Аннотация: Эта Love-стори начинается там, где заканчиваются все сказки - и стали они жить-поживать. Трогательная, щемящая душу повесть о жизни и любви молодой семьи.
Мои герои ушли... они шагнули за предел нашей с вами жизни и неизвестно, где они теперь: вместе или, намаявшись друг с другом, разлетелись, не обернувшись и не попрощавшись? Сейчас они мне незнакомы, но как главный свидетель их долгой семейной жизни, как частый гость, как единственный их верный друг, как человек, который до безумия любил их обоих, я засвидетельствую то, что так дорого и так бесценно для меня. Любовь к ним обоим не даст мне солгать, и будет истина, одна только истина в моем недлинном повествовании. Итак
Они жили...
повесть о муже и его жене
1
Они жили на самом краю города. Позади дома начиналась заброшенная равнина - в мелких болотцах, с причудливо разбросанными обломками бетонных плит, в лужах серого в трещинах гудрона... особенно неприятно смотрелась она на закате: краснело битое стекло, обрывками марлевых бинтов дрожали в сухих кустах бумаги... и тянулась она далеко-далеко, до еле видимой отсюда высокой железнодорожной насыпи.
Когда они выходили гулять, а шли они по улице, окаймлявшей их квартал, то он, показывая на это странное место, говорил:
- Здесь был еще один город. Современный, с многоэтажками и троллейбусами, с очередями в тесных магазинчиках, но в одну прекрасную ночь он рухнул. Не от землетрясения, не от взрыва, просто, взял и рухнул, как высохшая от солнца песчаная башня, оттого, что и сам город, и люди в нем просто-напросто изжили себя. Разровняли это место бульдозерами, народ схоронили вон там, за железной дорогой...
Он еще не знал, что за ней действительно было городское кладбище, как и не знал того, что жена его умирала.
- Твою бы фантазию... да на что-нибудь светлое направить, - зябко передернула она плечами. В осеннем светло-коричневом пальто, в теплой, светского раскроя шляпке, маленькая, в больших с изогнутыми дужками очках она выглядела здесь, на рабочих окраинах немножко смешной, немножко странной, но такой красивой, что когда он глянул в ответ на ее слова, то у него в который раз за их долгую семейную жизнь защемило сердце. То ли от любви, то ли от жалости...
Он шел впереди почти на целый шаг и она еле успевала за ним. "И это называется прогулкой, бежит как угорелый".
- На светлое, - мрачно отозвался он. - Я как зеркало, у меня ничего своего нет. Будет светлое, буду и светиться.
...как и не знал того, что она умирала. Она же это чувствовала. Вот только точно понять, что она действительно уходит, что земное покидает ее по капле, что одни за другим ее желания гаснут.. - она, конечно же, не могла, поскольку умирала в первый раз. Не раз говорила мужу, что очень устала, и часто, сидя перед зеркалом, молоденькая, хорошенькая, ну просто как японская куколка, недоуменно так произносила:
- Ты знаешь, я и не думала, что двадцать пять - это такая старость. Скажи, мы с тобой правда уже такие старые?
- Глупая, я тебя старше на целых два года, выходит, я вообще древний старик? - отвечал он с улыбкой.
Она его не слушала. В последнее время она чувствовала себя как в том странном сне, который ей был недавно среди ночи: будто она - маленькая девочка, и будто идет она себе и идет по нарядной улочке. На ней белые гольфы, красные сандалии, кремовая плиссированная юбочка, тысячу складок которой погладила она самолично, без мамы... идет, в окнах мигают праздничные огни, вдоль тротуаров вышагивают фонари; видно далеко, ясно... там - густой темно-зеленый лес, перед ним - синяя неподвижная речка. Фонари легко взбегают на ажурный мост, за которым в цветущих вишневых садах розовые дома с черепичными крышами... И совершенно незаметно для нее, - она сразу и не увидела, - дальние огоньки фонарей стали гаснуть, и как будто только они и высвечивали тот далекий красивый пейзаж: пропали дома, сады, уже и лес поглотила темнота, речка накрылась черной тенью и тоже пропала, задрожал и растаял мост... и движущаяся тьма, от неба до земли, рядом, и не было в ней ничего страшного, пугающего, и только теплом, только нежностью веяло от нее...
Сон есть сон, глупость, сказка. А в жизни было противно от того, что появилась какая-то неопределенность вместо раньше так хорошо известного ей будущего. Раньше мечталось: будет ухаживать за своим умником, он, наконец, найдет свое место в жизни, станет прилично зарабатывать, обставят квартиру, съездят вместе летом на море, начнут жить, как и все, на кухне поставят красивый польский гарнитур, купят микроволновку... потом родят двух сыновей, вырастят их умными, хорошими, затем выйдут на пенсию, пойдут внуки... и главное, чтоб муж любил, не бросал, а то у них, как известно, седина в бороду, а бес за одно место так и норовит ухватить...
Может быть, вам эти мечты и покажутся слишком простыми, мелкими, но она и сама была невысокого роста. Маленькая, нежная, боящаяся всего на свете женщина, она всю свою замужнюю жизнь, а другой у нее и не было, пыталась слепить их дом, как лепят птицы свое гнездо изо всего, что удается унести в клюве.
И сейчас она сильно дивилась самой себе - такую пустоту, такую усталость она ощущала, словно много лет несла огромную тяжесть, и тут ее вдруг сняли, от неожиданности она даже пробежала несколько шагов, как от толчка в спину, и в недоумении остановилась, а дальше что?
...они жили на самом краю города. И это его убивало. Конечно, это не квартиры снимать одну за другой, каждые полгода мучительно напрягаться, чтобы выбить из ничего, буквально из пустоты денежную сумму, чтобы заплатить еще на шесть месяцев относительно спокойной жизни. Нет, это была их собственная, однокомнатная квартирка, которую им после нескольких лет кочевой жизни удалось купить. Спасибо теще, как ни кривилась, как ни уговаривала дочку, что с таким мужем ей долго не удастся пожить, две тысячи долларов все таки добавила. Свои же ему ничего не дали. Пусть это был тяжкий грех, пусть его потом распнут на небесах, но своих предков он не любил. И понять не мог, кто им вбил в голову такую ахинею, что каждый человек должен свою жизнь сделать сам. От ложки в руке до крыши над головой.
- Нам, голуба, никто ничего не давал. Все сами, - кладя на стол темные от строительного загара руки, - начинал отец, довольно уставясь на сына. И длинно говорил о бараках, коммуналках, двенадцатичасовых сменах и в зной, и в стужу... о том, что рос без отца и без матери, а теще с тестем они сами помогали, те оба инвалиды...
Подростком, он немел от восхищения - герой, батя, сдюжил, прорубил себе просеку в их дремучей жизни, вон какую трехкомнатную квартиру себе отгрохал, пусть не дача, пусть избушка на куриных ножках, но есть куда летом выехать, а "запорожец" тоже машина, особенно веришь в это, когда пляшешь от мороза на автобусной остановке.
Его обманули, как когда-то обманули его отца.
Уже спустя несколько лет он риторически вопрошал:
- Во что жизнь поколений превратится, если каждое будет начинать свою жизнь с поиска ночлега, начнет заново ложить печь, обжигать горшки и стругать себе ложки, да и чем стругать, когда и ножик сначала надо отковать? Им не повезло, и отцу, и деду... Все добро, нажитое за тысячу лет, спалили и развеяли по семи ветрам эти белые, эти красные, каждому по колу осиновому, чтоб никогда не ожили! Пришлось моим предкам по кирпичику, по жердочке хибарки свои хрущево-брежневские собирать. По двенадцать часов, под голым небом... И что? Свою затасканную судьбу они и мне предлагают? Мы так, и ты так, давай, пристраивайся, вот тебе участочек, вот брезентовые рукавицы. Откуда в них такая ненависть к собственным детям? Нет, и поесть дадут, и слезы заботливо вытрут, но железной рукой в спину - иди, свое добро наживай, на наше не зарься, вот когда отвезешь на погост, тогда и ... Да с таким подходом, неизвестно, кто кого раньше на погост повезет! Я бы рванул вперед, ох, как рванул, но дайте мне хотя бы два квадратных сантиметра под ногой, чтоб оттолкнуться!
- Ты злишься, что они свою квартиру ради нас не разменяли, - спокойно говорила ему жена.
- А у твоих предков вообще денег не меряно, а ты, дура, сидишь преспокойно в чужой комнате, откуда в любую минуту погнать могут! Я совершенно не понимаю твоего равнодушия! - мгновенно разъярялся он.
И дальше начинался такой грандиозный скандал - говорить о нем мне нет никакой охоты, тем более, что рассказ о том, как они начинали семью, еще впереди, а сейчас у них, слава Богу, есть свои восемнадцать метров, и в кухне негромко стучит холодильник, на балконе бьется под северным ветром разноцветное свежестиранное белье, до первого февраля еще целых семь дней, и, кажется, начинал приобретать реальные очертания тот Великий Проект, о котором он без устали мечтал всю свою взрослую жизнь, и в который иногда даже верила жена... иногда, когда уж очень хотела пожалеть своего бедного фантазера.
Между тем, он был на все сто процентов уверен в реальности своих устремлений. Просто ему всегда не хватало, ну, самой малости - денег, связей, офиса в центре города, знакомого директора госпредприятия, чтоб это самое госпредприятие продать к обоюдному удовольствию...
Январским днем, как раз перед крещеньем Господнем, шел он с дружком своим Вовчиком по Рождественской. С набережной, бешеный ветер, совсем иззябнув над тяжелыми льдами великой реки, бил жгучей струей им в лица и слезы сами наворачивались на глаза. Они почти бежали, к тому же опаздывали на встречу с очень большим человеком.
Миновав сквер, где медленно вмерзали в гранитный постамент чугунные, нечеловеческой высоты матросы, они помчались далее, к стеклянной многоэтажке у Похвалинского съезда.
Но ничто не могло заставить моего друга молчать. Болтлив он был до чрезвычайности, он бы и кляп проглотил, если б ему пришла охота поговорить. И сейчас, захлебываясь от ветра, он втолковывал Вовчику:
- Я сразу разобрался, что народный капитализм с самого начала никто строить и не собирался, что на самом деле наша страна как большущий магазин, где управляющий спился, а тощие, вечно голодные завотделы кинулись растаскивать добро по своим норам. Правда, вначале неудобно было у всех на глазах переть мешки прямо с парадного входа, вот и позвали всех, мол, ребята, все ваше, налетай, не стесняйся... А немного погодя по ручонкам стали бить, приговаривая, хорош, тебе этого на всю жизнь хватит, а потом у входа и милиционера поставили... Ничего, еще по домам с налоговой полицией пойдут - брал - брал, значит, плати.
- Суки, - конкретно подтвердил Вовчик, высокий, тощий друг его с вечно внимательными и как бы навсегда испуганными глазами. В узенькой норковой шапке и длинном кожаном плаще он смахивал бы на нового русского, если б рядом стояла его новенькая "девятка". Но машины не имел, а в шикарном своем плаще ходил и зимой, и осенью, поскольку ничего другого у него попросту не было. Учился он то ли на третьем, то ли на четвертом курсе политеха, и учился ли вообще - было неизвестно, поскольку последние два года он таскался повсюду за своим старшим другом. И таскался не зря - плащ тому свидетельство.
- Скоро все закроется. Кто не успел, тот опоздал. Каждую крошку свадебного пирога в целлофановый пакетик упакуют и по норкам разнесут. Сунешь потом в эту норку пальчик - откусить не откусят, но две дырочки желтыми зубами сделают. Запомни, Вовчик, нам с тобой по крошке тяпнуть уже не удастся, прокакали мы то время в детские горшочки.
- И что же? - озабоченно спросил Вовчик, хотя ответ знал наизусть.
- Напором, идеей сейчас ничего не взять. Идти в служки, день и ночь работать на хозяина и ни на минуту не забывать о себе. Пусть стыдно, пусть унизительно - об этом мы своим детям расскажем, сидя в шезлонгах недорогого отеля в Маями-бич.
У Скобы они свернули к набережной и вошли в узкую дверь купеческого особняка, громко топая ногами, сбивая с себя шапками снег. Перекурили перед высокой обшарпанной дверью с новехонькими, под позолоту, ручками, и минута в минуту назначенного времени вошли.
...детям расскажем. Детей у них не было, хотя она очень просила его:
- Давай, сделаем одного. Маленького такого, крошечного... назовем его Тарасиком. Вот здесь поставим кроватку. Он будет смотреть на нас большими глупыми глазами, кривить губенки и мы с тобой поначалу не будем знать, то ли он сейчас заревет, то ли засмеется. А знаешь, мне рассказывали, что когда он еще в животике, он толкнет ножкой - и не больно, но так сладко дух захватывает...
- Тарасиком... - улыбался он, - и где ты имя такое выкопала? Всю жизнь бедного паренька хохлом дразнить будут. Нам тогда сразу под Киев переезжать придется.
- Ну, давай, а? Представляешь, ты отцом станешь, папой, папочкой, папулечкой... у тебя получится - умненький, все знаешь, красиво говоришь - любить тебя будет больше чем меня!
- Угу, приду с работы, он мне - папа, дай хлебушка, а я ему - однажды в айсберге нашли человека, который пролежал во льду сотню лет...
- Да? И когда мы без хлеба сидели?
- Я, в общем...
- У тебя все в общем, - недовольно сказала она, отодвинулась от него и попыталась прикрыть колени полами шелкового китайского халатика. Халат был ей узок в бедрах и сразу не получилось. Он очень любил, когда она его надевала по вечерам, только для него, - и тогда удивительно нежное золотистое сияние исходило от ее рук, лица... и свет ли настольной лампы тому был виной, или гаснущие желтые полосы на стенах от заходящего солнца, но жена начинала казаться ему неземным, прекрасным видением, скользнувшим к нему в объятия лишь на одно мгновенье перед тем, как свет уходящего дня пропадет за черной чертой горизонта, оставив дымящийся багровый пепел заката.
Но сейчас было утро - холодное чистое зимнее утро, и халат был просто желтым, и он с любопытством наблюдал, как она пытается с ним справиться.
Она рассердилась, потащила с угла кровати одеяло и накрыла им колени.
- У тебя все в общем, и люди общие, и мир - не живой, нормальный, а тоже общий, так, идея мира, все себе понапридумывал, и весь ты какой-то выдуманный сражаешься в каком-то выдуманном мире. И я у тебя общая, идея жены... а я ребеночка хочу.
- Молчи, женщина! - он еще пробовал отшутиться, но уже чувствовал, как в нем начинает волнами ходить тупое бессмысленное раздражение. - Ты настолько глупо хочешь родить ребенка, что ничего вокруг не замечаешь - ни того, что на свете творится, ни того, где мы живем... Погоди, выберемся с заводских трущоб ближе к центру, к чистому воздуху - там даже люди другие, там настоящая жизнь идет. Разве не понятно, что этот капитализм режет тупым ножом народ на две части: богатых и бедных. Богатые будут богаты, но здоровы, бедные - бледны, больны и низкорослы. Ты посмотри на цвет лица богатых - розовые, чистые, а губы точно все время жиром лоснятся - печень здорова, гемоглобин хороший - они дрянь не пьют. Бедных оттеснят в промышленные, загазованные районы, рожать они будут в пустых холодных палатах. Мы с тобой куда дите принесем?
Он говорил искренне, с жаром, но чем дольше он говорил, тем больнее ей делалось. Она плакала, но боялась даже поднять руку, чтоб оттереть слезы, вдруг заметит...
- Я что, о нем не думаю, я что, по-твоему, вырожденец какой, чтоб не хотеть себе замены на этом свете, да и вообще, кто ж не хочет иметь сына?
И тут он увидел ее слезы.
- Хватит реветь, дура! - почти с ненавистью процедил он, привставая, и тут его жена, не зная и сама, почему она это делает, вдруг опустилась перед ним на колени и горячо, так убедительно, как никогда в жизни, попросила:
- Ну, пожалуйста, хороший мой, давай, родим ребеночка, маленького такого, нежного, с розовыми пяточками, чтоб в кроватке рядом спал, чтоб мы вместе, втроем, гулять ходили...
Он с бешеной силой оттолкнул ее так, что она отлетела и головой ударилась о стену.
- ...ты, ты... - задыхался он, вена на его виске настолько вздулась, что, казалось, вот-вот лопнет и зальет ему кровью лицо, - ты кого из меня делаешь, а?! Я тут распинаюсь перед ней....
Потом он стоял за киоском, пил портвейн и смотрел в низкое серое небо мутными от слез глазами.
- Боже мой, как сложно... думаешь, вот-вот нашел какое-то понимание жизни, ан нет, все опять как в первом классе - ничего не понятно и ясные, видимые буквы никак не складываются в слова. Думал, главная помеха меж людьми - непонимание. Достаточно чуть-чуть потрудиться, объяснить себя, свои мысли, поступки и тогда - мир и согласие... шиш! Оказывается, и твоя правда, и весь ты сам, разъясненный вдоль и поперек, так что ни одного темного пятнышка для другого в тебе и не останется, можешь оказаться отброшенным капризной рукой... не любит она меня. За пять лет, что мы с ней вместе, так и не разгадала, с каким человеком живет, что за правду этот человек несет с собой. Не верил я дурацкой поговорке - весь мир бардак, а бабы - звери. А вот как вышло: и мир бардак, и женщины иногда в таких зверей оборачиваются - без когтей всю душу в кровь исполосуют.
Вечером они, конечно же, помирились. Они вообще не оставались в ссоре больше нескольких часов. Разругаются - насмерть. После всего, что наговорят друг другу, казалось, больше нет никакого выхода, как только немедленно собрать чемоданы и разъехаться. Нет же... походят, надувшись, как сычи, затем - слово за слово, одна мелкая, предельно вежливая просьба, как не просят даже в светских салонах, вторая... кому-то что-то понадобилось, один к другому случайно прикоснулся, тот в ответ улыбнулся, все еще с подчеркнуто надменным выражением лица... Сколько раз я убеждался, что ненависть - это такой зверь, который быстрее всего растет в тишине.
Мои друзья, к счастью, не умели после размолвок хранить тишину. И уже вечером, он, как бы ни был пьян, почти на коленях просил простить его за грубость. Впрочем, просить прощения у нее было легко, она прощала ему все.
... кто не успел, тот опоздал. По-моему, мы с Вовчиком опять опоздали. А ведь сегодня, по моим гениальным расчетам, я должен поднимать бокал с шампанским и пить взахлеб за удачу, которая наконец-то присела ко мне на колени.
Она лежала и смотрела на него как будто издалека. Он сидел полуголый, спиной к настенному ковру, грустный, потерянный, как маленький ребенок и даже не жаловался, как обычно, а тихо говорил:
- Ну, зашли мы к этому жирному боссу. Минут пятнадцать он по телефонам названивал. То ли изображал, то ли, в самом деле, такой занятой... Потом, как проснулся, ребят, вы по какому делу? Мы ему - да все потому же, старый козел... конечно, никто из нас такого и близко не сказал, что ты!, мы с Вовчиком, как два примерных ученика перед любимой учительницей - вот раскладки, договоренности - от вас комнатку в вашем офисе, капиталец...
Она прикрыла глаза - неяркая радужная дымка плыла перед ней, понемногу рассеиваясь, и по странной сиреневой траве, какой она и в жизни на Земле не видела, побежала маленькая голенькая девочка - смеясь, неуклюже перебирая ножками, она бежала к тому невидимому, доброму, кто вот-вот примет ее на руки... она с мгновенным удивлением узнала в той девочке себя и ей стало так хорошо, так неожиданно легко, что она приподнялась со счастливой улыбкой.
- ...вот-вот, и ты смеешься, а что нам, дуракам, скажешь? Действительно, посмеешься. Нужны мы ему с нашими грандиозными планами. У него все верняк. Сегодня товар, завтра деньги, завтра деньги, послезавтра, уж будь добр, проценты с них.
Он зевнул.
- Правильно, Вовчик, говорит, - суки они все. Короче, сказал, завтра подойти.
- Давай спать, - попросила она, - наш отдел выставку открывает, мне рано вставать.
- Хорошо, - недовольно буркнул он, лег, отвернулся к стене и уже через минуту был в завтрашнем дне.
Та неведомая радость, которая едва коснулась ее души, улетучилась так же быстро, как и возникла. "В детство хочется, - подумала она. - Испугалась я своих забот, теперь снова хочу стать маленькой, совсем маленькой, когда от любого несчастья можно было спастись на мамочкиной груди".
Осторожно встала и босиком прошлась по ковровой дорожке к окну. Скользнула за штору, провела пальцем по подоконнику. "Опять пыль, хотя вчера прибирала; из-за белья... застирано, лохматится... еще на свадебных простынях спим...".
Посмотрела вниз, на улицу. Чистым снегом заметены тротуары, голубоватые пятна уличных ламп, снежными иголками ощетинились скамьи у подъезда, поникшие рябины с черными гроздьями ягод. Напротив, высотка уходила вверх, в низкое взлохмаченное тучами фиолетовое небо. Множество темных слепых окон таращилось на нее. Ей стало зябко, показалось, что это чьи-то живые глаза... Она подышала на окно, и теплый туман растекся по стеклу, скрывая ее лицо от непрошеных взглядов... Потом ей было трудно вспомнить, легла она уже в постель или все еще бездумно стояла у окна, когда в дверь постучали. Она сильно удивилась: и ждать никого не ждали, да и звонок у них есть.
На цыпочках побежала к двери, на ходу подвязывая поясок... постучали еще, громко, отчетливо, так, что стук громким эхом раскатился по квартире. Она торопливо раскрыла дверь в тамбур, оттуда в подъезд, так смело, даже не спросив, кто, зачем... Очнулась уже на пыльной лестничной площадке, никого, только странный дрожащий гул шел снизу, она потом догадалась - от сквозняка... Но даже если б кто минуты не дождался, внизу хлопнула бы тяжелая дверь, и плохо заделанные стекла зазвенели на всех этажах... Никого.
"Крыша поехала, - обречено подумала она, торопливо запирая замки, - я же говорила ему, что уже совсем старенькая...".
Муж, к счастью, даже не проснулся. Чтоб согреться, она почти с головой закуталась в одеяло, и когда совсем уже задремала, вспомнила, почему она с такой безоглядной смелостью в полночный час распахнула двери - она ведь ясно услышала, как чей-то хорошо знакомый голос позвал ее по имени.
Несколько позже вы поймете, почему я так тщательно описываю те события, которые на поспешный взгляд кажутся малыми, незначительными и даже пустяковыми, но кто возьмется утверждать, что мы сплошь состоим из поступков? Мой друг тоже утверждал вслед за великими, что время, прожитое без дела, пусть незначительного, но полезного, прошло понапрасну. Делай полезное, делай доброе, делай вечное - только и слышал он с первого класса. И сказочка в назидание - о двух лягушках, попавших в кувшин с молоком. Мол, одна лентяйка запаниковала и утопла, а вторая, герой труда и заработной платы, месила это молоко так, что превратилось оно в сметану, и затем благополучно выбралась. Как сказать, благополучно, конец у этой сказки совсем не оптимистичен. Выбраться она выбралась, да так от этого топтанья вымоталась, что вконец обессилела и не смогла увернуться от проезжавшей мимо телеги. Но почему-то о печальном финале нам не дорассказали.
Мой приятель тоже стал догадываться о том, о чем умолчали книжки. Иногда он месил слякоть этой жизнь так яростно, что глаза на лоб лезли, но она никак не превращалась в сухую пыль накатанной дороги. Уж в чем в чем, а в лени его никогда нельзя было упрекнуть.
И после очередной такой, безуспешной попытки, ему в голову пришла простенькая мысль - может, делать надо поменьше, а думать побольше? А? И, во-вторых, зачем выбираться из треклятого кувшина, да еще с таким узким горлом, когда просто-напросто не надо лазить в него. Лягушки те на дармовщинку позарились, вот и влипли! Вдруг, положено ему - где-то на заводе по две смены впахивать, полегоньку, не торопясь, с результатом незавидным, но постоянным, ежемесячным?
Словом, вы поняли, что когда он с холодным усталым сердцем шел на встречу с богатым жуликом, он был совсем готов после последнего отказа идти в отдел кадров какого-нибудь завода.
А теперь еще помедленней. Впоследствии, этот день он будет восстанавливать по часам, почти по минутам, но всегда будет сбиваться, ему начнет казаться, что прожил его он как в пьяном угаре, ничего не замечая вокруг от ужасного, ничем не оправданного счастья, которое тогда затопило его до самых краев. Он потом и убивать себя станет именно за то, что в тот день был счастлив. Но, увы, судьба, как ловкая официантка, обнесет чашей радости или горя тех, кому эта чаша недозволенна, и обязательно донесет до того, кому она предназначена. И даже, если кто и сцепит зубы, отказываясь, холодными бесчувственными пальцами разожмет челюсть и вольет в глотку. Подавишься ты, или от такого пития рвать будет долго, или радостно причмокивая, добавки просить начнешь - не волнует, в ее передничке слишком велик список клиентов.
Да, в тот день, ничем не примечательный серый февральский день, с крошевом грязного снега на тротуарах, с серыми, словно помятыми лицами прохожих, с серыми каплями влаги на немытых витринах офисов и магазинов... правда, иногда далекое золотое сияние показывалось в разрывах низко плывущих туч, но тут же гасло, и рано засветились фонари, и уже в четыре часа машины шли друг за другом с горящими подфарниками... да, в тот день сбылось то, о чем мечтал он всю свою взрослую жизнь. Свершилось буднично, точно где-то наверху небесный клерк, наконец, прочитал его пожелтевшее, с выцветшими чернилами прошение, сверился с данными кандидата и устало поставил миллионную за этот день подпись - удовлетворить!
Мой друг получил небольшой кабинетик с узким окном с видом на захламленный внутренний двор, ему открыли субсчет, перечислили на него двести тысяч долларов в рублевом эквиваленте, из них пять выдали наличными - аванс.
- В Германию за оборудование поедешь сам. Посредники нам не нужны, а с таможней у меня наработки есть, - сказал ему новоявленный шеф. День на раздумье понадобился ему лишь на то, чтобы через свою службу безопасности и друзей с Воробьевки проверить подноготную перспективного молодого человека.
Бухгалтер, да какой еще из нее бухгалтер - молоденькая приветливая девчушка, но с настороженными глазами, выкладывала на голубоватый пластик своего стола тяжелые ладные кирпичики "стольников", оклеенных свежими банковскими лентами; звенел принтер, выбивая микронными иголками строгие колонки цифири, он наклонялся, расписываясь в документах, и поражался ошеломляющей будничности происходящего. Где шампанское, где дрожащий звон хрустальных бокалов, где юные леди, летящие к нему в объятия с сияющими глазами? Почему торжественно не забьют колокола Рождественской церкви, почему не останавливаются заводы и фабрики, и длинные радостные гудки не доносятся до него с заречной стороны?
В общем, крыша у него явно плыла, когда он вышел из своего, своего!, офиса, болтая пакетом за рупь, в котором лежал его крохотные аванс размером в тридцать тысяч рублей! Ему хотелось понестись по улице на тяжелой белой лошади с криком "Прочь с дороги лентяи и тугодумы, теперь я буду заказывать музыку в вашем скучном ресторане!", и в то же время скромно опустить глаза, сесть в трамвай с унылым видом студента, провалившего зачет, и тихо-тихо доехать до дома, а уж там как вскочить на белую лошадь!
Но поскольку белую лошадь к нему не подвели, а в трамвай с такими деньжищами садиться было явно глупо, он остановил такси и поехал к себе, на автозавод. Хлопотливая жизнь российского бизнесмена начиналась завтра, а сегодня он испытывал жуткую потребность отдохнуть за все свои пять лет нищенской жизни.
"Звоню ей на работу, пусть немедленно бросает свою пошлую библиотеку и домой. Все, хватит, отработалась, пусть сидит дома, кого хочет, того и рожает, чтоб не было этих идиотских разговоров, потом вызываю Вовчика... нет, вначале Вовчика, делаем небольшой круг почета по магазинам, все самое дорогое, все самое лучшее на стол, а уж потом заезжаю за ней и везу домой, и будет у нас как вторая свадьба!
А через две недели - к немцам! Выйду из берлинского аэропорта, гряну шапку оземь и крикну - ну, что, бляди, не ожидали!?". Видимо, все-таки безумная улыбка нет нет да и выползала на его лицо, поскольку водитель вдруг съехал к обочине и попросил заплатить вперед.
Боже, мой друг оказался самым настоящим пижоном - с каким невозмутимым видом он достал пачку сторублевок, размял ее, надорвал упаковку, вытащил одну ассигнацию и дал водителю, не в руку, нет, а как шлюхе бросил на колени: ну, что, шеф, покатаемся?
И это вчерашний безработный! Я всегда говорил, отмой наираспоследнейшего канавинского бомжа, посади его в ресторанчик на Елисейских полях, и деньги швырять направо и налево он будет не хуже какого-нибудь графа Строганова.
Подъезжая к дому, он все-таки не выдержал и позвонил жене.
- На обеде, - ответили ему.
Слышно было плохо, телефон-автоматы в их микрорайоне какой-то незатейливый придурок из райадминистрации упорно расставлял вдоль оживленных дорог, и вначале ему послышалось - в беде.
- В какой беде? - глупо переспросил он.
- На обеде, - рассмеялись в трубку.
- В универмаг, - приказал он притихшему шоферу.
"Я ей такого на обед куплю, чего она раньше только по большим праздникам пробовала," - решил хвастливо. И когда он как ошпаренный бегал вдоль продуктовых витрин, то вдруг мельком подумал, что это слишком необычно для нее - идти на обед домой. Обычно они с подругами перекусывали на работе...
Взял мясо креветок, двести грамм буженины, потом спохватился - деньги теперь считать по рублю не надо, взял еще четыреста; баночку красной икры, склянку черной, брикет шоколадного масла, две мороженых пиццы, желтого и красного французского вина - он бы еще понабрал, поскольку был голоден, долго голоден...
Втащил пакеты на заднее сиденье, отер платочком взмокшее лицо, мельком поймал свое отражение на стекле - вид у него был точно у мыши, только что вылезшей с мешком зерна из колхозного амбара.
- Теперь домой, - коротко бросил он.
- А дом где? - улыбнулся шофер.
- Извините, - рассмеялся мой друг, - за универсамом.
Как он ни звонил, дверь ему не открывали. Пришлось пакеты ставить на пол, в грязь, и лезть за ключом. Тогда еще глупейшие мысли пришли ему в голову - может, душ принимает или подремать решила?
Он долго не мог вставить ключ, казалось - тот во что-то упирается. Он позвонил еще, долго стоял, прислушиваясь, и даже различил, как у них на кухне капает вода из-под крана... вновь подергал ключом, дверь неожиданно поддалась, у него почему-то сильно забилось сердце, и вошел он в прихожую сам не свой, совершенно забыв о пакетах с деньгами и провизией.
А не было дома никого. Плита холодная, на столе неубранная яичная скорлупа от его завтрака - она бы конечно не потерпела такой бардак, убралась; открыл кастрюлю со вчерашним супом - оранжевый лед жира не взломан - точно не приходила на обед, больше у них в холодильнике ничего и не было.
Недовольный, он выложил красивые свертки на стол, затем полчаса бегал по квартире, придумывая, куда запрятать деньги и нашел - сунул в стиральную машинку под грязное белье. И от такого оригинального решения вновь обрел хорошее настроение.
"Вот черт, куда ж она запропастилась, - с досадой думал он, - и не выйдешь, вдруг разминешься с ней". Взломал пробку с непривычно тоненькой шейки французской бутылки и налил полстаканчика красного.
"Я этого заслужил", - успокоил он себя и выпил, почти залпом, настолько пресным, как выдохшийся лимонад, показалось ему вино.
Словом, было почти половина третьего, когда он решил выбраться из дома. Позвонил еще раз ей на работу. Трубку долго не брали, и он подумал, что ее библиотека взлетела ко всем чертям на воздух и напрасно он звонит в никуда. Однако незнакомый скрипучий женский голос ответил, что жена его с обеда не приходила.
- Во дела! - присвистнул он. - Она что, в этот день совсем меня решила доконать? Где ж она шляется?
Плюнув на все, решил поехать к Вовчику на Южное шоссе, денег на такси почему-то стало жалко, видимо разгульный пыл потихоньку угасал, автобусы, как назло, поисчезали, и, не продержавшись на остановке и двадцати минут, он вновь пошел к телефон-автомату.
"Ох, я с ней и разберусь сегодня, - подумал свирепо, набирая номер, - если и сейчас ее нет на месте".
- Это муж звонит? - спросили его в ответ на просьбу позвать старшего методиста.
- А что, ей не только муж звонит? - пошутил он.
- Звонили из тринадцатой больницы, просили не волноваться, велели зайти завтра с утра. Она в палате... пятьсот... да, в пятьсот двенадцатой.
Она лежала под белым одеялом на просторной кровати у окна, смущенно улыбаясь. В руке у нее был платочек, который она, неуклюже повернувшись, тут же спрятала под подушку.
- Здрасьте, - вежливо сказал он, раскланиваясь с местным народом, и стремительно прошел к ней, усевшись на махонькую белую табуретку.
- Что за дела? - ему хотелось пить, но он не знал об этом и только облизывал пересохшие губы. - Какая такая больница? Ну, ладно, - гинекология, я понимаю, свои секреты, но причем здесь хирургия?
- А тебе разве не передали, чтоб ты завтра зашел? - шепотом спросила она, и шепот этот был ему совсем незнаком - низкий, хриплый.
- Почему завтра? Моя жена внезапно попадает в больницу, я ничего не знаю, что с ней произошло, а меня просят не волноваться и приехать завтра!
- Я думала, завтра будет обход, и врачи скажут что-то определенное.
- Тебя что, даже не смотрели?
- Смотрели, конечно, дежурный врач, потом другие, но они ничего не говорят, мол, будет завтра лечащий врач, и все объяснит.
- Хорошенькая ты моя, - он взял ее бледную руку в свои ладони. Пальцы ее совсем замерзли, и он наклонился, чтоб согреть их своим дыханием. Но напротив здоровая рыжая тетка сидела на кровати, обложившись подушками, почесывала одну ногу другой и с веселым любопытством наблюдала за ними. И он смутился, сразу отстранившись.
- Ты мне скажешь, как ты сюда попала?
- Шла, шла и попала. Живот заболел.
- Аппендицит?
- Я тебе говорю, завтра скажут. Ну, а у тебя как дела?
- Как ты кстати заболела... мы теперь можем купить тебе любое лекарство, любого врача пригласить.
А, плевать на тетку, он наклонился и, целуя ее ушко, стал тихо говорить:
- Мы теперь богаты, мой проект прошел, меня взяли директором, дали огромную кучу денег и скоро я поеду в Германию за типографскими станками. Вот так!
- Посмотри, что я тебе принес.
И стал выкладывать в тумбочку, перечисляя:
- Икра красная, знаешь, как для здоровья полезна... мед гречишный, силы восстанавливать, йогурт, орешки, какие ты любишь... - он взглянул на нее с торжествующим видом охотника, который наконец-то вернулся домой с огромной добычей, и замолчал, испуганный - жена его лежала с закрытыми глазами и на бледном личике под веками прорезались коричневые тени.
- Как привезли, так все время и спит, - сказала рыжая тетка. - Где еще поспать, как не в больнице. Я первые два дня вообще с постели не вставала.
- Вы приглядите, пожалуйста, чтоб она хотя бы вечером поела, - шепотом попросил он тетку, приподнимаясь, и досадливо поморщился, когда под ним заскрипела табуретка.
- А чего ж не приглядеть, мы вечером стол на середку и все припасы в кучу, у кого что есть. До отбоя чаевничаем.
Он пошел к выходу, и уже в тамбуре палаты услышал теткин голос:
- Любит, раз примчался. Мой через неделю лишь заявился и то - вдрызг пьяный.
"Любит, - как эхо, пусто повторил он про себя, - с врачом хотя бы поговорить".
Но медсестра, круглолицая нарумяненная девица, болтавшая с одноногим мужичком, сообщила, что после четырех никаких врачей он не найдет.
- Зарплату не платят, так они в два часа уже и линяют отсюда, - с удовольствием доложил мужичок.
"На нет и суда нет", - подумал он, поблагодарил, узнал имя-отчество завотделением и пошел к лифту. Долго блуждал по полуосвещенным закоулкам второго этажа и едва выбрался из больницы, да и то через приемное отделение. Там то же поспрашивал, но узнал, что дежурный врач, который принимал его жену, уже сменился.
Вышел на трамвайную остановку, долго стоял, курил, смотрел на огромный, в полнеба корпус тринадцатой больницы со множеством светящихся окон...
- Ничего не понимаю, - сказал он вслух, и вдруг... заплакал. Так неожиданно, что сам растерялся. Стоял под синими и красными огнями трамвайного семафора и плакал, сцепив зубы, беззвучно, еле сдерживая тяжесть, рвущуюся из груди.
- Неженка, мальчишка, - проклинал он себя. - Ничего страшного не произошло, ведь не под машину она же попала, и смерть ей не грозит, разве что легкая, пустяковая операция... а он!
И все равно не удавалось унять слезы. Она никогда не болела. Никогда! Ну, почему в этот день?! Такой день!
Я оставлю его на той остановке, одного, в темноте отсыревшей автозаводской окраины, с заплаканными глазами и со всеми его беспомощными и по-детски наивными вопросами. Я ничем не мог ему помочь, да и никто из живущих на Земле тоже. Когда вы задаете вопросы, на которые никто из ближних не может ответить, значит, вы задаете вопросы Господу Богу.
Вам может показаться, что в его слезах было чересчур много жалости к самому себе - "почему в этот день?", точно в другой день известие о болезни жены было бы им воспринято легче. Подождите с выводами. Мой друг в последний раз плакал лет в четырнадцать, да и то забыл по какому поводу. Если слезы помогают женщине, то мужчину - убивают. Вот из-за чего мы так редко плачем. И если слабенькое школьное наше сознание часто ошибается в завтрашнем дне, то душа наша - редко. И вот теперь, когда я смотрю на него из совсем недалекого будущего, до которого он так и не смог дойти, то теперь совсем иначе расцениваю его слезы: дрогнула его душа перед тем, что ей предстояло пройти, но ничего не смогла поделать - уже срывали с нее одежды, вязали проволокой руки и тащили к каменной ложе страданий, у которой стоял молча светлый ангел в чистой черной рубашке палача. Небесный приговор вступил в силу, и даже сам Господь уже бы не смог его отменить.
2
...они жили на самом краю города. Еще не было у них собственного жилья - снимали у симпатичных хозяев светлую двухкомнатную квартирку без мебели. Своего было немного - только тот обязательный набор, который дарят расчетливые родители на свадьбу: уголок мягкой мебели, холодильник, старенькая швейная машинка... и еще, он купил на заработанные денежки прекрасный двухтумбовый письменный стол. Писателем он не был, научными исследованиями не занимался, но частенько любил посиживать за ним с умным видом. Как тогда она над ним хохотала, насмешница....
И день начинали так:
- На завтрак вермишель с вареной колбасой, учти, без подливки...
Он подхватывал:
- В обед к моим предкам, а вечером к твоей маменьке. Навестить надо старушку и заодно несколько облегчить ее холодильник. У моих не получиться, там младший брат все время дежурит на кухне и, когда я туда вхожу, начинает смотреть на меня голодными глазами.
- Он у тебя умница и хорошенький. Я с тобой немного просчиталась, надо было подождать чуть-чуть, лет пять и...
- Еще слово, бесстыдница...
Она притворно вздыхала и невинно спрашивала:
- Кстати, а когда у тебя будет зарплата?
- Совсем некстати... я ведь тебе недавно все отдал.
- Ну, сколько там было!
- Зато все, видишь, какой я честный, ничего от тебя по тайным карманам не прячу.
- Тебе просто нечего прятать!
Тогда он вскакивал и начинал гоняться за ней по всей квартире, и, поскольку квартира была небольшой, всегда настигал ее. Прижимал к диванным подушкам и, склоняясь ближе, ближе к ее маленькой горячей груди, грозно спрашивал:
- Кто у нас глава семьи, а?
- Ты, ты! - кричала она, пытаясь высвободиться, но старалась так хитро, что он уже и не понимал, кто кого держит.
- То-то! - и не в силах сдержаться, он начинал целовать ее губы...
Но она, упрямая, отворачивала лицо и говорила:
- Конечно ты - когда меня дома нет!
Тут начинался такой бардак - опять беготня, плескание друг в друга холодной водой, затем они мутузили друг дружку подушками, ну а завершалась утренняя потасовка удивительно одинаково - между двух белых простыней.
- Бесстыжая, - укоризненно говорил он, - человек, можно сказать на работу собирался, может, великие дела совершать, а ты развратом заниматься заставила!
- Ах ты, лгун! - неподдельно возмущалась она, сталкивая его ногами с постели. - С тобой хоть вообще трусики не надевай, похотливый, как не знаю кто! И я же потом виновата! Все, с завтрашнего дня как в культурной интеллигентной семье - по расписанию. Вывешу график, перееду во вторую комнату. Без стука не входить!
Завтрак у них оттягивался до обеда, а дальше - по утвержденному утром расписанию. Отпуск тем летом ей дали большой - два месяца "без сохранения заработной платы", даже обещали их районную библиотеку закрыть, но муж ей упрямо твердил, что вот-вот и выгорит одно мировое дельце, так что будущие неприятности с работой казались ей легкими обманчивыми облаками в знойный полдень...
Третье лето их совместного житья-бытья действительно выдалось жарким. На пляж - бессмысленно. Пока дойдешь, взмокнешь, точно толкал паровоз, попрыгаешь пару часиков в воде и обратно. Придешь домой в таком же безумном поту. Зачем, спрашивается, ходили? Освежились, называется!
Это он так убеждал ее. Она же брала с собой вязанье, стелила на песке коврик, прикрывала свои черные-черные волосы шляпой с широкими полями и могла сидеть так под палящим солнцем часами. Он же в это время изнывал у ее ног от скуки и невыносимого безделья.
- Такого отдыха я не понимаю, - с отвращением говорил он. - Полазать бы по горам или до Астрахани на байдарках, или в семеновские леса забрести так, что бы ни одна спасательная команда не нашла - это дело. Настоящий отдых! Что там говорил дедушка Ленин: лучший отдых - смена деятельности. А вязать ты бы и дома смогла. Пойдем, отсюда, а?
- Отвянь. Не видишь, отдыхаю от зимы. Взял бы лучше книгу, почитал, что умные люди пишут, а умные люди пишут, что летом надо запасаться теплом на зиму.
- Перестань чушь нести, - говорил он, краем глаза наблюдая, как две прехорошенькие купальщицы шли по берегу к своей компании. - Что за тепло на зиму? Правду говорят, курица не птица, женщина не человек, а культпросвет - не образование. Смотри, смотри, девочки, что надо, а пареньки их - будто вчера с дерева слезли!
Поправляя большие затемненные очки, она задумчиво посмотрела в ту сторону, и неожиданно изрекла:
- Далеко пойдут. Верно понимают - дело совсем не в красоте, и даже не в уме. Вот мне - красивый достался, умный, а толку...
- Иди отсюда, - лениво отвернулся он, - к этим гориллам. Чем меньше ума, тем толще кошелек. Они тебя на Багамы повезут, в ночной клуб сводят...
- Мой хорошенький, - она отложила вязанье и легла рядом, обняв его напрягшиеся плечи. - Обиделся, мой маленький...
Несмотря на жару, руки ее были прохладными и такими нежными, что ему захотелось, чтобы они долго-долго обнимали его. Но он демонстративно оттолкнул ее.
- В душе вы все проститутки. Вам отдаваться надо не просто за деньги, а за очень большие деньги!
Она осторожно укусила его за ухо.
- Никто, кроме тебя мне не нужен, слышишь? Я тебя очень и очень люблю!
- И слово это затрепали - люблю. И манную кашу - люблю, и родину - люблю, - продолжал ворчать он.
- Ладно, давай собираться, ты уже беситься начинаешь.
- Я есть хочу, - хмуро заявил он, вставая.
- С этого и надо было начинать, я то думаю, почему ты о манной каше заговорил?
Они пошли к воде смывать с себя песок. Близко прошел буксир, таща за собой две низко сидящие баржи с зерном, и мутная коричневая волна обдала их выше колен.
Она засмеялась:
- Смотри, смотри, будто маленький мальчик, пыхтя, волочет за собой два огромных игрушечных грузовика!
- Похоже, - отозвался он, недовольно поглядывая на солнце. И в пять вечера оно палило также беспощадно, как и в час дня, и совсем не думало двигаться на запад. Висело себе и висело над железнодорожным мостом. Глянул налево, вниз, куда уходила Ока, обтекая серые опоры еще трех мостов, соединявших обе части их огромного города; на далекие зеленые купола Ярмарочного собора, окруженные гигантскими портовыми кранами.
Подумал, и сказал:
- Вранье, что заречная часть - тоже город, вернее, может быть и город, только другой. Сам красавец Нижний - наверху, за высокой зеленой береговой стеной. А все заречные, заводские - так, кочевники из степей понабежали, стали табором, смотрят, дивятся и пыль глотают.
- Брось ты свои комплексы. Это у тебя навязчивая идея - Верх, Низ. Нет такого. Есть нагорная часть города, есть заречная. Пошли, вечно ты голодный околесицу несешь.
Она уже начинала всерьез переживать за него. Понимала, конечно, что как мужчина он должен думать о будущем их семьи, но с тех пор, как началась эта сумасшедшая перестройка, он стал уж очень болезненно переживать за их материальное благополучие. Боится, что не поспеет купить в новую жизнь билет на хорошее место... Один проект за другим: то с младшим братом часы, китайскую штамповку, из Москвы везет, и день и ночь по киоскам расталкивает, то с другом Вовчиком собирается зафрахтовать "КАМАЗ" и поехать в Иваново за пододеяльниками, мол, там их можно взять по цене носовых платков... а у самих денег на хорошие сигареты не хватает, "приму" смолят. Мечется, мечется... может, он ее подколки так всерьез воспринимает... совершенно зря.
Едва зайдя в квартиру, они словно очумелые сбрасывали с себя одежду и наперегонки бежали в ванную - кто вперед. Естественно, опаздывал всегда он, и голый и унылый еще полчаса слонялся по комнатам, каждая из которых представляла собой душное нутро прогретой духовки, и жалобно взывал - хватит плескаться, всю Волгу на себя выльешь!
И только часам к одиннадцати, когда прохлада начинала остужать головы, они завешивали раскрытые настежь окна блестящей, пронизанной голубыми искрами тюлью и садились на пол ужинать. Посреди зала у них лежал большущий красный ковер, давным-давно вывезенный одним ее дальним родственником из Арабских Эмиратов и подаренный им на свадьбу. И мои друзья, когда их никто не видел, любили играть на нем в шейхов.
- Плов надо есть пальцами, - поучал он, развалясь на маленьких подушках. - Тогда ты почувствуешь его подлинный вкус. Любое блюдо возникало вместе со способом его употребления. Шашлык на тарелке - не шашлык, а просто обжаренное на костре мясо. Шашлык надо снизывать с палочки зубами и только тогда ты познаешь его аромат. Для чего плов делают рассыпчатым, а? Правильно, чтоб каждая рисинка на языке чувствовалась, вот почему плов надо отправлять в рот щепотью. А ложка - все равно что...
- Поняла, вроде презерватива, который ты так не любишь!
- Слушай, вроде порядочная женщина, замужняя, а сравнения у тебя, - возмутился он, хотя глаза его улыбались и блестели. - Сравнения, как у ... - запнулся он, подыскивая словечко помягче.
- Как у шлюхи, ты хотел сказать?
Она легла на спину и потянулась, словно ей стало неудобно лежать на боку. И сделала это так медленно, что его глаза сузились, как у хищника, который вот-вот скользнет из темных ветвей вниз, к своей жертве.
- Ты же сам мне говорил, что жена должна быть в гостях - королева, на кухне - повар, а в постели - ну, продолжай... есть там буквы л... б...
- Я и слов таких матершиных не знаю, - строго сказал он, забыв, однако, что все еще держит на ладони горстку плова.
Как ей нравилось заводить его! Таким он был в их интимных отношениях предсказуемым, так легко направляем, что иногда она сильно пугалась - вдруг еще одна женщина научится читать его... Иногда. Но не сегодня.
- Любимая! - подсказала она, смеясь. - Ох, ты у меня какой испорченный! А я ведь знаю, тебе нравятся шлюхи, нравятся, да? Ты честно скажи...
Он слизнул рис с ладони, совсем как мальчишка.
- Сейчас скажу....
Вместо общего света включил их волшебный ночник - от тепла внутри белого плафона вращался прозрачный цилиндр с рисованными на нем рыбками, сел рядом, у ее колен. Смуглых, ровных, с ямочками. Обнял, прижался щекой.
- Очень нравятся. Особенно вот с такими красивыми ногами.
Он повел палец от коленки вниз по щиколотке и вдруг резко сжал ее маленькую горячую ступню. У нее так невыразимо сладко похолодело под ложечкой, что она едва не застонала. Попыталась обнять его, но он завел ей руки за спину, склонился над ней и шепотом сказал:
- А еще нравятся, когда они очень послушные.
И она старалась быть послушной, хотя его ладони, скользившие по ее телу, казались нестерпимо горячими, и даже прикусила губы, чтоб сдержаться и не накинуться на него как сумасшедшая. А он все не отставал, в сотый, тысячный раз гладил ее воспаленную желанием кожу и каждый раз все медленнее и нежнее.
- Ой, мамочка, - шептала она в полубезумье, - я сейчас вся сгорю! Перестань... идем ко мне, ну, пожалуйста...
А он ловил ее губы поцелуями, жаркие красные огни плыли в его бедной голове, и он совсем ее не слышал.
...Они лежали так тесно обнявшись, что чувствовали биение обоих сердец. Мокрые, горячие, нагие от макушки до пят - словно только что родились.
- А мы и вправду рождаемся с тобой, - сказала она тихо, - только не каждый по отдельности, а как один человек.
- А ты помнишь, как мы с тобой глупо ссорились, когда были такими неумелыми, ничего не знающими, - ответил он, улыбнувшись.
- Да, какие-то эрогенные зоны все искали, а теперь, божечки мой, у меня все тело, где бы ты ни прикоснулся, все, целиком на тебя откликается. У меня от тебя точно когда-нибудь крыша поедет.
- А у меня уже поехала, - слабо отвечал он, почти засыпая.
- Не спи, - попросила она, - скажи мне что-нибудь хорошее.
- Мир, труд, май, - отозвался он, и не успела она обидеться, как сжал ее сильно-сильно и прошептал ей такие слова, что она, замерев, только и успела подумать "Спасибо тебе, Боже, теперь и умереть не страшно".
А всего-то муж сказал: "...я люблю тебя больше всего, больше всей своей жизни".
Глупенькие мои, если б они знали, как далеко слышны их слова, особенно искренние, исшедшие из самой души!
Они спали, откинув ненужные душные одеяла. Разноцветные китайские рыбки, трепеща вуалевыми хвостами, тихо плыли по комнате; качались в аквамариновом воздухе серебряные нити водорослей, то светлые, то темные тени омывали их лица, и даже спящая она нежно и осторожно прижимала его руку к своей груди, будто даже во сне могла потерять его.
Куда уходит лето?
Не знаю. Всю дорогу свято и наивно верил, что самое дорогое, самое вещное - то, что растет в твоей душе и то, что возникает между людьми. А быт, все эти хрустальные горки, ковры, мебеля - тлен, преходящее, низкие потребности изнеженного тела. Как говорится - с милым и рай в шалаше. А если милая вышла, а если милая не мила? Останется вам единственно - шалаш.
Наутро она готовила блинчики на завтрак, а он бродил вокруг весь в печали.
- Что ты ищешь? - спросила она. Сковородка перегрелась и оливковое масло трещало и плевалось во все стороны жгучими каплями.
- Вчерашний день, - грустно отвечал он. - Как странно, вчера между нами была сказка, и эта квартирка превратилась в маленький плывущий дворец, и даже воздух, которым мы дышали, был другим - сладким и пьяным.
- Ну, и?
- А теперь - кухонная гарь, у плиты стоит маленькая непричесанная женщина в грубом халате, босиком, равнодушная, как продавец у пустого прилавка гастронома...
Она услышала лишь про гарь, поскольку блинчики действительно пригорали и это ее злило больше всего.
- Слушай, не ной под руку, за молоком лучше сходи. Запах ему не нравится. Жарь себе яичницу и ешь где-нибудь в углу, чтоб я не видела.