Долгая Галина Альбертовна. Анна

Зеленый островок покоя в десяти минутах езды от центра города - старое православное кладбище Ташкента. Первые могилы появились здесь еще в конце девятнадцатого века, когда в Туркестанский край хлынули потоки русских эмигрантов. Город рос, и вот уже первая улица пролегла рядом с кладбищем. Ей дали имя известного клинициста, врача Боткина Сергея Петровича, а кладбище стали называть просто Боткинским.

Я прихожу сюда давно, сколько себя помню. Сначала с родителями к бабушке Анне, а теперь вот к ним, к маме и папе.

Дорожка к закутку с нашими могилами идет от ворот в дальний край кладбищенской карты, несколько раз заворачивая и потом петляя между массивными мраморными памятниками, под которыми похоронены богатые цыгане и армяне. За старыми металлическими оградами - заброшенные в большинстве своем могилы русских. Еще сохранились совсем старые памятники из серого гранита с надписями на немецком языке. Поистине - пути господни неисповедимы! Как попали в наш край те люди, чей прах остался в этой земле, а имена едва угадываются на шершавой поверхности камня?..

Я рассматриваю надгробия, читаю имена, даты и думаю о жизни. Что она есть на самом деле? Какой она была у тех, от кого остался только прах, сокрытый землей?

Сколько могил, столько судеб. Все мы идем своим путем, проходим свою часть нескончаемой спирали жизни, один из витков которой замкнул на мне прошлое и будущее нашего рода, стал связующим звеном между судьбами отцов и дедов и детей и внуков.

Иногда ушедшие родные - те, кого я не знала, не видела - вдруг оживают в моей памяти, и я отчетливо представляю себе не только их образ, но и то, как они чувствовали, мыслили, что их тревожило, что радовало. Оставаясь наблюдателем, я, как в немом кино, вижу эпизоды их жизни и пытаюсь понять ее смысл, смысл жизни, промелькнувшей искрой во времени или протянувшейся чередой долгих дней в истории семьи.

Храня свои тайны, от которых, возможно, зависела судьба следующих поколений, они унесли многие из них с собой в могилу, тем самым оставив потомкам неразрешимые загадки. Но они - те, кто давно спит вечным сном под двухметровым покрывалом земли, когда-то были такими же жизнерадостными, как мы, так же, как мы, любили и боролись за жизнь.

Наши предки достойны памяти и возвращения из небытия хотя бы потому, что они просто БЫЛИ, и мы обязаны им своей жизнью.

Глава первая Начало пути

О дни, где утро было рай,
И полдень рай, и все закаты!
Где были шпагами лопаты
И замком царственным сарай.

Марина Цветаева

Предчувствие чего-то нового, что должно изменить жизнь, не покидало Анну с самого утра. Управившись с домашними делами, она побежала к старшей сестре, которая обещала дошить к воскресенью ее новое платье.

В городе гуляла весна тысяча девятьсот двадцать девятого года. Сладкий запах цветущих акаций обострял чувства, а ожидание веселого воскресного вечера опьяняло.

Анна застала сестру за работой.

- Федор обещал в воскресенье прийти со своим другом, - наклонившись над машинкой, сообщила она.

Покрякивающий звук опускаемой иглы затих, и Мура, закрепив шов, оторвала нитку.

- Вот, готово!

Платье, облаком взметнувшись над головой, падая, заскользило по фигуре. Голубые цветы с тонкими зелеными листочками, разбросанными по белому полю ткани, словно осыпали Нюру, собираясь в букеты на рукавах-фонариках. Юбка-восьмиклинка прошелестела по бедрам и, прикрыв колени, расправилась фалдами. Аня рассматривала себя в прямоугольном зеркале, поворачиваясь то одним, то другим боком. Ее полная грудь, поддерживаемая ситцевым лифчиком с широкими бретелями и обтянутая полупрозрачной тканью, возвышалась над тонкой талией, а красивый фигурный вырез приоткрывал декольте.

- Ничего, что так открыто? - спросила Аня, расправляя неприметные складки у проймы.

- Самое то! - не задумываясь, ответила Мура. - Глаз не отвести! Какая же ты у нас красавица, Аннушка!

- Ой, Мурка, я такая счастливая!

Аня закружилась по комнате; легкая юбка поднялась, оголяя ноги, и вновь упала, обволакивая их ситцевой нежностью.

- Ладно, снимай, - любуясь сестрой, нарочито строго, сказала Мура, - завтра вечером оденешь на танцы.

- А что за друг? - как бы невзначай спросила Аня, высвобождая руку из платья.

Мура помогла ей. Аннушке уже исполнилось восемнадцать, и сестра подумывала, как бы выдать ее замуж. Хоть и некуда торопиться, как казалось, но озорство непоседливой сестренки, ее кокетство и невероятно веселый нрав, привлекали к ней парней. Мура, как старшая и замужняя, беспокоилась, чтобы кто непутевый не увлек Аню. Вот она и попросила мужа познакомить ее с кем-нибудь с завода.

- Саша, - Мура сложила платье и завернула в газету, - работает с Федей в одной бригаде. Петр его тоже знает. Недавно пришел из армии, танкист. Поляк, между прочим. Красивый парень!

Аня уже сидела на подоконнике и посматривала на улицу. Мимо дома пробежали мальчишки, догоняя собаку.

- Тебе не интересно? - Мура подошла к сестре.

- Интересно, интересно! Поляк, красивый... а он танцевать умеет? - поворачиваясь, игриво спросила она.

- Посмотрим. Бери свое платье и иди домой, а то у меня еще дел полно. Скоро Федя придет. На, купи по пути чего-нибудь Вовчику и Коле.

Мура протянула деньги и сверток.

- Спасибо, родная! - Аня поцеловала сестру и, помахав на прощанье, убежала.

Предстоящая встреча сулила новые приключения. Красивый поляк рисовался в воображении статным молодцем с загадочной улыбкой. Мысленно Анна представляла, как он пригласит ее на танец, и они вместе закружатся в вальсе под музыку "Амурских волн".

Следующий день пролетел незаметно. Аня помогла матери со стиркой, разобралась с упражнением по русскому, которое никак не давалось младшей сестренке Наде, сбегала в магазин отоварить карточки и, наконец, достала из шкафа новое отутюженное платье. Пока Аня одевалась, пришла Мура.

- Нюра! - окликнула она, заглядывая в комнату. - Ты готова?

- Все, все, бегу, - тряхнув короткими волнистыми волосами, отозвалась Анна и, кинув последний взгляд в зеркало, выбежала из комнаты.

Старые парусиновые туфли, тщательно натертые мелом, скрывающим темные пятна, слегка поскрипывали при движении. Аня степенно шла рядом с Мурой, невпопад отвечая на ее вопросы и украдкой поглядывая на свои ноги. Белые носочки, белые туфли, белое платье... ее наряд оттенял загорелую кожу. Аня в отличие от сестры, которая пряталась от жаркого украинского солнышка под летним зонтиком, стараясь сохранить естественный цвет кожи, с удовольствием подставляла лицо под его ласковые лучи.

- Ты бы хоть шляпку надевала, - поучала Мура, - а то станешь как сапог: черный и сморщенный.

Анна рассмеялась:

- Сапог! Ну, что ты такое говоришь, Мурка. А плавать, бегать, с парашютом прыгать тоже в шляпке? Или, нет, с зонтиком!

- Ты все смеешься! Потом вспомнишь мои слова, да поздно будет!

Аня отмахнулась. Ее жизнь только начиналась. Молодость бурлила горячей кровью, заставляющей сердце гулко стучать от возвышенных чувств; упругое тело требовало активных движений; сладкие мечты розовой дымкой закрывали все неурядицы.

Мура легонько толкнула Аню локтем в бок.

- Вон, смотри, видишь, Федя стоит с парнем? Это Саша.

Сестры подошли к парку, в котором с открытой площадки яхт-клуба уже слышалась музыка. У входа под раскидистым старым каштаном стоял муж Марии - черноволосый, высокий, под стать ей. А рядом с ним, боком к девушкам, другой парень: чуть пониже ростом, с зачесанными назад непослушными русыми волосами. Он проводил по ним рукой, поправляя упругие пряди растопыренными пальцами. При этом открывался его высокий чистый лоб.

Федор заметил приближающихся сестер и помахал им рукой. Саша обернулся. В его необычайно светлых глазах застыл восторг. Он не мог оторвать взгляда от Аннушки, словно плывущей в белом облаке. Их взгляды встретились. Сердце Анны забилось чаще. Она потупила взор, стараясь не выдать своего интереса, но зарумянившиеся щеки и часто вздымающаяся грудь предательски обнажали чувства.

Федор представил Александра. Аня протянула ему руку. Пожимая, он задержал ее в своей чуть дольше, чем надо бы при первом знакомстве. Аня ощутила тепло его ладони, которое обожгло сердце.

- Какая у вас рука горячая, - высвобождая свою, проговорила она, мельком взглянув в лицо Саши.

Он улыбался.

- Мороженого хотите, девчата? - Федор, сглаживая затянувшуюся паузу, обнял жену и Анну за плечи, заглядывая под зонтик своей Муры.

Она легонько отстранилась от него, взяла под руку, и, оглядываясь на сестру, повела в парк.

- Можно и мороженое, да, Аннушка?

Рука Федора соскользнула с плеча Ани и он, словно извиняясь за это, виновато улыбнулся.

- Анна... какое у вас красивое имя, - Саша пошел рядом с ней, покусывая сладкий стебелек сорванной травинки.

- Имя, как имя, - пожимая плечами, ответила Аня, справившись с волнением и игриво приосанившись.

- Мою сестру тоже зовут Анна, - сознался Александр.

- Правда?! И мою!

Пришла очередь удивляться Саше.

- Как так? Вы Анна и сестра Анна?

- Ты знаешь, сколько у них сестер? - Федор сообщил, как открытие: - Пять!

- И все такие красивые? - Саша окинул взглядом фигуру Аннушки.

- Все, все, не сомневайся! - Федор балагурил, а Мура сжимала его руку и поводила глазами в сторону, намекая, что пора бы и оставить молодежь наедине. - А мороженое? - не поняв ее намек, озадачился Федор.

- Вон там продают! - Аня кивнула в сторону тележки с мороженым, что стояла под зонтиком около клумбы с розами. - Мне сливочное!

- Вы, парни, идите за мороженым, а мы здесь в тенечке постоим, жарко что-то, - Мура достала платочек и замахала им у лица.

- Пошли, Саня!

Как только мужчины отошли, Мура спросила:

- Ну как?

- Что? - Аня смотрела вслед Саше, с удовольствием отмечая про себя, какой он широкоплечий.

- Я вижу, Саша тебе понравился, а?

- Ничего, симпатичный, - Аня улыбалась во весь рот, - понравился, понравился, а я ему, как ты думаешь? - заговорщически зашептала она.

Мура одарила сестру теплым, ласковым взглядом.

- Да он глаз с тебя не сводит! Ладно, тихо, возвращаются.

Сестры переглянулись и застыли в ожидании.

Довольно быстро прохладный ветер с лимана прогнал дневной жар. Солнце окрасило воду золотом и пурпуром; краски то смешивались в набегающих волнах, то разделялись штрихами ряби, создавая волшебство, окутавшее туманной дымкой лиман, парк яхт-клуба и Аню с Сашей, жизнь которых с этого вечера обрела единый смысл.

Теперь каждый день проходил в предвкушении встреч, а, встречаясь, они не могли расстаться, подолгу стоя у палисадника перед домом Ани.

Саша любовался Аннушкой, как драгоценной вазой, не решаясь прикоснуться к ней, словно от прикосновения его крепких рабочих рук она могла расколоться и рассыпаться. Но его неудержимо влекло к ней, он тонул в золоте ее глаз, терял голову от дурманящего запаха свежести и молодости ее тела.

В один из вечеров, Саша решился и привлек к себе Аннушку, обвив рукой ее талию. Аня не оттолкнула его, напротив, трепетно прижалась к нему грудью, тая в объятиях и чувствуя, как ослабли ноги и закружилась голова. Саша легонько прикоснулся к ее губам. Их дыхание слилось в поцелуе. Весь мир превратился в сказку. Душа ликовала. Любовь вырвалась на свободу и закружилась в радужном танце, прославляя жизнь.

- Нюрка, шасть до дому! - голос отца опрокинул сказочный мир вверх тормашками.

Аня отпрянула от Саши и, смущаясь, пробежала мимо отца в распахнутую дверь, закрывая ее за собой.

Семен Николаевич Деркаченко - высокий, худощавый, моряк, с пышными седоватыми усами, долгое время проработал на торговом флоте в Одессе, откуда ушел с семьей в Николаев еще в начале девятисотых годов. Родом он был из черногорского города Котор. А жена его - Екатерина Терентьевна Гнённая родилась в селе Варваровка, близ Николаева. Ее отец - запорожский казак из Миргорода, что на Полтавщине, - женился на турчанке. В воспоминаниях внуков - детей Екатерины - осталась бабушка, поражающая воображение сказочной внешностью: черноволосая, строгая, одетая в многочисленные яркие юбки, со звенящими на шее монисто и с неизменной трубкой во рту. Екатерина унаследовала от матери черный цвет волос, глубокий задумчивый взгляд бархатных, как беззвездная ночь, глаз и восточную стать. И дети у Деркаченко, что мальчики, что девочки, рождались красивыми. Каждый из них получил хоть какую-то черту от матери и от отца.

Семен Николаевич присел на лавку, закрутил "козью ножку", чиркнул спичкой и, прикурив, позвал Сашу.

- Садись, погутарим.

- Здрасьте, дядь Семен, - садясь, Саша протянул руку.

- Будь здоров! - Семен ответил рукопожатием. - Куришь?

- Нет.

- Оно верно... а я курю, - он затянулся и, прихватив папироску двумя пальцами, так, что она оказалась внутри ладони, опустил руку на колено. - Любовь у вас с Нюркой что ли? - напрямик спросил он.

Саша пригладил непослушные волосы, закинул ногу за ногу.

- Любовь, - ответил эхом.

- Это хорошо, - Семен снова затянулся. - А ты серьезно, или так - потискать?

Саша напряженно вздохнул.

- Серьезно...

- От, оно как!

- Я пойду, дядь Семен... - Саша встал.

- Иди, - Семен затянулся поглубже и бросил окурок, придавив его носком, - коль жениться надумаешь, приходи свататься, отдам за тебя Нюрку

У Саши земля уплыла из-под ног. Его чувства смешались. Женитьба меняла жизнь резко и сразу. Но радость перекрыла смятение, рассеяла страх. Именно сейчас Саша понял, что без Анны его жизнь уже не имеет смысла. Он улыбнулся, кашлянул, пряча улыбку в кулак. Оглянулся на притихший дом Дергачей, как звали семейство в округе. В распахнутом настежь окне ветер шевелил короткие ситцевые занавески. Послышался девичий смешок, шепот.

- Приду, и не сомневайтесь, - твердость в его голосе звучала стальными нотами.

Семен тоже встал.

- А я и не сумневаюсь! Завтра в плавание ухожу, вернусь, приходи!

Обменявшись взглядами, они разошлись.

Над городом поднялся новорожденный месяц. Тонкий серпик отразился в темных водах Южного Буга, несущего свои воды на морской простор. Светлая дорожка колыхалась в такт волнам, теряясь в прибрежном песке. Река бежала на встречу с Днепром; объединившись в лимане, они единой водой впадали в Черное море.

Саша возвращался домой с новым чувством перемен. Маленький дом Войтковских стоял на самом берегу реки, от которой ветер приносил запах рыбы и придонного ила. Камыши пели нескончаемую песню, соло вступали лягушки, аккомпанементом трещали цикады. Саша любил уединенность своего дома. Город оставался в стороне и, казалось, что все тоже оставались за чертой, разделяющей людскую суету и природу, которая обволакивала покоем тех, кто жил с ней рядом.

- Санько! - окликнул отец.

Он сидел на ступеньках, за его спиной темнел проем двери, открывающий вход в сонное царство ночи. Саша улыбнулся, представляя, как сладко спят Женька и Анютка - его младшие брат и сестра. Как старший в семье, Саша заботился о них с малолетства, по сути, заменив им мать. Она умерла при рождении дочери, оставив о себе туманные воспоминания как о фее, о волшебнице из далеких детских снов.

- Здорово, батя! Чего не спишь?

Михаил поднял подбородок и почесал шею под довольно-таки длинной бородой.

- Да вот, думаю завтра сеть поставить спозаранку.

- Добре, поставим, - Саша присел рядом. - Батя, я жениться надумал, - глядя перед собой, выпалил напрямик.

Отец опустил голову, посмотрел на сына искоса.

- Хозяйку, значит, в дом приведешь...

- Приведу.

- И кто ж она?

- Аня Деркаченко, ты ее брата знаешь, Петра, работаем вместе.

- Добрый парень, знаю, да я и отца их знаю, Семена, правильный мужик, - Михаил помолчал. - Так говоришь, Анной дивчину зовут, - он ухмыльнулся, - Вот ведь как бывает... сестра Анна и жена - Анна. Годков-то ей сколько?

- Восемнадцать.

Отец поджал губы, отчего его борода приподнялась.

- Мамке твоей тоже осьмнадцать было, когда замуж за меня пошла. Да и Анютке нашей столько же! - он засмеялся в усы. - Как-то они поладят, а?

- Да поладят, обе неугомонные, познакомились уже, - Саша вспомнил, как сестра с Аней сухо поздоровались при встрече, но отцу решил об этом не рассказывать, и спросил, переводя разговор:

- А с матерью ты как познакомился, а бать?

Всегда общительный, шумный в компании, как только речь заходила о жене, Михаил становился задумчивым и молчал. Почти двадцать лет прошло, а его Анна так и осталась в воспоминаниях молодой и красивой, как на том портрете, что сохранился на память о ней. Случалось, он подолгу вглядывался в ее лицо, то ли мысленно разговаривая с ней, то ли вспоминая только ему известные моменты их жизни.

- Обыкновенно, - тихо ответил он, - ходил на спектакли, где она играла. Раз цветы подарил, она тогда посмотрела на меня как-то по-особенному, у меня и сердце зашлось. В следующий раз мы уже разговорились, ну и... - отец встал. - Спать пошли, время позднее, завтра поутру сети ставить.

Камыш прошелестел им вслед, затем ветер прошуршал травой у крыльца, ударился в закрытую дверь, ослаб в недоумении и, оставив спящий дом, улетел на простор.

Глава 2 Зарницы перемен

Тревожных дней не перечесть.
Судьба тасует их, как карты.
Ей в масть кровавые закаты,
Но в козырях - любовь и честь!

Саша торопился домой. Одна только мысль об Аннушке теплой волной согревала сердце. Он купил небольшой букет весенних цветов - степных, пахнущих лугом и травами, и представил, как жена поднесет его к лицу, вдыхая нежный аромат.

С такими мыслями Саша прошел всю оставшуюся часть улицы, свернул во двор, где сушились сети, пробежал под веревками с развешанным бельем и, наконец, оказался у крыльца родного дома.

С тех пор, как у них с Анной родился сын, которого они назвали тоже Александром, дом наполнился особой суетой, той беспокойной, но счастливой жизнью, когда все внимание и все заботы домочадцев обращены к ребенку. Шурик рос крепким здоровым мальчиком. Не только родители, но и все тетки и дядьки, и особенно бабушка и деды, с трепетной любовью нянчились с малышом, радуясь его первому слову, его первому шагу, его веселому смеху.

- Аннушка, Сашенька, я дома! - Саша открыл незапертую дверь и, разуваясь в прихожей, прислушался.

Из комнаты послышался шепот:

- Иди, иди, папка пришел!

В проеме двери, обрамленном цветастыми занавесками, появился сын в черных сатиновых трусиках. Он остановился, потупив глазки и засунув пальчик в рот.

- Шурик, иди ко мне, мой хороший!

Саша протянул руки, и сынишка весело заверещав, подбежал к нему, падая в распахнутые объятия. Отец подхватил его, подкинул к потолку к великому удовольствию мальчика, и усадил на руку. Подошла Анна. Саша обнял ее за плечи так, что букет оказался у самого лица. Она прикрыла глаза, вдыхая аромат цветов.

Они прожили вместе четыре счастливых года, а нежность отношений ничуть не угасла. До тех пор, пока Аня не забеременела, они купались в своей любви, погружаясь в нее, как в реку: безудержно, с восторгом, с пылкой страстью. Красивая молодая пара была украшением компании друзей, с которыми они проводили свободное время. Аннушка прекрасно пела и играла на гитаре, Саша не уступал ей и подыгрывал на мандолине. Частенько по вечерам молодежь собиралась на берегу Буга около их маленького дома, чтобы поговорить о жизни, попеть песни, пожарить рыбу, что парни ловили вместе с отцом Саши, почти не отходя от дома, прямо в камышовой заводи у берега.

А как запевали все вместе, так голос их поднимался над лиманом, чистыми нотами разливаясь над водой, в которой на закате купалось солнце, не спеша, луч за лучом, окунаясь в реку, пока вся вода не превращалась в позолоченный померанец, черной полосой берега разделенная с таким же небом на горизонте.

- Дивлюсь я на небо та й думку гадаю:

- Чому я не сокiл, чому не лiтаю, - с чувством выводили парни, а девушки подхватывали, добавляя пронзительности звонкими голосами:

- Чому менi, Боже, Ти крилець не дав?

- Я б землю покинув i в небо злiтав!

Глубокий проигрыш гитары спорил с мягкостью голоса мандолины, и песня, на мгновение повиснув над исполнителями, летела вслед за течением Буга в лиман, подхваченная ветром и им же разбитая на тысячи звуков, в конце концов, погружающихся в морскую глубь вместе с солнцем.

С рождением сына душевные посиделки стали реже, а восторженность любви Анны и Александра уступила место более глубокому чувству. Вся нежность родителей перешла к малышу; он связал их крепче страсти. Теперь их было трое. Если после женитьбы Саша впервые сердцем ощутил ответственность за жизнь другого человека, то после рождения сына в нем проснулось первобытное чувство защитника своего клана, своей стаи, своей семьи.

Аня взяла букет.

- Батя дома? - спросил Саша, передавая ей сына.

- Нет, еще не пришел. Анка забегала с подружками, Женя пошел сети проверить, порвалось там что-то, - доложила Аня. - Ты его не видел?

- Нет, - Саша скинул рубашку, взял полотенце, - я умоюсь, Женьку позову.

- Ужинать будем?

- Батю подождем, - Саша вышел во двор.

Аня посадила сына на кровать, поставила цветы в банку. Выглянула в распахнутое окно: Саша шумно умывался, разбрызгивая воду и стуча носиком подвесного умывальника, когда подошел брат. Они поздоровались. Издалека раздался зычный голос свекра, окликнувшего сыновей. Аня улыбнулась и решила, что пора накрывать на стол.

С тех пор, как партия призвала страну к коллективизации, а зажиточное трудовое крестьянство объявили врагами народа и рьяно принялись раскулачивать, уничтожая добротные хозяйства, снабжающие города хлебом, маслом, не говоря уже о мясе или сахаре, ужин в семье рабочих стал скудным. Жителей Николаева спасал Бугский Лиман. Все, кто умел ловить рыбу - а этому нехитрому делу мальчишки обучались с раннего детства, следуя примеру отцов! - ею и питались.

Войтковские, как заядлые рыбаки, ловили и для еды, и для продажи. Но чаще просто обменивали свежую или вяленую рыбу на муку, сахар или какие мелочи, необходимые в хозяйстве. Анна сама пекла хлеб, щедро разбавляя муку отрубями. Те продукты, что удавалось получить по карточкам, она бережно хранила, распределяя их на каждый день так, чтобы хоть как-то разнообразить еду не только для сына, но и для всей семьи.

- Ух, хороша ушица! - как всегда, хвалил свекор, шумно втягивая вытянутыми в трубочку губами, приправленный горстью пшена горячий суп из карасей.

Сашенька сидел у матери на коленях. Анна выбирала косточки из рыбьего бока и, смешав белое мясо с бульоном, кормила сына.

- Давай еще ложечку, за папу, - приговаривала она, поднося ложку к его ротику. Саша, как все дети, морщился, отворачивался, но мать настойчиво доводила дело до конца.

Поужинав, мужчины вышли покурить, взяв с собой малыша. Аня принялась за посуду. Стараясь не греметь мисками, она прислушивалась к разговору у крыльца. Поведение мужчин в последнее время ее озадачило. Свекор стал особенно задумчивым. Он подолгу о чем-то разговаривал с сыновьями, но на вопрос Анны, что случилось, Саша отмахивался, переводя разговор на другую тему.

Сейчас со двора доносились обрывки фраз, сказанных в полголоса и оттого не понятных, смех сына и громкие одобряющие возгласы Саши, затеявшего с ним игру в танкистов.

Они двигали выпиленные Сашей деревянные танки навстречу друг другу по ступеньке, сопровождая это соответствующими звуками, и потом таранили, отчего Шурик заливисто смеялся и требовал еще.

Вскоре мальчик утомился, и Аня уложила его спать. Прикрыв дверь в горницу, она вышла на крыльцо, прислонилась к косяку, с удовольствием вдохнула воздух, насыщенный запахами реки. Саша с отцом стояли поодаль и с жаром спорили. Аня хотела было подойти к ним, но остановилась, прислушиваясь. Не очень-то ей хотелось мешать беседе отца и сына.

- А я тебе еще тогда говорил: Ничего хорошего от этой затеи не жди! И что? Прав оказался, а? - вопрошал свекор.

- Батя, в Кремле дальше видят, чем мы с тобой здесь вокруг себя, а партия, она за всю страну в ответе, - защищался Саша.

Но это только еще больше распаляло отца.

- Вот именно - в ответе! Только отвечать не торопится! Посмотри, за два года, сколько люду померло с голодухи! Люди такое рассказывают... Это нас лиман спасает, а в степях, на Кубани что творится, знаешь?

Саша молчал.

- Хаты бросают, уходят из сел, так и в том преграды. Вон паспорта ввели. Так ведь городским! А мужик деревенский, как рабом был, так и остался.

- Батя, ты со словами-то осторожно! Услышит кто, сам знаешь...

- Да знаю, - отец отвернулся, - Санько, ты знаешь что, - он положил руку сыну на плечо, - ты, когда паспорт получать будешь, запишись хохлом.

- Как это? - удивился Саша. - Все ж знают, что поляки мы.

- Ну, а ты попробуй, дело говорю. Органы в каждом поляке шпиона видят. Сам знаешь. Им Польша, как оскомина, хоть и договор о дружбе подписали, а жить спокойно не дают. - Михаил посмотрел в глаза сыну.

В тусклом свете из зашторенного окна, что едва освещал их фигуры, лицо Саши казалось восковым, а глаза блестели. Сердце старого поляка екнуло. За себя он не думал, жизнь прожита - так ему казалось! А вот Санька, Женька, Анютка - за них душа болела. Он всяко передумал, как детей от беды защитить, одно только на ум пришло - оградить от себя самого! Да отдалить подальше, чтобы ничьи поганые руки не дотянулись. - И, знаешь, еще что, съезжали бы вы с Анкой отсюда. Чем черт не шутит - меня заберут, да и вас прихватят.

Саша опешил.

- Батя, я никуда от тебя не поеду, так и знай!

- А ты не кипятись! Я тебя не гоню, я дело говорю! Лучше заранее соломки подстелить, чтоб не убиться, когда упадешь. Я вот как рассуждаю: Анютка наша замужем, ее не тронут, думаю. Женька тоже сам со своей семьей. Вроде, как в стороне. Может, пронесет, избежит лиха. А ты о своей семье наперед думать должен! Ты ж у них на крючке, сынку, в самое гнездо осиное попал!..

Аня стояла в дверях не шевелясь. Страх холодными змеями заполз в грудь, обвил сердце. В висках застучала кровь, мешая сосредоточиться. Ей и в голову не могло прийти, что ее Саша - честный гражданин, военный, танкист, получивший направление на спецкурсы ОГПУ, как один из лучших рабочих завода, может быть "на крючке" у органов! И за что? За то, что его отец поляк!

В глубине дома всплакнул Сашенька. Аня очнулась и, повинуясь материнскому инстинкту, побежала к сыну.

- Ладно, батя, айда в дом.

Свет в окне погас. Они стояли в темноте под звездным небом. На неспокойной поверхности реки мелькали блики от далеких огней. Отец взял сына за руку.

- Погодь, Санько. Вот еще что. Если меня возьмут, тебе от допроса не уйти, - Михаил вздохнул так, словно его грудь придавил тяжелый камень.

С тех пор, как на заводе разоблачили преступную группу, поставляющую сведения о строящихся судах в Германию, он жил неспокойно. Группа та была организована еще до Первой Мировой. Руководил агентурной сетью некто Верман, а с завода к нему примкнули инженера Шеффер, Линке, Феоктистов. Михаил не раз видел Шеффера, даже беседовали как-то. Нормальный мужик, грамотный, трудно было представить, что он - вредитель. После того, как группу взяли, на заводе пошли повальные аресты. Огпушники забирали всех, кто вызывал малейшие подозрения. На верфях Николаева строили не рыбацкие корабли - военные! Потому и поляк был на виду, да еще и такой, что за словом в карман не полезет: правду-матку - в лоб!

- Ты с ними не спорь, меня не выгораживай! - наказал сыну. - Ни к чему это. И мне не поможешь, и себя загубишь. Так что, если что прикажут подписать - не робей и не ерепенься - подписывай! Это я тебе, как отец, говорю!

Темный силуэт отца будто съежился, ощетинившись растрепанной ветром пышной шевелюрой и широкой бородой, как у сказочного старца. Саша резко обнял, прижался к нему, как в детстве, когда обида какая грызла, а словами не сказать. Только тогда он в живот ему лицом закапывался, пряча слезы, а сейчас склонился к плечу, сжав зубы, проглатывая комок, что застрял в горле. В смятении чувств было и желание защитить, заслонить собой родного человека, и самому спрятаться от надвигающейся бури, сметающей на своем пути, не жалея, всех, кто попадал в ее завихрения.

- Прорвемся, сынку, не сумневайся, прорвемся! - успокаивал отец, похлопывая его большой узловатой ладонью по спине. - Мы с тобой вон как живем, дружно, прорвемся... - Михаил смолк, промокая слезу крепко сжатым кулаком.

Саша взял себя в руки. Отстранился от отца. В доме тихо спали Анна с сыном - его оплот, его крепость, которую он будет охранять всю свою жизнь, стараясь сделать жизнь близких красивой и безоблачной, насколько сможет.

- Батя, я на курсах до конца лета буду. Когда смогу, прибегу. А Анка пусть у своих поживет. Мне так спокойней будет, там народу много, если что - защитят. Женьке скажу, он за тобой присмотрит...

- Не надо! Я что ребенок малый, чтоб за мной смотреть! - обиделся Михаил.

- Ну, ладно, батя, не сердись, не хочешь, не надо, Женька и так сюда каждый день заглядывает, - Саша грустно улыбнулся. - Да, а паспорт мне не положен, военный я человек. По окончании курсов дадут мандат, направят куда-нибудь. Сейчас чистка идет. Поснимают немало... потому нас и призвали, замену готовят.

- И пускай отправят куда подальше! - обрадовался отец. - Там затеряешься, или еще как, и забудут о тебе. Главное, не вспоминай, что ты поляк. Говори мало, с друзьями будь осторожен, не привечай кого ни попадя, с начальством не спорь. Держи свое при себе, - он еще много чего хотел наказать сыну, но замолк. Видел: не маленький уже, да и умом господь не обидел.

Усталость от трудного дня дала о себе знать.

- Ну, на боковую что ли? Жинка тебя, заждалась, или уснула? - стараясь замять неприятный осадок от разговора, Михаил пошутил.

Саша только посмотрел на него, улыбаясь одними глазами.

- Пусть спит, устает она одна на хозяйстве. И малец беспокойный, без присмотра не оставишь.

Они вошли в дом; стараясь не шуметь, разбрелись по своим углам. Саша быстро скинул одежду, забрался к Ане под теплый бочок. Кровать отозвалась скрипом, словно жалуясь на тяжкую долю. Аня прижалась к мужу, уткнувшись носом в его грудь, обняла и застыла так, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить ту гармонию, которая возникает между двумя любящими людьми, когда их тела сливаются и становятся единым целым.

Свекор еще повозился в своей комнате, повздыхал, повертелся на постели и затих: то ли уснул, то ли задумался, глядя в потолок, который в темноте словно отодвигался все выше и выше, превращаясь в дремлющем сознании в безграничное ночное небо.

Отец оказался прав. Не прошло и месяца, как чудовищная машина смерти - слепая, глухая, подминающая под свои ржавые гусеницы всех, кто оказался на пути - засосала его в ненасытное, зловонное брюхо. Саша верил - нет, он хотел верить! - что это чудовище выплюнет его отца, как кусок непригодной для него пищи, как нечто, что оно не сможет переварить, потому что слопало это без разбора, проглотило впопыхах, просто случайно подцепив его с кем-то еще. Но этого не произошло.

С того момента, когда "черный ворон" высмотрел Михаила Войтковского у заводских ворот зорким глазом и, сложив крылья, камнем упал на него - еще живого, еще жаждущего жизни, - он больше домой не приходил. Анна сообщила мужу, что отца арестовали. Петр, брат, рассказал.

С тех пор дни и ночи проходили в тревожном ожидании. Саша дисциплинированно ходил на курсы, слушал лектора, который с пылом рассказывал об угрозе молодой Cтране Cоветов, о шпионах, которые только и думают, как бы продать, своровать, оболгать, навредить рабоче-крестьянскому государству, только-только вставшему на ноги и свободно вздохнувшему от сброшенных пут царского беспредела и дворянского произвола.

- Бдительность! Бдительность! И еще раз - бдительность! - кричал лектор, всматриваясь в глаза будущих следователей, многие из которых совсем скоро будут ломать человеческие жизни, как прутья между пальцами, забыв о морали и нравственности.

Зло фонтаном било из людей, получивших власть, забрызгивая всех, кто по воле случая оказался в пределах перерытого во всех направлениях огорода ОГПУ.

Не избежал этой участи и Александр. Каждый день он ожидал ареста. Но указующий перст ОГПУ корявым когтем пробивал чужую грудь. Всевидящее око монстра словно не замечало молодого поляка, почти готового встать у руля одного из его подразделений.

Брата и сестру тоже не трогали. Жизнь сосредоточилась на ожидании. Саша, как разведчик в тылу врага, ходил по улицам города, напряженно всматриваясь в лица прохожих, прислушиваясь к рокоту машин, останавливался, ожидая страшной фразы: "Пройдемте, гражданин!", когда какая-нибудь тормозила рядом.

Жене он сказал, чтобы ничего плохого об отце не думала. Скорее всего, это ошибка, как все выяснят, его отпустят, а им пока лучше не встречаться. На вопрос Анны о том, что случилось, Саша ответил только, что так надо. И все. Он не мог рассказать ей большего. Не знал, как объяснить то, что сам до конца не понимал. Но Аня, казалось, поняла его. Она тоже замерла в ожидании, но старалась никому не показывать свою тревогу. Занималась хозяйством, сыном, избегала душевных разговоров с сестрами и братьями. Отец ни о чем не спрашивал, а мать только вздыхала.

Но в один из августовских дней тысяча девятьсот тридцать третьего года все разрешилось, и ветер перемен ворвался в их жизнь.

В этот день Саша поспешил в дом Деркачей, где пока жили Аня с Сашенькой. Время было за полдень, сын спал, Анна помогала матери со стиркой. Саша подошел к ней, обнял, сомкнув руки на ее груди.

- Аннушка...

Аня оставила белье и так и стояла, опустив руки, с которых стекала мыльная вода. Саша почувствовал, как мелкая дрожь пробивает напрягшееся тело жены.

- Ну, что ты так растревожилась, родная... - он развернул ее, прислонил руки к ее лицу и с жаром расцеловал глаза, лоб, - все хорошо, милая, прости меня... - обняв ее, крепко прижал к себе, - теперь все будет хорошо, обещаю тебе.

- Саша, - Аня уткнулась в его плечо носом, вдохнула тепло от его гимнастерки.

- Успокойся, Аннушка, ну, что ты?

- А ты не пугай! - она отодвинулась, посмотрела в его глаза. - В газетах только и пишут: там раскрыт заговор, тут обнаружена группа вредителей. Саша...

- Тихо, тихо, - остановил вопросы Саша, - собирайся, пойдем домой. Я так соскучился...

Аня, не опуская глаз, смотрела на него, словно, хотела прочитать по выражению его лица все, что он думает, о чем сейчас нельзя говорить. Потом засуетилась, схватила тряпку, обтерла руки.

- Я сейчас, быстро... только Сашенька спит...

- Ничего, пусть спит, - успокоил Саша, мы подождем.

Он решил пока ничего не говорить. Просто потому, что не знал, как сказать и с чего начать.

Когда его вызвал к себе начальник курсов, Саша приготовился к самому страшному. Он знал, что разговор пойдет о его отце, но не ожидал того, что ему предложил следователь, сидевший в кабинете у начальника, который, как только Саша вошел в кабинет, сразу оставил их наедине.

Следователь оказался немолодым человеком. Подтянутый, суховатый, с пронзительным взглядом, от которого сразу стало не по себе.

- Садитесь, - не спуская глаз с курсанта, предложил он, и сразу в лоб: - Догадываетесь, зачем вы здесь?

- Так точно! - по-военному ответил Саша.

- Садитесь! - приказал следователь. Открыл личное дело Александра, которое лежало перед ним на столе. - Служил... после демобилизации работал на судостроительном, откуда направлен сюда, отличник, дисциплинирован... мда... и как же нам с тобой быть, а?

Саша молчал, не зная, что отвечать. Сердце предательски гулко стучало в груди.

- Что? Молчишь? И правильно делаешь! - одобрил следователь. - В твоем положении лучше всего молчать!

Саша сжал челюсти. Уставился в пол. Между широкими крашеными досками кое-где образовались щели.

"Шпаклевать надо" - подумалось некстати, и тут же появилась уверенность в том, что его не арестуют и все будет хорошо.

Саша не смог бы объяснить, откуда пришло такое чувство, но волнение ушло, ему на смену пришло ироничное любопытство: "И как он будет со мной разговаривать, если сам же советует молчать?"

Следователь положил перед Александром чистый лист бумаги, на него кинул ручку, пододвинул чернильницу.

- Пиши.

Саша, не уступая в резкости, прищурив глаза, в упор посмотрел на следователя.

- Что писать?

Тот приосанился, выставляя грудь вперед, сжал кулаки и, опустив их на стол перед носом Саши, наклонился к его лицу и, чеканя слова, негромко, едва не шипя, продиктовал:

- Я, Александр Михайлович Войтковский, тысяча девятьсот шестого года рождения, командир взвода военной моторизованной части, выпускник спецкурсов школы ОГПУ, довожу до сведения Особого Отдела, что взгляды своего отца, Войтковского Михаила... не разделяю, о его шпионской деятельности ничего не знал и в его преступных делах участия не принимал. Точка, - он выдохнул.

Саша сидел, не двигаясь.

- Пиши, мать твою! - заорал следователь.

- Моего отца обвинили в шпионаже? - спросил Александр.

Следователь выпрямился, оправил китель, как ни в чем не бывало, отошел к окну.

- Да, - разглядывая что-то за окном, подтвердил он.

Вдруг резко развернулся и подошел к упрямому курсанту. Тот встал. Они оказались так близко друг к другу, что Саша почувствовал запах табака в дыхании огпушника.

- Вот что, сынок, - почти шепотом начал тот, - напиши отказ от отца. Ты парень хороший, не хочется ломать твою жизнь. Сам понять должен, что к чему. Пиши и уезжай подальше. Разнарядка есть по шестому отделению, на Дальний Восток. Сегодня же получишь мандат. Не только себя спасешь, но и семью свою. Понял?

Позже, вспоминая те тяжелые минуты, Александр всегда чувствовал, как липкий пот покрывает спину. Он подписал отказ от отца и получил назначение, похожее на ссылку, но так необходимое для него, чтобы на время скрыться от всех до поры, когда, возможно, все уляжется, и ничто не будет угрожать его семье.

Анна шире распахнула окно. Свежий воздух вечера обдал ее запахом земли и моря. Этот особенный запах она будет помнить всю жизнь. Только в Николаеве такой воздух!

Ее родной город был заложен князем Потемкиным так, что с севера к нему подступали широкие украинские степи, из которых ветер приносил терпкий аромат трав и прогретой земли. А южные границы ласкали воды Бугского лимана - узкого языка пресной воды, образованного устьем кормильца Южного Буга и Ингула. Ниже косы Бугский лиман встречался с Днепровским, и две могучие реки, объединив свои воды, впадали в Черное море. Южный ветер подхватывал соленые морские брызги, поднимаемые волнами, и стремглав мчался к городу, чтобы подарить его жителям освежающий бриз.

Саша подошел к жене, обнял; вдыхая прохладу вечера и аромат ее волос, тихо сказал:

- Мы едем на Дальний Восток.

Анна обернулась. За последнее время красивое лицо Саши потускнело, глубокая складка меж бровей без лишних слов говорила о тяжелых переживаниях. В глазах светилась печаль.

- Дальний Восток... - Аня вспомнила, как еще совсем недавно, они с друзьями мечтали поехать на строительство Комсомольска-на-Амуре. Тогда великая стройка представлялась как начало новой жизни, захватывала неизвестностью, казалась азартным приключением. И вот теперь давняя мечта может осуществиться... Аня не могла поверить в это. Арест свекра, тягостная неизвестность, напряженное молчание мужа научили ее сомнению. - Тебя туда направляют ... органы? - догадалась она.

Саша молчал, только согласно кивнул. Аня села на табуретку, беспомощно положила руки на колени. Заплакала - беззвучно, поджав губы, только слезы катились по щекам. Саша присел перед ней, положил голову на ее руки.

- Знаешь, я больше так не могу, - Аня втянула воздух в себя, останавливая рыдания. Шумно выдохнула. - Ты должен мне все рассказать, Саша, понимаешь? Хуже, чем жить в неведении, понимая, что происходит что-то страшное, не может быть...

- Понимаю, родная, я расскажу, - он сильнее прижался щекой к ее рукам.

Страх, стыд, душевный бунт, обида - все смешалось в его чувствах. Саша не мог рассказать Аннушке того, что ему пришлось пережить. Вместе с тем, понимая, что молчать дальше он не имеет права - ведь она его жена! Но он видел, что после того, как арестовали отца, в ее глазах вместе с недоумением появилось непонимание. Она, как и большинство советского народа, верила всему, что писали в газетах, к чему с пылом призывали на митингах, и Александр не хотел лишать ее веры, хотя бы ради ее же блага. Сомнение в правильности политики и курса партии могло привести к трагедии. Права старая поговорка: "Меньше знаешь, крепче спишь!"

- Аня, - он встал, пододвинул другую табуретку, сел напротив, - Меня направляют на работу в один из... - он замялся. Как сказать жене, что им придется три года жить в одном из сел Уссурийского края, куда его назначили начальником комендатуры местного отдела ОГПУ? Как объяснить, что произошло?

- Саша, почему ты молчишь? На какую работу тебя направляют?

- Аня, меня направляют на строительство железнодорожных станций в самой дальней части Транссиба, в Уссурийский край...

- Но, - Анна хотела было сказать, что и Комсомольск-на-Амуре где-то там, но Саша перебил ее.

- Эти станции строят заключенные. Меня назначили начальником участковой комендатуры.

- Это в лагерь? - Анна вскинула брови.

- Нет, моя хорошая, не совсем. Не пугайся. Мы будем жить в поселке ссыльных, недалеко от станции. Мне сказали, что семьи начальников устраивают хорошо, возможно, дадут отдельный дом.

- А как же Шурка?- она с испугом посмотрела на кроватку, в которой безмятежно спал их сын.

Мальчик разметался во сне. Слабый свет от прикрытого темным платком абажура освещал часть его пухлого личика. Тонкая решетка тени от сетчатой стенки кроватки расчертила простынку на светлые ромбы.

- А Шурик поедет с нами, - шепотом сказал Саша, - мы все будем вместе.

Они стояли у кроватки сына и любовались им.

- Он же еще совсем маленький... - Аня поправила простынку.

- Не беспокойся, мы справимся!

Саша обнял жену, и поцелуй остановил все вопросы, которые хотела задать Анна. Сильные руки Саши защищали ее, как крепость. На смену тревоге пришла другая мысль: "Какая разница - где жить, как жить?" Главное, что они едут вместе, всей семьей! Она привыкла во всем полагаться на мужа, доверяла ему без оглядки. То, что он сказал, растревожило ее, даже испугало и осталось неясным, но пока... пока они здесь, рядом, нега разливается по телу от сладости ласк, счастье заполняет сердце, покрывает сознание необъятной нежностью. А дальше - будь, что будет! Лишь бы вместе....

Глава 3 На другой конец страны

Да, не на всех нисходит благодать,
Не всем благоприятствует теченье.
Да здравствует, кто сможет разгадать
Не жизни цель, а свет предназначенья!

Булат Окуджава

На станцию Тахтамышская поезд прибыл поздно вечером. Александр оставил жену на перроне, а сам пошел к дежурному выяснить, куда им ехать дальше.

Анна поежилась. Несмотря на лето, было холодно. Она застегнула жакет и присела на чемодан. Два куля с одеждой лежали рядом. Шурик забрался к матери на руки.

- Что, мой хороший, - Анна прижала сына к себе, - замерз?

Малыш отрицательно покачал головой. Он играл с деревянным танком, который отец выстругал ему в поезде.

- Ну и хорошо! - Анна вздохнула, и про себя подумала: "А я замерзла и так устала!"

Дорога оказалась тяжелой. Почти две недели они были в пути. Сначала добрались до Москвы, потом ехали по легендарному Транссибу через всю страну с запада на восток. За окнами поезда остались просторы родной Украины, казахские степи, озеро Байкал и долго-долго тянулась безграничная, таинственная тайга, в которой теперь Анне предстояло жить. Стук колес все еще эхом отзывался в голове:

- Тук-тук, тук-тук, тук-тук!

Анне казалось, что она будет слышать этот звук всю жизнь. Колеса стучали то чаще, разгоняясь на переездах, то тише, когда поезд замедлял движение, подъезжая к очередной станции. Дорожная музыка менялась, создавая оркестр перестуков, иногда среди них выделялся один солирующий, задающий новый темп, тут же подхваченный всем составом. Звук нарастал, становился все громче, и апогеем дробящей какофонии звучал пронзительный гудок паровоза.

- Аннушка! - Сашин голос прорвался сквозь перестук колес. - Ты задремала? Идем, родная, - он подхватил сына на руки, взял чемодан, - идем, переночуем здесь, а утром нас отвезут в поселок.

В серых глазах мужа Анна заметила беспокойство и ту нежность, с которой он всегда смотрел на нее, с самой первой встречи в яхт-клубе Николаева. Прошло всего-то пять лет, но теперь то счастливое время казалось сказочным. За прожитыми годами осталась легкость дум, щемящая радость свиданий, веселые посиделки у костра на берегу реки.

Устроившись с сыном на старом кожаном диване в комнате станционного смотрителя, Аня провалилась в сон, в котором, как в немом кино проплывали картины ее детства и беззаботной молодости.

Проснулась она от пронзительного гудка паровоза. Николаев остался далеко, и его существование казалось таким же призрачным, как и высокие идеалы, к которым направляли молодежь тридцатых лидеры коммунистической партии.

Анна осторожно встала, стараясь не разбудить Сашеньку, и в мелькающем свете проходящего состава заметила мужа. Саша спал, сидя на стуле, положив голову на сложенные на столе руки. Он как ангел-хранитель закрывал ее с сыном от беды, постучавшейся в дверь, и даже во сне напряжение не покидало его лица.

"Господи, храни мужа моего, Александра, - взмолилась Анна, - спаси и сохрани!" - она перекрестила Сашу.

Он что-то пробурчал во сне, повернулся, подмяв руками буденовку, которую подложил под щеку. Аня подумала, что давно не слышала смеха мужа, все реже суровое выражение его лица сменяла улыбка. Только Шурка своей непосредственностью еще мог вызвать ее. А впереди ждали годы безрадостной напряженной работы. Аня могла только догадываться, как тяжело ему будет командовать ссыльными, среди которых, наверняка, есть и такие, как его отец - арестованные и осужденные ни за что: кто за случайно оброненное слово, кто за нерусскую национальность, кто за нерабоче-крестьянское происхождение, а кто и за крестьянское, но крепко держащее свое хозяйство в кулаке.

На следующий день семья нового начальника участковой комендатуры ОГПУ въехала в пустой дом в одном из поселков, построенных для ссыльных, которые продолжали работать на строительстве БАМа, отсидев положенный срок в лагерях, но не получив разрешение на возвращение в родные места.

Заброшенный дом встретил новых хозяев холодом и затхлостью.

- Мда, похоже, здесь давно никто не жил, - заглядывая в полумрак горницы, окна которой были заколочены снаружи досками, Саша легонько подтолкнул Аннушку внутрь, - не робей, окна я сейчас открою, а порядок тебе придется наводить самой. Мне на службу!

Аня несмело вошла, положила куль с одеждой у стены, медленно обвела комнату взглядом. Тем временем Саша отодрал доски, и пыльный свет осветил стол, настил в углу, заменяющий кровать, пару табуреток.

- Все, родная, я ушел, тебе есть, чем заниматься до вечера! - он натяжно улыбнулся и вышел.

Аня почувствовала такую тоску, что хоть вой. Сашенька прижался к ее ноге и, задрав голову, заглядывал в ее лицо.

- Ну, ничего, как-нибудь справимся, а, сынок? - подбодрила она себя, и принялась за уборку.

Как ни старалась Анна, но никак не могла смириться со своим положением. Неуютный дом - это еще куда ни шло, но то, что она увидела ранним утром, проводив мужа на службу, сломило ее. Мимо их дома шла толпа понурых рабочих, среди которых были и женщины в темных, бесформенных одеждах, кто с лопатой, кто с ломом на плече. Они шли молча, лишь изредка раздавался чей-то голос или покашливание.

Анна застыла на месте. Что-то удерживало ее, несмотря на желание бежать, бежать как можно дальше отсюда, куда глаза глядят. Те, кто проходил близко, заметили молодую, красивую женщину, смотревшую на них огромными глазами, полными ужаса.

- Что глазенки-то вылупила, краля! - огрызнулась одна.

И вот уже все, кто злобно, кто с любопытством, смотрели на жену нового начальника. Анна пошатнулась, так, словно холодный ветер ударил в лицо. Но все стояла, не двигаясь, сердцем ощущая их ненависть. Кто-то дернул ее за рукав кофты, потянул в сторону.

- Гражданочка, шли бы вы лучше к себе, а, гражданочка, - конвоир, молоденький солдатик, пытался увести ее.

Анна очнулась:

- А? Что?

- Негоже здесь стоять, говорю, идите к себе, - парнишка закрыл ее от бредущей толпы.

Наконец, до Ани дошло, что он от нее хочет, она развернулась и, вбежав в сени, захлопнула за собой дверь, от стука которой проснулся сынишка. Анна подхватила его на руки, заметалась по комнате, потом остановилась и, как срубленная березка, осела на пол, крепко обхватив руками сына. Так ее и застал Александр, которому почти сразу доложили о случившемся.

Слезы ручьем потекли по щекам. Аня прижала к себе Сашеньку и зарыдала, не в силах более сдерживать поток чувств, что камнем давил на сердце с того самого момента, как муж рассказал ей о своем назначении. Обида, тоска, страх за ребенка, наконец, пролились слезами.

Саша присел рядом и, улыбаясь готовому расплакаться сынишке, неловко гладил жену по спине, пытаясь успокоить ее.

- Почему, почему они так на меня смотрят? Что я сделала такого, за что они ненавидят меня? - продолжая всхлипывать, спрашивала Анна.

- Я же сказал тебе, не выходи!

- Так что ж мне три года в этой конуре сидеть?! - в сердцах воскликнула Аня.

Александр встал. Прошелся по небольшой комнате, снова подошел к жене. Взял сына и посадил его на деревянный настил, из которого они соорудили кровать; дал Сашеньке несколько игрушек.

- Поиграй здесь, ладно?

Малыш потянулся к яркой свистульке. Саша потрепал его по головке и повернулся к Анне.

Она уже успокоилась и стояла, отвернувшись к окну, разглядывая там что-то или просто спрятав таким образом от мужа заплаканное лицо.

- Анна, у меня мало времени, я должен идти. Но я хочу, чтобы ты выслушала меня сейчас, - он провел ладонью по лбу, сделав паузу, собираясь с мыслями, - Просто поверь мне, родная, я не обманывал тебя, так было нужно. Я хочу...

- Ты не заметил, что говоришь только "я"? - резко перебила его Анна, оборачиваясь. - А здесь - мы, кроме тебя - еще я и наш сын!

Александр подошел к жене. В ее глазах пылал гнев. На фоне светлого окна в сумраке комнаты четко вырисовывался ее силуэт, волнистые волосы шапкой обрамляли лицо, черты которого едва угадывались, но глаза! Они светились, как у кошки в ночи. Он привлек жену к себе. Она не сопротивлялась.

- Я тебя люблю, Аннушка, очень сильно, - прошептал он, - я никому не позволю тебя обидеть и никому не отдам. Поэтому мы здесь.

Саша вложил в эти слова все свои чувства. Анна отстранилась и посмотрела на мужа. Его черты еще более заострились за последние дни, щеки ввалились, в прищуре глаз ничего нельзя было прочитать. Но она доверяла ему, этому мужчине, который стал ей дороже жизни с тех пор, как они встретились. Анна поняла, что дала волю гневу, и что ее Саша ни в чем перед ней не виноват. Ей стало стыдно.

- Прости меня, я - дура!

- Что ты, что ты, родная! Ты у меня умница, еще какая умница!

Он поцеловал жену в губы - сильно и страстно - и, как не хотелось, отпрянул.

- Мне надо идти, Аннушка.

- Подожди, - Анна прижалась к груди мужа. Под гимнастеркой слышалось биение его сердца: "Тук-тук, тук-тук".

- Как стук колес.

- Что? - не понял Александр.

- Я говорю, что твое сердце стучит, как колеса поезда о рельсы, - улыбнулась Анна.

Саша поправил прядь ее волос.

- Хорошо, что стучит! - улыбка жены успокоила его, - Мне пора, до вечера, родная!

Надев бушлат, Александр вышел, но вернулся, и, приоткрыв дверь, сказал:

- А дом мы поменяем, и поселок тоже. Я сегодня подыщу что-нибудь более подходящее, поближе к природе.

Анна кивнула. Дверь за мужем закрылась. Сашенька тихонько сполз с кровати и пошел к матери. Анна притихла, боковым зрением наблюдая за сыном, сделав вид, что не слышит, как он крадется. Мальчик подошел ближе и с радостным возгласом обхватил ее за ноги.

- Ах, ты озорник какой, маму напугал! Вот я тебя сейчас поймаю!

Анна изобразила испуг и под верещание сына, побежала за ним, делая вид, что никак не может его поймать. У самой кровати она подхватила малыша на руки и они, смеясь, повалились навзничь.

- Давай книжку почитаем? - она посмотрела на сына.

Его глазки расширились, а когда Аня открыла книжку, он с интересом, который бывает только у детей, уставился на яркую картинку: колобок улыбался во весь рот дедушке с бабушкой.

- Деда! - он ткнул пальчиком в картинку.

Анна, похвалила:

- Да, это дедушка, молодец.

Вспомнился свекор. В последний раз она видела его, когда он приходил к ним, незадолго до ареста. Очень подвижный, улыбчивый человек, он располагал к общению. Анна уважала его. Она так и не поняла, за что его арестовали. После ареста свекра и начались все их злоключения.

В дверь постучали.

- Папа! - с надеждой сказал Сашенька, подняв глазки от книжки.

- Нет, сынок, папа ушел на работу! А мы сейчас посмотрим, кто это к нам пришел, - Анна неуверенно пошла к двери. - Кто там? - крикнула, не торопясь открывать.

- Это я, Клава, меня начальник к вам прислал.

Аня удивилась, потянула на себя дверь. За ней стояла дородная девушка в клетчатом платке.

- Здравствуйте, - растягивая слова, поздоровалась она, - меня Клава зовут, я к вам помочь что по хозяйству... начальник приказал.

Анна рассматривала девушку, пытаясь понять, кто она. С виду - крестьянка, да и говор деревенский. В глаза прямо не смотрит, юлит, вроде как - то в пол уставится, то на нее мельком глянет. Руки сцепила, пальцы мнет.

"Боится меня?!" - осенило Анну.

В незнакомой девушке она не почувствовала той ненависти, которой утром ее с лихвой окатили проходящие мимо женщины. Первое чувство осторожности ушло вместе с тревогой.

- Здравствуй, Клава, проходи, будем знакомы, я - Анна! - Аня протянула ей руку.

Клава растерялась.

- Не положено...

- Это там не положено, а здесь положено! - девушка понравилась Анне, и она решила, что они обязательно подружатся. Это Саша - начальник! А она простая женщина, такая же, как и эта девушка, просто ей больше повезло в жизни.

За окном мягко падал снег. Мороз, еще не сильный, прихватил лужи тонким ледком, который с хрустом разламывался под ногами. Анна скучала по теплым осенним дням Николаева. В середине октября его улицы желтели от падающих листьев, а воздух наполнялся ароматом хризантем. Здесь же, в глухой тайге Уссурийского края, зима, не дожидаясь отмеренного ей календарем времени, стремительно заметала землю, крыши домов и густые кроны исполинских кедров.

В старом казачьем селе, что стоял на берегу красавицы Уссури, широкая долина которой поднималась к покрытым таежным лесом западным отрогам Сихотэ-Алинских гор, Аня чувствовала себя лучше, чем в поселке ссыльных. Здесь среди местных казаков тоже жили несколько поселенцев, но люди больше интеллигентные, они не демонстрировали семье начальника своего отношения.

Саша пропадал на работе, и Анна могла видеть мужа только ранним утром, когда провожала его, стараясь улыбаться изо всех сил, чтобы не показать как ей одиноко, и ночью, когда он уставший и мрачный возвращался со службы. Веселый нрав Анны, ее кипучая энергия требовали действий, общения и, не получая ничего этого, она тосковала, считая дни до окончания ссылки - так Анна называла свое пребывание здесь. Впрочем, забот ей хватало - она вела нехитрое хозяйство, воспитывала сына, который рос крепким и любознательным мальчиком. Да и с Клавой можно было поговорить о чем-то отвлеченном, не касаясь семьи - так наказал Саша.

Пока стояли светлые дни, Анна брала сына и ходила гулять за село, любуясь красотой таежного края, природа которого удивляла непривычным сочетанием растений. После степного простора причерноморья, где взгляд легко скользит до самого горизонта, тайга поначалу показалась Анне тесной. Вековые кедры вдали стояли стеной, закрывая горизонт темными кронами. То тут, то там встречались старые раскидистые дубы и орешины, дуплистые липы, а подлесок играл яркостью красок, которые цветистым морем поднимались на сопки, теряясь за их вершинами. Но подступиться к этой красоте оказалось не так просто: тучи комаров окутывали тех, кто только собирался войти в таежный мир. Болотистые берега Уссури плодили жалящих насекомых в великом множестве. Они словно охраняли бесценные богатства природы от человека, потерявшего понимание гармонии и уничтожавшего тайгу так же жестоко, как и своих соотечественников.

Но совсем скоро зима загнала людей в дома. Ноябрьские метели накрыли старое казачье село толстой белой шубой. В домах щедро топили печи: молочные струйки дыма уходили в такое же небо, лишь изредка открывающее неласковое зимнее солнце.

Ранним утром Анна проводила мужа и уселась поближе к печи с рукоделием. Валенки сынишки оказались коротки, и Анна решила добавить сверху полоску меха, отрезав ее от большой шкуры изюбря, подаренной местными охотниками.

"Чудные люди, эти инородцы", - думала Анна, с улыбкой вспоминая, как через день после переезда, в еще не обжитую избу, что стояла на краю села, вошли трое мужчин. Один выделялся на фоне двух других более высоким ростом и ленивым, даже безразличным взглядом. Это был местный казак - потомок славного казачьего рода, еще в прошлом веке обосновавшегося в Уссурийском крае. Худощавый, бледный лицом, говорил казак мало и протяжно. На вопрос мужа: "Как тебя звать?" он помял шапку в руках, поводил головой, рассматривая пустые стены и, будто вспомнив, ответил:

- Однако, Федор.

Двое других оказались удэгейцами: оба маленького роста, с круглыми смуглыми лицами и узкими глазами. Один, что помоложе, представился Ваской, и, указывая на второго, сказал с особым почтением в голосе:

- Васко абуга!

- Оба что ли с одинаковыми именами... - пожал плечами муж Анны, не без интереса разглядывая гостей.

- Нет, начальник, - возразил младший удэгеец, - я - Васко, а это, - он ткнул второго пальцем в грудь, - отец Васко. Твоя понимать должен.

- А мне его как называть? По фамилии?

- Тибеула зови. И фамилия есть. Мы из рода Ёминка. Древний род. Охотники мы. Тайга ходить, зверя убивать, начальнику шкура приносить,- он разложил гладкую коричневую шкуру оленя перед Сашей, а сверху кинул две пушистые шкурки соболя.

- Это ни к чему, - Саша было отодвинул подарки, но вмешался старый удэгеец.

- Твоя брать шкуры, жена одежку шить мальчишке. Ёминка зверя промышлять.

Анна погладила мягкий соболиный мех и, почувствовав ладонью ласкающую нежность ворса, с надеждой взглянула на мужа.

- Не обижай старика, начальник, бери, однако, - добавил свое слово Федор.

Саша провел пятерней по волосам, пряча смущение.

- Ладно, спасибо! Только больше не приносите ничего. Не положено. Так вы, значит в селе живете? - усаживая гостей, спросил он, сменив тему.

- Ёминка в селе зимой жить. Отец мой русский дом строить, там, - старший удэгеец махнул рукой перед собой, - как казаки строить. Летом тайга другой дом жить.

- Кочуешь, значит, охотишься, - подвел итог Саша, - А ты? - перешел он к казаку.

Тот помолчал, раздумывая или придавая себе важности - Аня тогда так и не разобралась в его манерах - и, сомневаясь в своих же словах, ответил:

- А мы... что мы? Живем тута, однако...

Так и познакомились.

Пока Анна приторачивала мех к одному валенку, пришла Клава. Ей тоже нашлось место в одном из домов этого села. Саша подселил ее к немолодой молчаливой женщине, которая в прошлой жизни была врачом. Ее осудили за вредительство, разлучили с семьей. Отработав положенный срок в лагере, она получила призрачную волю - вернуться домой ей не позволили, а поселили здесь и разрешили врачевать. Докторшу звали Фаина Ефимовна. Аня встречалась с ней в поселковой лавке: худая, маленькая, с огромными карими глазами, которые только и оживляли ее лицо, потемневшее то ли от горя, то ли от летнего солнца. Говорила она резким прокуренным голосом, смотрела недобро. Аня обратила внимание на ее ладони - узкие, с длинными пальцами и очень сухой кожей, которая, казалось, может в любой момент лопнуть.

- Что это вы делаете? - снимая шерстяной платок, Клава привычно потрогала печь, убрала стул с дороги и подошла к хозяйке.

- Тише, ты, граммофон, Шурик спит еще, - Анна покачала головой, оглядываясь на зашторенную плотной занавеской постель сына. - Да валенки у него коротки, снег в них набивается, боюсь, как бы не простудился, вот решила пришить мех. Видела, как у местных сделано.

Клава присела рядышком на лавку, подняла конец шкуры, с удовольствием провела рукой по гладкому ворсу.

- Вы бы ему унты сшили лучше, чего шкуру на заплаты изводить!

- Так я не умею! - Аня закрепила нитку и взялась за второй валенок.

- Эка беда! Попросите жену Ёминка. Она быстро сошьет, да и красивые - с вышивкой.

Аня отложила работу, задумалась. Удобно ли ей просить у местных? Ведь не откажут, как же - жена начальника! Но Саша строго-настрого запретил без его ведома ни у кого ничего не брать и не просить, да и лишний раз носа из дома не высовывать.

"Сиди в избе, ребенком занимайся!" - так и сказал.

Но Аню тянуло к людям. Хотелось общения. К тому же на быт удэгейцев посмотреть интересно - когда еще в жизни такое будет? Да и будет ли...

И Аня решилась.

- Знаешь, Клава, а ты права! Где, говоришь, живут Ёминка?

Собрав какие-никакие гостинцы, она укуталась, как баба, и, оставив сына с Клавой, пошла в поселок.

Легкие снежинки - последний выдох ночной метели - мягко кружились в воздухе, обволакивая село снежным туманом. Мороз щипал нос и щеки, и Аня плотнее прижала к лицу пуховый платок. Выбравшись на центральную улицу - такую же заснеженную, но с колеей от недавно проехавших нарт, - Аня пошла на другой конец села, отсчитывая избы, как ее научила Клава. Ноги то и дело проваливались в снег и, в конце концов, сбившись со счета, Аня поняла, что дом Ёминка ей не найти. Возвращаться к себе ни с чем не хотелось, и она завернула в поселковую лавку - может там кто подскажет, как удэгейцев найти!

Рядом с избой, в которой располагался магазин, стояли нарты. Собаки, ожидая хозяина, не проявили к чужой женщине никакого интереса. Аня хотела погладить припорошенную снежком черно-белую голову лайки, но, не решившись, обошла упряжку и поднялась на крыльцо; потопталась, стряхивая налипший снег. Только хотела дверь открыть, как та сама отворилась, и в облаке теплого воздуха показался Тибеула Ёминка.

- Я видеть из окна женщина одна по дороге идти. Я узнать женщина, - он широко улыбался, отчего его глаза превратились в узкие щелки, а веера морщинок от их уголков пробрались под меховую остроконечную шапку с цветной кисточкой на макушке.

- Здравствуйте, - обрадовалась Аня и протянула руку, высвободив ее из варежки.

- Дом заходить, а то холод в дом забираться, - Ёминка потянул Анну за собой.

В магазине, облокотившись на прилавок, молодой казак ворковал с пышнотелой продавщицей. Аня сухо поздоровалась и заговорила с удэгейцем.

- Мне бы обувку для сына, я хотела жену вашу попросить сшить такие, как вы носите.

- Унты? - понял удэгеец. - Жена Ёминка шить! Почему не шить мальчишке...

- Спасибо! - Аня заулыбалась.

Снежинки растаяли на ворсинках ее платка и волнистой челке, и капли влаги сверкали на них, как хрустальные.

- Моя жена шить. Вы сидеть дома. Я сам приносить, - старик собрался уходить, прихватив котомку с товарами.

Но тут казак, наблюдавший за ними, привлекая к себе внимание, повысил голос:

- Так, говоришь, следы тигра видел?

Ёминка остановился и уставился на него черными бусинами глаз.

- Я говорить - видел, за Кривым Ручьем Хозяин ходить. Близко. Я собака ему оставить. Просил уходить, - Тибеула называл тигра хозяином, и Анна заметила недовольство на лице старика. - Ты всем говорить: "Не ходить за Кривой Ручей, не дразнить Куты-Мафа!" - с последними словами Ёминка сердито развернулся и вышел.

Анна посмотрела ему вслед.

- А почему не ходить? - спросила она, но дверь закрылась.

- А потому, барышня, - отозвался казак, - что тигр - опасное животное. Человека избегает, но может и сожрать. Ёминка лучше всех тут тигра знает. Он бы зря не говорил о нем, однако... Кто знает, что у него на уме...

- У Ёминка?

Казак рассмеялся вместе с продавщицей.

- У тигра!

Весь день Анна думала о тигре. Уссурийский тигр! Живой! Настоящий!

"Вот бы своими глазами посмотреть на него! - мечтала она, складывая вещи и играя с сыном. - А что, если пойти на охоту? - шальная мысль разбудила азарт. Анна была не из робкого десятка. К тому же, стрелять умела, и метко! Еще в Николаеве научилась. - Почему бы не поохотится? - размышляла она. - Оружие есть, проводник есть. Саша уговорит удэгейца. Подготовимся, время есть. Зима только началась. Не мы, так кто-нибудь другой убьет этого тигра. Те же казаки! Убьют и продадут китайцам. А у тех каждый тигриный ус в дело пойдет, не говоря о шикарной шкуре. Клава, помнится, рассказывала, что у тигра особенно ценятся усы, сердце, глаза и печень. Китайские знахари готовят из них лекарства, даже из полового члена! - Аня усмехнулась. - Ну, без члена мы обойдемся, а печенку я бы пожарила! Вон, Шурик бледный какой, ему бы тигриная печенка не помешала!"

Когда пришел муж, Аня уже точно решила - идем на охоту! - и взахлеб рассказала ему о тигре, что бродит у какого-то Кривого Ручья.

Саша слушал жену, молча любуясь ее глазами, которые не светились так со времени, как они покинули родной город.

- Ну что? - высказав все аргументы за охоту, спросила она.

Саша зевнул, потянувшись, и обнял жену. Сын уже крепко спал, разметавшись в постели. Тепло от натопленной печи согревало и расслабляло, навевая сон.

- Давай спасть, Аннушка, завтра решим.

Он даже не стал журить ее за то, что пошла к удэгейцам. Аня разочарованно вздохнула.

- Ты ложись, мне еще кое-что сделать надо, - она поцеловала мужа и принялась за посуду.

Глава 4 Охота на тигра

Иногда тигр, видя, что его преследуют неотступно,
делает петли и выходит опять на свой след, идя,
таким образом, по следам охотника. Но это не значит,
что он ищет случая напасть на него сзади, ему просто
интересно выяснить, кто идет по его следам,
чтобы сообразно с этим действовать.

'Вестник Маньчжурии', 1926 г, ?5

Больше Анна старалась не думать об охоте. Зачем сердце травить несбыточными мечтами? Но дня через три, за ужином, Саша вдруг сказал:

- Сегодня с местными разговаривал. Помнишь, к нам казак приходил, Федор? - Анна кивнула. - Так он говорит, что можно идти на тигра.

Аня не ожидала, что муж тогда принял ее рассказ всерьез.

- Мы пойдем? - с замиранием сердца спросила она.

- Пойдем, пойдем! Я тебе журнал принес. Нашел у себя. "Вестник Маньчжурии" за двадцать шестой год, представляешь? Почитай. Там написано, как охотятся на тигра.

Аня уже залезла в карман мужниного бушлата и достала немного потрепанную книжицу. Рассматривая журнал, она вполуха слушала Сашу о его разговоре с Федором. Не нравились ей здешние казаки: взгляд недобрый или тупой, да и гонору, как ей казалось, больше, чем опыта.

- Знаешь, тем днем мне в магазине сказали, что наш старый удэгеец лучше всех знает тигра, - издалека начала она. - Давай его попросим пойти с нами. С ним надежней, мне кажется...

- Он не пойдет. У них тигр - священное животное, бог! Его не то, чтобы стрелять, на него даже смотреть нельзя, по старинным поверьям. Удэ верят: кто убьет тигра, сам будет убит другим тигром. И боги отвернутся от его семьи и... все плохо будет. Так что вряд ли твой удэгеец согласится! - они помолчали. - Но попробуй, поговори с ним, кто знает...

В эту ночь Анне приснился тигр. Огромный, красно-коричневый, с черными полосами и длинным, загнутым на самом кончике, хвостом, который он, садясь, свернул вокруг себя. Тигр в упор смотрел на нее и... мурлыкал. Аня чувствовала, как сдавило горло от волнения, как стучит ее сердце, а в голове пульсирует одна мысль: держать себя в руках, чтобы тигр не догадался о ее страхе! Но из-за спины Хозяина тайги появился старый Ёминка с луком и колчаном со стрелами через плечо; он остановился рядом с тигром, и Анна услышала голос старика.

- Это Священный Амба! Он все знать о людях. Он - Бог! Он сохранить наш род, когда черный морок лишить наш народ разума и жизни. Амба забрал в свой дом два ребенка, которые жить - девочку Инга и мальчика Егда. Они жить в его доме, в тайге, потом Егда жениться на тигрице, а Инга стать женой медведя и продолжать наш род.

Ёминка замолк. А тигр смотрел Анне в глаза, проникая в самую душу, отчего ей стало не по себе. Она хотела отвести взгляд, но не смогла. Их взгляды слились, и Анна уже не различала, где она, а где тигр. Постепенно паника прошла и появилось ощущение блаженства от слитности с Великим Амба и от чувства гармонии в душе.

Анна проснулась и открыла глаза. Саша тихонько, чтобы не потревожить сон жены и сына, умывался в углу за печкой. Анна поднялась, но образы из сна, еще стояли перед глазами.

"Приснится же такое!" - подумала она и, накинув платье, пошла делать чай.

Когда, наконец, старый удэгеец пришел с сыном, чтобы отдать сшитые унты, Анна обрадовалась им, как родным, усадила за стол, угощая свежими пирогами. На выпечку она была мастерица! Прихлебывая горячий чай, Тибеула Ёминка, покачивал головой от удовольствия.

- Хорошо! Хороший хозяйка! Хороший чай!

- Вы угощайтесь, угощайтесь! - потчевала Аня, добавляя пирогов на стол.

Васко стесняясь, брал кусок и скромно откусывал. А его отец, почмокивая, все хвалил:

- Хороший еда! Вкусный еда!

Напившись чаю, гости собрались было уходить, тогда Анна и решилась на разговор.

- Дедушка, а вы охотились на тигра?

Как только она произнесла последнее слово, старика словно подменили. Он вскочил на ноги и сурово выговорил:

- Ёминка уважать Хозяина, Куты-мафа - отец удэге! Ты своя башка думай - отец убивать можно?! - воскликнул он, распаляясь.

Аня растерялась и начала извиняться, только старый удэгеец в сердцах махнул рукой и пошел к двери. Васко последовал за ним, с беспокойством оглядываясь на хозяйку дома. Аня хотела проводить их - сунула ноги в валенки, но так и осталась стоять посреди горницы в недоумении, когда хлопнула дверь в сенях.

- Чего это он выскочил, как ошпаренный? - Клава внесла охапку дров. - Меня чуть не сбил с ног!

- Да я спросила его об охоте на тигра, - оправдываясь, Аня, глотала слезы, - ну, что такого, а? Что ж это за табу такое на тигров? Даже спросить нельзя...

Клава бросила поленья за печкой и присела на скамью, усаживая рядом Анну. Сашенька к матери на колени забрался.

- Странные они люди, удэгейцы. Много у них такого, что не поймешь. Живут по-старинке, по своим древним обычаям. Тут уже паровозы ездят по рельсам, а их это будто и не касается. Для них только тайга имеет значение. Я тут слышала одну историю. Вот послушайте, - девушка положила большие ладони на колени и начала рассказ:

- Говорят, это было очень давно. Жили в тайге муж и жена. Жена красавицей слыла и хорошей охотницей - ни в чем мужу не уступала, но, как и положено, муж ходил на охоту, а жена занималась тем, что поддерживала очаг в доме, выделывала шкуры, шила одежду, как все удэге.

Однажды пришли в тайгу китайские разбойники хунхузы. Они отбирали у лесных жителей соболиные шкуры, забирали панты оленьи, корень женьшеня, что удэге в тайге промышляют.

Очень ценилось все это в Китае, да и сейчас ценится.

Но в тот раз потребовали хунхузы от удэге тигра.

Услыхав о том, мужчина наотрез отказался охотиться на Хозяина тайги, как и наш Ёминка. Но хунхузы схитрили. Знали они, что ничем не уговорить упрямого охотника и тогда забрали они мужа от жены, а на прощание сказали ей: "Принесешь тигра на Уссури, тогда мужа заберешь, не принесешь, убьем его". И ушли.

Осталась женщина одна.

"Что делать?" - думает.

Любила она своего мужа и решила выкупить его у хунхузов, нарушив древний закон своего народа.

Как пришла зима, надела она короткие подбитые камусом лыжи с выгнутыми носками.

- Это оленьей шкурой, - пояснила Клава, - чтобы по направлению движения лыжи хорошо скользили, а в обратную сторону не шли.

Так вот, взяла жена лук и стрелы, нож заткнула за пояс и пошла в тайгу за тигром. Нашла его след и начала преследовать.

Долго шла охотница по тигриному следу, пока тому не надоело следы путать. Голод проснулся в тигре и залег он на скале, обойдя женщину и ожидая, когда она под скалу ту подойдет. А она все шла по следу, понимая, что играет с ней тигр.

Подходя к скале, что укрылась за толстыми стволами кедров, почувствовала охотница тигриный взгляд, пригнулась, сняла лук с плеча, достала стрелу из колчана. И только вышла она из-за деревьев под скалу, как тигр сорвался с места в смертельном прыжке.

Упала женщина на спину под тяжестью тигра, и потеряла сознание от страшной боли.

Очнулась охотница в сумерках. Снег под ней подтаял от тепла. И лежала она на самой земле, а на ее груди покоилась тигриная голова. От тяжести той женщина едва дышла. Но сильно хотела она жить и мужа своего выкупить. Собралась с последними силами и выползла из-под тигра. Ее расшитый узорами халат из оленьей шкуры пропитался тигриной кровью, вышедшей из горла, которое охотница чудом пронзила стрелой, воткнув ее до самого сердца зверя. Ноги женщины замерзли, а лицо и шею так саднило, что она невольно подняла руку и провела по щеке. Тут же из рваной раны снова засочилась кровь. Успел-таки тигр занесенной для убийства лапой, разодрать женщине лицо! Но, к счастью, удар его ослаб от смертельной раны, а кровь на холоде быстро остановилась.

Достала охотница заветный мешочек с порошком женьшеня, присыпала им рану, подкрепилась юколой и, начала резать молодую поросль деревьев для волока, чтобы дотащить тяжелого зверя до Уссури.

Сколько работала женщина, как тащила тигра не ведомо, но мужа своего вернула.

А муж, когда увидел жену свою с обезображенным лицом и тигра, убитого ею, упал на землю и долго лежал так, вымаливая у духа тигра прощение своему роду.

С тех пор, говорят, поклялся удэгеец беречь каждого тигра от гибели и завещал это своим детям. Потому удэге, как только увидят тигриные следы на снегу, падают и молятся, мысленно обращая взор на Луну - туда, где течет "тигровая река", на светлых берегах которой поселяются души убитых тигров.

Клава замолчала. Молчала и Анна, завороженная сказкой.

- Еще говорят, что тот удэгеец, когда домой вернулся, свою малолетнюю дочь спеленал и отнес на тигриную тропу. В жертву ее принес, как откуп за убитого тигра. Потом там вырос курган из камней, в который воткнут шест.

- А зачем шест? - с ужасом спросила Анна, крепче прижимая к себе сына.

- Обычай такой: где тигр съест человека, там каждый прохожий камень кладет, а, если камня нет, ставит шест и завязывает на него кусочек материи.

- Ужас какой, - Аня похолодела, - что за дикость, господи?! А с женщиной той что стало? - Аня представила себе молодую удэгейку с разорванной щекой, и так жалко ее стало и дочку ее тоже, что слезы навернулись на глаза.

- А женщину ту стали называть невестой тигра, а рану на щеке - его поцелуем. Говорят, что у всех девочек, рожденных той женщиной после этого случая, была изуродована щека: поцелуй тигра, как родовая метка, передавался по наследству по женской линии, как родинка, к примеру.

Аня, не задумываясь, потрогала выпуклую родинку на своей шее, под волосами. Такая родинка была у ее матери, и, сказывала мать, и у ее матери тоже.

- Родовая метка...

- Что вы сказали? - не расслышала Клава.

- Да ну тебя, - Аня отдернула руку, - застращала прям! Давай лучше чай пить! А то меня морозит что-то.

Клава вскинула брови, удивляясь:

- Какая ж вы впечатлительная, однако... сказка это удэгейская, чего пугаться-то, - и присела к печке, чтобы подбросить дровишек в ненасытное жаркое брюхо.

В один из светлых дней декабря, когда на время успокоились метели, передав кратковременную эстафету братцу морозу, Анна с мужем в сопровождении казака Федора и молодого солдата из охраны, отправились на охоту. На двух нартах они проехали часть долины, удаляясь от реки в сторону гор. Когда на пути встал густой лес, чернеющий голыми стволами ясеня и дуба вперемежку со стройными зеленоверхими елями и кедром, охотники распрягли собак и, спрятав нарты, углубились в тайгу. Федор повел их пролесками, обходя густые заросли кустарников и невысокие, но отвесные скалы, припорошенные снегом.

Анна легко скользила на коротких удэгейских лыжах, стараясь не отставать от Федора, который, шел впереди нее, изредка останавливаясь и прислушиваясь к таежным звукам.

Снежная тишина, поразившая Анну, как только они вошли в лес, оказалась призрачной. То тут, то там слышался звук падающего снега и пружинистый шелест освободившейся от него еловой лапы. Над головой пролетала редкая птица, издалека доносился еле уловимый хруст веток - то ли зверь какой продирался сквозь чащу, то ли человек...

За собой Анна слышала дыхание мужа и мерное поскрипывание его лыж, отчего радость сладкой волной проходила по сердцу. Не часто выпадали дни, которые они могли провести вместе!

Когда впереди послышался лай собак, Федор поднял руку, и все остановились.

- У Кривого Ручья голосят, - тихо сказал он и снял винтовку.

Кривой Ручей - неширокая таежная речка, петляющая между скалами и крутыми склонами, - по берегам покрылся льдом, но вода бежала в нем, несмотря на мороз. Крупные камни на мелководье укрылись белыми снежно-ледовыми шапками, а чуть ниже по течению, перед скалами, сжавшими русло реки с обоих берегов, лежало упавшее дерево. Собаки вертелись на другом берегу, вынюхивая след и ожидая хозяина. Переправившись первым, Федор отогнал их и присел на корточки, внимательно разглядывая отпечатки звериных лап.

- Был здесь тигр, давно, однако.

Анна присела рядом и увидела круглый, размером с тарелку, отпечаток, вдавленный в снег. След тигровой лапы впечатлил охотников, видевших Хозяина тайги только на картинках.

- Ничего себе лапка! - присвистнул солдат, поправляя винтовку на плече.

- А как давно? - переспросила Анна, не обращая внимания на озиравшегося по сторонам солдата и вглядываясь в лицо казака.

Тот встал, поджал губы, закрутил ус.

"Опять задумался!" - Анна даже не улыбнулась: не до смеха было.

- Однако, дня два назад ходил, - растягивая слова, проговорил Федор.

Саша согласно кивнул.

- Последний снег был два дня назад. После снега тигр ходил здесь.

- Так мы его найдем? - с надеждой спросила Анна приглушенным голосом: у нее перехватило дыхание от волнения.

Федор поразмышлял немного, оглянулся на собак, присвистнул им несколько раз, отчего они разом сорвались с места и помчались по следу, и только потом ответил:

- Отчего не найти, найдем! Если рядом ходит...

С этого момента приятные мысли о прогулке с мужем отдалились, и Анна, почувствовав охотничий азарт, забыла обо всем. Даже красота природы, раскрывшая свои потаенные уголки, не занимала ее. Аня скользила за казаком, к которому еще пару часов назад относилась с легким презрением из-за его вальяжности и, как ей казалось - глупости. Сейчас же он двигался быстро и уверенно, выхватывая острым взглядом все в пределах видимости, останавливаясь и принюхиваясь, как зверь, и снова устремляясь вперед. Анна чувствовала в нем эту уверенность, и потому бежала следом, как верная собака. Но, каков бы ни был азарт, усталость давала о себе знать. Анна сбавила темп. Захотелось есть. Это бы и ничего - на ходу можно было перекусить сушеным мясом и хлебом, который она испекла загодя, и лежало все это у нее в заплечном мешке, но, как всегда бывает некстати, Анну приспичило совсем другое.

Воспользовавшись более длительной остановкой Федора, Аня оглянулась на мужа и мимикой, виновато улыбаясь, дала понять, что ей невмоготу больше терпеть. Саша, недолго думая, пропустил солдата, пыхтевшего за ним, вперед и, осмотревшись по сторонам, показал жене на заснеженные кустарники, разросшиеся вокруг старой раскидистой орешины ниже тропы, в распадке. К этой орешине Аня и направилась.

- Ты тут посторожи, - шепнула она мужу, объезжая его, - винтовку подержи.

Саша проводил жену взглядом и отвернулся. Аня пробралась за дерево, и принялась расстегивать одежду.

- Как капуста, - бурчала она, - надо было, как удэгейцы одеваться - легко, тепло, а тут пока освободишься...

Справившись со всеми штанами, Аня присела, торопясь поскорее покончить со своей проблемой. Наконец, вздохнув с облегчением, она поднялась и только натянула штаны, как тишину разорвал звук выстрела.

Анна инстинктивно наклонилась и вжала голову в плечи, и тут же почувствовала удар сверху: что-то огромное свалилось на нее с дерева вместе с облаком снега. От резкой боли в шее в глазах мгновенно потемнело, и Аня отключилась.

Ощущения мира прорывались в сознание, словно через ватный барьер. Анна чувствовала, как ее передвигают, перекладывают, она слышала голоса, но не могла разобрать речь. Отчего-то зудели щеки, и это все больше раздражало. Аня попыталась закрыть их руками, но почувствовав влагу, испугалась и очнулась.

- Тигр! - закричала она, ощупывая свои щеки. - Тигр!

- Тихо, тихо, Аннушка, нет тигра, не бойся, - знакомый, ласковый голос немного успокоил, Аня открыла глаза.

Расплывчатое пятно перед ее взором шевелилось, она прищурилась, пытаясь сфокусировать взор.

- Саша! - узнав мужа, Аня приподнялась, но он осторожно уложил ее обратно.

- Тихо, родная, не шевелись, - Саша вытер ее щеки варежкой; они горели то ли от снега, в который она уткнулась лицом при падении, то ли от его шлепков, когда он приводил ее в чувство.

- Я говорить, я не стрелять женщина! Я убивать барс!

- Какой барс? - Аня скосила глаза в сторону говорящего и узнала старого удэгейца.

Тибеула Ёминка смирно стоял под прицелом солдата, который с грозным видом наставил на него винтовку.

- Миша, отпусти его! - Саша поднялся с земли, подошел к старику. - Прости, отец, сразу не разобрался, спасибо тебе, ты жену мою спас, - он посмотрел на неподвижное тело пятнистой кошки. - Я и не знал, что он на человека нападает... не тигр вроде...

- Барс не нападать, барс подсматривать за женщина, барс любопытный быть. Он на дереве лежать и подсматривать.

Как ни трагична была ситуация, но объяснение удэгейца никак не вязалось с тем, что случилось.

- Любопытный говоришь! - Саша засмеялся.

Федор спрятал улыбку в усы, а солдатик захихикал, опустив голову. Аня бы тоже рассмеялась, но ей вдруг стало так обидно. Мужикам что? Не сходя с тропы, расстегнули штаны, да облегчились, а женщине каково! Наверное, потому инородцы женщин на охоту не берут, чтобы барсов не смущать!

- Ну что, мужики, назад идти надо, поохотились... - Саша призадумался. - Аню понесем, да барса забрать бы...

- Моя барса сам забирать, вы женщина быстро, быстро нести домой. Моя жена звать. Моя жена лечить женщина, - Ёминка подошел к Ане, присел около нее на корточки, расплылся в улыбке. - Вы охота больше не ходить. Дома сидеть. Вкусную еду готовить, - он два раза хлопнул ее по руке, кивнул, приободряя, и, оставив Анну, пошел готовить волокуши для барса.

Федор увязался за ним.

- Однако, Тибеула, как ты здесь оказался? - как всегда, изобразив недоумение, спросил он удэгейца.

- Ты охотиться, я охотиться. Твоя понимай нету? - срезая тонкие стволики молодых деревьев, старик с хитрым прищуром поглядывал на казака. - Много думать - башка болеть. Ты лучше иди собак искать. Куты-Мафа собака любить, собака сладкий, - Ёминка причмокнул.

- Однако, пойду, - сообразил Федор.

- Иди, иди, быстро иди, - улыбаясь во весь рот, старик махнул вслед казаку и принялся за очередную ветку.

Аня лежала в кровати, и слезы текли по щекам. Она не могла и рта открыть - от любого движения боль ударяла в шею. Саша в тот же день привел Фаину Ефимовну. Та прощупала Анину шею, причиняя еще большую боль, сказала, что перелома нет, а только сильный ушиб, который скоро пройдет, и ушла, наказав прикладывать теплые компрессы. Жену Ёминка Саша звать не стал, сказав, что все знахарские дела по-сравнению с медициной - ерунда.

- Вот же напасть какая! - сетовала Клава, полностью взяв в свои крестьянские руки хозяйство Анны и заботу о ее сыне. - Далась вам эта охота! Говорил старик - нельзя охотиться на тигра! А вы не послушались.

Аня хотела было возразить, да еле проглотив слюну, побоялась еще большей боли.

"Причем тут тигр! - думала она, с тоской глядя в потолок. - Приспичило меня не вовремя, надо было к скале идти дальше, да кто ж знал, что на том дереве барс притаился! Так и не увидела тигра, только след его... - Аня совсем было расстроилась, но вспомнила, как счастливо улыбался Ёминка, когда говорил ей, чтобы дома сидела, на охоту не ходила. - А старик ведь не зря за нами пошел! Боялся, как бы беды какой не случилось, охранял! Только кого: нас или тигра... Права Клава - непростые они люди, удэгейцы..."

Боль в шее не проходила, напротив, она расползлась по плечам и к лицу. Анна страдала: ни рот открыть, ни головой пошевелить.

- Клава, - превозмогая боль позвала она, - поди к Ёминка, пусть жена его придет, пока Саши нет, худо мне.

"Может, она, и правда, лечить умеет, сил нет терпеть!"

- Сейчас, сейчас, - Клава засуетилась, посадила Сашеньку к матери на кровать, дала игрушки и, накинув платок и телогрейку, выбежала из дома.

Старый удэгеец склонился над незадачливой охотницей, всматриваясь в ее лицо. Анна улыбнулась в ответ. Боль от напряжения лицевых мышц отдалась в шею. Анна застонала.

- Сейчас, сейчас, жена Ёминка тебя лечить! Потом хорошо будет, совсем хорошо! Почему сразу моя жена не позвал? - спросил он Клаву.

- Не знаю я, - отмахнулась девушка, внимательно наблюдая за маленькой удэгейкой, которая разложив на столе разные мешочки, брала один за другим и высыпала из каждого понемногу порошка в одну чашку.

Она говорила что-то на своем языке, а Тибеула говорил Клаве, что ей нужно.

- Вода кипятить, чумашка наливать, бабушке давать, тряпка мочить, на шея ложить.

Сашенька, испугавшись чужих людей заплакал было, да Ёминка дал ему игрушку - деревянного тигра.

- Сэвэн. Бери, играть. Сэвэн - амулет, тебя защищать, тебе помогать.

Аня протянула руку, погладила сына по спине, чтобы не пугался старика.

- Теперь иди играть, бабушка мать твоя лечить будет.

К Анне с мокрым полотенцем в руках подошла жена Ёминка. Седые волосы, разделенные прямым пробором, она заплела в две тонкие косички, что лежали на плечах, укрытых расшитым халатом, прихваченным с одного бока на крупную костяную пуговицу. Женщина приветливо улыбалась, отчего лица обоих удэгейцев показались Анне одинаковыми: узкие прищуренные глаза, расходящиеся лучики морщин, круглые, как яблоки, щеки. Только одна щека у жены Ёминка отличалась от другой - безобразный шрам разукрасил всю правую половину ее лица.

- Поцелуй тигра! - воскликнула Анна и закричала от боли.

- Куты-Мафа любить моя жена, - согласно закивал головой Ёминка, - Хозяин целовать Летига, давно это было. У стариков жизнь позади! А ты пить чай, тряпка на шея ложить - завтра здоровый быть! У молодого жизнь впереди - ты вперед смотреть!

Глава 5 Рождение дочери

Легко быть зверем и легко быть богом,
Быть человеком - это тяжело.

Евгений Винокуров

Анна быстро поправилась. К новому году она уже и не вспоминала о болезни, а вот ту охоту на тигра запомнила на всю жизнь. Дни проходили за днями, и хоть зима и не сдавала своих позиций - все мела да морозила - к марту дыхание весны долетело и до Уссури. Но не только природа просыпалась от зимней спячки, не только звери и птицы, следуя ее зову, вступили в пору любви ради продолжения потомства. В один из мартовских дней Аня вдруг поняла, что беременна. Это открытие и обрадовало ее, и озадачило: не время рожать детей в ссылке, даже, если ты на особом положении. Рядом не было ни матери, ни сестер, которые помогли бы, на которых она могла положиться, только муж и заботливая Клава. Но осознание того, что в ней рождается новая жизнь, еще один малыш, которого они с Сашей будут лелеять, как и первенца, сладостью окутывало сердце.

"Ничего, - думала Анна, - справимся!"

Но Саше решила сказать позже, когда ребенок даст о себе знать движением.

Клава все больше заставала хозяйку задумчивой, а когда та начала воротить нос от еды, когда вязаная кофта так обтянула ее красивую полную грудь, что пуговки едва застегивались, она уже не сомневалась, что Анна беременна.

- Моя-то, слышь, брюхата, кажись, - как-то перед сном обмолвилась Клава Фаине Ефимовне, просто так, посплетничать по-бабьи, но докторша так посмотрела на нее большими круглыми глазами, только и оживляющими ее желтоватое лицо с впалыми щеками, что Клава испугалась. - Что ты, Фимовна? Что? Господи, да что ж тебя так всю перевернуло-то?

- Будь они все прокляты, и семя их... - сквозь зубы прошипела докторша.

Клава отпрянула.

- Бог с тобой, Фаина Ефимовна... что ж ты такое говоришь, одумайся...

- А то и говорю - не будет им жизни ни здесь, нигде...

Докторша вышла из хаты, хлопнув дверью. Клава так и осталась сидеть, пораженная злобой, выплеснувшейся из самого сердца.

- Прости, Господи, рабу твою... сама не ведает, что говорит, прости ея и помилуй, и не прими слова ея бесовские, и пошли ея благоразумия и любви к ближнему, - зашептала Клава, часто крестясь и с опаской поглядывая на темное окно, в котором отражались блики огня от керосинки.

Ночная мгла расползалась от отражения, густея, собиралась по углам и Клаве казалось, обретала демонические образы, страшные и пугающие.

В сенях послышался звук упавшего ведра, матерная ругань докторши, затем дверь отворилась и вместе с Фаиной Ефимовной, как баба-яга согнувшейся и горбатой, в горницу влетел свежий ветер. Клава так и обомлела, застыла с прижатой к груди щепотью пальцев, которой она только что осеняла себя крестом. Пламя лампы колыхнулось и страшное видение исчезло. Только седые волосы докторши, коротко остриженные, торчали соломой в разные стороны.

- Что обомлела так? Привидение увидала?

Фаина поняла, что испугала девушку. Только непонятно ей было, почему она так заботится о семье начальника - человека враждебного мира, отнявшего и у нее семью, дом, да и радость всей жизни.

Клава молчала. Опустила руки на колени. Длинная рубашка прикрывала ее ноги, белизной своей оттеняя и оголенные плечи, и грудь, широко открытую круглым вырезом.

Фаина подошла к шкафчику, что висел между окнами, открыла одну створку, достала початую поллитровку.

- Не робей, девка, не обижу, мы с тобой одной бедой связаны, - она поставила бутылку на стол, села, облокотившись, собрав руки в кулаки. Ворсинки меха ее безрукавки ощетинились по проймам и вырезу. Докторша вся сжалась, и, казалось, если б могла, то, как улитка, вползла бы в объемную безрукавку, спрятавшись там от всего, что ее окружало, да и от самой жизни тоже. Безысходность и тоска читались на ее лице, и Клаве в эту минуту стало так жалко ее - одинокую, суровую, озлобленную. Фаина, не мигая, смотрела на огонь, а он плясал в ее глазах, казавшихся безумными.

Глядя на докторшу, Клава вспомнила мать. Так же она сидела за столом в ту ночь, когда стала вдовой. То была их последняя ночь вместе. Ни мать, ни Клава, ни младшие братишка с сестренкой тогда не спали. Пережитое горе - страшное внезапностью и жестокостью людей, живших бок о бок, разрушило все: и налаженную сытую жизнь, что отец тяжелым крестьянским трудом создавал для своей семьи, и надежды на будущее, и само понимание жизни и справедливости.

- Давай выпьем, Клавдия, все ж легче станет, - Фаина Ефимовна будто очнулась, встала, взяла кружки, достала хлеб. - Ты вот осуждаешь меня, - низким голосом заговорила она, - за семью начальника беспокоишься, жену его жалеешь, а меня, - она в упор посмотрела на Клаву, - а тебя кто-нибудь пожалел, а?

Клава махнула одними пальцами, шмыгнула, утерла нос, встала.

- Садись, выпей, - Фаина Ефимовна наполнила кружки. - Давай, за жизнь нашу поломанную...

Женщины выпили, скривились, как от оскомины, зажевали хлебом.

- Ты вот, Клавдия, - продолжала докторша, - молодая еще, красивая, тебе самой детей рожать, жить бы рядом с мамкой...

Клава не выдержала, застонала, зажав рот ладонью.

- Ох, Ефимовна, что ж ты сердце мое рвешь на части?!

- А ты не таись, расскажи, как все случилось, расскажи, полегчает, - смягчившись, пожалела Фаина.

- Да как случилось, господи, как случилось... - Клава взяла платок со своей постели, что поверх одеяла лежал, краешком промокнула глаза, накинула на плечи, всхлипнув. - Батю Васька хромой застрелил. Васька, он за старшего был в деревне, с солдатами по дворам ездил, у кого что было собирал... Батя добро защищал, за нас думал, как жить будем, так Васька его и застрелил прямо у сарая, где хлеб хоронили. Мамка кинулась было на выстрел из избы, да ее бабка Матрена удержала, рот закрыла, нас на печь загнала, чтоб сидели и ни-ни... - Клава тяжело вздохнула, облизала сухие губы, - мне тогда семнадцать исполнилось, а младшим - сестренке с братишкой, погодки они были, одного за другим мамка родила - шесть да пять годков. Ох, матушка моя, да где ж вы теперь, родненькие! - запричитала Клава, запрокинув голову, закачавшись из стороны в сторону.

Фаина Ефимовна через стол наклонилась, за руку ее взяла.

- Тихо, тихо, не голоси, что с ними стало-то?

- Что стало-то, - Клава, будто опомнилась, лицо побледнело, уголки губ вниз опустились, - как батю похоронили, мамка разума лишилась, молчит, только сидит за столом, как ты вот сидела, кулаки сожмет, глаза пустые. Я по дому бегаю, Митьку с Глашкой кормить надо, а мамка... Ночью избу подожгла. Дверь заперла, чтоб и мы выйти не смогли, и подожгла. Я в окно малых выкинула, пылало все уже, мамка безумная все за руки хватала, держала меня, сама упиралась... Пока соседи прибежали, изба вся огнем зашлась... Не смогла я мамку вытащить, сама еле выбралась... Потом... люди приютили поначалу, а после меня арестовали, как кулацкую дочь, мол, сознательно добро уничтожили, вредительство... Дмитрия с Глафирой забрали, куды не сказали. Как я ни просила к сестре батиной их отправить... не сказали ничего... где они по сей день не знаю, живы ли... сколько лет прошло...Тетке писала, ответа нет. Сами живы ли, не знаю.

- Может и живы, - Фаина закурила, - в детдом их отправили, фамилию другую дали. Так они и делают, сволочи поганые, изводят семьи на корню, чтоб и памяти не оставалось.

- У тебя тоже забрали? - тихо спросила Клава, с жалостью глядя на женщину, с которой ее свела судьба.

- Не было у меня детей... и не будет никогда, - Фаина встала, прошлась по горнице, притушила папироску о стол, окурок в кружку бросила.

- Почему не будет? - Клава искренне удивилась.

На ее лице всегда отражались все эмоции. Радовалась ли, горевала ли - по лицу всегда видно было. Вот и сейчас, в глазах удивление, почти детское, брови вверх поползли - широкие, со штрихами отдельных волосков над веками.

- Какая ж ты откровенная, девка! - Фаина улыбнулась.

Была бы она не ссыльной, наверное, ее лицо было бы красивым, радовало бы людей. Но редко улыбка озаряла его. Серой маской казалось ее лицо. Улыбка сошла с него так же быстро, как и появилась.

- Не будет, дорогая моя Клавдия, потому что уничтожила я в себе все, где дети появляются.

- Как так? - Клава прижала руки к груди.

Уж который раз за этот вечер пугала ее докторша.

- А вот так! - с вызовом ответила Фаина.

Злость так и сыпалась искрами из ее глаз. Свет от лампы попадал в них и, словно ударившись о препятствие, рассыпался и возвращался назад, смешавшись с тяжелыми чувствами женщины, таившей в душе черную обиду на тех, кто разрушил ее жизнь. - А ты что хотела, чтобы я рожала от тех выродков, что насиловали меня? Как животные, как взбесившиеся твари... Чтобы я рожала от каждого гада, что совал в меня свой поганый хрен?

Клава замерла, ни жива, ни мертва. И у нее не заживала рана на сердце от того унижения, через которое и ей, как и всем женщинам, попавшим в лагерь, пришлось пройти.

- Ефимовна...

- Что "Ефимовна"? Сама, небось, знаешь, каково это... Ладно, прости меня. Тебе, видимо, повезло, не понесла от... недоносков, а я сразу. От мужа не могла забеременеть, а от тех... суки... сама освободилась, и жива осталась, бог миловал. Потом уже все равно было...

- А с мужем что сталось? - Клава спросила и испугалась.

Болью ее вопрос отозвался в докторше. Вот ведь, как кремень, баба, злостью сильна, а как мужа вспомнила, так слезу это воспоминание прошибло.

- Эх, - Фаина тряхнула головой, борясь со слабостью, которой она себе не позволяла. Зарок дала - никто слез ее не увидит, никогда! А тут девка деревенская одним вопросом достала до самого потаенного, голос у нее такой искренний... - Мужа расстреляли. Враг народа. Все мы тут враги! - закричала она. - Поняла?

Клава закивала, не в силах отвести взгляд от женщины, страшной своей злобой и бессилием.

- Ладно, спать давай, вспомнили, душу открыли и закрыли. Нечего в ней копаться, - она взяла бутылку со стола, посмотрела на свет, потрясла, назад поставила. - А насчет сестры твоей и брата попроси жену начальника, раз уж такая она добрая, пусть запрос напишет, муж ее отошлет куда надо. На их запросы ответ, может быть, и придет. Сколько лет прошло с твоего ареста?

- Седьмой пошел...

Докторша прикинула.

- Это им уже по двенадцать исполнилось, - она поджала губы, - если были в детдоме, то там еще. Хорошо бы, имена свои помнили, да вместе были бы...

Клава снова всхлипнула.

- Пиши запрос, кто знает, может, и найдутся, - Фаина Ефимовна набрала воздуха побольше, и с шумом задула лампу.

Клава долго лежала с открытыми глазами - сон не шел. Все вспоминались родные, брат с сестрой - маленькие, веселые, - мамка с батей - молодые, счастливые. Так и уснула она, словно перешагнула границу небытия, и вместе с ними снова работала в поле, сидела в горнице с малышами, щекотала их, и задорный детский смех рассыпался колокольцами по избе, улетал через распахнутое окно на волю и летел... далеко-далеко...

"Здравствуй, дорогая наша сестра Анна! Пишет тебе твоя сестренка Надя. Во-первых строках своего письма сообщаю, что дома все хорошо, все живы, здоровы, чего и тебе желаем", - Аня читала письмо от сестры и умилялась каждому слову.

Тетрадный лист в клеточку был полностью исписан ровным аккуратным почерком. От письма веяло домом, а строчки с тщательно выведенными буквами, казалось, оживали, и Аня как наяву видела и мать, и отца, и Надюшку, щеголяющую в новой блузе, сшитой ей Мурой.

- Что пишут? - спросил Саша.

По счастливому выражению лица жены, он догадывался, что у Деркаченко все хорошо, но надеялся, что, может быть, родные Анны что-то сообщат и о его близких.

- А? - Аня опустила письмо, улыбка сияла на ее губах, а взгляд был далеким, будто она смотрела вдаль и видела родной дом за тысячи километров, что разделяли их.

- О моих ничего нет?

Аня спохватилась:

- Есть! Вот, Надя пишет: "Вчера вечером мы с Олей ходили в кино, показывали фильм "Путевка в жизнь". Вы еще не видели? Очень интересно. Там...". Так, это про кино... Вот! - Аня подсела к столу, поближе к мужу. - Представляешь, мы сели рядом с Анной Войтковской, твоей золовкой. Она была с мужем. Спрашивала, как вы поживаете. Я сказала, что хорошо. Она просила передавать привет и сказала, что у них тоже все хорошо". - Аня посмотрела на Сашу и, как бы извиняясь, пожала плечами. - Все. Больше ничего.

- Ну, хорошо, значит - хорошо! - Саша встал. - Пойду. Пора мне. Сегодня не жди, поздно приду. - Он закашлял. - А, вот еще тебе, - и он достал из кармана шинели журнал "Молодая гвардия".

Аня обрадовалась ему не меньше, чем письму. В журнале печатали роман Николая Островского "Как закалялась сталь", и Анна с упоением читала про Павку Корчагина и, пересказывая мужу содержание, восхищалась героизмом первых комсомольцев.

Саша надел буденовку и шагнул к двери.

- Саша, - Аня окликнула его, тихо, но с такой нежностью.

Он повернулся. Аня подошла, прижалась к нему, упираясь животом.

- Дите просится на волю, стучит...

- Пора уже? - Саша забеспокоился.

- Еще месяц. Только тревожно как-то. Боюсь я, Саша.

Он поднял ее лицо за подбородок. Заглянул в глаза - мягкий ласковый взгляд, но страх мелькал в нем, поднимаясь из золотистой глубины, придавая глазам глубокий коричневый оттенок.

- Что ты, Аннушка, все будет хорошо...

Аня вздохнула с облегчением. Когда муж был рядом, все страхи расползались, а она чувствовала себя уверенней.

- Ты скорее возвращайся, - Аня поцеловала его, поправила воротник, - и что-то кашляешь, уже холодно, ходишь нараспашку, заболеешь еще...

- Все нормально, не заболею, - Саша взял ее за плечи, чуть отодвинул, - пойду я, Аннушка, пора, и так ушел на час, дел много.

Аня засуетилась, подхватила платок.

- Я провожу. Да и Шурке пора домой. Куда они с Клавой запропастились...

На дворе стоял август тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Уже чувствовалось дыхание осени: ветер стал холоднее, зачастили дожди. Ловя каждый солнечный день, Клава ходила гулять с Сашей - то в ближайший лесок, то к соседям на двор лошадей смотреть. Анна в последнее время чаще стояла на крыльце, дыша воздухом, или отмеряла шаги рядом с избой. Вот и сейчас она осталась за калиткой и долго смотрела вслед забрызганной грязью полуторке, пока та, увозя мужа, не исчезла из виду. Вдохнув полной грудью, Аня почувствовала, как ребенок заворочался внизу живота. Скользящая резь прошла по пояснице, легко прикоснувшись, но от этой неожиданной боли Анна вздрогнула.

- Господи, не надо, рано еще...

Аня ухватилась за доску низкого забора. Замерла, прислушиваясь к себе, боясь шелохнуться. За соседней избой показалась Клава. Она за руку вела Сашу, помахивая над его головой березовой веткой. Издали заметив Аню, Клава доложила:

- Совсем мошка замучила, и до лесу не дойти, уже за околицей тучей летают, кровососы проклятые, ну что ты поделаешь, спасу от них нет, когда уже уймутся, - Клава насторожилась, глядя на хозяйку, одной рукой поддерживающую свой живот. - Что это вы тут стоите-то? Никак... ой! - она прикрыла рот ладонью и побежала к Ане, подняв мальчика на руки. - Началось? Батюшки-святы, да как же так, еще ж не время...

- Ладно голосить, - Аня осадила ее, - помоги в дом зайти, боюсь не доберусь сама.

Клава отнесла Сашу на крыльцо, вернулась, подхватила Аню за талию, подставила руку, чтоб та ухватилась, и тихонько шаг за шагом, они вернулись в дом.

Уложив Анну на кровать, Клава наклонилась над ней.

- Я Федьку пошлю за мужем вашим. На Сивом туда-сюда быстро обернется.

- Не надо! - Анна перевела дух, легла удобней. - Может еще обойдется, я полежу.

Клава закивала головой, поджав губы. Бледное лицо хозяйки настораживало ее.

- Так я позову доктора, Фаину Ефимовну, она зараз вернулась, недалече тут, а? Какое лекарство, может даст... позову, а?

- Да не суетись ты, Клавдия, меня уже отпустило. Сашенькой лучше займись, совсем мальчика перепугали.

Саша выглядывал из-за спины Клавы, с любопытством посматривая на мать. В его глазах было недоумение или испуг. В разговоре женщин мальчик чувствовал тревогу, но понять ее причину не мог, оттого насторожился и, молча, наблюдал за взрослыми.

- Ага, сейчас, вы лежите только, не двигайтесь.

Не успела Клава раздеть Сашу, как Анна вскрикнула от острой боли, на этот раз словно отделившей таз от туловища. Клава не стала больше ничего спрашивать и опрометью помчалась за докторшей.

Схватки измучили Анну. Больше не было передышек между ними. Боль терзала тело, скручивая внутренности, полосуя огнем живот и поясницу, заставляя женщину стискивать зубы, напрягая все мышцы. Туман отгородил от нее весь мир. Глухие звуки проникали в уши, растягиваясь, превращаясь в зловещее бормотание.

- Ды-ши, ды-ши глуб-же, я те-бе го-во-рю... - шипела докторша, и Анне слышался ее злобный смех, - а ты что ду-ма-ла, вы о-со-бен-ные! Ро-жать те-бе, как всем! Ды-ши!

Аня до боли в руках сжимала простынь, вертелась ужом, стараясь найти такое положение, в котором острые ножи не заденут ее плоть, просвистят мимо их стальные лезвия. Только, когда перед мутным взором появлялось расплывчатое лицо Клавы, наступало некоторое облегчение. Клава утешала, прикасалась прохладным полотенцем к лицу, отчего боль отступала на время, и Аня, выдохнув ее с горячим воздухом, распиравшим грудь, проваливалась в подушку, расслабившись. Тонкая струйка воды касалась губ, Аня глотала прохладу, ощущая, как она усмиряет внутренний зной.

Внезапно схватки закончились. Аня вытянулась на постели, к ней вернулась способность мыслить.

"Сейчас начнутся потуги, - поняла она, - еще немного. Господи, дай мне сил, прошу тебя, спаси мое дитя, помоги мне родить его живым..."

Отдых быстро закончился. Сладостное томление, появившись внизу живота, объяло лоно, поднялось выше и потянуло вниз. Аня застонала, инстинктивно натужившись, словно желая выбросить, выплюнуть то, что просилось наружу. Ребенок двинулся. Пузырь, бывший его прибежищем восемь месяцев, лопнул, смачивая влагой путь во внешний мир.

- Давай, давай, еще тужься, еще! - жестко командовала докторша, вглядываясь в промежность Анны.

Легкие словно опустели. Аня, как рыба, широко открыла рот, потянула в себя воздух и, сжав челюсти, со всей силой, на которую была способна, выдохнула его, вытолкнув вместе с ним и ребенка.

Клава стояла рядом. Ее рука посинела от мертвой хватки хозяйки. Но Клава молча терпела. Только, когда Фаина Ефимовна подхватила мокрого малыша, еще скрюченного, свернувшегося клубочком, как в утробе матери, Аня отпустила руку девушки.

В тишине, наполнившей горницу, слышалось мерное постукивание ходиков. Аня приподнялась.

- Что? Что с ребенком?

Докторша возилась у нее в ногах, и непонятно было, что она там делает. Аня хотела было сесть, но перед глазами все поплыло, комната перевернулась, подернулась черной пеленой. Аня упала, потеряв сознание. Но внутреннее напряжение, животный страх за жизнь своего ребенка скоро вернули ей осязание мира. Она услышала голос Клавы.

- Ефимовна, что ж ты стоишь?! Дитя ж посинело, не дышит!

- Не верещи, Клавдия, не жилица девочка, ничего тут уже не поделаешь...

Аня еле разомкнула веки, радужные круги плавали перед глазами, а вместе с ними и силуэты Клавы, докторши, очертания комнаты.

- Дайте мне ребенка, - взмолилась Анна.

Фаина Ефимовна стояла над ней, как призрак, не шевелясь, не говоря ничего. Анне казалось, она ухмыляется, в голове кузнечными молотами стучали слова "не жилица, не жилица".

Пока Аня пыталась собрать остатки сил, Клава бросилась к новорожденной девочке, подхватила ее на руки, оглядела комнату, словно ища в ней нечто, что могло бы оживить ребенка. Ее взгляд остановился на тазу с водой. Не раздумывая, Клава опустила малышку в воду, которая успела остыть.

- Ты что делаешь, с ума сошла? - Ефимовна хотела было отобрать ребенка, но Клава, отгородилась от нее спиной. Подцепила чистую тряпицу, подложила под малышку и, осторожно взяв одной рукой ее ручки, другой - ножки, начала двигать ими, сближая и разводя их, приговаривая: "Раз, два, раз, два".

Вглядываясь в синюшное личико девочки, Клава, учащала движения. Потом оставила это и начала растирать ножки, плечики, грудку.

Кожа ребенка покраснела. Клава снова окунула его в холодную воду и снова растерла, и снова: "Раз, два, раз, два".

Девочка закряхтела, задергалась, слабый плач открыл легкие. Воздух наполнил их, вытолкнув воды. Девочка поперхнулась, захлебываясь, но Клава ловко перевернула ее вниз животиком, ладонью надавив на спинку. Ребенок заплакал!

По щекам Анны покатились слезы, но глаза сияли: она слышала плач своего ребенка! Докторша же, словно про себя, шептала:

- Не жилица, нет, не жилица! Все равно помрет, не сейчас, так завтра...

Но дело свое делала: помогла Анне освободиться от последа, обработала родовые пути.

Клава, хмыкая носом, пряча слезы, прибирала постель, заботливо укрывая мать и дитя чистой простынею, одеялом.

Аня же ничего не замечала вокруг. Она прижала к себе спеленанную девочку и любовалась на маленькое сморщенное личико, которое розовело на глазах, отчего сердце переполнялось радостью. Девочка потянулась приоткрытым ротиком к груди. Аня подвела сосок к ее губкам. Сладкая боль пронзила нежную плоть: дочка втянула в себя сосок, из которого потекло живительное молоко.

- Ожила! - Клава любовалась и Анной, и ребенком. - Вот и хорошо, вот и ладно, - она всплеснула руками, спохватившись, пошарила взглядом по горнице. - Саша...

Мальчик сидел на табуретке в углу у самой двери. - Сашенька, иди к мамке, иди, не бойся! - и словно про себя: - Напугали совсем мальца... иди, Сашенька, смотри, кто у тебя теперь есть, смотри - сестренка.

Девочка уже насытилась и посапывала у открытой груди. Анна потянулась рукой к сыну, приподняв голову.

- Иди ко мне, золотой мой, иди, Сашенька...

Он, потупив глаза и поджав губки, подошел. Аня усадила его на край кровати, и гладила по спинке, по головке.

- Смотри, это твоя сестренка. Она еще маленькая, но скоро вырастет, и вы будете играть вместе. Да? - Аня старалась заглянуть в глаза сына.

Саша с облегчением вздохнул, почувствовав любовь матери. Испуг от необычной суеты в доме прошел. Он наклонился над спящей девочкой, стал рассматривать ее личико.

- Некасивая, - проглатывая букву "р", заключил Саша.

Аня улыбнулась. Клава, суетясь по дому, возмутилась:

- Ишь ты, "некрасивая"! Подожди, подрастет, будешь еще ее кавалеров отваживать!

- Будешь защищать сестренку? - Аня обняла сына за плечи.

Он выпрямился, серьезно посмотрел на мать.

- Как папа?

Аня кивнула.

- Буду.

Девочка заворочалась, сморщилась еще больше. Саша тоже скривился. Клава, наблюдая за ними, не удержалась, захихикала.

- А как ее зовут? - спросил мальчик.

Аня озадачилась. Надо же имя дать ребенку, да покрестить... все по-людски.

- Подождите вы с именем, - Фаина Ефимовна, собираясь, молчала до сих пор. - Слаб ребенок, кто знает, что еще будет...

- Опять ты за свое, Фимовна, - Клава хлопнула себя по крутым бокам, - да что ж ты...

- Ладно, только помяните мое слово...

- Да иди ж ты уже, - Клава укоризненно покачала головой.

Ефимовна оделась, приоткрыла дверь.

- Фаина Ефимовна, - окликнула Анна, - спасибо.

Докторша исподлобья глянула на нее. Счастливая женщина, обнимающая своих детей, вызывала в ней зависть, но все же в ее сердце что-то защемило, что-то сладкое окутало его, приглушая горечь.

- Не за что, - буркнула Фаина Ефимовна и ушла.

Глава 6 Новые тревоги

Скажи, как людям о себе поведать,
И чувства наши кто поймет, скажи?

Цюй Юань

С рождением дочери жизнь в семье Войтковских сильно изменилась. На первый взгляд, только хлопот прибавилось, но маленькая девочка, которая едва не умерла в первые минуты своей жизни, изменила мировоззрение Анны. Материнский инстинкт пробудил в ней не только силы для защиты своих детей, но и твердую уверенность в том, что именно женщина - глава семьи, хранительница детей, мужа и того душевного благополучия, которое они с Сашей обрели, когда пошли по жизни вместе. Теперь Анна как никогда понимала смысл слов сказанных Сашей, когда в один из вечеров она пыталась выяснить, почему так получается, что его отец арестован, как враг народа, а он - его сын! - стал начальником над такими же "врагами".

"Пойми, нам главное сохранить нашу семью, вырастить нашего сына. И запомни на будущее: никто ничего не должен знать об этом этапе нашей жизни. Пройдет три года, мы уедем отсюда навсегда, но для всех - мы провели это время на Дальнем Востоке. Все! Никаких объяснений и тем более рассказов о моей работе. Никому и никогда!" - сказал тогда Саша.

Анна запомнила, но только сейчас поняла, как это важно. Тем более, что теперь у них есть не только сын, но и дочь.

Они назвали девочку Валентиной. Аня не смыкала глаз, выхаживая ее. Еще не раз Валечка умирала, внезапно переставая дышать. Если это происходило днем, то верная Клава возвращала ее к жизни, делая незамысловатую зарядку и массаж, приемы которого она когда-то в детстве увидела и запомнила, когда бабка-повитуха спасала такого же слабенького малыша у одной из женщин их села. Аня тоже запомнила, и ее решительность и упорство спасали ребенка в тяжелые минуты, когда Клавы не было рядом.

Но из головы не выходили жестокие слова докторши: "Не жилица!". Аня не могла понять, отчего чужая женщина, которой она, Аня, не сделала ничего плохого, была так зла на нее и ее ребенка. Расспросы Клавы не внесли ясности.

- Она хорошая, поверьте, только жизнь у нее тяжелая, - отмахнулась Клава, боясь, как бы жена начальника не решила, что Фаина Ефимовна хотела убить ее ребенка.

- Но, Клава, у тебя тоже жизнь не сахар! - возразила Аня. - Ты же спасла мою дочь! И к сыну моему относишься, как к родному, и ко мне!

Клава так и застыла от таких слов. Вспомнился разговор с Фаиной Ефимовной. Вот он, тот момент, которого она так ждала с тех пор! Когда, если не сейчас рассказать о своей просьбе?! Сердце в груди зачастило. Клава едва справлялась со своим дыханием.

- Что с тобой? - Аня смотрела и не узнавала свою помощницу. Клава всегда была собранной, деловитой. Никогда еще Анна не видела такой бледности на ее лице. - Что ты, Клава? - Аня засуетилась, пододвинула табуретку, мягко, но настойчиво усадила девушку, подала ковш воды.

- Спасибо, не надо, - отвела ее руку Клава.

- Выпей, - попросила Аня.

Клава скорее по привычке подчиняться, чем за надобностью, глотнула холодной воды. Буря в груди утихла. Клава собралась с мыслями и решилась.

- Я давно просить вас хочу... просить помочь найти моих сестру и брата... как меня забрали, так я о них и не знаю ничего. Фаина Ефимовна говорила, что детей таких, как мы, как мои родители, отправляют в детдом и фамилии дают другие... - Клава говорила, а слезы просто текли по щекам, дотекали до подбородка и, собравшись в капли покрупнее, падали на грудь.

Анна замерла, слушая ее. Казалось, любое слово сейчас, любой шум прервут рассказ, и она больше никогда не скажет ей о своей боли.

- Фаина Ефимовна говорит, что в органах знают, куда деток отправляют, а родным не говорят. Так и растут они, не помня ни фамилии своей, ни родного дома...

- Клава, что мне надо сделать? - тихо спросила Аня. - Что сказала Фаина Ефимовна? Что она посоветовала?

Клава оживилась, утерла нос тыльной стороной ладони, спохватилась, вытерла ладонь тряпкой, что держала в руке.

- Попросите вашего мужа узнать, послать запрос куда следует, где знают о моих родненьких. Мне не ответят, а ему, как своему, скажут.

Анна поняла. Поняла, что помочь не так легко. Поговорить с Сашей она, конечно, поговорит, но... Аня представляла, что он ей скажет, как посмотрит. Еще в самом начале, когда они только приехали сюда, Саша провел границу между своей работой и семьей. И Аня изо всех сил старалась не разрушать призрачную, но твердую стену, защищающую ее от лишних тревог и переживаний. Но Клава! Аня не могла ответить несчастной девушке "Нет!".

- Обещаю тебе, Клава, я сделаю все, что смогу.

В тот же вечер она пересказала историю семьи Клавы Саше. Он слушал молча. Также промолчал и, когда Аня спросила, может ли он послать такой запрос. Впервые за два года в их семье возникло непонимание. Занимаясь детьми, ужиная, ни Анна, ни Александр, не забывали о родных ссыльной крестьянки. В конце концов, тяготясь молчанием и наползающей обидой, Анна не выдержала:

- Саша, кто они, все эти женщины, за которыми ты следишь, чтоб не сбежали, чтоб работали? За что их так наказали?

Саша был немногословен. Он повторил уже однажды сказанное, что в основном здесь жены и дочери врагов народа. У каждой из них своя судьба, которую ни он, ни она не могут изменить.

Анна выслушала, но не сдавалась. Она не могла сдаться. Она очень хотела увидеть отблески счастья в глазах Клавы.

- Неужели ты ничего не можешь сделать хотя бы для одной из них?

Саша не ответил. Вопрос жены повис в воздухе. Он и не собирался на него отвечать. Просто потому, что не знал, как. Вместо ответа он сам спросил:

- Анна, зачем тебе все это?

- Я хочу помочь. Клава спасла нашу дочь. Я... мы у нее в долгу. - Анна проглотила комок, сдавивший ей горло. - Я не понимаю, Саша, как такое происходит! - она смотрела на мужа в упор.

- И не надо тебе ничего понимать! - Саша был резок, - Все! Закончили с этими разговорами, - он крепко сжал плечо жены, - пойми, я не хочу привлекать к себе внимания НКВД больше, чем надо. Если кто-то начнет копать под меня, то судьба родных твоей Клавы может стать судьбой наших детей.

Его ответ испугал Анну. Испугал так, что стены горницы, казалось, пошатнулись и надвинулись, угрожая вот-вот раздавить. Аня задохнулась, бросилась к двери, распахнула ее, и глубоко вздохнула, вбирая в себя морозный воздух, но спазм сдавил грудь и воздух не проходил в легкие. В висках застучало. Боль потекла к затылку.

Саша обхватил жену сзади, обнял крепко, увлекая за собой вглубь горницы.

- Успокойся, родная, успокойся, все будет хорошо. Возьми себя в руки.

Он уложил ее на кровать. Укрыл бережно. Аня сбросила одеяло: под его тяжестью было трудно дышать. Саша не на шутку испугался.

- Я приведу доктора...

Аня отрицательно покачала головой.

- Не надо. Дай воды. Намочи рушник.

Заплакала Валя. Аня приподнялась, но Саша остановил ее. Взял ребенка на руки, укачивая, заходил по горнице. Аня, наконец, глубоко вздохнула. Ей полегчало.

- Давай сюда, кормить пора, да мокрая она... давай, мне уже хорошо.

Саша отдал дочку жене и, накинув бушлат, вышел на улицу.

Утром следующего дня Клава заметила, как изменилась хозяйка. Лицо осунулось, проявились морщинки вокруг глаз и складка на переносице, которых раньше не было. Анна не шутила, как обычно, ходила мрачная, была строга с сыном. Каким-то женским чутьем Клава поняла, что в семье начальника что-то произошло, но Анна молчала, а расспрашивать Клава не решалась. Только, когда Анна взялась за сердце, внезапно остановившись, Клава всполошилась не на шутку.

- Что с вами? На вас лица нет!

- Ой, Клава, плохо мне, - не выдержала Аня, - мне бы в церковь...

- В церковь? - такого ответа Клава никак не ожидала.

- Мне бы исповедаться, попросить о прощении, ой, Клава, много нам проклятий, видимо, послано, ой, грешны мы, - Аня запричитала, забыв о том, что с ней рядом чужой человек, а не родная мать, которой ей так не хватало сейчас.

- Господи, да в чем же ваш грех, что это вы такое удумали?! - не зная, как утешить хозяйку, Клава говорила, что в голову пришло.

Аня села, собралась с мыслями. Искоса, с недоверием посмотрела на девушку. Но ближе ее здесь, на чужбине, у нее никого не было, с кем бы она могла поговорить, кому бы могла открыть душу, освободившись от тяжких дум.

- Ненавидят нас люди, Клава, да это ж и понятно, не судья я им, но их ненависть убьет нас всех... Вон, Валечка слабенькая какая родилась... Не жилица! - Аня прикрыла рот, чтобы крик не разбудил дочь.

Клава помнила слова Фаины Ефимовны и осуждала ее, но никакие разговоры не могли убедить докторшу в том, что не семья начальника виновата в ее судьбе.

- Муж нездоров, как лето закончилось, так он снова кашляет, скрывает от меня, но как же такое скроешь? - Аня затуманенным взором посмотрела в глаза Клаве. Как ей хотелось уткнуться в ее грудь и дать волю слезам! Но она сдержалась, только настойчивые молоточки все сильнее стучали в затылке.

- Дай полотенце мокрое, что-то голова сильно болит.

- Я сейчас, сейчас, - засуетилась Клава, - подхватила рушник, окунула его в ведро, что стояло у двери, протянула Ане. - Церковь... так нет здесь церкви, была, говорят, да закрыли, а батюшку... отослали куда-то, никто не знает, куда...

Аня закачалась. Клава испугалась за нее еще больше и вдруг ее осенило:

- А давайте Ёминка позовем, они по-своему обряд проведут, они знают, как проклятья отгонять, как защитить от зла...

- Это шаманить, что ли? - Аня опешила.

- А что? Какая разница, они ж тоже люди, у них своя вера...

- То-то ж - своя вера! - укорила Аня. - Я ж крещеная, Клава, никак нельзя шамана просить.

- Так тогда позовем только бабушку Летигу, снадобья какие даст и вам, и для Валюши, и для мужа вашего. Это ж можно? Можно! Почему нельзя? - убеждая Анну, Клава рассуждала сама.

Анна задумалась. Вспомнила, как быстро Летига подняла ее на ноги после той злополучной охоты.

- Зови! - коротко согласилась она, и Клава, не медля, накинула полушубок и помчалась в дом к Ёминка.

"Летигу позову, ее снадобья помогут, а и духов тайги пусть попросит, постучит в бубен-то!" - твердо решила Клава, выбегая из избы. Не верилось ей, что просить удэгейских духов о защите - грех.

Стараниями Летиги и упорством Анны Валюша вскоре встала на ноги - и в прямом, и в переносном смысле. Едва девочке исполнился год, как она порадовала родителей первыми шагами. Сашенька, несмотря на то, что сам был еще малышом - в марте ему исполнилось три года, - старался помогать матери, занимая сестренку игрой. Аня с любовью наблюдала за детьми, когда они вдвоем складывали домик из деревянных кубиков, катали машинки и танки, выструганные отцом. Валя неуклюже помогала брату, частенько мешая и неловкими движениями разрушая возведенные крепости, но Саша был на удивление терпелив к сестренке и только мягко журил ее, всплескивая руками, как Клава:

- Ну вот, опять у-анила! Гово-ю тебе, не езь! Подозди, я сам поставъю!

Саша еще плохо выговаривал некоторые буквы и потому взрослый тон, с которым он произносил слова, умилял. Валя сводила бровки, надувала щечки, обижаясь. Но сразу заливалась веселым смехом, как только Шурик брал в руки танк и "шел" на таран, изображая при этом звук ползущих гусениц и разрыв снарядов. Саша добирался до сестренки, с "надрывом мотора" заползал на ее ножку и, добравшись до животика, начинал щекотать. Валя хихикала и пыталась перехватить танк из рук брата, но тот уворачивался, и уже в полете со звуком пикирующего самолета, заходил то с одной стороны, то с другой.

В августе, как раз ко дню рождения Вали, из тайги пришел Ёминка. Он принес подарки от Летиги - рубаху для Сашеньки и маленькое платьишко для Валюши. Летига расшила детскую одежку удэгейскими узорами.

- Нарядные какие! - Аня рассматривала замысловатую вязь вышивки и думала о доброте чужих людей, которые помогали не из страха, не из-за выгоды, а просто от души.

Ёминка торопился, выпил чаю и, посмотрев на прощанье на Валечку, расплылся в улыбке.

- Хороший девчонка, долго жить будет, хороший мать, хороший дети!

Аня от радости едва не бросилась ему на шею. Жестокие слова Фаины Ефимовны больше не пугали ее. Добрые глаза старого удэгейца с любовью смотрели на девочку, и в этом взгляде Аня чувствовала нечто большее, чем пожелание.

- Дай Бог! - ответила она, а Ёминка согласно закивал, прищуривая и без того узкие глаза.

С Фаиной Ефимовной Анна старалась не встречаться. Даже когда болел муж, она лечила его снадобьями Летиги. Саша все больше кашлял, но держался на ногах до последнего, до тех пор, пока жар и слабость не валили его с ног. Анна не на шутку опасалась за Сашино здоровье, и все чаще думала о доме. Впереди их ожидала еще одна зима в суровом уссурийском крае, но как хотелось Анне взять и, бросив все, умчаться в родной Николаев, вдохнуть терпкий степной воздух, разбавленный влагой лимана.

Аня как-то спросила, не может ли Саша написать рапорт о досрочном окончании службы в связи со здоровьем, на что он отрицательно покачал головой.

- Нет, Аннушка, я не буду писать никаких рапортов. Никого не интересует мое здоровье. Не волнуйся, выдержу.

Но в октябре случилось нечто, отчего Анна испугалась. Она поняла, что снова беременна. Вспоминая, с каким трудом она выходила дочку, Анна опасалась за жизнь будущего ребенка, который еще никак не заявлял о себе. Страх вытеснил трепетную радость от осознания зарождения новой жизни в ней. Да и Саша не обрадовался, скорее - озадачился.

- Давно? - не глядя в глаза жене, спросил он.

- Нет, и месяца нет.

Саша прикинул, когда ребенок должен родиться, получалось как раз к окончанию службы.

- Что ж, родим здесь, а потом всем семейством - домой! - он попытался подбодрить Анну, обнял, стараясь не выдать своей тревоги.

Аня прижалась к его груди. Успокоилась. А Саша продолжал:

- Представляешь, как все удивятся... и обрадуются! Сразу трех внуков привезем твоим, вместо одного!

Веселья не получалось. Вспомнился свекор. Вспомнился отец, недавно серьезно заболевший. Надя писала, что у него случился удар, и теперь он лежит, не двигаясь, не разговаривая, как кукла. Аня застонала.

- Ну, что ты, родная, что ты... - Саша понимал ее. Дня не проходило, чтобы он не думал об отце. - Выдюжим как-нибудь, справимся. Не вешай нос, ладно? - он приласкал Аню. - Только береги себя. Чтоб все прошло хорошо. Хочешь, я тебе еще кого в помощники определю?

- Нет, нет! - Аня отпрянула. - Не надо никого! Мы с Клавой и сами управимся! - Аня опасалась дурного глаза. Только все наладилось. - Не надо! - твердо решила она.

- А что Клава? Я видел ее как-то с Федором, - Саша перевел разговор, - не собирается она за него замуж, а?

Аня улыбнулась, вспоминая "задумчивого" казака.

- Не знаю, однако, - подражая Федору, Аня сделала удивленные глаза и почесала в затылке.

Саша заулыбался.

- Да уж, интересно, как он ей предложение делал...

- Не делал он никакого предложения. Ходит за ней и молчит, - Аня оживилась, - на днях испугал меня. Клавка к себе собирается, задержалась здесь до сумерек. Я беспокоюсь, в окошко выглядываю, провожая, и вижу: только Клавка вышла на дорогу, за ней фигура мужская - шасть! У меня сердце в желудок провалилось, мало ли, думаю, вдруг беглый какой, хватаю винтовку и бегом за ней. Выбежала, кричу: "Клава!". Она оглядывается, а мужик меня увидел - нырк за дом Бережных. Клавка ко мне. Глаза вытаращила: - Что случилось? - кричит. Вообщем, когда разобрались, так со смеху и покатились. Это Федька, оказывается, ее пасет каждый день, провожает до дому, тоже боится, как бы кто не обидел. А ты говоришь "предложение". Он и проводить-то толком не может.

- Да... - Саша ухмыльнулся, - надо его как-то подтолкнуть к женитьбе. А то уедет Клава и все.

- Как уедет? - Аня опешила.

- Срок у нее к концу подходит. Если все нормально будет, к весне разрешение получит.

Аня разволновалась, приложила руку к груди.

- Саш, ты хлопотал за нее? Саш...

- Аннушка, что ты, ей-богу, ну что-ты так волнуешься? В нужный момент подал ее документы кому надо, характеристику написал. Приняли на рассмотрение. Ты только пока не говори, вдруг что не так будет. А вот насчет ее родных тут дело такое. - Саша положил перед Анной листок бумаги, на котором было написано: "Оренбург, детприемник".

- Что это? - Аня догадалась, но спросила.

- Сюда ее брата определили.

- А сестру?

- А о сестре данных нет.

Аня зажала рот ладонью.

- Господи...

- Погоди, - Саша перебил ее, - есть предположение, что девочку кто-то из своих забрал. По документам она нигде не проходит. Вот только не знаю, как Клаве сказать. Расстроится, еще бежать надумает. Не знаю, Аня. Может быть пока не говорить.

- Саша, она так надеется на нас. Ждет. Молчит, ничего не спрашивает, но я по глазам вижу - ждет известий.

- Да-а, дела...

- А, если в этот детприемник написать?

- Нет, ответят, что не знают. Туда только ехать, на месте решать, просить, в детдома походить, поискать. И в село ехать, там соседей расспрашивать. Кто-нибудь, да и скажет чего. Все, Анна, Клаве пока не говори ничего. Бумажку спрячь. Когда понадобится, отдашь. А Федьку надо поторопить. Пусть женятся. Вместе и детей искать будет легче. Давай, ты с Клавой разговаривай, а я на этого казака неуверенного надавлю.

Аня заговорщически подмигнула.

Клава рыдала в голос. Федор стоял поодаль и переминался с ноги на ногу, при этом лицо его красноречивее всего говорило об удивлении и непонимании.

- Клава, да пусти ж ты меня, и хватит слезы лить! - Анна поняла, что только решительными действиями можно остановить нескончаемый поток слез и причитаний. - Что люди подумают?

Клава разжала тиски объятий и, всхлипывая, оглянулась. Федор заулыбался.

- Чего лыбишься? - жена сорвалась на него, отчего Федор снова удивился. - Ой, как же вы одна-то справитесь? - снова запричитала Клава, загребая Сашу и Валю и целуя их, но тут заголосил паровоз, и душеизълияния Клавы утонули в его призывном зове.

- Все, пора! - Аня всучила Клаве куль с вещами и подтолкнула ее к вагону. - Иди, моя хорошая, иди, даст бог, свидимся!

Сердце отозвалось уханьем, глаза увлажнились, но Аня не дала волю слезам.

Поезд дернулся. Федор ушел в вагон, махнув на прощание. Проводник оттеснил застывшую Клаву вглубь тамбура, и через его плечо Аня видела покрасневшее лицо своей незаменимой помощницы, которая была ей почти три года и за мать, и за сестру, и за подругу.

- Клава, напиши мне обязательно! В Николаев напиши! Я буду ждать, Клава... - Аня шла по перрону, ускоряясь вместе с набирающим скорость поездом. Саша остановил жену, ухватив за руку.

- Не беги. Упадешь еще.

Аня замерла с поднятой рукой, махая вслед поезду, а когда он вильнул последним вагоном, рука ее опустилась на торчащий шаром живот. Саша подхватил Валю, взял за руку сына.

- Идем, Аня, дети устали.

В доме без Клавы было пусто. Никто не шумел посудой, не подшучивал над малышами. Анна загрустила. Ребенок, отзываясь на ее волнение, ворочался в животе, толкая мать то головкой, то пяточками. Анна погладила выпирающий бугор сбоку, успокаивая сына. Она не сомневалась, что носит мальчика. Беременность проходила так же, как и с Сашенькой.

"На кого ты будешь похож, родной мой? - Аня пыталась представить малыша, и перед глазами появлялся образ отца - высокого, суховатого, с гладким открытым лбом и пронзительным взглядом глаз, словно утонувших под почти прямыми дугами бровей. - Папа... Ой, нет сил больше ждать, когда же уже, когда... "

Она рвалась домой всем сердцем, но Саша приходил и молчал. Приказа о его увольнении не было. Дни проходили за днями. Весна отшумела ливнями. Заканчивался май месяц. Анна готовилась к родам. Одежку малышу, пеленки они нашили с Клавой загодя. В ход пошли и старые простыни, и новые отрезы, что Саша покупал в райцентре, бывая там по службе. Да и многие Валюшины вещи еще годились. Не за это боялась Анна. Она думала о том, как будет рожать, кто поможет ей. Да и как потом везти младенца через всю страну. Но у всего есть начало и есть конец. А все известия - и хорошие, и плохие - приходят неожиданно.

- Все, Аннушка, собирайся, домой едем! - Саша не вбежал, он влетел в распахнутую дверь, поцеловал Аню и, подхватив обоих детей, закружился по горнице.

Аня от радости заплакала.

Глава 7 И горе, и радость

Невеликая награда.
Невысокий пьедестал...
Человеку
мало
надо.
Лишь бы кто-то дома
Ждал.

Р. Рождественский

Колеса выстукивали тарантеллу. Грохочущая музыка завораживала Аню. Она вслушивалась в перестук колес и ее душа пела. Поезд мчался с востока на запад, и дорога домой становилась все короче. Ветер, влетающий в тамбур при поворотах, ударял в лицо запахом прогретых шпал, свежестью казахских степей и облаком пара, что густо валил из трубы паровоза. Аня вдыхала запах свободы и мечтала о будущем. Позади остались три года ссылки, непостижимая тайга с ее суровыми обитателями и испытания, которые только укрепили их семью.

- Барышня, негоже вам стоять одной здесь, идите в вагон, я вам там чаю принесла, - улыбчивая проводница перекрикивала поезд.

Фирменный китель едва сходился на ее груди, а узкая юбка сидела, как влитая. Белый воротничок блузки освежал полноватое лицо, а губы пылали, как гроздья рябины.

- Спасибо! - Аня удержала рукой прядь волос, лихо поднятую ветром, и, придерживаясь за стоп-кран, протиснулась в полуоткрытую дверь вагона.

Впереди была еще неделя пути, пересадки с одного поезда на другой, но настроение Анны, несмотря на сложность ее положения, оставалось на высоте. Она чувствовала, что ребенок готов родиться, но была уверенна, что это случится дома и только дома - там, где ее окружат заботой мать и сестры, где ее давно ждут. Только тревожная мысль об отце вносила грустную ноту в музыку ее души. Аня представляла, как она обнимет отца, как будет ухаживать за ним и он обязательно поправится. Она везла с собой чудесные таежные снадобья, которыми ее щедро одарила Летига.

"Все будет хорошо!" - как молитву повторяла про себя Анна, сводя черные лучи бровей, доставшиеся ей в наследство от бабушки-турчанки и устремляя взгляд в бескрайнюю степь.

Дорога, ведущая к дому. Просторный двор. Лавочка, на которой любил сидеть отец. Окна, наполовину прикрытые короткими белыми занавесками. Открытая дверь. Знакомый, до щемящей боли в сердце, запах родного дома.

- Мама... - Ане хотелось кричать, но она еле услышала свой голос, - мама, я вернулась...

Никто не выбежал навстречу, никто не обнял, никто не обрадовался. Анна прошла в коридор. Мельком взглянула в комнату: ходики на стене все так же отстукивали минуты, родительская кровать - застеленная, с большими подушками, убранными ажурной тюлью, зеркало, прикрытое темным ситцем...

- Папа... - ноги стали ватными, Аня поползла вниз по стенке.

Кто-то подхватил, запричитал. Саша поднял на руки, занес в комнату - в другую, уложил на кровать, склонился над лицом. Резкий запах ворвался в нос, обжигая, но возвращая слух.

- Господи, Нюра, Нюрушка, - знакомый голос, суета.

- Когда? - голос Саши.

- Так сейчас, там еще все... господи, как же так... - голос соседки.

Аня узнала. Это соседка.

- Где мои? Где мама, отец? - Аня приподнялась, но голова пошла кругом. Снова откинулась на подушку.

- Аннушка, держись, родная, Возьми себя в руки, - Саша, - все на кладбище, отца хоронят...

- Нет, нет... нет... - слезы, боль, раздирающая сердце боль, - нет!

Скорбное застолье. Все здесь, все родные, все, кроме отца. Анна сидит с матерью. Рука в руке. Нетронутая еда. Короткие тосты.

- Добрая память...

- Отмучился, царство небесное...

- Помянем...

- Выпей, Нюра, легче станет, - Мура...

Граненая рюмка до краев полна водкой. Залпом. Одним глотком. Обожгло горло, огонь прокрался в грудь. Задохнулась. Выдох. Огонь. Огонь в сердце. И боль выплеснулась жгучими слезами.

- Ох, мама, как же мы теперь без него!

- Ничего, дочка, ничего, нас много, выдержим, все вместе-то... - опущенная голова матери, поседевшие пряди среди черных, как смоль, волос, глубокие морщины от сведенных бровей и такая безысходность на лице...

- Мама...

Звонкий крик младенца оповестил мир и родильное отделение о пришествии нового человека. Мальчик родился здоровеньким, крепким и, как только его поднесли к материнской груди, уткнулся в нее, зажав сосок в ротике, да так, что Аня вскрикнула.

- Смотри, какой требовательный! - нянечка мягко улыбалась, с любовью разглядывая очередного новорожденного, коих ей за всю жизнь довелось повидать немало.

Аня ответила приветливым взглядом и, забыв обо всем на свете, всматривалась в светлое личико сына, пытаясь разобрать, на кого он похож.

"Лобик высокий, как у Саши, а и у отца такой... Щечки пухлые... Это сейчас, пока мал, подрастет, куда денутся! Глазки синие до черноты, как глубокое море! Не пойму, да и ладно, здоровенький, сыночек мой, и хорошо, и красивый! Да, красивый, как папка!"

Аня млела от счастья, которое потихоньку вытапливало пережитое горе, возвращало в жизнь мыслями о предстоящих заботах о ребенке, беспокойством о старших детках.

Саша с Валей были в надежных руках. Сестры Анны взяли на себя заботу о племянниках и баловали их подарками. Мура нашила Валюше красивых платьиц, Шурику подарила косоворотку с тесьмой по горловине, сшила новые брючки - парусиновые, как у отца.

Саша, наконец, снял форму и снова стал похож на того красивого польского парня, который когда-то очаровал Аню. Три года жизни на Дальнем Востоке казались бы сном, если бы не дети, если бы не Валя. В ее метриках остались записи, напоминающие о далеком восточном крае: "родилась 16 августа 1934 года, место рождения - Уссурийский край, п. Кривой Ручей".

Пока Аня находилась в роддоме, Саша общался с сестрой и братом, наводил порядок в старом отцовском доме, куда Аня и вернулась со всеми детьми. Но главный вопрос, который надо было решить Александру Войтковскому в первую очередь - это работа. Продолжать службу в НКВД он не хотел. Оставаться офицером внутренних дел в 1936 году, когда, после громких ленинградских процессов, волна арестов за вредительство в высших эшелонах власти покатилась по всей стране, было опасно. Тем более ему - сыну врага, арестованного всего три года назад! Сотрудники НКВД помнили об этом и в любой момент могли поднять документы. Саша чувствовал себя, как рыба на крючке. Но как уйти из органов? И куда? Как прокормить семью? Как обезопасить жизнь детей?

"Надо уезжать!" - эта мысль казалась единственно верным решением.

Но куда? И как?

Тишина храма, запах оплавленного воска, спокойные лики святых на старых потемневших иконах. Анна поставила свечу за упокой души отца. Постояла перед святым распятием, прислушиваясь к потрескиванию пламени, тонкой струйкой чадящего дыма устремленного к высокому своду потолка. В церкви Всех Святых никого, кроме батюшки да юрких старушек, что деловито следили за чистотой и порядком, не было. Анна подошла к любимой иконе Владимирской Божьей Матери, поставила свечу во здравие всех родных, попросила за детей и, перекрестившись, оглянулась. Седовласый батюшка стоял поодаль, наблюдая за молодой женщиной, коих в последние годы в храм приходило не так много. Советская власть объявила церковь вне государства, а религию - опиумом для народа. Теперь ни в радости, ни в горе, люди не обращались к богу, поправ веру отцов и создав новых идолов, величающих себя коммунистами.

Анна не была столь религиозна, чтобы слепо следовать всем церковным правилам и обрядам, но в душе хранила божью искру и не забывала того, чему ее в детстве обучили родители.

- Батюшка, - она смиренно обратилась к священнику, который хоть и смотрел на нее пристально, изучающее, а взгляд его был мягок и ласков, - мне бы детей покрестить.

- Отчего ж не покрестить, - ответил он, - а сама крещеная?

- Крещеная.

- Так приводи в любой день после обедни, проведем обряд. Детки-то малые?

- Малые, батюшка. Дочке годик, сыну месяц скоро.

Батюшка покачал головой. Анна хотела было рассказать, что дочь крестить было негде, а рождение сына совпало со смертью отца - не до того было. Но батюшка ничего не спросил, разглядывал ее, молча, и улыбался. Анна поблагодарила его и покинула храм.

Совершив миропомазание, священник взял на руки Володеньку и, троекратно окуная его в купель, проговорил нараспев:

- Крещается раб Божий Владимир во имя Отца, Сына и Святого Духа, Аминь.

- Аминь, - повторила Анна, осеняя себя крестным знамением.

Надя приняла Володю, укутывая его в пеленку. А батюшка тем временем окрестил Валю, окропив ее святой водой из купели.

- Крещается раба Божия, Валентина, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Валя, испугавшись, заплакала, но Аня подхватила ее на руки, успокаивая:

- Не плачь, дочка, не бойся, теперь ангел-хранитель будет беречь тебя, а святой Валентин будет просить за тебя Господа нашего.

Сашенька жался к ноге матери, ожидая, что и его дедушка в длинном платье сейчас обрызгает водой, но священник обошел его вниманием, завершая обряд крещения пением псалма.

Анна облегченно вздохнула:

- Свершилось!

Когда они возвращались домой, она поделилась с сестрой:

- Будто камень с души упал, представляешь, Надя? Валя год некрещеной жила, а ведь как трудно было, как я за нее боялась.

- А Сашка что говорит? - поинтересовалась Надя.

- Про крещение? Да, ничего! "Делай, как хочешь!" - и все. Ты ж помнишь, мы и Сашеньку без него крестили.

- Помню. А к нам сегодня придет? Мама готовит там, стол накрывать будем.

- Придет, куда ж денется! - Аня улыбалась. Горе отступало. Жизнь снова налаживалась и дарила радость.

Саша берег Анну, не посвящая ее в свои . На жизнь хватало того, что привезли с собой из Дальнего Востока. Аня экономно тратила деньги, покупая самое необходимое. Карточки отменили еще в тридцать пятом, и в городах появились длинные очереди за хлебом, маслом, керосином. Кое-что можно было купить на рынке, но цены там были намного дороже.

"Отгуляв" отпуск, Александр вернулся на службу. Потекли привычные будни. Аню снова окружали близкие люди - родные, друзья, снова в их доме звучали любимые песни и смех. Потеря отца сглаживалась, не отзываясь болью, как в первые дни, а лишь минутами светлых воспоминаний возвращая в безвозвратно ушедшее детство. Только судьба свекра оставалась неизвестной. И тревога Александра за свою семью не покидала его, заставляя искать выход.

Тот день начался как обычно. Поутру Аня проводила мужа на работу и принялась за хозяйство. В домашних хлопотах время летит быстро. Руки привычно берутся за тряпку или за посуду, а мысли в то же время летают далеко, или возвращая в прошлое, или рисуя красивые картины воплощенной мечты. Аня и не заметила, как прошло полдня. Уложив детей спасть, она принялась за стирку. Пристроив на табурет алюминиевое корыто, она залила в него воды, поставила стиральную доску и, достав из кипы заранее замоченного белья простынь, начала шаркать ею по доске, время от времени переворачивая и окуная в корыто тяжелый мокрый ком.

- Есть кто дома? - в тишине, нарушаемой лишь шелестом камыша, коричневые головки которого только начали распушаться, чужой голос прозвучал неожиданно.

Аня оставила недостиранную простынь, осушила руки о фартук и подошла к калитке, за которой стояла почтальонша.

- Войтковские здесь проживают?

- Здесь, - ответила, Аня, наблюдая за тем, как женщина достает из полотняной сумки письмо.

"От Клавы!" - екнуло в сердце. Аня давно ждала известий от подруги, о которой с момента их расставания она так ничего и не знала.

Почтальонша подала письмо.

- Из Ташкента.

- Из Ташкента? - Аня изумилась. Торопливо взяла конверт, прежде насухо вытерев руки. Прочитала вслух: - Николаев, улица 8 Марта, 55, Войтковскому Александру. Так это мужу! - ответила она. - Спасибо!

- Не за что! - неулыбчивая женщина закрыла тяжелую сумку и ушла.

Аня, проводив ее взглядом, вернулась к дому, на ходу читая обратный адрес:

- Ташкент... и все?

И Анна догадалась: "Свекор! Жив! В Ташкенте!"

Остаток дня прошел в томительном ожидании. Когда Саша вернулся, Анна на пороге подала ему письмо, с напряжением вглядываясь в лицо. Саша быстро вскрыл конверт, достал сложенный пополам листок с загнутым краем, развернул и пробежал глазами несколько строк.

- Что? - Аня напряглась.

- Отец. Он в Ташкенте. Работает на заводе "Ташсельмаш".

Аня заметила, что Саша волнуется. Эмоции редко проявлялись на его лице так, чтобы кто-то мог их распознать, но Аня знала, что застывший вдруг взгляд и сжатые губы говорят о беспокойстве и нелегких раздумьях.

- Раз работает, значит все хорошо, Саша. Он жив. Его освободили. Отправили в Ташкент на поселение. Ты же знаешь, как это бывает.

- Да, Аннушка, да, все правильно, - он развернулся и, не заходя в дом, сказал на ходу: - Я к Женьке. Надо сообщить, и Анке...

Аня понимающе кивнула. Прижалась плечом к косяку. Задумалась. Внутреннее чутье подсказывало, что грядут перемены в их жизни, только покатившейся по ровной колее. Но, видимо, не судьба им жить, как все.

"Ташкент, - размышляла Аня, - опять так далеко!"

Но азарт молодости, который в ее двадцать шесть лет толкал к приключениям, вызывал жажду познания всего неиспытанного, нового, подогревал кровь, а слово "Ташкент" манило восточной загадкой, пробуждало интерес.

Аня не ошиблась в своих догадках.

- Мы едем в Ташкент! - сообщил Саша, вернувшись вместе с братом. Сияющие звездочки в его прозрачно-голубых глазах обрадовали Аню, но, вместе с тем, она озадачилась.

- А как с работой?

- Я все решу, Аннушка, не беспокойся, я уже давно об этом думаю.

Саша улыбался, хотя ему предстояло убедить начальство в необходимости его командирования в Туркестанскую объединенную школу командного состава, которая располагалась в Ташкенте.

Глава 8 Встреча в Ташкенте

За тысячу верст
От родимого дома
Вдруг ветер повеет
Знакомо-знакомо...

А. Твардовский

Поезд набирал скорость. Снова колеса выстукивали бравый марш. Снова Анна мчалась навстречу судьбе, ожидая от нее счастья. Только прощание с матерью тенью затмевало радость. Хоть и пожелала она удачи дочери, благословила и отпустила с миром, но ее грустные глаза Аня не могла забыть. Глаза и руки. Руки матери - покрасневшие от постоянной стирки, но теплые, мягкие... Анна отгоняла наваждение, стряхивая тяжелые думы и подставляя лицо горячему ветру. А колеса выстукивали: там-там, там-тарам, там-там.

Там - Ташкент! Город - мечта, город-сказка, город, в который люди ехали и в самые тяжелые времена, в надежде найти и кров, и пищу. Ташкент принимал всех, щедро даруя тепло и вселяя надежду.

До революции в азиатский край, кроме военных и меценатов, устремились промышленники и купцы, рассчитывая начать новое дело. В Ташкент ехали учителя, врачи, ученые, а, начиная с двадцатых годов, беженцы, спасающиеся от гражданской войны, потом от голода, а потом и от ОГПУ. Пока не ввели паспорта и обязательную регистрацию, дорога была открыта всем: и городским, и деревенским. Но, начиная с тысяча девятьсот тридцать второго года, найти работу без документов и прописки и в Ташкенте стало трудно. Но люди ехали, надеясь на авось, готовые к любой работе и веря, что в теплом крае легче пережить и зиму, и голод, легче найти угол для жилья и кусок хлеба.

Войтковские тоже ехали с надеждами. Но более всего на встречу с отцом Саши.

И вот, наконец, проводница, пробегая по вагону, громко объявила:

- Ташкент, Ташкент!

Саша с сыном стояли в коридоре и смотрели в окно. Поезд замедлял ход, и слышалось, как колеса проходят стыки меж рельсов, словно неспешно переговариваясь друг с другом.

- Речка, речка! - Шурик даже приподнялся на цыпочках, чтобы получше рассмотреть.

Меж желтых берегов с выгоревшей травой, плавно текли грязно-зеленые воды реки. Местами то тут, то там розовели полупрозрачные кроны азиатского тамариска - юткуна.

- Боз-су! - подсказала проводница.

Река как раз изогнулась широкой дугой и ушла под мост, а поезд поехал по высокой насыпи над оврагом, который выхолаживался к ближнему берегу. На другом берегу виднелся длинный глинобитный забор, а за ним ровные крыши домов, тоже глиняные. Стройные тополя у калиток шелестели листвой, мерцающей серебром в лучах солнца.

- Папка, смотри, на крышах трава растет! - проглатывая некоторые буквы, удивлялся Сашенька. - Вон! Вон там лошадка маленькая с ушками... а почему у лошадки такие длинные ушки? - глаза сына округлились, и он уставился на отца.

- А потому, мой дорогой Кленичка, чтобы лучше тебя слышать! - грозным голосом ответил Саша, подражая волку из "Красной Шапочки".

Отец ласково называл сына Кленичкой за редкие зубы.

Шурик вжал голову в плечи и захихикал.

- И вот нисколечко я тебя не боюсь, серый волк! - ответил он отцу, сполз с приступка под окнами вагона и вернулся в купе к матери рассказать о своих открытиях.

- Осла никогда не видел еще? - проводница, подметая дорожку, поравнялась с купе.

Саша посторонился, пропуская ее.

- Нет, первый раз.

- Ничего, еще насмотрится. Вы в Ташкент в гости, или насовсем?

- Не знаю пока, - Саша попытался увернуться от ненужного разговора, - погостим-посмотрим.

- А-а-а! Ну, погостите, - она прошла дальше по коридору.

Поезд остановился, клацнув вагонными креплениями. Потом дернулся и снова поехал. Подъездные пути становились все шире. На запасных стояли вагоны. Вдали показалась наблюдательная вышка, еще дальше - водонапорная башня, вокруг которой ровными рядами громоздились привычные крыши одноэтажных домов - покатые, с трубами. Наконец, поезд поравнялся с перроном, проехал немного и остановился, дернувшись в последний раз. Паровоз выдохнул, как бегун после утомительного пробега, и замер.

Пассажиры, толкаясь, направились к выходу, выглядывая в окна встречающих, и, заметив кого-то, радостно махали и улыбались, еще активнее напирая на тех, кто был впереди.

Войтковских никто не встречал. Потому они и не торопились. Но дети устали от духоты. Валя дернула мать за руку:

- Хоцю гуять!

- И я хочу! - поддержал ее старший брат.

Володя захныкал, прижимаясь к матери. Анна расстегнула пуговку блузки, освободила грудь, и Вовчик, зажмурившись от удовольствия, присосался. Почти все уже вышли из вагона. Саша смотрел на жену, стоя в проеме дверей. Анна не жаловалась, но он видел, как утомила ее дорога - она осунулась, лицо посерело, обычно пышные волосы, опали.

Вовчик отпустил сосок и, довольный, скосил взгляд на притихших брата и сестру. Они терпеливо ждали, сидя рядом. Шурик держал на коленях вещмешок, специально пошитый матерью для него перед поездкой. Валя прижимала к себе куклу, подаренную на прощанье тетей Надей.

Подошла проводница.

- Приехали, граждане! Чего сидим? Освободите купе!

- Идем, идем! - Саша взял чемодан, на одно плечо закинул свой вещмешок, подхватил огромный сверток с вещами. И, подбадривая всех, подмигнул.

- Ну, идем?

Ташкентский вокзал почти ничем не отличался от других вокзалов, построенных в начале двадцатого века: неширокий перрон, вход в здание вокзала, центральная часть которого возвышалась над длинным одноэтажным строением благодаря куполу, выход на просторную привокзальную площадь. Внутри здания было прохладно в отличие от улицы, в конце лета все еще пышущей жаром, но так же пыльно и шумно: на вокзале велись строительные работы по реконструкции. Толпа людей сновала во все стороны: кто-то приехал, кто-то только собирался уезжать, а кто-то и просто так ошивался среди людей, вызывая вполне обоснованные подозрения.

Оставив семью в зале ожидания, Саша пошел в буфет.

За подносами с пирожками скучала щекастая женщина неопределенного возраста с собранными на затылке волосами. Белая крахмальная "корона" над челкой освежала уставшее лицо.

- Скучаем, красавица? - Саша вальяжно облокотился на стойку. - Газировки налей с сиропом.

- Газировка на улице, у меня - сок, - вглядываясь в светлые глаза Саши, буфетчица пыталась определить его статус. - Налить?

- Давай, сок так сок, пить охота.

- Яблочный, абрикосовый?

- Яблочный.

Буфетчица взяла один из перевернутых стаканов. Полноватые пальцы повернули краник стеклянного конуса, и янтарная жидкость зашипела, падая на граненые стенки. Наполнив стакан, она поставила его перед Сашей. Он пригубил, сначала пробуя, и с удовольствием выпил все в четыре глотка.

- Спасибо! - Саша рассчитался. - А не подскажешь, где квартирку снять?

Буфетчица отмахнулась:

- Я тебе не справочное бюро. Вон, стоят на улице, - она показала взглядом на большое полукруглое окно, за которым виднелось несколько женщин, - у них спроси.

- Ага, ясно, спрошу! Мне с собой четыре, нет, пять пирожков, - он наклонился, принюхиваясь к холодным пирожкам, - с чем они?

- С повидлом!

- Вот, пять с повидлом и три бутылки ситро.

Буфетчица изменилась в лице - определился кое-какой интерес. Она поставила три бутылки лимонада, спросила:

- Открыть?

Саша кивнул в ответ.

- Не один, что ли? - складывая пирожки в бумажный кулек, женщина снова приглядывалась к симпатичному посетителю.

- Не, не один, с семьей: детишек трое.

- А что сразу молчал-то, я подумала - фраер какой, залетный...

- Да ну!? Похож что ли? - Саша улыбнулся.

- Так не наш, видно. Комната устроит? - прямо спросила буфетчица.

- Комната... А где?

- Недалече, можно пешком через пути или на трамвае, не доезжая одной остановки до Зеленого базара...

- Слушай, ты нарисуй, а еще лучше - проводи, я же не местный.

Буфетчица оглянулась, выглядывая кого-то.

- Не могу я сейчас, подменить некем. Да сам найдешь. Я вот тебе адрес напишу. Скажешь от Тони, мол, с вокзала.

Она оторвала кусок оберточной бумаги и написала: улица 8 Марта, дом 54. Евдокия Ивановна. Подала Саше, объясняя:

- Как выйдешь с вокзала, иди налево, к церкви - крест отсюда видно. Салар перейдешь. Там у госпиталя остановка. Садись на пятый трамвай, у кондуктора спросишь улицу восьмого марта, остановка после Зеленого базара. Выйдешь, перейдешь дорогу и по улице иди, там написано. Двор общий, около ее крыльца тополь растет. Не заплутаешь?

- Постараюсь! Спасибо тебе, Антонина! - Саша сгреб бутылки с кульком и, удивляясь превратностям судьбы, которая привела его на ту же улицу, на которой он жил и в Николаеве, поспешил к семье.

- Налетай! - шутя, скомандовал он, положив все на скамью. - Аннушка, я жилье нашел! Представляешь, на улице 8 Марта?

Аня улыбнулась одними губами.

- Потерпи чуток, осталось немного, - Саша взял ее за руку, заглянул в глаза: золотистый оттенок в них поблек, необъяснимая грусть, которая всегда жила в глубине зрачков, поднялась, облаком закрыв радужку. Саша прижался губами к прохладным векам. Аня перестала дышать. - Еще чуть-чуть и отдохнешь, обещаю...

Валя с Сашкой жевали пирожки, запивая лимонадом, который стекал по щекам, оставляя на них бороздки из пузырьков.

- Ты неправильно пьешь, - поучал Шурик, - не надо все горлышко в рот запихивать, надо, чтобы оставались уголочки.

Валюша отрывалась от бутылки, наклоняясь над ней с сомкнутыми губами и, проглотив все, что успело попасть в рот, вопрошала:

- Какие уголочки?

- Та-а-а-к! А кружку вам мать зачем дала? - не дожидаясь ответа, Саша забрал бутылку у дочери, вылил остатки ситро в кружку. - На, пей! И быстрее, идти пора.

Хозяйка, Евдокия Ивановна, или тетя Дуся, как она сама представилась, оказалась пожилой женщиной невысокого роста. Из-под ситцевой косынки, завязанной сзади, выглядывали гладкие пряди посеребренных волос. Загорелое лицо говорило о том, что женщина проводила много времени на улице, а несвежий передник и стоптанные еще до революции туфли, что стояли на ступенях перед дверью, небрежно скинутые - то ли о бедности, то ли о безразличии хозяйки.

- Комната небольшая, но веранда есть, кое-какая мебель. Коридор длинный, еще один стол поместится. Тут кухарить будешь, - рассказывала тетя Дуся, провожая Аню до комнаты. - Вы надолго? - она пыталась дознаться, выгодные клиенты или нет.

- А это как договоримся, мать! - Саша хитрил. - Сколько просишь за комнату?

- Сто рублев! - Тетя Дуся назвала цену, повысив голос, выражая тем самым свою непреклонность в торге.

- Ну, ты, мать, даешь! - Саша развел руки. - За одну комнату да сто рублей!

А хозяйка сощурилась, наклоняясь к нему.

- Да что ты ерепенишься? Тебе ж идти некуда, детей бы пожалел, небось, устали с дороги.

- Хитра ты, однако, - Саша, казалось, сдался.

- Говорю же, тут все русские живут. Базар рядом, баня недалеко. Дом чистый. Керосинку дам, посуду кой-какую на первое время...

- Ладно, мать, девяносто рублей, уговорила!

- Ишь, ты, уговорила! - передразнила она, поправляя съехавшую косынку, но все же согласилась: - Ладно, девяносто, так девяносто, только деньги сразу!

- Сначала керосинку, потом - деньги! - рассмеялся Саша. - И, слушай, мать, а как с регистрацией, поможешь? - он с надеждой посмотрел в глаза, утонувшие в глазницах.

- Регистрацией? Это прописка что ли? - Евдокия Ивановна насторожилась. Прописать в свой дом многодетную семью в ее планы не входило. Как пропишешь, так навсегда! Не выгонишь потом. - Нет, сынок, прописать не могу. Дом мой, собственный, еще отец поставил - он из первых рабочих-железнодорожников был, что в Ташкент до революции приехали. Я вас пропишу, а потом... - она безнадежно махнула рукой, - да и документики нужны для прописки. Что я участковому скажу?

- Документики имеются, мать, все в порядке: и паспорт есть и особые документики. Ты нас временно пропиши, а я в долгу не останусь, не беспокойся.

Тетя Дуся неуверенно поджала губы.

- Спрошу завтра, - ответила уклончиво, - пока устраивайся.

Через час Аня уже купала малышей в большом корыте, установив его на полу веранды. Саша подносил горячую воду в чайнике, подавал простыни, уносил детей в комнату, шутя и подтрунивая над ними.

Освежившись сами, когда дети уснули на расстеленных матрасах и одеялах - там же, на веранде, Аня и Саша, наконец, улеглись рядышком, обнялись.

- Даже не верится, - засыпая, прошептала Аня, - мы в Ташкенте...

Саша поцеловал ее в макушку.

- Спи, родная...

Ночной ветерок принес прохладу, залетая в распахнутые окна веранды. Монотонно трещали цикады, издали доносился звук паровоза. Дети посапывали рядом. Начиналась новая жизнь.

Пронзительный гудок возвестил об окончании рабочего дня. Саша встал в стороне от проходной завода "Ташсельмаш", прячась в густой тени чинары, что раскинула могучие ветви и над проезжей части дороги, серой лентой выползающей из-под железнодорожного моста рядом с заводом. Всматриваясь в лица рабочих, Саша искал знакомое, родное лицо отца, все больше волнуясь и слыша стук своего сердца. Издали казалось, вон тот бородатый мужик и есть отец, но рабочий подходил ближе и Саша снова переводил взгляд на проходную. Его гимнастерка взмокла то ли от жары, то ли от напряжения: Саша почувствовал, что она прилипла к спине, а струйки пота затекли в штаны. Лоб тоже взмок, и Саша полез за носовым платком в глубокий карман армейских галифе. Вынимая платок, он уронил несколько купюр, наклонился, чтобы поднять их, и в этот момент услышал знакомое покашливание. Забыв про деньги, Саша выпрямился. Прямо на него шел отец. За три года, что Саша не видел его, он почти не изменился, разве что нос стал острее, щеки ввались, а в аккуратно подстриженной бороде стало больше серебряных нитей. Несмотря на жару, отец был в сапогах, из-под сморщенных голенищ которых топорщились заправленные в них брючины. Темная косоворотка была наглухо застегнута у ворота и заправлена в брюки. Отец смотрел исподлобья, пряча радость в усы, но как только Саша дернулся навстречу, отвел взгляд и прошел мимо. Саша сдержал свой порыв и, подняв деньги, не спеша, пошел за отцом, держась на расстоянии, но не упуская из вида его прямую спину.

Толпа заводчан постепенно рассасывалась, расползаясь в разные стороны. Отец перешел дорогу и пошел по узкой улочке меж рядами бараков, в которых жили семьи рабочих. Пропетляв для порядка по нескольким улочкам, Михаил остановился у глухого забора, поджидая сына.

- Ну, здравствуй, сынку, вот и свиделись!

Саша сжал крепкую сухую ладонь отца и обнял его, ощущая рукой выпуклые лопатки под ситцевой тканью рубахи.

- Здравствуй, батя! Здравствуй...

Слова растерялись в голове, только радость и щемящая жалость сжали сердце. Саша стиснул челюсти, борясь с нахлынувшими чувствами.

- Возмужал, сынок, возмужал! - Михаил, наконец, отодвинулся, разглядывая сына, но руки не отпустил, а сжал ее еще больше, словно не веря в то, что видит сына наяву. - Старшой уже, гляжу, молодец, - заметил две петлицы на лычках гимнастерки.

- Служу, батя... ты как?

Михаил махнул рукой.

- Долго рассказывать. Пойдем, посидим где-нибудь.

- Айда к нам! Внуков посмотришь - трое уже! Шурка, Валя, Вовка, Шурка вырос, знаешь как!?

- Нет, сынку, к тебе пока не пойду, да и ко мне нельзя, мало ли что... Идем, тут одно место есть - закусочная, - там и погутарим.

Они пристроились за высоким круглым столом в углу забегаловки, в которой в этот вечерний час было достаточно многолюдно. Рабочие не спешили домой, где каждый день их ожидало одно и то же: неустроенный быт, усталые жены, вечно голодные дети.

С отменой карточек сытнее жить не стало. Очередь за хлебом приходилось занимать еще с ночи. На базарах покупали то, что привозили дехкане из кишлаков: картофель, рис, овощи, фрукты, а мылом, спичками, солью торговали осторожно, из-под полы, чтобы не загреметь под статью о спекуляции. Покупали и в кооперативных магазинах, но на базаре цены были ниже, да и поторговаться можно было, выменять что-то.

Саша взял водочки, несколько карамелек на закуску. Опрокинув по рюмочке, отец с сыном потихоньку разговорились. Саша рассказал о своей службе на Дальнем Востоке, не вдаваясь в подробности, чтобы нечаянным словом не ранить, не обидеть отца - ведь они с ним волей судьбы оказались по разные стороны лагерного забора.

Михаил слушал сына, вглядываясь в его лицо, радуясь тому, что он жив, что у него есть положение, деньги.

- Хорошо платили за работу-то? - поинтересовался он.

- Тройной оклад, плюс премиальные.

- А премия за что? Кого поймал или план перевыполнил? - Михаил не удержался. Ведь такой же начальник был и у него. Всю жизнь будет он помнить его ухмыляющуюся рожу, презрение в глазах и злое "враг народа".

Саша почувствовал настороженность отца, его обиду.

- Да не злобствовал я, батя, - он наполнил рюмки, - думаешь, мне легко было каждый день видеть толпу женщин, бредущую с ломами и лопатами на трассу?! - Саша опрокинул рюмку в рот. - И перед начальством оставаться чистым, и поселенцам не стать врагом - это невозможно, отец! - Саша не заметил, как повысил голос.

За столиком рядом обернулись.

- Тише, тише, успокойся,.. я не в обиду... так, вырвалось, - Михаил пожалел, что спросил. Ненавистная форма на сыне мозолила глаза. Не мог он равнодушно смотреть на нее. Но боль в глазах Александра была многоречивее любых слов. - Ох, и тяжкую ношу ты в себе хранишь, - он вздохнул, да так, словно на его спине лежала та самая ноша, сродни по тяжести обиде его, Михаила, с которой ему тоже приходилось жить, несмотря на то, что лагерь остался в прошлом. Не забудешь такое! Никогда! - Ладно, сынку, кто прошлое помянет, тому глаз - вон! - он поднял свою рюмку и выпил, промокнул усы кулаком. - Детки твои как, Анка? Молодцы вы, трех внуков подарили, молодцы!

- Аня хорошо, она у меня умница, все понимает. Ей тоже несладко пришлось! Да, ладно, - Саша замял щекотливую тему, - Сашке уже пять, смышленый такой, Вальке три скоро будет, Вовке год недавно исполнился.

- Малой совсем... как же вы решились... спасибо, сынку, - Михаил прослезился, спасибо...

- Батя, ты приходи, Аня рада будет, мы квартиру сняли за вокзалом. Вот ты удивишься, дом - на улице восьмого марта!

- Ишь ты... как в Николаеве...

Михаил вспомнил свой дом. Все время ссылки он отгонял тоску, не давая ей травить душу, а сейчас так захотелось снова вдохнуть воздух родного дома, посидеть у заводи с удочкой, послушать, как шепчутся камыши, как легко бьет волна о берег...

- Как там, в Николаеве? - он с жадностью посмотрел в глаза сына.

- Дом стоит. Все нормально. В городе голодно. - Саша задумался, потом совсем тихо сказал: - Снова чистки идут. Как Кирова убили, взялись за номенклатуру, теперь за армейских, снова кругом саботажников ищут. Я едва отбился от органов, ушел в армию - там тоже паек, еще всяко перепадает, а на заводе - труба, с голоду сдохнешь. Как ты объявился, я стал проситься на курсы. Новая техника пошла, танки новые. Ну, меня сначала в Горький хотели определить - в бронетанковое, я - семья, мол, дети малые, как в Поволжье прокормимся? Вот бы в Ташкент, говорю, там высшие командирские курсы. Да семью там прокормить легче. Сначала военком молчал, потом вызвал, дал направление, думаю, он понял меня, пошел навстречу, так сказать. Здесь с его рекомендациями без проблем на учет встал, прописались, учеба началась. А там видно будет, - он помолчал. - Надо из армии уходить. После расстрела Тухачевского всех шерстят. Опасно. И оглянуться не успеешь, как попадешь ни за что. Я вот что думаю: курсы пройду, потом попробую в запас уйти по состоянию здоровья. Сердце барахлит после тех трех лет. Отпустят! Куда только идти? Где работу искать, ума не приложу...

Отец слушал, не перебивая, наклонившись над столом, поближе к Саше. Слушал и думал, как судьба хранит сына.

- Да, сынку, тебе виднее, детей надо беречь, такое время... морют людей, почем зря! Вот ты скажи, за что ж столько народа поубивали, сколько горя по земле посеяли?

Саша сжал кулаки.

- Не знаю, батя. Сам голову поломал. Не знаю. Одно скажу - надо выжить! И я хочу, чтобы мои дети, моя Анка не знали горя, чтобы ели сытно, чтобы жизни радовались, понимаешь? Когда они смеются, я сам радуюсь, как дитя. Ты бы видел глазенки Вальки, когда ей конфету дашь, а Шурка... Шурке я дорогу пробью, он у нас еще знаешь, каким вырастет... Вот придешь, сам увидишь, каких внуков мы тебе родили! - Саша улыбнулся, первый раз за весь вечер.

- А я не один, Санько, я женился, - отец тоже заулыбался.

Саша от удивления опешил.

- Ты? Женился?

- А то! Ну, не расписывались мы, так, сожительствуем, но баба она крепкая, моложавая. Здесь на заводе приметил.

- Ну, батя, ты даешь! Давайте завтра к нам! Я тебе адрес напишу...

- Не надо писать, - Михаил категорически отказался, - не надо, на словах скажи, запомню.

Саша оживился.

- Я тебя встречу после работы, как сегодня, вместе пойдем.

- Добре, сынку! А теперича пора до дому, моя Варька, небось, все глаза проглядела. Да и тебя заждались.

Они вышли в ночь из душной забегаловки. Земля, вобрав в себя дневной жар, теперь отдавала его, отчего казалось, что она парит: жар поднимался от нее вверх и, смешавшись с ветром, прилетавшим с гор, окутывал ночных пешеходов горячим воздухом, как подарком одаривая легким касанием прохладного порыва.

Поравнявшись с бараком, в котором жил Михаил, отец и сын приметили тонкую фигурку женщины, поднявшейся им навстречу со скамейки. В тусклом свете, льющемся из окон барака, Александр только и разглядел худощавое лицо и концы косынки, покрывающей голову Варвары. Отец пошел к ней, а Саша, сделав вид, что он случайный прохожий, не здороваясь с мачехой и не прощаясь с отцом, ушел дальше.

Глава 9 Гудок паровоза

Погляди - что за рыжие пятна в реке, -
Зло решило порядок в стране навести.
Рукоятки мечей холодеют в руке,
И отчаянье бьется, как птица, в виске,
И заходится сердце от ненависти!

В. Высоцкий

От "Ташсельмаша" до вокзала рукой подать - через Первушку. А там через пути и до улицы 8 Марта недалеко. Но Саше не терпелось поскорее попасть домой, и у ТашМИ он остановил такси. Отец нахмурился: расточительность сына не понравилась. Но возражать не стал. Саша пошутил:

- Что, батя, давненько в такси не ездил?

Михаил пожал плечами. В такси он не ездил никогда.

До Зеленого базара доехали молча. Саша незаметно в зеркало автомобиля разглядывал мачеху. Она выглядела намного моложе отца: высокая, почти вровень с ним, худая, с острым подбородком и губами-ниточками. Лицо украшали глаза: небольшие, черные, с искрой во взгляде. Но проскальзывало в них такое выражение, от которого становилось неуютно. И от этого смотреть на Варю прямо не хотелось. Но она была рядом с отцом, и Саша видел, как нежно он относится к ней. Ему бы порадоваться за отца, но какая-то настороженность по-отношению к мачехе, тяготила.

Выйдя из такси, и озираясь кругом, Варвара спросила:

- А где ваш дом?

- Там, - Саша махнул рукой, - прежде зайдем на базар, Аня арбуз просила купить.

Они прошли в распахнутые ворота базара. На прилавках горками лежали картошка, лук, помидоры, яблоки, виноград, персики. А в стороне, укрытые от солнца выгоревшим брезентовым пологом, огромной кучей были свалены полосатые арбузы с короткими хвостиками стеблей и длинные желтые дыни, аромат от которых тянулся по всему рынку тонким шлейфом.

Саша поднял крутобокий арбуз, повертел его в руках, постучал пальцами - арбуз звонко отозвался.

- Хорош! Отец, - обратился Саша к узбеку, поглядывающему на него из-под навеса, - сколько такой будет?

Продавец встал с железной кровати, покрытой потрепанной курпачой, вдел ноги в калоши, поправил полосатый поясной платок и, не спеша, подошел к покупателям, На глаз оценил арбуз:

- Рубь с полтиной!

Саша присвистнул.

- Ну, ты даешь! Рубь, да еще с полтиной? В нем весу килограмма четыре, не больше, а ты - рубь... восемьдесят копеек даю.

Пришла очередь удивляться узбеку. Он вытаращил глаза, скорчил презрительную физиономию.

- Зачем обижаешь? Где ты за такую цену такой арбуз купишь?! Этот, - он взял арбуз из рук Саши, прикинул на вес, - шесть килограмм будет, какой четыре?! Ладно, рубь двадцать давай и забирай, хочешь, нарез сделаю: не арбуз - мед пополам с сахаром!

- Э-э! - Саша забрал арбуз, - давай весы, в нем и пяти килограмм нет! Рубль дам, так и быть!

- Хочешь весы, давай весы! - не сдавался узбек. - Эй, Бахром, ставь весы.

Бахром - босоногий подросток с голым торсом - поставил треногу из крепких палок, в центр подвесил весы: две плоские чаши с перекладиной. В одну чашу положили арбуз, в другую гирю на два кило и несколько камней. Камни перевесили, тогда продавец убрал один поменьше - арбуз все равно оказался легче. Узбек убрал камень побольше, а маленький положил на тарелку с арбузом. Чаши выровнялись.

- Видишь! А я что говорил - пять кило!

Саша рассмеялся. Ему нравилось торговаться с местными жителями. Получался целый спектакль с героями, которым по сценарию надо было обхитрить друг друга.

- Ладно, отец, вот тебе рубль, и в расчете!

-Э-э-э... - узбек для порядка хотел было возразить, но отдал арбуз, взяв деньги, - нарез делать будем? - с надеждой спросил напоследок.

- А как же!

Довольный, узбек взял нож, поданный ему Бахромом. Саша поставил арбуз на землю. Ловко всадив лезвие в зеленый бок, продавец сделал четыре косых надреза и, вставив нож в середину получившегося квадрата, потянул на себя. Алая мякоть заблестела на солнце. Капельки сока соскользнули вниз.

- А? Говорю - хороший арбуз! - узбек сощурился в улыбке. - Пробуй! - он протянул вырезанный кусок прямо на ноже.

Саша откусил, втягивая в себя сладкий сок.

- Точно - половина сахар, половина - мед!

Узбек вставил нарез назад в отверстие, вынул нож и подал арбуз.

- Спасибо, отец!

- Мархамат! Еще приходи, я всегда тут сижу.

Пока Саша покупал арбуз, Варя заглянула в кооперативный магазин, купила кулек конфет детям.

- Может, еще чего взять? - поинтересовалась она, поглядывая на мужа.

Саша, удерживая арбуз в одной руке, другой аккуратно подхватил ее за талию:

- Ничего не надо, Аня там уже все приготовила!

Отец крякнул в кулак. Варя взяла его под руку. Так и дошли до дома - Саша с арбузом, отец с Варей.

Анна обрадовалась свекру, они обнялись. Сердце защемило то ли от тоски по прошлому, то ли от жалости. Вспомнился отец. Михаил, узнав о смерти свояка, расстроился.

- Не стар был Семен, пожил бы еще... эх, судьба, куды ж от нее денешься...

- Ладно, батя, давайте за стол, и помянем, и за встречу выпьем.

Пока взрослые усаживались на веранде, Сашенька выглядывал из-за занавески, что прикрывала вход в коридор.

- Идем со мной, - мать подтолкнула сына за плечо.

Он, стесняясь, вышел и подбежал к отцу, уткнувшись лицом ему в колени. Саша наклонился, шепнул в ухо:

- Чего испугался? Это дед твой! Иди, поздоровайся!

Сашенька хотел было спрятаться за отца, но Михаил взял его за руку, притянул к себе, посадил на колено. Достал кулек, что Варя предусмотрительно положила в карман его пиджака, протянул внуку.

- Держи гостинчик, Санек! Ух, какой ты большой вырос, славный!

Шурик взял конфеты, опустив голову. Бородатый дед, которого мальчик не помнил, внушал страх.

- Боишься меня? - пробасил Михаил и рассмеялся, похлопав внука по спине огромной ладонью.

Тем временем Анна вывела из комнаты Валю, держа на руках Вовчика.

- Вот, деда, полюбуйся на внучат!

- Эх, какие! - Михаил принял Вовчика с рук Анны, погладил Валюшу по головке.

Вовчик расплакался, Валя, поглядывая на братьев, начала кукситься, готовая вот-вот поддержать младшего брата.

- Ну, вот! Напугал я деток! - дед вернул ребенка матери.

Аня увела детей в комнату.

- Ничего, батя, привыкнут еще! Маленькие, они всех незнакомых людей осторожно принимают. Вы угощайтесь, - засуетился Саша, - Аня, идем к нам!

Анна вынесла чашку с дымящимся кавардаком.

- Поспел уже, кушайте! - она поставила чашку на середину стола.

Михаил от удовольствия заулыбался.

- Давненько я не едал твоей стряпни, Анна, еще бы рыбки пожарить, да прямо с реки...

- Ешь, батя, а рыбки мы наловим. Говорят, здесь речка недалеко, название у нее птичье - Чирчик. Мужики сказывали, что рыба там водится. А и на охоту пойдем, где рыба - там и утки! Погоди только чуток, курсы окончу, и порыбачим, и поохотимся.

За ужином вспомнили, как сети ставили на Буге, как уху на костре варили. Михаил посетовал, что Женьку с Анной давно не видал, пораспрашивал, что у них, да как. Аня с Варей пошушукались тихонько, улыбаясь и поглядывая на мужчин. Но как бы ни вязался разговор, а возвращались они и к ссылке Михаила. Тяжелые испытания оставили глубокий след в памяти, и эпизоды прошлого всплывали и с болью, и с горечью.

- Черепах ловили, ели, колючку верблюжью жевали, чтоб от живота не помереть. Кормили бурдой, хлеб редко видали, да и тот хлебом не назовешь... - вспоминал Михаил, оглядывая накрытый Аней стол, - да что говорить, мерли люди, и от голодухи, и от труда непосильного. Воду и то выдавали, разве что капли не считая.

- Да, батя, - вздыхал Саша, - крепкий ты у меня, выдюжил... и слава богу! Погоди немного - встану на ноги, заживем мы с тобой, как короли!

Саше очень хотелось, чтобы отец больше не знал лишений. А отец только отвечал:

- Добре, сынку, добре!

Когда уже свечерело совсем, разомлев от сытной еды, от домашнего уюта, Михаил запел:

- Ой хмелю, мий хмелю,

Хмелю зэлэненький,

Дэ ж ты, хмэлю, зиму зимував,

Шой не розвивався?

Неожиданно для Варвары, Саша с Аней дружно подхватили:

- Зимував я зиму,

Зимував я другу,

Зимував я в лузи на калыни,

Тай не розвивався...

- Эх, Варюха, слышала бы ты, как мы спивали, да под гитару...

- Хорошо поете, только время уже позднее, нам до дому надо, - Варя вопросительно посмотрела в глаза Михаилу.

- Да, сынку, пора... - он встал, прощаясь, и вдруг озорно, попросил: - А давайте на посошок любимую, а, Санько? Дивлюсь я нэбо, тай думку гадаю...

- Чому я не сокил,

Чому не литаю, - продолжил Саша.

- Чому мени, Боже,

Ти крилець не дав? - звонко вывела Аня.

- Я б землю покинув

И в нэбо злитав! - с чувством закончили куплет втроем.

Варя с восхищением слушала удивительно мелодичную и красивую песню, от которой мысли улетали, как тот сокол, далеко-далеко, в края, где жизнь была вольной, и от простора захватывало дух.

- ...у гори спизнав я,

Що тильки одна -

Далекее небо -

Моя сторона... - последние звуки растворились в ночи, и вместе с тишиной пришла грусть.

Саша проводил отца до авторемонтных мастерских. Дальше Михаил с Варей пошли вдвоем напрямки по железнодорожным путям. Саша стоял под фонарем и смотрел им в след, до тех пор, пока они не превратились в тени и, слившись с ночью, не исчезли в темноте.

Весь день моросил дождь - не ласковый, теплый летний дождь, а промозглый, холодный ноябрьский. К вечеру похолодало до того, что небо над Ташкентом наполнилось мельчайшими крупинками льда, и дождь начал переходить в снег. Саша плотнее прижал к шее воротник шинели и втянул голову в плечи, защищаясь от колючего ветра. Который день он приходил к проходной завода, а отца не встретил. Тревожные предчувствия не обманули. Простояв у завода до последнего рабочего, Саша пошел к бараку. Постоял там, вглядываясь в окна, но ни отец, ни Варя и в этот вечер не вышли навстречу. Спрашивать о них Саша не стал. Ноябрь тридцать седьмого клацал зубьями машины небывалых репрессий, и Михаил Войтковский, будучи поляком, вместе с немцами, остатками басмачей, саботажниками стахановского движения и другими неугодными гражданами, вновь попал в подвалы НКВД. Саша не знал этого наверняка, но другой причины исчезновения отца в голову не приходило. По городу ездили грузовики с будкой без окон. Прохожие старались не замечать этих страшных машин, но каждый знал, что внутри - враги народа. Все газеты вещали о раскрытых сговорах и саботажах решений партии и правительства.

Александр шел домой, едва не переходя на бег. Мысли о судьбе отца сменяли друг друга, и он лихорадочно искал выход. Но, не подвергая опасности себя и свою семью, он не мог даже узнать о том, где его отец. Сжав кулаки, Саша прямо сейчас был готов ринуться в бой, но только ветер бил ему в грудь, словно вызывая на поединок.

Анна встретила мужа настороженно. Она уже знала об исчезновении свекра. И не только от Саши.

- Варя приходила, - не сказала - выдохнула и испугалась.

Саша схватил ее за плечи.

- Что?

- Прощаться приходила. Отца забрали. Три дня назад. С завода. Она сама видела, как его выводили из цеха. Два дня она ждала. Сегодня собрала вещи и ушла. Тебя видела. Предупредила, чтобы не маячил там, тебя уже приметили, не ходи больше.

Саша опустил руки, сел на табуретку у кухонного стола. Аня присела рядом, пододвинув стул.

- Может, еще образуется...

Саша покачал головой.

- Нет, Аня, не образуется. Это конец.

Анна прижала ладонь к губам. Они оба молчали. Они оба знали, что больше никогда не увидят отца. И от этого поднимался протест, хотелось кричать и бежать, звать на помощь. Но кого? Выхода не было.

Тюремный грузовик ехал медленно. Мотор гудел, колеса разламывали тонкий ледок на лужицах. Михаил сидел на полу с такими же, как он осужденными без суда и следствия, и уговаривал сам себя смириться, покориться судьбе. Но кровь кипела, возмущая мозг. Сердце билось, как птица в клетке, и тем сильнее, чем понятней становилось страшное осознание безысходности.

- Миша-ота, Миша-ота, - молодой узбек, еще в камере примкнувший к нему, теребил за коленку, - Миша-ота, куда нас везут, а? Миша- ота...

- Тихо, тихо, сынок, куда везут, туда и привезут, скоро узнаем, - Михаил прижал холодную руку парня своей широкой ладонью.

Грузовик подпрыгивал на колдобинах, надрывно урча, выползал из ям. Наконец, свернув вправо, проехал немного и остановился. Стукнула дверь кабинки. Сзади послышалось пыхтение еще одного грузовика, потом хлопанье дверцы, звук голосов. Раздалась команда "Стройсь! Шагом марш!". Голоса стихли. Лязгнул затвор двери. Серый сумрак ворвался внутрь вместе с холодным ветром.

- Выходи по одному! - приказ, кашель.

- Держись за мной, - тихо сказал Михаил, поднимаясь.

- Ота, куда...

- Отставить разговоры! - чахоточный капитан, зло сверкал глазами, кутаясь в шинель.

Всех построили друг за другом и погнали вниз по насыпи, за которой в тишине раннего темного утра слышался плеск воды.

"Река какая-то..." - подумал Михаил, проваливаясь в мокрую грязь.

Кто-то поскользнулся. Не удержался, упал. Резкий окрик.

- А ну встать, вражина!

Заключенных было немного, человек пятнадцать. Среди них были и молодые, и старые, и крепкие, и хилые. Они встали на берегу Боз-су, плечо к плечу. Река впереди плескала волной о берег, круто поворачивая и убегая дальше под мост.

- В одну шеренгу стройсь! - кричал капитан солдатам, сбившимся в кучу.

Их было меньше, чем заключенных.

Несколько солдат подошли к "врагам" и без лишних слов, прикладами растолкали их, построив в два ряда.

- Встань за мной, - шепнул Михаил Абдулле.

Солдаты вернулись на свои места. Послышался шум приближающегося поезда. Он мчался на всех парах, обгоняя ночь, пуская в нависшее над землей небо клубы густого пара.

- Товьсь! - надрывно командовал капитан, перекрикивая шум колес.

Вагоны мчались за паровозом. Михаил прислушивался к стуку колес.

Паровоз загудел - долго и протяжно.

Команда "Огонь!" слилась с тем страшным гудком.

Жгучая боль пронзила грудь.

Падая, Михаил, оглянулся - Абдулла упал в яму.

Поезд умчался, и в тишине слышались одиночные выстрелы.

- Этот, кажись, жив, - молоденький солдатик остановился около бородатого мужика, зажавшего рану в груди рукой.

- Так прикончи! - отозвался другой, сплюнул.

Молоденький солдат навел дуло винтовки на грудь. В рассветном воздухе блеснул штык.

"Как чешуя на карасе", - успел подумать Михаил.

- Чего замер? Враг это, понимаешь? Враг! Бей! - капитан брызгал слюной, злясь на солдата.

Солдатик опустил винтовку. Старик смотрел на него. Его губы шевелились.

- Чего... - наклонившись, спросил.

- Сынку...

Выстрел. В застывших глазах отразилось удивление. Последний звук застыл на губах.

Солдат вздрогнул. Капитан потряс у его лица пистолетом.

- Сам сюда пойдешь, трус...

- Товарищ капитан! - позвали от моста. - Там кто-то стоит... с арбой...

Капитан выбежал на насыпь. На другой стороне моста увидел арбу с ослом. Хозяин - пожилой узбек - стоял на коленях прямо в дорожной грязи и что-то бормотал по-своему.

- Кто таков? Чего здесь делаешь? - заорал капитан.

Узбек оглянулся на голос, начал кланяться, пополз. Полы стеганного ватного халата волочились по грязи.

- Не стреляй, не стреляй, начальник! Сына отдай, прошу, отдай сына, зачем он тебе, дай похороню как человека, зачем он тебе...

Капитан растерялся. Уверенность сползла с него, как грим под дождем.

- Не положено, - стараясь оставаться твердым, сказал он в ответ.

Узбек поднялся. С колен потекла грязь.

- Мертвый он, мертвый, - глазами показывая за спину капитана, как в бреду, шептал отец, - отдай его, похороню по закону, прошу тебя, отдай.

Подошли несколько солдат. Один проговорил, вроде как про себя:

- Да пусть забирает...

Другой громче высказался:

- Пусть похоронит, товарищ капитан...

Третий зло выговорился:

- Басмачи... ишь, как смотрит, а когда наших бил... - плевок.

Солдаты смотрели на старика, кто с жалостью, кто с ненавистью. Каждый из них был сыном, у каждого был отец. Узбек плакал, сам того не замечая, прямо смотря на капитана и кивая головой на каждую реплику солдат.

- Не положено...

Капитан понимал, что приказ нужно исполнять беспрекословно. Но приказа не отдавать мертвого сына отцу он не получал. Бдительность советского офицера боролась в нем с человечностью.

- Бери, только не болтай, уезжай отсюда, быстро, - человечность победила.

- Рахмат, ака, катта рахмат, - забормотал узбек, побежав к яме так шустро, что, казалось, не пожилой он, а совсем юноша.

- Помогите ему, - приказал капитан, - не зная, как еще поскорее закончить этот спектакль.

А старик уже скатился с насыпи и стаскивал с тела своего сына бородатого мужика. Тот смотрел в посветлевшее небо невидящими глазами, такими светлыми, словно прозрачными. Узбек закрыл ему глаза, лишь на секунду оторвав взгляд от мокрых кудрей сына, который лежал ничком, подвернув под себя руку.

Солдаты, перекинув винтовки за плечо, подхватили отяжелевшее тело за руки и ноги и потащили к арбе. Отец, догоняя их, пытался подхватить сына под голову. Забросив тело в арбу, солдаты отошли. Узбек торопливо прикрыл сына куском курпачи, что свернутой лежала сбоку. Проворно уселся вперед, свесив ноги и, что есть силы, погнал осла, молотя его палкой и покрикивая:

- Кош, кош!

Солдаты возвращались к могильнику, закуривая, делясь впечатлениями.

- Как дед узнал, что его сына тут расстреляют?

- Следил, наверное...

- Да договорились они с самого начала, басмачи...

Капитан вышел на дорогу. Арба удалялась. Капитан уже жалел, что позволил увезти труп, корил себя за проявленную мягкость. Но - дело сделано. Он постоял еще немного и вернулся к солдатам, уже закидавшим расстрелянных землей.

Овраг почти каждый день наполнялся "врагами народа". Все меньше оставалось их среди настоящих строителей коммунизма. Машина власти исправно работала, выявляя и арестовывая тысячи людей, меняя при этом судьбы миллионов.

На другой стороне Боз-су проснулись люди. Молодые женщины, подвязавшись платками, мели дорожки перед домом, несмотря на холод. В небо потянулись тонкие струйки дымков, запахло едой. Мужчины в тюбетейках и ватных халатах выходили из калиток, искоса поглядывая на другой берег реки, ставшей границей между жизнью и смертью. Грязно-зеленые воды бежали из самых гор - оттуда, где свобода летала на просторе, как сокол, где ретивый ветер дирижировал многотысячным оркестром, аккомпанирующим главному исполнителю - жизни. Высоко в небе, за серостью облаков звучала песня, чудом прилетевшая из далекой Украины в азиатский край:

Далеко за хмари,

Подали вид свиту,

Шукать соби доли,

На горе - привиту,

И ласки у зирок,

У сонця просить,

У сити их ясним

Все горе втопить...

Глава 10 Художник

Счастье - вольная пташка, где захотела, там и села.

Русская поговорка

Трамвай прогромыхал по мостовой и остановился у бывшей мечети.

- Кукча! - зычно объявил кондуктор, вглядываясь в вагон и наметанным глазом отмечая выходящих.

Саша спрыгнул с подножки и направился к бывшей мечети, над которой, прикрывая арабские письмена, висела вывеска: "Художпром".

Во время акции по сносу религиозных культовых зданий, прокатившейся по всей стране в начале тридцатых, это добротное кирпичное сооружение оставили, приспособив его под художественную мастерскую. Став офицером запаса, Александр Войтковский совершенно случайно нашел в ней работу.

Кукча - западный район Старого города, как называли его в отличие от новых районов на другом берегу Анхора, - примыкал к торговой площади Чор-Су, знаменитой на весь Ташкент огромным базаром. На этот базар испокон веков съезжались дехкане со всей округи. Продавали овощи, фрукты прямо с арбы, на которой и привозили свой урожай, или, вывалив его кучей на землю, расстелив под нежные помидоры или урюк плотную коричневую бумагу. Из нее же шили и упаковочные пакеты. Их тоже продавали здесь, по пять копеек, а которые побольше за семь или десять. Клубнику, персики, инжир везли в тазах, устеленных по дну листьями, сверху таз прикрывали платками, завязав на углах узлы, чтобы не съезжали.

Базар гудел, как осиный улей, особенно в воскресные дни. Все его ряды, напоминающие улочки махали, заполняли покупатели. Здесь можно было купить все, начиная от свежего мяса, развешанного красными кусками на крюки в мясных лавках, и до изысканных специй, горками рассыпанных на прилавках.

Саша приезжал в Старый город, чтобы подешевле купить продукты на свою немаленькую семью. Хоть и находился базар далеко от железнодорожного вокзала, около которого жили Войтковские, но прямой трамвайный маршрут связал две части города - старую, существовавшую чуть ли не двенадцать веков, и новую, освоенную русскими в конце девятнадцатого века.

Как-то отовариваясь в Старом городе, Саша остановился около трех человек, расстеливших прямо на земле рулон красной ткани с написанным на нем лозунгом. Буквы узбекской латиницы, выведенные белой краской, скакали так, что не каждый узбек смог бы собрать их в слова. Пожилой еврей, на чем свет стоит, ругал двух молодых узбеков, вжавших головы в плечи, дабы жестикулирующий начальник ненароком не дал подзатыльник.

- Нет, вы мне скажите, как это возможно, так написать? Как это возможно, я вас спрашиваю, олухи?!

Саша разулыбался, глядя на эту сцену.

- Нет, вы только посмотрите, у меня аврал, мне голову снесут за эти каракули, а этот молодой человек смеется над моим горем! - еврей переключился на Сашу, красноречивым жестом привлекая внимание торговцев, между делом поглядывающих на горе-художников.

Но самым комичным в этой ситуации был сам еврей: пухлые влажные губы, обиженный взгляд круглых навыкате глаз, рубаха-косоворотка и тюбетейка в окружении облака кудряшек. Еврей то и дело вытирал взмокший лоб, вынимая из глубокого кармана брюк носовой платок, затем, аккуратно его складывая, снова погружал в бездонную мешковину.

- Да не шумите, давайте я кое-что поправлю, нормально будет! - всучив начальнику бумажный пакет с продуктами и забрав кисть у одного из парней, Саша принялся за транспарант.

Он всегда любил рисовать и делал это талантливо. Почувствовав в руке теплое дерево кисти, Саша вдохновился. Он выровнял буквы, добавил в начале и в конце строки лозунга по звездочке и, закончив работу, вытер кисть о валявшийся лоскут.

- Ну как? Пойдет? - Саша подмигнул еврею.

- И он еще спрашивает! - тот сам расплылся в улыбке. - Да вы мне жизнь спасли, можно сказать! - и тут же снова накинулся на своих работников: - Чего расселись? Или этому доброму человеку за вас еще и на столб залезть?!

Саша забрал свой пакет и хотел было уйти, но еврей остановил его.

- Яков Абрамович! - представился он.

Саша пожал неожиданно крепкую ладонь Якова Абрамовича.

- Александр Войтковский, можно просто Саша.

- А скажите, Саша, вы часом не художник? - хитрый взгляд из-под густых черных бровей выдавал особый интерес.

- Да, пишу иногда, только редко удается в последнее время, все некогда, знаете ли.

Еврей не унимался.

- А портрет написать можете?

Саша вспомнил Николаев. Он любил рисовать с натуры и в свободное время делал наброски, подглядывая за Аней, за отцом.

- Почему нет, можно и портрет! - уверенно ответил он, чувствуя, что интерес еврея не праздный. - А вы кто будете, Яков Абрамович?

- Я кто?! - искренне изумился тот. - Я начальник художественной артели! Только вот художников у меня... - он со вздохом скосил глаза на своих работников, почти растянувших транспарант меж двумя столбами.

Сердце в Сашиной груди екнуло. Он искал работу. Запас денег, что они привезли с собой, заканчивался. На завод идти Саша не хотел: опасался после ареста отца. В органы тем более. Подрабатывал, где мог. И тут такая удача!

- Так я согласен, Яков Абрамович! - в тон еврею ответил он.

- Голубчик! - тот обхватил его вместе с пакетом. Расцепив руки, сдвинул брови и совершенно другим голосом сказал:

- Для начала посмотрим, на что вы способны, молодой человек. Прошу вас за мной в артель. Здесь недалеко через махалю, - и, не дожидаясь ответа, Яков Абрамович покричал еще на парней, собирающих кисти и краски, и скоро зашагал между лежащими на земле кучами картошки, лука, помидор и всякой другой снеди.

В этот же день Саша начал свою трудовую деятельность, легко набросав эскиз портрета Сталина в полный рост, копируя черты вождя с фотографии в газете "Кизил Узбекистон".

Он писал лозунги, поздравления советскому народу, а в свободное время делал эскизы, писал портреты Анны, детей. Начальник артели не раздумывая поручал ему портреты вождя, а заодно и других членов правительства - Молотова, Ежова, Берии. Саша хорошо зарабатывал на частных заказах, делая портреты жен начальников разного ранга, их детей, да и самих "слуг народа". Не упуская возможности, он отоваривался "по блату" в буфетах комитетов, управлений, по запискам от своих клиентов приобретая товары на закрытых складах. Теперь семья Александра ни в чем не нуждалась. В то время, когда страна только отказалась от карточек, когда власти ослабили хватку вокруг горла кооперативов, Саша кроме хлеба и картошки приносил в дом и колбасу, и конфеты, и масло. Дети росли сытыми, а Аня ходила королевой.

- Смотри, смотри, - шушукались соседки, провожая завистливым взглядом Аню с Сашей, идущих в кино или в парк, - Анька-то, как артистка: и туфли, и платье, и чулки фильдеперсовые... откуда только берут?..

- Да художник он, - защищала своих квартирантов тетя Дуся, - рисует всех, как настоящих! Вот на днях, ее портрет рисовал. Так Анька на нем, прям, как живая!

Аня слышала недобрые шушуканья, но рядом с мужем она чувствовала себя уверенно и жизнь радовала ее! Целыми днями занимаясь детьми и хозяйством, Аня делала все, чтобы ее дом был уютным, а Саша, вернувшись с работы, не огорчался ничем - будь то сломавшаяся керосинка или разбитый нос сына. Но больше всего Аня любила, когда Саша работал дома. Уже несколько портретов - ее и детей - висели на стене в их комнате.

Прибираясь, Аня разглядывала себя такой, какой ее видел муж - улыбающейся, но с грустинкой во взгляде.

"Даже на карточках лицо не такое, - удивлялась Аня, сравнивая портрет с фотографией. - Вот и глаза на портрете блестят, будто лучи золотистые из них, и перманент на волосах... мягко лежит, волнами".

Отложив тряпку, Аня заглядывала в зеркало, рассматривая себя со всех сторон.

- Мам, ты что? - застав мать за необычным занятием, спрашивал Шурик.

Она смеялась.

- Смотрю, такая я, как папа нарисовал, или нет!

Сын тоже вглядывался в лицо матери, в портрет.

- Красивая! А у Вальки щеки толстые, - переведя взгляд на портрет сестры, добавлял он, и Вовка надутый какой-то...

- Так это они на тебя обиженные! Кто их постоянно поучает, а сын? - Аня подходила к Саше и с любовью гладила его по голове.

- А чего они не слушаются! Папа сказал: сидите тихо, не двигайтесь! А они? Ерзают, ерзают...

- Вот потому отец тебя больше всех рисовать любит! Ты у нас самый послушный!

- Я усидчивый! - поправлял Саша.

Аня улыбалась, вспоминая, как минувшим воскресеньем они всей семьей ходили на Чирчик. День был солнечный, весенний. И тепло, и не жарко. Но река еще не успевала прогреться и вода с тающих снежников, которые питали Чирчик, оставалась студеной. Что, впрочем, не останавливало детей, и они бултыхались у берега.

Саша устанавливал мольберт подальше от своих озорников и с упоением погружался в работу. Он делал наброски будущих портретов, писал этюды, запечатлевая акварелью полупрозрачные кусты розового юткуна, пронзительно синее небо, играющую бликами воду - коричневую от грязи, сползающей в реку вместе с тающими высокогорными снежниками.

Аня любовалась мужем, замечая, как ветер прохаживается по его волосам, как прозрачны его голубые глаза, отражающие цвет неба, как сосредоточен взгляд. После таких выходных она чувствовала себя особенно счастливой! Казалось, все беды отступили. Пережитое улеглось в душе, забравшись глубоко-глубоко, и впереди Аня видела только хорошее.

К ним уже приезжали в гости друзья из Николаева. Женя написал, что собирается навестить в начале лета. Только родные Ани не могли приехать, сколько она их ни звала. Надюшка училась, Мура с Петей не решались оставить привычную жизнь, как и остальные братья и сестры. Аня порой скучала по ним, но в заботах о своей семье, ее грусть быстро улетучивалась и она жила будущим, ожидая от него только счастье.

Саша, закончив очередной портрет Молотова, поставил в нижнем углу еле заметный росчерк и, собирая краски, подумывал уже идти домой. Аня просила купить чернил для Сашеньки - сын этой осенью пошел в школу, - и Александр прикидывал, куда ему лучше пойти - на базар в лавку Рашида, торгующего канцтоварами, или проехать на трамвае до нового магазина недалеко от вокзала.

Убирая ящик в нишу на стене, Саша заметил, как Тулкун - один из работающих в артели молодых парней - тихо разговаривает с пожилым узбеком, понимающе кивающим головой и бросающим беглые взгляды в его сторону.

- Саша-ака, - Тулкун вкрадчиво позвал, вложив в имя столько вежливости, сколько, по его мнению, был достоин настоящий усто.

- Чего тебе? - Саша прикрыл холст, чтобы не пылился, выключил свет и подошел к подмастерью.

- Саша-ака, вот Азиз-ака хочет с вами поговорить, - Тулкун превзошел себя в выражении почтения к гостю.

"Как они, однако, умеют расплываться перед теми, кого уважают", - подумал Саша, оценивая позу готовности к любому приказанию, в которой стоял Тулкун: голова ниже плеч, взгляд заискивающий, руки у груди, одна на другой ладонями.

- Здравствуйте, уважаемый, - Саша тоже за год жизни в Ташкенте уже научился, как к кому надо обращаться, - что вы хотели?

Узбек смотрел на него без намека на заискивание. Напротив, его взгляд был испытующим, оценивающим. И что-то даже зловещее показалось Александру в том взгляде из сжатых в щелочки глаз. Весь облик посетителя показался настороженным.

"Что ему надо-то..." - Саша недоумевал, тоже насторожился, и рассматривал гостя, пытаясь понять, зачем он ему понадобился.

Тулкун начал торопливо объяснять, что Азиз-ака живет здесь недалеко, в махалле, что он его сосед, хороший, уважаемый человек. Уважаемый человек, не говоря ни слова, достал из-за поясного платка небольшой сверток. Развернув его, протянул Саше фотографию. Со снимка, выполненного в коричневых тонах, на Сашу смотрел молодой худощавый человек. Его лицо застыло, глаза не выражали ровным счетом ничего. Лицо парня казалось безжизненным, маской, какую обычно принимают люди, готовясь к фотографированию.

- Кто это? - Саша взял плотную картонку.

- Сын, Абдулла, - голос узбека прозвучал глухо. Саша догадался, что случилось горе. - Сделай портрет, как тот, - старик взглядом показал на только что законченную работу, - большой, я заплачу.

Саша подошел к свету, скупо льющемуся из зарешеченных панджара окон. Пока он рассматривал лицо парня, старик вглядывался в его глаза.

- Странные у тебя глаза, художник, совсем прозрачные. Я уже такие видел.

Голос старика тревожил Сашу. Он и сам не мог понять почему, но чувствовал от него что-то беспокоящее.

- Где видел? - отдавая фотографию, Саша, тоже прищурившись, смотрел прямо в глаза узбека.

Тот отвел взгляд, тихо сказав:

- Закрывал глаза русскому, с бородой, - потом возвысил голос. - Будешь рисовать?

Саша напрягся. Но внешне оставался спокойным.

- Где ты видел того бородатого?

- Э-э-э... какая разница? Ты лучше скажи, будешь рисовать или я другого художника искать пойду.

- Отец, - Саша сжал его плечо, - я буду рисовать твоего сына, и денег не возьму. Но ты мне расскажешь, где ты видел того человека. Все расскажешь.

Они стояли друг перед другом, взглядом пытаясь проникнуть туда, где хранятся тайны, и узнать их без слов. Тулкун замер, со стороны наблюдая за необычной сценой. Не слыша о чем, он видел, как они разговаривали и как смотрели друг на друга. Потом Азиз-ака согласно кивнул, русский опустил руку, и они вышли во двор, где присев в тени векового тута, недолго разговаривали. Русский спрашивал и слушал, а Азиз-ака, не глядя на него, погруженный в свои думы, рассказывал.

По пути на работу и обратно Саша на трамвае проезжал мимо Бешагачского парка, в котором с конца апреля вот уже второй месяц всем миром рыли озеро. Старый глиняный карьер, многие годы служивший источником сырья для производства кирпичей, расчищали, готовя его для заполнения водой из бегущего мимо арыка Бурджар.

Старики рассказывали, что еще на их памяти в тугаях на овражистых берегах этого арыка жили волки, потому его так и прозвали - Волчий овраг. Арык давно уже течет по территории города, и волков никаких и в помине нет, как и тугайных зарослей, а вот название осталось. Как и места - Беш-Агач, что в переводе означает "пять деревьев" - некогда бывшее одним из четырех частей Старого города, встречающих путешественников с юга тенистыми садами и мастерскими медных дел мастеров и кирпичниками. Теперь на месте бывших мастерских работал кирпичный завод, построены жилые дома, базар, мясокомбинат, а за широкой площадью каждый день группы молодежи расчищали территорию будущего парка.

Энтузиазму комсомольцев, их кипучей энергии, обязаны ташкентцы, получившие новый парк, как, впрочем, и другие, построенные ранее. Пять лет назад, в тридцать четвертом, методом "хашара" построили стадион "Спартак", еще раньше обустроили парк в Старом городе, недавно названный именем А.С. Пушкина, парк "Текстильщик", имени Шумилова, Тельмана... Город рос, хорошел. Все старое - дома-мазанки, пыльные улочки, вонючие канавы, грязные лавки - оставалось по окраинам, в таких местах, как Старый город, в лабиринте махалей которого можно было плутать, как в прибрежных зарослях Чирчика.

Ташкент конца тридцатых годов был городом контрастов. И не только по облику, сравнимому с двумя сторонами одной монеты: с одной - современность, новые заводы, машины, открытые лица людей; с другой - глиняные дувалы, арбы с деревянными колесами, женщины в парандже. Это то, что мог видеть каждый. Но и в побудительных мотивах, двигающих жизнь того времени, было полно противоречий. Бок о бок уживались энтузиазм, восторженность которого держалась на идее, и принуждение, базирующееся на страхе. В те годы за опоздание на работу отдавали под суд, за брак могли объявить саботажником, вражеским агентом. Каждое слово - будь то случайный разговор или обсуждение плана работы - могло стать причиной ареста. Люди жили открыто, даже личная жизнь была достоянием всех. И, если пьяниц и дебоширов осуждали за аморальный образ жизни, то тихих, достойных граждан - за скрытность и возможный подвох. Но люди жили! Работали, растили детей, отдыхали в парках, смотрели кино, танцевали, просиживали вечера в библиотеках, изобретали, любили.

Александр ощущал противоречия времени и в своей жизни, в своем отношении к тому, что изо дня в день окружало его. Он мечтал о будущем своих детей - счастливом будущем в новой свободной стране, дающей своим гражданам возможность учиться, заниматься наукой, искусством, гордиться соотечественниками, прославляющими ее, - и страдал от бессилия перед убийственной машиной НКВД, уничтожившей его отца и тысячи таких как он - невиновных в предъявленных обвинениях, оговоренных завистниками, осужденных за преступления, которых не совершали.

Гордость за страну и страх перед ней постоянно боролись в ее гражданине, душой принимающем ее успехи и начинания и инстинктивно, как зверь, борющемся за выживание своей семьи.

В Ташкенте Саша чувствовал себя уверенней, чем в Николаеве. Здесь никто не знал о его прошлой жизни, и это придавало уверенности в безопасности. Пережив исчезновение отца, Александр как бы вернулся в свою настоящую жизнь. Былой оптимизм, природный юмор, веселый нрав снова шли рядом, помогая общению с людьми, преодолению трудностей. Но память хранила незабываемые моменты жизни с отцом, последние встречи. Саша тосковал по нему, как по своему детству, которое ушло и уже никогда не вернется.

Трамвай, дребезжа и ритмично покачиваясь, докатился до вокзала. Саша вышел и пошел через пути, напрямки. С торговой станции слышались гудки нетерпеливых паровозов, а на вокзале в этот час было тихо. Московский поезд еще днем разгрузился, пассажиры разошлись по домам. Саша шел по узким улицам Казачки, думая о своем и не замечая любопытных взглядов местных кумушек, вышедших к вечеру посидеть на лавочках, поболтать с соседками.

В этом районе, известном в городе своим славным революционным прошлым, жили в основном русские, хоть и называли некоторые улицы на узбекский манер кишлаками. Кто-то поселился тут еще в царские времена, когда за железнодорожным вокзалом расквартировали Первый Сибирский казачий полк, и давший название "казачка", кто-то приехал уже после революции. Но люди жили здесь большей частью рабочего сословия. Мужчины трудились в железнодорожных мастерских, женщины тоже обслуживали железную дорогу в разных ее подразделениях: чистили и заправляли фонари, работали диспетчерами, путейцами, проводницами, в ресторанах и буфетах.

А недавно поток рабочих хлынул на новый завод, построенный на базе бывших авторемонтных мастерских и получивший имя Лазаря Кагановича. Саша как раз жил рядом, на улице 8 Марта. Каждый день они просыпались в шесть часов с призывным заводским гудком. Через полчаса по улице тянулась толпа рабочих, поглощаемая воротами завода, исчезая за ними, как в пасти гигантского змея. Если бы Саша случайно не познакомился с Яковом Абрамовичем, то, скорее всего, он тоже слился бы с потоком авторемзаводчиков, посвятив свою жизнь ремонту автомобилей, как когда-то в прошлом, которое казалось уже таким далеким и от того нереальным, делал это, строя суда в Николаеве.

Подходя к своим воротам, Саша еще с улицы услышал визг и смех. Когда он зашел внутрь, то поначалу ничего не понял. По двору высокий военный в галифе, босиком, с выправленной гимнастеркой гонялся за дворовой собакой с гордой кличкой Джульбарс, тщетно пытаясь отобрать у нее кусок тряпки.

- Лови ее, лови! - кричал Шурик, выбегая наперерез, но Джульбарс, высоко подняв голову, и волоча по земле ... портянку, ловко сворачивал в сторону и, поджав хвост и уши, мчался прямо на хохочущих Валю с Вовкой.

Как только пес приближался к Валюше, она визжала и махала ручонками, словно разгоняла мух, а Джульбарс, пригибаясь, на всем ходу разворачивался и, шкрябая лапами на крутом повороте, убегал, петляя и косясь на босоногого мужика. Аня стояла на крыльце перед верандой, прижав ко рту полотенце, и тихонько хихикала.

Джульбарс сделал очередной вираж и, не заметив Сашу, врезался в его ноги, завизжав при этом так, словно его, по крайней мере, поколотили палками. Саша подхватил собаку, она от неожиданности затявкала и, как ворона сыр в басне Крылова, выронила портянку.

- Уф, - отдуваясь и вытирая взмокший лоб, военный подошел к Александру. Поднял свою портянку, пока пес оценивал ситуацию, убежав и выглядывая из-за угла дома. - Ну и зверюгу ты себе завел! Хотел умыться с дороги, разложился, понимаешь ли, у колонки, а он, как пуля откуда ни возьмись, подскочил и... шельмец...

- Женька! Ты?! - Саша узнал брата.

- А то кто же! - тот развел руки, улыбаясь во весь рот.

Пока Аня готовила ужин, мужчины решили пойти в баню. Большая баня принимала посетителей до глубокой ночи, и идти недалеко - через пару дворов, напротив завода стояло добротное здание с большими общими залами и отдельными душевыми кабинками. Братья, прихватив из дома бутыль с квасом, по пути купили на Зеленом базаре сушеной рыбки и теперь, намывшись, растерев друг другу спины, как бывало в детстве, сидели в полупустой раздевалке, прикрывшись полотенцами, и душевно разговаривали.

Женя приехал по направлению военкомата. На те же курсы по подготовке высшего командного состава, которые проходил и Саша.

- Так ты окончательно из армии уволился? - утирая губы после доброго глотка ядреного кваса, Евгений довольно вздохнул.

- Офицер запаса. На сборы вызывают постоянно. Да так оно лучше. Пошел, отработал положенное и живи себе дальше. А ты в армию подался?

- В стае безопасней, - Женя утер губы, опорожнив бутылку с квасом.

- Может ты и прав, но я себя чувствую спокойней подальше от их кухни.

- Я тоже хочу сюда перебраться. В Николаеве наша фамилия примелькалась. Думаю, освоюсь тут, своих вызову. Примешь? - Женька ухмыльнулся.

- Ну, ты даешь! Конечно, примем! Не чужие! - Саша чуть не подавился косточкой, откашлялся. - Думаешь, оставят здесь...

- Не знаю, но попрошу, - Женя сжал кулак, пустые разговоры отдаляли от важной темы. Сашка так и не сказал, что с отцом. То молчит, то уходит в сторону. Женя чувствовал, что пришла беда. - Где отец? - спросил прямо, в лоб.

Саша набычился, но ответил:

- Не знаю. Исчез полтора года назад. Думаю, Женька, что его... нет его... вот так...

Он рассказал брату, как они встретились, как почти каждый вечер проводили вместе, но недолго это длилось. Все закончилось неожиданно и нелепо. Был человек, и нет человека, и спросить не у кого.

- Давай так, свои дела уладишь, я тебя в одно место отведу. Точно не знаю, но один человек вроде как нашего отца там видел.

Женька с надеждой поднял глаза.

- Что за место?

- Ты не вдохновляйся. Место плохое. Стреляют там арестованных... так-то, брат, - помолчали. - Ладно, давай пока о хорошем. И пойдем, Анка заждалась.

Глава 11 Недолгое счастье

Как бы людям легко дышалось!
Как бы людям светло любилось!
И какие бы мысли
бились
в полушарьях
земного шара!..

Р.Рожденственский

"Идем вперед, веселые подруги,

Страна пахать зовет и любит нас.

Везде нужны заботливые руки

И верный наш хозяйский женский глаз", - неслась из громкоговорителей любимая всеми песня из фильма "Богатая невеста".

Пятилетняя Валюша, аккуратно выливая воду из красного детского ведерочка в только что присыпанный землей саженец ясеня, старательно выводила за женским хором:

- А ну-ка, девуски, а ну, касавицы, - Аня, присев рядом с дочкой подпела ей:

- Пускай поет о нас страна, - Саша, расширяя лунку, тоже подхватил:

- И звонкой песнею пускай прославятся

Среди героев наши имена!

- Какие помощники! - звонкий голос отвлек родителей от Вали и, подняв головы, они увидели улыбающуюся девушку в белой тенниске и просторной черной юбке на резинке. - Здравствуйте! Вы с какого предприятия будете? - девушка переводила взгляд от Ани на Сашу, от Валюши, прикрывающей ладошкой глаза от солнца, на Вовчика, сидевшего на земле, и ковыряющего ее желтым совочком.

- Мы от Худартели, - облокотившись на лопату, широко улыбаясь, ответил Саша, - а вы кто будете?

Девушка не успела ответить, как ее окликнули:

- Шура, что ты стоишь, неси быстрее воду!

Шура рассмеялась, блеснув черными, как у цыганки глазами.

- Ну вот, сами слышали - меня зовут Шура, Александра Попова, - представилась она, протянув руку для пожатия сначала Саше, потом Ане, - мы все, - она показала на группу молодежи, - из Педагогического, а вы, значит, художник? - Шура с искренним интересом смотрела прямо в глаза Александру.

- А мы - художник! - Саша обнял за плечи старшего сына.

- Шурка, ну ты чего?! - подошла еще одна девушка - полненькая, остроносая, с подвижными глазами, похожими на вишенки. Ее косы были уложены венчиком вокруг головы и завязаны голубыми атласными ленточками. - Здрасьте! - она обвела радостным и удивленным взглядом все семейство и, присев на корточки перед Валей, протянула руку, чтобы погладить ее по головке, но та, надувшись, отстранилась. - Какие дети хорошие... ваши?

Аня рассмеялась, взяв Валюшу за руку.

- Наши, а то чьи же!

- А меня Шура зовут, я из Пединститута...

Рассмеялись все, даже Сашенька, который с интересом разглядывал незнакомых девушек.

- У вас в институт только Шур принимают? - пошутил Саша. - А то и нас возьмите - вот Шурик, - он посмотрел на сына, - Я - Шура!

- Правда?! - вторая Шура искренне изумилась, переглядываясь с подругой.

- Правда! А это - Аня, Валя и Вова, - Саша представил все свое семейство.

- Очень приятно познакомиться, - но мы пойдем, ребята ждут! - девушки оглядывались на ожидающих их друзей, - еще увидимся!

- Увидимся! - Аня помахала им, с завистью, как показалось Саше, поглядывая на веселую компанию.

Ане не было еще и тридцати, и азарт молодости толкал ее к общему делу, к соревнованиям, которые она так любила, к общению, которого ей так не хватало. Идея Саши подключиться к хашару по посадке деревьев в парке на Бешагаче, была встречена всем семейством с оптимизмом и радостью. Малыши достали свои ведерки и лопатки, Саша с отцом выпросили у хозяйки тети Дуси лопату и кетмень, а Аня загрузила в пустое ведро еды и старое покрывало, чтоб было на чем посидеть после работы. Вода в озере уже устоялась, а дни, несмотря на начало июня, стали жаркими, и Аня взяла с собой купальник.

Новые знакомые напомнили молодые годы в Николаеве, когда Анна и Саша, еще не обремененные детьми, были душой компании и с живостью откликались на все затеи, будь то соревнования по легкой атлетике или прыжки с парашютом. Сейчас, сидя дома, занимаясь детьми, Анна чувствовала себя одинокой. Саша, понимая жену, нашел ей работу: недалеко от дома, за Узбумом была колония. Туда обещали устроить Анну экспедитором. И даже такой, казалось бы, неромантичной работы Анна ждала с нетерпением.

- Хорошие девчонки, - заметил Саша, давай пригласим к нам?

- Они совсем молодые, им с нами будет неинтересно.

- Да и мы не старые, а давай вот прямо сейчас вызовем их на соревнование!

Глаза Анны загорелись.

- А как? Их много, а нас двое...

- Трое! - поправил Шурик, копая очередную яму для саженца.

- Четверо! - возразил Евгений, на ходу снимающий гимнастерку.

- Женька! Ты вовремя! Увольнительная? - Саша пожал руку брата.

Он учился на курсах и жил в казарме там же.

- Вроде того. Пришел к вам, а хозяйка ваша говорит, мол, на озеро ушли. Я на такси и сюда. Ну и жара у вас, - он аккуратно сложил вещи, - пойдем, окунемся?

Саша окинул взглядом горку саженцев, стоявших неподалеку.

- Ты иди, а мне надо деревья сажать!

- А-а! Ну, сажай, я сейчас, только охлажусь и будем соревноваться! - и он бегом влетел в озеро, вынырнул и, глубокими махами загребая воду, поплыл.

Шурам идея тоже понравилась, они решили соревноваться втроем. К ним присоединился муж Александры Поповой, и остаток дня все работали, подгоняя друг друга. Войтковские победили, успев посадить все саженцы на своей аллее раньше новых знакомых.

- Ура! - кричал Шурик, заливая последнее деревце водой.

Потом все купались, ныряли с новой вышки. Аня в новом купальнике, стройная, веселая привлекала к себе многие взгляды. Саша и сам любовался женой, струной вытянувшейся на краю мостика на самом верху вышки. Высокие синие трусы подчеркивали тонкую талию хоть и располневшей после родов, но подтянутой фигуры, лифчик, украшенный тонкой белой лентой спереди, держал пышную грудь, волнистые волосы едва доходили до плеч, оставляя открытой часть шеи.

- Аня расцвела, красавица, - заметил Женя, - поклонники не надоедают?

Саша ухмыльнулся.

- Неоткуда взяться поклонникам, она все время дома, с детьми. Но на танцах, бывает, кто и приглашает, я не возражаю.

- Лучше возражай, - предостерег Женя.

- Да ладно тебе стращать, все у нас хорошо, давай кто быстрее на тот берег?

- А за малышами кто посмотрит?

- Сейчас Аня вернется, напрыгалась уже, - Саша помахал жене рукой.

Она, нырнув еще раз, вылезла из воды и подбежала к своим.

Вовчик, наигравшись вволю и наевшись досыта, уснул на расстеленном покрывале, Валя тоже позевывала, укачивая свою куклу. Шурик плескался у берега с другими мальчишками, пришедшими с родителями на хашар. День убывал, и солнце, склонившись к старой городской стене, перестало жарить. Отблески золотых лучей разукрасили воду. Все тише становился людской говор. Аня вытерла мокрые волосы. Пока мужчины плавали, она переоделась, подкрасила губы и, собрав пожитки, ждала их.

Подбежала Шура - та, которая помоложе.

- Идемте вечером в кино. Жаль расставаться. Сегодня в "Хиве" у парка Горького фильм Герасимова "Семеро смелых" с Тамарой Макаровой. О полярниках. Интересно.

Аня пожала плечами.

- Не знаю, дети устали...

- А вы где живете, далеко?

- На Казачке, за вокзалом.

- Да и мы в той стороне! - обрадовалась Шура. - Я с мамой живу у Тезиковки, и Шурка с Борей недалеко, мы соседи. Так что в одну сторону!

Анна уже знала, что старшая Шура - ее ровесница, и учиться пошла по направлению от школы, где работала учителем начальных классов. Своих детей у них с мужем не было. А детей Шура любила и тянулась к ним. Младшая же Шурка была на восемь лет моложе Ани, но озорство характера сблизило их и они стали подругами, несмотря на разницу в возрасте.

- Детей спать уложите, - тараторила Шурка, - мы даже на первый сеанс успеем, на полдевятого. Идем, а? Шурка с Борькой тоже пойдут.

Аня улыбалась. Жизнь снова забила ключом. Счастье, которое она испытывала, глядя на своих детей, на мужа, с которым они прошли огни и воды, теперь стало более емким. Круг друзей Анны и Александра становился шире и пополнялся такими интересными людьми, как эти девчонки, как Сашин начальник Яков Абрамович.

Парк имени Горького - самый первый из парков Ташкента, находился на улице Пролетарской, у Сквера Революции. Улица эта протянулась от железнодорожного вокзала до Сквера и в настоящее время застраивалась новыми двух- и трехэтажными домами. По мощенной камнем мостовой ходил трамвай, на котором Аня с Сашей и приехали.

Они уже бывали в этом парке, гуляя по украшенным яркими цветочными клумбами аллеям, катая детей на каруселях и отдыхая в густой тени вековых деревьев. Вечером же парк погружался в темноту, и только прямые линии аллей освещались фонарями.

Друзья встретились перед входом в кинотеатр. Широкая улица была заполнена людьми. Слышался звонкий смех женщин, шутки мужчин, зычные голоса продавцов мороженного и соленых урюковых косточек, завернутых в узкие кульки из газеты.

Из парка послышались звуки оркестра, игравшего вальс "Амурские волны". Шурка приподнялась на носочки и прокрутилась вокруг.

- А, может, на танцы пойдем? - девушка с интересом поглядывала на Женю, покупающего билеты.

- Нет, танцор из меня сейчас никакой. Шутка ли, целый парк высадили! - отшутился Саша. - В кино хоть посидеть можно.

Шура вздохнула, но подошел Женя и она снова заиграла глазками.

- Ну что, айда, - Женя потряс билетами, - самая серединка!

Пропустив женщин вперед, мужчины вошли следом. Контролерша посчитала их, сверяясь с билетами, и переключилась на следующую компанию.

Аня наклонилась к Шуре и шепнула:

- Он женат.

Девушка сконфуженно улыбнулась.

- Жаль...

Саша ухватил жену под руку и, поскрипывая красным песком, которым были посыпаны дорожки, огибающие цветочные клумбы, повел ее к открытому зрительному залу, отделенному от входной площадки решетчатым забором.

Кинотеатр не зря назывался летним. Прямо под небом полукружьями стояли скамьи для зрителей, разделенные проходами в центре и между несколькими рядами. Большой экран белел в глубине сцены справа от входа.

Народ шумно рассаживался на свои места. Слышался хруст шоколадной обертки, глухой звук открываемых бутылок, щелканье семечек, шелест газет, расстилаемых на сиденье. Но как только сзади застрекотал кинопроектор и на экране запрыгали первые пустые кадры, зал замер в ожидании. И вот заиграла музыка фильма, и во весь экран засветилось название: "Семеро смелых".

Саша обнял жену. Ночь принесла прохладу, Аня в легком ситцевом платье замерзла и прижалась к разгоряченному телу мужа, ощущая его тепло через тонкую ткань рубашки.

Жужжал проектор, увлеченные действием зрители вслух сопереживали киногероям, мужчины обнимали своих женщин, вдали, за стеной кинотеатра в засыпающем парке стрекотали цикады...

Дома спали дети. Шурик, проследив за младшими, дождался, когда они утихнут, и уснул сам, немного обижаясь на родителей, но ощущая ответственность за Вовку и Валю, которых мать с отцом смело оставляли на его попечение.

Новый год решено было встречать у Войтковских. Аня по этому случаю особенно тщательно вычистила весь дом. Сияли чистые стекла окон, на них белели застывшими сборками накрахмаленные ситцевые занавески с прошвами по низу. Шурик перебрал книги, сложил Вовкины игрушки, порываясь выкинуть поломанные и ненужные, на его взгляд. Но Вовка устроил истерику и согласился только сложить "запчасти" от машинок и танков отдельно. Валюша помогала матери, с усердием вытирая мокрой тряпкой белых слоников, рядком стоявших на тумбочке перед патефоном.

Аня доверила дочери и туалетный столик, уставленный разными интересными вещами: резной шкатулкой с бусами, пузатым флаконом с грушей, наполненный отцовским одеколоном "Шипр" и вожделенным флакончиком духов матери с загадочным для девочки названием "Красная Москва". Валюша вытерла этот флакончик со всех сторон и, напоследок открутив от него крышку, вылила на себя изрядную порцию духов, отчего теперь вся комната благоухала сладким приторным ароматом, не говоря уже о девочке. Сашка скривился, учуяв запах, но Аня не стала ругать дочку, напротив, похвалила:

- Помощница ты моя!

Валюша облегченно вздохнула, но пришлось переодеть платье.

- Сегодня будем украшать дом! - объявила Аня, покончив с пылью и снимая со стола скатерть. - А где ваши золотистки от конфет? Давайте сюда, будем игрушки делать и гирлянды.

Аня раскладывала цветную бумагу, картон, клей и наблюдала за дочерью. Валя полезла в шифоньер, достала свою потайную коробочку и торжественно поставила ее на стол.

- Открывай, показывай, что там у тебя есть.

Валюша залезла на стул, открыла коробку и по одной достала несколько оберток от шоколада, потом загребла аккуратно сложенные этикетки от конфет и тоже положила перед матерью. На самом дне лежали расправленные серебристые и золотистые листочки фольги.

- А это я ей дал! - похвастался Вовка, тыча в фольгу.

- Не дал, а поменялся на конфеты, - уточнила Валя.

- Вот это нам и надо! - Аня отодвинула коробку, освобождая место. -Шурик, идем к нам, а то без тебя не управимся.

Саша поправил стопку тетрадей, отодвинув их подальше к стене, и подошел.

- Вовка только испортит все, пусть лучше смотрит!

- Не испортит, да Вова? - Аня посадила сына на колени. - Мы вместе будем клоуна делать!

Вовка, надувшись было, передумал плакать и с интересом наблюдал, как мама вырезала из картонки фигурку клоуна. Потом она вырезала из цветной бумаги колпак, курточку, звездочки из золотисток и дала Вовке кисточку с клеем.

- Маж!

Вовка, прикусив язычок, мазнул по обратной стороне синего колпака и приложил его к картонной фигурке.

- Вот, видишь, Саша, я клоуна наряжаю! - довольный, Вовчик принялся за звездочки, но они прилипли к кисточке и никак не хотели отлепляться.

Аня помогла сыну, и колпак засиял серебряными звездами.

Саша тем временем клеил цепочную гирлянду, а Валя рисовала.

- Кто это у тебя? - поинтересовалась Аня.

- Киска.

- Хорошо. Мы ее потом вырежем, приклеим на картонку, сделаем усы и петельку и повесим на елку.

- А у нас будет елка? - Шура по-детски обрадовался.

- Папа обещал купить!

Дети захлопали в ладоши.

К новогодней ночи весь дом превратился в сказочный дворец. Не только в комнате, но и на веранде под потолком висели разноцветные гирлянды, на стеклах застыли большие снежинки, вырезанные из тетрадных листов, а благоухающая елка посередине веранды вся искрилась от мишуры. Запахи праздничной выпечки витали в комнате, а посередине стола стояла большая чашка с ватрушками, пирожками, рулетами, прикрытыми вышитой салфеткой.

- Мастерица, ты, Анна, - хвалила тетя Дуся, заглядывая в комнату к своей квартирантке.

- А вы, давайте, с нами, - пригласила Аня.

- Спасибо, я к Тоньке, вернусь, к вам зайду. А ты, знаешь что, ключ возьми от моей комнаты, детей спать положишь, малые они еще.

Анна обняла хозяйку. Проводив ее, нарядилась к вечеру, продолжая хлопотать на кухне. Шурка пришла пораньше - тоже нарядная с гладко зачесанными волосами, собранными сзади в корзинку. Ее щеки алели от мороза, и вся девушка была похожа на снегурочку. Сходство со сказочной героиней придавала белая крепдешиновая блузка с жабо, украшенным большой круглой брошью.

- Какая ты красивая! - Аня обняла подругу.

- Правда?! Блузка от бабушки осталась, а что, как новая и впору мне!..

- Хорошая блузка, а брошка?

- Брошку мне мама подарила.

Мать Шуры болела. Потому, вспоминая о ней, девушка грустила.

- С кем ты ее оставила?

- С тетей. Соседка зайдет. Ой, а как пахнет вкусно... можно, я ватрушку съем? - Шура легко переключалась от одной темы к другой.

Аня уже привыкла к ее игривому характеру.

- Ешь! Я много напекла, на всю ночь хватит! И давай стол накрывать, скоро все придут. С работы, голодные, так что надо поторопиться.

Пока женщины резали овощи для винегрета, раскладывали соленья по тарелкам, дети в комнате постелили скатерть, расставили тарелки. Аня нарядила детей, приготовив для этого случая новые рубашки и брюки мальчишкам, а Валюше надела шерстяное зеленое платье на кокетке, с длинными рукавами, собранными у запястья на манжету. Большие белые банты сползали с ее тоненьких хвостиков, и Аня завязала один на макушке. Сама Аня надела свое любимое платье, подаренное Сашей на день ее рождения. Светло-коричневое, с глубоким прямоугольным вырезом, украшенным золотистыми брошками в виде звеньев спирали, расклешенное от талии, оно очень шло Анне. Она приготовила к платью темно-коричневые туфли с похожей бляшкой. Вот в этих туфлях, утонув в них маленькими стопами, к ним и вышла Валя. Она приоткрыла дверь, высунув сначала голову, потом, осмелев, вышла, еле волоча ноги.

- Ой, кто это к нам пришел! - пропела Шура, толкая Аню в бок.

Валя многозначительно смотрела в пол. Ее губы, намалеванные маминой помадой, алели, как у того клоуна. Кроме туфель, она нацепила на себя длинные бусы из темного стекла, и те свисали с ее шейки аж до колен. Вместо банта на голове красовалась темно-зеленая велюровая шляпка с розочкой из того же материала.

- Королевна! - Аня, улыбаясь, скрестила руки. - Кукла ты моя, идем умываться! Я тебе твои туфельки надену, а то упадешь с этих, ударишься.

Аня подхватила дочку, отчего бусы зашумели, а шляпа съехала на глаза. Туфли упали. Шура подняла их и, с завистью повертев, занесла в комнату.

На двух керосинках уже закипала вода в больших кастрюлях, когда вместе с морозным воздухом из темноты двора в коридор ввалились и Саша с авоськами, и старшая Шура с мужем и с незнакомым парнем - высоким, худым и стеснительным.

- Вы как договорились - все сразу! - Аня от радости разве что не светилась.

Саша чмокнул ее в щечку, обдав холодом, и всучил сетки с продуктами.

- В трамвае встретились. Разгружай, успел кое-что на складе взять, - Саша подмигнул, - шампанское! Детям яблоки, конфеты... Народ, раздевайсь! И в комнату! Проходите, не задерживайте!

Незнакомый парень нерешительно снял телогрейку. Под ней оказалась байковая клетчатая рубаха, не новая, но наглаженная, как и брюки.

- Аня, Шура, знакомьтесь, это Петр! - Саша взял его телогрейку, подталкивая к женщинам, - иди сюда, чего ты, как не родной!

Шура снизу вверх разглядывала парня. Ее подруга, повесив свое пальто, подошла сзади.

- Петя работает на Кагановича, машины чинит. Борину полуторку вот починил.

- Очень приятно, - Аня протянула руку, - я - Анна, жена Александра, это Шура.

- Петр, - пожимая руку Шуре, он мельком, но с особым интересом, посмотрел ей в лицо.

Шура смутилась, но сразу же переключилась на кастрюли.

- Кипит уже вовсю! Аня, пельмени кидать?

- Посоли только, я сейчас!

Аня увидела, что Саша встречает на веранде Якова Абрамовича с женой и пошла к ним.

Семьи Саши и Якова Абрамовича сдружились сразу после первого знакомства. Аня часто приезжала в мастерскую на Кукче с детьми, куда приходила и супруга начальника Ида. Маленькая приветливая женщина с пышными волосами необыкновенного каштанового цвета сразу понравилась Анне. И хоть Ида была лет на пятнадцать старше, общение с ней доставляло удовольствие. Супруги жили одни в старом добротном доме недалеко от Сквера. Ни Аня, ни Саша не расспрашивали их о семье, но, бывая у них, Аня видела фотографии маленьких детей на руках Иды и Якова. Саша после сказал, что каждой семье есть, что хранить в своей памяти. Не стоит ворошить воспоминания праздными вопросами. Но и так, Ане с Идой всегда было о чем поговорить. Красивая еврейка оказалась очень интеллигентной женщиной, начитанной, умной. Ане, порой, бывало стыдно за то, что она так мало знает, мало прочитала книг за свою жизнь. Но Ида никогда не акцентировала внимание на ее замешательстве, повторяя, что у нее все впереди и хорошие книги тоже.

- Проходите, пожалуйста, проходите! - Аня провела гостей в комнату, познакомила всех и вернулась к Шуре варить пельмени.

Уходил старый сороковой год. Остались считанные секунды до нового сорок первого. За круглым столом у Войтковских все встали, слушая по радио, как тикают последние секунды и, когда бой Кремлевских курантов провозгласил начало Нового года, полетела в потолок пробка от "Советского" шампанского, зашипела пена, заискрился напиток, зазвенели стаканы, раздались крики "Ура!".

Ташкент встречал новый год дважды - в двенадцать, опережая Москву, и со всей страной - в три часа ночи. Все ждали поздравление Калинина от Верховного Совета всему советскому народу. Ждали и слушали, затаив дыхание. В это время народ необъятной страны становился единым целым, одним организмом, чье сердце билось в такт боя часов Кремлевских курантов.

- С Новым Годом! - закричали все, как только часы пробили двенадцать.

- С Новым Годом, Аннушка!

- С Новым Годом, Саша!

Они улыбались, смотрели друг на друга счастливыми глазами. Обнимали детей. Дарили подарки. Целовались. Желали друг другу счастья.

Шурка не отходила от патефона, меняя пластинки и закатывая глаза при первых же звуках любимых мелодий. Женщины поднимали разговаривающих мужчин то на вальс, то на танго, а когда запел Утесов, они дружно подхватили:

- У меня есть сердце,

А у сердца - песня,

А у песни - тайна,

Тайна - это ты!

- Хватит болтать, "Болтун - находка для шпиона!" - повторила Шурка известный лозунг и потащила Сашу из-за стола. - Я украду твоего мужа на один танец? - она очаровательно улыбнулась Ане.

- Укради! Только на один!

Аня принесла горячий чайник и присела рядом с сыном.

- Спать не хочешь?

Шурик, возбужденный праздником, мотнул головой.

- Не-а!

- А то иди к тете Дусе, на диван.

- Там Вовка с Валей валетом спят, я не помещусь.

- Идем, поместишься, я их подвину.

- Не, мам, я с вами хочу, - Саша потянулся за конфетой. Выбрал карамель "Снежок". - Во, зимняя конфета!

Аня налила чай в пиалушки.

- Рулет бери, как ты любишь, с маком.

- Я уже ел, вкусный. И конфеты вкусные, - он шумно потянул горячий чай. - А мне дядя Боря билет подарил на елку.

Аня удивилась.

- Да?! И куда?

- В Дом пионеров, республиканский! Там, знаешь, какие подарки будут хорошие, с мандаринами...

- Папа тоже билеты купил, три, во Дворец Железнодорожников, - Аня отхлебнула чай вприкуску с вареньем. - Вместе пойдем.

- Ух, ты! А когда?

- Второго, в десять.

Оркестр доиграл вальс "Дунайские волны" и игла патефона съехала на этикетку пластинки.

- Чай пьете? - Саша подошел сзади и обнял сына и жену. - Идем, воздухом подышим, - он позвал Аню.

Они вышли на веранду. Елка блеснула стеклянными шарами, отразившими свет из коридора. Холодный воздух с ароматом хвои освежил. Аня дыхнула на вспотевшее стекло, повела но нему пальцем, выводя имя мужа. Саша обхватил Аню, она запрокинула голову, подставляя губы. Муж впился поцелуем, страстно, с упоением. Но дверь хлопнула, и за ними выбежал Шурик.

- Пальто запахни, простудишься, - Аня, прижимаясь к мужу, подняла воротник Сашкиного пальто.

- Пап, а подарки когда будем дарить?

- Маме? А давай сейчас! - И он достал из кармана шинели маленькую картонную коробочку, обтянутую красным бархатом. - Вот, это тебе от всех нас! Мы с Шуриком выбирали.

Аня подошла ближе к свету, открыла коробочку и ахнула: желтые камешки топазов, вправленные в золото, заиграли на свету.

- Сережки... красивые... - Аня с благодарностью взглянула на мужа и сына, - спасибо, родные.

- Ты надень, мам!

Аня сняла свои простенькие серьги, и на ощупь попыталась вдеть в дырку на мочке новую сережку.

- Давай, помогу! - Саша наклонился к ее ушку. - Вот, одна готова, теперь повернись. Так, все!

- Красиво?

- Очень...

Аня вернулась к друзьям под звук кастаньед, отщелкивающих ритм "Рио-Рита". Пританцовывая, она подошла к зеркалу и, поворачиваясь то одной стороной, то другой, рассматривала новые серьги. Шура подлетела сзади.

- Какие красивые! И к твоим глазам подходят, также сияют золотом.

- Мои подарили! - с гордостью сказала Аня и, подхватив подругу, закружилась в зажигательном танце.

Утро нового дня нового года пришло вместе с гудком завода. Гости ушли, торопясь на работу. Саша перенес детей от тети Дуси в свою комнату, плотнее укрыл Шурика, уснувшего сразу же, как только опустил голову на подушку. Аня прибрала со стола, и домывала посуду, гремя ею в коридоре.

Обычными домашними делами закончился праздник. Но новогодние пожелания еще казались волшебством и впереди маячили надежды, обозримые цели, новая интересная жизнь.

Глава 12 Война

Вокзал прощанье нам прокличет,
И свет зеленый расцветет,
И так легко до неприличья
Шлагбаум руки разведет...

Булат Окуджава

В репродукторе, похожем на закопченную тарелку, зашумело, и раздался веселый голос диктора:

- Тошкентда гапирамиз! Бугун йигирма иккинчи июн, якшанба...(Говорит Ташкент! Сегодня 22 июня, воскресенье...)

Аня сладко потянулась и встала. Было шесть часов утра. Но солнце уже пробралось в комнату, и в его лучах Аня в длинной белой рубашке светилась, как фея. Из коридора слышалось шипение керосинки: Саша поднялся раньше всех и поставил чайник.

Покрутив ручку репродуктора, Аня переключила радио на утреннюю гимнастику, прибавила громкость и под ритмичные звуки фортепиано с наслаждением развела руки в стороны.

- Приготовьтесь к выполнению гимнастических упражнений, - напутствовал диктор, - ноги поставьте на ширину плеч...

- Мам, сегодня воскресенье, сделай тише, - сонно промямлил Саша, но тут же вскочил, широко распахнув глаза, - мы в горы едем?

Аня потрепала его чубчик и пошла за ширму переодеваться.

- Едем! Всем подъем!

Через час вся семья Войтковских на пригородном автобусе ехала в горы. Погода стояла прекрасная: в голубой дымке маячили вершины чимганских гор, еще сохранившие белые снежные языки, мимо окон автобуса мелькали ровные стволы тополей, а за ними зеленели хлопковые поля, меж грядок которых, отражая солнечные зайчики, бежала вода. Дехкане с кетменями ходили вдоль грядок, поправляя земляные стенки арычков и направляя воду в нужное русло.

Аня любила дорогу. И хоть автобус, съехав на пыльную колею, то и дело подпрыгивал на кочках, урчал, взбираясь на холмы, с трудом преодолевая крутые повороты, она улыбалась, глядя в открытое окошко, прислушиваясь к милой возне младших детей и мельком поглядывая на мужа, затеявшего спор со старшим сыном.

- А самолеты важнее! - доказывал Шурик. - Летчик с высоты видит все! А в танке ничего не видно, там же окошко у механика маленькое...

- Окошко! У танка есть люк на крыше, и командир, высунувшись в него, может корректировать движение.

- Папа, смотри, смотри, ослики! - Валюша прилипла к стеклу, провожая взглядом серого осла с двумя тюками поклажи.

Он бежал рысцой, опустив голову с длинными чуткими ушами, за другим таким же серым и понурым, везущим хозяина - долговязого молодого узбека, поджавшего ноги под самое ослиное брюхо.

- Точно, дочка, самолеты и танки хорошо, а ослики лучше!

Шурик хмыкнул, а Валя, увидев, что Вовка жует пирожок, протянула руку к матери.

- Дай мне тоже.

Доехав до одной из дорог, огибающих большой, поросший орешинами холм, Войтковские шумно покинули автобус и, разобрав поклажу, углубились в горы.

За холмом открылся вид на кишлак, уютно примостившийся на берегу широкого сая. Воды в сае еще было много, и ее шум слышался издалека.

Саша направился по тропе, огибающей кишлак, высматривая место для привала. Старший сын шел рядом, а младшие дети, изо всех сил стараясь не отставать, широко шагали, пыхтя при этом и искоса поглядывая друг на друга. Аня шла за ними.

- Смотри пап, за той кибиткой, водопад! - Шурик показал на одиноко стоявший глинобитный дом, за которым с монолитной скалы, высотой метра три, падала вода.

- Похоже, дом пустой, и айван есть, - Аня воодушевилась.

- Посмотрим, если нет никого, тут и остановимся.

Шурик, опередив отца, сбежал с тропы и, подзывая остальных, возвестил:

- Пусто! Айда, тут здорово! И купаться можно!

Побросав вещи, дети сразу же помчались к воде, а Аня, расстелив одеяло на айване, достала припасы. Саша устроил на берегу очаг из камней.

- Аннушка, где у нас чайник? Давай, я сейчас огонь разожгу.

Аня подхватила закопченный чайник, который они брали с собой в походы и на рыбалку, и козочкой спустилась к саю. Набрав воды, она подошла к кострищу и, присев рядом, залюбовалась сильными руками мужа, поджигающего шалашик из сухих сучьев, выложенный между камнями.

День выдался жарким, и только прохладный ветерок, прилетающий с высокогорья, освежал лицо. Аня разглядывала красивое Сашино тело, обнаженное до пояса и чувствовала себя счастливой женщиной.

- Что, завидно? - Саша заметил взгляд жены. - Надень купальник, позагорай.

- Угу.

- Вальке панамку надень, голову напечет.

Аня молчала и улыбалась. Костер разгорелся, как голодный пес, накинувшись на толстую палку. Под его алый язык попала зеленая ветка арчи, и зашипело хвойное масло, выпариваясь из коры, а дым обдал лицо. Аня закашляла, отворачиваясь.

- Иди, иди, - Саша подтолкнул жену, - позову, когда закипит.

Дети плескались в небольшой ванночке, выбитой струей водопада. Валя сидела в мелководье и бултыхала ногами, а Вовка, закрываясь от холодных брызг руками, бурчал на нее:

- Валя, хватит, я Саше скажу...

- Ты лучше иди ко мне, плотину будем делать, - отозвался Саша, подняв со дна довольно-таки крупный камень и укладывая его сверху на такой же.

- Иди, Вовчик, помоги Шурику, - Аня поправила сыну трусики, сползшие ниже пупа. - Валя, вылазь, долго нельзя сидеть в воде, простудишься!

Дочка, стуча зубами, выползла из ванночки, не решаясь встать на ноги на скользких камнях. Аня подхватила ее, завернув в полотенце.

- Вот так... ух, холодная какая! А ну марш на айван! Сейчас чай пить будем.

- М-м-мам, а-а-а цв-в--веточки п-п-пойдем с-с-собирать? - заплетающимся языком, проворковала Валя, кутаясь в полотенце.

- Пойдем, кукла ты моя, покушаем и пойдем! Вон сколько тут цветочков!

Аня кивнула на холм за кибиткой. На щедро освещенном склоне зеленели травы. Среди них едва угадывались сиреневые шарики чабреца. Свечами поднимались вверх белые и розовые цветы шалфея, а золотистые корзинки тысячелистников, тесня друг друга, покрывали весь холм. Ближе к саю, широко раскинув колючие ветви, рос шиповник, украсивший себя нежными розовыми цветами. Даже ежевика уже была усыпана скромными лиловыми цветочками, собранными в кисточки.

Накормив детей, отдохнув на айване в тени старой орешины, Саша взял мольберт и пошел на холм. Аня с Валей увязались за ним, оставив мальчишек у их плотины. Солнце все еще припекало, от его жара аромат трав стал насыщенным, хотя цветочки поникли. Валя, собрав букетик, артистично вдыхала аромат цветов, а сама хлопала глазами, которые слипались то ли от купания, то ли от жары, то ли от еды.

Пристроившись рядом с мужем, Аня наблюдала, как он, мазок за мазком, переносил и кибитку, и водопад, и пыльную дорогу на небольшой кусочек холста, оживающий прямо на глазах. В ярких сочных красках, местами приглушенных легкой дымкой, словно наяву чувствовался летний день. Тот самый день, в котором они именно сейчас находились, который дарил радость, и который скоро закончится - здесь, наяву, но останется на холсте, останется навсегда запечатленным моментом счастья.

- Валя уснула, - Аня погладила дочку по головке, - а на айване Вовка спит... Саш, уже часа три, наверное...

Саша посмотрел на часы.

- Без пяти. Еще часик и домой надо собираться, автобус в пять будет, пока дойдем...

Аня откинулась назад, прислонившись спиной к земле. Посмотрела в небо. Высоко-высоко парил орел, может быть и не орел, а беркут или сокол...

- Добычу высматривает.

- Кто?

- Сокол.

Аня тихонько запела:

- Гляжу я на небо, да думку гадаю... Хорошо как, Саша!

Он закончил пейзаж. Придирчиво разглядел его и, довольный работой, отложил кисточку. Придвинулся ближе к жене. Сорвал травинку, провел ею по ушку.

- Щекотно.

Наклонился, поцеловал в губы.

- Я такая счастливая, Саша... Даже не знаю, бывает ли в жизни лучше, чем сейчас...

- Не бывает, - Саша поцеловал ее в лоб, задержавшись, вдыхая аромат волос, смешанный с терпкостью трав.

- Саш, я все думаю, какими вырастут наши дети, как они будут жить. Шурик у нас такой умный, наверное, будет ученым, Валя красивая вырастет, будешь кавалеров отгонять...

- Куда тебя понесло! Она еще только в школу пойдет, а ты - кавалеров...

Аня привстала на локте, стараясь не разбудить дочку.

- А помнишь, когда она родилась? Кажется, что вчера, и уже в школу.

- Помню. И помню, как ты боялась за ее жизнь.

- Боялась. Слабенькая она была, да и докторша тогда, злобная такая, напугала. Если бы не Клава... интересно, как она, нашла ли своих родных?

Саша встал. Сложил краски.

- Давай собираться, пора, Аннушка, пора...

Битый час они сидели у дороги и ждали автобус.

- Ничего не понимаю... водитель сказал в пять здесь будет... и людей никого нет... вымерли все что ли... - Саша беспокойно ходил по обочине, вглядываясь в даль.

Наконец, он заметил клубы пыли.

- Едет, поднялись, ну-ка, дружно!

Но вместо автобуса на дороге показалась полуторка. В открытом кузове сидело несколько человек. Саша махнул рукой, останавливая грузовик.

- До Ташкента подбросишь? Автобуса нет, не знаю, как с детьми домой добраться...

- Залазь, автобуса не будет, - водитель в тюбетейке, каким-то странным образом державшейся на самом затылке, говорил сурово.

Саша подумал, что у него что-то случилось, но спросил про автобус, подсаживая Аню и передавая ей детей:

- А что так?

Водитель открыл дверь, сплюнул.

- Война, брат...

Саша застыл с Вовкой в руках. Аня дотянулась до сына, перехватила его. Она не слышала, что сказал водитель. Не поняла она и почему Саша не торопится запрыгивать в кузов. Дети уже все сидели на лавке, прижавшись друг к другу, как воробышки на ветке.

- Какая война, где?..

- А ты ничего не знаешь? Война! Сегодня началась война, с Германией. Давай, залазь быстрей, там люди расскажут.

Время ползло медленно, как черепаха, взбирающаяся на холм. Аня смотрела на ходики и прислушивалась к шумам на улице. Стрелки часов сначала еле-еле поднимались до полуночи, потом также медленно поползли вниз - час, два, три... Три. Аня вспомнила, что они делали в три часа, когда вся страна, затаив дыхание, слушала выступление Народного комиссара Молотова.

"Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города - Житомир, Киев, Севастополь, Каунас..." (сообщение Соинформбюро)

"Мы лежали на теплой земле и говорили о любви, о счастье, о будущем наших детей..." Дети! Жаром обдало все внутри, как только Аня подумала о будущем детей. "Война... дети... как теперь жить?.. Что с нами будет? Подвергли бомбежке Украину... А наши, как там наши?.. Вдруг... Нет! Нет, о Николаеве пока ничего не говорили. С ними все в порядке... Но страшно, господи, как страшно!"

Аня прислушалась. Показалось, что кто-то кашлянул. Скрипнула дверь. Аня опрометью бросилась на веранду. Вопреки привычке спать летом на веранде, сегодня она уложила детей в комнате. Инстинктивно мать защищала детей, пряча их, как зверь, в нору, словно там они будут в безопасности, и никакая война не омрачит их будущее...

- Саша... - Аня прижалась к груди мужа и перестала дышать.

Его сердце билось спокойно. Спокойно?.. Аня прислушалась. Саша тяжело вздохнул.

- Что, Саша? - она подняла голову, пытаясь заглянуть в его глаза. Но в полумраке они только блестели. - Что, Саша?

Как только они приехали домой, Саша взял военный билет и ушел в военкомат. Аня не знала, как забирают на войну. Она боялась, что больше никогда не увидит Сашу, как тех арестованных, которых в одночасье увозили из дома без объяснений. Но все оказалось не так просто. Особенно в первый день. Все мужчины пришли в военкоматы и ждали приказа. Все написали заявление с просьбой отправить их на фронт защищать Родину. Саша был кадровым военным, но запаса. И его пока отпустили домой, сказав, что вызовут.

- Все нормально, родная, пока отпустили. Идем спать. Я очень устал. Утром пораньше пойду снова.

- А я? Мне что делать, Саша?

Он обнял ее, сжал крепко-крепко. Зашептал на ухо.

- Ты иди на работу. Теперь многое изменится. Но, думаю, ненадолго. У нас сильная армия, подтянем войска, разгромим фашистов, чтоб неповадно было.

- А дети, Саша? В садик их вести?..

- Пусть пока дома побудут с Сашкой. И накажи, чтоб со двора ни-ни! - он закопался лицом в Анины кудри. - Спать, Аннушка, надо спать.

Несмотря на настойчивость Александра, его призвали в армию только октябре 1941 года. Но послали не на фронт, а в Катта-Курган - один из областных городов Узбекистана - обучать призывников азам военной науки.

Каждый месяц молодых парней, которых Александр учил держать в руках винтовку, эшелонами отправляли из Ташкента на фронт. Вместе со свежим пополнением на запад шла и военная техника, и боеприпасы, сделанные детскими и женскими руками на заводах, которые работали круглосуточно, без остановки.

*Каждый патрон, каждый снаряд хранил на себе прикосновения рук тех, кого отцы, сыновья, братья, мужья ушли защищать от немецко-фашистских захватчиков. Стоя у токарных станков или упаковывая снаряды в ящики, женщины надеялись, что какой-то из них, возможно, спасет жизнь близкого человека, верили и ждали. Но сводки с мест сражений приходили каждый день все тревожней и тревожней: "Группа немецких армий "Центр" подступила к Москве", "Ленинград в блокаде", "Большие потери наших на Юго-Западном фронте". Каждая сводка отзывалась болью. Каждый день военкомат получал рапорты от военных и специалистов, оставленных в тылу, с просьбой направить их в боевые части. Александр тоже рвался на фронт и тоже писал и писал военкому.

В конце 1941 года в Ташкент прибыл эшелон с эвакуированным из Харькова танковым училищем. Его разместили в пригородах Ташкента, в небольшом поселке Чирчик. В январе 1942 года капитан Александр Войтковский получил предписание явиться на сборный участок, где формировался танковый полк. До отправки эшелона оставалось полдня и ночь, и ташкентских офицеров отпустили попрощаться с родными.

Студеный ветер так и норовил забраться под пальто, пробираясь то в рукава, то за складки платка, прикрывающего шею. Анна подняла воротник и застегнула верхнюю пуговицу. Она торопилась домой, сердцем чувствуя, что приехал Саша. Свернув на свою улицу, она пошла по обочине дороги, через шаг проваливаясь в чавкающее месиво из снега и грязи. Мимо проезжали полуторки: груженные ехали тяжело, пустые быстро, успевая по пути окатить случайного прохожего грязью. Темнота улицы, слабо освещенной тусклым светом из приземистых окон старых одноэтажных домов, всегда пугала Анну, но сегодня она забыла о страхе.

- Шура, Валя, Вова! - плотно закрывая за собой входную дверь, позвала Анна детей, с замиранием сердца прислушиваясь к тишине дома. Она быстро прошла веранду и, отворив дверь в коридор, сразу угодила в объятия мужа.

Аня прижалась к его груди и глубоко вдохнула теплый воздух, смешанный с запахом керосина и с солоноватым запахом гимнастерки.

- Я как чувствовала, что ты сегодня приедешь! - Аня отстранилась и беглым взглядом пробежалась по лицу Саши. - Щеки совсем ввалились, синяки под глазами... Ты не заболел?

- Нет, Аннушка, я здоров, устал немного, но здоров.

Саша не мог наглядеться на жену. Серый пуховый платок сполз с ее головы, а волнистая челка легла на глаза. Саша убрал мягкую прядь волос, провел пальцами по гладкому лбу, по прохладной раскрасневшейся щеке, прикоснулся к полуоткрытым губам.

- Саша... - грудь Анны напряглась, сердце словно распахнулось.

- Я так люблю тебя, Аннушка, - Саша поцеловал жену в губы - нежно, мягко, с наслаждением.

Из комнаты послышалась возня детей, заплакала Валя. Старший сын прикрикнул на младшего брата:

- Отдай ей яблоко! Ты свое уже съел!

Вовка недовольно пробурчал в ответ:

- А чего она так медленно ест!

Аня с тихим смешком уткнулась носом в плечо мужа.

- Пойдем, а то они поругаются, - и, целуя в шею, замерла еще на мгновение и отстранилась.

Саша помог снять пальто. Присел перед женой, стягивая сапоги с ее ног, которые все же промокли.

- Сними чулки и надень носки шерстяные, ноги, как ледышки! - командным тоном сказал Саша, обхватив тонкую стопу ладонями.

Покачал головой, поднял сапоги, пристроил их к горячему боку печи, довольно урчащей забитым дровами нутром. Аня на цыпочках пробежала в комнату к детям, и Саша услышал, как Валя жалуется матери на Вовку, покусившегося на ее яблоко.

Саша не знал, как сказать Анне о том, что завтра он уйдет. Пока она была на работе, он успел забрать из садика Валю с Володей, пошел с ними на базар, купил яблок, кураги. Дома со старшим сыном заготовил дров, срубив сухой тополь, что рос у ворот, зарезал хряка, которого откармливали помоями, что приносила Анна из столовой колонии, где она работала экспедитором. Саша приготовил густой наваристый кавардак, как до войны, когда их дом был полной чашей, и дети не знали ни голода, ни лишений.

- А этого вам до конца зимы хватит, - объяснял он старшему сыну, густо пересыпая мясо и сало солью, и пряча его в погреб. - Будете брать по кусочку, варить, а то и так съедите с хлебом.

Шурик, несмотря на свои девять лет, был очень серьезным. Он слушал отца и запоминал каждое его слово. Мальчик гордился отцом и очень любил его. И сейчас чувствовал детским сердечком, что происходит что-то важное, но не такое, когда в дом смехом и шутками приходит радость, а что-то тревожное, отчего отец, делая заготовки, становится все задумчивей.

Вечер прошел шумно и даже весело. Семья Войтковских, казалось, забыла о том, что идет война. Саша играл с детьми, стараясь каждому отдать все отцовское тепло наперед. Он любовался Валечкой, пухлые щечки которой надувались еще больше, если она вдруг чем-то озадачивалась. Вглядывался в личико Вовочки - еще совсем маленького, пятилетнего мальчика, - пытаясь представить, каким он вырастет. С гордостью поглядывал на старшего сына, на плечи которого легли заботы о младших сестренке и братишке.

Аня поначалу удивилась барскому ужину, приготовленному мужем, ахнула, узнав, что Саша зарезал свинью, но не стала донимать его расспросами. Они все вместе, дома. И пусть этот вечер будет и сытым, и веселым. Вон как дети радуются отцу! Каждый его приезд был для семьи праздником. Но в этот раз в поведении мужа было что-то такое, что настораживало Анну, и клубок пугающих мыслей раскручивался, опутывая радость тревогой. Но Саша ничего не говорил. А Аня боялась спрашивать. И только позже, в его объятиях, когда она едва не задыхалась от чувств, а он любил ее так, словно не мог насытиться, вновь и вновь лаская ее молодое и красивое тело, покрывая его поцелуями и страстно, но мучительно вздыхая, Аня все поняла.

- Саша, - простонала она, обвила его шею руками, прижала голову к груди, - Саша...

- Родная, Аннушка, - он прислушался к стуку ее сердца: неровного, то замирающего, то ускоряющегося, - ну что ты так разволновалась, милая...

- Саша... ты уходишь?

Он прижался губами к влажной щеке жены.

- Не плачь, прошу тебя, Аннушка, я больше жизни люблю тебя, но... так надо, родная, так надо.

Он приподнялся, сел на кровати, с силой сжал виски. Аня вскочила и прижалась к его спине, обняв крепко, крепко, будто стараясь удержать его, сомкнув руки, как оковы.

- У тебя же бронь, Саша... А мы... как мы без тебя! - она застонала, но тут же смолкла, стиснув зубы. Ее руки упали в бессилии, как два крыла подстреленной птицы. - Учил бы новобранцев... кто-то же должен их учить... - тихо, ни на что не надеясь, сказала она.

Саша развернулся. Его сердце разрывалось от жалости. Он осторожно погладил Аню по спине, стараясь утешить и в то же время боясь вызвать бурю, привлек к себе. Аня спустила ноги с кровати, прижалась к мужу. Он взял ее ладони в свои, наклонился, поцеловал пальчики.

- Аннушка, прошу тебя, пойми, родная, я не могу так. Я офицер, меня учили сражаться, у меня опыт. А эти мальчишки... видела бы ты их! Сопляки зеленые! Здесь хорохорятся, а там их убивают.

- Тебя же тоже могут убить! - Аня закрыла глаза, закачалась из стороны в сторону.

- Могут, но... время такое, Аннушка, мы должны защищать Родину. Сейчас переломный момент, - Саша оживился, - у нас уже и техники, и снарядов достаточно, мы фрицев, знаешь, как попрем! Меня в танковый полк направляют. Скорее всего, до Украины поеду. А там земля родная, Николаев наш... Ты верь - я вернусь, Аннушка!

Зимняя ночь долго удерживала утро за темным пологом, но все же невидимые солнечные лучи прокрались к земле - за окном посерело.

Проснулись дети. Старший сын собирался в школу, младшие еще возились в кровати.

- Вставайте, чего валяетесь! Я из-за вас в школу опоздаю! - торопил он неугомонных брата и сестру, которых провожал до садика.

- Сейчас я их соберу, - мать - уже одетая, причесанная - подхватила Валю.

- Вовчик, идем штаны одевать! - шутливо позвал отец.

Вова залез к нему на колени и сразу начал отковыривать маленький значок танка на петлице.

- Этак ты его и впрямь сковырнешь, - убирая ручонки сына, сказал отец, - что тогда папка делать будет?

Вовочка насупился и принялся разглядывать пуговицы отцовской гимнастерки.

Аня напряженно молчала. Ходики на стене торопили время. Ожидание повисло в теплом воздухе комнаты.

Дети собрались и, словно почувствовав что-то, прижались друг к другу у двери. Три пары глаз - широко открытых, по-детски откровенных - с вопросом смотрели на родителей. Малыши держались за руки, старший положил свои на их плечи.

Отец подозвал детей. Посадил Валю и Вову на колени, Шура встал рядом. Аня наблюдала за ними, зажав рот рукой.

- Мой дорогой Кленичка, ты остаешься самым старшим мужчиной в доме. Помогай маме, - Александр прижал малышей ближе, - следи за сестрой и братиком. Будь умницей, а папа пошел бить фашистов. - Шурик, как ни старался держаться серьезным, бросился на шею к отцу. Александр услышал его всхлипывания. Сгреб всех троих в охапку. - Если я погибну, знайте, что это ради того, чтобы вам жилось лучше, чем нам... Берегите мать...

Ветер ударил в окно. Рой белых снежинок полетел к земле, завихряясь и сплетаясь в нити, похожие на новогодние гирлянды из хлопьев ваты.

- Смотри, пап, снег! - Валюша показывала пальчиком на окно.

- Вот и хорошо! В садике будете в снежки играть! - Саша был благодарен и снегу, и дочери: тяжелый момент будто растворился от ее голоса. - Ну, мне пора! - он поцеловал детей, поймав себя на мысли, что старается запомнить особый детский запах малышей; оглянулся на Аню.

Она подхватила платок, накинула на голову.

- Я с тобой.

Саша молча кивнул; бережно, одного за другим, поставил Вовчика с Валей на пол, встал, надел шинель; в последний раз посмотрел на своих детей, улыбнулся им, весело подмигнув, и ушел.

Аня проводила мужа до товарной станции, где стоял эшелон. Когда Саша, крепко обняв жену напоследок, расцепил ее руки, обвившие его шею, торопясь, покрыл поцелуями ее лицо и стремительно ушел, она словно остолбенела, застыла как статуя, не в силах ни побежать за ним, ни заплакать, ни даже помахать на прощание. Она не слышала людского говора, не видела и самих людей. Мир вокруг замер. Только последние слова мужа, как фраза из песни со старой заезженной пластинки, повторяясь, звучали в ее голове:

- Прощай, Аннушка, я вернусь, прощай, Аннушка, я вернусь...

Гудок паровоза словно сдвинул иглу патефона и ударил по ушам пронзительными звуками, возвращая Анну из забытья. Клацнули вагонные крепления, и состав медленно покатился, постепенно набирая скорость. Кто-то рядом всхлипнул, кого-то остановил солдат у шлагбаума: "Гражданочка, не положено!", кто-то тяжело вздохнул, с горечью сказав: "Поехали, родимые... "

Когда поезд исчез в снежном тумане, пожилой узбек, провожавший сына, приобнял Анну за плечи, и повел, увлекая за собой в серый город, заметаемый метелью:

- Пойдем, дочка, что уж тут стоять, пойдем...

Анна пошла. Слезы текли по щекам и крупными каплями падали на платок.

- Не плач, Аллах велик, оградит от беды...

Глава 13 Разбитая пластинка

Налево война и направо.
Война поперек всей державы...

А. Твардовский

Каждый день Анны превратился в ожидание. Что бы она ни делала, где бы ни была, она, словно, наяву, словно ушами Саши слышала перестук колес поезда - то убыстряющегося, то останавливающегося на короткую передышку. Закрывая глаза, проваливаясь в сон, Анна видела сначала казахскую степь, тянувшуюся монотонным пейзажем почти двое суток, потом скальные глыбы Уральских гор, покрытых снегом и поросших вечнозелеными елками и дальше лес, перелески, степь...

На седьмые сутки, когда танки пошли своим ходом, Анна с замиранием сердца прислушивалась к всплывшим в памяти знакомым с детства звукам и шорохам родных украинских степей. Ей казалось, что она слышит канонаду, слышит воющий звук падающих снарядов, лязг гусениц танков, идущих в бой и тонущее в этой жуткой какофонии "Ура!" солдат, идущих на смерть...

Ожидание беды оставило Анну, когда от Саши пришло первое письмо.

Заветный треугольник ей протянул Шурик, как только она вошла в дом.

- Мама, письмо!

- От папы, от папы! - заверещала Валя. - Тетя Фая принесла, когда мы с Сашей из школы пришли.

Аня, не раздеваясь, уселась на табуретку и немигающим взглядом уставилась на строчки, написанные Сашиной рукой.

- Войтковской Анне Семеновне... - несколько раз перечитала она, и от этих строк пахнуло на нее теплом, любовью, защемило в сердце, как в те минуты, когда Саша неожиданно появлялся на пороге, вырвавшись на побывку из Катта-Кургана.

- Мам, читай, - Шура смотрел на мать с мольбой.

Дети не решились сами вскрыть письмо и полдня ждали, когда она придет с работы.

Аня, сжимая одной рукой письмо, расстегнула пальто и дрожащими руками развернула листок.

- Здравствуйте, мои дорогие, Аннушка, Кленичка, Валюша и Вовчик! - начала она.

И как ни старалась Анна сдержаться, слезы потекли по щекам, а ком в горле перекрыл дыхание. - Шура, читай ты, - она подала письмо сыну, с блуждающей улыбкой посмотрев на него.

- Смотри, Саша, папа танк нарисовал, а он в люке и нам рукой машет, - Валя заглядывала в письмо, привстав на носочки.

- Где? - Вовчик, забравшись было к матери на колени, сполз и подошел с другой стороны.

- Вот, - Саша показал рисунок внизу письма, - потом посмотрите, сначала прочитать надо.

Сын с выражением читал, как отец бьет фрицев на Украине, и уже скоро, совсем скоро они пойдут в решающее наступление и освободят все захваченные города.

- Ух, ты, мам, папа командует двенадцатью танками! - Саша по-мальчишески присвистнул. - "Ребята у меня боевые, смелые, воюем, броня к броне. Так что не волнуйся, Аннушка, со мной все хорошо, я здоров, и только думаю о вас, как вы там, дорогие мои..."

Аня чуть не разревелась в голос, но спохватилась, глядя на испуганные лица детей.

- И у нас все хорошо, правда, дети?

Вовчик закивал головой, скосив глаза в сторону. Ему не раз доставалось от брата за проказы, но мама только журила его, в ответ на жалобы Шурки. "Он нечаянно, он больше не будет", - говорила она, заглядывая в его глаза. И Вовчик кивал, соглашаясь.

Сидя среди детей, слушая слова мужа, прочитанные голосом их старшего сына, Аня почувствовала, как отлегло на сердце, как появилась надежда, как к ней снова возвращается жизнь. Каждая строчка в письме дышала любовью, и Анна ощущала ее, и в ответ ее сердце замирало, а сама она только повторяла про себя: "Саша, Саша, любимый, родной..."

В этот вечер все вместе, Аня и дети, уселись за круглым столом посреди комнаты и каждый, погрузившись в свои думы, писал отцу письмо, рассказывая о своих проблемах, делясь своими радостями. Только Вовчик, еще не умея писать, рисовал на тетрадном листке Джульбарса, убежавшего, как сказала мама, по своим делам, но так и не вернувшегося домой.

На следующий день Анна пошла на работу с хорошим настроением. Надежда на будущее, вспыхнув искрой, тихонечко разгоралась в ней, и вот уже маленький язычок пламени, согревал и дарил радость. Но до Победы, до возвращения Саши им еще надо было дожить. Зима уходила, а вместе с ней и запасы, которые он сделал. Уже нечем было платить за квартиру, не хватало ни хлеба, ни масла, за которыми детям приходилось выстаивать очереди, чтобы отоварить карточки. Аня, вещь за вещью, продавала все, что теперь казалось ненужным, напоминающим лишь о красивой прошлой жизни.

В свободное время, когда ей выпадало несколько часов отдыха от работы, она шла на Тезиковку - стихийно возникший базар, где продавали все, что могли найти в своих домах. И там за кусок мыла или за буханку хлеба Анна отдавала свои туфли, шкурки песца, когда-то подаренные добрым удэгейцем Ёминка, подарки Саши - любимые и хранимые до последнего.

И все же, несмотря на февраль, весна вступала в свои права: земля просыпалась, дышала жизнью, даруя ее молодым стрелкам трав, что поднялись на обочине дороги, деревцам урючин, готовым вот-вот разродиться нежными розовыми цветами. Птицы щебетали веселей, коты исполняли вековую песню жизни, призывая вальяжных кошек, и, казалось, с уходом зимы уйдет и горе, а весна вернет людям любовь и счастье.

Но эхо войны омрачало радость пробуждения природы. Нет, в Ташкенте не было слышно взрывов, страшной канонады боев ни на жизнь, а на смерть, не пахло гарью сожженных сел и городов.

Но дух войны витал в городе, пролетая беспощадным ураганом горя по домам, где женщины ждали весточки от своих мужчин, а получали похоронки.

С духом войны сражались врачи в госпиталях Ташкента, вырывая из его смертельных объятий солдат, покалеченных на войне и прибывших с далекого фронта.

Дух войны вылетал из вагонов поездов вместе с детьми, которых везли в Ташкент из городов Советского Союза, захваченных оккупантами.

Дух войны изо всех сил старался сломить стойкость женщин, не покладая рук работающих на всех заводах Ташкента - эвакуированных в первые годы войны и переориентированных на выпуск снарядов.

В одном из писем Саша попросил Аню съездить в Художественную артель, где он работал, и забрать его ящик с красками и последние работы, которые он не успел закончить.

"Пусть будут дома, - писал Саша, - вернусь, закончу. А там, может статься, и потеряются".

Аня ехала на трамвае, с интересом разглядывая знакомые места, отмечая, как все изменилось за год, что она не была здесь. Только поднявшиеся ввысь верхушки деревьев, которые они всей семьей сажали в парке у озера, порадовали.

"Растут, скоро зазеленеют. Надо будет с детьми приехать сюда. Пусть посмотрят, порадуются", - с такими мыслями Анна приехала на Кукчу, вылезла из трамвая и пошла в старую мечеть.

Дверь оказалась незапертой.

- Яков Абрамович! - позвала Аня, надеясь увидеть знакомое лицо в обрамлении пушистого венчика седоватых волос.

На ее зов вышел молодой парень, совсем молодой, мальчишка. На вид ему было едва больше четырнадцати.

- Здравствуйте, опа, вы что-то хотели? - вежливо спросил он, с интересом разглядывая незнакомую женщину.

- Здравствуй, а где Яков Абрамович? Тулкун?..

Парень заправил кисточку, что держал в руке, за ухо, подошел ближе.

- Никого нет. Тулкун на фронте. Я его брат. Плакаты рисую. Меня Тулкун научил.

Аня слушала и оглядывала мастерскую, вспоминая, как приезжала сюда с детьми, как Саша встречал их, показывал детям, что он делает, давал порисовать на больших плакатах.

- Опа, - позвал парень, - а вы кто?

- Я? - Аня словно вынырнула из воспоминаний. - Мой муж тут работал, Александр Войтковский, знаешь?

- Знаю, знаю, Саша-ака, - обрадовался парень, - вы, опа, проходите, тут дует, там у меня тепло, - он с поклоном, вежливо, по-восточному, пригласил Аню в дальний конец мастерской, где под тусклым светом лампы лежали незаконченные лозунги.

- Тебя как зовут? - поинтересовалась Анна, присаживаясь на услужливо поданный стул.

- Я - Усман.

- Усман, а где же Яков Абрамович? Он работает?

- Нет, Яша-ота давно не работает, как война началась, его нет. Не знаю, где он.

Анна вспомнила, Саша говорил, что пока Яков Абрамович в отпуске, он за старшего.

"Неужели что-то случилось?" - почувствовав беспокойство за старого еврея, Аня озадачилась, но вернулась к своему, за чем приехала.

- Усман, ты не знаешь, где краски Саши? Он оставил здесь краски, еще работы свои...

Парень поднял брови, удивляясь и размышляя одновременно.

- Может там...

Они вместе разобрали кучу старых вещей, давно лежавших в дальнем углу и запылившихся от времени, но ничего не нашли.

- Усман, вспомни, ящик такой деревянный, там краски были и еще папка такая с рисунками, этюдами...

- Э... папку видел, а ящик нет.

- И где папка?

Парень явно хитрил. Анна поняла это не сразу, а лишь заметив его бегающий взгляд. Она подошла к начатому лозунгу, осмотрелась и, увидев ящик с красками, наклонилась было, но Усман опередил ее.

- Аня-па, мне рисовать надо, краски не дают, говорят, сам ищи, а чтобы плакат был, я...

- Понятно, - Аня вздохнула, - не суетись, рисуй, краски мне не нужны, ты мне папку с работами мужа найди.

Усман обрадовался, хитрость и беспокойство с него, как маска, слезли, и он быстро нашел то, что просила Аня.

- Вот, - подал потрепанный этюдник.

Аня открыла его и сразу же увидела тот самый пейзаж с пыльной дорогой и одинокой кибиткой, за которой, застыв в полете, искрились на солнце струи водопада. Аня ахнула и, покачнувшись, опустилась на стул.

- Господи, неужели все это было? - воскликнула, забыв о том, где она.

Усман молчал, не зная, что ответить.

- Тот самый день, мечты... Саша... мы все там, вместе, но... нас не видно, будто призраки, будто и не было того счастья... - Аня заплакала.

- Аня-па...

- Ничего, Усман, ничего, я сейчас, сейчас возьму себя в руки, все хорошо, не беспокойся, просто устала...

Анна уехала, прижимая к груди дорогое воспоминание о своем счастье. Она возвращалась домой, вопреки ожиданию, расстроенная, погруженная в нелегкие думы, и только образы детей, облачком пролетая перед затуманенным взором, помогли ей пережить страх и сохранить надежду.

В марте, ко дню своего рождения, Шурик получил открытку от отца, а Аня тысячу триста рублей: Александр перевел семье свою зарплату и премию за подбитый танк противника.

Анна рассчиталась с тетей Дусей за квартиру, кое-что припрятала на будущее и решила устроить детям праздник. Саше исполнилось десять лет, он позвал одноклассников, соседских мальчишек и девчонок на чаепитие. Дети оставались детьми. И хоть матери удивились тому, что Войтковская празднует день рождения сына, как могли, нарядили своих детей, дали что-то в руки для подарка и, радуясь тому, что дети вкусно поедят и отвлекутся от серых будней, отправили их к имениннику.

Почти как в довоенные годы, Аня напекла пирогов, накрыла стол и завела патефон. Она давно поглядывала на него, намереваясь продать, но все откладывала, умудряясь пока сводить концы с концами.

- Садитесь, ребята, сейчас чай пить будем, - снимая салфетку с противня, Аня улыбалась, глядя, как загорелись глазки мальчишек и девчонок от вида пирога с курагой и кишмишом, украшенного подрумянившейся сеточкой из теста. - Шурик, приглашай друзей, Валя, ставь чашки.

Дети радовались. Такой приятной суеты давно не было в доме. Аня каждому положила на тарелку по хорошему ломтю, и пока они жевали, запивая настоящим черным чаем, рассказывала какие-то смешные истории, развлекая их.

Шура с гордостью показывал друзьям открытку от отца, рассказывая с присущей мальчишкам восторженностью и некоторым преувеличением о том, какой у него отец герой, как он бьет фрицев на своей тридцатьчетверке.

- Папка и нам открытки прислал! - перебивая старшего брата, вставил свое слово Вовка. - Смотрите, такая же, с цаплей, - он показал чуть помятую открытку мальчишкам, слушающим Шуру.

- И у меня такая есть! - Валя распахнула дверцу шифоньера, и почти залезла внутрь, доставая свою заветную коробочку. - Вот! - она встала, держа открытку обеими руками перед собой.

На ребристой поверхности картонки, на фоне расплывчатой акварели пейзажа на одной ноге стояла цапля с длинным носом и большими крыльями.

- Она завернулась в крылья, - подметила Валина подружка.

- Как это? - Аня подошла к девочкам и заглянула через дочкину головку на открытку. - И, правда, похоже, будто платок накинула на плечи и запахнулась.

- А почему вам папа прислал всем одинаковые открытки? - не сдержал любопытства один из мальчишек.

- Других не было! - объяснил Саша. - Он мне написал!

Дети столпились вокруг Шурика, который перевернул открытку, и все увидели на обороте крупными буквами: "Почтовая карточка", еще какие-то слова на незнакомом языке. А поперек торопливым почерком письмо отца сыну. Шурик громко, с выражением начал читать:

* "Шурик, дорогой! Эта открыточка тебе, не обижайся, что одинаковые, потому что других нет, смотри на этих цапель и вспоминай папку, ведь папка был охотник, ты сам знаешь, а теперь папка будет охотиться на фашистов и так же метко уничтожать их, как метко стрелял дичь.

Целую крепко моего дорогого сына - Кленичку, учись на отлично, слушай мамочку, помогай ей, не обижай Валечку и Вовочку.

Целую крепко, твой папка".

Анна слушала сына, вглядывалась в лица детей, и ей хотелось всех их обнять, укрыть своей нежностью от горя и недетских проблем. У всех отцы ушли на фронт, а у кого его не было, с завистью слушали других, сетуя про себя, что некем им похвастаться.

- А мой папа погиб под Москвой. Там наши насмерть стоят! Москва - наш главный город!

Варя, худенькая девочка лет восьми, чуть старше Вали, жила вдвоем с мамой в соседнем дворе. Женщины иногда перекидывались парой слов, встречаясь на улице. Совсем недавно Зине, Вариной маме, принесли похоронку на мужа.

- Твой папа - герой! - Аня погладила Вареньку по головке.

Русые волосики Зина заплела дочке в две косички и корзинкой подвязала их тряпочками. Они и до войны жили бедно, не до ленточек было, а сейчас...

- Тетя Аня, вот разобьют немцев под Москвой и война кончится? - спросил Митька, тоже сосед и одноклассник Саши.

Анна не знала, что ответить. Все в душе так думали. Ждали, замирая перед репродукторами, слушая сводки с фронтов. Но как оно будет? Не могла она обманывать детей и потому, глядя в светлые глаза Митьки, сказала как можно уверенней:

- Москва, правильно Варя сказала, наш главный город, столица СССР. Не пустят врага в Москву. Там Сталин, вождь наш, только он знает, как дальше все будет. Но вы не сомневайтесь - врага наши солдаты прогонят!.. И давайте я вам чайку подолью, и пирог еще есть, ешьте, ребята, ешьте!

Саша поставил пластинку с песнями в исполнении ансамбля Красноармейской песни и пляски СССР. Хор запел "Тачанку" и мальчишки, подхватив припев, изображали всадников на конях.

- Эх, тачанка-ростовчанка,

Ты - наша гордость и краса,

Приозерская тачанка,

Все четыре колеса!

Саша разбирал пластинки, откладывая некоторые в сторону.

- Мам, а где та пластинка с украинскими песнями, которые вы с папой всегда пели?

- Хочешь поставить? Они не очень веселые, Шурик, лучше танго поставь или вальс, пусть девчонки покружатся.

- Я поставлю, просто та пластинка папкина любимая.

Анна знала о какой пластинке идет речь. Украинские песни - мелодичные, душевные - они с Сашей всегда особенно любили. Пели их и в Николаеве, на берегу лимана, и в уссурийской тайге под завывание вьюги, и здесь, в Ташкенте, аккомпанируя себе на гитаре и мандолине.

- Я ее спрятала до папиного возвращения. Вот он вернется, тогда достанем и все вместе споем.

При слове "вернется" лицо сына засветилось. Он согласно кивнул и, стараясь не выдать своих чувств, опустил глаза и пошел к ребятам.

Весна быстро сменила зиму. Отцвел урюк, отшелестели теплые дожди, сирень окружила дома свежим ароматом похожих на полупрозрачные облака нежных цветочных крон, и вот уже последний весенний месяц тысяча девятьсот сорок второго года подходил к концу, обещая жителям Ташкента долгое жаркое лето.

Вести с фронтов приходили самые разные. Левитан - диктор радио, от голоса которого мурашки пробегали по коже - неизменно каждый день сообщал о наступлении наших войск, об освобожденных городах, о потерях.

"12 мая войска Юго-Западного фронта перешли в наступление и успешно продвигаются вперед на запад", - говорил диктор, и Аня вспоминала последнее письмо Саши, где он написал, что их ожиданию подходит конец, весенняя распутица миновала, и скоро они пойдут в наступление, освободят Харьков, а там и их родной Николаев.

"Скорей бы", - думала Аня, - и сердце в груди, словно метроном, отсчитывало секунды.

В один из последних дней мая, Аня, чуть пораньше вернувшись с работы, затеяла уборку. В распахнутые настежь окна лился солнечный свет, еще свежий вечерний ветерок залетел в комнату, пошуршал тетрадями, потеребил края скатерти.

Аня встряхнула одеяло со своей кровати, поправила матрас, застелила чистой простынею; взбив, уложила одну на другую большие подушки. Достала тюлевую накидку и только накрыла ею торчащую уголками подушку, как покачнулся Сашин портрет над кроватью, и из-за него вылетела спрятанная пластинка.

Аня вскинула руки, стараясь поймать ее, но сама упала в тот миг, когда пластинка опустилась на круглый набалдашник железной спинки кровати и раскололась на две части.

Подушки вместе с ажурной накидкой перевернулись на Аню, она скинула их и сползла на пол, потянулась к осколкам, подняла их и закрыла глаза. Анна забилась в угол, прижимая в себе разбитую пластинку.

Осознание беды пришло сразу, как наваждение. Сердце перестало биться. Казалось, в груди образовалась пустота, и больше нет там сердца, нечему биться, незачем жить.

- Саша... - еле слышно прошептала Анна, - Саша...

Саша сидел, прислонившись спиной к старой осине. После того, как в его танк попал снаряд, Саша уже не слышал шум боя, не слышал крики раненных товарищей, но видел все, как в страшном кино, у которого не было звука. Он выбрался из горящей машины, но сил хватило только на то, чтобы отползти в сторону.

Дым от подбитых танков застилал небо. Александр не мог видеть поле боя - его танк закрывал обзор слева, а справа, рядом, только протяни руку, густо рос осиновый молодняк. Впереди, совсем близко темнел лес, и в нем, один за другим скрывались наши солдаты, чудом уцелевшие в бою.

Александр видел, как оглянулся один из них и с минуту смотрел прямо на него, кажется, он даже что-то кричал, но Саша ничего не слышал. Черная пелена наползла на глаза. Саша сомкнул их, но, почувствовав гулкий удар еще живого сердца, открыл и взглянул на небо. Ветер отнес дым в сторону, и высоко-высоко Саша увидел сокола. Тот кружил над ним, и казалось, звал голосом отца: "Санько, сынку...".

- Батя...

Сердце забилось часто, так часто, что Саша открыл рот, чтобы глотнуть воздуха. Но не смог. Силы оставляли его, жизнь уходила, хоть он и жаждал ее в этот миг, как никогда.

"Дивлюсь я на небо

Та й думку гадаю:

Чому я не сокил,

Чому не литаю,

Чому мени, Боже,

Ти крилець не дав?

Я б землю покинув

I в небо злитав..."

Голос Ани, напевающей любимую песню, убаюкивал, ласкал, затихая, улетая в небо, туда, где мог свободно парить только сокол...

- Саша... Чому мени, Боже, ты крылец не дав, я б землю покинув и в небо злетав... - Аня качалась, нежно прижав разбитую пластинку к груди и, словно баюкая ребенка, тихо пела...

Глава 14 Тревоги войны

Война бетховенским пером
Чудовищные ноты пишет.
Ее октав железный гром
Мертвец в гробу - и тот услышит!
Но что за уши мне даны?
Оглохший в громе этих схваток,
Из всей симфонии войны
Я слышу только плач солдаток.

Дмитрий Кедрин

Огонек свечи то вспыхивал, то угасал. Руки дрожали, и Анна никак не могла поставить свечку ровно, обжигаясь о колышущиеся язычки других свечей, заполнивших все подсвечники на столе, над которым под распятием было написано: "За упокой".

- Дочка, ты не спеши ставить здесь свечку, видишь, не принимает господь твою молитву, не возгорается свеча. Ты лучше поставь свечу "За здравие!" и помолись Господу, попроси, чтоб жив был и здоров, и вернулся...

Аня вздрогнула от тихого голоса, оглянулась. Пожилая женщина вынимала оплавившиеся, догоревшие свечи перед иконой, освобождая место для других. Белый ситцевый платок с нехитрым набивным орнаментом по краю прикрывал ее лицо, а когда женщина подняла голову, Аня увидела светлые добрые глаза с глубокой грустью и состраданием.

- Вы думаете...

Женщина кивнула.

- Похоронка пришла?

- Нет, извещение, без вести пропал...

- Вот и не хорони прежде времени, помолись, попроси заступницу нашу, Святую Марию, и жди, дочка, жди.

Аня встрепенулась. Взяла свою свечу, что, наклонившись, таяла от горящих язычков, и пошла к иконе Владимирской Божьей Матери. Молилась, глотая слезы, не спуская глаз с огонька, красно-желтым лепестком мерцающего над тоненькой восковой свечкой.

В Успенский собор, поставленный еще в конце девятнадцатого века рядом с госпиталем для русских солдат, раненных в боях при взятии Ташкента, приходили женщины, чтобы помолиться за своих мужчин, попросить, кто упокоения душе погибших, кто здравия живым, каждый день находившимся в шаге от смерти.

Получив извещение в июне 1942 года, Аня поникла, как сломанная ветка. И хоть все говорили, что это еще не конец, что все может быть, и вернется Саша, в сердце не было веры. Пустота, которая заполнила его еще в тот весенний день, когда разбилась пластинка, так и осталась.

Жила Аня с тех пор без надежды. Ходила на работу, растила детей. Пенсию им назначили за отца, как за погибшего. Это помощь, конечно, но и осознание потери.

С каждым днем жить становилось тяжелее. Аня продала почти все, что имело хоть какой-то спрос на толкучке, но денег не хватало даже на еду, что говорить об одежде. Дети росли, донашивали друг за другом, что еще можно было. Аня перешивала, штопала, мастерила из старого новое. С обувью дела обстояли куда хуже: Вовка с Валей зимой в школу ходили в одних ботинках, по очереди. Старший сын бросил школу и пошел работать на завод. Мал был еще, двенадцать лет, а старался, работал, не отставая от взрослых. Аня работала там же экспедитором ОРСа. Денег и карточек хватало, чтобы выжить, но, как и всем, приходилось экономить, а то и тюрю есть, подлив в накрошенный черствый хлеб и нарезанный лук хлопкового масла.

Анна вышла из храма. Она все думала о словах женщины, о надежде, вдруг возродившейся в ней, о судьбе. Так в думах перешла Салар, берега которого поросли камышом, а вода темно-зеленого цвета пахла тиной, и дошла до Сарыкульки - места, где дорога расходилась на две стороны: одна вела к Зеленому базару, где они жили, другая - на Тезиковку. Там жила Шурка, веселая подруга, которая и в военные годы умудрялась шутить, вызывая улыбку. Но со времени начала войны они общались мало, не до того было. И сейчас Аня даже не знала, дома ли Шура, на работе.

Последний раз они виделись с год назад, тогда Аня узнала о Петре, ее муже. Они перед самой войной расписались, детей нажить не успели. Петр погиб, почти одновременно с Сашей. Только в отличие от Ани, Шура получила похоронку.

Анна остановилась, решая пойти ли домой, или прогуляться до подруги, и тут тяжелые мужские руки легли ей на плечи.

- Здравствуй, Анна!

Аня резко обернулась. Перед ней, улыбаясь и продолжая сжимать ее плечи, стоял Валера - высокий худощавый мужчина, с которым она познакомилась зимой, когда тащила с базара мешок картошки, а он вызвался помочь. С тех пор Валера заходил к ним, пытался играть с детьми, ждал ее с работы. Это не нравилось Анне. Она видела, как напрягается Шурик, понимая, что чужой мужчина ухаживает за его матерью. Да и ей его ухаживания были не в радость. Боль по мужу жила в ее сердце, а тело ныло, жаждая ласк. А Валера - слишком высокий, слишком откровенный, хоть и молчаливый, настойчиво ухаживал за ней. Его зовущие взгляды говорили больше, чем слова.

- Здравствуй, руки-то убери, - пристыдила Аня.

Валера убрал руки, но не отвел взгляда.

- Ты как тут оказался? - Аня почувствовала себя не в своей тарелке. Хотелось убежать, но что-то словно удерживало ее и от этого стало неловко.

- Я в госпитале был, на обследовании.

Валерий вернулся с фронта контуженым. Его мучили головные боли, он рассказывал Анне, наверное, потому, она и жалела его. Как любого солдата, вернувшегося после ранения или контузии.

- А я на базар ходила, на Госпитальный, в церковь зашла по пути.

Валера попытался взять авоську из ее рук.

- Не надо, Валера, и не ходи ты за мной, прошу тебя, - Аня повернулась было, но остановилась, посмотрела в глаза, в которых читала не просто желание или жалость, а любовь, добавила, как могла строго: - Муж у меня есть, я его жду, а ты...

Валера хотел было возразить, что муж уже два года, как пропал и вряд ли вернется, но Аня не позволила ему говорить, возвысив голос: - Он вернется, я знаю, что он вернется, я жду! И... не ходи ты за мной, детей только настораживаешь. Сашка, вон, на меня уже косится... не ходи, говорю!

Она ушла быстро; заслышав звонок трамвая, оглянулась - пятерка проехала под железнодорожным мостом и заворачивала в ее сторону. Аня побежала, радуясь, что все само собой разрешилось. И от навязчивого кавалера убежала и домой поедет, а к Шуре успеет еще, куда она денется!

Шурка... Пока Аня ехала, вспоминала своих подруг, вспомнила, как все вместе они встречали новый 1941 год у них, как интересно ей было общаться с женой Якова Абрамовича, с Идой. Уже тогда в ее глазах Аня видела грусть, не исчезающую даже при улыбке. И это казалось странным. Но не теперь. Теперь грусть жила в глазах всех женщин. Что бы они ни делали, думы их были об одном - скорей бы закончилась эта проклятая война!

Ида... Аня встретила ее как-то на Тезиковке. Узнала по огромным карим глазам и пышным волосам, ставшими совсем седыми. Разговорились. Ида, услышав, что Саша пропал без вести, прослезилась, обняла Аню.

- Крепись, Анна, беда одна не ходит...

"Что она хотела сказать?" - думала потом Аня. Эти слова запали в душу, но остались непонятными.

Ида рассказала о себе, о Якове Абрамовиче, о своих детях.

- Накануне войны Яша поехал в Одессу. У нас там дочка жила с Яшиными родными, замуж собиралась, девятнадцать лет ей тогда исполнилось. Я получила от Яши только одно письмо. Он писал, что доехал, что встретился с Софочкой и что он останется с ней, пока все не закончится. Больше я о них ничего не знаю, Анна.

Ида совсем потускнела. Теперь она выглядела, как глубокая старуха, от былой красоты которой остались лишь глаза. Но каждый, кто заглянул бы в них в этот момент, отшатнулся бы, почувствовав ту боль, с которой жила эта женщина.

- Ида, - Аня хотела утешить ее, - еще все может измениться, и они приедут...

- Что вы, Анна, разве вы не слушаете сводки Совинформбюро?! Разве вы не знаете, что Одесса была оккупирована немцами, что они согнали всех евреев в гетто, что они уничтожают всех евреев?!

Ида покачнулась. Аня подхватила ее.

- Идемте ко мне. Чай попьем. Вы, наверное, голодны...

- Спасибо, Анна, - Ида взяла себя в руки, - а кто сейчас сыт... У вас дети, вам нужно их кормить. Вы же не просто сюда пришли, - ее губы чуть расплылись в улыбке, - вижу, продаете утюг... мда, но у кого-то, может быть, нет утюга, и он у вас его купит. Не тратьте на меня время. Хотя, я благодарна вам за то, что выслушали. Мне очень тяжело носить в себе свое горе. Как и всем, впрочем...

Ида положила в кошелку старую вязаную шаль, которую она продавала.

- Я пойду, Анна. Сегодня не мой день. Прощайте!

- Ида! - Аня остановила ее. - Ида... - она не знала, что сказать еще, - а у вас есть еще родные? - несмело спросила она.

Ида ухмыльнулась.

- Родные? Не знаю. Были. В Ташкенте нет. Никого нет. Мы с Яшей жили одни после того, как пропал Гарик... как уехала Софочка...

- Гарик, это сын?

- Да, Анна, наш младший сын. Он пропал еще маленьким. Вышел погулять и больше я его не видела.

Ида ушла, не сказав более ни слова. Аня смотрела ей вслед и думала о своих детях.

- Зеленый базар! - объявил кондуктор.

Анна, услышав свою остановку, быстро поднялась и соскочила с подножки трамвая. Она торопилась. Скоро должен был вернуться с работы Саша, и ей очень хотелось увидеть сына, поговорить с ним немного - ей самой предстояло уйти на ночное дежурство. Так что времени было мало, а еще надо приготовить ужин.

- Валя, Вова, я дома! - скинув босоножки, Аня накачала керосинку, подожгла, потихоньку прибавляя силы огню, налила в кастрюлю воды из ведра и, прикрыв крышкой, поставила греться.

Авоську с макаронами и пачкой соли она занесла в комнату.

Валя сидела за столом и усердно переписывала предложение из учебника русского языка.

- А Вовка где? - глянув в зеркало, Анна зашла за ширму, скинула блузку.

Валя закончила писать, повернулась к матери.

- Мам, с Вовкой надо что-то делать! Совсем от рук отбился! И я, и Саша говорим ему, говорим, чтоб в ашички не играл, а он все равно играет! На деньги! - Валя говорила, подражая матери, для убедительности жестикулируя и поджимая губы.

Аня накинула халатик поверх юбки, вышла из-за ширмы.

- А где он играет? Опять за базаром?

Мать тревожило увлечение младшего сына. В свои восемь лет Вова довольно-таки быстро понял, что для того, чтобы что-то иметь, нужны деньги. И нашел простой способ их добывать. В безобидной на первый взгляд игре, он зарабатывал меткостью и напористым характером.

- Ну да! Я его звала домой, он меня не слушает. А Саши нет.

- Шурка скоро придет, ты уроки закончила?

Валя кивнула, вернулась к столу, пряча от матери глаза, собрала свои тетради.

- А что глаза опустила? Двойку что ли получила? - Аня наклонилась к дочке.

- Нет. Я сегодня четверку получила по математике.

- А что тогда, а? Из-за Вовки?

Валя так тяжело вздохнула, что Аня испугалась.

- Ну-ка говори, Валя, что случилось?

Девочка скуксилась.

- Саша...

- Что Саша? Валя, говори, что с Сашей?

Валя забыла о том, что только что собиралась расплакаться и с испугом уставилась в лицо матери. Анна схватила ее за плечи и потрясла.

- Валя, где Саша?

- Не тряси меня, мама, Саша уехал!

У Ани подкосились ноги. Она опустилась на стул.

- Куда уехал? Когда?..

- Он сказал, что поступил в мореходное училище и будет учиться на матроса. Ему форму выдали, и на довольствие поставили. Нам теперь будет легче...

- Что легче? Валя, какое училище?.. Он же еще маленький...

Анна зажала рот рукой. Но остановить слез не смогла. Валя прижалась к ней, обхватив руками.

- Мамочка, ты не бойся, мы с Вовой никуда не уедем и будем беречь тебя. Саша сказал...

Анна вскочила со стула. Скинула халат, схватила блузку. На ходу застегивая ее, сказала Вале:

- Там вода закипит, брось макароны. Когда Саша ушел? Куда? Где это училище?

- На море... Аральском... мама, Саша утром ушел...

Аня остановилась посреди комнаты.

- Как утром? Он же при мне на работу пошел! Да я до обеда дома была!

- Он в школу приходил. Мне ключи отдал. Сказал, что торопится на поезд.

Аня закрыла глаза. Вспомнились осуждающие взгляды сына, когда он видел ее разговаривающей с кем-нибудь из мужчин на заводе. Его демонстративный уход, когда приходил Валера. Его резкое "Отстань!", когда она пыталась объяснить, что никто ей, кроме его папы не нужен.

- Господи, за что... - Аня застонала, заплакала. - Что ж он мне ничего не сказал? Как же так?

Валя стояла, растерявшись, не зная, что делать. Когда мама плакала, ее становилось очень жалко.

- Мамочка, не плач, он же не на войну.

- Да, дочка, да, - Аня обняла Валюшу, прижала к себе.

Из коридора раздался голос тети Дуси:

- Аня, у тебя вода в кастрюле кипит! Поставит и... ушла!.. Керосин зря тратит. Привыкли жить на широкую ногу, все никак не отвыкнут, - громко бурчала она, то ли укоряя, то ли жалея.

Анна вышла. Прикрутила ручку, уменьшив огонь.

- Спасибо, теть Дуся.

Посолила воду. Взяла макароны. Отмерила на четверых, сжала губы, отобрала назад немного и, поломав, бросила в воду.

Поезд, набирая скорость, мчался по казахской степи. Саша смотрел в окно, вспоминая, как они с отцом ехали в Ташкент и так же, как он сейчас, вглядывались в безграничный простор. Мимо мелькали опоры с провисающими между ними проводами, вдали иногда виднелись казахские могилы, похожие на маленькие домики.

- Смотрите, смотрите! - мальчишка, что стоял рядом и тоже смотрел в окно, показывал вперед.

Шурик глянул и присвистнул:

- Ого, кто это? Целое стадо!

По степи, совсем недалеко от железной дороги, перекатываясь, как морские волны, шло стадо сайгаков. Их было так много, что казалось, будто степь вздыбилась светло-коричневыми бугорками и вся масса движется по ней, топоча копытами и курлыча, как журавли.

Вскоре поезд начал тормозить и, переходя с одной колеи на другую, выбрался на ту, которая и привела его на станцию "Аральское море".

- Так, курсанты, выходим быстро, не задерживаемся, строимся на перроне! - скомандовал сопровождающий сержант, проходя по вагону и высматривая своих подопечных.

Аральское Мореходное училище находилось в городке Аральск. Прямые улицы города выходили к северному берегу Арала - моря-озера, которое питали две великие реки Средней Азии - Аму-Дарья и Сыр-Дарья. На географической карте Арал показался Саше похожим на большую чернильную кляксу, синим пятном расплывшуюся по казахской степи и плато Устюрт, переходящее на востоке в пустыню Кызыл-Кум. Реки, как два голубых щупальца, отходили от моря, а одна из них текла к Ташкенту, где остался дом, мама, сестра, брат и откуда Шурка убежал, решив изменить свою жизнь.

О мореходном училище он случайно узнал от своего старшего друга, который, хоть и не сразу, но согласился помочь. В училище брали с пятнадцати лет, а Саше было чуть больше двенадцати. В заявлении он написал, что родился в двадцать девятом году, а на вопрос о метриках ответил, что потерялись. Оставалось пройти медкомиссию. И Саша, боясь, что врачи раскроют его обман, попросил Славку. Тот был старше его на три года. Их афера удалась и Сашу приняли в АМУ, как коротко называли училище.

- Курсант Войтковский!

- Я! - Саша сделал шаг вперед.

- Что-то ты ростом мал, - сержант поравнялся с ним, придирчиво разглядывая.

Шурик молчал. Сержант перешел к следующему.

- Курсант Хабибов!

- Мен!

- Отвечать по-русски!

- Я Хабибов! - высоко задрав нос, как можно громче ответил узбек ростом еще ниже Шурки.

- Теперь вижу! - сержант, закончив перекличку, скомандовал: "Налево! Шагом марш!", и они дружно вышли с вокзала.

Несмотря на то, что Аральск построили еще в тысяча девятьсот пятом году среди голой степи, улицы его были тенисты: старые, развесистые карагачи, посаженные еще при строительстве города, росли у каждого дома, давая тень и, как и прохладный воздух с моря, защиту от летней жары. Сейчас, когда лето подошло к концу, а осень только набирала силу, не балуя землю дождями, кроны деревьев были покрыты плотным слоем пыли. Шурка разглядывал одинаковые с виду дома - одноэтажные, выстроенные как по линеечке, ровно друг за дружкой, - прохожих, деревья и вдруг он увидел море. Спокойная гладь воды отражала солнечный свет и слепила глаза. Какое-то смутное воспоминание из далекого детства всплыло в памяти: они с мамой и папой идут по такой же пыльной дороге к такому же безбрежному морю. Рядом проходит железная дорога, а вдали виды похожие на пауков портовые краны.

Шурику ужасно захотелось вернуться туда, где его маленькую ручку крепко держит отец в своей большой и надежной руке, а мама заботливо поправляет панамку, сползшую на одно ухо...

Когда отец ушел на фронт Саша сразу почувствовал, что в доме незримо что-то изменилось. Семья будто погрузилась в туман. На смену ожидания отца с работы - счастливого, радостного, - пришло тягостное чувство тревоги, не оставляющей никогда. Ложился ли спать, сидел ли в школе, работал у станка или шел по улице, Шура всегда думал об отце. Как и мать, он каждый день ждал весточки от него, прислушиваясь к уличному шуму, к стуку дверей, к голосам во дворе.

Ожидание стало той нитью, которая связывала всю семью вместе, и, когда пришло известие о бесследном исчезновении отца, когда от него перестали приходить письма, Саша почувствовал, как та ниточка натянулась, начала рваться. Но оставалась надежда.

Шурка не мог представить себе, что отца нет и, получив извещение, плача за сараем, зло вытирая побежавшие слезы, он твердил себе, что отец жив, что он вернется, он не может пропасть просто потому, что он, его сын, любит его и ждет. Но с извещением о пропажи отца в семье изменилось даже ожидание. Шурка видел, как поникла мать, как потухли ее глаза. Жалея ее всем сердцем, он не мог, как Валя, обнять маму, сказать что-то ласковое. Он видел, как слезы текли из ее глаз, и не мог ничего сделать. От бессилия Саша убегал и ходил по улицам, успокаиваясь от ходьбы и осушая свои слезы.

И все же, общее горе связало семью. В стенах своей комнаты они старались быть ближе друг к другу. Валя с Вовой вместе делали уроки; встречая мать и старшего брата с работы, перебивая друг друга, рассказывали обо всех своих приключениях за день, и в общей домашней суете хоть ненадолго забывались и оживала надежда, что закончится война и все снова станет как прежде. А война никак не заканчивалась. Проходили месяц за месяцем, год за годом, а на Запад все продолжали идти эшелоны с оружием и с новобранцами.

Шура очень жалел, что родился так поздно, что ему так мало лет и таких мальчишек, как он, не берут на фронт. Но его взяли на завод. Хоть и неофициально, без оформления документов, но взяли. И Саша не оплошал! Он быстро освоил токарный станок и делал снаряды, стараясь, уставая, но зная точно, что каждый снаряд приближает долгожданный день Победы.

Работая на заводе, Саша почувствовал себя взрослым. Он всегда был серьезным, самостоятельным мальчиком, но теперь, сменив школьную парту на станок, он ощутил в себе мужчину, кормильца семьи, ее главу. И потому так больно ударило по самолюбию легкое, как казалось ему, отношение матери к мужчинам, что шутили с ней, смотрели ей в след, помогали.

Особенно тяжело и обидно стало, когда к ним пришел дядя Валера. Шурику хотелось его выгнать, хотелось накричать на мать, сказать, что она предательница, притворщица, но он не мог и просто ушел из дома, и уходил всегда, когда дядя Валера появлялся на их пороге.

Обида настолько крепко засела в сердце мальчика, что он не хотел даже слушать оправдания матери. Да и какие оправдания?! Разве он не помогает ей?! Разве он не может принести домой мешок картошки или починить стул?! Зачем она позволяет это делать чужому мужчине?! Саша страдал. Это страдание отдаляло его от семьи, от дома. В конце концов, ему стало совсем не по себе, и так вовремя он узнал о морском училище!

Не сказав матери ни слова, Шура решил, что, во что бы то ни стало, он поступит туда и уедет и никогда больше не вернется в Ташкент. Станет моряком и будет плавать на военных кораблях, станет защитником Родины, как отец.

И вот он здесь - на берегу Аральского моря, в морском училище с названием, похожем на название реки, что впадает в Арал - АМУ.

Но почему с первого дня так хочется домой? Почему, закрывая глаза, он видит грустное лицо мамы? Почему он беспокоится о Вовке, сбегающем с уроков, о Вале, которой некому помочь решить задачку по математике?..

Тоска по родным становилась с каждым днем все больше. И стала нестерпимой, когда Шура на своей шкуре почувствовал, что такое унижение. Даже его однокурсникам, тем, кому было пятнадцать-шестнадцать лет и то было трудно дать отпор курсантам третьего и даже второго курса, что уж говорить о нем, двенадцатилетнем пацане.

Саша недоедал, недосыпал, и это сказывалось на его успеваемости, на его физподготовке. Он не привык быть слабым, но и жаловаться не мог - не позволяло его достоинство, и тогда Шура решил бежать.

Выбрав момент, когда они с Сабиром - его товарищем с самого первого дня пребывания в училище - остались одни, Саша решил открыть ему план побега.

- Сабир, давай со мной! - позвал он. - Я все продумал. Нам только до станции добраться, а там с фронта идут эшелоны, каждый день. Заберемся в какой-нибудь вагон, спрячемся, через два-три дня будем дома.

Сабир смотрел на друга испуганными глазами.

- Не бойся. Выйти в город тоже не проблема. Хлеба заранее соберем, спрячем, протянем как-нибудь до Ташкента...

Сабир покачал головой.

- Нет, Шурка, я не могу вернуться в Ташкент.

- Почему? - Саша искренне удивился. - Ты будешь все это терпеть? Они же не отстанут!

- Шурка, я привык, я вытерплю. Мне в детдоме и не такое приходилось терпеть. Я не могу туда вернуться. А жить мне негде. У меня нет мамы, папы, у меня нет дома. Куда я поеду? А здесь еще немного надо потерпеть, уже весна, скоро выпуск, потом новый набор и мы станем второкурсниками. А потом...

- Что потом? Сами будем у таких же пацанов, как мы, жратву отбирать?

Сабир пожал плечами.

- Все так делают...

- Нет, я так не хочу и не буду. Я вернусь на завод. Скоро война закончится, снова пойду в школу. Потом в институт поступлю.

Сабир с грустью посмотрел на друга.

- Когда пойдешь?

- Как увольнительную получу, так и пойду.

Теплым весенним днем начала апреля сорок четвертого года курсанты строем вышли из ворот училища и, вдохнув свободы, разбежались по городу: кто в кино, кто к морю купаться, кто просто погулять по улицам. Сабир остался в училище дежурным, а Шура, оглянувшись в последний раз на чисто подметенный двор, на окна учебного корпуса, засунул руки в карманы и решительно направился к вокзалу.

Сидеть на перроне и ждать поезда он не решился, а по путям пробрался туда, где обычно останавливались последние вагоны эшелонов. Если на запад везли боеприпасы, технику, пополнение для армии, то на восток шли теплушки с демобилизованными, платформы с зачехленными танками, пушками, нуждающимися в серьезной починке. На такую платформу Саша и надеялся залезть.

Место для ожидания он присмотрел заранее: недалеко от вокзала, за старым сараем. Там рельсы подходили близко к стене сарая, а от степи с другой стороны закрывало разросшееся кустом обломанное дерево тала.

Саша уселся под кустом и уставился вдаль. Ждать пришлось недолго. Длинный состав въехал на станцию, но не остановился, а лишь притормозил, продолжая движение. Шурка снял бескозырку, засунул ее за лацкан бушлата, примерился, ухватился за поручни одного из вагонов, пробежал немного и, сжавшись, прыгнул, со всей силы закинул ногу, подтянулся и вполз на площадку в тот момент, когда поезд начал набирать скорость. Сердце в Шуркиной груди колотилось, как сумасшедшее. Он перевернулся, сел, прижавшись спиной к стенке, и, отдышавшись, облегченно вздохнул.

Поезд набирал скорость. Теплый ветер бил в лицо. Вокруг расстилалась степь, зеленея волнистым ковылем. Сердце успокоилось, и в нем заиграла радость - свобода! Шурик давно не чувствовал себя таким счастливым. Он мчался домой, оставляя позади несколько месяцев обид и страха. Но теперь точно зная, что его жизнь - в его руках. Он может сам принимать решения и выполнять задуманное. Поезд мчался, выстукивая на рельсах марш победы, и Шурка подпевал ему, насвистывая "Наш паровоз вперед летит".

На узловой станции, где пути расходились на восток и к югу, куда лежала дорога к республикам Средней Азии, поезд начали переформировывать. Саша задремал, убаюканный дорогой и очнулся, когда стемнело, а его за плечо теребил путеец.

- Пацан, ты что тут делаешь?

Саша открыл глаза и тут же зажмурился. Путеец рассматривал его, приблизив к самому лицу большой керосиновый фонарь, который слегка раскачивался от ветра.

- Я, дяденька, домой еду, мне в Ташкент надо, - Шурка не на шутку испугался, что его прогонят, а он даже не знает, где находится. Зубы стучали то ли от страха, то ли от холода. Он поднял воротник бушлата, вжимая голову в плечи.

- В Ташкент! Этот вагон, сынок, в другую сторону пойдет.

- Куда?

- Куда, куда? Куда надо! Давай слазь, а ты откуда? Форма у тебя, гляжу, морская... служил где? - путеец подобрел, рассмотрев мальчишку.

- Я... - Саша замялся.

Он не мог соврать, что служил, но и говорить, что сбежал из училища, не хотел. Но тут другие рабочие расцепили вагоны и путеец поторопил:

- Ты вон туда иди, только осторожно по путям, там формируют состав на Ташкент. Иди, сынок...

Саша добрался до состава, который фыркал между гудками паровоза, готовясь к отправке. В открытых теплушках сидели солдаты, покуривая и переговариваясь между собой.

- Дяденьки, вы в Ташкент едете?

- Кто в Ташкент, кто еще куда, а что?

- Возьмите меня, мне во как в Ташкент надо! - Шурка для убедительности провел рукой по горлу.

Кто-то рассмеялся, кто-то позвал:

- Залазь, потеснимся!

Солдаты, возвращались с фронта. Война еще не кончилась. Но она изменилась. Наши освободили свою страну и теперь гнали врага в его логово, по пути освобождая те страны, в которые он принес смерть и разруху. Домой возвращались демобилизованные, те, кто был тяжело ранен и признан не годным для дальнейшей службы.

С замиранием сердца ожидая встречи со своими семьями, глубоко храня нерастраченную нежность, солдаты окружили Шурку вниманием, расспрашивая его о жизни, угощая тушенкой и шоколадом, подбадривая, узнав, что его отец пропал без вести там, где им повезло выжить.

Глава 15 Победа. Огонек надежды

Все в мире сущие народы,
Благословите светлый час!
Отгрохотали эти годы,
Что на земле застигли нас.
Еще теплы стволы орудий
И кровь не всю впитал песок,
Но мир настал. Вздохните люди,
Переступив войны порог...

А. Твардовский

Ты, росой окропляющий травы,
Вестью душу мою оживи, -
Не для страсти, не для забавы,
Для великой земной любви.

А.Ахматова

Комментарии: 30, последний от 22/09/2019. © Copyright Долгая Галина Альбертовна (DolgayaGA@yandex.ru) Размещен: 01/09/2011, изменен: 25/11/2013. 543k. Статистика. Роман: Проза, Мемуары, История АННА Иллюстрации/приложения: 2 шт.		Ваша оценка:
Аннотация: В каждой семье есть тайны, которые свято хранятся, и лишь в конце жизни кто-то решается рассказать о них своим потомкам. Так и в семье Анны и Александра - героев романа, основанного на реальных событиях, людей, живших в стране, которую сегодня мы вспоминаем, кто с болью, кто с радостью. Годы репрессий, Великой Отечественной войны, жизнь простых людей в непростое время, и размышления автора о смысле жизни, о преемственности поколений, о любви и прощении - обо всем этом в романе, охватывающем период с 1929 по 1960 года прошлого века. Действие происходит на Украине, на Дальнем Востоке России и в Узбекистане.

Долгая Галина Альбертовна : другие произведения.

Анна