Долгая Галина Альбертовна
Ой, рябина, рябинушка...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
Оценка: 7.99*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:

    Рассказ напечатан в еженедельнике "Леди", Узбекистан, 30 января 2014 года
    Рассказ вышел в альманахе Международной Гильдии Писателей "Созвучье муз", декабрь, 2015 года




    Бывает так, что дорога к счастью проходит через горе.

   Ой, рябина рябинушка...
  
   [] Рябиновая гроздь огнем полыхнула под солнечными лучами, которые просочились сквозь облака. Уля остановилась, завороженная. Но ветер дохнул в небо, сдвинул тучи. Рябиновый костер погас. Первые капли дождя упали на щеку. Уля перевела дух, поправила котомку на плечах и пошла в гору.
   Старый сруб показался боком. С тропы хорошо были видны потемневшие от времени бревна, сложенные еще прадедом. Избу поставили на холме, просторную - семья тогда была большая! Но война подкосила род на самом корню. И дед, и отец Ули, и ее трое старших братьев ушли на фронт, и мать померла в тот же год. Бабка все причитала, что от тоски захворала Пелагеюшка. Может, и от тоски, но остались они вдвоем, и теперь только крепкая, сильная девушка и охотилась, и рыбу ловила, и дрова к зиме готовила. Бабка из дому выходила разве что до-ветру, да подымить трубкой. Вот чего не терпела Уля, так табачного дыма! И в холода гнала свою старушку в сени, укутав ее поетым молью платком, чтоб - не дай бог! - не захворала.
   Дождь припустил сильнее. Уля сощурилась, глядя на остаток дороги, и вдруг остановилась. Почудилось ли... нет, кусты пожухлой крапивы, что разрослась за домом, примяты. Уля перекинула ружье, щелкнула затвором, и крадучись обогнула дом с тылу. Из оконца лился слабый свет лампы - бабка запалила, искала чего в доме?.. Уля прижалась к стене и превратилась в слух. Но раньше, чем звук, до нее донесся противный кислый запах - курит кто-то! Нет, бабка не будет в доме: ее, Ульки, грозного взгляда, боится, как огня! Значит, чужой... чужой в доме...
   Уля прислушалась. Ничего. Ни разговора, ни шума какого. Сердце трепыхнулось в груди - уж не худой ли человек пришел?! Уж не лишил ли ее последней родной кровиночки?!
   Уля кошкой кинулась к крыльцу. Ни одна веточка не хрустнула под ее ногами, ни одна половица не скрипнула в сенях. Дверь в комнату оказалась плотно закрытой. Уля тихо стащила с себя котомку с перепелами, припала ухом к косяку. Кашель. То бабка. Сидит в углу, слева. Дверь открыть резко, так пришибешь еще. Гость, должно быть, за столом - дымом от окна тянуло! Ага! Дверь ногой, палец на курке:
   - Сиди, кто ни есть, не шевелясь! - крикнула.
   Незваный гость - бородатый мужик, крупный, но сухой, ручищи на столе - только дернулся.
   - Ишь, грозная какая! - ответил медленно, переводя цепкий взгляд со ствола на девушку. - Что так гостей встречаешь? Одичали тут одни...
   - Не одни мы, и гостей не звали, - отрезала Уля. Вошла в комнату, быстрый взгляд на бабку бросила - жива, сидит за ведром, сжалась вся, прям пень сухой, только глаза блестят в полумраке. - Чего ты там? - спросила, кивнув, прошла к печи, ружье не опустила.
   - Так он сказал, шоб сидела, - прошамкала бабка, - беглый он, гони его, Улька. Уж час сидит, почитай; всю кашу слопал, что тебе готовила...
   - Вставай! - приказала Уля. - Уходи, а то пристрелю.
   Мужик кулаки сжал, поддался вперед.
   - Так и пристрелишь?..
   Пуганый, такого угрозами не возьмешь. Смел очень. Может, кто снаружи сторожит?.. Нет, один пришел, не было других следов. Уля дух перевела.
   - Уходи, говорю.
   Мужик медленно поднялся. Огонек в лампе колыхнулся. Сзади бабка черпаком клацнула. Уж сидела бы, старая! Ладони Ульки вспотели. Мужик боком вдоль лавки прошелся, глаз с Ульки не сводя. Вышел из-за стола, выпрямился. Здоров, боров! Такому черпаком все нипочем, бревном разве что?.. Не стрелять же, правда, в человека-то... Улька прижалась к печи.
   - Уходи, добром прошу, пальну ведь, - пригрозила опять.
   - Может и пальнешь, - мужик хмыкнул, - знаешь, что, девка, давай договоримся. Я у вас денек-другой перекантуюсь, и уйду. Сама посуди, ну куда я в такой одежке в непогоду? А?
   Он изменился в лице. Только что злющий был, страшный, а тут вроде как улыбается, полы робы своей мнет. Улька растерялась: сердечко-то женское, жалостливое. Опустила ствол. И тут мужик прыгнул. Прямо на нее. Всем телом прижал к печи, стащил вниз, заломил руку. Ружье где-то промеж ног, чувствует Улька, как приклад к ляжке вдавило. Свободной рукой в бороду вцепилась, потянула что есть мочи. Мужик взвыл, руку ослабил, но другой саданул в челюсть. От боли искры из глаз посыпались. Бабка в крик, черпаком долбит злодея по спине. Он отшвырнул старуху. Она ударилась об угол печи и затихла. Улька силы потеряла, перед глазами пелена, в ушах шумит... еще удар по голове. Почувствовала только, как ослабли клешни, сжимающие ее, и провалилась в ад...
  
   ...Черти рвали в клочья ее одежду, скакали по ней, били копытами в грудь, жгли кочергой промеж ног, и снова плясали свои сатанинские танцы, царапали когтями лицо, все ее белое тело, пока не изошло оно кровью, не распалось на куски, не истлело на костре...
  
   Уля очнулась. Ноги озябли, челюсти свело от холода. Девушка открыла глаза, но ночная мгла сокрыла все черной пеленой. Уля повернула голову, и тотчас острая боль побежала от уха до уха, сжала в тисках шею. Стон вырвался из груди, но застрял в глотке, словно не мог пробраться через разбухшие щеки и губы, сквозь осколки поломанных косточек. Едва удержавшись в сознании, Уля оперлась ладонями о пол, приподнялась, и почувствовала, как рука заскользила в луже тягучей жидкости. Как свет после грозы, прорвались ощущения - заныло тело, сердце свернулось в клубочек от боли и обиды.
   - Ба... ба... - позвала Уля, едва приоткрывая рот и сглатывая кислую слюну.
   Бабка не отозвалась. Уля села, нащупала почти остывшую печку. Голова закружилась, т тогда Улька встала на четвереньки и поползла. Наткнулась на тело... По бумажным чулкам, что сама покупала в сельмаге, поняла, что это ноги ее бабки. Толкнула, бубня одними губами "ба-ба", но бабка не отозвалась. Уля покачнулась, горячие ручейки поползли по щекам. Поняла, горемыка, что осталась одна, совсем одна, сиротой.
   В сенях раздался кашель. Забыв о боли, девушка метнулась в угол, отчаянно шаря по сторонам руками. Дверь приоткрылась. Пахнуло табаком. Рука Ули попала на черенок ухвата, тот накренился, лязгнул о кочергу. Мужик остановился в открытых дверях.
   - Очнулась? - напряженный голос раздался сверху. - Где ты? - спросил вкрадчиво, сделал шаг, прикрыл дверь. - Не шали, девка, убью.
   Рука крепко сжала черенок, тот шаркнул о пол. Мужик кинулся на шум, но Уля успела выставить руки вперед, и зубец ухвата мягко вошел в плоть под бородой... Сил хватило только на то, чтобы отвести руки в сторону. Насильник, хрипя, рухнул рядом. Уля снова потеряла сознание.
  
   - Бедолага... эх, как он ей челюсть-то разворотил, сопротивлялась, поди... товарищ, капитан, ее в больницу надо.
   - Да... - тяжелый вздох, - посмотри в избе, из чего носилки можно соорудить... этого тоже нести надо...
   - Так сдох же...
   - Все равно, в лагерь отнести надо. А бабку похоронить...
   - Э-э... м-м-м, - Улька застонала, в который раз вырываясь из небытия.
   - Тихо, тихо, не бойся, мы не обидим... прости, сестренка, что поздно пришли...
   Расплывчато перед собой Уля увидела лицо молодого солдата. Он смотрел на нее с жалостью, виновато. От этого Ульке стало так тяжело на душе. Она завыла. Завыла, как зверь в капкане, то скуля, то рыча. Слезы вытекали из припухших глаз и скатывались за уши. Уля, казалось, уже не чувствовала боли в теле, но душа ее страдала, ныла так, что невозможно было спрятать ту боль.
   - Не плачь, сестренка, потерпи, мы тебя скоро понесем, в деревне доктор есть, все поправит, не плачь...
  
   Еще ночью мела метель, Улька не спала, она слушала, как завывает ветер за окном, как затвердевшие от мороза снежинки бьются в стекло. Утром же на небе не осталось ни облачка! Солнце залило светом всю округу. Свежий снег искрился, слепил глаза, но Улька только щурилась и... улыбалась. Нянька Тося подсела к ней, заглянула в лицо.
   - Хорошо, да, хорошо! - промолвила скороговоркой.
   Она так и говорила всегда - быстро и чуть затягивая последний слог в слове, говорила, как пела.
   Улька кивнула, порывисто обняла няньку, уткнулась в худенькое плечико - на минуточку только, - и опять в окно.
   - Эх, сердешная, и приласкаться-то боишься, все осторожничаешь, - нянька тоже в окошко глянула, увидела доктора. Он шел скоро, подняв воротник тулупа по самые глаза. И через окно слышался скрип снега под его валенками. - А вот и Степан Тимофеич идет! Скажу, чтоб тебе морфию на ночь колол! Скажу! Не спишь ведь! А надо спать, во сне человек сил набирается!
   - Не, не надо, - угрожающим шепотом ответила Улька. Не нравилось ей проваливаться в небытие, кошмаров боялась, чертей тех кровожадных, что терзали ее плоть.
   Но нянька привыкла к ее голосу - хорошо, хоть так говорит! Рот ведь еле открывается! Степан Тимофеич, как смог, вправил девке челюсть, зубы, какие шатались, удалил, но боль так и не оставила ее, от того и не спала Улька ночами, да в непогоду особенно - ломило косточки, что сломались и срослись потом, как лежали.
   - И скажу! Чего ты? Тебе спать надо хорошо, есть надо хорошо. До весны тут с нами поживешь, поправишься. Вон уже посвежела, ожила хоть! - Антонина Ивановна смахнула слезу, всхлипнула, но быстро взяла себя в руки. - А весной справим тебе жилье, хотя бы в доме у Васильевны - одна живет, не хуже тебя, бедолага, и работать с ней будешь, корову-то никогда не доила? Вот она тебя и научит!
   Улька закачала головой.
   - Нет, домой пойду.
   - Куда? Одна в тайге! А как опять кто обидит? А тут люди, все друг за друга горой.
   - Нет, - Улька решительно встала, - домой пойду, к бабане...
   - Так похоронили ее, али забыла?..
   Улька стала каменной, как статуя. Смотрит перед собой, не моргнет. Только шрам под щекой частоколом розовеет. Антонина Ивановна взялась за сердце.
   - Вот что удумала, ох, девка, с людьми надо жить, с людьми...
   Твердость характера в Ульке от отца. Того никто не мог с пути свернуть, никогда. И воевать он пошел по своему уразумению. Хоть и жили они отшельниками, а землю свою любили. Когда военком пришел, сказал, что родину, землю родную защищать надо, отец Ульки только и бросил матери: "Сбирай в дорогу!". Вот и Улька - решила и точка! Не стала она весны дожидаться. Собрала вещи, что ей всем миром справили, хлеба взяла, спичек, соли, встала на лыжи и, поклонившись в пояс Степану Тимофеевичу да няньке Тосе, ушла в тайгу.
  
   Непросто, ох, непросто добраться до избы по глубокому снегу! Лыжи пришлось снять - в гору они бесполезны, одна морока. А как сняла, так и провалилась по пояс. Руками снег разгребала, всем телом колею себе уминала. Где круче стало, пошлось легче. Улька пыхтела, как лось, но усталости не чувствовала.
   Вот и изба. Снегу намело!.. Дверь бревном приперта - солдатики постарались, не оставили дом нараспашку. Уля разгребла снег с крыльца, бревно аккуратно в сторонку убрала. Отдышалась да дернула дверь на себя. Та тяжело пошла - приморозило. А как вошла Уля в горницу, пахнуло на нее стужей, не привычным теплом от печи. Вымерзла изба без людей, уснула, как медведь. Уснула, но память о страшных событиях сохранила. Тут бабаня лежала, тут бес бородатый сидел, тут сама она, Улька, кровью изошла. Вспомнилось все снова с той же остротой. Улька закачалась, упала на колени, дала волю горю. Оплакала и бабаню, и судьбу свою горемычную. Да долго ли слезам литься?! Утерла нос, встала, и перво-наперво принялась печь разжигать.
   Прибиралась Улька, а сама только и думала о бабане, о том снежном холмике перед избой. Выйдет на крыльцо одеяло потрясти - смотрит, воду сольет - постоит, поглядит.
   Когда снег сошел, Улька могилку поправила, поставила крест, как положено, хоть бабаня ни бога, ни черта никогда не признавала, рябинку молодую, ту, что в тот злопамятный день видела, тоже к ней пересадила.
   - Вот, по соседству будет с тобой. Знаешь, как она по осени горит на солнце? Огнем полыхает! - Улька с рябиной той, как с бабаней разговаривала. - Я тебя вижу, ты меня. Слышь, бабань, тяжела я стала, рожу летом. Как без тебя, а? - сказала, прислушалась, рукой махнула, как обычно бывало в их беседе. - Не пойду я в село. Душно мне там, грудь так и спирает, не могу. Смотрят все... Сама справлюсь, - рябина веткой повела, будто бабка согласилась.
   Как сезон пошел, заходили к Уле деревенские охотники, председатель даже раз поднялся, гостинцев принес от Антонины Ивановны, звал в село, мол, рук не хватает, работы много. А Улька никого не привечает, все молчком, только и буркнет, что у нее самой работы невпроворот.
   - Я вам меха сдаю, норму вашу выполняю, что еще надо?
   Председатель только плечами пожал, затворница, девка, затворница и есть. Не нужны ей люди. А жаль ее. Такая краса пропадает! Хоть и изуродовал ей лицо тот беглый, а стати у нее не отнять! Косу с пышной груди откинет, подбородок вверх, гордая, а взгляд... глаза черные, омутами... хоть и много баб в деревне, а эта особенная. Но... попробуй, подступись к ней, особенно после того...
   - Кхе, - кашлянул в кулак, взгляд отвел, - ты, Ульяна, если что, если надумаешь, приходи, ко мне прям и приходи, - Улька обожгла взглядом. Председатель закашлялся совсем, - ну, я пошел, шкурки, значит, потом принесешь, ага... - и ушел, не оборачиваясь.
  
   А к лету Улька и вовсе стала людей сторониться. Кто придет, и на порог не выглянет - нет ее! По лесу ходит. Зверя выслеживает, птицу бьет, ягоду собирает, грибы - готовит себе запас, прикидывает, сколько пушнины зимой добудет.
   Пришел срок, почувствовала Уля, как полоснуло по животу, поняла, что дитя созрело внутри нее. Закрылась в доме. Пока схватки еще слабы были, воды согрела, белье чистое приготовила, все под рукой сложила. А как невмоготу стало, ужом скрутилась на полу, ножку стола двумя руками обхватила, запричитала, снова бабаню прося о помощи.
   Родила Уля ранним утром, как медведица в берлоге. Дочку родила, хорошую, голосистую. Обрадовалась ее голосу, прижала к груди, а девочка губки тянет, есть просит. Как присосалась дочка к груди, так сладко стало. Уля все терпела безмолвно - и боль, и одиночество, а от счастья заплакала. Дочку по головке гладит, едва натруженной ладонью прикасаясь к ее мокрым волосикам.
   - Кушай, рябинка моя алая, кушай, родимая, - Улька всхлипывает, а дочка насытилась, уснула. Губки алые, и прям, что гроздья рябины на морозе. - Как звать-то тебя буду?.. Бабаню как звали... не помню, не помню, была бабкой и все... - Уля озадачилась. - Как маму - Пелагеей?.. Ой, мудрено будет! Тосей назову! Как няньку - Антониной Ивановной! Хороший она человек, и ты с ее именем не пропадешь! А, бабаня? - спросила, - Пусть Тосей будет?..
  
   Трудно было Уле поначалу с дочкой. В тайгу ходить надо, да дочь одну оставлять как? Но решилась раз, оставила, потом легче стало. Девочка спокойная оказалась. Уля ей угол огородила, чтобы куда не заползла без нее, не повредилась, а избу запирала - пусть, кто придет, думает, что нет никого. Но сердце болело за дочь. Оленя ли выслеживает, птицу бьет, а сама будто прислушивается к ее дыханию.
   Раз вернулась Уля, а на крыльце солдат сидит. Испугалась. Ружье вскинула. А солдат как ее увидел, встал, кричит:
   - Не бойся меня, это я, я тебя тогда к врачу нес... Уля, я демобилизовался, в деревню пошел, там сказали, что ты тут, одна...
   - Зачем пришел?
   Уля ружье опустила. Поняла, что от солдата вреда нет. Быстро к избе, на гостя и глаз не подняла. Дверь отворила и шарк внутрь. Солдат хотел было за ней, А Уля бросила, как водой ледяной окатила:
   - Тут будь, нечего в избе делать.
   Он постоял, снова присел на крыльце, закурил. Из избы вроде плач детский послышался, потом смолк. Солдат окурок забросил, вторую папироску закурил. Уля долго не выходила, все ждала, может гость незваный сам уйдет, но не ушел, сидит.
   - Зачем пришел, спрашиваю?
   Она вышла, дверь за собой прикрыла. Смотрит прямо, глаза, как у зверя, буравит ими, а сама будто только того и ждет, что нападения.
   - Я... Уля, меня Дмитрием зовут... я хотел... - замямлил он сначала, а потом решил сразу в лоб, - ты почему от людей ушла?
   - Тебе какое дело? - Улька свое гнет.
   - Я к тебе шел.
   - Зачем?
   - Запала ты мне в сердце...
   Ульке слова эти хуже выстрела оказались. Растерялась она, вглядывается в лицо парня, понять хочет, что ему надо, а не может. От этого почувствовала Уля себя беспомощной, рассердилась, кулаки сжала.
   - Иди отсюда. Недосуг мне с тобой лясы точить, у меня дел полно.
   Сказала и за мешок свой взялась, а Дмитрий ее за руку ухватил. Уля дернула руку, а он крепче сжал.
   - Послушай. Я сейчас уйду. В деревне жить буду, председатель обещал дом выделить, ему рабочие руки позарез нужны, так что дело мне найдется. Я ждать буду. До холодов. Если не придешь, уеду в город, - он дух перевел, а Улька стоит, смотрит в пол, но руки не выдергивает, слушает. - Я жениться на тебе хочу. Все это время только о тебе и думал. Но торопить не буду. Решишься, приходи. Не придешь, так и знай, уеду, - сказал, как выдохнул, отпустил Улькину руку и ушел, не оборачиваясь.
   Улька мешок уронила, большой ладонью обхватила подбородок, пальцами по шраму водит, сжала зубы, а все равно, не сдержалась, разрыдалась. Качается из стороны в сторону, мычит, а слезы в два ручья. Рябинка над бабкиной могилой тоже закачалась на ветру. Ягоды еще незрелые, но покрасневшие, горят огоньками.
   - Бабаня, что ж мне делать?..
   В избе Тоська всхлипнула. Уля вмиг очнулась, вскочила, побежала к дочке. Та во сне плакала, но стоило Уле постучать легонько по попке, укачивая, дочка затихла, губки вздрогнули, вытянулись в ниточку.
   - Улыбаешься, - прошептала Уля, - рябинушка моя... подрастешь скоро, тебе учиться надо, что ж мне делать, доча моя?.. А как не признает он тебя, как приду я, а он нас вдвоем не признает?.. Ох...
   Уля потеряла покой. За что ни возьмется, все из рук валится, только мысли тяжелые, вопросы без ответов роем в голове носятся, гудят, сил нет больше это терпеть. Нравится ли ей солдат, и не думала, все беспокоилась, как дочь увидит, что тогда скажет, уходи, не нужна такая - и с рожей искалеченной, и с дитем...
   - Нет, Тося, не пойдем, посмеется и все, в город уедет, а нам потом как жить? Каждая собака брехать будет. Нет, не пойдем!
   Вроде поставила точку, а сердце не успокоилось. Ноет, а то сожмется сладко, как слова о женитьбе вспомнит. Ведь и думать об этом не могла! Кому нужна такая?! А солдат хорош, крепкий парень, видный, ростом чуть маловат, но руки сильные. Вспомнила, как горела ее рука под его, вспомнила, да сердце тем огнем обожгло.
  
   Закончились теплые деньки, дожди зарядили. Деревья в золото и багрянец нарядились, а люди одежу теплую из сундуков достали. У Ульки того добра и от матери, и от бабки осталось, а вот детского ничего нет. Тоська из пеленок выросла, скоро ползать начнет, а там и пойдет, одежку ей надо. Уля за шитье принялась. А сама все думает, думает. В деревню, так или иначе, идти надо: запас кончается, зима впереди. Раньше давно пошла бы, а сейчас все никак не решится. И Тоську одну надолго оставлять боязно, и солдата того встретить боится, хочет, но боится. А слова его все в голове звучат: "Только о тебе и думал. Только о тебе и думал". Глянет Уля в зеркало, подивится на себя, голову вбок склонит, чтобы шрама видно не было, и ничего вроде, хороша...
   Как снег выпал, собралась Уля. Дочку укутала, к себе привязала, чтоб руки свободными были. Только на рябину оглянулась. Та горит ягодами в снежных шапках.
   - Пошла я, бабаня, не знаю, вернусь ли...
   Попрощалась, ружье поправила, дочке, что во все глаза таращилась по сторонам, улыбнулась и заскользила по снежной целине.
   Шла легко, но не спешила, осторожничала. То ветку в сторону отворотит, то с крутой тропы сойдет, чтоб не упасть ненароком - за дочку боялась. Вот и береза сломанная: ветки в сторону реки распростерлись, а ствол разломом как раз на тропу указывает. Обогнула Уля две елки, что, как сестрички, рядом росли, и столкнулась с мужиком: он по тропе поднимается, полушубок нараспашку, под ноги поглядывает. Ее, Ульку, увидал, встал, как вкопаный. Улька за ружье, да снять сразу не вышло: дочка мешает, мешок за спиной. Мужик к ней, шапку скинул, кричит что-то. Тогда Уля и узнала - солдат ее, Дмитрий! Руки опустила, смотрит на него, и взгляд ее спокойный стал, ни злости, ни страха в нем нет. Стоит Уля просто и ждет, что тот, кто звал, кто грозился с холодами уехать, если не придет, скажет.
   - Здравствуй, Уля...
   - Здравствуй. Туда ли идешь, Дмитрий? Станция в другой стороне будет.
   - Ждала, когда снег ляжет? - ответил вопросом, а сам ближе подошел.
   Уля молчит, в глаза смотрит. Снег с еловой лапы соскользнул, в тишине слышно, как лег поверх наста. Дмитрий взгляд на куль перед грудью Ульки перевел. Понял, кто это. Улыбнулся.
   - Из-за этого от людей прячешься?
   Ульку резануло его "этого", набычилась, сквозь зубы прошипела:
   - Это дочь моя, Антонина Ивановна. А от людей я не прячусь. Видишь, иду в деревню...
   - Не ко мне, значит...
   Уля промолчала, разглядывает суженного. Брови густые, прямые, как он сам, глаза из-под них щелками, и не разглядишь, какие, только взгляд льется прямо в душу...
   - А что, с дитем возьмешь? - бросила вызов, усмехнулась.
   Дмитрий молчит. Тогда еще, как услышал детский плач, отогнал мысль о ребенке, подумал, может, зверушку какую в доме держит, волчонка ли, лису, а то и правда дитя было.
   Уля по-своему его молчание поняла. Шаг назад и объехала.
   - Ты куда?!
   - Мне дочку морозить тут незачем, быстрее в деревню надо, путь дальний, - сказала и заскользила дальше.
   Дмитрий за ней. Едва успевает.
   Уже у самой околицы Тося в голос. Уля ее успокаивает, а сама на дымок от крайней избы поглядывает. Не прогонят же с дитем! Ей ненадолго - покормить, переодеть, надула уже, и не раз. Не дожидаясь спутника своего, свернула Уля к избе, а как вошла, обрадовалась: Антонина Ивановна там хозяйничает!
   - Няня! - кинулась к ней.
   А та Тоську увидела, руками взмахнула, к себе тянет.
   - Дай сюда, эх, непутевая, дитя заморозила, как же можно, такую кроху по тайге зимой таскать, как мешок, ишь, привязала еще!..
   Потеплело у Ульки на сердце. И обида на солдата улетучилась. А он следом за ней в избу.
   - Ты что сюда? - спросила грозно, но что-то женское, мягкое смягчило ее слова, как тепло избы, растопило холод.
   Дмитрий полушубок скинул, шапку аккуратно на полку пристроил. Пригладил взмокшие волосы, что отросли со времени их последней встречи. Чуб кольцами на лоб лег.
   - Домой я пришел, - сказал, улыбаясь.
   Улька на няньку зыркнула, на солдата снова, не ожидала такого, сконфузилась, за вещи начала хвататься.
   - Пойду я.
   Дмитрий обхватил ее обеими ручищами сразу, сжал крепко, на ухо шепчет:
   - Никуда ты не пойдешь, сама пришла, тут и жить будем.
   Улька поначалу уперлась в его грудь ладонями, все оттолкнуть хочет, а потом так ей уютно стало, так покойно, будто огородила та грудь ее от всех невзгод. Обмякла Уля, руки опустила, носом в потную рубаху уткнулась и затихла. Только певучий голос няньки из-за печи слышится, как воркование голубки, слух радует:
   - Вот и хорошо, вот и ладно...
Оценка: 7.99*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"