Виктор Дос

МОЯ МАЛЕНЬКАЯ КУНСТКАМЕРА

Треугольник вас, ученых превратит в умалишенных...

В.Высоцкий

ИСТОРИЯ С ГЕОГРАФИЕЙ

1.

У меня зазвонил телефон. Кто говорит? – Нет, к сожалению, это был не слон. Звонила девушка, которую, чтобы никто не догадался, я назову именем Галя (прекрасное имя, главное редкое...). Галя сказала, что хочет приехать к нам в гости, потому что она у нас уже один раз была. Ничего необычного, кроме разве что несколько своеобразной аргументации, в этом не было. К нам все время кто-то приезжает, у нас все время кто-то живет. Современный Париж – это же Вавилон, столпотворение народов, с заметным арабско-африканским уклоном... А наш дом в парижском пригороде Бобини – это тоже этакий маленький Вавилончик, правда с русским уклоном.

- Слушай, а ты не знаешь, кто такая Галя? – спросил я жену.

- Я думала, ты знаешь... - пожала плечами она

Следующий раз Галя позвонила уже из аэропорта. Я ей сказал, что нужно доехать на поезде до станции Ле Бурже, а потом сесть на 143-й автобус в сторону Бобини. Я тогда еще не знал, что этой девушке нужно давать инструкции совсем другого уровня. После этого Галя пропала на полтора часа (это притом, что поезд до Ле Бурже идет двадцать минут), а когда она позвонила следующий раз, то выяснилось, что она уже едет в автобусе, правда никакой город Бобини у нее там не просматривается. Попутно также выяснилось, что в Ле Бурже она попала только со второй попытки: во время первой попытки она Ле Бурже проскочила и уехала в Париж, где некоторое время блуждала по вокзалу, пока, наконец, какие-то добрые люди не посадили ее в правильный поезд, а потом ссадили в Ле Бурже.

Понять, куда едет Галя в своем автобусе, оказалось делом далеко непростым. По-французски она не говорила (а название города Бобини она произносила так, что даже я бы не догадался), а окружающие ее пассажиры, соответственно не говорили по-английски. На вопрос, что она видит вокруг, Галя отвечала, что видит дома... В конце концов я попросил ее отдать свой телефон водителю, после чего все встало на свои места. Автобус был правильный, но только ехала Галя в противоположном направлении. Я предложил ей выйти на ближайшей остановке, перейти на противоположную сторону улицы и сесть в автобус с тем же самым номером. Насколько я понимаю, Галя честно попыталась выполнить этот сложный маневр, но к сожалению, как выяснилось позже, у нее ничего не получилось, потому что когда она следующий раз вышла на связь, она была уже на конечной остановке 143-го автобуса в противоположном от Бобини направлении. То есть она вышла из автобуса, некоторое время поблуждала, и снова села в автобус, идущий в ту же неправильную сторону.

Теперь, правда, дело заметно упростилось, потому что, когда садишься в автобус на конечной остановке, то уехать в неправильном направлении уже невозможно. Важно было лишь не перепутать номер автобуса, но в цифрах, в отличие от местности, Галя вроде бы еще ориентировалась. Тем не менее, по моей просьбе она снова дала телефон водителю, я убедился у него, что автобус правильный и объяснил где нужно высадить эту... мадмуазель. В результате операция прошла без сучка, без задоринки! На автобусной остановке водитель передал мне Галю из рук в руки, и я благополучно доставил ее к нам в дом.

Пришло время познакомиться. Конечно же, я про Галю уже слышал, а может быть даже когда-то и видел. Эта девушка заканчивает аспирантуру, и, судя по многочисленным отзывам, является очень талантливым и подающим большие надежды физиком-теоретиком. Думаю, это многое объясняет... В данный момент Галя ехала из Москвы на неделю в Копенгаген, где должно было происходить какое-то теорфизическое сборище. Почему ей при этом понадобилось делать суточную остановку в Париже (при том, что это Копенгаген находится по дороге в Париж, а не наоборот), я не очень понял. Тем более, что значительно больше меня озадачил чемодан, который она приволокла с собой из Москвы. Галя сказала, что он ей совершенно не нужен в Копенгагене, и поэтому она оставит его у нас дома, а потом заберет на обратном пути из Копенгагена в Москву. Ну, в общем, я решил не задавать бестактных вопросов. В конце концов, у всякой частной жизни могут быть свои особенности. Я, например, в детстве, когда меня никто не видел, любил прыгать на одной ноге – ну и что? А есть люди, которым нравится путешествовать с ненужным им чемоданом...

Вечером в отведенной ей комнате Галя зажгла привезенные с собой свечи, пристроила на столе образок Божьей Матери, а потом сказала, что будет всю ночь работать, потому что у нее накопилась масса всего не сделанного. На следующее утро я ее взял с собой в университет и посадил у себя в кабинете, потому что Гале понадобилась электронная почта. Ее самолет в Копенгаген был после обеда. Галя сказала, что ей нужно еще массу всего сосчитать, потому что у нее накопилась масса всего несосчитанного, села за стол, положила голову на руки и тут же уснула. Когда она проснулась, можно было уже двигаться в аэропорт. Однако тут Галя всполошилась, и сказала, что хочет успеть посмотреть в Париже розовых фламинго... Ну а что, почему нет? – хорошее дело – в конце концов, не на улицу Сан-Дени человек просится (у меня вдруг мелькнула мысль: так вот зачем она сделала остановку в Париже!). Я сказал, что как раз недалеко от университета в Ботаническом саду есть небольшой зоопарк, по которому бродят толпы прекрасных розовых фламинго. Галя уже взялась за ручку двери, когда я почувствовал, что мною начинают овладевать смутные сомнения: она пойдет смотреть своих розовых фламинго, и ее самолет улетит без нее...

- Галя, - спросил я, - а из какого аэропорта улетает ваш самолет, «Шарль де Голль 1» или «Шарль де Голль 2»?

- Из «Шарль де Голль 3», - без запинки ответила Галя и стала открывать дверь.

Это, как говориться, для знатоков «штучка»: сейчас его уже достроили, а тогда никакого аэропорта «Шарль де Голль 3» еще не существовало.

- Стоп! – сказал я. – Покажите, пожалуйста, ваш билет.

В билете (купленном в России) номер «Шарль де Голля» вообще отсутствовал – в России видимо считают, что Шарль де Голль был и остается одним единственным - но с помощью интернета я быстро установил, что Галин самолет улетает из «Шарль де Голля 2».

Галя снова взялась за ручку двери, но меня продолжали одолевать смутные сомнения. К счастью, в этот момент она поинтересовалась, сколько может стоить зрелище розовых фламинго в Ботаническом саду. Я сказал, что что-то около пяти евриков, на что Галя вздохнула с явным облегчением: «Ну тогда у меня хватит...». Это, однако, только укрепило мои сомнения, поэтому я не удержался и спросил:

- Галя, простите, пожалуйста, за нескромный вопрос, а сколько у вас денег?

- Десять евро, - с достоинством ответила она, - но в Копенгагене мне заплатят... - И стала открывать дверь, чтобы пойти, наконец, к своим розовым фламинго.

И тогда мои смутные сомнения переросли в полную уверенность.

- Стоп! – сказал я. – Галя, а вы знаете, что проезд в аэропорт тоже стоит денег? И никак не меньше десяти евриков...

Эта неожиданная и совершенно безжалостная арифметика поставила Галю в тупик, она растеряно замерла в дверях.

- Так, - сказал я, - розовые фламинго отменяются. Вы едете в аэропорт.

В итоге первая часть триллера «Галя в Париже» закончилась относительно благополучно (если, конечно, не считать заброшенных розовых фламинго). Я вручил Гале десять евро (она пыталась отказываться!), отвел ее на нужную станцию и посадил в правильный поезд, который шел в аэропорт и никуда больше – благо «Шарль де Голль 2» - это конечная остановка. Далее, уж не знаю как, но в Копенгаген она улетела – видимо аэропорт не без добрых людей...

2.

Спустя неделю в заранее оговоренное время (14.00) Галя на связь не вышла. Не подала она о себе знать ни через час, ни через два, ни через три. Галин самолет в Москву улетал сразу после полуночи, время шло, а от бедной девушки не было ни слуху, ни духу. Галин чемодан смотрел на мир с молчаливым укором...

Она позвонила только в около семи вечера и рассказала драматичную историю о том, как она опоздала на свой самолет в Копенгагене, и как она прямо в аэропорту ухнула все свои заработанные деньги, чтобы тут же купить (за какую-то совершенно несусветную цену) новый билет на следующий рейс в Париж, потому что шутки шутками, но ей сегодня нужно успеть на свой самолет в Москву.

В общем, пока еще Галя успевала не только забрать свой чемодан, но и поужинать. Чтобы не грузить больше водителей автобусов телефонными переговорами, я поехал на станцию Ле Бурже встречать Галю сам. Тем не менее, выдерживая традицию, Галя появилась только через полтора часа, приехав на поезде, который шел из Парижа. Видимо, попасть на станцию Ле Бурже с первой попытки, было просто выше ее сил.

Я привез Галю домой, мы с женой ее быстро накормили ужином, я погрузил в машину ее чемодан и повез обратно на станцию Ле Бурже. Для большей уверенности, что весь этот бедлам (для меня) закончился, я прошел вместе с Галей на платформу и посадил ее в поезд, который шел именно в аэропорт, а не наоборот. И только когда двери вагона закрылись, и поезд тронулся, я сказал себе: «Хух! Все!». Увы, это выражение чувств было несколько преждевременным...

После полуночи у нас дома раздался телефонный звонок. У меня внутри сразу же что-то екнуло, и я, следуя методике Паниковского, сделал вид, что сплю. Трубку взяла моя жена, и по разговору я сразу же понял, что мои худшие опасения сбываются: у Гали в аэропорту возникли серьезные проблемы.,,

У всякого материала есть свой предел прочности – если его перегрузить, то происходит «крак». Мы с женой кракнули почти одновременно, только проявилось это у нас с ней по-разному. Я притворился спящим, а моя жена выдала в телефон твердый и недвусмысленный отказ. Суть дела оказалась очень простой. Там, в аэропорту вдруг выяснилось, что Галя просто перепутала дату вылета: на самом деле ее самолет в Москву – только через сутки. Ночью из «Шарль де Голля» никакие поезда не ходят, и по этой причине она просила, чтобы я приехал за ней на машине. Выяснив, что сорок евриков у Гали все-таки имеется, моя жена предложила либо приехать к нам на такси, либо за те же деньги переночевать в аэропорту в гостинице. Дальнейшие подробности мне не известны, потому что Галя к нам не приехала. Знаю только, что в Москву она, в конце концов, долетела – все-таки мир не без добрых людей...

НЕМЕЦКАЯ КРОВЬ

Существует мнение, что все на свете неприятности происходят из-за евреев. Есть, впрочем, и другая точка зрения, согласно которой, во всем виновата злокозненная Америка (иногда, правда, добавляют, что это опять-таки из-за евреев, которые ее захватили). В зависимости от места проживания, в главные злодеи иногда попадают либо кавказцы, либо «косоглазые», либо арабы... А я вот знаю одну женщину, которая любую неприятность, любое несчастье объясняла кознями... немцев!

Дело было осенью 1995-го года. Ее звали мадам Совэ, профессор зоологии в университете Орсэ под Парижем, живая энергичная дама лет пятидесяти, и на первый взгляд – совершенно нормальная. Я снимал у нее квартиру, и при каждой нашей встрече она увлеченно разъясняла мне глубинную сущность любой неприятности, коих тогда (как, впрочем, и сейчас) происходило на нашей планете великое множество. Здесь, однако, я должен сделать небольшое отступление, потому что для дальнейшего важно знать на каком общественном фоне происходило наше общение.

Поздней осенью 95-го года французское общество поразил острый социально-экономический кризис. Случился он, естественно, не вдруг – признаки надвигающихся потрясений были заметны заранее. С некоторых пор я стал замечать на парижских улицах пешеходов, которые носят с собой велосипедные седла и велосипедные рули. Дело в том, что парижане стали не только приковывать свои велосипеды толстенными цепями (которые может сокрушить лишь автоген) к бетонным столбам и стальным уличным перилам (которые может сокрушить только тяжелая техника), но и уносить с собой легко снимаемые велосипедные части. Да-да, причина была самая банальная - чтобы не сперли. Можно сколько угодно анализировать графики экономических показателей, динамику инфляции и безработицы - не мне об этом судить. Значительно более убедительной мне представляется методология булгаковского профессора Преображенского. Помните, как он просто и точно определил, что такое разруха? - это когда начинают писать мимо унитаза. Так вот, я убежден, что если граждане начинают таскать с собой велосипедные седла и ставить на дверях своих квартир по четыре замка - значит в обществе глубокий кризис. Мадам Совэ, правда, придерживалась другой точки зрения – она полагала, что весь этот бардак во Франции организовали проклятые немцы – но ее теорию я подробно изложу чуть позже.

Так вот, в конце ноября 1995 года французское правительство сделало поразительное по своей смелости заявление, а именно, что государственный бюджет – это не дойная корова, что нужно жить по средствам, и как следствие этой общей грозной декларации, предложило «радикальную» меру, а именно, увеличило на пару лет стаж, необходимый для получения максимальной пенсии для железнодорожников, с тем, чтобы этот стаж стал таким же, как у всех остальных французов. В ответ профсоюз транспортников (который, замечу, контролируют местные троцкисты и коммунисты) объявил забастовку. Это трудно себе представить, но в декабре 1995 года на три недели остановился весь наземный общественный транспорт - поезда, метро и автобусы. И так как на работу стало добираться почти невозможно, то остальные граждане тоже прекратили работать. Под шумок объявили забастовку даже почтовые служащие (письма перестали ходить!), частично перестали летать самолеты, а население вместо работы стало ходить на демонстрации. Все припомнили ненавистному правительству! Студенты, естественно, больше всех разбушевались: вспомнили, что им аудиторий и преподавателей не хватает. А чтобы им больше верили, они стали ходить по улицам, бить окна в магазинах и поджигать машины. Раньше я, в общем, тоже догадывался, но теперь знаю точно: если человек громит окна в магазинах, значит ему не хватает преподавателей. Население, по началу, сгоряча расселось по своим автомобилям, но от этого стало еще хуже, потому что движение на дорогах сразу же остановилось. Потом постепенно многие пересели на велосипеды, и в результате стало очень похоже на Китай. В декабре в Париже было холодно, поэтому граждане закутывались чем попало, лиц не видно, а как едет по улице толпа велосипедистов, а на них не пойми кто - получается как в Китае. Я же специалист по китайцам...

И вот, на фоне этих классовых битв, я договаривался по телефону (телефон еще работал) с мадам Совэ о съеме ее квартиры. Хозяйка дала свое согласие с поразительной легкостью, даже ни разу не взглянув мне в глаза (видимо, для нее главное было, что я не немец)! Я же, со своей стороны, тоже был на все согласен, даже ни разу не посмотрев квартиру. В общем, все устраивалось быстро и просто. Первая заминка возникла, когда я заявил, что готов вселиться в квартиру немедленно. Мадам Совэ сконфуженно пробормотала, что ей нужно сначала в квартире немного прибраться, а это может занять некоторое время. На это я, конечно же, предложил свои услуги, чтобы это «некоторое время» максимально сократить. Тут мадам Совэ сконфузилась еще больше, стала говорить, что это совершенно излишне, и добавила загадочную фразу, что я не очень представляю, о чем идет речь. В общем, договорились, что я приеду (я тут же спросил себя, интересно на чем?) на следующий день ближе к вечеру.

Как я преодолевал те тридцать километров, которые отделяют город Орсэ от Парижа – это тема отдельного, еще не написанного триллера. Так или иначе, в шестом часу вечера следующего дня усталый и злой как собака на всех этих троцкистов, коммунистов и прочих «борцов за права трудящихся», я вошел в квартиру, где мне предстояло прожить ближайшие три месяца. Моему взору открылось... как бы это сказать помягче?... Ладно, лучше я опущу все те эпитеты, что вертятся у меня в голове. В общем, в небольшой двухкомнатной квартире стояли, сваленные одна на другую четыре кровати, в одной из комнат «в затылочек» друг другу стояли три больших шкафа, сваленные в кучу почти до потолка лежало много каких-то старинных красного дерева этажерок и книжных полок, по всей квартире валялось бессчетное число стульев, и все пространство было равномерно усыпано пыльными бутылками, бумажками, картонными коробками, щепками и прочим мусором. Мадам Совэ озадачила меня еще больше, когда заявила, что она уже почти закончила уборку. В действительности она и не думала шутить – по сравнению с тем, что было в квартире еще утром, нынешнее ее состояние выглядело как почти идеальный порядок. Когда я несколько позже познакомился со своим соседом по лестничной площадке, он сказал, что изначально все внутренне пространство этого жилища было заполнено мебелью вперемешку с мусором до самого потолка.

У мадам Совэ была довольно большая машина типа фургон с багажником на крыше и прицеп, который представлял собой большой вместительный вагончик. Целый день она таскала все эти шкафы, кровати и письменные столы, грузила их в свой автотранспорт и увозила к себе в дом, который находился километрах в трех на другом конце города Орсэ. С моим появлением дело пошло быстрее, и после четырех ходок мебели в квартире осталось уже вполне разумное количество. Значительно хуже (впрочем, только на мой взгляд) обстояли дела с внутренним убранством того дома, в котором, по словам мадам Совэ, она живет. Не верить ее словам у меня не было никаких оснований, но и поверить в них, после то, что я увидел, тоже было трудно. Нет, мебель там еще не занимала все пространство до потолка, но проходы для перемещения внутри дома стали местами такими узкими, что можно было протискиваться только боком. Какой-то дурдом, честное слово. Меня все время не оставляло гнетущее чувство, что я участвую в каком-то параноидально-шизофреническом спектакле. Мадам Совэ, наоборот, выглядела совершенно счастливой. Она энергично таскала с места на место свои этажерки, улыбалась и болтала без умолку. Именно тогда она впервые и посвятила меня в тайны скрытых механизмов всех мировых безобразий.

Это была наша последняя «ходка» с мебелью. На багажнике машины был пристроен, ни много, ни мало, огромный шкаф, а в прицепе находилась кровать и бесчисленное количество стульев. Дорога шла по лесистому склону холма, то поднимаясь, то опускаясь, поэтому наш автопоезд двигался медленно и осторожно, как будто мы везли емкость с нитроглицерином. В надвигающихся сумерках я вдруг увидел на обочине дороги много людей и какую-то суету. Горели костры, рядом стояли складные столики, на которых лежали стопки бумаги, на земле были установлены несколько больших коробок с надписью «для пожертвований». Здесь же между деревьями какие-то люди натягивали растяжку с надписью «поддержим забастовщиков!». Первой моей мыслью было: «Ах вот они где, гады! Троцкисты недобитые!» Вторая мысль была немедленно выскочить из машины и дать кому-нибудь из них по морде. В этот момент, совершенно забывши о своей драгоценной мебели, мадам Совэ резко затормозила и с визгом выскочила из машины. Я грешным делом подумал, что она прочитала мои мысли и сейчас, чтобы сделать мне приятное, кого-нибудь из этих забастовщиков прибьет. Но я ошибся. Выкрикивая что-то вроде «но пассаран», она кинулась всем пожимать руки, а с некоторыми даже пыталась обниматься. Потом она вытряхнула на один из столов все свои деньги из кошелька (уж не знаю, сколько там у нее было), а затем открыла фургон-прицеп и пожертвовала забастовщикам три стула (у меня мелькнула мысль: «Лучше бы она им шкаф пожертвовала...»).

В машину мадам Совэ вернулась возбужденная и совершенно счастливая. Глядя на мой ошарашенный, вид она объяснила:

- Наконец-то! Наконец начал возрождаться истинно французский дух, который называется «Свобода-Равенство-Братство»! Мы дадим под зад этим проклятым бошам!

Видя, что мой открытый в изумлении рот, от этих деклараций вовсе не закрылся, а наоборот, стал открываться еще шире, мадам Совэ стала мне все объяснять подробно и обстоятельно. К сожалению, законспектировать ее лекцию я тогда не удосужился, поэтому сообщу лишь краткое резюме. Оказывается, еще со времен Римской империи (а может и раньше – этого мадам Совэ пока еще не раскопала) германцы стремились к мировому господству. Именно поэтому они руками одураченных ими варварских племен разрушили античный мировой порядок и ввергли мир в хаос. Что они творили во времена мрачного средневековья, я не очень запомнил, потому что, увы, не силен в Европейской истории, но хорошо помню, что «мрачным» оно стало именно благодаря усилиям германцев. Это они охмурили головы глупым германствующим англичанам и добились, чтобы бедную Жанну д'Арк сожгли. Это они, они! - мадам Совэ это доподлинно установила! - занесли в Европу чуму. Даже судилище над Галилеем устроили германские агенты влияния в Ватикане. Про две мировые войны а двадцатом веке можно не объяснять – все и так ясно. После Второй мировой войны немцы расползлись по всему свету и окончательно обезумели, потому что решили: либо этот мир будет принадлежать им, либо он должен быть уничтожен!... Эти проклятые боши захватили все ключевые посты в Америке. Вы только посмотрите, кто теперь там командует! Вы поинтересуйтесь фамилиями и биографиями тех, кто создавал все эти атомные бомбы и все эти ужасные ракеты! Вы только внимательно проследите их происхождение и поинтересуйтесь их предками. И вы увидите, что все, кто нынче спрятался за англо-саксонскими и еврейскими именами, на самом деле боши! Все, все они боши! Какие там евреи! – Не смешите меня господа! – патетически воскликнула мадам Совэ и дернула руль так, что мы чуть не улетели в кювет вместе с нашим шкафом и всеми стульями.

Происходящее мне нравилось все меньше и меньше. Откуда я знаю? - может она буйная... А интересно было бы послушать, - вдруг подумал я, - как она преподает в университете свою зоологию? Мамонтов, наверное, тоже предки германцев извели?

Однако, перейдя к современности, мадам Совэ стала потихоньку успокаиваться. Здесь, по ее мнению, спорить было просто не о чем – все происходящее и так очевидно. Объединенная Европа – это чисто немецкая затея. Продажное французское правительство напичкано немецкими агентами влияния. Германствующий президент Миттеран, как прекрасно всем известно, сотрудничал с нацистским правительством Виши во время войны и с тех пор остается послушной немецкой марионеткой. Все они, все, стремятся разрушить и уничтожить прекрасную Францию – последний оплот сопротивления всемирному германскому заговору...

На этом мои потрясения не закончились. Выгрузив мебель в дом мадам Совэ, мы вернулись обратно в квартиру, чтобы завершить уборку. Я предложил было усталой пожилой женщине отдохнуть, мол с веником и мокрой тряпкой я справлюсь и сам, но мадам Совэ совершенно серьезно заявила, что столь деликатное дело она не может доверить мне одному. Вскоре я понял, что именно она имела ввиду. Как я уже упоминал, весь пол в квартире был усыпан всякими банками, бутылками, щепками бумажками и прочим хламом. Однако, как только я начал собирать этот мусор в помойку, мадам Совэ тут же с визгом и причитаниями стала у меня все отбирать обратно. Оказывается за каждым даже самым ничтожным предметом (который я по глупости принимал за мусор) скрывается своя трогательная история. Мадам Совэ бережно брала очередную помятую банку из-под кока-колы и с нежность говорила:

- А вот эту баночку выпила моя маленькая племянница Аннет, когда приезжала ко мне в гости в октябре 1978-го года... Она была такая милая тогда... Говорила, что любит меня, как маму...

- Нет-нет!... – восклицала мадам Совэ, отбирая у меня пыльную грязную бутылку, в которой когда-то был «Мартини». – Под рождество 82-го года ко мне приезжали два самых близких мне человека, мои кузины, Софи и Мариэль... У Софи был тогда очень трудный период... Ох, и напились же мы тогда...

- А вот это... - задумчиво говорила мадам Совэ, рассматривая темную надбитую бутылку. – Конечно, давно уже пора бы выбросить ее ко всем чертям и выкинуть все из головы, но не получается, никак... Мне тогда показалось... А он потом оказался такой свиньей!...

- Вы знаете, - оживилась мадам Совэ, вынимая из мои рук мятый обрывок бумаги, который я чуть было не отправил в мусорное ведро, - жалко, здесь уже почти ничего не видно – эти фломастеры так быстро выцветают – на этом листке маленький Андриан – он мне всегда был как родной внук – впервые написал свое имя. Правда! Сам написал! – я ему совершенно не помогала...

Все это она бережно складывала в большие полиэтиленовые пакеты. Я же оказался фактически не у дел, исполняя лишь роль благодарного слушателя.

Уборка подходила к концу, и хозяйка квартиры пошла в ванную комнату вымыть руки. И вдруг, вслед за звуком льющейся воды, из ванной послышались ужасные французские ругательства (которые даже в адаптированном русском переводе я воспроизвести не решусь), причем все они адресовались проклятым бошам. Первой мыслью было, что мадам Совэ неожиданно обнаружила в ванной недобитого фашиста времен Второй мировой войны. Однако все оказалось намного сложнее. Дело было в том, что в ванной забился сток воды. Причем здесь немцы? – спросите вы. Мадам Совэ мне все объяснила, слушайте. В конце пятидесятых годов, когда во Франции развернулось массовое строительство дешевого многоэтажного жилья (а именно к этому типу и к этому времени относился дом, в котором мы находились), страна испытывала большие экономические трудности. В частности остро не хватало разного рода водопроводных труб. И вот эти хитрые боши подкупили кого-то в продажном Французском правительстве, в результате чего было заключено соглашение, по которому немцы стали в огромных количествах гнать во Францию водопроводные трубы специально меньшего диаметра, чем было нужно. И вот с тех пор во всех таких домах в стоках воды регулярно возникают засоры. Вот так. Думаю, не стоит объяснять, что возразить на это мне было решительно нечего. Но ничего, в пику этой проклятой немчуре, я немного поработал вантузом, и вода пошла!

Мадам Совэ уже совсем было собралась уходить, когда вдруг вспомнила что-то чрезвычайно важное. Она стала судорожно рыться по карманам, потом побледнела, схватилась за сердце, стала шептать что-то вроде: «Нет! Нет! Не может быть! Я не могла это потерять!». Я подставил ей стул, быстро принес стакан воды и стал лихорадочно соображать, как здесь вызывают скорую помощь. Шутки шутками – с раннего утра пожилая женщина таскала тяжелую мебель, а потом еще эти немцы на каждом шагу...

Тем временем, не обращая никакого внимания на мои неуклюжие попытки ее успокоить (дескать, никакие кредитные карты или паспорта не стоят того, чтобы схватить инфаркт), мадам Совэ стала дрожащими руками выкладывать на стол все, что у нее было в карманах и в сумочке.

- А вот... Вот! - облегченно забормотала она и положила на стол небольшой ярко красный полиэтиленовый пакетик, который обнаружился в ее сумочке в маленьком карманчике рядом с удостоверением личности и двумя кредитными картами.

Из пакетика мадам Совэ извлекла нечто маленькое и почти невесомое, аккуратно завернутое в белую тряпочку. Она бережно развернула сверток, и я увидел еще один крохотный полиэтиленовый пакетик. И вот, наконец, из этого серебристого пакетика мадам Совэ извлекла свою драгоценность. Это была маленькая деревянная щепочка сантиметра четыре длиной и в полсантиметра шириной.

- Вот она! – умиротворенно проговорила мадам Совэ, ласково поглаживая свою находку.

Мне, признаться, стало нехорошо. После всего, что свалилось на меня в этот день, это уже был явный перебор. Не то что бы там что-то с сердцем, или головокружение какое-то – нет-нет – с организмом как раз было все в полном порядке, а вот со всем остальным - не очень. Как-то крайне неуютно и тоскливо. Ну, это как если бы вы, полные радостных надежд, разрезали спелый пахнущий детством арбуз и вдруг обнаружили внутри адресованную вам записку: «Ну, я поехала. Приятного аппетита. Ваша крыша»...

Мадам Совэ, между тем, окончательно пришла в себя, прихватила небольшой тюбик клея (который тоже извлекла из своей сумочки) и повела меня из кухни в комнату к большому шкафу (теперь уже единственному, остававшемуся в этой квартире). Щепочка, оказывается, была от него. Далее она намазала свою драгоценную деревяшечку клеем, потом улеглась на пол сбоку от шкафа, просунула руку куда-то далеко в небольшое пространство между стеной и шкафом, где-то там нащупала одной ей известное углубление в задней стенке шкафа и приклеила щепочку на полагающееся ей место...

Я прожил в этой квартире три месяца и все эти три месяца мы с мадам Совэ прекрасно ладили. Мы вообще могли бы остаться друзьями, если бы не одна моя оплошность, из-за которой мы расстались очень нехорошо. Дело в том, что я люблю жечь свечи, и вот одна такая свеча (в алюминиевой чашечке) из-за моей невнимательности выжгла на белом пластиковом покрытии кухонного стола темное коричневое пятно. Я так и не решился сознаться своей квартирной хозяйке в содеянном злодеянии. Деньги мадам Сове не интересовали совершенно. Ее интересовали вещи, и относилась она к ним так же, как мы относимся к детям. Представьте себе, как вы будете относиться к человеку, который изуродовал ребенка. Так вот, в квартире мадам Совэ я искалечил ее кухонный стол. Во время ее визитов я прикрывал пятно либо сахарницей, либо тарелкой, а уезжая, поставил на это злосчастное место вазу с цветами. Разумеется, очень скоро мадам Совэ пятно обнаружила, и не исключено, что цветы, поставленные мною прямо на место своего изуверства, она восприняла некий знак особенного, изысканного издевательства. Так или иначе, но когда я спустя несколько месяцев снова приехал в Париж, мне передали высказывание мадам Совэ по моему адресу. Она сказала, что я извращенный мерзавец.

Человек, через которого она это передала, был в явном затруднении, потому что на самом деле мадам Совэ, конечно же, сказала в мой адрес намного больше, но он так и не решился сообщить мне всю правду. Он зря переживал, этот милый человек - правда мне хорошо известна. Все дело в том, что во мне обнаружились следы немецкой крови...

ЕЩЕ ОДНА ИСТОРИЯ С ГЕОГРАФИЕЙ

Оказалось, что моего соседа, который помогал мадам Совэ открывать заваленную мебелью квартиру, звали Бубликов. Более того, оказалось, что он не просто русский, а русский из Черноголовки, хотя и прибыл во Францию из Южной Африки, где провел перед этим три долгих года. Оказалось, что квартира, которую снимал Бубликов, тоже принадлежит мадам Совэ, и в свое время он тоже вынужден был освобождать ее от мебели, часть которой перекочевала в квартиру напротив, окончательно заполнив весь ее объем до потолка. В том, что мы с Бубликовым – оба жители Черноголовки – случайно оказались соседями по лестничной площадке в городе Орсэ под Парижем, было что-то настолько фантастическое, что за это нужно было немедленно выпить.

Мы обосновались у Бубликова на кухне, где он в это время жарил дешевые полуфабрикатные стеки, которые до этого момента я считал стопроцентным признаком холостяцкой жизни, ибо подобный мясной продукт, на мой взгляд, ни мягкостью, ни цветом, ни вкусом практически не отличается от подошвы армейского сапога. Впервые этот мой критерий дал сбой – Бубликов был не только женат, но и жил со своей семьей – женой и дочкой – в этой квартире. Его жена и дочка пока отсутствовали, и тем самым создавались все условия, чтобы немедленно выпить, тем более что в моей сумке среди бумаг с формулами случайно обнаружилась бутылочка «Бордо». И тут возникло первое (но не последнее) осложнение наших с ним отношений, потому что, по мнению Бубликова, пить эту, как он выразился, французскую кислятину, совершенно невозможно. Он полагал, что напиток может называться вином только в том случае, если он имеет южно-африканское происхождение, и взялся, не сходя с места, мне это доказать, достав бутылку с какой-то совершенно экзотичной этикеткой. Я не стал упрямствовать, и мы немедленно выпили. Потом мы выпили еще, потом – еще, и я услышал во всех подробностях его печальную историю.

Как говорила Мышь в «Алисе в Стране чудес», mine is a long and sad tale... В действительности вся история помещается в один абзац. Когда в начале 90-х в России все рухнуло, Бубликов – только начавший работать молодой специалист - как и очень многие тогда, остался без работы, без денег и без жилья. Все тогда бросились в рассыпную, и кто оказался в Америке, кто – в Австралии, кто - во Франции, а вот Бубликова занесло аж Южную Африку. Контракт на три года – в общем, не так уж плохо, вполне можно было жить, пока не рухнула система апартеида... Все три года Бубликов рассылал веером по всему свету свою анкету, пытаясь найти новое место работы, и все три года собирал деньги на авиабилеты (для себя и семьи), чтобы иметь возможность до места этой новой работы долететь. Удалось зацепиться здесь, в Орсэ – контракт на год, в общем, не так уж плохо... Теперь он снова рассылает веером свою анкету и собирает деньги на авиабилеты...

После Южной Африки Бубликов стал законченным расистом:

- Они даже пахнут по-другому... И то, что лифты были отдельно для белых и для черных – это правильно! Почему я должен его нюхать?... А президент Фредерик де Клерк (тот самый, что отменил апартеид) – предатель, хуже Горбачева!

В общем, самые светлые воспоминания о Черном континенте оставили у Бубликова местные вина. Теперь вот, поскольку французскую кислятину пить он совершенно не может, перебивается тем, что передают при случае его друзья, оставшиеся там...

Бубликов совсем было загрустил, но тут появилось второе, значительно более серьезное осложнение наших с ним отношений. А именно, пришла его жена Ангелина. Я предложил ей присоединиться к нам и тоже немедленно выпить, но, в отличие от Бубликова, который от этого занятия уже здорово порозовел, Ангелина, от одного моего предложения заметно побледнела и сказала, что вина она не пьет, потому что от любого спиртного ее мутит. Возникла неловкая пауза, которую, по моему мнению, должен был заполнить Бубликов, предложив даме хотя бы сесть с нами за стол. Поскольку он этого не сделал, а я к этому времени благодаря прекрасному южно-африканскому вину избавился от тормозов, мешающих общению, то присоединиться к нашему скромному пиршеству предложил я сам. По лицу Бубликова я сразу же понял, что сморозил очередную бестактность. Оказалось, что Ангелина не только не ест ничего мясного, но даже вида мясных продуктов не выносит.

От Ангелины я узнал вторую половину их семейной сказки странствий (для этого пришлось уйти из кухни в салон, где меньше пахло мясными стеками). Оказалось, что она тоже была жительницей Черноголовки, и у нее был муж, татарин из Казани и дочка, которую муж назвал татарским именем Лутфия. Примерно в то самое время, когда развалился Советский Союз и прекратилась дружба населявших его народов, рухнула и семейная жизнь Ангелины. По ее словам, злой татарин просто выставил ее из квартиры вместе с дочкой на улицу. Ну и в результате, по словам Ангелины, ей ничего не оставалось, как отправиться в длинное путешествие через множество стран и континентов в Южную Африку догонять Бубликова. Такая вот романтичная история. Кстати, Ангелина всегда называла своего нынешнего мужа исключительно по фамилии, как будто личного имени у него не существовало. Не знаю почему, но эта странная манера (возможно благодаря звучности самой фамилии) прилипла и ко мне, и к множеству наших общих знакомых, в результате чего его личное имя в моей памяти попросту не сохранилось.

Всякий раз, когда кто-нибудь из друзей передавал Бубликову бутылочку вина из Южной Африки, он приглашал меня к себе на кухню, жарил свои холостяцкие стеки, и мы продолжали общение. При этом я продолжал делать все новые и новые открытия. Оказалось, что от молочных продуктов Ангелину тошнит, все рыбные и морские продукты ее организм отторгает, а фрукты она не переваривает. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что начинаю понимать того злого татарина...

Ситуация складывалась совершенно шизофреническая. Мы жили дверь в дверь. Сосед (Бубликов) целыми днями пропадает на работе. Жена соседа (Ангелина) скучает. О чем должен думать одинокий мужчина, живущий по соседству? – Вот и не угадали – одинокий мужчина думал, думал и никак не мог уразуметь, что же она все-таки ест?... Мне кажется меньше всего проблем было у их одиннадцатилетней девочки по имени Лутфия. Каждый раз, когда мы встречались, она пыталась добиться от меня (как французского аборигена) внятного ответа всего на один, мучающий ее вопрос. Ее все время убеждали, что Франция – это культурная высокоразвитая страна. Так почему же тогда во Франции никто не знает и не говорит на языке африканос?

...Прошел год, и я снова приехал в Париж. Жил я уже совсем в другом месте (скрываясь от мести мадам Совэ), но Бубликовы были все там же, и поэтому, по старой памяти, я приехал к ним в гости. И обнаружил совершенно радикальные перемены буквально во всем (кроме, разумеется, пищевого рациона Ангелины, который так и остался для меня тайной). Во-первых с Бубликовым в Эколь Политекник , где он работал, подписали долгосрочный контракт, поэтому ни в какой Сингапур и Австралию он больше ехать не собирался. Во-вторых, Бубликов признал французское вино, и как человек научного склада ума, решил его тщательно изучить. Изучения французского вина происходили по субботам (и я был приглашен именно в субботу). Сама процедура изучения имела место уже не в кухне, а в салоне, и не с резиновыми стеками, а с нормальным мясом, поскольку Бубликов теперь получал приличную зарплату и больше не собирал деньги на авиаперелет в Сингапур. На стене висела подробная винная карта Франции, где были обозначены все главные винные районы, долины и даже отдельные горные склоны. Как человек обстоятельный, Бубликов решил изучить всю эту карту полностью квадрат за квадратом. Он систематически, суббота за субботой, шел по карте слева направо и верху вниз. Перед каждой субботой он шел в библиотеку и изучал соответствующую литературу. Потом он шел в специализированный (для знатоков!) винный магазин и брал надлежащую бутылочку, того самого склона и того самого года, который надлежало изучить. Работа была кропотливая, и в некоторых долинах он задерживался по нескольку месяцев. Деликатный момент, однако, состоял в том, что научный подход научным подходом, но «ведь я же, Зин, не пью один» - Бубликову была нужна компания, а Ангелина по-прежнему не выносила ни запаха мяса, ни вида фужера с вином, уходила в другую комнату, открывала форточки... Ну и компания, естественно, быстро нашлась в виде петербургской аспирантки Сонечки, которая, вообще-то, приехала в Эколь Политекник изучать что-то другое, но увлекающийся человек Бубликов быстро убедил ее, что лишние знания никогда не помешают...

Увы, в итоге Бубликов так и не смог осилить всю карту Франции. Где-то на полпути между Божоле и Савойей все закончилось тяжелым разводом и серьезными проблемами с печенью. Что поделаешь? – наука требует жертв...

ПОСВЯЩЕНИЕ

Теперь я понимаю, что все это на самом деле началось у меня очень и очень давно... Я тогда жил в Черноголовке в аспирантском общежитии – массивном похожем на крепость красном здании, которое местные жители называли «Бастилией». Я как раз собирался поступать в аспирантуру, и для этого, кроме всего прочего, требовалось сдать экзамен по научному коммунизму. Да-да, без научного коммунизма не могло быть никакой теоретической физики. Но экзамен – это еще полбеды. Для того, чтобы быть допущенным к экзамену, требовалось написать и сдать реферат на какую-то там крайне актуальную тему - что-то про базис, надстройку и движущие силы. И был последний срок сдачи реферата, про который я, конечно, знал, но думать о нем не хотел, потому что про базис и надстройку я не то что написать, а двух слов сказать не мог. А когда однажды утром я о нем, наконец, подумал, то на все про все у меня оставалось только три дня.

Что бы там ни говорили, но научный коммунизм не был всесилен. По крайней мере, у нас на физтехе существовала мощная студенческая взаимовыручка, позволявшая бороться с научным коммунизмом даже в, казалось, самых безнадежных ситуациях. Проявлялась она, в частности, в том, что если кто-то когда-то умудрялся сварганить научно-коммунистический реферат о чем бы то ни было, то потом этот раритет бережно хранился, передавался из рук в руки, и им пользовались многие поколения физтехов.

Мой отчаянный вопль о помощи был услышан, и уже к вечеру я держал в руках некий машинописный текст, на титульном листе которого было написано «реферат по научному коммунизму», ниже стояла фамилия и инициалы, разумеется, не автора, а того человека, который последний раз этим текстом пользовался, и затем – название, перевести которое на человеческий язык я не в состоянии. В названии не было ни малейшего намека, ни на базис, ни на надстройку, ни, тем более, на движущие силы. Но это было совершенно не важно. Аккуратно, чтобы не повредить драгоценную рукопись, я снял титульный лист и вместо него изготовил новый, на котором стояла моя фамилия и новое название, содержащее и базис, и надстройку, и даже движущие силы. И все прошло бы совершенно гладко, если бы не мое крайнее легкомыслие.

Элементарные правила техники безопасности по борьбе с научным коммунизмом требовали, чтобы новый автор переписал текст реферата снова, по возможности вкрапливая в него те слова, из которых образовано название. Я же не только этого не сделал, но я даже не заглянул в текст!

На следующее утро, очень довольный собой я отвез этот так легко созданный мной шедевр на кафедру научного коммунизма, которая в те времена располагалась на «Кропоткинской» недалеко от бассейна имени Храма Христа Спасителя. Ввиду того, что сроки сильно поджимали, решение по поводу моего допуска (или не допуска) к экзамену ожидалось в тот же день ближе к вечеру. Однако, когда к концу дня я пришел узнать свой вердикт, меня неожиданно пригласили пройти куда-то внутрь, и там ко мне подошел седовласый старик, который держал в руках мой реферат. Сказать, что старик был в бешенстве – это значить ничего не сказать. По его лицу было понятно, что будь на дворе сейчас тридцатые годы, он бы немедленно отвез меня на Лубянку и там собственноручно пристрелил. А сейчас (видимо, чтобы не портить отчетность) ему даже не дали меня вытурить к чертовой матери. Короче, пыхтя как паровоз на крутом подъеме, он вручил мне три страницы (!), заполненные его возмущениями, требованиями и даже издевательствами по моему адресу, отдал обратно мой шедевр (весь исполосованный красными чернилами) и прошипел, что если завтра к 16.00 я не принесу новый реферат, то об экзамене и об аспирантуре я могу забыть навсегда!

Пока я ехал обратно в Черноголовку, у меня было достаточно времени, чтобы прочитать тот текст, которой я пытался выдать за свой реферат и осознать всю глубину своего падения. Оказалось, что это был даже не текст, а полная... как бы это выразиться помягче... ахинея. Какой-то хаотичный набор никак не связанных между собой фраз, часть которых даже чисто грамматически были абсурдны (например, не имевшие сказуемого, или подлежащего). В общем, было понятно, как это произошло. Из поколения в поколение физтехи вносили в некий исходный научно-коммунистический тест (теперь уже безвозвратно утраченный) свою правку, каждый раз пытаясь приспособить его содержимое к новому названию. Между прочим, судя по тому до какого состояния дошел этот «реферат», его не особенно прочитывали как «сочинители», так и научно-коммунистические «ценители», для которых это все якобы предназначалось. Мне просто не повезло: я имел несчастье нарваться на человека, который не просто его прочитал, а прочитал внимательно. Ну и совершенно естественно, ему захотелось меня прибить, потому что иначе как издевательством, то что я пытался всучить на кафедру научного коммунизма Академии Наук СССР, назвать нельзя.

Ну ладно - это все эмоции, а мне нужно было спасать ситуацию – шутки шутками, но я результате я вполне мог остаться без аспирантуры. На следующее утро я взял толстый учебник по научному коммунизму и выписал оттуда довольно много фраз, которые содержали не только базис, надстройку и движущие силы, но и, возможно, могли ответить на те многочисленные требования, которые старый научный коммунист высказал на своих трех страницах. Чтобы довести объем сочинения до минимально приличного, я взял ножницы и вырезал из прежнего (уже все равно загубленного) текста еще несколько фраз, которые, по крайней мере, были грамматически правильными. Ну наконец, чтобы вся эта белиберда (я имею ввиду выписанные и вырезанные мною фразы) хоть как-то между собой состыковывалась, я сочинил еще несколько переходных фраз самостоятельно. После этого, я все склеил в одну кучу и побежал к знакомой машинистке, которая за деньги быстро и без ошибок бралась перепечатать любой текст.

В 15.45 я стоял перед профессором Козыревым (так звали сердитого старика) на кафедре научного коммунизма и трепетно держал в руках свой новый шедевр. Было похоже, что маститый ученый коммунистических наук больше не собирался меня убивать, а хотел лишь примерно проучить. Он отказался брать на рассмотрение мой новый реферат. Он сказал, что для того, чтобы его анализировать, ему нужны те замечания, которые он записал на трех страницах, и которые он мне отдал прошлый раз. Еще он сказал, что завтра в 10.00 начинается заседание кафедры, на котором будут приниматься персональные решения о допуске к экзамену, и если к этому времени я не сдам ему свой реферат вместе с его, Козырева, замечаниями, то я могу быть свободен.

Как сказал бы Штирлиц: «А вот это - провал...». Я хорошо помнил, как сидя за столом в своей комнате в общежитии, на радостях, что дело сделано, я скомкал эти три листа и вышвырнул их в мусорную корзину. Я ехал обратно в Черноголовку и живо представлял себе, как примерно в это самое время по комнатам ходит уборщица, протирает пол и освобождает мусорные корзины. Она это делает не ежедневно, а раз в два-три дня, поэтому у меня еще есть шанс... У меня еще есть шанс!... Если бы это было кино, то в этот момент должна была бы послышаться тревожная музыка, и где-то там за кадром начали бы тикать часы...

Я вбежал в свою комнату и бросился к мусорной корзине. Сердце мое упало: корзина была пуста... И опять в голове послышался загробный голос Тихонова: «А вот это – провал...». Спокойно, - сказал я себе, - спокойно! До десяти утра еще есть масса времени...

Я, не торопясь (да-да, именно не торопясь!), спустился вниз на первый этаж, и, сохраняя на лице предельное спокойствие (как у египетского сфинкса), подошел в вахтерше Эльвире Прасковьевне. Далее, выдерживая исключительное спокойствие в интонациях, я попытался завести с ней светскую беседу:

- Добрый вечер, Эльвира Прасковьевна! Вы знаете, давно хотел у вас спросить, куда это выбрасывает мусор наша уборщица, когда убирается на этажах?...

Вместо ответа Эльвира Прасковьевна стала очень пристально и с большим подозрением меня рассматривать. Она явно ждала от меня какой-то каверзы. Тут я должен немного отвлечься, чтобы дать небольшое пояснение. Дело в том, что с некоторых пор я был у Эльвиры Прасковьевны на нехорошем счету. То есть сначала я был у нее на очень хорошем счету, потому что я был тихий и прилежный мальчик: не пил, не курил, на водил по ночам девочек, а вместо этого все время что-то читал, писал, ходил в библиотеку, и вообще, занимался не чем-нибудь, а те-о-ре-ти-чес-кой физикой. Но потом в наших с ней отношениях приключился серьезный инцидент. Эльвира Прасковьевна Фрейда не читала и, видимо не догадывалась, что если человек не увлекается девушками, то, скорее всего, он увлекается чем-нибудь еще. И если раскопать вот это «что-нибудь», то, скорее всего, выяснится, что лучше бы он увлекался девушками... Впрочем, безо всякого Фрейда, народная мудрость выразила это кратко и емко: «В тихом омуте черти водятся».

Да, у меня было одно тайное увлечение, о котором мало кто знал... Я с самого раннего детства любил иногда (не часто, а именно иногда), что-нибудь взорвать. Ну там бомбочку какую соорудить, ракету запустить... Что я с этим своим хобби творил в детстве – про то нужно писать отдельный триллер, скажу лишь, что Бог был милостив, потому что я ни себя, ни окружающих, ни разу не покалечил, хотя мог бы, еще как мог бы! С возрастом это стало постепенно проходить, но изредка еще бывали рецидивы. Последний случился месяца за два до описываемых событий. Я как раз заканчивал писать диплом (как сейчас помню, про гидродинамику топологических образований в сверхтекучем гелии-3) ну и естественно решил как-то заглянуть в детский мир. Я увидел там этот большущий управляемый танк и погиб... Он был как настоящий, такой элегантный! А то, что за ним тянулся провод к пульту управления (в те времена про радиоуправляемые игрушки никто и не помышлял), его совсем не портило – скорее наводило на размышления... Вот ему бы вместо этого пластмассового дула, да настоящую пушку установить, - подумал я, - а на пульт поставить еще одну кнопочку, вот тогда бы мы повоевали...

У меня был сосед по комнате в общежитии – имени его я называть не буду, потому что сейчас он человек весьма известный. Он был постарше меня и как раз заканчивал возиться с кандидатской – наверное поэтому мне и удалось увлечь его своей идеей. Короче, мы поехали в детский мир и купили каждый по танку.

Я не стану здесь раскрывать всех своих технологических секретов, как мы все это сделали - не приведи Господь, кто-нибудь из нынешних молодых надумает повторить (они, молодые, сообразительны, да и материалов сейчас пруд пруди – это мы тогда должны были извести несколько десятков спичечных коробков, чтобы набрать достаточно серы). Скажу лишь, что после двухнедельной захватывающей работы на корпусе каждого танка было установлено по пять пушек калибра 5 мм, сделанных из медных трубок, и каждая пушка приводилась в действие отдельным тумблером, установленном на пульте управления. Добавлю еще, что на испытаниях наши пушки с легкостью пробивали насквозь толстый учебник по диалектическому материализму, так что «игрушка» у нас получилась еще та... В ходе предполагаемого боя каждая пушка могла выстрелить лишь один раз (перезаряжать ее нужно было бы потом долго и нудно), учитывая же убойную силу нашего вооружения, повторное сражение едва ли могло состояться. «Гарантированное взаимное уничтожение» - как любили тогда говорить военные и политики...

В заранее оговоренный день танковая дуэль состоялась! Мы стояли на кроватях, а танки ползали по полу. Первым же выстрелом я перебил противнику гусеницу, однако он, имея возможность поворачиваться на месте, прицелился, и, выстрелив залпом сразу из двух орудий, снес мне полбашни вместе с одной из пушек...

...После того, как дым стал рассеиваться, мы, наконец, смогли увидеть масштабы потерь и подвести итог. Разумеется, это была боевая ничья – оба танка были разрушены полностью и восстановлению не подлежали. Однако, когда дым немного рассеялся, мы обнаружили, что картиной поля боя мы любуемся не в одиночестве. В дверном проеме стояла вахтерша Элеонора Прасковьевна. Она совершенно случайно в это время оказалась на этаже и прибежала сюда, привлеченная звуками стрельбы и нашими дикими криками (а вы думаете что, во время боя солдаты молчат?) Элеонора Прасковьевна стояла в полном оцепенении, хотя и явно пыталась что-то сказать, потому что рот у нее, то открывался, то закрывался, то открывался, то закрывался... Зато глаза были выпучены до пределов, отпущенных природой, и не мигали совсем...

Так вот, надеюсь теперь понятно, почему на мою невинную попытку завести светскую беседу, Элеонора Прасковьевна отреагировала несколько скованно и нервно. Перебрав в уме все возможные варианты подвохов и, видимо, так и не сумев меня раскусить, она с осторожностью ответила:

- Куда выбрасывает, куда выбрасывает... В мусоропровод, куда ж ей еще выбрасывать?...

Я сразу же приободрился: во всяком случае, за пределы этого здания драгоценные листики еще никуда не ушли, значит еще не все потеряно. Далее я стал заливаться соловьем, про то, что по ошибке, случайно из-за забывчивости и нервности характера, я положил свою дипломную работу не в ящик стола, а в мусорную корзину, и теперь очень хочу забраться в мусоропровод... Элеонора Прасковьевна, видимо окончательно решила, что имеет дело со скорбным духом, и смягчилась.

- Да как же я тебе его открою, золотой ты мой? - сказала она с явным сочувствием. – У меня и ключа-то нету. Мусоропроводом ведают коммунальные службы. Завтра часиков в шесть придет помоечная машина, вот они и откроют. А так, в мусоропровод никому ходу нет! Строго-настрого!...

С половины шестого утра я стоял у дверей мусоропровода, как часовой у мавзолея. Подводя итог всему тому, что я передумал и переговорил сам с собой за те сорок минут, пока поджидал помоечную машину, могу сказать лишь, что любви к научному коммунизму то утро мне не добавило. Мусорщикам, которые приехали вычищать мусоропровод, я наплел что-то про письмо моей давно умершей бабушки – последняя о ней память... (Ну не рассказывать же им про научный коммунизм в самом деле). Симпатичные мужики с добродушными свекольными лицами открыли заветную дверь и великодушно вручили мне вилы: «На, копай, а мы покурим покеда...».

Никогда не думал, что могу так обрадоваться помойке. Передо мной открылась приличных размеров вонючая гора (почти с меня высотой), где было собрано все, что успели нагадить студенты, аспиранты, научные работники, их жены, дети, друзья и гости за сутки. Нагадили, прямо скажем, немало – десять этажей, шутка ли?... И вот пока я увлеченно, но очень осторожно разгребал всю эту кучу (важно было не только найти листики, но и не повредить их), где-то «за кадром» явственно послышалась мелодия «Собачьего вальса». Думаю именно в то утро, там, на помойке, и происходило мое посвящение в придурки.

Я нашел эти драгоценные листики. Мой, так сказать, «пропуск в аспирантуру» лежал в обнимку с картофельной кожурой, рыбными очистками и еще какой-то гадостью, природу которой я не понял. То, что бумага была мятая и вся в пятнах, было не самое страшное. Хуже всего был запах...

Чтобы успеть к десяти на «Кропоткинскую», нужно было выезжать не позднее половины восьмого. И вот, все оставшееся время я провел с утюгом разглаживая треклятые три листа бумаги и изредка побрызгивая на них хвойным дезодорантом. Перед самым выездом я решил провести «независимую экспертизу»: растолкал своего соседа и сунул ему под нос реставрированную научно-коммунистическую рецензию.

- Скажи, это чем-нибудь пахнет? Только честно!

- Как будто в хвойном лесу кто-то наблевал, - буркнул мой неделикатный сосед и повернулся на другой бок...

Без пяти минут десять, я вручил профессору Козыреву свой реферат и деликатно спрятанные под ним три листа его замечаний. Заслуженный деятель научно-коммунистических наук был вполне удовлетворен проведенной экзекуцией (о масштабах которой он, к счастью, даже не подозревал). Будучи в хорошем расположении духа, даже не полистав реферат и не посмотрев длинный список своих замечаний, он великодушно допустил меня к экзамену. Самое главное, конечно, было не то, что он ничего не стал читать – самое главное, что он ничего не стал нюхать!