ФРАНСИСКО ХОСЕ ДЕ ГОЙЯ-И-ЛУСЬЕНТЕС, "Сон разума", 1797
Плацкартный вагон. Январская ночь. Несколько измотанный поездкой, но полный ярких впечатлений, я возвращался из новогоднего велопохода по Румынии.
Зимние просторы этой небогатой, но доброй страны, её восхитительные Карпаты, безумно красивые перевалы и снежные холмистые трансильванские пейзажи, по-домашнему уютная Сигишоара, дымчатый, пахнущий не прогорающим костром, новогодний морозный Георгени и сказочный горный Лаку-Рошу, сытные душевные обеды с мамалыгой и чорбой с красным острым перцем не давали разуму успокоиться. Мозг переваривал съеденную враз многогодовую порцию позитивных эмоций. Постепенно, под стук колес, дыхание стало глубоким и размеренным - верный признак приближающегося сна. Раньше я никогда не замечал погружения в объятия Морфея, но теперь научился чувствовать его близкое теплое дыхание. Звезды в проеме окна плавно угасли, удары на стыках рельсов перестали звучать в ушах, - я уснул на куцей, обитой потрепанной временем и судьбами гранитолью, полке поезда София - Москва.
* * *
Мне снилось лето. Школьный двор с его скудными физкультурными сооружениями - лестницами, качелями, кольцами, вкопанными наполовину баллонами грузовых машин - грелись на заходящем солнце, нежном и ярком, бросавшем длинные тени на вытоптанный газон. Глазницы школы с восточной стороны темнели, как донья колодцев, но сам двор был еще согрет последними светло-розовыми лучами. Само светило же рдело над горизонтом, бликуя в окнах домов, даря множество отражений и создавая атмосферу домашнего, родного тепла.
Было очень хорошо. Душевно. Такое ощущение умиротворенности очень редко посещает в настоящей жизни. Все внутри радовалось и тихонько пело баллады. Я сел на качели. Кто-то - некто из явно хороших и близких друзей - меня раскачивал. Может, это даже был любимый мной человек. Я летал взад-вперёд над согретой последними каплями тепла землей и чувствовал, как всё во мне ликует и нежится. С ног до головы меня заливало ощущение мягкой эйфории и безмятежности. Так хорошо могло бы быть только в раю.
И вот, при очередном покачивании, подавшись назад, я вдруг почувствовал, что взлетаю. Плавно, медленно, я внезапно начал подниматься вверх, над кронами клёнов, обрамлявших детскую площадку. Я брал все выше и выше, и неописуемый восторг лился в мое сердце, почувствовавшее свободу, как никогда доселе. Всё, что было в округе доступно взору, становилось моим достоянием. Не владея ни чем из пребывающего, я был владельцем всего: этих слегка пыльных, но плачущих масляной миррой деревьев; смиренно блестящих на закате грубоватой, облупившейся штукатуркой домов; людей, становящихся маленькими, как куклы игрушечного театра и движущимися, равно как муравьи, по тонким рубленым линиям тротуаров - все это стало внезапно таким близким, своим, милым, что мне хотелось кричать всему белому свету: "смотрите! вот он я, лечу! Как же прекрасен мир! Взгляните на него сверху, поднимитесь, залезьте на крышу, поймайте взглядом меня!" Я слился с небом, я плыл на высоте, большей самого высокого здания и мне не было страшно. Меня захватила такая радость и щенячий восторг, готовый разорвать меня смехом счастья, который не дано испытать бренному человеку на земле. Такое, вероятно, могло быть только в детских фантазиях, но - что такое детство? кто из нас помнит те ощущения? Время стирает всё, и лучшие моменты, преисполненные сюрреалистическим чувством невероятного - того, что не затуманенный обыденностью тусклой жизни мозг производит в огромных количествах в очень юном возрасте, рождая сказочные миры наяву, - исчезают, тонут навсегда в океане людской грязи.
Наслаждаясь редким подарком страны сновидений, я летел, как воздушный шар, над домами и парками. На горизонте, в слегка прикрытом перистыми облаками небом, погружалось в пуховую постель Солнце. Огненный шар рдел и улыбался.
Но вдруг - буквально за считанные секунды, как будто бы пленку зримого мной фильма прокрутили в ускоренном режиме, - небо закрыла непроглядная мгла, а затем, с кошмарной быстротой налетела и сама ночь: темная, дикая и холодная, как мачете лютого врага. Одновременно с этим всё вокруг в мгновение изменило свой облик: от теплого заката не осталось и следа - его сменила ледяная кромешная темнота зимней ночи; дома превратились в дымящиеся разрушенные остовы с зияющими дырами и торчащей из их пасти гнутой арматурой и сожженными квартирами; враз пропали с бедно освещенных, мрачных улиц, все люди. Я смотрел на чёрный дым, словно идущий от коптящей резины в развалинах домов, на выбитые стекла, на пустые проспекты, развороченные пролёты высоток, на гнилое безучастное бездонное небо - и взорвался внутренним криком адской боли и ужаса, рухнувшими со всех сторон и разнёсших меня в клочья.
* * *
Я дернулся и резко поднялся, едва не сшибив головой откидную полку на стенке перегородки секции. За толстой чумазой рамой вагонного окна, во тьме, мелькали деревья, снег и редкие станционные фонари. Дыхание сбилось, а чувства...
Чувства оставались. Сон - точнее, его дыхание - продолжалось. Это было одно из тех видений, которые впечатываются в память надолго. Даже навсегда. Расплесканные им ощущения, чувства и смысл живее реальности и глубже времени. Чувство упало внутрь меня и, взорвавшись, разлетелось острыми сверкающими осколками по самым отдаленным уголкам сознания, нарисовав символ, который мне лишь только ещё предстояло понять.