...Проснулся он от холода. В первые мгновения ему совершенно отчетливо казалось, что он замерзает, и проваливается уже в такое характерное оцепенение, когда и холод не в холод; когда ощущаешь тепло и уют и тремор от переохлаждения плавно переходит в забытьё... Но, хвала пречистой деве Марии, в этих краях конец февраля - совсем не то время, когда можно было бы замерзнуть так вот запросто, пусть даже и в горах, пусть даже и ночью.
Конечно, если подходить строго, и спать-то ему, Энрике Матевасу, не полагалось вовсе: часовой, как-никак. Но скажите на милость, кто полезет в горы ночью, в разгар военных действий, да ещё один и пешком? Только сумасшедший. Машину же, хоть и бронированную, а тем паче танк - фалангисты теперь иначе по этим краям и не передвигались, и не менее, чем взводом- пуганые стали! - так вот, машину он услыхал бы, даже если бы спал в мягкой постели, крепким и мирным сном, а не прислонившись к камню, с кулаком вместо подушки.
Он встал, потянулся с хрустом, разведя руки до отказа; зажатый в кулаке ремень винтовки закинул на плечо, и сделал несколько шагов - к краю площадки, к мешкам с песком, и обратно. Глянул в небо, на розовеющий горизонт, и порадовался скорому окончанию смены.
У мешков кто-то завозился. Кстати о сумасшедших. Энрике вскинул было и тут же снова взял на локоть винтовку: из-за патронных ящиков поднялся и сел Санта, побрекито* из Ламанки, деревеньки, что лежала у подножия холмов; протер глаза, потянулся, совершенно как недавно Матевас, словно пародируя, зевнул и, дружелюбно оскалившись, приветственно помахал рукой, прогудев нечто вроде 'Салууу!'. Вроде как поздоровался. Гнать бы его отсюда, нечего убогому делать на базе, если по хорошему - да вот только никому не придет в голову, что безумец, бредущий по своим делам неведомо куда - партизанский связной! Вот и повелось - утром Санта, надев свой всесезонный красно-белый балахон, за который и получил своё прозвище, отправляясь бродить в горы, наведывался заодно и в лагерь - причем находил революционеров непременно, независимо, в каком лагере они были в текущий момент. Санта приносил информацию от подпольщиков из окрестных селений, а утром уходил, унося в обратный путь когда груз, а когда другую информацию же, ценную для городских товарищей. Провал был исключен - дефензива* пару раз прихватывала связного, но ничего не нашедши, наконец махнула на него рукой - к тому же, всякий раз, когда Санту задерживали, стоило это франкистам довольно дорого - кому исцарапанной физиономии, кому полудесятка синяков, а кому и оторванного рукава или воротника: Санта обладал ростом в сто девяносто сантиметров, невероятной физической силой и до жути боялся людей в форме, потому никогда без боя не сдавался. Кроме того, полиция тоже не любит, когда ей приходится выглядеть глупо - а никак иначе в этом случае и не получалось: ловить буйного психа - и зачем? Обвинить в терроризме? А что, неужели у местного, скажем, гарнизона нет других объектов для обработки? А, может, это у местного алькальда мания такая - ловить психов, и ему пора в заведующие местным отделением психиатрии, а из полиции - на пенсию por diabolos*? Нет?
Эти или подобные вопросы возникали - или могли бы возникнуть - у любой шишки из руководства округа, и поэтому Санту все-таки предпочитали не трогать.
Побрекито, кряхтя, почесываясь и поправляя на ходу когда-то алый с так же давно не белой оторочкой и помпоном колпак, побрел к палатке комиссара, укрытой под каменным карнизом шагах в полутораста от входа в лагерь. Энрике проводил его взглядом, и едва не упал от неожиданности, когда мешочный бруствер бесшумным прыжком перемахнул sovetico, а именно - здешний военный советник Семен.
- Zdorowo, tezka! - Белозубо ухмыляясь, русский от души хлопнул Матеваса по спине. Настроение у союзника было самое радужное - не иначе, снова ночевал либо в Лаванке, либо в Селадас - у какой-нибудь соломенной вдовушки, до которых слыл охотником. По слухам, слыл. На самом же деле, никто, и даже комиссар их партизанской бригады, не знал, где пропадает Семен по ночам. И как связаны между собой такие факты, что еженощные отлучки sovetico как-то так очень удачно совпадают с неожиданными взрывами и пожарами на особо охраняемых фалангой* объектах, тоже знали немногие, равно как и то, что совсем недавно на базу пришла бумага о присвоении некоему Семченко Георгию Александровичу, капитану Озназ НКВД СССР, ордена Красной звезды 'за особые заслуги в деле борьбы...'.
- Ну что, - продолжал sovetico, по прежнему улыбаясь, - Замёрз? Ну ничего, ничего. Смена идёт! Выспишься...
От палаток рядовых - по виду попроще и постарше комиссаровой и командирской - и правда уже шли четверо - начальник сегодняшнего караула camarada* Торре и три бойца - новая смена. Двое лишних пойдут вниз по тропе и подменят тамошний, дозорный, пост - но Хорхио это было уже безразлично: он уже отсалютовал начальнику винтовкой, взяв её за цевьё, тем самым сдав пост; уже передал сменщику бинокль - не у каждого бойца он был - и ему оставалось только дойти до палатки и упасть на одеяла, даже засыпАть уже не требовалось - он уже спал. Прямо на ходу.
Перед ним возник Санта, преградил дорогу. Энрике ткнулся в него стволом винтовки, которую продолжал держать за цевьё, не до конца осознав - снится ему это уже, или происходит всё ещё наяву? А Санта лепетал что-то, взмахивая вниз по склону широченным рукавом, и в очередной раз Матевас сквозь дрему подивился тому, как это природа и пречистая дева нелогично распорядились таким огромным могучим телом, не прибавив к нему хоть сколько-нибудь мозгов.
Боец обошел сумасшедшего, краем уха улавливая слова 'тр-тр', 'фыанкхы', 'бубух' и прочую такую же галиматью, то ли имеющую смысл, то ли просто являющуюся плодом больной Сантовой фантазии, и поднырнул под полог.
...Распространено заблуждение, что 'наши' всегда побеждают - и разведчики у нас лучше и ловчее, и военных хитростей у нас в запасе побольше, да и вообще...Ан дудки. Логика подсказывает, что на той стороне тоже есть умные люди - иначе почему бы революционно настроенные товарищи пока что с завидным постоянством оттесняются все дальше и дальше, не взирая даже на помощь вездесущих sovetico?...
Да, думал про себя Энрике, шагая в общей колонне по дороге, что вела от Ламанки в сторону мадридского шоссе; странно всё это. Ну, конечно, многое можно объяснить происками врагов...но отчего же такие неудачи, отчего провалы агентов, отчего поражения? В любом случае, пока не следует задумываться над этим: сейчас бой; и будет о чем подумать, как всегда.
Ещё через полчаса Энрике даже в голову бы не пришло думать о чем-нибудь ещё, кроме как о том, как добраться до лагеря. На дороге у Селадас, где их интербригадовская рота прищемила хвост конвою фалангистов, их ждала устроенная по всем правилам шахматного искусства засада; самый натуральный гамбит, как выразился потом комиссар...
Сперва республиканцы очень лихо обрубили из двух пулеметов голову и хвост колонне грузовиков в оливковом камуфляже, и даже успели поджечь пару машин в середине- но тут и от Селадас, и от перекрестка Ламанки подскочило ещё по два таких же тупорылых 'Опеля-Блитц', битком набитых солдатами - и тут началось светопреставление. Фланг республиканцам загнули моментально, три цепи фашистов подряд ударили по россыпной позиции интербригадовцев словно кувалдой по жестянке; Матевас сам не мог потом вспомнить, как, будучи лишь третьим номером расчета, сам оказался вдруг за пулеметом: помнил только заполошную стрельбу чуть ли со всех сторон, и как сам отстреливался - тоже во все стороны.
Положение спас Семен, верхами - на невесть откуда взявшихся конях - выскочивший с пятеркой автоматчиков прямо в тыл той группе, что закрывала путь к отходу - неожиданный град пуль из шести 'Томпсонов' изрядно проредил вражьи ряды, и те, кто не остался тут же на месте, врассыпную бросились за насыпь, стремглав и не оглядываясь.
И партизанам практически удалось оторваться - но возле самого подъема к холмам, на повороте, как раз там, где ещё с прошлой весны белели развалины когда-то всеми любимого кабачка - придорожные кусты раздвинулись, и, взревев мотором, на полкорпуса из них высунулся немецкий восьмиколесный броневик. Илио, бежавшего впереди всех, крупнокалиберной очередью перерезало буквально пополам; Пабло ударило в плечо так, что он кувыркнулся через голову назад, ударившись о дорогу и подняв облако пыли, а Висенте, успевшему выхватить гранату и даже замахнуться, из тех самых развалин ударило пулей между лопаток так, что он растянулся навзничь с гранатой в руке и больше не шевелился.
До самого взрыва.
Энрике с Семеном оказались вдруг рядом, в кювете по другую сторону дороги, и sovetico всё ерзал, пытаясь не вставая снять вещмешок, и приговаривал : 'Ah, gady...na rukah noch'u prikatili, ne inache...nichego, popomnite vy г menya Zhorku Semchenko! Popomnite!'; и , наконец, выколупал из-за спины "сидор", почти мгновенно выхватил оттуда здоровенную бутылкообразную гранату и резво пополз по кювету к вражеской машине.
И то ли её экипажу было не до того, то ли этой жестянке-таки досталось по колесам от той гранаты, что разбросала по округе останки Висенте, то ли ещё что произошло - только машина ревела мотором, дергалась взад и вперед, но не могла сдвинуться с места; а Семен уже подползал все ближе - но тут из верхнего люка показался командир броневика с "вальтером": Энрике в лихорадке вскинул карабин, но опоздал - Семен замер на дороге.
И тогда Энрике встал. Он встал во весь рост, прямо под крупнокалиберный, встал, потому что видел, как слева, от кустов, на четвереньках с динамитной шашкой в кулаке, быстро-быстро бежит Рудольфо.
Энрике поднял винтовку, целясь в амбразуру, и полетел кубарем от близкого взрыва, выронив оружие и не понимая, что происходит - мир вращался вокруг него...
Когда он, наконец, разобрался, где верх а где низ; когда он понял, что Рудольфо тоже не добежал, и когда поднял голову - то оторопел: огромными прыжками, напоминая какую-то невероятную ало-белую комету, к броневику несся Санта.
Франкист, не успевший спрятаться обратно в люк, завороженно следил за ним - но ничего не предпринимал, ни когда Санта подбежал к распростертому Семену, ни когда подобрал гранату...Когда же pobrecito всё такими же безумными прыжками понесся к броневику - фалангист вскинул пистолет.
Возможно, он даже успел выстрелить, возможно, что даже и попал; также возможно, что Санта был уже мертв, когда противотанковая граната ударилась в лобовой лист броневика.
...Небо мадридское пышет огнем,
Мраком окутаны узкие улицы,
В номере этом мы только вдвоем,
Любим друг друга под звук революции...
Нам пулемет заменил патефон,
Грохот орудий затмил шансоньетки!
И поцелуев прелюдийный фон
Нам заменили осколков отметки...
Завтра расстанемся, верно, навек:
В аэроплан я, а ты -в бронепоезд!
Видно, таков уж теперь человек:
Сам себе вешает верности пояс...
Но замыкает его не замком:
Ящиком, кроющим маузер мрачный!
...Любим друг друга, как будто тайком,
Но - обоюдно считаем - удачно!
....Небо мадридское пышет огнем,
Так же, как -помнишь? - той самою ночью...
Я был застрелен франкистским стрелком....
...Правда ведь, наша любовь не закончена?*
No Logic
Стало совсем тихо.
Энрике все так же сидел прямо на чьей-то винтовке, оставив бесплодные попытки выдернуть её из-под себя - уже ни к чему это было - и вдруг подумал, что Санта сейчас очень похож на ночного красного мотылька, который застыл в полете ко пленительному огоньку свечи: балахон его распахнулся подобием крыльев, а колпак загнулся, словно хоботок. И ещё подумалось Энрике - а ведь если мотылек никогда не долетит до огня, ведь тогда и смерти для него тоже не будет? А будет он, этот мотылек, бесконечно лететь к одному ему видимому свету, лететь и лететь - и никогда не умрет.
Как знать? Может и ему было назначено лежать так же, как и остальным, ему, Энрике, а не этому доброму, старому, хоть и крепкому, бедному pobrecito, бывшему учителю, сошедшему с ума прямо на самое Рождество, когда ворвавшиеся на этот, проводившийся в школе, праздник пьяные фалангисты у него на глазах приколотили к школьной доске штыками двоих двенадцатилетних детей только за то, что увидели на шее у них красные запрещенные пионерские галстуки; так вот, как знать - может, это он, Энрике, должен был погибнуть в этой атаке?
Никто не знает.
Уже почти совсем рассвело, и роса скатывалась с промасленных винтовочных стволов так, что казалось - само это оружие оплакивает тех, кто погиб вчера, и за день до того, и сегодня; оплакивает тех, кому ещё предстоит погибнуть; тех, кому ещё предстоит превратиться в никогда не умирающего мотылька.