не смогла любить человека, который может превратиться в... скота. Я бы умерла от отчаяния, я бы убежала...

- О, пани! - он приложил руки к груди - теперь мне жаль, что я не запойный пьяница. Я бы показал вам, что из любви к вам я мог бы отказаться от своей зависимости.

- Не говорите так. Он очень любит тётю.

- Ваш дядюшка? Так, это... он... так напивается?

Люсия кивнула головой:

- Время от времени у него наступают такие ужасные периоды.

Люсия начала рассказывать полушёпотом. Это была самая болезненная проблема в этом доме. Пан Щерковски, человек необыкновенной честности, добросовестный, трудолюбивый, всеми уважаемый и любимый, время от времени уходил в страшный запой. Он пил тогда по нескольку дней подряд в самых ужасных забегаловках в предместье, и лишь потом полиция отвозила его в ужасном состоянии домой. В последние месяцы это не повторялось, а теперь снова...

- Вот почему дядюшка потом неделями не показывается на людях, а бедная тётя чрезвычайно от этого страдает, тем более, что она дрожит за его жизнь, у дядюшки ведь порок сердца.

- Это действительно очень грустно... - начал Юзеф, но был прерван появлением пани Щерковской.

Она, как обычно, улыбнулась, вежливо поздоровалась с Юзефом и извинилась перед ним, что ей нужно ненадолго забрать Люсию.

- Вы не обидитесь, правда?

- Ну, конечно! Разумеется! - воскликнул он с таким энтузиазмом, что пани Щерковска пошутила:

- Видишь, Люсия, пан Юзеф совершенно не дорожит твоим обществом.

Люсия едва заметно улыбнулась, и обе дамы вышли.

Юзеф просидел в одиночестве добрых пять минут, прислушиваясь. В той беготне, которая происходила в дальних комнатах, он пытался уловить звук шагов ножек Люсии (самых красивых ножек в мире).

Вскоре он услышал их близко. Она пришла с мокрыми и красными руками:

- Ледяные компрессы - пояснила она - дядя совершенно без сознания и выглядит как мёртвый.

- Лучше всего вызвать врача - посоветовал Юзеф.

- Мы уже звонили. Сейчас придут двое. Боже мой, Боже мой.

- Могу ли я - вызвался он - чем-нибудь помочь?

- О, нет! У тёти даже и в мыслях не было, чтобы просить вас о какой-либо помощи.

- Хм... тогда, может быть, я пойду... Так будет лучше всего...

Люсия сделала грустное лицо:

- Мне очень жаль - сказала она.

- Да, я пойду. Сейчас я только мешаю.

Она не останавливала его, поэтому он попрощался с ней, поцеловав мокрые, холодные руки (несмотря ни на что, самые красивые руки на свете).

- Но вы придёте завтра?

- Ну конечно! - горячо пообещал он.

Он не знал, что делать со временем. Так как дома он объявил, что обедать не будет, то зашёл в ресторан и съел порцию индейки.

Ему пришло в голову - а не навестить ли ему тётю Михалину?

Он взял конного извозчика и велел ехать на улицу Фрета, но по дороге передумал, вышел и вернулся домой пешком.

- Приходил пан адвокат Нойман - поприветствовал его Пётр - и сказал, что зайдёт через час.

- А как давно он был?

- Да где-то с полчаса назад.

- Чёрт бы его побрал.

Пётр шокированно посмотрел на своего хозяина, а Юзеф, хлопнув дверью, крикнул из кабинета:

- Пётр, приготовь мне парадную одежду.

Он ходил по комнате и ворчал. Он совсем забыл, что сегодня эта треклятая танцевальная вечеринка, на которой ему предстоит встретиться с Росичкой. Да, именно с Росичкой!

Он разразился саркастическим смехом:

- Какая мне теперь разница!

Да, но ведь Нойман же придёт, и поэтому нужно будет сказать ему прямо: не рассчитывайте на меня, потому что я уже сделал предложение другой девушке.

Он как раз заканчивал собираться, когда пришёл Нойман, многословный, непринуждённый, весёлый. Он дружески похлопал Домашко по плечу:

- Ну что, как у вас идут дела?

- Спасибо, пан адвокат. Вы, должно быть, читали?.. Ну, этот новый пасквиль?

- А-а-а... Конечно. Пан Юзеф, дорогой! Зачем вам всё это? Вы молоды и, уж простите меня старого, неопытны. Плюньте вы на этот еженедельник.

Юзеф нахмурился.

- Ну-ну, поговорим ещё об этом - сменил тон адвокат. - Я просто зашёл по дороге узнать, как ваши дела. Ну и хе... хе... хе... напомнить о нашем договоре, хе... хе... хе...

Юзеф пощипал себя за усики:

- Видите ли, дело в том, что я... В общем... У меня сегодня очень важное заседание...

- Как это? - ощетинился Нойман.

- Ну так уж случилось - развёл руками Юзеф - редакционное заседание чрезвычайной важности...

Лицо Ноймана застыло в серьёзности. Юзеф почувствовал, что он уж слишком перегнул палку. Гораздо лучше было бы прямо сказать, что он женится на другой, но он почему-то не мог выдавить из себя такое. Он объяснял себе, что это было бы бестактно, ведь - разве его тащат к алтарю? Речь идёт всего лишь о примирении с Росичкой. Так дело было преподнесено формально.

- У меня заседание в шесть - начал он - но я уверен, что к восьми, к десяти я управлюсь с этим... И тогда... Надеюсь, это не будет слишком поздно?

- Нет. Танцы до двенадцати - сухо сказал Нойман.

- Точно... гм... так что, я, пожалуй, заскочу...

- Пан Юзеф! - он положил руку ему на колено - поговорим начистоту.

- Пожалуйста - покраснел Домашко.

- Хорошо... Вопрос в том, собираетесь ли вы вообще помириться с моей дочерью. Давайте будем мужчинами, и посмотрим правде в глаза. Так да или нет?

- Мне ни в коем случае, уверяю вас, не безразличны страдания панны Росички. Наоборот, чтобы вы не сомневались, я питаю к ней, как и ко всему вашему дому, самые искренние чувства симпатии.

- Ну так да или нет?

- Ну... да.

- Значит, вы придёте в "Европейский"?

- Приду.

- Я так и знал, пан Юзеф, что мы договоримся. Я - ваш покорный слуга. До встречи!...

"Ну и что с того - подумал Юзеф - раз обещал, то приду, но пусть не воображают себе, что они из этого что-либо выиграют".

Впрочем, он был недоволен собой. Да и эта беготня - из дома к пани Кротыш, затем обратно, а потом на танцы - всё это тоже не прельщало его.

Поэтому, когда пришёл профессор Чудек, он застал Домашко в угрюмом настроении:

- Что с вами - удивился он - ошиблись с номером?

- С каким ещё номером?

- Ну, с лотерейным. Утром вы были довольны как новенький злотый, а теперь повесили нос.

- Да ладно, профессор. У меня достаточно огорчений.

- Да? Я принёс вам ещё одно.

Он извлёк из кармана первую часть статьи Домашко о парижских годах Словацкого. Эта часть должна была выйти в ближайшем номере еженедельника. Когда Юзеф развернул рукопись, кровь бросилась ему в лицо: рукопись была безжалостно исчёркана красным карандашом, и в нескольких местах разорвана.

- Кто это сделал - зарычал он - кто посмел это сделать?

- Пиотрович - небрежно пояснил профессор - он просил меня передать это вам и сказать, что в таком виде вещь не пойдёт в печать.

- Да?... А я вам говорю, что пойдёт!

- Вы не знаете Пиотровича, пан Домашко. Ему сам дьявол не указ, и, раз он сказал, что не напечатает, то значит, не напечатает.

- А я ему укажу!... - взбеленился Юзеф.

- Скажите ему, что вы мне дырку в голове этим сделали.

- Какая наглость! Пиотрович понятия не имеет об этой эпохе вообще, а сам понатыкал тут какие-то свои идиотские вопросительные знаки, какие-то замечания... О, боже мой!...

- Ну вы и зануда - хмыкнул Чудек - берите шляпу и пойдёмте.

Юзеф машинально вышел за профессором и догнал его только на улице:

- А вы что скажете - прохрипел он - по вашему мнению, допустимо, чтобы издателю, хозяину...

- Это зависит от трёх вещей - перебил Чудек - примо: что, секундо: кому и терцио: как. Не читал, не знаю, слышать не хочу. Вы возьмёте такси?

Юзеф махнул проезжавшей мимо машине.

- Староместская площадь - назвал адрес профессор.

- Это пани Кротыш живёт там?

- Да. Разве вы не знали? Ведь именно она была основным создателем полихромной живописи.

- Я не знал.

- А вы там обратите внимание на Бубу.

- На какую ещё бубу? - удивился Юзеф, понемногу утихомиривая свою ярость.

- Буба - кошерный блондин мужского пола.

- Еврей?

- Нет.

- Тогда почему кошерный?

- Хм... ну, кошерный. Понимаете, он состоит из всяких правил, принципов, установок. В нём нет ничего, что не было бы желательным, рекомендованным, надлежащим. Шедевр.

Юзеф пожал плечами. Какое ему было дело. Сейчас главное было: встретит он там Пиотровича или нет, а если встретит, то как следует себя вести по отношению к нему.

Они вышли перед красиво облицованным доходным домом и поднялись на второй этаж по винтовой лестнице. Здесь не было звонка, и нужно было стучать искусно изваянным дверным молотком. Лестница блестела начищенным воском полом, но когда они дошли до прихожей, Домашко удивился, что и здесь, и в дальних, видимых через открытые двери комнатах, пол был из широких, до белизны вымытых, неокрашенных досок.

Служанка, открывшая им дверь, выглядела столь же неожиданно. Если бы не белый фартук, он бы принял её за барышню, работающую где-то на окладе. Она выглядела ухоженно, утончённо и пастельно, и, когда он отдавал ей шляпу, то заметил, что ногти на пальцах рук её рук наманикюрены розовым блестящим лаком.

- Пани, конечно, принимает? - зычно спросил профессор.

- Да, пан профессор - ответила она мелодичным голоском.

- А... пан Пиотрович здесь? - поинтересовался Домашко.

- Сегодня его не будет, он только что позвонил, что вынужден нас разочаровать.

Это "нас" было сказано так непринуждённо, словно эта девушка принимала гостей вместе с госпожой.

Первая комната с низкими гданьскими шкафами производила впечатление ризницы, что ещё более усиливалось видом почерневшего средневекового креста на стене между двумя окнами. Второй напоминал нюрнбергский трактир XIV века, и, наконец, в третьем, оформленном в венецианском стиле, застали хозяйку дома, беседующую с двумя молодыми панами.

- И привёл я его сюда для искушения - библейским басом промолвил профессор, указывая на Юзефа патетическим жестом.

Пани Кротыш в тёмно-зелёном шелковом платье, стилизованном под кринолину и богато отороченном кружевами, встала и вежливо, но без улыбки подала Юзефу свою руку, которую тотчас же отдёрнула, когда он захотел поцеловать её.

- Извините, но я не приемлю этого обычая - сказала она мягким и странно низким голосом - я рада, что могу пожать руку знаменитому человеку.

- Уважаемая пани - робко сказал Домашко - я вовсе не так уж и знаменит.

- Вы - единственный потомок моего любимого поэта - позвольте, господа: пан Домашко, внук Юлиуша Словацкого - пан Гориньски, праправнук родной сестры ксёндза Скарги, пан Свойски, редактор.

Горыньски, бледный лысеющий шатен с одутловатым лицом и кустистыми бровями, молча протянул свою узкую и неестественно вялую руку, редактор Свойски сердечно пожал руку Юзефу.

Это был очень красивый, высокий и стройный молодой человек с приятным выражением лица и улыбающимися глазами.

Все стояли, потому что пани Кротыш занималась поисками какой-то книги на резных дубовых полках в нише.

- Я хочу показать пану Домашко рукопись "Балладины", на которой его дед своим пером нарисовал силуэт женщины - сказала она очень медленно своим удивительно тихим, бесстрастным голосом. - Мне пришла в голову мысль - а не силуэт ли это вашей бабушки?...

- Кажется - пробормотал Домашко - это невозможно, потому что Балладина была написана ещё в Женеве... С другой стороны, моя бабушка познакомилась с бардом гораздо позже, в Париже. Ему было очень неловко, и если бы не ободряющее присутствие потомка Скарги, он не смог бы вымолвить ни слова.

К счастью, пришли ещё два человека: лирический поэт Варгус и режиссер Маркес, ученик Пикассо. Хозяйка дома поздоровалась с ними и повела Юзефа в дальнюю комнату:

- Не выношу эту толчею - сказала она без улыбки - сядем здесь. Эта комната производит на меня очень тягостное впечатление, и поэтому она мне очень нравится. Я считаю, что неприятные впечатления обостряют в нас те интеллектуальные функции, которые я называю вторичными.

- Что вы имеете в виду? - с любопытством спросил Юзеф, оглядывая удобную, современно обставленную комнатку с витражами религиозного содержания на окнах.

- Вторичные функции - сказала пани Кротыш - в моей номенклатуре означают отражения сознательных мыслей на серой плоти подсознания, которые выводят из него эманации неизвестного основания психического наслоения. И в чём же можно найти большее наслаждение, чем в муках вылавливания не поддающихся пластификации эманаций другого нашего "я"?

- Вы говорите о типе психоанализа? - силился понять Юзеф.

- Нет, вернее, да. Во всяком случае, не во фрейдовском смысле этого слова. В своей работе я заимствую у физиков, транспонируя их методы познания атомов. Просто сознательная мысль выполняет здесь роль "гамма-лучей", которыми я бомбардирую залежи бессознательного психического существования, пытаясь оторвать от него электроны полумыслей и полуощущений, дремлющие на дне. Вас это никогда не привлекало? Разве вы не искали условий, наиболее подходящих для того, чтобы погрузиться в эти бездны другого "я"? Это всего лишь увлекательный вид спорта, и только он способен удовлетворить страсть человека к извечному познанию.

- Действительно - признал Юзеф - познание своей природы в её непроявленных чертах может прельщать так же сильно, как и изучение неведомых земель или поиск новых мест для поселений.

- Больше - покачала головой пани Кротыш. - В сто раз больше...

Она говорила, и в её тихий, ровный, сосредоточенный голос сквозь глухую дверь врывались громкие возгласы профессора и смех остальной компании.

Домашко смотрел на её узкие тонкие губы, гладко зачёсанные волосы чёрного цвета и руки с необычайно длинными узкими пальцами. В ней было что-то невероятное, утончённое, почти дьявольское. В глазах, серых, как две большие капли ртути, в малоподвижных губах, казалось, таилась какая-то непонятная вулканическая сила.

Он вспомнил, что говорили о ней на улице Вильча, и пришёл к выводу, что любые характеристики по отношению к этой женщине могут быть лишь поверхностными, чисто внешними и неглубокими. Он и сам почувствовал себя напуганным. С напряжённым вниманием он пытался следить за мыслями спутницы.

-...Существует ли вообще работа как философское понятие - спросила она. - Всё зависит от эмоциональной окраски и от направления импульсов. Или вы предпочитаете Мискатта с его теорией целесообразности?

Что касается меня, то я отказываюсь от окончательной точки зрения по любому из этих вопросов. Конечные, кристаллизованные взгляды являются грозным противником рассудка, того единственного инструмента, который позволяет нам безапелляционно оспаривать доводы разума. Если бы я не боялась выстроить парадокс, то сказала бы, что рассудок своей иррациональностью обеспечивает рациональное отношение ко всему, что лежит в познании, которое изменчиво и подвержено бесчисленным колебаниям.

Юзеф был утомлён. Он вздохнул с облегчением, когда вошла хозяйская горничная с двумя чашками зелёного чая. Она поставила поднос между ними на низкий столик и спросила:

- Госпожа, останется ли пан Домашко на сеансе?

- Нет, дорогая - впервые улыбнулась пани Барбара - сегодня у нас предпоследний из серии Ренессанса. Пан Домашко начнёт с нами серию романтиков.

Когда девушка ушла, пани Кротыш объяснила:

- Я говорила о спиритических сеансах.

- А, понятно.

- Вы не интересуетесь спиритизмом?

- До сегодняшего дня...

- Вам понравится. Эта девушка - отличный медиум.

- Да? Она не выглядит таковой.

- Ни один человек не похож на то, что он есть на самом деле. Вы не согласитесь со мной?

- Ну, не всегда. Не в каждом случае.

- В каждом - сказала она после минутного раздумья. - Я говорю, конечно, о толковом наблюдателе. Каждый человек демонстрирует определенный образ самого себя, и мы, естественно, отвергаем его как наигранный, когда наблюдаем за ним. Под ним мы находим тот, который кажется нам существенным, и никогда не принимаем во внимание прямой, независимый от объекта образ.

- То есть поверхностный?

- Да. Люди показывают своё содержание в самой примитивной поверхностности.

Он посмотрел на неё.

- Я знаю, о чём вы думаете.

- Наверное, нет - улыбнулся он.

- О моей поверхностности?

- Да - признался он.

- И что вы видите?

- О, определение было бы слишком сложным.

- Однако, хоть в главных чертах? - настаивала она.

- Я и вправду не сумею - сказал он - вы производите на меня впечатление очень экзотической орхидеи.

Она тихо рассмеялась:

- Когда-нибудь, когда мы узнаем друг друга получше, вы узнаете её запах.

Он не знал, как это понимать, и поэтому промолчал.

- Я просто хотела бы знать, к какому типу исследователей вы принадлежите?

- В плане чего?...

- Метода. То ли вы делите предмет на мелкие части, ища в его морфологии ответы на то, что он собой представляет, то ли вы берёте сумму впечатлений целиком.

- Это зависит от объекта.

В комнату вошёл редактор Свойски:

- Я не могу найти сигареты - сказал он таким тоном, словно хозяйка дома была в этом виновата.

Юзеф достал портсигар, и пани Барбара вздохнула:

- Я оставлю вас наедине. У меня есть свои обязанности.

Он сел на её место и, выпустив искусные круги дыма, начал:

- Собственно говоря, я давно хотел с вами познакомиться.

- Мне очень приятно.

- Я много слышал о вас.

- Наверное, от Пиотровича.

- О, нет. То, что говорит пан Пиотрович, я никогда не воспринимаю всерьёз. Вы позволите мне быть откровенным?

- Прошу вас.

- Я считаю пана Пиотровича человеком больших достоинств, но весьма вспыльчивым.

- О, что да, то да - вздохнул Юзеф.

- Кажется, у вас тоже есть достаточные причины придерживаться моего мнения?

- Он не поскупился обделить меня ими.

- Да, он сумасброд, и у него страсть к категорическим суждениям. Признаюсь, я был удивлён, что вы доверили ему руководство своим журналом.

- Так уж вышло.

- По выражению вашего лица я делаю вывод, что вы не находите это "так уж вышедшее" достаточно выгодным для себя.

- Я бы сказал неправду, если бы отрицал это.

Свойски подтянул штанины идеально отутюженных брюк:

- Если вы не чувствуете себя осчастливленным обществом Пиотровича - сказал он, подняв брови - то я не понимаю, почему вы не расстанетесь с ним.

- Это и я уже вконец перестал понимать. Ндеюсь, я покончу с этим однажды.

- А... значит, вы выгоняете Пиотровича?

- Как это "выгоняю"?

- Ну, даёте ему отставку?

Домашко широко раскрыл глаза. Он и в самом деле не понимал, что Свойски имеет в виду.

- Ведь вы - издатель "Еженедельника", вы - владелец этого журнала?

- Ну да, я пока ещё им являюсь, к сожалению.

- Тогда почему бы вам не оставаться им и далее?

- Потому что мне это всё осточертело, потому что у меня это уже из ушей лезет - раздражался Юзеф непонятливостью Свойского.

- Так вам же противен не журнал, а способ его редактирования - и добавил через минуту: - в таком случае, проще всего изменить этот способ.

- О, простите, изменить способ нет способа.

- Но вы же можете сместить Пиотровича и возложить руководство редакцией на того, кому доверяете.

Юзефу такое никогда не приходило в голову, и теперь он был просто ошарашен простотой подобной идеи.

Ну конечно! Он ведь владелец "Еженедельника", и имеет право в любой момент отстранить Пиотровича. Только как это можно сделать...

- Видите ли - начал Юзеф - настоящий основатель журнала - как раз Пиотрович.

- За ваши деньги - подсказал Свойски.

- За мои. Но... он, кроме того, мой школьный друг. Я попросту не сумел бы, не решился бы на то, что ему так просто сказать в глаза... Нет, я просто махну на это рукой, вот и всё.

- Я очень вами удивлён. Прежде всего, это благотворительность, и это благотворительность в отношении человека, который злоупотребил вашим доверием, не так ли?

- Очевидно, злоупотребил. Если бы я знал, что он будет вытворять, я бы ни копейки не дал.

- Вот именно - поддакнул Свойски - во-вторых, я не знаю, каково ваше состояние, но я полагаю, что в любом случае доход, который даёт ваш еженедельник, не заслуживает пренебрежения.

Тираж, применительно к нашим рассуждениям, уже достаточно большой, и у него есть все шансы на дальнейший рост. Вдобавок должно начаться поступление объявлений, которым Пиотрович постоянно грозится.

- Вот именно, что грозится! Кто захочет дать объявление в журнал такого рода?!

- Вы правы. Такой представляется материальная сторона. Извините, что осмеливаюсь вмешиваться в ваши дела, но как профессионал...

- О, я вас очень прошу.

- Поэтому, извините, но было бы безумием отказаться от такого предприятия. А ведь существует ещё и моральная, идейная сторона вопроса - это спасение учреждения культуры! Этим тоже не стоит пренебрегать.

- Тут есть о чём подумать - развёл руками Домашко - но я этого не сделаю, я просто не сумею подойти к Пиотровичу и сказать: убирайтесь.

- Ну, это и не потребуется делать вам самому. Вы можете поручить кому-то выполнение этой миссии. Кто вам запретит дать полномочие пану Икс или пану Игрек?

Юзеф задумался.

Действительно, это был бы выход. Он сам мог бы на это время уехать, хотя бы за границу. Когда он вернётся, операция будет уже завершена.

- Если вы не против более широкого обсуждения этого вопроса - мягко сказал Свойски - я мог бы, пожалуй, навестить вас. Признаюсь, вопрос "Независимого Еженедельника" волнует и меня лично.

- Вы... вы... намереваетесь...

- Претендовать на должность редактора. Так получилось, что я уже год не веду своего ежедневного издания и просто скучаю по работе, а в "Еженедельнике " вижу широкое поле для неё. Вот мой адрес и телефон.

Он протянул Юзефу свою визитную карточку. Тот, в свою очередь, дал ему свою и сказал:

- Если завтра утром у вас будет свободное время, я буду рад, если бы заглянете ко мне в контору.

В дверях появилась пани Кротыш:

- Буба - равнодушно сказала она - надеюсь, вы не вызвали пана Юзефа на дуэль.

- Нет, Бася - усмехнулся Свойски - обмен визитными карточками был скорее манифестом альянса.

- Тогда займись чёрной комнатой.

Он послушно встал, вежливо и с изяществом поклонился Юзефу, и вышел. Пани Кротыш заняла его место:

- Как вам нравится этот молодой человек? - спросила она, глядя в пространство.

- Очень даже, пани, вполне.

- Да. У него есть свои достоинства. Кажется, он даже обладает вполне сносным интеллектом и сообразительностью.

- Он вполне любезен.

- О, да. Он всем нравится.

- Но вы простите, почему вы сказали при упоминании об интеллекте пана Свойского "кажется"?

- Ну, потому что я ничего особо не знаю об этом. Видите ли, я очень ленива и не люблю менять любовников, потому что это всегда доставляет массу хлопот. И я думаю, что интеллект в Бубе утомил бы меня слишком быстро.

У Юзефа перехватило дыхание.

- Скука - это единственная вещь, которую я терпеть не могу - продолжала, не меняя тона, пани Барбара - поэтому я придерживаюсь принципа не говорить на общие темы с Бубой, во всех других отношениях я им довольна. Он молод, весел, немногословен, здоров... да. У него много достоинств.

- Очевидно - хмыкнул Домашко.

- Может быть, вас удивляет, что я оцениваю в нём именно эти достоинства, но других я не знаю и не пытаюсь узнать. Я вообще считаю, что люди совершают глупость, пытаясь познать вещи, постижимые по своей природе. Они верят в трюизм, что "познать" означает "полюбить". Дети ломают игрушки, чтобы узнать об их механизме, и, удовлетворив свою исследовательский порыв, выбрасывают их в мусорное ведро. Мы делаем то же самое. Мы перестаем интересоваться познанными объектами. Я полагаю, что значительный процент самоубийств вытекает из весёлого совета греческого философа, рекомендующего познать самого себя. Это относится не только к недостаткам, но и к так называемым недостаткам. Величайшими достоинствами окружающего нас мира являются недостатки и болезненные симптомы. Они разнообразят окружающую монотонность. Вы не находите?

- Если цель нашего существования мы видим в разнообразии, то вы правы.

- Не расстраивайте меня. Единственный страх, который я испытываю, это страх перед правильностью. Всё утешение в том, что в многомерности, которую мы не знаем, невозможны абсолютные истины, и что, к нашей радости, мы всё ещё можем утверждать, что мы были не правы, что мы совершали одну ошибку за другой. Мышление было бы глупейшей из физиологических функций, если бы оно прокладывало свой путь по протоптанным дорогам, снабжёнными безошибочными надписями: "идти направо - идти налево", если бы оно не шествовало с уверенным выражением лица в полном хаосе, в лабиринте без выхода.

- Однако мы должны просто из практических соображений - возразил Юзеф - считать такие-то и такие-то пункты аксиомами.

- Почему?

- Ну, потому что... просто человечество иначе не смогло бы породить цивилизацию. Оно оказалось бы неспособно создать точные науки, которые дали нам эту цивилизацию.

- И что с того? - она пожала плечами.

- Мы бы и по сей день жили в пещерах. Даже хуже. Не опираясь на эмпирическую истину о том, что пещера защищает от дождя, холода и от врагов, что палка или камень могут быть орудием защиты и нападения, вероятно, человечество жило бы в совершенно нецивилизованном состоянии.

- Сомневаюсь - сказала она, подумав - скорее, думаю, мы создали бы другую цивилизацию. Какую-нибудь с сегодняшней точки зрения иррациональную, как и наша была бы нелепой для той. Вы гуманист или натуралист?

- Гуманист.

- Я предпочитаю гуманистов, извините, предпочитаю их склад ума. Интеллекты, сформированные на категоричных принципах естествознания, обязательно подвергаются ограничению.

- Вы... сторонница мистицизма? - рискнул Юзеф.

- Вовсе нет. В общем, единственная вещь, сторонницей которой я сейчас являюсь - это поверхностность Бубы. Это, конечно, не значит, что я должна придерживаться того же самого.

Она слабо и неопределённо улыбнулась ему.

- Извините, кажется, кто-то пришёл.

Она встала и ушла, оставив его одного. Он послушно сидел, прикидывая, что она вот-вот вернётся, но прошло пять минут, десять... Шум в соседней комнате умолк, и наступила тишина.

Юзеф осторожно заглянул туда: никого не было.

- Странный дом - сказал он вполголоса.

Он проследовал вплоть до прихожей. Большое количество пальто и шляп убедило его, что гости не ушли.

О нём просто забыли!

- Тоже мне гостеприимство! - он был уязвлён и решил, что больше здесь не покажется.

Юзеф отыскал свою шляпу и перчатки и, как раз в тот момент, когда он начал отпирать замысловатые замки у входных дверей, он услышал позади себя смех и быстрый топот.

Он оглянулся ещё более удивленно и увидел бегущую прямо на него миловидную горничную:

- Боже мой - весело защебетала она - мы забыли о вас!

Он пробормотал что-то невнятное и убрал руку с дверной ручки как ошпаренный, потому что девушка положила на неё свою.

- Но вы не сердитесь? - стала кокетничать она с ним со всей бесцеремонностью.

- Нет - пробормотал он - но я спешу...

Он полез в карман, желая дать ей чаевые, но вид этой странной горничной обескуражил его и он, позвенев мелочью в жилетном кармане, вынул руку. Она стояла так близко, что это было уже совершенно неприлично, а отступить не мог, так как в тесной дверной фрамуге для этого не было места.

- Как это открывается? - спросил он, краснея.

- Вы знаете - она кокетливо посмотрела ему в глаза - вы мне нравитесь.

- Мне очень приятно, но...

- Приходите к нам почаще.

- О... да, возможно - сказал он, окончательно смутившись и подумав, что не вернётся сюда ни за какие сокровища и что это ужасно, когда горничная выглядит как девушка из хорошего дома, а ведёт себя как содержанка. Непонятно, что в таком случае делать.

- А у вас не было трости? - спросила она, всё ещё держа руку на дверной ручке.

- Нет.

- Ну, до свидания... - она начала медленно открывать дверь - до свидания. Вы мне нравитесь, и, возможно, я бы поцеловала вас на прощание, если бы вы не были так застенчивы.

Он неискренне засмеялся.

- Я говорю правду - заверила она его - ну, как-нибудь в другой раз, наверстаем. До свидания.

Она приоткрыла дверь и кивнула ему с выражением лица милостивой принцессы.

Домашко был зол, озадачен, заинтригован - и совсем растерян. Его порадовала только встреча с редактором Свойским.

Он переоделся в смокинг, на мгновение подумав о том, а не позвонить ли ему на Вильчу, но затем отказался от этого намерения и только приказал Пётру сказать - в случае телефонного звонка - что он на заседании.

На танцах в "Европейском" он бывал довольно часто и раньше. Поэтому теперь он встретил здесь многих знакомых - из окружения адвоката Ноймана.

Его самого он увидел ещё издалека, сидящего за столиком вместе с двумя старшими дочерьми. В толпе танцующих он заметил Росичку в объятиях развеселившегося и слегка вспотевшего спортсмена, жениха Нуны.

Пани Нойман приветствовала его со сладчайшей учтивостью.

Клима равнодушно, адвокат с шумной сердечностью, а Нуна иронично. После нескольких, казалось бы, банальностей он пригласил Климу и танцевал зажато, обнимая её тощую, выскальзывающую из рук талию.

Когда оркестр умолкл, они уже застали Росичку за столом. Она явно была взволнована, но спокойно протянула ему руку с коротким:

- Добрый вечер.

Снова было несколько фраз адвоката и этого тупого спортсмена, несколько обычных ответов, и опять заиграл оркестр.

Юзеф поклонился Росичке:

- Вы позволите?

Она встала с таким выражением лица, словно делала ему одолжение, и они начали танцевать.

Он искал в мыслях слова, с которых следовало бы начать, и, наконец, откашлялся:

- Здесь жарко.

И ввиду её молчания добавил:

- В галерее не так душно.

- Хорошо, мы пойдём туда - сказала она так, словно он попросил её об этом - и направилась к двери.

В галерее она встала у перил лестницы и холодно спросила:

- Что вы хотели мне сказать?

- Я? - удивился он, но тотчас призвав себя к порядку, добавил: - Я хотел предложить вам не... перестать злиться на меня...

- И это всё? - бросила она с надменностью, нелепой для столь молодой девушки.

- О нет. Я хотел спросить, почему вы, панна Росичка, как мне кажется, обижаетесь на меня? Я испытываю к вам искреннее расположение. И, если бы между нами было какое-то недопонимание...

- Этот вопрос таким способом не улаживают - вспыхнула она, оборвав его.

- Ну, а каким?

- Надо сказать просто, по-мужски.

- Я же и говорю просто.

- Нет. "Просто" - это по-другому - она прикусила дрожащие губы.

- Скажите мне, как, потому что я не знаю другого способа.

Она посмотрела на него почти с ненавистью:

- Ну хорошо, я скажу...

Видимо, она никак не могла решиться на это, поэтому комкала в руке веер.

- Я скажу - решилась она - настоящий мужчина поставил бы вопрос так: я люблю вас и женюсь на вас, или: я люблю вас и хочу, чтобы вы были моей любовницей, или: вы мне безразличны и не рассчитывайте на меня... Так поступил бы настоящий мужчина...

- Это значит - улыбнулся Домашко - что, по вашему мнению, мужчина должен быть мужланом...

- Нет, нет - перебила она его - мне уже надоели ваши недомолвки. Пожалуйста, выберите один из трёх вариантов. Я требую этого. Я имею право требовать этого.

- Панна Росичка... не нервничайте...

- Я совсем не нервничаю! Я требую чёткого ответа. Ну!?

Он стряхнул пылинку с рукава, коснулся рукой галстука и сказал:

- Итак... вы мне очень нравитесь и я вас уважаю... и желаю вам, поверьте, всего наилучшего, а на меня... гм... прошу не рассчитывать.

- Благодарю вас и до свидания - кивнула она ему и медленно пошла в сторону зала.

Он видел, что она была бледна, как полотно. Следовало ли её проводить?...

Но она возвратилась к нему с улыбкой:

- Вы не откажете ли мне в одной любезности?

- Ну конечно, панна Росичка! - воскликнул он с горестным укором.

- Возможно, вы захотите избавить меня от выражений лиц моей семьи. Мы закончим танец, и вы проводите меня к столу. Я бы предпочла, чтобы по нашему внешнему виду не угадывалось содержание нашего разговора.

Конечно, он согласился на это, не раздумывая, и когда после того, как вальс умолк, они очутились за столом адвоката, он, подражая Росичке, принял весёлое и беззаботное выражение лица, для чего, впрочем, ему не нужно было особенно принуждать себя.

Из чувства долга он ещё раз потанцевал с панной Нуной, после чего, под предлогом срочной работы, распрощался с компанией и вернулся домой с облегчённым сердцем:

- Наконец-то я покончил с этой неприятной историей!

Глава VII

- Вы просто дадите мне соответствующие полномочия - уверенно сказал Свойски - а я, получив их, всё остальное возьму на себя. Конечно, сразу же после вашего возвращения, я верну вам эти полномочия обратно.

- А акции Пиотровича, дающие ему право голоса? Как вы собираетесь справиться с этим обстоятельством?

- О, это уже мелочь. Обладая меньшинством, он совершенно бессилен. Впрочем, с этим вопросом разберётся адвокат. Я вижу, как сильно вас мучает вся эта ситуация, действительно неприятная. Тем охотнее я возьмусь за её разрешение, потому что я чувствую к вам настоящую симпатию и, надеюсь, что не прослыву в ваших глазах нахалом, если скажу, что и у меня также есть уверенность в снискании вашей.

- Она у вас уже есть - любезно поклонился Домашко - но мне интересно узнать... э-э-э... ещё кое-что. Я с Пиотровичем после этого встречаться не собираюсь, но как будут выглядеть ваши с ним отношения? Ведь Пиотрович - частый гость у пани Кротыш?

- Так он перестанет там бывать - усмехнулся Свойски - впрочем, может быть, мне даже удастся сохранить с ним хорошие отношения - после этого столкновения. Мне, как мне кажется, обычно везёт с людьми. Я всегда со всеми в наилучших отношениях.

- Как это? И у вас нет врагов?

- Ни единого.

- И даже недоброжелателей?

- Не знаю таких. Видите ли, я придерживаюсь принципа не лезть в чужие дела, признавать чужую правоту и делать всё по обоюдному согласию. Кроме того, у меня довольно обширные связи, благодаря чему у меня есть возможность оказывать многим людям незначительные услуги - время от времени - но только незначительные.

- Почему вы так сильно акцентируете внимание на этом слове?

- Видите ли - приятно улыбнулся Свойски - вы, вероятно, тоже заметили, что оказание ближним значительных услуг порождает у них психологию должника, а чего от должника может ожидать кредитор, кроме как ненависти или, в лучшем случае, неприязни?

- Вы правы. Я очень рад, что человек с такими спокойными и уравновешенными взглядами возьмёт на себя руководство моим журналом. Я не сомневаюсь, что мы всегда сможем найти общий язык.

- Да, конечно, я совершенно не представляю себе, чтобы у нас с вами могли бы возникнуть какие-либо трения - заверил Свойски.

Подробное обсуждение дела перенесли в кондитерскую, из которой вышли через час, оба довольные результатами достигнутых договорённостей.

В тот же день Юзеф позвонил в редакцию и сообщил Пиотровичу о своём отъезде и о том, что его будет замещать пан Свойски.

- Свойски? - удивился Петрович - зачем вам этот хлыщ?

- Я не считаю пана Свойского хлыщом - холодно ответил Домашко - а уезжая, тем более, на неопределённый срок, я должен оставить полномочия кому-то, кому полностью доверяю.

- А, мне от этого ни холодно, ни жарко. Одним больше, одним меньше - равнодушно процедил Пиотрович - лишь бы он сюда в редакцию не приходил.

- Это дело пана Свойского, а не моё - подчеркнул Юзеф - так что до свидания.

- Счастливого пути, и не сверните себе в дороге шею - равнодушно бросил Пиотрович и повесил трубку.

- Подожди, идиот - засмеялся Домашко - ты тут на месте, скорее, шею себе свернёшь!

Чемоданы были уже упакованы. Их поезд отправлялся завтра утром в восемь с небольшим.

Юзефа немного удивило столь лёгкое согласие пани Щерковской на отъезд племянницы вдвоём с молодым человеком, к тому же перед официальной помолвкой. Однако он должен был признать правоту этого согласия, которое означало не столько либерализм, сколько разумное отношение к современной нравственности, ну и доверие к нему самому.

Люсия уже вчера заявила доктору Журу, что увольняется с работы. Она сделала это по просьбе Юзефа, который предпочёл, чтобы она не стала свидетельницей переломных событий в "Еженедельнике". Вообще о намеченных переменах он не намекнул ей ни словом, опасаясь, что она не сочтёт его поступок за хороший.

Вечер, как это уже сложилось в последнее время, они провели вместе в долгих и сладостных разговорах в комнате Люсии. И, если это подчас прерывалось появлением пани Щерковской, то это не вызывало неприятия ни у кого из них, так как они оба очень её любили.

В какой-то момент она, принеся им на пробу свежеиспечённые пирожки, присела на минутку:

- Это пирожки надо отвезти, дети мои, тёте Яжембович. Не забудь сказать, Люсия, что они - твоего собственного изготовления.

- Тётя учит меня лжи! Что скажете, пан Юзек!? - воскликнула Люсия с притворным возмущением.

- Неужели пани Яжембович требует от всех кулинарных талантов? - с любопытством спросил Юзеф.

- Люсия не знает свою тётю - пояснила пани Щерковска - она была ещё совсем маленькой девочкой, когда ездила в Яжембово.

- А ведь это самое большее километрах в двадцати от Теркачей - заметил Юзеф.

- Да, но отношения между отцом Люсии и Яжембовичами были не самыми тёплыми... Никогда не забуду - засмеялась пани Щерковска - как Мацей называл свою сестру...

- И как папа называл? - поинтересовалась Люсия.

- Он говорил, что это человек, который, сидя на диване, осуждает весь мир. Это высказывание стало чрезвычайно популярным среди наших знакомых, и было ещё одной причиной охлаждения родственных чувств между Теркачами и Яжембово. Так вот, тётя Яжембович славится своими кулинарными способностями и считает сегодняшних девушек потерянным поколением, потому что они не сильны на кухне.

- Тогда я должна взять в дорогу Чверчакевичеву - весело сказала Люсия.

- Чтение - это не самое плохое занятие для предсвадебной поездки - сообщила пани Щерковска и ушла, оставив их одних.

- Как странно - заговорила Люсия - что мы будем женаты.

- Почему странно, панна Люсия?

- Ну, разве я могла предположить, что стану женой того сурового наставника, который мучил меня алгеброй?...

- И которого вы мучили насмешками - подсказал Юзеф. - Ах, если бы вы знали, панна Люсия, каким несносным ребёнком вы были.

- Зато теперь я сущий ангел - она сложила руки ладонями в замок.

- Архангел! - с энтузиазмом воскликнул он.

- Кстати, об ангелах, как всё прошло у пани Кротыш?

- Ах - вздохнул Юзеф.

- Почему вы вздыхаете. Неужели вам было скучно?

- Нет, дело не в этом.

- А в чём?

- Этот дом оказался каким-то необычным.

- Я предупреждала вас об этом.

- У них оказались странные нравы.

Он кратко пересказал содержание своего визита на Староместскую площадь, опустив, разумеется, такие критичные подробности, как откровения пани Кротыш касательно Свойского и поведение горничной.

- А много ли там было потомков?

- Каких потомков?

- Потомков великих людей. Пани Барбара славится тем, что в её доме собираются потомки всяческих знаменитостей.

Она забыла, что Юзеф - потомок Словацкого, и сказала с явной иронией:

- Признаюсь, я не понимаю этого коллекционирования. То, что чей-то дед или прадед был великим человеком, отнюдь не повышает достоинства внука.

Юзеф покраснел:

- На этот раз там было только два потомка: потомок Скарги и потомок... Словацкого.

Люсия смутилась. Как она могла забыть!

- Пан Юзек - начала она извиняться - не сердитесь на меня.

- Я вовсе не сержусь.

- Я знаю, что причинила вам большое огорчение!...

- Бог с вами, что вы - заверил он её.

- Но ведь я... Я люблю вас не потому, что Словацки был вашим предком, а люблю вас самого.

- О, панна Люсия - растрогался он - вы самая лучшая, самая чудесная девушка, которая только есть на свете.

- Но я обидела вас и должна понести наказание - настаивала она. - Какую компенсацию вы потребуете?

- Если так, то, пожалуйста, дайте мне руку, чтобы поцеловать.

Она сделала вид, что размышляет.

- Конечно - отозвалась она через некоторое время - это предложение приемлемо, но, пожалуйста, закройте глаза и дайте слово, что вы не будете смотреть, пока я не скажу "уже".

- Хорошо, даю слово.

- Ну пожалуйста, закройте.

Он сидел неподвижно с закрытыми глазами и вдруг почувствовал на губах сначала лёгкое прикосновение восхитительно нежных губ (самых красивых и самых сладких губ на свете!), а затем короткий и сильный поцелуй.

У него закружилась голова, и, если бы он не дал слово, то схватил бы её в объятья.

- Уже! - крикнула Люсия.

Он открыл глаза: она стояла перед ним раскрасневшаяся, с лицом маленькой девочки, которая минуту назад проделала с кем-то очень милое озорство и теперь интересуется эффектом.

Он вскочил и рухнул перед ней на колени, причём сделал это так неожиданно, что Люсия даже испугалась.

- Пан Юзек!

- О, моя любимая!

- Что там случилось? - раздался из соседней комнаты голос пани Щерковской.

- Ничего, тётя.

- Опрокинули что-нибудь?

- Нет, тётя - засмеялась Люсия.

- Я слышала грохот.

Она вошла, прежде чем Юзеф успел вскочить на ноги, и они все трое рассмеялись.

Вечером они пошли в кино, и Юзеф, проводив Люсию до дома, попрощался, так как должен был ещё до завтрашнего отъезда обсудить некоторые дела в "Полимпорте", где его ждал Мех.

Он пришёл домой после часа ночи и сразу же лёг спать, но воспоминание о поцелуе не давало ему уснуть.

В семь часов утра он уже был на ногах, а в половине восьмого заехал за Люсией на такси.

В купе первого класса они были одни.

- Я безумно люблю путешествовать! Я бы путешествовала вечно, если бы могла.

- Ну, это не такая уж большая поездка, но зато самая приятная из всех, какие я знал.

- Вы много путешествовали?

- Нет. Немного по России... Кроме того, я проезжал через Швецию, Данию и Германию.

- Я всего один раз была в Париже - вздохнула Люсия.

Большую часть пути они провели у окна, не без волнения вспоминая хорошо знакомые виды и рассматривая изменения, происшедшие в ландшафте за эти годы: здесь вырубили лес, тут построили дачу, там вырос завод из красного кирпича...

Конечно, Юзеф лучше знал эти пейзажи - за восемь лет гимназии он проехал здесь не менее пятидесяти раз.

Теперь, когда поезд останавливался на станциях, он внимательно рассматривал железнодорожных служащих, лениво торчавших на платформах, и искал среди них знакомые лица. Когда они снова трогались, он вздыхал и говорил:

- Да, да, всё изменилось... везде новые люди.

Он отдавал себе отчёт в том, что, собственно говоря, именно у него, у Юзефа Домашко (в отличие от других) не было причин сожалеть о "старых добрых временах". В сущности, для него те времена были не такими уж и хорошими. Однако он думал о них с ностальгией, отмечая, что это естественное качество человеческой природы.

Люсия, чтобы утешить его, угощала его шоколадками.

Вокзал в Колюшках тоже сильно изменился, а окружающий его городок значительно разросся. Несмотря на это, Юзефу казалось, что в толпе вот-вот промелькнёт тёмно-синяя мацеевка дяди Кияковича и его рыжеватые кустистые усы, а перед въездом в вокзал будет стоять жёлтая бричка с парой крупных пегих.

Вместо дяди (упокой Господь его душу!) он увидел широкоплечего мужчину в шофёрской кепке и закричал от удивления:

- Панна Люсия! Посмотрите, прошу вас! Вон там, под часами, тот шофёр!

- Вижу, и что с того?

- Вы не узнаёте его?

- Нет.

- Это же Войтек Якиняк, конюх из Теркачей!

- Войтек! Действительно!

В купе вошёл носильщик и забрал их чемоданы:

- Куда прикажете, господа?

- Здесь должны ждать лошади из Яжембово - ответил Юзеф.

- Лошади?... Лошадей тут нет, есть только машина, вон и шофёр там ждёт - он указал на Войтека.

Юзеф не выдержал и закричал со ступенек вагона:

- Войтек! Войтек!

Шофёр протиснулся сквозь толпу и, не снимая фуражку, спросил:

- Это вы, господа, в Яжембово?

- Войтек, вы меня не узнаёте?

Шофёр внимательно посмотрел на Юзефа, и на его лице медленно проступил румянец:

- А вы, случайно, не пан ли Юзек, сын пана управляющего? - спросил он с сомнением.

- Я, я, собственной персоной - обрадовался Юзеф - а панну Люсию вы не узнаёте?

Войтек снял фуражку:

- Боже мой! Что же мне не сказали, за кем я еду - он смутился и стал смешно переминаться с ноги на ногу.

Домашко подал ему руку, Люсия сделала то же самое. Он почтительно поцеловал её в перчатку, и безропотно забрал чемоданы.

- Вы сейчас в Яжембово живёте? - спросила Люсия, идя рядом с ним.

- Да, в Яжембово.

- А лошадей вы заменили на машину?

- Да, я вот в армии на шофёра выучился, и теперь у Яжембовичей механиком служу.

- Ну и как у вас дела? - похлопал его по плечу Юзеф.

- Спасибо, ничего себе живу... Лишь бы не было хуже.

Машина двинулась по прямой и ровной дороге. На перекрёстке, где узкая грунтовая дорога сворачивала в сторону, Войтек притормозил и, кивая головой в ту сторону, воскликнул:

- А туда ехать в Теркачи.

От этих слов сердце у Люсии и Юзефа сжалось. Они молчали всю дорогу. Только когда они подъезжали к Яжембово и миновали огороды с красивыми изгородями, Войтек снова оглянулся и крикнул:

- А вот здесь я устроил такую же механическую поливальню, какую мы с вами до войны делали. Вот, пожалуйста, посмотрите, она красным покрашена.

- И вы сами её сделали?

- Да, сам - улыбнулся шофёр.

Они проехали мимо высокой ограды парка и свернули налево, очутившись перед величественным дворцом.

Яжембово почти не пострадало от военных действий, а дворец, недавно, видимо, отреставрированный, выглядел внушительно и благополучно.

Как раз в тот момент, когда они выходили из машины, к ним подбежал высокий старик с окладистой седой бородой и огромной доминиканской лысиной.

- Здравствуйте, здравствуйте - воскликнул он необычайно громко, сбегая с лестницы с лёгкостью юноши - ну и ну, это ты, девочка?! Посмотрите, как она выросла! Просто барышня! Дай мне обнять тебя!

Не церемонясь, он схватил Люсию в охапку и вдруг завопил ещё громче:

- А это твой кавалер? Понятно, понятно. Моя фамилия - Яжембович (польские помещики в ряде случаев получали свою фамилию по названию поместья - прим. перев.).

- Домашко - пожал протянутую руку Юзеф.

- Да, да, я знал вашего дядю. Он - мой ровесник. И как у него дела? Его звали Сезари, не так ли?

- Дядя пана Юзефа умер - быстро сказала Люсия.

- Что? Уже умер? Чёрт их знает, и почему они так все спешат на тот свет? А?... Войтек! дубина, чего ты глазеешь! Отнеси чемоданы наверх. Быстро! Идёмте в дом. Сезари умер? Хм? Подумать только, что вытворяют люди, чуть немного поживут, и тут же - бах! - и в гроб.

Просторная дубовая прихожая с вешалками из оленьих рогов в одно мгновение заполнилась громоподобным эхом его оглушительного и как бы раздражённого голоса, а также его подвижностью и жестикуляцией.

Молодые сняли свои пальто с помощью большой и красной как свёкла горничной, на которой белый передничек выглядел как носовой платок, надетый на нью-йоркскую статую Свободы.

Пан Яжембович быстрыми вращательными движениями своих конечностей загонял гостей в соседний кабинет, ревя над их головами:

- Курочка! Милая курочка! Они приехали!

Кабинет с очень высоким потолком казался готической ризницей, так мало в нём было мебели, и таким солидным, надменным и как бы никем не используемым он выглядел.

В противоположном дверном проёме появилась фигура хозяйки дома, дамы колоссального роста с внушительными формами, укрытыми щедрыми складками тёмно-зелёного вельвета. Путями каких ассоциаций дошёл пан Яжембович до того, чтобы называть этого уже не просто человека, а необычайное явление, "милой курочкой", трудно было догадаться.

Матрона с достоинством развела руки, и тут голова Люсии с её ближайшими окрестностями исчезла в зелёной лавине, а два маленьких и проницательных глаза упёрлись в Юзефа, пронзая его насквозь.

В тот же миг Юзеф получил мощное похлопывание по плечу, призванное быть уверением, что и пан Яжембович очень рад их приезду.

Одновременно откуда-то из напластований хозяйки дома раздался голосок Люсии:

- А это, тётушка, пан Юзеф Домашко.

Юзеф, склонившись в глубоком поклоне, получил для поцелуя мощный мосол, составлявший часть одной из ладоней пани Яжембович.

На фоне оглушительных высказываний супруга вдруг загудел почти бас "Курочки":

- Приятно познакомиться с вами.

- Ну-ну, хватит этих нежностей - снова проревел пан Яжембович, как будто отдавал грозные приказы мятежной дивизии - мойте руки и к столу, да, прошу к столу, потому что вы, должно быть, голодны. Отпусти её, Курочка! Ах, эти бабы!...

Он повернулся к двери и так напряг голос, словно дивизия, которой он командовал, находилась в доброй миле отсюда:

- Подать обед! Обед!

- Подожди, Душенька, дай молодым людям передохнуть - пророкотал бас - позаботься о пане Домашко.

- Что?! Ага!

Он схватил Юзефа за локоть и, оттащив в угол, спросил шёпотом, который наверняка был слышен во всем доме:

- Может быть, вам нужна отдельная комната? А?

Иисус, Мария. Люсия наверняка услышала!

- Да? - Тогда пойдёмте, я вас провожу.

- Благодарю вас, уважаемый пан, но я с этим не спешу.

- Что ты сказал? - не расслышал пан Яжембович, и придвинулся к Домашко так, что засунул ему в нос и в рот отросток своей серебристой бороды.

- Спасибо, я с этим не спешу.

- Ну хорошо, пошли. Иногда кажется, что время ещё есть, а потом приходится извиняться перед компанией. То, что нужно сделать завтра, сделай сегодня.

Он не оставлял Юзефа в покое ни на минуту. Он вмешивался во всё, что бы Юзеф ни делал, по-прежнему засыпая гостя вопросами и выспрашивая ответы даже из таких мест в доме, где разговор вообще довольно редко практикуется.

Потом он потащил его в столовую, вынул из шкафчика пузатую бутылку и заставил Юзефа выпить с ним две рюмки какой-то дьявольской полынной настойки, от чего его лицо скривилось в гримасе.

- Вот уже шестьдесят пять лет как я каждый день пью это перед обедом - объяснил он - ну, давай ещё одну.

- Большое спасибо - отбивался Юзеф.

- Когда выпьешь, тогда и поблагодаришь.

- Но я действительно...

- Отведай! Давай! О чём тут говорить.

И ему пришлось осушить рюмку до дна.

- Да где же эти бабы!? - взревел вдруг пан Яжембович. - Человека голодом заморят! А где паштет? Антоний! Болваны! Где паштет?!

В тот же миг в столовую вошёл дворецкий, человек среднего роста, но такой тучный, что, казалось, у него со всех сторон свисали толстые складки.

- Давай!

- Есть, есть паштет - пропыхтел, отдуваясь, Антоний.

- Наверняка снова недосолил!

- В самый раз - заверил Антоний.

Он поставил перед ними на стол поднос с маленькими квадратиками чёрного хлеба, намазанными внушительным слоем паштета.

- Самая лучшая закуска - начал пан Яжембович - за шестьдесят пять лет...

Дальнейшие слова смешались с хлебом в очень сложных комбинациях чавканья, урчания и неразборчивых восклицаний.

К огромному столу сели вчетвером.

Разговор зашёл о Теркачах, их рентабельности, текущем состоянии, стоимости, необходимых инвестициях и т.п. На самом деле это трудно было назвать разговором, потому говорил почти исключительно пан Яжембович.

Когда после обеда молодые люди ненадолго остались одни, Юзеф сказал:

- Какой же всё-таки деспот этот ваш дядя, панна Люсия! Просто невероятно. Здесь все, должно быть, полностью задавлены им.

- Какое там - рассмеялась Люсия - тётя Щерковска давно и хорошо знает яжембовские порядки и утверждает, что это просто политика тёти Яжембович.

- Что значит "политика"?

- Ну, на самом деле, хоть дядя и кричит, запрещает, отдаёт распоряжения и вроде бы имеет все признаки неограниченной власти - на самом деле никто это всерьёз не воспринимает - а всё происходит ровно так, как в итоге распоряжается "Курочка".

И действительно, к вечеру Юзеф смог обнаружить ряд вещей, подтвердивших эту, казалось бы, неправдоподобную оценку "самодержавия" пана Яжембович.

Всё это происходило более-менее одинаковым способом:

Хозяин дома выдал распоряжение немедленно приготовить гостевую комнату на втором этаже для панны Люсии, а на первом этаже - для пана Домашко. Толстяк Антоний с невозмутимым спокойствием выслушал безапелляционный тон громогласно отданного приказа, кивнул в подтверждение того, что запомнил все подробности, и ушёл, чтобы через четверть часа вернуться и спросить хозяйку дома:

- А какие комнаты уважаемая пани велит приготовить для молодых людей?

В результате оказалось, что Домашко получит гостевую комнату во флигеле (всегда надо соблюдать приличия), а Люсия займёт спальню пана Яжембовича (потому что она находилась рядом со спальней хозяйки дома).

- Ну, тогда я буду спать в зелёной комнате - проревел хозяин дома - только надо, Антоний, оставить окно открытым и вложить сетку. Ты понял?

- Да, ваше сиятельство.

- И ты отодвинешь кровать под портрет, чтобы мне в глаза не светило на восходе. Ты понял? И сигареты принесёшь. Только не забудь!

У него не было времени забыть, потому что пани Яжембович, дождавшись, пока муж закончит, сказала:

- А пана переведут в комнату для гостей наверху.

- Слушаюсь, уважаемая пани.

Пани Яжембович захватила в плен Люсию - для долгого и тщательного допроса. А Юзефу, не выносившему сигарет, пришлось выкурить ужасно длинную сигару под названием "Вирджиния" и выслушать инструкции о том, что ему делать до конца жизни вообще и в течение ближайших лет после женитьбы в частности.

- Помни, что брак - это мудрая и хорошая вещь. Только нужно знать, что если ты не сможешь стать настоящим главой дома, то тебе лучше повеситься перед свадьбой. Ты должен крепко держать свою жену в узде и направлять её твердой рукой, потому что если это будет не так, то либо баба заартачится, либо её понесёт, куда ей заблагорассудится. Бери пример, скажем, с меня. Скажу по секрету, что я, конечно, как всякий человек, время от времени ошибаюсь, но я никогда - он стукнул кулаком по столу - никогда не позволял водить себя за нос. И что? Каковы результаты?

- Действительно...

- Не действительно, а очевидно! - взревел он. - Мы - самая счастливая супружеская пара на свете. Обо мне говорят, правда, что я тиран, что я буйный, что я деспот, но спроси мою старуху, жалуется ли она на это? Нет! Потому что такова уж женская натура: ею нужно управлять твёрдой рукой. Только тогда она чувствует себя хорошо.

- Уважаемый пан, вы используете методы Ницше? - улыбнулся Юзеф.

- Нет, ничего подобного, а лишь то, что есть самое лучшее и единственно верное. Второе, о чём следует сказать - вы с женой должны жить в деревне. Нужно немедленно отстроить Теркачи и покинуть город. В городе ни один человек не может быть счастливым, а тем более двое в браке. Соблазны! Эх! Завтра я выберусь с тобой в Теркачи и составлю план, что к чему.

На следующий день, впрочем, никто в Теркачи не поехал. С утра лил дождь.

Люсия была вынуждена заняться осмотром домашнего хозяйства, а Юзеф стал изучать пасьянсы, коих пан Яжембович знал несколько десятков.

Перед ужином приехал арендатор Теркачей, пан Ольшевич, ещё не старый, приземистый и худощавый мужчина. Потеряв собственное имение на Киевщине, он теперь упорно трудился в Теркачах, чтобы с разрушенного хозяйства содержать себя и двух сыновей, изучающих агрономию в Германии.

Это был симпатичный и основательный человек с честным лицом, а по манере говорить о сельском хозяйстве было ясно, что он хороший хозяин.

Пока пан Яжембович не оставлял их одних, они слушали его монолог, но когда он ушёл, Ольшевич спросил Юзефа:

- Не будет ли это нескромностью, если я скажу, что все говорят о свадьбе панны Хейбовской и вас?

- Да, это правда. Мы помолвлены.

- Тогда примите мои самые сердечные поздравления.

- Большое вам спасибо.

- Я хотел спросить, хотите ли вы после свадьбы сами вести хозяйство?

- О нет - возразил Юзеф - я, к сожалению, совершенно не разбираюсь в сельском хозяйстве. Я также думаю, что мы будем просить вас остаться в Теркачах. Мы будем, конечно, проводить там часть времени года.

- Значит, вы собираетесь в ближайшее время приступить к восстановлению усадьбы?

- Да, пока усадьбы, а в следующем году и всех остальных построек.

- Значит, завтра вы соизволите посетить Теркачи?

- Если позволит погода.

- Я буду ждать.

- А не могли бы вы переночевать здесь - спросил Юзеф - чтобы завтра мы поехали бы все вместе?

Но Ольшевич отказался. Он должен был присмотреть за ремонтом колодца, да и остальная работа требовала его присутствия.

- К тому же, если вы поедете на машине, то я вас на своих серых и не догоню.

Он даже не остался ужинать, хотя пан и пани Яжембович изо всех сил старались его удержать.

На следующий день погода была хорошая. Юзеф узнал об этом уже в шесть утра от самого пана Яжембовича, который, колотя кулаком по ставням, ревел:

- Подъём! Подъём! Отличная погода, поехали!

- Я уже встаю - протёр глаза Юзеф - через полчаса буду готов.

- Да, и оденься для верховой езды, потому что мы поедем верхом.

Юзеф был удивлен, что пан Яжембович собрался выбрать средство передвижения, столь неподходящее для его возраста, и предположил, что "Курочка" изменит это первоначальное решение.

Придя в столовую на завтрак, он застал Люсию в длинных сапогах и в трико, из-под которого были видны шорты. Она выглядела столь очаровательно, что он не преминул выдать целую серию восторгов, прерванных только появлением пана Яжембовича.

Они быстро позавтракали, подгоняемые его зычным голосом, и вышли во двор, где уже стояли четыре осёдланных коня.

Люсии досталась гнедая кроткая кобылка, Юзефу - упитанный мерин, а пан Яжембович, с небольшой помощью конюха, с удивительной лёгкостью вскочил на серого жеребца и, несколько раз пришпорив его, двинулся к воротам с удалью ротмистра уланов.

- Надо же, дядюшка, и вы тоже ездите верхом! - воскликнула Люсия.

- Ну и как? Неплохо?...

- Отлично.

- Действительно, вы ездите просто отменно - признал Юзеф.

Старик, довольный собой, похлопал жеребца по блестящей, согнутой в дугу шее и скомандовал:

- Рысью!

Юзеф ехал последним, позади него был только конюх, и он любовался стильными силуэтами двух наездников: старика с развевающейся молочной бородой и стройной мальчишеской Люсией, державшейся в седле хоть и не очень уверенно, но зато с таким изяществом, что её вид был достоин кисти... (он не мог вспомнить, какой именно художник рисовал амазонок) кисти... ну, словом, наилучшей кисти.

Через несколько километров пан Яжембович перешёл на галоп и значительно от них отдалился, и тогда Юзеф стал умолять Люсию не следовать примеру дяди. Он тоже был немного не уверен в себе. Он много лет не ездил на лошадях из-за отсутствия возможности.

Когда они снова встретились на развилке, Люсия осыпала пана Яжембовича новыми комплиментами:

- Дядя, когда вы ехали галопом, то вы выглядели настоящим кентавром. Вы могли бы быть жокеем!

- Ну, я ещё не одного юношу обскачу - самодовольно пробурчал он - и на коне... хм... и без коня...

Здесь он многозначительно покосился на Юзефа, шутливо намекая, что он говорил о "обскакивании" именно таких, как Юзеф.

После ночного ливня дороги были влажными и пружинистыми - без единой пылинки - в воздухе пахло лугом, а небо сияло ярко как сапфир.

Несмотря на это, двадцать километров в седле были всё-таки слишком утомительны для непривычных людей. Поэтому, когда они добрались до Теркачей, Юзеф с радостью подумал об отдыхе. Но когда он увидел вдалеке теркачские пруды, он забыл о своей усталости, и у него сжалось сердце.

Весь район изменился до неузнаваемости. Лес исчез, вместо парка стояли поломанные кусты боярышника. Исчезла и липовая аллея...

Он посмотрел на Люсию.

Её лицо было бледным как мел, а по её щекам текли слёзы.

"Понимаю - думал он - это ведь могила её самых близких людей, да и моих тоже...".

На том месте, где когда-то стоял особняк, теперь возвышался - среди чертополоха и других сорняков - высокий чёрный крест.

Люсия первая спрыгнула с коня, а пан Яжембович умолк и кивнул конюху, чтобы тот помог ему.

Все трое встали на колени в траве и начали молиться.

Наконец, пан Яжембович, для которого слишком долгое молчание было чересчур утомительным, перекрестился, встал и, увидев, что молодые не шевелятся, откашлялся и пошёл в сторону домика арендатора.

Люсия с Юзефом остались стоять на коленях. Они оба плакали.

Может быть, эти слёзы, которые падали из их глаз, впитываясь в землю, соединятся с останками тех, кого они любили...

Тишина вокруг стояла великая, и безмятежность ясного летнего дня безвозвратно перечёркивалась перекладинами большого чёрного креста.

Они посмотрели друг на друга и ещё больше ощутили горечь страдания, а грудь Люсии вновь сотряслась от рыданий.

Она прижалась к Юзефу, и он ласково обнял её за плечи. Они так и остались стоять неподвижно - скорбные и погрузившиеся в воспоминания.

Когда они, наконец, встали, их губы слились в нежном и невинном (практически святом!) поцелуе. Юзеф ощутил возвышенность происходящего и решил даже написать стихотворение, в котором увековечил бы незабываемое впечатление от пережитого момента. Стихотворение должно было бы начинаться со слов:

"Есть поцелуи Божьим промыслом... "

Оно должно будет хорошо получиться, и зарифмовать его будет нетрудно: "коромыслом", "о горестях", "напористо"... Обойдётся, пожалуй, без "напористо", и так рифм достаточно.

- Давайте мы к ним пока не пойдём - сказала Люсия - пойдём лучше посмотрим на пруды... Боже мой...

- Пойдём, конечно, только нужно будет их обойти, потому что здесь, как видите, колючая проволока.

- Ага, и траншея - заметила она - а зачем её вырыли?

- Это не траншея, панна Люсия, это окоп.

- Вечный покой даруй им, Господи - едва слышно шевельнулись её губы.

Очертания берега прудов также изменились, а через середину самого большого пруда тянулись заграждения из колючей проволоки, ржавые обрывки которой то тут то там свисали с почерневших кольев.

Они сели на пригорке рядом друг с другом.

Они стали вспоминать различные события детских лет, и, наконец, во влажных от слёз глазах Люсии появилась улыбка, похожая на первые лучи солнца после дождя.

Через несколько минут пришли пан Яжембович и пан Ольшевич, и остаток пребывания в Теркачах был проведён за деловым разговором о планах реконструкции.

Оба старших пана признали правильным решение молодого пана возвести усадьбу не на прежнем месте, а напротив него, на другой стороне пруда, а что касается хозяйственных построек, то пан Яжембович распорядился на их счёт не совсем так, как того хотел Юзеф, но Юзеф и не возражал, понимая, что до следующего года много воды утечёт.

После скромного, но сытного обеда выяснилось, что "Курочка" и на расстоянии умеет приглядывать за Душенькой и вверенными её заботе молодыми людьми. Ярким примером этого стало появление Войтека с машиной и распоряжением для конюха немедленно отвести лошадей домой.

Следующие два дня были посвящены переговорам с вызванным по телефону из Пётркува архитектором, паном Вензагой.

Юзеф отвёз его в Теркачи осмотреть местность, и уже там подробно объяснил, какие у него имеются пожелания, какой стиль, какое устройство, какую планировку комнат он хочет, какие окна, двери и лестницы...

В течение двух дней Вензага, большой и толстый детина с рыжеватой щетиной внимательно слушал, попыхивая трубкой, но ничего не говорил, лишь изредка спрашивая подробности. Юзеф предупредил его, чтобы он не принимал во внимание постоянные указания от пана Яжембовича. Напротив, он должен был учитывать все пожелания Люсии.

Вечером второго дня, когда молодые люди сидели с Вензагой на веранде, и Юзеф принёс бумагу, чтобы нарисовать некоторые детали, архитектор, наконец, вынул трубку изо рта и сказал:

- Другими словами, вы хотите, чтобы я построил что-то в этом роде?

Несколькими штрихами карандаша он набросал особняк в современном стиле.

- Да, да - подтвердил Юзеф - нечто весьма похожее, только здесь...

- Погодите, уважаемый пан - бесцеремонно перебил его Вензага - вы два дня непрерывно говорили, а я слушал. Теперь я буду говорить пару минут, а вы послушайте.

Это неожиданное высказывание смутило Домашко.

- То есть - архитектор постучал толстым пальцем по бумаге - вы хотите, чтобы я, подражая Корбюзье и прочим халтурщикам, выстроил в польской деревне с мазовецким пейзажем этакий американский трактир?

- Как это "трактир"?! - возмутился Юзеф.

- Трактир! Или даже хуже того! Гараж, завод, или, извиняюсь перед дамой, просто общественный туалет! Тьфу! Нет, уважаемый пан, это никуда не годится, я не буду портить окружающий пейзаж такой гадостью.

Да, я построю вам особняк, как вы и хотите, но в соответствующем стиле. И он будет наилучшим образом смотреться в окружении этих прудов и пригорков. Но я был бы просто болваном, если бы поставил дом там, где с юга его будет закрывать холм, а с севера он будет выходить в чисто поле.

- Тогда где же?

- Там, где сейчас растут эти две сосенки. Там и только там.

- Ну, допустим, вы правы, но в таком случае и подъезд к дому нельзя будет сделать со стороны поместья?

- Разумеется - пожал плечами Вензага - кто ж делает подъезд от поместья? Чтобы гостям приходилось проезжать мимо свинарников?

- Ну, ладно - согласился Юзеф - но тогда нельзя будет использовать холм для оранжереи!

- А зачем вам оранжерея? Это совершенно лишнее.

- Однако...

- Клянусь Богом! - хлопнул себя архитектор по коленям - не дают человеку сказать!

- Пожалуйста, прошу вас - покраснел Юзеф.

- Никакой оранжереи не будет, потому что я и не дал бы прилепить её к дому в стиле польского барокко.

Юзеф хотел было снова выступить против "польского барокко", но прикусил язык.

Между тем Вензага набросал проект дома в стиле барокко и кратко объяснил свои замыслы. Всё это было красиво, но совершенно не соответствовало намерениям Люсии и Юзефа.

- Ну, милостивый государь, так должен выглядеть двор в Теркачах и так он будет выглядеть - положил он карандаш и добавил, закуривая трубку - по крайней мере, я там другого не построю.

- Простите, но мы хотели чего-то совершенно иного - заметил Юзеф.

- Я знаю. И вовсе не виню вас за то, что вы не знаете, где, что и как строить. Если бы все это знали, на кой чёрт тогда были бы нужны архитекторы.

- Признаю - сказала Люсия - что вы в этом разбираетесь, а мы - нет. Однако мы хотим иметь дом в современном стиле.

- А, это пожалуйста. Халтурщиков, которые делают такие будки, видимо-невидимо. Но я не буду строить такое.

Он вытащил грубые никелевые часы и, бросив на них взгляд, добавил:

- Я уезжаю через полчаса. Поэтому я прошу вас за это время ответить: принимаете ли вы мои условия или предпочитаете кого-либо другого.

Он сунул трубку в зубы и вышел в гостиную.

- Странный он человек - сказала Люсия.

- Хм - Юзеф взял в руку рисунок - а может, он всё-таки прав?

- Даже если и так - пожала плечами Люсия - то надо признать, что он довольно оригинально ведёт дела.

- Воистину, панна Люсия, хотя, впрочем, над этим стоило бы задуматься.

- Я полагаю, что не над чем. Но если вы, пан Юзек, считаете, что мы можем построить себе дом именно так, как хочет пан Вензага...

- О нет - перебил он - просто я думаю, что его точку зрения следует принять во внимание.

- А что именно из неё?...

Он начал подробно рассматривать оба проекта и в конце концов заявил, что если бы панна Люсия выбрала проект "барокко", он бы с радостью принял его.

На лице Люсии отразилось нескрываемое недовольство. Юзеф сам уговаривал её на особняк в современном стиле, а теперь так легко сдался. Дядя Яжембович вообще-то всегда подчинялся решениям тёти, но, скорее всего, делал это из любви к ней. Почему Юзеф уступил первому встречному человеку, высказавшему диаметрально противоположное мнение, она не могла понять.

Это вызвало у неё неприятное чувство удивления, но она подумала, что, должно быть, эту уступчивость следует считать достоинством пана Юзефа. Таким образом, в результате короткого разговора Юзеф смог сообщить пану Вензаге, что они принимают его проект с "барокко".

- Отлично - похвалил тот - скоро я пришлю вам точные чертежи и приступлю к работе.

Вопрос особняка в Теркачах обсуждался весь вечер, и Юзеф был рад, что его точка зрения совпала с мнением обоих Яжембовичей. Однако его беспокоило настроение Люсии, грустное и молчаливое.

Ему хотелось расспросить её о причинах её недовольства и, возможно, самым искренним образом извиниться и попросить прощения, если окажется, что он его невольный виновник.

Однако, поскольку до вечера не было возможности поговорить наедине, он лёг спать с тяжёлым сердцем, полный готовности пойти на любые искупительные жертвы.

Впрочем на следующий день Люсия вновь стала весёлой и непринужденной. Видимо, причины её беспокойства исчезли.

Две недели, запланированные для пребывания Юзефа в Яжембово, пролетели быстро. Правда, за эти недели он провёл с Люсией меньшее количество времени, чем в Варшаве, но зато смог выучить много пасьянсов.

Он уехал в Варшаву рано утром. Люсия осталась там ещё на две недели, после чего должна была приехать вместе с паном и пани Яжембович, которые собирались в столицу на встречу близких и дальних родственников, созванную по случаю помолвки Люсии. Помолвка ожидалась торжественной.

Однако уже сейчас пани Яжембович решила, что Юзеф может называть ее "тётушкой", а Душеньку именовать "дядюшкой".

После того, как с Юзефом сердечно попрощались, его проводил на станцию новоприобретённый дядя.

Когда поезд тронулся, Юзеф погрузился в печальные мысли. Он думал о том, что возвращается в Варшаву, где его ждут неожиданные и неприятные проблемы, где уже почти наверняка произошли всякого рода бурные события, а может быть даже и скандалы - так или иначе связанные с его личностью.

Уезжая, он никому, даже Петру, не оставил своего адреса, и теперь его посещали самые мрачные мысли. В первую очередь о "Еженедельнике". В отношении него он был готов к самому худшему, несмотря на свою веру в смекалку и способности Свойского. Только одному Богу известно, что могло случиться с "Полимпортом"!

Нойман и пальцем не пошевелил бы в его интересах, а эти негодяи Мех и Вайсблат могли позволить себе устроить любые пакости. Не оставив им своего адреса, он тем самым дал им возможность совершать любые махинации. Они всегда смогут оправдаться тем, что дело было срочным и у них не было возможности посоветоваться с ним.

Юзеф содрогнулся от мысли, что, пока он наслаждался идиллией в Яжембово, вопрос о кокаине мог как-либо всплыть.

Может быть, Мех уже сидит в тюрьме, а меня разыскивает полиция? Всё возможно. Может быть, на меня уже разосланы розыскные письма...

На ближайшей станции Юзеф купил все журналы и стал внимательно их просматривать.

Он вздохнул с облегчением, обнаружив обычные объявления "Полимпорта". "Торговый дом "Полимпорт" продаёт оптом..."

Нет, слава Богу. Из этих объявлений стало ясно, что ничего опасного не могло случиться.

Ему стало любопытно, не найдёт ли он упоминание о "Независимом Еженедельнике". Он начал просматривать повсюду рубрики об издательском движении, но тщетно, и уже собирался отложить журнал, как вдруг его внимание привлёк заголовок большой передовой статьи:

"Идея, достойная реализации".

Заинтересовавшись, он начал читать.

Оказалось, что заслуживающей воплощения в жизнь была идея... "известного публициста, нового редактора "Независимого Еженедельника" пана Свойского".

Юзеф дважды перечитал статью на одном дыхании, и, наконец, из его груди вырвался крик:

- Победа!

Из содержания выяснилось, что эта крупнейшая и важнейшая ежедневная газета с удовлетворением восприняла инициативу (выдвинутую Свойским на страницах "Независимого Еженедельника") о создании "Лиги друзей экономического патриотизма". Задачей Лиги стало бы разумное и умеренное действие, далёкое от демагогической истерии, и направленное на поддержку отечественных производителей путём исключения (по мере возможности!) закупки товаров иностранного происхождения. Независимо от этого Лига будет способствовать увеличению потребления товаров отечественного производства.

Газета, которая менее месяца назад громила со своих страниц "вздорные выходки" еженедельника, теперь высказывалась об этом еженедельнике с уважением и симпатией.

"По согласованию с редакцией "Независимого Еженедельника" - заключала статья - мы можем заявить, что в ближайшие дни будет создан организационный комитет Лиги, в который войдут приглашённые инициаторами представители промышленности, торговли, общественных и профессиональных объединений, государственных и муниципальных властей, а также пресса".

Юзеф был очарован.

Какое счастье, что он встретил этого Свойского! Золотой человек.

Первым делом Юзеф, по прибытии в Варшаву, купил последний номер "Еженедельника". Он вообще-то знал, что дома у него наверняка есть все номера, но он хотел сразу, ещё в такси, пролистать хотя бы заголовки и посмотреть на подписи.

В самом начале стояла заметка, напечатанная крупным шрифтом:

"От издательства. - В связи с произошедшими за последнее время изменениями, руководство нашим журналом принял на себя пан Ян Свойски. Настоящим правление издательства выражает искреннюю благодарность уходящему редактору пану Яцеку Пиотровичу за его творческую и самоотверженную работу".

Что это могло означать? Сотворил ли Свойски чудо и договорился с Пиотровичем по-хорошему?

Такси остановилось.

Юзеф поручил управляющему расплатиться и позаботиться о чемоданах, а сам опрометью бросился наверх.

- Ну, как поживаешь, Пётр - обнял он старика - что здесь происходило в моё отсутствие?

- О, вы, пан загорели! Слава Богу, здорово выглядите - обрадовался Пётр - а у нас... Всё по-старому.

- Ничего важного не произошло?

- Один раз только пришёл тот пан, который редактор.

- И что?

- Я впустил его, потому что он не хотел верить, что хозяина нет дома. Он страшно кричал и ругался, извиняюсь, гадкими словами.

- Он ушёл?

- Да, он ушёл, но обыскал всю квартиру. Я не хотел допускать этого, но Марианны как раз не было дома, а сам я с такими не могу справиться. Он бегал по всем комнатам, крича: "Он должен быть здесь, это всё спектакль" - говорил - "он спрятался" - говорил - "я не дам обвести себя вокруг пальца" - и всякие такие слова. Он даже заглянул в уборную. Потом он начал мне угрожать, что проучит меня, что я точно знаю, где этот болван, то есть хозяин.

Так было до тех пор, пока я не поклялся ему, что не знаю, где вы, и когда он поверил мне, то вылетел, как будто его ветром унесло - всё ещё угрожая.

- Надо было позвонить в полицию - нахмурился Юзеф.

- Я не знал - оправдывался Пётр - всё равно ведь он ушёл.

Юзеф тут же позвонил в редакцию и спросил:

- Могу я поговорить с паном Свойским?

- А кто спрашивает? - раздался знакомый голос.

- Говорит Домашко.

- Моё почтение, дорогой месьё. Это Фартушек.

- Кто? - не поверил своим ушам Юзеф.

- Фартушек.

- Фартушек? А что вы делаете в редакции?

- Сейчас или вообще? хе... хе... хе...

- И сейчас, и вообще!

- (иностр.) Сейчас я сижу, чтобы провести время, мой дорогой мистер издатель, а вообще я редактор по торговле и промышленности, хе... хе... финансовый редактор.

Юзеф не поверил и спросил:

- А есть ли пан Свойски?

- Нет! Его нет, иль нья па, как говорят французы.

- Тогда до свидания...

- Аревидерчи!

Юзеф положил трубку, нашёл в бумажнике визитную карточку Свойского и позвонил ему на квартиру.

Здесь ему сказали, что пан редактор в городе, но просил записывать, кто звонил, и позвонит, как только вернётся.

- Тогда я прошу записать, что звонил Домашко.

Прежде чем Юзеф успел переодеться и побриться, пришёл Свойски. Он выглядел, как всегда, очень шикарно, от него пахло хорошей туалетной водой и он был в прекрасном настроении.

- Ну наконец-то, наконец-то - пожал он руку Юзефу - Я уж думал, что начну искать вас с частными детективами.

- С чего бы? Случилось что-нибудь плохое?

- Боже упаси. Всё в порядке. Я просто соскучился по вам.

- Я очень вам благодарен - сказал Юзеф - Я сегодня прочитал одну статью... и весь номер целиком! Отлично!

- Вы находите, что он действительно неплох?

- Превосходен. Не знаю, как выразить вам благодарность за то, что привели в порядок эту авгиеву конюшню.

- Вы переоцениваете мою скромную роль.

- Ни в коем случае! А что Пиотрович?

- Пан Пиотрович?.. Ну... он существует, да. И как будто ищет спонсора.

- Да? Он хочет учредить, наверное, новый еженедельник?

- Он носится с этой мыслью.

- А как вы с ним расстались?

Свойски подтянул штанины идеально отутюженных брюк, и на его красивом лице появилась болезненная улыбка:

- Не совсем полюбовно. Пан Пиотрович очень хм... импульсивен и имеет неприятную привычку не считаться с выбором слов.

- Хам попросту - сказал Юзеф.

- Мне кажется - кивнул Свойски - что вы довольно метко его определили. Итак, я пришёл к выводу, что это его свойство значительно затруднит прямые переговоры. Поэтому я доверил дело адвокату Кулеша. Пан Пиотрович заверил меня по телефону, что он ему кости переломает, однако вынужден был отказаться от подобного рукоприкладства.

- Почему вы говорите, что "вынужден был"?

- Ну, потому что адвокат Кулеша - почти двухметрового роста.

- Ага! - рассмеялся Юзеф.

- Так что всё закончилось обменом резкими словами. Не желая ещё больше восстанавливать против вас пана Пиотровича, я поручил адвокату предложить ему должность заместителя главного редактора. Естественно, он от этого отказался. Что ещё интереснее, он также отказался взять компенсацию за три месяца.

- Да? Хм, меня это не радует.

- Но он также не принял и эквивалент своих акций. Он заявил, что не вложил ни копейки и совершил бы нечестность, взяв чужие деньги, и к тому же... вонючие.

Юзеф покраснел, и пока Свойски смеялся над наивностью Петровича и его живописным словарным запасом, он искал в уме способ заставить этого сумасшедшего забрать причитающиеся ему деньги.

- Все ли сотрудники написали заявление на увольнение? - спросил он.

- К счастью, да.

- Почему "к счастью", ведь некоторые из них - весьма талантливые люди!

- Не отрицаю - улыбнулся Свойски - но, как старый журналистский практик, замечу, что в редакции талантливые люди - лишние. Да, лишние, а иногда и вредные. Талант обычно идёт рука об руку с буйным индивидуализмом и бескомпромиссным суждением. Я предпочитаю иметь дело с менее одарёнными и более смирными людьми.

- Может быть, вы и правы - согласился Юзеф - значит, вам не удалось никого удержать?

- Ну почему же. Остался доктор Жур. Я считаю его очень полезным сотрудником. У вас есть что-то против него? - спросил он, заметив неопределённое выражение лица Домашко.

- Боже упаси... Правда, мне не нравится, когда кто-то суёт нос в мои дела, но...

- О, если вас это волнует, я его немедленно уволю.

- Было бы жаль, он полезный человек... - неуверенно возразил Юзеф.

- Решено - мягко закончил Свойски - с завтрашнего дня его не будет в "Еженедельнике".

Внезапно Юзеф вспомнил, что доктор Жур, если сговорится с Пиотровичем и учредит новый журнал, может опубликовать известные ему сведения о Мехе и Вайсблате. Это был бы сущий кошмар.

- Нет, прошу вас - твёрдо сказал он - пусть Жур останется.

- Как пожелаете.

- Ага - усмехнулся Домашко - а что у нас делает эта... эта... эта комическая фигура?...

- Фартушек?

- Вот именно! Я позвонил вам в редакцию, и он снял трубку. Он сказал мне, что руководит экономическим отделом, но это, наверное, не так!?

- Разумеется. Он управляет отделом объявлений.

- Слава богу - улыбнулся Юзеф - до чего же он комичная фигура.

- С небольшой поправкой - оговорился Свойски - для нас он - комическая фигура, но по большей части люди воспринимают его совершенно серьёзно.

- Не может быть!

- Ручаюсь вам. Он очень хитёр, чрезвычайно напорист и хорошо знаком с коммерческим и промышленным миром.

- Однако вы должны запретить ему называть себя экономическим редактором "Еженедельника".

- Будет очень жаль... Впрочем, если вы этого требуете...

- Это невозможно?

- Ах - засмеялся Свойски - я не знаю ничего невозможного. Я имею в виду только то, что я разрешил ему использовать это звание и даже выдал ему соответствующее удостоверение.

- Вы это сделали с какой-либо целью?

- Естественно. Продавца рекламы обычно вышвыривают за дверь, но когда появляется "редактор"... Понимаете?

- А, тогда отлично! Ещё раз большое спасибо, и... почему бы нам не пойти поужинать вместе?

- С удовольствием.

- Тогда встретимся вечером. Только где и во сколько?

Свойски предложил один из роскошных ресторанов, и на этом они расстались.

Юзеф был в восторге. Он прочитал от корки до корки номер "Еженедельника". Всё там было спокойно, приятно, степенно. Его собственная статья была поставлена во главе отдела литературы и культуры и, конечно же, без всяких изъятий, крупным шрифтом.

"Золотой человек этот Свойски" - думал Юзеф.

Нужно было навестить Щерковских, и Юзеф поехал на Вильчу.

Пана Щерковского, как обычно, не было дома, но пани приняла его сердечно. Ему пришлось подробно рассказать о своём пребывании в Яжембово, о приёме, который им там оказали, о последних событиях в Теркачах и, прежде всего, о Люсии. Поскольку последняя тема и его занимала больше всего, то он удовлетворил интерес пани Щерковской, не забывая о мельчайших подробностях.

- А что случилось с вашим издательством? - спросила пани Щерковска - я прочитала заметку о том, что пан Пиотрович ушёл в отставку.

- Видите ли - объяснил он - это была некая мелкая ссора между паном Свойским, замещавшим меня, и Пиотровичем, который оказался крайне несдержан, как выяснилось в итоге. Ну, и в результате этой стычки Пиотрович был смещён со своего поста.

- И вы, кажется, не слишком беспокоитесь об этом?

- Вовсе нет. Свойски - очень способный и приятный человек. Вы знаете его?

- Да, немного. Он производит впечатление любезного человека.

Перед ужином Юзеф попрощался и поехал в ресторан, насчёт которого ранее договорился со Свойским.

- Вы уже здесь? - спросил он у Свойского, которого заметил ещё издалека.

- А вы пунктуальны - кивнул головой Свойски - вопреки мнению пани Барбары, я по-прежнему считаю пунктуальность добродетелью.

- Как поживает пани Кротыш?

- Спасибо, хорошо. Я сообщил ей, что вы приехали, и она выразила надежду, что вы захотите посетить её в ближайшее время.

- Конечно, я сделаю это в ближайшие дни.

- Она будет рада вам. Так вы считаете, что номер не относится к самым худшим?

- Отменный. А как вы находите мою статью?

- Отличная статья - с убеждением сказал Свойски - интересная, увлекательная, недюжинная. Я надеюсь, что вы будете так добры, что и для следующего номера что-нибудь напишете?

- Постараюсь. Может быть, что-нибудь о взглядах Словацкого на демократию?

- Замечательно, только я хотел бы уговорить вас на что-нибудь экономическое.

- Экономическое? - удивился Юзеф. - Но я в этом ничего не понимаю.

- И всё же, вы могли бы написать что-нибудь. Это не должно быть что-то специализированное. Допустим... беглый взгляд на текущую экономическую ситуацию в стране, или анализ торгового баланса. Я предоставлю вам необходимые материалы, и поверьте мне, всё пройдёт гладко.

- И всё же - поморщился Юзеф - лучше заказать такое какому-нибудь экономисту.

- Но, видите ли - засмеялся Свойски - речь идёт не о статье, а о вас.

- Как это обо мне?

- Ну да, о вас. Дело в том, что вы станете председателем правления Лиги экономического патриотизма. Поэтому было бы хорошо, если бы вы написали что-нибудь, что связано с вопросами экономического патриотизма.

Юзеф съел бутерброд с икрой, сделал глоток вермута и сказал:

- Да, я смогу, возможно, написать. Однако я считаю, что это ни в коем случае не будет уместно, если я, в моём возрасте, займу пост президента Лиги. Гораздо лучше будет отдать эту должность какому-нибудь популярному лицу почтенного возраста...

- Вы меня не поняли - мягко перебил его Свойски - я предвижу большой размах организации. Во главе её будет стоять Верховный Совет, и его председателем должен будет стать какой-нибудь министр или маршал Сейма, затем будет идти правление - под вашим председательством - а потом - администрация, генеральным директором которой хотел бы стать я.

- А зачем столько инстанций?

- Как это зачем? А как насчёт чинов?! Президенты, вице-президенты, генеральные секретари... Это очень воодушевляет людей. Мы также организуем воеводские и районные округа. Очевидно, что основное бремя работы ляжет на центральную администрацию. Остальным практически не придётся что-либо делать. А администрацией буду руководить я - по указаниям уважаемого пана председателя правления.

Он почтительно поклонился Юзефу.

- Хм - заметил Юзеф - план придуман мудро. Однако у меня есть некоторые возражения...

- Слушаю внимательно.

- Видите ли... не знаю, уместно ли, чтобы я, будучи совладельцем торгового дома, занимающегося импортом, одновременно занимал бы пост председателя... организации по борьбе с импортом?...

- О, вы преувеличиваете свои сомнения. Нобель, нажив миллионы на разжигании войн и вооружении противников, учредил премию мира, и память о нём чтят и поныне.

Кроме того, ваша компания никого не заставляет покупать иностранные товары, а лишь продаёт их... Если бы вы этого не делали, это делали бы другие. Поэтому пусть уж лучше это делает тот, кто одновременно с благородным пренебрежением к личным интересам займётся пропагандой отечественных товаров. Да и вообще, надо ли всем знать, что вы совладелец "Полимпорта"?

- Но ведь некоторые это уже знают, да и недружественная нам часть прессы может об этом пронюхать - вздохнул наученный опытом Юзеф.

- Вы ошибаетесь - возразил Свойски - ни у Лиги, ни у нас, ни у нашего еженедельника врагов нет и никогда не будет.

- Надеюсь на это, ну а как насчёт Пиотровича, к примеру?...

- Именно об этом я и хотел поговорить - с нажимом заметил Свойски. - Дело в том, что пан Пиотрович сможет создать журнал, если найдёт того, кто даст на это деньги.

- Он может найти.

- Это не так просто. Во-первых, ни у кого сейчас нет лишних денег, чтобы пустить их в оборот, во-вторых, вряд ли кто-то захочет вкладывать наличные в самый ненадёжный вид предприятия - которым является каждое издательство - до своего основания.

- А если он, несмотря на это, кого-нибудь уговорит?

- В том-то и дело. Но я и это предусмотрел. Если кого-либо трудно уговорить рискнуть большими деньгами, то согласитесь, что нет ничего проще, нежели чем отговорить этого кого-либо - от подобного риска, верно?

- Это понятно, но надо знать... кого отговаривать!

- Да, вы правы - согласился Свойски - как же тогда узнать, кого именно? Для этого нужно собирать информацию о том, с кем взаимодействует человек, намеревающийся начать издавать журнал, в каких кругах он вращается и какие у него есть шансы. Я нахожусь в том счастливом положении, что без труда могу знать об этом. В нашем журналистском мире ни одна тайна не может продержаться долго. А если вы знаете, кого нужно отговаривать, то нетрудно догадаться, как именно это следует делать, какому конкретно влиянию этот кто-то легче всего поддаётся. Принимая всё это во внимание, у меня сложилось впечатление, что пан Пиотрович не сможет так уж легко осуществить своё намерение. Именно через распространение влияния Лиги экономического патриотизма на тех людей, кто может представлять интерес в качестве спонсора, мы предотвратим их участие в мероприятии пана Пиотровича, а так как "Независимый еженедельник" станет органом Лиги по праву учредителя, то все материальные достижения Лиги пойдут в... его кассу.

- Вы гениальны - подвёл итог Юзеф - и вы доставите мне настоящую радость, если позволите обмыть всё это бутылкой шампанского.

- Искушение сильнее меня - развёл руками Свойски.

Искушению поспособствовало и само шампанское, благодаря чему в ведёрке со льдом вскоре появилась и вторая бутылка.

Одновременно с ней за соседним столиком появились две платные партнёрши для танца, которых, как оказалось, редактор Свойски знал давно.

- Знаете - сказал он Домашко - этим бедняжкам скучно, и нам будет веселее в их обществе. Они очень милые девушки.

- Вы хотите пригласить их к нашему столику? - немного встревожился Юзеф.

- А почему бы и нет? Конечно, если вы этого не хотите, то... В таком случае...

Он развёл руками, и Юзеф рассмеялся:

- Вы, должно быть, настоящий бабник!

- Ну так что, можно их пригласить?...

- Ладно, приглашайте! Вы же не считаете меня каким-то монахом.

На самом деле он не хотел никаких женщин за столом, но был уже немного пьян, а так как благодарность к Свойскому постепенно переходила в нём в умиление, то он не мог ни в чём ему отказать. И, если присутствие этих танцовщиц доставит ему удовольствие, то пусть приглашает.

Дамы оказались очень милыми спутницами. Особенно маленькая чёрненькая испанка, которая занялась Юзефом. Дородная блондинка села рядом со Свойским.

За третьей бутылкой шампанского возник вопрос о перемещении в кабинет. Испанка обещала спеть, а блондинка блеснуть в танце.

Поскольку общество веселящихся танцовщиц в зале не относилось к числу самого пристойного для солидного господина, Юзеф без раздумий согласился на кабинет.

В кабинете Свойски заявил, что обязан дать реванш, и велел подать ещё две бутылки за свой счёт, однако, прежде чем допить первую, куда-то запропастился вместе с блондинкой.

Юзеф несколько раз вскакивал, желая отправиться на поиски, но его потуги растворялись в поцелуях испанки.

Диван был широким и гораздо более удобным, чем кушетка в гостиной тёти Михалины на улице Фрета.

Глава VIII

Заседание организационного комитета Лиги экономического патриотизма затянулось до семи часов вечера.

Юзеф вернулся домой уставший, но довольный событиями сегодняшнего дня. Как и предсказывал Свойски, всё прошло по плану. Были избраны совет и правление, Юзефа Домашко назначили на пост председателя правления, а руководство администрацией было возложено на редактора Свойского.

"А какое там было общество! - думал Юзеф - сколько там было известных и уважаемых людей!"

Размышляя о своём успехе, он вернулся домой.

- Вас ожидают - сказал после приветствия его слуга - пришла пани Булковска с каким-то парнем. Вы сейчас принимаете?

Юзеф скривил губы:

- Я устал...

- Тогда, может быть, пусть придут завтра?

Он подумал, что лучше бы сразу разобраться с этой историей, и сказал:

- Пусть подождут, я их позову.

Он вспомнил, что покойный дядя Сезари никогда никого не принимал сразу, и это было определённым стилем и тоном.

На столе, среди писем дневной почты, он нашёл синий конверт с адресом, написанным рукой Люсии.

Он торопливо вскрыл конверт задрожавшими руками:

- Боже мой! А вдруг там какая-нибудь плохая новость!?

К счастью, новость была замечательной: Люсия скучает по тому, кого любит и приедет вместе с четой Яжембович через три дня.

- Какая же она хорошая, какая добрая, любимая моя! Боже мой, как я мог изменить ей! Как я мог!...

После той ночи в кабинете его постоянно мучила совесть, и теперь, держа перед собой благоухающее письмо Люсии, он думал о смертном грехе совершённого предательства, о великом оскорблении, нанесённом этому ангельскому существу. Он был готов рвать себе волосы на голове.

Только забота о правильности причёски удержала его от этого акта отчаяния и покаяния.

Следовало принять тётю Булковскую и этого человека, который, вероятно, являлся отцом внебрачного ребёнка Натки.

Он сделал суровое лицо и нажал кнопку звонка.

- Прошу - сказал он сухо, когда дверь распахнулась.

- Докучаю я тебе, Юзечка, беспокою тебя - робко прошептала тётя Михалина.

Он встал и поцеловал её руку:

- Всё в порядке, тётя, пожалуйста, садитесь. Хотите сесть, молодой человек?...

- Собственно - спохватилась пани Булковска - это жених Натки, Войтек.

Вошедший поклонился.

Это был высокий, ладный мужчина с загорелым лицом и светлыми глазами.

Юзеф подал ему кончики пальцев и движением руки указал на стул.

- Пан Войцех Чесняк? - спросил он, заглядывая в блокнот - по профессии переплётчик?

- Да, это я - спокойно ответил тот.

Юзеф пригладил волосы, побарабанил пальцами по столу и начал:

- Я не хочу вдаваться в мотивы ваших... гм... поступков, или затрагивать причины, которые до сих пор мешали вам совершить должные шаги - в соответствии с моральным долгом и честью мужчины - ибо здесь я принимаю во внимание чрезвычайные обстоятельства, которые создаёт война. В настоящее время я просто хочу услышать от вас, готовы ли вы исполнить свой долг?

Чесняк недоверчиво посмотрел на пани Булковскую и сказал:

- Я ведь об этом писал.

- Писал, писал, Юзечек - подтвердила пани Михалина.

- Но не хотите ли вы всё же повторить мне, какова ваша позиция по этому весьма важному вопросу?

- Какая там позиция - пожал плечами Чесняк - я сказал, что женюсь, как только у меня появится с чего содержать жену и сына. Не думайте, что мне нравится, что мой сын скитается по чужим углам.

- Сколько вам нужно, чтобы их содержать?

- Мне ничего такого не нужно. Я пришёл сюда с матушкой к вам, потому что матушка написала мне, что вы хотите нам помочь.

- С удовольствием помогу - заверил Юзеф - тогда скажите, какая сумма вам нужна?

Чесняк задумался:

- Ну... Если организовать какую-то такую мастерскую и арендовать для неё помещение, то понадобится тысяч десять, а если выкупить готовую, то, может, хватит и семи.

- Итак, семь тысяч?

- Ну да, а для начала понадобится примерно тысяча на закупку материалов.

Юзеф нахмурился:

- Мне кажется, что вы составляете смету слишком расточительно. Во-первых, помещение у вас есть. Можно использовать квартиру на улице Фрета...

- Я...

- Прошу меня не перебивать - бросил суровый взгляд Юзеф - таким образом, помещение на улице Фрета есть. Оборудование для переплётного цеха можно купить бывшее в употреблении, думаю, тысячи за две-три. Что касается оборотного капитала, то он тут излишен. Если у вас будет своё дело, вы возьмёте кредит. Разве вы не находите, что я прав?

- Конечно, уважаемый пан. Можно даже и дешевле обустроиться, но прожить с этого нельзя.

- Интересно, почему?

- Потому что всё начинается с того, что нужно заполучить клиентуру, а на Фрету и колченогая собака не пойдёт. Можно, конечно, начать ходить по людям и искать заказы, но без приличной мастерской ничего толком не сделаешь. Один раз дадут, а другой - нет. Конкуренция большая, и клиенты пойдут к другим. А что касается первоначального капитала, то нужно сделать вывеску и тому-другому ещё пару злотых сунуть - либо дворнику, либо приказчику, или же кого-то на угощение пригласить. Так мне кажется.

- Вы хотите завести целую фабрику? - иронично сказал Юзеф. - Это ведь нетрудно - начинать сразу с большими деньгами. Начните с малой суммы, а потом постепенно дорастёте до более крупного оборота.

- Как вам угодно. Я скажу лишь одно. Если вы дадите нам лишь столько, сколько вы сказали, то тогда через несколько месяцев вам придётся добавить, а потом начать давать регулярно...

- Как это "мне придётся"? - возмутился Юзеф.

- Я говорю, что либо вам придётся - если вы не захотите дать умереть с голоду двоюродной сестре - либо не стоит ничего давать нам сейчас. Толку от этих денег не будет, так зачем мне их брать? И зачем вам давать? Эти две или три тысячи будут потрачены зря, а вам будет казаться, что вы нам помогли...

- Впервые слышу - перебил Юзеф. - Значит, если я вам дам три тысячи, я вам наврежу, а не помогу, так?

Чесняк развёл руками:

- Ну, на мой взгляд простого человека, да. Потому что с этого нельзя ни прожить, ни умереть. А продолжать ходить к вам просить милостыню я не желаю.

- Странные люди живут на свете - саркастически вздохнул Юзеф. - Вы делаете им, в общем-то, одолжение, а они требуют в три раза больше.

- Извините - покраснел Чесняк - никаких одолжений вы мне в данном случае не делаете. У меня есть профессия, но я могу прожить и с простой работы. Скажу больше - мне будет нетрудно жениться на девушке, за которой дадут приданое. Я ни в коем случае не упрекаю, не дай Бог, но у Натки и копейки за душой нет. Повторюсь, я не упрекаю, но брак - это ведь тоже вид партнёрства. Мой вклад - это моя профессия. А хотите вы дать ей приданое или нет, это ваше дело.

- Словом, если я не дам восемь тысяч, то вы не женитесь на ней? И оставите женщину одну с ребёнком?

- Нет, я женюсь в любом случае. Я пришёл не для того, чтобы принуждать вас к чему-либо. Бог даст, добьюсь чего-нибудь и сам, так что я женюсь при любом раскладе. Но я думаю, что вы не имеете ни малейшего права учить меня честности.

- Войтек! Иисус Мария! - схватила его за рукав пани Булковска.

- Почему же я не имею права?! - хмыкнул Юзеф.

Чесняк огляделся вокруг:

- Пусть матушка выйдет, тогда я скажу вам, почему.

- Нет уж, прошу вас! - вскричал Юзеф. - Скажите прямо сейчас, прошу вас! Прямо сейчас!

- Пусть матушка выйдет, тогда и скажу. Иначе не могу - спокойно ответил Чесняк.

- Да выйду я, конечно! Выйду прямо сейчас. Юзек, ты прости его, он хороший парень, этот Войтек. Я подожду в коридоре.

Поскольку никто из мужчин не возражал, она покрутилась на месте и, семеня мелкими шагами, вышла.

- Дело в том - начал Чесняк приглушённым голосом - что Натка призналась мне, что состояла с вами не только в двоюродных отношениях.

Юзеф побледнел как полотно. В глазах у него закружились разноцветные мушки.

Чесняк, увидев какое впечатление произвели его слова, замолчал и сел неподвижно на стуле.

Дело было ясное. Юзеф понял, что он в руках этого мерзавца, который не преминет начать его шантажировать. Натка оказалась подлой женщиной. А ведь тогда он был ещё мальчиком, и всё это - исключительно её вина. Какая же подлость!...

С каким бы удовлетворением он сейчас не дал бы ей ни копейки.

С трудом овладев собой, Юзеф спросил:

- Значит, Натка оклеветала меня перед вами?

- Да что там оклеветала - пожал плечами Чесняк - обычное дело. Когда мы обручились, я потребовал, чтобы она призналась, почему с ней не всё в порядке, а она мне в слезах рассказала, что это было с вами. Вот и всё.

- А... а вы знаете, что мне тогда не было ещё и девятнадцати?

- Знаю и не виню вас. Обычное дело. Я бы и не стал говорить об этом, если бы вы так не артачились.

Юзеф закусил губу и достал из ящика стола чековую книжку. Он медленно отвинтил колпачок авторучки и выписал чек:

- Пожалуйста.

Чесняк не сдвинулся с места.

- Пожалуйста, вот чек на восемь тысяч - помахал бумажкой Юзеф.

- Я так не возьму - ответил Чесняк.

- Ага! - иронично улыбнулся Юзеф - теперь уже и восьми недостаточно?

- Эх, я вижу, что вы тоже человек! Если бы речь шла обо мне, я бы не взял у вас и ломанного гроша. Ну хорошо. Только прошу дать мне вексель, что я одолжил у вас восемь тысяч.

- Вексель? Зачем?

- Потому что я отдам. Я буду платить вам проценты, а как что-нибудь заработаю, то погашу вексель рассрочкой.

Юзеф широко раскрыл глаза. Не было сомнений, что он имел дело с честным человеком, которому ни на минуту не приходило в голову шантажировать будущего шурина. Он встал и протянул ему руку:

- Пан Чесняк, пожалуйста, простите меня. Я не хотел вас обидеть.

Чесняк подал свою и пробормотал:

- Не каждый становится свиньёй, хоть и бывает без хлеба.

- Дорогой друг, возьмите это просто как подарок.

- Я не могу пойти на это.

- Почему?... Ладно, тогда я пошлю чек Натке в качестве свадебного подарка, это вы мне не запрещаете?

- А, это уже не моё дело.

Юзеф немного поколебался, порвал чек и выписал новый на круглую сумму - десять тысяч. В этом месяце только от кокаина он получил двенадцать. Пусть всё будет солидно.

Он нажал на звонок и велел Петру позвать пани Булковскую.

- Тётя - начал он - мы с паном Чесняком пришли к соглашению. Так как он ничего не хочет принимать, позвольте мне передать эту бумажку Натке в качестве свадебного подарка. За эту бумажку банк выплатит вам десять тысяч злотых.

- Иисус, Мария! - охнула пани Михалина.

- Да, я так решил. С этой суммы пусть возьмут на мастерскую столько, сколько нужно. Остальное пригодится им на обустройство после свадьбы.

- Боже мой, как же мне отблагодарить тебя! Такие деньги!

- Не благодарите. У меня слишком много всего - для меня одного, а вы - мои ближайшие родственники. Тётя, передайте Натке, что я поздравляю её с таким порядочным и честным человеком, как её муж. В наше время это редкость.

- Вы слишком добры - поклонился Чесняк.

- Нет, извольте, не слишком. И я скажу вам, что всякий раз, когда вам будет нужна ссуда, поручительство или передаточная надпись на векселе, вы всегда сможете рассчитывать на меня.

- Большое спасибо.

- Но у меня тоже есть одно условие. С того, что у вас обоих есть, можно вырастить сына, но ему будет трудно дать образование. Я хочу взять на себя расходы на его обучение. Вы перевезёте его, конечно, к себе. Не так ли?...

- Конечно, а как же иначе?

- Тогда его надо будет отдать в школу. Сколько ему лет?

- На святого Михаила ему будет десять - подсчитала тётя Михалина.

- Десять? Значит, его надо отдать в гимназию. Я хочу, чтобы мой племянник вышел в люди. Вы же, надеюсь, не будете иметь ничего против?

- Что я могу иметь против? Думаю, я буду только благодарен за сына.

- А на свадьбу, надеюсь, вы меня пригласите. Теперь я с вами прощаюсь, храни вас Бог, и помните о моей дружбе. Мальчика, когда он приедет, я также хотел бы увидеть.

Он попрощался с ними почти сердечно и вздохнул с облегчением:

- Странный он какой-то, этот Чесняк.

Через некоторое время он повторно перечитал письмо от Люсии.

Сон в ту ночь у него был беспокойный, но на следующий день он проснулся в отличном настроении.

В "Полимпорте" всё шло безупречно. К своему немалому удивлению, Юзеф услышал от Меха поздравления по поводу создания Лиги экономического патриотизма. Он читал журналы и поздравил Юзефа с оказанной ему вчера честью.

- Ну хорошо, а вы не боитесь, что Лига повредит нашему обороту?

Мех рассмеялся:

- Лига? А кто с ней будет считаться?

- Я уверен, что скоро в ней будет несколько миллионов членов - с гордостью сказал Юзеф.

- А разве я говорю, что это плохо? Напротив, я сам туда запишусь. Но одно дело быть членом Лиги, а другое - покупать отечественные товары. Я скажу вам, пан председатель, что чем больше там будет членов, тем лучше. Только тогда придёт настоящая мода на иностранные товары! Только тогда это станет подлинным шиком! Вы согласны?

- Вы так думаете?

- Я знаю свой народ. И есть ещё один плюс. Это пошлины! Пошлины, господа!

- Не понимаю.

Мех присел на письменный стол, чего Юзеф терпеть не мог, и сказал:

- В последнее время всё больше слышно о намерении повысить пошлины. И это произойдёт, гарантирую. Ведь торговый баланс нашей страны летит к чёртовой матери. И теперь правительство, надеясь на так называемую социальную активность, на всю эту Лигу, будет сидеть тихо как минимум полгода и пошлины не повышать.

- Почему?

- Дело в том, что любое повышение пошлин - это неприятная забава - для стран-импортёров. Любое правительство предпочитает избегать этого. А общественная инициатива - это другое дело, приведёт ли она к успеху, или к провалу - правительство не будет за отвечать. Поэтому естественно, что, прежде чем повышать пошлины, правительство понадеется на эффект от деятельности Лиги.

И прежде чем оно убедится, что вся эта активность, которая якобы призвана выровнять торговый баланс - фикция, утечёт много воды.

- Если это будет действительно фикцией!

- Должно будет стать. Конечно, всё-таки ввоз товаров первой необходимости упадёт, но хе...хе...хе... предметы роскоши пойдут ещё лучше.

Юзеф не любил Меха, но не мог отказать ему в разумных взглядах на коммерческие вопросы. Его раздражал, правда, нескрываемый цинизм, с которым этот каналья демонстрировал свою грязную душу, но такой человек в "Полимпорте", несомненно, был человеком полезным.

В редакции царило весёлое настроение. Свойски своей обаятельной манерой держаться придавал всему коллективу, и, казалось, даже помещению, атмосферу дружественности, что создавало в редакции дух всеобщей безмятежности.

Даже доктор Жур, неисчерпаемый кладезь информации, настолько изменился, что теперь мог сказать о любом человеке лишь что-либо приятное либо лестное.

В администрации безраздельно правил феноменальный Фартушек.

С присущей ему свободой обхождения он начал относиться к Юзефу чуть ли не по панибратски и стал без смущения говорить ему "пан Юзи". Однако, поскольку он с одинаковой лёгкостью говорил так же о самых выдающихся личностях, Юзефу ничего не оставалось, кроме как примириться с этой фамильярностью.

- Пан Юзи, вам, мне и Свойскому, нам троим ещё предстоит показать, что можно сделать из такой эфемериды, каким был "Еженедельник" до сих пор. Вперёд! Судьба помогает смелым! В Каноссу мы не пойдём!

Мы - как три мушкетёра Дюма. Вместе - мы сила, молодые друзья! - сказал поэт. При согласии малое возрастает, при раздорах великое распадается... хе... хе... хе...

- Как обстоят дела с объявлением фирмы "Вюрц и Майорковски"? - мягко перебил его редактор Свойски.

Фартушек надулся, выпятил вперёд живот, поднял брови и воскликнул торжествующим голосом:

- Сделано! У меня всё так. Любой ценой, сделаю, что нужно. Вюрц крутил носом, так сказать, но Майорковски действовал, что называется, "без страха и упрёка" - Так что всё сделано! Нет и разговора. Им всё равно пришлось пригласить меня на вино; а почему бы и нет, бизнес есть бизнес, "я вас прошу", подали шабли, "я прошу вас садиться"! "Прошу", смешной обычай!...

Единственным кардинальным недостатком этого достопочтенного пана было то, что нужно было приложить немалые усилия, чтобы избавиться от него хотя бы на полчаса. Он постоянно лез в кабинет и болтал.

Они были втроём, когда вахтёр доложил о приходе пани Кротыш. Ввиду этого Свойски набрался решимости и выпроводил Фартушека, который вышел с хитрым взглядом, сказав:

- Понимаю - женщина, дама!...

Высокая стройная фигура пани Кротыш скользнула в комнату вместе с дуновением тонких духов.

Зелёная шляпа с зелёным страусиным пером придавала её лицу бледность, а кровавые губы и глаза цвета ртути производили ещё более завораживающее впечатление. Руку в длинной зелёной перчатке она подала Юзефу, Свойскому кивнула головой, а точнее, веками.

- Буба - сказала она, устраиваясь в кресле - я приехала отвезти вас к Рашину.

- Почему к Рашину, дорогая пани? - спокойно спросил Свойски.

- Там появилась женщина, якобы одержимая дьяволом - сказала она, не шевеля губами. - Мне позвонили и сказали, что она делает очень интересные вещи. Мне нужно её увидеть.

Свойски обменялся с Юзефом быстрым взглядом и засмеялся:

- Ах это? Это уже прояснилось. Пан Домашко как раз только что получил известие, что речь шла о самом обычном приступе эпилепсии, который, впрочем, уже миновал.

- В самом деле? - обратилась она к Юзефу.

Он хмыкнул, сглотнул слюну и сказал:

- Так и есть, пани.

- Ах! Какой же город сплетен эта Варшава - вздохнула пани Барбара - разумеется, теперь ехать незачем.

Она встала и, кивнув им, направилась к двери. Там она повернулась и обморочным голосом заявила:

- Пана Домашко и вас я, конечно, надеюсь увидеть сегодня вечером у меня дома. В восемь пятнадцать. До свидания.

Свойски выждал минуту и подмигнул Юзефу:

- Самый лучший способ!

- А если это была не эпилепсия?

- А, не важно. Бася... Пани Барбара уже завтра об этом забудет.

- Как бы там ни было, в случае разоблачения этой интриги - отметил Юзеф - вам придётся взять вину на себя.

Свойски со смехом поклялся, уверяя, что пани Кротыш всё равно не придаст этому значения.

Когда Юзеф собрался уходить, Свойски попросил его не опаздывать в Старый город и оправдать задержку Свойского каким-либо совещанием.

Остаток дня Юзеф провёл без дела, если не считать написания письма Люсии. Он переделывал это письмо четыре раза, а переписывал шесть раз, пока оно не показалось ему настолько прекрасным, насколько того заслуживала личность адресата.

- Как бы то ни было, но стиль у меня безупречный - с удовлетворением отметил он, заклеивая конверт. - А стиль - это человек...

Он сам отнёс письмо на главпочтамт, а так как у него было ещё достаточно времени, то он отправился пешком в Старый город.

- А! Добро пожаловать, добро пожаловать! - игриво воскликнула странная горничная, открывая ему дверь.

- Здравствуйте, а пани дома?

- Естественно, ведь мы вас ожидали.

Она взяла его шляпу, трость и перчатки, внимательно осмотрела последние и сказала:

- У вас очень маленькая рука, почти такая же, как и у меня, надо же!

Без малейшего смущения она взяла его руку и приложила её к своей.

"Какие у неё ухоженные руки" - подумал он, ощущая мягкость и гладкость тёплой ладони.

- Ну, пойдёмте - засмеялась она - пани Барбара поручила мне развлечь вас, пока она не закончит туалет. Пойдёмте.

Она потащила его за руку в восточную комнату.

- Садитесь, пожалуйста - непринуждённым движением указала она ему на диван.

- Спасибо - пробормотал он.

- Может, сигарету? Она протянула ему открытый ларец, который блестел красным лаком.

- Хм... спасибо.

- Мне нравится, когда мужчина курит, но сама я не курю.

Она стояла прямо перед ним, решительно слишком близко, поэтому он отодвинулся от неё.

Это её явно позабавило, потому что она снова засмеялась и, наклонившись к нему, сказала:

- Вы мне нравитесь. Мне нравятся застенчивые мужчины.

- Почему же вы думаете, что я застенчив - почти раздражённо воскликнул он.

- Хотите сказать, что я вам не нравлюсь? - Сказки!

- Вы очень уверены в себе.

- О, да. Я красива, хорошо сложена, добра, умна. Ну, не отрицайте!

- Я не собираюсь ничего ни отрицать, ни утверждать - раздражённым тоном ответил он.

- Вот видите, значит, вы застенчивы, и это мне больше всего в вас нравится. Собственно говоря - вздохнула она - мне следовало родиться мальчиком. Мне нравится завоёвывать. Пани Барбара утверждает, что я агрессивна.

- Возможно, это слишком слабое определение - пробормотал он.

- А как лучше сказать? Дерзкая? Настырная?

Юзеф промолчал.

- Ах так? Ну вы только посмотрите на меня, можно ли сказать о такой милой девушке, что она нахальная?

Она сложила руки, приблизившись к нему так, что её глаза оказались в нескольких дюймах от его глаз, а губы были так близко, что он счёл нужным отступить.

- Ну? - настаивала она.

- Я этого не говорил...

- А теперь, положа руку на сердце, скажите, что я не нравлюсь вам. Только честно! Если вы ответите честно, то получите награду. Ну?

Юзеф весь сжался. В конце концов, что плохого в том, чтобы признать её красоту? Любой бы признал...

- Да, вы мне нравитесь, пани - выдохнул он.

Она медленно взяла его голову руками, наклонила назад и крепко поцеловала в губы. Он почувствовал лёгкое прикосновение языка к своим губам и вырвался, увидев на пороге пани Кротыш.

В мгновение ока он встал как вкопанный, если бы теперь он мог видеть себя в зеркале, то убедился бы, что лицо его - цвета спелой свёклы.

Ему не оставалось ничего другого, кроме как поклониться и уйти - так ему, по крайней мере, казалось.

Он осуществил ровно половину намеченного плана, когда обнаружил протянутую руку хозяйки дома и услышал её голос:

- Добрый вечер. А где вы потеряли Бубу?

- Гм... я очень извиняюсь - начал он - но...

- Что? Он не придёт?

- Напротив - растерялся он - у него очень... важное совещание...

- Ах, эти совещания! Садитесь... Детка, налей нам кофе... Я всегда пью кофе перед ужином, потому что он портит мне аппетит. Пожалуйста, передайте мне сигареты.

Его руки дрожали, когда он открывал лаковую коробочку.

- Вы чем-то взволнованы - спросила она - или вас просто разгорячила моя маленькая девочка?

- Простите, пани, но...

- О, это невероятно чувственная девушка. Я привязана к ней потому что знаю, что у неё нет никакой морали. Я считаю крайне неэтичным иметь мораль. Если этика, в рамках моей терминологии, есть мораль, приспособленная к аппарату нашей индивидуальной психики, то мораль в общепринятом понимании, навязанная данному индивиду, будет неэтична с его точки зрения, потому что она не может быть честной, а возникает из-за страха вырваться из шаблонных правил.

Юзеф постепенно восстанавливал равновесие. Видимо, пани Кротыш считала вполне естественным, что она могла застать своего гостя в столь недвусмысленной ситуации с собственной горничной.

"Может быть - подумал он - она потому сочла это естественным, что никто другой не посчитал бы это таковым?"

Словно в подтверждение его мыслей, пани Кротыш продолжила своим тихим глухим голосом:

- Вопреки распространенному суеверию, я считаю, что нам, женщинам, легче избежать этого утомительного морального шаблона. Просто орбиты наших переживаний не соприкасаются с общественной жизнью, с тысячами шероховатостей социального бытия, осложнённого цивилизацией. Чем больше прогрессирует цивилизация, тем дальше мы от условностей мира. Мы становимся анахронизмом в своей первозданности, в примитивизме нашего естества - исключительно физиологического по своей сути. Наверное, поэтому мы всегда ближе к правде жизни.

- Трудно при вас говорить о примитивной природе женщины - галантно поклонился Юзеф.

- О, вы ошибаетесь. Утончённость не следует отождествлять с усложнением. Первое - это только обострённость и дифференциация, и, если хотите, интенсивная эксплуатация присущих качеств, врождённых и закрепившихся в организме, в то время как второе я считаю конгломератами, выращенными искусственно, логическими противоположностями, антиномиями, которые в организме могут встречаться только в патологическом состоянии.

- В таком случае - улыбнулся он - сложные натуры будут считаться у вас болезненными.

- Предполагаю, что да. Однако при наблюдениях необходимо использовать очень плотные фильтры, процеживающие информацию. Слишком часто мы получаем ощущение осложнений там, где нет ничего сложного, кроме... залежей противоречивых снобизмов.

Горничная принесла кофе и, ничуть не стесняясь присутствия своей госпожи, стала строить Юзефу глазки.

- Когда придёт Буба? - спросила её пани Барбара.

- Кто знает - пожала плечами девушка - на всякий случай я сказала кухарке, чтобы она не торопилась с ужином. У нас куча забот, уважаемый пан, с этим Бубой! Хотите, чтобы я насыпала вам сахар?

- Да, прошу вас - пробормотал Юзеф.

- Я не знаю людей без снобизма - сказала пани Кротыш, глядя на горничную, кокетничающую перед Юзефом - и мне кажется, что без всех этих побрякушек, этих небрежно приколотых котильонов и безделушек люди выглядели бы ужасно серыми и однообразными. Я обожаю снобизм не как фактор прогресса, а как забавное украшение жизни.

Девушка начала что-то напевать себе под нос и ушла.

- Я бы с вами согласился, но мне кажется, что у снобизма очень мало разновидностей, и каждая из них стала обыденной.

- Другими словами, вы считаете заурядность отрицательным качеством?

- Я этого не говорил.

- Разве это не преимущество?

- Наверное.

- Везде, куда ни поставишь слово "наверное", есть чрезвычайно большое поле для аналитической умственной работы. Я была энтузиасткой относительности ещё до понимания теории Эйнштейна.

Истинная радость бытия может заключаться лишь в уверенности в том, что ни в чём не может быть никакой уверенности... Да... вы, по аналогии со сказанным, помолвлены?

Этот неожиданный поворот, и именно в сопоставлении с темой относительности, смутил Юзефа.

- В общем, да.

- Мне об этом сказала пани Щерковска. Люсия - очень милая и очень привлекательная девушка. Скоро ли состоится официальная помолвка?

- Послезавтра панна Хейбовска возвращается, и как раз тогда...

- Это барышня с правилами - как бы с грустью заметила пани Кротыш.

- Это, пожалуй, самое редкое достоинство в наши дни - вполголоса заметил Юзеф.

- Вот именно! Ваше мнение содержит для меня целых три вида сомнения: насчёт достоинства, насчёт редкого и насчёт наших дней. Прежде всего, я не понимаю, почему одно из самых стойких человеческих упрямств цепляется за осуждение сегодняшнего дня, точнее, нравственности сегодняшнего дня. Испокон веков человек считал худшей нравственностью те времена, в которых жил он сам. Мы всё это хорошо знаем из истории, и всё же постоянно слышим проклятия в адрес своей эпохи. Старые добрые времена и так называемое светлое будущее до сих пор восхваляются, хотя опыт учит нас, что люди этого светлого будущего назовут нашу эпоху старыми добрыми днями и будут ругать свои.

Юзеф рассмеялся.

- Мы по-прежнему ещё живём в дебрях трюизмов - продолжала пани Кротыш - к ним я причисляю и раболепие перед правилами. Даже те, кто исключает из своего мышления возможность нематериальной жизни, не могут избавиться от почитания правил. Соблюдение правил - наименее оправданное правило.

- Разве это не парадокс?

- Думаю, нет. Возьмём конкретный пример. Что дадут правила, скажем, Люсии Хейбовской? Если она встретит на своём пути счастье, то отречётся от него, потому что её принципы делают её верной вам. Тогда она будет несчастлива, но у неё останутся не нарушенные ею правила.

- И самоуважение.

- Простите, но ваша оценка счастья напоминает мне анекдот про еврея, который отговаривал своего сына жениться на девушке без приданого. Сын объяснял: я получу счастье! - а отец отвечал: - не пойму, как же ты сможешь быть счастлив, если ты ничего с этого не будешь иметь?...

Юзеф вежливо улыбнулся и сказал:

- Можно быть счастливым и без денег, но нельзя без уважения к себе.

- Суеверие - покачала головой пани Барбара - счастье вообще ничем не обусловлено. Но давайте теперь возьмём второй сегмент преимуществ, которые вы видите в правилах - вопросы вашего счастья.

Я не представляю себе возможности любить человека, не интересующего нас. Всё, что является банальным, перестаёт нас интересовать. Вы видите своё счастье в любви к этой очаровательной девушке. Но любовь требует постоянной подпитки, которая является неопределенностью и изменчивостью объекта...

- Это ещё вопрос для обсуждения - сделал оговорку он.

Юзеф был по-настоящему сбит с толку взглядами пани Кротыш и готовился к основательному спору, как вдруг появился Свойски.

- Ты пришел слишком рано, Буба - вздохнула пани Барбара - и ты прервал нам очень интересный разговор.

Он весело поздоровался и попросил не обращать на него внимания, но хозяйка дома покачала головой:

- Нет, Буба, мы лучше отложим это на другой день. Как только я вернусь из Норвегии, пусть меня навестит пан Домашко. Правда, практическая сторона дела, я полагаю, к тому времени устареет - улыбнулась она - но нас больше интересует теория. Не так ли?

- Как это? - спросил Свойски - ты собираешься... пани, вы собираетесь уехать?

- Да, я уезжаю послезавтра. Я не выдержу этой жары. И, дорогой мой, не усложняйте себе жизнь, называя меня "пани". Пану Домашко известно, что у нас есть достаточно оснований называть друг друга по имени.

Свойски рассмеялся:

- Хорошо, ангел.

Очевидно, он знал, что этот эпитет вызовет у неё хорошее настроение. Она действительно рассмеялась долгим и низким смехом:

- Я люблю эти наивные комплименты. Представьте, что Буба однажды назвал меня цветочком... Я смеялась до слёз.

- У заурядных определений тоже есть право на существование - заключил Свойски.

- Я не раз задавалась вопросом - сказала пани Кротыш - какая печальная судьба ждёт будущие поколения. Умным людям придётся вообще перестать говорить.

- Это потому, что у всех слов девальвируется их смысл?

- У слов и у фраз. Нас и сегодня забавляют некоторые слова, ещё недавно имевшие высокое и прекрасное содержание.

- Они обесценились - заметил Юзеф - жизнь изменилась, и вместе с прошлым ушёл и их смысл.

- Больше, чем смысл, в них прошла потребность. Сегодня, когда мы читаем чьё-то патетическое письмо или книгу, написанную так называемым литературным стилем, нас охватывает жалость. Поэтому мы стремимся к простоте в выражении наших мыслей. Иногда я ловлю себя на какой-нибудь комичной фразе, претенциозность которой я замечаю. В любом случае, наш язык обедняется невероятно быстро.

Боюсь, что через сто лет даже любовники будут общаться исключительно односложно.

- Думаю, эта область словарного запаса не изменится - уверенно сказал Юзеф.

Пани Барбара покачала головой:

- Вы ошибаетесь. Можете ли вы себе представить, что говорите, например, женщине, к которой испытываете наибольшее влечение: возлюбленная!

- Хм. Это зависит от... настроя, думаю.

- Скорее от чувства юмора. В частности, разве вам не покажется смешным стихотворение, которому умилялись так недавно, которое вошло в альбомы наших матерей: "И дивно мне осознавать, с чего ж цветы не вырастали, где ваши ножки наступали"?...

- Мне кажется - вставил Свойски - что всё зависит от значения, которое мы вкладываем в слова.

- Хорошо, Буба, но необходимо, чтобы человек, к которому обращены эти слова, сначала узнавал их значение, а лишь потом слышал их звучание.

- Есть такие люди - скромно заметил Юзеф.

- Конечно, если они сначала видят прелюдию к сказанному.

- Нет, коль скоро они одинаковы по форме - ответила пани Барбара - то отказ от витиеватости речи - это большое удобство для жизни.

- Тем не менее, это закрывает доступ к сокровищам тонкостей смысла - вздохнул Свойски.

После ужина пани Кротыш показала рисунки платьев, которые она собиралась взять с собой:

- Я подражала в них различным разновидностям орхидей. Я считаю орхидею наиболее подходящим для себя цветком.

В одиннадцать часов вечера Юзеф попрощался и ушёл.

Он был полностью под впечатлением от необычайного склада ума пани Барбары. Почти каждая произнесённая ею фраза заслуживала долгих размышлений, а некоторые поражали неожиданной точностью.

Больше всего он думал о том, что она сказала о Люсии.

"Неужели Люсия не сможет подарить мне счастье?... Чепуха! - возмущался он - мы всегда будем любить друг друга."

Глава IX

Помолвка Юзефа Домашко с Люсией Хейбовской собрала несколько десятков человек из числа родственников невесты.

Юзеф был один. Несмотря на неотступные испытующие взгляды, непрерывно изучавшие его, он чувствовал себя вполне непринуждённо, так как Люсия всю свою изобретательность направила на то, чтобы сделать вечер приятным для него.

В целом экзамен прошёл в пользу Юзефа. Он узнал об этом от пани Щерковской, которая собирала мнения, поступавшие ей со всех сторон как опекуну Люсии.

Родня Люсии посчитала пана Домашко достойным и серьёзным кандидатом в свой круг.

Обручальное кольцо, приобретённое через Свойского в антикварном магазине, также получило одобрение за хороший вкус жениха.

По разным причинам было решено сдвинуть дату свадьбы на более ранний срок, что, впрочем, не встретило возражений ни Люсии, ни Юзефа.

Было решено, что церемония состоится в часовне Святого Иосифа на улице Польна, после чего жених и невеста отправятся в свадебное путешествие в Швейцарию.

Дату назначили через три недели, то есть сразу после третьего церковного объявления о помолвке.

Тем временем Юзеф занялся повторной меблировкой квартиры, причём в качестве эксперта пригласил пани Щерковскую. Как он и предполагал, вкус пани Нойман и Росички не понравился пани Щерковской. Обои были слишком яркими, убранство гостиной - холодное, а спальня - претенциозная.

- Вы даже не можете себе представить, панна Люсия - говорил он невесте - насколько тётушка всё переворачивает вверх дном в нашем будущем гнёздышке! Половину мебели уже пришлось перевезти на чердак, в контору, в редакцию - куда только можно было.

- Значит, мы должны жить без мебели? - пошутила она.

- Какое там! Пани Щерковска знает лучшие источники действительно красивой мебели. Мы часами ездим из магазина в магазин.

Всё это стоило дорого, но Юзеф не жалел денег.

- Человек женится один раз - объяснял он Свойскому - поэтому мне сейчас нелегко.

- Раз, два, а то и три - невинно заметил тот.

После отъезда пани Кротыш Свойски стал частым гостем у Щерковских, где его представил Юзеф.

Свойски чаще всего импровизировал на рояле, а Юзеф и Люсия сидели на диване и разговаривали вполголоса.

Когда вскоре после возвращения из Яжембово Люсия узнала о смене редакции "Независимого Еженедельника", то она была удивлена этим. К счастью, Свойски в своей мягкой манере сумел выставить дело так, что Люсии даже не пришло в голову осудить действия своего жениха. Было бы гораздо хуже, если бы она встретила Пиотровича, но он куда-то исчез, словно в воду канул, и больше о нём ничего не было слышно.

Впрочем, Юзеф не избавился от беспокойства полностью и продолжал спрашивать доктора Жура, не знает ли он, где находится и чем занимается Пиотрович. Жур, впрочем, тоже ничего об этом не знал, так как, оставшись в издательстве, ему пришлось разорвать отношения со своим бывшим коллективом.

- Во всяком случае, его нет в Варшаве - заверил он Юзефа.

Люсия категорически не желала осмотреть новую квартиру. Точно так же она умоляла тётушку не рассказывать ей, как там всё устроено.

- Я хотела бы получить сюрприз - пояснила она.

- А вдруг вам не понравится! - обеспокоенно сказал Юзеф. - Тогда я, наверное, повешусь от отчаяния.

- Должно понравиться. Вы недостаточно уверены в себе.

- Просто скажите мне, панна Люсия - умолял он - вы предпочитаете синий или зелёный?

- Синий в зелёную клетку - засмеялась она.

Когда он однажды высказал Свойскому свои сомнения по этому поводу, вошёл Фартушек и, выслушав несколько фраз, высказал свое мнение:

- "Женщина непостоянна", как говорили древние римляне. Вот почему никогда нельзя угодить женщине. Лучше всего сказать прямо, без обиняков: будет вот так, и всё. И вообще над дверью супружеского дома следует повесить надпись из одной из поэм Данте: "Оставь надежду, всяк сюда входящий".

- Правильно - авторитетно подтвердил Свойски - нам нужно вернуть те времена, когда невеста писала на двери жениха: "Где ты Кай, там и я, Кайя...". Правда, месье Фартушек?

- О! Вуаля! - обрадовался тот - строгость нравов, господа! Это - основа.

Тем временем Юзефу пришлось пережить один довольно неприятный визит. А именно, пришла Натка. Он не мог её не принять, потому что слуга доложил о ней при пани Щерковской, которая как раз уходила, и которую он должен был проводить через переднюю, где ждала Натка.

Он поздоровался с нею холодно и натянуто, подав ей кончики пальцев. Затем провел её в кабинет и, не предложив сесть, спросил сухо:

- Что тебя ко мне привело?

- Юзек, ты злишься на меня?

- Вовсе нет. Впрочем, давай оставим в покое вопрос о моих взглядах на различные вещи. Чем могу служить?

Натка робко подошла к нему и сказала:

- Я прочитала в "Курьере" ("Польский Курьер" - ежедневная польская газета тех лет - прим. перев.), что ты женишься на панне Хейбовской, и пришла поздравить вас обоих, желаю вам счастья и удачи...

- А... большое спасибо.

- Говорят, что она - красивая девушка и, кроме того, богатая. Все Теркачи принадлежат ей. Я очень рада, что ты...

- Тут не о чем говорить - перебил он.

- Юзек?!

- Что ещё? - буркнул он.

- Ты же не обвиняешь меня в том, что я не призналась тебе насчёт Войтека и ребёнка!... Прости меня, мне было так стыдно.

Юзеф прикусил губу. Хоть он и решил ничего не говорить по этому поводу, но не удержался:

- И ты не постыдилась сказать этому Войтеку, что ты... тогда... что ты жила со мной - вспыхнул он.

- Он потребовал - она опустила глаза.

- Ага! - Юзеф иронично ухмыльнулся.

- Он имел право как жених...

Юзеф осознал, что весь этот разговор не имеет никакого смысла. Чтобы успокоиться, он начал ходить по комнате размеренными шагами.

- Ну что - спросил он после паузы - вы привезли сюда вашего сына?

- Ещё нет, Юзечек. Мы уже так для себя решили, что пусть он до конца лета побудет в деревне. Боже мой, я даже не знаю, Юзечек, как отблагодарить тебя за твою милость и доброту к нам.

- Ну, не надо преувеличивать - пробурчал он - я всего лишь выполнил то, что обещал. И я бы хотел, чтобы мальчик поступил в какую-нибудь приличную гимназию. Все расходы на его обучение я возьму на себя. Да, я забыл - как его зовут?

- Сезари.

- Сезари? Что ж, хорошо. Тогда я благодарю тебя за твои поздравления, и вынужден распрощаться с тобой, потому что у меня нет времени.

Натка покрутилась на месте и робко сказала:

- У меня к тебе есть ещё одна просьба, Юзечек.

- Просьба? Слушаю - нетерпеливо бросил он.

- Не будешь ли ты так любезен прийти завтра на нашу свадьбу? Ты оказал бы нам большую услугу.

- Завтра? А... гм... во сколько?

- Сразу после вечерни, в костёле Святейшего Спасителя.

- Да, разумеется, я приду...

- Сердечно благодарю, от всей души.

- А свадьбу вы не устраиваете? - равнодушно спросил он.

- Мама хотела, но Войтек сказал, что это пустая трата времени и сатина, и что мы обойдёмся. И он, наверное, прав, потому что это всегда стоит больших денег.

- Он прав - серьёзно согласился Юзеф - экономия - великая добродетель. Итак, завтра я буду в костёле, а сейчас - до свидания.

Он кивнул ей и вышел в соседнюю комнату.

- Пётр - сказал он - выпусти, пожалуйста, панну Булковскую.

После того, как она ушла, он вернулся к своей неоконченной переписке. Перед сном он позвонил Люсии, как делал всегда, когда они не проводили вечера вместе, и пожелал ей сладких снов.

На следующий день прибыли подробные планы поместья в Теркачах. Архитектор Вензага, конечно, всё сделал по-своему. В прилагаемом письме он сообщал, что, желая избавить своих клиентов от хлопот, связанных с внутренним устройством дома, он сам спроектирует всю мебель, обои и т. д., а также укажет картины, которые следует приобрести для нового дома.

- Ему не откажешь во властности - улыбнулась пани Щерковска после прочтения письма Вензаги - но он прав в том, что, таким образом, вся обстановка будет выдержана в едином стиле.

Это мнение пани Щерковской пришло на помощь Юзефу, когда он тщетно пытался убедить Люсию, что теперь уже поздно спорить с Вензагой.

На всякий случай Юзеф отправился с чертежами к одному из известных архитекторов, инженеру Дорошевичу, чтобы узнать, что он об этом скажет.

Дорошевич, пожилой уже человек, раскритиковал некоторые мелкие детали, но в целом оценил работу Вензаги положительно. Юзеф тщательно записал все оговорки и в тот же день отослал чертежи обратно Вензаге, сообщив, что принимает их с условием выполнения таких-то и таких-то незначительных изменений. При этом он сослался на авторитет Дорошевича.

Не желая посвящать Люсию в дела своих родственников, он сказал ей, что собирается на заседание и поехал на свадьбу Натки.

В костёле собралось очень мало людей. Были родственники пани Булковской, которых он почти не знал, и мать жениха, пожилая старушка в кружевном чепчике, специально приехавшая на свадьбу сына из Познани. Кроме того, пришли ещё несколько кумушек из многоквартирного дома на улице Фрета. Они стояли сплочённой группой и всё своё внимание сосредоточили на персоне Юзефа, памятного им с давних времён, только теперь он стал в их глазах настоящим богачом...

Натка в фате и в белом платье выглядела ещё старше и ещё более жалко, нежели чем в повседневной жизни. Чесняк, во фраке, наоборот, производил самое положительное впечатление.

Свадьба была скромной и поэтому закончилась через четверть часа. Жених и невеста подошли сначала к своим матерям, а потом к Юзефу. Он поздравил их и вышел из костёла.

Всякий раз, когда он соприкасался со своей роднёй, он всегда испытывал неприятное чувство как бы недовольства тем, что они стоят на столь гораздо более низкой социальной ступени - по сравнению с ним. Может быть, в основе этого чувства был род стыда на себя за то, что он так и не смог заполнить эту разницу должным уровнем родственных отношений и благодарности за их доброту к нему?

Он также думал и о своей свадьбе. Конечно, ни тёти Михалины, ни Натки там не будет - никого из его родни. Жаль, что редактор Свойски их не заменит. Вот если бы дядя Сезари был жив...

Впрочем, для раздумий и размышлений у него оставалось мало времени. Львиную долю времени он проводил вместе с Люсией, оставшуюся же делил между компанией, редакцией и правлением Лиги.

Дни шли быстро. Квартира была уже готова. За три дня до даты свадьбы Юзеф заказал места в спальном вагоне и оформил заграничные визы.

Всё, казалось, шло по плану, когда накануне торжественного дня, в одиннадцать часов вечера, когда Юзеф ложился спать, зазвонил телефон.

- Пан Юзек - послышался голос Люсии, прежде чем он успел произнести "Алло".

- Да, это я, что случилось?

- Приезжайте сюда как можно скорей, как можно скорей.

В её голосе звучал ужас.

- Ради бога! Что случилось?

- Скорее, скорее!

- Уже еду! - крикнул он и, забыв повесить трубку, начал торопливо одеваться. При этом он бросил взгляд на часы и, отметив, что потерял уже пять минут, натянул брюки, накинул пальто и схватил шляпу.

В прихожей ему пришло в голову, что хорошо бы на всякий случай взять с собой револьвер.

Одному Богу известно, что там случилось.

Он поймал такси на углу и уже через несколько минут звонил в ворота на улице Вильча.

Ему очень хотелось спросить сторожа, знает ли он, что случилось, но он передумал и побежал вверх по лестнице.

Дверь квартиры была приоткрыта, в дверях стояла Люсия, вся дрожащая, с распущенными волосами и в пижаме.

- Что случилось?

Она схватила его за руку и захлопнула дверь.

- Дядя! - сказала она шёпотом.

- Что дядя?

- У него был какой-то ужасный припадок... Кажется, он сошёл с ума... Боже!

- А где он?

- Там, в спальне...

- А где пани Щерковска?

- Тоже там... Я слышала её страшный, просто ужасный крик!... Я не знаю, что делать... Я позвонила вам...

- Надо туда войти.

- Это невозможно. Дверь заперта на ключ.

- Кто запер?

- Тётушка вошла к нему и заперла за собой, потому что дядя хотел уйти. О Боже! Может, он её убил?!

- А где же слуга? - возмущённо воскликнул Юзеф.

- Игнаций после обеда ещё не вернулся, он пошёл искать дядю.

- А кухарка?

- Кухарка либо спит, либо притворяется спящей. Она ужасно боится пьяных.

- Я не понимаю. Значит, пан Щерковски вернулся один?

- Да. Я не видела, как он пришёл. Всё, что я знаю, это то, что тётушка уложила его в спальне, а потом он хотел, чтобы ему дали водки, и страшно кричал, опрокидывал мебель, после чего захотел уйти. Тётушка туда вошла... и он, наверное, бросился на неё... Не знаю!...

- Чёрт побери! - выругался Юзеф - надо было вызвать скорую помощь или полицию...

- Нет, нет, может, в этом нет необходимости, сначала надо проверить.

Они подошли к двери спальни и прислушались.

Внутри царила полная тишина.

Юзеф постучал раз, другой, потом нажал на дверную ручку. Дверь была заперта на ключ изнутри.

- Она погибла! Она погибла! - шептала Люсия.

- Надо выломать дверь - решил он.

- Да, да.

У Юзефа было достаточно сил, но и дверь оказалась крепкой. Он отстранялся и бил плечом всё сильнее и сильнее, прислушиваясь после каждого удара. Дверь не поддавалась.

- Пожалуй, я не справлюсь - сказал он, растирая ушибленное плечо - может, позвать сторожа?

- Господи! Надо бы поскорей, может, какой-нибудь тяжестью! Вот, возьмите эту столешницу.

Действительно, тяжёлая мраморная столешница выглядела верным средством. С трудом её подняв, Юзеф изо всех сил ударил ею в дверь. Даже теперь дверь не поддалась, но зато из неё выпала большая филёнка.

Этого оказалось достаточно. Люсия просунула руку внутрь и повернула ключ в замке.

В спальне было темно. Дрожащими руками она нашла у двери выключатель и включила светильник.

Посреди комнаты на полу лежала пани Щерковска. Её лицо и руки были в крови, видимо, из-за осколков стекла от разбитого абажура, которые были повсюду.

Поодаль, под столом, безвольно сидел пан Щерковски, мертвенно-бледный и тоже окровавленный.

- Иисус! - закричала Люсия и покачнулась - сделайте что-нибудь! Спасите!

Юзеф встал на колени рядом с пани Щерковской и начал щупать пульс. Он не смог найти его, но обнаружил, что её тело было тёплым.

- Она определённо жива - выдохнул он.

В том, что пан Щерковски жив, не было никаких сомнений. Он просто спал, а из его приоткрытого рта свистящее дыхание источало невыносимый запах алкоголя.

Вместе с Люсией они подняли пани Щерковскую и уложили её на диван.

- Всё же я вызову скорую помощь - неуверенно сказал Юзеф.

- Нет, нет, отыщите в записной книжке: доктор Ярецки, доктор Ян Ярецки. Мокотовская пятьдесят девять, и скажите ему...

Люсия смочила носовой платок одеколоном и попыталась привести в чувство пани Щерковскую, которая выглядела словно мёртвая. Мечась среди перевёрнутой мебели, она тщетно искала флакон с нашатырём.

Между тем Юзеф после нескольких попыток сумел дозвониться до доктора Ярецкого, который, к счастью, ещё не спал.

- Я звоню вам от четы Щерковских. Доктор, вы не могли бы прийти прямо сейчас?

- У меня гости. Это Игнаций говорит?

- Нет... Это говорит Домашко. Моё почтение пану доктору.

- Моё почтение. Что там, пана Щерковского опять привезли без сознания?

- Нет, хуже. Случилось несчастье. Он пришёл домой один и у него случился припадок ярости. Он швырнул лампу в пани Щерковскую, и теперь она лежит без сознания, не подавая признаков жизни. Я попытался...

Треск в динамике прервал его. Видимо, доктор положил трубку.

Он явился через пять минут, запыхавшийся, и стал осматривать потерявшую сознание.

- Выйдите отсюда - без церемоний сказал он Юзефу, наблюдавшему за его хлопотами. - Панна Люсия, прошу дать мне холодной воды.

Юзеф прошёл в гостиную, сел и стал ждать.

В зеркале напротив он увидел, что волосы его всклокочены, он без воротника и вообще выглядит неприлично.

"Какое происшествие - думал он - и как раз накануне нашей свадьбы! Вот что значит невезение".

Он услышал звук открываемой двери и выглянул в прихожую. Оказалось, что это вернулся Игнаций. Уже по самому виду Юзефа он догадался, что хозяин вернулся, и, должно быть, случилось какое-то несчастье.

Юзеф только начал рассказывать ему, что и как произошло, как в прихожую вышла Люсия с резиновой грушей и послала Игнация за льдом.

- Панна Люсия - попытался спросить её Юзеф - как там?...

- Лучше - ответила она и скрылась за дверью.

Прошла ещё четверть часа ожидания, прежде чем вернулся Игнаций:

- Может, вы поможете мне перевести нашего хозяина в кабинет?

- Разумеется, а как пани?

- Она дышит, но доктор всё ещё качает головой.

- Она не пришла в себя?

- Нет.

Они вошли на цыпочках в спальню, теперь похожую на лазарет. Люсия как раз протягивала доктору коробочку со шприцами. Пани Щерковска полусидела, опираясь на груду подушек, обнажённая до пояса, с закрытыми глазами и всё ещё мертвенно-бледная.

Они с большим трудом извлекли из-под стола обмякшего пана Щерковского и, собравшись с силами, перенесли его в кабинет.

- Посадим его пока что в кресло - сказал слуга - потом я постелю на тахте, раздену и уложу его.

Посиневшее лицо потерявшего сознание легло на подлокотник кресла так, что из его полуоткрытого рта начала капать густая слюна. Комната быстро наполнилась неприятным запахом перебродившего алкоголя.

Юзефу стало плохо. Прикрыв нос и рот платком, он спросил:

- Игнаций, справишься сам? - и, не дожидаясь ответа, вышел.

Он выпил в столовой стакан холодной воды, съел найденный ломтик лимона и снова стал ждать в гостиной.

Только когда было около двух часов дня, доктор вышел.

- Ну как, доктор? - кинулся к нему Юзеф.

- Хм... пока я ничего не могу сказать.

- Смертельных ран нет?

- Ран? Нет. Мелкие царапины. Но у меня сложилось впечатление, что она, должно быть, получила сильный удар в область сердца или при падении... гм... Достаточно сказать, что состояние тяжёлое.

- Боже мой! А она уже в сознании?

- Да. Она даже хотела заговорить, но я ей запретил. Вы - жених панны Хейбовской?

- Да...

- Хм... не могли бы вы уговорить её привести медсестру? Я бы предпочел, чтобы за больной присматривал кто-либо, более-менее знающий медицину. Могут потребоваться инъекции камфоры, а панна Люсия не умеет их делать.

- Конечно, пан доктор. Я сейчас же поговорю с невестой.

- Хорошо, я ещё зайду к этому несчастному.

Юзеф на цыпочках подошёл к двери спальни. Она была закрыта, но сквозь сломанную филёнку ??он увидел Люсию, сидевшую у кровати на низком пуфике. Её халатик распахнулся, и Юзеф быстро отпрянул назад, так как увидел маленькую круглую грудь (ни у одной женщины в мире не было такой!). Он тихонько постучал.

Через секунду она открыла дверь.

- Что? - спросила она шёпотом.

- Панна Люсия - ответил он ещё тише - позвольте мне привести медсестру.

Она покачала головой.

- А зачем? Вы уже и так сегодня слишком переутомились из-за пани! Тётушка терпеть не может медсестёр. Я буду присматривать сама.

- Но ведь вы же не сможете сделать укол.

- Почему же. Я делала их, и не раз. Впрочем, врач мне уже всё объяснил, так что больше не о чем говорить. Пожалуйста, идите домой.

- Ни за что на свете. Я не могу оставить вас одну!

- Пан Юзек - твёрдо сказала она - вы мне тут ничем не поможете, а только добавите хлопот. Спокойной ночи.

Она кивнула ему и закрыла дверь.

Поскольку он не мог заставить себя войти в кабинет, где находился доктор Ярецки, он стал ждать его в прихожей, не зная, что ему делать.

Когда доктор вышел, то сказал, что будет лучше всего, если он пойдёт домой.

- Но панна Люсия ужасно переутомится, доктор, а завтра мы женимся и едем в путешествие в Швейцарию!

- Фью-ю-ю! - присвистнул доктор - из этого, скорее всего, ничего не выйдет, насколько я знаю панну Люсию.

- Что вы говорите? - испугался Юзеф - но ведь это же невозможно! Всё подготовлено. Часовня заказана, приглашения разосланы, билеты куплены!

- Пан, если бы я был вашей невестой, вы поступили бы правильно, уговаривая меня...

- Но, доктор, неужели есть опасения за жизнь пани Щерковской? Ведь это, пожалуй, единственное, из-за чего свадьба может быть отложена.

- Речь идёт именно о таких опасениях - коротко ответил доктор и обратился к слуге: - Если состояние пани ухудшится, звоните мне. До свидания.

Юзеф до четырёх утра просидел один в гостиной, после чего, наконец, по совету слуги поехал домой. О том, чтобы лечь в постель, он даже и не подумал. Он разбудил Петра и, рассказав ему всю эту кошмарную историю, велел приготовить себе чёрный кофе.

В десять часов утра позвонила Люсия.

- Тёте уже лучше. Только что приходил доктор.

- Слава Богу!

- Но она ещё очень слаба, и доктор не считает состояние её сердца удовлетворительным. Бедная тётя...

- Ну, а как себя чувствует дорогой дядя? - спросил он почти со злостью.

- Я не понимаю вашего тона - ответила она после паузы - пан Юзеф, неужели вы не можете снизойти до понимания несчастья этого человека?

Юзеф стал извиняться перед ней и объяснять, что он ни в коем случае не иронизировал. Когда же он спросил робко, не будет ли отложена свадьба, Люсия ответила:

- У меня было такое намерение, но тётя решительно настояла на том, чтобы свадьба состоялась сегодня же. Она не хотела и слышать о переносе даты...

- Какая же она мудрая и славная женщина! - восторженно воскликнул Юзеф.

- О, я обожаю её. Она ещё едва говорит, бедняжка, а уже думает о ком угодно, но только не о себе.

- Золотое сердце - подтвердил Юзеф - отказывается от общества своей любимой племянницы.

- Но я и не думаю уезжать - перебила его Люсия - вы полагаете, что я могла бы оставить тётю в такую минуту?

- Билеты уже куплены - простонал Юзеф.

- И что с того? - холодно спросила она.

- Да ничего, они, конечно, пропадут, но как только...

- Извините, меня зовут к тёте. Приходите прямо сейчас, пожалуйста.

Она положила трубку.

Юзеф был подавлен. Вдруг он вспомнил слова пани Кротыш:

- Люсия - это девушка с правилами.

- Чёрт возьми! - выругался он.

В такой атмосфере и при таких обстоятельствах состоялась свадьба пана Юзефа Домашко с панной Люсией Хейбовской.

Брачную ночь, о которой он так мечтал, новоиспечённый муж провёл за письменным столом, потягивая чёрный кофе с ликёром и с горечью думая о принципиальной жене, бодрствующей в эту ночь рядом с кроватью какой-то тёти.

- Из-за простого каприза! Хотя это могла бы с тем же успехом сделать любая медсестра!

Он пил всё больше и больше и всё яростнее проклинал пьяницу Щерковского.

- Скотина! Из-за этого алкоголика! Всё из-за него! Хорошее же мне предсказали будущее! Чёрт возьми... Прекрасный брак.

Юзеф понимал, что, на самом деле, во всём был виноват лишь он сам. Он мог бы поставить вопрос ребром, если бы сказал:

- Ты моя жена, моя дорогая, и я решаю, что тебе делать. Попрощайтесь, и мы немедленно уезжаем.

Тогда всё выглядело бы иначе. Правила, не правила, а Люсии пришлось бы подчиниться его воле.

- Наши взаимоотношения были выстроены неправильно с самого начала - заключил он и выпил два бокала подряд.

- Эта тётя - переживал он - держит её при себе, вместо того чтобы сказать ей, чтобы шла домой к мужу. Обычная истерика!

Утром, злой и усталый, он заснул в кресле.

На следующий день, однако, выяснилось, что он несправедливо злился на пани Щерковскую. Как только он пришёл на улицу Вильча, ему сказали, что пани хочет его видеть.

Она выглядела ужасно. От одного этого разговора она устала так, что у неё на лбу выступили капли пота.

- Я поздравляю вас, дорогое дитя - сказала она, когда он поцеловал её руки - и желаю, чтобы вы были счастливы вместе.

- Сердечно благодарю вас, тётя - он снова поцеловал её руку.

- Вчера я чувствовала себя такой слабой, что не смогла найти в себе силы, чтобы выпроводить эту упрямую Люсию. Она так добра ко мне, что... не понимает, что причиняет вред и себе, и вам...

- Но это очень благородно с её стороны - возразил он - прошу вас, поверьте, я и сам крайне благодарен Люсии за то, что она присматривает за вами, вами, которой мы оба столь многим обязаны.

- Нет, дорогой пан Юзеф. В этом нет никакого смысла. В любом случае, мой муж уже чувствует себя хорошо, и он будет рядом со мной. Пожалуйста, заберите свою жену сегодня же.

- К чему такая спешка, тётя?...

Она остановила его движением руки:

- Я так решила. Я устала от неё. Заберите её.

Как раз, когда тётя сказала это, вошла Люсия, и Юзеф встретил её торжествующим взглядом.

Она слабо улыбнулась.

Весь день они провели на Вильче. Пан Щерковски вообще не показывался. Слуга сказал, что хозяин спит, потому что ночью он будет сидеть с пани.

Ещё до ужина сундуки Люсии были загружены на подводу и отвезены на квартиру молодожёнов.

Около десяти, попрощавшись с пани Щерковской, они вышли на улицу.

- Пойдём пешком - предложила Люсия.

- Почему бы нам не прокатиться по городу, чтобы подышать свежим воздухом? -предложил он.

- Нет. Благодарю. Я предпочитаю прогуляться.

Они шли молча.

"На что это похоже - думал Юзеф - вот мы женаты, идём домой пешком, на другой день после свадьбы... Она думает только о своей тёте, и меня это раздражает".

Он стиснул зубы.

Всё не так, как у людей!

- Днём шёл дождь - сказала Люсия - воздух такой бодряще прохладный.

- Да, шёл дождь, даже довольно сильный - ответил он и не нашёл дальнейшей темы для разговора.

В самом деле, разве об этом они должны были бы говорить друг с другом? В такой момент! Дождь! Разговор о погоде!

Он хотел бы взять её за руку и шептать ей самые нежные слова, ему хотелось бы говорить ей, что он безмерно счастлив, что он сделает всё, чтобы она стала самым счастливым человеком на свете, что он жаждал этого момента, что он мечтает о том, чтобы их дом стал для него настоящим домом...

Какое там!

Она держала под мышкой книгу о болезнях сердца, которую принёс ей доктор Ярецки, её брови были нахмурены, а мысли, конечно, были так далеки, что он только выставил бы себя смешным, проявив сейчас свою нежность. Хотя нежность, чёрт возьми, была бы более уместна в такой ситуации - нежели чем размышления о больных тётях и пьяных дядях.

Словно подтверждая его саркастические рассуждения, она сказала:

- Завтра в восемь часов утра я хотела бы быть у моей тёти, потому что мой дядя будет бодрствовать всю ночь, и он нездоров.

- Если это необходимо, дорогая - начал он мягко, намереваясь как-то изменить её настрой, но она отрезала сразу:

- Для меня - необходимо.

- Право - неискренне засмеялся он - у меня нет особых причин ощущать, что я уже не холостяк, и у меня вчера появилась жена.

Она укоризненно посмотрела на него и спросила:

- Неужели вы действительно не видите, что это мой долг?

- Вы? Что значит "вы"? - подхватил он почти с отчаянием в голосе.

- Неужели ты этого не видишь? - поправилась она.

Слово "ты" прозвучало в её устах так жёстко, грубо и равнодушно, что это его потрясло.

Он замолчал. Замолчал, даже толком не расслышав её вопроса, потому что всё в нём оборвалось, захлопнулось от того тона, каким она произнесла свое первое "ты"...

Люсия поняла его молчание иначе и продолжила ещё холоднее:

- Как хочешь. Я - твоя жена, и ты имеешь право не позволить мне делать то, что я считаю своим долгом.

- Люсия! - в ужасе закричал он.

- Я должна подчиниться твоей воле - сказала она, и он заметил, что её губы дрожат.

- Но, Люсия, разве я что-либо подобное говорил? - горестно воскликнул он. - Или требовал? Или хотя бы просил тебя передумать?

- Нет, но ты думал об этом - ответила она прерывающимся голосом.

- Люсия, дорогая, я мечтал об этом, но я ведь понимаю, я ведь знаю, что ты поступаешь правильно. Как ты можешь так плохо обо мне думать?

Она не ответила, потому что они уже стояли перед воротами, а сторож, очевидно извещённый слугами, уже поджидал их - потому что он сразу отворил ворота и бросился целовать руки новой хозяйке, а также стал произносить молодожёнам всяческие пожелания.

- Спасибо, большое спасибо - сказала Люсия.

Юзеф сунул ему в руку денежную купюру, которую он торопливо извлёк из бумажника, и они поднялись по лестнице.

Когда они оказались на втором этаже, Люсия взяла Юзефа за руку и тихо сказала:

- Прости, Юзек.

- Боже - простонал он - я думал, ты меня больше не любишь!

Он начал осыпать её перчатки поцелуями, в результате чего книга о болезнях сердца с шумом упала на землю.

В дверях ждали старый Пётр, кухарка и свеженанятая горничная. Пётр держал поднос с хлебом-солью.

Люсия была растрогана этим и поцеловала старика в лоб.

В квартире было тихо и пустынно. За стол, великолепно накрытый к ужину, никто не сел, и никто не обратил внимания на море цветов, в котором утопала квартира.

Юзеф провёл Люсию по всем комнатам, рассказывая, показывая и объясняя.

Она смотрела на стены рассеянным взглядом и слушала его речь с лёгкой улыбкой, но при этом у неё был такой вид, будто она не слышит ни слова.

- Тебе не нравится наш дом - мрачно сказал он.

- Нет, просто всё это мне в новинку - возразила она - очень даже нравится.

- Да? - хмыкнул он с явным недоверием в голосе.

- Уверяю тебя, Юзек. Просто, понимаешь... я очень устала. Я два дня толком не спала.

Только теперь он заметил, что Люсия ужасно бледна и еле стоит на ногах.

- Боже мой - сказал он с жалостью - бедняжка, любимая моя, ты должна сейчас же лечь спать.

Он захлопотал ещё больше:

- Анельча! Прошу помочь пани раздеться! Ванна уже готова?

- Да.

- Тогда иди, дорогая - сказал он Люсии - когда ты будешь в постели, я поцелую тебе руку на ночь.

Спальня была большой комнатой, разделённой на две части кисейной занавеской. Юзеф, раздеваясь на своей половине, услышал, как Люсия вышла из ванной и, не желая смущать её своим присутствием, быстро накинул халат и прошёл в кабинет.

Когда через пять минут он решил, что Люсия уже в постели, он осторожно вошёл в спальню.

- Ты уже в кровати, дорогая? - спросил он вполголоса. Это было совершенно излишне, так как он прекрасно видел, что она лежит под одеялом.

Он наклонился к ней. Ровное, спокойное дыхание и закрытые глаза не оставляли никаких сомнений.

Люсия спала.

Конечно, не могло быть и речи, чтобы разбудить её, это было бы бесчеловечно. И всё же... Горечь наполнила сердце Юзефа:

"Вот и вторая моя брачная ночь. Я действительно становлюсь каким-то потешным мужем".

Ему совсем не хотелось спать. С каким бы удовольствием он, не притронувшись к своей кровати, просидел бы всю ночь в кабинете, пока Люсия не встала бы и не увидела бы, каковы последствия её поведения...

С другой стороны, Люсия могла бы обидеться на него за отсутствие снисхождения к её переутомлению, за "эгоизм" (она была готова назвать это так!), который позволяет ему заниматься таким видом шантажа. Во всяком случае, как бы это всё выглядело в глазах прислуги?

После долгих размышлений он выбрал промежуточный вариант: он ляжет на кровать в халате и не сомкнёт глаз. Так он и сделал. Однако уже через час ему нестерпимо захотелось спать, и он, в свою очередь, пришёл к выводу, что всякого рода демонстрации - это ерунда - а ему надо выспаться.

Когда он проснулся, было уже десять.

Он вскочил на ноги и, убедившись, что Люсии в постели нет, постучал в дверь ванной. Ему ответила тишина.

- Чёрт возьми! - выругался он - надо ж было так проспать! Она, наверное, уже завтракает.

Оказалось, впрочем, что она даже завтракать не стала, а сразу велела вызвать такси и поехала на улицу Вильча.

- Почему же Анельча не разбудила меня!? - набросился Юзеф на горничную.

- Я прошу прощения - оправдывалась девушка - но пани не велела. Я спрашивала, но она не отдала такое распоряжение.

Юзеф был в ярости до полудня. Он поклялся себе, что даже не позвонит на Вильчу, а вечером пойдёт в кабачок и вернётся пьяным. Днём ярость перешла в меланхолию: он и не позвонил, и не пошёл в кабачок. Когда в четыре часа Пётр спросил, будет ли пани на обеде, и Юзеф ощутил в его голосе тень возмущения и сочувствия, он расчувствовался и, сидя в спальне, где пахло духами Люсии, долго вытирал слёзы.

"Она ведь позвонит, она ведь должна позвонить" - убеждал он себя.

Но телефон по-прежнему молчал, как заколдованный. Хоть бы кто-нибудь из знакомых позвонил. Но нет. Повымерли они все, что ли? И вдруг он понял, что, по-видимому, все уверены, что он сейчас проводит свой медовый месяц, что они с Люсией наслаждаются видами Альп...

- А я, между тем, сижу здесь, один, как дурак, и грызу себя. А Люсия...

Бедная Люсия, и ей вместо прекрасного путешествия приходится сидеть рядом с больной, измученной тётей... Слава Богу, что она хотя бы выспалась! Может быть, у неё нет даже времени позвонить ему, своему мужу... А он так злится на эту бедняжку. Аж решил пойти в кабачок!

"Я действительно эгоист, и притом худший из сортов."

Он вскочил и немедленно поехал на Вильчу.

Навстречу ему выбежала Люсия. Она была весёлой и улыбалась.

- Наконец-то ты здесь! - воскликнула она. - Я не могла дождаться. Я очень голодна.

- Ты ждала, дорогая, меня к обеду? - взволнованно спросил он.

- Ну конечно!

- Люсиечка! А я дома ждал!

- Этого больше не будет. Сегодня мы едим здесь в последний раз.

- Чудесная, сладкая моя - он целовал ей руки. - Видишь, как только ты немного выспалась, к тебе сразу вернулось хорошее настроение.

- Ах, я в прекрасном настроении, потому что узнала, что тёте гораздо лучше. Она сможет встать уже завтра.

Эти слова словно обдали Юзефа ледяным душем. Он ведь решил, что это он был причиной её радости, что Люсия его хотела вознаградить за холодность последних дней... Впрочем, он предпочитал не думать об этом. Он опять видел её смеющейся, игривой и весёлой, как и прежде. Лишь бы только она снова не переменилась.

Пан Щерковски в очередной раз не вышел. Во время обеда Юзеф сидел вместе с Люсией рядом с пани Щерковской, которая уже чувствовала себя настолько хорошо, что к ней вернулась её обычная жизнерадостность.

- Тётя, вообразите себе только - щебетала Люсия - какое ощущение я пережила сегодня утром...

- И, какое же, дорогая деточка?

- Я проснулась и почувствовала ужас! Я - в какой-то незнакомой комнате. Целых пять минут я не могла понять, как я там оказалась.

- Люсиечка! - укоризненно сказал Юзеф.

- Потом я встала и поняла, что всё в порядке. Как же я, должно быть, устала, если... ну, неважно - покраснела она - в общем, я осторожно заглянула за занавеску, смотрю, а там мой господин и повелитель спит, и при этом у него такое горестное лицо, такое мрачное...

- Да, я этому не удивляюсь - мимоходом вставила пани Щерковска.

- Бедняжка - продолжала Люсия - мне очень хотелось его поцеловать, потому что, должно быть, ему приснился плохой сон, но я не стала его будить, поэтому просто послала ему воздушный поцелуй издалека.

- Люсия - вздохнул Юзеф - ты поступила жестоко.

- Видишь ли, Юзек, у меня пока нет навыков замужества... - игриво объяснила она.

На этот раз они вернулись домой вечером совсем в другом настроении.

Люсия смеялась, сказав, что так даже лучше, что они не поехали на медовый месяц, потому что это глупый обычай, и теперь они смогут отгородиться от всего света, потому что все думают, что они не в Варшаве.

Только теперь она провела настоящее обследование квартиры, доскональный осмотр всего. Некоторые вещи ей очень понравились, в других она анонсировала необходимые перемены, но в целом была в восторге от своего нового дома.

Теперь, когда Юзеф вернулся из кабинета, чтобы пожелать ей спокойной ночи, она вовсе не спала, хотя в спальне было совсем темно.

Он сел на край кровати и начал целовать её. Она не отвечала на его поцелуи, но и не сопротивлялась. Его губы переместились с глаз, рта и щёк на шею и плечи, и у него закружилась голова. Следствием этого стало то, что он забыл о существовании второй кровати всего лишь в нескольких шагах от него, и поднял одеяло. Он чуть не лёг в кровать в халате, но поскольку был достаточно хорошо воспитан то, несмотря на головокружение, не забыл о хороших манерах.

Разгорячившись, он стал прижимать любимую жену к своей груди, когда встретился с сопротивлением.

- Нет, нет... Юзек, нет... мне стыдно... нет...

- Но, любимая...

- Нет, нет...

Он опомнился: надо быть деликатным. Не следует вести себя грубо с таким утончённым существом, как Люсия. Со временем она привыкнет.

С этой мыслью он свернул было свои попытки и приготовился к отступлению, как вдруг почувствовал явное нежелание рук Люсии отпускать его шею.

Ситуация становилась явно запутанной и непростой. Нежные руки удерживали его, демонстрируя столь явный контраст с горящими губами, которые с несговорчивой неуступчивостью повторяли у самого уха:

- Нет, нет, нет...

"Так да или нет?"- пронёсся в мозгу поистине гамлетовский вопрос.

Дело решилось тем, что руки Люсии оказались настойчивее её губ, которые через некоторое время умолкли.

"Жребий брошен!"- рассудил Юзеф словами великого Цезаря и решил отказаться от деликатности.

Когда часы в соседней гостиной пробили три, Юзеф пошёл спать, полностью сознавая, что теперь его брак не только "ратум" ("юридически действителен " - прим. перев.), но и "консуматум" ("юридически совершён" - прим. перев.).

Утро выдалось свежим, солнечным, восхитительным, самым очаровательным из бесчисленных утр, которые когда-либо вставали над Варшавой вообще и над квартирой Юзефа Домашко в частности.

Они завтракали, сидя друг напротив друга, и никак не могли насладиться своей близостью.

Утро прошло за распаковкой чемоданов, время от времени прерываемое поцелуями.

Около полудня Люсия поехала на четверть часа к тёте. Во-первых, чтобы навестить её, и во-вторых, чтобы поделиться с ней впечатлениями, накопившимися со вчерашнего вечера.

На обеде они снова были вдвоём, после обеда пошли гулять в Падеревский парк, возвращаясь, опять зашли к пани Щерковской и к ужину были уже дома.

А потом наступила ночь, ещё более прекрасная, чем предыдущая, потому что она была лишена замысловатых сомнений и запутанных вопросов.

Когда он встал на следующее утро, пани Люсия, покраснев, обратила внимание мужа на то, что его кровать выглядит так, будто на ней никто не спал. В своё оправдание Юзеф заметил, что и кровать Люсии не выглядела так, будто на ней кто-либо спал.

- Ты бесстыжий и невоспитанный - ответила пани Люсия и, чтобы подчеркнуть это мнение, поцеловала его в губы.

Так началась совместная жизнь семьи Юзефа Домашко, и так стали проходить недели, в течение которых слуги успели привыкнуть к тому, что молодые супруги не замечают наличия именно двух комплектов спальной мебели.

Ровно через месяц после свадьбы Юзеф начал ходить в "Полимпорт" и снова приступил к работе. Время его отсутствия Люсия использовала для различных домашних дел, которых накопилось довольно много.

В этот период, пользуясь отсутствием многих знакомых в городе, они нанесли ряд визитов, в основном заключавшихся во вручении визитных карточек.

Первым визитом, который им кто-либо нанёс, стал визит редактора Свойского.

Вопреки ожиданиям Юзефа, Люсия заявила после ухода редактора, что он ей не нравится.

- Но почему же, Люсиечка? - Ведь он такой любезный, такой приятный человек.

- Да... но, видишь ли, он, как бы это сказать... обходительный.

- Разве это можно назвать недостатком?!

- Может быть... Он кажется своего рода ходячим компромиссом.

- А что в этом плохого? Именно благодаря этому он находится в наилучших отношениях со всеми, буквально со всеми! У него действительно нет не то что врагов, но даже и недоброжелателей.

- Я не в восторге от этого - сказала Люсия просто.

- Я не понимаю тебя, дорогая.

- Это же совершенно ясно. Как может существовать человек, не имеющий собственного мнения, своих сформировавшихся взглядов?

- Кто тебе сказал, дорогая, что у него их нет?

- Значит, он держит их при себе!

- Естественно.

- Признаюсь, я не понимаю, как человек может, во избежание расхождений во мнениях, соглашаться с теми мнениями, которые ему не следовало бы принимать.

- Это умение жить, Люсиечка.

Люсия усмехнулась.

- Я рада, что ты не такой. Я не могу уважать людей такого типа. Ни уважать, ни любить.

- И всё же Свойски имеет огромный успех у женщин - заметил Юзеф.

- Возможно - отрезала она - корсиканские женщины поют восторженные песни о бандитах.

- Люсиечка! Это сравнение обидно по отношению к Свойскому. Если уж кто-то и есть человек без характера, так это...

- О, прости - возразила Люсия - он не бесхарактерный, он просто притворяется бесхарактерным ради... своей карьеры. И ты знаешь, я испытываю отвращение к такому типу людей.

Некоторое время они сидели молча.

- Если ты не хочешь... - начал Юзеф...

- Чего, Юзек?

- Если ты не хочешь, чтобы он у нас бывал, и чтобы я вообще близко с ним общался...

- Тогда что?

- Ну, тогда... Тогда я могу отстраниться от него...

- Юзек, я не собираюсь навязывать тебе своё мнение.

- Впрочем, может быть, ты и права.

- Как это? - холодно посмотрела на него Люсия - ты ведь только что был совершенно другого мнения?

- Это не значит, что я должен оставаться с ним.

Люсия встала. Она была явно возмущена.

- Юзек - сказала она серьёзно - я не верю, я не хочу верить, что ты мог бы оказаться человеком без характера... Потому что я таких людей тоже... не могу уважать.

Юзеф смутился.

- Ты меня неправильно поняла, Люсия.

- Я бы хотела, чтобы так оно и было.

- Так и есть. Я не изменил своего мнения, просто, чтобы сделать тебе одолжение, я готов выполнить твои пожелания.

Она нервно засмеялась:

- В таком случае, Юзек, я прошу тебя делать мне как можно меньше подобных одолжений.

После этого разговора у Юзефа осталась горечь, от которой он не мог избавиться несколько дней.

"Чего она от меня хочет?"

Но Люсия к этой теме больше не возвращалась. Вместо этого он заметил, что слуги стали чаще обращаться к нему с такими вопросами, как:

- Вы сегодня идёте вечером куда-нибудь?

- Не знаю - отвечал он - спросите у пани.

- Только что пани ответила, что не знает, что вы решили.

Затем он шёл к Люсии или звонил ей, если она была на улице Вильча.

- Дорогая, мы поедем сегодня в театр?

Он не мог понять, почему её это раздражало, а однажды даже почувствовал себя оскорблённым. Он спросил, пойдут ли они вечером в театр, и она ответила:

- Да, мы пойдем в старую гильдию на "Малыша".

- Мы ведь там были позавчера - заметил он.

- Ну и что? Пойдем ещё трижды.

- Как хочешь - ответил он поражённо.

И они пошли.

На другой день, когда она начала одеваться в театр, он сделал мрачное лицо, но всё же продолжил собираться.

Тогда Люсия вдруг заявила, что у неё болит голова и что они никуда не пойдут.

- Как хочешь - вздохнул он и добавил - в таком случае я просмотрю бухгалтерские счета.

- Это срочно? - спросила она.

- Да, срочно.

- Жаль. Я бы хотела, чтобы ты сегодня навестил тётю Щерковскую и обсудил с ней нашу совместную поездку в Яжембово.

- В Яжембово?

- Ну да, разве ты не знаешь, что тётя собирается туда?

- Да, но при чём здесь мы?

- Если ты не хочешь ехать, я поеду с тётей сама.

Юзеф закусил губу:

- Люсия! И ты могла бы меня оставить?

- Тогда поехали с нами.

Он заколебался. У него были очень важные дела, связанные с прибытием Вайсблата из Парижа, а также заседание правления Лиги.

- Хорошо, я поеду.

И тут Люсия расплакалась. Взяла и попросту расплакалась.

"Нужно быть сумасшедшим, чтобы понять женщину - мысленно вздохнул Юзеф.

Он опустился перед ней на колени, стал целовать её руки, расспрашивать, что случилось, и просить её успокоиться, или вызвать врача, заверил, что сделает всё, абсолютно всё, что она захочет.

- Хватит, хватит! - всхлипывая, перебила Люсия - оставь меня одну.

Он вздохнул, поднялся с колен и прошёл в кабинет. Но ещё долго слышал плач жены.

"За что она на меня сердится - боролся он с мыслями - за что? Я бы ради неё сердце из груди вырвал, голову бы отдал, а она этого не понимает".

С этого дня Люсия сильно изменилась.

Хоть она и отказалась от поездки в Яжембово, она стала грустной и как бы ершистой. Прошло всего два месяца с момента их свадьбы, и Юзеф уже мог сказать на собственном примере, что медовый месяц в браке бывает невероятно коротким.

Сначала он горевал из-за этого, потом отчаивался, и, наконец, начал раздражаться этим. Он был ещё довольно сдержан в определении характера жены и ограничивался тем, что называл это необоснованными фантазиями.

Слово "истерия" пришло ему в голову только тогда, когда у Люсии появилась новая причудливая затея. А именно, она объявила Юзефу, что они будут читать друг другу вслух. При этом она выбирала книги вовсе не по их литературной ценности (и он знал, что она это прекрасно понимала!), а согласно воспеваемых в них типу личностей, причём это всегда были какие-то авантюристы, люди с пулей в голове, упрямые, своенравные, спорящие со своим окружением и со всем миром, находящие удовольствие в том, чтобы биться головой об стену и выбирать самый трудный путь в жизни.

Через несколько глав такого повествования Люсия начинала таять от восторга от главного героя. Раз или два Юзеф неодобрительно отмечал, что в восхвалении такого рода типов Люсия проявляет свой антиобщественный инстинкт, что она выступает противником социальных устоев, что буйный индивидуализм импонирует ей потому, что она не хочет осознать абсурдность индивидуализма в по-настоящему цивилизованном мире.

Тогда завязывались дискуссии, в результате которых Юзеф признавал правоту жены, что, казалось, возмущало её ещё больше. Вследствие этого он начал избегать возражений, как чумы. Результатом стало полное нежелание Люсии продолжить читать и всё более выраженные признаки истерии.

Ночи, проведённые вместе, также становились всё более и более редкими, несмотря на крайнюю ненавязчивость Юзефа с амурами. Его переполняло горькое чувство незаслуженной обиды. Он становился для жены всё более тактичным, всё более деликатным, а она платила ему в ответ постоянно возрастающей холодностью и беспредметными упрёками.

Наконец, он пришёл к убеждению, что жизнь для них обоих становится адом, и однажды днём отправился к пани Щерковской, чтобы серьёзно поговорить с ней об этом.

Пани Щерковска приняла его в бывшей комнатке Люсии.

- Я хотел бы - начал он - попросить у вас совета. Вот почему я пришёл один. Я долго колебался, прежде чем решиться на этот шаг. Я всегда думал, что разногласия, возникающие в браке, должны улаживаться в семейном кругу. Но теперь я пришёл к выводу, что не могу справиться сам. Я не хочу перекладывать вину на Люсию, но я также не вижу ни малейшей провинности со своей стороны. И, тем не менее, мы всё же несчастливы вместе.

Поскольку пани Щерковска молчала, он повторил:

- Мы несчастливы, тётя, и я не знаю, не понимаю, не могу постичь, почему. Я люблю Люсию больше всего на свете, и мне казалось, что и она любит меня, или, по крайней мере, любила во времена нашей помолвки. Но что-то в ней изменилось. Может быть, я слишком мало знаю Люсию, может быть, причины этой перемены кроются в чём-то ином, достаточно того... - он вытер слёзы платком - достаточно того, что... мы несчастливы. Вы знаете душу Люсии лучше. Поэтому я пришёл просить совета.

- Пан Юзек - спокойно сказала пани Щерковска - я знаю, что вы несчастливы...

- А, значит, Люсия это вам уже рассказала?

- Нет, пан Юзек. Люсия слишком амбициозна, чтобы признать ошибку, которую она совершила, став вашей женой.

Юзеф покраснел.

- Вы находите, что она совершила ошибку?

- Нет, дорогой мой, я этого не говорила. Люсия ошиблась, не выйдя за вас замуж, а выйдя за вас, не зная, что вы человек, скажем так, мягкого характера.

- Я не знал, что Люсия может так быстро оценить меня иначе. Я всегда был самим собой. И я впервые слышу, чтобы женщина предпочитала мужа-эгоиста, грубого деспота, несдержанного мужлана - может быть даже такого, который бы её бил!

- Почему же - улыбнулась пани Щерковска - уверяю вас, дорогой мой, что и таких женщин немало. Но Люсия к ним не относится. Насколько я её знаю, я думаю, что самым большим её желанием было иметь мужа с характером.

- Значит, я - человек без характера? Ну, знаете тётя, это просто смешно. Я - без характера? Я, который управляет большой и, слава Богу, процветающей компанией, я - председатель такого учреждения, как Лига экономического патриотизма, который, без лишнего хвастовства, пользуется всеобщим уважением и признанием - и я являюсь человеком без характера?

Пани Щерковска взяла его за руку.

- Успокойтесь, пан Юзек. Если вы пришли ко мне, чтобы услышать, что я думаю о причинах разногласий, возникших между вами, то не обвиняйте меня в намерении осудить вас. Всё, что вы сказали, верно. Верно, за исключением одного. Вы действительно слабовольный человек, человек, который быстро сдаётся и уж слишком легко уступает... В общем, это... недостаток характера.

Юзеф опустил голову. Пани Щерковска продолжала говорить своим приятным живым голосом, даже звучание которого казалось столь же убедительным, как и содержание высказанных мыслей.

- И что же мне делать? - беспомощно спросил он.

- Я не знаю ваших возможностей, дорогой мой. Я могу только сказать, что бы сделала я, если бы оказалась в таких же условиях.

- Я очень люблю Люсию - сказал он тоном, как бы исключающим возможность расставания с нею.

- Вот именно. Не желая терять её чувства, я бы начала работать над собой. Вот и всё.

- Над вырабатыванием характера? - спросил он.

- Естественно.

- В моём возрасте? - подчеркнул он.

- Помилуйте. Я же сказала, что не знаю ваших возможностей. И я не думаю, что возраст здесь имеет значение. Вам следует начать с признания своих недостатков... Не хотите ли чаю?

- С удовольствием.

Пани Щерковска скрылась за дверью, а Юзеф стал ходить по комнате.

- Абсурд - начал распаляться он - у каждого человека - свой характер, у меня - свой. Как можно от кого-то требовать, чтобы он изменил свой характер?... Абсурд.

Именно характер определяет индивидуальность человека. Если бы Люсию не устраивал его характер, то она вообще не смогла бы его полюбить.

Когда вернулась пани Щерковска, он начал с ней разговор об этой же проблеме, но с противоположной стороны.

Не будет ли она столь любезна, чтобы попытаться серьёзно поговорить с Люсией? Ведь Люсии будет проще смириться с действительностью, нежели чем ему изменить эту действительность. Люсия достаточно рассудительна, чтобы можно было убедить её в этом.

- Дело в том что, даже если я приложу все усилия, чтобы последовать вашему совету, если я откажусь от самого себя, как вы хотите, даже если я сумею это сделать - не получится ли в результате некое позёрство, неискренняя фальшь, комедия? Разве Люсия сама не предпочла бы отказаться от такого рода перерождения мужа?

Пани Щерковска пообещала, что зайдёт к Люсии завтра рано утром и попытается открыто поговорить на эту тему.

С этим Юзеф вернулся домой.

Несмотря на ещё не поздний час, Люсия уже лежала в постели и притворялась (наверняка притворялась!) спящей.

Он поужинал в одиночестве.

На следующее утро Юзеф встал раньше обычного и пошёл в кабинет. Около часа дня он позвонил на Вильчу, но ему сказали, что пани Щерковской ещё нет. Он застал её только после двух.

- Это Юзеф, доброе утро, тётушка.

- Как поживаете, уважаемый пан? Вам, наверное, интересно, была ли я у Люсии?

- Да, тётушка.

- Так вот, Люсия сказала мне, что чувствует себя счастливой.

- Она так сказала? - почти выкрикнул он.

- Да.

- Ну, тогда я уже ничего не понимаю.

- Дело в том, дорогой мой, что вам не понять, что Люсия ни за какие сокровища в мире не станет делиться, хотя бы даже со мной, своими заботами и проблемами. Правда, она призналась мне, что у неё были некоторые разочарования, но она не сомневается, что скоро сможет примириться с существующим положением вещей.

- А она ничего не говорила обо мне?...

- Она заявила, что ей не в чем вас упрекнуть.

- Абсолютно не в чем?

Он поблагодарил пани Щерковскую и положил трубку:

- Девушка с правилами - горько усмехнулся он - предпочитает отравить жизнь нам обоим своими истерическими "правилами", нежели чем...

Но ни одного "чем" он так и не смог найти, и это разозлило его ещё больше. По сути, он не смог выдвинуть в её адрес никаких обвинений.

Был ещё и другой способ - поговорить с ней самой. Честно, откровенно, по-простому...

Он вынашивал это намерение несколько дней. Наконец, в одно из воскресений после завтрака, он решился на этот неприятный разговор.

- Ты не могла бы уделить мне пятнадцать минут? - спросил он.

- Конечно -?? отложила она журналы и удивлённо взглянула на него - слушаю...

- Ты, наверное, помнишь разговор, который был у тебя с тётей. Это я попросил тётю, чтобы она с тобой поговорила.

- Я уже тогда догадалась.

- Да? Ты догадалась и ничего мне не сказала?

- Мне показалось, что скорее тебе стоило сказать мне об этом.

Он задумался и кивнул.

- Тогда не обращай внимания на эту частность. Речь идёт о сути вопроса.

- Слушаю внимательно.

- Ну... как бы это сказать... у меня сложилось впечатление, что ты давно находишься в депрессии, что... кажется, я не соответствую твоим ожиданиям...

- В каком плане?

Он развёл руками:

- Этого я уж не знаю. Это то, что я хотел бы спросить у тебя.

Люсия посмотрела ему в глаза.

- Юзек - мягко сказала она - я пришла к выводу, что мы мало знали друг друга, когда поженились.

- Я знал тебя так же хорошо, как и сейчас - сказал он с чувством.

- Ты - да, это так.

- Но разве ты меня не знала? Неужели ты намекаешь, что я делал вид, что я притворялся? Что я не был честен с тобой?

Голос его задрожал.

- Нет, Юзек, ни в коем случае. Ты был собой. Только я не смогла посмотреть на тебя иначе, кроме как через призму чувств, которые окрашивают реальность по-другому.

- Ага, то есть теперь ты уже не смотришь через эту призму. Я понимаю. Ты меня больше не любишь.

- Юзек - вздохнула она - я бы хотела, чтобы ты говорил спокойно и не делал акцент на утверждениях, которые являются не более чем фигурой речи.

- Люсия, но ведь я всё ещё люблю тебя, всё ещё!

- Я это вижу, Юзек. Просто ты любишь меня не так, как я о том мечтала. Я не могу выразить это более ясно, просто я знаю, что была бы более счастлива, если бы ты был более... твёрдым, если бы у тебя было больше собственного мнения, если бы ты был более... как бы это сказать... хозяином нашего дома.

Юзеф слабо улыбнулся.

- То же самое мне сказала тётя Щерковска... Ох уж эти женщины - странные, непонятные существа! Значит, ты была бы счастлива с упрямым, жестоким деспотом, а не с... Впрочем... Что я могу с этим поделать? В конце концов, я не стану разыгрывать фарс и притворяться кем-то, кем я не являюсь, или пытаться делать то, что не свойственно моей натуре.

Он встал и начал ходить из угла в угол.

Люсия сидела молча.

- Ты мне ничего на это не скажешь? - спросил он сдавленным голосом.

- А что я могу тебе сказать?

- Ты меня больше не любишь? - он встал перед ней в трагической позе.

- Ну конечно, я люблю тебя, Юзек. Я - твоя жена, и я никогда не перестану любить тебя.

- Потому что таковы "правила"? - заломил он руки - священный долг?

- Юзек, чем я заслужила этот иронический тон? - с упрёком отозвалась она.

- Извини - взял он себя в руки - я только что повёл себя неподобающе. Прости. Но, видишь ли, я очень страдаю оттого, что не могу дать тебе полноценного счастья.

Люсия улыбнулась.

- Оставим всё это на время.

После этого разговора, впрочем, в их взаимоотношениях ничего не изменилось к лучшему, однако Люсия делала всё, чтобы скрыть своё горе, чтобы не будоражить напоминание о нём своим поведением.

"Я привыкну - говорила она себе - я должна привыкнуть".

И она знала, что ничего другого ей не оставалось.

Юзеф начал томиться дома. Он стал избегать как чумы любых разговоров с женой на отвлечённые темы, так как заранее знал, что они закончатся взаимной обидой. С другой стороны, Люсия не любила принимать участие в его делах, и домашние дела стали её единственным поприщем.

Так шли день за днём.

Ночи тоже стали другими. Юзеф, впрочем, теперь уже никогда не встречал сопротивления Люсии, но со временем он приобрёл какой-то страх. Ему казалось, что Люсия воспринимает его объятия как некую обязанность, как исполнение долга. И хотя у него были доказательства её чувственности, он начал бояться, подлинны ли они, не вытекают ли они из правил, из тех правил, которые - он и сам не знал почему - стали его проклятием.

Он стал всё чаще посещать кафе, где встречался со Свойским, с которым чувствовал себя наиболее комфортным и наиболее лучшим образом.

Свойски, в связи с длительным отсутствием пани Кротыш, подружился с милой и весёлой барышней, продавщицей из какой-то радиокомпании. Чаще всего они проводили время втроём.

Так продолжалось до одной из пятниц, когда Свойскому пришла телеграмма из Гданьска о приезде пани Барбары. Поезд приходил в десять часов вечера, и ему не повезло, что именно в этот день у продавщицы были именины, и ему пришлось провести с ней весь вечер. Ещё до полудня он позвонил Юзефу с отчаянным криком о помощи.

- Если вы не пойдёте на вокзал и не оправдаете моё отсутствие, я погибну ужасной смертью.

Юзеф попытался открутиться, но в конце концов не смог отказать. Они договорились, что он расскажет пани Кротыш, что Свойски был вынужден выехать в Лодзь по делам Лиги, и попросил Юзефа объяснить это.

Оказалось, впрочем, что пани Барбару совсем не задело отсутствие Бубы, напротив, она была рада, что первым знакомым, которого она встретила, был Домашко.

Конечно, он отвёз её домой, помог донести чемоданы и уже собрался уходить, когда она остановила его:

- Вы должны остаться со мной. Я так полна впечатлений и так выспалась, что не знала бы, что мне делать, если бы была сейчас обречена на одиночество. Даже моей малышки нет, и она наверняка вернётся поздно.

Юзеф остался.

Пани Кротыш стала с энтузиазмом рассказывать о своём путешествии, но её энтузиазм имел удивительно бесстрастный тон. Позже она начала расспрашивать Юзефа о его браке, и её манера расспросов была такой обезличенной, такой как бы теоретической, что Юзеф, сам не зная когда, начал признаваться ей в своих печалях и невзгодах.

А поскольку ум пани Барбары был одним из непревзойдённых в психологии, она сразу поняла Юзефа и, более того, прочувствовала суть его трагедии.

- Вот видите, пани - заключил он - как плохо быть обычным, простым человеком, и связать свою жизнь с жизнью человека с... правилами.

- Мне очень нравится Люсия - сказала пани Кротыш - она физически крайне привлекательна, но... насколько вы помните, я предупреждала вас о её характере.

- О, да, да! - подтвердил он - я это хорошо помню.

- В общем смысле слова Люсия, конечно, умна - продолжала пани Барбара - но ей не хватает той утончённости, благодаря которой можно найти столько прелести в факте обладания мужчиной без характера. Какое богатство возможностей! Сколько в его чувствительной и восприимчивой психике мы можем найти отражений собственных мыслей, сколько парафраз нашего настроения. Нужно только иметь в себе немного утончённости...

А пани Барбара Кротыш имела достаточно утончённости, чтобы удовлетворить собственным требованиям в этом отношении. И, если она умела так точно определить качества Юзефа, то и Юзеф не мог недооценить качеств пани Барбары.

Поэтому, когда её ароматные руки оказались возле рук Юзефа, последовало объятие духовного согласия. Согласие в одной области по обыкновению пошло распространяться и дальше. И в данном случае не произошло ничего, что помешало бы этому естественному ходу вещей.

Юзеф в два часа ночи возвращался домой с чувством человека, который наконец-то нашёл родственную душу в этом мире и, хоть даже и не родственную, но не менее близкую плоть.

Люсия ещё читала в постели. Он поцеловал её на ночь, испытывая завораживающее ощущение совершаемого святотатства.

Свойски на следующий день "приехал" и явился в Старый город, но уже с порога, уже по лицу горничной, почувствовал, что входит сюда в совершенно ином качестве. Поведение пани Барбары подтвердило это, не оставив никаких сомнений.

Конечно, ни о какой драме в этом расставании не могло быть и речи. Впрочем, пани Кротыш отнюдь не собиралась отказываться от общества Свойского, и у них обоих было достаточно достоинств для того, чтобы остаться друзьями.

А когда в оговоренные семь часов вечера пришёл Юзеф и был смущён присутствием и панибратством Свойского, то услышал:

- Не шокируй себя этим, мой Пепи, пан Свойски сейчас составляет для меня "письма об отречении" и всегда будет здесь желанным гостем, естественно, пока ему не станет здесь скучно.

Свойски, однако, не только не демонстрировал признаков скуки, но и был в прекрасном настроении. Поскольку разговор зашёл об угасающей культурной жизни страны, он даже выдвинул проект по организации на базе салона пани Барбары совершенно нового культурного центра.

- Органом этой нового центра будет "Независимый Еженедельник".

- Он уже и так является органом Лиги экономического патриотизма - заметил Юзеф.

- И что в этом плохого? Одно другому не мешает. Мы соберём группу учёных, художников, писателей и даже любителей искусства, которые до сих пор работали вхолостую и не имели никакого влияния на культурную жизнь. Каждый из них будет рад присоединиться к нам. Назовем это, скажем, "Рупором Независимых"...

- Это плохо звучит - заметила пани Барбара.

- Значит, "Очагом Свободных", или, для связи организации с журналом: "Очагом Независимых", а? Там никто никого ни к чему не будет обязывать, и при этом у нас будет организация, сообщество, своя марка, свой голос! Ну как?

- Да, мысль верная - признал Юзеф.

- Итак, мы соберём несколько десятков человек, и будем выбирать не правление, а, скажем, "Комитет Интеллектуального Взаимодействия"! Звучит неплохо?

- Да.

- Итак, Комитет Интеллектуального Взаимодействия Очага Независимых выберет председателя и секретаря, которыми должны...

- Подождите, подождите - перебил его Юзеф - а как будет выглядеть аббревиатура этой организации? Это очень важно, потому что иногда...

- Аббревиатура? - Свойски достал блокнот и быстро написал - Комитет Интеллектуального Взаимодействия Очага Независимых... КИВОН.

- Кивон?

- Да. "Кивон". Думаю, так будет хорошо (название этой организации на польском языке - "Kiwon" - во множественном числе совпадает с названием данного произведения на польском языке - "Kiwony" - прим. перев.).

Получилось очень даже хорошо. Уже по прошествии двух недель Очаг Независимых собрал более сотни человек, все - приличные и солидные люди. Вербовочную кампанию "Еженедельника" в очередной раз поддержали несколько влиятельных органов печати. Также был создан организационный комитет для избрания руководства Очага. Председателем "Кивона" стал сенатор Лабушкевич, вице-председателем - Юзеф Домашко, а секретарём - редактор Свойски.

Сначала попробовали сформулировать строгую программу Очага и планов его деятельности, однако от этого пришлось отказаться, чтобы не ущемлять деятельность организации на ниве культуры, исходя из того, что культура - это то, что распространяется на все ветви общественной и частной жизни.

И эта деятельность вскоре проявила себя в канун ноябрьской годовщины. Мэр города пригласил президиум "Кивона" присоединиться к комитету по празднованию, и вскоре после этого, в публичном споре об учреждении Литературной академии, голоса "Кивонов" создали ощутимый перевес, склонив результат в пользу Академии.

И хотя в растущих рядах "Кивона" преобладал не художественный, а любительский контингент, тем не менее, объединяя поклонников и знатоков всяческих искусств, знаний и культуры, "Кивон" тем самым создавал спасительную атмосферу умеренности, порядка и благоразумия, что было соответствующим образом оценено всем обществом.

Первый (во время празднования годовщины) бал "Кивона" собрал всю столичную элиту и принёс почти тысячу злотых чистой прибыли. Эту сумму председатель Лабушкевич и вице-председатель Домашко во время специальной аудиенции передали в руки Президента Республики Польша на строительство крейсера, который, как они отметили, мог бы носить название "Кивон".

Следствием этого гражданского поступка стало то, что председатель Лабушкевич, как и вице-председатель Домашко были награждены первой степенью ордена Возрождения Польши.

Юзеф был в восторге, а также был глубоко опечален тем, что ни Люсия, ни пани Кротыш, так и не смогли оценить ни его заслуги, ни прекрасной разноцветной сверкающей лаком награды, которую он получил.

- Женщины вообще антиобщественные существа - сказал он со снисходительной иронией, разглядывая себя в зеркало.

Действительно, пани Барбара, изначально крайне одобрявшая идею создания "Кивона", через некоторое время заявила, что ей это надоело, и потребовала прекратить собрания организации в её квартире, ввиду чего Юзеф перенёс их в свою.

Люсия не возражала против этого. В целом её нрав улучшился настолько, что Юзеф без оговорок мог считать её очень хорошей женой, образцовой хозяйкой дома и доброй женщиной, избавившейся от прежних ничем не оправданных капризов.

Впрочем, Люсия теперь была занята исключительно собой, вернее, своим благословенным состоянием в ожидании потомка.

Она принесла домой множество книг по гигиене и воспитанию младенцев и погрузилась в их чтение, а также сшила бесчисленное количество одежды для ожидаемого сына.

Из-за этого они стали меньше принимать у себя и меньше бывать у знакомых, а у Юзефа появилось больше времени на кафе со Свойским и на длительные визиты к пани Кротыш. С тех пор, как он освоился там, ему также пришлось постепенно смириться со странной и весьма смущающей привычкой пани Барбары спать в одной постели с игривой горничной и проявлять полное отсутствие ревности, когда та считала себя равноправной своей хозяйке в получении услуг от её друга. Ему также пришлось смириться с тем, что горничная тоже называла его Пепи, вернее, по-своему: Пепциус.

Всё это терзало Юзефа первые несколько недель, пока он в минуту откровенности не поделился этим с редактором Свойским. Однако, когда он узнал, что всё это абсолютно соответствует неизменным традициям дома пани Кротыш, и что у этого есть даже свои хорошие стороны - он перестал беспокоиться и даже однажды при бритье заметил:

- У меня действительно есть что-то порочное в моём лице.

Между тем весной приступили к работам в Теркачах, где они должны были провести лето, и Юзеф уже несколько раз съездил туда, чтобы, как он говорил Люсии, "присмотреть за этим Вензагой".

Весной также активизировались сделки "Полимпорта", которые росли великолепно, даже несмотря на то, что одному из партнёров, пану Мех, пришлось тем временем выехать в Гданьск из-за какого-то недоразумения с полицией. К счастью, благодаря влиянию Юзефа, всё удалось уладить удачно, и Мех должен был предстать перед судом уже не в качестве арестованного, а лишь в качестве свидетеля.

Однажды, в конце мая, в прихожей квартиры председателя Домашко раздался робкий короткий звонок. Старый Пётр открыл дверь и воскликнул:

- А, здравствуйте, здравствуйте, пани, прошу вас, прошу. Это ваш сын? - указал он на мальчика в гимназической форме.

- Да, конечно, сын - ответила пани Натка Чесняк - только вчера он сдал экзамен во втором классе гимназии, и мы пришли сказать спасибо. Только бы мы не опоздали, ведь нам пришлось проделать долгий путь с улицы Фрета. А пан Юзеф есть?

- Есть, есть, а как же - добродушно улыбнулся слуга - сейчас доложу.

Он усадил их в боковую комнату и вышел.

Ждать пришлось недолго. Пётр вскоре вернулся и сказал что "его сиятельство примет через несколько минут".

- А в каком настроении пан Юзеф? - приглушённым голосом спросила пани Чесняк.

- Слава Богу, вернулся от министра довольный, видно, всё сложилось удачно. О, я это сейчас выясню. Когда пан в хорошем настроении, он ходит по кабинету, бормочет и запускает головы своих китайских болванчиков.

Пани Чесняк навострила уши и, потянув за куртку стоящего рядом мальчика, спросила:

- Что он запускает?

- Этих, ну, китайских болванчиков. Тех, что остались от покойного пана Сезари. Такие, значит вот, фигурки, сделанные в виде китайца или какого другого японца, что, как только пальцем коснёшься, то он головой кивает и кивает - без конца.

- Ага - удивилась пани Чесняк - и пан Юзеф тоже этим занимается?

- Э-э-э, да, как раз этим сейчас занимается. Вот, просто ходит, бормочет, а между тем, проходя мимо стола пальцем... махнёт!... и китайский болванчик начинает кивать головой... да... да... ловко так сделано.

Раздались два длинных звонка, и Пётр встал:

- Его сиятельство просит.

Подталкивая мальчика перед собой, Натка вошла в большой кабинет. За большим, как алтарь, письменным столом сидел пан Юзеф.

- Прошу - сказал он, не вставая.

Натка, держа за руку сына, мелким шагом прошла через комнату. Он молча подал ей кончики пальцев и указал на стул, стоящий довольно далеко от стола. Мальчик поцеловал дяде руку и получил одобряющее похлопывание по плечу:

- Что ж, поздравляю тебя, молодой человек. Покажи свой годовой аттестат.

Он развернул бумагу и внимательно посмотрел.

- Ты получил хорошие оценки, и, я надеюсь, будешь и дальше усердно учиться, чтобы вырасти отрадой для родителей и хорошим гражданином своей страны.

- Так и есть, дядюшка - робко пробормотал мальчик - я постараюсь.

- Ну, это ты пока лишь хвалишься. Пока ты будешь хорошо учиться, я буду тебя обучать, не жалея средств. Только помни, что в школе ты должен будешь себя вести прилично, учителей должен будешь слушать и уважать, а с одноклассниками - жить в согласии. Ты понял?

- Да, дядюшка - поклонился он. Он был очень смущён и подавлен великолепием этого кабинета, полного бронзы и огромной мебели, достоинством этого вельможного пана, который, опираясь на письменный стол, небрежно запустил качаться головы двух фарфоровых китайцев, почтительно кланявшихся ему, и сказал:

- Помни, что надо всегда жить со всеми в согласии, потому что согласие созидает, а раздор разрушает. Понимаешь? И надо слушать старших. То, что это окупается, лучше всего ты можешь увидеть на моём примере. Я всегда был таким, и поэтому, слава богу, у меня теперь есть вес в обществе и уважение людей, и у меня всё хорошо... Понимаешь?

- Понимаю, дядюшка.

Пан Юзеф полез в бумажник, вынул купюру в двадцать злотых и протянул её мальчику.

- Это тебе на конфеты. За каждый хороший годовой аттестат ты будешь получать столько же. Иди с Богом, молодой человек, и помни, что я тебе сказал.

Он протянул ему руку для поцелуя, а Натке кивнул. Аудиенция была закончена.

Теперь он вынул толстую сигару и, оставшись один, зажёг её, глядя сквозь причудливые кольца дыма на две китайские статуэтки, одобрительно кивавшие ему фарфоровыми головами.

---

© Copyright Доленга-Мостович Тадеуш (viktor-polonia@yandex.ru) Размещен: 18/04/2023, изменен: 18/04/2023. 503k. Статистика. Повесть: Проза

Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"