Абраам Блэк приоткрыл дверь и просунул голову в кабинет Председателя.
- Можно вас побеспокоить, сэр? - Спросил Абраам.
Председатель, большой грузный мужчина с огромной залысиной, на которую он упрямо зачесывал остатки волос, сидел за своим ветхим, практически пустым, столом и занимался тем что ловил какую-то надоедливую мушку. Левой рукой он держал возле глаз очки с толстыми линзами, не смотря на слабое зрение он редко надевал очки на людях, считая что они его очень старят, правой же пытался схватить нахальное насекомое.
Мистер Блэк вошел, аккуратно затворил за собой дверь, он всё всегда делал не спеша и аккуратно, приблизился к столу и также аккуратно опустился на ветхий стул, который заскрипел и опасно покачнулся.
Председатель прекратил ловлю мушки, отложил очки и приветливо поглядел на гостя.
- Ну как твои огородные дела, клумбнику в этом году будешь сажать? - Спросил он, улыбаясь почти ласково.
Мистер Блэк утвердительно покивал, потом в некоторой нерешительности потер свои бедра и наконец произнес:
- Джузеппе Линготто не хочет умирать.
Мясистое с некоторыми фиолетовыми отливами лицо Председателя исказилось гримасой испуганного изумления. От недавней улыбчивости не осталось и следа.
- Как не хочет?! - Проговорил он задохнувшись. И вдруг весь закряхтел и задергался, мучительно прочищая горло. Мушка уселась ему на щеку, но он этого не замечал. - Да хранит нас лучезарная Исида, что ты такое говоришь?! Разве он не знает что Пеппи родила своего первенца два дня назад? - И он поднес к глазам очки, уставившись через них на гостя.
- Конечно знает.
- Так как же он смеет медлить, ведь он самый старый житель деревни?
Мистер Блэк посмотрел на огромный портрет за спиной Председателя. На нем был изображен некий ужасно волосатый субъект с огромной бородой. Лицо субъекта буквально тонуло в гуще пышной растительности, а его тяжелый взгляд выражал явное неудовольствие. Считалось что на картине запечатлен великий жрец Немфинотех из храма Птаха в Мемфисе, якобы и основавший местное поселение. Но образованному и начитанному Абрааму это всегда казалось несколько сомнительным. Он прекрасно знал что жрецы не носили ни усов, ни бороды и вообще брили свою голову наголо. Возможно, конечно, допускал он, что за время пути сюда из Мемфиса Немфинотех и несколько отступил от традиций и в конце концов оброс до такой безобразной степени, но свои сомнения он впрочем всегда держал при себе. Пожав плечами, мистер Блэк сказал:
- Он не хочет умирать.
Председатель убрал очки и ошарашенно уставился на собеседника.
- Но "Закон пятисот восемнадцати"..., - растерянно пробормотал Председатель. - О семь сфер Великого Блуждания, он ведь всех нас погубит. Ты говорил с ним?
Мистер Блэк недобро покосился на хозяина комнаты и произнес тихо:
- А о чем мне с ним говорить? Не хочет и всё.
- Да как же можно так, Абрам, с таким отношением к делу. Это как-то... прямо таки не сознательно.
Мистер Блэк нахмурился, ему не нравилось когда вместо "Абраам" его называли "Абрам", но Председатель никогда не утруждал себя вниманием к столь ничтожным, с его точки зрения, нюансам.
- Как же не сознательно?! - Обиженно пробубнил мистер Блэк. - Третий день как Пеппи родила и сегодня иду я мимо Штаба, а Линготто там как обычно дорожки подметает. Ну я сразу к вам. А его ведь поди за эти два дня наверняка кто-то видел, да только что-то не поспешил вам сообщить.
- Да-да, это ты молодец, это ты правильно... Надо сейчас же идти к нему.
Председатель вступил в борьбу с заедавшим ящиком стола, пытаясь добраться до своего портфеля.
- Во имя Великой Владычицы скорпионов, - сердито пыхтел Председатель, - когда уже это закончится?! Тысячу раз просил Сиреневую Пчелу починить этот треклятый ящик.
Абраам Блэк угрюмо смотрел в пол. Сиреневую Пчелу он видел примерно час назад. Старый индеец, которому на вид было лет сто, но утверждавший что ему 33 и доказывая это соответствующим количеством маленьких шрамов на своем предплечье, сидел на бревне и занимался тем что рисовал красками иероглифы на пойманных котах. Сиреневая Пчела вежливо поздоровался с мистером Блэком и последний, даже с расстояния 6-7 метров, ощутил стойкий запах ежевичного самогона.
Стол натужно заскрипел, затрещал и сдался. Председатель достал из ящика свой ветхий портфель, положил на столешницу и принялся обтираться грязным носовым платком.
- А что, - с тревогой поинтересовался он, - об атлантах ничего не слышно? Никто их не видел?
- Да вроде нет, - равнодушно ответил Абраам Блэк. - Но вы ведь знаете, я со своей сопки редко спускаюсь, а там особо не с кем говорить.
- Поражаюсь я твоему спокойствию, - всплеснул руками Председатель, - нас не ровен час вот-вот в Страну мертвых спровадят, а тебе хоть бы хны. Как там кстати твои ветрянки, функциклируют?
Мистеру Блэку не нравилось когда ветровые генераторы, которыми он заведовал, называют "ветрянками". И кроме того, зная Председателя тридцать с лишним лет, он всё же до сих пор не мог понять, коверкает тот слова по неграмотности или из-за специфического чувства юмора.
- С ветровыми генераторами всё в порядке, - сказал он и кивнул на светившуюся одинокую лампочку под потолком.
- Да-да, свет надо беречь, свет наше всё, - быстро проговорил Председатель.
В этот момент на его стол беззвучно запрыгнул огромный полосатый кот. Уселся, обернув пушистым хвостом лапы и уставился зелеными глазами на Председателя. На правом боку животного белой краской был изображен иероглиф в виде глаза.
- Ахе-ет, - радостно протянул Председатель, расплываясь в улыбке. - Как жизнь, усатая скотинка. Ну вижу вижу удалась.
Кот глядел сосредоточенно, не мигая и казался очень серьезным.
Председатель как бы смутился и посмотрел на мистера Блэка с виноватой улыбкой.
- Послушай, Абраам, у тебя случайно нет шоколадки, ты ведь знаешь Ахет их обожает.
Блэк достал из кармана пиджака маленькую шоколадку и передал её Председателю. Он специально по пути сюда купил батончик за 10 юаней в киоске у Маринки Затворницы.
Глаза Председателя радостно загорелись.
- Ну ладно, ты давай выходи, я тебя сейчас догоню, - сказал он.
Мистер Блэк молча поднялся и вышел. На крыльце ратуши, именно так называли это двухэтажное каменное строение выкрашенное в зеленый цвет сами жители деревни, он остановился и поглядел на знак возле дороги. "Вы покидаете Вышний Предел. Счастливого пути!" и ниже "Из всех дорог, которые мы выбираем, мы всегда выбираем свою". С другой стороны на плакате было написано "Добро пожаловать в Вышний Предел" и ниже "Население 518". Ратуша располагалась на самом краю деревни, когда-то давно это здание было стационарным пунктом дорожной автоинспекции. Абраам знал что примерно в километре отсюда уже начинаются Белые столбы, ограждение охватывающее сплошным периметром обширное пространство, окружающее его деревню. Никто из людей живущих в Вышнем Пределе не должен был покидать это пространство. Так повелели атланты.
Наконец появился Председатель. Мистер Блэк с неудовольствием скользнул взглядом по остаткам шоколада в уголках губ деревенского главы. Его всегда очень раздражала эта детская уверенность Председателя, считавшего что никто не догадывается о том что он лопает шоколад сам. Кроме того, через окно он увидел что лампочка в кабинете по-прежнему горит.
- Я сейчас, - буркнул он, возвращаясь в ратушу.
- Давай скорее, атланты ждать не будут, - поторопил его Председатель, направляясь к электромобилю.
Выключив свет и вернувшись на крыльцо, мистер Блэк пронаблюдал как грузный Председатель, пыхтя и чертыхаясь, усаживается в пассажирское кресло. К груди он прижимал свой портфель. Никто в деревне точно не знал что в нем хранится и почему каждый Председатель всегда таскает его с собой.
***
Джузеппе Линготто, невысокий худой человек с коротко остриженными седыми волосами, сидел за обшитым кожзамом письменным столом и глядел на сорок светло-голубых таблеток разложенных на газете. О рождении у Пеппи сына он узнал вечером в субботу. Вернувшись домой, в штабное здание некогда стоявшего здесь танкового полка, он развил лихорадочную деятельность. Он снёс в бывшее помещение дежурки всё что представляло некоторую ценность и на каждый предмет прицепил записку с пояснениями и именами тех кому это предназначалось. Ящики с рассадой для Марты Булле, подшивки географических журналов для Джимми Хонкса, громоздкий телескоп для юного Андрея Снегирёва, инструменты, провода, кабели, старые радиостанции и компьютеры и вообще всё что касалось электричества для Абраама Блэка. Джузеппе не любил его, но тем не менее считал мистера Блэка великим инженером и хотел хоть чем-то помочь ему в его нелегком труде. К полуночи он безмерно устал, буквально валился с ног и решил что в таком состоянии не может быть и речи о смерти. К тому же как выяснилось у него совершенно нет снотворного, следовательно ему нужно сходить к Марине Затворнице чуть ли ни на другой конец деревни. Но только не сейчас. Правда в запертом сейфе, в бывшем кабинете командира полка, лежал пистолет и несколько коробок патронов к нему. Никто из жителей Вышнего Предела не знал об этом и Линготто даже казалось что атланты тоже. Иначе разве бы они разрешили ему держать его у себя? Джузеппе периодически тщательно разбирал, чистил и смазывал пистолет. Он не знал зачем он это делает, но точно не ради какого-то предчувствия что тот ему когда-нибудь пригодиться, а скорее эти механические заученные движения успокаивали и умиротворяли его. Однако мысль о выстреле в голову вызывала в нем крайнее отторжение. Он очень любил порядок и опрятность во всем и в меру своих сил старался содержать штаб и прилегающую территорию в соответствующем виде. И потому картина его собственного трупа с вырванным куском головы в комнате запачканной кровью и мозгами вызывала в нем эстетический диссонанс.
Утро воскресенья выдалось пасмурным. Линготто отгладил свою зеленую камуфляжную форму с тремя маленькими звездочками на каждом погоне, подшил воротничок белоснежной тканью, начислил берцы, накинул сверху серую безрукавку с карманами для гранат, ножей и автоматных рожков, натянул на голову черную вязанную шапочку и отправился к Марине Затворнице. Та, выдавая ему бутылек, внимательно поглядела на Линготто и изрекла: "Западная Земля, любящая молчание, кажется местом печали лишь с этой стороны, мой друг. Все наши скорби и радости лишь пыль на её берегах. Твое совершенство в твоем сердце, всё остальное для погребение в пирамидах. Страшиться нечего". Как и большинство жителей деревни, Джузеппе не пытался вдумываться, а иногда и даже просто вслушиваться в слова Марины. Он вернулся в штаб. Проходя между скульптур летчика и красноармейца он обратил внимание что ноги последнего совсем прохудились, а ведь Джузеппе столько раз собирался развести серебрянку и обновить обоих воинов. Кроме того некоторые дорожки определенно требовали метлы. А еще это пасмурное небо... Джузеппе невыносимо хотелось еще раз увидеть Солнце, звезды, пронзительную синь небосвода. Он понял что не хочет умирать.
Линготто знал что должен, непременно должен это сделать, "закон пятисот восемнадцати" нарушен и это необходимо исправить. Иначе придут атланты и казнят несколько десятков жителей деревни дабы сохранить популяцию в означенных рамках.
"Страшиться нечего" сказала Марина, но Джузеппе мнилось что дело вовсе не в страхе. Он прожил 62 года, и наверно видел достаточно чтобы пресытиться этой стороной и по-настоящему перестать бояться той, но тем не менее что-то внутри него, невыразимо волнующее и полное дивной энергии, требовало чтобы его жизнь продолжалась. Он не хотел умирать. И это острое нежелание всё чаще и всё настойчивее полыхало мрачной решимостью в его темных глазах.
***
Председатель и мистер Блэк нашли Джузеппе на одной из асфальтовых дорожек, ведущих к штабу. Линготто орудовал метлой, сметая мыль и мелкий мусор в аккуратные кучки.
Председатель, сжимая свой портфель обеими руками, замешкался. Он дружелюбно улыбнулся самому старому жителю деревни, но никак не мог подобрать подходящее приветствие. Обычные пожелания здоровья и долгих лет жизни казались ему неуместными, с учетом смысла предстоящей беседы. Наконец он проговорил:
- Да будет благословенен твой Ка, - это наоборот показалось ему весьма подходящим и он остался доволен собой.
- Да продлятся твои годы на тысячу лет, - спокойно ответил Линготто, скользнув взглядом по стоявшему поодаль Абрааму Блэку. Последний смотрел куда-то в сторону и участвовать в приветствиях явно не собирался.
- Э-э..., - начал Председатель, пытаясь сформулировать свой щекотливый вопрос как можно более деликатнее, - можно узнать чем вызвана задержка?
- Я не хочу умирать, - всё также спокойно ответил Джузеппе.
Председатель, изумленный такой прямолинейностью, округлившимися глазами уставился на старика.
- Как же это понимать "не хочу"? Что это вообще значит?
- Это значит что я хочу продолжать жизнь.
Выбитый из колеи, Председатель некоторое время просто молча глядел на Линготто.
- Кхм, - прокашлялся Председатель, - послушай, Джузеппе, так не пойдет, "хочу" - "не хочу", ты ведь прекрасно знаешь что надо умереть. Я понимаю это непросто, но поверь мне это не так уж и страшно. У тебя снотворное есть?
Линготто утвердительно покачал головой.
- Ну вот и замечательно, двадцать-тридцать таблеток будет вполне достаточно. Ты просто заснешь и всё, никаких неприятных ощущений, всё происходит безболезненно, незаметно, я бы даже сказал естественно. Съешь горсть таблеток, запьешь стаканом воды и всё, - Председатель подмигнул, сделал пару странных движений бедрами и пропел, - "Пусть тебе приснится Пальма де Майорка" хе-хе... Гм, - опомнился он, - ну то есть я хотел сказать что бояться не нужно. Кроме того, Джузеппе, ты ведь должен понимать... Ох, дери крокодил меня за ногу! - Председатель выпучил глаза и схватился за правый бок. - Фуу-у... отпустило... Клянусь кровью Исиды так в печени закололо, словно мышь её грызет, аж белый свет в глазах померк. Фу, нет надо заканчивать есть жирное на ночь. А то вчера и треска в кляре, и сальцо с лучком и... о чем это я? - Председатель нахмурил лоб, пытаясь сосредоточиться. - Да, Джузеппе, это ведь даже просто не по товарищески. Вспомни Гарольда Кенна, Кузьмину Варвару Ильинишну, Стеклянного Джека, Захара... как его... из головы выскочило, фамилия еще такая что-то там про огурцы... а, ну да, Рассольников, ведь все как один приняли снотворное и вперед, к Осирису на чай, хе-хе... Кхм, ну то есть, хочу сказать честно исполнили свой долг перед своими товарищами. Тогда как ты кочевряжишься, хочу не хочу. Ох, Скарабей Колоссаль, однако какой теплый март в этом году. - Председатель достал платок и принялся обтирать им лоб, лысину и шею. - Вы поймите, сеньор Линготто, ваше бездействие граничит с преступлением. Ты ведешь себя как отъявленный эгоист, а это ведь не хорошо, согласись. Ты же знаешь как бесчеловечны и беспощадны атланты. Мы для них всего лишь любопытный эксперимент, 518 лабораторных мышей и ни одной мышью больше. Их холодный разум не воспринимает нас как человеков, с душою там, умом и другими органами. Как только они заметят что нас больше чем нужно, они придут и истребят несколько десятков, а то и сотен вышнепредельцев. Ты этого добиваешься?
- Никто не видел атлантов уже почти шесть лет, - сказал Линготто.
- И что?! - Полный возмущения и изумления глупостью собеседника, воскликнул Председатель. - А Белые столбы по-прежнему убивают, а радио всё так же молчит. Конечно, пока закон пятисот восемнадцати исполняется что им тут делать, в этом весь и смысл.
- И какой в этом смысл? - Поинтересовался Джузеппе.
- Откуда я знаю какой?! Линготто, ты мне это прекрати. Раз надо в гроб, значит в гроб. Если ты хочешь муми... мумии-фии-цирование, то можно и это, ты ведь знаешь. Или ты себе мастабу хочешь, хе-хе... Гхм, и что ты так за жизнь то цепляешься, ты ведь уже старый, это как-то даже не прилично, честное слово. Седой уж совсем, спину, сам говорил, ломает, и ходишь уже еле-еле. Что тебе тянуть то? На том свете все ж таки по легче будет. Обретешь новую жизнь на небесах в светящемся теле, по моему совсем неплохо.
- Вы, сэр, младше меня всего на девять лет.
- Ну-ну на девять... почти на одиннадцать. - Председатель состроил кислую мину. - Слушай, Джузеппе, может хватит, а? Будь в конце концов мужиком, ты ведь на войне был. Подумай что люди скажут.
Отвращение, испытываемое Линготто на протяжении всего этого разговора, сейчас дошло до крайности.
- Я думаю говорить больше не о чем, - сухо произнес он. - Нынешней ночью всё будет исполнено. Но прежде чем моё Ба отправится в путешествие я хочу еще раз прикоснуться к пламени заката, увидеть Сопдет, услышать песни Восточного ветра и рассказать Великой матери о прожитом.
Председатель внимательно глядел на Линготто и последнему почудилось, что обычно близорукие глаза деревенского главы вдруг приобрели пронзительную ясность и остроту. Джузеппе решил что Председатель в сомнениях.
- Кроме того, я хочу навести порядок в Штабе, снести всё ценное в дежурку, рассортировать и подписать, - добавил Джузеппе, хотя всё это он уже сделал.
- Да будет так, - церемонно произнес Председатель и его подслеповатые глаза снова потускнели. Он набрал воздуха и заговорил противным монотонным голосом: - Да будешь ты тверд и праведен в Чертоге Двух Истин пред очами великого Осириса и да озарит тебя Маат своим чистым светом и отведет Пожирательница Аммат свой взор от тебя, да обретешь ты покой и вечное благоденствие на священных Полях Иалу и да примет тебя как брата Тот, Чей свод из огня, Чьи стены из змей живых и Чей пол... (- водный поток), - Председатель неожиданно прервал себя и продолжил нормальным тоном: - Слушай, я вдруг подумал, если у тебя там какие-то деньги остаются, то я в принципе мог бы взять их. - Деревенский глава преданно поглядел на Линготто. - Ты ведь знаешь, надо и коровник достроить, и мост через Амбу обновить и дороги разваливаются. А за здорово живешь то одни ушебти только работают, хе-хе.
- Я сложу всё что есть в отдельную сумку и прикреплю записку что это для вас, - сказал Джузеппе, с нетерпением ожидая когда эта парочка оставит его одного.
- Ну вот и славно, вот и договорились.
***
В вечерний час, в комнате залитой багровым светом заката, Джузеппе сидел перед столом и застывшим взором глядел на разложенные на газете таблетки. Как же тяжело умирать в марте, в начале нового года, в часы пробуждения жизни, думал он. Ранняя весна самое чудесное время земного года, начало еще одного витка бесконечного цикла и каждая сущность вокруг полна скрытой или явной радости, потаенной, порой даже практически неуловимой, но тем не менее удивительно сокровенной надежды на лучшее. И знание о печали и скорби в эти дни почти бессильно. 62 года... это так много и так быстро. Ничего не успел, ничего не понял, ничего не достиг и всё растерял. Жена, дети, друзья... где они? сейчас даже невозможно понять были ли они вообще когда-нибудь или это просто дрожащая пелена миража, дымка Фата-Морганы на несколько мгновений повисшая между ним и горизонтом. Тогда в Алжире, капитан Егоров, его непосредственный командир, говорил ему, что умирать страшно в одиночестве, а когда все вместе, рядом со своими братьями то это ничего, это терпимо, это пройдёт. И как же прав оказался капитан. То что он испытывал там, на пыльных тропах и раскаленных холмах каменистых пустынь, среди своих бритоголовых товарищей, не идет ни в какое сравнение с тем ледяным отчаянием, которое сжимало его сердце здесь, в этой пустой немой комнате, залитой красными отсветами заходящего Солнца. "Страшиться не надо", сказала Марина, но разве это страх? Эта безумная разрывающая на части тоска по тому что предстоит навсегда утратить. Нет, старость не ослабила ужас перед смертью, она лишь добавила жизни созерцательности, прозрачности, неторопливости, но ценности её не уменьшила. И все эти разговоры о мужественности, о ветхости, о долге перед жителями деревни мало что значили для той живой пульсирующей сущности, которая билась и трепетала в глубинах его естества. Этой сущности была известна лишь одна причина, одна цель и единственный смысл: жить, жить во чтобы то ни стало. Всё остальное для нее пустой звук, надуманное словоблудие, ложь.
"Но почему я должен умирать?" в сотый раз спрашивал себя Джузеппе. Почему он должен навсегда потерять этот ласковый прохладный ветер, в котором чувствуются первые нотки тепла, согревающий солнечный свет, пронзительную голубизну весенних небес с безгрешной белизной облаков, этот терпкий запах перегноя и пряный аромат распускающихся почек, эти грязные исчезающие сугробы прячущееся в тени и эти удивительные прозрачные лужи полные синего неба и пока еще голых деревьев. А главное почему он должен отказаться от этого невыразимо сладкого томления жизни о жизни? Почему умереть должен самый старый, ведь в начале так не было, атланты такого закона не устанавливали и в первые годы всё решалось жребием, разве это не более правильный и справедливый подход? Он старый, он уже пожил свое, он многое повидал, он постигнул тщетность надежд и бренность бытия, скажут люди. А молодые еще ничего не узнали, ничего не испытали, ничего не пережили и у них есть право и шанс на это и один из самых страшных грехов отнять у них этот шанс. Но что если в этой логике есть скрытый опасный изъян? Ведь именно для стариков каждый день жизни по-настоящему бесценен и священен, ведь только возле порога небытия начинаешь действительно дорожить каждой минутой бытия, только старики знают об ужасной скоропостижности времени и его истинной цене, только они знают или догадываются или всё острее и острее чувствуют в чем истинная красота и подлинное значение жизни. Пылинки в солнечном луче, гудящий шмель на цветке, ванильный запах печенья, удобная скамейка возле благоухающей яблони и искренняя улыбка. Старикам умирать тяжело и страшно, гораздо более тяжело и страшно чем молодым, особенно когда старик остается один на один со смертью. Капитан Егоров был тысячу раз прав. Эти последние минуты или часы или даже дни когда человек уже всем своим естеством ощущает темную безраздельную пустоту приблизившуюся к нему превращаются в настоящую душевную пытку. Огромное темное безмолвие нависло над ним, он еще мечется, оглядывается по сторонам, надеясь выхватить среди беспощадного сумрака проблеск чего-нибудь знакомого, родного, чей-нибудь взгляд, человеческое слово, но тщетно. Ледяной мрак уже повсюду, чуждое, потустороннее, вне всякого понимания, небытие гасит любой звук и свет. На жалкий крохотный мятущийся огонек одинокой свечи надвигается темное немыслимое пространство, для которого всё человеческое мироздание лишь легкая мгновенная вибрация ничтожной части этого пространства. А молодые?... Они еще не знают, не осознают до конца что они могут потерять, они живут быстро и не представляют что можно жить медленно, перетекая из минуты в минуту, наполняя каждое мгновение переживанием и осознанием необыкновенного и прекрасного. Им легче умирать. Так думал Джузеппе.
С острым ощущением стыда он понимал что солгал Председателю, он не может исполнить того что обещал. Он не хотел умирать, не хотел отказаться от этого марта и переставших замерзать по ночам луж, от запаха набухавших почек и оттаивающего перегноя. Он готов был даже броситься к Белым столбам, но это было бессмысленно. Любой кто пытался пройти между ними или прикоснуться к ним погибал от смертельного разряда неведомой энергии, это было такое же верное самоубийство как и четыре десятка таблеток снотворного. И снова она задавал себе вопрос: Почему должен умирать именно он? Это было несправедливо. По крайней мере с его точки зрения. То что он старик значения не имело, ему 62 и возможно он мог бы дожить лет до восьмидесяти.
Линготто поднялся на ноги и с высоты роста продолжал смотреть на таблетки. Он чувствовал как внутри него растет яростное желание одним резким движением смести со стола эти ненавистные кругляшки. Он быстро подошел к сейфу, достал из кармана ключ и открыл замок. Опустившись на корточки, он засунул руку в глубину под нижней полкой сейфа и достал сначала большой пистолет, потом пару магазинов и коробку патронов. Разложил все это на столе, сдвинув в сторону газетный лист с синими таблетками, сел на стул и принялся не спеша вставлять патроны в магазин. По пятнадцать штук в каждый.
На самом деле всё очень просто, с мрачной решимостью думал Линготто. В деревне сейчас живет 519 человек, а надо 518. Математика совсем несложная. Он вставил магазин в рукоять. Передернул затвор, посылая патрон в патронник. Флажок предохранителя оставил в нижнем положении, безопасном режиме. Долго искал в столах и шкафах наплечную кобуру. Нашел.
***
На улице быстро темнело. Только где-то на западе древнее ультрамариновое небо еще светилось алым закатным светом. Теплый синий сумрак мягко обволакивал дома и деревья и в почти безветренном вечернем воздухе ароматы весны стали еще явственнее и острее. Джузеппе некоторое время просто стоял возле сетчатого забора и вдыхал это сладкое предчувствие жизни. Нет, пообещал он себе, он ни за что не умрет в этом волшебном месяце. Если понадобится, он забаррикадируется в штабе и будет отстреливаться. Тут ему пришло в голову что он со своим пистолетом и коробкой патронов может запросто устроить в деревне мятеж, маленькую революцию, государственный переворот, так сказать. Захватит власть и заставит всех снова вернуться к жеребьевке, как было в первые годы. Насколько он знал другого огнестрельного оружия в деревне не было. Только у веселого рыжеволосого мужика по фамилии Стародуб, вечно слегка пьяного и готового браться за любую работу, висела на стене древняя берданка времен Гражданской войны. По какой-то причине атланты не забрали её. Стародуб, которого впрочем все всегда звали Олегычем, говорил что раз в год и "мое ружжо" стреляет и почему-то очень смеялся этой одному ему понятной шутке. Кое-кто из жителей мастерил себе небольшие луки для охоты на птиц, но и всё. Так что со своим пятьнадатизарядным автоматическим пистолетом, который каким-то необъяснимым образом остался незамеченным атлантами, Линготто был практически непобедим. Но Джузеппе, конечно, прекрасно понимал что никакой революции он не устроит. Это было абсолютно ни в его характере. Большую часть своей жизни он сторонился людей и не особо любил вступать с ними в дискуссии. И ему было трудно вообразить что он, разменяв седьмой десяток, вдруг станет орать на людей, размахивая пистолетом, призывая и убеждая их к новому порядку выбора пятьсот девятнадцатого.
Линготто направился к дороге некогда ведущей к парку боевых машин. Сам парк давно уже превратился в руины, но дальше за ним располагалось около пятидесяти домов, вышнепредельцы таким образом осваивали новые территории. И на дороге практически всегда можно было кого-нибудь встретить. Джузеппе встал возле тополя, метрах в двух от обочины, вытащил пистолет, перевел флажок предохранителя в верхнее положение, взвел курок и стал ждать.
Он твердо пообещал себе что выстрелит в первого появившегося, совершенно не задумываясь кто это. Даже если это будет женщина. Даже если это будет ребенок. Он не позволит себе выбирать, ибо просто не представляет каким образом сделать подобный выбор. Пропустит человека мимо себя, тихо подойдет сзади и выстрелит в затылок. Он поежился, представив как оглушающе грохнет выстрел в этом тихом синем сумраке, выстрел буквально взорвет этот безмятежный весенний вечер. Джузеппе с запоздалым сожалением подумал о том что надо было смастерить глушитель, хотя бы из старой пластиковой бутылки. Тут ему пришла мысль, а что делать если людей будет несколько. Когда на следующий день труп будет найден, все конечно догадаются чьих рук это дело. Его станут осуждать, презирать, но Линготто не сомневался что никто не посмеет его тронуть, тем более зная что у него есть пистолет. Но всё же, если не будет свидетелей, никто не сможет утверждать с полной уверенностью что убийца именно он. Всё случившиеся останется под вопросом, опять же откуда у него огнестрельное оружие, может быть это даже сами атланты убили человека по каким-то своим мотивам. Джузеппе ощутил некоторое облегчение при этой мысли, в самом деле, если никто не увидит его, то всё будет основано только на догадках, оставляющих место для сомнений. Значит придется ждать одинокого путника. Где-то на периферии сознания Джузеппе ощутил отвращение к самому себе, он так остервенело хочет жить, что готов убить не только первого попавшегося человека, но и еще свалить всё это на атлантов.
Кто-то появился со стороны парка. Линготто поднял пистолет к правому плечу. Человек был один. Взрослый, мужчина. Джузеппе старался не вглядываться в него, он не хотел узнавать его. Путник проследовал мимо тополя, за которым прятался старик. Сердце Линготто забилось сильнее, нужно было выходить. Всё надо сделать быстро. Не исключено что незнакомец все-таки услышит его шаги и обернется, тогда придется стрелять в лицо. Джузеппе постарался подготовить себя к этому. Крайне маловероятно что мужчина попытается бежать, скорее всего, не в силах осознать что происходит, он просто поздоровается или задаст какой-нибудь глупый вопрос.
Линготто вышел из-за дерева, сделал несколько шагов и замер. Он разглядел вышитые серебряными нитями ангельские крылья на спине незнакомца. Линготто прекрасно знал кто носит эту куртку: Павел Снегирев, отец зеленоглазого тринадцатилетнего мальчишки. Андрей Снегирев очень много времени проводил в Штабе, по сути дела он был одним из немногих кто общался с Линготто постоянно. Всей своей детской душой мальчик тянулся к старому лейтенанту, обожая его военные рассказы, а также всецело разделяя с ним любовь к географии и астрономии. Джузеппе был просто не в состоянии причинить страдания этому ребенку, это было выше его сил. Он опустил пистолет, глядя в спину удалявшегося мужчины. Очень медленно спустил курок, поднял предохранитель и убрал пистолет в кобуру под левой рукой. Он еще боялся себе в этом признаться, но понимание того что он не сможет выстрелить в затылок случайному прохожему постепенно накатывало на него.
Он поднял голову. На удивительном сказочном небе появлялись первые звезды, закатные краски отступали. У Джузеппе защипало в носу. Он давным-давно забыл что такое слезы, последний раз они катились по его щекам на далекой африканской земле, когда у него на коленях лежала голова убитого друга. Это было абсолютно в другой жизни и в другом мире, до атлантов, до закона пятисот восемнадцати, до Белых столбов и грузного председателя, выпрашивающего у него остатки разных валют. Но он сдержал слезы и медленно побрел в сторону Штаба.
Потом остановился. Первенец Пеппи - вот кто должен умереть, внезапно подумал он. Именно этот младенец пришел чтобы забрать его жизнь, нагло и беспардонно он вторгся в этот мир и желает жить в нем ценою его, Джузеппе Линготто, жизни. Разве это справедливо? Нет, не справедливо. И пусть весь мир считает иначе, Линготто наплевать на это. И пускай кощунственна сама мысль об убийстве ребенка, старый лейтенант сделает это. Он не разрешил себе задуматься о последствиях, жители Вышнего Предела не простят такого, но за свою жизнь он будет биться до конца.
К дому Пеппи он решил пробираться скрытно, подальше от дорог. Линготто спешил, он боялся что его решимость ослабнет. Но теперь он чувствовал что его подстегивает не только могучее желание жить, но и вполне явственная ненависть. Ненависть к этому малышу, который открыл глаза только для того чтобы Джузеппе навсегда закрыл свои. Младенец требовал смерти пожилого человека, также пронзительно и громко как материнского молока. Это наглое требование было злом в чистом виде и ненависть в душе Линготто клокотала всё яростнее. Ему уже казалось что он нисколько не сомневается, что он действительно войдет в дом Пеппи прямо через парадную дверь и, не взирая на присутствие родителей, не дрожащей рукой направит ствол пистолета на маленькое тельце в колыбели и спокойно выстрелит. И может быть даже не единожды. Ибо теперь ненавистный младенец стал исчадием ада, пришедшим чтобы забрать его жизнь.
Джузеппе вышел к маленькому одноэтажному дому с зелеными ставнями со стороны леса. Из трубы на крыше вился сизый дым. Некоторое время Линготто потратил чтобы преодолеть невысокий забор. Он знал что перед фасадом дома, в своей будке спит большой лохматый пес по кличке Джульбарс. Но пес был старый и очень добродушный. Никакой цепи на его шее никогда не было и хотя номинально он являлся собакой семьи Пеппи, фактически в будке возле её дома он только ночевал. Ибо он давно и прочно занял место всеобщего деревенского любимца и обыкновенно целыми днями слонялся по всему Вышнему Пределу, везде находя теплый прием, угощение и если ему хотелось удобное местечко для полуденной дремы. На темной голове Джульбарса присутствовало белое пятно которое слегка напоминало анк и благодаря этому дружелюбного пса считали чуть ли не священным. В общем на счет Джульбарса Линготто не волновался. Пёс мог бы еще пару раз радостно гавкнуть на проходившего мимо, но уж точно не учует и не станет поднимать шум о том кто находится по другую сторону дома.
Джузеппе прошел мимо кустов малины, мимо цветника и осторожно приблизился к светящемуся окну. Прижавшись к стене дома, он снова достал пистолет, перевел его в боевое положение и постарался успокоить дыхание. Преодоление забора далось ему не легко, все-таки 62 года уже, с мрачной усмешкой подумал он. Метрах в четырех от него, под небольшим козырьком, находилась задняя дверь, ведущая на кухню. Сейчас он отдышится и войдет внутрь. Не давая себе опомниться и одуматься, он ворвался в дом. На кухне никого не было. Он прошел в коридор, сердце в предчувствии неизбежного стучало как молот. Ему подумалось что хорош он будет если умрет сейчас от разрыва сердца. В маленькой комнате, которая видимо считалась детской, горела настольная лампа. Джузеппе увидел Пеппи и инстинктивно направил на нее пистолет. Молодая женщина спала, положив голову на сгиб локтя. Не спуская с нее глаз, старик приблизился к кроватке возле стола. Бросив быстрый взгляд, он убедился что ребенок здесь. Ему пришло в голову что пистолет ему не нужен, самое разумное просто задушить малыша. Аккуратно, чисто и тихо. Он похолодел от этой мысли, вернее даже не от нее самой, а от осознания с какой легкостью он подумал об этом. Он почти с ужасом посмотрел на Пеппи, словно опасаясь что она могла подслушать его мысли. Быстро убрав пистолет, напомнив себе не забывать что тот в боевом положении, он нагнулся и осторожно подсунул левую ладонь под маленькую головку, а правую положив на сморщенное личико. Перед тем как сжать руки, он посмотрел на молодую женщину. Ему показалось странным что он испытывает большую жалость к ней, чем к младенцу. Он представил на миг насколько безутешным будет горе молодой матери. И тут же понял что проиграл.
Осторожно убрав руки от тихо посапывшего ребенка, старый лейтенант бежал прочь из дома. И дальше в лес, как обезумевший раненый зверь он метался среди деревьев. Ему казалось что его руки испачканы чем-то липким и горячим и сколько бы он не тер их об одежду, ощущение не проходило. Эти руки готовы были отобрать у тщедушного крохотного человеческого существа, он ненавидел эти руки, он отделял себя от них. Это не он сжимал маленькую головку, это не он чувствовал влажное тепло слюнявого рта, это его руки.
Он бежал сквозь лес, пока не вышел на дорогу. Сердце бешено колотилось. Теперь он почти желал чтобы оно разорвалось. Джузеппе опустился на обочину, переводя дыхание. Он почувствовал что в нем снова просыпается ненависть, но теперь какая-то обезличенная, ко всей этой ситуации в целом. В кого она превратила его?! Он подумал о слове "чудовище" и вдруг вспомнил мясистое с фиолетовыми отливами гладкое лицо Председателя. И его ненависть моментально обрела новую цель. Это глупое, жадное, отвратительное существо - вот кто верховодил и управлял всей этой ситуацией. Линготто поднялся на ноги и вытащил пистолет. Теперь его ничто не остановит. Он не пожалел ребенка и уж он конечно не пожалеет человека понукавшего его к самоубийству.
Джузеппе знал что Председатель чаще ночует на раскладушке в ратуше чем у себя дома. Поговаривали что главной причиной этого вредная сварливая супруга деревенского главы. Что ж это было весьма кстати, хоть и идти достаточно далеко. Зато Председатель там в полном одиночестве и по близости ни одного жилища. Можно выпустить всю обойму и никто не услышит.
Джузеппе зашагал в нужном направлении. Его вдруг охватила странная приятная уверенность что на этот раз всё правильно, все части на своих местах, механизм заработал. Председатель умрет и это никому не причинит ни то что горя, но даже и просто более-менее заметных отрицательных эмоций. Недалекий, очень приземленный, едкий, алчный, порой даже подлый человек, свято веривший что всё знает лучше других, мало у кого вызывал теплые чувства. И Джузеппе решил что люди легко забудут старого Председателя и выберут нового. Хотя бы того же Абраама Блэка. Линготто не любил его за некоторое высокомерие и резкость суждений, но безоговорочно признавал его огромные инженерные таланты и искренне стремление помогать жителям деревни.
Где-то на полпути к ратуше Джузеппе вдруг разглядел на опушке леса палатку, над которой, на маленьком флагштоке трепыхался Юнион Джек. По каким-то неведомым причинам Сиреневая Пчела упорно относил себя к британской нации. Джузеппе свернул с дороги и не особо осторожничая приблизился к палатке. В отсутствии осадков Сиреневая Пчела частенько спал на свежем воздухе. Вот и сейчас он лежал на старом спальнике, укрывшись одеялом из верблюжьей шерсти. От индейца сильно разило перегаром и немытым телом, судя по всему он был мертвецки пьян и о его пробуждении не могло быть и речи. Линготто встал возле лежавшего человека и почти не осознанно направил ствол пистолета ему в голову. Джузеппе внезапно понял какой самый легкий и безболезненный путь разрешить ту ситуацию в которой он оказался. Кто он вообще такой этот индеец? Старый никому не нужный пьянчуга, бродяга бесцельно слонявшийся по всему ограниченному Белыми столбами пространству, несший всякую чепуху, собиравший грибы и ягоды и иногда выполнявший за еду разную мелкую работу. Самое странное что он вроде бы был всегда в деревне или рядом с ней и всегда в одном и том же возрасте. Понять в каком именно было затруднительно, ему можно было дать и сорок и семьдесят пять. На его выдубленном загорелом изрезанном глубокими морщинами лице всякое понятие возраста казалось теряло смысл, растворяясь в тумане какого-то безвременья. Никто не помнил его каким-то другим, все годы что люди жили здесь индеец внешне никак не менялся, также как его палатка и его британский флаг. А также и белое страусиное перо на его голове. Джузеппе всегда удивлялся каким это образом внешне неряшливый, потрепанный, чумазый индеец умудрялся сохранять это перо в таком девственно чистом виде сверкающей нежной белизны и пышной мягкости. Последние годы странный британец утверждал что ему тридцать с лишним лет, а что он говорил раньше никто точно не помнил. Все давно привыкли к нему и воспринимали как данность, как Луну на небе. Но тем не менее его всегда учитывали при подсчете населения Вышнего Предела и потому пуля в его голове избавит деревню от нарушения закона пятисот восемнадцати. И никто не пожалеет о нем, большинство даже не заметит его отсутствия. Сиреневая Пчела все время перемещал свою палатку и мог месяцами жить где-нибудь в лесу, вообще ни с кем не встречаясь. Джузеппе положил палец на спусковой крючок. Как бы не был ему неприятен Председатель, он был всё же весьма заметной фигурой и его смерть естественно всколыхнет всю деревню. С Сиреневой Пчелой всё будет проще
Индеец внезапно засопел, перевернулся на другой бок и что-то сердито пробормотал на незнакомом языке.
Курок уже был взведен, оставалось легкое плавное нажатие на спусковой крючок. Но что-то мешало Джузеппе. Он пытался сделать это резко, толчком, быстрым маневром обойдя все свои сомнения, но палец оставался неподвижным. Перед ним словно были весы, на одной чаше которых глупый никчемный индеец, на другой толстый коварный Председатель, обнимающий свой портфель и гаденько хихикающий "хе-хе". Здравый смысл подсказывал Джузеппе что надо выбрать индейца, но душа к этому не лежала, он снова чувствовал что единственно правильный выбор это Председатель.
Линготто убрал палец со спускового крючка, медленно спустил курок, убрал пистолет в кобуру и развернувшись, пошел в первоначальном направлении.
Когда он достиг ратуши, была уже глубокая ночь. Тем не менее в кабинете Председателя горел свет. Подобравшись к окну, Джузеппе осторожно заглянул в него и заметив большую круглую голову деревенского главы, тут же прижался к стене. Поднявшись по ступеням на крыльцо, он приготовил оружие и очень аккуратно, стараясь не издавать ни звука, приоткрыл парадную дверь. Как и большинство других дверей в Вышнем Пределе, её никогда не запирали. Джузеппе зашёл в тёмный, практически погруженный в черноту, холл, повернул налево и приблизился к прямоугольнику очерченному поникавшем из кабинета светом. Он помнил что эта дверь открывается наружу. Он поднял пистолет к правому плечу и большим пальцем еще раз удостоверился что предохранитель поднят и курок взведен. Левой ладонью он взялся за дверную ручку, приготовившись рвануть её на себя. Всё будет быстро, пообещал он себе, он ворвется в кабинет и сразу выстрелит, не дав Председателю сказать ни слова. Ни одного слова. Он задержал дыхание, изо всех сил прислушиваясь к звукам из-за двери. И тут он услышал голос Председателя, очень добродушный, почти ласковый:
- Ахет, усатая морда, ну иди сюда иди. Ах ты полосатый разбойник, Ахет, Ахет, ух какое пузо то у нас отъелось. Ну-ну, котище, ишь какой важный. Ну ладно, ладно. Эх, Ахетик, один ты у меня остался, больше и поговорить то не с кем. Что урчишь-то? От удовольствия? Ну конечно... "ведь мы ж с тобой ни как-нибудь здравствуй - до свидание", мы ведь с тобой дружбаны, правда? Уух, зверюга, ну не кусайся, скажи лучше "мурр", "мурр". Эх, Ахет, вся жизнь моя тебе под хвост, а и поплакаться некому, кто поймет, кто захочет хотя бы выслушать? Только ты, морденция моя усатая. Ути моя мурлыка
Джузеппе отпустил ручку и отступил от двери. Ему было не по себе, этот ласковый, умилительный голос казался омерзительным и вообще его охватило какое-то тягостное ощущение брезгливости, словно он только что наблюдал Председателя за каким-то постыдным непотребством, чем-то очень интимным и глубоко противоестественным. Это была жалость смешанная с отвращением. В общем он не мог до конца разобраться в собственных ощущениях, но одно понимал твердо: он не сможет убить Председателя. Отчаянье подступило к его горлу, нос заложило, ему стало трудно дышать. Он очень отчетливо понял что сейчас умрет, прямо здесь, в этом черном предбаннике, у дверей, за которыми дородный пятидесятилетний мужчина сюсюкал с котиком. Джузеппе не особо заботясь о шуме, выскочил на улицу.
- Ну что ты меня грызешь, Лапа, ну успокойся, не кусайся, - сладко ворковал Председатель, глядя на дверь. Кота в кабинете не было.
***
Джузеппе Линготто испытал невероятное облегчение когда он наконец добрался до своей комнаты на втором этаже штаба. Но еще большее облегчение он почувствовал, когда опустился на свой перемотанный синей изолентой стул и приставил к правому виску ствол пистолета. Положив палец на спусковой крючок, он вдруг вспомнил как в Алжире часто думал о том какой будет его последняя мысль перед смертью и будет ли она вообще. И сейчас он как бы оглядел свой разум со стороны, пытаясь понять о чем же он думает. Мыслей не было. Он напрягся, роясь в воспоминаниях. И на ум ему пришла прохудившаяся левая нога каменного красноармейца перед крыльцом штаба. Он так и не выкрасил её серебрянкой. Джузеппе усмехнулся, глубокая, блин, мысль, и нажал на спусковой крючок. Курок уже был взведен и потому требовалось не слишком большое усилие. Но в последний момент он остановил свой палец, а в голове взорвалась мысль "Поздно!". И он весь застыл, ожидая услышать удар курка. Но нет, он не дожал спусковой крючок. Джузеппе казалось что сердце бьется где-то в горле, а температура тела градусов сорок. Он перевел дух. Еще несколько мгновений жизни. Просто он неожиданно вспомнил как когда-то читал о предсмертных словах великих людей и уже нажимая курок подумал что надо тоже что-нибудь сказать, почему-то ему показалось это важным. Но приходя в себя от не щёлкнувшего курка, он никак не мог собраться с мыслями. Наконец в его голове возник образ капитана Егорова с травинкой во рту, он вспомнил любимую песню командира.
- Но, старый солдат, я стою как в строю... Вот так она любит меня, - прошептал Джузеппе в темноту и нажал на спусковой крючок. Курок ударил по бойку.
***
Председатель раскладывал пасьянс. За окном где-то далеко на востоке, небо чуть-чуть посветлело. Он покосился на будильник и решил что пора. Смешав карты, он убрал их в верхний ящик стола и придвинул к себе портфель. Отщелкнул застежку, откинул верхнюю часть и достал металлическую флягу. Отвинтив крышку, он сделал хороший глоток коньяку.
После этого он поднялся со стула и подошел к портрету за своей спиной. Некоторое время, делая глубокие затяжки, он рассматривал волосатого субъекта. Затем усмехнулся и сказал:
- Ну что Мавр, младогегельянец хренов, пора в закрома.
Снял со стены портрет и положил его на стол. Под картиной обнаружилась крышка сейфа.
- Четырнадцать, восемь, четырнадцать, - сказал себе под нос Председатель. - Когда мир покатился в задницу. Из которой он, кстати, так и не вернулся.
Из глубин сейфа он извлек блестящий шприц-пистолет и затем маленький запаянный бутылек со светло-зеленой жидкостью. Вставил бутылек в рукоять пистолета и защелкнул держатель, вогнавший в крышку толстую иглу. Вынул изо рта сигарету и чуть склонив голову вбок посмотрел на свое "оружие".
- Фуу, - вздохнул Председатель, - ну и работка.
***
Выстрела не произошло. Джузеппе отвел от головы пистолет и удивленно поглядел на него. Осечка? Это было почти невероятно. Пистолет был как новенький, он ухаживал за ним как за ребенком. Боек и боевая пружина в отличном состоянии. Бракованный патрон? Или состарился? Лет им конечно до ужаса много, но хранились в сухом темном месте, возможно порох слежался, но на качестве взрыва это никак не сказывается. Старик взялся левой рукой за затвор, намереваясь выкинуть осечный патрон и загнать новый.
- Нам пора, Джузеппе, - сказал кто-то за его спиной.
Линготто на миг застыл, затем подскочил со стула, резко обернувшись. При этом он сильно врезался в стол и на пол посыпались таблетки снотворного. Инстинктивно он направил на фигуру в глубине комнаты пистолет. Всмотревшись в сумрак, он узнал говорившего, главным образом по большому перу в его длинных волосах.
- Пчела?...
- Нам пора, - повторил индеец. И голос его был непривычно звучным и красивым.
Джузеппе опустил пистолет. Он вспомнил как совсем недавно стоял над спящем под открытым небом бродягой и собирался выстрелить ему в голову. Он вдохнул воздух, никакого запаха спирта и прокисшего пота от индейца больше не исходило.
- Оставь пистолет здесь, он тебе не нужен, - уверенно произнес Сиреневая Пчела и вышел из комнаты.
Пытаясь собраться с мыслями, Джузеппе глядел ему вслед и не шевелился. Но никаких мыслей не было. Словно не вылетевшая пуля всё-таки выбила ему мозги и в его голове теперь царила пустота, осенявшая его приятной легкостью. Джузеппе равнодушно положил пистолет на стол и поспешил за индейцем.
Он вышли из штаба. Линготто догнал идущего впереди человека и прикоснулся к его плечу:
- Постой, Пчела. Куда мы идём?
Индеец остановился и обернулся. В зыбких предрассветных сумерках его лицо показалось Джузеппе очень бледным и молодым, а в какой-то момент ему даже привиделось, что глаза бродяги сверкнули веселым голубым цветом.
- Туда куда ты хотел уйти, - ответил он своим новым чистым и ровным голосом.
Линготто растерялся:
- Ты имеешь ввиду... Поля Иалу?
Индеец улыбнулся.
- Я имею в виду туда, - он махнул рукой в сторону леса, - за Белые столбы.
Развернувшись он быстро пошел прочь.
Джузеппе не шевелился.
- Я умер? - Крикнул он дрогнувшим голосом.
- Это уж как тебе хочется. Решай сам. - Весело отозвался Сиреневая Пчела.
Дальше они шли молча. Вскоре они уже шагали по лесным тропинкам. Джузеппе был просто не в состоянии о чем-то думать. Он неотрывно глядел на великолепное, пышное, белое как снег страусиное перо в черных волосах индейца. Казалось что в неясных сумерках отступающей ночи это необыкновенное перо подсвечено каким-то внутренним сиянием. Иногда он складывал ладони лодочкой, подносил их ко рту и выдыхал в них. Убеждаясь что он чувствует тепло своего дыхания и поток воздуха, он испытывал некоторое облегчение. Иногда он кусал себя за указательный палец и ощущение боли также вносило некоторое успокоение в его растревоженную душу. Но когда он наконец увидел слабое белесое свечение столбов среди лесного кустарника, он почувствовал страх.
Сиреневая Пчела остановился и повернулся к нему.
- Дальше ты пойдешь один, - сказал индеец.
Джузеппе хотелось сказать тысячу вещей сразу, задать сотню вопросов, но он чувствовал что всё это не нужно и не важно. Белые столбы убивали всегда. Всегда. Но разве этот страх теперь имеет над ним власть, ведь он выстрелил себе в голову.
Джузеппе пошел вперед. Он инстинктивно сжался оказавшись между двух столбов, но привычной вспышки не произошло и он невредимым перешел на ту сторону. Остановившись, он повернулся к индейцу.
- Ну вот и всё, - сказал Сиреневая Пчела, - и помни, Джузеппе, не надо бояться умереть, надо бояться не жить. Теперь ступай, скоро ты увидишь огонь, иди к нему. Прощай.
- Прощай, - повторил Джузеппе. Он развернулся и побрел дальше в лес. И действительно, спустя буквально пять минут, разглядел впереди среди деревьев оранжевый свет пламени.
Выйдя на поляну, он увидел что возле костра сидит на бревне очень худой мужчина в широкополой шляпе. Напротив него, положив голову на переднюю лапу, мирно дремал большой пес.
Джузеппе сразу же узнал и человека и собаку. Стеклянный Джек и Джульбарс. Линготто подошел ближе.
Мужчина в шляпе возился с какой-то верёвкой. Не поднимая головы, Джек подвинулся на бревне и сказал:
- Слушай, Джуз, помнишь ты показывал как булинь вяжется, что-то вот не получается никак.
Линготто сел рядом с Джеком и начал объяснять:
- Нет-нет, распусти, давай сначала. Делаем петлю, так, теперь берешь этот конец и пропускаешь в петлю снизу..., - Джузеппе говорил и всё пытался разглядеть в отсветах костра запястья Джека. Он помнил что тот ушел из жизни, вскрыв себе вены. Но никаких шрамов он не увидел. - Обводим вокруг основного конца... та-ак и возвращаем в петлю.
***
Когда Председатель вышел из ратуши на улице уже заметно посветлело. Он пошел к электромобилю. Приблизившись к машине, он вдруг нахмурился и направился к заднему бамперу. Над ним белой краской было написано: "приседатель козел". "Вот хулиганье малолетнее", лениво подумал деревенский глава, "надо будет потом у Маринки Затворницы узнать кто белую краску покупал. Когда только успели, днем вроде еще не было".
Дорога до штаба заняла минут пятнадцать. С трудом высвободив свое грузное тело из маленькой машинки, Председатель направился к зданию. По дороге он вытащил из портфеля шприц-пистолет и отвел руку за спину. Поднявшись по ступеням на крыльцо и войдя внутрь, он остановился и прислушался. В здании было абсолютно тихо. Он поглядел через стекло внутрь дежурки. В рассветном сумраке он увидел коробки, телескоп, какие-то мешки, книги и стопки бумаг, а в центре стола небольшую синюю кожаную сумку. Ко всем предметам были прикреплены записки. "Неужели всё-таки сам?" удивился Председатель. Он никогда особо не симпатизировал Линготто и не смотря на его военное прошлое, очень сомневался что тому хватит силы духа покончить с собой. Медленно переступая по крутым ступеням, он взошел на второй этаж. Он знал где комната, которую Линготто считал как бы своим кабинетом. Войдя в неё, Председатель остановился. Убрав уже ненужный шприц обратно в портфель, он положил последний на ближайший стул и подошел к трупу Линготто. Старик лежал на полу на спине, уставившись стеклянными глазами в потолок. Левая рука подвернулась под спину, а рядом с вытянутой правой большой пистолет. Недалеко перевернутый стул и рассыпанные синие таблетки. Председатель присел на корточки возле головы мертвеца. Возле правого виска входное отверстие неправильной округлой формы, а на левой стороне огромная дыра с торчащими осколками костей. Председатель огляделся по сторонам, кусочки мозга и небольшое количество крови забрызгали стену напротив окна и пол. Он взял пистолет и выпрямился. Судя по всему Линготто сидел на стуле, когда случился выстрел, решил он. Председатель понюхал дульный срез, никакого запаха пороха. Он вытащил магазин и посчитал патроны: 14. Он передернул затвор и ловко поймал еще один, вылетевший из патронника.
- Как дети малые, - пробормотал он. Убрав пистолет и патроны себе в портфель, он спустился в дежурку.
В предвкушении приятного, он поспешил к синей сумке. В ней он нашел неаккуратно нарезанные кусочки бумаги, на которых корявым почерком были написаны разные цифры, в основном 10 и 5, и слова "долларов", "юаней", "рублей".
Без особого энтузиазма он поверхностно осмотрел что еще Линготто счел нужным снести в дежурку и не найдя ничего интересного, вышел из штаба.
***
- "Теперь ты готов к духовной жизни, Но она тебе не нужна. Да хранит тебя Изида", - весело напевал себе под нос Сиреневая Пчела и доставал из старого рюкзака продукты, которыми он только что отоварился в киоске у Маринки Затворницы. Консервированные персики, малиновое варенье, ванильные сухари, охотничьи колбаски и, о Великий Владыка Миллионов Лет, банка растворимого кофе! Индеец был на седьмом небе от счастья.
Он уже развел костерок и поставил на камень старую железную кружку с водой. На кружке черной краской было нарисовано число 42. Но прежде чем он отведает этого удивительного напитка, он решил закончить еще одно дело.
Стремительным, почти неуловимым движением Сиреневая Пчела выхватил из ножен на поясе небольшой нож и полоснул себя по левой руке. Подняв руку, он почти с любовью глядел на кровавый порез на предплечье, чуть ниже череды черточек старых шрамов.