|
|
||
Когда я думаю обо всем этом, то не перестаю поражаться той легкости, с которой все мы ветвимся. Тот, кто хоть однажды жил, знает, как много развилок на дорожках нашего цветущего Сада. Тот, кто хоть когда-нибудь бродил по этим тропинкам, наверное, помнит эти удивительно легкие, мимолетные прощания с самим собой почти на каждом шагу, особенно весной. Что ни развилка, то новая пара двойников, расходящихся в разные стороны, как правило, навсегда. А между тем, каждый несет свое, заметьте, исключительное видение мира. Боже мой, а сколько трупов остается слева и справа! Эти души тоже несут по Саду сквозь траву и гуденье пчел свои неповторимые знания об Истине. Только кто их слушает? "Слова прощания никогда не могут быть ошибкой", - говорит Боконон, и он конечно же прав.
Каждый, кто хоть ненадолго заглядывает в наш густой заросший Сад, сразу же превращается в ветвистое дерево. Но нужно обладать мудростью Боконона, чтобы заметить, что все такие деревья - это просто части большого дерева Карасса. Именно этот замечательный генезис и позволяет нам иногда безошибочно угадывать среди хитросплетений дорожек в самых глухих чащах Сада утерянных некогда самих себя. Просто всем нам давно уже хочется выложить друг другу свои уникальные знания об Истине.
В этом и состоит один из самых гениальных по простоте Путей, который было
дано узреть Боконону. Как самое заветное, он никогда не высказывал эту
идею прямо, но в тайне всегда мечтал когда-нибудь прямо посреди
буйствующего весенними ароматами Сада собрать на Вселенский конгресс
весь наш замечательный Суперкарасс, включая рыб и, особенно, насекомых,
и узреть, наконец, великую Истину, пускай и не всю, но во множестве
ее неповторимых граней.
Тридцать три - это рубеж за которым наступает ясность. Иногда, правда, случается, что в тридцать три распинают, но я не слишком настойчиво к этому стремился, и когда подоспело мое время, никому из окружающих просто не пришло в голову, что вот сейчас тот самый момент, когда меня следует поднимать на крест. Так что, чаша сия миновала меня, и теперь вместо ее божественного яда мне предстоит потягивать через тонкую трубочку земной коктейль под названием "Чудес-не-Бывает".
За свои тридцать три я превратился в дерево. Вместо того, чтобы целеустремленно восходить на Голгофу, я всю жизнь ветвился. Первое серьезное ветвление произошло из-за паровоза, когда мне было шесть лет. Это черное страшилище каждый день взад-вперед носилось под окнами моего дома. Оно пыхтело, лязгало, внушало ужас и притягивало. В руках у меня был массивный ржавый железный ключ, которым, по-видимому, когда-то запирали вход в подземелье, полное грешников. Тот я, которого назвали Волченком, положил ключ на рельсы и остался смотреть, что из этого получится. Тот я, которого назвали Простаком, положил ключ на рельсы и убежал, а тот я, который пишет эти строки, не решился посягнуть на железного великана и выбросил ключ.
Волченок увидел, как паровоз подпрыгнул одним боком, и потом едва-едва сумел упасть обратно на рельсы, он увидел пепельно-серое лицо машиниста и навсегда усвоил, что любая мощь уязвима. Простак ничего не увидел, и лишь запомнил на всю жизнь, что убегая от ужасного поступка, назад не оглядываются. А я еще долго жил с ощущением, что паровоз, атомная война и смерть - вещи равновеликие.
Наши ветви разошлись не сразу - еще несколько лет мы вместе гоняли мяч и воровали подсолнухи. Потом я, которого звали Волченком, начал курить и отбирать у шпаны мелочь, я, которого звали Простаком, занялся обменом-продажей чижей, марок и прочим мелким бизнесом, а я, будущий писатель, начал становиться паинькой.
За два года до окончания школы меня, Волченка, сцапали после того, как мы грабанули квартиру и не слишком ласково стукнули оказавшуюся дома хозяйку. С перепугу мы ничего не унесли, тетка выздоровела, но мне, как заводиле, дали пять лет. В тех местах, где я отдыхал, не существовало не только свободы но и времени, поэтому я вернулся таким же пятнадцатилетним, только высушенным и пришибленным. Чтобы доказать, что мне уже двадцать, я пырнул ножичком какого-то засранца и опять получил пять лет. После этого реальность течения жизни стала для меня проблематичной. То ли я еще один раз сидел, то ли это было уже то, что почему-то называли "свободой", только однажды мутным лунным вечером среди сочной травы, ив и тополей мне под лопатку кто-то сунул длинное острое перо, и я умер. Помню только, что было ужасно больно и безумно тоскливо.
А я, Простак, продолжал потихоньку жить, не оставляя после себя ровным счетом никаких ярких событий. Только в армии, где я служил танкистом, судьба потеряла терпение и взяла мою жизнь в свои руки. На ученьях она жахнула в мой танк чем-то далеко не учебным, и он запылыл как факел. В конечном счете моя жизнь оказалась вне опасности, ибо сожженным было только лицо. Я по-прежнему мог видеть и слышать окружающий мир, и, более того, этот мир стал обладать потрясающей реальностью. Однако в этой реальности был один зияющий дефект - я не мог понять, кто в ней я.
Вместо лица у меня теперь было что-то бугристое с двумя отверстиями для глаз, двумя дырочками для приема кислорода и одним большим отверстием, которое я использовал главным образом для приема разных видов спиртного. Прошло много лет, и когда возможности местного магазина меня окончательно перестали удовлетворять, я как-то накачался чистым медицинским спиртом, и после этого в меня закралось подозрение, что я - это небольшой паровоз, который просто нужно завести, и тогда все сразу станет на свои места. Я поднес ко рту спичку и дохнул. Увы, судьба снова посмеялась надо мной - я оказался вовсе не паровозм, а бегающим, ползающим, корчащимся вулканом. С этой мыслью я и умер.
Вышло, однако, так, что паинька из меня, будущего сочинителя, получился не вполне. Я продолжал ветвиться. Я был уже очень послушным мальчиком, я знал, что лазить по деревьям не хорошо, но в то дождливое осеннее утро, когда я оказался под разлапистым каштаном, я задумался. И после этого один из нас все-таки пошел домой делать уроки, а другой не выдержал и полез на дерево.
Тем временем, должно было случиться так, что от тоски и мерзостной погоды изолятор, столько лет исправно защищавший окружающий мир от электричества в 220 вольт, свалился со столба, и провод с этим электричеством провис в метре от мокрой земли.
Мне так и не удалось выучить больше ни одного урока. Я вообще больше ничего не узнал про этот мир. Я накрыл грудью провод, отпустил в землю часть так стремившегося туда электричества, а через два дня туда же отправилось и мое тело.
Пройдет много лет, и, одиноко потягивая шампанское в своей прокуренной комнате на краю огромного Города, я буду вспоминать эти пышные похороны, на которые пришли почти все обитатели поселка. Ни до ни после здесь не видели таких людных похорон. Еще бы! - хоронили тихого ангелочка. Я стоял в пионерском приветствии у изголовья маленького гробика и пришибленно смотрел на лежавшее в нем свое тело. Почему-то именно эта маленькая смерть заронила в меня первое, оказавшееся столь плодовитым, зерно сомнения в справедливости земного мира.
Я изрядно постарел, пока писал эти строки. Мне уже тридцать семь, а это рубеж, за которым перестаешь ветвиться. Можно спокойно оглядеться, ибо будущее теперь гарантировано без вариантов. Можно сказать, "приехали". У великих Поэтов, вообще, принято в этом возрасте финишировать, но куда мне до них. Пока они всю жизнь рвали сердца и резали в кровь свои босые души, я лишь ветвился.
Странное дело - в зрелом возрасте я почти никогда не мог уловить тот момент, когда произошла развилка. Лишь спустя некоторое время я вдруг замечал, что неподалеку имеется мой двойник, и этот двойник затевает какую-то очередную авантюру, которой я опять счастливо избежал. Лишь теперь, когда процесс ветвления уже кончился, я вдруг подумал: "Боже мой, а ведь столько глупостей можно было наделать - как же это я все на свете прохлопал, а?".
Конечно, уже ничего не изменить, и все-таки, следуя совету мудрого Боконона, я собрал сегодня в свою прокуренную комнату почти все свои "параллельные инкарнации" на своеобразный мини-конгресс нашего Карасса. Право же, нам есть, что рассказать друг другу.
С этим парнем наши пути разошлись довольно давно, сейчас уже трудно установить, когда именно. Мы с ним разошлись на том, что он стал подолгу смотреть программу "Время" и читать газеты, а я нет. Потом он стал слушать "радиоголоса" и с интересом изучать фотографии Политбюро при вручении медалей, стараясь по расположению политбюровцев относительно генсека вычислить политический прогноз на ближайшее будущее. Я даже подумал, не заразился ли он вирусом СПУД (синдрома приобретенного умственного дефицита) - эта болезнь в те времена была очень распространена, особенно в среде партийных и комсомольских работников. Но нет, прошло время, он поостыл, забросил читать газеты и ни в диссиденты, ни в партию поступать не стал. Однако, видимо, какая-то отметина на нем все-таки осталась, потому что прошло еще немного времени, и это государство навалилось на него так основательно, что он даже получил другое имя, а это в среде моих "паралельных инкарнаций" большая редкость. Его назвали Драгов. Он раз за разом попадал в такие переплеты, что вырастил свой собственный довольно густой Карасс. Правда к тому времени когда мы собрались на наш "конгресс", почти все его ветви уже погибли. Послушайте, как это было.
Было время, когда он начал становиться довольно неплохим художником. Он рисовал замысловатые формулы, а потом печатал их в журналах. В то время многие вместо выставок распостраняли свои работы через журналы. Его работы были замечены, и в Академии Художеств ему было предложено устроить персональную выставку. И с профессиональной и с любой другой точки зрения - это была редкая удача.
А потом произошло вот что. В Москве была умопомрачительная весна, зазеленело все, что только могло зеленеть, в моду снова стали входить "мини", совсем недавно умер, как потом выяснилось, уже предпоследний Генсек, и вообще, казалось, что жизнь только начинается. В довершение ко всему мой приятель художник влюбился. Влюбился серьезно и совершенно безнадежно. Его возлюбленная, Танюша, отвечала ему взаимностью, но у нее была семья, дети, а у ее мужа было серьезное положение, и эта семья была абсолютно неприкосновенной. А то, что моего приятеля посетило серьезное чувство, было понятно уже хотя бы из того, что отношения у них с Танюшей были исключительно платоническими, чего с моим богемным холостым художником до этого не случалось никогда.
И вот, посреди всего этого весеннего великолепия, в разгар сердечных мук и страданий моего приятеля вызвал к себе чиновник из Академии Художеств, который занимался оформлением его выставки. Чиновника звали Вадимом Васильевичем Голубевым. Он всегда носил серовато-голубоватый костюм с галстуком (как потом выяснилось, это у них там было что-то вроде обязательной униформы), и называл он моего приятеля, как и всех окружающих, обязательно по имени-отчеству, но на "ты" (это у них там были такие правила этикета).
Обычно Вадиму Васильевичу требовалась какая-нибудь очередная справка на предмет анкетных данных близких и дальних родственников моего приятеля. Это была самая первая выставка, и все было очень серьезно. В этот раз, однако, Вадим Васильевич никаких справок не потребовал и, более того, сообщил, что решение уже практически принято. Осталось лишь уладить последние небольшие формальности, и для их улаживания он почему-то предложил выйти из кабинета и прогуляться по саду рядом со зданием Академии Художеств.
И так довольно многословный, Вадим Васильевич в этот раз превзошел самого себя. Первая фраза, сводившаяся более-менее к утверждению (хотя и с вопросительной интонацией), что никто не сомневается в патриотичности моего приятеля, заняла у него пятнадцать минут. У моего художника через пятнадцать минут было назначено свидание с Танюшей - свидание с таким трудом устроенное по причине семейного положения его возлюбленной - и голова его ни о чем другом думать не могла. Он довольно рассеянно, без каких-либо оговорок подтвердил свою патриотичность. И совершенно напрасно, ибо будь он чуть менее влюблен, он бы почувствовал, что дело принимает серьезный оборот.
От себя добавлю, что нисколько не удивлюсь, если когда-нибудь обнаружится, что в ГБшных инструкциях по вербовке есть рекомендация брать клиента именно в состоянии безнадежной влюбленности. Мне кажется, что они, как профессионалы, должны были бы обнаружить что в этом состоянии иммунная реакция организма на спецслужбы сильно понижена.
У Вадима Васильевича была очень специфическая манера разговаривать. Если не смотреть ему в глаза, можно ошибочно решить, что имеешь дело с классическим занудой. Он мог говорить о чем угодно, как угодно и сколько угодно. В одном десятиминутном экспромте он мог, начав рассуждать о великом Леонардо, легко и плавно закончить анализом спринтерских свойств правого форварда "Спартака". Если ему дать на эти две темы не десять, а пятнадцать минут, то он столь же легко может провести середину разговора через проблему вымирания гепардов в Центральной Африке. В действительности, он, конечно, был никакой не зануда, а высококлассный профессионал, и область его профессионализма можно было легко установить, если попробовать абстрагироваться от того, что он говорит, и внимательно посмотреть ему в глаза. И тогда становится предельно ясно, что имеешь дело со знаменитым удавом по имени Ка-а, который в известной сцене с мартышками шепотом произносит: "Бли-и-иже-е-е!!!".
Мой приятель, по причине крайней влюбленности и страданий из-за рушащегося свидания с Танюшей, просто прохлопал ушами еще два промежуточных тезиса (каждый минут по двадцать) о важности рисования формул для мощи нашей Родины, а также о несомненном его желании, как художника-гражданина, помочь в этом важном деле своей Родине, так сказать, напрямую. И после этого Вадим Васильевич ласково сообщил, что раз так, то ему, как художнику-гражданину, будет нелишне знать, что он, Вадим Васильевич, не только чиновник Академии Художеств, но и еще (главным образом) офицер госбезопасности, а ему, художнику-гражданину, предлагается дать подписку о добровольном согласии помогать своей Родине, так сказать, напрямую.
Только в этот момент мой приятель протрезвел и заметался. Он понес какую-то сбивчивую околесицу, что, хотя он и художник-гражданин, и со всем сказанным выше согласен, но... только не это!
- Бли-и-иже-е-е!!! - ласково отвечал ему на это Вадим Васильевич, в том смысле, что он же не предлагает стучать на своих сограждан - боже сохрани! - ему самому такие вещи глубоко противны. Нет-нет! Он будет продолжать заниматься своим профессиональным делом, только теперь обо всех сколько-нибудь интересных идеях в области его профессиональных знаний, ему предлагается сообщать своей Родине не только путем публикаций в журналах, но и, так сказать, напрямую.
Мой приятель продолжал нести какой-то судорожный бред, в том смысле, что все это, конечно, правильно, но зачем какая-то подписка, что он на все согласен, но... только не это!
- Бли-и-иже-е-е!!! - снова ласково отвечал ему Вадим Васильевич, в том смысле, что это же просто пустая формальность.
- Не хочу, не буду, не буду, не хочу... - совсем заметался мой приятель.
- Бли-и-иже-е-е!!! - ласково говорил ему Вадим Васильевич, в том смысле, что он ни за что не поверит, что такой несомненный художник-гражданин откажется помогать своей Родине. Или в нем ошиблись?
Прижатому к стене, бедному художнику оставалось теперь лишь понести крутую антисоветчину, и опытный Вадим Васильевич это почувствовал. Чтобы избежать совершенно ненужного срыва в неправильном направлении (всю эту антисоветчину Вадим Васильевич мог высказать и сам и, может быть, даже более искренне, чем все то, что говорил перед этим), он быстро свернул разговор. Моему приятелю было предложено спокойно, неторопясь, а главное, непредвзято обдумать сделанное ему предложение с учетом, так сказать, реальностей нашей жизни.
Вся эта драма продолжалась часа два. Весь помятый, но пока еще не побежденный, мой приятель, не питая уже никаких надежд, рванулся к месту назначенного свидания, где совершенно потрясенный увидел, что его любимая все еще его ждет.
У Боконона есть такой термин: " Быть на вытяжке". Это когда одним концом твоя душа погружается в ад, и одновременно другим концом поднимается на вершины блаженства. Генерация от такой "термопары" идет просто ужасающая, особенно у поэтов. Поэтому Боконон, хотя и считает подобное состояние очень продуктивным с точки зрения промысла за Истиной, настоятельно рекомендует им не злоупотреблять.
Мой приятель пребывал " на вытяжке" около трех недель. Результатом было около сотни писем, которые они с Танюшей писали друг другу по нескольку раз в день. Это был совершенно безумный период в его жизни. Промежутки между счастливыми мгновениями свиданий с любимой женщиной заполнялись либо писанием любовных писем, либо отчаянными конвульсиями на свиданиях с Вадимом Васильевичем. Долго это выдержать было невозможно, и в конце-концов мой приятель сломался и начал ветвиться.
Странное дело, но есть что-то фрейдистское в этой ГБшной вербовке. Ведь им абсолютно ничего не стоит просто изнасиловать человека, однако нет, они этого не делают - им нужно, чтобы хоть шепотом, но прозвучало слово "да", и жертва отдалась сама. Позже мой приятель, уже ставший Драговым, понял, что и содержание его шпионских донесений тоже абсолютно никому не нужно, а нужен лишь сам факт подачи этих донесений. И лишь спустя много лет, пусть с опозданием, но он все-таки понял, что им в действительности нужно: они просто ловцы человеческих душ. Они их кушают, и тем и живут.
Любопытно, что в этой ситуации именно Татьяна, любящая его женщина, правильней всего, просто своим женским нутром почуяла, что происходит, и как нужно себя вести. По ее мнению, нужно было просто перестать дергаться и принять (спокойно и твердо) какое-то решение, причем, по-большому счету, даже не очень важно, какое. Важно, что только в этом случае есть шанс послать всю их контору на известные всем три буквы не на словах, а по-настоящему.
На предмет принятия такого решения мой приятель и разветвился. Один резонно решил, что с подобным чудищем ему, пожалуй, в открытой схватке не справиться, и поэтому единственный шанс спасти свою душу - это попробовать потянуть время в игре в кошки-мышки, а там - видно будет. Он явился к Вадиму Васильевичу и твердо заявил, что все взвесив, он понял, что готов к сотрудничеству. Далее, под диктовку Вадима Васильевича он написал бумагу, что исключительно добровольно обязуется сотрудничать с органами госбезопасности на предмет научно-художественной разведки и в связи с этим принимает на себя кличку "Драгов". Вадим Васильевич внимательно перечитал бумагу, спрятал ее в стоявший рядом сейф, а потом торжественно объявил, что как раз накануне было принято окончательное решение об организации долгожданной персональной выставки, и в результате все складывается совершенно замечательным образом. Далее Вадим Васильевич не удержался и в свойственной ему манере выдал из себя десятиминутный пассаж на тему о том, что он безумно рад, что не ошибся в здравомыслии моего приятеля, что теперь все будет прекрасно, что он не сомневается в том, что они хорошо сработаются, а теперь можно и отдохнуть, потому что до выставки еще больше двух месяцев, а погода стоит совершенно отменная, и можно съездить на море, например в Ялту, поохотиться с подводным ружьем на кефаль...
В некоторый момент Вадим Васильевич вдруг вспомнил, что дело-то уже сделано, быстро свернул свой монолог, и они расстались.
Другой же двойник моего приятеля-художника решил не поступаться принципами, и твердо заявил Вадиму Васильевичу о своем отказе, причем если его устного заявления недостаточно (а отказывался он в каждой из предшествующих бесед), то он готов дать свой отказ в письменном виде и даже, если потребуется в достаточно сильных выражениях.
Вадим Васильевич грустно улыбнулся и первый раз назвал моего приятеля не по имени-отчеству и на "вы":
- Видете ли юноша, вы так и не поняли одну простую вещь. Органы никогда не ошибаются. И если вдруг оказывается, что сотрудничество с каким-либо человеком оказывается невозможным, то это не может произойти из-за того, что он отказался, т.е. мы ошиблись в своем выборе - это исключено. Это может произойти только в том случае, если вдруг оказывается, что этот человек становится бесперспективным, если он начинает опускаться и с профессиональной, и с любой другой точки зрения, т.е. по-простому, оказывается в жопе. Так бывает, еще как бывает - неудачников в нашей жизни пруд пруди. А неинтересные люди Комитет не интересуют. Прощайте, юноша, желаю удачи.
Как ни харахорился мой принципиальный приятель, но его тоже зацепили, и зацепили, может быть, даже более основательно чем того, кто вознамерился переиграть Комитет в кошки-мышки. Комплекс пострадавшего от КГБ иногда убивает еще эффективней, чем даже стукачество. Мой принципиальный приятель получил имя Недрагов, хотя сам он об этом так никогда и не узнал.
А Танюша тоже разделилась на две ветви: одна ушла за Драговым, а другая - за Недраговым. Таков закон - любящая женщина во всем разделяет судьбу своего любимого. Правда, в отличие от Драгова и Недрагова, которые кое в чем были не похожи друг на друга, обе Танюши были абсолютно эквивалентны.
Прошло совсем немного времени, и Недрагов действительно почувствовал, что находится в глубочайшей заднице. Вроде, как бы, ничего и не произошло - ну не устроили ему выставку, ну и что? - но постепенно и его коллегам и даже ему самому стало предельно ясно, что все те формулы, что он рисует, это просто серая тягомотина. На работе его перестали принимать всерьез, и кроме Танюши, он стал никому не нужен. Его обществом стали тяготиться, ибо сам по себе, в отрыве от формул, Недрагов как личность никакого интереса не представлял - обычный очкарик-зануда. К тому же, он был дико необразован. Во всем, что не касалось его формул, он был до такой степени темным, что мог Цицерона назвать греческим оратором, а музыку из "Щелкунчика" спутать с "Лебединым озером". С ним было просто стыдно появляться в приличном обществе.
Беда состояла еще и в том, что при всем его желании, свалить все свои неудачи на козни КГБ никак не удавалось. В результате Недрагов стал впадать в невротическую депрессию. В сочетании с продолжавшейся безнадежной влюбленностью, это создавало гремучую смесь.
В медицинской литературе это состояние получило название "синдрома Анны Карениной". Однако, в отличие от женщин, поступки которых в этом состоянии может легко спрогнозировать любой читавший Толстого фельдшер, мужчины, страдающие синдромом АК, значительно менее предсказуемы. Женщина просто убивает любовь (единственное, что у нее осталось в жизни!) своим занудством и навязчивостью, а потом прыгает под паровоз. Мужчине же всенепременнейше нужно сначала как-то самоутвердиться, и обычно именно этот акт самоутверждения и убивает любовь (тоже, кстати, единственное, что у него осталось в жизни), а уже затем наступает трагическая развязка. Добавлю в скобках, что в выборе развязки мужчины обычно более изобретательны.
Я не зубоскалю, Боже сохрани! - все это действительно очень печально. Замечу только, что современная медицина считает лучшим (если не единственным) средством лечения синдрома АК небольшие инъекции цинизма. Если болезнь не слишком запущена, то два-три кубика в сутки в течение недели, как правило, дают полное выздоровление. Благо, ампулы цинизма - это последнее, что еще осталось в наших аптеках.
Однако, в случае с Недраговым ситуация была несколько более запутанной. С одной стороны, болезнь почти сразу оказалась в крайне запущенной фазе, и любая, даже малая доза цинизма могла лишь спровоцировать трагическую развязку. С другой стороны, Танюша его действительно любила, хотя обычно чувства партнера больного синдромом АК достаточно поверхностны. Это и привело к тому, что последовавшая вскоре неизбежная драма, при всем своем трагизме, оказалась окрашенной в мягкие лиричные тона.
"Ветвистые деревья умирают постепенно" - утверждает мудрый Боконон, и он, конечно же, прав. Даже истеричному Недрагову не удалось умереть сразу.
В отличие от женщин типа Анны Карениной, Чацкие в минуты отчаяния лишь требуют себе карету. Доведенный своим самоедством до состояния невротического ступора, Недрагов заявил: "Все, хватит! На Кавказ! На Кавказ!...". А потом накануне отъезда случилось то, что должно было когда-то случиться. Во время свидания они с Татьяной забрели куда-то глубоко в лес Лосиного Острова, и там Недрагов достаточно грубо овладел своей возлюбленной.
"... какая я была счастливая, как мне было хорошо с тобой. Ты был рядом со мной каждое мгновение, даже когда я была далеко. Какие у тебя волшебные руки, как я плыла куда-то от их прикосновений, как хотелось, чтобы это было вечно. И как все сразу кончилось. Боже, как грустно! Я не в состоянии вычеркнуть последнее и оставить все остальное. И не будет больше сонат Шопена, останется только Борис Христов со своими молитвами. Но я тебя прощаю. Я могла бы все разложить по полочкам и объяснить. И хватило бы у меня сил тебя остановить. Что тебе плохо было я не сомневаюсь - хорошо только когда обоим хорошо. Только мне в тысячу раз хуже.
В тебе задатки великого соблазнителя. Только любить так не надо. И тогда все получится. А я так тебя любила, что сейчас просто рыдаю. Я бы могла многое тебе в этом деле объяснить, поздно только. Вот чего тебе простить не смогу никогда - так это не купленного обратного билета. Как же так можно было! Это отчаяние нужно нести гордо, им делиться не надо, и можно прямо в глаза смотреть и не краснеть. Мне жаль тебя. Это женщине простительно быть такой, а мужчине - нет. Не будь тряпкой! Тебе действительно сейчас в самый раз уехать и вытравить все, что со мной связано. Но не волнуйся - назад ты вернешься, никуда не денешься, и будут у тебя неровности и споткнешься еще не раз. Все впереди. Только так трудно и сложно как со мной тебе никогда ни с кем не будет. Радуйся. Больше не зазвучат во мне стихи о любви. Остался только "Черный человек", но без желтоволосого мальчика и женщины... Боже мой, какое отчаяние, как больно, как грустно, если бы можно было вложить это в голос, ты бы услышал мой крик. Прощай. Плыла я плыла и куда приплыла..."
"Какая я несчастная! Ты уехал, я немного ошиблась, я думала, что это будет позже. И вышла не проводить тебя, а позвать к себе домой. Хотела поиграть тебе. Это действительно был последний возможный случай, подаренный мне. И не смогла им воспользоваться. Может быть от этого я потом рыдала как безумная. И сейчас еще держу себя в руках только потому, что иначе к вечеру все еще на лице будет. А комок в горле так и рвется наружу.
Я пришла домой, включила "Неоконченную симфонию" Шуберта, взяла снова твое письмо, легла - и такое во мне отчаяние. Кто сказал, что любить - это счастье? Пусть бы ее, проклятой, вовсе не было. Тихо и спокойно.
Я, безумная, хочу быть с тобой. Хочу, чтобы ты сжал меня до боли. Хочу, чтобы так было вечно. Я - сумасшедшая. Я люблю тебя.
Сейчас уже четыре часа. Я, кажется, три часа пролежала. Пора подключаться к внешнему миру. Вечером это произойдет само собой. Придут люди. А тебя я не увижу.
Мой муж как-то сказал, что все пороки человеческие от безделия. И прав, наверное. Мне бы лопату в руки, мне бы хлеб насущный добывать, мне бы коров доить - некогда было бы с ума сходить. Мне будет тоскливо без тебя. Я буду ждать. Никуда не упади, не пропади. Я прошу тебя. Мне без тебя невозможно уже жить. Может быть только время как-нибудь меня вылечит.
А душа у тебя тяжелая. Так не легко будет пронести ее по жизни. Но знай, что потом станет легче, вспомнишь тогда мои слова. И не мучайся так. Как мне хотелось сегодня увидеть тебя опять. И сказать тебе что-нибудь хорошее. И взять тебя за руку. Я немного понимаю, что произошло. Я тогда ехала к тебе уже обреченная. Я уговаривала себя, убеждала в чем-то, оправдывала. Приехала вся измученная, а голову не смогла отключить. У вас, мужчин, это, наверное, не так происходит. Раньше у меня всегда страховка была, и думать не надо было. Я как-то придумала такую формулу: раз две жизни прожить не дано, надо разделить для них пространство и время. Пространство разделила, а время не удалось.
Интересно, а ты знаешь, откуда дети берутся? Может их в капусте находят? Почему ты меня ни о чем не спросил? (Это я так пишу, не со злостью, а с улыбкой.)
Ну вот, я написала, и комок в горле прошел. Чуть спокойнее стало. Уже пять часов дня. Где-то ты сейчас?..."
"...Когда суета меня отпускает, я ложусь, перестаю сопротивляться себе самой, закрываю глаза. Теперь я прошу тебя сесть со мной рядом. Ты послушно садишся, кладешь свою ласковую руку мне на плечо и молчишь. О чем молчишь, не знаю. Может быть о том, что чудес не бывает, и все их ты сам себе выдумал. Мне же не хочется в эту правду верить, я еще хочу пожить в сказке, продлить ее, пока она совсем не кончится, эта моя последняя сказка. Милый, ты исчезнешь, а я попробую научиться жить без тебя. Я ничего не обещаю. Последний кусочек моей жизни оказался для меня очень сложным. Совсем недавно - а как давно. Тогда время еще не летело так быстро. И вот, вдруг, замедлило свой темп, чтобы, наверное, потом взять свое и полететь в пропасть. Мне так тяжело и радостно, мучительно и сладко, одиноко и тепло... И все сразу. Нет на земле нам места. Я буду тебя ждать. Прощай."
Танюша, милая, я сейчас объясню тебе, почему я не вернулся. Просто я слишком поздно понял, что Гора настроена очень серьезно. Теперь-то я знаю, что она просто гнала меня обратно к тебе, но тогда я ничего не почувствовал и повел себя совершенно неправильно. Я уперся и твердо решил не отступать, а с Горой так вести себя нельзя.
Когда я поднялся на ледник и пошел дальше вверх, Гора стала меня останавливать - сначала просто снегом с дождем, а потом и сильным ветром. Я упрямо шел вверх и вверх, и тогда разыгрался настоящий снежный шторм. С большим трудом мне удалось разыскать небольшую площадку среди ледовых разломов и во время небольшого затишья поднять палатку.
Шторм продолжался уже три дня, но я был твердо настроен не уступать. Я был совершенно уверен, что смогу здесь продержаться хоть целый месяц, и когда Гора, наконец, устанет дурить, я двинусь дальше. И тогда Гора рассвирипела.
-------
Это случилось на третью ночь. Около четырех часов утра я проснулся от далекого отчаянного женского крика. Это был твой голос, Танюша, ты звала на помощь.
Я вздрогнул и вдруг заметил, что палатка перестала метаться и реветь, и что в мире стало, как-будто намного тише. Ну вот и умница, - мысленно сказал я Горе. Потом я осознал, что твой крик мне просто приснился и спокойно уснул.
Это была ошибка. Палатка перестала метаться и реветь потому, что теперь ветер стал дуть ровно и с такой ужасающей силой, под напором которой палатка просто замерла в последнем отчаянном усилии. Наверное я остановился где-то совсем рядом с перевалом, и с него дуло как в аэродинамической трубе.
Палатка продержалась, по-видимому, не больше нескольких минут. Потом лопнула главная лобовая растяжка, на которую приходилась основная нагрузка, и в следующее мгновение палатка просто взорвалась и разлетелась в клочья. Все, что было в палатке, и меня в том числе, сдуло как тополиный пух. Я был в спальнике, и руки мои были в спальнике, так что я даже не мог пытаться за что-то зацепиться. Впрочем, меня проволокло не очень далеко - до ближайшего ледового разлома. Там меня основательно стукнуло головой обо что-то очень твердое и я провалился куда-то довольно глубоко, где меня еще несколько раз очень основательно приложило об этот невероятно твердый лед. Там, где застряло мое тело, было холодно и темно, но зато тихо и спокойно.
Знаешь, Танюша, что я чувствовал? Не боль, не холод и, как ни странно, не страх (может, впрочем, просто потому, что меня уж очень хорошо трахнуло по голове). Главное - это было ощущение торжественности того неизбежного, что мне предстояло. До последнего мгновения мне все хотелось как-нибудь сообщить тебе это, что все не так уж печально...
-------
Это случилось на третью ночь. Около четырех часов утра я проснулся от далекого отчаянного женского крика. Это был твой голос, Танюша, ты звала на помощь.
Я вздрогнул, быстро выполз из спальника и стал судорожно одеваться. И лишь когда я был уже полностью экипирован для того, чтобы бежать тебя спасать, я окончательно проснулся и понял, что твой крик мне просто приснился. Только после этого я заметил, что в окружающем мире что-то сильно изменилось. Ветер теперь стал дуть ровно, без порывов и с такой ужасающей силой, что под его напором палатка перестала метаться и просто замерла в последнем отчаянном усилии, как струна, которая вот-вот лопнет. Наверное я остановился где-то совсем рядом с перевалом, и с него дуло как в аэродинамической трубе. Да, Танюша, ты меня разбудила очень вовремя.
Палатка продержалась еще несколько минут. Потом лопнула главная лобовая растяжка, на которую приходилась основная нагрузка, и в следующее мгновение палатка просто взорвалась и разлетелась в клочья. Все, что было в палатке, и меня в том числе, сдуло как тополиный пух. Впрочем, меня проволокло не очень далеко - у меня в руках был ледоруб, и мне удалось задержаться и не свалиться в ледовую трещину.
Я лежал плашмя лицом вниз, вцепившись ледорубом и всеми своими когтями в жесткий фирн под собой. Дуло так, что я не мог даже немного приподняться. Вся эта вакханалия продолжалась еще с полчаса, а потом ветер постепенно стих, и наступил почти полный штиль.
Стало светлее, снег прекратился, облака растащило. Я огляделся: перевал действительно был совсем рядом, а с перевала было рукой подать до вершины. Гора глядела на меня с холодным презрением победителя.
-------
И тогда я разозлился. Я произнес несколько коротких емких слов по Ее адресу и пошел вверх. Это было ошибкой - в действительности Гора давала мне последний шанс уйти из Ее владений с миром.
Я вышел на перевал и стал подниматься на вершинную башню. Постепенно стало ясно, что под слоем снега, который становился все тоньше и тоньше, лежит гладкий натечный лед. Потом снег кончился совсем, и я оказался на отполированном крутом ледовом куполе. А потом снова поднялся сильный ветер. Шансов не было никаких.
Тем не менее, вцепившись кошками и ледорубом в то, что было подо мной, мне удалось продержаться минут десять. А потом снова подуло как в аэродинамической трубе, и меня сдуло как тополиный пух.
Я падал довольно долго, но боли от ударов почти не чувствовал - так бывает. В конце-концов я провалился куда-то глубоко, где было холодно и темно, но зато тихо и спокойно.
Знаешь, Танюша, что я чувствовал? Не боль, не холод и, как ни странно, не страх (может, впрочем, просто потому, что меня уж очень хорошо помяло, пока я падал). Главное - это было ощущение торжественности того неизбежного, что мне предстояло. До последнего мгновения мне все хотелось как-нибудь сообщить тебе это, что все не так уж печально...
-------
Стало светлее, снег прекратился, облака растащило. Я огляделся: перевал действительно был совсем рядом, а с перевала было рукой подать до вершины. Гора глядела на меня с холодным презрением победителя.
И я признал свое поражение. Я примирительно махнул ей рукой и побрел вниз. Однако, оказалось, что признать свое поражение было еще далеко не достаточно для того, чтобы выжить. Гора продолжала меня испытывать.
Спустя некоторое время снова поднялся ветер и пошел снег. Мне стало казаться, что Гора, упиваясь своей победой, пинает меня под зад и вообще хочет смешать меня с дерьмом.
Из-за всей этой бучи, поднятой Горой, я практически не спал две ночи, и три дня почти ничего не ел. У меня уже не было сил, и я скис. И это было ошибкой, потому что в результате я побрел вниз просто напролом по закрытому только что выпавшим снегом леднику. Этот снег никак не мог удержать мое тело, я проваливался выше колен и даже по-пояс. Где-то в глубине я прекрасно понимал, что по такому леднику идти нельзя, что нужно выползать на кромку и там карячиться по открытым разломам морены, но у меня уже не было сил, мне уже было все равно.
Пару раз, когда подо мной все проваливалось, мне все же удалось успеть выпрыгнуть. Это меня немного отрезвило и я даже стал сворачивать в сторону морены. Однако потом я провалился так мягко и незаметно, что просто не успел среагировать. Да в общем-то мне было уже все равно...
Я провалился куда-то довольно глубоко, и пока я падал, меня несколько раз очень основательно приложило об этот невероятно твердый лед, хотя боли от ударов я почти не чувствовал - так бывает. Там, где застряло мое тело, было холодно и темно, но зато тихо и спокойно.
И знаешь, Танюша, что я чувствовал? Не боль, не холод и, как ни странно, не страх (может, впрочем, просто потому, что меня довольно сильно поломало во время падения). Главное - это было ощущение торжественности того неизбежного, что мне предстояло. До последнего мгновения мне все хотелось как-нибудь сообщить тебе это, что все не так уж печально...
-------
Спустя некоторое время снова поднялся ветер и пошел снег. Мне стало казаться, что Гора, упиваясь своей победой, пинает меня под зад и вообще хочет смешать меня с дерьмом.
Из-за всей этой бучи, поднятой Горой, я практически не спал две ночи, и три дня почти ничего не ел. У меня уже не было сил, но я разозлился. Я сказал по адресу Горы несколько кратких емких слов и стал выползать на кромку ледника. Мне пришлось там карячиться по всем этим грязным открытым разломам морены много часов. За это время я высказал по адресу Горы все известные мне слова и все мыслимые и немыслимые их сочетания, а уже ближе к концу мне даже пришлось повторяться. И все же я не ушел с морены и не пошел напрямую напролом через закрытый свежим снегом ледник. Я хорошо запомнил все эти его живописные трещины на пути вверх, когда он был еще открыт. Там у меня не было бы никаких шансов.
Ближе к вечеру мне все же удалось выбраться на шоссе. К этому времени я уже осознал, что Гора вовсе не собиралась смешивать меня с дерьмом - как раз наоборот, она хотела, чтобы несмотря ни на что, я не скисал. Она добилась своего, но к сожалению, там наверху из меня, по-видимому, ушло много других ветвей и они унесли почти все мои силы. Все, что во мне теперь оставалось - это была ты, моя милая Танюша.
Я сидел в густой траве на обочине дороги весь оборванный и замученный и хотел только одного - покоя. К сожалению, я выбрал неправильное место. Здесь Гора уже была не властна, а властвовали совсем другие силы. Помнится, в то странное время, когда я еще был жив, многие предрекали, что в этих краях вот-вот разразится война. Все это неправда: война здесь и не прекращалась, по крайней мере со времен Чингизхана.
Ко мне подошли три крепких плечистых мордоворота в пятнистой форме. Один из них вынул нож и предложил мне отдать все деньги. Мне было все равно, я отдал им деньги, которых и было-то только на поезд до Москвы. Тогда меня тщательно обыскали, отобрали документы и сняли часы - мне по-прежнему было абсолютно все равно. Этот улов их явно не удовлетворил, на их дебильных лицах появилось чувство разочарования и досады. И тогда тот, который держал нож, потянулся своей волосатой лапой к маленькому значку, который я всегда носил на груди. Этот значок, изображавший Рака - мой звездный знак - когда-то подарила мне ты, милая моя Танюша. Для меня это было как наше с тобой обручальное кольцо. Мне это было не все равно, и я крепко зажал значок в своей ладони. И тогда тот, который держал нож, сунул мне его в живот.
Я умирал прямо там же среди зелени и пения птиц. И знаешь, Танюша, довольно скоро не было уже никакой боли. Стало просто холодно и темно, но зато тихо и спокойно. Как ни странно, не было даже страха. Главное - это было ощущение торжественности того неизбежного, что мне предстояло. До последнего мгновения мне все хотелось как-нибудь сообщить тебе это, что все не так уж печально... И главное, чтобы ты не верила, если услышишь, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви...
Не грусти, мое солнышко. Приходи когда-нибудь сюда, и ты увидишь, как я улыбаюсь тебе чистым искрящимся снегом с высоких гор. И ты узнаешь мой далекий голос в шуме водопадов. И я буду обнимать тебя мягкой сочной травой на альпийских лугах, где пение птиц, и жужжание пчел, и легкий плеск чистой холодной воды в ручье среди камней образуют ту самую музыку жизни, которую я так люблю.
А потом мы вместе станем наблюдать, как Мир погружается в ночь: как мягко тускнеют и становятся багряными башни вершин, и догорает закат, и вата облаков опускается все ниже в глубину темного ущелья, и опять, в который раз, как яркий фонарь зажигается на западе Венера, и замирает ветер, и множеством мерцающих надежд покрывается небо...
Не грусти, милый мой читатель - как любит говорить Боконон, с жизнью нужно расставаться легко. Это одна из тех замечательных граней великой Истины, которая познается только в ветвлении. Ты находишь ее печальной? - что ж, радуйся - значит ты еще очень юн, и тебе еще ветвиться и ветвиться...
Одиноко мне...
Одиночество - тонкая штука. Сейчас вот мы собрались все вместе, все мои родные инкарнации, а спросить любого из нас, существует ли кто-нибудь, кто бы чувствовал себя еще более одиноко?
- Разве только Господь Бог - он вообще один на всем белом свете.
А нас, в конечном счете, оказалось хоть и не так много, однако, достаточно, чтобы мы стали пересекать друг другу жизненные пути. И отчасти это связано с тем, что мы всю жизнь любим одну и ту же женщину - что бы там ни говорили о великом множестве любовных побед...
Боконон много писал о том, что ждет этот мир. Так как Великий Учитель всегда излагает только Истину (хотя, разумеется, и не всю), то если речь идет о будущем, то значит оно уже реализовано и больше не повторится, а произойдет что-нибудь другое. Что в действительности произойдет, Боконон, разумеется, тоже мог бы сообщить, но тогда бы, увы, этого уже не произошло. Может показаться, что, тем самым, Боконон способен остановить время - для этого ему нужно было бы просто изложить все варианты. И это действительно так, однако изложение всех вариантов и заняло бы то самое время, которое как раз нам и отмерено.
Боконон писал обо всем на свете. Но
помнится, к концу того загадочного времени, когда я был жив, я стал
часто задаваться вопросом, почему, ну почему он ни разу не воскликнул:
"Не верьте, если услышите, что не будет в этом мире настоящей верной
вечной любви!..." ?
Кстати о Божьем Суде - последнее время наши с вами альтернативы финишируют все чаще. Да-да, Судебные Заседания уже идут во всю. Но это я так - сообщаю тебе, любезный мой читатель, просто в качестве информации к размышлению. Окончательных данных обо всех этих Разбирательствах, разумеется, пока не имеется, но предварительные результаты ничего обнадеживающего не обещают. Скверно обстоят дела.
Что касается моих "путешествий во времени", то получается у меня только поперек. Ни вперед, ни назад - поэтому никаких сенсаций и предсказаний не будет. Время как текло, так и течет - все в одну сторону. Только растекается и ветвится этот Хронос всеми нашими альтернативами, образуя топкую дельту перед впадением в Океан. В Океане, говорят, времени больше не будет.
Закон Природы. Время говорят, даже Богу не подвластно.
Но знаешь, читатель, чем больше я слоняюсь по всем этим мирам, тем больше мне кажется одна странная вещь. У меня все больше складывается впечатление, что Господь, почему-то, поставил именно на нас. Как-будто то, что он затеял (а чего уж он затеял - это одному Богу известно) он еще надеется осуществить именно в нас. Впрочем, чего напрасно гадать - скоро все узнаем. Уже скоро.
-------------------------------------------
1996 г.
|