Былина о поединке Добрыни Никитича со Змеем Горынычем в русском эпосе предстаёт как завершённый и самодостаточный рассказ. Эти два персонажа созданы друг для друга: для Змея Горыныча назначен судьбой (или богами) единственный в мире поединщик, способный его одолеть, а Добрыня получил достойного его исполинской силы супротивника, победа над которым навечно прославит имя богатыря.
Искать исторические прототипы для былинных героев - дело безнадёжное, потому что эпические сюжеты зародились в таких глубинных временных пластах, о которых нам ничего достоверно не известно. А вот имена для героев подбирались из числа наиболее популярных. Среди всевозможных Добрынь в русской летописи самый известный - Добрыня Малыч, дядя по матери князя Владимира: "Володимеръ бо бЪ отъ Малуши, ключницЪ Ользины; сестра же бЪ Добрыни, отець же бЪ има Малъкъ Любечанин, и бЪ Добрына уй Володимеру" (Лаврентьевская летопись, РЛ, т. XII, с. 68, Рязань, 2001). Ещё в XIX веке русские учёные высказали мнение, что Добрыня был сыном древлянского князя Мала (Д.И. Прозоровский "О родстве св. Владимира по матери" // "Записки Императорской Академии наук", т. V, кн. I, с. 20, СПб., 1864; "Мстиша Свенельдич и сказочные предки Владимира Святославича" // А.А. Шахматов "Разыскания о русских летописях", с. 267, М., 2001). Можно согласиться, что такого высокого положения (а Добрыня одно время был фактическим правителем Руси) мог достичь только человек очень знатного происхождения. Ведь Добрыне подчинялась вся знать, включая князей, и невозможно представить, чтобы правящие роды признали над собой власть кого-либо менее родовитого, чем они. Это было бы унижением не только для правителей, но и для их подданных и чревато гражданской войной. Поэтому княжеское происхождение Добрыни не только вполне вероятно, это непременное условие его дальнейших успехов. Если Добрыня и впрямь происходил из древлянского княжеского рода, то понятно, почему потомки разгромленных киевскими дружинами древлян превозносили его как своего героя. Как последнего древлянского героя.
Но в летописях упоминается и другой Добрыня по прозвищу Золотой Пояс, живший в XIII веке. Он действительно был родом из Рязани, как и былинный персонаж, он дружил с Александром Поповичем, вместе с ним служил князю Константину Всеволодовичу и участвовал в Липецкой битве 1217 года: "А были с ним два храбра: Добрыня Золотыи Поясъ да Александро Поповичъ съ своим слугою с Торопом" (Никаноровская летопись. Сокращенные летописные своды конца XV в., ПСРЛ, т. XXVII, с. 234, М., 1962); "...еще же и храбрыхъ нынЪ не вЪси у него Александра Поповичя и слугу его Торопа, и Добрыню Рязаничя златаго поаса..." (Никоновская летопись, ПСРЛ, т. X, с. 71-72, С.-Петербург, 1885).
Порой Добрыню называли Тиманя, то есть Тимофей (видимо, это его христианское имя): "С ним же храбръствуя и Тиманя Златый Пояс" (Д.С. Лихачёв "Летописные известия об Александре Поповиче" //ТОДРЛ, т. VII, с. 34, М.-Л., 1949); "ту же бЪ и Тимоня Золотой пояс" (Летописный сборник, именуемый Тверской летописью, ПСРЛ, т. XV, с. 338, С.-Петербург, 1863).
А потом оба "храбра" геройски погибли в битве на Калке: "... убиша же на томъ бою: и Александра Поповичя, и слугу его Торопа, и Добрыню Рязаничя Златаго пояса, и седмьдесятъ великихъ и храбрыхъ богатырей, всЪ побiени быша гнЪвом Божiим за грЪхи наша отъ Татаръ" (Никоновская летопись, ПСРЛ, т. X, с. 92, С.-Петербург, 1885).
Если признать, что у былинного Добрыни был и второй прототип, это объясняет, почему в былинах отцом Добрыни назван рязанец Никита Романович. Возможно, оба Добрыни связаны кровным родством. Прозвище Золотой Пояс позволяет сделать вывод о новгородском происхождении второго Добрыни. А.И. Никитский в своём исследовании предположил, что "золотыми поясами" в Новгороде называли сообщество богатейших купцов:
"Сколько можно думать, Новгородское купечество разделялось на два разряда, на купцов вящших, старейших, добрых или, иначе, пошлых, и купцов не пошлых. Внешним отличием вящших или пошлых купцов может считаться ношение ими золотых поясов, как то имело место и у знатнейших купцов западно-европейских. Оттого знатнейшие русские купцы в немецких известиях являются под названием "золотых поясов" просто"
(А.И. Никитский "История экономического быта Великого Новгорода", с. 95, М., 1893)
Логические построения в этом исследовании не учитывают одной детали: Добрыня Золотой Пояс был княжеским дружинником, профессиональным воином, а значит, ни в коем случае не мог прозываться купцом, это было бы для него бесчестием, потому что он принадлежал к совсем другому сословию, более высокому. Прозвище подчёркивало его благородное происхождение. А ведь поначалу А.И. Никитский придерживался иной точки зрения и трактовал "300 золотых поясов" как совет бояр или думу (А.И. Никитский "Очерки из жизни Великого Новгорода" // ЖМНП, 1869, сентябрь, ч. CXLV, отд. наук, с. 300-301). И эта версия ближе к истине. В.О. Ключевский рассуждал о "золотых поясах" несколько иначе, но тоже признавал их правящей верхушкой Новгорода: "... вся совокупность новгородских властей, присутствовавших на вече, вся наличная правительственная знать города <...> Они назывались так по особенности в их одежде, отличавшей их от простых граждан" (В.О. Ключевский "Боярская дума древней Руси", с. 545, М., 1902). Единственный источник сведений о "золотых поясах" содержится в донесении 1331 года немецких купцов в Ригу о конфликте их с новгородцами:
"Тем же вечером тогда пришел некто по имени Борис Сильвестров сын, и говорил, что его послали 300 золотых поясов; что у великого Новгорода есть достаточно имущества, они не хотят имущества, но они хотят получить 50 человек, [имена] которых они записали <...> Таким образом, посадник и эти другие не захотели удовольствоваться своими первыми обещаниями"
(П.В. Лукин "300 золотых поясов и вече. Немецкий документ 1331 года о политическом строе Великого Новгорода" // "Средние века. Исследования по истории Средневековья и раннего Нового времени", вып. 71(3-4), с. 272-273, М., 2010)
Таким образом, "300 золотых поясов" говорят от имени всего Новгорода, они отменяют решение веча, с ними связан посадник и за ними в конфликте остаётся последнее слово. Шведский историк Видекинд (1619-1678), рассказывая о Новгороде, упомянул "300 знатнейших горожан" (Видекинд Юхан "История десятилетней шведско-московитской войны", с. 500, М., 2000). Очевидно, что "золотыми поясами" в Новгороде называли высшую знать, самых родовитых бояр. А Добрыня Малыч был посадником в Новгороде, выше просто некуда, а значит, входил в круг избранных. Посадником стал и его сын Константин, который помог Ярославу Мудрому овладеть киевским престолом. Но позднее Ярослав, за что-то разгневавшись на Константина, сослал того в Ростов, затем в Муром, где его и убили (Софийская I летопись, вып. I, ПСРЛ, т. V, с. 123, Л., 1925; Воскресенская летопись, ПСРЛ, т. VII, с. 328, М., 2001; Пискаревский летописец, ПСРЛ, т. XXXIV, с. 61, М., 1978). Но от Константина могло остаться потомство. И один из его потомков вместе с родовым прозвищем получил архаичное имя Добрыня.
Конечно, оба Добрыни ни с каким Змеем Горынычем не сражались, но Добрыня Малыч известен как ниспровергатель идола Перуна в Новгороде, там даже произошло настоящее побоище (В.Н. Татищев "История Российская", ч. I // "Собрание сочинений", т. I, с. 112-113, М., 1994). Древляне, пускай и язычники, расправу с ненавистным Перуном воспринимали, как победу над давним соперником. А соперников обычно демонизируют, вот древляне и подсказали христианам идею: изображать Перуна в виде змея, чего в подлинных верованиях быть не могло. Искажённое представление о Перуне зафиксировано в народных преданиях ("Хронографический рассказ о Словене и Русе и городе Словенске", ПСРЛ, т. XXXIII, Л., 1977, с. 140; П.И. Якушкин "Путевые письма из Новгородской и Псковской губерний", с. 119, С.-Петербург, 1860; Д.И. Эварницкий "Запорожье в остатках старины и преданиях народа", ч. I, с. 190-191, С.-Петербург, 1888). А если победителем оказался к тому же соплеменник, то такое известие древлянам просто душу грело. Это же месть за поруганного Велеса. Историю о разрушении капища Перуна смешали с преданиями о победах самого Велеса, только имя бога скрылось в тени нового героя. В том, что Перун, наиболее почитаемый из русских богов, изображён кровожадным чудовищем, нет никакого противоречия. Именно его церковники считали главным соперником христианского бога, на него были направлены проклятия и клевета. Разрушались прежде всего капища Перуна, тогда как идолы Велеса ещё какое-то время стояли нетронутыми. А не трогали их, потому что противники Перуна стали для пока ещё слабых христиан, если не союзниками, так временными попутчиками, и получили возможность взять хоть какой-то реванш. Да и для самих христиан языческие боги оставались вполне осязаемы:
"В лЪто 6498 (990). Пойде Володымеръ во землю Славенскую <...> раздруши в НовегородЪ идола Перуна <...> въринуша его въ рЪку Волховъ, идеже абие погрязе во глубину и помалЪ явися з воды. Един же нЪкто человЪкъ верже на него палицею. Онъ же възем палицу, верже нею на мост и уби тамо мужей килка. Порази же слЪпотою новгородцовъ, яко оттолЪ в сие время даже донынЪ въ коеждо лЪто на том мосту люди собираютъся и, раздЪлшеся надвое, играюще, убиваютъся"
(Густынская летопись, ПСРЛ, т. XL, с. 45-46, С.-Петербург, 2003)
Даже в XVII веке летописец по-прежнему воспринимал Перуна как реальное существо, к тому же сильное и опасное. Летописцы слегка видоизменяли этот рассказ, но общее его содержание оставалось прежним: "И вринуша его въ Волховъ. Онъ же пловя сквозЪ великы мостъ, верже и палицу свою и рече: "На семъ мя поминаютъ Ногородскыя дЪти". Ею же и нынЪ безумнии, убивающеся, утЪху творятъ бЪсомъ" (Софийская I летопись. Вып.1, ПСРЛ, т. V, с. 72, Л., 1925). Такую же историю рассказывал и немецкий путешественник XVI века Герберштейн (Сигизмунд Герберштейн "Записки о Московии", с. 150, МГУ, 1988).
Из летописного рассказа следует, что на протяжении нескольких столетий после своего крещения новгородцы творили на мосту через Волхов языческий обряд в честь бога Перуна. Разыгрывался сюжет известной сказки "Иван Быкович" (А.Н. Афанасьев "Народные русские сказки", т. I, #137, с. 225-232, М., 1984). Через огненную реку Смородину перекинут калинов (раскалённый) мост. По этому мосту из потустороннего мира в мир живых прорывается многоглавое Чудо-Юдо, чтобы установить на всей земле своё царство смерти. Застава на берегу должна защитить наш мир, и если она не устоит, то случится глобальная катастрофа. Возможно, для язычников схватка на мосту через Волхов имела сакральный смысл и по её результатам жрецы гадали о будущем. И это Чудо-Юдо очень похоже на Змея Горыныча: он тоже многоглавый, тоже обитает за огненной Пучай-рекой и тоже налетает на русскую землю, разоряя её. Если один и тот же сюжет соблюдается в сказках, былинах и обрядах, то он должен покоиться на древнейших народных верованиях.
В.П. Аникин, желая связать налёты Змея Горыныча с набегами хазар, сопоставил Сорочинские горы, обиталище Змея, и древнюю крепость - село Сорочинское в Самарском крае, где некогда жили волжские болгары, подчинённые хазарам (В.П. Аникин "Былины. Метод выяснения исторической хронологии вариантов", с. 159, МГУ, 1984). Конечно, хазары принесли много горя Древней Руси, но его не сравнить с неисчислимыми бедствиями, что довелось вытерпеть русскому народу от жуткого татарского погрома. Самые свирепые вражеские преступления на нашей земле тонут в пучине ордынских злодеяний. Власть татарской орды стала для Руси поистине царством смерти. И раньше в русских летописях степняков сравнивали со змеями: Владимир Глебович, князь Переяславский, после победы над половцами в 1185 году будто бы заявил: "скруши главы змиевыя" (Лаврентьевская летопись, РЛ, т. XII, с. 376, Рязань, 2001), слово в слово повторив слова Владимира Мономаха по поводу победы 1103 года (там же, с. 269). Кто первый произнёс эти слова и над кем тогда была одержана победа, мы уже никогда не узнаем, может и в самом деле над хазарами. Но название Сорочинских гор связано с сарацинами, то есть с мусульманами, а это уже прямое указание на татар. Века беспрерывных войн с ордами татар заслонили в народном сознании любые воспоминания о давних несчастьях, людям было просто не до этого. Былины в современном виде сложились под сильнейшим воздействием борьбы с татарскими нашествиями. В образе Змея Горыныча мифологические представления смешались с историческими воспоминаниями. Но пора перейти к главному герою.
Местом рождения Добрыни Никитича былины называют Рязань. Потом-то он переехал в Киев, но только, когда его отец Никита Романович ушёл на покой:
"Доселева Рязань селом слыла,
А нынече Рязань слывет городом.
И жил в Рязани богатый гость,
Что по имени Никита, сын Романович;
Девяносто лет жил Никита, не старился,
Выводил из стойла добра коня,
Накладывал потнички бумажные,
На потнички - ковры сорочинские,
На коврики - седелочки черкасские:
Подтягивал подпруги шелковые,
Двенадцать подпруг шелковых,
Садился старой на добра коня.
Не ясен сокол в перелет летал,
Не белый кречет перепархивал, -
Тут ехал удалой, добрый молодец.
Под ним добрый конь, как бы лютой зверь,
На коне-то сбруя под оправою,
Под оправою однозолотною;
Сам на коне, как сокол, сидит"
(С.И. Гуляев "Былины и исторические песни из Южной Сибири", #3, с. 43, Новосибирск, 1939)
Совсем не прост Никита Романович, хоть и представлен в былине всего лишь как "богатый гость". Но затем рисуется портрет воина, это не простой воин, а витязь знатного рода. Да и не совсем человек - как он мог девяносто лет не стариться? Никита Романович запросто входит в княжеский терем, и князь Владимир тут же сажает его за свой княжеский стол - неслыханная честь. Оказывается, Никита Романович для князя - самый близкий человек, именно он хранит "стольный Киев-град". И теперь, уходя на покой, в качестве преемника он оставляет своего сына, которому пока ещё исполнилось только три года (там же, с. 44). Вот тогда Добрыня и переехал в Киев. В былине "Наезд литовцев" рассказывается про военные подвиги Никиты Романовича. Как только он узнал про нападение врагов:
"Обернулся он серым волком,
Конюшек у них всех повыдавил;
Обернулся он добрым молодцем,
Замочики в оружьишках все повыщербил,
Сабелки у них все повытупил,
Тесочики у них все повыломал"
("Песни собранные П.Н. Рыбниковым", ч. IV, #17, с. 95, С.-Петербург, 1867)
Потом Никита Романович превращался ещё в горностая и чёрного ворона, в общем, действовал так же, как и Волх Всеславьевич, который, как известно родился от Змея. Снова себя проявила змеиная кровь. Значит, и Добрыня непременно должен состоять в родстве со Змеем Горынычем. Но к этой теме мы ещё вернёмся. Никита Романович показан в былине как высокопоставленный дружинник и опора княжеского престола. Исторический Никита Романович - отец Добрыни Золотого Пояса - тоже должен был входить в число руководителей княжеской дружины.
В одном из вариантов былины Змей Горыныч унёс в свои пещеры сестру князя Владимира Марью Дивовну, которая, как выяснилось, приходилась Добрыне родимой тётушкой, а князя Владимира богатырь называл "мой сударь-дядюшка" ("Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым", ЛП, #48, с. 185, М., 1977). Значит, либо отец Добрыни приходился братом киевскому князю, либо его мать была родной сестрой княгини. Второй вариант вероятнее, потому что мать Добрыни в это время сидела рядом с Владимиром, горюя о похищенной Змеем княгине. То есть, Добрыня, будучи племянником киевского князя, и сам принадлежал к правящему княжескому роду. О.Ф. Миллер объяснял родство Добрыни с князем Владимиром их общим мифическим основанием - солнечным культом:
"Одно и тоже существо, как оно и часто встречается в мифологии, распалось на два совершенно различных лица. Недеятельная, страдательная сторона солнца, т. е. представление его ровно, невозмутимо совершающим свое теченье и как бы предоставляющим оборону себя от туч -, рассекающему их мечу громовержца Ильи - это осуществлено в лице Владимира. Сторона же солнца деятельная, воинственная, т. е. представленье его ведущим постоянную борьбу с тьмою, каждодневно торжествующим над ней по утрам, каждогодно же торжествующим над зимой, мечами своих лучей разбивающим ее оковы, избавляющим плененную ею землю, - это олицетворилось в Добрыне-Егорье"
(О.Ф. Миллер "Илья Муромец и богатырство киевское", с. 433-434, С.-Петербург, 1869)
В исследованиях сторонников мифологической школы русские былины поворачиваются к нам одной своей стороной, а историческая школа показывает нам другую их сторону. Оба подхода правомерны и не противоречат друг другу. Несомненно, что начало формирования былин теряется в глубинах первобытных верований, но невозможно отрицать и мощное воздействие на былинные сюжеты знаковых исторических событий. К тому же, эпос древнее мифологии - предания и сказки существуют даже у примитивных племён, тогда как религиозная картина Мироздания складывается уже вместе с государственностью. И в образе Добрыни сочетаются как обрывки языческой мифологии, так и воспоминания о далёкой русской старине. Былины прямо указывают, что Добрыня оказался при княжеском дворе ещё ребёнком. Ему приходилось, наподобие пажа, выполнять всякие мелкие поручения прежде, чем он вошёл в силу:
"Три годы Добрынюшка стольничал,
А три годы Никитич приворотничал,
Он стольничал, чашничал девять лет,
На десятый год погулять захотел"
("Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым", ЛП, #9, с. 42, М., 1977)
"По три года Добрынюшка-то стольничал,
По три года Добрынюшка да чашничал,
По три года Добрыня у ворот стоял.
Тово стольничал-чашничал он девять лет,
На десятые Добрынюшка гулять пошол"
("Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года", #267, с. 1205, С.-Петербург, 1873)
Пока Добрыня был мал, ему полагалось учиться:
"Как от роду-то Добрыне шесть годов,
На седьмом году стал во школушку ходить
Да себя грамоте учить"
("Добрыня Никитич и Алеша Попович", ЛП, #30, с. 166, М., 1974)
"А и будет Добрыня семи годов,
Присадила ево матушка грамоте учиться,
А грамота Никите в наук пошла,
Присадила ево матушка пером писать.
А будет Добрынюшка во двенадцать лет,
Изволил Добрыня погулять молодец
Со своею дружиною хоробраю"
("Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым", ЛП, #48, с. 182, М., 1977)
Получается, что свой главный подвиг Добрыня совершил в двенадцатилетнем возрасте. Богатырь-малолетка. И это не случайность, не ошибка, потому что то же самое сообщают и другие былины:
"А ростёт тут-ле Добрыня лет до двенадцати,
Ён стал хватать приправу богатырскую"
(Н.Е. Ончуков "Печорские былины", #59, с. 247, С.-Петербург, 1904)
("Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899-1901 гг.", т. I, #77, с. 350-352, М., 1904)
"А как стало Добрынюшке двенадцать лет,
Он начал в чисто поле поезживать"
("Беломорские былины, записанные А. Марковым", #71, с. 364, М., 1901)
В.Ф. Миллер обратил особое внимание на "ранний возраст" богатыря (В.Ф. Миллер "Экскурсы в область русского народного эпоса", с. 33, М., 1892). Ну, так все подсчёты сходятся: если Добрыня в три года переехал из Рязани в Киев, да потом ещё девять лет прислуживал при княжеском дворе, то как раз двенадцать лет и должно было ему исполнится. В эпосе такое случается: иранский Сухраб в десять лет уже стал непревзойдённым бойцом и на войне бился с самим Рустамом:
"Уста его пахнут еще молоком,
А он уж мечтою к сраженьям влеком"
(Фирдоуси "Шахнаме", ЛП, т. II, с. 20, М., 1994)
Про ребёнка-богатыря рассказывалось и в южнославянских песнях. Болгарская песня "Дитя Дукадинче и Коруна-Делия" по своему содержанию сходна с русской былиной "Добрыня Никитич и Змей Горыныч" ("Песни южных славян", БВЛ, т. XI, с. 89-92, М., 1976), а песня "Малое дитя и ламия", записанная в Македонии, напоминает былину "Илья Муромец и Соловей-разбойник" (там же, с. 72-76). То есть, когда в былине Добрыню называют племянником князя Владимира, то это не переделка летописной фразы "Добрына уй Володимеру" - эпический Добрыня изначально считался младшим родственником киевского князя. На малолетство Добрыни сетует и его мать:
"Ах ты, мое дитятко сердечное,
Ты малешенек еще и глупешенек"
(С.И. Гуляев "Былины и исторические песни из Южной Сибири", #3, с. 45, Новосибирск, 1939)
"Добрынина матушка росплакалась:
"Уш ты молоды Добрынюшка Микитиць млад!
Ты не в полном уми, не в полном разуми,
Не в великом, Добрынюш(к)а, возрасти"
("Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899-1901 гг.", т. I, #77, с. 351, М., 1904)
(В.Ф. Миллер "Былины новой и недавней записи", #21, с. 36, М., 1908)
Разве такой Добрыня похож на взрослого человека? Так ведёт себя неуравновешенный подросток, внезапно решивший, что теперь он способен жить своим умом. Вот, например, мать запрещала ему купаться в Пучай-реке, а он взял, да и поступил по-своему. В.Ф. Миллер высказал своё недоумение тем, что "Добрыня представляется почему-то каким-то любителем купанья и нырянья". И связал этот эпизод с ритуалом крещения русского народа (В.Ф. Миллер "Экскурсы в область русского народного эпоса", с. 44, М., 1892). Ну при чём тут крещение? Насильственная христианизация Руси не нашла отклика в народном эпосе, чуждом символизму и в первооснове своей полуязыческому. Меньше всего Добрыня думал о религии, он просто развлекался. Его мать Амелфа Тимофеевна - однозначно положительный персонаж - осуждала забавы непослушного сына. А ведь, если вспомнить, как раз дети готовы с утра до вечера резвиться в воде, так что именно юным возрастом Добрыни и объясняется его пристрастие к речному купанию. Вывод лежит на поверхности: в былине показан подросток, возомнивший себя взрослым, но, по сути, оставшийся легкомысленным мальчишкой. И когда в жаркий день он увидел речку, то мигом позабыл о славе и подвигах ради любимой игры. Он же сам себе голова. Вот только речка оказалась совсем непростая, она-то и свела в поединке Добрыню и Змея Горыныча. От судьбы не уйдёшь. И сражаться пришлось в очень невыгодных условиях - Добрыня из-за своей беспечности лишился оружия и всей одежды. О причинах такого конфуза единого мнения в былинах нет. Виной тому могла быть трусость слуги, увидевшего Змея Горыныча:
"Млад-то слуга да был он торопок,
А угнал-то у Добрынюшки добра коня,
А увез-то у Добрынюшки он тугой лук,
А увез-то у Добрыни саблю вострую,
А увез копьё да долгомерное,
А увез-то он палицу военную"
("Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года", #59, с. 315, С.-Петербург, 1873)
Но предлагалась и другая версия, связанная с неукротимым характером Пучай-реки. Это вовсе не вариант мирной киевской Почайны, это коварная и самолюбивая Смородина, не прощающая пренебрежения к ней. Ведь не просто так мать запугивала Добрыню, убеждая его не связываться с колдовской рекой. Только сын посчитал себя умнее всех и специально поступил наоборот. Вот и доигрался. Накупавшись, Добрыня с насмешкой произнёс:
"Матушка Добрынюшки говаривала,
Родная Никитичу наказывала:
"Ты не езди-тко на гору сорочинскую,
Не топчи-тко там ты малыих змеенышов,
Не куплись Добрыня во Пучай-реки,
Тая река свирипая
Свирипая река да е сердитая:
Из-за первоя же струйки как огонь сечет,
Из-за другоей же струйки искра сыплется,
Из-за третьеей же струйки дым столбом валит,
Дым столбом валит да сам со пламенью".
Эта матушка Пучай-река
Как ложинушка дождёвая"
("Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года", #5, с. 30, С.-Петербург, 1873)
В былинный сюжет вставлен эпизод из другой былины - про реку Смородину. Некий молодец, подъехав к реке, принялся её упрашивать, чтобы она его пропустила. Река смилостивилась и ответила человеческим голосом: "Я и так тебе пропущу". Переправившись, молодец почувствовал себя в безопасности и принялся насмешничать:
"А сказали про быстру реку Смородину:
Не протти, не проехати
Не пешему, ни конному -
Она хуже, быстра река,
Тое лужи дожжевыя!"
Река не стерпела обиды, хитростью она заманила молодца к себе и тут же утопила, да ещё и приговаривала при этом:
"Не я тебя топлю,
Безвремянного молодца,
Топит тебя, молодец,
Похвальба твоя, пагуба!"
("Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым", ЛП, #33, с. 157-160, М., 1977)
Вот и Добрыня не подумал, что Пучай-река (Смородина) одушевлённая, она всё слышит и ничего не прощает. А он-то сначала купался в ней без разрешения, как в обычной реке, да потом бездумно обидел её. Теперь наказание стало неотвратимым:
"И тут струи вместе соходилися,
Унесло его к горам, горам ко пещерам"
(С.И. Гуляев "Былины и исторические песни из Южной Сибири", #3, с. 46, Новосибирск, 1939)
Различные варианты эпизода, связанного с купанием Добрыни, появились из-за того, что сказители пытались объяснить, каждый по-своему, почему Добрыня на поединок со Змеем Горынычем вышел голым и безоружным. А может всё дело в том, что со Змеем сражался не человек? В качестве змееборца в христианском мире прославился Георгий Победоносец. На Руси в московский период распространились изображения всадника, поражающего змея, но не все они связаны с Георгием, так рисовали и князей XV-XVII веков. Изображение называлось - "ездец" и это понятие поглотило св. Георгия (С.Я. Сендерович "Георгий Победоносец в русской культуре", с. 76-77, М., 2002). В книге Герберштейна приведён портрет великого князя Василия III, а рядом на щите изображён всадник, поражающий змея. Так этот "ездец" там абсолютно голый (А.Б. Лакиер "История российской геральдики", с. 174, М., 2007). Такое же изображение московского герба помещено в книге Александра Гваньини "Описание Европейской Сарматии" (Alexander Gwagnin "Sarmatiae Europeae descriptio", с. 78, Spirae, 1581), а это уже тенденция. Необычный внешний вид всадника привлёк внимание исследователей: "Изображен здесь всадник, поражающий копьем дракона, но при этом всадник нагой, то есть это не Георгий" (С.Я. Сендерович "Георгий Победоносец в русской культуре", с. 78, М., 2002). Да, не Георгий, но тогда кто? Георгий был далеко не первым из змееборцев: в Древней Греции победы над морскими чудовищами, питавшимися девственницами, приписывали Персею и Гераклу ("Мифы народов мира", т. I, с. 82, 298, М., 1991), в Армении змееборцем считался громовержец Вахагн (там же, с. 219). Если признать, что в сцене поединка Добрыни Никитича со Змеем Горынычем показаны боги, то отпадают все неудобные вопросы: боги не нуждаются в одежде, потому что им не страшны ни жара, ни холод, боги не нуждаются и в доспехах, потому что бессмертны, а что до правил нравственности, так христианские табу для язычников не указ, у них есть свои табу, но только другие. В Радзивиловской летописи приведены четыре изображения Перуна (миниатюры 40, л. 16; 57, л. 26; 111, л. 45; 392, л. 166), и всегда голышом, в одной руке он держал щит, а в другой копьё (в одном из вариантов - щит и дубовую ветвь).
То место в былине, где рассказано, как Добрыню подхватили речные воды и унесли к обиталищу Змея Горыныча, напоминает древнеегипетский миф о солнечном боге Ра, который по ночам плывёт на своей ладье через загробный мир и там его поджидает змей Апоп, с которым Ра сражается каждую ночь (И.В. Рак "Мифы Древнего Египта", с. 84, Екатеринбург, 2007). В русском язычестве ту же функцию выполнял Хорс. Поездка на Пучай-реку связана с путешествием солнечного бога в подземный мир. И путешествие, и бой с повелителем этого мира предопределены заранее - солнце, ведь, никуда не сворачивает. Нельзя однозначно утверждать, что, мол, Добрыня и Хорс - одно и то же. После христианизации Руси языческие мифы забывались, их остатки деформировались, различия в них стирались, сходные персонажи отождествлялись. Так что в былинном Добрыне что-то осталось от Хорса, что-то от Перуна, что-то от Велеса, а что-то придумано и позднее.
Божественной природой Добрыни можно объяснить ещё одну несуразность в былине. Оружие у богатыря какое-то несерьёзное и уж точно совершенно бесполезное в бою: то ли колпак земли греческой ("Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года", #79, с. 473, С.-Петербург, 1873), то ли шляпа земли греческой ("Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым", ЛП, #48, с. 184, М., 1977). В общем, лежала на берегу реки кем-то забытая шапка, которой Добрыня и воспользовался. Закидать огнедышащего дракона одной шапкой - это круто. Либо дракон был ну очень маленький, либо шапка была ну очень большая. Первый вариант отпадает, потому что тогда не получится подвига. А если выбрать второй вариант, то шапка окажется необычной, огромной, невероятно огромной - размером с гору. Или, что вероятнее всего, это и была настоящая гора, потому что шапку земли греческой следует понимать не как шапку из Греции (тогда появление её в былине никак не мотивировано), а как шапку самой земли, то есть гору. Земля греческая находилась за морем, это была чужая, незнаемая и враждебная земля. Имелась в виду не Византия, которую на Руси хорошо знали, а фольклорный образ потустороннего мира. Вот там и находилась та гора, которой Хорс прихлопнул своего змеевидного противника точно так же, как греческий Зевс прихлопнул змея Тифона горой Этна ("Тифон" // "Мифы народов мира", т. II, с. 514, М., 1992). А Кришна в семилетнем возрасте поднял холм Говардхану, защищая своих соплеменников от гнева Индры (С.М. Неаполитанский "Ведические предания Древней Индии. Бхагавата-Пурана", Песнь десятая, с. 344-345, М., 2011). Это, собственно, разные варианты одного и того же мифа. Отголоском такого мифа выглядит описание боя в одной из былин:
"Он хватал в руки да сер горючь камень,
Сер горючь камень да ровно петь пудов"
("Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорьевым в 1899-1901 гг.", т I, #51, с. 274, М., 1904)
В руки Добрыня взял не простой, а "горючь камень". В русских средневековых легендах бел-горюч камень Алатырь превозносился не только как священный артефакт, "всем камням отец", но и как опора всего Мироздания. Он находился в самом центре мира на острове Буяне, на нём стояло мировое дерево, из-под него растекались по всему миру реки ("Алатырь" // Е.М. Мелетинский, ред. "Мифологический словарь", с. 28-29, М., 1991). А как раз у Алатыря и жил Змей Горыныч:
"Донесет тебя ко камешку Алатыру,
Ко тому ко змеинищу Горыныщу"
(В.Ф. Миллер "Былины новой и недавней записи", #21, с. 36. М., 1908)
Камень Алатырь в былине - это та гора, под которой обитал Змей Горыныч, и в то же время - это и Вселенная в виде космической горы, то есть, вся земля, накрытая небесным куполом, а вокруг кольцом струилась мировая река (Пучай-река или Смородина). Таков первоначальный вариант картины мира, по крайней мере, шумеры, древнейший из народов, представляли Вселенную в виде космической горы и называли её "ан-ки", что означало "небо-земля". Земля в виде плоского диска была накрыта небесным куполом, а пространство между землёй и небом заполнял воздух. Вокруг же простирался первозданный океан, который и породил космическую гору. Тремя уровнями мира управляли три главных бога: на небе (вершина космической горы) царил Ан, в среднем мире - Энлиль, а богом бездны считался Энки (С.Н. Крамер "История начинается в Шумере", с. 100-116, М., 1965). На три царства с тремя главными богами был разделён мир и в греческой мифологии: "Сами же они, метнув жребий, разделили власть: Зевсу выпало господство на небе, Посейдону - на море, Плутону - в Аиде" (Аполлодор "Мифологическая библиотека", ЛП, с. 6, Л. 1972). Трёхчастное деление мира по вертикали - наиболее удобный способ мировосприятия для древнего человека. Наивная гипотеза помогала людям логично и правдоподобно (на их уровне знаний) объяснять природные явления.
В результате схватки двух богов Змей оказался под землёй, а солнечный бог отправился на небеса. Только тут ещё большой вопрос - кого считать победителем. Люди воспринимали ситуацию неоднозначно, если судить по фрагменту из "Голубиной книги":
"Это Кривда с Правдой соходилася,
Промежду собой бились-дрались,
Кривда Правду одолеть хочет;
Правда Кривду переспорила.
Правда пошла на небеса,
................................................
А Кривда пошла у нас по всей земле"
(П.А. Бессонов "Калики перехожие. Сборник стихов и исследование", т. I, #82, с. 305, М., 1861)
Сама идея о споре Правды с Кривдой взята из древнеегипетской сказки "Правда и Кривда" ("Сказки и повести Древнего Египта", ЛП, с. 103-107, Л., 1979), которая, в свою очередь, произошла от мифа "Тяжба Гора и Сета" (там же, с. 108-128). Но в египетском варианте Правда торжествует над Кривдой, тогда как в русском фольклоре всё наоборот. Конечно, с распространением христианства от предания осталась одна аллегория, но язычники мыслили конкретно, и для них борьба солнечного бога со Змеем выглядела извечным поединком, в котором победы чередуются с поражениями. Да и где она, решительная победа Добрыни над Змеем? В итоге-то зафиксирована ничья:
"Написали оны записи промеж собой,
То великие оны записи немалые:
"Не съезжаться бы век по веку в чистом поли,
Нам не делать бою драки кроволитьица промеж собой"
("Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года", #79, с. 474, С.-Петербург, 1873)
Мало того, противники ещё и побратались, значит, они не воспринимали друг друга как врагов:
"Мне змеишшо - меньшой брат,
А я змею - большой-де брат"
(С.И. Гуляев "Былины и исторические песни из Южной Сибири", #3, с. 48, Новосибирск, 1939)
Мифологический сюжет в былине оказался совмещён с воспоминаниями о походах русских дружин на степняков. А то ведь нелогично выглядит: сначала Добрыня потоптал "много множество змеёнышов", а потом вдруг принялся купаться в реке, как будто ничего не случилось ("Онежские былины, записанные Александром Фёдоровичем Гильфердингом летом 1871 года", #79, с. 471-472, С.-Петербург, 1873). Змей становится злодеем, только будучи воплощением степных орд. А в мифической истории два равно могущественных персонажа испытали силы друг у друга и разделили власть над миром: Хорс поднялся на вершину космической горы "Правда пошла на небеса", Змей остался внизу "Кривда пошла у нас по всей земле", а воздушный простор достался Перуну, в ведение которого попали грозовые тучи с дождями и молниями. От Перуна люди зависели больше всего, что и обеспечило ему возвышение над прочими богами. Братание имело бы смысл не при разделении владений, а напротив - при совместных действиях. И объяснение тут может быть единственным: персонажи изначально были братьями, которые унаследовали мир, созданный до них. Так что и Добрыня в родстве со змеями. Но вот поединок завершён, договор заключён и на этом - конец истории. Не тут-то было:
"Да й летела-то змеищо через Киев-град,
Ко сырой земли змеинищо припадала,
Унесла она у князя у Владымира,
Унесла-то племничку любимую,
Да прекрасную Забавушку Путятицну"
(Там же, #79, с. 474)
В других вариантах Змей Горыныч уносил княжескую дочь (там же, #59, с. 316) или даже княгиню (С.И. Гуляев "Былины и исторические песни из Южной Сибири", #3, с. 47, Новосибирск, 1939), но в любом случае у подобного поступка не просматривается никакой мотивации. Если Змей хотел отомстить Добрыне, то и похищал бы кого-нибудь из его семьи. Так нет же, он захватил совершенно постороннюю женщину. А после похищения князь обратился за помощью не к богатырям, главная его надежда была на волхование:
"Тут солнышко Владимир стольно-Киевский
По три дня он билиц-волшебниц скликивал,
Не мог билиц он докликаться"
("Песни собранные П.Н. Рыбниковым", ч. I, #24, с. 124-125, М., 1861)
Былинный Владимир ведёт себя совсем, как закоренелый язычник, каковым он, в сущности, и был. Только, когда попытка волхования потерпела неудачу, князь обратил своё внимание на богатырей. Естественно, что выбор его остановился на Добрыне, главном обидчике Змея Горыныча. Но реакция Добрыни на приказ князя Владимира освободить Забаву Путятишну из плена оказалась неожиданной: