|
|
||
"Что хуже - думал Эдвин, - то,что я не успеваю понять,что со мной происходит, или то, что происходит всегда не то, чего я хочу ?" | ||
КРУГИ ВЧЕРАШНЕГО ДНЯ
ИЛИ
ПОПЫТКА К БЕГСТВУ
...Итак, расскажите мне сон, и тогда я узнаю,
что вы можете объяснить мне и значение его
( Книга пророка Даниила )
ЧАСТЬ I.
Чтобы найти то, чего у вас нет,
вам надо идти по пути отречения.
( Томас С.Элиот )
Вечер.
Монолит города распадался в лучах заходящего солнца. Электрические огни рвали его темнеющий покров, а поступь каменного исполина, казавшаяся неумолимой при свете дня, останавливалась в лицах спешащих по улицам людей.
Они не смотрят в ту сторону горизонта, за которой уже скрылся диск солнца, как не могли смотреть и на сверкающий шар, изо дня в день прокатывающийся по небосклону, но только на его бледное и слабое, словно застывшее навсегда подобие, в пасмурные и ненастные дни их жизней.
Таким они и запомнят его, каждый по-своему, тысячи маленьких солнц вместо одного- того, что так и не смогли удержать в бесплотной голубизне неба, также как не могли сделать этого и вчера, и позавчера, и раньше, всегда...
Еще немного, и в наступившей темноте созданный ими город исчезнет, уступив место потоку жизни, невидимой нитью связавшему мерцание неоновой рекламы и экранов телевизоров с водоворотом злачных мест и развлечений.
И тысячи кажущихся живыми огней увлекут людей за собой, отвоевывая у сна пространство и время. Стирая грань между сном и явью.
***
Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так ...
Ключ мягко проворачивается в замке, и Уолтер Мондейл, задержав дыхание, еще раз прислушался к тому, что происходило за дверью: тик-так, тик-так..
Стук старых настенных часов. Он слышит его ...или помнит, но если помнит, то помнит очень хорошо. Выражение озабоченности сходит с лица Уолтера, и, засовывая ключ во внутренний карман плаща, он уже широко улыбается .
Ему приходится посторониться на узкой лестничной площадке, пропуская быстро сбегающую по лестнице молодую женщину с дорожной сумкой в руке. И еще несколько секунд он смотрит ей вслед.
Торопится...Значит кто - то позвал и ждет...Какой-нибудь здоровый , самодовольный детина. Как тот полуголый бородач на медной пластине , закрепленной прямо над циферблатом настенных часов...
Тик-так...
Он слышит, или помнит ?.. - даже не раздвоение, а только его возможность.
Звук, глухой и рыхлый, которым только что заканчивалось каждое движение маятника часов, уже превратился в нить, будто сматывающуюся с него, Уолтера, как с клубка, чтобы, рано или поздно, он мог вернуться по этому следу домой.
Уолтер по-прежнему стоит на лестничной площадке, и из оцепенения его выводит только звук хлопающей внизу двери.
Спускаясь по лестнице, он представил себе тротуар под моросящим дождем, на который должен выйти, и, уже открывая зонт на улице убедился, что все выглядит именно так как он и думал. Здесь ничего не менялось.
.....
Тик-так... Мондейл неторопливо шел, глядя под ноги и стараясь попасть в такт звучавшему в нем ритму. Тик-так... тик-так...тик-так.
Капли дождя разбивали чудовищные,в электрическом свете, отражения в лужах. Капли дождя...
Они навязчиво барабанили по ткани зонта, но в этом стуке не было ничего общего с тем, что тянулось за ним спасительной нитью и отдавалось в голове стуком настенных часов: тик-так... тик-так... тик-так... тик-так...
Мондейл стал вглядываться в оживленную улицу, пытаясь хоть в чем-то уловить звучавший в нем ритм.
Мужчина идущий навстречу : рыскающий взгляд, ненужные нервные движения руки с зонтом, портфель... роскошный величавый платан, тянущийся к небу в полумраке между зданиями, мчащиеся друг за другом машины...
Нет, раз за разом, взгляд Мондейла соскальзывал с того, что он видел, словно не находя объема, за который можно было зацепиться, но только контуры и краски: вязкие маслянистые лужи, гуашь машин, зданий, людей и небрежные мазки пастели над головой.
Нет. Уолтер перехватил зонт в другую руку, засовывая освободившуюся кисть поглубже в карман.
Протискиваясь сквозь шумную компанию, вывалившуюся из дверей кафе, он внезапно почувствовал, что замерз и очень голоден.
На секунду подняв глаза на вспышки бегущей по фасаду рекламы и помотав головой, словно отвечая на чей-то вопрос, Мондейл зашел внутрь.
Он не стал проходить в зал и, сев у стойки, попросил стейк и виски. Как обычно.
Не прикасаясь к еде, он сделал несколько глотков сладковатого кукурузного пойла и, уже чувствуя себя немного лучше, подумал о том, что все складывается удачно, и невысокий толстяк за стойкой обязательно запомнит, что один из завсегдатаев их заведения был в этот вечер здесь, и, может быть, даже засиделся допоздна ( А после того, как все закончится, я обязательно сюда вернусь.)
Подняв глаза, он посмотрел на толстяка и добавил, Если он вообще способен что-нибудь запомнить...
Бармен привычно швырял заказы на зеркальную поверхность, отделявшую его от посетителей. Его рыхлое, белесое лицо мелькало, то справа, то слева от Уолтера, и всегда было разным.
Отражаясь руганью с пьяным клиентом, хохотом над анекдотом, бессвязной речью или негромко играющей музыкой, и возвращая Уолтеру весь этот зал, к которому он предусмотрительно повернулся спиной, лицо бармена никогда не жило само по себе.
Оно было словом, фразой, счетом футбольного матча, безучастным взглядом, ощупывающим предметы и тела, мужские и женские, и, уже не видевшим между ними никаких различий, пока, вдруг замерев в какой-то судороге, не падало в вырез платья, как в пропасть, выплывая оттуда на шелест купюр; и снова маячило перед Уолтером маской с неуверенным оскалом вместо улыбки.
Ничего этого он не хочет видеть ,не желает видеть ,не может видеть ! ... И еще некоторое время ест, не отрывая полуприкрытых глаз от тарелки.
Но звуки, заполнившие все пространство вокруг него, сгущаясь и уплотняясь в воздухе, постепенно превращаются во все тоже рыжеватое, веснушчатое лицо бармена.
Звуки тоже мешают Уолтеру. Он хочет смешать их между собой, перепутать и превратить в однородный, монотонный шум,шум долгого нескончаемого дождя или такой же, каким закладывает уши от неожиданного прилива крови к голове.
Тогда он может встать, чтобы выйти отсюда и вернуться домой, назад, на два, на три дня назад, в тот полдень, когда это произошло с ним в последний раз, также как происходило десятки ,сотни раз до этого...
Что там? Абсолютно квадратная комната. Он много раз измерял ее, сначала рулеткой, а потом, когда уже не мог найти рулетку, бесконечными шагами, убеждаясь в идеальности квадрата, покрытого ломаным узором бледно-желтого паркета.
Что еще: окно, задернутое полупрозрачными шторами, диван, зажженная люстра, он, Уолтер, сидящий на стуле посредине комнаты. Поднимая взгляд от тени своей головы на полу, он уже знал, что увидит застывшие стрелки настенных часов и неподвижный маятник.
Тик-так, тик-так, тик-так... Стук, сначала едва различимый, усиливался, заполняя все его существо и лишая других ощущений, и, наконец, прорывал оболочку, растворяя его, Мондейла, в том, что раньше было его комнатой, светом из окна, картиной, висящей на стене.
Он смотрел на нее, и картина впускала Уолтера, обдавая холодом промозглых осенних сумерек. Усталый всадник всматривался в окрестности в поисках человеческого жилья.
Самоуверенный молодой красавец, он держал руку на эфесе бесполезной шпаги и, чувствуя свое бессилие, уже отпустил поводья, положившись на чутье лошади.
Получив свободу, она пошла легкой рысью в сторону видневшейся невдалеке темной полоски леса, и вскоре они достигли первых деревьев, верхушки которых, уже покинутые солнцем, выделялись причудливыми иероглифами на фоне тускнеющего неба.
Мондейл не слышит треска ломающихся веток и не чувствует запаха гниющей листвы, но как только за спиной всадника смыкается стена леса, он видит сначала свет окон, а затем башни и галереи возникшего как из-под земли замка.
Всадник пришпоривает коня, слегка нагнувшись к холке, и некоторое время скачет, вглядываясь вперед, чтобы уже сейчас издалека увидеть каких-нибудь людей.
Но что это? Контуры замка, четкие и выверенные до этого, начинают расплываться, словно удаляясь от него. Всадник оборачивается и видит вдалеке полоску леса, ставшую плоской, безжизненной декорацией.
Нет, все правильно, он не возвращается. И снова смотрит на замок, еще более увеличившийся в размерах и растворивший за это время почти все грани и линии внутри контура.
- Нет...Нет-нет...
На его глазах замок превращается в огромное, надвигающееся на Мондейла пятно.
- Что - нет-то ? - слышит он голос откуда-то сверху ,с неба...
- Не хочу ! Я не хочу !...
Он снова смотрит назад на пляшущие на фоне неба причудливые тени и уже знает, что повернувшись, увидит перед собой стену огня, ...
- Да я не с вами разговариваю...
.....
Мондейл видит прямо перед собой веснушчатое лицо с блуждающей улыбкой, и руку, убирающую прядь волос, спадающую на лоб.
Лицо улыбалось, глядя куда-то поверх головы Уолтера. В правой руке бармен держал открытую бутылку.
- С вами все в порядке ?
- Да, пожалуй, - выдавил из себя Мондейл.
На него неприятно пахнуло сыростью и резким ароматом дешевого одеколона. Слегка повернув голову, Уолтер видит, что за это время рядом с ним за стойку присел какой-то абсолютно лысый тип в насквозь промокшем костюме, из-под которого торчит несвежая сорочка без галстука.
Причем здесь порядок-то ? - подумал Уолтер и опустил глаза на ярко-желтый жилет бармена, а точнее - на пуговицы жилета - неправильной формы лепешки с черными черточками иероглифов на белом фоне .
Уолтеру было видно всего три пуговицы над стойкой, а ниже наверное было еще две или три.
Мондейл знал о том ,что каждый иероглиф означает не букву ,а по крайней мере одно слово, понятие ,если не больше ,и на жилетке могло быть написано целое предложение, само наличие которого, не говоря уже о его смысле наверняка было неизвестно человеку за стойкой.
Он поднял взгляд на бармена ,но лицо того с вопросительно изогнутыми бровями ,уже повернулось к соседу Уолтера .
- Еще ?
- Налейте... - ответил мужчина неожиданно сухим , трескающимся как сухая ветка голосом . - Этот дождь не скоро закончится..
Мондейла по-прежнему бил озноб, и виски не помогало.
Расплатившись, он вышел на улицу и сразу остановил такси.
Машину он отпустил за несколько кварталов до того места, куда направлялся. Уже стемнело и к тому же район был малолюдным.
Ему никто не попадался навстречу. Звуки шагов терялись в шуме дождя, настоящего ливня, окружившего его плотной пеленой.
Наконец-то остался один... остался один... остался, - Мондейл повторяет долгожданные слова, удивляясь тому, что вслед за ними не наступают успокоение и расслабленность.
Ему слишком холодно, и тело, словно скрученное ледяной проволокой, не откликается на слова, которых он на самом деле и не слышит, а только хочет слышать за шумом воды, легко растворяющим все звуки, кроме каких-то вздохов и стонов, должно быть очень уставшего или даже больного человека.
Уолтер вглядывается в пелену дождя, пытаясь хоть кого-то разглядеть за ней, но ничего не видит, к тому же понимая, что звуки-стоны доносятся до него с разных сторон: спереди, справа и даже откуда-то снизу. И наверное ему в этом не разобраться...
Этот дождь не скоро закончится..., - Мондейл думает о том, что, если дождь не прекратится завтра или послезавтра, то воды станет слишком много и она не будет успевать стекать в колодцы и впитываться в землю.
Оставаясь на поверхности, вода сначала соединит между собой все лужи, собирающиеся в провалах асфальта и у обочин дорог. Потом скроет светлые и темные полосы у него под ногами, что чередуются между собой на небольшом, пять-семь шагов вперед, но хоть как-то различимом отрезке тротуара.
Темная полоса... тик... так... Светлая... что это - окна? Фонари? Но на уровне лица Уолтера не было видно, пробивающегося сквозь струи дождя, рассеянного света. Полосы стелились по самой земле плавно и незаметно для него, перетекая справа налево.
Сильный порыв ветра толкает его в спину на несколько шагов вперед, едва не сбивая с ног. Уолтера лихорадит, и он чувствует сильную слабость, подбирающуюся к нему откуда-то снизу, от ног к пояснице.
Еще немного. Ему осталось пройти какую-то сотню шагов до поворота и столько же после. Тик... так... что это? Ах, да... Игра, бессмысленная и не требующая понимания.
Он зло рассмеялся и тут же сильно закашлял, хватанув ком холодного сырого воздуха. Но не остановился, а только слегка замедлил шаги.
Ему были нужны деньги. Много денег. Поэтому он сразу согласился на предложение, которое ему сделал этот странный человек, назвавшийся Скавродисом. Он дал тщательно разработанный план, расписанный по минутам, а главное, не торгуясь заплатил вперед половину очень приличной суммы.
Мондейл ничуть не удивился этому предложению. Он вовсе и не думал о том, почему Скавродис выбрал именно его.
Все это не имело значения, как не имело значения и смысла и многое другое в этой жизни: и дождь, и суета бармена, и поднимающийся ветер, и эти полосы под ногами.
Просто ему, Уолтеру , очень нужны деньги.
Он сделал все, как сказал Скавродис: позвонил художнику и договорился о встрече в условленном месте. Мондейл усмехнулся -он даже не знает в лицо человека, которого должен убить! Скавродис описал ему внешность художника и дал номер его Фольксвагена.
Он вспомнил то, что неожиданно пришло ему в голову еще во время разговора с греком два дня назад, то, что на него в этом городе подозрение может упасть только в самую последнюю очередь.
И дело здесь даже не в нем самом, а в том, что живущие здесь люди... В общем, ему совсем необязательно возвращаться в переполненное кафе и допоздна маячить перед глазами бармена и посетителей. Все предосторожности излишни и отсюда он поедет прямо домой.
Черт! - первый раз за вечер он посмотрел на часы. Машина уже стояла у подъезда! Почему он приехал раньше? И что же теперь делать... зайти в подъезд? А если он приехал не один? Придется ждать здесь...
Мондейл замедлил шаг и остановился, прижавшись к стене дома, в нескольких шагах от дверей.
Фонарей поблизости не было, и в темноте наступающей ночи кузов Фольксвагена под струями дождя казался личиной огромного насекомого.
Мондейла по-прежнему бил озноб, и при каждом порыве ветра он только сильнее вжимался в стену. Нащупав в кармане рукоятку ножа, он изо всех сил стиснул ее, стараясь унять дрожь, но ничего не помогало.
Он слабел с каждой минутой и, уже чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, едва сдержал радостный крик, когда, наконец, из подъезда вышел высокий человек в длинном пальто с поднятым воротником и, придерживая левой рукой шляпу, пошел к Фольксвагену.
Высокий, шляпа, лица не видно... но - длинное пальто, конечно, это он!
Художник уже начал обходить машину впереди, и Мондейл, отбросив зонт на тротуар, рванулся за ним, на ходу доставая нож.
Внезапно из-за поворота, метрах в тридцати от них, появился грузовик. Дальний свет фар, прошивая улицу, выхватил из темноты Мондейла с блестящим лезвием в руке.
Художник увидел его и бросился через дорогу. Мондейл - за ним, но у самого тротуара убегавший резко оглянулся, и Мондейл, в два прыжка достигший середины дороги, вдруг споткнулся, увидев лицо жертвы, словно наткнувшись на невидимую преграду.
О, Боже! - выдыхает он, но уже не слышит слов, потому что воздух разорван скрежетом тормозов, воплем накопившейся внутри стальной машины чудовищной инерции. Удар...
И тело Уолтера Мондейла несколько мгновений парит в воздухе, чтобы затем рухнуть на дорогу безжизненной грудой костей. По тому, что осталось от его лица, трудно было понять, слышит ли он еще стук часов, висящих на стене его комнаты рядом с картиной, на которой усталый всадник, отпустив поводья, все также всматривается в густеющие сумерки.
***
Каждый раз, лишь только почувствовав, как сон начинает потихоньку отступать, отодвигаться, стягивая с нее свое покрывало, Лора, внешне неподвижная и, как всегда, лежа на животе и прижавшись правой щекой к подушке, вся замирала внутри, цепенея и вслушиваясь в то, что происходило вокруг нее.
Сначала звуки ближние. Они были, если он уже вернулся и вошел в комнату, пока она спала.
Входя, он, конечно, бросил взгляд на тахту, где она лежала, и сейчас, должно быть, ходит по комнате или сидит в кресле.Неважно.
Ей хотелось только одного- чтобы он увидел ее, пока она спит... Но в комнате было слишком тихо, а это означало, что мужчина еще не вернулся. Тогда должны были проявить себя звуки дальние: входная дверь, скрипнувшая внизу, топтанье ног за дверью спальной.
Она не хотела слышать их и, слава Богу, их не было.
.....
Лора по-прежнему лежала, закрыв глаза, и удерживала сон, а точнее дверь, приоткрытую ко сну ровно настолько, чтобы можно было вернуться назад.
Мужчины все равно еще не было, хотя солнце, заливающее светом комнату, стояло уже высоко. Она чувствовала это по его теплому прикосновению к щеке и руке, высунувшейся из-под одеяла.
Лора не любила свет угасающего дня и сразу после обеда задергивала плотные тяжелые шторы на окнах, открывая их только поздним вечером, чтобы самые ранние лучи солнца, золотисто-желтые или бледные и еле заметные, беспрепятственно проникали в комнату.
И это было только первым условием удачного пробуждения.
Другим же было то, что она любила просыпаться уже после того как ее мужчина встанет с постели и будет бриться или пить кофе в нескольких метрах от нее, или, как сегодня, будет возвращаться домой после того, как задержался с вечера по каким-то своим делам. А увидев ее спящей, он обязательно что-то подумает, почувствует или вспомнит- она называла это впечатлением.
И впечатление это она будет угадывать весь день, меняя интонации, слова и настроения, и кроме этой игры больше ни о чем не думая всерьез, потому что впечатление, которое могло быть любым, даже банальным раздражением (а оно как раз стало слишком частым в последнее время), будет для нее больше работы и каких-то других, понятных и скучных дел и событий, начинающихся и заканчивающихся на ее глазах.
Это было тоже, что проснуться в каком-то совершенно новом месте, в новой квартире, или хотя бы, в основательно обновленной старой.
Лора придумала эту игру давно, еще совсем юной девушкой. Тогда она подумала (всего один раз, но этого хватило), что если не разгадывать это впечатление, или, что еще хуже, если ей нечего будет разгадывать, то сон не закончится, а только затаится внутри нее. А потом еще сон, еще и еще сны пока их не станет так много, что они просто не выпустят ее из своих объятий и она уже никогда не сможет проснуться.
.....
Она все-таки попытается еще раз заснуть до его возвращения. Можно было и притвориться спящей, но притворство портило игру, предлагая и подсовывая ненужные ей подсказки.
Лора представила себя лежащей на пустынном пляже под солнцем, почему-то никак не собирающимся в ее воображении в одну точку, в пылающий шар, но растекавшимся по холодной полусфере неба.
Солнце у нее не получалось ,но появилась привычная мысль-напоминание о том ,что впечатление должно быть по возможности ярким и запоминающимся ,и может быть она и проснулась только для того ,чтобы что-то поправить ,не полагаясь на волю случая.
Уже в полусне она перевернулась на другой бок и движением ноги стянула с себя одеяло, открывая плечи и спину просачивающимся сквозь окно бледно-желтым, словно выдохшимся лучам.
***
Боль, казалось, вынырнула вслед за ним из сна. Не поворачивая головы, в сумраке комнаты можно было разглядеть только стул, стол с пишущей машинкой, листами бумаги и нависшей над ними настольной лампой.
Во сколько же я лег?
Работалось очень хорошо. Нить новизны со снисходительной неторопливостью вела через обрывки мыслей, мешанину образов и ощущений, облекая их в слова, которые, возвращаясь к породившему их хаосу, придавали ему уже несколько другой смысл. Он купался в этом водовороте и, ложась спать, уже видел как невнятный замысел укладывается в неожиданную форму, растворяется в ней, становится только условием ее существования...
Вдохновение посетило...или Муза...Слово женского рода понравилось ему больше и Эдвин подумал о том ,что хорошо бы эту Музу держать поблизости ,не полагаясь на обычные женские капризы : посетила - не посетила.
А какая она из себя ?
Господи, ну откуда же эта боль? Вчера ведь был абсолютно здоров, а сейчас... Лобная кость раскалывается на куски, и ему уже кажется, что он видит трещины, расползающиеся по краскам старого холста, и слышит стоны распятого...
Закрыть бы глаза и лежать, не шевелясь.
За-крыть гла-за... закрыть... нет - это самоубийство. Нужно хоть что-то делать.
Он с трудом встал с постели, подошел к окну и открыл шторы.
Вот так-так...
Ну конечно же, засыпая утром после такой работы, на что еще можно надеяться?
День подходил к концу. Город растекался под пасмурным небом, демонстрируя все богатство оттенков серого цвета, а люди уже несколько часов как собрались в его нервных узлах.
Они вообще очень любят собираться вместе, им так легче, потому что если вместе, значит есть цель, своя или чужая, но есть, и, как правило, высокая и благородная.
А я стою здесь, и мне как бы нет до этого никакого дела... Ну, положим, не всегда. К Сарояну, например, обещал заехать. И зачем я ему понадобился? Но раз придется ехать, нужно хотя бы дойти до душа.
Он прошел в ванную комнату и включил воду.
Сароян со своим вопросом ,то есть просьбой...Вопрос со своим Сарояном...Чем ехать , лучше бы уснуть. Сон - кратчайшее расстояние между двумя точками...
Снится- же - всякая чушь... Сегодня : дом какой-то странный, бесконечные коридоры, коридоры, кажущиеся слегка накрененными к горизонту из-за того, что стены, пол и потолок расчерчены в крупную косую клетку.
Двери в комнаты прикрыты, но в каждую можно войти. В самих комнатах почему-то нет окон... везде люди - едят, пьют, разговаривают... ничего особенного. Но нет ни одного знакомого лица. Я же все время кого-то искал... Или нет?
Что-то похожее ему, кажется, уже снилось на днях. Да, он вспомнил это, и снилось еще несколько раз за то время, что он взялся дописывать книгу. Но даже вчерашний день сейчас казался Эдвину чем-то безнадежно далеким, отсеченным от него пустотой, провалом, преодолеть который у него не было сил.
Под теплыми струями воды боль стекала к вискам и, пульсируя, стала постепенно слабеть.
Но ведь так не бывает, чтобы ничего не узнавать в собственном сне - ни места, ни людей? И ведь помню все прекрасно! Лица людей, о чем с каждым разговаривал. Я даже помню, что ел - мясо, помидоры, роскошные, свежие помидоры с сахарной мякотью. Нет, вкуса не помню и запахов тоже.
Но ведь это и здесь так, без вкуса и запаха: душ, бритье, кофе, гараж, дорога. Словно шар, пущенный в кегельбане и не знающий, какую комбинацию ему предстоит выбить. Все чувства и ощущения - на помощь нескольким условным рефлексам.
Выключив воду, он не стал вытираться, а только обмотал полотенце вокруг пояса, открыл дверь в коридор и присел на край ванны, собираясь чуть позже заняться трехдневной щетиной на лице.
Он давно не выходил из дома. Неудивительно, что ему снятся такие сны. Эдвин вернулся к тому, о чем только что думал.
Нет, все равно, так не бывает. А значит, был я уже в тех коридорах, заходил в комнаты, и этих двоих, в черных блестящих костюмах, наверное, где-то видел. Они стояли около одной из дверей. Я же хотел что-то сказать. Посмотрел на одного из них. Помню еще, что глаза мне его не понравились. Да, последнее - глаза. А какие они вообще бывают?
Прохладный крем на распаренной коже лица висел в запотевшем зеркале остатками негатива, исчезавшего с каждым движением бритвы. Эдвин оторвал взгляд от ползущего по щеке лезвия и посмотрел в свои зрачки. Ну, в моих-то ничего особенного, черт! Порезался, конечно.
Капля крови нехотя сползала на подбородок.
Господи, да о чем же я... Совсем очумел от этой боли. Неужели больше думать не о чем? Нужно как-то переключиться. Например, сварить себе замечательный кофе.
Очень простой рецепт. Зерна не просто размалываются, они растираются в порошок, в пыль, плывущую по воздуху, как в невесомости ,когда только тяжелая холодная влага и может хоть ненадолго удержать в себе аромат кофе, с первым пузырьком закипающей воды отдавая тебе все, чем напоило его зерна щедрое солнце.
.....
А что, кажется, неплохо - ...пыль, плывущая... холодная влага... щедрое солнце... - думает Эдвин ,- нужно обязательно вставить в рукопись. Все равно звучит как-то слишком литературно: отдавая тебе все...
Выйдя из ванной, он подумал о том, что не выдержит сейчас звука работающей кофемолки и с облегчением обнаружил на кухонном столе банку с совсем небольшим количеством уже готового порошка-пыли, оставшегося со вчерашнего дня.
Сквозь закрытые, плотно запечатанные окна, до Эдвина доносились со двора тонкие детские голоса, и, стоя у плиты, он пытается разобрать хоть какие-то слова, но тщетно. Слишком высоко, четвертый этаж.
Эдвин посмотрел в окно. Городской вид по-прежнему казался чужим и малознакомым .Просто он еще не проснулся окончательно.
Никакого желания ехать к Сарояну или к кому-либо другому Эдвин не испытывал, подавленный одной мыслью о том, что нужно тащиться до стоянки за старым, потрепанным Опелем, а перед этим еще гладить мятую одежду.
Сейчас бы кофе в постель. Да, и хорошую машину с личным шофером, к подъезду.
Или дойти до какого-нибудь сквера, и, сидя на лавочке, не спеша пить купленное по дороге холодное пиво, глядя на проходящих мимо людей, ни о чем не думая...
Пока не надоест.
***
...И, конечно, выехал на хайвэй, хотя через центр города было почти в два раза ближе до кафе, где меня ждал Сароян.
Но одна мысль о том, что придется тащиться со скоростью двадцать миль в час в стае таких же неврастеников, застывая каждую минуту перед светофором, тащиться мимо все тех же витрин, скверов и зданий, особенную красоту и неповторимость которых обнаруживают только туристические агентства... Нет, только не это.
Лента дороги взлетела над землей, как на вдохе, и замерла. Мне всегда было здесь хорошо.
Стрелка спидометра, казалось, застыла в одном положении. Встречные машины, неслышно скользящие на большом расстоянии, вдруг вырывались, словно из-за барьера, и звук, спаявший в себе рев двигателя и свист встречного ветра, жил мгновение и исчезал, только подчеркивая полное одиночество на дороге.
Осеннее солнце с трудом пробивалось сквозь прогалины в сырой вате облаков. Его слабые лучи таяли как снег, едва коснувшись земли, и клубясь у поверхности солнечной пылью, окутывали как туманом уходящую струну дороги.
Но словно очнувшись, вздрагивает стрелка спидометра и плавно идет влево, предвидя поворот, и машина, словно на выдохе, ныряет с хайвэя в университетский городок, где в одном из кафе меня должен ждать Сароян.
О чем я думал все это время? Конечно же, о том, что писал вчера...
***
...Первое, что он увидел открыв глаза, была граница света и тени, нерешительно замершая возле ног...
...Сидел на влажной мостовой, обхватив руками колени и прислонившись спиной к щербатой стене дома, и, глядя на отступающую полоску тени, он не мог даже шевельнуться навстречу солнечному лучу, обещавшему тепло и жизнь испариной, поднимавшейся легким дымком над подсыхающим булыжником.
Невесомый ледяной столб, заполнивший собой позвоночник, парализовал тело, сделал чужим и бесчувственным. Но принадлежало оно ему, хотя убедиться в этом, видимо, еще только предстояло.
Тень отступила еще на несколько сантиметров, и солнечные лучи коснулись его колен. И сколько он так просидел? Ночь? Больше? А что было вчера ?
Он попытался сосредоточиться. Звуки и обрывки ярких образов поначалу охотно складывались в последовательность, цепляясь один за другой: дорога, двери кафе, холод, снова дорога и дождь, смывающий в памяти все, что остается за спиной. Запах мокрого асфальта.
Он чувствовал ярость и желание убить, но в оживающей на его глазах картине не было самого главного, и она разваливалась на тускнеющие и исчезающие фрагменты, и вот уже ему осталась только ярость, ярость диким воплем разорвавшаяся внутри него. И больше ничего. Пустота.
Солнечные лучи двигались по телу, медленно проявляя его и очерчивая светотенью, как на фотобумаге.
Он глубоко вздохнул и почувствовал нарастающую внутри него тяжесть.
Он увидел дерево, стоящее напротив него через дорогу. Его утопающая в солнце крона на мгновение показалась ему цельной, причудливо застывшей каплей, но тут же превратилась в сотни трепещущих на ветру листьев. Их шелест становился все громче и громче, уже сливаясь с шумом крови, толчками расширяющей вялые сосуды в оживающем теле.
Какое-то время он еще прислушивался к себе, пытаясь разделить то, что происходило внутри, с наплывающими на него звуками и запахами, но солнце уже поглотило его, и тяжесть, вместе с теплом входящая в тело, все сильнее придавливала его к камням мостовой.
Он почувствовал усталость и, уронив голову на грудь, задремал...
***
...Остановиться он все равно уже не мог. Голод гнал его, не давая опомниться, вперед по незнакомым улицам все дальше и дальше от того места, где он очнулся.
Однообразные стертые фасады домов по обе стороны дороги напоминали стены колодца. А над мостовой царил сухой ветер, безликий, невидимый художник, он срывал с булыжника ворохи опавших листьев и, подняв их в прозрачном воздухе, плел на фоне неба замысловатые узоры и кружева и, вдруг стихая, ронял их рассыпающейся мозаикой на землю.
Все это мог бы увидеть и человек, шедший в это осеннее утро по улице. Он даже мог увидеть в плывущих листьях не остатки мозаики, а что-нибудь другое, например, беззвучно падающие на землю осколки разбитого зеркала. Ему бы хватило бы на это воображения. Он даже мог бы задуматься на минуту о том, что же можно было увидеть, заглянув в еще целое зеркало.
Но ничего этого он, конечно, не видел.
Очередной приступ слабости заставил его прислониться к стене дома. Он совершенно не узнавал этих улиц и идущих по ним людей.
Странно, столько лет прожить в городе и ни разу не оказаться в этом месте. Столько лет...а сколько? Ведь он пока так и не смог ничего вспомнить. Даже неясные очертания вчерашнего дня и те ускользали от него все дальше и дальше.
Всему виной была эта слабость. У него дрожали колени и кружилась голова. Он не знал, куда идти в городе, которого не узнавал и просто тащился по улице, надеясь уловить запах пищи. Но- ничего, кроме запахов гари и прелых листьев, духов... Они выворачивали его на изнанку, били наотмашь, отдаваясь в каждой клетке тела, словно он весь превратился в обоняние.
Ни - че - го.
Солнце то выглядывало в плывущем хаосе облаков, то снова скрывалось за ними, погружая землю в зыбкую полутень.
Он нащупывал на стенах домов шероховатости, острые края и давил на них все сильнее и сильнее, до боли, постепенно заполняющей все его существо и растекающейся по телу, как блаженство покоя. И тогда голод и слабость уходили, и, оторвавшись от стены, он шел дальше.
Ему пришлось еще несколько раз останав-ливаться и оглушать себя болью, прежде чем он, наконец, не почувствовал запах очага и не увидел одноэтажный дом за оградой и уже немолодую женщину у грубых выкрашенных зеленой краской ворот.
Она ждала его, эта женщина, радуясь, как старому знакомому, и уже что-то говорила, подталкивая в открытые ворота. Чувствуя ее руку на спине, он подумал о том, что наверняка видит ее впервые. И вообще так ничего и не вспомнил, даже своего имени...
***
Эдвин припарковал машину в пятидесяти метрах от здания университетской библиотеки, за которым находилась одноэтажная стекляшка кафе,с далеко выступающим оранжевым фронтоном-козырьком, несущим название заведения - Скрубби.
Он не в первый раз оказывался в этом месте, но не знал, что означает слово Скрубби,и сейчас, безвольно откинувшись на спинку сидения, с закрытыми глазами, просто пережидал пока уйдет подкативший к горлу тошнотворный комок, с готовностью вернувшийся к нему от легкого напряжения езды за рулем и необходимости совершать какие-то движения.
Эдвин был рад тому, что дорога закончилась, но неожиданно для себя оказался на месте слишком рано и теперь ему нужно было ждать.
Все равно где.
Минут через двадцать, проведенных в той же позе, он почувствовал себя лучше. Открыл глаза и, увидев на противоположной стороне улицы, сбоку от библиотеки, несколько лотков с цветами, вышел из машины и направился к ним, на ходу удивляясь услужливо подброшенной памятью ассоциации.
Подойдя к лоткам, он склонился над цветами (а там, в основном, были розы), и жадно втягивал ноздрями исходящий от них плотный, терпкий аромат, оттеснивший куда-то на задний план голоса цветочниц, наперебой расхваливавших свой товар. И отошел несколько смущенный, только тогда, когда голоса смолкли и сменились направленными на него недоуменными взглядами.
До встречи с Сарояном оставалось не меньше десяти минут, и это время следовало как-то убить.
***
...Странной парой они все-таки были. Сначала мне казалось, что мальчик просто не успел лечь и затаиться рядом со стариком, который, слегка приподнявшись на локтях и держа во рту манок, напряженно всматривался в заросли. Его темно-синий кафтан нелепым пятном выдавал его среди еще свежей зеленой растительности, поэтому он не мог себе позволить даже пошевелиться.
Ведь они были ловцами птиц, и ему ли не знать, чего стоит одно лишнее движение на охоте - от усталости или от радости, при виде долгожданной добычи.
А мальчик? Он, похоже, и не собирался прятаться. Сидел на земле, опершись на правую руку, в белоснежной рубашке и смотрел то ли на манок, то ли куда-то в траву перед седобородым стариком.
И ведь мало было придумать эту чушь, так все это еще и выткали на ковре, хотя с ткача, конечно, какой спрос. Зато теперь я, просыпаясь каждое утро, вижу эту нелепую картину во всех подробностях, и недоумение и раздражение по этому поводу успевают привычно наполнить меня еще до того, как я нахожу домашние шлепанцы, вставая с кровати, прямо над которой и висит этот ковер с птицеловами.
Ну да Бог с ним, с ковром. День, кажется, будет хорошим. Солнечный свет падает на пол прямоугольником окна, привычно расчерченным тенью ветвистого клена.
Все правильно. В ясную погоду он всегда должен быть здесь, и я уже знаю, по какой дуге он уползет к вечеру в дальний угол комнаты, чтобы незаметно исчезнуть, подобно тому, как исчезают капли воды на солнце.
Теперь главное - выйти из комнаты не оглядываясь на стол. Не сейчас, потом, сначала нужно успеть заглянуть в мастерскую к Гастону.
Мастерская была во дворе, под навесом, покрытым красной черепицей.
В трех метрах от навеса стоит рыжий Шульц, ожидая, когда Гастон оторвется от вращающегося гончарного круга. Мутный блуждающий взгляд Шульца скользит с предмета на предмет - какое-то подобие улыбки, застывшей на лице.
Видел я все это, и не один раз, и к коллекции моей тут добавить нечего.
Было только еще одно состояние, в котором мог находиться Шульц, и которое худо-бедно можно было прочитать на его лице - это растерянность. Например, выставить его сейчас со двора без кувшина, за которым его послали, и ничего не объяснять. Просто выгнать. Так ведь встанет за воротами и будет стоять до тех пор, пока не позовут обратно, или хозяин забеспокоится и пришлет другого слугу, есть у него там еще несколько обезьян.
Этот второй будет не умнее, но задача у него будет конкретнее- найти и привести Шульца, и он с ней справится. Они уйдут вдвоем, но забудут про кувшин, который еще немного постоит на полке в мастерской, и можно будет наливать в него воду из колодца и пить ее маленькими глотками, запоминая горьковатый привкус свежеобожженной глины.
Шульц непрерывно переминается с ноги на ногу, стоя на щебенке, которой усыпан двор и даже, кажется, что-то бормочет себе под нос, но за шумом вращающегося круга ничего не было слышно. Гастон, увлеченный своей работой, не замечает нашего присутствия или делает вид, что не замечает. Может себе позволить.
Все мы здесь крутимся вокруг него, как гончарный круг вокруг собственной оси, глядя на который, я почему-то всегда думаю о вращающемся волчке. Стоит волчку остановиться -и он упадет, и поэтому нога Гастона каждые несколько секунд давит на педаль, приводящую в движение старые потертые ремни незамысловатого механизма. Он давно мог бы купить себе гончарный круг с электрическим двигателем, но почему-то предпочитает этот. Наверное, думает о том же, о чем и я - что, прикладывая собственное усилие, он действительно поддерживает какое-то равновесие.
Софьи нигде не было видно. Я развернулся и пошел к себе в комнату.
На столе все было так, как я оставил с вечера. Грета, жена владельца магазина сувениров, вся поглощенная предстоящими ей завтра покупками, жаловалась на скупого мужа Софье. Именно ей она все это выкладывала, уставшей Софье, только что накормившей мужчин ужином и оставившей час времени до сна для себя, не для того чтобы что-то сделать, а чуть-чуть прикоснуться к уходящему дню, оставшись с ним наедине.
Я осторожно поворачиваю глиняные фигурки, стоящие на столе, к себе лицом.
Полисмен, сквозь довольную ухмылку вглядывающийся в мирно бредущих мимо горожан. Они не способны никого обидеть или оскорбить, ну, разве что собственных жену и детей, и то за закрытыми дверями своего дома. Безобидные обыватели, но именно на них так внимательно смотрит полисмен, словно каждую секунду ждущий нападения или удара, готовый к отпору, всегда готовый защитить... себя.
Переставлю-ка я его в другое место,вот так, и поверну спиной - пускай наводит порядок там, где нет живых людей.
Посмотрим еще...
А это, конечно, зеленщик. Жаль, что никак нельзя дать глиняной фигурке голос. Голос зеленщика! Врываясь в пресную разреженность утра, он наполняет воздух теми же ароматами, что обещают десятки его трав и специй. Его бы нужно лепить отдельно - голос зеленщика, маленького прихрамывающего Хуго с худым уставшим лицом.
Он ведь и сам просил, умолял, торопил этот голос. Ну, давай же, быстрее, пока Софья идет открывать ворота, и ты еще не видишь этого унылого торговца, забудь про него на минуту, его еще нет, а есть (кого ты хочешь?) - роскошный баронет верхом на лошади, отъезжающий с друзьями от трактира и переполненный чувствами.
Он готов обнять всех этих прохожих и проткнуть шпагой первого встречного! Он ничего не боится! Да и чем его можно напугать? Смертью? Адом? А что это? Адом было бы не ловить на себе лукавые женские взгляды, не сжимать коленями бока послушной лошади, и не знать, что новый отделанный бархатом камзол, прекрасно сидит на нем, и еще многое-многое...
.....
Чего-чего, а глины-то у нас было вдоволь, и я мог лепить столько, сколько мне заблагорассудится. Фигурок становилось все больше и больше. Они уже занимали всю поверхность большого стола и стоящий под ним ящик. И это при том, что к нам ходило не так много людей, а лепил я только тех, кого мог увидеть хотя бы несколько раз.
Глина - не самый лучший материал для того, чтобы показать человека раз и навсегда, как на картине, например. Осанка, руки, глаза - слишком сложно, приходится в каждой фигурке ухватывать что-то одно.
Вот Людвиг, сын Скрумера, рассказывает о том, как выгодно они с отцом продали партию каких-то пуговиц, смотрит куда-то вбок, размахивает руками и ходит, обязательно ходит, широкими шагами вокруг меня, хотя знает, что это меня раздражает, как и все эти его непрерывные разговоры о деньгах. А вот он же, сидящий за шахматной доской, сжался весь, собрался, как перед прыжком, лица не видно.
И так с каждым. То злобные и хитрые, то добродушные или спящие на ходу. Чьих-то фигурок было много, чьих-то, как у Шульца, две, и больше не предвидится.
Во дворе слышится женский голос.
Ну-ка, ну-ка, где у нас Хельга? Тонкая талия и белой глины длинные волосы, это она выпорхнула из машины, набитой какими-то веселыми и шумными молодыми людьми. И сама она была очень возбуждена, говорила с Гастоном отрывистыми, резкими фразами, почти требовала, - Ты понимаешь, как это важно... один раз в жизни... и ни на день позже...
А это позже. Пришла вся заплаканная и сразу ушла с Софьей в дальнюю комнату, просидели они там, наверное, с полдня. И ничего. Появилась довольная и беззаботная, как всегда подтрунивая над Гастоном, что, мол, в этом городе никакие жидкости не проходят мимо его, Гастона, рук, ни до употребления, ни после.
А это Гастон и Софья в те же дни. Так все и стоят кучками, кто кого видел или слышал, каждый с чем-то своим, не замечая больше ни друг друга, ни меня.
Хельга вот болтает с кем-то во дворе, а появись я сейчас, кивнет с ухмылкой и все. А уж в комнату вообще никогда не заходит. Значит, не будет у меня никогда такой фигурки, разве что самому придумать.
Стоит, например, посредине комнаты и делает вид, что осматривается, что все ей интересно, - ковер какой забавный.... А сама ждет, все время ждет, она сама вся -ожидание звука, жеста, неловкости - всего, что может вызвать в ней хоть какую-то реакцию. Голова немного повернута в сторону, руки скрещены на груди. Так и назовем ее - ожидание. Я бы, конечно, мог...
- Наконец-то я посмотрю, где ты живешь, затворник. Сколько лет бываю у вас, а здесь впервые.
Хельга. Боже мой, вот и доигрался. - я вскакиваю со стула, пытаясь насколько это возможно, закрыть спиной стол с фигурками...
- У тебя, говорят, здесь целый музей?
Только этого не хватало. Сейчас все увидит и узнает себя. Все, что касается ее самой, сразу узнает и поймет.
И я замираю, боясь пошевелиться, словно вся комната опутана паутиной и нельзя задеть ни одной нити.
- Покажешь мне, что это такое?
- Нет-нет, то есть, конечно, покажу, но не сегодня...
- Но почему ?
- Ты пойми, я сейчас не могу, то есть - да! Нам ведь пора к Скрумеру ! Конечно пора ! Разве Гастон тебе не говорил? Мы не можем опаздывать к Скрумеру, он наш основной заказчик! Я обязательно все тебе покажу, но потом, в следующий раз. А сейчас идем, идем же во двор!
И я почти выталкиваю ее из комнаты.
***
Вереница деревьев... Вереница мелькающих вдоль обочины... - нет, тоже не так, - и взгляд Вейпера, метнувшийся было к самому дальнему, еще неподвижному отрезку дороги, возвращается к точке, в которой полоса асфальта начинала оживать, постепенно поддаваясь скольжению все легче и быстрее, еще быстрее, чтобы, в конце концов исчезнуть под колесами его машины.
Дорога пошла в гору, и, за секунду до того как двигатель начал бы захлебываться на больших оборотах, Вейпер перешел на первую скорость и сбросил газ, набирая дистанцию с притормаживающим на повороте впереди идущем автомобилем.
Все это он давно делал машинально, но иногда, как бы со стороны, любовался точностью и безошибочной последовательностью своих действий.
Метров через пятьсот дорога сворачивала направо к торговому центру. Спустя месяц, когда с деревьев, стоящих вдоль дороги опадет последняя листва, красно-синие параллелепипеды супермаркетов будут видны и отсюда. Но и сейчас он, Хельмут, прекрасно помнит все то, что ждет его за этим поворотом и дальше: заправка, пост дорожной полиции, короткий тоннель, соединяющий напрямую две когда-то разделенные части города.
Он помнил все это и многое другое также хорошо, как если бы уже находился там, стоя перед супермаркетом, или в очереди на заправку, и теперь только улыбался, приветливо помахивая рукой Хельмуту Вейперу, сидящему сейчас за рулем трайлера.
И на деревья эти он, слава Богу, насмотрелся за свою жизнь. Потому наверное и лезли к нему в голову вчера, мешая сосредоточиться, какие-то ненужные фразы - вереница мелькающих деревьев... вдоль обочины..., когда ему нужно было просто отвечать на вопросы сержанта.
Ему приходится резко затормозить. Трогаясь с места, он снова ищет впереди себя точку между подвижной и неподвижной частями дороги, но взгляд Вейпера только скользит взад-вперед по разноцветным никелированным кузовам.
Вечерний час пик. Асфальт шоссе постепенно исчезает под густеющим потоком машин, ртутной массой растекающихся по желобам улиц.
Вейпер поймал себя на мысли, что ему ни под каким видом не хочется останавливать свой огромный трайлер. Ему казалось, что пока он едет, остаток дня растает намного быстрее, но стоит остановиться, как все пережитое за эти чудовищно длинные сутки, снова встанет перед его глазами.
Но почему? И чего я боюсь? - думал Вейпер, - ведь пока все на моей стороне...
Наверное это усталость. С того момента, как этот ненормальный выскочил на дорогу перед самым носом у Вольво, его не покидало внутреннее напряжение.
Большая часть ночи, проведенная в полицейском участке, с утра допрос и следственный эксперимент. ( К чему, вообще, такая спешка? Он всегда думал, что все эти разбирательства идут медленно, растягиваясь на недели, а то и месяцы, ведь речь шла о гибели человека.)
Последние сутки его жизни вместили слишком много событий и давно потеряли привычную длительность.
И все-таки я напрасно беспокоюсь. Удержать машину на мокром асфальте было невозможно. Я ведь ударил по тормозам еще тогда, когда первый из них, этот художник, кинулся через дорогу, но трайлер тащился вперед, и уже второй... он ведь тоже должен был успеть перебежать, но словно споткнулся посередине...
Детектив, уже немолодой сержант, его, Хельмута, возраста, вел себя очень корректно. Он сразу дал понять, что не считает Вейпера заведомо в чем-то виноватым. Все это было дикой случайностью, что он оказался... то есть нет, конечно, случайностью было то, что эти двое оказались перед ним вчера вечером ! Сам он по этой дороге проезжал уже тысячи раз, возвращаясь из рейса, и проезжал практически в одно и тоже время.
Сержанта совершенно поразила пунктуальность ,с которой его Вольво день за днем проходил отрезки своего неизменного пути от шоколадной фабрики в соседнем городе, по западному шоссе, до складов компании.
Неделю, месяц, год назад, он точно также проезжал по этой пустынной улице в 22.35.
Детектив оказался толковым парнем и, быстро разобравшись во всем, обращался к Вейперу уже только как к свидетелю. Да ведь так оно и было!
И только в самом начале ему пришлось поправить сержанта, когда тот два раза подряд исказил его фамилию, почему-то называя Вебером. Вейпер, детектив, вэ-и-ай-пи.
- Вот дерьмо, - буркнул сержант, глядя себе под ноги, - язык можно сломать. - И тут же похлопал оцепеневшего Хельмута по плечу. - Но вы же не виноваты, что так... пойдемте, что тут мокнуть, - и потащил его к машине.
........
Труп увезли сразу, а они сидели в полицейской машине и ждали, пока эксперты закончат свою работу. Сержант запрашивал информацию в управлении, держа в руке права, найденные в кармане убитого.
Из окна машины Вейперу был виден раскрытый зонт, лежащий на тротуаре под дождем, на который почему-то никто не обращал внимания. Женский голос, слегка искаженный помехами, отвечал на запрос.
Глядя на перевернутый зонт, наполненный водой, Хельмут подумал о том, что все это уже ни к кому не относится.
Уолтер Мондейл, бывший банковский служащий, уволен год назад по подозрению в употреблении наркотиков,...рыжеватый блондин, холост... - или наоборот, имеет отношение ко всем: к трупу, который увезли, к зонту, к нему, Вейперу, или к отрешенно сидевшему рядом человеку, которого и хотел убить этот Мондейл.
И вообще, такая фамилия - Мондейл, не очень подходит банковскому клерку. Их должно быть хотя бы двое, трое, или даже несколько, таких же как тот которого увезла скорая, чтобы собранные вместе, как под колпаком, они соответствовали доставшемуся им слову.
Впрочем, фамилия, наверное, была самая обыкновенная, и эта странная мысль пришла ему в голову только из-за того, что Хельмут вспомнил какого-то Мондейла-политика, кажется американца.
...........................
Ему не разрешили сесть за руль своего трайлера. Инспектор что-то говорил о потрясении, шоке, но только ничего этого не было.
Вейпер чувствовал странную отрешенность от происходящего и в невидимой стене, окружавшей его, зияла только одна брешь - почему он?
Почему именно он?
Нервозность появилась позже. Он почти не спал, проведя остаток ночи в полицейском участке, и к утру понял, что из его жизни выпали последние несколько часов.
Он по-прежнему сидел за рулем трайлера, возвращаясь из рейса, раз за разом поворачивая на злополучную улицу, и, раз за разом, от правого крыла скрипящей тормозами машины отлетало уже безжизненное тело Уолтера Мондейла, бывшего банковского служащего.
...........................
- Старина, ну, в конце концов, не вас же задавили, нельзя с таким лицом идти по улице - от вас же люди шарахаются! - сказал, ухмыляясь высокий смуглый мужчина с очень подвижным лицом и пышной шевелюрой, выбивающейся из-под мехового берета в черно-желтую клетку. Он переложил свернутый плащ на левую руку и достал сигареты.
Выйдя от следователя около полудня они медленно шли по улице.
Странный человек. Вчера, до приезда полиции, он простоял в оцепенении над трупом, не отрывая от него взгляда. А потом, явно потеряв интерес к происходящему, равнодушно смотрел на поднявшуюся вокруг него суету, неохотно отвечая на вопросы инспектора.
Да, ему вчера позвонили... некто мистер Роуз. Клиент был заинтересован купить две его картины, выставленные в галерее. Как ему объяснили, клиент не мог приехать сам из-за какой-то болезни. Нет, везти картины с собой не было необходимости - они ведь в галерее. И клиент их видел...
Этого человека, Уолтера Мондейла, он, конечно, видит впервые, и он понятия не имеет, зачем тому понадобилось его убивать. Он приехал по названному адресу, но никакой мистер Роуз там не жил...
- Послушайте, Хельмут, давайте заглянем куда-нибудь, выпьем по чашечке кофе?
Сворачивая вслед за художником ко входу в забегаловку, Хельмут задрал голову, чтобы прочитать ее название, но вывеска почему-то оказалась в стороне и он ничего не смог разобрать.
.....
Официант проводил их к столику у окна, обменявшись по дороге несколькими фразами с художником, из которых стало ясно, что вкусы у одного из завсегдатаев из заведения не меняются , как всегда кофе со сливками.
Он вообще чувствовал себя как дома . из-за чего и Хельмуту как-то сразу показалось здесь уютно ,хотя он не любил забегаловок.
Странно все это было и как-то нереально - художник и он, Хельмут, здесь... И ведь настоящий художник, а не какой-нибудь там... Никогда до этого Хельмут не был знаком с таким известным человеком. И весь этот разговор...
Впрочем нет, о разговоре он подумал потом, глядя вслед выходящему из кафе художнику, или еще позже, уже сидя за рулем своей машины, сейчас.
........................
- Ясно ведь, что дела против вас возбуждать никто не будет. Да если бы вы его и специально задавили... Наркоман. Ни родственников, ни адвокатов, ни любовницы... Сейчас сожгут, и все. Это же надо так прожить, чтобы никаких следов после себя не оставить! Даже завидно.
Они сидели в дальнем углу зала, у окна, едва прикрытого полупрозрачными занавесками, за которыми беззвучно, пунктиром, как в немом кино, один кадр сменял другой, оставляя неизменными какие-то детали, фрагменты изображения: бельевую веревку, провисшую над одним из балконов третьего этажа на противоположной стороне улицы, телефонную будку, прилепившуюся к углу того же здания и узкую полоску неба, обрамляющую всю картину.
Хельмут неожиданно подумал о том, что эти застывшие фрагменты должно быть тоже исчезают или меняются, но только с какой-то другой скоростью. Как мы, например, потому...,и он посмотрел на собеседника.
Но человек, куривший сидя напротив него, а это был художник Малкольм Пирс, смотрел не в окно, а куда-то мимо Вейпера, в сторону входной двери. Ждал он кого-то, что ли?
- Вы -то побеспокоились запастись свидетелями своего существования? Всевышний не в счет! - И художник, наконец, посмотрел на него, поднося кофе ко рту. - И что вас все-таки так беспокоит?
Хельмут терпеть не мог кофе со сливками и удержался от соблазна разом избавиться от напасти ,залпом опрокинув чашку ,только из опасения ,что его тут- же стошнит. Он вдруг подумал о том, что место, на котором сидел художник было единственным в зале, с которого, не поворачивая головы, можно видеть всех входящих в кафе.
- Вы детективу-то что сказали? Что этот тип споткнулся как раз тогда, когда вы затормозили ? Так может вы думаете, что он из-за скрипа тормозов остановился? Но не затормози вы, задавили бы нас обоих, а я категорически против .
Улыбнись сейчас художник, сведи все к шутке, Хельмут тут же с готовностью принял бы игру и поддержал ее. Но тот был абсолютно спокоен и Вейпер понял, что именно этот спокойный, почти лишенный интонаций голос и держит его в напряжении, которое должно было, обязательно должно было прорваться чем-то неожиданным и не менее неприятным, чем то, что уже произошло с ним прошедшей ночью.
Хельмут смотрел на бледно - желтую поверхность кофе , от которой исходил жар , как от маленького солнца , чудом попавшего в пластмассовый стаканчик. Кофе будет остывать , приобретая коричневый или грязно - серый цвет, и еще более отвратительный вкус.
Однако Пирс ждал ответа и молчать дальше было неудобно. А ему совершенно не хотелось разговаривать сейчас, также как не хотелось ничего говорить и в участке. Но там было легче, потому что на большую часть вопросов приходилось отвечать художнику, а он, Хельмут , только уточнял или подтверждал какие-то мелочи.
А сейчас ему не хотелось вдаваться ни в какие подробности и пить этот кофе, который может быть не такой уж и плохой и даже может быть нравится всем этим окружающим его людям... Но почему я - то должен его любить ? Почему я ?
- Вот вы говорите -Всевышний. Но почему я? Почему в этом месте? Почему этот чертов Мондейл назвал именно этот адрес? Почему именно меня Бог избрал для этого... этого... - слово вылетело из головы Хельмута, словно споткнувшись о взгляд Пирса застывший в направлении двери.
Он пришел? Вейпер с трудом сдержался от того, чтобы не
повернуться.
- Ну ясно, ясно. Только почему вы решили, что избрал вас для этого, так сказать, дела, именно Бог, а не дьявол или просто случай, в конце концов? -художник улыбался, уже беззаботно глядя на него.
- Так ведь...
- Так ведь кто жертва? А кто? Я-то, во всяком случае, склонен считать жертвой себя.
- Но вы же слышали, что говорил инспектор: дегенерат, опустившийся человек. У этого подонка дома нашли кучу денег - наверняка тех, что ему заплатили за вас! Да сами-то вы, что мне только что говорили?
- И вы значит решили, что Бог вас выбрал, чтобы навести порядок, и, так сказать, восстановить справедливость?
- ...
- Ну, а сами-то вы могли это сделать?
- Что ...сделать ?
- Если бы вы знали, что 22 октября сего года, возвращаясь с грузом шоколада из рейса, и, повернув на Ридженс-стрит, вы не сможете удержать машину и собьете наркомана Уолтера Мондейла, пытающегося убить непонятно из-за чего известного художника, сели бы вы за руль?
- Если бы знал?
- Да, если бы знали. Зачем вам вообще Бог или дьявол, если вы сами знаете кого и за что надо или можно убить? Зачем вам все время нужно чье-то разрешение или оправдание, если задним числом вы можете оправдать все что угодно? Ведь это может быть, вообще, самое главное. Это как ... - и тут он неожиданно рассмеялся, - ... вы знаете, Хельмут, что такое право первой ночи ?
- ...
- Ну, не удивительно. Люди так стремятся стать похожими друг на друга, и для этого им еще предстоит многое забыть...
Он говорил спокойно и весело, почти не делая пауз, казалось и не ожидая никаких ответов, а у Вейпера вдруг появилось чувство, что его тащат на место уже совершенного преступления, к которому с другой стороны, также спокойно и чему-то улыбаясь про себя, приближается Уолтер Мондейл, и, что от него, Вейпера, в сущности требуется совсем немного...
- Вы когда-нибудь спали с девственницей ? - Художник посмотрел на Хельмута и дождавшись ,пока тот кивнет продолжил - видимо очень давно и пожалуй ничего не помните .Ничего я напомню ,у меня это было совсем недавно...
Женщина ,Хельмут ,по-настоящему отдается вам только один раз в жизни - торжественно объявил Пирс - тогда ,когда она девственница ,то есть и не женщина еще даже - здесь он ухмыльнулся ,поднял голову ,поискав официанта ,и видимо не обнаружив того продолжил - Единственный раз она отдает вам все ,не прося ничего взамен. Она боится , Хельмут, она боится этого как смерти ,но каждым дыханием ,каждым волоском тянется к мужчине....И этого больше никогда не повторится, Хельмут, все .Влюбляйтесь до самозабвения ,бегайте за каждой юбкой - вы ,именно вы всегда будете тянуться за ней, и ,добившись своего ,проваливаться и возвращаться опустошенным .Потому что теперь все зависит от женщины ,а ей и так хорошо...
Хельмут успел выхватить из услышанного несколько обрывков фраз и судорожно пытался связать их со всем остальным : спали с девственницей ? ...больше никогда не повторится ... отдает вам все ... а ей хорошо ...
- И тут уже, либо вам этого хватает, либо... - и художник неопределенно помахал в воздухе рукой, - начинается что-нибудь другое - садизм, мазохизм... или вам просто захочется побыть на ее месте.
Вот что такое право первой ночи, Хельмут. Или вы все решаете сами, или ползете к тому же финишу, черт знает какими путями. Не упускайте ни одного шанса, старина, их становится все меньше и меньше . Это я не о девственницах, конечно.
Художник смотрел на Вейпера.
Хельмут думал о том ,что если бы не согласился зайти в кафе , то уже наверняка был в гараже , а не мучился здесь, над чашкой с этим пойлом. И ведь Марта тоже любит эту гадость . И еще масса других людей ,наших знакомых. Но почему я-то не могу даже смотреть на это спокойно ! Самый простой , ничем не примечательный человек - и не такой как все , как исключение из правила...
- Так это...э-э-э..теория что-ли такая ?
замер и медленно повернулся к Вейперу . - Что, теория ?
- Ну ,это - Право первой ночи . - с опаской произнес Хельмут.
средние века придумали , чтобы все невесты подданных проводили первую брачную ночь с ними.
членораздельное из того смутного , судорожно - смятого воспоминания , что осталось у него после первой брачной ночи, и не находя ничего кроме ощущения какой -то суетливой нечистоплотности, неожиданно для себя спросил
- И что , все были девственницами ? .
- Все ? - машинально повторил Пирс
Осмелел Хельмут , впрочем ,совершенно не понимая , что и о чем говорит.
Художник задумался.
кофейную чашку, покрутил головой в поисках официанта, снова посмотрел в чашку.
- Чего - бы им дожидаться свадьбы . Ну так и что ? Это ведь метафора такая - право первой ночи ,символ , как свадьба , понимаете ? Жизнь - жизнью ,а теория ...- художник внезапно споткнулся , подозрительно посмотрел на Хельмута, и вяло добавил, - ну, вы же сами говорили...
Я ? - молча удивился Хельмут , но на всякий случай промолчал.
- Впрочем, - Пирс пристально посмотрел ему в глаза, - если для вас это кажется слишком ,то могли бы для разнообразия ,один разок гульнуть , т.е. тьфу - по другой дороге проехать. И вообще бы ничего не было.
Хельмут молча кивнул.
- И меня бы не было, - добавил Пирс.
Хельмут снова кивнул . - Я давно уже не думаю об этом. Еду себе и еду.
Нормальная дорога .Чего ее менять ?
случайностей не люблю. Как и бессмысленных занятий. - Он снова взял в руки пустую чашку , покачал ей в воздухе и поставил ее на стол. - Кстати, как вы думаете, Хельмут , будет нас еще вызывать детектив? - неожиданно сменил тему художник, - надоел он мне со своими вопросами. Бессмысленно все это.
Он подозвал официанта и расплатился.
- И выбросьте эту историю из головы, она действительно не имеет к вам никакого отношения, как и все наверное, что я вам тут сейчас наговорил. Пусть все остается как есть.
Пирс встал из-за столика, - Вы сейчас домой, к семье?
- Нет, мне нужно заехать в компанию.
- Ну, компания это тоже семья, только очень большая, не правда ли? Огромное количество свидетелей вашего пребывания здесь. Семья - это замечательно, Хельмут. Это просто замечательно, - и с этими словами он пошел к выходу.
Скосив глаза к окну, Вейпер ждал, когда художник пройдет мимо него, но того все не было, и он представил, как выйдя из дверей, Пирс останавливается в нерешительности, оглядывается, читая вывеску, и медленно идет в противоположную от него сторону, вверх по улице.
Наверное, так все и было. Вот только человек, нарисованный его воображением и бредущий сейчас по улице, почему-то был совсем не похож на того, кто только что сидел с ним за одним столом.
.....
Легко сказать - выброси из головы, - думал Вейпер, пробираясь на своем Вольво в медленно ползущем потоке машин.
Он явно был выбит из колеи и, неоправданно долго провозившись со стартером в гараже, теперь опаздывал к обеду, чего в свободные от работы дни с ним никогда не случалось.
Марта с сыном наверное не садятся за стол, дожидаясь его. Еще днем, расставшись с художником, он позвонил домой и успокоил жену, сказав, что все обошлось как нельзя лучше. Но по его голосу она, конечно, догадалась, что он не так спокоен как обычно, и теперь ждет когда он приедет и все расскажет.
Вечер был теплым, и, несмотря на поздний час, улицы были полны людей. Глядя на них, Вейперу снова показалось какой-то чудовищной ошибкой то, что в его жизнь ворвалась эта чужая смерть. Но это произошло, и он оказался беззащитен от вторжения. Как и все эти, ни о чем не подозревающие люди. Неужели каждый из них может ни с того, ни с сего в любой момент оказаться убийцей, как и он? Выходит, что может.
Значит они уже готовы к этому, также, как оказался готов и он, Хельмут.
Вейперу всегда казалось, что к убийству нужно пройти долгий и вполне определенный путь ,созревая как плод, всю жизнь ждущий момента, когда уже не нужный дереву, он должен упасть.
А его Мартин? Неужели и он, веселый веснушчатый мальчуган, всегда живет рядом с этой гранью, за которой провал, пустота чужой или своей смерти? Его Мартин, которому завтра исполнится десять лет.
Почему он сейчас вспомнил о нем? Боже мой, он ведь едва не забыл про подарок! Они с Мартой присмотрели сыну костюм: жилет, брюки, пиджак, мальчик будет в нем совсем взрослым!
......
В магазин готовой одежды Хельмут Вейпер успел перед самым закрытием. Он был единственным покупателем в опустевшем торговом зале.
Когда он выходил на улицу продавщицы, собравшиеся около кассы, не прерывая разговора, дружно проводили взглядами его рослую крепкую фигуру.
Покупка была очень удачной ,и сев за руль Вейпер, пожалуй в первый раз со вчерашнего дня почувствовал, что напряжение постепенно уходит, и к нему, наконец возвращается равновесие и уверенность в себе.
******
- Так это было во вторник?
- Ну да. Я же говорил, что позавчера. О времени и месте договорились заранее, но я переспрашивал и уточнял чуть ли не каждый день. Тогда казалось, что я просто на подъеме, эмоции через край, а на самом деле нервничал, наверное, ужасно. Потому, что сейчас толком и вспомнить не могу, что делал эти дни. Может, и не делал ничего, а только изображал для других. Так ведь тоже бывает когда ждешь, ждешь, ждешь...- здесь говоривший замолчал на некоторое время, разглядывая стоящий перед ним нетронутый бокал пива.
- ...И знаешь, Гарик, это стало последней каплей. Конечно, дело не в вечеринке, но это был толчок, сигнал, и я... я испугался...
......
Я начинаю различать цвета...Две светлые полосы ,полы плаща...они
остаются справа и слева...желтая ткань пиджака...косая клетка ткани сначала предельно отчетлива и тут же начинает расплываться ,вибрировать ,словно покачиваясь на невидимых волнах - это значит ,что я уже ощущаю ее кончиками пальцев и чувствую запах...и темно-коричневую влагу сорочки...Здесь нет страха ,но есть тревога и ожидание предательства ,недоговоренность и полумрак...
......
Человек, сидевший развалясь за столиком кафе напротив Сарояна , и не выглядел напуганным...
Рослый, вальяжный блондин с крупными чертами лица говорил медленно, словно проверяя звучание найденных им слов, и не отрываясь смотрел на огромный лысый череп Сарояна , так низко опустившийся над своим бокалом, что пивная пена шевелилась от его дыхания.
- Прошло уже больше двух недель как я оформил все расчеты, объявил о результатах в лаборатории и отдал материалы шефу.
- А как его зовут?
- Кого?
- Шефа.
- Сонг. Питер Сонг. Да... - блондин вопросительно смотрел на Сарояна, но тот только сосредоточенно пил пиво.
- ...Две недели - срок достаточный, чтобы все проверить и понять, чего я добился, и когда шеф лично напомнил мне о вечеринке, на которой будут почти все наши, я подумал, что он просто выбирал наиболее подходящий момент, чтобы поздравить меня с такой удачей.
Тут Сароян неожиданно молча встал, пошел к стойке, не обращая внимания на официантку , взял два пива и вернулся к столу, поставив себе и мне по бокалу.
Все это время блондин слегка растерянно следил за ним.
- Это ведь не очередная бумажная идея, Гарик, это - новое направление; теперь мы можем не только предсказывать уже происходящие катастрофы, а отслеживать всю динамику процессов за недели, за месяцы до того, как появятся те признаки, которые раньше фиксировали наши датчики. Ты представляешь, какого уровня эта работа!
То ли Сароян не мог себе представить ничего подобного, то ли просто думал о чем-то своем, но только он по-прежнему потягивал пиво в своей обычной позе, почти лежа на столе.
Могло вообще показаться, что все происходящее ему безразлично, если бы не пальцы. Они всегда его выдавали. Длинные и тонкие, они жили отдельной от всего тела жизнью. Пальцы фокусника или музыканта. Застывшие вытянутой кистью на висках, они внезапно срывались на стол и, словно поймав какую-то мысль, начинали разминать и перетирать ее в кончиках пальцев, а покончив с ней, жадно стягивались на холодном стекле бокала.
.....
За соседний столик сели двое мужчин. Кажется я их уже встречал раньше. Очень знакомые лица. Вытянутое ,лисье и приплюснуто-продолговатое, заячье...
Может быть в этом все и дело ,что - типичные ? Сколько раз я уже замечал , что есть огромное количество людей похожих друг на друга , людей разного возраста и живущих за тысячи километров друг от друга.
Лиса и заяц. Охотник и дичь. Нужна еще одна пара - за столиком два свободных места...Одно займет женщина, ждущая...чего - любви , конечно ,или хотя бы влюбленного взгляда, а другое - м-м-м - что-то такое ,или кто-то...
.......
- ...Когда я пришел, они уже говорили о футболе. И это длилось два часа. Гарик, ты знаешь как я люблю футбол, но - два часа! Они вспоминали голы, передачи, потом взялись за судей и репортеров, обо всем этом уже написавших, и только, когда начали спорить о любовницах футболистов, появились шеф с Кларой.
- Так его не было? - спросил Сароян, левая рука которого в этот момент ощупывала лысый череп, как бы проверяя, не появилось ли чего-нибудь лишнего на вверенной ей территории, или - кисть иллюзиониста, готовая сорвать покрывало с волшебного цилиндра, чтобы выплеснуть на ждущих чуда зрителей привычный реквизит.
- То есть, он мало того что опоздал, но еще и Клару с собой приволок?
- Да, но я не обратил на это особого внимания, в конце концов, это теперь меня не касается.
- Я же ее помню, - сказал Сароян, - она умница, твоя Клара. Наверное все поняла и пришла тебя поздравить.
- Да какое там! Шеф с порога начал рассказывать о своем отпуске в Альпах, который весь состоял из очень смешных, по его мнению, эпизодов.
- А дальше? - Сароян откинулся на спинку стула, открывая под плащем борцовский торс с мощной шеей, несущей резкий армянский профиль.
улыбающийся шеф. В какой-то момент стало трудно дышать, и я вышел на балкон. Такое странное ощущение, вроде бы вместе со всеми, веселая музыка, вспотевшие тела, а тут пронизывающий ветер и этот темный провал под ногами. Я вдруг понял, стоя там, что так было всегда, всю жизнь, понимаешь - я строил планы, мечтал, к чему-то готовился, но выходило-то все иначе!
Я же как будто и не замечал всего этого и начинал все сначала: планы, работа, планы - не понимая, что снова все идет не так, как я хотел!
......
Я пытаюсь представить себе женщину за соседним столиком , но в воображении почему - то всплывает совсем другая картинка - незнакомые , но очень похожие друг на друга люди в разных концах Земли , они и делают что - то одно.
......
- И что же дальше?
- Не знаю... - блондин замолчал, с каким-то недоумением озираясь на шумные стайки студентов, заполняющих зал. - Наверное, надо подождать немного, может, он и правда не успел...
- Ждать?
- Да, подождать немного. Бывает же так, что мысли просто слишком рано приходят в голову.
- Бывает, - я решаюсь вступить в разговор.
- И пока не пройдет какое-то время, никому ничего не сможешь объяснить ,ну хоть разбейся. Будешь ходить кругами, вокруг да около, путаться, болеть ни с того, ни с сего... А пройдет месяц, год, три года, столько, сколько было нужно - и все, и, пожалуйста, все что заказывали, только в другое время, и в другом месте...
- И другим человеком, - Сароян коротко рассмеялся, глядя ему в лицо.
- Ну, не целую же жизнь...
Он снова замолчал. Сароян ничего не спрашивал, а он молчал. Минуту, другую. Взял, наконец, свою кружку и начал отпивать, не спеша и смакуя, также как и говорил до этого. Молчание, однако, не было тягостным и у меня появилось ощущение, что разговор закончился.
Или все дело в словах? Не знаю - сказал он, - и только после этих слов молчание может быть легким и естественным? Не знаю... Но, черт возьми, зачем все это здесь, сейчас...
- Я не был там вчера и сегодня, сказал, что заболел.
- Вот и правильно, - оживился Сароян, - надо поболеть немного, осмотреться, другими глазами посмотреть на все. На уровне проблемы никогда нет ее решения.
......
Нет ,внешне это не может выглядеть одинаково - от таксиста до ученого каждый вроде бы занят своим делом ,но думают при этом о одном и том же , словно глядя одновременно на одну и туже картину...собравшись по двое ,нет - по четверо , так лучше, четыре - это квадрат ,несовершенная ,угловатая, но очень устойчивая фигура...
.....
- Он все понял, этот твой шеф, он все сразу понял. Больше того, Мэл, он всегда ждал, боялся и ждал, что ты принесешь такую свою работу. Поэтому он тогда молчал. И привел с собой любовницу, которую увел у тебя. Он загнал тебя в угол, Мэл...
.....
Кажется, все как всегда. Очередной неврастеник, пускающий слюни перед психоаналитиком. И каждый раз одно и тоже. Он ведь и сам знает, что услышит в ответ, но ему почему-то важно это услышать именно от Сарояна. Минут через двадцать он уйдет довольный и уверенный в том, что решил все свои проблемы.
Сюжет для фильма ужасов: покойничек, выбравшийся из гроба и радостно пляшущий от свободы в склепе, щелкая новой челюстью, очень скоро с удивлением обнаруживает, что ничего не изменилось, склеп на месте и, наверное, к новой челюсти нужны еще более быстрые ноги и крепкие когти, из той, уже прошедшей жизни, потому что удовольствия, что должны были скатиться ему прямо в руки, опять ускользают за бегущей стрелкой часов, привычно оскопляющих все, что подвластно времени.Что произошло то произошло.
Универсальный сюжет.
И он снова вернется, и снова Сароян будет размахивать перед лицом у Мэла правой рукой, тыча ему в лицо указательным пальцем каждый раз при упоминании его имени.
Мне не очень нравится только что нарисованная картинка - мертвец в склепе. С чего бы это? О покойниках, вроде бы, никто не говорил. И теперь мне кажется, что я что-то пропустил из рассказа Мэла. Да ведь он и не рассказал ничего толком! Я, во всяком случае, не могу себе даже представить, как и где все происходило: какая-то квартира или дом с балконом, люди, а точнее- по-разному освещенные лица, -это, наверное, оттого, что в помещении несколько небольших светильников-бра или настольных ламп, и, расположенные к свету анфас, профиль или спиной, тела и лица становятся светлыми, темными или слабо освещенными.
открыть свой бизнес, и вся лаборатория уйдет за тобой, потому что им плевать на кого работать, им нужна перспектива и деньги, Мэл, деньги и сила!
......
Отсутствие женщины и еще кого-то, четвертого ,сидящие за соседним
столиком не замечают и продолжают разыгрывать какую-то сценку.
Слова Сарояна не дают мне сосредоточится и я никак не могу
представить какую именно картину-подсказку видят они сейчас.
Наверняка ведь видят ! Что он там изображает - тот , который
заяц - дичь, растопыренными пальцами у своей головы ?
И картинок этих - сюжетов , много не надо .Как в литературе
,всех сюжетов - всего тридцать три . Или двадцать два ?
.......
- А он для тебя - символ отца...
Тебе надо было посмотреть ему в глаза и ты бы увидел, что в них нет ничего, кроме страха, ничего, Мэл , а все остальное ты придумал сам, - и указательный палец Сарояна замер напротив лба собеседника.
- Зарэзать надо било - доносится чей-то голос.
что незнакомый голос принадлежит мне. - Зарэзать надо било . Кинжалом, как барана, да ? Клянусь мамой ...
Остолбеневший Сароян медленно перевел взгляд на блондина , который настороженно скосив в мою сторону глаза , начал медленно подниматься из - за стола.
- Любая женщина - мать, а ее мужчина - отец... Ага, и эта- мать, - Мэл показал глазами куда-то за наши спины, - и эта, и эта... Господи, чушь-то какая... И с чего ты решил, что мне вообще все это нужно: Клара, шеф, деньги?..
В этот момент в кафе негромко зазвучала музыка. Вошедшие с улицы молодые ребята разобрали инструменты, на которые никто не обращал внимания, пока они лежали на эстраде вокруг синтезатора, и заиграли блюз. Впрочем, они еще только разыгрываются, и пробивающийся сквозь свинговую качку жесткий синкопированный ритм говорит о том, что сейчас зазвучит рэгтайм. Бал на корабле.
Запахнув полы плаща, блондин начал застегивать пуговицы.
- Да я бы рад был ,если бы меня в угол загнали ! Хотя бы огрызнулся ,что-ли... Меня не заметили, Гарик, так, как будто меня там и не было, как будто меня вообще не существует! И это в тот момент, когда я... я...
Не заметили... - я сочувствую парню, и поэтому хочу повернуть, все также по-разному освещенные лица собравшихся на вечеринку в его сторону. Но у меня ничего не выходит ,потому что Мэл, неожиданно раздувшийся до невероятных размеров, уже заполнил всю комнату, и все эти профили и фасы оказываются где-то внутри него, под плащом.
- А ты - кто кого... - доносится откуда-то сверху голос блондина, только что застегнувшего последнюю пуговицу . - Странно, почему я думал, что именно ты?.. Но ты ведь такой же, как я или он, - Мэл качнул головой в мою сторону, - и у тебя тоже ничего не получается, Гарик. Да? Ни-че-го.
И ушел.
Все произошло так быстро и неожиданно, что прошло еще несколько секунд, пока до Сарояна дошел весь идиотизм положения, и он опустил руку с неизвестно куда указующим пальцем.
- Самовлюбленный идиот, - процедил он сквозь зубы. - Завтра же появится у меня в кабинете и пройдет всю программу - будет блевать и тут же глотать все обратно, и снова блевать и глотать, пока...
- Да, успокойся, что ты бесишься? Лучше скажи, он действительно занимается катастрофами?
- Не просто занимается, ты же слышал, он что-то необыкновенное там обнаружил и не знает, что теперь с этим делать.
Он взял в руки пустую кофейную чашку и, не спеша, словно настраиваясь на долгую работу, стал перетирать ее в пальцах.
- А он не сказал тебе, что это вообще: прибор новый, формулы? Шимпанзе какой-нибудь особенный...Если чесаться перестает, то все...
- Нет, не сказал. Но, если ты об этих слухах, он тоже толком ничего не знает. Просачивается какая-то информация, но откуда, он не может даже предполагать. Их фирма к этому якобы непричастна.
- Хорошенькое дело... Правительство делает вид, что ничего не происходит, газеты молчат, а люди, говорят, уже уезжают.
- Все чего-то ждут и боятся.
- Ваш кофе, - к столику подошла улыбающаяся официантка. Сароян кивнул и она начала выставлять чашки с дымящейся темно-бурой жидкостью: первая, вторая...
- А...- она держала в руке третью чашку, в недоумении глядя на нас.
- Ставьте-ставьте, - я показываю на место, с которого только что встал Мэл.
- Ага, - она с облегчением опустила чашку, видимо решив для себя, что третий просто отлучился на время.
Я подождал, пока она отойдет от столика.
- Мне кажется ты немного перестарался сегодня. Не надо было так на него давить.
- Да? Не знаю, я вообще-то все время о другом думал.
- ?...
- Я же помню его Клару. И видел ее на днях. Провожал приятеля в аэропорту и она была там же.
- И что?
- Да улетала она, и было это тем же вечером, про который он нам тут все рассказывал.
- Ты что же, хочешь сказать, что ее даже в городе не было?
- Ага.
- Ее не было... И шефа может быть не было?
- Его я в лицо не знаю, но в аэропорту она была не одна и как-то называла его, я толком не расслышал. - Сароян криво усмехнулся, - ты понимаешь, если все так, то и вечеринки ведь тоже никакой не было.
- Чертовщина какая-то! А что же он нам тут плел? Приснилось ему что-ли ? Может ты день перепутал?
- Да нет, все сходится. Хотя может и напутал что-нибудь. Ну их, Эдвин, устал я что-то сегодня. Сейчас кофе допьем и поедем.
- Куда? Ты, кстати, для чего меня сюда позвал?
- Ах, да, совсем забыл ! Ты уже слышал, что Малкольма опять пытались убить? Вчера вечером, или ночью, я не понял. Он звонил мне утром. Нет, звал я тебя по другому поводу . Кто же вчера знал... Но сейчас уже неважно, давай заедем к нему. Все-таки старые друзья. Посидим за бутылочкой, как раньше, поболтаем... Да, сказал, что будет ждать.
Ишь ты, старого друга поддержать захотелось. Боишься ты его, милый, и не хочешь один ехать. Я уж не знаю почему, но боишься. И не будешь поучать, тыча пальцем в лицо. Подсунешь меня, а сам сядешь тихонько в уголке и будешь выхватывать своими щупальцами слова и фразы из разговора, крутить их в руках, обнюхивать, пробовать на зуб и, повесив ярлычок, аккуратно складывать на полочку в своей аналитической голове.
Но поехать, наверное, надо. Бог знает сколько мы не виделись. А тут второе покушение за месяц. Конечно же надо поехать.
- Кстати, как его правильно зовут, этого парня, Мэл или Мэйл?
- Второе, - Сароян виновато улыбнулся, - ты же знаешь, у меня акцент.
- Я помню. Потому и спрашиваю.
*****
За последние полчаса мой старенький Опель проехал от силы метров двести. В пробку мы попали сразу, как только выехали из университетского городка.
Переполненный чужими неврозами Сароян мирно дремал на заднем сидении. Я же молил Бога, чтобы не заглох двигатель, все-таки приходилось как-то двигаться. Именно это и было невыносимо - необходимость переползать по пятьдесят метров, сидя в машине с двигателем в сотню лошадиных сил. Лучше бы мы встали часа на два, а потом нормально поехали.
Все это время слева, в полуметре от нас тащился роскошный дамский Фольксваген. Сидевший рядом с водителем смуглый юноша, непрерывно жестикулируя, комментировал, не выбирая выражений, все то, что по его мнению происходило в этой стране, в этом городе, и, конкретно, на этой самой дороге. Иногда, подобрав особенно удачный по его мнению эпитет, он, радостно взвизгнув, поворачивался ко мне, чтобы поделиться открытием.
- Сэр, вы слышите меня, это точь-в-точь, как в прямой кишке! Ей Богу, сэр, мы ползем как дерьмо, и скоро будем, как вы думаете, где? Ха-ха-ха, - и он откидывался на спину, постепенно затихая и умолкая на несколько мгновений, словно погружаясь в приятные воспоминания.
- Нет, Лучано, ты посмотри - куда он разворачивается?!
Не знаю, кому здесь еще удается разворачиваться, но мы-то здесь встали, похоже, навсегда. Как эти деревья вдоль шоссе.
Осенний дождь уже смыл с них сухую серость пыльного лета, обнажив плотные, влажные стволы. И, словно забыв о том, как и для чего их вырастили здесь люди, деревья роняли с себя остатки увядающей мишуры желтых листьев, парящих бессильно и безразлично ко всему, будто мираж или отголосок мифа о том, что не все в этом мире создано человеком или исключительно для него.
Меня слегка подташнивает, да и головная боль от выпитого в кафе стала только сильнее.
Пожалуй, стоит перестать работать по ночам и спать днем.
Но ведь легко сказать - перестань! А если я не могу работать днем, и все, что написал до сих пор, появилось ночью? Тогда что?
Вот и сегодня. Мне ведь действительно было хорошо, пока я писал...
*****
...На узеньких улочках, выходящих на площадь, не было тротуаров, и поэтому, пропуская обгоняющую нас повозку, мы с Гастоном на всякий случай останавливаемся, прижавшись к стене дома. И правильно. Возница, проезжая мимо, даже не повернул голову в нашу сторону. Это была его дорога.
Через минуту он выедет по ней на площадь и присоединится к сотням таких же как и он торговцев, прямо с телег продающих капусту и мясо, баклажаны и помидоры, также как и в предыдущее воскресенье, и еще неделей раньше, и до этого, проще сказать - всегда.
И глядя на них как подумать о том, что после полудня, когда площадь опустеет, сюда придет огромная машина, зальет площадь каким-то особым шампунем, а затем смоет его водой. И разрешенное уже движение выплеснет на площадь туристические автобусы и маленькие Пежо, старые горбатые Фольксвагены и спортивные машины-торпеды, с людьми, спешащими к своим банковским счетам, компьютерам, друзьям...
А пока здесь все также, как на картине какого-то итальянца, висящей в холле у Скрумера. Она так и называется - Городская площадь.
Церковь, монолит ратуши, несколько скульптур на невысоких постаментах прямо посредине площади, а между ними - простые крестьянские лица за лотками, безучастные ко всему лошадиные морды, гуляющие парочки.
Удивительно похоже. Если приглядеться, то, наверное, можно найти очень похожих на нас с Гастоном и идущих к какому-то своему Скрумеру, живущему сразу за городской ратушей. Найти бы себя и забрать, присвоить эти триста лет памяти, со всем, что там было, с грязью, радостью, глупостью - пускай!
Забрать все эти прожитые и понятые годы, которые есть у каждого, у всех людей вокруг, детство, обиды, желания. У всех, кроме меня.
Я не знаю, почему у меня вырываются именно эти слова: детство, обиды?.. Какое детство, когда все вокруг и так считают меня ребенком?
Удивительно, но Гастон и Софья так и не спросили меня ни разу, откуда я пришел? Сколько лет прошло, но ни словом, ни намеком... А мне ведь нечего им ответить.
Скрумер. Хорошо еще, что нам действительно нужно было к нему идти. Стоял бы сейчас перед Хельгой, мямлил что-то, путаясь и оправдываясь. И это сегодня, в день моего торжества и победы!
Идти осталось совсем немного. Мы уже поворачиваем за угол ратуши и оказываемся в нескольких шагах от дома Скрумера, над крыльцом которого нависли огромные дубовые двери с очень маленькой ручкой, с какой-то неестественно маленькой медной скобой с облупившейся краской, на месте которой должна была висеть толстая, в обхват кисти, резная деревянная ручка, с позеленевшими по краям от времени бронзовыми набалдашниками.
Гастон потянул за скобу, и она, конечно, должна была оторваться сегодня от этой чудовищной двери; но ничего не произошло, и на нас дохнуло прохладой и той затхлостью, которую дают вещи, своим количеством и объемом выдавливающие воздух и человека из помещения.
Они стояли сплошными рядами вдоль стен: горки со шкафчиками, комоды, трюмо, с наброшенными поверх пыльных зеркал тряпками, стулья и какие-то сундуки, на которых лежали рулоны тканей и ковры.
В один из оставшихся между ними проходов стал протискиваться Гастон, держа в руках увесистые сумки, а навстречу ему уже выходил Скрумер, и за ним на стене отсвечивала отраженными лучами картина этого неизвестного итальянца, на которой обязательно должны были быть мы с Гастоном, и которую я опять не успею разглядеть, потому что по лестнице со второго этажа уже спускается Людвиг, сын Скрумера. Его вялая улыбка говорит о том, что все готово, фигуры на шахматной доске уже расставлены и ждут нас.
И с этого момента все отступает прочь: и Гастон со Скрумером, и церковь на площади, и Хельга. Только рука, прижимающаяся к книге, заткнутой за пояс и незаметной под курткой. Только спрятанная книга и костлявая спина идущего впереди Людвига.
С каждой ступенькой мне становится все легче и легче, и в комнате, где с тумбочек, комодов и шкафов на меня смотрели сувениры, статуэтки, бесчисленные часы с фигурками и без, какие-то фарфоровые слоники и медведи, в этой комнате я уже не думал о том, что мучило меня все это время - почему он, научивший меня играть в эту игру, всегда мне лгал,- всегда, с самого первого раза.
Фигуры уже ожили, и теперь самое главное было - не выдать себя, дождаться момента, когда можно будет, как бы между прочим, достать спрятанную под курткой книгу и, открыв ее на заложенной странице, ткнуть пальцем в диаграмму.
- Этого все-таки мало, Людвиг, мало поставить свою королеву рядом с моим королем. Ее еще надо защитить. А так я просто побью ее. И если бы я не мог этого сделать, это были бы уже не шахматы, а совершенно другая игра.
Пока же все идет как обычно. Защищенные пешками белые фигуры уверенно занимали доску. Позиция была мне хорошо знакома. Соединив ладьи по первой горизонтали, белые должны вскрывать центр, но тут в игру вступит черная королева, и паника судорожной волной прокатится по белым фигурам, отбросит их назад и заставит толпиться вокруг своего короля. А на их место сразу встанут черные, но их будет все-таки мало, и под тиканье часов на пустые клетки хлынут фарфоровые слоники и бронзовые канделябры, чернильницы и флаконы с духами, отраженные во всех зеркалах трюмо.
Пусть думает что угодно. Он научил меня этой игре и сам придумал это правило, которого в ней нет - что поставив свою королеву рядом с моим королем, он сразу выигрывает.
Пусть думает, что я болен, устал или сошел с ума, но сегодня я не буду следить за его королевой, я забуду про нее и останусь один за доской со своими фигурами.
Он мне не нужен. Я ему нужен, да, чтобы в очередной раз обмануть, поймать на эту им самим придуманную наживку.
Ну наконец-то! Черная королева повисла в воздухе и вот-вот должна упасть рядом с моим королем, поэтому я уже достаю книгу из-под куртки и, открывая ее на заложенной странице, смотрю на лицо Людвига. Я должен запомнить его в эту минуту, должен видеть все чувства, что пронесутся по нему - разочарование? злоба? стыд?
......
На столе, на шкафу, на каминной полке - было множество часов, и все они, от огромных напольных, в рост человека, до наручных часов Людвига, все они шли вразнобой, и их невероятно нестройный хор делил секунды на множество мгновений, попадая в которые, все, наверное, должно было происходить намного быстрее.
Может быть, поэтому я так ничего и не увидел на его лице.
Скосив глаза в протянутую ему раскрытую книгу, он только слегка пожал плечами, и королева, на мгновение больше провисев в воздухе, опустилась на безопасную клетку. А Людвиг уже раскуривал длинную сигарету с золотым ободком, и все это было очень к месту: изящная дорогая зажигалка в холеной, почти женской руке, на фоне темно-коричневого костюма-тройки, белоснежной сорочки и галстука, с немыслимо пестрым узором из разноцветных квадратов, линий и кружочков.
Нелепа была книга, по-прежнему лежащая открытой рядом с шахматной доской, и то, что я опять проигрывал, потому что так и не смог избавиться от мысли, что вот только стоит открыться этому обману и все встанет на свои места, все будет как-то иначе.
Бездарная партия заканчивалась, а я ждал и тер слезящиеся от сигаретного дыма глаза. Мне вдруг стало смешно - плачущий побежденный соперник, так это выглядит со стороны! Вот куда надо было смотреть - на самого себя в зеркало! И лепить потом из глины физиономию идиота, ждущего с открытым ртом, сам не зная чего, от того, кто старше, умнее и хитрее, кто обманывал его сознательно, потому что по-другому не хотел или просто не умел.
Это ведь действительно смешно - сидеть перед зеркалом и лепить карикатуры с самого себя. Сдавая партию, я уже перестал сдерживаться и просто расхохотался. Скорчившись от смеха, я стал вылезать из-за столика с шахматами, но, потеряв равновесие, качнулся в сторону прохода и ухватился рукой за ножку одного из небольших шкафчиков-сервантов, стоящих поверх длинного комода из красного дерева. И оп-ля !... через мгновение поймал в воздухе повалившийся на меня палисандровый шкафчик с перламутровой отделкой. Людвиг уже стоял рядом, перехватывая из моих рук бесценное изделие, а я сквозь всхлипы смеха с удивлением разглядывал фигурную резную ножку, оказавшуюся в моей руке.
Она вся прогнила внутри. Тонкая, почти символическая внешняя оболочка, удерживаемая только краской и лаком, была набита трухой.
Машинально я шагнул всторону и, не обращая внимания на Людвига, резко дернул на себя дверцу комода - она вывалилась вместе с замком и ржавыми петлями!
Здесь все было гнилым. Черви сожрали всю эту некогда шикарную мебель из самых редких пород дерева. Теперь она стояла, поблескивая своими лакированными поверхностями, казавшимися неприступными еще полчаса назад, и могла рассыпаться от одного моего прикосновения.
Конечно, это была истерика. Хохоча и вытирая выступающие на глазах слезы, я уходил мимо оторопевшего Людвига и всего этого хлама и рухляди, в невероятном количестве скопившихся в доме.
Сколько времени стояли они, пылясь в этих комнатах и коридорах? Забытые и никому не нужные, они все еще ждали, ждали своего часа, что кто-то вынесет их на свет и даст еще одну жизнь.
Но как же торжественно я поднимался по этим, из последних сил скрипящим ступеням, всего два часа назад! Каким серьезным и решительным казался самому себе!
А сейчас, пробираясь по коридору к выходу, я боюсь, не дай Бог, прикоснуться к чему-нибудь. Наверняка, здесь все готово рассыпаться. И я не вижу больше витиеватой резьбы на стойках сервантов, а только свой неясный силуэт, мелькающий там, где еще сохранился лак, да физиономию в зеркале, до неузнаваемости искаженную смехом.
Гастон уже толкает дверь и... уф-ф-ф... мы на улице. И я радуюсь, что на площади уже нет базара, булыжник вымыт шампунем, и теперь мы с Гастоном идем по правильной окружности ратушной площади, окруженной кубами зданий. Пунктир машин, срывающихся с окружности площади в прямые ленты улиц, треугольники крыш, шпиль ратуши под расплавленным кругом солнца.
Простые формы и линии. Геометрия. В нагромождении чистых контуров и линий было неожиданно легко и свободно.
Не нужны стали слова. Исчезли названия, и предопределенность таяла вместе с тенью от полуденного светила. Состояние было пугающе новым и зыбким и хотелось длить его дольше, еще и еще.
Пустота требовала заполнения, но я был один, совершенно один. Мира не существовало, он станет таким, каким я его придумаю.
Я могу превратить все в сладко-тягучую пастилу или все утопить в грязи.И молодая мадонна, толкающая коляску с ребенком, вдруг увидит перед собой гадину и, парализованная страхом, будет склоняться все ниже и ниже, навстречу тянущимся к ней щупальцам.
Благообразные пожилые пары, прогуливающиеся перед строгим старинным зданием. Из открытых окон доносятся звуки рояля, словно струи воды, вырывающейся из львиного зева фонтана вверх, в небо, чтобы осыпаться музыкой бесчисленных капель.
Мазурка Шопена и гипсовые бюсты композиторов в зале для музицирования. Одна мысль, мгновение, и изо всех окон содрогнувшегося от злобного стона особняка на улицу хлынут потоки крови и спермы, увлекающие за собой все живое. Под музыку. И не будет ничего более безумного и дикого, чем эти лица пожилых людей, дергающиеся в конвульсиях страха и наслаждения под аккомпанемент мазурки Шопена. И никто не сможет ни отменить, ни запретить всего этого! Потому что, если я это придумал, значит, это уже было, или есть, или будет, а значит не может быть ни хорошим, ни плохим. И все должно повториться хотя бы дважды...
.....
В двух шагах от меня маячит спина Гастона, с расплывающимся темным пятном между лопатками. Я чувствую запах пота и вижу, как под тканью рубашки начинает проступать мускулатура торса и рук. Память возвращает это не знающее усталости тело, и я, как ни стараюсь, не могу придумать на его месте ничего другого.
Это сильный и добрый человек. Будь на месте Гастона кто-то другой...
Он ведь справедлив? Да, я никогда не слышал, что это не так, а значит, и он заслуживает справедливого отношения. Он торопится домой потому, что у него много работы, и, не проронив за всю дорогу ни слова, он, конечно, обдумывает новые заказы, а его кисти уже чувствуют холодок сырой глины.
Я вернусь вместе с ним и увижу в своей комнате брошенные впопыхах глиняные фигурки.
Каким далеким и чужим сейчас кажется все это, словно с того момента, как мы вышли из дома, прошло не три часа, а три года, нет - тридцать, триста лет! И эти безжизненные истуканы-маски, плод чьей-то воли и фантазии, они оттуда, из тех времен; фигурки-маски, жившие когда-то по отдельности и слетевшиеся вместе, чтобы вереницей пройти перед моими глазами и наполнить еще и еще мою комнату и память.
Игрушки-маски из детства, которое я так и не вспомнил.
.....
Возвращаться домой не хотелось.
Навстречу прогрохотал открытый грузовик с солдатами. Молодые парни сидели на скамейках вдоль кузова, переговариваясь друг с другом. Кто-то смеялся. Я смог разглядеть их простые дружелюбные лица, такие же были бы у них за свадебным столом или на пикнике. Почему они здесь? Одеты в камуфляж, руки привычно лежат на стволах автоматов, зажатых между колен. Их часто возят на стрельбище и уже, наверное, приучили, целясь в силуэт мишени, думать только о том, чтобы плавно нажимать спусковой крючок,и только об этом. Привычка должна сделать свое дело - поставить деревянный силуэт на место бегущего человека.
Ну, хватит, хватит! Домой мне не хочется возвращаться, вот и все, при чем здесь эти парни? Они и войны-то, может быть, никогда не увидят.
А я иду за Гастоном, не хочу, но иду - к его мастерской, к Софье, к сытному обеду в уютном, прохладном доме. Мы почти пришли, и я уже вижу, как открывается дверь, и идущий впереди Гастон лишь на мгновение оставляет меня одного по эту сторону порога.
***
- Если ты, свинья, надумал здесь спать, то я не собираюсь дожидаться, пока ты выспишься!
Я все-таки проморгал, когда наш ряд пришел в движение, и огромный детина уже просунул в открытое окно машины свою физиономию с отвислыми щеками и явно намеревался протащить еще и руку.
Включая зажигание и трогая машину с места, я успел подумать о том, что соседу, сидящему в Фольксвагене, видимо, попала в окно еще менее аппетитная часть тела верзилы, и он мог обнаружить, что та прямая кишка, по которой он так долго тащился, наконец, закончилась.
*****
Машину можно было оставить на обочине, но мы съезжаем с шоссе к двухэтажному строению из бледно-розового туфа, под двускатной крышей, с небольшим палисадником и скрытой за ним прямоугольной площадкой с левой стороны от фасада, от которой ко входной двери ведет дорожка, выложенная плиткой, кажется, того же цвета, что и стены дома. Впрочем, я не уверен, что помню настоящий цвет плиток и, тем более, не смогу различить их сейчас, в сумерках.
.....
Дом, в котором жил Малкольм, был достаточно безликим, чтобы было невозможно определить, кто в нем живет: адвокат, инженер или известный художник. Не было крепостных башен и поднимающихся на цепях тяжелых ворот, из-за которых навстречу вам вылетал на коне размахивающий мечом хозяин с донкихотскими усами;на лужайке перед домом не стояли модернистские скульптуры. Ничего этого не было.
И, словно в отместку за доставленное разочарование, каждый раз, приезжая сюда я представляю одну и туже картину - что, если подойти вплотную к стене потемневшего в сумерках туфа и смотреть перед собой или в сторону на два-три метра, не больше, то кажется, что лежишь на земле или стоишь очень низко склонившись над ней. И тогда получается, что никакого дома и нет. А значит не нужно выходить из машины и вообще делать какие-то движения. Сегодня эта картина вызывает у меня особое удовлетворение.
Тем более, что и хозяина, кажется, тоже нет. Уже стемнело, но ни в одном из окон не горит свет.
- Проехать за два часа двенадцать миль и - на тебе ! - сказал, вылезая из машины Сароян, - пойду, посмотрю, может записку догадались оставить.
Он подошел к двери, но тут же обернулся, подзывая меня к себе рукой, и, дождавшись, когда я подойду, тихо, почти шепотом сказал: -Дверь не заперта и там ничего не слышно. - И снова просунул нос в приоткрывшуюся щель и продолжал что-то бормотать, уже стоя ко мне спиной.
- Два покушения за месяц, а тут - дом открыт, и света нет ни в одном окне...
Меня знобит и, думая только о том, что внутри дома во всяком случае теплее, чем снаружи, я тяну дверь на себя, подталкивая Сарояна в плечо.
- Ну, пошли, пошли, что ли...
- Конечно, пошли, - нехотя откликается Сароян. Делая несколько шагов по широкому коридору, он останавливается, почему-то наклонившись вперед, словно что-то рассматривая под ногами, кричит: Малкольм! Малкольм, ты дома ?
Никто не откликается.
Прихожая тянулась почти во всю длину дома и была похожа на застекленную веранду, с тем отличием, что совсем небольшие оконные просветы были сделаны под самым потолком. И если проникавший через них слабый свет падал на верхнюю часть проема двери ведущей в гостиную, то под ногами было совершенно ничего не видно.
Тихо-тихо, чуть ли не на цыпочках, мы миновали коридор-прихожую и вошли в гостиную.
Пока Сароян нащупывал на стене выключатель, я изо всех сил всматривался в очертания теней, сгустившихся в углах большого, неправильной формы помещения и за спинками кресел. Кажется, раньше здесь было больше вещей.
Вспыхнул свет, и... никого и ничего мы не увидели, даже привычного для хозяина дома бардака. Мебели в гостиной действительно стало меньше, а оставшуюся никто не удосужился передвинуть, и потому она стояла так, словно ее только что внесли в дом и не успели расставить по местам.
- Малкольм! - еще раз крикнул Сароян, держась за перила лестницы, ведущей на второй этаж. Никто не ответил, и он обернулся ко мне: Ну, что....
А что, - подумал я, - сейчас развернемся и поедем назад рассказывать студентам о сексуальной символике сновидений. - Надо было позвонить при входе, может он спит, а не соваться сразу в открытую дверь .
Сароян, не говоря ни слова, пожал плечами.
- Ладно, пошли, - я двинулся вперед, стараясь вспомнить, где же там наверху выключатель. Лестница поднималась в гостиную, двери которой выходили в спальную и мастерскую.
Дверь в спальную находилась рядом с лестницей, но заходить первым мне что-то никак не хотелось. Меня ведь вообще сюда притащили, почему именно я должен спотыкаться о труп... тьфу ты, какой еще труп !
- Смотри, в мастерской свет горит, - шепчет сзади меня Сароян.
И действительно, из-под двери мастерской пробивалась слабая полоска света. Теперь деваться было не куда.
- Малкольм, ну куда же ты пропал, старина! - как можно бодрее крикнул я.
- Заходите мальчики, заходите, - слышим в ответ очень знакомый обоим голос и вваливаемся в мастерскую.
Королева, одалиска, небесная гурия - Лорочка, Лаура, Лорелея! Забыты споры, обиды, обманы - все забыто, за то, что обнаружили в мастерской не расчлененный труп старого друга, а ее, нашу Лорочку!
- Что же ты не откликаешься?
- А меня никто и не звал...
Вот так всегда. Хочешь - утрись, хочешь - похвали. Третьего не предлагается.
Лора, видимо, позировала Малкольму на тахте, как всегда обнаженная, Сейчас она лежала на животе, листая журнал, чисто символически прикрытая небольшим клетчатым пледом.
- Что-то не вижу радости на лицах - не ожидали что ли?
Не ожидали...Странно, но я не чувствую удивления по этому поводу, хотя Малкольм почему-то совсем не упоминал о Лоре, а я как раз последние месяцы только и перестал о ней думать.
- Да слышали мы об этом, слышали, - Сароян обогнул меня и прошел вглубь мастерской, - только вот дом снаружи казался совершенно пустым.
Комплекс Евы она давно в себе изжила,и поэтому наше присутствие ее совершенно не беспокоило, скорее наоборот. Ей было лучше когда на нее смотрели, спокойнее как то. И она знала, что мы сейчас пялимся на нее, проваливаясь в каждый изгиб этого вместилища греха.
Все так, - думаю я, обходя кресло стоящее посреди комнаты и едва не запинаясь о телефонный провод, - только Лора еще и непохожа на других. Так, как может быть непохожа на реальную женщину, женщина абстрактная.
Например, если мы сейчас позируем Малкольму, значит мы с ним и живем, то есть на других условиях мы просто не соглашаемся работать! Нам видите ли небезразлично, если, глядя на нас, художник будет рисовать ведомый воспоминаниями о какой-то другой женщине, потому что, оказывается, не переспав с женщиной хотя бы несколько раз, нельзя в ней ничего понять. Разве только то, что она сама о себе захочет выложить.
И быть бы нам вместе со всей этой своей философией просто находкой для богемы, если бы не одно маленькое препятствие, нас ведь интересуют только талантливые люди, а на талант у нас нюх фантастический, просто дьявольский у нас нюх на талант! Нам хватает пятиминутного разговора за чашкой кофе, набросков еще не существующей картины, чтобы почувствовать кисть, готовую, пусть нечаян-ным мазком, но задеть еще одну молчавшую в нас до сих пор струну.
Остановить нас после этого было невозможно. Эдвин Мозес впервые почувствовал это на себе, когда она уходила от него десять лет назад к никому неизвестному оболтусу Малкольму Пирсу, обитавшему в то время в небольшой коммуне хиппи, и интересовавшемуся живописью намного меньше, чем сексом и ЛСД.
Вряд ли Эдвин понимал тогда, что происходит. Понимание пришло позже. Но увидев, как легко другой человек занял его место рядом с любимой женщиной, он именно тогда и начал писать книгу.
Малкольм был на подъеме, и в тот раз они достаточно долго продержались вместе, хотя закончилось все это также, как и у Эдвина.
Когда же она снова вернулась сюда?
Эдвин снова посмотрел на лежащую на тахте женщину. Бронзово-мраморное изваяние. Статуя. Подруга художника.
.............................
Нет, это же надо так свернуть мозги, ведь забыл даже, зачем мы сюда пришли. Мы, нас, нам... И Сароян почему-то тщательно разглядывает именно ближайшую к тахте картину, а точнее, еще натянутое на мольберт полотно.
-А где Малкольм? И почему входная дверь не закрыта? - Гарик разворачивал мольберт в мою сторону, к свету от единственной зажженой в комнате лампы-бра, висевшей на стене рядом с тахтой.
- Следователь пришел, - насмешливый голос Лоры проводит черту между мной и Сарояном. Следователь, кажется, пришел один.
- Сказал, что выйдет купить сигарет, нацепил какой-то старый плащ и ушел. Часа полтора уже, наверное, прошло.
- Часа полтора? И ты так спокойно об этом говоришь?! О том, что мы придем, он тебя предупредил?
- Он передо мной не отчитывается, и о вас ничего не сказал, - Лора медленно провела рукой, вытаскивая прядь пепельных волос, оставшуюся под пледом. Спасибо и на этом, какой никакой, а знак внимания.- Да и не нянька я ему.
А кстати, почему не было видно света в мастерской с улицы? Я посмотрел на окно. Оно было наглухо закрыто тяжелыми темно-коричневыми шторами. Оглядевшись, я увидел, что мастерская вообще выглядит как-то странно. Масса вроде бы ненужных здесь вещей: телевизор, газовая плита в дальнем от окна углу, рядом со сваленными в кучу чистыми холстами мирно урчал совершенно нелепый здесь холодильник, секретер, журнальный столик, сервант -все это раньше стояло внизу, в гостиной.
- Послушай, Лора, а зачем вы сюда все это понатащили?
- Да он же отсюда почти не выходит! С улицы прямо в мастерскую, из мастерской - на улицу. Остальными комнатами он просто не пользуется.
- Если он так много работает, то где... где все?
- А я разве сказала, что он много работает? Он просто проводит здесь все свое время. За те полгода, что я с ним, он и последнюю картину еще не закончил, - и она махнула рукой в сторону полотна, на которое все еще смотрел Сароян.
Я взглянул на картину из-за его спины, но фигура человека на холсте показалась настолько знакомой, что захотелось подойти поближе.
Огромный цветок парил в серебристо-голубом воздухе. Чудовищных размеров лепестки трепетали на невидимых волнах и обнаженный мужчина, стоящий спиной к зрителю, был похож на шмеля, прилетевшего сюда в поисках сладкой пыльцы и оказавшегося в плену у фантастического цветка.
Вдали были видны такие же цветы, еще и еще цветы на тонких стеблях, извиваясь уходящих вниз и теряющихся в этой бесконечности. Одни цветы были с человеческими фигурками, другие - без.
Мужская фигура была очень знакомой, и хотелось рассмотреть слегка повернутое в сторону лицо. Еще бы чуть-чуть...
Красный, фиолетовый, зеленый, голубой - разноцветные лепестки притягивали к себе обещанием волшебного танца, танца в невесомости, танца, послушного лишь воле появляющегося из пустоты стебля.
Еще бы чуть-чуть повернуть его лицо... Я даже облегчение почувствовал, когда Сароян заговорил с Лорой, отвлекая меня от картины.
- Лора, а Малкольм тебе ничего не говорил о том, что произошло? Ну-у, кого он подозревает, например? Дело-то нешуточное. Этот некто, похоже, не остановится, пока не достанет его.
- Да нет, он, кажется, и сам не знает, кому это понадобилось.
- Наверное, сильно нервничает?
- Может быть, но внешне это незаметно. Сказал, что меня не подозревает, потому что картину еще не закончил. Уставший он какой-то. Не хочется мне об этом говорить, Гарик, включи лучше телевизор.
Усевшись в кресло с пультом в руках, послушный Сароян не спеша переключал каналы, пока не остановился на футболе.
Болельщиком его никак нельзя было назвать. Он не разбирался в тактике, не знал расстановку сил в чемпионате, но очень любил окунуться в то, что называл каким-то особым, плохо изученным психозом.
Мне не нравится слово психоз - страсть!
Страсть сотен тысяч, миллионов человек, сплавленная в одном котле. Страсть обрушивающая на поле неподвластное рассудку желание помочь игроку, вложить все в его удар, свою жизнь, стать им! И сверкание футбольных звезд, открытых этому потоку. Сдержанные и бурлящие от темперамента, они играют для каждого зрителя, растворяются в них, устремляясь вперед на крыльях взбудораженных нервов к победе в игре, поражение в которой для них не просто проигрыш, а каждый раз- умирание, смерть.
Впрочем, психозом Сароян называл не только футбол, не находя особых различий между игрой в мяч, танцами при каком-нибудь средневековом дворе, и церемонией жертвоприношения за тысячи лет до этого...
- Эдвин, посмотри-ка, что там происходит? - сказал Сароян.
Я подошел к телевизору.
На стадионе действительно происходило что-то неладное. Оператор уже перевел камеру на трибуны, и было видно как люди стремительно покидали свои места. Один сектор уже почти опустел, а в двух соседних к нему началось столпотворение. На экране появился крупный план, и буквально на наших глазах весь стадион пришел в движение, ринувшись к выходам. На трибунах началась дикая давка. Комментатор молчал, но в его микрофон были слышны крики.
Что за черт! Полная темнота в мастерской.
- Лора, где у вас предохранители?
- Гарик, посмотри на улицу, это наверное не только у нас. За последнюю неделю свет пропадает четвертый раз.
- Да, действительно, света нет еще в нескольких домах, - ответил от окна Сароян.
- Слава Богу, у нас есть газ. Я, наверное, оденусь и сварю всем кофе, чтобы не так скучно было сидеть, - сказала Лора, в темноте скрипнула тахта.
- Да уж, одеться, по крайней мере, самое время.
Никакой реакции. Раньше на одну такую фразу я получал три в ответ. А сейчас - только шуршание халата и вспыхнувшее синее пламя газовой плиты, осветившее склоненную над ней фигуру Лоры.
- У них там просто люди разбегаются, вот и некому нормально восстановить линию. В полиции, наверное, тоже самое. С ума все посходили с этим землетрясением или что там...
Она не сдвинулась с места, поставив кофе на огонь, и продолжала говорить, сложив руки на груди, каждые пятнадцать-двадцать секунд слегка наклоняясь к отверстию джезвы.
- Никто ничего не знает, но все чего-то ждут. А эти повреждения, говорят, дело рук бандитов. Квартиры чистят, да прохожих, чувствуют, что всем не до них, - она подала нам чашки с кофе, - я плиту выключу, посидим в темноте, так тоже неплохо.
И синий цветок газа исчез.
Снова темно, и единственной реальностью остался запах кофе, сваренного руками, когда-то обнимавшими меня. Руками женщины, всегда бывшей чьей-то любовницей.
Устал я что-то. Всего несколько часов как проснулся, а эта боль, словно вынырнувшая за мной изо сна, уже высосала все силы из тела, безвольно провалившегося в глубокое удобное кресло.
Запах кофе еще будоражит ноздри, но хочется уже только одного - вытянув ноги чувствовать, как приятная истома наполняет каждый мускул, делая тело невесомым и огромным как комната, как дом, как город... невесомым...
.......
Они будто и не уходили от этой двери, покрытой каким-то матовым пластиком. Одетые в черные комбинезоны с капюшонами; фригидные, ничего не выражающие лица. Стоя боком, они еще не замечали меня.
Оглушенный вспыхивающими в памяти картинами, я замер, боясь себя обнаружить. Ведь это они били меня в прошлый раз, били расчетливо и хладнокровно. Били как ребенка, который и не знает, что может как-то ответить, болью и страхом стирая все увиденное в памяти молча корчащейся жертвы. Что же я не кричал? Ведь мимо проходили какие-то люди. Вот именно - проходили.
Боже мой! Один из них поворачивает голову в мою сторону. Куда же бежать? Бесконечный провал коридора, из которого вдоль стен, разрисованных кривыми, неправильными звездами ко мне, словно по эскалатору метро, поднимаются люди. Он уже смотрит на меня, а я даже лестниц на другие этажи здесь не видел... а они здесь есть?
Картина перед глазами резко изменилась, куда-то пропали черные. Я обернулся, их нигде не было видно. Что это - другой этаж? Как же я сюда попал? Вопросы, спрессованные страхом, проносились в голове, не оставляя времени для ответов на них.
Бежать! Рванувшись вперед, я повернул за угол. Снова длинный пустой коридор. Ни души, и всего одна дверь. Негде спрятаться. На другой этаж, наверх! Получилось!!!
Мужчины и женщины шли по коридору группами и поодиночке. Я оглянулся по сторонам, черных не было. Зато здесь было множество комнат, и, шагнув к ближайшей, я открыл дверь.
Самообладанием и реакцией я никогда не отличался, а тут, попав в фокус нескольких пар глаз, не нашел ничего лучшего, как спросить у старого друга: Малкольм, это ты?
На что пьяный друг, оторвавшись от полупустой бутылки Джи-Би, и поставив ее с грохотом на стол, произнес короткую речь, из которой следовало, что идиотизм можно лечить, но вылечить невозможно, потому что это, видимо, не болезнь, а привычка, и если до меня еще не дошло, что ему сейчас некогда, и у него, Малькольма Пирса, нет сейчас свободного времени, то он все-таки попросил бы меня выйти и подождать за дверью... и так далее...
Неприятно это было. Я снова стоял перед дверью, заляпанной какими-то жирными пятнами, и, силясь вспомнить хотя бы одного из тех, кто был рядом с Малкольмом, с удивлением обнаружил, что не могу этого сделать.
Сидели они все за каким-то подобием праздничного стола. Но что значит-за подобием? Да и вид у комнаты был какой-то казенный, канцелярский был вид, и происходили в ней одновременно, как мне показалось, несколько никак не связанных друг с другом событий. Как сдавленные в один комок куски разноцветного пластилина.
Что это за люди? И что за чушь он там нес?
Времени у него нет со мной разговаривать! Да какое здесь, вообще, может быть время ?! Солнца нигде не видно. Ни единого окна. Бункер какой-то, ни дня ни ночи... Я огляделся вокруг.
А это кто? Знакомое лицо. Вспомнил! Прямо на меня по коридору медленно шел, о чем-то задумавшись, Дэн Маковский. Дэна я знал. Дэна я не мог не знать, ведь он был мужем моей двоюродной сестры!
- Привет, Дэн! Как дела? Может, хоть ты мне скажешь...
- П-привет... а т-ты что здесь делаешь? - и он внимательно, без тени улыбки, посмотрел на меня.
- Я? А что собственно...
- Т-ты лучше иди домой, Э-Эдвин, н-не нужно тебе в-все это.
- М-м-м, не знаю...
Черт, почему он заикается? Да нет же, не то, заикается он почти всю жизнь, лет с трех. Почему меня сейчас раздражает это его заикание? И что он там говорит -домой?
- Да я бы и пошел, Дэн, только как отсюда выбраться?
Боковым зрением я увидел, что они были всего в нескольких шагах. Бежать поздно. Весь сжавшись внутри, я ждал удара, закрыв глаза. Секунда, пять, десять... ничего не происходило. Они прошли мимо, не обращая на меня никакого внимания.
Открыв глаза, я увидел, что Дэн удаляется по коридору за двумя фигурами в черном.
- Подожди, пойдем вместе, - крикнул я ему. Дэн остановился и, обернувшись, сказал: Эдвин, ты, н-наверное забыл, чт-то я умер четыре месяца н-назад. Тебе нельзя со мной... - и, повернувшись, пошел дальше.
Открылась дверь, из комнаты вышел Малкольм, держа в руке огромный сэндвич, и с трудом ворочая набитым ртом, выдавил из себя: Ну, чего ты тут стоишь, проходи. Черт, жрать хочется постоянно, - и, запихивая в рот оставшуюся половину сэндвича, вернулся обратно в комнату.
Дэн уже затерялся среди идущих по коридору людей. Четыре месяца назад он погиб в автомобильной катастрофе. Теперь я вспомнил это.
......
- Бедняга, это он от волнения, наверное, уснул, кхе-кхе-кхе... Это же Сароян, откуда он здесь?
- Мы, значит, бросаем все дела, едем, торопимся спасать друга, а он спокойно засыпает...
Глумится, собака, но как-то вяло глумится. Поэтому отвечать необязательно. Но ведь Малкольма действительно до сих пор нет. Знал, что мы придем, и уже два часа ходит за сигаретами.
- Кофе ты, Лора, варишь исключительный, только действует он на всех по- разному.
Понервничай, понервничай. Знаю я, что тебе не нравится. Не можешь ты вот так, в темноте, когда ни до кого не дотянуться, когда не видно глаз, не видно руки, подносящей зажигалку к сигарете. И ты бесишься, потому что не видишь даже, что я разлегся в кресле, как в шезлонге на пляже. И мне не надо видеть Лору в полупрозрачном пеньюаре, чтобы понимать, что чувствует сейчас женщина, с которой я как и ты прожил несколько лет.
Лоре сейчас хорошо, и мне хорошо, а тебе плохо, потому что ты не можешь оставаться наедине с собой. Боишься, милый, что твои хваленые аналитические мозги, которым все равно, что перемалывать и сортировать, слишком долго не находя за что зацепиться, примутся, пожалуй, за тебя самого.
Плотные шторы не пропускают в комнату лунный свет, оставляя за окном тревогу и какие-то смутные желания.
Беззвездное пасмурное небо ниспадало на землю, покрывая души людей лунной пылью.... Это стихи? Пожалуй нет... Сам придумал . Сочинитель... лезет в голову черт-те что...
- Кажется, кто-то есть внизу, - сказала Лора, чиркнув зажигалкой. На несколько мгновений я увидел ее бледное лицо и - все, только тлеющий огонек сигареты да прозрачные клубы дыма над головой. Может, я еще сплю?
- Наконец-то явился.
Мы прислушались. Да, действительно, через полуоткрытую дверь в мастерскую доносились звуки шагов. Однако Малкольм явно не торопился идти наверх.
Первым не выдержал Сароян.
- Малкольм! Мы давно ждем, поднимайся сюда!
В ответ послышался сдавленный крик, звон разбитого стекла и шум борьбы. Мы вскочили и в темноте, натыкаясь друг на друга, кинулись вниз. Я бежал первым и чуть не упал, наткнувшись у подножия лестницы на борющиеся тела.
- Малкольм!
- Я детектив... кха... сержант Гор! Помогите мне...
- Детектив, вы сошли с ума! Отпустите, это же я, Пирс, - прохрипел откуда-то снизу Малкольма.
Я, наконец, втиснулся между борющимися телами, но хватка уже ослабла, и тот, кто оказался сверху, начал подниматься. Взяв Малкольма за плечи, я помог ему сесть.
- Черт возьми, а что же вы дверь за собой не закрываете? - инспектор закашлялся и хриплым, севшим голосом продолжил, - Я не узнал вас на улице из-за темноты, а потом еще эта дверь... я и решил, что наткнулся на убийцу. Ну, на того, кто за вами охотится.
- Уф-ф-ф-фу... Какого убийцу, инспектор? Почему вы решили, что меня обязательно кто-то должен убить? - Малкольм все еще сидел на полу, тяжело дыша и с трудом выдавливая из себя слова, - Пока что вы были к этому ближе всех!
Темный силуэт инспектора, уже поднявшегося на ноги, был выше меня на голову, и явно принадлежал физически очень сильному человеку.
- Сожалею мистер Пирс, но мы ведем следствие, а час назад в управление поступил анонимный звонок о том, что именно сегодня на вас готовится очередное покушение.
- Но вы могли бы предупредить меня...
- Мы не успевали, телефонные линии в вашем квартале, и, кажется, еще нескольких вокруг, вышли из строя еще до того как пропало электричество.
Тень инспектора мерно покачивалась где-то над нашими головами, казалось, обладатель силуэта ритмично переступал с ноги на ногу.
- Я все-таки закрою эту дверь, - сказал Сароян, - вдруг кому-то еще не понравилось, что теперь уже вы, детектив, оставили ее незапертой после себя.
- Да нет, я, пожалуй, пойду, - силуэт атлета снова сильно закашлял, - извините, ради бога, мистер Пирс, за то, что произошло, но мне нужно сообщить о случившемся в, кхе-кхе... в управление.
Тень скользнула к выходу. На секунду долговязый сгорбленный силуэт показался в проеме двери и мы снова оказались одни.
.....
Слишком быстро все произошло. Еще минуту назад, подхваченные возбуждением, также внезапно улетучившимся вместе с сержантом, мы, не сговариваясь, уже шли в мастерскую, поднимаясь мимо молчаливо стоящей наверху тени Лоры.
Я шел последним, немного задержавшись, пока шоркал подошвами ботинок по полу, пытаясь обнаружить какие-то осколки. Там, наверху, вместе с шумом борьбы с первого этажа, был слышен звон разбитого стекла. Однако под ногами не было осколков, и, кажется, никто не порезался .
Я нашел свое кресло, с чашкой нетронутого кофе на подлокотнике, и, перед тем как сесть, аккуратно, чтобы не уронить, снял ее двумя руками.
Большего пока и не хочется. Можно, конечно, подойти к окну и отдернуть шторы, но, наверняка, вот-вот включат электричество, придется снова вставать и задергивать их. Зачем?
Наверное, всем остальным в голову приходят те же мысли, потому мастерская пока заполняется только звуками: шагов, передвигаемых стульев, каким-то коротким шипением, как из проколотого воздушного шара.
.....
- Какие-то странные методы задержания преступников - сразу хватать за горло, - затянувшееся молчание первой нарушила Лора.
- Жаль, что не включили свет, - Сароян уже начинал веселиться, - хотел бы я посмотреть на его физиономию.
- Да, я бы тоже хотел. Тем более, что не видел его, кажется, ни разу.
- Как не видел? Он ведь назвался инспектором? И извинился за то, что не узнал. Разве не он ведет твое дело?
- Да нет... Расследованием занимается другой. А сержант... один раз какой-то сержант звонил мне домой, вызывал к следователю.
- А голос?
- Голос? Но он же все время кашлял!
- ...
- Да-а-а... - протянул Сароян, - не нравится мне все это. Позвоню-ка я сейчас в управление, узнаю, где сейчас этот сержант, как его там - Гор...
- А как же телефон? - спросила Лора.
- А что телефон, - было слышно, как Сароян добрался до аппарата и снял трубку, - Телефон работает.- Он начал набирать номер.
Выяснилось, что сержант Гор с сегодняшнего дня в отпуске, но где именно находится сейчас, дежурный сказать не может. В любом случае им придется подождать до утра, потому что сейчас в управлении никого нет, все на стадионе. Вы ведь знаете, что для полиции города каждый матч - это испытание. Впрочем, если у вас что-то серьезное... Нет?... Могло быть? Тогда, все-таки, лучше дождаться утра. Всего наилучшего.
Гарик почему-то любит передавать телефонные разговоры дословно.
.....
Привыкшие к темноте глаза уже различали силуэты: Сарояна, отчего-то ерзавшего на своем кресле, и Лоры, склонившейся над сидящим на стуле Малкольмом. Кажется, она массировала ему шею.
Может быть, дело в том, что я по-прежнему не вижу ничьих лиц, также как не видел их там, внизу, но я почему-то не чувствую сейчас ни волнения, ни страха оттого, что смерть прошла совсем рядом. Нет ничего. Только тупое безразличие. И тишина.
Два коротких шипящих звука: пшшик-пшшик... Я смотрю на Малколма, который убирает в карман какой-то предмет.
- Что у тебя там?
- Астма. Аэрозоль.
- Не было ведь раньше?
- Раньше не было, а теперь есть. Вот сяду как-нибудь на улице с открытым ртом, и никто ничего не поймет.
- До этого еще дожить надо. За тебя похоже взялись всерьез. Уже домой пришли .
- Может ты все-таки скажешь ,что происходит ?
Хорошо все-таки, что Сароян не может не задавать вопросов.
- Не знаю я. И даже представить себе не могу, кому и для чего может понадобиться меня убить! Воображения не хватает.- у Малкольма вырвался нервный смешок.
- Ты успокойся, пожалуйста. Может, уехать куда-нибудь на время?
Лора оставила Малкольма и, подойдя к окну, отдернула шторы.
- На какое время - на неделю, на год, на двадцать лет? Чего ждать-то?
Я, наконец, вспоминаю о своем кофе. Но терпкий, будоражащий аромат уже улетучился, оставив лишь холодную, приторную влагу. Она давно забыла, что я не пью сладкий кофе.
- Посмотри, Эдвин, - сделав шаг в мою сторону, Лора показывает рукой в проем окна, в котором я со своего места вижу только желтый круг луны с едва заметной ущербинкой слева. - Как такая луна называется?
- Не знаю, но до полнолуния остался, наверное, день или два. Между прочим, - быстро договариваю я, - в полнолуние женщины начинают беситься. Ты-то как себя чувствуешь?
- Наверное я не женщина, - усмехнувшись, Лора направляется к своему креслу.
.....
Малкольм по-прежнему молчал, и что-то в тоне последних сказанных им слов удерживало Эдвина от того, чтобы нарушить возникшую паузу самому.
Что мы вообще здесь делаем? В сочувствии старый друг, кажется, не нуждался. Здесь нужно что-то другое. Но спрашивать его по-прежнему ни о чем не хотелось. Ехали-то мы сюда так, как ездят проведывать знакомых в больницу, поговорить ни о чем, убедиться, что есть люди, которым еще хуже, чем тебе, и уйти, оставив за дверью больничной палаты все ненужное... Отсекая от себя раз и навсегда. А как быть теперь, когда нечеткий, сгорбленный силуэт человека в дверном проеме, силуэт убийцы, стоит перед твоими глазами и будет стоять, на что бы ты теперь ни смотрел, о чем бы ни думал.
Зажегся свет и оживший экран телевизора наполнил комнату воем полицейской сирены и напористым голосом, что-то кричавшим в мегафон.
Очередной полицейский фильм. Если судить по ТИ-ВИ , то основная часть жизни у всех нас проходит в полицейском участке , и главными действующими лицами в жизни являются люди в форме и те , за кем они гоняются.
Вырываясь из центрального входа стадиона, болельщики наваливались на шеренги полицейских, пытавшихся направить обезумевшую толпу в выстроенные коридоры машин.
Камера, стоявшая на каком-то возвышении, наверное, на одном из грузовиков, медленно поворачивалась под слепящим светом прожекторов и, наконец, остановилась на каком-то полицейском чине, смотревшем мимо буквально повисшего на нем репортера.
распустил на трибунах слух о землетрясении?
специалистом по прогнозированию или что-то в этом роде.
линии электропередач , и не думаете ли вы, что беспорядки на стадионе, как-то связаны с этим, чтобы списать все на болельщиков?
А причем тут болельщики-то ? Черт ! Так это не фильм ,а тот футбол , что мы смотрели. До того как выключили свет...
больше нет на вас времени.
На экране, как ни в чем ни бывало, появилась реклама.
Сароян выключил телевизор и, подойдя к окну, зачем-то начал поправлять шторы. - Опять эти катастрофы. Теперь - землетрясение.Я уже и сам начинаю верить. Вот только бы еще выяснить, во что?
- Неужели совсем ничего конкретного нет?
Малкольм все еще массировал шею, уже скорее по инерции.
- Да в том-то и дело, что ни-че-го.
- Я недавно читала что-то интересное. Кажется в Италии, несколько часов подряд пепел падал с неба, а у них там все вулканы потухшие...
- Пепел - это когда уже что-то произошло. - Я ловлю себя на том, что встреваю в разговор только для того, чтобы еще раз услышать ее голос.
Сароян забрался на подоконник и уставился в окно.
- Нет ничего, одни слухи, догадки, но им все верят и с удовольствием верят, словно без этого и жить нельзя. Ну откуда это?
- А теория-то твоя...
- Она не моя, - резко оборвал меня Сароян, - и уже давно ничего не объясняет, а только оправдывает. А люди... - он немного помолчал, - приходит тут один на днях...
...- У меня, - говорит, - все проблемы оттого, что я слишком много фантазирую.
- Все люди много фантазируют, - отвечаю, - и намного больше, чем им даже кажется.
- В том-то и дело, - говорит, - что я это понимаю, и, чтобы не путать фантазии с реальностью, отделить одно от другого,всегда выдумываю только то, чего в моей жизни, в принципе, никогда не было и быть не могло. То есть, если хочу представить, как буду развлекаться с девочками, то придумываю для этого сестер, которых у меня нет и уже не будет, или фотомодель, или женщину беру с портрета, написанного лет двести назад; если представляю себя чемпионом, то по легкой атлетике, к которой у меня даже не то, что нет данных, но наоборот, одни противопоказания, и так далее...
- Ну и что, - спрашиваю, - как отделяются?
- А так, - говорит, - что теперь все мои желания остаются нереализованными, и я думаю, что мне, как наказание за эти фантазии, и приходят в голову одни только заведомо нереализуемые желания.
И, главное, что все это, по его мнению, является явным признаком надвигающегося конца света.
- Вот это да, - Малкольм даже присвистнул, - какой молодец!
- Ага, молодец, - Сароян кивнул кому-то в окно. - А за ним еще один. Преуспевающий менеджер, у которого есть благополучная семья и пара любовниц; который, кроме обязательной игры в теннис, еще и большой любитель симфонических концертов. Бо-о-ольшой, понимаете? Чего ему не хватает?
Почему после третьей рюмки водки он наклоняется ко мне над столом, как заговорщик , в собственной гостиной, и шепотом сообщает, что ему, оказывается, рассказали - дело тут в положении планет, тьфу... И на нем это сказывается так, что он не может вообразить близких ему людей: детей, жену, родителей... без того, чтобы с ними тут же не случилось что-нибудь страшное - автокатастрофы, болезни, травмы какие-то чудовищные - все это в воображении, конечно. Думать он о них может, вспоминать, но, как только представит, так сразу какой-нибудь кошмар. Касается все это только близких ему людей, и почему-то совершенно не распространяется на остальных.
Причем на фотографии он смотрит совершенно спокойно, а так чтобы представить самому...
Только не говорите мне, что он с жиру бесится, или, что ему делать нечего, нормальный мужик с трезвой головой, работает как вол...
- Ну и что? - Малкольм, наконец, оставил в покое свою шею и стал снимать с себя плащ, а точнее-какую-то старую заляпанную краской хламиду, к тому же порванную в двух или трех местах, - Ты как тот охотник за бабочками, что шатается-шатается по полям и вдруг находит какого-то неизвестного ему нарциссимуса, накалывает его в свой гербарий и всю жизнь рассказывает об этом, будто до того, как он наколол этого самого нарциссимуса, его и не существовало вовсе. А он был и летал себе, махая крылышками и не думая о том, кто именно и когда наколет его в гербарий, потому что все равно кто-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь... И это все было. Просто много нас стало, даже слишком много таких вот, регулярно жрущих и совокупляющихся, и думающих теперь, чего это мы все время жрем и совокупляемся? А? Это хорошо, что они еще иногда на футбол ходят, - он кивнул головой в сторону телевизора, и, не вставая со стула, потянулся к нижнему отделению небольшого серванта-горки, заставленного свернутыми в трубки холстами.- Смерти боятся , а жить не хотят...Их уже клонировали , а они против клонирования...
- Ну, ладно, я это уже слышала, и не раз, - Лора встала с кресла и потянулась, - пойду лучше цветы полью. Кажется, вазу внизу разбили. Не переругайтесь тут. И вышла из мастерской.
Сароян сидит вполоборота на подоконнике и смотрит на улицу, почти касаясь длинным унылым носом оконного стекла. Разглядывает он там что-то или ему так просто удобнее на нас смотреть?
- Что это с ней? - доносится от окна.
У Малкольма появилась в руках бутылка виски и два фужера.
- Поругались неделю назад. Уже и не помню, из-за пустяка какого-то, - говорит он, глядя в пол перед собой, - и теперь цапаемся каждый день. Не понимаю ничего, - он наконец вспоминает, что у него в руках бутылка, - тебе налить, Эдвин? Нет? А я, пожалуй, напьюсь сегодня. Кстати, я слышал, что ты, наконец, решил дописать книгу? Вот это правильно! Но нужно заранее подумать об издании. Или ты думаешь, что все уже сидят и ждут, когда ты появишься со своим творением?
А я ведь, кажется, уже знаю, чем все это закончится. Правда, знаю. Потому что полчаса назад он уже приснился мне совершенно пьяным, с такими же красными воспаленными глазами. А напившись он начнет есть, много есть, потому что после выпивки у него всегда разгорается страшный аппетит.
- Ты ведь еще не разу в жизни статьи в газету не написал, ты для них никто...
Я слушаю его, и мне становится неуютно от того, что думаю я сейчас о том, что все это, оказывается, уже произошло, и я не знаю теперь, как к этому относиться.
- Уик-энд в компании как раз тех, кто тебе нужен...
Во всяком случае, мне нужно хорошенько все обдумать. Лучше завтра. На сегодня, кажется, хватит. Что-то слишком легко я начал всерьез думать о втором Малкольме. В конце концов, пока я дремал, этого-то, еще трезвого, здесь не было.
И куда он меня торопит с книгой? Я ведь говорил ему вчера по телефону, что еще не закончил рукопись.
- ...Даже один издатель. Он, правда, тебя печатать все равно не будет, но это и не важно....
На Сарояна было жалко смотреть. Сидит, сгорбившись, безнадежный, как старик. Уперся в окно и глядит через непривычно застывшие пальцы на стекле. А что там? Ночь, вязкая, сырая. Будто воздуха ему не хватает.
Умник этот вещает, как протоархонт. Помочь приехали, посочувствовать. И помогли. А теперь кажется, что это нас с Сарояном чуть не задушили полчаса назад, и это нам надо ходить по улицам, озираясь и боясь неизвестно кого. И лучше бы это было сном. Моим сном. И все происходило в моей голове - голове великана ,монстра ,вмещающей весь этот дом ,а окна ,за которыми ночь - это спящие глаза...
Что ? Да, да, конечно же, я поеду. Разумеется. Потому что печататься действительно нужно, и тебе виднее, как лучше это сделать. Да, и в полицию не забудь позвонить утром! А сейчас нам пора ехать.
- Гарик, идем? - и ,уже вставая, - Малкольм, значит, ты заедешь за мной?
******
...Ровно полдень.
Нет, кажется, еще несколько минут. Мэй поворачивает левую руку тыльной стороной к проезжей части улицы, чтобы обнаружить расплавленный солнечными лучами циферблат часов.
Без шести минут двенадцать.
Он стоит в старой телефонной будке, прилепившейся к углу четырехэтажного здания с зарешеченными окнами первого этажа. На железном крючке под телефонным аппаратом висит чехол, бархатистая поверхность которого перекосилась под тяжестью скрипки, помещенной в массивный футляр, и напоминает сейчас болтающееся в петле тело человека или какого-то животного, еще что-то, но только не музыкальный инструмент.
Ему неприятно думать об этом, и Мэй отводит взгляд от чехла на тротуар, еще дальше, пробираясь невредимым в потоке машин через дорогу и упираясь в прямоугольник окна, расположенного прямо напротив него на другой стороне улицы.
Окно, также, как и ближайшие к нему справа и слева, принадлежит офису какой-то фирмы, название которой красуется на средних размеров вывеске в нескольких метрах правее, но взгляд Мэя остается на белых занавесках, за которыми движутся какие-то тени. Он пытается определить, чем занимаются эти люди или, хотя бы отделить жестикуляцию от передвижений внутри помещения, или сосчитать их...
Попытки эти, сменяющие одна другую и заранее обреченные на неудачу, приводят его в замешательство, заставляют нервничать и, во всяком случае проходит какое-то время, прежде чем Мэй понимает, что внимание его привлекают не люди, находящиеся за занавесками, а игра светотени и блики на оконном стекле от проезжающих автомобилей, всего того, что оказывалось между солнечными лучами и окном, другими окнами множества зданий, вычерчивающих внутренности и контуры города.
Слегка повернув голову налево, Мэй видит всадника на белой лошади, неторопливой рысцой приближавшегося к тому месту, где стоял он и, в который раз удивился спокойствию и безразличию написанному на лице наездника, которого только за последнюю неделю видел второй раз.
За время его, Мэя, жизни, их становилось в Городе все больше - этих вкраплений, почти инородных тел, внешне ничем не отличавшихся от обычных, населявших город людей, зверей, птиц и в тоже время бывших чем-то совершенно иным.
Именно похожесть их и смущала Мэя больше всего. Существ необычных и непонятных он и видеть предпочел бы в каком-нибудь странном облике: всадника, например, не с двумя, а с шестью руками, на лошади - с крыльями или, по крайней мере, с рогом во лбу.
Они были похожи на все то, среди чего вырос Мэй, к тому же жили слишком просто и незамысловато, чтобы он мог найти какое-то различие между их жизнью и той, которую проживал изо дня в день. К тому же он редко бывал готов к их появлению, точнее сказать, не был готов никогда, как и сейчас. Может заговорить с ним?
Но всадник все еще не поравнялся с будкой, приближаясь медленно, очень медленно, словно сдерживая тяжеловесную усталую рысь лошади,и Мэй неожиданно подумал о том, что такое спокойное и непроницаемое лицо может быть только у того, кто ничего не видит вокруг. Он не видит, но грезит воспоминаниями о влажных зеленых пастбищах, оставшихся позади него вместе с с одинокими фермами под соломенными крышами над головами веселых крестьян, о монотонности песчаных холмов, нарушаемой островками леса, с трепещущей листвой, окутанными тайной, глубокими водоемами, окруженными двумя армиями, замершими друг напротив друга в ожидании сигнала к атаке.
Куда он направляется?
Мэй представил себе дороги,разбегающиеся в разные стороны от того места,где он стоял,и которых становилось все больше и больше и больше, останавливающихся лишь на несколько мгновений в овалах скверов и площадей, и прорастающих ветвями, соединяющими их в замысловатый кружевной узор. И почувствовал, что напряжение, внезапно возникшее в нем при взгляде на другую сторону улицы, и еще раньше от каких-то неприятных впечатлений, это напряжение уходит, исчезает, дробясь на здания и растекаясь по желобам улиц.
Поежившись, он передернул плечами, как от внезапного озноба, и посмотрел на часы. Прошла всего лишь одна минута.
Мэй не удивился этому. Он ждал, а значит время должно идти медленно,и ему придется как-то пережить эти оставшиеся пять минут до полудня, до звонка Виоле, сказавшей... Ведь она сказала именно так: Ты позвони мне ровно в двенадцать, слышишь? И, уже смеясь: Ну то, что родила-то его я сама, я знаю точно. И положила трубку.
Вот точно также все сделала бы и Софья, решительно и без объяснений, уходя от разговора ей неприятного или кажущегося бессмысленным.
У них вообще было много общего. Иначе ему, пожалуй, и в голову никогда бы не пришло, что кто-то может оказаться на месте Софьи, его Софьи, всегда, сколько он помнил, бывшей рядом с ним, с того момента, когда ее рука легла ему на спину, подталкивая в приоткрытые ворота, выкрашенные зеленой краской. С тех пор всегда близкая, осязаемая запахами рук, волос, звуками голоса, чаще строгого, чем нежного, от непрерывной тревоги за него, Мэя.
А Виола?
Те несколько лет, что прошли после колледжа, Мэй часто вспоминал ее, но воспоминания эти не отталкивались от того, что составляло общение между ними за время его учебы, нет, они были только следствием того толчка, импульса, что придавали его жизни какие-то слова, фразы, настроения. Они повторялись, и некоторые из них он распознал и запомнил. Например - императрица, все равно, видел ли он картину с царственной фигурой, слышал или читал, самого слова этого было достаточно, чтобы Мэй уже слышал мягкий, вкрадчивый голос учителя, сопровождаемый плавными движениями полных рук: Все равно ведь придется делать, так лучше сделать хорошо, чем плохо - ее любимое и безотказное оружие воздействия на них, ее учеников.
...И слова, и цифры: почему-то тройка -3, Venus - Венера, птицы какие-то, звери; всего этого было много, намного больше того, что он помнил о самой Виоле.
Знаки, ведущие к воспоминаниям, были более живучи и устойчивы, чем сама память.
Пройдет еще несколько лет, и я буду помнить уже только их...
.....
Это был всего второй случай за все время их знакомства, когда Виола сама, по собственной инициативе упоминала Андрея.
До этих слов сегодня, она только отвечала на его редкие, как бы невзначай, вопросы о нем, которые Мэй задавал нарочито безразличным тоном, глядя при этом на бесконечную вереницу пешеходов, шаг за шагом приближавшихся к тому месту, где стоял он.
...И слава Богу, проходивших мимо будки не оглядываясь на Мэя. Меньше всего ему сейчас хотелось что-то объяснять, на ходу выдумывая какие-то небылицы о том, почему ему еще несколько минут нужен этот телефон, или просто крутить диск, набирая несуществующие номера.
Непритязательность прохожих вызывала в нем чувство близкое к благодарности, которого хватило и на Андрея. Я ведь и не спрашивал ее об этом. Да и с чего бы? Если даже он один из нас, то лишь один из многих.
.......
Резкий гудок автомобильной сирены прервал Мэя на полуслове, и, проследив взглядом за удаляющимся автомобилем, он снова представил себе город, точнее, окружность города, содержимым которого как раз и были такие двухсотсильные звери и люди, сидевшие внутри них и другие, еще только глядящие на них со стороны, готовясь к такому же рывку.
Они рвались к тонкой грани окружности из центра, с того места, где стоял Мэй, но, достигнув края, почему-то не исчезали, не превращались в ничто (иначе город давно перестал бы существовать), а всего лишь меняли направление движения назад, влево, вправо, создавая замысловатые траектории, общего вида которых Мэй представить себе не мог.
Именно вихрь, создающий сложные и простые, но одинаково непонятные для него узоры, этот вихрь и был тем ощущением, что возникло у Мэя при воспоминаниях о тех бесчисленных лицах людей, у которых он поначалу пытался узнать ответ на мучающий его вопрос.
Нет...
Он увидел на темно-синей поверхности кабинки слева от телефона солнечный зайчик, и, словно боясь потерять неожиданную находку, зафиксировал руку, вставив большой палец в карман брюк. Зайчик легко перепрыгнул на футляр скрипки, но остался в поле его зрения.
... Не было поначалу никакого вопроса, потому что и проблемы никакой не было.А для того, чтобы появилась проблема, должно было пройти какое-то время или что-то случиться . Да, скорее всего именно так, через некоторое время должно было что-то случиться, чтобы он мог увидеть нелепость, несообразность того, что всегда было рядом, перед глазами: детскими игрушками и ласковым окриком родителей, липкой сладостью конфет и безмятежностью каждого утра, холодным булыжником мостовой и тяжелым , бесконечно уставшим телом человека, в открывающихся глазах которого отразился мир, в котором ничто не могло остаться целым, рассыпаясь на бесчисленные составные части.
Что-то произошло, после чего он с удивлением обнаружил, что не может связать в одно целое два фрагмента собственной жизни. Вкус и запах яблока отдельно от его мякоти, спеленутой желто-красной кожицей в упругое и весомое нечто-ничто.
Под удивленным взглядом женщины, остановившейся рядом, он судорожно схватил левой рукой телефонную трубку и стал набирать какой-то номер... 5, 7, 3, 4... Женщина исчезла, и вместо нее Мэй снова увидел мчащиеся мимо него автомобили. 8, 6... Слишком быстро они ехали по этому шоссе. 4... Набрав последнюю цифру, он положил трубку на рычаг и, повернув голову, увидел спину удаляющейся от него женщины. Кажется, она и не останавливалась рядом с ним и ему это только показалось. К тому же Мэй сбился с мысли, и нужно было вернуться немного назад.
Желание задать вопрос само стало непреодолимым препятствием. Что он мог спросить, - Старик, ты случайно не помнишь тот момент, когда ты родился? Или собирался родиться, ну, в общем, не был ли ты в этот момент уже взрослым, а может даже старым человеком? Да, и очень уставшим, хотя и необязательно, наверное.
Хороший вопрос.
Спросил бы одного, другого, на пятом или шестом все дружно взялись бы лечить.
Не мог я так напролом лезть. Потому подбирался к каждому с какой-то определенной стороны, на ощупь; напрашивался посмотреть детские фотографии в семейном альбоме, а потом, как бы невпопад тыкал пальцем в пожелтевшее изображение каких-то мужчин и женщин, натыкаясь на снисходительные улыбки: Нет, Мэй, это не я.
Спрашивать оказалось труднее, чем отвечать.
А почему ты начал собирать марки, и именно с живописью?
Ну, что ты заладил - учиться, нужно учиться. Ты от кого это услышал-то впервые?
Никто ничего не помнил. Или не хотел говорить. Но главное, к чему пришел Мэй в результате, это то, что то множество вопросов, которое он пытался задать, оказалось лишь вариациями совсем небольшого их количества - пяти или шести.
Тогда Мэй был уверен, что они врали ему. Во всяком случае, те пять или шесть человек, что остались его приятелями и хорошими знакомыми - как раз по одному на вопросы, которые он задавал.
Ему еще не хватало цинизма задать последний вопрос: А может у вас просто были другие родители? И все произошло раньше? И все....
......
Мэй обнаружил, что снова прижимает телефонную трубку к уху, судорожно набирая какой-то номер.
Ему все время кажется, что рядом с кабиной останавливаются какие-то люди, и руки его просто реагируют на то, что он старается не замечать, не хочет замечать.
Сейчас ему кажется, что люди на улице движутся рывками, застывая на мгновение и оказываясь вдруг чуть дальше по ходу движения. Наверное, у него устали глаза. Очень яркое солнце. И еще фон, на котором перемещаются люди, это несущиеся во весь опор машины.
.....
Мэй смотрит на стоящего рядом негра в длинном белом одеянии, держащего в правой руке то-ли скипетр, то ли какого-то идола, и понимает, что прошло еще одно мгновение. Он хочет подробнее вглядеться в то, что из себя представляет скипетр, но его внимание отвлекает человек, опускающийся на одно колено, и ставящий на землю корону. Этот человек на шаг ближе негра к будке, и Мэю хорошо видны узоры- нет- рисунок, покрывающий мантию, наброшенную на плечи преклонившего колено. Мэй уже видит, что их четверо, людей, словно вырванных из какого-то спектакля, действа, и смешавшихся с теми, кто составляет прерывистый поток пешеходов.
Третий стоит ближе к проезжей части, в камзоле, панталонах и туфлях с какими-то женскими застежками. Еще дальше, на другой стороне дороги остановился четвертый, и смотрит оттуда ...
- А? - Мэй слышит голос в трубке, -Алло?-и машинально кладет ее на рычаг. Он понимает, что четверке, застывшей на мгновение рядом с ним, не нужен телефон. Они даже смотрят не на него, а куда-то вверх, на залитое солнцем небо.
Качнувшись вперед, Мэй прислонился к стеклянной стенке кабины и задрал голову.
Ничего, кроме тусклого фрагмента луны. Ни птиц, ни самолета.
Еще раз взглянув на людей, замерших на мгновение в поле его зрения, Мэй убедился, что они действительно смотрят на луну. По тому фрагменту, который был виден, нельзя было определить в какой фазе находится планета, похожая на звезду, мерцающую каким-то искусственным холодным светом среди бела дня.
Зачем таким людям, вообще, может понадобиться телефон? - он покачал головой.
Странные люди. Мэй знает, что таких в городе много.
В его городе. И в его жизни. Потому что все началось даже не с глиняных фигурок в его комнате, нет, а с тех рисунков, перемежающихся с орнаментом, выходивших из-под умелых рук Софьи и Гастона, расписывающих готовые изделия. Что там было? Звери, гордые и сильные, другие, почти касающиеся охотничьих стрел, рвущихся с изогнутых луков, люди в таких же коронах, что лежит сейчас на асфальте в двух шагах от него, женщины с кувшинами на головах, атлеты... самые простые узоры, предметы, сцены.
Фигурки появились тогда, когда Мэй вдруг понял для себя, что между теми рисунками, что он видел в книгах, на глиняных кувшинах Гастона, на ковре, висящем над его кроватью и людьми, что жили вокруг него, отправляясь утром на службу, прогуливаясь с детьми, торгуясь на базаре - есть разница, и эта разница не в пользу тех, кто жил.И между ними - пропасть.
Они были проще и скучнее, утонувшие в мелких повседневных заботах и дрязгах, уставшие и изнемогающие от безделья- да все что угодно, в их жизни не было никакого смысла!
Однако, вместе с этим открытием, смысл исчез и из его, Мэя, жизни.
Всадник, на распластавшейся над землей лошади, крестьянин, достающий воду из колодца, Геракл, отрубающий голову Медузе ... -жизнь состояла из таких простых и независимых друг от друга фрагментов, придуманных, слепленных, нарисованных задолго до его рождения, наполненных смыслом, окутанных им, как тайной, намного раньше того, как Мэй решил, что и его собственная жизнь может иметь значение, только если будет состоять из всадника на распластавшейся над землей лошади, крестьянина у колодезного сруба, Геракла...
...Он чистил авгиевы конюшни, гоняя метлой пыль во дворе, искал женщину в хитоне, с завязанными глазами, держащую в руках весы во время ссор и споров, случавшихся во время мальчишеских игр на улице... Странно, но сейчас, десять лет спустя, все это не кажется ему смешным и нелепым, а тогда... тогда никто из тех, чьи фигурки он уже начал лепить, не воспринимали его всерьез.
Чуть позже в его городе появились эти странные создания: люди, звери, птицы, зыбкие и немного нереальные, как тот фрагмент Луны, что висит сейчас в дневном небе над городом, в котором люди-язычники служат Солнцу и только ему, с первого рассветного утреннего луча,и ни разу в жизни не задумавшись над этим.
А эту четверку я уже, кажется, видел раньше...
Мэй пытается вспомнить, когда же это могло быть? И где?
Тщетно. Он видит улицу, заполненную ничем не примечательными людьми. Их очень много, он плохо различает их лица и одежду, несмотря на то, что они неподвижны, как на картине. Мэю хочется оживить их хотя бы на время, столкнуть с места и, делая непроизвольное движение, он задевает ногой какой-то предмет, смотрит на него-это футляр скрипки, переводит взгляд на улицу и уже понимает, что он ничего и не вспоминал, что это та же самая улица, просто четверка людей, застывшая на мгновение рядом с ним исчезла, уступив место другим.
Сколько же сейчас времени?
Без трех минут!!!
Неужели с того момента, как он последний раз посмотрел на часы, прошло всего сорок секунд?! Не может быть...
Мэй не отрываясь следит, как секундная стрелка медленно, с огромным трудом передвигается с деления на деление. Тик... так... тик... так... Он решает, что часы нужно просто завести и крутит колесико, хотя уже с первого движения понимает, что этого не требуется - пружина сжата почти до предела...
.....
О чем он только что думал?
Да... Сейчас это уже не кажется ему цинизмом, и на то есть свои причины, а тогда, услышав вопрос о матери, о настоящих родителях, они все вдруг становились мягче, податливее, словно впуская в какое-то свое, недоступное никому пространство, рассказывая о том, что еще несколько минут назад казалось сокровенным и очень личным.
Они плачутся мне, - так он сказал Виоле, и она сразу все поняла, как и то, что ни один из них не перешагнул той черты, за которой начинаются: булыжная мостовая, беспамятство, боль и голод.
Они так и не сказали ему главного, помнит ли кто-нибудь из них то, что произошло в тот момент, который он сам считал рождением на свет.
Или то, что было раньше.
Они останавливались у самой грани, и он, Мэй, со временем понял, что эти люди замкнули вокруг него какой-то новый круг, состоящий из тех нескольких вопросов, которыми он, в конце концов и ограничил свой интерес к жизни.
Человек-вопрос, человек-вопрос, вопрос-человек... пунктир.
С человеком-вопросом можно было не церемониться и спрашивать не только о том, есть ли у него еще одна, настоящая мать, но и все что угодно о семье, деньгах, сексе. К тому же они выросли, и в их годы стало можно многое из того, чего было нельзя раньше.
......
...Наверное, они так торопятся, чтобы успеть проскочить центр города до часа пик, - думает Мэй, глядя на мчащиеся мимо телефонной будки машины. Меньше, чем через час здесь все будет иначе, пробки из этих стальных насекомых забьют артерии и позвоночник города, распластанного под полуденным солнцем.
Облокотившись на стенку кабины, Мэй смотрит на мелькающие перед его глазами машины.
Они едут еще быстрее. Это ведь те же самые машины, что были на улице несколько минут назад. Но их движение ускорилось, а значит они быстрее возвращаются от окраин города туда, где стоит он, Мэй, которому жарко в плотно закрытой кабине, и он уже не очень хорошо себя чувствует, представляя, как узор сплетаемый траекториями стальных насекомых, становится все плотнее вокруг нее.
Сколько же ему еще так стоять? Дьявол!
11.58. Прошла еще только одна минута. Мэй впивается взглядом в секундную стрелку, только что соскользнувшую с цифры 3. ...4, ... 5 ну, же! ...6!!! - нет, это невозможно. Он снимает трубку с рычага.
Виола ждала междугороднего звонка до двенадцати и потом убегала на работу, в колледж. Поэтому ты позвони ровно в двенадцать, слышишь, да? А между ожиданием звонка и работой - тьма разных мелочей: прическа, чулки, включенный утюг, ...а кто нам вчера в колледже испортил настроение? и прочая, и прочая, где уж мне влезть между ними...
Теперь она учит других оболтусов, возможно милых и обаятельных, но вряд ли испытывает к ним тот же интерес, что и к нашему потоку.
Здесь все просто. Мы были ровесниками ее сына, и то волнение, те особенные интонации, что появлялись у нее в нашем присутствии - все это было на самом деле и я ничего не выдумывал.
Для подкидыша этого было достаточно.
.....
Откинувшись спиной на стенку кабины, Мэй смотрит через дорогу на занавешенные окна, за которыми ему несколько минут назад почудилось присутствие людей.
Конечно, они там были, и теперь Мэя не отвлекали ни пешеходы, ни солнечные блики на окнах. Ему мешал только шум, плотным куском ваты заполнивший пространство вокруг него, проникающий через закрытые двери будки, через его одежду и кожу.
Подкидыш - это была его версия, гипотеза, и как гипотеза она не была ни лучше и ни хуже других. Он мог быть подброшен в этот город, и в этом не было ничего удивительного, экзотического или из ряда вон выходящего, это было частью жизни, частью, присутствующей везде и всегда.
Одиночество не рождается из пыли и пепла в одно мгновение, не обрушивается на землю внезапным ливнем. Маленького Мэя подбросили его настоящие родители. Он просто подкидыш, и эти ощущения: взрослости, холода и усталости - это и есть первая встреча с одиночеством.
Перед тем, как очнуться на мостовой, Мэй спал под звездным небом. И звезды- те, что разглядели его с небес, все вместе и по очереди отправляли к нему свои невидимые послания. Значит одной из них была звезда одиночества.
Мэй с трудом поворачивает голову немного влево, а затем и вправо. Зачем? Ему не на что больше смотреть: неподвижные декорации зданий, смазанные линии вдоль дороги - это автомобили, они едут так быстро, что он не успевает различать их. Наверное, они уже летят, но все так же возвращаются к нему, отталкиваясь от края сжимающегося блюдца города, превратившегося в серебристо-желтый диск, чья мерцающая поверхность, то здесь, то там вспыхивает отдельными точками-звездочками. Что это?
Наверное, люди. Они движутся мимо него пунктиром, исчезая в одном месте и оказываясь в другом, Мэй думает о том, что любой из них может, задержавшись рядом с ним на лишнее мгновение, вдруг оказаться на его месте, выбросив его самого в пунктир чудовищного движения. Мэй не хочет этого и мотает головой из стороны в сторону, отказываясь покидать свое ненадежное убежище.
Ему тяжело далось это движение головой и Мэй уже не сможет посмотреть на часы, чтобы узнать, сколько еще будет длиться эта мука. Он боится смотреть на часы, боится того, что они остановились для него, ждущего, когда пройдут эти последние секунды до того мгновения, когда наступит полдень.
......
...Отступать назад оказалось некуда.
Спустя много лет Мэй, в памяти которого месяцы и годы детства и юности сжались, уплотнились до нескольких десятков зашифрованных образов-полуснов, помнил, как стояла у окрашенных в зеленую краску ворот Софья, как он шел по улицам на запах пищи... выщербленные стены домов, в которые он впивался пальцами, чтобы болью заглушить голод и усталость, дерево, напротив которого он очнулся, светотень скользящую по мостовой, холод...
До этого момента Мэй помнил все.
Причины остались раньше и он впервые почувствовал, что ему очень неуютно наедине с этим вопросом - почему? С вопросом, который раньше всегда был связан у него с каким-то конкретным человеком, лицом, глазами. Количество пар этих глаз успокоительно совпадало с количеством его вопросов к жизни.
Это почему? оказалось лишним, безглазым, бесформенным, противостояния с ним Мэй не выдержал, отступив на привычную, истоптанную тысячью ног территорию. А как это могло произойти? Как он оказался на мостовой?
- Хе-хе-хе...
.....
Сквозь полуприкрытые веки Мэй видит, как горизонтальные потоки железа, тел, солнечных лучей и звуков теряют привычную прямолинейность и приобретают какую-то кривизну по краям его зрения, и решил, что круг города стал еще меньше, в общем, если и имеет место что-то подобное, то неудивительно и то, что происходит со временем. Он не смотрел на часы, там было не более 11.59, и секундная стрелка вряд ли прошла больше двух делений с того момента, как он пытался засмеяться...
.....
...Слава Богу он знал как это происходит. Мэй видел сотни, тысячи младенцев на фото и по TV. Ни разу не присутствуя при родах, он более-менее ясно представлял себе процесс появления на свет человека, смешанную с удивлением настороженность беременных женщин, восторг и непонимание уже разродившихся.
Они ничего не понимали в том, что с ними происходило и все вопросы здесь были заданы задолго до того, как родился Мэй.
Внутренности распирает крик, вопль, рвущийся на свободу. Он раскрывает губы, распирает перекошенный овал, в котором появляется голова или ноги, осклизлый комок чуда от самца и святого духа.
Если бы я мог сделать это сам, - думал тогда Мэй, - я бы смог понять и рассказать о том, что происходит. Я бы весь превратился во внимание, в набор ощущений, впитывающий в себя все, что может иметь хоть какой-то намек, какое-то отношение к появлению новой жизни. Я бы стал орудием, с помощью которого все это можно было бы записать словами и рассказать другим.
......
Очень скоро Мэй обнаружил, что боится своей новой роли и страх этот неподотчетен ему, возникая из чего-то изначального, из правил игры, из аксиомы. Страх, который должен испытывать тот, кто всей своей сущностью был предназначен побеждать и выигрывать, теперь стоял перед необходимостью уступать, заведомо и безоговорочно. Он хотел найти какую-то опору, поддержку в событиях собственной жизни, но добравшись даже до самых первых слепленных им глиняных фигурок, и среди них не обнаружил ни одной, готовой хоть в чем-то ему помочь.
Абсолютно реальный животный страх вырастал из каких-то абстракций и игры воображения.
Однако, немного поразмыслив, а скорее, просто переждав в нерешительности какое-то время, Мэй отнес страх на счет того, что не полностью вжился в роль, и, приготовившись нырнуть поглубже, стал пристальнее вглядываться в саму оболочку: еда, запахи и одежда - составлявшие ее, не показались Мэю слишком уж чуждыми...
Во всяком случае это было легче чем впускать к себе какие - то странные , а иногда просто чудовищные мысли о себе , отце и особенно о матери ! Неуютные мысли , одним своим появлением отделявшие его от родителей.
Тогда он не решился открыть двери чтобы попытаться разгадать загадку ( тайну ! ) , но решил стать ее частью.
И здесь следовало остановиться.
Вода оказалась слишком холодна для ныряльщика.
......
Собственно, Виола появилась в его жизни немного раньше, но именно в этот момент Мэй почувствовал ее внимание к себе, и уже слегка нехотя вернулся в исходную точку, к тому, с чего все начиналось-она могла оказаться его настоящей матерью.
Я могу ошибаться в чем угодно, - думал тогда Мэй, - но только не в том, как относится ко мне женщина, годящаяся мне в матери. Она относится ко мне, как к сыну. И если я нашел ее, то теперь главное - не испортить все спешкой.
Видимо, почувствовав неладное, через некоторое время Виола сказала, глядя ему прямо в глаза: Мне, наверное, никогда уже не будет так интересно ни с одним курсом, как с вашим. Это, наверное, потому, что Андрей ваш ровесник. Хочется посмотреть на него со стороны, и вы- моя единственная возможность...
И что же дальше? Ну же? Продолжай! - хотелось крикнуть Мэю, - потому, что ты могла родить любого из нас, не так ли? И от тебя ничего не зависело, потому что ты могла только ждать и терпеть?
А мне интересно, где вас собирают, чтобы решить, кто кому достанется? И что происходит потом?..
Мэй не произнес эти слова вслух, он даже не думал этими словами, они стояли у него перед глазами мчащимся облаком, вихрем, пока Мэй размышлял: Неужели я оказался прав?, и говорил ей вслух о том, что одиночество, которое настигло их всех, ровесников и одновременно, ее учеников, это одиночество больше не прячется для него в окружающих, оно открыто ему и бросается в глаза с первого взгляда на человека. Они ведь не разговаривают со мной, понимаешь? Они плачутся...
......
Мэю не нужно было, чтобы она слушала его, стоя рядом.
Произносил Мэй слова вслух, мысленно или предчувствовал их, Виола была везде. Она заполнила все доступное ему жизненное пространство, и в колледже ее было не больше, чем на улице, дома или в кинотеатре.
Он открывал глаза и входил в нее, он закрывал их и проваливался в нее еще глубже.
Это была сказка, и в этой сказке он, Мэй, был словом, мыслью, рисунком, происхождение которых оставалось для него загадкой. Это была сказка, и в невесомости этой сказки сбывалось все, чего бы он ни пожелал.
Это была сказка для одного, которую нельзя было никому рассказать. Даже на их последней встрече, выпускном вечере в колледже, когда Мэй внезапно запал на ничем не примечательную до этого, по крайней мере для него, девицу, то ли напомнившую ему кого-то, то ли ставшую намеком на его более позднее увлечение.
Мэй помнил ее удивление своей неожиданной властью над ним, неожиданной ,после четырех лет проведенных рядом.
Он совершенно забыл о Виоле, находившейся тут же, в ресторане, пока не услышал где-то рядом голос приятеля, только что проводившего ее к столу после танца.
- А фигурка-то у Виолы в молодости была то, что надо, - и чуть ли не мечтательно, - переспать бы с ней...
Поворачивая голову, Мэй хотел спросить его : С кем именно ты хотел бы переспать, Серо, - с той Виолой, у которой когда-то была обалденная фигура, или с той, с которой только что танцевал? Но Серо, кобель и гуляка, уже отошел достаточно далеко от него и Мэю пришлось бы кричать ему вдогонку, среди тел, начавших двигаться в новом танце, а это было бы идиотизмом.
Он нашел глазами Виолу и вспомнил слова библиотекарши колледжа, сказанные о ней за год или два до этого голосом, лишенным всяких интонаций: Приехала-то она сюда деревенской девицей, простой и улыбчивой, в широкой цветастой юбке до колен, а сейчас - дама.
.....
...И мне пора звонить даме, которая сейчас ждет моего звонка на другом конце провода, идущего отсюда, из этой будки. Мэй попробовал представить себе телефонный провод, змейкой убегающий у него из-под ног. Но змейка сразу исчезла, и тут же, следом, на ее месте высох ручей, который Мэй пытался пустить по ее следу.
Он вспомнил, что пространство за пределами телефонной будки уже превратилось в движущееся облако, неподвижный вихрь, в котором растворяется все, что было камнем, деревом, стеклом, и стало легким, почти невесомым, по сравнению с тем, что находилось в сердцевине вихря - там, где стоял он, Мэй.
Он даже не понимал сейчас, открыты или закрыты его глаза.
Тяжесть заполнила его тело. Тяжесть, вокруг которой мир, свернулся до облака, вращающегося с такой скоростью, что казалось неподвижным, как стрелки часов, застывших на цифре 12.
Полдень.
Чудовищная тяжесть продолжает удерживать его неподвижным, словно от одного его неловкого движения стрелки могут качнуться и пойти в обратном направлении.
И он уже никогда не позвонит Виоле. Ни-ког-да!
- Они ведь не разговаривают со мной, Виола, они плачутся, а я даю им какие-то советы.
- Ну и что же. Это ведь здорово!
- Мне бы кто посоветовал...
- А я что делаю?
Только сейчас, вспомнив сказанные ей несколько минут назад слова, он стал вдумываться в них.
А я что делаю? - А вот это мы сейчас и спросим у тебя.
Он открыл глаза и тут же повалился на ставшую неожиданно яркой и четкой картину перед глазами, упираясь руками в противоположную стенку кабины, падающей вперед и дотягиваясь его,Мэя,лицом до середины проезжей части, по которой к нему мчался грузовик.
...В последний момент грузовик обогнул лежащего в телефонной будке Мэя по какой-то немыслимой траектории и умчался дальше.
Мэй пытается подняться, выгибая спину и переставляя руки и ноги по поверхности будки, но земля снова уходит у него из-под ног, и падая на бок он слышит стук собственного тела о какой-то посторонний предмет - это скрипка. Он видит, что прямо на него мчится автобус, а за ним еще и еще, машина за машиной. Но тут земля и небо переворачиваются, меняясь местами на глазах, и вся эта колонна проносится мимо в нескольких метрах от него.
Черрррт... У него кружится голова.
Просто кружится голова..Мэй пытается устоять на ногах, так раскорячившись в телефонной будке, чтобы каждая часть его испуганного и взмокшего от страха тела, упиралась в какую-нибудь стенку .
Одна из стенок оказывается медленно открывающейся дверью и Мэй чувствует небольшой ветерок, сухой и горячей рукой ощупывающий его лицо и шею. Все то, что видят глаза Мэя: здания, люди, лотки с мороженым - все слегка колышется на волнах этого дуновения.
Он смотрит через дорогу. За занавесками окна офиса хаотично двигаются тени людей.
Но он, кажется, уже приходит в себя и через некоторое время сможет уйти отсюда.
.....
На часах - 12.03. Полдень. Слишком жарко. Глядя на соскальзывающую с цифры на цифру секундную стрелку, Мэй вспоминает, как неохотно она заканчивала свой путь по левой половине циферблата.
Ему совершенно не хотелось звонить Виоле. Расклеился я совсем, - подумал Мэй, - комок какой-то в горле, и в голове еще немного шумит. Позвоню сейчас, плакаться начну, совета просить, а она: А я-то что делаю?. У него вырвался нервный смешок, на который вздрогнула, обернувшись, проходившая мимо девушка.
Он аккуратно снял чехол со скрипкой с крючка и еще раз прислушался к своим ощущениям. Вроде бы все прошло, но черт возьми, ему нужно быть осторожнее на улице, где в трех шагах от него одна за одной мчатся машины, и поэтому идти лучше, держась ближе к стенам домов .
.....
Мэй вышел из телефонной будки и остановился. Через дорогу, почти напротив него, из двери конторы, на занавесках которой Мэй разглядывал тени, вышел мужчина с каким-то мешком (или рюкзаком) за плечами, в помятой зеленого цвета шляпе, рейтузах, заправленных в черные чулки, в деревянных башмаках-колодках, которые Мэй видел на старых картинах каких-то голландских художников.
Мужчина в нерешительности замер у захлопнувшейся за его спиной двери, и, сделав несколько шагов вправо от Мэя, остановился, оглянувшись на здание, из которого вышел. Он смотрел, повернув голову назад и немного вверх. Мэй, пытаясь понять, что же привлекло его внимание, оглядел фасад здания, не обнаружив ничего примечательного: десяток совсем миниатюрных, почти декоративных балкончиков, барельефы, статуи каких-то людей, с любопытством, как показалось Мэю, глядевших со стены вниз и вверх.
Мужчина, с мешком за спиной, глядел на барельефы, как на старых знакомых, с которыми никак не мог расстаться.
Впрочем, - усмехнулся Мэй, -мне-то откуда знать, может он вообще здесь впервые и никогда раньше их не видел?
Мужчина уже удалялся от Мэя по противоположной стороне улицы, не спеша и словно в нерешительности переставляя ноги в огромных деревянных башмаках, которые должны были издавать при ходьбе по асфальту много шума.
Мэй все еще стоял на месте, когда человек в мятой шляпе перешел дорогу на его сторону и пошел дальше. Мэй, быстро настигнув его, пристроился в нескольких шагах от болтающегося за плечами незнакомца мешка, отдаленно напоминающего рюкзак.
Незнакомец вряд ли был намного старше Мэя, но со спины казался еле передвигавшим ноги стариком. Несколько раз он, словно о чем-то задумываясь, почти останавливался, вынуждая притормаживать и Мэя, якобы для того, чтобы переложить скрипку из одной руки в другую.
Впрочем, скрипка, почти невесомая до того, сейчас казалась ему намного тяжелее и ощутимо оттягивала руку.
На улице было душно, и едва ощутимое дуновение сухого ветра не давало даже того облегчения, что он почувствовал приоткрыв дверь будки. Он прислушался к стуку сердца и обнаружил какой-то фон, похожий на эхо то ли от удара, с которым клапаны выбрасывали в сосуды очередную порцию крови, то ли от едва различимого хлопка или всхлипа перед каждым сокращением сердечной мышцы.
Он посмотрел на идущего впереди него человека и решил, что тот похож на Блудного сына, покидающего родительский дом. Не тот дом, конечно, из которого только что вышел, а другой, оставшийся далеко позади, в прошлом, до того, как стрелки часов сошлись на цифре 12.
Мэй посмотрел на здание, увешанное неоновой рекламой и параболическими антеннами на балконах верхних этажей, затем на странную одежду Блудного сына, его деревянные башмаки, и перевел взгляд на носки своих ботинок, монотонно ступавших по пыльному асфальту. Он хочет услышать звуки шагов, безнадежно потерянных в разноголосице и шуме опьяненного жизнью города, но вместо них видит, как дряхлые старческие ноги, под все возрастающую какофонию, вбивают деревянные колодки-башмаки в пыль дороги, пытаясь извлечь из земли хоть какой-нибудь звук-стон.
...А подняв голову видит, что Блудного сына уже нет. Он исчез, свернув в один из многочисленных переулков. Или просто растворился в воздухе.
Мэй, очень довольный тем, что снова остался один, теперь уже просто смотрит по сторонам на проплывающие мимо него дома и деревья, плотные, рельефные и наполненные жизнью, пока они приближаются к нему, а поравнявшись с ним, превращаются в бутафорию из стекла, железа и картона. Он еще помнит, что каких-то десять минут назад, они же казались ему невесомыми и легко растворявшимися в окружающем его вихре.
Это была игра, в которой Мэй не понимал собственного места. Он не видел себя в том, что происходило на его глазах.
Тонкой сетью, паутиной, маревом, на город опускался второй, третий, а, может быть, и четвертый смысл происходящего.
Если бы Мэй вдруг понял- зачем?, он не задумываясь остановился бы прямо здесь, на улице, по которой мимо него будут проходить и проезжать неизвестно откуда появляющиеся всадники и звери, самые обыкновенные люди и люди, похожие на древних владык и мудрецов, те, кто точно знает, куда им нужно идти и блудные сыновья, уходящие от отцовского крова, но не знающие, что их ждет дальше...
А остановившись, достал бы скрипку и начал играть мелодии, рожденные из человеческого одиночества, лишь изредка открывая глаза, чтобы убедиться, что бледно-желтый диск звезды все также висит над городом, в котором родился Мэй....
*********
К тому времени, когда родился сын, он начал уставать от жизни. Точнее, он устал ждать от жизни чего-то необычного, чуда. И дело даже не в том, что окружавший его мир как-то незаметно окостенел, словно музыка, застывающая в камне, и смотрел на него привычными глазницами слов, запахов, очертаний и красок. Он просто перестал понимать, что здесь хорошо и что плохо...
Меняется все на глазах. Так просто и понятно в самом начале - убийство, смерть, потом изящный, хотя и слегка причудливый, сюжет.
А что теперь ?
Лежа в постели, Эдвин перебирал в уме главы книги, как колоду карт, тасуя их то так, то эдак... Бесполезно. Словно написаны они все разными, незнакомыми друг с другом людьми.
Хорошее сравнение - именно незнакомыми. Сажусь писать и каждый раз - как будто все заново и сначала. Сосредоточиться мне надо. Есть ведь ниточка, бьется, пульсирует, но чуть отвлекся- ускользает. Держать нужно двумя рукам, зубами, а тут -то одно, то другое.
Конечно, к Малкольму нужно было съездить, разобраться, что происходит. Но ведь не разобрались. Да и не пытались, так все повернулось.
Что там вообще было? Лора на тахте... картина эта с цветами, инспектор... или кто это был на самом деле?.. И теперь кажется, что все это на мне повисло, и надо бы посидеть,и не торопясь все обдумать - а мне надо писать!
Нет, так нельзя. Сегодня - мой день. Завтра ехать с друзьями Малкольма загород, а сегодня я, слава Богу, ничего никому не обещал.
...И теперь он мог только умело распоряжаться тем, что у него было, но как решиться и на что решиться? Именно сейчас, а не раньше, ему нужен был сын.
Стоя под струями воды в душе, а затем, следя за набухающей шапкой закипающего кофе, он гнал от себя любые мысли и чувства. И о книге он не хотел сейчас думать. Любая мысль о книге была похожа на нее, бесформенная и своенравная, готовая увлечь за собой и опять вывернуть наизнанку весь сюжет.
Войдя в комнату с кофейной чашкой в руке, он пристроил ее на загроможденном столе, рядом с пишущей машинкой, и подойдя к окну, открыл шторы. Солнце! Сколько солнца !Разорванные ветром облака нависли над городом неумелым детским рисунком.
Глядя на город, кажущийся обнаженным в лучах холодного осеннего солнца, он поймал себя на каком-то очень знакомом ощущении. Что-то было совсем недавно. Обнаженные деревья, кажущаяся безжизненность зданий и мчащихся мимо них машин. И люди.
Почему, когда я смотрю отсюда, то в последнюю очередь замечаю людей? - подумал Эдвин, - они же здесь важнее всего. Ладно ночью, когда кроме каменных громадин... - вспомнил... вспомнил, что это было! Солнце такое же, как на картине Малкольма! Его здесь нет, как не было и там. Только свет, везде проникающий и очерчивающий все видимое до мельчайших подробностей. И нет тепла, но только воспоминание о нем. Тоска. Это ощущение и было. Тоска. Ай, да, Малкольм...
Отвернувшись от окна, он обвел глазами комнату в поисках пепельницы, но нигде ее не увидел. Да, и что вообще можно найти в таком бардаке ?
Эдвин принялся расчищать завалы из одежды, книг, журналов, валявшихся в самых неожиданных местах.
И откуда только все берется? -думал он, - я, вроде бы, попоек здесь не устраиваю, в футбол не играю...
Пепельница нашлась под кроватью, вместе с двумя листами рукописи.
Бываю я здесь редко, вот что. Только спать и прихожу. Когда еще писать успеваю? Завтра вот опять надо ехать.
На столе лежала кипа не разобранной за неделю почты. Интересно, а что пишут о покушении на Малкольма? Не могут ведь не писать, знаменитость! Ага - вот он...
...За знаменитым художником идет настоящая охота... Кто хочет убить Малкольма Пирса?... Наемный убийца, очевидно, наркоман, поджидал Пирса на улице. По невероятной случайности оказавшаяся на дороге машина сбила его в тот момент... Пирс заявил, что не знает, кому понадобилось во чтобы то ни стало его убить , и поэтому плохо представляет себе, как от этого защититься. Жить под постоянной охраной полиции, значит, полностью изменить образ жизни, значит, жить с постоянной мыслью о безопасности. Уж лучше - о смерти, - сказал Пирс, - для меня это слишком важно...
В своем репертуаре. Другого, после таких слов, потащили бы на психиатрическую экспертизу, а этому, все как с гуся вода, только популярнее станет. И дальше: Что вы думаете о возможности катастрофы? (вот, оказывается, кого нужно спрашивать!)
Они были всегда и происходят очень часто. Да, я о глобальных. Если Европа в средние века теряла половину населения от эпидемий, сифилиса и чумы, а во Франции, во время тридцатилетней войны, от двенадцати миллионов осталось три... ...Сейчас? А сколько вообще по-вашему нужно угробить людей, чтобы стало похоже на глобальную катастрофу? Ну же, смелее, ведь все от вас и зависит, как напишете, так и будет!
О-о-о, нет уж, увольте меня, если бы случалось все, о чем они пишут в газетах, и случалось даже приблизительно так, как они пишут! Вот здесь, о панике на стадионе. И террористы, и полиция, и даже правительство что-то заявляет...
......
Стоя посредине комнаты, Эдвин подумал о том, что не мешало бы здесь немного убрать. Но пыли почти не было видно, а вещи... Эдвин почувствовал себя забравшимся в самую сердцевину куста с ягодами и обнаружившим, что теперь может дотянуться до любой из них, не сходя с места: там чашка остывшего недопитого кофе, шахматы, там - газеты с Малкольмом и средневековой Францией, книги какие-то, здесь - чистые листы бумаги и пишущая машинка.
А что, удобно... Тебе вопрос о здоровье или о деньгах, а ты им - о сифилисе в Европе шестьсот лет назад и строительстве соборов чуть позже, с тем же выражением лица, что и о налогах, беге трусцой или соседях. И нормально. И не надо ничего трогать. Наверное время такое - до всего можно дотянуться.
Эдвин начал собирать в аккуратную стопку разбросанные по столу газеты и торчащие из-под них листы бумаги.
Ладно.Все-равно завтра Малкольм напьется и все это расскажет в красках и с подробностями .И как это им удалось расколоть его на это интервью? А вот и рукопись...
Втянутый в водоворот событий, он успевал только откликаться на них, уже не в силах на что-то влиять. Очень давно, слабый и беззащитный, но не знающий об этом, он не делал различий между отцом, матерью и ветром, играющим невесомыми ветвями деревьев над их головами. Все чаще и чаще, украдкой от всех, только наедине с собой, он пытался вспомнить то время и свои ощущения, как-то незаметно сделав из этого тайну внутри себя, тайну для себя. И одной сплошной мукой стал этот страх открыться другому, опутавший его коконом.
Именно сейчас ему нужен был сын, слабый и беспомощный, но не знающий этого бесстрашный маленький человек, еще не ставший жертвой.
Один из тех кусков книги, с которыми я так и не решил, что делать, переставляя из главы в главу, благо, что они настолько независимы от остального текста, что подходят куда угодно.
Но и выбросить их я тоже не могу. Пробовал, но оказывается, что вместе с ними из текста уходит что-то необходимое. Не то о чем книга, нет. Но то, из-за чего я начал ее писать. А это, оказывается, могут быть разные вещи. Правда, тогда выходит, что фрагменты эти написаны не для читателя, а только для меня. Или еще для кого-то, и я просто не подозреваю, что у меня с этими людьми так много общего, из которого собственно и появляются такие фрагменты.
Звонит телефон,и приходится идти к нему на кухню. Вечно он оказывается там, где до него никак не дотянешься.
- Привет, Эдди, это Пинкус.
- Лео? Рад тебя слышать...
- Очень может быть, очень может быть... Тебе я верю. Собираюсь заехать. Может быть заеду.Никуда не исчезнешь ?
- Нет. Откуда ты ?
- Да внизу я, в машине, хе-хе-хе... !
Положив трубку, я подошел к окну и выглянул на улицу. Машины Пинкуса нигде не было видно.
......
Нет и нет. Подумаешь. Мало ли, что может означать -внизу я, в машине?
Все равно, сначала - Айзек. Ведь началось все именно с него, и очень давно, двенадцать лет назад, когда, бросив консерваторию на четвертом курсе я зарабатывал на жизнь частными уроками.
Мне было очень тяжело тогда, может быть поэтому я легко вспоминаю один из таких уроков тех лет - звонок в дверь, я иду открывать, и он уже проходит в комнату, стеснительный, угловатый мальчик, и сразу направляется к фортепиано, туда, где сейчас расположился письменный стол.
Мальчик как мальчик. Долговязый. Джинсовый костюм и копна иссиня-черных волос. Совершенно не похож на отца.
Готовится к поступлению в консерваторию, как раз в ту, которую я бросил незадолго до этого. Он приходит уже несколько месяцев, и по тому, как садится за инструмент и берет первые звуки, я еще раз убеждаюсь, что регулярные занятия не проходят даром, в мальчике проявляются упорство и уверенность в себе. Он овладевает ремеслом.
Я не знаю, почему это происходит, потому что совсем недавно начал преподавать и не уверен в том, что вообще могу кого-то чему-то научить.
Мне не нравится то ,что происходит. Потому что Айзек и музыка существуют отдельно и независимо друг от друга. Айзек , слушающий музыку и Айзек ,играющий музыку - два совершенно разных человека. Ремесленник и зритель.
С таким же успехом он мог быть и бухгалтером и с удовлетворением смотреть в конце рабочего дня на испещренный цифрами лист бумаги.
А зачем ?
Дождавшись паузы, я снова начну говорить ему о том, что для того, чтобы научиться слушать и понимать эту музыку, совсем не обязательно много знать или уметь и получать какое-то серьезное образование. Достаточно просто перестать ей сопротивляться.
Да, Айзек, отпустить себя... Что ты говоришь? Конечно, ты учишься играть... Но для того, чтобы научиться играть, нужно обязательно научиться слушать! Иначе никогда не произойдет чуда - того, за чем тебе уже просто придется тянуться всю оставшуюся жизнь.
День за днем я пытаюсь объяснить все это разными словами, каждый раз натыкаясь на вежливую недоуменную улыбку ученика, дожидающегося, когда иссякнет мой словесный поток, чтобы перелистнуть ноты к нужной цифре. Упорство и уверенность в себе.
А значит я прав, и мне обязательно нужно найти, вспомнить слова, которые смогут все это остановить. Я могу сказать их и мальчику, но это было бы жестоко.
А Лео? Владелец строительной компании и огромного количества недвижимости, Лео должен услышать уже известные ему слова, те, что до него уже слышали тысячи и тысячи других людей. Другим словам он просто не поверит.
Я вспомнил их, но месяц или два после этого, глядя на сидящего за инструментом Айзека, не мог решиться произнести вслух, спотыкаясь о какие-то препятствия, помехи, постепенно превратившиеся в почти физическое ощущение направленного мне в спину взгляда Лео, пока, наконец, окончательно не почувствовал себя самого чем-то лишним, посторонним, препятствием на линии между отцом и сыном.- Лео, ваш сын, очень способный мальчик, увы, чем дальше, тем больше напоминает мне атеиста, зачем-то заучивающего наизусть Библию, - я пытаюсь сказать еще что-то, спотыкаясь и путаясь в словах. - Должен быть какой-то шок, потрясение... он слишком поздно пришел, оказался здесь... (Где? - должен был спросить в этом месте Лео, - в этой комнате, что ли? - В моей жизни! - закричу я в ответ, но услышу только произносимое невнятной скороговоркой, - он слишком взрослый, чтобы мы могли надеяться,.. вы ведь понимаете меня?)
И все.
Уроки сразу прекратились, зато через неделю у меня в квартире появляется сам Пинкус-старший, и ни слова не говоря о сыне, предлагает переехать в более удобную и дешевую квартиру, в доме, который ему же и принадлежит. После чего мы пьем виски под остатки еды из моего холодильника, разговариваем, снова пьем и снова разговариваем, пока, наконец, перед самым уходом, уже совершенно пьяный Лео, чуть ли не ползая на четвереньках по коридору в поисках туфель, которые и не собирался снимать, находит мою давно потерянную заколку от галстука, и с изумлением глядя на нее, под мои восторженные вопли бормочет, еле ворочая языком, что фразу об атеисте он слышал много раз, но никогда... что-то такое, и, в общем, его Айзеку лучше всего идти по стопам отца... Этой музыки ему хватит на всю жизнь, даже если сам ничего не придумает. Это ведь тоже, знаете, музыка... Он водит руками в воздухе, лицо его проясняется, и, отдавая мне булавку с массивным черным жуком, словно нанизанным на иглу, Лео уже кажется совершенно счастливым человеком.
Кажется тогда, в коридоре, я ничего ему не ответил. Но утром легко со всем согласился (в том числе и с переездом), и с тех пор, по крайней мере раз в месяц мы встречались, то просто болтая о пустяках, то напиваясь до пьяных слез, как закадычные друзья.
Устав от безденежья, я давно продал фортепиано, и сегодня мало что напоминало мне о том, чему было посвящено столько лет - о музыке. На шкафу пылилась кипа нот, глядя на которые, я недавно... что же я такое подумал? Не помню... ну вот, все то же, что ощутил, начав писать! Я без труда вспоминал различные ситуации, лица людей, что-то требующих, добивающихся, но что думал обо всем этом сам?
Ничего, сплошное нагромождение сюжетов. Чужих сюжетов. В какой-то момент их становилось слишком много, и я бросал писать книгу, каждый раз казавшуюся, впрочем, почти готовой.
Зато мне в голову приходит мысль о том, что за все время нашего знакомства я видел Пинкуса только в двух местах: в квартире, в которой жил в тот момент, и в телевизоре, стоящем в ней же.
На экране TV Лео монументален, и его отвислые щеки и складки вместо подбородка полны значимости и величия римского патриция. Лео не попадается журналистам где попало, но только в обществе таких же как и он людей-памятников, на время сходящих с пьедестала, чтобы немного размяться и еще раз проверить кто кого. Дома же у меня появляется вечно потный и размахивающий руками невысокий толстяк, с красным лицом, сорящий и переворачивающий все вверх дном, как человек, давно забывший, когда он последний раз что-то мыл или чистил сам.
Оба Пинкуса неплохо уживаются в этой квартире. И если мне сейчас не нравится Лео, поднимающийся по лестнице и проклинающий вечно не работающий лифт, то он тут же выкатится из TV, стоящего у окна на полутораметровой тумбе-этажерке, и заговорит так, словно мы расстались пару минут назад.
- И где они только берут столько полицейских?
Он проходит в комнату с видом человека, отлучившегося только затем, чтобы отпустить шофера (для чего еще можно отлучиться на две минуты? - отпустить шофера - ничего другого мне почему-то не приходит в голову).
- Все время жалуются на нехватку денег, а в один прекрасный день ты выходишь на улицу, и каждый второй встречный - в форме! А главное - никогда ведь не знаешь наверняка, к чему это - или мы теперь будем жить в тишине и покое, или наоборот - жди больших неприятностей.
- Вот у вас в подъезде, что они делали?
- У нас ?
- У вас, у вас. Когда я сюда поднимался, этажом ниже мне попались два полисмена. А что ты так разволновался? Что-то случилось?
Пришлось рассказать ему все о поездке к Малкольму. Пинкус курил, сидя в кресле, которое сам пододвинул к столу от стены. Рядом с ним на столе стояла пепельница, но Лео как всегда сбивал пепел мимо и не замечал этого, как, наверное, и того, что закончив рассказывать о несуществующем инспекторе, я наклонился над столом и стал собирать первую порцию мусора. Полированный стол был самой приличной мебелью в моей квартире, и, в конце- концов, это было место, где я работал.
Впрочем, Лео уже что-то говорит.
- ...А чего вы все ждете? Почему никто ничего не предпринимает? Им непонятно, что происходит... да это и неважно сейчас! Потом разберетесь. Мало ли, кому пришло в голову убить этого Пирса. Маньяк, которому не понравилась какая-то картина, террористы... Он не еврей, кстати? Нет? Да и не важно... бывшая любовница может нанять убийцу, вокруг этих художников всегда полно баб, с которыми они никогда не могут разобраться...
Если бы не пепел, я мог бы, помалкивая, просто сидеть в кресле. Лео предпочитает монологи, впрочем, как и большинство тех, с кем я общаюсь. Притягиваю я их чем-то, что ли?
- Нужно поднять всех на ноги: полицию, частных детективов, нельзя же сидеть и ждать, когда придут и зарежут этого вашего Пирса, а заодно и вас с Сарояном... Да у меня в жизни таких ситуаций были сотни, ну, не в буквальном смысле таких же, конечно, но где бы я сейчас был, если бы как вы сидел и ждал, чем все закончится? Ну как ты думаешь, где?
Да, где угодно я мог себе его представить... и сидящим в офисе с зеркальным потолком на пятидесятом этаже собственного небоскреба, и хлебающим баланду в тюремной камере, и в любом другом месте. Везде он точно также будет пялиться на меня своими маленькими черными глазками навыкате, и не будет в них ничего, кроме отчаяния беззащитного человека, брошенного в клетку с дикими зверьми, и уверенности в том, что никто и никогда ему не поможет, и положиться можно только на себя... Беззащитность и тоска в глазах, задолго до рождения заменившие ему все остальные инстинкты и потому давшие огромное преимущество над всеми остальными.
Двенадцать лет назад эти глаза точно также спрашивали меня, получится из его сына музыкант или нет? И точно также он знал заранее, что не услышит ответа, который хочет.
Забавно, но я, недоучившийся студент, кажется, был его последним шансом. Шансом на иллюзию, освободившись от которой, он снова почувствовал себя в своей тарелке.
- Не знаю, Лео, почему ты вообще решил, что я могу что-то объяснить Малкольму, заставить сделать и вообще, хоть как-то повлиять на него. Он ведь сделал себя сам, выстроил жизнь по кирпичику своими руками и никого слушать не будет. Впрочем, как и ты.
Взяв лист бумаги, я начал собирать новую порцию пепла со стола.
- Пока Малкольм не решит сам, что ему это нужно, он никого и ничего в свою жизнь не пустит. Ты картины его видел какие-нибудь?
- Видел, - Лео смотрит на меня непонимающим взглядом.
- Люди-цветы видел?
Задав вопрос, я тут ж спохватываюсь- где бы он увидел еще не законченную картину? Но уже поздно.
- Нет. - Он задумчиво уставился на ладонь, измазанную пеплом, который только что смахнул на пол.
- Женщина была в галерее... да, Женщина перед зеркалом или "Женщина, смотрящаяся в зеркало...
- На вот, прочитай, здесь его интервью, - и я подал ему газету.
Прочитал или просмотрел, или ему вообще все равно было, что там написано, но молчал Лео секунд тридцать, не больше.
- Не понимаю я этого, Эдвин...
- Чего именно?
- Я ведь строю курорты, но не отдыхаю на них. Никто не верит, что месяцами я сплю по четыре часа в сутки...
Сигарета в руке Пинкуса описала в воздухе замысловатую фигуру , похожую на знак вопроса... А действительно - почему ? Что мешает -то ?
- Да ,почему ? - сказал Пинкус , озадаченно глядя себе под ноги .
Черт, я кажется думаю вслух...
- Бросил бы все , да уехал жить куда- нибудь на острова...
Подняв глаза от стола, я ловлю на себе удивленный и какой-то отстраненный взгляд Пинкуса.
- Ага, бросить все и уехать... А потом вдруг обнаружить, что отдыхать - это тоже интересно, и путешествовать можно всю жизнь: остров Пасхи там, терракотовые армии...
- Какие армии?
- Терракотовые. Я в Китае видел, подземные раскопки : лошади, колесницы, тысячи солдат, и все это в полный рост и с амуницией. Гробницу императора до сих пор охраняют. Жуткое зрелище... - зажав дымящуюся сигарету в зубах он принялся что-то искать в карманах пиджака, похлопывая по ним и запуская руку внутрь -так, как делают, когда ищут ключи, зажигалку или портмоне. - Парамарибо какой-нибудь... Я правда был уже везде, но, допустим, что нашлось что-то новое. - Лео замер на несколько секунд, остановив свой взгляд на мне, но я и не думал возражать, и он продолжил. - Или случайно обнаруживается какое-то невероятное хобби, которое настолько тебя увлекает, что через некоторое время ты понимаешь, что весь этот бизнес - это тоже случайно. Мог стать врачом, учителем, фармацевтом, да кем угодно, ну просто так сложилась жизнь...
- И что?
- А то, что не хочу я быть случайным человеком! Не хо -чу , Эдвин ! Наверное ,есть какой-то план.И на мою жизнь в том числе. Я его не знаю. Никто его не знает ! Но именно поэтому я и уверен ,что он существует... Да и не могу я уже иначе, - он развел руками и коротко рассмеялся. - Столько уже всего наросло... Стройки какие-то, здания - это теперь уже не просто бизнес, а как бы мое тело, и когда хотя бы крошечная часть его страдает, я чувствую боль... ну, как от сломанного зуба.
Он немного помолчал.
- И не знаю я о каких кирпичиках ты говоришь. Как-то иначе все это происходит, потому что, если кирпичики, то значит, может получиться, а может и нет. А ты знаешь, почему я не играю в эту игру? - и он ткнул толстым пальцем в шахматы, стоящие на журнальном столике, - я не могу проигрывать, Эдвин. Каждый проигрыш для меня - это катастрофа... Да и оставь я свой бизнес хоть на время, - он усмехнулся и покачал головой, - от него ведь сразу начнут отъедать куски. Сначала небольшие, потом все больше и больше, пока не проглотят всего
Я пытаюсь представить стоящих рядом Пирса и Пинкуса, чтобы обнаружить между ними какое-то сходство. Это, конечно, безумие, потому что невозможно представить более непохожих внешне людей: высокий - низкий, худой - толстый, лысый и заросший кудрявой шевелюрой. Но мне не хочется уступать , и я хочу поставить между ними кого-то или что-то еще, что бы могло хоть как-то увязать их в одно целое.
Женщину? Ну да... Один - примерный семьянин, обожающий жену, а вдали от дома и втайне от всех - дорогих шлюх по вызову,и другой, всю жизнь, ни от кого не скрываясь, меняющий любовниц и при этом всегда относившийся к ним с каким-то высокомерием.
Деньги? Еще меньше толку. Религия, еда... Я продолжаю, но Пинкус с Пирсом упорно не желают исчезать, превращаясь во что-то третье... Стихи, животные...
Голос Лео, хотя и менее напористый чем обычно, все же вторгается в мои фантазии, сразу превращая их во что-то, не имеющее отношения к действительности...
...Дома, цветы... Кажется, я уже просто произношу первые приходящие в голову слова. А Пирс и Пинкус сходятся по-прежнему только в том, что оба никак не желают исчезать из моей головы, да и то, каждый по-своему.
- ...Они бы сожрали меня и живого, но этого я им не позволю. Ты посмотри, что пишут эти газетчики! - он выдернул из лежащей на столе пачке газет еще одну и, развернув, сразу же ткнул пальцем в заголовок, - вот, смотри!
Строительные компании, пользуясь паникой, выбрасывают людей на улицу, это они обо мне! Разнюхают какой-нибудь пустяк и сразу же на первую полосу.
Из газеты выпали какие-то счета и письмо, и Лео наклонился, чтобы поднять их с пола и кинуть на стол.
Самое простое всегда приходит в голову неожиданно- все газеты Лео каждый день просматривает еще за завтраком. Потому и статью о себе он безошибочно выхватил из стопки газет. И статью о Малкольме он наверняка прочитал еще до прихода сюда.
Я стоял у окна спиной к Пинкусу и смотрел на улицу. Прохожих было мало и двое полицейских, стоящих на другой стороне дороги, под деревьями, сразу бросались в глаза. Они, правда, и не собирались ни от кого прятаться, откровенно разглядывая окна дома и время от времени бросая взгляд на выходящих из подъезда людей.
Возле одного из полисменов остановилась машина, и наклонившись к пассажиру, сидящему на переднем сидении, он что-то объясняет, показывая рукой в сторону движения. Машины Пинкуса по-прежнему нигде не было видно.
Сзади доносится непривычно глухой голос Лео, который почему-то не бегает сегодня по комнате крича и размахивая руками, а так и стоит на одном месте, словно приклеившись к столу. И слава Богу. Таким он нравится мне даже больше :вальяжным и придающим значимость всему, с чем соприкасается, даже словам.
... По другому все равно не бывает, и нужно как-то приспосабливаться...
К чему приспосабливаться-то...Не хочу. Машина уже отъехала от полисмена, в руках которого оказалась рация, и он тут же присоединился к наблюдающему за домом напарнику.
Кретины, за это время могли бы и вычислить мои окна...
- Лео, посмотри, эти двое попались тебе навстречу, когда ты поднимался ко мне?
Пинкус встал с кресла и подошел к окну.
- Да, кажется. А что они здесь делают, ищут кого-то, что ли? - он осекся и посмотрел на меня.
Я задернул шторы и, подойдя к окну, взял письмо. Вот это сюрприз! Письмо было от родителей. Мы уже давно не писали друг другу, вполне обходясь телефоном. Во всяком случае, если бы было что-то серьезное, они бы позвонили или дали телеграмму. Значит, можно сесть попозже и спокойно прочитать. И я положил письмо под пачку сигарет рядом с пишущей машинкой.
- Лео, а что ты думаешь обо всем этом?
- О чем?
- Ну, о всех этих разговорах про землетрясение, наводнения и черт знает еще что, я уже окончательно запутался. Есть за этим что-нибудь или нет, ты-то должен знать!
- Должен, - он повернулся к креслу и сел. - Лучше бы ты спросил, хочу ли я знать? - На столе появилась новая порция пепла... - Конечно, у меня есть друзья везде. И, казалось бы...
Интересно, а что они сделают, если я все-таки выйду из дома?
- Но все они, Эдди, - Лео понизил голос, наклонившись вперед, и подобие усмешки исказило его лицо, - все до единого, готовы уехать в любую минуту. Дают интервью, рассказывают о каких-то проектах, замыслах и тут же звонят на континент узнать, когда будет готов новый офис, хотя, если что начнется, вряд ли кто успеет даже выскочить из постели.
Набросятся? Вряд ли, среди бела дня... Значит будут следить, дожидаясь удобного момента.
- ...Так, словно уже началось. И я тоже не могу позволить себе ждать, чем все это кончится, уйдем мы под воду или нет, или что там должно произойти...
Почему под воду? Из окна не видно никакой воды; хотя и порт с этой стороны города, но море слишком далеко. Может быть дождь, ливень, потоп, струи которого, сначала редкие и неуверенные, будут становиться плотнее и плотнее до тех пор, пока воды не станет столько, что солнце над головами превратится в слабо отсвечивающий шар, движущийся плавно, как в невесомости - превратится в Луну.
Сквозь мутное, расплывающееся перед глазами белесое пятно, до меня доносится голос Лео.
- ...Эдвин. Почему я приехал... Дело в том, что позавчера я продал этот дом... -он говорит тихо, почти шепчет, и мне приходится напрягать слух, чтобы хоть что-то расслышать, - а новый владелец, по моим данным, не собирается продлевать договоров с жильцами, и через две недели вам придется искать квартиру. Так я заехал предупредить вас, чтобы побеспокоились заранее.
А зачем нужен дом под водой?
Пинкус подошел к двери и, уже выходя, сказал: Я сегодня улетаю, но на днях вернусь и еще заеду к вам. А над тем, что я вам сказал, подумайте. В конце концов, Бог с ним, с этим вашим Пирсом, позаботьтесь о себе. Я, может, и сам что-нибудь придумаю...-он немного помолчал.- Вы книгу-то дописали уже ,или нет ? - и не дожидаясь ответа ушел.
Ушел.
Эдвин с сомнением посмотрел сначала на дверь, а потом на темный экран телевизора.
Вдруг перешел на Вы перед уходом. Вам, вас... И так неожиданно ушел. Что-то ведь он сказал такое... Вроде бы ничего особенного не происходит... и относиться к этому надо соответственно, приспосабливаться надо... потому что вряд ли что-то может помешать... а чем все кончится... Он еще что-то сказал. Не помню что, но ведь что-то же он говорил !!!
Эдвин кинулся к двери и, открыв ее, крикнул в подъезд: Лео, где ты ?!
Тишина. Нет даже эха, хоть какого-то напряжения, что должно было остаться, повиснуть, резонируя в воздухе между бетонными стенами.
Неужели уже спустился? Ведь несколько секунд всего прошло...
Лифт не работал. На кнопке вызова висел оповещавший об этом небольшой, наспех сделанный плакатик.
Еще некоторое время он вслушивается, пытаясь уловить звуки шагов, и очень аккуратно, словно боясь потревожить воцарившуюся тишину, закрывает дверь.
Ну как же так, думаешь о чем-то, переживаешь, а тут приходит человек, сам приходит, никто ведь его не звал, и все выкладывает как на блюдечке, а ты что делаешь в этот момент? Ублюдков этих разглядываешь на улице...
Он вернулся к столу и взяв пепельницу, затушил в ней тлеющую сигарету.
Руки сильно дрожали.
Эдвин курил только тогда, когда начинал сильно нервничать. И сейчас это было понятно, хотя и не помогало. Но в пепельнице лежало целых три окурка от сигарет, которые он выкурил одну за другой, а значит у него скоро снова разболится голова. Чер-р-рт!
Он подошел к окну и, отогнув штору, посмотрел вниз. Машины Лео уже не было. Эдвин посмотрел направо и налево, пытаясь определить хоть какой-то ее след. Справа было тихо и пустынно, а левее, метрах в пятидесяти от дверей его подъезда, несколько человек громко разговаривали, даже кричали что-то через дорогу, на которой пытались разъехаться три или четыре сигналящие друг другу машины.
Полисмены стояли там же, и если один все еще смотрел по сторонам, то второй уже не шарил глазами по зданию, а смотрел прямо на Эдвина... Он отшатнулся. Теперь уже сомнений не оставалось. Они пришли за ним, значит, дело было настолько серьезным, что убрать Малкольма уже мало. Не должно остаться даже свидетелей. Но ведь он даже не видел лица этого человека в доме Пирса, он ничего не сможет рассказать, даже если захочет! За что его убивать ?... Стоп, стоп. Он почувствовал, как холодная волна прошла по позвоночнику. Что же теперь делать? Стоп, так нельзя. Страх, мысли скачут с одного на другое. Просто слишком много свалилось на него сразу. Теперь еще эта квартира, которой у него не будет через две недели. И никуда ведь отсюда не выйти. Можно, конечно, позвонить в полицию, но что он им скажет? То, что их люди охотятся за ним?
Не надо никуда звонить и никого звать. Ничего не надо. Завтра, в субботу, за ним заедет Малкольм. А до этого нужно сидеть и писать и постараться закончить рукопись. Продукты в холодильнике есть и, слава Богу, есть сигареты, и не надо будет выходить за ними, как Малкольму, не зная, чем это кончится. Глупо-то как, высунуться из-за такого пустяка и попасться в капкан. Может Пирсу и все равно, а ему еще нужно закончить книгу. Ничего у него кроме нее не осталось.
Потянувшись за сигаретой, Эдвин увидел лежащее на столе письмо и распечатал его.
Держа перед глазами листочки, исписанные знакомым до мелочей почерком, он почувствовал, что успокаивается и стал читать медленно, не спеша затягиваясь сигаретой и перечитывая по нескольку раз одни и те же места...
...Беда в том, что ты совсем не помнишь себя маленьким, и я ничем не смогу тебе помочь. Слишком поздно. Лица, события и краски охотно всплывут из памяти, оживляя бесконечную ленту дней. Но где будет ее начало, где первый шаг, первое слово, первая обида? Лицо первого обидчика... даже, если ты вспомнишь его, ты уже никогда не сможешь вспомнить, как смотрел на него до того, как впервые почувствовал боль от несправедливости и страх, рожденный этой болью. Сейчас уже поздно, а тогда ты мог это сделать, но не захотел, потому что рядом были мы с матерью. И чтобы потом ни случилось, ты искал рядом родителей, а когда не находил, то придумывал. Все чаще и чаще ты придумывал нас, находя спасительное убежище в своих фантазиях и мечтах и в конце концов они заменили тебе нас...
Он никогда не получал таких писем от отца. Они давно не переписывались, но и раньше, в те годы, когда они часто виделись и им было о чем говорить, ничего подобного он не помнил. Странно, что именно сейчас он написал об этом, ведь я не давал ему читать рукопись. Я никому ее не давал! Ни советов, ни просьб. Как разговор начатый с конца.
Ты и сам уже почувствовал, что время с каждым годом бежит все быстрее. Может быть поэтому, все тяжелее становится справляться с жизнью, не помогают ни опыт, ни знания... Трехлетний малыш, ты брал из азбуки букву а и называл ее Африкой, арбузом, аистом... добавлял к ней букву б и говорил, что это бабушка проглотила арбуз. У тебя был свой мир, в котором ты мог делать все, что хотел. Наверное, это было похоже на сон. Как ты думаешь?
В дверь позвонили. Волна истерики в мгновение захлестнула его и перехватила дыхание тошнотворным комом в горле. Уже пришли. Часов он не видел, но через шторы в комнату просачивался мутный, белесый поток света. Значит, еще был день, и они даже не стали дожидаться наступления темноты.
Не открывать... ни в коем случае не открывать, могли ведь они ошибиться дверью, в конце концов!
В дверь продолжали настойчиво звонить.
Что же делать? Но ведь он мог просто выйти, зайти к соседям, подняться на другой этаж. Почему это не приходит им в голову!? Телефон... Господи, кто же это... Лео? Малкольм? Он же не может взять трубку, звонок слышен за дверью, и они сразу поймут, что он дома.
Звонки били наотмашь. Эдвин уже не понимал, сколько это длилось - минуту, две... час? С каждым звонком он все больше вжимался в кресло... Дзинь... Но почему его? Почему именно сейчас, он ведь не готов !
Оглушенный страхом, Эдвин смотрел незрячими глазами в одну точку перед собой. Кажется, звонков больше не было. Он напряженно прислушивался к тому, что было за дверью. Ни шума лифта, ни шагов слышно не было. Наверное ,успели уйти.
Он встал с кресла и, стараясь не шуметь, медленно прошелся по комнате, слегка прикасаясь к стене, к столу, словно возвращая ощущение собственного тела и окружающих его предметов.
Наверное, он был почти без сознания эти последние несколько минут. Пустота внутри отозвалась голодом и сухостью по рту. Ему вдруг стало смешно - это значит и есть первые признаки жизни? Кто придумал, что волнение заставляет сильнее биться сердце? Он едва слышал его стук. Откуда вообще сердце в комке нервов, зачем оно ему?
Нужно решить, что делать дальше. Хотя выбирать ему, кажется, не из чего. В субботу приедет Малкольм, и рукопись должна быть уже готова.
Еще Лео...Не мог появиться на два позже ! Теперь вместо книги буду думать черт знает о чем...Терракотовые армии...
А что, если они вернутся и попытаются войти?
Он подошел к платяному шкафу и начал толкать его к входной двери, заботясь о производимом шуме не больше, чем о сдираемой с пола краске. Забаррикадироваться. Никому не открывать о отсидеться до приезда Малкольма! Звонить никому нельзя. Кто бы ни заявился, и чем бы это ни кончилось, рукопись закончить не дадут.
Шкаф у двери он подпер тахтой.
Он решил, что не будет включать верхний свет, а обойдется настольной лампой, чтобы не выдавать своего присутствия в квартире.
.....
В дверь больше не звонили. Телефон молчал, и скоро он уже вряд ли воспринимал что-нибудь, кроме света настольной лампы, в котором уютно расположился очередной чистый лист бумаги.
.....
За порогом, за порогом... Вот и все, точка, alles, потому что конец книги у меня давно написан, так уж получилось, простите, дамы и господа. И извинения мои носят не риторический характер, а имеют к вам самое непосредственное отношение. Одно дело с холодным скепсисом встречать на финише запыхавшегося бегуна - И это все, что ты можешь? И совсем другое дело, замерев ни с того ни с сего на полпути, перелистнув страницу, обняв случайную женщину, выпив рюмку коньяка, вдруг обнаружить, что конец известен, и ты уже давно не холодный наблюдатель, а участник, да-да-да, участник!
Так уж получилось, что я давно написал о том, что случилось с Мэем дальше, и еще раньше, о том, что происходило задолго до его рождения.
За порогом, оставил за порогом... Чудесно я, наверное, выгляжу сейчас - с самодовольной физиономией, при том, что к двери придвинут платяной шкаф, а одеяло, наброшенное на настольную лампу, оставляет лишь небольшое пятно света, падающее на лист бумаги передо мной. Но и лампу уже можно выключить, и в полной темноте исчезнут и шкаф, и плотно задернутые шторы, и улица, на которой меня ждут не дождутся какие-то типы. Все исчезнет. Нет ничего, и не было. Сказки все это ,картинки из другой жизни. Не из этой, в которой все можно потрогать даже в кромешной тьме и, на ощупь добравшись до кровати, лечь, отпустив тетиву позвоночника. В кровать лучше, конечно, ложиться не одному. Но из осажденных городов выпускают женщин. Впрочем, как стариков и детей. И остаются только здоровые... а-э-и... и уверенные в себе мужики, которые хотят...а-э-у-э-у-а... забыться и поскорее... у-э-а-э-у... заснуть...
За порогом... за порогом...
***
Ее можно было окликнуть, но я не хотел этого делать. Почувствует взгляд и обернется. Иду в двух шагах сзади, чуть сбоку и, не отрываясь, смотрю на Лору. Не может женщина не почувствовать такой взгляд. Лора очень спешит, и я едва поспеваю за ней. Она торопится, и это само по себе неожиданно и непривычно. Я не помнил ее такой. Уставшей и злой помнил, ленивой, томной, нежной - да, но такой... такой она, наверное, была либо до меня, либо после.
Ей всегда хотелось жить в каком-то несуществующем, выдуманном мире, и я уже знаю, о чем спрошу ее, когда Лора, наконец, обернется.
.....
Я почти бежал за ней, протискиваясь через встречный поток людей и невнятный шум их голосов. Место было знакомым. Все тот же бесконечный коридор и двери, двери, двери...
***
Черт, проснуться в таком месте! Звонил телефон. Кому я нужен в это время?
Продолжение вчерашнего кошмара.
Ничего, скоро все должно закончится. Утром приедет Малкольм, будет звонить, стучать в дверь, орать, и я ему открою. А сейчас нужно уснуть, пока глаза не привыкли к темноте, и комната, со всеми ее подробностями не навалилась на меня. Комната, которая, если верить Пинкусу, уже и не моя... Зачем вообще нужен дом, который не принадлежит тебе и всегда может исчезнуть?
Телефон больше не звонил. Значит можно снова уснуть... или провалиться куда-то.
***
Лоры нигде не было видно. Уже умчалась.
Эти бесконечные двери... где же она может быть? Придется заглядывать в каждую комнату. Определенно я здесь уже был. Нет ни окон, ни одной лампы, но тела людей, стены, потолки испускают ровный, несильный, словно отраженный свет и здесь светло как днем. Я вижу какие-то надписи на стенах и останавливаюсь, чтобы прочитать их, но это оказываются иероглифы, будто стекающие аккуратными рядами сверху вниз.
Такое ощущение, словно плывешь под водой, но у самой поверхности. Ты лежишь в воде, вытянувшись во всю длину, чувствуя, как течение увлекает тело за собой. Это только ощущение, потому что здесь что-то происходит, и, в очередной раз войдя в эту воду, я понимаю, что время и привязанный к нему сюжет сделали еще несколько шагов.
Тогда, в прошлый раз, я встретил здесь пьяного Малкольма, а потом.. или до того... за мной гнались и я... да, я свободно прошел через потолок на другой этаж. А сейчас? Вдруг Лора тоже перешла наверх? Для этого надо...
Получилось! Достаточно было подумать.
К этому все-таки трудно привыкнуть... И в этот раз мне требуется некоторое время, чтобы убедиться в том, что руки, голова и ноги не потеряли чувствительности, и все это по-прежнему принадлежит мне.
Из оцепенения меня выводят аппетитнейшие запахи, доносящиеся из-за полуоткрытой двери, рядом с которой я стоял. Заглянув внутрь, я увидел огромный стол, уставленный множеством блюд и бутылок. За ним сидели всего два человека и усиленно поглощали содержимое своих тарелок. Чувствуя сильный голод, я подошел к ним и, выбрав тарелку с сэндвичами, начал есть, даже не садясь за стол.
Время от времени один из сидевших отрывался от еды, замирая на несколько мгновений с поднятой головой, словно прислушиваясь к каким-то посторонним звукам. Чуть позже, тоже самое делал другой, пытаясь что-то уловить в почти монотонном шуме, доносившемся из-за двери. Они были похожи друг на друга: полные губы, широкие приплюснутые носы, линии черепа... Негроиды, но почему-то со светлой, и даже... нет, с совершенно белой кожей!
Съев пару сэндвичей, я взял еще один с собой и вышел из комнаты.
Сидевшие за столом так и не обратили на меня никакого внимания. И это было нормально, ведь я был голоден. Все очень просто, захотел пройти сквозь стену - прошел, захотел есть - ешь, желаниям, кажется, не было препятствий среди этих незнакомых людей, наверное, таких же голодных, как и я. И если все это действительно так, то скоро я увижу Лору, потому что хочу этого и ни о чем другом уже не могу думать.
.....
Комната была несколько больше других, и в глаза сразу бросались приметы постоянного жилья. Цветы в вазе на столе, покрытом скатертью, кресла рядом с окном и у письменного стола, заваленного бумагами, платяной шкаф с зеркалом на внутренней стороне открытой дверцы. Все здесь было очень знакомым.
Они сидели рядом, на диване, и он обнимал ее левой рукой за плечи.
Стоя на пороге у полуоткрытой двери, я мог разглядеть почти все, кроме узоров на скатерти, да названий некоторых книг, стоящих на полках.
Они негромко разговаривали, а я все старался найти хоть какие-то незнакомые подробности в скудной обстановке комнаты. Но их не было.
Лора сидела в облегающем шерстяном платье, раздевающем ее лучше всякого мини и декольте. Хорошо загорела с нашей последней встречи. Похудела... Но и на нее нельзя было смотреть бесконечно и нужно было, либо закрыть дверь и уйти, либо посмотреть все-таки на того, кто сидел рядом с Лорой, и убедиться, что это был Эдвин Мозес, то есть я! И это была моя комната!!!
Левая рука, что есть силы сжимала дверную ручку. Сердце бешенно колотилось - я был абсолютно реален. И я же сидел на диване и чувствовал тепло ткани, собравшейся на плече у Лоры под пальцами Эдвина Мозеса. Меня тянуло к нему, я уже видел завитки ее каштановых волос над ухом, возле моего лица. Он сидел на диване и продолжал что-то говорить, а я был готов исчезнуть и оказаться на его месте.
Все слилось в одно мгновение - захлопнулась вырванная из моей руки дверь, и, отброшенный к противоположной стороне коридора, я успел заметить только надвинувшуюся на меня черную массу и, получив два страшных удара в солнечное сплетение и в голову, слился с поглотившим меня чудовищным грохотом.
До будильника я дотянуться смог. Но как бы я добирался до телефона или входной двери - не знаю.
На улице уже рассвело и яркий солнечный свет пробивал плотную ткань штор. На этот раз я все запомнил. Я даже слишком хорошо все запомнил, и до появления Малкольма нужно было как-то все это увязать между собой: тело, полупарализованное ноющей пустотой в груди, раскалывающаяся голова, шкаф у дверей квартиры, из которой я, надо полагать, не мог выйти. Еще кое-что... руки этих двоих, сидевших на диване.
Нельзя смотреть на самого себя со стороны, это я знаю точно. Даже во сне нельзя. Так не бывает. Меня опять били, как в прошлый раз. На болезнь это похоже, вот что. Тоже ничего хорошего, но все-таки какая-то ясность. Читал я где-то, что организм может сигнализировать во сне о своих болячках. Или наоборот?
А ведь в прошлый раз я и не заглядывал никуда, просто подошел к человеку, и все! Лица его потом не смог вспомнить. Ну конечно же, из меня его выбили, выдавили этой болью. И что же теперь? Ничего так и не прояснилось. Лучше бы, пожалуй, и не помнить ничего. Думать о чем-то конкретном, например, о том, что рано или поздно приедет Малкольм, и, чтобы впустить его, мне для начала надо хотя бы попытаться встать с кровати и, Боже мой, поставить шкаф на место!
***
- Ну, что ты заладил - болен, болен... - в толстом шерстяном свитере, спортивного покроя брюках, заправленных в высокие ботинки, Малкольм был похож на какого-нибудь бельгийского буржуа, коротающего в одиночестве вечер, сидя в кресле у камина в своем загородном доме. Мое присутствие, и то, что в доме не было не то что камина, но и захудалого подсвечника, видимо, большого значение не имело.
Рука с сигаретой лежала на подлокотнике кресла категоричнее и красноречивее всего того, что я уже сказал и собирался сказать.
- Сколько лет тебя знаю, ты то опаздываешь куда-то, то чего-то ждешь и не можешь сдвинуться с места.
- Ну куда я такой поеду?
- А я и не зову тебя ползать по горам с рюкзаком и альпенштоком. Привезешь с собой рукопись, а там хоть спать ложись. А сейчас нужно ехать, и чем скорее, тем лучше, - он посмотрел на часы, - впрочем, минут двадцать у нас еще есть.
-Да я не об этом. Просто я как-то иначе все это себе представлял...
- Иначе? А откуда у тебя вообще какие-то представления об этом? Ты что, уже писал книги?
Тот же вялый, ленивый голос. Каждое слово - как последнее. Малкольм всегда говорит так, как будто ест что-то очень вкусное, смакуя и не спеша проглатывая слова-трюфели.
Я ничего не сказал ему об этих двух днях. Он ничего не спросил, а я не стал рассказывать. В конце концов, это в первую очередь касалось его.
- Значит, никаких собственных представлений у тебя нет и быть не может. Что-то увидел, прочитал, так, всего понемногу... серьезный разговор в редакции, где тебя ждали, хорошая пресса, и в конце концов - зеленый лужок и пастушка играет на дудочке... Бред или маразм, что вам больше нравится, мистер э-э-э?..
Очень вкусное слово маразм, похрустывающее коричневой корочкой на зубах...
- Единственная реальная вещь во всем этом - это твоя книжка, какой бы дрянной она не оказалась.И чего бы ты в ней не написал, она будет потяжелее всего тебя, набитого, как чучело, фантазиями о том, какой должна быть твоя замечательная жизнь. Впрочем, есть еще одна серьезная вещь - хорошо сваренный кофе. Но и это, мне, кажется, придется взять на себя. - Он встал и вышел на кухню. Монолог, сидя лицом к камину, прервался, но ненадолго. Из кухни уже доносилось...
- Я ведь учил тебя варить кофе...
Господи, в тридцатый раз одно и тоже.
- Обязательно размолоть, как можно мельче...
Может сказать, что я видел его во сне?
- Тогда аромат будет густым и тяжелым. Размолоть, растереть в пыль, в ничто...
У меня ведь даже на раздражение сил нет, то есть никакой реакции на то, что он несет.
-А иначе -ты будешь взвешен на весах и найден слишком легким... - знаешь откуда?
- Не знаю... да и знать не хочу.
- Да? Это уже интересно. Кстати... - Малкольм появился из кухни держа в руках чашки с дымящимся кофе. - Тебе не приходило в голову, что закончив книгу, писатель обязательно должен заболеть - так как ты, например.
Издевается, скотина, пора останавливать...
-Ты кофе-то пей-пей. А к больному всегда придут пожалеть, посочувствовать, э-э-э... похоронить. Почему вообще все не может кончиться плохо? Кто обещал помочь или защитить?
- Ну все, хватит!
- Ладно-ладно, не буду. Я же, собственно, и хотел сказать только то, что вот поставил ты точку и теперь уже не ты нужен книге, а она тебе. Жизнь ведь, в основном, состоит из необратимых поступков. Я вот забыл, что ты кофе пьешь несладким и положил сахар, - Малкольм опять повеселел.
- Ну, это поправимо. Я могу нечаянно опрокинуть его тебе на эти пижонские штаны и сварить себе еще.
- Можешь, конечно можешь, старик, но это будет уже другая чашка кофе! - Малкольм улыбался, щурясь от солнца, и на лице его уже не было ни ехидства, ни этой проклятой самоуверенности, потому что он видел, как моя физиономия в ответ также растягивается в улыбке, пожалуй, первый раз за все утро.
******
Кажется, я начинаю радоваться этой болезни, - думал Эдвин. После часа езды в машине и, по-прежнему чувствуя себя отвратительно, он начал привыкать к боли. Ни к чему не привыкаешь с такой легкостью, как к страданию.
Сразу после городских окраин дорога, миновав развилку с шоссе, уходящим на запад, стала подниматься вверх, к лесистому предгорью, и сейчас уже лента асфальта, прижавшись к базальтовым скалам, непостижимым образом оказывалась все выше и выше, накручивая витки спирали.
Из низко сидящей машины не было видно склона горы, уходящего вниз от обочины дороги, но парящие над пропастью редкие птицы уже спустились к ним с высоты и с каждым витком серпантина уходили все ниже и ниже.
- Осталось совсем немного, - сказал, сидевший за рулем Малкольм, хотя его, кажется, никто и не спрашивал.
Наверное, все написано на его лице, маячившем в зеркале заднего вида, -думал Эдвин. Боль окончательно выдавила его из тела и он был благодарен ей за это. Он совсем забыл спросить Малкольма о том, звонил - ли тот в полицию, узнать о позавчерашнем инспекторе, или нет.
Но художник был весел, разговорчив и Эдвин решил, что, наверное, все выяснилось и как-то утряслось. К тому же, у него впереди целых два дня, и нет никакой необходимости определять или оправдывать свое состояние и ситуацию, в которой оказался именно сейчас, глядя на разрозненные застывшие пятна-листья, словно приклеенные к грубому темно-синему полотну неба. Невесомость сорванных ветром темно-желтых листьев за окном машины, делала бессмысленной всякую спешку. Листья рядом с ним больше не падали, им некуда было падать, ведь земля осталась далеко внизу, ниже птиц.
Кроме Малкольма в машине были еще двое. На переднем сидении - Салли Фрейд, то ли продюсер, то ли книготорговец, всю дорогу просидевший вполоборота к соседке Эдвина - Мэрилин, плотно сбитой брюнетке в короткой шубке. Она умудрилась положить ногу на ногу, и эти роскошные ноги, прикрытые только чулками, лишили Фрейда всякой возможности смотреть на дорогу.
Судя по тому, какую чушь тот нес, даже шелест колес об асфальт он постоянно путал с шуршанием капроновых чулок. Разговор шел, в основном, об остальных попутчиках, ехавших следом. Салли рассказывал одну историю за другой и делал это, надо отдать ему должное, мастерски, вставляя такие детали, которые делали рассказ уже не просто достоверным, но и желанным.И в его вранье уже не просто верилось, а хотелось, чтобы так все и было на самом деле.
Конечно он врал, и эти двое других, наверное, были совсем не похожи на то, что он о них говорил. Но что из того?
Мэрилин весело смеялась, Малкольм добавлял подробности от себя, а его ,Эдвина, собственная вымученная улыбка, была только самозащитой. Ведь в идущей позади машине, наверняка, происходило тоже самое, с точностью до наоборот, с каждым километром пути каждый их них самих, сидящих здесь, обрастал все новыми причудами и привычками.
Холодная тварь под ложечкой по-прежнему не отпускала. Страдание, почему-то никогда не бывает частичным. Оно захватывает тебя полностью. Удовольствие мимолетно, страдание же никогда не уходит насовсем. И уж если нет равной ему радости, может, и правда отойти в сторону, и ждать, и смотреть на этого вялого мешковатого типа, забившегося в угол салона, с темными кругами под воспаленными глазами?
Еще только сев в машину, он ощутил какое-то беспокойство, неуверенность, словно что-то забыл и чуть позже понял, в чем дело, в машине не было Лоры. Малкольм почему-то не взял ее с собой. Или она сама не поехала. Кажется, Пирс говорил, что они поругались на днях. Но ведь Лора была нужна ему, Эдвину? Он помнит как обрадовался увидев ее в доме художника, и то, как изменились ее интонации, что-то еще... Ладно. Таким как сейчас, полуживым, он и не хотел бы попадаться ей на глаза. Придется что-то объяснять и оправдываться, а иначе ей придет в голову что-нибудь похлеще того, что насочиняли о нем в идущей позади машине.
Он везет рукопись, чтобы показать ее этим людям, именно этим - других ему все равно не найти. Он меньше всего хочет, чтобы о нем сейчас что-то рассказывали или придумывали. Пусть все забудут о нем. Эта игра ничем не хуже других. Нет его и все.
А когда они наконец приедут и выйдут из машин, нужно обязательно успеть сказать, глядя на, наверное, ничем не примечательный стандартный дом, окруженный унылым осенним лесом, где за частоколом голых осенних деревьев видны только другие такие же деревья: Шикарный дом, Малкольм, и изумительный вид. Почему же ты раньше меня никогда сюда не привозил?
***********
ЧАСТЬ II.
Чтобы стать не тем, кем вы были,
вам нужно идти по пути, на котором вас нет.
(Томас С.Элиот)
Какого черта! Я едва успел отскочить от края тротуара, как проезжавший мимо экипаж обдал брызгами обочину, попав колесом в выбоину, наполненную водой. Четверка отфыркивающихся лошадей, слегка замедлив бег, повернула направо по дороге прямо передо мной, но было уже слишком темно, чтобы хоть как-то разглядеть лица сидевших в карете.
Да и зачем? Неужели я думал увидеть ее вот так, здесь и сейчас?
Рифес уже обогнал меня на несколько шагов и теперь стоит, повернув голову и свесив язык между мощных белых клыков. Ждет меня.
Уже неделю бегает за мной попятам, появляясь и исчезая, когда ему захочется. Рифес - не собака и не волк, и также как другие псы-странники, не обращает никакого внимания на собак, но только на себе подобных и на людей. Я бы и не запомнил его среди других, если бы не странная рыжая подпалина на черной шерсти у самой холки.
Очень холодно, и сильный порывистый ветер пробирает до костей. В такую погоду лучше, конечно, быть одетым в теплую куртку или хотя бы плащ, а не в мешковатый камзол с этими идиотскими манжетами и кружевами.
Догадался, по крайней мере, не поехать с утра со всеми в поле. Нагородил какой-то чепухи, но поверили. Это же надо - целый день в седле! Никогда я к этому не привыкну. Целый день носиться верхом на лошади и фехтовать, фехтовать, фехтовать... глядя на их слишком жизнерадостные физиономии.
Не хочу я к этому привыкать. Лучше уж тащиться вот так по улице, навалившись грудью на ветер и придерживая одной рукой шляпу, готовую сорваться с головы, а другой - слишком длинную и тяжелую для меня шпагу. И где они только выкопали это чудовище, оказавшееся, по крайней мере дюйма на три длиннее любого другого виденного мной оружия?
Кажется, это называется у них полевая выучка или что-то в этом роде... не помню даже. Сейчас-то они точно уже надираются в ближайшем к лагерю трактире. И тут я их понимаю. Забыть, стереть нужно такой день, не дать ему ни одной лишней минуты жизни. Вот такая выучка, которую нужно поскорее забыть.
Черный пес опять куда-то исчез. Ну и ладно, захочет - вернется. Звать-то бесполезно, кличку ему я придумал просто так, для себя, странники на клички не отзываются. Странниками я тоже прозвал их сам, и зверей и людей. Потому что никто не знает, куда и как они исчезают из города. Не испаряются же! Лучше всего это заметно на собаках, они и к людям ближе, и живут недолго, и должны бы умирать на наших глазах... Ан-нет...
С людьми сложнее. Живет, например, рядом с тобой самый обыкновенный человек: ходит, разговаривает, дышит, любит как все, и только когда он вдруг исчезает, начинаешь понимать, что это и был он, странник и был-то совсем близко.
А как их отличишь? Если они - странники, чужие, живут при этом очень просто и естественно. Даже слишком естественно! То есть, если он сапожник, так такой сапожник, что лучше и не найти, как будто родился он только для того, чтобы показать, как нужно эти сапоги тачать; если же - бандит, князь или бабник, так с него можно книгу писать о бабниках и бандитах, а князя, хоть в рваное одеяло наряди, он все равно - князь...
А что может быть более человеческого, чем эти самые сапожники, бабники и бандиты?..
В общем, живут себе и живут .Не видел я пока еще никого, кого бы всерьез волновало их присутствие.
Оглянувшись назад, вижу шагах в тридцати Рифеса. Стоит, мотая головой из стороны в сторону, словно дела ему до меня никакого нет. Ну и черт с ним. И без него странностей в городе хватает. Утром, после завтрака с Софьей и Гастоном, шел, как всегда, через центр города и, конечно, мимо озера. Так никто и не знает, что за вода в нем, то ли источник какой-то бьет из-под земли, то ли сама земля под ним особенная, только девицы в нем голышом плещутся с утра до вечера круглый год, и ни зима им ни по чем, ни осень. Хорошеют они от этих купаний или нет, но всадников вокруг озера всегда больше, чем купальщиц.
Этих я, по крайней мере, понимаю. Озеро, хоть и пользуется дурной славой,( а почему- тоже никто не знает) а окажешься рядом- не уйти. Девицы-то как на подбор: и белокожие, и бронзовые, с рыжими гривами, и совсем черные, в мелких кудряшках. Зевак много вокруг. И в основном, женщины. Из озера-то ведь никого не вытащишь, пока самим не надоест. Глядишь, всадники покружат-покружат вокруг, да и ...
Вот у Фонтана обычно вообще никого не бывает, кроме тварей разных, и, в основном, из-за того, что твари эти почему-то облюбовали это место, и бродят там целые стада антилоп, а вокруг них гиены, львы, муравьеды какие-то, размером чуть меньше коров.
А уж какие пресмыкающиеся лезут из болота, посреди которого и стоит фонтан! - рога, хвосты, языки, вылезающие из пасти на полметра...
А так фонтан, как фонтан. Серый, весь в трещинах, потому что очень старый, старше меня, это точно. Правда серый он только днем. Вечером и утром становится каким-то желтым, то ли из-за освещения, то ли из-за содержимого и оболочки. Одни говорят, что он из железа, а другие - что из тонкой пленки, форма которой поддерживается напором жидкости внутри. Ну, это уже городские остряки придумали.
Зверья и птиц в Городе много, и к ним давно привыкли, тем более, что к вечеру многие и сами надевают на себя шкуры и маски и разгуливают по улицам пингвинами , обезьянами,змеями и прочим зверьем.
Карнавал!
Никто не видел только огромных бабочек. Никто не видел, потому все и говорят о них по-разному: одни, что бабочки эти размером с человека и похожи на нас, а другие - что каждое крыло такой пташки размером с небольшое пшеничное поле. Бабочки эти: днем - цвета зелени и неба, а ночью - сливаются со звездным куполом над головой. И гонимы они какой-то непонятной тревогой, велящей им быстро и бесшумно мчаться с места на место, потому и не удается никому их увидеть. Только порывы ветра, поднимаемого этими огромными крыльями, говорят о том, что они где-то рядом.
*****
На улице все еще много людей, бегают дети. Наверное, еще не очень поздно, и только рано зажженые огни торопят тех, кто не успел еще сменить свой наряд, -быстрее, быстрее, не опоздать и влиться в незатихающий ни на минуту карнавал... То здесь, то там звучащая музыка притягивала их к себе, увлекала за собой серьезных и привыкших ко всему людей и выплескивала наружу, приплясывающих и недоуменно улыбающихся все еще живущей в них мелодии.
И в этом не было никакой закономерности и смысла. Своевольный, страстный порыв ветра приносил издалека чуть слышный незатейливый мотив,и он подхватывал и уже многих кружил в вихре из всего нескольких нот. И так день за днем. И им не до того, чтобы задрав голову, разглядывать в сумеречном небе какие-то крылья.
Да в этом и нет никакой необходимости. Улица упирается в порт... ветер доносит запахи гниющих в воде бревен и водорослей, рыб и ржавого железа доков... Бабочки летят с моря...
.....
Несколько капель почти одновременно попали ему на кисти и лицо. Мэй поднял голову, еще сильнее прижимая шляпу к голове. Тучи еще не набухли дождем и сильный ветер, наверное, просто срывал с них преждевременные капли.
Мэй ускорил шаг и, вспомнив о том, что предстояло ему поздним вечером,и подумал, что к тому времени дождь обязательно начнется.
***
Бабочки летят с моря...
Центральная и самая протяженная улица города, по пути следования превращающаяся то в проспект, то в бульвар - эта улица не должна была бы упираться прямо в порт, который только на его, Мэя, памяти, перестраивался дважды. Теперь новый причал, оборудованный сверхмощными кранами и контейнерными станциями, соседствует с полуразрушенными пирсами, рядами столбов под ветхим настилом, уходящим в море, заставленным деревянными сходнями для грузчиков, набором каких-то замысловатых приспособлений из бревен и досок для выгрузки бочек и других грузов, слишком тяжелых для одного человека.
Всего два или три раза в жизни Мэй ступал на настил такого пирса и доходил до дальнего его края, впрочем, безо всякой на то необходимости и причины, в одиночестве или среди моряков и грузчиков, толпящихся тут же и что-то кричащих в воздухе, насыщенном кисло-сладкими, пряными запахами... И возвращался назад, гонимый какой-то смутной тревогой, поднимавшейся внутри него, пока он проходил эти сто шагов от берега.
Мэй не боялся моря, нет, но стоя на краю пирса, почему-то мог думать только о том, что оставшиеся позади него, стоящее под разгрузкой судно, и суетящиеся люди, и дальше: деревья, здания, дороги - все это прямо на глазах становится зыбким и ненадежным, как поскрипывающий под ногами настил, и того и гляди рассыплется и исчезнет. В любом случае переносить порт, вросший в берег именно на этом месте по тысяче давно уже забытых причин, никому не приходит в голову.
Удовольствие располагаться на местности так, как хочется - это привилегия молодых поселений. А город был стар, и во времена его, города, молодости у него было только одно желание - выжить и закрепиться на этой земле. Тут уже не до излишеств: крепостные стены - либо круг, либо квадрат, да и поселения все строились крестом: вдоль и поперек, раз и два. Проспект - та часть креста, которая длиннее, прошивает город насквозь, оставляя в середине площадь с ратушей-головой этого монстра. Поперечин же стало слишком много, и теперь уже невозможно разобрать с чего все начиналось. К тому же, говорят, что ратушу в свое время строили на самой окраине уже существующего города, другого свободного места просто не было.
......
Странно, что я так много думаю об этом именно сегодня: и тогда, когда утром шел из дома в порт, и позже, когда отправился к ратуше ,к Левену, и сейчас, когда иду в гостиницу к друзьям.
В гостиницу можно было добраться и более коротким путем, срезав часть дороги, но я все равно пройду еще два квартала и там поверну направо, чтобы пройти по прямой, потому что не люблю узких улиц, переулков и проходных дворов, тех, из которых долго, слишком долго выбирался сегодня утром на улицу, бульвар, проспект. Наверное, потому и опоздал.
......
...И уже проходя вдоль гребенки пирса к старой дальней части территории порта, сначала увидел белую куртку официанта за невысокой кучей песка рядом с забегаловкой, малыша, копавшегося в песке, и лишь затем, за одним из столиков, стоящих на улице -грузчиков, работающих здесь же в порту и собравшихся из-за того, что у одного из них умерла жена.
Грузчики - это мое очередное достижение. Именно достижение, потому что стремление окружать себя людьми, вызывающими если не отвращение, то скуку и тоску, это стремление всегда оказывалось сильнее в тот момент, когда у меня наконец появлялась возможность выбора.
Как способ разобраться, что у тебя внутри, это тоже неплохо- постепенно определять, чего у тебя там нет. Долго, конечно, и людей таких слишком много, но и у них есть достоинства :бесконечно далекие от того, чтобы лезть в душу, они не нарушают твой внутренний покой.
И потому, хотя мне и не нравятся мужчины, сидящие рядом этим утром со мной вокруг квадратного скособоченного стола в тридцати шагах от воды, над которой с резкими криками мечутся вечно злые и голодные чайки, мне иногда кажется, что я люблю их. Также как и тех, кто сонно покачиваясь в седлах и вяло переругиваясь, только-только выбирается в эти часы на проселочную дорогу. Людей, живущих также как и я, должно быть очень много, наверное даже большинство. Иначе я просто не вижу оправдания тому, что с ними происходит.
......
Малыш, сидевший на куче в четырех-пяти метрах от нашего столика, был одет в ярко-зеленые шорты и майку, и сооружал какое-то подобие замка из сырого морского песка. По крайней мере, мне так казалось. Посредине сооружения возвышалась башня, цитадель, вокруг которой шла крепостная стена. Малыш все время поправлял расползающуюся башню, задевая то коленками, то животом за то, что мне казалось стеной и не обращал никакого внимания на то, что происходило вокруг.
Он что-то напевает и до нас время от времени доносятся отдельные звуки и слова, из которых ничего нельзя понять. Они сливаются с разноголосицей звуков, доносящихся с той внутренней части акватории порта, куда заходят большие парусные яхты и сухогрузы. Выходя в море, яхты и баржи проплывают мимо старого причала.
Мужчины за столиком молча и неторопливо жуют, почти не притрагиваясь к вину. Рабочий день только начинается, а хозяин и так уже три дня смотрит сквозь пальцы на то, что они выполняют только самую срочную работу.
Все слова уже сказаны и теперь Карло может сам подумать о том, что произошло и как ему жить дальше. Мэй тоже молчит и смотрит не на Карло,а на малыша. Он смущен, да, и не знает, о чем можно говорить в такой ситуации. Он ведь опоздал, и все слова наверное были сказаны до его прихода, и теперь он боится повториться, сказать то, что уже прозвучало и может показаться неискренним.
Рев корабельной сирены наполняет воздух, стягивая его стальным каркасом и заставляя вздрогнуть малыша. Резко обернувшись, он растерянно смотрит на пустой причал, над которым все также вьются чайки. Сирена постепенно затихает и теперь уже ясно, что она доносилась со стороны нового причала.
Еще какое-то время мальчик смотрит на притихших, словно онемевших чаек, безмолвно парящих в воздухе и сидящих на воде. Очнувшись, он видит, что смял свою песочную крепость, и, вздохнув, снова начинает что-то напевать, сгребая двумя руками песок в одну большую кучу.
Карло не отрываясь смотрит на здание конторы, на двери, из которых должен выйти тот, кого он ожидает. Взгляд Карло - это взгляд человека, ждущего подтверждения тому, что уже пришло ему в голову.
Мэй садится поудобнее, откинувшись на спинку жесткого деревянного стула. Молчит он именно потому, что не представляет, как об этом можно рассказать тем, кто сидит с ним за одним столом, тем, кто два дня назад был вместе с ним в церкви и на кладбище. У него мелькает мысль, даже не мысль, а ощущение, что тогда, в церкви, он что-то пропустил, не запомнил, и это что-то было очень важным для него...
...Заплаканные лица близких и вереница лиц малознакомых, проходящих мимо открытого гроба. Сам Карло спокоен, необыкновенно спокоен, потому что с тех пор как его еще младенцем крестили в этой же церкви, он бессчетное число раз оказывался здесь же, под куполом восточного, бокового нефа церкви, глядя на свадьбы и похороны, похороны и свадьбы. Здесь же подростком, он впервые узнал о том, что - nef и navis - это тоже самое, что и корабль, а значит церковь, состоящая из центрального и боковых нефов, все время плывет или готовится к плаванию. Стоя среди тех, кто пришел проводить в плавание его Риту, он хочет вспомнить что-то еще, никак не дававшееся ему и очень важное и поэтому пытается сосредоточиться, избавившись от ненужных слов и шума вокруг них. Ему нелегко дается это раздвоение. Оно противоестественно именно здесь, в церкви, во время прощания с умершим человеком, и спохватившись, Карло чувствует, как стена отчуждения уже вырастает между ним и всем тем, что происходит на его глазах, и снова заставляет себя слушать слова сочуствия, вызывающие у него только протест.
Все это могло быть незаметно со стороны, но Мэй давно знает Карло. Они ровесники, выросли на одной улице, и если Карло и может с кем-то поделиться тем, что ему не дает покоя, то только с ним. Карло не выдерживает напряжения уже на выходе из церкви, и спускаясь по лестнице говорит вслух, но так, чтобы его мог услышать только Мэй: - Они все время повторяют - она рано ушла от нас и навсегда останется молодой..., а я не могу им ничего сказать.
- ?..
- Но это не так, Мэй! Она не останется молодой, она стареет, не так как мы, конечно, но уже за эти два дня она стала старше, намного старше нас с тобой и всех них, - он слабо повел рукой в сторону от себя. - И скоро станет... не знаю я, как назвать...
- Люди-то говорят о том, что молодой она останется в их памяти.
- Так ведь и я о том же. С ума-то я еще не сошел.
Они умолкают, смешавшись с толпой провожающих.
Мэй не знает, что ответить Карло, но подозревает, что все это имеет какое-то отношение и к его жизни. Вот только подумать и разобраться он скорее всего не успеет. Это и необязательно. Мэй уже знает, что не на все вопросы обязательно отвечать словами. Можно - событиями и поступками, сознательными и происходящими случайно. Но то и другое неизбежно. А слова придут позже.
.....
Тишина, повисшая в воздухе после рева корабельной сирены уже заполняется привычными звуками. Они робко возвращаются на свои места и оттого, наверное, кажутся теперь чистыми и трогательными. Крики изящных белых птиц уже не кажутся Мэю злыми и почти сливаются с плеском прибрежных волн. Голоса чаек и моря.
А Карло? Он уже смотрит на молодую женщину, за которой только что захлопнулись двери конторы. Она приближается к ним, покачивая большой песочного цвета шляпой на голове.
Шляпа, лицо, грудь, ноги - Боже, как она хороша в этом ярко-красном плаще!
Он смущен и ему неловко от того, что он еле сдерживается, чтобы не заулыбаться, потому что только теперь он действительно понял - она, его Рита, на самом деле не умерла, а только переоделась. Для чего? Для него! Она продолжает думать о нем и любить его также, как делала это при жизни. Иначе сидеть ему в этой унылой компании до конца своих дней. А так- веселье еще не закончилось и он даже слышит какую-то музыку - карнавал!
Сотни, тысячи людей высыпают на улицы, словно вырвавшись из-за праздничного стола, за которым они чествовали именинников - нет, молодоженов! Ведь это была свадьба! Они идут по улицам, но это не улицы, а бесконечные ряды фортепианных клавиш, по которым они ступают, продираясь через тысячи скрипичных струн, натянутых, как струи дождя. Какофония, производимая ими, ужасна для человеческого уха, но никто из них не слышит и не услышит ни единого звука этого шума, кроме того, кто придумал этот инструмент, покрывающий город монотонным черно-белым рисунком.
И боясь затеряться среди толпы, раствориться, исчезнуть на черно-белых улицах-клавишах, люди надевают на себя одежды красного, голубого, зеленого цвета, надеясь только на них, как на богов, и начинают петь.
Да здравствуют веселые разноцветные боги, на никогда не прекращающейся свадьбе!
......
Женщина уже подошла к куче песка и малыш, улыбнувшись каким-то ее словам, тут же с готовностью вскочил на ноги и отряхнув ладошки, протянул ей руку.
И здесь, взглянув на лицо Карло, я понимаю, что все то, что пронеслось в эту минуту у меня в голове, все то, что мне казалось фантазией - все это произошло и с ним, с Карло! Это были его мысли и его чувства. Веселые, разноцветные боги... Чувствуя мой взгляд, Карло поворачивает голову, и я вижу в его глазах блеск безумия. Он слышит ту же музыку.
Кто вспомнит с чего все начиналось? Невесомые прозрачные звуки уже превращаются в баржи, флаги на реях и мелькание сигнальных флажков... Но уже никто не услышит ни грохота литавр и медных тарелок, ни гнева скрипичных струн, разрезающих бесконечные фортепианные арпеджио...
.....
Рифес путается под ногами. Я почти останавливаюсь под окнами первого этажа, за которыми виден небольшой сад, маленький, игрушечный садик из домашних цветов, разбитый на подоконнике. Желто-зеленые стрелиции, белые каллы, веточки кермека, зелень аспарагуса, лилии - они льнут к оконным стеклам, отступают вглубь комнат, очень редко над ними появляются лица людей, выглядывающих на улицу.
Я никогда бы и не узнал как называются эти цветы, но тысячи раз проходя мимо окон в какой-то момент не выдерживал и уже дома, листая тома энциклопедий находил-таки картинки, похожие на флоксы, гелихризумы, гомфрены, листья монстеры и магнолии, азалии. Они, кстати, растут за такими же окнами в тридцати шагах отсюда.
Проверим: один, два, три, ....пятнадцать, ....двадцать пять, ...тридцать - все правильно, ошибки и не могло быть. Я помню все на этой дороге: вмятины на фонарных столбах, ободранную краску на газетных киосках, имена торговок мороженым. Их не так много, улиц, по которым, уставший от поисков, я в очередной раз возвращаюсь домой или к друзьям, в гостиницу.
Должно быть это какая-то черта характера (например, лень и нелюбознательность), потому что отлучаясь ненадолго в другие города, я возвращаюсь с тем же багажом: три-четыре исхоженные улицы, пять-шесть домов со знакомыми людьми, и все.
Я устал от бесплодных поисков и все чаще и чаще провожу дни и вечера в компании друзей, в двухэтажной гостинице, где большая часть комнат расположена наверху, а на первом этаже - обычный кабак с танцовщицей. Все меньше и меньше мне требуется для того, чтобы споткнувшись о что-нибудь, задержав внимание на каком-то пустяке, вдруг решить, что на сегодня хватит,и пора возвращаться. Как давно это было...
Несколько минут, что ее кавалер говорил с Гастоном, и ее рассеянный, ни на чем не задерживающийся взгляд. Секундная стрелка успела сделать только несколько кругов, и были долгие месяцы и годы поисков в Городе, оказавшемся огромным и всегда разным, в Городе, с никогда не утихающим карнавалом. Шло время,и я уже не мог вспомнить ее лицо, но был уверен, что обязательно узнаю его при встрече. И вспомнил все, увидев ее в том концертном зале, сидящую на несколько рядов впереди, спиной ко мне. Она была не одна, но едва держалась за руку своего спутника, казалось только для того, чтобы ее не сорвало с места первыми аккордами шопеновского вальса. А я кружил ее мысленно в стремительном танце, и никто не мог мне помешать, потому что она сама, казалось, была этой музыкой, ее частью, а музыка не могла принадлежать никому.
После концерта они быстро затерялись в толпе выходивших из зала. Но я ничуть не огорчился. В следующий раз оркестр заиграет музыку, и все вернется. Танцующие пары пройдут круг, и она окажется в том же самом месте. А тогда я сидел в пустеющем зале, который первыми покинули музыканты, и только с облегчением вздохнул, когда за последним человеком закрылась дверь.
Ждать всегда лучше в одиночестве.
Да и кто еще мог здесь остаться? Ведь она танцевала только со мной!
Когда ждешь в одиночестве, ты недоступен волнению и спешке. Они не проникают сюда, в зал, потому что для тебя он весь внутри - своими стенами, рядами кресел, сценой, густой смесью запахов канифоли, духов и лака.
Он не был не красив, не изящен, этот зал. Зал, который я видел потом бессчетное количество раз во время репетиций, и ночью, когда слабый свет выхватывал лишь небольшой кусок сцены. Он не был даже благороден этот зал, он всего лишь раздался, раздвинул свои стены так, чтобы льющиеся со сцены звуки достигали каждого его уголка, не затихая и не искажаясь.
Это была очень серьезная музыка, и, Боже мой, сколько нам приходилось репетировать!
Я любил смотреть как перед концертом публика рассаживается по местам, следить за рукой художника, привычным движением заполняющего пустой холст, без вдохновения и какого-либо смысла, а только в ожидании первых аккордов оркестра, когда вдруг все замирает, и - картина готова!
Глядя в зал, можно было увидеть, как малейшая неточность или фальшь раскалывали на фрагменты и лица эту картину, где каждый уже слышал какую-то свою, не похожую ни на что музыку... и бояться этого, панически и безотчетно бояться этого хаоса, ведь грезить всегда лучше вместе.
И глядя со сцены на женщин, я не видел тех, кто держался за руки своих спутников только затем, чтобы музыка не сорвала их с места, растворяя в себе и делая никчемным и пустым все остальное.
Нет, конечно не видел. Спокойных и хладнокровных, решивших провести время на концерте именно сегодня, здесь и именно в этих платьях и украшениях, их можно было вырубать из этих кресел топором.
Или я все это придумал потом? Когда мне было смотреть на них! Бесконечные репетиции, репетиции, между которыми терялись редкие концерты. И эта постоянная боязнь сбиться и сделать ошибку!
Многое из того, что мы играли, было похоже на продолжение репетиций: прелюдии, фуги, все та же холодная монотонность упражнений.
***
Наконец я сворачиваю с проспекта направо, и первое, что чувствую, это то, что напор ветра тут же ослабевает и я могу идти, не придерживая шляпу. Мне не нравится эта шляпа, с обязательным торчащим из нее пером. Я вообще предпочитаю ходить с непокрытой головой, но камзол и шпага обязывают. Я снова вспоминаю утреннюю сцену в порту и женщину, на которую смотрел глазами Карло, пока она шла к нам - нет, к своему сыну!
Пряди волос, выбивающиеся из-под покачивающейся на голове широкой шляпы песочного цвета... силуэт, почти растворившийся на фоне угловатой тяжести зданий, сухогрузов у пирса, под нависшими стрелами кранов. Плечи, кисти, тонкие лодыжки - только то, что движется...
......
Грохот колес по мостовой и пьяные голоса во все горло орущие песни, а чуть впереди - ленивая рысь четверки отменных лошадей. Роскошные ливреи лакеев, стоящих на запятках... Ну, нет, ливреи - это уже пародия, это перебор.
Конечно, на карнавале может быть все, и пародии тоже. Покатается такая компания, пошумит, поскандалит, а назавтра все окажутся студентами, и, как ни в чем ни бывало, пойдут зевать на лекциях. Здесь этого хватает.
И никакой это не театр. Просто одни живут, как могут, а остальные, глядя на них - как хотят.
Мне кажется, что сам я не отношусь ни к тем, ни к другим, повиснув где-то посредине, и в моей жизни уже ничто не успеет измениться за сегодняшний вечер.
Я сам определил себе этот срок-предел, вызвав вчера вечером на дуэль лучшего фехтовальщика города. Сутки - это не так уж и мало, я мог бы еще подумать о том, что же представляю из себя на самом деле. Но сама мысль о смерти, запрограммированной через двадцать четыре часа, эта мысль отказывалась ждать своего момента, напоминая о себе каждый из этих оставшихся часов, каждую оставшуюся минуту, с легкостью избавляя от иллюзии защищенности и заставляя настороженно всматриваться в окружающих меня людей, вслушиваться в то, что они говорят, напрочь забывая о том, что срок еще не наступил.
А они? Интересно, если бы они знали, что со мной может произойти всего лишь через несколько часов...то что? Как вообще, выглядит человек, которого могут убить сегодня вечером? Ну, выражение лица особенное... шляпу придерживаю как-то не так, или, может, ногу стал приволакивать... Но никто же не пугается и не отшатывается, значит и нет ничего! И правильно, ведь обычнейшее дело - человек за несколько часов до собственной смерти! Да куда ни ткнись... Кто-нибудь, вообще, почувствовал разницу между тем и этим, если она вообще есть? Может на дню вещи и посерьезнее происходят? В карты, например, можно проиграться. Садишься за стол одним человеком, а встаешь - и денег не так жалко, а меняется все, да так, что и понять поначалу ничего нельзя. Тоска и пустота внутри. Может, она такая, смерть? Нет больше завтра, послезавтра, а только здесь и сейчас.
Так вдуматься, я еще поживее других, сколько трупов навстречу попадается!
Да и когда с этим разбираться и как, когда из воздуха, пропитанного запахом кислого вина и жареного мяса, из смеха и копоти факелов, рядом со мной опять появляется бьющееся в танце, красное платье танцовщицы-Хуаниты, а цокот копыт вскинет руки с кастаньетами, и я услышу и увижу их в любом конце города и приду, обязательно приду туда, где клубы табачного дыма немного сглаживают грубое мужское лицо испанской девки, пьющей Кьянти после страстного танца.
Ничего нельзя ни понять, ни изменить, если одного вдоха разлитой в воздухе гнили водорослей и отбросов, хватает, чтобы страсть, пропитавшая все поры этого города, обрела для меня явь и плоть именно здесь, пока я пробираюсь между столиками через зал к лестнице, ведущей на второй этаж.
Мне не нужно оглядываться на Хуаниту, я все помню и так, вплоть до складок платья на слишком широких бедрах. Я не помню, чтобы хоть раз захотел ее, и как любому сидящему здесь, мне и в голову не придет отнести на свой счет отрешенную улыбку, застывшую на ее лице. Она танцует хабанеру, но после танца никто не предложит ей стакан холодного, кислого Кьянти.Они считали, что не нужно ухаживать за тем, кто сильнее, и не видели женщину в этой жилистой девке с крупными чертами лица. Но знали, что когда завтрашний день привычно швырнет их в водоворот жизни, они не смогут выбраться из него поодиночке, потому что никогда и ничего не делали сами, а одно ее присутствие даст им и женщину, и силу жить, и любовь. Так обязательно будет завтра, потому что так было вчера, и неделю, и год назад. Эта повторяемость всегда приводила их сюда под защиту странной женщины с жесткими черными волосами, стянутыми на затылке в пучок.
И так легко и беззаботно они чувствовали себя здесь, среди столов, заставленных тарелками с жареным мясом и овощами, что могли спокойно сидеть, повернувшись спинами друг к другу, не обращая внимания на вооруженного человека, пробирающегося между ними к лестнице, ведущей на второй этаж, где были гостиничные номера, потому что он явно был таким же, как и они.
Никто не хочет потеряться, раствориться в карнавале. Надо только позвать, подумать, захотеть, и из лая собак и усталого взгляда пьяницы, брошенного на мостовую цветка и пламени костра, вспыхнет и появится ее красное платье и отрешенная улыбка.
И вчера, и неделю, и год назад ты окажешься здесь и поднимешься по лестнице к двери, за которой тебя ждут, и тогда за спиной, внизу, вдруг оборвется музыка, а Хуанита вонзит каблук в пол и, не обращая внимания на ободрительные возгласы, пойдет к своему столику, на котором всегда стоит недопитая бутылка вина.
******
жизнерадостность и обаяние, я просто рвусь в бой и у меня чешутся руки.
Шутка, конечно. Никакого желания чистить лук или мешать салат, перемазавшись в масле, у меня нет. Просто лучший способ быть отвергнутым - это предложить свои услуги сразу двум женщинам одновременно.
Отлично. Сработало и на этот раз. Но, чтобы я, не дай Бог, не подумал, что мой порыв остался без ответа и в следующий раз был как-то конкретнее, одна из них вручает мне уже остывший кофе в крохотной чашке-наперстке и усаживает у окна рядом с батареей, откуда я без помех могу любоваться всем тем, что происходит на кухне.
Дамы при полном параде, но, замерзший и голодный, я, увы, пока хорошо различаю только то, что происходит на столе. То есть я вижу, как лежащие по отдельности продукты, под натиском какого-то рецепта перемешанные и перетертые, плавно превращаются в одну из тех замечательных картинок с тарелочками, которыми заполнены дамские журналы. И этой изумительной, сочащейся жиром рыбе (Боже, как я голоден!) придется лежать в тарелке, плотно укрытой овощами, встретиться с которыми при жизни она могла, только научившись дышать легкими.
Одна картинка уже готова, сейчас будет готова вторая, и мне будет дозволено отнести их в комнату на стол.
Там пока темно, но при зажженных свечах, в облаке их неверного, колеблющегося от близкого дыхание света, мы, наконец, сможем осторожно приблизиться к картинкам на тарелочках, чтобы влезть хоть одной рукой, одной ногой в сцену из чьей-то такой сладкой и недосягаемой жизни... Жизни при свечах, чей свет благоприятен не только для женских лиц.
Мне бы, конечно, хватило пары сандвичей повесомее и чего-нибудь выпить. Но эта вульгарная холостяцкая мечта молча погибает в маленьких нежных ручках с маникюром, набивающих разрезанные пополам яйца вместо желтка яблоками, мясом, еще чем-то, чтобы залить все это сверху майонезом.
Впрочем здесь все похоже на это набивание яиц,и те несколько шагов,что я должен сделать по темному коридору держа в руках блюдо - эти несколько шагов должны преобразить и меня и в комнату я войду уже совершенно другим человеком - метрдотелем - лощеным стариком с военной выправкой и физиономией английского бульдога,одетым во фрак,глядя на который можно решить,что все,что тут происходит,происходит только для него и по его воле.Тем более,что именно он и будет следить за переменой блюд,музыкой и удовлетворением всех претензий посетителей - за всем тем,что он слышит и видит перед собой.
И так бы оно и было,если бы все ,что он делал не было лишь антуражом,обрамлением того - настоящего действа - яркого,шумного или совершенно неприметного - неважно,но настоящего.
И понимая это,он только осторожно ставит блюда на стол и скромно отходит в угол комнаты,к окну,где и остается терпеливо ждать окончания того,что еще только должно произойти.
......
- Ммм-нет, ммм-нет, - глядя на то, как она разливает вино из запотевшей бутылки, я мычу, отрицательно мотая головой, и, запихивая в рот кусок горячего мяса побольше, с ужасом думаю о том, как влить в себя бокал холодной приторной жидкости.
- А где же Алек? - я делаю вид, что забыл о нем, оттягивая время казни.
- Детей спать укладывает. Сказки, наверное, читает.
В первый момент меня передергивает, но я тут же спохватываюсь, понимая, что речь идет не о том, что первое пришло мне в голову.
Вообще-то, сказки - это хорошо. Сказки... как это... Не верю я, что в жизни есть что-то иное, чем сказка, оживляющая дни... Ага, стихи. - Вспомнил, согреваться начинаю. - Видения проходят стороною. Я вижу след их...
Золушки и драконы, короли и рыцари, ковры-самолеты... Впрочем, сегодня не намечается ничего особенного. Поужинаем и разойдемся.После вчерашнего буйства, когда здесь было двенадцать или тринадцать человек (я уже и не помню точно сколько), на сегодня ни у кого ни на что, наверное, не осталось сил.
Вспомнить жутко: рыцарями и драконами становились, как всегда, самые тихие и застенчивые... Золушки, почему-то, все время совершенно пьяные...
Сейчас мне даже непонятно, как в такую, в общем-то небольшую квартиру, время от времени вмещается столько людей. Столько, что они могут провести вечер, либо застывая раз и навсегда в каких-то позах, либо полностью теряя над собой контроль.
.....
Трра-та-та,трра-та-та,трра-та-та...с первого этажа доносится невнятный шум с пульсирующим внутри него ритмом...трра -та -та... - снова танцует Хуанита - ни слов ,ни музыки ,только каблуки и костаньеты ,прорывающиеся толчками вверх ,как кровь по горлу ,чтобы встретиться здесь с робкими звуками музыки ,едва слышными с улицы и голосами соседей ,у которых , похоже ,разгорается веселье.
Иногда мне так и кажется ,что мы собираемся здесь вверху ,как в голове у какого-то великана - монстра. И черепичная крыша дома - это всего лишь шляпа с широкими полями ,а кабак внизу - шея ,утонувшая в поднятом вороте грубой кожаной куртки.
......
-...И всегда так медленно пьет вино, смакуя, маленькими
глоточками, - она говорит это, глядя на подругу, глубоко, по-мужски, затягивающуюся сигаретой. Говорит обо мне, это понятно.
Алек уже вернулся в комнату, выпил свой бокал залпом и сейчас
сосредоточенно ест, как видно, готовясь к чему-то очень серьезному. Хотя, может быть, мне все это только кажется, и он просто устал и привык к тому, что все, что ему по-настоящему нужно, никуда от него не
уйдет. Детей спать уложил, а когда гости разойдутся, он обнимет свою жену. Но, если даже по оплошности вдруг уснет раньше времени, то уж Марита не пропустит положенную ей порцию любви и обязательно его разбудит.
Скоротать же время проще простого. Мы хоть и не виделись всего день, но в каждом столько сидит и просится на волю, что...
- Давайте выпьем за что-нибудь. Мэй, скажи тост!
Но я уже пью. Да и вино слишком хорошее, не хочется его ни с чем смешивать. Только не я...
.......
"Я могу познакомить тебя со священником", сказал сегодня Левен, -" он говорит, что может..."
Но не говорить же об этом здесь, сейчас...
Мы виделись всего второй раз, через полгода после того, как я впервые оказался в его просторной, чудной квартире.
Это был ратушный квартал. Сама ратуша выходит фасадом на оживленный проспект, а по бокам ее, вверх по крутому склону поднимаются две улицы, вдоль которых, вплотную прилегая к ратуше, идут сплошные стены домов. Идут вплоть до улицы параллельной проспекту, где все это замыкается длинным зданием. Боковые стороны параллелепипеда разрезают только две арки, по одной с каждой стороны, символически отрезающие административную часть этого красно-серого пирога, с телефонами, кабинетами, гаражами, от желтых зданий, во внутренний двор которых можно попасть через третью арку со стороны улицы, параллельной проспекту. Весь двор идет вровень с этой улицей, из-за чего большая часть квартир оказалась намного выше проезжей части.
У Левена это выглядит так: в окно кухни видна только обувь проходящих мимо, а из зала прохожих можно увидеть только на противоположной стороне улицы, с высоты второго этажа.
.......
- Ты все-таки купил этот альбом Босха?
Это Юта...
- Да.
удовольствием, сидя на полу по другую от меня сторону низкого журнального столика, - ...один раз посмотреть, конечно, интересно, но как настольную книгу, как... постоянное напоминание о собственном уродстве...
переглядываются.
Только пожимаю плечами в ответ. Я и не думал об этом, почему обязательно настольная книга?
А что еще я обещал? И когда? Вчера, позавчера, год назад? Слишком много всего накопилось, и я просто не успеваю: карнавал, Левен, Босх. Время, время, сколько себя помню - вечно куда-нибудь опаздывал. И тянется этот воз сзади, то есть, это раньше я его тянул, а теперь уже он меня толкает, куда хочет.А мне кажется , что цепь причин и следствий намного длиннее одной моей жизни...и что я тогда могу ?....
-Кстати, вы слышали, что вернулся Сталер, муж Барбары? - Марита сидит рядом со мной, откинувшись на спинку дивана, с бокалом вина в руке, но ей нелегко дается неподвижность, поэтому она непрерывно меняет позы, то поджимая переплетенные ножки в белых колготках, то наклоняясь к столику за сигаретами. При этом она так доверительно и грациозно опирается на мое плечо, что я, должно быть, напоминаю молодой ясень на берегу водоема, на стволе которого лежит нежная ручка купальщицы, наклонившейся над водой, чтобы полюбоваться отражением своих прелестей.
Я тоже смотрю на ее отражение, но в полированной поверхности серванта, стоящего напротив дивана, потому что вообще больше люблю статику или открытую агрессивность.
- Когда он уезжал, то больше всех, конечно радовался этот ее любовник. Пока они делили детей и мебель, о нем никто и не вспоминал...
......
Как и в первый раз дверь у Левена мне открыла его жена. Она была немного выше него, почти с меня ростом. Копна жестких черных волос и легкая улыбка на губах. Она была одета в ярко-зеленые брюки, не закрывающие щиколоток босых ног, свободную навыпуск цветастую блузку, и держала в руке тоненькую книжку. Позже, когда я выходил из комнаты Левена, они сидела на стуле, читая эту книжку, прямо в коридоре, и даже не подняла на меня свои черные глаза. Детей не было слышно, они гуляли или были в школе, она просто осталась там, где ее покинули на время заботы. То есть я хочу сказать, что она очень свободно чувствовала себя в этой чудной квартире, где, переходя от окна к окну, можно было видеть, или ботинки прохожих, или, прижавшись лицом к стеклу, их шляпы где-то внизу.
И она была очень красива.
Сегодня не было питья на брудершафт и шока от откровенности поцелуя за знакомство, после пропущенных мной наполовину мимо ушей слов о людях, живущих свободно, не оглядываясь на других.
Левен, видимо, не ожидал, что я приду еще раз. Тогда, полгода назад, квартира была полна детей. Они непрерывно заходили в комнату, где мы сидели, пока его жена не подала обед на стол, и я никак не мог их сосчитать, пока, наконец, не выдержал и спросил Левена: Сколько?
- Пятеро, - машинально ответил он, пытаясь удержать в голове прерванную вопросом мысль.
Пятеро! Что они делали, когда к Левену приходили его любовники, играли в своей комнате или спали, убаюканные Галиной, заглянувшей в пять пар своих миндалевидных глаз. Усыпившей детей перед тем, как пойти туда, где соберутся люди, считающие себя свободнее других. Потому что без нее у них все равно ничего не получится, как не родился бы ни один из этих пятерых детей.
Не будет оргии, не будет страсти, но только представление и забытье.
.....
Вино согрелось, и его терпко-кислый вкус уже успевают узнавать губы и кончик языка.
Если бы я мог, то не отрывался бы от вина, заполнив этим вкусом, этой терпкостью оставшееся мне время. Но благоразумие одерживает верх, и, опустошая очередной фужер, я ненадолго переключаюсь на появившееся в центре стола огромное блюдо, полное холодных масличного цвета вишен.
Сегодня Левен не пошел меня провожать, а тогда он, наверное, хотел хоть немного смягчить шок, явно отпечатавшийся на моем лице, и всю дорогу говорил о том, что очень устал и по-настоящему отдыхает только тогда, когда они уезжают на гастроли со своим знаменитым мужским хором. А так он просто не справляется с такой большой семьей и ему постоянно не хватает денег. Поэтому приходится еще вести на телевидении детскую передачу, и эта студия, где я его нашел, тоже дети, везде дети...
Он говорил все это, а я перекладывал из руки в руку отчего--то потяжелевшую сумку и не мог дождаться, когда мы дойдем до моего автобуса.
Дома я обнаружил в сумке пару деликатесов и бутылку крепчайшей домашней водки, такую же какую мы пили у Левена.
Тщедушный маленький Левен пытался меня напоить, чтобы я перестал себя контролировать. Это меня-то, который к тому времени окончательно ошалел от поисков женщины, о которой не знал ничего, даже имени, потому что она так больше и не пришла в тот концертный зал, где я видел ее единственный раз и в котором потом много лет играл сам.
Мне пришлось уйти из оркестра и искать ее везде, где только звучала музыка. Так я в конце концов и оказался в детской студии Левена, где и встретил его впервые, стоящим в партере с поднятыми вверх руками. Там мы и познакомились, во время репетиции, глядя, как мальчики и девочки в национальных костюмах, под звуки волынки медленно двигаются параллельными рядами навстречу залу. Когда до края сцены остается совсем немного, каждая девочка кладет свою руку в ладонь мальчика, который должен повести ее за собой. Делает она это, глядя не на него, а вниз и немного в сторону, абсолютно уверенная в том, что его рука окажется там, где должна быть.
Также наверняка, как то, что в следующей фигуре она будет кружиться вокруг партнера, стоящего на одном колене, не выпуская ее руки...
Они были очень серьезны, эти дети, и издалека даже похожи на взрослых в своих строгих черных кушаках и длинных белоснежных платьях. Они были серьезны так, как это бывает, когда приходится играть то, чего никогда не чувствовал.
Мне-то было все равно. Что мне был их возраст, когда я давно уже искал хотя бы какого-нибудь подобия, совпадения с тем, что мне нужно... даже в этих детских лицах. Этого я хотел тогда, а Левен думал меня напоить. Меня? Да я трезвел с каждой рюмкой!
.....
-...А теперь он больше всех радуется тому, что вернулся муж. Его-то уже оттеснили, появился третий, и теперь они с этим ее бывшим мужем вроде как союзники-товарищи по несчастью...
О ком это она? Ах да, бывший муж. Сталер. Но ведь нет такого имени - Сталер? Нет. Тогда почему мы все его так называем? Молчаливая договоренность. Заговор, чтобы не ошибиться. Сколько их, любовников и мужей Вар... Барбары? И кто из них первый? Они уже ввалились в комнату, заполняя свободные места между Ютой, Левеном и мной и не обращают никакого внимания на молчаливо стоящего в углу метрдотеля.
Но раз они все равно уже здесь, нужно налить всем вина, и пусть устраиваются поудобнее. Много ли места нужно воспоминаниям.
- И чем-то ведь она их к себе притягивает... Ни фигуры, ничего... с таким задом. А мужики с ума сходят. Просто роковая женщина! - говорит Марита и ловлю на себе ее взгляд , отраженный в полированной дверце серванта.
Налить им нужно обязательно. А потом еще и еще.
Вернуться к толстухе, у которой отсудил детей... Это надо же так... Пусть напьются и все станет глупо и смешно. Все равно ничего нельзя понять. Пьяный бессвязный лепет - лучшее объяснение.
-....Она же сама и говорит: Собрались, наконец, все трое в квартире. Я хожу, дрожу, хоть бы не передрались... Какое там! По отдельности каждый мужик как мужик, обещает что-то, петушится... а вместе, ну, дети детьми. Тихо-тихо так сидят и друг на друга искоса поглядывают.
- Ха-ха-ха... - мы с Алеком не выдерживаем, представив эту идиллию.
- Тс-с-с, детей разбудите.
Минуту сидим притихшие, прислушиваясь к детской.
- Давай-ка поставим кофе, - говорит Марита, - пойдем на кухню,- и вместе с Ютой выходит из комнаты. Видел я эту Барбару, и даже один раз танцевал на каком-то сабантуе... кажется, говорила при этом что-то виновато-ласковое. Больше ничего не помню. А что в ней может быть? Наверное, ни в чем и никому не отказывает. Это ведь тоже рок.
Я снова представляю картинку: с тихо сидящими на небольших кухонных табуретках любовниками-детьми и Барбару-маму. Да как же она сможет им в чем-то отказать?!
Я продолжаю пить, теперь уже в одиночку. Продолжаю, зная, что мне понадобятся силы, много сил, а значит нужно перестать пить и собраться. Хотя я все понимаю и помню, память моя принадлежит не только мне. Марита, Левен и любовники толстухи, Франц - все они уютно расположились в ней, как за этим столом. В этой крикливой назойливой толпе я с трудом нахожу что-то близкое и догадываюсь, что за этими плывущими, нечеткими чертами лица и есть я.
Когда я думаю об этом, всякий раз хочется окружить себя барьером, буфером, укрыть под колокол размытые очертание тела, как угодно, но застолбить, сохранить это пространство за собой! И все. Иногда мне кажется, что больше вообще ничего не нужно. Алек уже встал с кресла и, подойдя к магнитофону, перебирает кассеты.
- Зачем ты, старик, поздно уже, детей разбудишь, соседи?..
- Да ничего, потанцуем немного. Куда тебе-то спешить? - -повернулся ко мне и улыбается. Неврастеник. С кухни уже доносится запах кофе, а он его терпеть не может. Значит, пусть всем будет хорошо, мне - танцы, а ему -кофе. Меня, говорит, кофе совершенно не бодрит, только нервозность появляется.
Буря в стакане воды. Каждый раз, одно и тоже. Надоело. Оставить бы ненадолго все, как есть: женщины с кофе на кухне, Алек - у магнитофона, а я смогу откинуться на спинку дивана и, в благодарность от позвоночника, почувствовать волну тепла, разливающуюся по всему телу, пробивая пробки и плотины, склеивая трещины и порезы ущелий, чтобы добравшись до пальцев ног, погладить их словно ладонями.
Остановить все хоть ненадолго и, собрав, наконец, себя в одно целое, жить так, как будто больше никого не существует. Ни-ко-го.
.....
- Сколько можно варить кофе? - Алек садится рядом со мной на диване.
- Да, пусть поговорят.
- О чем можно все время говорить? Говорить и говорить, о чем?
- Просто вокруг них больше происходит всякой всячины,- - пытаюсь объяснить жестами ,- и им нужны эти слова ,чтобы все это принять или оттолкнуть.Они беззащитны, - смотрю на его непонимающее лицо и продолжаю, - ты-то ведь ничего, кроме Мариты да еще нескольких баб в своей жизни не видишь. И все остальное замечаешь, только, если это имеет к ним хоть какое-то отношение. Еще спасибо скажи...
- Ну да, конечно, - Алек улыбается.
- Я серьезно, - и я действительно не шучу, но мне так нравится его прямая и открытая улыбка, что я готов взять свои слова обратно. Что тут выяснять, ведь все и так ясно...- Наговорятся - придут.
- Что принять-то ? Из другого мира что -ли ...
- Из другого...Просто мы чувствуем разницу между тем и этим,а они нет...
Он все-таки встает и выходит на кухню.
Уже около полуночи, но комната со всех сторон наполняется звукам так, как будто нет стен и плотно закрытых дверей и окон. С первого этажа доносится невнятный гул, прерываемый криками, у соседей полным ходом идет веселье, а на улице - гитара, и поющий юношеский голос заглушает стук колес проезжающих мимо карет. Может, и у Алека есть сосед--священник, обещающий дать большее удовольствие, чем женщина? Или Левен сказал о нем по-другому?
В комнату вернулся Алек и подошел к окну. С улицы по-прежнему доносилось пение, но в кромешной тьме за стеклом ничего не было видно, кроме отражения горящих свечей на столе, бутылок, моего лица, что еще он мог там увидеть?
- Я прихожу с работы, она уже здесь. Ужинаем, возимся с детьми, она все время здесь...
- Кто?
- Юта. Сидят друг напротив друга и курят, курят...
- А к мужу она ехать не собирается?
- Похоже, что нет. Ему-то ведь тоже все равно. Денег она не просит. Приедет - не приедет, на кой черт ей муж, если в ней женщина еще не проснулась? Понимаешь?
- Нет.
- Она и сама чувствует, что что-то еще должно произойти. Но, что и как... У мужчины тоже есть какой-то такой момент в жизни, но ему, наверное, нельзя ни на кого рассчитывать и все нужно делать самому. А женщина - нет. Я не смогу объяснить тебе, как Марита. - Он медленно поворачивается от окна. - В общем, разбудить в ней нужно женщину!
Он смотрит на меня так, как будто просил об этом давно и ему уже надоело говорить об одном и том же. Может, я просто забывал?
- Почему я?
- Ты же ей нравишься.
Худенькая, с сигаретой, женщина-подросток. Запахи. Стоит мне подумать о женщине, как первым делом включаются обоняние и осязание. Относится это не только к тем, кого обнимал. Вот и сейчас, какой-то слабый аромат тела, чужого тела уже касается моих ноздрей, и мне нужно хоть как-то понять и объяснить это для себя.
Может быть, они уже пришли, мы танцуем, и я чувствую запах лака для волос, мыла, отдельно, духи и сигареты. Они теснятся вокруг, оставляя между собой искривленные промежутки, в которые я должен втиснуться. Но я не хочу. И если нельзя уткнуться в мягкие волосы и почувствовать запах кожи, не лучше ли отойти и посмотреть со стороны...
Она опять курит, положив ногу на ногу. Женщина--подросток. Мальчишеские бедра, плотные и тугие, где каждая клеточка пульсирует жизнью. Кажется, раньше я всего себя ощущал именно так. Теперь это появляется только, если написать о самом себе... что угодно, самое простое - его мягкая, но крепкая рука, с вздувшимися венами... - это будет рука, без всякого сравнения с другими, рука без предназначения...
-... Дело ведь не только в постели.
Это я понимаю. Посмотреть на нее другими глазами .
А она сразу почувствует этот взгляд. Потому что сразу все изменится и все те люди ,что были вокруг ,они растворятся и исчезнут. Они не будут ни живыми ни мертвыми ,они просто перестанут для нее существовать ! И она готова к этому ,потому что ждала и представляла как это произойдет. Ждала и представляла...
Юта...
Ей же нравится то, что я рассказал и показал о себе. Нравится, и все! А мне не очень. Потому и не хочется, чтобы все это случилось, произошло на самом деле.
Я все равно не смогу объяснить ей, откуда эта усталость, когда прожито так мало лет, и все, что мне нужно от них, это несколько привычек и рефлексов. Когда-то милые и интересные, как детские игрушки, тысячекратно повторенные, они выросли вместе со мной, оборачиваясь всем тем, что я мог пожелать: большим мягким креслом, одиночеством, зеркалом, в котором отражалось все, кроме усталого тела в помятом и большом, не по размеру, камзоле.
Я больше не люблю это тело, с его вечно мерзнущими кистями рук и краснеющими к ночи глазами. В его урчащих кишках булькает все выпитое мной за день вино. Кажется, что под одеждой прячется уродливое тело с какой-нибудь средневековой гравюры, с тонкими ручками-ножками и большим рахитичным животом. Босх...
Зачем мне все это? Когда я мысленно уже потанцевал с Ютой и теперь могу не спеша раздеть ее, даже не задумываясь о том, где и зачем, а потом - приняться за, танцующую под нами, Хуаниту.
Даже странно, что мне еще не приходило в голову раздеть ее...
Я не люблю свое тело, сидящее здесь, сейчас, на диване, и потому мне хочется еще раз вспомнить то, что было вчера, позавчера, полгода назад, или забежать немного вперед.
- Не спать! Не спать! Это что такое, мужчины? Юта уже уходит...
Марита и Алек смотрят на меня так, как будто я им что-то должен. А Юта уже надела один сапог и, придерживая второй за белую меховую опушку голенища, медленно натягивает его на ногу. Потом она тянется всем телом к вешалке, за висящей на ней черной шубой, чтобы снять ее за воротник, на который, несколько мгновений спустя, отбросит копну светло-каштановых волос. Священнодействие.
- Как же никто не посмотрел на часы? Ночь ведь уже, - Марита по-прежнему смотрит на меня, но, кажется, уже не так требовательно. Я не пойду провожать Юту. Ей нравится то, что она обо мне знает, и хорошо, пусть все так и остается. В конце концов, она и сама не знает, что ей нужно.
- Но мы же не можем отпустить ее одну! - Марита не выдерживает, - Алек, тебе все равно скоро на работу, иди, проводи...
Иди, проводи... Какая работа?..
Она отпустит, отправит, выгонит его к Юте, к проститутке, куда угодно, потому что ей, как и Левену, нужна такая свобода, свобода забить себя тем, чем хочется. Сейчас -мной. Она даже смотрит сейчас не на меня, а на одевающегося Алека. Алек и Марита не смотрят друг на друга и не разговаривают. Они давно поделили вину на двоих, а, может, и еще на кого-нибудь - на детей, на родителей, и поэтому им нечего сейчас обсуждать. А я не могу. И мне некуда деться оттого, что я чувствую себя виноватым за все, что еще только может произойти. Я не знаю, кто в этом больше виноват: этот священник, друг Левена или Марита. Влюбившийся когда-то в нее Алек, из спортивного интереса заласкал, закружил и вырвал у всех для себя, хорошенькую, неиспорченную девочку-куколку, и сделал женщиной, полюбившей больше всего на свете саму себя...
Я пошел к двери. Меня ждут. Оно слишком явно - мое бегство. Но теперь уже все равно. Вялый, тихий, дружеский вечер, а я чувствую себя разодранным на куски. У меня словно не осталось кожи, и сквозь тело проходят какие-то люди, плачут, кричат, что-то требуют... безумие.
- Меня ждут...
- Но ведь ты никуда не спешил?
- Меня ждут.
Марита успела переодеться. Когда? Я ничего не заметил. Алек уже открывает дверь и, придерживая Юту под руку, пропускает ее вперед.
- Меня ждут.
Ступенька. Мне кажется, что я знаю, как избавиться от этого хаоса в голове.
- Куда ты уходишь? Уже ночь, дождись утра...
- Меня ждут.
Еще ступенька.
******
Он уже давно был здесь и сейчас сидел посредине зала, высокий и красивый, могучий атлет, окруженный друзьями, за столом, уставленным кувшинами с вином и тарелками с жареной телятиной.
Мэй искал в себе ощущение тревоги, опасности, но не находил его. Сухая рука Левена медленно скользила по широким, массивным перилам, толстуха с любовниками были готовы смешаться с сидящей в зале толпой, Алек вел по ночному городу Юту, вспоминая, зачем ему в такое время нужно на работу. И только друг Левена должен был испытывать раздражение от вида этого молодого, здорового животного, спокойно веселящегося с друзьями незадолго до того, как ему предстоит убить человека.
Драгун уже заметил Мэя и поднимался из-за стола, опираясь на абсолютно лысую голову сидящего рядом с ним невысокого крепыша.
- Отстань, Франц, заебал! - крепыш пытается сбросить руку Франца с головы.\
- Никто тебя не ебал, ты таким родился, Мори. - Обхватив огромной кистью лысый шар головы сидящего, драгун делает вид, что приноравливается к тому, чтобы зашвырнуть ее куда подальше, и, кажется, что-то говорит при этом, но слова его тонут в очередном взрыве смеха сидящих за столом людей.
В их хохоте, легко поглощающим все звуки в трактире, нет и не может быть вины, а значит не будет и раскаяния, как не будет его и у Франца, который уже оставил в покое лысого соседа и теперь пьет вино прямо из бутылки, стоя на широко расставленных ногах спиной к лестнице.
Но ведь это Мэй вызвал его на дуэль! Он, Мэй, оскорбил его и назначил место и время встречи!
......
Первый выпад Франца был мощным, но неуклюжим, и Мэй легко ушел в сторону. Одной мимоходом брошенной фразы ему хватило, чтобы оказаться в освещенном кругу, под фонарем, на углу трактира, из которого они вышли. Но кажется Франц и не думал драться всерьез. Драка - это когда умереть могут оба. Вряд ли это приходило ему в голову. Он просто собирался зарезать Мэя, заколоть, как глупого молодого бычка на бойне.
Драгун был пьян и доволен собой, как и весь этот город, пахнущий кислым вином и дрожащим телом мужеподобной девки в красном платье. У Франца было прекрасное чувство дистанции, и ему нечего было бояться.
Мэй слышит крики зрителей, подбадривающих драгуна. Им уже надоедает эта волынка. Францу пора заканчивать спектакль и возвращаться вместе с ними за стол. Выпады следуют один за другим, но пока Мэй легко защищается от прямолинейных атак.
Нет, не зря я именно его вызвал на дуэль!
Эти пьяные рожи вокруг (Боже, откуда их столько!). Этот бесконечный карнавал, закруживший его в водовороте роскошных экипажей и уличных драк, пьянства и волшебной музыки, карнавал, похитивший его мечту и шепчущий на ухо: Ищи ее, ищи! Она где-то рядом!
Что-то в толпе зевак отвлекает его на несколько мгновений - -Рифес! Среди взбудораженных галдящих людей черный пес казался неподвижным изваянием. Почему они все время кричат? Ведь это дуэль, и касается она только нас двоих... о-о-ох... Выпад, и шпага драгуна, в очередной раз провалившись в пустоту, возвратным движением полоснула Мэя по переносице. Его передергивает, но не от боли, а от криков, которыми взрывается толпа зевак.
Они даже не дадут мне по-человечески умереть. Этот ублюдок просто зарежет меня под радостные вопли своих друзей.
Мэй не видит, как кровь уже заливает лицо, но чувствует ее теплую пленку на переносице, ее привкус на губах, во рту, и больше ничего - ни испуга, ни злости. Но почему? Почему здесь, сейчас, под темным беззвездным небом в трех шагах от него стоит смерть, а он не чувствует ни волнения, ни страха?
Синие искры от скрещивающихся шпаг - всего лишь блестки, и можно не смотреть на шпагу Франца, а только на его лицо.
Удар, он отбил его сверху и, довернув шпагу по кругу, сделал первый выпад. Шпага вошла в плечо Франца ровно настолько, насколько она была длиннее обычного. У драгуна было прекрасное чувство дистанции, Мэй не должен был его достать из этой позиции.
В полной тишине он смотрел на скорчившегося от боли гиганта. Но почему так тихо? И люди... Может быть, ему показалось, что они только что кричали? Мэй оглянулся вокруг... и понял, что еще ничего не кончилось, и все они, высыпавшие за дуэлянтами из трактира, и просто случайные прохожие - все они ждут, когда теперь уже он - победитель, добьет раненого Франца! Он должен! А иначе, зачем все это? А ему было все равно, и, наверное, поэтому, отказываясь убивать драгуна, он с такой легкостью отказывался сейчас и от них, стоящих вокруг, от всего, что его с ними связывало.
Кровь! Спохватившись, Мэй достал платок и прижал его к переносице. Нужно уходить отсюда. Последнее, что он запомнил, глядя на них - сладкий привкус собственной крови на губах.
******
Здесь всегда подают обед к восемнадцати часам. Посетителей это устраивает. Большинство из них служащие и наемные работники, у которых в течение дня есть только короткие перерывы на ленч и кофе. Сейчас, наконец, у них есть время по-настоящему расслабиться и отбросить дневные заботы.
С некоторых пор я редко куда выхожу, и, наверное, поэтому мне кажется, что все, кто закрывает за собой двери кафе, приходят сюда из одного места, оттуда, где они все вместе работают, где они раз и навсегда приняли на веру необходимость трудиться, потому что все вокруг них было создано трудом.
Я вглядываюсь в их лица и думаю о том, что у каждого из них, как, наверное, и у меня, когда-то был шанс увидеть вокруг себя обещание радости и любви, но они не поверили в такое ненадежное, эфемерное пристанище и придумали себе другую радость - ежедневного труда, которую еще только предстояло найти.
Поэтому я никогда и не завидовал им, хотя обед в кафе подавали только сейчас, я был чертовски голоден еще четыре часа назад.
Я вспоминаю, я только вспоминаю,и поэтому не прихожу сюда уставшим и разочарованным, с одним подспудным желанием, -сделать обед чем-то особенным - чертой, барьером, за которым нужно оставить это проклятье ежедневной работы и всего, что с ним связано.
Я только сижу здесь и вспоминаю,и ем только тогда, когда голоден,а если у них еще не готов обед, то просто съедаю целую тарелку булочек с огромной чашкой кофе. Этого достаточно, чтобы день за днем окунаться в собственные воспоминания, сидя в этом кафе. Этого хватило бы и для чего-нибудь большего...
******
Дойдя до угла дома, он повернул налево, и гул за спиной сразу стих, провалился в пустоту. Узкая улочка была пустынна и почти не освещена. Ни души. Гулкое эхо собственных шагов неприятно оживляет темноту на небольшом расстоянии спереди и сзади. Сколько лет он живет в Городе, но все равно, время от времени, оказывается в совершенно незнакомых местах. Хорош бы он сейчас был без оружия. Платок на переносице совершенно намок от крови. Царапина оказалась серьезнее, чем он думал. Но куда ему идти сейчас? В клинику нельзя - дуэли запрещены, ему не избежать объяснений, а значит и неприятностей.
Он увидел испуганное лицо Софьи, нет, ни в коем случае, только позвонить, и не сегодня, а завтра - Да, конечно, задержался у друзей, я ведь предупреждал тебя...
Назад возвращаться не хотелось, но Мэй подумал о том, что какие-то ночные заведения еще открыты, и в тех, что попроще, как то, из которого он недавно вышел - там на него вряд ли кто обратит внимание.
.......
Улица часто петляла, и каждый раз он, осторожно замедляя шаг, обходил углы зданий по ближней к дороге стороне тротуара, пока, наконец, впереди не показалось несколько освещенных окон первого этажа. Около них он остановился, отбросив в сторону платок, и успел удивиться тому, как легко подхватил потяжелевшую от крови ткань ветер, гнавший навстречу ему по тротуару листья вместе с дневной пылью и мусором.
Рана по-прежнему не затягивалась, заливая лицо кровью. Руки тоже были в крови. Нужно было наложить повязку, жгут. А куда - на шею? -
Ха-ха-ха...- это ему сейчас смешно, когда его ручка и лист белой бумаги лежат на белоснежной накрахмаленной скатерти, потому что писать пока нечего, вчера и позавчера,вспоминая дуэль и ночной город, он смеялся в этом же самом месте.
Тогда же, глядя на освещенные окна, он чувствовал во рту
сладковатый привкус крови и думал о том, что нужно быть сумасшедшим, чтобы впустить к себе домой среди ночи окровавленного человека с улицы. Но даже пусть он найдется, этот безумец и, впустив его, поднимет хлопотать вокруг нее всю свою семью. Ему промоют рану и наложат повязку, и, переодев в сухую теплую одежду, усадят пить чай с коньяком, за стол, со стареньким фарфоровым сервизом и несколькими парами добрых, участливых глаз...
Но что он говорит им, этот человек, которого они только что впустили с улицы еле живого, истекающего кровью? Он дрался с первым дуэлянтом в Городе, Францем, они, конечно, слышали о нем... Он победил и не стал добивать непобедимого драгуна, потому что это уже не было нужно?..
Но, почему он не скажет им правду? Ведь они готовы пожалеть его и помочь. И это награда за их доброту!
Он стоял и думал, что может сейчас постучаться в любую квартиру. Он может будить их, обходя по очереди, на несколько секунд, на несколько слов. Проснувшись утром, они решат, что, наверное, это был сон, только очень яркий и запоминающийся. Но и рассказывать его никто никому не будет - ведь, испугавшись, они все-таки не впустили этого человека к себе в дом.
Нет ,- думал он, - лучше я останусь той частью сна, которую никто не запоминает.
Он оторвал манжеты на обоих рукавах, сложил их вместе несколько раз и, приложив к пульсирующей ране, пошел дальше. Раз уж здесь некуда податься в такое время, кроме кабака, а до дома слишком далеко, значит, нужно искать кабак.
*****
Сейчас, столько лет спустя, этот человек, стоящий в тусклом свете окон, иссеченном узорами штор, мне и самому кажется чем-то нереальным и зыбким. Тогда же я сразу побежал, но, не преодолев и пятидесяти метров, почувствовал какими бешеными толчками сердце выбрасывает кровь из-под символической повязки, сразу перешел на шаг.
Жить мне хотелось, хотелось, как никогда. Именно этой сырой, холодной ночью, раненому и уставшему, не знающему, куда приткнуться, со сладким привкусом крови на губах и взглядом, рыщущим между каменными стенами, скрывающими от меня то, что я искал. Кто выстроил эти каменные коридоры именно так, чтобы, как раз тогда, когда мне больше всего нужны пристанище и помощь, я не нахожу их и боюсь найти?
Кто бы он ни был, он слишком силен для меня, этот каменный бог, если я не разобью голову о его стены, то просто потеряю слишком много крови. И тогда... тогда, налетевший ветер удивительно легко поднимет меня в воздух и понесет вместе с сухими листьями и бумагой, сломанными ветками и пухом, мимо лежащих в своих кроватях людей, тех, что не запомнят меня в своих снах...
*****
Посетителей немного и в зале еще не стоит привычный монотонный шум, поглощающий и растворяющий в себе всех входящих. Сегодня мне не удается вспомнить ничего нового, я смотрю по сторонам, пытаясь отделить завсегдатаев от тех, кто оказался здесь впервые и случайно. Мне все равно, где они работают, я не разделяю их по тому, чем они занимаются до того, как приходят сюда. Но многие из них мне безразличны и совершенно неинтересны, независимо от того, во что они одеты и какие слова произносят вслух. Другие - да, интересны! Я слежу за ними все то время, пока они здесь, рядом. Они нужны мне, я продолжаю разговаривать с ними, спорить и советоваться и после того, как они уходят из кафе, и, может быть, навсегда.
Я не знаю, чем они отличаются от тех, других, не имеющих никакого отношения к моей жизни, но они входят и занимают свои столики так, словно заполняют какие-то пустоты и пространства внутри меня самого.
.....
Юта, конечно, задерживается. То есть нервничаю я зря, мы с ней ни о чем конкретном не договаривались, но никак не могу привыкнуть к тому, что она каждый раз появляется в другое время.
***
Его интересовали только деньги, и это меня устраивало.
Ночная улица осталась за дверью служебного входа, и, оглушенный теплом и запахом пищи, я сразу начал что--то сбивчиво говорить о том, что, да, я знаю, что дуэли запрещены, но иногда в жизни все происходит как-то непроизвольно, спонтанно. Крови же много не потому, что рана глубокая, а просто в этом месте на лице очень много сосудов... и я бы никогда не стал беспокоить его, старого Хольма, если бы до дома не было бы так далеко, так далеко...
А убить? Так ведь он больше и не существует для меня, этот человек, значит...
Я говорил, а он стоял, опустив свою абсолютно лысую голову, и смотрел куда-то в пространство между нами, беззвучно шевеля сухими губами. Стоило мне замолчать и я сразу услышал: ...Все так дорого... бинт, лекарства... невозможно достать. Он думал о деньгах, старина Хольм! До того, как стать хозяином этого заведения, он лет двадцать здесь же был барменом и просто не мог больше никуда смотреть как на стойку, на которую ему клали деньги, сейчас я услышал, как он, шаря глазами перед собой, бормотал: Лекарство... так поздно...
- У меня есть деньги, Хольм, - выпалил я, - деньги!
Слово звякнуло, как монета о стойку бара, и старик отреагировал на знакомый звук, мы прошли в соседнюю комнату, войдя я сразу увидел у противоположной стены высокий стул и сел на него. И тотчас все поплыло перед глазами. От потери крови кружилась голова, комната заваливалась на бок, только судорожно вцепившиеся в сиденье руки, еще как-то удерживали предметы на своих местах.
Вырвавшийся из-под ног пол встал почти вертикально, и по нему ко мне прошел Хольм, держа в руках кувшин с водой, полотенце и что-то еще. Он спокойно стоял на этой, почти вертикальной стене, из его опрокинутого кувшина почему-то не выливалась вода, а ботинки - чудесные новые кожаные ботинки с красными медными застежками, -ботинки не скользили вниз.
Плеснула вода, и на переносицу легло горячее мокрое полотенце. Хольм промывал рану мне, сидящему на изящном венском стуле, с маленьким круглым сиденьем и высокой резной спинкой стуле. На стуле, несуразном своей аристократичностью в задней комнате второразрядного кафе, в абсолютно пустом зале, где, в этот предутренний час я не смог бы испугать никого, кроме себя, увидев собственное отражение в одном из зеркал. Эта несуразность дотягивалась до предыдущей, и обе они тянулись назад через вчерашний вечер, обрастая, как снежный ком, подробностями, и, проскочив день, натыкались прямо на красавца-драгуна, с изумлением стоявшего перед незнакомым ему, ничем не примечательным человеком, только что ни с того ни с сего оскорбившим его и вызвавшим на дуэль.
Даже если бы я мог думать в тот момент, то не обнаружил бы ничего разумного и последовательного в той цепочке нелепых событий, сорвавших меня с вечера позавчерашнего дня и забросивших к Хольму. Ничего такого, о чем можно сказать - я этого хотел, сам придумал и добился.
Но я, конечно же, ни о чем таком и не думал тогда. Усталость и потеря крови сделали свое дело. Все расплывалось перед глазами, и комната, наконец, вернувшаяся в исходное положение, теперь теряла упругость и какую-то обязательность.
И только Хольм, реальный и живой, придерживая голову левой рукой за подбородок, продолжал промывать мне рану. Наверное, я смотрел только на него, боясь отвести взгляд, как боится засыпающий мозг, удерживая в себе самое главное. Я смотрел, и комната сузилась до размеров Хольма, его толстого шерстяного свитера и бриджей, аккуратно заправленных в высокие ботинки.
......
...Все-таки забылся и очнулся, когда Хольм уже накладывал повязку. Его лицо маячило совсем близко от моего, я видел, как сбегавшие с носа красноватые прожилки пульсируют на помертвевшей, высохшей коже лица, в том же месте, где у меня была рана.
Он был уже очень стар, этот Хольм, но было ли ему когда-нибудь так же плохо, как мне?.. Что отпечаталось в этих морщинах и набрякших под глазами мешках?
Что было дальше, я мог вспомнить только отрывочно. Хольм ведет меня по коридору, придерживая за талию. Усаживает за стол. Его лысый череп, руки, поправляющие скатерть, вдруг исчезают и потом снова оказываются рядом.
Сквозь дремоту я почувствовал, как кто-то легонько трясет меня за плечи, а открыв глаза, увидел, что на столе стоят тарелки с аппетитно дымящимся мясом, хлеб, вино, а я сижу совершенно один в самом углу зала. И хотя очень голоден, первым делом наливаю себе хорошо подогретого красного вина из большой, темно-зеленого стекла бутылки, с этикетки которой на меня привычно смотрят виноградные грозди, надписи и медали с конкурсов в городах, в которых я никогда не был...
*****
Юты все еще не было. С места, где я сидел, хорошо просматривался зал и все выходящие через стеклянные двери.
Я вижу, как идущие вдоль прозрачной стены кафе, частенько замедляют шаг около дверей, решая, войти или нет, и что--то решив для себя, большинство их них проходит мимо.
Юты не было и среди них. Обычно она появляется из-за угла дома, стоящего на противоположной стороне улицы. Именно это место в обзоре мне чаще всего закрывают люди, спускающиеся справа от меня по лестнице, ведущей на второй этаж. Остановившись внизу, они озираются в поисках свободного столика или хотя бы места. Я опять нервничаю, хотя даже себе не могу объяснить, почему это так важно - хотя бы полминуты видеть среди незнакомых ей людей женщину, с которой каждый день ложишься в постель, когда ожидание, сквозящее в каждом ее движении, жесте, взгляде, поставит меня в равные ко всем остальным условия.
По этой лестнице они тогда и спустились. Я обратил на них внимание, когда мужчина, усадив женщину, уже шел к выходу. Лица его я не успел разглядеть, но даже со спины он показался мне очень знакомым. Широкие плечи, высокий, и эта вальяжная походка, когда туловище и голова немного откинуты назад.
За ним уже закрывалась дверь, но смутное ощущение чего-то очень близкого и знакомого осталось. Я, не спеша, перебирал когда-либо мелькавшие перед глазами лица, но - нет, ни одно из них, рыхлых и расплывчатых, не подходило к этой походке и уверенности каждого движения.
Хольма нигде не было видно, а официант не обращал никакого внимания на стоящие передо мной тарелки с остатками остывшей еды. Несколько капель пролитого вина собрались в крохотную лужицу, почти незаметную на потемневшей поверхности стола. За то время, что я сижу здесь, лужица не испарилась и не уменьшилась ни на миллиметр во влажном прохладном воздухе, проникающем сюда через постоянно открытые двери.
Люди шли и шли выпить свой утренний кофе со сливками, я был почти благодарен тому, кто до такой степени занял их беспокойством и заботами о себе, что ни на что другое у них просто не было ни времени, ни сил. Никто не подсаживался за мой столик, а брошенные вскользь взгляды просто принимали к сведению мое присутствие.
Может быть их отпугивал мой вид? Эта повязка на небритой физиономии, почти закрывающая левый глаз, хотя, ничего более несоответствующего моему состоянию, наверное, было нельзя придумать. Интересно, что им все-таки приходит в голову?
Рана уже не беспокоила. Глаз, слава богу, уцелел, и скоро только небольшой шрам будет напоминать об этой проклятой ночи. А шрам на лице мужчины - это всегда вызов, это какая-то тайна, которая может повториться и поэтому вызывает осторожный трепет. Шрам, конечно же, украшает мужчину - он добавляет ему значимости, этого мужского эквивалента красоты.
Женщине в элегантном бежевом костюме, сидевшей справа от меня, с такой царапиной пришлось бы туго. Не сидеть бы ей здесь, беззаботно переговариваясь со своим соседом, только что угостившим ее сигаретой. До меня долетают обрывки их разговора - ...Закат на воде -это потрясающе... Прогулка на теплоходе...
Впрочем, ведь она пришла не одна, ее привел тот мужчина. Привел и очень быстро, не прощаясь, ушел. Они спустились по лестнице, значит, переночевали в номере наверху. Муж и жена? Вряд ли? Любовники? Она выглядела очень доступной, но доступность - это ведь просто кокетство сорокалетних женщин, как неприступность -восемнадцатилетних.
Наверное, ей было бы сейчас легче с ним, стоящим между ней и другими людьми, седеющим красавцем, живым напоминанием о молодости, когда среди всех остальных он выбрал именно ее. Да чем угодно он был для нее!.. Барьером, подозрительной повязкой на лице...
А теперь она курила дешевые мужские сигареты, ее низкий, с хрипотцой голос, почти замирал, когда она оглядывалась по сторонам или поправляла прическу. Что такое? Вздрагивают плечи? А-а-а, ему удалось рассмешить ее. То ли он сам свалился в воду, то ли его толкнули...
Не дает мне покоя этот седеющий красавец. Где же я все--таки мог его видеть? Оставил ее и так быстро ушел, словно боялся, что его кто-то узнает и остановит. Она сидит в полутора метрах от меня, а я думаю о нем и ничего не могу с этим поделать, хотя мне неприятно о нем вспоминать, неприятно даже само усилие. Но почему? Может, он кого-нибудь напомнил мне? Вот так - уходя молча, не обернувшись? Но кого, драгуна? Драку, и эту ужасную ночь? Но куда ему, пьянице, едва не зарезанному случайным прохожим, ошалевшим от одного вида собственной крови? Жалкая пародия на...
- Простите, вы не помните, когда от пристани отходит прогулочный катер?
Нет, нет и никогда не знал, идиот, сбил меня, когда я почти вспомнил. Они оба обернулись ко мне, женщина и ее сосед, и ждали, что я отвечу.
- Нет...
Она докурила сигарету, поднесла ко рту чашку с кофе и... бросила взгляд на вход, за несколько секунд до того, как он вошел, точно предчувствуя его появление.
Он вошел, и через секунду я узнал его, идущего прямо к нам. Она уже не смотрела на него. Ей хватило одного взгляда, ей бы хватило голоса, запаха его одеколона, любой зацепки за то, во что превратилась ее мечта. Она менялась на глазах, но я уже узнавал ее, узнавал, уже зная, что опять ничего не успею сказать. Потому что, те концерты, на которых я хотел хотя бы еще раз увидеть ее, чуть-чуть, пальчиками державшуюся за руку своего мужчины; и тот солнечный день, когда он, высокий и до умопомрачения красивый, в парадной драгунской форме, вдруг рванулся в сторону из колонны всадников, идущей по запруженной людьми улице, слегка наклонившись в седле, легко выхватил ее из толпы зевак и бережно посадил перед собой, безразличный ко всему, кроме своей силы и молодости; те несколько мгновений, что ее кавалер говорил с Гастоном и ее рассеянный, ни на чем не задерживающийся взгляд, - все это было так давно...
Она уже встала из-за стола, времени осталось еще меньше, а я все узнавал в ней ту женщину, которую искал все эти годы, глаза, в которые никогда не заглядывал, кружившие голову ароматы кожи, к которой никогда не прикасался.
Она повернулась ко мне.
Что?
Ах, да, конечно, шрамы украшают мужчину. Всего доброго. Они уходят.
.....
Господи, я просидел рядом с ней целое утро! И ничто не подтолкнуло меня, не заставило пристальнее вглядеться в нее, заговорить...
Ну почему никто не обидел ее, не ударил, никто не сорвал с меня эту проклятую повязку.
Она уходила, эта женщина, даже имени которой я так и не узнал. Она уходила, а я не останавливал, потому что так и не узнал ее, потому что не ее искал все эти годы, а ту молоденькую девушку в соломенной шляпке, как с фотографий в старых журналах. Такой она и оставалась со мной все это время, не старея и не меняясь.
А женщина в элегантном бежевом костюме, уходившая со своим мужчиной, менялась с каждым днем, старея и уставая. Ничто не может здесь оставаться вечным и неизменным, кроме шрамов, украшающих мужские лица, и этого бесконечного кофе со сливками.
Она уходила, эта женщина, с морщинами на шее и располневшим телом в элегантном костюме, устало, но крепко держась за мужскую руку, а я оставался здесь, в маленьком уютном кафе, среди людей, очень не любящих оглядываться по сторонам, даже, когда они кого-то ищут.
Странно, но я совершенно не чувствовал себя обманутым, и уж, тем более, мне было не смешно.
***
...Я вдыхаю аромат Пуазон... Юта.
- Привет! Я, кажется, опять опоздала... Не злишься?
Прелесть моя, утешение и забота...
- Нет, конечно. - Разозлись я, это означало бы, что и я могу куда-нибудь опоздать или не успеть. А этого не может быть, потому что все, что меня интересует и беспокоит, уже произошло, уже случилось. Будущее однообразно и уныло, и все краски мира вспыхивают только в прошлом...
- Ты не слушаешь меня?
- Да нет, просто меня смущает то огромное количество людей, изо всех сил, раз за разом мешающих тебе приезжать вовремя.
- Не вижу ничего смешного.
- Я тоже. Потому и не смеюсь.
......
Но я пытался засмеяться. Кажется, и было-то это совсем недавно, когда, сидя за этим столиком, глядя на них, уходящих вдоль прозрачного фасада кафе, я выдавливал из себя смех, но его не было. Я не плакал, не катался в истерике по полу от злости и обиды, на глазах испуганных и изумленных людей.
Но ведь нельзя так долго искать человека, которого нет, давно нет, это невозможно! Бред, чушь, и этому должно быть какое-то оправдание. Ведь она жила все эти годы, была где-то рядом. Не узнанная, стареющая, но была. Нужно просто все вспомнить, каждый день, каждый час...
*****
Мы были, что называется - интересной парой. Она, наверное, не была красива, а ко мне здесь давно привыкли, но сейчас, сидя лицом к залу, я видел, что на нас, как всегда, оглядываются мужчины и женщины.
На Юте ярко-красная блузка, заправленная в черную лайкровую мини-юбку. Импрессионисту, взявшемуся писать это кафе изнутри, пришлось бы писать только ее. Она, конечно, и спиной чувствовала взгляды, обращенные на нас, и этот интерес сводил почти на нет ее обычное легкое недовольство собой, которое она привычно относила на счет моей иронии и не любезности. Но я-то видел, как, стоя перед зеркалом и заправляя блузку, она может бесконечно поправлять одной ей заметные складки на одежде, пока, наконец, не оставит их в покое, думая при этом, что уже давно не девочка и юбку можно бы подлиннее, да и блузку не такого отчаянного цвета.
Напрасно. Она не изменилась за эти годы. Также как и я. Подростки: мальчик и девочка. Очень простая вещь: возраст - величина неизменная. Мне, например, шестнадцать лет. И в день, когда я появился на свет - тоже было шестнадцать. Всего шестнадцать. Могло оказаться и меньше, и больше - десять, двадцать пять, сорок - не важно. Важно то, что жизнь раскалывается на три части.
Первая - до настоящего рождения, сплошное непонимание, оттого, что все происходящее вокруг кажется,уже случилось, произошло в твоей жизни. Непонимание, которым ни с кем нельзя поделиться, потому скапливающееся внутри тебя и заставляющее жить на самом деле только этим.
Вторая - год, день, час настоящего рождения, который нельзя заметить, но только - вспомнить.
И - жизнь, в которой ты, наконец, начинаешь замечать то, что происходит вокруг тебя. Хорошо, если ты еще здоров и в своем уме, не забил голову бредом о том, что уже многого достиг...
.....
Может, это и правда возраст, но то, что обычно раздражает молодых мужиков, на меня совершенно не действует. В конце концов, Юта - одно из немногих живых существ, регулярно появляющихся в моей жизни. Да и один раз я уже терял женщину, как тогда казалось - ненадолго.
Не притрагиваясь к еде, Юта пьет кофе, держа чашечку в длинных тонких пальчиках. Все вытянутая и удлиненная как гончая, она сидит, аккуратно положив ногу на ногу, в ее позе сейчас нет ни намека на все еще прорывающуюся изредка подростковую угловатость и расхлябанность. Она любит себя и делает это со вкусом. Наверное, так и должно быть. Да и будь у меня побольше денег, я и сам наряжал бы ее с утра до вечера, заставляя демонстрировать себя в брючных костюмах, шубках, нижнем белье, вечерних платьях...
Отнимая чашку с кофе от еще боле ярких, чем блузка, губ, Юта говорит:
-Это должно быть тебе интересно. Во всяком случае, там, кроме журналистов, были еще и ученые, бизнесмены...
-Зачем? Ты же знаешь, что меня беспокоят только свои собственные мысли. Когда тебе интересно, ты прислушиваешься, а я начинаю копаться в себе. Не знаю, правда, что лучше.
- ...О катастрофах? Да у меня катастроф в собственной жизни было предостаточно... Например? Ну, например, то, что встретил тебя. Смеется, значит, взаимно.
Смех - это лучше всего. Потому что я уже устал. Черт знает, до чего я здесь дошел. Устаю от самого обычного разговора, и то, что смутно витает вокруг, пока мы сидим за столом, проявляется и становится явным на лестнице. Я иду чуть сзади и, глядя на ее сильные, длинные ноги, отчетливо понимаю, что мне хочется сделать ей больно. Мне хочется изнасиловать ее, швырнув на узкий диван или на стол, и почувствовать самому, как злоба и бешенство постепенно уступают место все нарастающему и нарастающему возбуждению. Пока, наконец, оргазм, сжигающий в одной топке ненависть и благодарность, не отпустит тело на свободу. И понимая, что, наверное, никогда на это не решусь, я хочу просто сказать ей об этом своем скромном желании. И почему только я? Пусть об этом скажут все, кто пялится на нее с утра до вечера. И пусть живет с этим! Женщина, знающая, что ее хочет изнасиловать муж, любовник, первый встречный...
Она открыла номер своим ключом и вошла первой. Замок щелкнул за спиной, в наступившей темноте я увидел совсем рядом ее силуэт, неестественно прямой. Несколько секунд мы стояли молча, затем Юта подалась вперед, руки обвили мою шею, она жадно поцеловала меня своими сухими, тонкими губами.
Запах кофе и сигарет. От неожиданности я даже потерял равновесие, но она уже выскользнула из рук, и не раздеваясь, ушла в ванную.
.....
День подходил к концу. Я прошел в комнату и, включив телевизор, лег на тахту. День заканчивался, а на экране, как ни в чем ни бывало, резвились пластилиновые человечки. Они пели, их пластилиновые рты, растягиваясь в разные стороны, становились огромными воронками, втягивающими в себя все, что было вокруг.
Усталость постепенно обволакивала тело. Мысли становились хаотичнее, сталкиваясь друг с другом и дробясь на отдельные фразы и слова. Я привстал, начал снимать пиджак и, нащупав в кармане зажигалку и сигареты, закурил.
Сквозь музыку, из ванной доносится шум воды. Слишком ровный, без всплесков, шум, под который Юта, стоя перед зеркалом, гладит кожу на животе и бедрах, запускает руки в волосы и, подняв локти, смотрет на грудь, шею... Сколько мы знакомы, она ни разу не позволила раздеть себя при свете дня, ласкать и целовать, снимая блузку, юбку, остановить полуодетую утром и заставить забыть о том, что только что спешила уйти...
Поэтому я хочу, чтобы сейчас из ванной вышла шлюха, девка, пришедшая сюда из-за денег, из-за стакана дармовой выпивки, просто из-за того, что ей хочется трахаться, и все равно с кем. Я хочу увидеть походку, которой она пройдет выключать телевизор, кошачью походку, потому что вся мальчишеская угловатость спала с нее, как только она впервые почувствовала на себе тяжелый полный желания мужской взгляд.
Что? Никогда у меня здесь не было девки и вряд ли появится?
Тогда пусть будет случайная женщина. Что я о ней знаю? Несколько повторяющихся фраз, руки, прическу... Я буду курить, сидя на тахте и тупо глядя в телевизор, пока она не появится из ванной, с мокрыми волосами и кожей, пахнущей мылом, и не ляжет рядом, закрыв глаза. И что будет потом, я тоже знаю. Я уткнусь головой ей в грудь и буду ласкать прохладные бедра, которые покажутся мне широкими и полными, даже если будут узкими и костлявыми. Потом я переверну ее на себя, потому что очень устал, так мне легче дождаться ее и не кончить раньше времени. Ведь мы оба знаем, как это должно быть, хотя и совершенно не знаем друг друга. Я буду смотреть в потолок, в ее закрытые глаза, в телевизор, с мельтешащими по экрану пластилиновыми фигурками, куда угодно, и доведу ее до той точки, с которой все, что случилось со мной, покажется ей тлеющим клочком бумаги в горящем доме.
А потом я сделаю это еще раз, еще и еще, и с каждым разом интервалы будут все короче и, наконец, положив ее на спину и вбивая себя в уже бесчувственное от постоянного возбуждения тело, я снова почувствую страшную усталость и желание, чтобы все это закончилось и как можно быстрее.
Если бы мы любили друг друга, наверное, все было бы как-то иначе.
Если бы я любил ее, то спал бы сейчас спокойно, уткнувшись в мягкую, теплую шею.
А так, я сижу на подоконнике и курю уже третью сигарету. Как всегда мне совершенно не хочется спать после секса. Лунный свет мягко проникает через холодное запотевшее стекло и, растворяя плывущий в нем сигаретный дым, обволакивает комнату. Книги на столе, кресло, обнаженная Юта, лежащая на животе поверх одеяла, - все нежится в его пепельно-серых клубах, выдохнутых чьими-то чудовищными легкими.
Маленькая смерть - так, кажется, это называют французы. И она в очередной раз умерла. Но только ведь мне и этого не дано. Юта здесь ни при чем. Просто, если каждый день тянет за собой все предыдущие, то иначе и быть не может.
Сидя на подоконнике, докуривая третью сигарету и глядя на лежащую в глубине комнаты Юту, я знаю, чего мне больше всего хочется каждую ночь. Мне хочется сына, этакого маленького Мэя, очень похожего на меня и все-таки другого.
И пусть они поначалу выглядят несколько странно - старый Мэй и молодой Мэй.
А потом будет Карнавал, и он увидит женщину, которую будет очень долго искать, но найдет только страсть, непостоянную и безликую, друзей, бесконечную дорогу, работу и усталость, в этой, залитой лунным светом комнате, от которой только и может появиться желание каждое утро родиться заново, обязательно родиться заново...
*****
- Но зачем так напиваться, я все-таки не понимаю.
Я стою на балконе второго этажа, рядом с креслом, в котором, уютно расположившись, сидит Малкольм и курит, держа на коленях пепельницу.
- Что так?
- А из-за чего мы вообще сюда приехали?
- Ты что же ,хочешь ,чтобы к тебе и твоей книге относились трезво... То есть с трезвой головой?
- Мне тоже ответить вопросом на вопрос?
физиономию, - я и не спрашиваю ничего... а хочу сказать, что трезвые, они умеют только сравнивать, а сравнивать предпочитают, для верности, с классиками. Ну и что у тебя общего с классиками? Ничего, от названия до цвета ботинок главного героя. Ни-че-го, а значит - и книжка твоя...
-Спасибо. Ты хоть начало прочитал?
сторону дома, - так у них кожа станет хоть чуть-чуть тоньше. У пьяного чувства обострены и ему кажется, что то, что он читает, именно с ним и происходит. Да и не люблю трезвых людей, если хочешь, - он помолчал несколько секунд и встал. - А книжку твою я читать не буду. Ты же не любишь себя, и книжка твоя значит такая же, вся из отдельных кусков, никак между собой не связанных. А я себя люблю... Да и знаю я, как сейчас пишут, устаешь только, - и, затушив в пепельнице сигарету, зашел в комнату.
......
Я тоже хочу выходить на балкон такого дома, выкурить сигарету перед сном. Чтобы, сидя в низком удобном кресле, свести счеты с прошедшим днем, глядя в уже поглотившую все темноту. И, возвращаясь в гостиную, думать только о том, -нужно ли подбросить дров в камин? Потому что в этом доме будет холодно, и я буду носить толстый шерстяной свитер, шевиотовые брюки и ботинки, на теплые носки. Отапливаться будет только кабинет и, может быть, спальная. В доме не должно быть ничего лишнего, даже тепла. В кабинете, напротив камина, будет кресло, справа от которого на полу, небольшой серебряный поднос с чайником, чашкой и пепельницей. Кресло будет стоять спинкой к двери, чтобы входящий не сразу привлекал к себе внимание. Профессором истории литературы какого-нибудь Оксфорда, хотел бы я сидеть в этом кресле, периодически отмечая про себя, что факт смены идиомы гетеросексуализма на идиому гомосексуализма, наиболее четко прослеживающийся в постмодернизме, требует более широкого исследования, чем простое упоминание в лекциях.
...А глядя на огонь, пляшущий в камине, удивляться тому, как много внимания и сил уделяют люди войнам, революциям, экономике - вещам поверхностным и малозначительным, по сравнению с тем, что происходит у них в головах... может быть, что-то другое, но сигарета перед сном и чайник на серебряном подносе - обязательно, как точка отсчета.
Целая компания сумасшедших. Будешь тут цепляться за подносы, за урны, за все, что ни попадется на глаза. Неужели Малкольм ничего не замечает?
******
...Почему же ты раньше никогда меня сюда не привозил?, -мне хотелось, чтобы это прозвучало бодро и энергично, но слабый дрожащий голос все поставил на свои места. Мне по-прежнему было плохо. Наверное, это была болезнь. Во всяком случае, я совершенно потерял контроль за своим телом.
Еле-еле втащившись вслед за всеми внутрь дома, я был готов сразу лечь, но заставил себя высидеть в гостиной, пока остальные перебрасывались фразами о дороге и решали, кому же идти за продуктами в кафе, находившееся в трехстах метрах отсюда. Заодно я выяснил то, чего не мог увидеть из окна машины, - что здесь целый поселок таких коттеджей, как тот, в котором мы остановились, и, что кроме кафе, здесь есть еще и магазин, почта и даже несколько полисменов. Вопрос о еде вообще очень бурно обсуждался, но, наконец, все оставили на усмотрение женщины и одного из тех двоих, что ехали во второй машине.
Впрочем, оказалось, идти или ехать в кафе никто не собирался
Среди местных жителей было принято делать заказы по телефону, не покидая своих маленьких крепостей на аккуратно нарезанных полосках земли.
Судя по всему, все, кроме меня, были здесь не впервые, и, сидя среди них я подумал о том, что, наверное, как никогда точно, мое внутреннее состояние соответствует ситуации, в которую я дал себя втянуть Малкольму. Все, что я вложил в книгу, все свои мысли и чувства, уж какие бы они там ни были, - я безропотно отдаю на суд этим совершенно незнакомым мне людям. И они будут копаться в книге, указывая на то, что там хорошо, а что плохо, в любом случае будут правы, потому что я пришел сам, сам согласился с тем, что именно их мнение для меня важно. Это уже, так сказать, их территория, и раз оказался здесь, то будь добр...
.....
...И все-таки ушел в свою комнату, как только все сели ужинать. Положил рукопись на край стола, пробурчал что - то, мол, в конце концов, завтра еще целый день... и ушел. Комната была просторной. Но это было, пожалуй, единственное, что я успел заметить, добравшись до кровати. Подробностей не было, или я их не видел, словно потеряв внезапно ту обостренную наблюдательность, что развилась у меня за последний год. Я лежал в расстегнутом пальто, свесив с кровати ноги в ботинках, и легкое неудобство от этого было, пожалуй, единственной нитью, еще связывающей меня с бодрствованием, как вдруг я вздрогнул и сел на кровати.
Что случилось?
Бешено колотилось сердце. Я был по-прежнему один в комнате, но напряженно вглядываясь в темноту, уже начинал понимать, что произошло.
Сон! На мгновение мне показалось, что я проваливаюсь в тот же повторяющийся сон, который мучил меня последние дни и недели и отозвался болью в каждой клетке тела.
Тело и откликнулось первым, оттолкнувшись от сна, как от страха. Я снова лег и попытался успокоиться. Всего-то и нужно было, -провалиться в обычный сон, путанный, неясный и безобидный.
Это все из-за этой книги, - подумал я, - она заменила мне сны. До того, как я начал ее писать, все было нормально.
В дверь постучали...
- Можно войти... - вопросительной интонации не было.
Малкольм уже был внутри. Значит и уснуть не дадут. Даже это мне не под силу.
- Ты еще дышишь? - Малкольм, ухмыляясь, подошел к окну и отдернул шторы. - Мы уже поставили на тебя. Большинство за то, что ты проживешь часа три, а дама считает, что дотянешь до утра, наверное, имеет на тебя виды...
- Не глумись. Мне, действительно, плохо и, если бы не ты, я бы уже уснул.
- Только что звонил Сароян. В городе неспокойно.
- Что значит неспокойно? Мы же только что оттуда ...
- И что ты мог заметить, просидев два дня безвылазно в квартире? Неспокойно - это значит, например, что к Сарояну половина студентов не пришла на лекции. Говорит, что ожидаются перебои с электричеством и водой.
- Ладно, пойду я, да и ты спускайся, чего тут лежать... - он отошел от окна и, уже открывая дверь, остановился и медленно, словно сомневаясь, нужно ли вообще это делать, - он еще сказал, что они с Лорой приезжали вчера и сегодня к тебе два раза. Один раз звонили и никто не открыл, а второй раз соседи сказали, что мы уехали пять минут назад.
Лора нашла его вчера и вцепилась мертвой хваткой, ей срочно понадобилось тебя найти, а на телефон никто не отвечает.
Вобщем ее бедный Эдвин пропал, нужно что-то делать... вечно эти бабы путают свою нежность с добротой...
Лорочка, Сароян, значит, это они приезжали ко мне.
- Почему ты не позвал меня к телефону ?! - крикнул я,
Но он уже закрыл за собой дверь и слова остались со мной.
Наверное, мне только показалось, что я крикнул.
Нет у меня сил кричать. Малкольм не вернулся и ничего не
ответил. И вспомнив страх, оттолкнувший меня ото сна, я понимаю, что мне не докричаться до него, как не докричаться ни до кого другого, потому что я полон этим ночным кошмаром, я утонул в нем так, что каждое движение напоминает о себе болью, что бы я ни говорил, ни кричал, слова будут вязнуть и оставаться со мной.
Наверное, Малкольм прав, и мне теперь кажется, чтоя
действительно могу не дотянуть до утра.
*****
монотонным голосом высокий полный брюнет, глядя на стол перед собой. Имени его я никак не мог вспомнить...
взорвалось... Они лезут на эти перегруженные теплоходы - это, да, это хороший шанс пойти на дно. Вот вы мне скажите, - и он поднял глаза на меня, - как и где лучше всего бояться завтрашнего дня? Лично я, например, предлагаю место за этим столом, и готов выступить гидом по самым изысканным его местам! Хе-хе-хе, - и он рассмеялся,откинувшись на спинку стула.Но глаза у него заблестели и словно спохватившись он взял в руки нож и вилку и склонясь над столом стал быстро заполнять стоявшую перед ним огромную тарелку,комментируя каждый подцепленный им кусок...- Попробуйте-ка вот этот...
***
Еще спускаясь по лестнице, Эдвин был уверен, что его стошнит от одного запаха пищи и сейчас, озираясь вокруг, безропотно ждал, когда же это, наконец, произойдет. У окна, за журнальным столиком сидел Малкольм и читал газету. На столике разбросаны карты, Эдвин подумал, что никогда раньше не видел играющего во что--нибудь Малкольма. Он не был азартным человеком. Скорее наоборот.
Но, когда чуть позже Эдвин снова взглянул на Малкольма, тот, отложив газету, сосредоточенно раскладывал пасьянс.И в этом не было ничего азартного и таинственного. В свой законный уик-энд, после нервной недели, человек раскладывает пасьянс на фоне плотных, тяжелых штор, слегка колеблющихся от небольшого сквозняка, с его же, придавленной к полу, тенью. Взгляд Эдвина цеплялся за подробности, гостиная постепенно проявлялась, как на фотографии.
Эдвину не понравилось сравнение с фотографией. Уж лучше кисточка, мазок за мазком заполняющая пустой холст. И только самое необходимое. Слишком много лишнего, не зависящего от него, появилось в его жизни в последнее время.
- Вам обязательно нужно выпить.
Эдвин не обернулся на звук, наливающегося в его бокал вина...
На него пристально смотрела сидевшая справа от него женщина. Эдвин был поражен... Воздушная пена прически, переходящей в изящный овал лица. Невесомая приподнятость плеч, груди, ...-это было поразительно похоже на то, что уже было в его жизни, только очень давно. Он хорошо помнил это ощущение, когда, идя по улице, видел только улыбки и сияющие под ослепительным солнцем крыши. Или -дождь, который не имел никакого отношения к тучам, и поэтому в его шуме могли быть и музыка, и плач людей, живущих в домах под раскаленными крышами, в ожидании освежающего ливня.
- Вы меня не слушаете?
- ?..
- Я говорю, что Мэри очень хотела познакомиться с вами поближе... завтра, - она перешла на заговорщический шепот. -Все будет завтра.
Да, конечно, завтра, Эдвин никак не мог вспомнить, как ее зовут, и, как завороженный, смотрел на ярко-красные ногти длинных, слегка пожелтевших от табака пальцев, державших сигарету, пока она не повернулась к Салли, развлекавшему ее всю дорогу с переднего сидения нашей машины.
- Вы все-таки выпейте, Эдвин, и давайте сюда вашу рукопись.
-Имени сидевшего слева от него рыжеватого блондина, также как и имени женщины, он вспомнить не мог, и теперь не был даже уверен, что его, Эдвина, с ними знакомили.
Где же рукопись? Ага, там, где он и положил ее, никто еще и не притрагивался.
иногда такое почитать... листы нечаянно перепутаешь, а обратно собрать никто не может, даже автор. Кстати, раз уж мы убили на вас свой уик-энд, так поухаживайте за нами, принесите с кухни пару бутылок для Стива. - на вялом, одутловатом лице рыжеволосого не было и тени улыбки. Он был не просто спокоен, он почти спал, так оно, наверное, и было бы, если бы не необходимость отпивать из постоянно подносимого ко рту бокала.
Эдвин вышел на кухню и в темноте, едва прореженной слабым лунным светом, нашел на столе сумку полную бутылок, маленьких и больших, пузатых, сплюснутых, грушеподобных чудовищ с длинными вытянутыми горлышками. Он перебирал их, поглаживая гладкое или покрытое матовой сеткой стекло бутылок, вспоминая, какое же вино просил принести рыжий для Стива... Нет, не помню. Нужно включить свет.
Никаких признаков того, что здесь готовят пищу. Нет ничего, ни холодильника, ни шкафов с посудой. Все, что навалено на столе в гостиной, им, наверняка, вместе с тарелками принесли из кафе.
Он начал читать названия на этикетках бутылок, пытаясь хотя бы так вспомнить, что просил рыжий... Бужоле... бесполезно, словно только что проснулся и пытаешься удержать ускользающее сновидение, имена, названия, Мозель! Он вздрогнул и оглянулся, - уф-ф-ф, нет никого, это же он сам и сказал вслух! Возвращаться нужно. И взять для Стива две-три бутылки, все -равно чего.
......
- ...Так, как вы говорите - ...Женщина всегда заблуждается, но всегда искренне... , хе-хе-хе... - рыжий все-таки взял рукопись в руки, и раскрыл ее почему-то сразу ближек середине.
Вот этого я больше всего и боялся, когда не хотел сюда ехать, - думал Эдвин проходя за спиной у рыжего, - что мне придется еще и на вопросы отвечать.
- Почему я? - Эдвин уже обошел стол и теперь выставлял бутылки рядом со Стивом. - Это же книга и, как бы...
- Да, я знаю, это все, как бы и не вы, - рыжий бросил бумаги на стол, - а куда вы потащили вино?
- Стиву. Он просил, то есть вы просили...
- Ну так что? - он уже был пьян и, кажется, очень доволен собой. - Вино просили принести для Стива, я прекрасно помню, как вы сказали это! Да, но Стив - это я, а его зовут Боб!
Рыжий вовсю веселился, от его вялости не осталось и следа.
- Ничего не понимаю.
- И что, это вас смущает? Так напейтесь, старина, это с-самое п-простое. Напейтесь и у вас будет оправдание! Оправдание всему, чему хотите, и не пониманию тоже.
Малкольм по-прежнему сидел у окна, раскладывая пасьянс, а огромный Боб аккуратно промакивал салфеткой полную и слегка отвисшую нижнюю губу.
Зачем мы сюда ехали? Наверное, рыжий прав, я просто не в себе, - думал Эдвин. - В конце концов, если человек говорит, что его зовут Стив, и никого, кроме меня, это не беспокоит, то, наверное, так оно и есть.
Он налил себе вина и выпил залпом. Кусок мяса был напичкан специями, ему сразу захотелось выпить еще. Малкольм, отложив пасьянс, снова переключился на газеты. Женщина болтала со своим соседом.
Почему я совершенно не чувствую вкуса вина?.. И что он говорил о книге? Да, мысли в книге мои, но ведь там еще и женщины, дети, старики, собаки... так в чем же дело? Тьфу, собак никаких, слава Богу, нет. Не люблю. Ни собак, ни кошек. Кроме таких, как эта. Обещала мне завтра какую-то Мэри... или меня ей обещали, я что-то не очень понял.
Кажется, мы все еще едем в машине. Ничего ведь не изменилось. Салли развлекает свою подругу, Малкольм молча сидит у окна, этим двоим вообще ни до кого нет дела.
Я никак не могу поймать момент, когда у них вдруг меняется выражение лиц. Боб и Стив, они близко от меня, и я хочу увидеть, как бесстрастные маски, застывшие на лицах, сменяются гримасами умирающих от голода и жажды, только что оказавшихся за столом.
Но, вместо этого, почему-то вспоминаю, как в студенческие годы мы с Малкольмом оказались в компании на вечеринке, где была никак не дававшаяся ему в руки девица. И вот, кобелирующий Малкольм расхаживает по комнате, забитой сидящими, где попало людьми, демонстрируя все свои достоинства - длинные ноги, римский нос и, заполняющий пространство между ними, хорошо подвешенный язык. В это самое время его белокурая пассия, смеясь, тычет в меня пальчиком и говорит Малкольму: Ты бы лучше отвел друга спать, ему совсем плохо.
А я не просто пьян, я пьян в стельку, пьян до остекленения... Но! Но в этот момент совершенно четко начинаю рассуждать про себя: Меня оскорбили? Да, это факт. Нужно ответить? Безусловно! А получится? Я чувствую, что мой язык, слово длиннее, чем из трех-четырех букв, не осилит, решаю молча снести унижение. И молчу! Мир так и не узнал об этой трагедии...
Я допиваю вино и тороплюсь налить еще, пока мои новые друзья не опустошили наши запасы.
Сколько же сейчас времени? Еще вечер или уже ночь? Тогда, значит, наступает завтра. Но ведь рыжий сказал, что никакого завтра нет... а она обещала, что завтра будет Мэри. Напрасно. Раз рыжий сказал, что завтра не будет, значит, так и есть, ему стоит верить. А сегодня, сейчас, он показывает Бобу рукопись, зачем-то тыча в нее пальцами, держащими сигарету, пока тот, наконец, оторвавшись от еды, не спрашивает его: Ты мне скажи, с кем он там все время спорит? Как его....
Еще вина. Куда же мне было деть этих детей и женщин? Меня родила женщина, я так и буду всю жизнь озираться в поисках ее груди и лона. Буду выть по-бабьи, скулить, пока глупость и жадность молодости не сменятся, наконец, лицемерием и усталостью.
Куда с этим, на улицу? Нет, уж, пусть лучше все останется внутри, в книге, а значит, внутри меня, там, где все это и произошло.
- Нет-нет, - слышу я чей-то голос, - тут интереснее придумано. Он читает не те мысли, что в головах у людей-, там, вроде бы и нет ни черта, а те мысли, что они притягивают к себе. Понимаешь?
- Как магнит, что ли?
- Ну да, и только поэтому он вообще может их читать. Настраивается как-то на того человека, что сидит рядом с ним, и все, что тот притягивает к себе, и ему приходит в голову. Я прав, Эдвин?
- Да, только ведь это не я придумал...
- И это не вы? Что же вы книгу пишете, в которой ни к чему не имеете отношения...
- А-а... - в ответ только устало машу рукой.
Наконец, я выпил столько, что мне стало хорошо. Я больше не могу сопротивляться и только лежу, на раскачивающихся внутри меня волнах выпитого вина. Нужно только попасть в такт - тик-так, тик-так, и вот эта река уже подхватила ставшее невесомым тело и несет его вдоль берегов. Нужно только попасть в такт, и река примет к себе всех, счастливых и несчастных, сливая их мелкие страсти в течение одной великой реки...
Какой слог! Хорошо, что меня никто не слышит... Нужно идти спать. Малкольм куда-то вышел. Я хочу с ним поговорить, но сначала мне нужно встать и выйти отсюда, а там уже или найти его, или спать...
***
Мэй был прав. Каждый день движется по одному и тому же кругу. А значит, это он сейчас идет по ночному, осеннему городу, как всегда ранен, но рана уже не болит. И он совершенно точно знает, куда придет по сжатой домами полоске улицы. Потому что все это уже было, и вчера, и позавчера, и единственное, что он может изменить, это свое отношение к этой повторяющейся сцене.
Или выйти отсюда, хотя бы выйти...
***
Наверное, я начинаю привыкать к этому сну. В конце концов, если он постоянно мне снится, значит, я этого хочу. Все то же странное ощущение. Длинный однообразный коридор, и все время кажется, что стоит только чего-то пожелать, и желание тотчас сбудется. Наверное, поэтому, здесь так много людей, которых я никогда не видел. Значит, это и их сон тоже.
Это даже забавно видеть, как они ходят здесь, разговаривают, торопятся куда-то. Забавно, потому что на самом деле сейчас ночь, все они спят в своих кроватях, а лично я еще и пьян, чертовски пьян.
Тут он обнаружил, что по-прежнему одет в легкие осенние туфли, черные брюки и жилет, поверх сорочки с расстегнутым воротом. Значит, он так и уснул, не раздеваясь, окончательно опьянев. Вот только где, за столом или все-таки дойдя до спальной? Этого он вспомнить не мог. Тьфу, черт, напугал... - откуда-то сбоку вынырнул Малкольм и остановился как вкопанный, вытаращив глаза, - да ты хоть живой? - и он осторожно похлопал Эдвина по плечу, - жив. -Эдвин даже растерялся: А почему ты об этом спрашиваешь? Мы же спим, Малкольм, черт возьми! Что ты на меня уставился? Мы спим, и это все сон, - он сделал широкий жест правой рукой в сторону, словно обводя рукой свои владения. Он едва не сказал мой сон. Была одно маленькая помеха, которая проглотила слово мой, и этой помехой был Вернер Лидбиттер, его сосед по лестничной площадке, умерший полгода назад от язвы желудка.
Покойники часто появляются во снах, в этом не было ничего странного. Он вспомнил, что уже видел здесь одного - Дэна Маковски, но тот не ел на ходу огромный сандвич с колбасой, держа его двумя руками и весь измазавшись в кетчупе. Не нравился Эдвину Вернер Лидбиттер. Неприятно ему было видеть, как давится сэндвичем человек, которого он лично помогал хоронить. Больше всего ему не нравился размазанный по подбородку Вернера кетчуп.
Лидбиттер прошел мимо, не узнав его, и, обернувшись, Эдвин долго смотрел ему в спину. Наверное, он должен был окликнуть его и спросить что--нибудь. Но что? Он вычеркнул его из своей жизни после похорон и, кажется, ни разу не вспомнил за эти полгода. Он не думал о нем, даже как о покойнике. Вернер просто исчез, сгинул, уехал раз и навсегда. И оказался здесь, рядом. А почему Малкольм спросил, жив ли я?
Он резко обернулся, но Малкольма уже не было. Эдвин рванулся вперед, но скоро перешел на шаг. Бежать бесполезно. Малкольма не было в коридоре, он мог зайти в любую дверь.
Эти люди вокруг него... значит, среди них есть и мертвые? Он стал вглядываться в лица тех, кто шел ему навстречу, пытаясь уловить в них какие-то различия, намеки, но скоро понял, что это бессмысленно. Они были разные, слишком разные, и не отличие между ними нужно было искать, а сходство. Смеющиеся и грустные лица, рассеянные и озабоченные, они могли точно также прогуливаться по улицам или толкаться в магазинах, среди них точно также могли быть живые и мертвые.
А Малкольм был явно ошарашен, увидев его здесь. И тут же сбежал, не дав ему возможности хоть что-то спросить. Эдвин вспомнил, как уже один раз видел здесь самого себя рядом с Лорой, и пьяного Малкольма, незадолго до того, как тот действительно решил напиться. В тот раз Эдвин не решил для себя, что же произошло на самом деле. Но на этот раз Малкольм должен был быть живым, иначе он не спросил бы его об этом.
Он пошел быстрее и через некоторое время заметил, что неосознанно уворачивается от идущих навстречу, стараясь никого не задевать, да так, что уже мечется по коридору из стороны в сторону, как угорелый. Эдвин торопился. Ему даже казалось, что он опаздывает. Это ощущение не покидало его с того момента, как он побежал за Малкольмом.
Господи, ну, куда же можно торопиться здесь, во сне, ведь это сон, а в нем не может быть никакого времени!
Ни солнца, ни неба.
Эдвин вспомнил, что так и не видел здесь открытого пространства. Стены и двери, ни одного окна. Значит, никому не нужно. Ведь это не только его, а и всех этих незнакомых Эдвину людей. Ему же по-прежнему казалось, что любые желания выполнимы в этом странном городе, стоит только захотеть. Поэтому, наверное, здесь было так светло, хотя он так и не видел ни одной лампы. Свет как и раньше исходил отовсюду...
Эдвину вдруг ужасно захотелось остановить первого встречного и рассказать ему, какие они, настоящие солнце и небо, которых здесь нет. Но мысли плохо слушались его, нужные слова не приходили, и, уже остановившись и глядя в изумлении на то, что происходило перед его глазами, Эдвин только и мог сказать, что сверкающий диск солнца плавит пронзительную голубизну неба.... Но эти слова не имели никакого отношения к тому, что он видел перед собой. Это было бессмысленно и нелепо, но он чувствовал, что слова должны придти сами... Это было дико, но от него все равно ничего не зависело.
Рабы, невольники, заключенные... они шли цепочкой друг за другом, как и полагается идти тем, у кого руки скованы за спиной. Лица усталые и обреченные, бледные и иссиня--черные, выкрашенные красной охрой и болезненно желтые - они шли в ногу и быстро, словно сами боялись куда-то опоздать под молчаливыми взглядами конвойных.
Эдвин никогда не видел таких охранников, но это были, безусловно, они - в серых комбинезонах, оставляющих открытыми только лицо и кисти рук. У них не было никакого оружия, но это было настоящее оцепление, следящее за тем, как люди в наручниках заходили по одному в отверстие в абсолютно белой и неестественно ровной, словно отполированной стене.
Ненатурально все это, - подумал Эдвин. - И неестественно. Похоже на какую-то игру. Солдатики, пленные... угадай, кто живой, а кто - нет... Малкольм вот брякнул что-то не подумав, а я столько времени успокоиться не могу.
Ненатурально. Солнца нет. Людей, гремящих наручниками в собственном сне, отправляют... куда их могут отправить отсюда - на Луну?.. А почему бы и нет, раз это игра?
Охранник закрыл дверь за последним невольником, как про себя окрестил их Эдвин, и серые начали строиться в колонну, повернувшись к нему лицами. Серые! - слово, мелькнувшее в голове, отшвырнуло его назад, и, развернувшись, он стал быстро уходить, едва сдерживаясь, чтобы не побежать. Серые, черные, какая разница! Как он мог забыть эту боль, лица?
Эдвин боялся обернуться, но, обгоняя идущую впереди женщину и слегка скосив глаза, увидел, что его никто не преследует. Уф-ф-ф... Значит, это были не те. Впрочем, он успел заметить, что все они очень похожи друг на друга. Я бы даже сказал, слишком похожи, - подумал Эдвин, - как роботы. Во всяком случае, мне нужно быть осторожнее, чтобы опять не влипнуть в какую-нибудь историю.
Лучше всего было бы слиться с окружающими и не выделяться. Ведь никого из них не преследовали и никто из них не спасался бегством, кроме него!
Эдвин вспомнил, как совсем недавно метался по коридору, кого-то обгоняя и уклоняясь от встречного потока людей. Как же дико он, наверное, выглядел со стороны. Ведь все они двигались, разговаривали, ели в одном и том же ритме, не ускоряясь и не замедляясь, словно это заведомо не имело никакого смысла.
Слава Богу, что он понял это хотя бы сейчас!
Эдвин просто решил держаться кого-либо из прохожих, выбрав для этой цели невысокого коренастого мужчину лет шестидесяти, с выгоревшими волосами и продубленной солнцем кожей. В этой игре он мог быть фермером. Эдвин улыбнулся про себя такому сравнению. Он не видел здесь даже краешка неба, значит, здесь не могло быть и земли.
И этот дед будет фермером только, если кому-то этого очень захочется, как, например, мне, - думал Эдвин.
Игра в желания. Теперь, когда он шел за фермером, Эдвин совершенно успокоился. Он все равно не знал, куда идти. Сон не кончался, Эдвин решил, что он должен прерваться не в какое-то определенное время, а в совершенно конкретном месте, куда ему непременно нужно прийти. Ему понравилась эта мысль, Эдвин определил этот сон не как готовый сюжет, а как лабиринт, блуждания по которому и будут сюжетом...
И снова он чуть-чуть опоздал. Дверь комнаты, в которую вошел фермер, захлопнулась перед самым его носом, а в его голове все еще крутилось - лабиринт, лабиринт.
Сразу открыть дверь он не решился и простоял с минуту, словно в ожидании какой-то подсказки или толчка. Войдя внутрь, он оказался на небольшом выступе под самым потолком огромного глубокого зала, от которого круто вниз спускалась лестница без перил. Далеко внизу, с последней ступеньки только что сошел фермер и, подойдя к подсвеченному изнутри квадрату пола, остановился в его центре, безвольно опустив руки и голову. И тотчас квадрат рассыпался на множество разноцветных фрагментов. Вспыхивая и угасая, они рисовали узоры на полу, стирали их, недолговечные, переливающиеся всеми цветами радуги, чтобы тут же создать новые.
Но Эдвин не мог оторвать глаз от фермера. Стоя на одном месте, тот то хохотал, схватившись за живот, то вдруг начинал делать такие движения, как будто он пробирается через джунгли, расчесывался, что-то искал у себя под ногами, обнимал кого-то, и все это с закрытыми глазами! Он ничего не мог видеть перед собой, зал был пуст, но, стоя на переливающемся разноцветном полу, он жил, несомненно жил какой-то своей жизнью, для которой ему не нужно было ничего и никого. Неведомая сила наполняла его, и только ей отдавал он свои чувства и желания...
Все-таки хорошо, что это только сон, - думал Эдвин. Мозаика под ногами фермера раскалывала светящийся квадрат, все это было как-то связано со стоящим на нем человеком. Эдвин не любил игры, которых совершенно не понимал.
Но ведь фермер сам сюда пришел? Его никто не заставлял. Больше того, когда по дороге его кто-то окликал, чтобы поговорить, тот упрямо мотал головой и твердил, что ему нужно, обязательно нужно идти. И пришел, и, ни секунды не сомневаясь, спустился вниз. Значит, не требовала эта игра понимания, а только веры и послушания.
Тем временем фермер сошел со светящегося квадрата и начал подниматься по лестнице. Он улыбался во весь рот и, судя по всему, был абсолютно доволен.
Эдвин подумал о том, что каких-то полчаса назад куда-то спешил и, как ему казалось, опаздывал, пока не наткнулся на людей в наручниках. Он-то сам куда торопился, уж не сюда ли? Эта мысль неприятно поразила его, он вышел из зала. Сон не кончался и, чем дальше, тем больше, становился похож на реальность.
- Проходите, вас, наверное, ждут, - фермер по-прежнему улыбался, выйдя из зала и глядя на Эдвина. Почему он все время говорит в будущем времени?
- Меня?
- Ну да, вас! А для чего вы тут стоите?
- Н-н-е знаю...
- А что тут можно знать? Или вас звали, или нет, - ему было весело, он даже помолодел с того момента, как зашел в этот огромный, безлюдный зал.
- Кстати, вы знали Фила Милдреда? Фермера из Минессоты?
- Я никогда не был...
- Это будет потрясающе! Старик на шестьдесят втором году жизни, бросив нянчиться с внуками, начнет бегать на свидание к Розе Кервуд, этой потаскушке, дочке пьяницы Кервуда, которого Фил всю жизнь терпеть не мог. Его-то вы, наверное, знаете?
- Да нет же...
- Только представьте себе картину: этот старый кобель пробирается через рощу на свидание и роняет очки. А без них он просто ничего не видит! И вот, пока Фил ползает на четвереньках по траве, пытаясь нашарить эти очки, Розе надоедает ждать своего возлюбленного. Она идет ему навстречу и застает его за этим занятием. Представляете себе?..
Кажется, его и не интересовали мои ответы. Вряд ли он даже услышал бы их. Только...
- И что вы думаете она сделает? Посмеется и уйдет? Как бы не так! Она молча разденется и займется любовью со старым чертом прямо на траве. И не вымолвит при этом ни слова! Так что старый Фил даже и не сразу узнает, с кем это он трахается. Это ведь Роза! Если она захотела кому-то отдаться, то - все! И ползающий по земле старик покажется ей Тарзаном, выслеживающим диких зверей!
- Но почему, почему вы решили, что так все и будет?
- Почему??! Да потому, что я и есть Фил Милдред, собственной персоной!
- Вы?!!
- Да! Ха-ха-ха! Кому же как не мне лучше знать, что будет со стариком Филом? - он уходил прочь от Эдвина, размахивая крепкими загорелыми руками. - Если я этого хочу, то кто же еще знает? Ох-хо-хо-хо...
***
Это все оттого, что здесь нет солнца, - думал Эдвин, прислонившись к стене и закрыв глаза, - потому мне здесь так неуютно.
Он почувствовал, как по его лицу стекают капли воды. Нашарив в кармане платок, он стал вытирать лицо и тут обнаружил, что у него совершенно мокрая голова, так, словно он попал под хороший дождь.
Эдвин оглядел себя и увидел, что на туфли откуда-то
налипли комки грязи, а брюки ниже колен пропитаны влагой так, будто он долго ходил по высокой мокрой траве. Наверное, он просыпался, и за это время с ним что-то произошло. Эдвин помнил, что был сильно пьян. Вернувшись, он спросит об этом своих новых друзей. На всякий случай он посмотрел на часы - 22.19.
Такие сны обязательно должны забываться. Слишком много подробностей.
Даже из того, что видел Эдвин, было ясно, что здесь есть: сильные и слабые, конвой, отправляющий людей в наручниках, толпы людей среди беспощадного однообразия комнат, Фил Милдред, который приходит в зал, где видит, как его скоро изнасилует какая-то шлюха в лесу, недалеко от Минессоты... И ни клочка неба.
Он снова пошел вперед, вспомнив, что к окончанию сна нужно прийти. И это должно быть вполне определенное место, раз он, не задумываясь, поворачивал в этих путаных коридорах.
Фермера уже не было видно и гул ,стоявший в коридоре поглотил хохот веселившегося на собой старика. А чего-бы ему и не веселиться ? Подумаешь ,не увидит он с кем трахается...Хорошо-то ему будет ? Конечно . А смотреть там может и не на что ,может она страшна как Горгона . Вот и все.Почему соседу трактор помогать ремонтировать хорошо и весело,а к девке сбегать - плохо ? Да молодец ,старик ! - и Эдвин.рассмеявшись хлопнулв ладоши.
Он заметил ,что идущие навстречу обращают на него внимание . А где-то впереди идет Фил и на него тоже оборачиваются...
Сюда бы еще несколько весельчаков и может не так тоскливо бы здесь и было ,- подумал Эдвин
Но, ведь это не просто сон, это наш общий сон, и то, что здесь происходит, зависит от всех нас! Эдвин даже опешил от простоты, наконец-то, пришедшего в голову решения. Если мы все захотим, оно будет здесь, солнце, значит, и небо, трава, ветер, колышущий листья, почему же мы этого не делаем?
Ему захотелось тут же поделиться этим своим открытием с кем-нибудь. Но делать это прямо в коридоре Эдвину показалось неудобным, к тому же он не знал, с чего начать. Нужно было войти в одну из комнат, и хоть с кем-то познакомиться поближе.
***
Все было очень похоже. Эдвин даже подавил желание сразу выглянуть за дверь, чтобы еще раз убедиться, как он сюда попал. Лестница на второй этаж, дверь в кухню, все было так же, и ни один из троих, сидевших за столом, не повернул головы в его сторону. Стив читал рукопись, периодически начиная что--то бормотать вслух, и тогда Боб отрывался от очередного куска мяса, скорее от удивления, о чем еще можно говорить в такой момент?
Малкольма не было, а газета, брошенная на журнальный столик, сбила несколько карт на пол. Все правильно. Он очень торопился, когда Эдвин видел его последний раз.
Лица третьего он не видел, но это и не было нужно. Ему очень хотелось также сидеть, развалившись за столом, безвольно уронив голову на грудь. Эдвина тянуло к нему, он едва сдерживался, чтобы не сделать оставшиеся несколько шагов к человеку, так бездарно нажравшемуся в этот, может быть, самый главный день своей жизни. Он закончил вчера книгу, пусть претенциозную и разорванную на куски, как и он сам, но другой у него нет и неизвестно- будет ли. А эти двое напились для обострения восприятия и теперь читают ее так, как будто все это произошло с ними. Черта с два, со мной! Все это было со мной!
- Что с тобой? - сидевший спиной повернулся, и Эдвин подошел ближе, - что ты здесь делаешь?
Эдвин не удивился сходству, он все понял, еще только увидев знакомый клок седых волос на затылке. Нет, он смотрел на едва заметный шрам на правой щеке. Шраму было тридцать лет, и все эти тридцать лет он наливался кровью, когда Эдвин волновался или, как сейчас, был пьян.
- Как ты сюда попал?
Эдвин смотрел на шрам и молчал. Он не знал, как разговаривать с человеком, слишком похожим на него самого.
- Как ты сюда попал? Вчера ты должен был встретиться с Лорой. Но ты удрал сюда с Малкольмом. Почему ты вообще позволяешь каждому встречному вмешиваться в свою жизнь?
- Малкольм не каждый встречный. Он мой друг.
- Друг? Какой же он тебе друг, - он криво усмехнулся, с трудом поднимаясь на ноги, и теперь стоял, покачиваясь, напротив. -Разве что образец для подражания, эталон для собаки, решившей стать волком...
Здорово нализался, скотина, теперь будет учить жить. Это знакомо...
заводила, лидер, девчонки вокруг вьются. Потом, первая картина - и сразу известность. А скромный и никому не известный преподаватель музыки в это время заваривает чай, так же, как это делает его лучший друг, читает те же книги, скучает рядом с ним на концертах. За это время от него уходит жена. К кому? Конечно, к лучшему другу! Он ведь жил вместо тебя! Ну как ты сюда попал? Ты же такой домашний человек...
На Эдвина навалилась апатия. Заткнуть рот самому себе? Если и можно оказаться беспомощным, то лучше ситуации не придумаешь...
......
- Он был старше меня...
- Да причем здесь это? Сколько было разницы-то - месяц? Год?
- Он всегда был старше. Раньше повзрослел, мозгами, умом ...
- Усами...
очень важные для себя вещи, которые, если и не понял тогда, то смог вспомнить позже... - он споткнулся, на одно мгновение дернувшись всем телом вперед, вслед за тем, как стоящий перед ним человек пьяно качнулся в сторону и устоял, лишь уцепившись рукой за спинку стула.
Небольшая кисть, тонкие пальцы. Слишком тонкие, у него всегда мерзнут руки. В конце концов, ему нужно сделать всего пару шагов... Женился бы на одной из своих очкастых учениц, боящихся всего на свете, кроме мамы и учителя музыки. Ходили бы в гости к ее замужним подругам... ...Сделай два шага и больше не нужно ничего слушать, и все, и покой...
готовила, и на каждый уик-энд кормила бы тебя новым изысканным блюдом. Двух-трех кулинарных книг вам бы хватило на всю жизнь, ха-ха-ха...
Как он сказал - подсунули? Они подсунули, а я должен был...
- На Мэри тоже можешь не рассчитывать. До утра они уже не спустятся. - И он скосил глаза на лестницу, ведущую на второй этаж, - а утром вам будет не до этого.
Одной рукой он опирался на стул, другой же теребил ворот рубашки, торчавшей из-под жилета. Кожа на шее была рыхлой и несвежей. Порез трехдневной давности на левой скуле. Эдвин еще вспомнил, что тогда, проводя бритвой по лицу, он посмотрел себе в глаза. Почему он все время говорит - будет, будет, как этот фермер? Эдвин представил себе, как приходит в зал и, встав на освещенный квадрат, замирает в ожидании, безвольно опустив голову и руки... Значит и он тоже.
- Что, не нравлюсь? - двойник смотрел прямо на Эдвина, криво ухмыляясь. - Извини, какой есть. Ты-то насочинял о себе, а у нас тут своя жизнь. Что было, то было. И никуда не денешься.
- А до тебя ?
- Что , до меня ?
- Что со мной было до тебя ?
Двойник удивленно поднял брови
- Откуда же я знаю. Спроси чего по-проще.
- Окна-то здесь есть ? - устало выдохнул Эдвин.
- Н-не видел,- протянул мотая головой двойник. - А зачем они здесь ? Все же внутри.
Он снова пристально посмотрел на Эдвина.
- Может ты еще думаешь, что тебе все это снится? Так ты не думай. - он доброжелательно ухмыльнулся.- Мы здесь вообще без думанья обходимся. Без - понимаешь?
Без. Без думанья...Без...умие.
Эдвин посмотрел ему в глаза. Но они были пусты и беспрепятственно отражали стены и дверь за его, Эдвина, искаженным лицом. В них ведь отражается только то, что уже существует здесь - комнаты, двери, за которыми эти бесконечные коридоры, -все то, что мы вместе видим в этом странном сне, живые и мертвые. Но только то, что мы видим вместе.
Что же я собирался рассказывать, - думал Эдвин, - и кому? О сумасшествии весеннего неба с клочками разорванных облаков... Он, не отрываясь, смотрел в эти пустые глаза, чувствуя, что в любую секунду все еще готов шагнуть им навстречу, что это сильнее его, что он хотел этого все время, с тех пор как попал сюда, а может быть и раньше, всю жизнь.
Нет, это не сон, - думал Эдвин, отводя взгляд вниз, - им достаточно того, что происходит в этих стенах, здесь исполняются только их желания. Это не сон, это -- безумие, которое всегда рядом со мной, еще немного и я останусь здесь навсегда. Малкольм бы давно развернулся и ушел, вернувшись к тому залу, спустился бы вниз, чтобы встать на квадрат и все делать самому.Здесь он споткнулся, глядя на пару туфель, стоявших прямо напротив тех, что были на его ногах. На той, другой паре, не было не то что грязи, но даже и следов пыли. Ну, если не делать, то хотя бы знать... Но перед глазами у него вместо Малкольма, стоящего на переливающемся разноцветными пятнами квадрате, почему-то вставала другая картина - цветок, покачивающийся на длинном стебле, с черной тычинкой посреди раскрывшихся желтых лепестков. Кажется, на ее месте он раньше видел фигурку человека...
Эдвин почувствовал себя беззащитным и слабым. Ему стало жаль себя.
- Сам ты, в основном, влезаешь во всякие неприятности, из которых тебя приходится вытаскивать.
- Когда это? - удивленный Эдвин поднял голову и увидел в пустых глазах стоящего перед ним человека отражение открывающейся за своей спиной двери. Его лицо занимало в отражении большую часть места, искаженные перспективой фигурки вошедших были совсем маленькими. Но Эдвин уже видел эти комбинезоны и знал, что будет дальше.
Другого выхода из комнаты не было, значит, все должно закончится сейчас. Еще раз, как в книге, он прошел по коридорам, как по улицам ночного города.
Он смотрел на стену за спиной человека, который был слишком похож на него самого, на узоры, разбросанные по ее поверхности чьей-то неумелой рукой и видел, как их рисунок тает прямо на глазах. Звезды, овалы и треугольники, растягиваясь и переплетаясь, постепенно превращались в косой дождь, а затем и в плотную штриховку, почти не оставляющую белого пространства на стене. Эдвину казалось, что он смотрит на волнующуюся поверхность моря и видит волны, пронизывающие всю толщу воды. Это не было рисунком, узорами или пятнами на стенах. Сами стены были волнами, ежесекундно меняющимися и остающимися неподвижными.
Комбинезоны был уже вплотную к нему, но - пускай! Ему некуда бежать отсюда... все равно... Времени уже нет. Ему захотелось обернуться и встретиться лицом к лицу со своими палачами .Будет удар ,удар страшной силы : первый раз удар был в голову ,второй - в солнечное сплетение ,а сейчас...Неприятно пораженный Эдвин смотрел вниз ,сверяя расстояние...Да-а . времени что-то сделать уже не было.Его взгляд упал на часы.
Эдвин вспомнил , что уже видел эти застывшие на циферблате цифры - 2.19. Время остановилось, а значит, он должен был придти сюда.
Любая дорога заканчивается там, где больше нет времени.
Эдвин не мог оторвать взгляда от волн, переливающихся в каком-то внутреннем свете, меняя направление и форму, почти прозрачных и вдруг превращающихся в темные полосы, пятна и водовороты .Странно ,что он раньше не замечал этого. И вспоминал о стенах только от страха. Или от отчаяния ,как Мэй в книге ?
Книга, сон, безумие, все повторяется. И каждый раз он проходит до конца, потому что каменные коридоры выпускают только то, что тверже этих стен. Сейчас все кончится. Эдвин сжался, ожидая удара, и почувствовал чудовищную тяжесть в теле ,по сравнению с которой все сразу стало зыбким и непрочным : холстом ,папиросной бумагой, колышущимся облаком...Он рванулся к стене.
Времени не было, значит, больше не было и препятствий. Он кинулся на всплеск, на отклик того, что только потом станет воспоминанием, ощущением, словом...
***
Его крик должен был расколоть воздух. Истошный вопль. Рев загнанного в угол зверя. Но, с трудом подняв голову, Эдвин понял, что никто ничего не слышал. Крик остался отдельно от него, а инерция уже плющила тело по стулу, тщетно выдавливая из памяти сон.
Тщетно. Этот сон он вряд ли когда-нибудь забудет. Это ведь небыл обыкновенный сон, это было безумие, без-умие, а тому, кто вдруг открывает для себя собственную беззащитность, уже нельзя забывать, что это такое. Боб и Стив по-прежнему не обращали на него никакого внимания. Что ж, кажется, они ему тоже теперь не нужны. Встав, он медленно побрел к лестнице, ведущей на второй этаж, и, задержавшись около Стива, слегка наклонился к тому, чтобы задать оставшийся ото сна вопрос.
- Нет, Эдвин, вы никуда не выходили. Вы спали. - Стив отложил прочитанную страницу и отпил глоток вина, - но вы не храпите во время сна, поэтому извиняться не за что...
У лестницы Эдвин обернулся, посмотрел на карты, лежащие на ковре рядом с журнальным столиком, и удовлетворенно кивнул головой.
Нет, он ни в чем не сомневался. Просто хотелось большей точности в том, что касалось прошлого.
Свет горел только в двух или трех окнах, и ни одно из них не освещало огромного балкона, выброшенного домом, как дань окружавшей его ночи. Малкольм стоял, опираясь на перила, и курил, глядя куда-то вниз.
А ведь мы уже были здесь сегодня, - думал Эдвин, - или вчера, во время ужина, когда я еще не был так пьян. Только тогда Малкольм сидел в кресле. И то, что происходит, наверное, похоже на круги, расходящееся по воде, от брошенного в нее камня. Круги вчерашнего дня. Эдвин встал рядом с Малкольмом. Свежесть холодного ночного воздуха уже проникала в него запахами осеннего леса, он отдался во власть этого колдовства, прислушиваясь к тому, как невидимое дуновение ветра растворяется в шелесте листьев и волнах пьяных ароматов. Эдвин оттягивал начало разговора, как можно дальше. Он играл со своим нетерпением и со временем, которое теперь шло очень медленно. Это было непривычно, Эдвин наслаждался этой игрой. Оказалось, что человеку, ставшему беззащитным, совершенно некуда торопиться.
- Ну и что?
Дурацкий вопрос. Несколько лет я коллекционировал ответы на него, что первое приходит в голову. Вопроса нет, а интонация вопросительная есть. Оказалось, что больше ничего и не нужно.
- А что, пьянка - как пьянка, с чтением гениального романа и быстро нажравшимся автором, которым все помыкают.
- Я это совсем недавно слышал, но от другого человека. И впечатление это на меня произвело большее. Может быть оттого, что он был подозрительно на меня похож.
- А-а-а...
- Да, Малкольм. Ты знаешь, что это было?
- Что именно ? Разговор с человеком похожим на тебя ?
- Да , ты же понимаешь о чем я !
- Не уверен. - Малкольм вынул сигарету изо рта, внимательно посмотрел на сантиметровый столбик пепла, с которого на ветру осыпались мельчайшие крупинки, улыбнулся и сказал - Но лучше бы это было сном.
- Но это не сон! У меня тело до сих пор как будто проволокой скручено после того, как я в прошлый раз не успел проснуться... - выпаливаю я.
- Вот видишь, - хмыкнул Малкольм, - проснулся. Значит, все - таки спал.
Где-то очень низко, над их головами, пролетела большая птица. Эдвину даже показалось, что он слышит хлопки крыльев. Он поднял голову, но увидел только ровный, без изъянов, желтый круг Луны.
- Там не было солнца, Малкольм. Совсем не было, понимаешь?
- Да? - Пирс медленно отошел к своему креслу и сел, вытянув длинные ноги. - А мне как-то и в голову не приходило солнце искать во сне. Мне правда и себя самого встречать нигде не доводилось.
Он опять замолчал, доставая новую сигарету и закуривая. Поднялся ветер и сразу стало очень холодно. Эдвин больше не вслушивался в ночь. Последнее, что он видел, были пустые глаза, но именно тогда ему показалось, что время остановилось и пришло к нему на помощь, он вспомнил, что для того, кто беззащитен, нет и не может быть времени, а значит, и причин, мешающих ему пройти сквозь любые стены, как он один раз уже смог это сделать, спасая свою жизнь.
- Ты только не думай... - Малкольм затянулся и неспеша выпустил струю дыма, - не думай, что с тобой произошло что--то особенное. Для начала проясни себе хотя бы это. Не ты первый, не ты последний. Не увидел бы самого себя, ни о чем бы и не беспокоился...
- Это был не я.
- Ну да, конечно не ты, только что-то уж очень похож! - Пирс усмехнулся, и поворочался, удобнее устраиваясь в кресле. --Так вот, не увидел бы себя и что? Сон как сон, а какие претензии могут быть к содержанию сна? Покажите мне того, кому всерьез не нравится то, что снится ? Ну ,кроме психов, разумеется... Это ведь сон, так, нервная реакция, разрядка. У психически нормального человека не может быть взаимоотношений со сновидениями! - и Малкольм погрозил пальцем куда-то в темноту перед собой.
- Это был не сон, Малкольм, и за всем этим стоит какая-то сила, я почувствовал это. За этими людьми с пустыми глазами, бессмысленными строениями, наручниками... И если это не сон, то это реальность, поэтому у них там все так похоже. Они все время говорят о будущем, значит, им что-то нужно от меня.
- Нужно. Так же, как нужно всем этим окружающим тебя людям.
Ты когда-нибудь думал о том,что для каждого из них существует
свой собственный Эдвин,и этих Эдвинов очень много,слишком много,чтобы ты относился к ним серьезно.
Они всегда здесь,рядом и требуют,чтобы ты был похож на них.Слишком привычно и удобно,чтобы ты мог разглядеть из и отделить от себя.Пишешь ты книгу или сидишь в сумасшедшем доме,станешь бомжом,живущим под каким-нибудь мостом,или чудовищно,неправдоподобно разбогатеешь - на все случаи жизни есть свой Эдвин Мозес,с подходящей к случаю философией и религией,которые сразу снабдят тебя и соответствующими правилами поведения, способами достижения невесть откуда взявшихся целей. На все случаи найдутся слова, сказанные вчера о том, что должно с тобой произойти
сегодня и завтра. Слова, повторяющиеся день за днем, год за годом, они становятся необходимы, и ты уже чувствуешь себя под их защитой до тех пор, пока не оказываешься с ними лицом к лицу...
- Почему - слова?
Эдвин представил себе Малкольма, стоящего посреди широкого коридора, похожего на небольшую площадь, в окружении множества людей, что-то говорящих, жестикулируя; увидел себя в этой толпе, пытающимся докричаться до глядящего по сторонам Пирса.
Его почему-то тревожит собственное присутствие в этой компании, Эдвин хочет разобрать, чего же именно требуют от художника все эти люди, но вместо их гвалта слышит монотонный голос Малкольма...
- Какая разница. Слова, люди, деревья. Ты уже есть везде. Тебя может не быть только в твоем воображении. ...Люди всегда не очень-то жаловали тех, кто проходил через это, но раз ты здесь, жив и невредим, и у тебя все позади, то ничего нового я тебе не сказал и не скажу, - он замолчал.
Ветер затих также внезапно, как и начался. Эдвин больше не чувствовал ароматов и запахов леса. Разговор, наверное, закончился. Странно, что Малкольм так ни о чем его и не спросил. Значит он был там и все знает. Эдвин сам видел его во сне, причем дважды. И если в первый раз лицо Малкольма было пепельно-серым, даже бледным, то, во второй, - почему-то темным, словно покрытым тенью или грубой небрежной штриховкой, также как и лица других людей во сне, по- разному освещенные, несмотря на то, что он так и не видел там ни единого светильника, ни солнца - так, словно все было нарисовано на картине или декорации.
Или это был не Малкольм? Спросить? Эдвину однако не хотелось ни о чем спрашивать художника. Он почему-то думал, что уже знает ответ, и тогда спрашивать Пирса это тоже самое, что спрашивать самого себя: Какие коридоры? Не выходили мы отсюда никуда, Эдвин, бог с тобой... Спрашивал, -жив ли ты? Ну, может быть и спрашивал, ты же уснул прямо за столом и не реагировал ни на что... - Нет, - Эдвин улыбнулся и покачал головой, - только не сейчас.
- И еще, старик... - Эдвину показалось, что голос Малкольма дрогнул, он повернулся к сидящему в кресле художнику, но тот безмятежно улыбался. - Они боятся смерти.Всеэти сны , фантомы...считают себя живыми и боятся умереть. Я не знаю почему, что и как , но когда ты стоишь на самом краю, они отходят от тебя и их всех видно, всех до одного, и тогда ты остаешься один. За последнее время у меня была возможность это проверить.
Малкольм ухал, не выпуская сигареты изо рта. Кажется, он рассказал что--то очень смешное, забавную историю,сказку, и мне предлагалось присоединиться к веселью.
никогда не подозревал, что так сильно хочу жить. Причем хочу независимо оттого, что при этом говорю или делаю.
Эдвину. - Кто фантом ?
, наверное.
поспать немного, чем бы это не кончилось, - он снова ухмыльнулся, - не выходит у меня из головы звонок Сарояна. Не тот он человек, чтобы паниковать по пустякам. Нужно вернуться в город. Лора одна в этом бардаке. - Он направился к двери и, уже открывая ее, вдруг словно наткнулся на что-то, - кстати, она вчера ушла от меня.
.....
Дверь в гостиную оставалась открытой, но никакие звуки изнутри до Эдвина не доносились. Наверное, все ушли спать. Вспомнив лицо Малкольма, он негромко рассмеялся, каким серьезным тот пытался казаться, пока говорил о смерти. Артист! Отойти от всех... Вот только я-то и сейчас чувствую себя одиноко. Куда мне еще отделяться... И от кого? Дописал кое--как первую в жизни книгу и оказался черт-де где, среди совершенно чужих людей.
Впрочем, сейчас Эдвин не чувствовал по отношению к ним никакого раздражения. Усталость от слишком затянувшегося дня и выпитого вина давала себя знать, но голова работала ясно. Он посмотрел на свои туфли. Если он никуда не выходил из гостиной, значит... да, тогда, может быть, во сне он все-таки спустился в зал со светящимся квадратом. Но сейчас... Эдвин прислушался к тому, что происходило внутри него... Сейчас он ничего не хотел, и, главное, понятия не имел, что же будет с ним дальше. А должен был! И хотеть, и знать!
А значит...
Значит он не вставал на квадрат, а обходил его и шел дальше. Потому что то, что с площадки возле двери казалось ему отсветами переливающегося квадрата на стенах, оказалось другими такими же квадратами, расположенными недалеко друг от друга. Эдвин пытался сосчитать их, но скоро сбился со счета и, поразившись безбрежности открывшегося перед ним пространства, решил не удаляться от того места, где оказался. Прогуливаясь между квадратами он наблюдал за теми, кто стоял с закрытыми глазами на поверхностях, едва приподнятых над землей, пытаясь угадать, что они видят или чувствуют, пока не обнаружил, что все эти подиумы, сцены, эстрады, больше похожие на опрокинутые экраны телевизоров, - все они оживают переливающимся светом и без того, чтобы на них вставал кто-то из людей.
Как завороженный глядел он на сменяющие друг друга узоры, переходя от квадрата к квадрату и все лучше различая геометрические фигуры и буквы понятного ему алфавита, из которых и состояли эти узоры. И кажется потерял всякое ощущение времени и места, где находился...
.....
Что было дальше?
Эдвин смотрел на стену леса перед ним, словно проступающую прямо из чистого,усеянного звездами неба. Там, внизу, наедине с вдруг открывшимся ему простором, он почувствовал внутри себя туже пустоту, что окружала его. Эдвин не испугался этого ощущения, но почему-то был уверен в том, что, если не сможет заполнить эту пустоту, то никогда не вернется из этого сна. Пустоту могли заполнить только люди: люди, окружавшие его, и те, кого он никогда не видел, жившие задолго до него, и те, кто только собирался жить... Эдвин боялся оказаться им чужим или ненужным.
.....
Он снова оказывается в комнате, из которой только что вышел. Нет, не так - он останавливается у перил лестницы, ведущей на первый этаж, и смотрит вниз, на комнату, в которой больше нет его, Эдвина, а есть люди и предметы, словно сорванные со своих мест внезапно нарушенным равновесием.
Стоя рядом со стулом, между Стивом и женщиной, Боб старательно сплетает руки над головой в какое-то подобие куста, время от времени наклоняясь над лежащей перед ним на столе стопкой бумаги. Эдвин сразу понимает, что это не вся рукопись, а только часть ее, потому что по такой же стопке листов лежит перед женщиной и Стивом.
Эдвину все это кажется забавным, но он не видит никаких улыбок на восторженных лицах сидящих за столом, и жест вытянутой руки рыжего удерживает остальных не от неуместного смеха, а от чего-то другого.
Пролистав несколько страниц и разогнувшись, Боб снова водружает переплетенные руки над головой и с царственным видом оглядывает сначала напряженно замершего Стива, а затем и женщину, медленно поворачивающуюся лицом к нему от Салли, словно под гипнозом поднимающего руки вверх, к голове, повторяя движения Боба. После нескольких секунд торжества Боб снова склоняется над рукописью, перекладывая листы из одной пачки в другую, и тогда Салли с облегчением опускает руки. Через некоторое время картина повторяется, заканчиваясь все тем же перекладыванием нескольких листов. Потом еще и еще раз... постепенно фиксируя во взгляде Эдвина какую-то повторяемость движений, поз, взглядов...
Похоже они здорово набрались.
Эдвин подумал о том, что и сам выпил лишнего, просто, наверное, успел вовремя остановиться; но тут пьяная троица (даму он почему-то сразу отделил от них) стала вытворять совсем уже черт знает что,и теперь Эдвин мог только молча, в оцепенении смотреть перед собой. Ходивший вправо-влево перед молитвенными взорами сидящих, Боб продолжал делать непонятные пассы руками над головой, сопровождая их какими-то утробными звуками, похожими на мычание коровы и, похоже, довел-таки остальных до кондиции.
Салли медленно, но не останавливаясь, махал руками, словно пытаясь взлететь, а вставший из-за стола Стив делал вид, что пробует большим пальцем левой руки остроту лезвия какого-то короткого тесака.
Боб, уже переложивший всю пачку листов с места на место, явно не знал, чем заняться дальше и теперь стоял в ожидании неизбежного. Рук, перекрещенных над головой он так и не опустил и, все с тем же воловьим выражением лица, ждал, когда Стив наконец приступит к делу.
- Хо! - рыжий делает выпад, и все трое смотрят на Боба, который пытается изобразить смертельно раненого.
- Ты не дергайся, - говорит женщина, только что взявшая со стола несколько листов из своей части рукописи, - у тебя дыхание должно перехватить.
Но дыхание, похоже, перехватывает у бородача, сидящего за ее спиной и размахивающего крыльями с видом орла, почуявшего добычу. Кажется, он всерьез вознамерился взлететь.
- Мне двигаться-то можно? - робко звучит заплетающийся голос умирающего Боба.
руках, стоя боком ко мне, - здесь ничего об этом нет, - и, оставив в покое рукопись, пристально смотрит на то место ,из которого видимо должна хлестать кровь.туда же с любопытством смотрит и женщина.
Косматому бородачу взлететь так и не удалось и то-ли от
усталости, то-ли от чего еще, но взмахи его крыльев становятся мягче и плавнее - не орел ,а лебедь,с огромной бородой, усами и гривой до плеч.
На Боба уже никто не обращает никакого внимания .Судя по
взгляду бородача ,его интересует только соседка.
Женщина и бородатый детина - лебедь , дичь и охотник... Эдвин
вдруг вспомнил , как на днях , разглядывая сидящих пососедству в кафе двух мужчин , похожих на лису и зайца, он никак не мог представить - кто-же будет четвертым ( вместе с женщиной) в этой компании. "Надо же , - удивился он ,- оказывается у меня об этом что-то в рукописи написано . А я и не заметил."
Он подумал о том , что в комнате не хватает еще одного
человека - Малкольма.
" Это потому что ему нечего здесь делать , роль-то занята. Он
ведь если не охотник, то ...- Эдвин на мгновение задумался , подыскивая подходящее слово...- тореадор !Точно - тореадор."
Какое-то время Эдвин размышляет о том, где же может быть
художник, и когда возвращается к происходящему на его глазах, Боб и Стив уже усаживаются на свои места, а дама сидит на коленях у Стива, левая рука которого, наконец, добралась до ее многообещающего бедра.
Некоторое время Эдвин неодобрительно смотрит на эту руку, понимая, что ему-то досталась не эта конкретная и вполне осязаемая женщина, а какая-то Мэри, которую он кажется еще и не видел.
Оставаться дальше в компании квартета сумасшедших Эдвину не хотелось, и он был рад тому, что за все время прошедшего на его глазах представления, на него никто не обратил внимания, словно его и не было здесь.
Также, как и Малкольма. Он посмотрел по сторонам, в поисках художника, но того нигде не было видно. Меня ведь тоже никто не видит, - подумал Эдвин и, понимая, что ему не с кем поделиться заполнившей его тревогой и неопределенностью, впервые за последнее время решил, что ему обязательно нужно уснуть и как можно скорее. Вот только еще выйдет на балкон, сделать несколько глотков свежего воздуха.
***
...Он летит под Солнцем над ослепительно белой Землей. Такой Земля может быть только на своих полюсах, скорее всего - это Антарктида, потому что Эдвин видит заснеженные горы.
Заворожено глядя на мелькающую далеко внизу череду каньонов, перевалов и плоскогорий, он через некоторое время замечает, что скорость полета увеличивается. Не испытывая от этого ни восторга, ни страха, Эдвин думает о том, что этот сон должен дать ответ на то, что его беспокоило вчера. А вчера ему хотелось заполнить пустоту внутри себя людьми, знакомыми и незнакомыми, но людьми, и поэтому ледяная горная пустыня, расстилавшаяся под ним, была непонятна Эдвину. Пустыня беспокоила его.
Однако, он не мог ничего изменить и, отдавшись полету, стал смотреть на ускользающую линию горизонта, пока не понял, что линия эта почему-то становится все ближе и ближе. А это значило, что он, Эдвин, просто спускается вниз и поэтому ему кажется, что летит все быстрее и быстрее. Теперь уже он просто ждет развязки, которая должна вот-вот наступить, и только всматривается в ледяной панцирь с вершинами, становящимися мягче и приземистее; ущельями, чья пугающая глубина сменяется резким переходом от света к тени. Он уже видит, как солнечные лучи проникают сквозь бескрайние снежные шапки... Уф-ф-ф... - Эдвин смеется, - это же облака!
Значит, все еще впереди и только должно или может произойти.
.....
Проснувшись, Эдвин вытащил затекшую руку из-под головы и с трудом повернулся на левый бок, натягивая на себя одеяло. В комнате было очень холодно.
.....
Возвращаясь ко сну, Эдвин, проваливался сквозь плотную шапку облаков, не сразу понимает, что мутная пелена, застилавшая глаза, уже сменилась окружившим его сумраком. Наверное, он просто перелетает на другую, теневую сторону Земли, на которую опускается вечер. Вокруг него быстро темнело, Эдвин посмотрел вниз, выхватывая из быстро меняющейся картины контуры городов, извилистые излучины рек и ленты, уже плохо отличаемых от них, дорог.
Еще немного, - думал Эдвин, глядя как приближаются к нему вспыхивающие, то здесь, то там огоньки, - я спущусь и увижу, что ничего не изменилось и люди живут своей привычной жизнью, гуляют по улицам, сидят в кафе, ресторанах, укладывают детей спать или выгуливают собак...
Странно, но за время полета он не ощущал ни ветра, ни сопротивления рассекаемого его телом воздуха. Он не чувствовал воздуха и сейчас, когда под ним остались одни огоньки, мерцавшие подобно звездам на небе, вместо растворившейся в темноте Земли.
Эдвин оборачивается назад и - снова видит звезды! Смотрит вниз - звезды! Он опускается еще ниже. Скорость! Он мчится к звездам, на его глазах сцепляющимся в созвездия: Гончие Псы, Водолей, Весы, Лира... Сменяя друг друга они вращаются вокруг невидимой ему оси.
Еще ниже, еще быстрее! Эдвин слышит какие-то звуки, музыку, и созвездия начинают обрастать плотным, тугим пространством, веществом, плотью и вот-вот он уже услышит их голоса... Еще быстрее...
...Вверху есть зеркала (для вас - Престолы).
Откуда блещет вам судящий бог...
Откуда здесь стихи ? 2 - удивляется он.
***
Утро. Вялое солнце растворяется в бледно-голубом небе, не достигая ждущей тепла земли. Стоя во дворе виллы, Эдвин смотрит на парящие в прозрачном воздухе голые верхушки деревьев. Думать о вчерашнем дне не хотелось. Проснувшись, Эдвин перебросился несколькими фразами с Малкольмом, выпил чашку кофе в пустой гостиной, и теперь прогуливался в одиночестве, почти физически ощущая не заполненность и пустоту крон деревьев, огромной виллы, всего этого осеннего утра. Наверное, ему придется ко многому изменить отношение.
В который раз за эти дни он проснулся с болью, но, сжавшись внутренне в первое мгновение, тут же почувствовал полную необязательность каких-либо ощущений. Организм боролся с банальным похмельем, вместе с ним Эдвин категорически не хотел вспоминать ничего из того, что произошло ночью. Он не отрывал взгляд от линии горизонта, на большей части которого не было ничего, кроме редких одиноких построек. В такое утро можно родиться заново, - подумал Эдвин, -проблема только в том, что предварительно нужно умереть. Мысль о смерти слегка встревожила Эдвина. Это была не свойственная ему мысль, он вспомнил, что о смерти ночью говорил Малькольм.
Они остались вдвоем, остальные уехали еще до того, как Эдвин проснулся, а на его вопрос, к чему такая спешка, -Малькольм только махнул рукой, что-то буркнув себе под нос, из чего Эдвин понял только то, что его тоже пытались разбудить пораньше, но безуспешно. На рукописи, оставленной на столе рядом с кофейником, Эдвин увидел размашистую надпись - Достаточно неправдоподобно, чтобы иметь успех. Стив.
Они тоже должны были быть уже в пути, но Малькольм в последний момент обнаружил, что у него грязные перчатки и пошел их мыть. При всей внешней отрешенности, он казался очень внимательным к некоторым мелочам. Эдвин непроизвольно обратил внимание на то, как тот с преувеличенной аккуратностью расставлял чистые фужеры в серванте, стоящем в гостиной. И вообще никакой богемности в быту Эдвин в последнее время за ним не замечал.
Эдвин посмотрел на часы. Малкольма не было уже около часа. он подумал, что за последние лет пять они, кажется, не проводили столько времени вместе, многое в сегодняшнем художнике ему непонятно и просто неизвестно, и продлись и уик-энд еще на один день...
- Ну что, поехали. - Малкольм, наконец, появился и, закрыв дверь, направился к машине. Спортивного покроя серый костюм, водолазка, шикарные мокасины и светлый плащ на левой руке. Известный художник неожиданно прервал отдых на загородной вилле, его осенила идея, которую срочно нужно воплотить на холсте..., нет, журналист из меня никогда не получится, - думал Эдвин, устраиваясь на переднем сидении, - каждый день нужно выдавать что-то новое, а если ничего нет, то - выдумывать. А я не хочу ни за кого ни выдумывать, ни додумывать.
Он провел рукой по небритой щеке. Мельком, после душа, взглянув на себя в зеркало, Эдвин увидел множество красных прожилок на белках воспаленных глаз и не почувствовав ничего, кроме нежелания разглядывать свою физиономию в зеркало, решил не бриться.
- Да, Малкольм, у тебя есть такая картина - Женщина перед зеркалом или ...глядящаяся в зеркало?
- Я ведь тебе уже говорил вчера, что нет. И не было никогда. Ты что, вообще ничего не помнишь?
- Ага. И со зрением есть проблемы, и со слухом, и с этой, как ее там? Ну? А-а, вот - с памятью!
***
Дорога послушно ложилась под колеса машины. Тишина разреженного воздуха сменилась ровным гулом двигателя. Они ехали молча, и Эдвин не спрашивал, почему Малькольм не включает радио, в новостях должны были сказать о том, что происходит в городе. Они ведь и возвращаются только потому, что вчера говорили об этом.
Но все это было вчера. А утро не имело к всему этому никакого отношения. Его необязательность и пустота гипнотизировали Эдвина, он не хотел прикладывать никаких усилий к тому, чтобы самому сломать хрупкое равновесие между тем, что уже произошло и будущим. В конце концов у него впереди было еще два часа дороги. Пейзаж за окном менялся с чудовищной скоростью. Взгляд Эдвина пытался удержать какие-то фрагменты, детали, но оставались лишь цвета, краски, наплывающие одна на другую и стекающие вниз по стеклу.
Они ехали очень быстро, без всякой необходимости обгоняя одну машину за другой. Малкольм, похоже, очень спешил. Впрочем, может быть и нет. Просто живет он прислушиваясь только к своему внутреннему ритму, и не его беда, что время иногда отстает от него. А-а-ах... Пойдя на очередной обгон, Малкольм не успел убрать машину на свою полосу, встречный трайлер, пронесясь бок о бок, ударив их жесткой волной воздуха. Качнувшись вместе с машиной, Эдвин слегка приподнялся, опираясь на сиденье, и сел прямо.
.....
Он хотел просто вернуться домой, его, в общем-то, не интересовало, как это произойдет. А раз так, то ему сейчас проще всего отвлечься от дороги и вспомнить о книге. Они были странной парой... - о ком это? Они читали рукопись весь вечер, ночь, и в конце, Малкольм сказал, что от него ушла Лора.
Когда от Эдвина ушла жена, он поначалу испытал облегчение, это чувство должно было стать последним в их отношениях. С прошедшей ночи он первый раз вспомнил о том, что Малкольм сказал о ней. Значит, ему не хотелось об этом вспоминать. Эдвину и так было плохо, а два человека рядом - это всегда конфликт и дисгармония. Тянет их друг к другу, под аккомпанемент страдания и боли, до тех пор, пока не уходит, не исчезает, не растворяется, хотя бы один из них. Или оба...
Сейчас ему не хотелось думать о Лоре. Эдвин знал, что избавиться от воспоминаний о ком-то можно только думая о других, никак не связанных с этим человеком людях. У него были такие - Пинкус, Майкл, он видел их совсем недавно... Но... Эдвин уже чувствовал, как ненадежная ткань воспоминаний. Еще не оформившись во что-то осязаемое и понятное, она уже утекает у него из рук: он не услышал или не запомнил того, самого важного, что ответил Лео на его, Эдвина, вопрос, а Майкл... Майкл очень долго рассказывал о том, чего кажется и не было вовсе...
А ведь она любила его тогда, когда они были вместе. Эдвин помнил это, но именно тогда он почему-то был все время занят собой, то есть работой (их будущим, как он думал). И она исчезла из его жизни, словно растаяв, растворившись в воздухе. А теперь? Эдвин вспомнил мраморное изваяние, лежавшее на тахте в доме Малкольма, статуя, подруга художника.
Боже мой! Они еле успели увернуться от встречной машины, обгоняя на спуске набитый контейнерами грузовик. Не притормаживая, на огромной скорости их Фольксваген прошел поворот.
- Ты с ума сошел! Куда мы гоним?
- Теперь уже никуда, - ответил Малькольм и тут же сорвался на крик. - Ты что, не видишь, что тормоза отказали!
-М-м-м... - простонал сквозь зубы Эдвин. - Ведь не хотел же я с тобой ехать... Я Лору должен был вчера дождаться...
- Идиот, - Малкольм зло рассмеялся, - слушай меня. Насыпь слишком высокая, и с дороги нам не съехать. Через километр, -полтора - мост. Невысокий мост. Это единственный шанс. Я сверну в воду.
Малкольм выплевывал короткие, рубленые фразы тоном пехотного капрала. Эдвин увидел впереди мост. Пятьсот метров.
- Открой дверь и заблокируй, чтобы от удара не закрылась... Триста метров... ...Чем угодно, хоть ногой!..
Сто метров...
- Держись!..
Удар... Машина плавно переваливается через край моста, сминая перила... Еще удар.
***
Так было всегда. Тело раскачивалось на волнах, на волнах покоя и тишины там, куда не достигал дневной свет. Тело было невесомым, и подводные течения проходили насквозь его, не задевая и не тревожа. Тело было невесомо, ему было все равно, куда двигаться. Чего бы оно не пожелало, тело обязательно шло в обратном направлении. Но вот вокруг него начинала сгущаться какая-то пелена, пленка, придающая телу форму и тяжесть. Тяжесть повисла на теле, заставляя опускаться все ниже и ниже. Нужно сбросить ее, сбросить и подняться наверх... туда, где солнце.
Тело отчаянно билось за свою жизнь. Рывок, еще рывок, ему нужен воздух... Уф-ф-ф. Берег. Совсем рядом берег и тяжелое, низко нависшее небо. Эдвин плыл, с трудом вытягивая руки из воды. Еще несколько взмахов, и он выбрался на берег прямо напротив сидящего в нескольких метрах от воды человека. Это был Малкольм.
Эдвин посмотрел на реку. На поверхности никаких следов. Сломанное ограждение.
Неужели никто ничего не видел? Откуда здесь вообще река? Ее не было, когда мы ехали на виллу.
- Что ты говоришь? - Малкольм встал, не обращая внимания на стекающую с одежды воду. На нем остались водолазка и брюки. - Вчера мы ехали по другому шоссе. Сидеть бесполезно, нужно выйти на дорогу. Доедем на попутной до полицейского участка.
Эдвин тоже поднялся и оказался лицом к лицу с Малкольмом.
-Ты не заблокировал дверь, Эдвин. Из-за тебя мы могли остаться там навсегда. У тебя было время, но ты этого не сделал, - он повернулся и пошел к шоссе.
Я не сделал этого, - думал Эдвин, взбираясь по насыпи вслед за Малкольмом. - Да, не сделал. За это время я переложил рукопись из кармана плаща за пазуху и сейчас чувствую ее под намокшей одеждой. Это главное. Я сделал это машинально и, слава Богу, все кончилось хорошо.
Проклятие, ни одной машины! Придется идти пешком, чтобы не схватить воспаление легких. Скольких мы обогнали на трассе, и где они?
Значит это я виноват, что мы чуть не остались кормить рыб в этой речушке... Но это была не моя машина! Тормоза отказали... Это охота! Ничего не кончилось и на Малкольма продолжается охота, а я опять оказался рядом. Вокруг все время были люди, и я расслабился. Ведь это были друзья Малкольма. Они очень рано уехали. Эдвин остановился: Да, они уехали, и кто-то из этих четверых ночью копался в машине...
- Малкольм!
Остановился. Обернулся. Усталый, загнанный, одинокий волк. Эдвин удивился тому, что в такой момент может думать этими чужими, заезженными и пустыми словами. Малкольма трясло от холода. Ветер трепал его длинные, мокрые волосы. Эдвин понял, что спрашивать о чем-либо - глупо. Что Малкольм непрерывно думал о этом же - сейчас, утром и ночью. Он знал, что это должно произойти и просто ждал.
- Ладно, пойдем, - Эдвин поравнялся с Малкольмом, и они пошли дальше.
Теперь нас гонят вдвоем, - подумал Эдвин, и я, кажется, не знаю, хорошо это или плохо.
***
Навстречу им шел полицейский джип. Двое идут по шоссе, один молча поднял левую руку, делая знак остановиться. Они не выражали никакого восторга по поводу встречи с полицией, хотя, наверное, хотели этого.
.....
- ...Как вы сказали - водитель фургона? Странно, что он предпочел доехать до участка, вместо того, чтобы остановиться, увидев, как на его глазах машина с людьми упала в реку.
- Он сказал... в общем, ему показалось, что вы сами свернули с моста... К тому же машина шла с чудовищной для этого отрезка дороги скоростью...
- Я ведь уже сказал вам, что у машины отказали тормоза, и у меня просто не было другого выхода!
- Успокойтесь, мистер Пирс, успокойтесь. Разумеется вас никто ни в чем не обвиняет. Скоро мы будем в участке и быстро оформим все формальности. Водителя мы задержали. Неоказание помощи. Торопился он... Нервничает не меньше вашего. Захотите - сможете посмотреть на того, кто не сделал бы вам искусственное дыхание до приезда реанимации; будь на то необходимость, конечно. Между прочим, многие брезгуют. Ссылаются на сексуальную ориентацию. Мужчина- - мужчине...
Сержант и не думал смеяться. Ему просто было все равно. Он был еще очень молод. Молодое здоровое животное.
Бычок. Эдвин вспомнил ночную сцену в коттедже и Боба, изображавшего какое-то животное с рогами. Взгляд , которым Малкольм смотрел на сержанта не предвещал ничего хорошего. Была -бы шпага...двухдневная щетина могла сойти за бороду ,но вот женщины не было. Наверное потому ,решил Эдвин , ему так тоскливо и холодно.
Эдвина бил озноб. С того момента, как они выехали с виллы, не могло пройти больше четырех часов, но погода совершенно изменилась. Низкие свинцовые облака заволокли небо. Их нагнал этот ветер, забравший из его тела остатки тепла, пока они шли по шоссе... Но поскольку ты ни холоден, ни горяч... - всплыло в его голове, он едва сдержался, чтобы не рассмеяться вслух: Ну, я-то теперь холоден. Он посмотрел на забившегося в угол салона Малкольма. У него появился к нему еще один вопрос.
***
За стеклянными перегородками сидели, стояли, ходили люди в форме. Они перебрасывались бумагами со стола на стол и разговаривали по телефону. С равным успехом, все это могло быть офисом банка или страховой компании.
Сидя за компьютером, сержант не спеша, заносил данные, выцеживая необходимое из того, что говорил Пирс. Все, что окружало сержанта, лишало всяких сомнений, что он может что-то пропустить из услышанного. Карандаши и фломастеры в подставке, похожей на кусок сталактита, скрепки, дырокол и пачка бумаги в кожаной папке с тиснением. Любой урод должен был становиться гармоничным и значительным, сидя за таким столом в мягком, вращающемся стуле-кресле с овальной спинкой, готовой принять самый искривленный позвоночник.
Эдвин оглянулся. Предметов не было, только дизайн. Все функционально. Цивилизация. Здесь и не должно быть предметов, живущих самих по себе.
К столу, за которым сидел сержант, подошла девушка в форме без знаков различия и, положив перед ним несколько отпечатанных листов, задержалась на несколько мгновений, глядя на Пирса. Фото Малкольма часто появлялись в газетах и, наверное, она его узнала.
Просмотрев бумаги, сержант повернул к нам улыбающееся лицо и сказал, что у него больше нет вопросов и через пару минут нам принесут пропуска, а он очень спешит и потому вынужден нас покинуть. Всего наилучшего. Впрочем, это ведь была пустая формальность.
.....
Очень похоже. Зачем ему знать то, что один из нас выбрался из реки намного раньше другого и спокойно сидел на берегу, зная, что тот, другой, плавает очень плохо?
***
Не разговаривая, они шли по улице. Удивительно, но цепочка таких, казалось бы, скоротечных событий поглотила большую часть дня, в городе уже темнело. На улицах было сухо, той особенной сухостью осеннего города, когда в воздухе нет запахов, напоенных солнцем земли и трав, а только бензина, арматуры и гари котельных. Было сухо, но, когда Эдвин смотрел на лица встречных людей, ему казалось, что идет дождь.
Они шли быстро, но почти никого не обгоняли. Встречный поток людей проваливался у Эдвина за спиной. Куда они бегут? Может, в той стороне аэропорт или пристань? Эдвин не знал эту часть города и не мог сориентироваться. Через стеклянные витрины магазинов он видел толпящихся у полок с продуктами людей. Но они не могли быть так голодны, нет! Значит Сароян прав. Здесь что-то происходит, и они напуганы.
Куда же они все-таки идут? К Малкольму? К Эдвину? Люди уезжают, и им тоже придется принимать какое-то решение. Но для этого нужно хотя бы добраться до дома. Жизнь дискретна. В конце концов, и сейчас бегут не все. Эдвин видел не спеша прогуливающихся людей, подростков, катившихся мимо него на роликах, молодую женщину с детской коляской. Она, не отрываясь, смотрела на ребенка, и Эдвин почувствовал поднимавшуюся внутри тревогу. Его воображение не справлялось с тем, что все эти люди должны уйти, исчезнуть. По проезжей части Эдвина обогнал военный грузовик, затем еще один и еще... Глядя вслед удаляющейся колонне, он видел солдат, сидящих вдоль бортов, под натянутым над их головами тентом того же цвета, что была их форма.
Люди в форме шли и по тротуару, рядом с ним и немного впереди. Эдвин подумал о том, что от остальных прохожих их отличает только одежда, лица же были одинаковы, а точнее, он совсем не различал их лиц. Люди под дождем. Они замкнулись в себе, но Эдвин почти физически ощущал исходившее от них беспокойство. Толпы людей. Неужели все они боятся жить здесь и думают только о том, что завтра их не будет в этом городе? Никогда, даже в час пик, он не видел раньше такой толчеи на улицах. Очень много немолодых и уже совсем старых людей. Этому могло быть только одно объяснение, оно состояло в том, что в городе собрались не только его теперешние жители, но и те, кто жил в нем раньше или только заезжал на время. Наверное, сегодня какой-то особенный день. И если Эдвин пропустил его первую половину, то сейчас... А сколько же сейчас времени? Эдвин посмотрел на часы, но циферблат был пуст. В корпус попала вода. Электроника захлебнулась, а он остался жив. Эдвин поискал впереди спину Малкольма.
На этот раз им повезло. Но трудно придумать более удобное место разделаться с ними, чем здесь, среди ошалевших от постоянного страха людей. С удивлением Эдвин почти физически ощутил, как все его существо с готовностью откликнулось на эту мысль. Он ждал ее. Ожидание жило в нем. Ожидание, готовое вспыхнуть от одной единственной спички, откликнуться на все, что происходило, глядя его глазами - на кабинет сержанта, спину Малкольма, лица, идущих навстречу прохожих. Что он мог с этим поделать?
Черт возьми, Малкольм ведь так и не заговорил о том, что произошло, о том, что кто-то из его друзей чуть не угробил нас, и о том, что все это должно быть связано со всем тем, что происходило в последние несколько дней".
К тому же Эдвин по-прежнему не узнавал ни зданий, ни названий улиц. Это было странно. Хорошо еще, что Малкольм знает, где мы... А где он? Эдвин рванулся вперед, расталкивая прохожих локтями, но Малкольма нигде не было видно. Эдвин остановился, обернулся назад. Подождал. Может, он отстает? Нет.
Вокруг Эдвина колыхалось море. Его плотная тяжелая субстанция, подчиняясь каким-то внутренним течениям, текла вперед и назад одновременно, разбиваясь при этом на множество каких-то хаотических ручейков; на его поверхности плавали шары-головы, среди которых Эдвин не видел головы Малкольма. Эдвин нырнул в один из переулков и добежал до параллельной улочки. Она была короткой, два-три квартала, не больше, и, резко поворачивая, переходила в другую такую же улицу. Здесь было меньше людей, но улочки были плохо освещены, Эдвину пришлось пробежать их, чтобы убедиться, что Малкольма нигде нет.
Минуту он стоял, обдумывая свое положение. Смешно было о чем-то беспокоиться. Он не ребенок и не может заблудиться в городе. Еще раз про себя отметив, что уже темнеет, в общем, ждать нечего, он решительно направился к появившейся из проулка пожилой даме...
- Не могли бы вы мне подсказать...
Дама шарахнулась от него в сторону, пошла быстрее и через несколько метров боязливо оглянулась, не сбавляя шага. Эдвин посмотрел на себя. Мокрые ботинки, с развязавшимся на одном из них шнурком, дама вряд ли успела разглядеть, но смятых, грязных брюк, бесформенного жилета с торчащей из него небритой физиономией, ей, конечно, хватило. Присев на корточки он начал завязывать шнурок и вдруг, сначала боковым зрением, а потом, чуть развернувшись, совершенно отчетливо увидел двух мужчин, куривших метрах в тридцати, и при этом откровенно разглядывающих его.
Они уже должны были меня взять, - подумал Эдвин, - но помешала старуха.
Он обернулся ей вслед, но она уже скрылась из вида. Ему стало тоскливо...
Эдвин встал и, не спеша, направился в сторону мужчин, но, пройдя несколько шагов, вдруг резко повернул направо в узенький проулок, из которого появилась его спасительница, и побежал. Топот за спиной он услышал сразу. Гулкое эхо шагов Эдвина и его преследователей билось между стенами домов, вибрируя стеклами окон, и вдруг оказывалось впереди него. Эдвин петлял дворами, чувствуя, как силы покидают его. Кровь стучала в висках и удары сердца заглушали шаги бегущих людей... Эдвин не помнил, сколько времени он бежал, останавливаясь лишь н несколько секунд, чтобы хоть немного отдышаться. Пока, наконец, ему не показалось, что преследователи отстали.
***
Перед ним стоял невысокий кирпичный дом, укрывшийся за рядами раскидистых кленов. Прислонившись к дереву, Эдвин почувствовал во рту вкус крови. В нескольких окнах горел свет, едва касаясь обнаженных ветвей. Оставаться на улице ему не стоило и, оттолкнувшись спиной от бугристой коры ствола, он вошел в подъезд, поднялся на площадку между вторым и третьим этажами и, присев на корточки у стены, прижался спиной к чуть теплому радиатору батареи.
Рядом с ним на полу валялся коробок спичек. Эдвин поднял его, чиркнул спичкой. Подрагивающее пламя легло почти горизонтально.
Что хуже, - думал Эдвин, - то, что я не успеваю понять, что со мной происходит, или то, что происходит всегда не то, чего я жду?
Он зажег следующую спичку.
Я ведь все время строю планы, готовлюсь к чему-то, а оказывается... - пламя вдруг погасло, Эдвину показалось, что внизу хлопнула дверь. Он прислушался, но... ничего. Тихо.
Эдвин зажигал спички одну за другой, еще и еще, словно выгадывая время для того, чтобы принять какое-то решение. Но решение не приходило, наверное, потому, что он не понимал, что же привело его на лестничную площадку между вторым и третьим этажами, в этот дом и именно сегодня.
Эдвин подумал, что, если отмотать события назад одно за другим, то можно попытаться восстановить хотя бы их последовательность. Он начал вспоминать дорогу, по которой их привезли в участок. Ничего особенного... трава, деревья, какие-то коробки на обочине. Вот и то место, где их подобрал джип. Дальше шли пешком. Совсем немного, но он вспомнил то, что тогда не давало ему покоя - почему Малкольм, сам -отличный пловец, не помог ему выбраться из реки?
Еще немного назад. Спокойный и безучастный, он сидел на берегу, а вода уже звала к себе Эдвина. Нет ничего проще. И воды смыкаются над его головой.
***
Полумрак и невесомость... у него больше нет возраста... и он бежит с мальчишками по берегу моря. Мальчишки торопятся, пока их не хватились дома.
И вот они уже на краю огромной ямы с клеткой. Море выплеснуло им эту забаву. Море, у которого они играли с самого рождения, море, начинавшееся у этого берега, но не имевшее конца, огромное, как небо. Чудовище, сидевшее в яме, запуталось в рыбацких сетях, и люди, не зная, что с ним делать, выкопали эту яму и посадили его там в клетку. Мальчишки часто бывают здесь и уже привычно спускают принесенную с собой лестницу. От краев ямы до клетки достаточное расстояние, чтобы покрытое густой шерстью чудовище с горящими глазами не могло дотянуться до них. Зверь - только забава, но ему не нравится, когда его разглядывают, и он выходит из себя, пытаясь дотянуться лапой до мальчишек. Еще немного... еще. Пора уходить. Им уже становится не по себе. Наверх! Эдвин остается последним. Но только он начинает подниматься, как руки и ноги наливаются чудовищной тяжестью, ступени под ним ломаются, он падает и видит, что чудовище тянет к нему свои длинные когтистые лапы и вот-вот схватит его...
Бр-р-р... Детский кошмар. Эдвин не помнил, откуда он к нему пришел, но помнил сколько отвратительных ночей это ему доставило. Яма почему-то сужалась к концу сна, и чудовище должно было дотянуться до него.
Самым мучительным было засыпание. Эдвин боялся его и, Боже мой, что он только не придумывал, чтобы избежать этого ужаса! Ничего не помогало, яма сужалась и сон превращался в удушливый кошмар.
Но он победил и всю жизнь гордился этим про себя. Маленький Эдвин смирился с кошмаром, мало того, он стал просить, чтобы он ему приснился, он умолял, чтобы ему приснился именно этот сон. И все ушло... Десятилетний мальчик вернул морю его уродливое дитя.
Почему я вспомнил все это, - думал Эдвин, ведь мне нужно было всего только восстановить последовательность событий, которые привели меня сюда.
Эдвин потрогал жилет. Рукопись была на месте. Он только и успел тогда переложить бумаги, как машина упала в воду...
...И снова полумрак и невесомость, из которой он мог двинуться куда угодно и как угодно, но, что бы он ни делал, все оказывалось незначительным и бессмысленным. Его просто никто не замечал тогда. Он был слишком мал. Четырехлетний ребенок, любивший играть в пластилин и бегать во дворе с другими детьми.
Он скользит по комнатам мимо стен, людей и звуков. Ему легко и кажется, что мир, его мир, никак не соприкасается с миром взрослых людей. Оставив игрушки на затененной стороне дома, он проплывает по сумраку коридора, останавливается, шагнув за порог и, щурясь от яркого солнечного света, заливающего комнату, и слышит непрерывное жужжание, звук, на который он и откликнулся. Женщины разговаривают, но он не видит и не знает их лиц.
- Лучше не трогать, а то начнут расти, где попало...
Мальчик отшатывается, как от пощечины, пятится назад. Ему
неприятно то, то он слышал, никем не замеченный, продолжая пятится, он возвращается в свою комнату. Маленький Эдвин берет в руки игрушки, но не знает, как начать игру. Почему никто не замечает его? Ведь он был среди них, был! Он сминает пластилиновые фигурки и начинает лепить другие, причудливые и непонятные. Только что увиденная сцена, залитая солнечным светом, все еще будоражит его, и время от времени он бросает фигурки и борется с искушением вернуться назад и слушать, слушать, что говорят эти женщины... Господи, да когда же он научился бороться, этот ребенок? Он хмурится, сжимает кулачки и тут видит, что уже слепил все то, что видел, мир взрослых, в который он так хотел попасть, сам пришел к нему.
Маленький Эдвин все еще напуган, хотя и не понимает чем. Лучше не трогать, - говорили они. Он со злостью хватает разноцветные фигурки и начинает сминать их, сминать в один комок, пока не чувствует, что страх понемногу проходит... Лучше не трогать...
Ай!..,- огонь догорающей спички спустился до ее основания, и, разжав пальцы, Эдвин отдернул руку.
***
Клубы пыли еще не улеглись, потревоженные его внезапным вторжением, и медленно оседают на пол прямо перед его лицом.
Разозлившись, он зашвырнул кусок пластилина в дальний угол комнаты, под шифоньер.
Эдвин задерживает дыхание, глядя на перекатывающиеся у его носа комки пыли, но ему становится все труднее, где-то в груди появляется неприятное ощущение, сгусток, который просится на свободу, Эдвин пытается помочь ему, поднимает плечи, надувает живот - он хочет вздохнуть и не может!!! Огромный шифоньер давит на него сверху, не давая пошевелиться. Вздох, остановившийся на полпути, становится удушьем. Эдвин задыхается и вспоминает, что так уже было в его жизни, в другом месте, -под кроватью, куда он полез за закатившейся игрушкой и еще раньше, когда он испугался, что ему, Эдвину, больше не выбраться на свет, так же, как и сейчас, струящийся откуда-то из-за спины.
Уф-ф-ф-ф...
***
Но вода все еще не отпускала его...
...Он снова ощутил невесомость, невесомость мыслей и чувств, и, уже зная, что малейшее движение обернется тяжестью и страхом, замер, сжавшись внутри в комок. Не пустить в себя, не пустить... надрываясь, он двигал шкаф к входной двери. Иначе выломают и ворвутся. Занавески задернуты, но он знает, что внизу, на другой стороне улицы его ждут... Перед ним проносились все эти последние несколько дней, сцепленные страхом, как цепью, и обезумевшая толпа, хлынув со стадиона, подхватывала его.
Нет, все было не так. М-м-м, - Эдвин застонал от бессилия. - Я не хочу, не хочу! Почему, что бы я ни вспомнил, я тут же оказываюсь в плену воспоминаний. Эти бесконечные коридоры сна, Двойник, стоящий в зале на мерцающем разноцветными огнями полу. Он стоит с закрытыми глазами и видит все, что со мной произойдет.
Эдвин вскочил на ноги, сбежал по лестнице вниз и, оказавшись на улице, прошел вдоль дома и завернул за угол.
Города больше не было. Перед ним открылось пустое пространство и не вдалеке была видна отсвечивающая в лунном свете слюдяная поверхность реки. Справа виднелся лес. Эдвин быстро пошел вперед по хорошо утоптанной тропинке. Один раз он обернулся, за ним никто не гнался. В доме, из которого он вышел, ни в одном окне не было света. Люди спали.
Тропинка виляла между кустами и ямами и, в конце концов, привела Эдвина на каменистый берег. Не останавливаясь, он шел вдоль воды, соскальзывая с крупных камней и чертыхаясь, пока, наконец, не обнаружил, что линия берега справа от него, поднимаясь все выше и выше, не оставила его на узкой полоске земли у самой воды. Он остановился и увидел, что склон берега весь изрыт выпирающими из него корнями сосен. Верхушки деревьев теряли очертания, расплываясь в дымке, висящей над рекой, лес показался Эдвину телом огромного животного, безгласого и безвольного, готового любого принять в свою утробу. Он полез наверх, цепляясь за выступающие из земли корни. Пройдя шагов сто по утоптанной тропинке, он вышел на поляну, почти в центре которой темнело какое-то углубление. Осторожно ступая по траве, собравшись, как для прыжка, Эдвин подошел ближе.
Обыкновенная яма, глубиной сантиметров сорок. Костровище. Он представил, как из города сюда приходят люди на уик-энд, на небольшой пикничок с костром. Они приходят сюда пешком или даже приезжают на машинах. Сразу начинается привычная суета. Одни достают из сумок провизию, другие присматривают за детьми. Но в центре всего - костер, и тот, кто разжигает его, невольно становится здесь главным. Он задумчиво смотрит в пустую яму, его короткие реплики воспринимаются как приказы. Он просит принести хворост, а не ломать ветки. Ведь хворост - это уже не дерево. А когда горит еще живое дерево, это уже не костер, а пожар.
Наконец, он выстраивает свою неповторимую конструкцию и подносит спрятанную между ладонями горящую спичку к клочку смятой бумаги, белеющей между веток...
.....
Какое-то время Эдвин не верит в то, что у него получилось, и даже разгорающиеся щепки не убеждают его до тех пор, пока тепло не касается протянутых к огню ладоней. Он слишком увлекся там, в подъезде, в коробке осталось только несколько спичек.
Но как же четко и явственно он увидел эту картину! Люди. Уик-энд. Он слышал крики детей. Как легко все произошло. Стоило только подумать, как на него нахлынул целый кусок чьей-то жизни и полностью поглотил его. Что было? Он стоял на краю ямы и, наклонившись над ней, увидел остатки давно остывшей золы. И все... и разгорающийся костер.
Эдвину стало не по себе и, поежившись, он пододвинулся поближе к огню. Что-то похожее было с ним, когда он пытался разобраться, как попал сюда, в незнакомую часть города. Только там, наверное, все дело было в аварии. Как только он доходил до падения в реку-, все: провал, темнота, какая-то точка, из которой он мог оказаться в самом неожиданном и непредсказуемом месте. Костер разгорался и, видя, как в огне с веселым треском плавится сухое дерево, Эдвин встал, потянулся, разминая затекшие мускулы, и пошел собирать хворост для костра. Скоро он вернулся с целой охапкой, бросил ее на землю, с сомнением посмотрел на получившуюся кучку и, с минуту поколебавшись, опять ушел и на этот раз вернулся с толстым обрубком дерева, едва уместившимся в яме.
Эдвин смотрел, как танцующие языки пламени слизывают чернеющую на глазах кору. Парящие в воздухе невесомые хлопья пепла и с треском взлетающие вверх искры, зыбким, едва уловимым контуром, очерчивали марево костра, своим горячим дыханием проникавшего в лицо, руки, колени неподвижно сидящего человека.
В сущности, - думал он, - со мной ничего страшного не произошло. По крайней мере, пока... В меня никто не стрелял. Душить меня, как Малкольма, не душили, наемный убийца с ножом в руке в двух шагах за спиной не стоял, не попадал случайно под машину. Ничего этого не было. А что же было? - усмехнулся Эдвин. - Два полисмена, дежуривших прямо под моими окнами, звонки, стук в дверь... авария. Да, вот, авария - это серьезно. Но нужен-то им был Малкольм, а я просто оказался рядом. Вот Пирса они все-таки достали. Среди бела дня. Был человек и нет его. Вот ведь, что самое главное в этом бардаке! И топот за спиной я слышал. Они бежали за мной. Нет, все это не так просто. Может, утонуть мы в этой реке и не утонули бы. Что там, метров шесть-семь от моста до воды и глубины в этом месте никакой особенной нет. Не знаю... Не знаю. Слишком много случайностей выстраивается.
Эдвин чувствовал, что между разрозненными событиями должна быть какая-то связь, цепочка, стягивающая факты воедино, но как только ему начинало казаться, что он что-то понял, вся конструкция тут же рассыпалась.
Жизнь слишком дискретна, - думал Эдвин, - Малкольма просто выхватили как необязательный элемент из толпы напуганных людей.
Эдвин, мягко говоря, не всегда думал о себе, как об умном, талантливом человеке, еще реже, как о смелом и решительном. Когда его самооценка приближалась к нулю, как сейчас, он, как и все люди опирался на собственный опыт. Сейчас опыт его тридцатипятилетней жизни подсказывал ему, что у опасности должно быть вполне определенное лицо. Полисмены, прогуливающиеся под окном и сомнительный инспектор, два типа, кажется побежавшие за ним, и друзья Малкольма... Неужели это все, из чего я могу выбирать? Эдвин подумал о том, что и сейчас люди в городе улетают и спешат к отходящему теплоходу, ворочаются во сне, в преддверии завтрашнего дня... стоп!
Эдвин увидел лицо врага. Все было просто и неожиданно, неожиданно настолько, что он машинально встал на ноги. Как он мог забыть об этом? Эдвин в растерянности озирался вокруг, словно не понимая, как он вообще здесь оказался. Он стоял у костра, спиной к реке, и сейчас, обернувшись, увидел ее серебристую ленту, продетую между голых сосновых стволов, словно в бутафорской декорации. Все это он уже где-то видел или читал. Бутафорские деревья, расступившиеся ровно настолько, чтобы можно было приготовить яму для костра и периодически разыгрывать здесь любительские спектакли. Не хватало еще мертвенно-бледного круга луны. Эдвин посмотрел наверх.
Чуть в стороне, на высоте нескольких метров над ним, висело бесформенное темное облако, через которое и пробивался лунный свет. Эдвин чертыхнулся - облако дернулось в сторону и встало на место, но из него попеременно вылезали какие-то щупальца и выступы и тут же втягивались обратно.
Наверное, все так и должно было закончиться. В лесу, в полном одиночестве, у костра, зажженного случайно подобранным коробком спичек и несколькими листами рукописи, которые он наугад вытащил из-за пазухи, и тщательно скомкав, положил внутрь шалашика, построенного из тоненьких сухих веток.
Большое и подвижное, - подумал Эдвин, - какая разница, если я не знаю, что это такое и что с этим делать? Господи, неужели оно все время было здесь... я от бабушки ушел, я от дедушки ушел... Идиот. Эдвину было страшно. Страх прижал его к земле, парализовал тело и мозг. Боясь сделать резкое движение и медленно поворачиваясь к костру он скосил глаза наверх и увидел, как бесформенная туша пританцовывает на месте. ...От этого невозможно убежать. Оно всегда будет рядом, а может быть и было...
Брошенное в яму бревно, наконец, занялось и теперь поднялось перед Эдвином сплошной стеной огня.
Я только и успел вспомнить эти пустые глаза. И то, что однажды уже отразилось в этих глазах, обязательно должно произойти, хочу я этого или нет. Они добьются своего... Малкольма они достали. Куда бы я не ушел, они будут рядом, как тень, сопровождать и направлять, как неразумное дитя, как тень... тень....
Эдвин повернулся и посмотрел наверх. Облако висело все там же, касаясь краями ветвей ближайшей сосны. Он поднял правую руку к виску, из облака высунулся отросток. Эдвин прижал руку к телу, отросток втянулся обратно. Он замахал обеими руками и перебежал на другую сторону костра, облако метнулось на противоположную сторону и замерло над ним.
траву, вытянувшись на земле. Облако исчезло.
Над рекой висела дымка. Слабый ветерок, неощутимый у земли,
сносил дымку к лесу. У самой кромки леса, на поляне рядом с костром, корчился от хохота человек, испугавшийся собственной тени, которую отбрасывал на плотное облако тумана,зависшее над костром.
Яма была глубокой и костер оказался достаточно низко, чтобы тень падала почти вертикально и была хорошо видна...Черное на сером...
Впрочем ,человек, хохотавший, катаясь по траве, не думал об этом. Он только что был на грани безумия от страха, жуткого страха и собственной беззащитности. Он не думал об этом потому, что все уже было не так важно. Потому, что он понял, что страх живет в нем, один и тот же, безликий и бесконечный, и будет жить, откликаясь на все, происходящее вокруг.
Ему все равно, шаги ли это за спиной или катастрофа, которая должна смести все и вся. Все еще судорожно всхлипывая и вытирая слезы, он лежал на спине и глядел на звездное небо, раскачивающееся в такт верхушкам деревьев.
Я ведь никогда и не считал себя очень смелым человеком, - думал Эдвин, - значит понимал, что во мне живет страх? Наверное, понимал. Но он убаюкал меня, приучил к тому, что всегда тут как тут, под рукой. Он пропитал мои чувства и мысли, у меня теперь всегда есть готовые ответы на любые вопросы - он живет вместо меня....
Легкий ветер рассеял остатки тумана, висевшего над поляной. В полной тишине Эдвин слышал только стук своего сердца. Глядя в звездное небо он вдруг почувствовал как его дыхание, раскачивающее верхушки сосен, попадает в такт ударам его сердца, и отдался, подчинился этому ритму... тук-тук-тук - стучало сердце, с каждым ударом все больше сливаясь с дыханием неба... и дождь! Звездный дождь хлынул на Эдвина... Струи дождя впивались в тело, взрываясь в нем тысячами ледяных игл. Холод ворвался в Эдвина и замер на остриях вибрирующих иголок. Он видел, что так было везде: земля и деревья, небо и река, - все растворялось в серебристом звездном дожде.
Так было везде и всегда.
Это была смерть. Теплый комок беззащитного тела исчез. Эдвин умирал вместе со всем, что ему принадлежало. Эдвин умирал и чувствовал радость, необъяснимую и беспричинную, чистый экстаз радости на месте того, что раньше было его телом.
.....
Чувствуя, как новое состояние уходит так же неожиданно, как и появилось, Эдвин к собственному удивлению не обнаружил в себе никакого страха. Конечно, он вернется, - думал Эдвин, - потому, что чудес не бывает и я-то остался прежним. Но сейчас, когда пережитое еще напоминало о себе слабеющим покалыванием в ладонях, сейчас он ничего не боялся.
Радость пришла неожиданно. Я не звал ее и не ждал. И рядом была смерть. Эдвин Мозес умер. То есть, конечно, я лежал здесь же, на траве у костра, но я ничего не помнил. Ни того, что привело сюда человека по имени Мозес, ни того, на что теперь надеется... Я все забыл, а значит, Эдвин Мозес умер. Вместе с ним умер и страх. Стоп. Я, кажется, слишком часто говорю о себе в третьем лице. Это уже смахивает на диагноз, - невесело подумал Эдвин. - Но ведь в том состоянии, это было именно так, я смотрел со стороны на Мозеса, и все, что связывало его с миром, с людьми... И, Господи, каким же это оказалось счастьем, остаться одно ему, так, словно, кроме тебя, в мире нет больше никого... .
Ему мучительно захотелось вернуть это состояние радости и полного одиночества. Нужно просто вспомнить, как это произошло. Вспомнить и повторить, как заклинание. Как молитву.
...Он лежал на траве, глядя в безжизненное небо и думал о том, что же будет делать, когда рассветет. Но сама мысль об этом была ему неприятна, и он гнал ее от себя. Эдвин очень хотел увидеть звездный дождь. Однако, ничего не происходило. Он не помнил своих слов. Может их и не было вовсе? Эдвин вдруг вспомнил лица людей, выбегавших со стадиона, ряды конной полиции, лейтенанта с мегафоном, нависшим над ревом толпы и клубками тел, выхваченных из темноты полицейскими мигалками и прожекторами.
Бр-р-р... не испугаешься сразу, так достанет потом. Почему мне лезет в голову вся эта чепуха, когда нужно просто вспомнить свое состояние перед... - Эдвин задумался, пытаясь подобрать какое-то другое слово, экстаз ему не очень нравилось. Восторг, радость... все было очень близко, но слова казались чем-то искусственным, придуманным и имеющим отношение, скорее, к самим себе, чем к тому, что он только что пережил.
Эдвин с трудом подавил зевоту. Что бы там ни было, ему придется завтра разобраться со всем, что произошло за эти несколько дней. Какие-то покушения, эта паника, Мэри, Лора, зачем она меня так настойчиво искала? Вечно они путают свою нежность с добротой... - это сказал Малькольм. А где он сейчас? С кем я завтра начну разбираться? Кто мне хоть что-то объяснит? Нет, с таким клубком за спиной жить нельзя. Зачем мне все это было нужно: поездка, авария, лица, слова, болезнь, если осталось от всего этого только одно - короткая надпись Стива на рукописи. Вот и Малкольм говорил что-то похожее, нужно отойти в сторону от всех и всего, и остаться одному... Правильно, наверное, говорил.
Эдвин вспомнил, что чуть позже, оставшись на балконе один он думал совсем о другом, о том, что одному ему никогда не вернуться из этого странного сна. И это тоже было верно..
Глядя на полный круг Луны, с только еще кажущейся червоточинкой с правой стороны, Эдвин решил, что его состояние и мысли похожи на приливы и отливы морских волн. Полоска берега, которую поднимаясь покрывает вода, очень невелика, но это только из-за того, что Луна далеко. Стань она ближе, намного ближе, и волны, набегая, скрывали бы под водой всю сушу, чтобы потом снова оставить ее.
.....
Он снова вспомнил облако-тень, так напугавшее его несколько минут назад. Клякса какая-то бесформенная, ни рук, ни головы. Но почему? Моя ведь была тень, а я пока еще никакое ни облако, а... Эдвин поежился, вдруг почувствовав всем телом холодок сырой травы, на которой лежал. Глядя вверх, он пытался представить, какой должна была быть его настоящая тень, но дымку уже отнесло ветром немного в сторону, ему ничего не удавалось вообразить на месте образовавшейся пустоты. Звезды скупо мерцали в темном провале неба. Я ведь даже не знаю, чего от них хочу, - подумал Эдвин. - Ну и пусть. Он закрыл глаза и представил, как внутри него снова оживает страх. Он ведь не мог никуда исчезнуть и теперь просто устраивается поудобнее, как кошка, свернувшаяся клубком на коленях.
Странно не то, что он всегда во мне, а то, что я почему-то стал замечать это. Я привык к нему, привык жить с постоянным страхом - не успеть, не суметь...
Эдвин по-прежнему лежал на траве, головой к огню, и, сквозь веки закрытых глаз, чувствовал наплывающее на него марево костра, похожее на горячее дыхание какого-то животного. Например, льва. Эдвину нравился этот зверь.
Но я никогда не жил с ощущением близкой смерти. Даже сейчас, в ночном лесу, у костра, который, наверняка, виден из ближайших к лесу домов... И теми, кто меня ищет. Нет, все это не то. - Эдвин ощутил, как темный сгусток внутри него встрепенулся и замер в ожидании. - Он умрет только вместе со мной.
***
Голова горела, принимая на себя весь жар костра, на мгновение Эдвину показалось, что языки пламени дотянулись до его макушки, но он удержал себя от того, чтобы вскочить на ноги.
- Он умрет только вместе со мной, Эдвином Мозесом, - подумал он вслух... и не услышал своего дыхания.
Ветер сорвался с верхушек деревьев и заметался в смятении у самой земли. Поднять, подхватить и унести с собой!
Но только тупая боль в затылке эхом отозвалась в пустоте
...Ничего нет. Сквозь ребра голых стволов можно выскользнуть к реке, но ничего нельзя взять с собой...
Раз за разом ветер проваливается в пустоту, в которой нет ничего, кроме его собственного смятения и, наконец, смирившись с неизбежным, взмывает над лесом, бросив прощальный взгляд на взметнувшиеся вслед языки пламени.
А-а-а-ах! Разорвавшийся в затылке огненный шар, затопил мозг потоками сверкающей лавы. Радость возвращалась к нему. Но он не чувствовал легкости, напротив, невероятная, чудовищная тяжесть наполняла тело и рядом с этой тяжестью все : земля, деревья, река, - становились невесомыми, превращались в сеть, паутину, покрывающую все пространство вокруг него. Бесчисленные вибрирующие нити пронизывали тело. Он пошевелил рукой - ничего не произошло, ничего больше не могло произойти. Не было смысла, последовательности, причин и следствий. Единственный закон был внутри тела, -собственный абсолютный закон...
*****
Приходя в себя, Эдвин попробовал пошевелить конечностями. Он сидел на земле, лицом к костровищу, опустив голову на руки, сложенные на подтянутых к подбородку коленях и сожалел о том, что проснулся слишком рано. Солнечные лучи, робко просачивающиеся сквозь свежесть осеннего утра, только-только начали согревать тело, затекшее от сидения в неудобной позе. Впервые за последние дни он спал без сновидений и последнее, что помнил, был вчерашний вечер, почему-то именно то, как пытался подобрать слова к тому, что с ним произошло на этой поляне.
Он медленно разогнулся, поднимая голову с колен и посмотрел наверх.
...Плавилось в круге неба, зацепившегося за ветви сосен...
...Нет, - подумал Эдвин, щурясь от солнечных лучей, бьющих прямо в глаза, - нет у меня слов, чтобы рассказать об этом. Да и откуда вообще весь этот писательский зуд? Проснулся ведь, немного согрелся, ну, так может, с меня больше ничего и не требуется... . Эдвин встал и отряхнулся. В костре едва-едва тлело прогоревшее до сердцевины бревно, лежащее поперек ямы. Глядя на него, Эдвин подумал о том, что это произошло с ним дважды подряд и совершенно по разному, и поэтому, слава Богу, не нужно думать хотя бы о том, сон это был или нет?
В первый раз это были звезды... Эдвин все слишком хорошо помнил и сейчас, когда он уже шел к реке по виляющей между деревьями, хорошо утоптанной тропинке, воспоминания становились только ярче.
А потом - огонь. Он ведь не видел его. И даже не думал о нем. Просто в тот момент для Эдвина больше ничего не существовало.
Все равно у меня нет слов, чтобы описать этот экстаз. Нет, хотя бы потому, что там, в экстазе, не было никаких слов, только радость.
Подойдя к реке и остановившись на краю обрыва, он посмотрел вниз, и увидев, что на месте узкой полоски берега с которой он вчера забрался наверх, плещется поднявшаяся с приливом вода, направился вдоль линии берега в сторону города. Он шел до тех пор, пока сквозь поредевшие деревья не стал виден ряд жилых домов, один из которых дал ему вчера прибежище и время отдышаться после погони, и, еще не выходя из леса, резко повернул в сторону от реки.
***
Старик был великолепен. Люди так не ходят, и это был не человек - статуя, проталкивающая взмахом трости под себя тротуар, улицу, с застывшими зданиями, город...
Старик был богат. В десятке метров от него, по послушно вращающемуся земному шару, предупредительно тащился роскошный лимузин с шофером в униформе. Идеальная линия седых волос на затылке, в дюйме от воротника темно-синего смокинга.
А жаль, что я закончил книгу, - подумал Эдвин, - ему бы я обязательно нашел в ней место. Старик был единственным на улице, на ком был надет высокий старомодный котелок. Запах дорогого одеколона, смешанный с ароматом сигары, держал прохожих на дистанции не хуже злого добермана. Старику было явно безразлично, насколько дико он выглядит, прогуливаясь в час пик по оживленной улице, в вечернем смокинге с коллекционной сигарой в зубах и плетущимся по пятам лимузином.
Он был один здесь, также как был один за завтраком, в окружении своего большого благополучного семейства, а потом был один, выслушивая утренние доклады управляющих в офисе своей фирмы, истинных размеров которой, он уже давно не знал. Он везде и всегда был один и, пожалуй, не мог бы себе представить ничего лучше своего одиночества.
Желающие, впрочем, могли приблизиться к его римскому профилю и убедиться в наличии тяжелого раздвоенного подбородка и жестких складок у хищного рта. Чтобы остаться одному, он мог сожрать лю...
- Я спрашиваю, почему вы преследуете меня? Отвечайте, черт возьми, иначе я вызову полицию! - Старик кричал на опешившего и ничего не понимающего Эдвина...
Он ничего не... он не преследовал...
- Уже тридцать минут вы идете за мной попятам...
Ничего плохого... просто ... он писатель...
- Писатель? Что за чушь, вы посмотрите на себя!
Ему было интересно... ведь люди хотят стать такими же... Эдвин осекся, краем глаза заметив, как из остановившегося лимузина вышел шофер. Господи, зачем я это говорю... Он увидел, как дрожит сигара в руке старика. Дряблая слабая кисть, обострившееся лицо с утонувшими в морщинах слезящимися глазами без белков. У него же истерика, он боится...
Шофер уже обогнул капот и оказался рядом, двухметровая горилла в костюме швейцара. Но старик, вдруг резко повернувшись, пошел к машине, сделав знак горилле, тут же послушно метнувшейся открывать дверь. Они уехали, но эпизод показался Эдвину незаконченным, а он этого не любил.
Старая развалина... у него плохое пищеварение, и врач посоветовал ему прогулки. Ему обязательно нужно много ходить пешком, иначе перед обедом во рту будет мало слюны ,а после еды его трухлявые кишки не смогут избавиться от отходов. Тьфу. Точка, я ведь уже написал книгу.
Но старик никак не шел у него из головы и Эдвину пришлось избавляться от него по частям : он мысленно снял со старика цилиндр ,фрак сменил на дорогой но сильно мятый костюм ,сделал ниже ростом и добавил основательный животик .Новорожденный тут же засуетился ,размахивая руками и семеня короткими ножками и легко растворился в толпе...
Эдвин оглядел себя. Ночь, проведенная в лесу после купания не раздеваясь... Не удивительно, что старик испугался. Хотя, впрочем... и тут он с удивлением обнаружил, что улица, на которой он стоит, ему знакома. Эдвин совершенно не помнил, сколько времени и где он шел по улицам, пока не пристроился за стариком. Но сейчас это было не важно. Он снова узнавал город, в котором прожил столько лет. Девушка в газетном киоске, цветочный магазин, кинотеатр... Странно, но за все это время после реки ему и в голову не приходило, что можно спросить дорогу у прохожих. Наверное, он просто еще не решил куда идти.
Было холодно. Осеннее солнце неспешно прощалось с землей и людьми, уже не верящими его лучам. Впервые за последние дни Эдвин подумал о том, что скоро ему будет негде жить. Он вспомнил виноватый голос Лео, прячущего глаза, как он сам, запершись в квартире, дописывал рукопись, потому что очень боялся не успеть. Если бы не это, он, может быть, смог бы тогда разобраться, что же все-таки происходило вокруг. Но, что было, то было, Эдвин свернул в небольшой сквер между параллельными улицами и сел на скамейку.
.....
Какое-то время он сидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку скамьи, и даже ненадолго задремал. Боль постепенно уходила из тела и очнувшись от сна Эдвин с удивлением обнаружил, что неприятные ощущения внутри волнуют его уже намного меньше, чем приятный холодок запястья , прижимающего к бедру купленную по дороге бутылку пива, и заинтересованно огляделся по сторонам.
Кажется, он бывал здесь раньше, раз или два , ( последний раз совсем недавно ! ) и сейчас, поглаживая руками свежевыкрашенные доски скамьи, Эдвин почувствовал, что его беспокоит ощущение какой-то нереальности, неестественности всего происходящего.
Достав из-за пазухи рукопись, Эдвин разгладил ее и начал листать, отмечая про себя все расплывшиеся от воды строки. Ему нужны были подробности, хоть какая-то точка опоры, он искал ее, думая о том, что ему предстоит масса проблем с изданием: редакции, деньги, - всю эту необходимую работу придется делать ему, Эдвину Мозесу, написавшему первую в своей жизни книгу. Интересно, испугался бы старик, услышав все это? Вряд ли. Страх не живет там, где рассудок. А так, что он увидел? Небритую физиономию, мятые брюки и жилет, которые явно не снимают, решив искупаться в реке, - бродяга, наркоман. Не человек, а только тень человека. Тень от костра, случайно зацепившаяся за дымку. На всякий случай Эдвин посмотрел вверх... Нет, ничего не повторяется.
Эдвин Мозес в мире теней - звучит как название книги. Штаны какие-то... Да мало ли, в чем человек может выйти из дома!
Наверное, есть вещи и поважнее, Эдвину есть о чем подумать. Он вспомнил о Малкольме. Может, просто позвонить ему по ближайшему телефону-автомату? Но... Лоры ведь нет там, она ушла, а Малкольм... Если он жив, то Эдвин не знал, как разговаривать с ним по телефону после всего, что произошло; а если мертв... Нет, не хочу. - Эдвин даже покачал головой от досады. - Но что же с ним могло случиться?
Некоторое время Эдвин перебирает в уме все те способы, которыми могли бы разделаться с Малкольмом. Но ничего нового ему не идет на ум, в голове крутятся только разрозненные эпизоды уже происшедших покушений: скрипящие тормоза машины под проливным дождем, стрельба (месяц назад в Малкольма стреляли, но неудачно), полисмен, и еще одна машина.
Ерунда. На улице были толпы людей, но никакой стрельбы, автокатастроф, и, тем более, дождя - не было. Малкольм просто сбежал. Почему он сделал это, непонятно.
И пускай... Сейчас Эдвину больше всего хотелось, чтобы это его неосторожное желание еще раз разобраться в том, что произошло, как-то растворилось и исчезло.
Но ведь все покушения были на самом деле! Все четыре, никак и ничем, кроме жертвы, не связанные друг с другом. Если никто так и не выяснил - почему?, то что же теперь так все и оставить? А чтобы не забыть, что все они как-то связаны друг с другом, перемешать их между собой, перепутать, слепить в один комок, посадить в одну машину наркомана, неудачливого стрелка (его, правда, так и не нашли), сомнительного полисмена; и будут они гнаться за Малкольмом, сидящим рядом с перепуганным шофером, в трайлере, у которого отказали тормоза.
Он усмехнулся: Чудная картинка сложилась, хотя и примитивная, конечно, донельзя. Но, уж как сложилась... Я вот книгу писал почти два года, а прочитать ее можно, даже не торопясь, за те несколько дней, что прошли с того момента, как Малкольма чуть не убил наркоман... и после некоторого раздумья добавил, - но только такие чтения не должны быть очень частыми, слишком много собирается, спрессовывается за такой короткий промежуток времени.
Столько, что он, Эдвин, уже с трудом выносит этот груз.
Что же было: книга, которую он, наконец, дописал, странные сны и явь, сотканная не только из привычных слов, сюжетов, но и из покушений и катастроф. Все они, каждый со своим смыслом, жили бы себе более-менее тихо и незаметно, если бы вдруг не пришли в какой-то резонанс, не сложились вместе, волна над волной, как те стены, что он видел во сне. Почему именно сейчас, а не раньше и не позже? Он недоуменно пожал плечами. Время пришло? Но сейчас-то мне вообще кажется, что большую часть этих дней я провел во сне. А там какое время...
Эдвин подумал о том, что сны вряд ли скоро вернутся к нему - в последнем из них была какая-то законченность; а вызывать их сам он не умел... Да, пожалуй, и не хотел, ведь в том, что с ним произошло, был какой-то замысел, сюжет с развязкой, а появись он там по своей воле - и что? Бегал бы по этажам от странного вида людей в черных и серых (или белых?) комбинезонах, с одинаковыми физиономиями.
Он снова вспомнил о Малкольме.
Скорее всего объявится завтра и позвонит, как ни в чем ни бывало. Если и есть какие-то вещи, которые не могут исчезнуть из моей жизни, то Малкольм, наверняка, относится к ним.
Эдвин посмотрел по сторонам. Ему опять показалось, что когда-то, очень давно, он уже был здесь.
Тени жидких подстриженных кустов. Их влажные холодные ветви слегка покачивались совсем близко от его лица. Тени, но глядя на них, Эдвин никак не мог представить себе какой-нибудь свет или огонь за этими слабыми, тщедушными растениями, только иссеченные веточками крест-накрест яркие пятна цветов, наверное, роз, которые могли бы расти на этих ощетинившихся иглами кустах.
Роза памяти. Роза забвения...
Рядом на газоне крутилась куцая дворняжка с вырванными клоками шерсти на спине. Потрепали другие собаки или болезнь какая-то... , он пожалел, что у него нет ничего съедобного для жалкой четвероногой твари.
То есть для ее тени, - усмехнулся Эдвин про себя.
Больше в сквере смотреть было не на что.
Это несправедливо, - подумал Эдвин, - там, в лесу, кто-то решил дать мне почувствовать это состояние, эту радость, восторг, - все чувства, которых нет и не может быть в жизни. Пришло это неожиданно, случайно, не по моей воле. Значит, я могу только просить и ждать.
Это несправедливо. У меня нет и никогда не будет слов, чтобы рассказать о том, что произошло, но я никогда не смогу забыть, потому что это не было сном.
Он машинально огляделся по сторонам и, поймав себя на этом неосознанном движении, подумал, что появись сейчас в сквере люди, он, Эдвин, сразу почувствует себя неуютно и тревожно, ожидая от них каких-нибудь пакостей. Даже если они ничего не сделают ему, то уж помешать им думать о нем все, что угодно, он никак не может.
Эдвин снова оглядел себя - точь в точь тот парень из сна, что стоял напротив него: костюмчик - еще тот, да и выражение лица, пожалуй, не лучше. В руке - открытая бутылка пива. Здесь он неожиданно вспомнил то, что беспокоило его там, во сне, глядя на своего двойника - парень, стоявший напротив него, был очень мало похож на того, кого он видел в первый раз, рядом с Лорой на диване, тот был опрятен, молод и даже холен.
А этот, то есть он сам... Эдвин почувствовал себя куцей дворнягой, которую может пнуть каждый прохожий.
Что толку с того, что он стал узнавать город и его улицы? Да и не доверял теперь Эдвин своим глазам, кто знает, что он видит в данный момент: может быть он снова спит и у него просто начался другой сон. Этому даже есть доказательства: ведь не было раньше никакой реки у самых окраин города, откуда берутся улицы и целые районы, которых он никогда не видел? Не могли же они всего этого понастроить, пока он писал книгу?... Слишком много ненастоящего вдруг обнаружилось, проявилось в его жизни.
Не - настоящего.
А сквер?
Может, потому мне и кажется, что я где-то видел его, что он мне просто снится? - подумал Эдвин. - Вот, если бы я смог вспомнить, когда был здесь в последний раз... тогда бы я мог быть уверен, что это не сон. В сне-то какие воспоминания?
Однако, погрузившись в воспоминания, Эдвин очень скоро пришел к знакомому и сотни раз испытанному ощущению, что более-менее раздельными и отличающимися друг от друга, он видит только последние несколько дней своей жизни. Они шли пунктиром с видимыми разрывами, пустотами между ними, и самым большим был разрыв между днем вчерашним и днем сегодняшним. Однако, отмотав всего лишь неделю назад, он уже почти не различал между собой дни-точки, и они сливались в одну непрерывную линию, уходящую куда-то вниз. Если бы вспомнить... если бы вспомнить... если бы вспомнить , - повторял Эдвин как заклинание, пока не увидел, что он уже не один в сквере.
По аллее мимо Эдвина шел малыш лет десяти с цветастым школьным ранцем за спиной. Он улыбался, отбрасывая, все время падающую на лоб, прядь волос.
- Мальчик!
Остановился, покрутил головой - никого, кроме небритого типа на скамейке, с бутылкой пива в руках.
Зачем я его остановил? Он же ничего не знает.
Что-то он его не помнит...
Сплошное не. Не читал умных серьезных книг. Законы? Истории... физики... нет, конечно...
Что же он молчит? Наверное, все-таки показалось.
Никого не убил, не оскорбил. Совсем не умеет сопротивляться жизни. Ничего. Только любопытство и нетерпение. Все. Повернулся и пошел дальше. Красно-сине-зеленый рюкзачок подпрыгивает за спиной в такт шагам.
Даже не знает, что осень - это печально.
Слева от Эдвина, оттуда же, откуда появился мальчик, по аллее шла женщина средних лет.
А почему бы и нет? - подумал он. - Ведь я знаю о ней не больше, чем о мальчике. Он представил, что свет, льющийся у нее из-за спины огибает ее фигуру, женщина движется в каком-то облаке, оболочке, ауре, все равно, он знал, как это должно выглядеть, и даже задержал дыхание, стараясь удержать образ в предательском дневном свете. Женщина не шла - проплывала мимо него, окруженная искрящим сиянием...
...Вообще-то Эдвину не нравился такой тип женщин. Слишком худые ноги. К тому же он знал этот взгляд. Она уже давно не думает, что каждый встречный мужчина обязательно мечтает о том, чтобы с ней переспать. Но теперь выяснилось, что ничего лучшего от них и ждать не приходится.
Да, ненадолго меня хватило, - Эдвин нервно рассмеялся, глядя вслед женщине, только что скрывшейся за поворотом аллеи, обрамленной низкорослыми елями.
Впрочем, вот идет старушка, божий одуванчик, и он тут же погрузил ее в светящееся облако, представив танцующий у нее за спиной огненный шар. У старушки, конечно, есть внуки, она любит их, живет этой любовью и только ради нее. Он гнал от себя все слова, представляя, как струи света окутывают хрупкое тело. Старушка поравнялась с ним и Эдвин резко отвернулся, боясь разрушить наваждение.
А люди все шли и шли, и с каждым он делал то же самое. Один раз ему даже показалось, что облако света плывет без всяких усилий с его стороны, живое, с переливающимися разноцветными полосами... но, нет, конечно, у него слишком сильное воображение. Все-таки написал целую книгу.
У Эдвина появилось странное, непонятное ощущение, возникавшее словно ни из чего при каждом его новом усилии. Ощущение это не имело никакого отношения к идущим мимо людям, только к нему, Эдвину, а точнее, к какому-то его состоянию, давно забытому, но раз за разом всплывающему на поверхность. Как завороженный, Эдвин переводил взгляд на каждого проходящего перед ним человека, каждый раз удивляясь происходившей в том перемене. Нет, они не становились красивее, умнее... все это не имело отношения к тому, как он обычно оценивал людей. Они становились как-то значимее, что -ли... И не для него или кого-то еще, а сами по себе.
Эта значимость пугала его, и он срывался раз за разом, уступая Эдвину Мозесу, достаточно прожившему на свете и много знавшему об этих людях.
В конце концов, мне-то не десять лет, и я уже просто так не смогу забыть все то, что во мне накопилось.
Он вспомнил сон и стоявшего напротив него человека с клочком седых волос на затылке( как у него, у Эдвина ) , шрамом на переносице ( как у Мэя ) и усталым взглядом пустых глаз в которых отражалось только то , что было у Эдвина за спиной, и понял что и не хочет ничего забывать.
И тут Эдвин вспомнил когда был здесь в последний раз.
Какое-то время, по инерции, он еще провожал взглядом проходивших мимо него людей ,но ему быстро надоело мотать головой вслед за ними слева - направо , слева - направо , слева -направо...
Эдвин допил остатки пива , поставил на скамью пустую бутылку и встал.
Навстречу шла обнявшаяся парочка и он ,уже привычно поместив их внутрь светящегося колпака ,одного на двоих, аккуратно обошел это свое творение и направился к выходу из сквера.
*****
У него было оправдание. Мозес слишком долго прожил в этом городе, чтобы писать о чем-то другом. Ветер уже не доносил сюда запахов моря, но в сотне метров впереди него по--прежнему стояло невысокое здание из красного камня- - трактир, а на втором этаже - гостиница, где Мэй провел вечер перед дуэлью. Сейчас на месте дуэли прогуливается полисмен. На всякий случай.
Он проходит мимо него и идет дальше, по улицам,словно сошедшим с картин Малкольма Пирса.
А в этом доме, очень давно, в детстве, жил Сароян. И в его, Сарояна, детстве, дом был точно таким же: с выпуклыми барельефами каких-то грозных лиц на фасаде, причем лиц, так ему, Эдвину, до сих пор и не известных; множество башенок и миниатюрных балкончиков с витыми железными прутьями... не дом, а пособие по психоанализу. Как раз для Сарояна.
Совсем недалеко отсюда, в небольшом уютном кафе, сидит Мэй, и упорно, день за днем сочиняет свое прошлое, раз за разом с удивлением обнаруживая какие-то неточности и пустоты.
Напрасно. Разве может быть цельным и совершенным то, что придумано человеком о себе?
Эдвин подумал о том, что давно поместил этот город внутри самого себя, и каменные арки мостов, переброшенные через его жилы и протоки, берегли Эдвина от хаоса и изменчивости жизни. Теперь он мог жить и жил, просто познавая разность положений внутри себя.
Город был красив. Город был разумен и целесообразен, не зря над ним потрудилось столько людей. Некоторых из них он знал хорошо : Сароян , Пирс, Пинкус...
Когда-то Эдвин смог посмотреть на город сверху.
Тогда он потерял Лору.
Главное было, конечно, - не устраивать истерики. Друзья сочувственно пожимали плечами. В этом не было ничего особенного, и, в конце концов, это происходит с тысячами людей каждый день. Но, плохо-то было ему.
Часами он сидел на крыше дома, обняв согнутые в коленях
ноги. До края крыши оставалось два шага. И никто не мог помешать Эдвину сделать эти шаги. Достаточно было встать. Одного вдоха ему хватило бы, чтобы перечеркнуть всю предыдущую жизнь. Это был абсурд, нелепость. Годы, прожитые в уверенности, что во всем, что он делает, есть смысл, явный или неявный, но всегда есть... и край крыши, за которым -ничто, провал, пустота... Ничто в его жизни не должно было привести к такому концу. Но Эдвин Мозес сидел на крыше, в двух шагах от собственной смерти, и ничего не чувствовал: ни волнения, ни ужаса, ни-че-го.
Он видел свершившуюся смерть, он читал, как это может произойти, но никогда еще смерть не ждала его так близко, на расстоянии одной секунды, одного удара сердца. Удар... и мгновение, которое могло стать последним, становилось его жизнью, удар... и он переступал в следующее мгновение. Шли часы. Время дробилось на мгновения смерти-жизни, а на город, как ни в чем ни бывало, спускалась темнота... и вот уже ночь неслышно проступала в ней загорающимися фонарями и окнами.
Он мог часами лежать на полу в своей комнате, голый, уставившись взглядом в абсолютно белую поверхность потолка. Женщина, которую он любил, превратилась в известь, в соляной столп, навсегда оставшийся где-то позади него, в пустыне.
Ему тогда никто не звонил, потому что он перестал оборачиваться, когда его окликали на улице. Он мог делать все, что угодно: -работать, любить, спать - смерть всегда была рядом. Это был абсурд, жить с которым Эдвин был просто не готов.
Ты просто все это себе придумал, - отрезал тогда Сароян, перетирая в пальцах пустую чашку, - и эта банальная мысль тебе, конечно, не приходила в голову. Не приходила. Но, если я не могу с этим жить, то какая разница, придумал я это или нет?
Исправить можно то, что наполнено смыслом, связано
целью. Можно собрать разбитую мозаику, но, что делать, если эти кусочки самостоятельны, независимы и ни в ком не нуждаются?
Понять это нельзя, это можно только вообразить.
Опять получается как-то замысловато, - подумал Эдвин, пробираясь к выходу в битком набитом автобусе, - а Сароян, наверное, был прав и все очень просто - от меня ушла женщина, и я, чтобы не сойти с ума придумал, что этого не было. Не было и все. И о книге я тогда всерьез не думал. Это сейчас все выглядит трогательно и трагично. А с крыши я не шагнул, и вставать с пола, одеваться и идти работать меня никто не заставлял. Удивительно, но именно тогда у меня была масса, прорва работы, а от учеников не было отбоя .
Да, у Эдвина Мозеса было оправдание. Он родился в этом городе, давно сжился с каменным рисунком его улиц и переходов и поместил их внутри себя. Мир Мозеса нельзя было исправить, но можно было придумать другой.
Я написал книгу, и пока я писал ее здесь все-таки что-то изменилось. Никогда раньше я не видел улиц, по которым бежал вчера, охваченный страхом. В нем никогда не было реки и леса над крутым берегом, с выпирающими из него корнями огромных сосен.
Я бежал, оглушенный стуком собственного сердца, а он был рядом - фантом, пугающий сзади и ждущий меня впереди, безликая тень, пляшущая у костра.
...Мысли вихрем проносились в голове, сцепляя между собой факты и события, казавшиеся бессмысленными и разрозненными.
...Двойник, поселившийся в бесконечных коридорах. Ему не нужно было солнце, небо, ему нужен был только я... Чудовище, отсчитывающее минуты и часы моей жизни, бессмысленная топка, черная дыра, пожирающая мысли и чувства по заранее расписанному сценарию. Чудовище, созданное мной из прошлого и будущего, и оказавшееся на самом деле всего лишь тенью, живущей в мире, сотканном из того, что уже умерло, и того, чего еще нет.
Я никогда не смогу изменить того, что мне не принадлежит, но могу вообразить другой мир, в котором нет мертвых среди живых, в котором люди любят солнце, и в глазах каждого горит огонь...Ну, или не горит...это необязательно - слишком литературно.Хватит и солнца .
Эдвин посмотрел на нерешительно зависший слева от него над горизонтом красно - желтый диск , наконец-то освободившийся в этот предзакатный час от мутно-серой пелены облаков и казавшийся Эдвину беззащитным желтком , плавающим в бледно-голубом океане неба. Он смотрел на него , не отрываясь до тех пор пока дорога не пошла резко вправо, к восходу.
*****
...За дверью было тихо. Не может быть... Эдвин позвонил еще раз. Сейчас, сейчас, минуту... - раздался женский голос. Ну, разумеется, она ведь не ждала его.
Широко раскрытые глаза - это ты?
Старый потертый халат, стоптанные тапочки, за спиной у стены стоит таз с водой, тряпка, куски сорванных со стен обоев.
- Может быть, я все-таки пройду? - и он идет на кухню. В квартире сильно пахло свежей краской.
- У тебя ремонт, что ли?... - и чуть погодя. - Ты так и будешь молчать?
- Почему ты все время улыбаешься ?
Эдвин помнил запах ее любимых духов также хорошо, как имя, как все изгибы и округлости тела, которое он никогда бы не смог представить старым и дряблым. Но сейчас ничего этого не было. Она говорила, а он слушал и смотрел на блестевшую на ее виске капельку пота. Смахнула рукой, как слезу, поправляя растрепанную копну волос. Совсем не ждала, что приду сегодня, сейчас... Беззащитна. Как мало нужно... Эдвин удивился внезапно открывшейся какой-то шальной, дарованной ему власти над этой женщиной, которая, как по мановению волшебной палочки, то просто жила рядом с ним, то превращалась в статую, соляной столп или растворялась, таяла в воздухе, исчезая из его жизни.
Она говорила, а он слушал, слушал, вслушиваясь в голос, в каждое слово, не давая себе даже мысленно перебивать ее. Только бы не молчала и не исчезла. Именно такая, -недовольная собой, им, собственной беззащитностью.
А он будет слушать ее до тех пор, пока внутри него не смолкнут все ненужные, чужие слова, рожденные усталостью и обидами и появится то, что он действительно хотел ей сказать. И женщина, стоящая в облаке света огромной каплей росы, слезой переливающейся в солнечных лучах, вдруг рассмеется, и, всплеснув руками, скажет сквозь смех: - Эдвин, это свинство, ну почему ты все время улыбаешься?
- Ты помнишь сквер с неработающим фонтаном?
Конечно, она все помнит. Как прохожие почти останавливались около них, самозабвенно целующихся, сидя на скамейке рядом с этим дурацким фонтаном... а целовались они почти непрерывно, словно укрытые с головой той волной чувства в которой не было, и не могло быть ни прохожих, ни сквера, ничего, кроме них двоих.
Конечно, она все помнит, да и не забывала никогда, но, как видно, он совершенно не слушал, пока она тут перед ним распиналась!
Ничего не забыла...
Эдвин с удивлением обнаружил, что облако вокруг нее не рассеивается без всяких усилий с его стороны. Он смотрел в сторону, закрывал глаза, но ничего не исчезало. Мир придуманный им, начал жить, и эта женщина была в нем пока единственной реальностью.
*****
- ...Будто бы, по их данным, в вечер, перед покушением, этого наркомана видели сидевшим вместе с Малкольмом в одном из кафе.
- Вместе ?
- Вот именно , вместе...Сидели и мирно о чем-то беседовали.
- Малкольм... он что же - сам все и организовал ?! И у него дома? И то, что было потом...
Эдвин не почувствовал ни удивления ,ни раздражения.Как - будто
уже думал об этом и не только думал,но и свыкся с этой мыслью и перестала она быть для него существенной. Пирс не может иначе и он на своем месте. А я на своем...и роли окончательно распределились.
- Не знаю. А что еще было ? Когда ?
- Вчера...
- Вчера... - она смотрит на Эдвина , как-то виновато улыбаясь, и уже устало, на выдохе, - вчера я ушла от него , потому что ... это все-таки невозможно - быть рядом с человеком, который не может жить без того, чтобы его кто-нибудь не пытался убить...
Сейчас ей кажется, что она все поняла еще в тот вечер, когда они
последний раз собирались все вместе или даже раньше, но не верила , а тут , уже не выдержав, сорвалась сама, и Сарояна довела до того, что тот запаниковал. Представляешь, Сарояна...
Значит и это было на самом деле, а не во сне - то, что мы приезжали к Пирсу домой. Или - во сне, но тогда Лора тоже спала, значит это был наш общий сон...
- Я ведь сегодня был там, в парке. И оказалось, что ничего не помню, кроме тебя. Ничего и никого, кроме тебя.
Все, круг замкнулся. Ему нужно было придти сюда и выдавить из себя эти слова.
- Амнезия ,наверное . - Он прошелся взглядом по свисающей с тела несвежей ,мятой одежде, поднял глаза на Лору. - И вообще был о себе лучшего мнения...
Лора отвела глаза, молча подошла к окну, и, опершись руками на подоконник, стала смотреть вниз. Что там, внизу?
Привычные очертания города, казавшегося ей сейчас застывшими на несколько мгновений волнами какого-то безбрежного живого моря. Люди... непропорциональные карлики, уродцы. Но это же перспектива, обман зрения, просто они слишком далеко! Она ведь помнит, каковы они на самом деле, эти люди. Она просто помнит.
- Знаешь, мне уже давно кажется, что ничего и не было. Ведь это же никогда больше не повторилось. Может, мы с тобой все это придумали, понимаешь - при-ду-ма-ли...
- Правильно, - сказал Эдвин, - и даже обязательно так. Потому что все это, - он слабо повел в воздухе рукой, - все это тоже кто-то придумал, но только то был не очень удачный опыт.
Огромная, блестящая слеза перевесилась через подоконник, плющилась об оконное стекло и, сливаясь с солнечными лучами, переливалась золотыми прожилками.
Лора.
Сарояну ничего не скажу, - весело подумал Эдвин, - упрячет по дружбе в психушку, где ко мне будут очень хорошо относиться.
......
...Все еще глядя в окно, она вдруг поняла, чего ей сейчас не хватает - смятения, - смятения, срывавшего ее с насиженного места, ломавшего налаженный быт и отношения. Она уходила не в первый раз, и каждый раз, находя мужчину, примирявшего ее на время с этим смятением, она заранее знала, что это ненадолго.
Но ведь Эдвин пришел сам? Пришел после того, как она уже махнула на все рукой, устав и запутавшись, от нахлынувших на нее в эти дни каких-то смутных переживаний и дурных предчувствий.
Никого и ничего, кроме тебя. Значит, все вернулось. Интересно, легко ли мужчине в этом признаться? - и поймала себя на том, что улыбается, чувствуя, как золотистые крупицы света заполняют собой плотный, неподвижный воздух. Она конечно, все помнит и расскажет Эдвину. Но какая у него будет физиономия, когда она скажет ему, что все было точно так же как и сегодня, сейчас...
*****
Все-таки он невероятно устал. Эдвин смотрел на Лору, стоящую у окна, и почти физически ощущал волны безмятежности и покоя, исходившие от нее, успокаивающие тот рваный ритм, в котором он прожил эти несколько дней.
Подумав о том, что, впервые за последнее время, его полностью устраивает то, что с ним происходит, Эдвин вытащил из-за пазухи рукопись, разгладил ее на столе и, быстро перелистав, убедился, что в костер пошли страницы из разных мест. Как они оказались рядом? Наверное, спасибо Стиву, сложившему рукопись именно так.
А какому Стиву ? Рыжему или тому, который был... А они вообще-то были , или это был сон !? Эдвин боязливо поежился - нет , не сейчас.
Пожалуй, он оставит все как есть. Начни восстанавливать, вспоминать, и обязательно напишешь то, чего не было.
Слава Богу, - усмехнулся Эдвин, - у меня уже есть книга именно об этом.
Эдвину больше не хотелось ничего вспоминать. Он с таким трудом оказался здесь, сегодня, сейчас, и поэтому вспоминать то, что уже безвозвратно ушло, значило - предать все свои усилия, всю прожитую жизнь, которая привела его сюда, к безмятежности и покою.
Вряд ли это продлится долго.
Звездное небо, спрятавшись за солнечным диском, повернется вокруг своей оси, пока ущербная луна, которую он последний раз видел в лесу, будет таять и дальше, исчезая, до тех пор, пока снова не настанет время набирать силу, выходя из тени; а волны прилива, набегающие на узкую полоску берега, будут раз за разом откатываться назад, оставляя влагу и унося с собой невидимые песчинки. Все повторится снова и снова. И с самого начала.
Наверное, так. Но сейчас все это казалось Эдвину не имеющим никакого отношения к тому, что он видел, глядя на Лору, с какой-то веселой беззаботностью отмахиваясь оттого, что за тем единственным, понятным ему смыслом происходящего, всегда может открыться второй, третий, четвертый...
Ну и что ж, тем более он прав.
.....
Лора, по-прежнему не оборачиваясь, стояла у окна. Эдвин почувствовал, что он останется здесь, не вспоминая и не загадывая вперед, потому что бессмысленно пытаться изменить то, что тебе не принадлежит. Бессмысленно и бесполезно. И если уж и смотреть на этот мир, то только глазами женщины думающей о том, что она любима.
****************************
|