Драганович Вук Миланович : другие произведения.

Возврати меч твой. Главы 1-9

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Великая война... Как много значения в этих словах. В голове сразу возникают героические образы великих генералов, которым повсюду понастроили памятников за их великие победы. Великие победы. Великие достижения. Великие жертвы. Великие страницы из учебников по истории последних годов Нового Времени. Но это все было тогда, спустя 100 лет после. А сейчас в строю одного из сотен полков армии Австро-Венгрии стоит один из тысяч мобилизованных граничарских сербов. Стоит, чтобы затем стать одной из миллионов жертв этой безумной войны. Посмотрите в лицо своей статистике. (Роман уже выкладывался с другой страницы. Если вы его уже читали, не торопитесь обвинять автора в плагиате - он просто сменил страницу и завел себе псевдоним:) ).

Вместо эпилога

   Он был убит 29 апреля 1919 года, во время контрнаступления Красной Армии под Бугурсланом. Пуля из старой "берданки", видевшей еще турецкие редуты под Плевной и фигуру Белого Генерала, ведушего войска на штурм Шейново, попала прямо в сердце. Кровь вспыхнула на груди красным бантом, ноги подкосились, руки разжали винтовку... Все? Неужели конец? Так, просто? Не было ни проносящейся перед глазами жизни, ни прекрасных дев валькирий, спустившихся за храбрым воином, дабы унести в Вальхаллу. Кажется, он даже не успел удивиться, ибо когда после боя его нашли боевые товарищи, то лицо было спокойным и умиротворенным. Не знаю точно, попал ли он в Царство Небесное или апостол Петр решил не пропускать коммуниста, однако Господь в своей милости даровал ему самое великую драгоценность - покой. Подлинный. Вечный.
  
  

Пролог

   Посвящается воинам-интернационалистам,
   павшим в боях за свободу трудящихся Советской России.
  
   - Годен! - взревел врач.
   - Но господин врач, у меня же только...
   - Годен!!
   Человек в медицинском плаще и с петлицами капитана орал на несчастного парня так, что у него покраснело лицо, а глаза, казалось, вот-вот вывалятся из орбит. Орал так, словно бы от этого зависела его собственная жизнь. В общем-то, так оно и было, потому что региментсартц1 Генеке отчаянно не хотел на фронт. Русским крупнокалиберным снарядам, существовавшим в его воображении, было все равно, что разносить в щепу: станции, блиндажи, бетонные форты крепостей или лазареты и госпиталя. Что ж, двуспальная монархия предоставила ему прекрасную возможность увильнуть от окопов с хорошей зарплатой и основательным пайком, позволявшим содержать не только жену, но и любовницу, за одну-единственную крошечную уступку. Императорской и Королевской армии2 требовалось все больше и больше рекрутов, чтобы прокормить вечно голодные лагеря военнопленных в России с их бездонными бараками. Генрих Генеке счел подобный трусливо-преступный обмен честным, а потому исправно отправлял в Действующую Армию, одно упоминание которой заставляло его испуганно хвататься за фиктивную грудную жабу, маршевый батальон за маршевым батальоном.
   Несчастный помощник мастера на лесопилке, помахав перед глазами неумолимого врача своей искалеченной рукой с тремя обрубками вместо пальцев, но добившись лишь пинка от одного из гонвед3, вынужден был пойти направо, в следующий барак. Там этот несчастный будет обрит, переодет и поставлен в строй пред светлые очи другого офицера Императорской и Королевской армии - однорукого капитана Имре Тагаша, который предпочел вместо почивания на лаврах и куцей пенсии по инвалидности оклад командира роты запасного батальона 6-го пехотного полка. Тот, будучи в силу произошедших с ним за последние два года событий изрядным фаталистом, проявлял к несчастным рекрутам вежливость, столь резко диссонирующую с показным хамством унтер-офицеров, что это окончательно сбивало их с толку.
   - Имя! Фамилия! Национальность! - отрывисто, по-немецки рявкал региментсартц парню, стоявшему за несчастным помощником мастера, осматривая его с ног до головы в поисках недостатков, которые могли бы ему дать возможность уклониться от призыва и почетной обязанности умереть во имя издыхающего от всех старческих болезней Франца-Иосифа.
   Молодой человек спокойно выдержал этот немецкий лай, после чего поправил свою рубаху и ответил на сербском:
   - Савва Арсеньевич, серб.
   - Что-что? Что ты там проблеял на своем сельском наречии, славянчик? - издевательски произнес врач, делая в голове пометку на будущее. - Изволь отвечать по-немецки, пока тебя не связали на сутки в "козлы"!
   Гонведы по обеим сторонам от офицера зверски заухмылялись. Следует заметить, что представление по их мнению было и правда замечательным. Очередной славянчик, да к тому же еще и богомерзкий еретик, сейчас будет унижен и растоптан железной австрийской пятой. А то, что останется, так уж и быть, радостно допинают мадьярские унтер-офицеры здесь и на фронте.
   - Меня зовут Савва Арсеньевич, я серб, - упрямо повторил он.
   Из противоположного угла донесся несколько встревоженный голос писаря:
   - Господин капитан, как прикажете этого записать?
   - Этого? - капитан смерил взглядом строптивого рекрута.
   С ним будет много мороки. Впрочем, Генеке тут же успокоил себя, подумав, что это будет уже не его проблемой. Для него сейчас самое главным является как можно более скорое укомплектование нового батальона. Зубы же об этого еретика пусть ломают унтера. В конце концов, это их работа. Именно благодаря ей эти мадьяры до сих пор не удобрили собой галицийские поля. А потому врач позволил себе лишь небольшую месть:
   - Имя и фамилию пиши как есть, а по национальности... По национальности пусть будет хорватом.
   И чувствуя необходимость как-то самоутвердиться перед этим новобранцем, а заодно чтобы другие поняли всю важность стоящего перед ними труса в погонах, господин региментсартц счел нужным добавить:
   - Будешь знать, еретик, как показывать свой характер! Надеюсь, русская пуля тебя быстро найдет на фронте и ты будешь долго мучиться, издыхая на койке в лазарете. Годен!!!
   Эхо последнего истошного крика еще продолжало биться в стенах барака, когда гонвед привычным пинком отправил новую жертву войны, которую уже кто-то успел назвать Великой, а кто-то метко обозвал империалистической, направо, в "вошебойку".
   - Следующий! - рявкнул совершенно обозленный врач.
  
  
  
      -- Региментсартц - капитан медицинской службы в армии Австро-Венгрии.
      -- Императорская и Королевская армия - вооруженные силы Австро-Венгрии. Название обусловлено тем, что Австрийская империя по австро-венгерскому соглашению от 15 марта 1967 года была превращена в федеративную монархию, состоящую из Австрийской империи и Венгерского королевства, полностью самостоятельных в своих внутренних делах.
      -- Гонвед - 1) название Королевской армии Венгрии, территориальных войск, созданных в королевстве Венгрия на основе конституции 1867 года и подчинявшихся не общеимперскому военному министру Австро-Венгрии, а военному министерству королевства Венгрия; 2) (зд.) солдат гонведского полка
  

Глава 1

  
   Прежде чем переходить собственно к событиям романа, автор считает своим долгом рассказать читателю, что же собственно происходит вокруг и кто же является его главным героем. Слишком многое в книгах зависит от того, что происходит вокруг, насколько эти события известны тому, кто взял книгу и как он их интерпретирует. Увы, история - наука расплывчатая. Достаточно умолчать об одном-единственном факте, и все происходящие вокруг события предстанут перед человеком в совершенно другом свете. Скажем, во многих учебниках истории пишут об ужасах германского колониализма, как пруссаки выкатывали пулеметы и расстреливали непокорные племена. Однако разве кто-то упоминает, что ровно тем же самым занимались все колонизаторы? Что в Бельгийском Конго в качестве налога сдавались корзины отрубленных рук? Или что на языке суахили с тех самых пор германского колониализма закрепилось слово "шуле" как обозначение школы? Странно, не правда ли, что столь жестокие угнетатели оставили за собой такой след? Не пулемет, не геноцид. Школа. До чего же поразительная штука эта народная память, уважаемый читатель...
   Осенью 1915 года планета тряслась в конвульсиях, словно при приступе эпилепсии. Старый Мир, полный многовековой галантности высшего класса, их балов, светских приемов и показной мягкой вежливости, издыхал в клубах иприта, чадил смрадным запахом разлагающихся тел на нейтральной полосе и красовался шелковой обивкой гробов, троекратными ружейными залпами и торжественными похоронами. Там, на полях Фландрии, Сербии, Галиции, Польши и Прибалтики, торжественным маршем и под звуки безбожных благословений и молебнов о победе счастливо умирала целая эпоха.
   Впрочем, это мало кого волновало. Ее старший сынок радостно потирал свои потные ручонки, наслаждаясь зрелищем им же развязанной бойни и предвкушая, как он запустит их в планету после смерти старых гигантов - сословных империй. Капитал уже устал сидеть на вторых ролях, довольствуясь какими-то объедками власти. Ему хотелось встать во главе мира и диктовать свою волю простому населению, желательно оставляя его все таким же совершенно бесправным. Корпорации считали многомиллионные прибыли, радостно поставляя бездонному фронту столь вечно не хватающие пушки и ружья, патроны и снаряды, обмундирование и амуницию. Несчастье миллионов стало счастьем десятков, радостно приплясывающих на палубе тонущего корабля.
   Однако прошлая эпоха породила не только жадность, чванство, стяжательство и безумную вседозволенность власть имущих. У нее был еще один отпрыск, раз за разом объявлявший о своем право на жизнь, но раз за разом его притязания топились в крови. Рабочие имели право лишь работать по 12-14 часов в день, получать нищенскую зарплату, которую следовало тратить в лавке при заводе, жить в тесных клетушках, умирать зимой от холода, а летом - от жары. Любая же попытка потребовать свое по праву встречалась залпами винтовок, пулеметами, полицейскими дубинками да драгунскими саблями. Ребенок? Руби его! Мужчина? Стреляй! Женщина? Шрапнелью огонь!
   Начавшаяся в августе 14-го года война лишь усугубила положение. Впервые в истории мира оборонительное оружие превзошло любые наступательные способности противника. Ни одна, даже самая массированная артиллерийская подготовка, не позволяла прорвать фронт на сколько-нибудь значительную глубину. Десятки тысяч убитых и раненых за пять-семь квадратных километров передовых позиций, больше напоминающих лунный пейзаж были вполне оптимальной ценой, которую раз за разом платили генералы всех стран мира. Газовые атаки помогали только в самом начале, до изобретения господином Зелинским фильтрующего противогаза. Да и ядовитые газы были слишком специфическим оружием, применение которого зависело от множества параметров. Однако за неимением какого-нибудь другого средства, газовые снаряды выпускались тысячами ящиков. А живые волны раз за разом накатывались на окопы противника и откатывались назад, обильно удобряя собой и без того когда-то цветущие поля.
   Мобилизуемые мужчины начинали уходить с заводов на фронт. Кто же вставал на их место? Женщины, дети. Те, кому можно было платить еще меньше, а заставлять работать еще дольше, ведь большая часть производств была так или иначе переориентирована на войну, а власти болезненно реагировали даже на небольшое сокращение поставок, требуя все больше и дешевле. Человеческая жизнь, и в мирные времена стоившая сущие геллеры, перестала иметь вообще какую-либо ценность.
   Подобное положение дел не могло продолжаться долго. Вначале в тылу, а вслед за этим и на фронте начинало потихоньку зреть недовольство царящим вокруг безумием. И второй сын той эпохи, что с таким зловонием погибала на фронтах "великой" войны, вновь поднимал голову и набирался сил. И пусть его время еще не пришло, однако он еще скажет свое веское слово.
   Однако природа словно бы и не замечала подобных ужасов. Солнышко в начале сентября 1915 года пригревало вовсю, лаская землю своими лучами, а редкие тучки почему-то отказывались проливаться на землю долгими ливнями, изредка позволяя себе скромный дождик. На полях зрела картошка, в садах обирали последние яблони. Довольные урожаем крестьяне гнали из абрикосов ракию1, из слив - сливовицу, обсуждали войну, цены на керосин и спички, ругали правительство, хвастались животными или уловом, словом вели все те милые беседы, которым предаются все без исключения селяне после окончания уборочной поры. Пусть все планы на кампанию 1914 года оказались развеяны по ветру Галицийским сражением2 и Колубарской бойней3, но массовая мобилизация еще только начинала впиваться своими хищными зубами в австро-венгерское общество. А потому жители далекого пограничного села продолжали наслаждаться жизнью по мере возможностей, стараясь не думать о возможных грядущих потрясениях, которые неизменно скажутся на их спокойной и размеренной жизни.
   А потрясения давно уже явили себя во всем своем великолепии. Великое Отступление4 русских войск продолжалось и победоносные части германского рейхсхеера5, подпирая собой упорно сопротивляющиеся и нежелающие идти в атаку части Императорской и Королевской армии, продолжали идти вперед, практически не встречая организованного сопротивления. Недовольные этим чехи, готовые сдаваться в плен полками и дивизиями, были вынуждены идти вперед, переступая своими сапогами десятки и сотни километров бездорожья. Дипломаты Германии уже праздновали победу, сумев уговорить Болгарию вступить в войну и отомстить за поражение во Второй Балканской войне. В Славонии и Боснии уже формировалась ударная группировка, которая должна была стереть с лица земли непокорный Белград. Австро-венгерские солдаты, с ужасом смотря в воды Савы и Дрины, которые в прошлом году они уже успешно форсировали дважды, туда и обратно, упирались всеми руками и ногами и торжественно передавали своим немецким братьям по оружию право скрестить штыки с озверелыми сербами. А в воспаленном мозгу Большого Генерального Штаба уже зрела идея о возможном решении проблемы позиционного фронта. Идея, которая станет нарицательной и ярко покажет всю гнусность этой войны.
   Но разве же кто-то из сидевших тогда за столами в садах и мирно беседовавших под сливовицу жителей села Степановичево волновали происходившие вокруг потрясения? О нет, они обходили их стороной совершенно, словно бы и не замечая. Введенные еще в начале 15-го года по всей двуспальной империи карточки на хлеб крестьян могли только насмешить. Мобилизация по началу войны в июле 1914 года забрала только двух мужиков, один из которых уже вернулся домой хромый, а второй регулярно писал письма с австро-итальянской границы. Единственное, что только и приносило неприятности селянам, так это государственные закупочные цены на продукты и их сборщики. Приезжавшие из Нови-Сада, а по-ихнему Уйвидека, мадьяры отличались совершеннейшей непорядочностью. Они обсчитывали и обвешивали крестьян, а то и вовсе зачастую воровали и вымогали с крестьян продукты угрозой оружия. Те были вынуждены делиться, то и дело вздыхая и сожалея, что их село не находится в трехстах метрах далее, где начиналось королевство Хорватия и Славония и где подобными вещами занимались хорваты. Пусть и схизматики, но хоть бы и свои, славяне.
   Они же, мадьяры, с началом войны и прикрыли сельскую церковь, постановив, что негоже подданным великой империи молиться так, как молится их противник. И поэтому жителям села приходилось ходить к Божественной Литургии в Петрец, небольшой городок, который можно было разглядеть при хорошем зрении с высокого дуба, однако являвшийся частью совершенно другой провинции огромной империи.
   Однако автор, к своей досаде, допустил грубую ошибку. Рассказав читателю о тех событиях, которые царили вокруг, он совершенно забыл поведать о том, кто же является героем его произведения. Впрочем, внимательный человек бы уже догадался о том, кто это. Разве может Генрих Генеке быть им? Предназначение книги не только развлечение, но и наставление. Каким же наставлением может быть трус и подлец? А может, тогда это капитан Имре Тагаш, человек честный, мягкий и заслуженный? Увы, но это не так. Господин капитан еще сыграет свою роль в повествовании, однако в этом он лишь один из многих, а не центральная фигура?
   Кто же это, мой милостивый читатель? Возможно ли, что им будет тот самый несчастный помощник мастера на лесопилке Андрей Вукович, человек с двумя пальцами на правой руке, призванный защищать ими своего императора, которого ему и в глаза не доводилось видеть? Нет. Героем сего произведения автор считает Савву Арсеньевича, того самого паренька, которому произвол начальства отказал даже в собственном народе, языке и вероисповедании. Кто же он такой и откуда взялся?
   По происхождению был он сербом-граничаром6. Дед его, Андрей Арсеньевич, известный гайдук7, в 1847-м году перебрался с семьей за Саву, спасаясь от преследования османских карателей. Участвовал он и в венгерском восстании 1848-1849 годов, сражаясь в рядах сербо-хорватской армии бана Хорватии и Военной Границы Йосипа Елачича против венгерских изменников. Именно в рядах граничарского войска, воевавшего за сохранения единства империи и против мадьярского фанатического национализма, он и погиб в битве у Пагозда, так и не увидев своего третьего сына, Трифуна, родившегося уже посмертным.
   Мальчик, для которого два старших брата заменили отца, оказался не таким боевитым, как они, а потому избрал другую стезю - мирный труд пахаря. Он переехал в Венгрию и осел в сербском селе Степановичево, купив себе относительно дешево кус земли, женился, родил пятерых детей и радовался жизни, полной скромных радостей и небольших проблем. Жена его, Милица, была под стать мужу - тихой и послушной женщиной, посвятившей себя воспитанию детей, хозяйству и вышиванию. Да и дети, видя пример родителей, старались подражать им во всем.
   Именно среди таких простых людей, и составлявших вечно незаметное большинство населения любой из стран, и родился восьмого августа тысяча восемьсот девяносто седьмого года мальчик Савва, последний из пяти детей Трифуна и Милицы. Зеленоглазый, черноволосый и светлокожий, он был точной копией деда, пусть и не знал об этом. Живой и беспокойный характер буквально толкали познавать мир, а хорошая память и живой ум способствовали в расширении кругозора. В возрасте семи лет отец, мечтавший о том, чтобы чада его выбились в люди, отдал Савву в церковную школу в Петреце. В отличие от многих других крестьян, забиравших детей из школы, едва наступала весна, Трифун заставлял своего учиться до последнего.
   И хотя знания давались маленькому Савве легко, учиться ему было сложно. Разве же это интересно - сидеть и корпеть над славяносербской азбукой и вуковицей, когда за окном такой пушистый снег или светит ласковое солнышко? Так бы и продолжал он учиться спустя рукава и остался бы неучем, если бы не обещание Милана, старшего брата. Будучи к тому времени уже самостоятельным и вполне зажиточным крестьянином, хоть и арендовывавшим землю у мадьярского дворянина, он обещал купить ему любую книгу, которую только тот попросит, но при одном условии - Савва должен был закончить школу только на "хорошо" и "отлично".
   Таким образом, можно смело утверждать, что главную роль в хорошем образовании нашего героя сыграла обычная человеческая жадность. Савве очень хотелось свою книгу. Не взятую в небольшой библиотечке отца Александра, учившего детей, не какой-то старый засаленный томик, который касались десятки, если не сотни чужих рук. Свою, собственную книгу, которую можно будет держать у себя, и которой не нужно будет делиться. Разве что читать из нее что-нибудь сестренкам Ясне и Драгице, пока те прядут шерсть. А потому автор считает позволительным простить ему эту слабость, имеющую столь мало общего с настоящим грехом, и лишь отмечает, что закончил Савва школу лучшим учеником и удостоился от настоятеля храма лестной похвалы.
   Милан, верный своему слову, продал пару поросят в городе, связался с контрабандистами и сделал им, пожалуй, самый странный заказ, который только получали эти обычно невозмутимые хмурые усачи. Через месяц он торжественно вручил книгу младшему братцу, похвалив его за усердие:
   - Дарю тебе, Савва, эту книгу, как и обещал!
   У того при виде небольшого томика в картонном переплете сразу же загорелись глаза.
   - Читай ее и всегда помни, что только достойный труд будет вознагражден, как здесь на земле, так и в Царствии Небесном!
   Маленький Савва, которому едва исполнилось десять лет, осторожно взял самое великое сокровище в своей жизни и прижал к груди. Счастье в одну секунду обрушилось на него колокольным звоном. Книга!
   - Ты все понял, Савва? - строго спросил брат.
   Но ребенок не принял взрослой серьезности положения и с полным радости криком повис на человеке, на его глазах совершившем истинное чудо. Милан не выдержал такой благодарности, крепко обнял его и, кое-как оторвав от себя, вернулся к работе. Его же брат схватил подарок и, усевшись в своей комнате перед окном, чтобы свет падал на страницы, медленно прочел название книги: "Житие Милоша Обилича, а так же других героев Сербии". Стоит ли говорить, какое влияние оказала она на подрастающего Савву?
   Тут следует сделать одно очень важное отступление. Сербская государственность как таковая прекратила свое существование в 1459 году, уничтоженная Османской империей. Долгое время против турок боролись только самые отчаянные сорвиголовы-гайдуки, пока в конце XVII века не произошло Великое переселение сербов. Высочайшим указом императора Леопольда I переселенцам были выделены земли, даны налоговые и многие другие льготы. На них не распространялось даже крепостное право. И все это было ценой за одну-единственную вещь - военную службу.
   Военная Граница, двести лет защищавшая империю, была упразднена в 1881 году, а ее земли оказались поделены между Венгерским королевством и королевством Хорватии и Славонии. Наступил период реакции. Многие права и свободы бывших граничар оказались упразднены. Развернулась агрессивная кампания по "мадьяризации" и "хорватизации" населения. Закрывались храмы. Запрещалось образование на сербском языке. В некоторых местах население даже насильно обращали в католичество. Стоит ли говорить, что многие потомки переселенцев начали идти в обратном направлении, возвращаясь на родину, сумевшую добиться независимости от турок?
   Стоит ли говорить, насколько рискованный поступок совершил Милан, подарив брату книгу со столь опасным для двуспальной империи содержанием? Однако прошел год, другой, третий - а ничего в поведении Саввы не менялось. Он рос все таким же беспокойным ребенком, любителем попроказничать и понаблюдать за миром во всем его многообразии и красоте. Может быть, в других условиях, будь семья куда богаче, ему бы удалось окончить гимназию, поступить на биологический факультет Будапештского университета и из тихого неслуха вырос бы какой-нибудь великий зоолог, увлеченно предававшийся любимой работе где-то в районе Центральной Африки, однако история не знает сослагательного наклонения. У взрослых вообще не существует выбора, поскольку выбор уже заранее продиктован им их воспитанием, поведением, ценностями и происходящими вокруг событиями. Они могут сидеть, долго выбирать, но в итоге все равно сделать тот самый один-единственный выбор. Да, этот выбор может оказаться ошибочным или неправильным и впоследствии сделавший его будет раскаиваться и утверждать, что если бы он знал все последствия, то поступил по-другому... Однако давайте будем честны хотя бы сами перед собой. Если бы мы поступили не так, как поступили, то были бы уже не самими собой, а кем-то другими.
   У ребенка, еще не сформировавшего свой взгляд на мир и то место, которое ему суждено в нем занять, выбор куда больше, однако только в теории. Савва мог бы поступить в гимназию. Но смог бы отец его в ней содержать? Да и получилось бы у него остаться самим собой в этой пропитанной мадьярством и казарменностью атмосфере? Вряд ли. А потому Савва продолжал себе расти как ни в чем не бывало, помогая отцу по хозяйству, исследуя окружающий мир и перечитывая свою единственную книгу, которую хоть и знал чуть ли не наизусть, но вновь и вновь вглядывался в строки вуковицы, представляя себя то Милошем Обеличем, вспарывающим кинжалом брюхо ненавистному турецкому султану, то Новаком Дебеличем, сражающимся против османов и мадьяр, поработивших его народ. Описания их подвигов раз за разом потрясали воображение и вызывали желание прославиться не меньше древних героев, так, чтобы потом слава о нем шла по всему народу.
   Как ни странно, желания эти так и оставались желаниями. Постоянный пример чинимых католиками безобразий и фактическое бесправие православного населения, в котором он убеждался год от года, привили ему чувство молчаливой покорности. Точно так же, как терпеливый зоолог вынужден мучительно дожидаться того самого момента, когда куколка превратится в чудесной красоты бабочку, так и он терпел все видимые им оскорбления. Обостренное чувство справедливости постоянно требовало броситься с кулаками на солдата, сыпавшего скабрезностями матери и сестрам, на ушлого чиновника, обсчитывавшего отца при сборе налогов, однако он научился укрощать его, едва увидев, как выпороли соседа за то, что тот заступился за дочь и ударил солдата кулаком.
   Но не будем придавать до поры до времени особого значения этим чувствам. До 14 лет он продолжал расти самым обычным ребенком, постоянно почемучкая и донимая своим любопытством всю семью. И если на какие-то вопросы знаний его родителей и братьев с сестрами хватало, то большая их часть оказывалась безответной. Видя такую безудержную энергию сына, а так же всеобъемлющую любовь к растениям, Трифун и Милица, недолго думая, отдали его учеником к знакомому аптекарю, где их сын нашел любимую работу, которой он с радостью посвящал большую часть своего времени. Однако продолжалось так недолго - ровно до тех пор, пока после убийства эрцгерцога Фердинанда, когда вся Австро-Венгрия готовилась к войне, он не попался двум пьяным гонведам, шедших зигзагом из пивной в казарму. Упившаяся вдрызг вместе с хозяевами логика услужливо подсказала им, что раз этот гражданский как-то косо на них смотрит, то он серб, а раз серб, то шпион и этого шпиона следует нещадно бить до тех пор, пока не сознается во всех своих преступлениях против империи и королевства. На счастье Саввы, мимо проходил полицейский, который, едва услышав шум драки, тут же засвистел в свой свисток. Испуганные гонведы, решив, что рядом чешские солдаты из комендатуры, задали стрекача. Наш герой же, недолго думая, собрал нехитрые пожитки, попрощался со старым аптекарем и вернулся назад, в родную деревню, подальше от творившегося предвоенного безумия. Как впоследствии оказалось, решением это было верным, поскольку начиналась мобилизация. Австрия желала мести за своего эрцгерцога, Россия заступилась за сербов. Взаимный клубок противоречий требовал своего решения самым радикальным путем.
   О Франц-Фердинанд, знал ли ты, умирая, что твоим трупом будет начата самая страшная война в истории человечества? Догадывался ли? Вряд ли. Искренне надеюсь, что преставился он, не ведая всей дальнейшей своей судьбы и лишь пытаясь своим телом прикрыть горячо любимую жену от пули бесноватого Гаврилы Принципа. О Франц-Фердинанд, наследник престола австрийского и венгерского! Ты не любил православных, будучи ярым католиком, но твои идеи о двенадцати национальных автономиях могли продлить жизнь твоей империи, сгладив остроту национального вопроса. Тебя не любили при императорском дворе, презирали правящие круги Австрии, а мадьяры грозили мятежом, если только твой проект будет рассмотрен в рейхстаге. И твою голову, как голову самого ненужного человека империи, той самой империи, которую ты так горячо любил и которой так рьяно служил, положили на плаху во славу будущего передела мира. Покойся с миром, святой мученик.
   Сколько копий было сломано вокруг того самого сараевского убийства, сколько споров. Сколько деревьев было уничтожено с целью донести одну единственно правильную точку зрения до народных масс. В тех злосчастных выстрелах обвиняли сербов, австрийцев, русских, немцев, мадьяр, англичан... Видит Бог, если бы только нашелся хоть один безумец, готовый на это, то в этих событиях обвинили бы даже зеленых человечков с Альфы Центавры. Исследователи искали причину с настойчивостью тигра, добивающегося тигрицу, однако так и не нашли то, что было у них буквально под носом. Ведь не будь Франца Фердинанда, то нашелся бы еще какой-нибудь политический деятель, чье имя было достаточно громким, чтобы заглушить взрыв потраченной на него бомбы. Имя не важно, важно лишь то, что вынудило заказчиков этой мировой бойни (а ведь в том, что из-за этого начнется мировая бойня, никто не сомневался) пойти на такое. А причины были, как и всегда, настолько очевидны, что никто ими даже и не интересовался, употребляя дремучие формулировки вроде "борьбы за передел мира", "колониальной борьбы" и "поиска рынков сбыта". Жадность. Самый обычный смертный грех довел планету до крушения всего мироздания. Вторая мировая, нацизм, миллионы славян в газовых камерах концлагерей, атомные бомбы и красный флаг над Рейхстагом были лишь следствием того, что когда-то, за тридцать один год до этого, кто-то захотел разрушить мир и перестроить его по-своему. Кому-то слишком мешали старые империи, осколки темной эпохи средневековья, когда правил бал не кошелек, а какие-то странные честь и верность. Что ж, капитал нашел выход. Выход губительный, ведь Старый Мир должен следовало просто уничтожить. Все новое всегда стоят на костях старого, а потому старое должно было быть разрушено без жалости.
   Пожалуй, только две страны в мире были кровно заинтересованы в этой войне политически: Сербия и Австро-Венгрия. Австро-Венгрии, дышавшей на ладан с далеких сороковых годов эпохи формирования национальных государств, срочно требовалось доказать свою силу окружившим ее молодым хищникам. Самая старая империя Европы, она уже давно дышала на ладан, но как и всякий хищник, раздираемый изнутри вредителями, пыталась надувать щеки и громко рычать, стремясь показать свою силу и не дать разорвать себя на части хотя бы извне. Военному и политическому руководству Австрии казалось, что если им удастся растереть Сербию в порошок, то удастся объединить столь ненавидящие друг друга народы монархии хотя бы лет на 10-20. Будапешт тоже возлагал огромные надежды на эту войну, поскольку огромные территории, относившиеся к венгерской части страны, были заселены хорватами и сербами, хоть и возненавидевшими друг друга за века взаимного сосуществования, но мадьяр они ненавидели еще больше. Огромные просторы Трансильвании, населенные этническими румынами, так же не горели желанием и дальше продолжать жить в составе Венгерского королевства. Плюс это была возможность прищемить нос столь ненавистному наследнику престола Францу-Фердинанду (отвращение, следует отметить, было настолько настолько взаимным, что ради того, чтобы насолить мадьярам, эрцгерцог был готов предоставить автономию даже православным сербам) с его идеей монархической федерации, одно упоминание о которой вызывало у премьер-министра королевства Иштвана Тисы нечто вроде рвоты. Но куда больше всех политиков манила возможность сохранить статус-кво. Масштабные политические идеи наследника престола и многих его протеже пугали глубоко закосневшую политическую элиту страны. Ради сохранения текущего положения многие были бы непротив положить на алтарь имперской короны тысяч сто-двести.
   Сербия также возлагала на войну огромные надежды. Одна из самых юных хищников Европы, она объявила своей целью объединение всех сербов вокруг Белграда, и вела довольно агрессивную политику и считала себя балканской державой, вполне позволяя себе политические демарши даже против Австро-Венгрии. Подобное поведение можно было бы считать гавканьем Моськи на Слона, если бы не громада Российской империи, выглядывавшей из-за спины Петра Карагеоргиевича. Россия, единственная абсолютно незаинтересованная в Первой мировой войне страна, позволяла собой помыкать своей внешней политикой кучке сербских популистов, получавших благодаря этому огромный простор для политических маневров, ведь за спиной у короля Петра всегда стояла русская императорская армия с ее миллионом штыков и всеми признаваемой возможностью разгромить австро-венгров, особо не напрягаясь.
   А аппетиты Белграда были воистину огромны. Чего стоят одни его притязания на Боснию и Герцеговину, бывшую турецкую провинцию, в 1878-м захваченную, а в 1908-м аннексированную австрияками! На тот момент размеры Сербии, бряцавшей оружием и угрожавшей войной, и оспариваемой двумя странами Боснии были сопоставимы. А ведь оставались еще бывшая Военная Краина, Хорватия, Славония, Далмация и Крайна - те самые территории, на которые она будет претендовать во время Первой мировой и в итоге получит по Парижской мирной конференции.
   И вот этот самый густой клубок противоречий, в котором проблемы Австро-Венгрии и Сербии были не самыми большими и важными, но одно простое описание их занявшее несколько страниц, все страны собирались решать по методу Александра Македонского - рубить сплеча на полях сражений. Патриотически настроенная публика, с восторгом провожавшая людей на бойню, в которой ей не надо было участвовать, радостно скандировала где что: "На Белград!" в Австрии, "На Париж!" в Германии, "На Вену!" в Сербии, "На Берлин!" в России и Франции. Главным было безумие, охватившее людей в радостном предвкушении от им совершенно ненужных побед, и вера в то, что победа достанется их стране быстро, еще до наступления зимы. Вера эта, впрочем, оказалась быстро развеяна сплошными линиями окопов с пулеметами и массовыми мобилизациями, раз за разом принуждавшую восторженную публику знакомиться с тем, на что они так радостно обрекли уходивших на войну в 14-м году солдат.
   По законам Австро-Венгрии, призывной возраст составлял 21 год, а потому в самом начале Савве попасть в окопы совсем не грозило, однако голодный фронт раз за разом выгребал все новых призывников. После же того, как Сербия была разгромлена, полностью захвачена, а на ее территории установился оккупационный режим с шибеницей в качестве самой посещаемой городской достопримечательности, то и все опасения о ненадежности сербских рекрут были отметены ужасающим списком потерь в Галиции. А потому в августе 1915 года очередная команда по принудительному набору пушечного мяса для запасных батальонов вошла в село рано утром под усиленной охраной роты мадьяр. Крестьяне смотрели им в след с плохо скрываемой ненавистью, прекрасно понимая, зачем солдаты явились в Степановичево.
   Капитан Иштван Матей сплюнул в дорожную пыль, что совершенно не подобало делать человеку с таким королевским именем8, и мрачно огляделся. Очередная деревня, очередные взгляды исподлобья... За год ему все это приелось хуже горькой редьки. Однако уж лучше так ходить по венгерскому королевству, забривая людей в армию, чем удобрять собой холмы и степи западной Украины.
   - Чем могу служить? - заискивающе произнес сельский староста, Небойша Миланович, подойдя к офицеру чуть ни не на полусогнутых и с ужасом смотря на мадьяр.
   Гонведы же на этот раз не производили никакого устрашающего впечатления. Даже наоборот, они с любопытством и без всякой злобы глядели на окружавшие площадь дома, на взрослых мужчин и женщин, стягивавшихся со всех концов села и на детей, испуганно глядевших из-за плетней.
   - На основании указа императора Франца Иосифа от 26 июля 1914 года об объявлении мобилизации, - начал было заученно произносить капитан Матей по-венгерски уже давным-давно заученные слова, но его тут же перебил крик из толпы.
   - Что, наших детей пришел забирать?!
   Этот женский голос тут же был поддержан доброй половиной собравшихся.
   - Ироды!
   - Сами тут ходят, а наших детей небось на фронт отправить хотят!
   - Да! Сами бояться с русскими воевать, так почему мы должны? Нам русские братья!
   - Что, мадьяры, хотите на нашей крови войну выехать?
   Офицер поднял руку, успокаивая взявшихся было за винтовки солдат, подождал, пока вопли стихнут, и продолжил говорить давно и накрепко заученный текст.
   - В данном селе проводится дополнительный набор в Императорскую и королевскую армию. Каждые два дома должны выставить по одному рекруту не позднее, чем к вечеру этого дня. Отказ от выставления рекрута приравнивается к государственной измене и карается пятью годами тюрьмы после окончания войны.
   Сразу после окончания этой речи среди селян поднялся вой. Женщины плакали, падали на землю и искали утешения у своих мужей. Некоторые из них пытались броситься с кулаками на офицера, но его тут же окружили испуганные гонведы, отталкивавшие людей ружьями. Мало кто из них понимал по-венгерски, но общий смысл сказанных слов дошел бы до любой матери.
   - С-с-с-сегодня к вечеру? - испуганно спросил староста на ломаном немецком. Мадьярским он не владел в принципе. - Н-н-нужно с-с-собрать... Сегодня к в-в-в-вечеру?
   - Да! - ответил капитан на том же языке. - С каждого из двух домов по одному человеку.
   - Но... мы же... сербы... Нас же не набирают в армию! - попробовал было обратиться Небойша к негласному распоряжению Генерального штаба, действовавшему весь первый период войны.
   - Уже набирают, - устало произнес Иштван, достав портсигар и прикуривая папиросу.
   Подобное повторялось каждый раз. Практически дословно. Слова не менялись, только декорации и лица. Результат же всегда был один и тот же - новое пушечное мясо уводилось в Уйвидек, где медицинская комиссия признавала его полностью годными к службе, а через две-три недели ему снова приходилось идти по селам, набирая очередных неудачников, которым предстояло погибнуть за дряхлого и никому не нужного старика. Сербы, румыны, мадьяры, немцы, хорваты... Десятки, сотни, тысячи несчастных, которых он за два года отправил в учебные батальоны. Они не вызывали угрызений совести, лишь отупелое равнодушие, желание поскорее отделаться от них и завалиться в какую-нибудь пивную, где еще торгуют из-под полы довоенными запасами.
   Тем временем в доме старосты среди селян разворачивались бурные дебаты о призыве. Все сходились в мысли о том, что в первую очередь должны отправиться те, у кого есть дети и кому уже около сорока-сорока пяти. Случись чего, детей уж как-нибудь община всем миром вырастит, зато молодым не придется своей жизнью рисковать. Идея была довольно здравой, однако тут же начинались споры о том, кому и в каком количестве следовало идти. Продолжались они до хрипоты и ни к чему хорошему не приводили, потому как время шло, а в списке все так же стояло пять фамилий тех, кто все же выразил согласие переодеться в щучье-серого цвета австрийские мундиры.
   Милан Арсеньевич устало зевнул, потирая лицо. Бесконечный шум, божба и удары ему уже порядком надоели. Староста, человек мягкий и безропотный, даже не прилагал никаких усилий, чтобы навести порядок и, казалось, сам был готов записаться в армию, лишь бы сбежать подальше от этого бардака. Его можно было понять - одно дело распределять между селянами посевное зерно, ругаться с лавочником из-за плохого сукна или разбирать споры двух родственников, в пьяной драке не поделивших прадедушкин хомут, и совсем другое - решать, кому отправляться на смерть.
   - Слушай, Небойша, а чего ты думаешь? - спросил он у старосты. - Возьми да и действительно запиши тех, у кого детей много!
   - И что? - тот шумно почесал голову под шапкой. - Все равно двух человек не хватает!
   - У-у-у-у, тридцать три казни египетские на ваши головы! - взвыл Милан, прикрывая уши. - Хватит уже спорить, надоели!
   Этот крик пробрал всех буквально до печенок. Даже Савва, пришедший с братом просто из любопытства за компанию, почувствовал впервые нечто, больше напоминающее ужас. Остальные же, едва услышав такой рев, тут же прекратили спорить и уставились на него. Наконец, один из драчунов все же сумел вернуть сердце из пяток в район грудины и очень даже нахально спросил:
   - Чего ты, Трифунович? Чего раскричался?
   - Да ничего! - сплюнул тот на пол. - Мы тут сидим, пятнадцать здоровых мужиков, и пытаемся решить за все село, что следует делать! Разве же это нормально? Так и нет же, даже в таком состоянии вы все равно умудряетесь переругаться!
   - А ты-то чего возмущаешься? - раздался голос из скучковавшихся спорщиков. - Тебе-то небось фронт не грозит! Действительную отслужил, а по мобилизации так и не забрали!
   - И что? - спросил Савва, изумленно переводя взгляд с брата на людей и назад.
   - А то и значит, что твой брат от службы как-то увильнул, а теперь нас попрекает!
   Среди людей вновь поднялся ропот.
   - Ну раз вы так говорите, то хорошо! Я согласен! Я вызываюсь добровольцем! - вспылил Милан, швырнув в стену миской с сушеными фруктами.
   От удара они рассыпались во все стороны, вызвав у старосты странный взгляд, состоявший из сочувствия и жадности. Все же хорошая еда пропадает! Да и не чужая, своя вроде, а ее так вот... швыряют всякие.
   - Небойша, дай карандаш! Может от тебя быть хоть что-то полезное сегодня?!
   Возмущенный таким обращением с собой, Небойша все же принес огрызок химического карандаш. Через несколько секунд на листке появилась старательно выведенная шестая фамилия. А остальные девять в итоге окончательно обозленный староста приказал выбрать путем всеобщей жеребьевки, назначенной на вечер. К семи вечера очередные жертвы были найдены, а потому те счастливчики, которым все же не светило в этот раз пополнить собой ряды императорской и королевской армии, пошли по домам собирать их в дорогу и втайне молиться о том, чтобы и в следующий раз удалось избежать их участи. В скорую победу не верил уже никто.
   Составленный же список Небойша быстро отнес к капитану. Иштван, отвлеченный старостой от увлекательнейшего употребления ракии, поднесенной какой-то женщиной, пытающейся таким образом упросить, чтобы ее мужа не забирали на фронт, посмотрел на него совершенно мутным взором и уронил голову на грудь.
   - Чго т-те? - малоразборчиво пробормотал он.
   - Го-го... Господин офицер, я список при-при-при-принес!
   - Ха...хорош дрожать, староста. Я кадровый офицер, а не недоносок... из во-вольноопределяющихся! - произнес капитан уже более твердым голосом и попробовал подняться.
   Попытка, разумеется, тут же провалилась. Отсиженные ноги, да к тому же еще с изрядной долей градуса в крови, отказывались слушаться и ему пришлось положиться на помощь гонведа, заботливо поставившего дорогое начальство в более-менее вертикальное положение.
   - Д-д-давай сюда! - рука тем не менее оказалась весьма твердой и не дрожала.
   Староста смущенно протянул лист серой бумаги, в который офицер тотчас начал вчитываться. И хотя буквы буквально расплывались перед глазами, общий смысл написанного до него дошел быстро.
   - Постой-ка, с-с-с-славянская морда, ик! Ты что, написал все имена по-сербски, ик?!
   Возмущенная икота мгновенно протрезвевшего от шока Иштвана Матея выглядела настолько уморительно, что солдатам едва удавалось хранить дисциплину каменных лиц. Наблюдавшие за этой сценой из окон близлежащих домов селяне тоже хранили молчание, подкрепленное мертвенной бледностью ужаса их лиц. Лишь вездесущие же дети уже вовсю хихикали за заборами, даже и не думая особо прятаться. Впрочем, офицер вряд ли бы обратил внимание на это даже в более адекватном состоянии, чем был сейчас.
   - Но господин офицер, у нас в селе никто не умеет писать по-немецки! - залопотал быстро-быстро Небойша. - Был один, кто умел по-венгерски, но его уже забрали в армию! Еще в четырнадцатом!
   Услышав подобное, мадьяр сплюнул, но особо не удивился. Было глупо надеяться, что в подобном захолустном месте Королевства удастся найти хоть кого-нибудь, кто умеет писать на человеческом языке. "Все же в религиозно-национальной дискриминации был один большой недостаток. При постоянном ограничении на образование и занятия определенных должностей для представителей каких-то народов или вероисповеданий иногда чертовски тяжело добиться их ассимиляции!" - подумал он, переводя свой тяжелый взгляд с одного серба на другого, но затем тотчас выкинул из головы свои явно неверноподданнические мысли и повернул голову назад:
   - Рядовой Дудич! Ко мне!
   Напротив капитана тотчас же со всех ног материализовалась нескладная фигура в короткой шинели, мешковатых штанах, и вскинула рукав к полевой кепи.
   - Господин капитан, вольноопределяющийся Дудич по вашему приказу прибыл! И осмелюсь доложить, господин капитан, я рядовой на правах вольноопределяющегося!
   - Заткнись, олух Царя Небесного, или клянусь святым Эмериком и Яном из Непомук, ты у меня не доживешь до выпуска!
   - Но господин капитан!..
   - Как же ты мне... дорог, Дудич! - со стоном прорычал Матей, в бессильной злобе сжимая кулаки.
   Впрочем, он тут же обратил внимание на хруст в правом кулаке, скосил взгляд в направлении источника шума и, опомнившись и ободрившись, протянул ошалевшему Янко Дудичу серый листок.
   - Слушай, Дудич, ты же у нас хорват?
   - Так точно, господин капитан! - то ли вольноопределяющийся, то ли рядовой, вытянулся еще сильнее, превратившись в известную среди узкого круга посвященных геометрическую фигуру: "шомпол".
   - А значит, каракули эти понимаешь. А потому к утру предоставишь мне его переписанным на человеческий язык. Читай по губам, я тебе по буквам произнесу - н-е-м-е-ц-к-и-й я-з-ы-к! Ты все понял, дубина стоеросовая с нашивками вместо мозгов?!
   Хорват привычно кивнул, не вступая в бесполезный спор с начальством относительно своего положения. Он уже свыкся с мыслью о том, что если командир сказал, что ты обезьянка, то нужно не защищаться, а лишь поинтересоваться, сколько бананов следует притащить. Что ж, начальство просит переписать бумажку на немецкий? Не самый абсурдный приказ из всех, которые ему приходилось выполнять.
   - Господин офицер... - робко поинтересовался староста.
   - Чего тебе? Говори уже быстрее, надоел сильнее кислой капусты!
   - А что же делать с людьми? Они уже стоят, готовые.
   Иштван уселся обратно на расстеленную шинель и налил себе еще ракии.
   - Да распусти ты их по домам! Чего их на морозе держать? - произнес он уже куда более благодушно. - Пусть завтра утром... в десять построимся... Мы по списку... проверим! - едва произнес мадьяр, вынужденный то и дело прерываться на зевоту.
   - По домам распустить? Хорошо, господин офицер! - послушно кивнул Небойша.
   Все мобилизуемые и в самом деле в десять часов утра уже стояли на площади в окружении своих родных и близких, смотревших кто с ужасом и любовью на них, а кто со странной смесью удивления и тихого злорадства - на физиономию Матея, на которой написано крупными буквами были выведены похмелье и сильно опухшее лицо. Остальные гонведы, впрочем, тоже не являли собой моральный облик солдат Австро-Венгерской армии, но у них это читалось только в глазах.
   - Господин капитан! - громко произнес староста.
   - Тихо, тихо! - простонал мадьяр, морщась и держась за уши. - Говори потише!
   - Господин капитан! - уже зашептал сельский голова. - Все рекруты построены.
   - Хорошо. Дудич! - рявкнул он и тут же скривился от боли в голове.
   - Господин капитан, рядовой Дудич по вашему приказанию прибыл! - проревел хорват, не отказав себе в маленькой мести.
   Кое-как сдержавшись, чтобы не упасть на землю и не сжать руками раскалывающуюся после подобного голову - вот она, довоенная кадровая закалка! - он забрал у излишне крикливого солдата список.
   - А теперь иди и принеси мне рассолу!
   - Как... рассолу?! - с удивлением спросил совершенно городской хорват.
   - Так, рассолу! О святой Иштван, да дай же ты разума этому охламону рода человеческого! - буквально простонал офицер, морщась от боли.
   На поиск рассола и приведения себя в порядок ушел еще час. Итого, только в 11 утра небольшая кучка отправлявшихся на фронт предстала перед очами своего первого командира.
   - Йосиф Рокотанич!
   - Я!
   - Ненад Неманич!
   - Тут!
   - Сречко Деянович!
   - Я!
   - Добромил Вукотич!
   - Имеется!
   - Что? По-венгерски говори, я не понимаю ваши языки!
   - Я!
   - Отлично! Какой послушный рекрут... Так... Где же я останови... А! Милош Корич!
   - Я!
   - Милан Арсеньевич!
   - Я! - на этот раз голос раздался не из короткого строя мобилизуемых, а из толпы.
   - Хорошо. Так, стоп, кто "я"? - спросил удивленно капитан, тоже обратив внимание эту на звуковую неправильность.
   - Я "я"! - твердо произнес Савва, кое-как растолкав селян и выйдя из толпы на два шага вперед.
   - В смысле? Ты Милан? - опешил Матей. - Почему ты тогда не в строю?
   В ответ паренек так быстро залопотал на сербском, что ничего не понимающий мадьяр жестом прервал его и громко крикнул.
   - Дудич! Ко мне!
   - Осмелюсь доло... - вскинул было руку подбежавший то ли вольноопределяющийся, то ли рядовой, но мадьяр очередным махом руки заткнул верноподданнически-уставные изъявления хорвата и лишь скомандовал:
   - Переводи давай, чего он лопочет!
   Две пары глаз выжидательно уставились на Савву. Паренек же, только через минуту сообразивший, чего от него собственно требуется, заново принялся за свой рассказ, на этот раз куда более короткий и ясный, без махания руками и выпученных глаз. Дослушав же его до конца, офицер и переводчик расхохотались так, словно бы им рассказали самый свежий и нелепый анекдот на свете. Селяне и остальные гонведы недоуменно поглядывали на двух весельчаков, из которых один бил кулаком по ногам, что-то бормоча по-хорватски, а второй то и дело утирал бегущие из глаз слезы. Насмеявшись вволю, Иштван почесал щеку и кивнул головой.
   - Вставай в строй.
   Селяне лишь молчали, с ужасом наблюдая, как Савва меняет в строю старшего брата. Милан попробовал было оттолкнуть его, но на нем самом тут же повисли плачущая жена и двое мелких пострелят, вцепившись, точно клещи или пиявки.
   - Так, что за нежности? - рявкнул Матей, пытаясь как можно скорее покончить с этой неприятной обязанностью и как можно скорее покинуть село. - Или сейчас кто-то из вас покидает строй, а второй остается, или я заберу в солдаты обоих!
   Семья забрала разом обмякшего Милана и увела прочь оттуда. Савва же забрал его котомку с пожитками и встал в строй, сопровождаемый недоуменными и сочувствующими взглядами односельчан и собратьев по несчастью. Читателя, наверное, интересует, что же сказал его главный герой такого, что вызвало подобную реакцию у окружающих? Что ж, это весьма любопытный вопрос. Паренек просил у капитана разрешения призваться в армию вместо брата, потому что у него были любящая жена и маленькие дети, а негоже детям расти без отца и жене становиться вдовой. Пусть уж тогда если что погибнет он, Савва, у которого еще никого нет и которому не интересно заниматься почтенным крестьянским трудом, в отличие от своего старшего брата. А, глядишь, в армии он еще научится чему-нибудь полезному, например, медицине. Его всегда манило аптекарское дело.
   Именно эти мысли, молодые и довольно наивные, и послужили причиной столь искреннего веселья двух военных, которые прекрасно понимали, что к чему в императорско-королевской армии. Однако препятствовать подобному не стали, ведь в чем-то он поступал правильно и благородно.
   Именно это и привело к тому, что в конце концов Савва покинул свое родное село двадцать первого августа 1915 года, чтобы через неделю оказаться в казармах города Уйвидека перед светлыми очами отчаянного труса, а потому старательного и исполнительного офицера, региментсартца Генеке...
  
  
  
      -- Ракия - самогон (чаще - абрикосовый).
      -- Галицийское сражение (18 августа - 26 сентября 1914 года) - одно из крупнейших сражений Первой Мировой, в ходе которого русские войска наголову разгромили войска Австро-Венгрии, осадили Перемышль и заняли территорию до Карпат.
      -- Колубарская битва (16 ноября - 15 декабря 1914 года) - решающее сражение кампании 1914 года на Восточном театре военных действий, определившее дальнейший ход войны на этом направлении. Ценой огромных потерь сербам удалось разгромить войска Австро-Венгрии и отбросить их обратно за Саву и Дрину, показав полную небоеспособность вооруженных сил двуединой монархии.
      -- Великое Отступление 1915 года (27 июня - 16 сентября) - стратегическое отступление Русской императорской армии по всему фронту, предпринятое в результате поражения при Горлицком прорыве и нависшей над всем Западным фронтом угрозы окружения.
      -- Рейхсхеер - Германская имперская армия, название вооруженных сил Германского Государства с 1871 по 1919 год.
      -- Граничары - обобщенное название сербского населения Военной Границы (Военной Краины, Славонии), созданной в 1578 году для защиты границы империи от турок. В обмен на значительные свободы и прямое подчинение Вене, а не хорватскому дворянству, граничары обязаны были защищать границу от турок и служить в армии. В XVIII веке граничары составляли до 1/3 австрийской армии.
      -- Гайдуки - повстанцы и разбойники, боровшиеся против османского ига в Сербии, Валахии и Болгарии.
      -- Иштван I Святой - первый король венгров, крестивший свой народ и причисленный к лику святых.

Глава 2

  
   Знаешь ли ты, дорогой читатель, что такое армия? Не тот детский сад с видом на голубую гладь Адриатического или Карибского морей, которые тебе преподносится в патриотических, развлекательных или глупых фильмах о войне или нелегкой судьбе парня, который попал в армию и старается стать во всем первым. Настоящая армия, с ее казусами, случайностями и постоянным ожиданием чего-то настолько дурацкого, что даже одновременно с этим начавшаяся война не сможет затмить подобное. Настоящая армия, с ее "А сейчас начнут поступать долбанутые приказы!"1, мнимой несусветной глупостью начальства и с подлинной несусветной глупостью рядового состава. Вряд ли. В современном автору обществе все чаще говорят о том, что армия не нужна, что срочников следует заменить контрактниками, а то и вовсе отказаться от вооруженных сил. Все сильнее слышны голоса, проповедывающие гражданство мира, а не одной из почти двухсот стран, рассыпанных по нашему земному шарику, словно выкатившиеся из коробки бусины. Это позиции храбрых людей, имеющих в себе мужество иметь свое мнение, пусть может и неправильное, однако аргументированное. Подобное не может не вызывать уважение. Есть и тот вариант, который предпочитают трусы - заплатить какое-то количество денег и получить абсолютно незаслуженный военный билет. Они аргументируют подобное тем, что в армии не учат ничему полезному и там просто тратят год/два/три своей жизни на какие-то глупые вещи. Что ж, это тоже мнение, однако мнение эгоиста, существа, для которого ты должен умереть сейчас, чтобы это недостойное имени "человек" животное издохло потом.
   Как видишь, дорогой читатель, все люди разные. Они разделены хотя бы только и по мнению относительно военной службы. Что же делать, если у людей разный цвет кожи, вероисповедание, воспитание, культура, менталитет и жизненные ценности? Если их разделяют зависть и любовь, счастье и горе, зрение и слух? Если, в конце концов, существует неистребимый эффект "испорченного телефона", благодаря которому совершенно любая информация может быть искажена до неузнаваемости. Даже Библия в стотысячном пересказе. Различия вызывают непонимание, непонимание вызывает неприятие, неприятие вызывает противостояние. Вот и выходит, что либо человечество объединится, либо всегда будут войны. А войны ведут вооруженные люди: солдаты, офицеры и унтер-офицеры. Армия. Тот самый таинственный живой организм, в котором творятся чудеса и куда со всего размаху широкого гонведского пинка влетел Савва Арсеньевич, восемнадцати лет от роду, хорват (серб), холост, судимым не был, а так же еще длинный перечень фактов, который он услужливо был вынужден рассказать ротному писарю во время заполнения бумаг.
   Для вашего героя, дорогой читатель, запасной батальон 6-го императорского и королевского пехотного полка был настоящим испытанием. Количество глупых и непонятных вещей превосходило все ожидания, а в качестве бесплатного десерта и вишенки на торте следовало огромное количество наказаний за самые незначительные проступки. Однако обо всем следует рассказать по порядку...
   Пройдя все муки медицинской комиссии и "вошебойки" с последующим переодеванием военной формы, висевшей на нем мешком, Савва оказался на большом полковом плацу среди нескольких сотен таких же как он неудачников, попавших под молот призыва. Не было никакой видимости порядка. Люди разбились на множество кучек по сельскому принципу, между которыми возникло "броуновское движение" из родственников, друзей, знакомых и просто каких-то подозрительных личностей. Единственной группой, сохранявшей полный порядок, была группа уйвидекских дейчмейстеров2, человек пять-шесть. Они были единственными из всех, кому досталась форма по размеру, а потому выглядевших опрятно и приятно глазу, а так же практически не общавшимися.
   В центре же плаца, словно ни в чем не бывало стоял невозмутимый капитан Имре Тагаш, отряхивавший несуществующие пылинки с кителя. Казалось, происходящее его ни коим образом не касается и все так и должно быть. Шум, гам, постоянная беготня и хаос словно происходили где-то далеко от него, в соседней галактике, а не в пятнадцати метрах впереди.
   Единственными же людьми, по которым можно было понять, что все происходящее вокруг является чем-то сродни государственной измене или святотатству, был короткий двухшереножный строй из двадцати четырех человек, стоявших на другом краю плаца и смотревших на творившееся безобразие с плохо скрываемой ненавистью. Казалось, даже находясь от них в ста метрах, можно было заметить, как у этих каменных статуй играют желваки и скрежет зубовный высекает искры. Подобный противоестественный и противоуставной бардак явно вызывал у них приступы неконтролируемого бешенства, а желание сытно устроиться там, где не стреляют, способствовало неуемной энергии, которая срочно требовала себя растратить с максимальной эффективностью и членовредительством среди призывников.
   Так продолжалось минут сорок, до тех пор, пока из медицинского барака не вышел писарь и не дал сигнал капитану, что все неудачники прошли процедуру и теперь готовы внимать мудрости высшего начальства в лице господа бога капитана и фельдфебеля3, пророка его. И лишь после получения сигнала над плацем пронеслось великое и вечное:
   - Становись!!
   Голос у Имре Тагаша, несмотря на ранение, был все такой же звучный и громкий, как и до войны.
   - Вы слышали, обезьяны!! Становись!! - тут же раздался симбиотичный с капитаном рев унтер-офицерских глоток. - Становись, шомпол вам в ухо! Становись!
   Точно коршуны они набросились на толпу рекрут и шомполами быстро придали ей подобие строя, принудительно разбив строй на роты и взвода, а сами с грацией грифов заняли полагающееся по уставу им место в строю.
   - Смир-рна! - продолжил через некоторое время Тагаш.
   Унтера и дейчмейстеры тут же приняли полагающуюся строевую стойку4. Остальные последовали их примеру только после ободряющих тычков шомполами, изрядно стимулировавшими мозговую деятельность.
   - Солдаты! Вы все недавно были призваны для прохождения военной службы в рядах Императорской и Королевской армии. Вы сюда пришли из разных деревень и городов, из разных народов и вероисповеданий. Однако сегодняшний день станет одним из самых памятных дней в вашей жизни. Сегодня вы принесете присягу на верность вашему Императору! - при этих словах в его голосе чувствовалось, что Франц-Иосиф для него с большой буквы "и". - Вашему Императору и вашей Империи! Этот день вы будете помнить до самого конца дней ваших, а потому попрошу отнестись к этому ритуалу как к подлинной святыне, ведь именно сегодня каждый из вас поклянется не щадить самой своей жизни за нее!
   За что именно "за нее" каждый должен не щадить жизни - никто так и не понял. Однако вежливость капитана и шомпола унтеров быстро зажгли энтузиазм в глазах даже у самых жизнелюбивых, больных и калек.
   - Повторяйте за мной! "Я!..
   - Я-Я-Я-Я-Я!!!! - вторили ему шесть с лишним сотен луженых глоток.
   Принятие присяги не заняло много времени. Всего через пять минут обратный путь для них был абсолютно закрыт, попадая под статью дезертирство. Закончил же капитан свою присяжную речь следующими словами:
   - Итак, господа солдаты, поздравляю вас с вступлением в славные ряды Императорской и Королевской армии! - после чего развернулся и медленно ушел с плаца.
   Его провожали взгляды более шестисот пар глаз, из которых только часть не выражала ничего и просто следовала требованиям строевых уставов. В остальных же явно читался ужас осознания того, куда им довелось попасть. Однако сразу ничего не последовало.
   - Напра-во! - прозвучала отрывистая команда.
   Аморфная человеческая масса, все еще не напоминавшая боевое подразделение, послушно повернулась.
   - Командирам взводов - развести личный состав по казармам!
   После чего куда-то испарился и ротный штабсфельдвебель5, а подстегиваемые ударами шомполов новобранцы послушно позволили развести себя по деревянным баракам.
   Первые минуты в армии Савву изрядно удивляли. Все казалось совершенно непонятным и даже оскорбительным. Чего стоит одно поведение врача, который старательно его унижал, лишь бы удовлетворить свое самолюбие и доказать свою власть. Все это разительно отличалось от его представлений о военной службе, романтизированных радио и прочитанными книгами. Даже происшествие с пьяными венгерскими гонведами не лишило паренька этих представлений, в которых военный выступает благородным защитником государства и его населения, но ни в коем случае не хамом и не считать младшего по званию бессловесным животным.
   В отличие от множества чехов и словаков, совершенно не горевших желанием умирать за своего императора, чьи портреты, засиженные мухами, могли стать поводом для уголовного преследования, Савва даже и не думал о дезертирстве. Война у него совершенно не ассоциировалась с километрами колючей проволоки, пулеметами, разлагающимися на нейтральной полосе тысячами тел и жиреющими на такой дармовой кормежке крысами. К тому же для него, несмотря на все те негативные чувства, испытываемые к империи в целом и к венграм в частности, данное слово было не пустым звуком, а измена присяге - немыслимой вещью. И хотя с куда большей охотой паренек одел сербскую форму и сражался за свободу и независимость своего народа, однако первая же попытка чувства национальной гордости возроптать закончилась тяжким поражением от чувства долга. В конце концов, он пошел в армию, чтобы защитить брата, и если сбежит за Саву, то семье придется плохо. А потому следует взять винтовку в руки и послушно выполнять все команды.
   Однако с оскорблениями все равно получалось мириться плохо. Подобное обращение все же сильно не соответствовало всей прошлой жизни, когда самыми крепкими словами, которые ему довелось слышать, были "Ах тыж! Твою в рог ногой!", произнесенные старым аптекарем при случайном возгорании спирта. Но Савва для себя решил все преодолеть, не обращая внимания на подобное. В конце концов, на кону стояла его семья. Ради такого можно и потерпеть.
   Введя взвод в казарму, сержант построил их, помахивая шомполом для убедительности, и скомандовал:
   - Смирно!
   Новобранцы послушно вытянулись, неумело повторяя особенности строевой стойки.
   - Слушайте меня, короеды! Я командир вашего взвода, цугсфюрер6 Надич! Обращаться ко мне "господин цугсфюрер", ясно?!
   - Так точно, господин цугсфюрер! - вразнобой, но дружно повторил взвод.
   - А-а-а-а-а! Противно слушать ваше нытье! Но ничего, мы над этим потом поработаем особо! Вы меня еще узнаете!
   Узнавать, на самом деле, было нечего. Цугсфюрер Ратко Надич был хорватом тридцати лет от роду, служившим сверхсрочную. Невысокий и плотный, он являл собой картину настоящего довольства жизнью и легче его было представить в гражданской одежде, мочащим свои пышные усы в третьей кружке пива после тяжелого рабочего дня, нежели в военной форме, да еще с достаточно высоким для славянина званием в петлицах. Кроме того, сказывалась и некоторая интеллигентность, приобретенная от родителей, учителей химии и хорватского языка в городской гимназии Уйвидека. Его нельзя было назвать таким уж зверем, как корпоралов7 Лайоша и Миллера, всеми силами пытавшимися своими издевательствами, называемыми "боевой подготовкой", оттянуть момент отправки на фронт с очередной маршевой ротой. Однако свое дело он знал хорошо и прекрасно справлялся с задачей превращения горстки испуганных недотеп в послушные автоматы, приставленные к винтовкам, а заодно и лишения каких бы то ни было непатриотичных мыслей.
   - Мне плевать, кто вы такие: славяне, евреи, дейчмейстеры, мадьяры! Моя задача - сделать из вас солдат, которые завоюют победу Его Императорскому Величеству! И видит Господь, я это сделаю! Вне зависимости от ваших национальных, религиозных или идеологических слабостей! Вам все ясно?!
   Читателю может показаться, что эти слова, произнесенные Надичем, уже были сказаны кем-то из великих8, однако давайте будем честны. Подобные обороты речи произносились еще, наверное, декурионами и контуберналами армии Рима и будут произноситься в далеком будущем, когда какой-нибудь сержант, больше похожий на осьминога, будет строить свой взвод, состоящий из людей, крабов, головастиков и прочей фауны. И каждый раз они будут употребляться с целью объяснить всю суть величия проделываемой сержантом работы по превращению никчемного человеческого стада в настоящих солдат, способных честно сдохнуть с ощущением полноты исполненного долга.
   - Так точно, господин цугсфюрер! - обреченно ответили новобранцы.
   - Ну уж нет, таак дело не пойдет! Взво-о-о-од! Упор лежа принять!
   Ожидавшие чего-то примерно такого солдаты послушно приняли горизонтальное положение.
   - Давайте-ка для начала десять раз. И, чтобы придать вашим рукам и вашим голосам чувство локтя, чувство того, что вы на самом деле единое целое и без вас целиком ни один солдат не является полноценным солдатом, а так, куском навоза на лошадиной лепехе, начинаем отжиматься под счет. Раз! Я сказал раз, ты, тупой недокормыш герцеговинской свиньи!
   В воздухе раздался свист шомпола и сдавленный вопль пострадавшего за неторопливость.
   - Раз! - продолжил Надич, неторопливо. - Раз! Благодарим вашего товарища, который до сих пор потирает бок вместо того, чтобы сокращать мучения своих товарищей. Раз! Два! Два, я сказал! Отлично, раз!
   В общем-то, с ними обошлись еще по-божески. Соседний взвод в наказание за нестройность голосов занимался "тушением пожара" - выносом кроватей из барака и их затаскиванием обратно. В армии вообще есть множество способов доставить неприятности всем военнослужащим из-за одного-единственного, выбивающегося из общей массы своими действиями, поведением или даже мыслями. Савва был удивлен тому количеству наказаний, которые могут последовать даже за самые незначительные ошибки. Например, на ужин не пришло более половины батальона - их взводные сержанты решили, что они не заслужили прием пищи. В итоге он в первый и последний раз в запасном батальоне наелся досыта и долго мучился животом после полной тарелки кислой капусты. Хлеба дали немного, всего четверть фунта. От такой пищи и впрямь можно было бы ноги протянуть, да только Надич не давал им такой поблажки. В итоге - несколько новобранцев, не получив разрешения сходить по нужде и не вытерпев, обгадились прямо в штаны, за что весь взвод получил дополнительный час строевой подготовки и только после этого отбился. О нет, господин цугсфюрер не был извергом или мучителем. Он просто воспитывал послушных солдат.
   Этой ночью, мучаясь от рези в животе и боли в отбитых ногах, Савва отчаянно пытался найти хоть какое-то объяснение тому, что творилось. Полный позитивных ожиданий от военной службы, он совершенно не ожидал подобных последствий своего выбора. Нет, конечно, ему было известно, что армия не кусок патоки и не орешки в меду, но согласись же, дорогой читатель - сложно представлять себе истинный масштаб происходящего вокруг безумия, когда ты живешь в далекой деревеньке на самых задворках Империи. Все знакомство твоего героя с Великой империалистической бойней заканчивалось на жадности продовольственных команд и на голоде - проходящих мимо колонн. Верить же газетам... Вот видишь, читатель, ты и сам смеешься. Итогом подобных тяжелых дум стало окончательное осознание того, что единственным выбором у него оставалось молчать, терпеть и надеяться, что хотя бы на фронте, в Действующей Армии, будет полегче. Успокоенный этими мыслями, он уснул.
   Следующий день принес новые испытания, начавшиеся прямо с утра.
   - Взвод, подъем!! - громкий вопль, казалось, каучуковым шариком отскакивал от стен барака, только усиливая себя в многочисленном эхо.
   - Есус-Мария! - пробормотал поляк, спавший на втором этаже кровати, где был размещен Савва.
   - Я не понял, вы что, сливовицы вчера перебрали?! - взревел Надич. - Взвод, подъем! Строиться в центральном расположении!
   Заспанные сорок человек послушно выстроились, роняя табуретки, шаркая сапогами и подметая пыльный пол "ушами" своих портянок.
   - М-да... - произнес командир взвода, медленно вышагивая перед своими подчиненными, то и дело похлопывая шомполом по голенищу сапога. - Очевидно, господа, вы приняли мою вчерашнюю доброту за слабость. Решили, что можно сесть мне на шею и свесить ножки. Что ж, придется разочаровать - у вас ничего не получится.
   Взвод был лишен времени на умывание, занятое дополнительной физической нагрузкой. А так как после завтрака выяснилось, что солдаты почему-то щеголяли свеженькой щетиной, то они получили три дополнительных часа строевой от штабсфельдвебеля Варды. К тому же началась самая неизбежная часть боевого слаживания - конфликты.
   По списку взвод состоял из 40 человек, из которых двое были мадьярами и трое - дейчмейстерами. Остальные тридцать пять являлись жгучим коктейлем, единство которых пятеро человек стержневых наций не могли при всем желании. Во-первых, это были семнадцать сербов и четырнадцать хорватов, не переносивших друг друга ни на йоту. Корнями это противостояние уходило в привилегированный статус Военной Границы и противостояние между православным рядовым составом и офицерами, преимущественно католиками, среди граничар. Католики, пытавшиеся пользоваться своим главенствующим положением в Империи, всячески стремились установить свои порядки, общепринятые в рядах австрийской линейной армии. Однако эти попытки постоянно натыкались на огромный список политических и экономических льгот, полученных сербами, а так же специфику несения ими службы. С другой же стороны, огромная масса хорватов, проживавшая на территории Хорватии и Венгрии, совершенно не пользовалась какими-то особыми правами, что вызывало острую зависть среди местного дворянства, которая всячески настраивала населения против граничар.
   И хотя подобные политическо-завистливые дрязги были бесконечно далеки для большинства из них, но с каждой стороны сформировались группки по пять человек, изо всех сторон агитировавшие соплеменников присоединиться к ним, припоминая все обиды и несправедливости, которые они друг другу напричиняли, и то и дело пытались пересчитать друг другу ребра. При этом одну из драк все же заметил командир роты, обер-лейтенант Миклош, и от показательного военного трибунала участников спасло только заступничество капитана Тагаша, своей волей прописавший им сутки в "козлах" и пять дней гауптвахты. И хотя у обер-лейтенанта чесались руки кого-нибудь пристрелить в назидание остальным, он решил не идти против непосредственного начальника, обладавшего ко всему прочему и влиятельными родственниками в министерстве национальной обороны Королевства. Ну упекут капитана на годик под домашний арест. А в это время сам Бенедек Миклош будет удобрять собой галицийский чернозем. В лучшем случае. Так стоит ли игра свеч? Всегда можно подождать того момента, когда будет уже никак не отвертеться и дело придется передать в суд. А там и приговор будет строгим, но справедливым.
   Оставшиеся четверо были поровну поделены между румынами и поляками. Эти достойные представители своего народа не лезли в сербо-хорватские разборки, испуганно наблюдая за перепалками из своего закутка, однако при этом представляли собой яростную оппозицию мадьярам и дейчмейстерам, ненавидя их изо всех сил. К слову, поляки и немецкого-то не знали, как и венгерского, объясняясь на какой-то зубодробительной системе знаков и наиболее понятных другим славянам слов из польского. Точнее - наименее шипящих.
   Именно из-за них, поляков, слабо понимающих подаваемые команды, взвод регулярно получал дополнительные поощрительные наказания, что выливалось в изрядные проблемы между ними и "стержневыми". Сербы и хорваты на это, как ни странно, не обращали никакого внимания - они и так регулярно получали полагающиеся шомпола за свои вечные дрязги, а потому совершенно равнодушно относились и к чужим "залетам". Мадьярам и венграм же подобное положение дел совершенно не нравилось. Будучи изначально привилегированными по сравнению с остальными, так как именно на них опирался в своих воспитательных методах Надич и именно из них он назначил командиров отделений, "стержневые" старались любыми методами навести порядок в подразделении и болезненно реагировали на очередное наказание, полученное из-за славян. Стоит ли говорить, что на дисциплине это сказывалось не самым положительным образом?
   Впрочем, цугсфюрер держал взвод в ежовых рукавицах, не позволяя ему разойтись по швам. Многонациональность и нерешенный национальный вопрос были бичом двуспальной империи, донимавшим ее уже более пятидесяти лет. За такое время давно уже были найдены если и не лекарства, то более-менее эффективные припарки, искусно скрывавшие самые страшные шрамы и самые уродливые швы. Одним из таких средств традиционно были сержанты-сверхсрочники, способные хоть где-то в империи делать из лоскутного разноцветного одеяла щучье-серое9 единство.
   К тому же, Надич прекрасно знал разницу между наказанием и издевательством. И пока в его взводе количество споров и дрязг медленно уменьшалось, уступая терпению и нежеланию дополнительных отжиманий и строевых, которых и без того хватало, во многих других подразделениях некоторые солдаты регулярно попадали на гауптвахту. Через неделю же и вовсе произошел висельный трибунал. Показательный. Причем обошлось и без участия Бенедека Миклоша, ярого поборника примеров. Солдат подставился сам.
   Звали его Иозеф Налик. Хорват по национальности, он был призван из соседнего от Саввы села и даже встречался с ним раз пять или шесть во время свадеб или ярмарок. Тихий и спокойный, он терпеливо сносил все придирки и наказания, никогда не конфликтовал с товарищами по несчастью и был очень старательным, за что даже получил командира отделения и благодарность от командира роты за отличные знания ТТХ оружия. И вот, что-то в этом спокойном и тихом солдате сломалось. Сломалось настолько, что на первых же боевых стрельбах (к слову сказать, они же были и последними, ибо патроны нужны были фронту, а затворами можно и всухую пощелкать) выпустил два патрона в командира взвода, был скручен другими солдатами и помещен на гауптвахту в ожидании обер-лейтенанта-аудитора для формирования трибунала.
   Такое событие, случившееся на шестой день нахождения Саввы в армии, полностью шокировало его, окончательно разогнав последние остатки романтизма. Как так можно - стрелять в своих товарищей? Не во врагов на поле боя, не по приказу, о нет. Стрелять в тех, с кем делишь свой хлеб, спишь в одной казарме и вообще все делаешь вместе. Фактически, это уже член твоей семьи, брат. Командир взвода же вообще для всех как отец. И, оказывается, кто-то может осмелиться поднять на отца руку. Воспитанный в патриархальной семье, он не понимал поступка Йозефа, найдя ему лишь одно объяснение. Если Налик и мог совершить подобное, то только будучи в состоянии невменяемости. Однако региментсартц Генеке признал подследственного абсолютно нормальным. Учитывая, что данный вопрос уже ни коим образом не затрагивал вопрос о пополнении рядов пушечного мяса на фронте, заключению можно было верить. Но все равно, произошедшее никак не могло уложиться у Арсеньевича в голове. Едва получив табачное довольствие, он закурил, первый раз в жизни. И хотя табаку в полученных сигаретах не было практически совсем, но даже эта смесь опилок и сушеных буковых листьев приносила какое-то облегчение.
   Именно во время одного из таких перекуров внезапно послышались звуки горна, игравшего всеобщее построение. Солдаты тут же затушили свои бычки о ладони, попрятали про запас на будущее и со всех ног, абсолютно не соблюдая строй и подчиненности, устремились на полковой плац. Там их уже поджидали сержанты, оравшие куда громче и больше прежнего. Поэтому батальон был построен практически мгновенно, только отдельные побитые личности злобно глядели в спины начальству, мстительно нашептывая, как они оторвутся перед отправкой на фронт.
   Едва учебный батальон построился, как из строя офицеров вышел какой-то невысокий и невзрачный тип, одетый в мешковатый китель довоенного образца и начал по бумажке что-то зачитывать. Говорил он негромко и до последних рядов доносилось только неразборчивое бормотание. А потому успокоенный (так как все важное обычно доносилось громко и иногда с утвердительными ударами шомполов) Савва догадался прислушаться и понять, о чем, собственно, идет речь, только через несколько секунд.
   - ...трибунал признал подсудимого, рядового Йозефа Налика ,виновным в инкриминируемых ему деяниях и приговорил его к высшей мере наказания - смертной казни через повешение. В силу того, что подсудимый не достиг возраста совершеннолетия10, а, следовательно, не может быть казнен, то согласно действующему законодательству наказание автоматически смягчается до 20 лет тюремного заключения в военной тюрьме. В силу особой опасности преступления, совершенного во время военного положения, применение мер, смягчающих наказание, отменено. Исходя из вышесказанного, виновный приговаривается к смертной казни через повешение. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
   Сухие слова канцеляризмов, благодаря которым совсем скоро человека лишат жизни. Не в бою, не в схватке с врагом. Просто так. Выбьют ступеньку из-под ног - и станцует Йозеф свое первое и последнее танго в жизни. А с другой стороны, ведь он поднял руку на командира. Фактически, на своего отца. Стоит ли жалеть подобного человека? К тому же командир их взвода был человеком очень мягким, куда мягче, нежели цугсфюрер Надич, практически не применявшим меры физического воздействия и морального воспитания военнослужащих. Фельдфебель Кошвиц даже подал официальную записку с просьбой о помиловании своего подчиненного и заменой ему наказания двадцатью годами военной тюрьмы хоть бы и после войны. А там можно дослужиться и до отмены приговора за мужество и героизм, проявленные в бою.
   Однако суд был неумолим в своем желании показать всем военнослужащим яркий и незабываемый пример жестокой "справедливости". Следовало срочно показать новобранцам неотвратимость наказания за совершаемые преступления. В общем-то, Йозеф Налик просто оказался наиболее удобным примером для этого, ибо соверши он свой поступок в другое время, то отделался бы десятью годами тюрьмы, а не виселицей, а то, может, и просто лечением в психиатрической лечебнице.
   Пятого сентября 1915 года весь батальон построился на плацу после воскресной мессы в полном составе. В строй специальным приказом аудитора выгнали даже троих больных из лазарета. По его команде четверо дейчмейстеров, ради такого момента получившие манлихеры11 со штыками, встали квадратом вокруг осужденного и под звуки барабанного боя торжественно вывели Йозефа к специально сколоченному ради этого эшафоту. Там он был передан на руки еще одной команде "стержневых", которые подвели его к петле.
   - За покушение на убийство старшего по званию...- начал зачитывать приговор аудитор.
   Стоявший в строю Савва скосил глаза вниз. Он просто не мог заставить себя смотреть на то, что произойдет дальше. И его чувства разделяла большая часть батальона, косившая глазами на 180 градусов, лишь бы не видеть своего товарища за мгновения до смерти.
   - ... приговор привести в исполнение немедленно, - дочитал по бумажке аудитор и не видя в глазах подчиненных никакого пыла и рвения, гаркнул во всю мощь своих куцых легких:
   - Смирно! - дав в итоге петуха.
   Солдаты послушно уставились на него.
   Откашлявшись, юрист встал в строй с другими офицерами и взял на себя тяжкую обязанность по маханию рукой. Дейчмейстер послушно пнул рычаг. Йозеф, в мгновение ока потерявший опору под ногами, начал дергаться в душащей петле. Раз, другой, третий. Рывки изрядно раскачивали его тело и через несколько секунд толстая казалось веревка с гнилым хрустом порвалась. Тело кулем упало на землю, дрыгая связанными ногами и что-то бормоча через тряпку во рту. Все оторопело уставились на эту картину. Первым прервал паузу командовавший "парадом" аудитор, завопив на немецком:
   - Что это?! Господин капитан, это провокация?!
   Надо отдать должное, все остальные тоже использовали этот язык, непонятный для большинства солдат, что позволило им таким образом хоть как-то сохранить лицо.
   - Никак нет, господин обер-лейтенант-аудитор! - доложился однорукий капитан, чуть наклонившись. - Это.. Веревка гнилая...
   - Военный заказ, эрзац, черт его побери... - произнес Миклош, подойдя к Налику, сняв с него обрывок веревки и внимательно его рассмотрев. - Господин обер-лейтенант-аудитор, его можно же еще расстрелять!
   - Кстати, а это идея! - согласился тот. - Господин капитан, вы мне предоставите через час расстрельный взвод?
   - Господин обер-лейтенант-аудитор! - возмутился командир батальона, чувствуя, что это обращение уже натерло ему на языке мозоль. - Мой батальон боевой и должен сражаться с врагами государства, а не расстреливать преступников. Это обязанности гонвед. Советую воспользоваться возможностями городской комендатуры.
   - Вы забываетесь, капитан! - прошипел военный юрист, в бессильной злобе сжимая кулаки.
   Ответом ему было лишь насмешливый взгляд.
   - И что? Вы меня отправите на фронт? Однорукого? Или приговорите к тюремному заключению? Не позорьтесь, обер-лейтенант! К тому же считаю своим долгом напомнить, что большая часть моего батальона - неблагонадежные сербы и хорваты, у которых после подобного желание умирать за нашего императора убавится еще сильнее.
   В итоге полуживого Йозефа через два часа забрало отделение гонвед. Больше его никто не видел. А жизнь в лагере потекла своим чередом. Строевая подготовка сменялась окапываниями, изучение уставов помогало скоротать время между штыковым боем и физической подготовкой. Свободного времени не было практически совсем, чему Савва только радовался. Дни проносились стремительно один за другим, кадр за кадром, сливаясь в одну сплошную картинку на белом экране. Голова только касалась подушки - и тотчас же раздавалась команда "подъем!". Иногда даже появлялось ощущение, будто он провел всю свою жизнь в армии, а все зазаборное являлось лишь глупой сказкой для маленьких детей, если подобные вообще существуют.
   Следует отметить, что оружием наш герой овладевал средне, не выделяясь никакими способностями, но и не будучи совершенно бесполезной обезьяной с палкой, как иногда в приступе злости орал на своих подчиненных Надич. Стрелять Савве понравилось, пусть хоть и один раз одну обойму, но зато по результатом он оказался лучшим стрелком взвода. А вот орудовать лопатой ему оказалось совершенно не по душе. Сказывалась благоприобретенная нелюбовь к сельскому хозяйству, полученная во время обучения у аптекаря. Да и гранаты бросал не так чтобы очень. Но наибольшую ненависть вызывала бесконечная чистка оружия.
   О чистка оружия, тебе можно посвятить целую оду! Именно тобой любят заниматься многие офицеры, ругая за малейшую крупицу грязи ни разу не стрелявших за свое время службы солдат. Тобою можно заниматься бесконечно, ведь как гласит известный народный анекдот: "свинья везде грязь найдет". Впрочем, ты являешься блаженным отдыхом для любого военнослужащего, замученного бесконечной рутиной, так как можно посидеть, отдохнуть и даже пообщаться с соседом. Шепотом. Если повезет. Однако у Саввы постоянная, каждодневная полировка винтовки вызывала ощущение какой-то бесполезности всего происходящего вокруг. Словно бы офицерам просто больше незачем их занять и поэтому приходится постоянно уделять время оружию. Ему же это совершенно не нравилось. Время во время чистки шло просто издевательски медленно. Мало того, что на это отводилось целых два часа после скудного обеда, так еще и донельзя занудный процесс только заставлял эти часы тянуться словно целый день.
   Впрочем, пожалуй, на титул самого бесполезного занятия чистка претендовать не могла. Если сейчас, в тылу, это была невыносимая мука, которая тем не менее могла при выработанном сейчас навыке спасти жизнь на фронте, то строевая подготовка явно оказывалась не у дел. В самом деле, ведь не пойдешь же ты красивым строем, чеканя шаг по украинскому глинозему, в атаку на русские пулеметы. Впрочем, наверное, читатель, именно так ты себе Первую мировую и представлял... Однако война - это не строевые. И если в мирное время подобное занятие себя вполне окупает, потому что все равно солдатам больше нечем полезным заняться, то в условиях Великой войны подобное занятие смотрелось чем-то из ряда вон выходящим. Однако истинной его "полезности" Савва еще не знал. Фронт был где-то там, далеко, и появлялся только в краткие минуты отдыха, когда один из венгров, худо-бедно знавший хорватский, пытался переводить газетные статьи. Но даже и эти вырезки, полные приторного наивно-патриотического тлена двуспальной монархии, не давали практически никакой информации.
   Так продолжалось три недели, вплоть до конца месяца. Лишь двадцать девятого сентября, в среду, после ужина, батальон был построен. Капитан Тагаш, покачиваясь с пятки на мыски и обратно, подождал, пока все внимание шести с лишним сотен пар глаз будет сосредоточено на нем и торжественно объявил:
   - Господа! Сегодня был последний день вашей подготовки. Теперь я, наконец, вижу перед собой не толпу гражданских лиц, которыми вы впервые пересекли ворота этой части, а настоящих военных, опору престола нашей единой монархии! Я горжусь оказанной вами мне честью быть вашим командиром и лишь сожалею о произошедших инцидентах и том, что не все наши с вами однополчане дожили до этого момента!
   Кроме Йозефа Налика список пополнили один хорват, умерший от простуды, перешедшей в лихорадку, от которой не помогали имевшиеся в лазарете касторка и аспирин и севший в военную тюрьму на пять лет поляк, то ли случайно, то ли специально во время заготовки дров отрубивший себе пальцы.
   Между тем, Имре Тагаш продолжал:
   - И тем не менее, я надеюсь, что все вы верно послужите императору нашему Францу Иосифу, будете верными сынами вашего Отечества и вернетесь домой все после нашей победы!
   После этих слов оркестр торжественно заиграл государственный гимн Империи, а офицеры отдали флагу воинское приветствие. Солдаты вытянулись, встали по стойке "смирно", тоже прочувствовав всю важность момента. Все же не каждый день тебя провожают на бойню под душевные и теплые слова, а не заученный раз и навсегда текст из методички. Капитан искренне желал им всем выжить. Это подкупало.
   Так как на фронт их должны были отправить только в пятницу, первого октября, то командование расщедрилось на увольнительную для всех, заодно выдав и причитавшееся жалование, почти не успевшее обесцениться. Все же инфляция в Великую империалистическую шагала не такими уж семимильными шагами, ограничиваясь жалкими 100% в год. Не зная, что и делать, Савва просто последовал за своими односельчанами, которые были несколько раз в Уйвидеке и потому знавшие несколько пивных, где они послушно и спустили все свое жалование на алкоголь и вкусную еду, по которой все уже успели соскучиться. Правда, посещение трактира "Спящий угорь" чуть не закончилось дракой с военным патрулем гонвед, решивших в тот день пренебречь своими прямыми обязанностями и посидеть в теплом помещении. Увидев же, что их любимое местечко заполнено людьми в мешковатой военной форме нового образца и опознав их как свежее пушечное мясо, они попробовали было отбить территорию путем угроз, но за своих однополчан тут же вступился мадьяр, тот самый, который худо-бедно знал хорватский. Итогом этой увольнительной стали длинные очереди в уборные, многочисленные расстройства желудка, похмелья и головные боли и полное осознание необратимости происходящего. Шутки закончились. В них видели уже не ораву призывников, не могущих самостоятельно даже "мама" сказать, а настоящих солдат, а потому дисциплина в последний день чуть прихрамывала на сержантскую ногу. И только тогда наш герой понял, что, пожалуй, сделал неправильный выбор и что лучше бы было остаться дома и радовать собой родителей. А с другой стороны, кто знает, вдруг бы его выгребли в следующую волну мобилизации? Прошлое не изменить никогда, а потому лишь остается с глупым оптимизмом смотреть в будущее.
   Именно с таким настроением Савва и садился в поезд, который должен был доставить их в Галицию. Глупый оптимизм хоть как-то позволял сдерживать тот ужас, который грыз ему душу. Да и кто сказал, что человеку не свойственно верить в лучшее? Каждый надеется, что именно с ним все будет хорошо и ничего не случится. Надежда - самый эффективное оружие, способное сворачивать горы и превращать свинец в золото. А может это и не надежда? Может, это нечто вроде эгоизма? Ведь человек не думает о других в такой момент, лишь о себе, лишь бы как спастись самому. Людской эгоизм вообще неистребим, находя свой выход в тех или иных явлениях. Вот и сейчас этот глупый, проклинаемый церковью и многими святыми бессребрениками эгоизм и был тем спасительным мостком, который не давал нашему герою скатиться в бездну ужаса и то оцепенение, которое овладело некоторыми его сослуживцами.
   А поезд между тем уютно постукивал рельсами, унося нашего героя на северо-восток.
  
  
  
  
  
      -- Подлинная фраза, которую постоянно употреблял командир отделения, в котором проходил службу автор.
      -- Немцы, проживающие на территории Австро-Венгрии.
      -- Воинское звание Императорской и Королевской армии, соответствующее званию старшины.
      -- Строевая стойка в Императорской и Королевской армии отличается от строевой стойки, утвержденной Уставом строевой службы ВС СССР в следующих элементах: локти чуть согнуты назад, пальцы и ладони прямые, прижаты по бокам к тазобедренному суставу.
      -- Старший сержант
      -- Сержант
      -- Младший сержант
      -- В данном случае - замкомандиру взвода, в котором автор проходил КМБ. В силу особенностей своего образования, он, подобно цугсфюреру Надичу, и понятия не имел о том, что где-то в фильме в неизвестном фильме гениального Стенли Кубрика существует какой-то там комендор-сержант Хартман.
      -- Hechtgrau (хетграу), цвет полевой формы Императорской и Королевской армии.
      -- В Австро-Венгрии совершеннолетие наступало в 21 год. Именно поэтому, например, не удалось повесить Гаврилу Принципа, которому на момент убийства им эрцгерцога было 19 лет.
      -- Steyr Mannlicher M 1895 - магазинная винтовка, принятая на вооружение Императорской и Королевской армией в 1895 году. Отличалась высокой надежностью и удобством.
  

Глава 3

  
   Начало октября 1915 года в Австро-Венгрии выдалось очень теплым. Солнышко немилосердно пригревало, словно и не замечая, что ее июли-августы уже давно минули и даже бабье лето, украшенное золотом и пламенем, давно закончилось. Однако земля уже не могла ответить далекой звезде взаимностью. Урожай с полей был уже собран и лишь немногочисленные коровы уныло жевали оставшуюся солому, да и большая часть листвы пооблетела с веток, оставив деревья бесстыдно обнаженными. Даже птицы почти не попадались, не веря столь явной ласке строптивого солнца и предпочтя этой странной доброте генетически заложенную картину миграции в теплые края. Жара и нагота. Прямо как пустыня Сахара, только что песок другого цвета.
   А состав между тем продолжал неспешно продвигаться на северо-восток, в сторону не такого уж близкого фронта, окрашивая за собой небо в цвет сажи и смога, вырывавшихся из трубы паровоза. Савва смотрел на унылые сельские пейзажи, тянувшиеся вокруг на многие десятки километров, отчаянно скучал по своему родному селу и изнывал от духоты. Сидевшие в бывшем вагоне, переделанным для перевозки личного состава, солдаты втихую напевали выученную у дейчмейстеров "Принц Евгений, славный рыцарь"1, пытаясь бравым мотивом хоть чем-то разогнать обуревавшие их плохие предчувствия. Командиры отделений, не в силах занять своих солдат хоть чем-то, заперлись в одном из крохотных купе для сержантского состава и пили самогон. Единственный же офицер вместе с двумя такими же как он неудачниками, но уже с нашивками вольноопределяющихся, и совершенно куда-то испарились практически сразу после того, как представились личному составу.
   Пытливому читателю, знакомому с армейскими порядками, подобное может показаться странным, однако автор считает нужным тут успокоить его подозрительность. В конце концов, маршевым батальон стал из запасного, а потому он больше представлял собой солдатскую чорбу, овощной суп, которым кормил их повар-хорват, в которой из-за нехватки продуктов среди всей пахнущей овощами жидкости везунчик мог найти небольшие кусочки картошки или волоконце мяса. Именно этот суп сейчас из себя и представляло подразделение: более шестисот миллилитров солдат, разбавленных гефрайтерами командиров отделений, в котором при должном усердии можно было обнаружить крошечный шматок лейтенантских погон. А потому офицеры даже и не считали себя обязанными командовать своим сводным подразделением, справедливо полагая, что смысла от этого нет никакого, ибо как только батальон доберется до своего полка, то их тут же раскидают по ротам и взводам.
   Итогом же этого всеобщего безразличия стало уныние, воцарившееся среди личного состава. Солдаты лениво шлепали засаленными картами по ящику из-под консервов (самих консервов, к слову, они не видели совсем), дремали, напевали нехитрые народные песни или военные марши, обсуждали урожай, баб и обсуждали фронт, с ужасом ожидая того, как они окажутся там, где свистят пули и рвутся снаряды. Твой же герой, о мой терпеливый читатель, занимался в основном тем, что сидел на кухне, добровольно вызвавшись чистить картошку, и под руководством повара Ковалевича старательно изучал хорватско-венгерский словарь, в короткие минуты отдыха от самоистязаний позволяя себе посмотреть в окно и погрустить о столь глупо покинутом доме.
   В подобном расслабленном унынии прошло два дня, в течение которых состав медленно коптил небо в сторону Буковины. Однако третьего октября произошло нечто непредвиденное - и без того медленно едущий эшелон был остановлен в Темешваре, после чего состав был загнан на запасные пути. Паровоз же, срочно понадобившийся где-то в другом месте, отцепили. Таким способом какой-то тыловой чиновник сумел хитро выкрутиться из ситуации с нехваткой подвижного состава, но весь батальон оказался запертым на станции Темешвара, не имея возможности ни покинуть ее и выйти в город, ни двинуться дальше на фронт. Подобное наплевательство общим делом для решения своих сиюминутных целей и задач не было чем-то из ряда вон выходящим, а вполне обычным делом в условиях Империалистической войны. Ни в одной стране не было мобилизационных резервов железнодорожного состава, а производства хромали на обе ноги из-за нехватки материалов. Вместе с тем, локомотивы требовались для решения самых разных задач, которые фронт с завидным постоянством подкидывал власть предержащим и решения принимающим. А потому подобная ситуация была не такой уж удивительной или редкой, по крайней мере в двуспальной монархии, начинавшей к своему несчастью трещать по швам.
   Стоит отметить, что когда состав загнали на запасной путь, то большую часть солдат охватило оживление и даже некоторое подобие паники. Им казалось, что они уже прибыли на фронт, их вот-вот разведут по ротам, а там и до сражения недалеко. Савву так же охватило это общее смятение. Воображение послушно рисовало ему картину одна страшнее другой. Вот он костыляет на одной ноге по родному селу. А вот он уже без обеих ног. Без рук. Просто кусок тела, лежащий в гробу. Или не в гробу, а просто ведро мяса, зарытое в украинский чернозем под крестом с громкой надписью "Рядовой Савва Арсеньевич", под которой и Саввы-то максимум кружка, а все остальное - останки других солдат. И лишь крик одного из солдат, заметивших надпись "TemesvАr"2 на щите платформы.
   - Ребята, это Темешвар! Не Галиция! - крикнул он.
   Эта новость более-менее успокоила его сотоварищей , которые заняли обратно свои места, потеряв всякий интерес к происходящему. Воздух опять заполнило шлепанье карт, еще более усилившееся, так как все ожидали, что их выпустят в город, а в городе есть хорошее пиво и вкусная еда, на которые нужны деньги. Впрочем, к вечеру никого так и не выпустили. Это вызвало легкое недовольство среди солдат, которые уже предвкушали сытный и вкусный ужин, а получили лишь возможность прогуляться взад-вперед по перрону. В привокзальное кафе их пускать отказались под предлогом того, что оно предназначено для лиц сугубо гражданских. Стоявшие же на выходе с вокзала два полицейских явственно намекали всем желающим, что в городе военным делать нечего.
   Наш герой подобному перерыву чрезвычайно обрадовался и с еще большим усердием взялся за изучение мадьярского с помощью своего друга Ковалевича. Во многом ему помогали знание гаевицы3, приобретенное за время обучения в церковной школе, и природная смекалка. Именно благодаря этим качествам на следующий день господа командиры отделений все же узнали о происходящем.
   Господа гефрайтеры, справедливо полагая себя достаточно важными в батальоне личностями, потребовали от повара приносить им еду в закуток, где они вполне благоразумно кутили, не показываясь перед подчиненными в подобном безобразном виде. А потому они были лишены большей части информации, которой владели их солдаты и встретили пришедшего с горшком жиденькой каши Савву вполне логичным вопросом на ломаном сербском:
   - А почему состав стоит?
   Ответ их поразил, причем дважды:
   - Паровоз уехал. Мы на вокзале. Стоим. Ждем.
   - Чего ждем? - ошарашенно произнес один из мадьяр, которого впрочем тут же перебили удивленные голоса разом трех других гефрайтеров, куда лучше знавших говорившего.
   - Что ты сказал? Сербчик, ты что, на мадьярском заговорил?! О-о-о-о, кажется сейчас разверзнется земля, то-то уже жарит как в аду!
   Итогом всего этого стала фраза Йохана Вингерца, негласного лидера среди унтер-офицеров:
   - Клянусь Господом, свершилось какое-то чудо, которое теперь должно умудриться мне объяснить, что все же происходит.
   И хотя юный Савва из всей этой фразы, произнесенной невнятным похмельным голосом, понял только "клянусь Господом", но общий смысл до него дошел.
   - Паровоз уехал. Вчера вечером. Новый нет. Мы стоять.
   - Где? - спросил Йохан, постепенно понимая суть ситуации и трезвея.
   - Темешвар.
   - Понятно... Так, сербчик, брысь отседа!
   Совещание продолжилось за надежно закрытыми дверьми, что однако совершенно не огорчило нашего героя, который сунул за ремень тряпицу, которой держал кастрюльку, и побежал на кухню хвастаться своему другу о том, как он продемонстрировал свои знания мадьярского. Вук лишь хмыкнул, радуясь за своего ученика, и наградил его за старание еще одной чашкой нечищеной картошки.
   Тем временем в среде унтеров шло активное совещание относительно происходящего. Даже самому глупому и недалекому мадьяру было понятно, что ситуацию пускать на самотек нельзя. Все же одно дело, когда батальон мерно катится куда-то на северо-восток, рассевшись по вагонам, где личный состав смиренно ожидает своей участи и роль начальства минимальна, ибо со всеми возникающими проблемами может справиться и повар, и совершенно другое - стоянка на станции. Давно известно, что у остающихся без пригляда командования солдат возникают дурацкие идеи и большие проблемы. Соответственно, подчиненных следует чем-то занять. А чем?
   Послушный духу порядка и дисциплины, один из деймейстеров ушел в офицерский вагон докладывать о сложившемся беспределе, остальные же скомандовали батальону строиться, подкрепляя свои слова затрещинами и бранью.
   - Становись, кабаны недозрелые, ротозеи беременные, орангутаны обритые! Или вы решили, что если вас на три дня оставили в покое, то теперь можно все?! Равняйсь! Смирна!!
   Винцерц похлопал шомполом по голенищу сапога, вглядываясь в монолитный строй, еще несколько секунд назад бывших расслабленной массой отдыхающих людей в форме. Теперь же курорт внезапно сменился приятной суровостью трудовых будней.
   Следует отметить, что разнообразие народов, служивших в Императорской и Королевской армии, сделало бы честь любому наполеоновскому вторжению в Россию. Каждый полк оказывался полиэтничным, причем зачастую доля представителей нестержневых наций оказывалась слишком весомой. Итогом этих мучений стала практика введения так называемых полковых языков, на которых отдавались приказы и велось общение военнослужащих между собой. Языками императорского и королевского пехотного полка Карла I, короля Румынии, N6 (как он официально наименовался), были немецкий и сербохорватский с преобладанием последнего, так как с каждым новым и новым пополнением процент дейчмейстеров уменьшался, а славян - все увеличивался. А потому и команды подавались исключительно на сербохорватском, плоде мысленных и мускульных усилий Вука Караджича, создателя кириллической сербской азбуки. Немецкий большинство сербов, хорватов и даже немногочисленных мадьяров совершенно не знало, в отличие от самих немцев, по привычке изучавших языки местного населения. Благодаря подобной гибкости и настоящему полиглотству офицерского корпуса достигалась достаточно высокая управляемость войсками как в мирное время, так и в бою. Таким образом, несмотря на то, что все командиры отделений были из "стержневых", буквально каждый рядовой понял всю глубину текущего момента и не оставался обделенным лаской и вниманием старших. Кроме, разве что, невесть как попавших в полк румын.
   - А теперь, господа солдаты, для того, чтобы компенсировать три дня сплошных мучений, проведенных в тесных и неудобных вагонах без единого полезного движения, ваше заботливое командование считает необходимым провести небольшую разминку. Которая, несомненно, положительно скажется на вашем пищеварении и позволит со вкусом пообедать, дабы в полной мере быть готовыми к своему служению вашему императору. Упор лежа принять!
   Шестьсот человек послушно принялись отжиматься. Затем наступил черед небольшого кросса, всего три полных круга вокруг железнодорожного состава. Еще отжимания. Приседания. Подтягивание ног к туловищу. Снова бег, еще два круга. Через полчаса весь батальон напоминал стадо загнанных лошадей, тяжело дышащих, в потеках пота на щучьей форме. Казалось, можно даже видеть хлопья пены, падающие на землю с их распушенных хвостов. На их фоне еще мучимые похмельем гефрайтеры выглядели ровно так, как и положено образцовым солдатам одной из старейших армий Европы - бодро, молодцевато и так отутюженно, словно их только что пропустили через прачечную для офицерского состава. Стрелки образовались даже на мешковатых штанах, стянутых у щиколоток и совершенно для подобного изыска не предназначенных. Вылитое воплощение превосходства унтер-офицерского состава, а к нему в армии двуспальной империи относились и ефрейтора, над безбожным стадом, по ошибке именуемым рядовыми.
   Полюбовавшись полученной картиной и тем самым потешив свое самолюбие, а может просто убедившись, что личный состав готов внимать какие-нибудь высокомудреные сентенции, гефрайтеры встали в строй, а перед батальоном впервые появились офицеры. Вернее, офицер. И два вольноопределяющихся, маячивших за его спиной и словно испытывавших неудобство от одного факта наличия у них своих нашивок.
   - Смирно!
   Мокрые головы послушно дернулись, вздергивая подбородки и смотря прямо перед собой.
   - Господа унтер-офицеры и солдаты! - довольно громким голосом, хоть и несколько запинаясь, произнес лейтенант. Все же он был крайнцем4 и в основном разговаривал на немецком.
   - В силу определенных причин, которые Господь в своей мудрости счел нужным допустить, наш батальон вынужден остановиться в Темешваре, ожидая очередного паровоза. Следует помнить, что вы являетесь не бандой в военной форме, которыми являются войска наших противников, ставящие в строй даже уголовников, а подразделением Императорской и Королевской армии, защитниками вашего государства и вашего Императора! В силу того личному составу батальона запрещается покидать состав и прилегающую к нему территорию станции без особого на то разрешения меня или других офицеров, - вольноопределяющиеся при этих словах тут же смутились, неожиданно для себя оказавшись уже в столь высоком послеэкзаменационном звании. - Или без сопровождения оных.
   Савва от этих новостей совершенно не огорчился. Будучи от природы хоть и любознательным, но несколько ленивым, он не особо стремился покинуть состав и погулять по городу, да и к тому же давешние недружелюбные полицейские уже высказали свое отношение к подобным экскурсиям.
   - Вместе с тем, - продолжил лейтенант, только чудом умудряясь одергивать свое постоянное желание перейти на немецкий. - Следует сколько это возможно развернуть хозяйственную деятельность подразделения, дабы смягчить тяготы и лишения нашего здесь пребывания, а так же поддерживать высокий уровень дисциплины, не позволяя отдельным элементам подрывать ее. Моральный облик воина нашей Империи должен предстать перед гражданским населением во всей своей красе и мощи!
   Подобная довольно мутная речь, полная правильных, однако совершенно пустопорожних слов, изрядно утомляла твоего героя, дорогой читатель, который едва сдерживался, чтобы не зевнуть и тем самым не уронить свой моральный облик воина в грязь при сотом или двухсотом отжимании. Он же не виноват, что до войны этот лейтенант был вполне заурядным этнографом-фолькскунде5, выпустившим в Лайбахе6 две брошюрки-сборника сказок и огромного любителя потеоретизировать и поболтать. Это называется переаттестация - настоящий бич любой армии, от которого кое-как сумела избавиться лишь армия Германской империи в силу кастовости офицерского корпуса и наличия фельдлейтенантов, одно название которых уже указывало на их неполноценность7. Остальным же, включая и нашу любимую двуспальную монархию, приходилось изворачиваться, загребая в ряды командного состава любых людей, отличавших два пальца от трех, вне зависимости от их способностей.
   - Не сомневайтесь, доблестные солдаты нашей империи, на вашу долю еще выпадут испытания, из которых вы, несомненно, выйдете с честью и доблестью, полностью оправдав возложенное на вас доверие!
   Савва подавил вот уже пятый или шестой зевок, даже расслабив правую ногу. Одухотворенно слушать подобный бред не могли уже даже дейчмейстеры, челюсти которых откровенно, пусть и малозаметно со стороны, ходили вверх-вниз. Чего уж говорить о бедном сербском деревенском пареньке, который искренне не понимал большей части слов, которые произносил офицер. Точнее, понимать-то понимал, вот только общая картинка никак не складывалась. Доблестные солдаты, возложенное доверие. Что это такое? Эти доблестные солдаты любят сидеть по вагонам, играть в карты и с шумом портить воздух после обеда из фасоли с хлебным соусом, который хоть и не походил на оригинальный, но все равно принимался на ура, благо был куда вкуснее, чем шедший на него черствый хлеб. Да и доверие он совершенно никак не ощущал. Доверие - это когда отец тебе дает бумажку в пять крон, посылая за трубочным табаком, унция которого стоит семьдесят геллеров и не пересчитывает сдачу, проверяя, не утаил ли ты пару монеток на лакричные леденцы. Какое же доверие им оказала Империя? Все это было как-то непонятно и совершенно не вызывало никакого отклика.
   К тому же, прочитанные книги рисовали все это совершенно по особому. В них были и доверие, и доблестные солдаты, однако последние были прекрасно подготовлены и обучены, а доверие оказывал Император лично, выступая перед своими войнами и ведя их на битву. Батальон же малообученного сброда, совершенно не желающего никаких подвигов и мечтающего лишь наестся от пуза и добрать вечно не хватающие три очка в скате8. Достойны ли эти люди таких высоких слов? Совершенно нет. Будучи реалистом-практиком, Савва прекрасно понимал, что все же люди не соответствуют идеалам, а книжные персонажи никогда не встречаются в реальности. Даже Господа в итоге из нее выгнали, распяв. А потому вся та университетская премудрость, которую источал лейтенант, не находила отклика в душе нашего героя, вызывая лишь зевки. Попытки зевков.
   Лейтенант Эрбезник разглагольствовал еще около пяти минут, ни разу не повторившись в своих превозносящих комплиментах и эпитетах, не выдыхаясь и сбиваясь. В нем чувствовался хороший лектор, привыкший выступать перед большой аудиторией в университете.
   - Вольно, господа! Приступайте к занятиям по распорядку!
   Эти слова прозвучали, словно "absolve te"9 для грешника, искренне ставшего на путь праведности. Долгая и до смерти занудная речь впечатлила даже унтеров, причем настолько, что они распустили батальон, позволив солдатам заняться своими собственными делами. Те же, получив целые две встряски, физическую и моральную, дисциплинированно испарились. Весь дальнейший день они переговаривались между собой в вагонах шепотом и вообще всячески стараясь обращать на себя как можно меньше внимания, припомнив приобретенные в казармах навыки выживания. А Савва впервые в своей жизни сыграл в карты, проиграв в ландскнехт10 две кроны Ковалевичу.
   Следующие два дня прошли довольно тихо. Унтера изредка давали о себе знать, проводя с личным составом занятия по строевой и физической подготовке, тем самым проявляя заботу о подчиненных и не давая им расслабиться. Солдаты послушно вели себя тише воды, ниже травы, не докучали начальству, не шлялись перед офицерским вагоном и лишь позволяли себе совершать небольшие моционные прогулки по перрону, не пытаясь впрочем выйти за пределы вокзала. Полицейских пост, однако, так никуда и не исчез, полный все той же надменности и презрения к военнослужащим своей же армии. Единственным плюсом всей этой ситуации было привокзальное кафе, все же открывшееся для посетителей в щучье-сером.
   Ковалевич все так же продолжал измываться над высокой кухней, пытаясь изобрести из скудного набора просроченных продуктов хоть что-то годное к употреблению. А его хлебный соус, созданный на основе одноименной гадости, подаваемой к тому, что наивно называлось англосаксонской традиционной кухней, но на самом деле представляло собой сущие отбросы, был настоящим произведением искусства армейской кулинарии. Любознательный Савва охотно усваивал перенимал его опыт, помогая Твртку в нелегком труде кормления шести с лишним сотен голодных глоток, заодно набираясь познаний в нецензурной речи. Хорват во время готовки матерился много и охотно, то и дело поминая свою работу, с которой и угодил в армию, идиотов-начальников, нехватку еды, малый набор приготавливаемых блюд, жадность интендантов и вообще глупость всей этой войны, на которой уж лучше бы быть ему простым честным стрелком, нежели мастером ложки и поварешки.
   Читателю может показаться глупым, что человек, устроившийся на сладком и мягком месте, сидит и ворчит, проклиная свою судьбу. Мол, каждого из нас не устраивает их нынешнее положение и хочется большего. Однако давайте будем честны - не стоит всех мерить по себе. Не каждый человек стремится к стяжательству, самоутверждению за счет других или возвышению. В мире есть место и для чувств куда более глупых из-за их возвышенности или хотя бы ненавозности. Большая часть человечества стремится к чему? К своему собственному обогащению, к достижению комфорта, благополучию, которое выражается во владении определенными вещами и обладания определенным статусом. Не стоит ругать нас за это. Увы, дорогой читатель, мы не в силах узнать причин, которые двигают людей на подобное. У каждого из нас они сугубо индивидуальны. Кого-то толкает на это жадность и стяжательство, другими движет желание превознестись и возвыситься над другими. Третьи хотят дать своим детям хорошее воспитание, образование и дополнительную ступеньку на жизненном пути.
   Однако всегда находятся люди другие, которые просто занимаются своим делом, которому готовы посвятить самое себя и совершенно не интересующихся ничем происходящим вокруг. Давайте возьмем хотя бы того же самого Генриха Эрбезника, который четыре года самозабвенно занимался своим любимым делом, но вследствие нехватки хоть насколько-то образованных кадров был мобилизован, получил лейтенантские погоны, но продолжал воспринимать батальон словно свою аудиторию, а солдат - как довольно глупеньких, но многообещающих студентов. Скажу тебе по секрету, о читатель, что все это время в пути, пока солдаты зубоскалили и играли в скат, а гефрайтеры наливались дешевым самогоном, он с вольноопределяющимися (которые были вовремя не сбежавшими студентами четвертого курса факультета, на котором он преподавал) вел научную дискуссию, которая прерывалась лишь на сон да на необходимость приема пищи.
   Твртко Ковалевич принадлежал именно к тому же кругу людей не от мира сего, пусть и более твердо стоящий на ногах. Когда началась война, он переехал жить в ресторан, хозяин которого раз за разом откупал его от призыва, пока, наконец, предыдущий начальник призывного пункта не отправился с маршевым батальоном в Галицию, а на его место не пришел другой, то ли неподкупный, то ли просто более жадный. Гонведы пришли за ним прямо в ресторан, на кухню, и увели в казармы, при этом засовывая за пазуху все продукты, которые только попадались им под руку, так что процессия эта выглядела донельзя забавно.
   Загремев в армию, Ковалевич тут же был оценен командованием по достоинству и даже не числился в линейной роте, загодя распределенный в повара, однако подобный подарок от благодарного офицерства он просто не смог понять. Не имея никакой привычки хитрить, юлить или пытаться пользоваться положением, Твртко не завел себе товарищей, не воровал продукты и редко когда даже позволял себе добавку. Отказывался понимать он и стремление сладко устроиться. Единственной причиной, по которой Савва оказался помощником повара, было то, что когда тот поймал какого-то гефрайтера и обратился к нему с просьбой предоставить одного из солдат в помощь, то наш герой был единственным из взвода, кто не сделал шаг вперед.
   Именно поэтому-то батальонный повар был совершенно искренен в своих чувствах, испытываемых им во время готовки. Ему не хотелось сидеть на кухне и готовить всякую гадость из того, что любезно предоставляло интендантское ведомство. Его не манила относительно сытная и очень безопасная жизнь (а может и наоборот) в хлебопекарной роте. Душа требовала или нормальной гражданской жизни, где нет места ужасам войны, или уж тогда равного со всеми положения. Глупые, крамольные мысли, недостойные человека, ибо еще древние римляне совершенно логично вслед за Егором Летовым утверждали, что homo homini lupus est11. Почти любой бы из солдат батальона, включая идеально-послушных дейчмейстеров, продал бы маму, отца и все прочее семейство оптом за возможность забраться на столь сладкое местечко, где никогда не будут свистеть пули и вряд ли - снаряды. И за эту возможность они будут готовы предавать, обманывать, даже глотки грызть, если потребуется. А глупый Твртко хоть сейчас готов от нее отказаться, да только кто согласится его отпустить? Очевидных дураков все же стараются не держать в офицерском корпусе любой страны, даже самой независимой, вроде Буркина-Фасо.
   А Савва охотно слушал монологи своего старшего товарища, имевшего мнение практически по любому вопросу, включая теории Чарльза Дарвина или Эрнеста Резерфорда. Впрочем, последнюю Ковалевич назвал полной глупостью, иначе бы под воздействием высоких температур вся его еда распалась бы на отдельные атомы и чтобы наестся, пришлось бы глотать воздух12. Для молодого парня, весь опыт жизни которого умещался в десяток прочитанных книг, несколько килограммов сделанных лекарств и несколько тонн посаженной картошки, Твртко был настоящим учителем, фактически открывшим огромный, практически бескрайний мир, наполненный какими-то своими явлениями, событиями или понятиями. Паренек, не видевший в своей жизни ничего, кроме аптеки и дома, росший без друзей и с небольшим количеством знакомых, которых хотя бы не так выводило из себя его вечное любопытство и готовность познавать и любоваться миром ежесекундно, приобрел в своем старшем товарище хорошего друга и чуть ли не старшего брата. Ну а заодно и готовить учился.
   В конце концов, на второй день вынужденной стоянки Савва задался самым странным вопросом всей его прежней жизни: а почему же он, собственно, так много пропустил в своей жизни? По какой причине? Ведь за те несколько лет проживания в Уйвидеке у него было множество возможностей что-нибудь сделать, чем-нибудь заняться. Наконец, просто сходить в пивную. Однако Арсеньевич, выполняя наказ своих родителей, послушно курсировал между домом и аптекой, изредка заходя за едой в магазин и совершенно не давал волю природному любопытству, во всем ища вопросы и ответы в книгах. А сейчас книг не было. Зато был человек, настоящий и живой, который пользуясь развесистостью ушей благодарного слушателя, охотно рассказывал о другом мире, находившемся за пределами огорода, лекарственных трав и препаратов. Чувствуя родственную душу и близость нравственных ориентиров, выражавшихся в вере в Господа и любви к семье, Ковалевич делился с ним своим мнением о власть предержащих, о богатстве и бедности, называл крестьянский труд одним из самых достойных занятий для человека, а армию крыл гулящей девкой, ненасытной, словно в ней пробудилось желание перезаражать французкой13 всю планету. Да еще и получить от этого гору золота. В общем-то, так оно и было.
   И Савва впитывал все, словно губка. Он учил мадьярский, готовил доселе неизвестные и малопонятные блюда, начал материться так, что любой сапожник обзавидовался бы и восхищенно конспектировал. И, что самое главное, у него появлялся свой собственный взгляд на мир и происходящее в нем. То, чего раньше не было.
   Читатель может удивиться, мол, как это так? Чтобы главный герой книги, причем не какой-нибудь фантастики, а серьезного исторического романа, и не имел своего собственного мнения? Ведь он принимает участие в событиях, которые изменят облик мира навсегда! И все же стоит быть честным - большая часть людей совершенно не имеет своего мнения, иначе бы ни одна пропаганда не была бы эффективной. И если в одной из стран мира проходят потрясения, сопоставимые с событиями в Чехословакии в ноябре-декабре 1989 года14, то это значит, что у ваших противников просто куда более эффективная пропаганда. А потому отсутствие своего мнения есть вполне естественная вещь. Да и откуда ему было взяться, когда весь его мир был ограничен родным селом да Петрецем, вернее дорогой между небольшой комнатушкой в доходном доме и аптекой? Столь любимые им книги никоим образом не участвовали в формировании картины мироздания, лишь увлекая в свои выдуманные миры, но не помогая открыть настоящий. Он открывался нашему герою постепенно, с каждым шагом или с каждым стуком колес уходя все дальше за горизонт. Внезапно выяснилось, что многие бесконечно далекие вещи, никоим образом не затрагивавшие его спокойную сельскую жизнь, оказались на расстоянии вытянутой руки - только подними ее, только коснись, хотя бы кончиком пальца. И каждая из них требовала того, чтобы их внимательно рассмотрели и поставили на соответствующую жизненную полочку, по росту, весу, жиру и ранжиру. И отношение чтобы к ним было соответственное, не возникающее спонтанно, под воздействием каких-либо эмоционально провоцирующих событий, а взвешенное, осознанное. И именно постоянные монологи Твртко, который был готов обсуждать что угодно и по любому поводу мог разразиться короткой речью минут на сорок, послужили катализатором этого процесса. Слушая своего друга и вынужденно-добровольного наставника, Савва пытался все сказанное пропустить через себя и найти этому место в голове, а хотя бы и на антресольках.
   Именно туда, например, отправились какие-то странные теории атомных строений веществ и эволюций. Будучи твердым христианином и обладая существенным недостатком образования, не позволявший увидеть в эволюции видов Божественный Промысел, он откровенно не понимал всего этой межвидовой конкуренции и борьбы, втихую посмеиваясь над своим высокоученым товарищем. Зато горячий отклик в душе героя нашел вечный мат в адрес старшего начальства, с их прогрессировавшим в зависимости от званий и должностей самодурством. За примерами и бегать не нужно было. Чего стоил один лейтенант Эрбезник, командовавший батальоном, но при этом несший такую околесицу, что и вспоминать страшно и смешно. Не особо его устраивала и военная служба. Правда, в отличие от Ковалевича, которого она не устраивала вообще, Савву больше выводила из себя эта однообразно-бытовая монотонность и повседневная деятельность. Душа уже не требовала подвига, но беспросветная эшелонность бытия выводила из себя сильнее, чем дурацкие строевые команды, безумно любимые одним из гефрайтеров-дейчмейстеров.
   Зато в армии была масса плюсов. Одежда, хоть и не очень удобная, но вполне добротная. Кормежка пусть и отличалась некоторой паршивостью, но при должной готовке она получалась достаточно вкусной и вполне съедобной, благо за нее отвечал он сам, а готовить как-то иначе, чем "как для себя" Савве было стыдно. Чувство мундира, ведь пусть хоть они и не те идеальные солдаты, что когда-то были у принца Евгения Савойского и князя Лазаря Хлебляновича15, однако их все равно окружал ореол защитников империи, храбрых воинов, готовых если и не разгромить русских, то хотя бы навалять изменникам-итальяшкам. Не требуется задавать никаких вопросов, ведь начальство всегда все продумало за тебя, а если оно не продумало, чем тебе заняться в данный конкретный отрезок времени, то его всегда можно посвятить своим личным делам. Да и совершенно идиотских приказов не поступало никогда. Каким-то внутренним чутьем серб понял одну главную вещь - в армии никогда не бывает совершенно бесполезных или ненужных вещей. Любой приказ, любая деталь одежды, любой элемент распорядка дня служит строго определенной утилитарной цели и каким бы глупым тебе ни казалось нечто происходящее, стоит лишь сесть и подумать, как все встанет на свои места.
   Взять хотя бы грязевое поле. Командир второй роты, обер-лейтенант Мурцевич, обожал гонять новобранцев по залитому водой глиняному полю, которое солдаты перед экзекуцией сами старательно и поливали, причем делал это примерно раз в два дня, с выполнением различных команд вроде "лечь", "встать", "бегом" и тому подобных. Казалось бы, глупое издевательство над подчиненными, стремление почувствовать свою власть над ними... Ан нет, дудки! То, что в учебном лагере являлось наказанием, дало свои неожиданные преимущества, когда на второй день стоянки несколько дейчмейстеров и сербов из той роты ушли в самоволку, перемахнув через забор, предварительно накидав на колючую проволоку шинели. Они отсутствовали целый час, вернулись все в глине и мокрые, словно мыши, зато с несколькими курами и полным мешком картошки и луку. А затем за пять минут уже весь эшелон, кроме разве что по привычке диспутировавших господ ученых офицеров, знал, что чистой кражи у них не получилось и от фермеров пришлось банально убегать, сбросив часть украденного по пути. А единственной причиной, почему в итоге им удалось удрать, оказалось свежеубранное поле кукурузы, залитое водой до краев после дождя третьего числа, в котором увязли преследователи. Да и к вечернему построению незадачливые грабители на скорую руку отчистили форму до более-менее приличного вида. Вот и выходит, дорогой мой читатель, что никогда не знаешь, что пригодится, а что нет. Осуждать-то можно многое, считать глупым, неуместным, бесполезным, но затем все может резко перемениться, и все то, что было ненужным, станет архиважным и жизненно необходимым. Как топор в каше и ложка к обеду.
   Однако оставим напрасные разглагольствования, ведь события не стоят на месте, а развиваются все дальше и дальше. Каждую минуту, каждую секунду происходит нечто окончательно необратимое. Лишь эшелон с нашим с тобой героем, читатель, все стоит на запасных путях станции Темешвара. Кстати о поезде...
   Первым забил тревогу наш герой, когда отправился за мукой в угол вагона, забитый продуктами. Принеся мешок к полевой кухне, он потряс друга за плечо и обеспокоенно произнес:
   - Слушай, а что будем делать с продуктами?
   - В смысле? - несколько удивился Твртко. - А что можно делать с продуктами? Есть!
   - Не в этом дело... - замялся Савва. - Мы тут уже третий день стоим. Паровоза не видно. А продуктов только на неделю дали. Они уже почти закончились.
   - Что осталось? - деловито спросил повар.
   Он вообще предпочитал решать проблемы по мере их поступления. Сначала ему надо накормить ораву голодных ртов, а потом уже решать, что делать с теми крохами бренной плоти интендантской службы двуспальной монархии, которая та сумела оторвать от себя. Провизия кончится когда-нибудь потом, а батальон хочет есть прямо сейчас. А потому Ковалевич спокойно продолжил крошить ножом черствую горбушку.
   Зато после того, как завтрак был закончен, Твртко развил такую кипучую деятельность, что Савва даже поначалу испугался. Для начала он устроил ревизию оставшихся продуктов, удостоверившись, что их осталось суток на двое, не больше. Сделанное открытие его чрезвычайно, хоть и приятно, удивило, поскольку это означало, что продукты никто не ворует. Но проблему следовало решать, а потому он, оставив своего помощника готовить мучную болтушку на обед, последовал именно туда, где только и могло находиться решение проблемы - в вагон к гефрайтерам.
   Унтера, у которых остался только неприкосновенный запас спиртного, который они по обоюдному согласию решили оставить до первого дня на фронте, лениво шлепали картами, и были очень недовольны, когда какой-то повар отвлек их от очень важного и полезного для ума занятия. Однако стоило ему все же рассказать им суть происходящего, как партия в скат была заброшена, сам гонец дурных вестей был помилован и отправлен готовить "хоть что-нибудь" на обед, а они сами устроили небольшой совет, которому, собственно, и предстояло решать назревающие проблемы продовольственной программы одного-единственного батальона, застрявшего на окраине города где-то посреди венгерской Трансильвании. Заседание продолжалось недолго, да и обсуждать толком было нечего. Стало ясно, что долго подобное райское "Темешварское сидение" продолжаться не может. На подножном корму батальон долго не проживет, окрестные фермеры их уже через неделю начнут на подтяжки пускать или просто заявят в местную комендатуру. А пытаться решить проблему официально означало необходимость идти в ту же комендатуру и как-то ставить батальон на довольствие. Так или иначе, присутствие давно забытого подразделения будет выявлено и их всех вышлют на фронт под бодрые звуки "старых друзей" или, и того хуже, марша Радецкого16.
   И все же, к чести командиров, они недолго выбирали между голодной смертью и казаками. Казаки где-то далеко, а пустые желудки куда как ближе. И если до фронта еще пятьсот километров, на каждом из которых может что-нибудь случиться, что не даст им прибыть в Действующую Армию, то резь в животах находится на расстоянии чуть-чуть пониже сердца и в отличие от далекого и полумифического свинца причиняет очень сильную боль.
   И все же перед ними стояла огромная проблема. Да, гефрайтеры уже свыклись с мыслью, что им действительно приходится управлять батальоном, поскольку у единственного офицера для этого нет совершенно никаких способностей. Однако это совершенно не означало того, что кто-то им позволит получить паровоз и продукты с местных складов. Нет, конечно, шестьдесят вооруженных человек, готовых на все, - это огромная сила - однако подобное решение проблемы попахивало показательной шибеницей, а становиться на место несчастного Йозефа Налика не хотелось никому. Следовало каким-то образом навести лейтенанта Эрбезника на правильный выход, но каким способом это сделать не мог придумать никто.
   Лишь через полчаса бурных обсуждений и несколько бутылок сливовицы из НЗ Иероним Мюллер, командир четвертого отделения многострадальной второй роты, предложил хоть сколько-нибудь рабочий вариант. По его мнению, вся искренняя велеречивость их командира говорила о том, что у него не только напрочь отсутствовало военное мышление, но и присутствовало большое количество обычной, даже заурядной честности, того самого рудимента, от которого уже давно избавилась большая часть его окружения. Именно на этой слабости дейчмейстер и предлагал сыграть, обратив человеческий недостаток в достоинство.
   Депутацию к лейтенанту выбирали особо придирчиво - в нее вошли пятеро самых говорливых и самых на тот момент трезвых человек. В качестве же подтверждения своих слов Мюллер прихватил и поваров, буквально утащив их за шкирку от полевой кухни, где в это время доваривалась болтушка. Ковалевич даже практически не сопротивлялся, будучи в шоке от подобного с собой обращения. Впрочем, возмущение тут же пропало, стоило Вингерцу в двух словах объяснить цель такой своеобразной кражи.
   Наконец, через пять минут грозная депутация, на всякий случай даже прихватившая "манлихеры" и повесив их по-уставному на плечо, стояла у дверей купе для офицеров, а смущенный Мюллер стучал в деревянную дверь уже, наверное, третий раз. И все безответно, как любовь Татьяны к Онегину и наоборот соответственно. Лишь шумело в носу у Саввы, который надышался луку и все никак не мог прийти в себя.
   - Черт побери! Они там что, перепились все?! - тихо, но злобно прошептал Вингерц.
   - А Господь их знает, чем они там занимаются! Либо пьяные, либо свои диспуты ведут! Высокоморальные! - в тон ему ответил Фридрих Кауфман, в свое время вылетевший из книготорговой лавки за абсолютную неграмотность и нежелание учиться.
   Лишь после четвертой серии стуков, когда автор идеи уже подумывал постучать в дверь прикладом для пущей убедительности, из купе вышел один из вольноопределяющихся, помятый, взъерошенный и едва разлепив один глаз. Едва увидев офицера, пусть и кандидат в оные, Мюллер тут же с громким стуком упер приклад в пол, оставив таким образом Петроград без дореволюционных прообразов.
   - Господин вольноопределяющийся! - громко произнес он.
   - Тс-с-с-с! - прошипел тот, нахмуренным взглядом обводя короткий строй парламентеров. - Это еще что за депутация?
   - Господин вольноопределяющийся! У нас проблемы! - взял слово Твртко, не испытывавший к чинам абсолютно никакого пиетета. Да и сложно робеть перед каким-то недолейтенантиком, когда у тебя в ресторане ели целые генерал-майоры.
   - Какие еще проблемы? Продукты украли?
   - Никак нет. Они просто закончились!
   - В смысле?! - отшатнулся он, упершись спиной в дверь купе. - Нас же должны были снабдить продуктами до самого фронта.
   - Ну, тогда через два дня фронт будет проходить по Темешвару, господин вольноопределяющийся. Потому что продуктов осталось ровно на два дня: сегодня и завтра. Все проклятая стоянка!
   - Так, отлично! - пожал плечами Александр Церар. - А от меня вы что хотите?
   - Не от вас! - замотал головой Мюллер. - От господина лейтенанта. Нужна бумага, подтверждающая полномочия, чтобы сходить на склад и получить продовольствие.
   - Ну или хотя бы паровоз! - подытожил Вингерц.
   - Ясно! - кивнул головой он. - Ждите!
   Вольноопределяющийся вернулся буквально через две минуты, умытый, благоухающий одеколоном и в новеньких погонах лейтенанта, вызвав тем самым сначала недоумение, а затем воинское приветствие незадачливой депутации.
   - Ну что встали? Пошли уже! Комендатуру искать, черт ее побери!
   Проблемы, впрочем, тут же не заставили себя ждать. Проблемы вообще редко ждут, когда ими кто-то заинтересуется, внезапно наваливаясь на своего хозяина и широко распахивая объятья, не давая минуть себя. Ровно так же поступили и полицейские на выходе с вокзала.
   - Не велено! Возвращайтесь обратно!
   - Ты что, с ума сошел?! - вполне законно удивился Церар. Если гефрайтерам полицейские еще могли противиться, то не пускать в город офицера...
   Все же в старых сословных империях было и много чего исключительно положительного, поскольку услышав твердый командный голос и разглядев петлицы, оцепление тут же растерялось.
   - Ну... не положено...
   - Да мне плевать! - фыркнул "лейтенант", но стоило ему сделать шаг вперед, как те вновь раскинули руки.
   - Приказ начальника полиции! Никого из вокзала не выпускать!
   - Да ты что, с дуба рухнул?! В солдаты захотел?! На фронт?! Познакомиться с сербскими пулеметами?! Или лучше с итальянскими альпийскими стрелками?!
   Но полицейский оказался тверд даже перед лицом такой угрозы.
   - Нет, приказ начальника полиции, я никого не пропущу!
   - Да ты что, с ума сошел?! А ну вяжи их! - рявкнул Вингерц.
   Стоило депутации похвататься за свои манлихеры, как проблема тут же исчезла, словно ее никогда и не существовало. Пост, с натянутыми улыбочками любовавшийся на остро отточенные штыки, направленные им прямо в животы, любезно предложил провести господина офицера с небольшим отрядом солдат прямо к своему начальнику. Оное предложение было с уважением принято ими, после чего вся дружная компания проследовала в город, где почтенные горожане имели удовольствие лицезреть, как с помощью уставного холодного оружия можно замечательно регулировать скорость и сообразительность "фараонов".
   Господин Янош Орбан, почтенный полицмейстер славного города Темешвара, принял неожиданных гостей со всей любезностью, которую только мог изучать человек, прекрасно представляющий, что может сделать с человеческой плотью двадцать четыре с половиной сантиметра остро отточенной богемской стали по одному приказу молодого хлыща в погонах. С другой стороны, как человек изрядно разбогатевший на своем месте, он отличался и редкой изворотливостью, так как его махинации не только не уменьшились с началом войны, но и увеличились, да еще и не были вскрыты австро-венгерской контрразведкой, по праву считавшейся одной из лучших в мире. А потому он не стал кричать, вызывать охрану и всячески провоцировать пехотного офицера на рукоприкладство и использование оружия, ведь в любом споре между гражданским и военным окажется прав последний, если конечно тот даст хоть сколько-нибудь логичное объяснение своим поступкам. Наоборот, лицо его, свидетельствовавшее о чрезвычайно самоотверженном чревоугодии, расплылось в счастливейшей улыбке, а слова из его рта лились сладкой патокой:
   - Добрый день, господа! Чем могу служить?
   И тут вольноопределяющийся Церар совершил самую грубейшую ошибку в своей жизни. Он решил начать требовать сначала большое, чтобы затем добиться маленькое, что было в споре с тыловым чиновником не самым лучшим выходом.
   - Мне нужен паровоз! Пополнение через неделю уже должен быть в Галиции!
   - Ну что вы, господа, куда торопитесь? Может, кофе? - елейно проворковал полицмейстер. - Присядьте, отдохните!
   - Вы издеваетесь, полицмейстер? - рыкнул крайнец.
   По своему опыту он знал, что если уж берешь чиновника за грудки, то надо его трясти до тех пор, пока он не произнесет "да" как минимум три раза, раза четыре перечислит все то, что тебе нужно, два раза поклянется, что все будет точно и в срок, три раза заставить поклясться на Торе и еще раз шесть приложить Новым Заветом по лбу. Чтобы прочувствовал. А потому вольноопределяющийся продолжал свое полномасштабное наступление.
   - Моему. Батальону. Срочно. Нужен. Паровоз, - четко, по буквам произнес он. - Если его не будет через три часа, то я просто приду на телеграф и настучу кляузу в Министерство народной обороны, а там пускай тайная полиция разбирается, был ли тут умысел или нет! Ясно?!
   Следует сказать, что господину полицмейстеру грозили регулярно. И преступные элементы, которых его подчиненные худо-бедно ловили. И различные офицеры, проезжавшие через Темешвар на фронт. И интенданты, недополучавшие столько всего, что их действительно начинала заботить судьба собственного недокормленного подразделения. Но вот одно упоминание Министерства народной обороны проняло его настолько сильно, что Орбан быстро-быстро закивал и вынужден был согласиться:
   - Я постараюсь что-нибудь сделать для вас как можно скорее!
   Все же одно дело, когда человек грозится написать министру и совершенно другое, когда он спокойно и ясно дает понять, что он знает, куда именно нужно писать. Обычно у таких людей есть там свои люди. А как автор уже упоминал, господин полицмейстер хотел всячески избежать фигурирования своей персоны где-либо, кроме своего собственного особняка, выстроенного на законную зарплату. Лет за сто беспорочной службы.
   Благодаря этим весомым аргументам, искомый паровоз нашелся буквально через полтора часа. Полицейские просто остановили состав с лесом и отцепили локомотив, вынудив машиниста вместо этого везти эшелон в далекую Галицию, а потому господа Орбан и Церар расстались весьма довольные друг другом. Когда же последний пытался заикнуться на счет продуктов, которые следовало получить батальону, полицмейстер с легкостью вывернулся из ситуации, напомнив собеседнику, что о продовольствии-то разговор и не велся, а потому как ни прискорбно, он не может выделить маршевому батальону ни крошки хлеба.
   Локомотив пронзительно стравил пар и начал медленно разгоняться, упрямо таща за собой вагоны. Полицейские стояли на перроне вместе с небольшой толпой гражданских, в восторге махавших солдатам под звуки ненавистных "Старых друзей", и радовались, что стряхнули с себя эту тяжелую ношу. Им было еще невдомек, сколько через какой-то час на них повиснет дел от окрестных фермеров, чьи огороды и курятники обошла в своей всепожирающей решимости легендарная вторая рота. Эшелон мчался на северо-восток...
  
  
  
  
  
  
  
      -- "Prinz Eugenius, der edle Ritter" ("Принц Евгений, славный рыцарь") - военный марш Австро-Венгрии, посвященный событиям Австро-турецкой войны 1716-1718 годов, когда в 1717 году главнокомандующий австрийской армией Евгений, принц Савойский, разгромил 150-тысячную группировку турок и утвердил на 20 лет владычество Империи над Белградом.
      -- Темешвар Королевство Венгрия, совр. Тимишоара, Румыния
      -- Латинский шрифт сербского языка
      -- Словенцем
      -- Направление в немецкоязычной этнографии (локомотивом которой в то время был Венский университет), в рамках которой исследователь занимается этнографическими исследованиями своей этнической группы. Его противоположность - фелькеркунде, где исследователь исследует народы, проживающие вне своего родного государства.
      -- Лайбах, герцогство Крайна, совр Любляна, Словения.
      -- Фельдлейтенант - полевой лейтенант, то есть офицер, получивший свое звание не благодаря окончанию военного училища, а произведенный в него непосредственно в части. В следующем году, после гибели германской кадровой армии под Верденом, термин выйдет из употребления.
      -- Немецкая карточная игра, чрезвычайно популярная в армейской среде.
      -- Отпускаю тебе (грехи), формула отпущения грехов на таинстве исповеди в Римско-католической церкви.
      -- Немецкая карточная игра.
      -- Человек человеку - волк. Латинское крылатое выражение, послужившее основой для одноименной песни группы "Гражданская Оборона" (альбом "Все идет по плану", 1988 г.).
      -- Здесь имеется ввиду теория планетарного строения атома, описанная Э. Резерфордом в 1911 году в статье "Рассеяние ?- и ?-частиц веществом и строение атома".
      -- Сифилисом
      -- Бархатная революция. Название события стало нарицательным и обозначением всех последующих переворотов путем "массовых протестов".
      -- Последний князь независимой Сербии. Погиб в 1389 году на Косовом поле. Причислен Сербской Православной церковью к лику святых.
      -- "Старые друзья" - название одного из военных маршей Австро-Венгрии. Марш Радецкого - один из самых известных военных маршей мира. Был создан Иоганном Штраусом-старшим в 1848 году в честь триумфального возвращения в Вену армии графа Йоганна Радецкого (к слову, чеха), успешно разгромившего итальянскую революцию.
  

Глава 4

   Анабазис маршевого батальона успешно продолжался, несмотря на все препоны, которые мужественно ставила на его пути тыловая анархия. Следует отметить, что только недавно, в сентябре, закончилось Великое отступление 1915 года, в ходе которого были оставлены Царство Польское, Литва и примерно половина Беларуси. Кое-как, путем драконовских мер и призыва дополнительных четырех миллионов отчаянно не желавших сражаться человек, русским удалось стабилизировать фронт и войска принялись окапываться друг напротив друга. Однако тылы, по традиции, отчаянно не поспевали за линейными частями, а потому в середине сентября в них еще царил хаос, практически не поддающийся обузданию. А потому скорее вопреки нежели благодаря стараниям интендантской службы 16 октября Савва со своим товарищами увидел огни славного Лемберга1 - крупного железнодорожного узла, где ушлый станционный начальник в четвертый или пятый раз за время следования в часть пытался отобрать у них паровоз.
   Правда, на этот раз изъять локомотив не удалось. Церар, взявший бразды офицерского управления батальоном на себя и наученный уже дважды горьким опытом, приказал выставить пост у паровоза, выдать им патроны и стрелять в любого, кто попробует подойти к нему без его разрешения, а сам пошел в город в очередной раз выбивать продовольствие для своего полуголодного подразделения.
   Лемберг встретил продовольственную команду изобилием огней и отдыхающих военных. Пивные были битком набиты солдатами, причем не только гонвед, но и вполне себе фронтовых частей, особо заметных по своей застиранной форме и отчаянию во взглядах. На улицах под ручку с барышнями прогуливались офицеры, источая любезности и запахи одеколонов. Мчались извозчики, ревели клаксонами автомобили, смех и веселье гудели в воздухе, словно комарье. Все вокруг дышало жизнью, лишь с деревьев облетала последняя листва, да Савва обалдело оглядывался на прохожих, все крепче сжимая ружейный ремень, словно манлихер мог каким-то образом спасти его от всеобщего напускного счастья.
   - М-да! - вздохнул вольноопределяющийся, остановившись и смотря со скепсисом на царившую вокруг вакханалию. - Так складов мы точно еще долго не найдем.
   Расспросы проходивших мимо военных ничего не давали. Большая часть из них была настолько безнадежно пьяна, что не могла четко вымолвить и слова, хотя воинское приветствие отдавали дисциплинированно. Один даже во время оного так заехал себе рукой по лбу, что упал на землю и, чуть поерзав и сунув кепи под голову, сладко уснул.
   - Vae victoris!2 - перефразировал Церар известное латинское выражение, подстроив его под требования настоящего момента. - И что теперь делать?
   Вечер постепенно вступал в свои права. Солнце, медленно превращаясь в тускло-красный шар, плавно спускалось к линии горизонта, изрядно удлиняя тени и погружая Лемберг в сумрак. Огни же в окнах и многочисленных витринах разгорались все ярче, совершенно не экономя дефицитную в военное время электроэнергию, из-за чего казалось, будто бы ад уже явился на землю и зловещая "Книга о девяти врат в царство теней", за которой будет гоняться через семьдесят восемь лет неутомимый Корсо, больше не нужна. Зачем? Огни уже горят ярче дьявольского пламени, а алкоголь жжет желудок, словно расплавленный металл. Проститутки же сладко вытягивают из тебя душу, даря взамен прекрасный букет душистых цветов. И лишь затем оказывается, что пахнут они не маняще, а отвратительно, а питаются человеческими телами.
   Хотя... Кому это интересно? Уж точно не человеку, только что выбравшемуся из окопов Первой Империалистической. Ад? Да пожалуйста! Жар? Пожалуйста, погорячее, в залитых водой траншеях слишком холодно, я продрог до костей! Боль? Нет, душа не болит! Она не может болеть после того, что сделали с телом! Муки? Господи, не отвлекай! Нас и так под гнусные моления тебе о победе гонят на пулеметы! Это так ты нас благословил и охранил? Так не мешай хотя бы здесь! Стоит ли говорить, что по соседству с богохранимым воинством столь же самозабвенно предавались блуду и священники?
   На все это Савва смотрел, широко распахнув глаза. Разумеется, парень успел уже вкусить радостей взрослой жизни, включавшей в себя домашнюю ракию и отлучки к симпатичной вдовушке из соседней деревни, однако подобный разгул и разврат он видел впервые. Даже на Рождество их со вкусом предававшееся празднику село в основном занималась всякими забавами, песнями и плясками, а не массовыми попойками у всех на виду. Здесь же взглядам любого любопытствующего, да и просто прохожего, тут же попадались непотребные и неприятные сцены краткосрочного отпуска. Вот у стенки какой-то гонвед лапает довольно хихикающую подавальщицу. А рядом идут по дороге зигзагом, обнявшись и расплескивая из кружек пиво на землю два солдата, судя по форме - чех и тиролец. Так, наверное, повелось еще с языческих времен. Солнце, глаз Божий, опускался все ниже, огни же ада - разгорались ярче. Не спи, человече, иди ко мне! Душа твоя так легка, всего три грамма! Пол-литра альтбира3 куда тяжелее, а семьдесят килограммов лакомой плоти куда приятнее! Ну а если не понравится... Что ж, твой Господь, благословивший тебя на смерть тысячей разных способов, создал первые в мире законы по охране прав потребителей. Попробуй, отмоли!
   - Наредник4 Славич, военная комендатура! - раздался сзади недовольный голос.
   Все резко вздрогнули. Савва даже оборачивался с недоверием, словно не в силах поверить, как среди всех этих ужасов еще могут находиться нормальные люди.
   - Ваши документы и увольнительные предписания!
   Обернувшись, серб увидел троих солдат в форме гонвед с одним отличительным признаком - их кокарда состояла из двух гербов, мадьярского и хорватского. Королевские хорватские домобранцы, донельзя недовольные царящим вокруг вертепом. Говорил тот, кто стоял посередине, с пышными усами и знаками различия цугсфюрера в петлицах. Весомости ему добавляла неположенная по чину сабля и кобура с револьвером. Да и зеленого цвета глаза выдавали в нем человека, непривыкшего улыбаться просто так, по пустякам.
   - Лейтенант Церар, императорский и королевский шестой пехотный полк! - с достоинством произнес вольноопределяющийся, во время стоянки в Дебрецене обзаведшийся запасным мундиром с полагающимися регалиями. - Чем обязан?
   - Прошу прощения, господин лейтенант! - тут же вытянулся домобранец. - Эти солдаты с вами? - он кивнул в сторону сгрудившихся за самозваным офицером бойцов, словно цыплят под крылом у курицы.
   Грозный взгляд наредника лишь добавил ужаса "цыплятам", откровенно воспринимавших его как наглого и хитрого кота. Пышные усы дополнили картину, вкупе с зелеными глазами рисуя картину истинного помощника ведьм. Впрочем, кто еще мог бы зайти в ад безбоязненно, да еще ведя за собой обычных людей?
   - Да, - сухо кивнул Александр и тут же взял быка за рога, пользуясь дисциплинированностью кадрового унтер-офицера. - Где находится комендатура? Мне срочно нужно к военному коменданту или к его заместителю по тыловым вопросам. У меня батальон некормленных солдат, которых нужно отправить на фронт.
   - Осмелюсь доложить, господин лейтенант, я могу вас проводить туда. Правда, скорее всего, все оттуда уже ушли, возможно, даже развлекаться, но может быть кто-то из офицеров еще на месте.
   В тоне наредника то и дело чувствовалось снисхождение кадрового военнослужащего по отношению к мобилизованному, пусть и лейтенанту. Хотя насмешка и не выходила за рамки приличного, Александра Церара, который даже не получил звание, это здорово коробило. Настолько, что выражение досады на секунду воцарилось на его лице, чтобы затем вновь смениться полной надменности холодной и отрешенной маской Offiziere des Soldatenstandes5. Кастового офицера армии одной из самых древних и могущественных империй из существовавших на земле. Погоны обязывают. Они всегда обязывают, если их обладатель не эгоистичная сволочь, неспособная желать большего, нежели утоление собственных желаний.
   - Ведите! - снова сухо кивнул вольноопределяющийся.
   И процессия двинулась в путь, покидая веселый квартал. Кто сказал, что коты не ходят между мирами? Правда, они вроде бы не позвякивают шпорами, но ты, мой дорогой читатель, как надеется автор, простишь природе этот недостаток. В конце концов, все в ней находится в состоянии постоянной эволюции и развития. Кто знает, куда приведут законы Дарвина?
   Продовольственная команда достигла комендатуры, расположенной в Средместье6, в тихом и не очень скромном двухэтажном здании средневековой архитектуры. У парадного входа стояли два домобранца с винтовками "к ноге" и красивыми складками повис на коротком древке австро-венгерский флаг. Рядом стоял весьма скромный, окрашенный в серо-зеленый цвет NW S7 с заглушенным мотором. На улице окончательно воцарилась ночь, а потому лучи ламп и керосинок в некоторых комнатах отбрасывали тени с подоконников, скупо освещая камни брусчатки. Из некоторых приоткрытых окон доносился стук печатных машинок и у постороннего наблюдателя вполне могло возникнуть мнение, что это вполне благообразное и богоугодное заведение, раз уж размещается напротив небольшой католической церквушки с оградой, увитой плющом. Нечто вроде магистрата, представительства какого-нибудь исключительно мирного министерства или просто делопроизводственная конторка. Но ни в коем случае не военная комендатура. Слишком уж почтенным было все вокруг. Из дверей не текли реки крови, не раздавался стойкий привкус железа, а ветер не гонял туда-сюда клубы дыма и пороха.
   Церар огляделся вокруг прежде, чем войти. Город не нес в себе практически никаких следов недавних боев. Похоже, русские даже не защищали его, взяв, впрочем, пример с доблестных войск Австро-Венгрии, которые чуть больше года назад поступили ровно так же. Средместье словно сошло с картинки из какого-нибудь романа XIX века, в котором нет места невзгодам и страданиям. Солдаты в своих неряшливых и мешковатых мундирах нового образца смотрелись стадом нечесаных мамонтов, марширующих среди колонн и арок Древнего Рима.
   Следует сказать, что Савва тоже чувствовал себя несколько не в своей тарелке, правда совсем по другой причине. За те два месяца, что были им проведены в строю во имя защиты Отечества, он совершенно отвык от размеренной гражданской жизни. Это только внешне кажется, что армия полна порядка, строгой дисциплины и регламента. На самом деле все в ней делается способом авральным, близким к панике. Задачи появляются внезапно, самый естественный способ передвижения оказывается ускоренным бегом, а попытки делать все по распорядку оборачиваются тщетной погоней за призраками и вечным опозданием. И вот теперь, после всего этого он стоит посреди настоящего города... Нет, не того привокзального ада, через который их провел кот. А настоящего города, погруженного в не пугающую, а тихую и уютную тьму, полную разговоров, улыбок, звуков играющего неподалеку патефона, мягкого ворчания кота, с оттягом трущегося о сапоги в поисках кусочка сала. Стоит и отчаянно скучает по своему родному дому в селе за сотни километров отсюда. Наверное, мама сейчас достает хлеб из печи, а сестры пекут вкусный пирог с ягодами, которому их научила жена Милана. Отец дает сена овцам или, может, идет из церкви домой через поле, залитое грязью по колено. А он не тренировался бегать по грязевому полю и, увы, не знает, как его можно быстро пересечь, почти не замарав даже обувь...
   Из мечтательного забытья Савву вытягивает за уши голос Церара.
   - Вы остаетесь здесь. Вам ясно? И упаси вас Господь во что-нибудь ввязаться! Святая Дева Мария потом не отмолит!
   Все остальные деловито кивают и лишь Арсеньевич все еще смотрит вдоль улицы отсутствующим взглядом, не особо вдаваясь в происходящее.
   - Эй, серб! - произнес на мадьярском один из гефрайтеров.
   Хриплый голос, полный гортанных звуков чужого языка, приводит парня в чувство.
   - А, что? - опешил он.
   Церар уже скрылся внутри здания, а потому тяжкий труд объяснять непонятливому солдату суть творящихся безобразий взял на себя Мюллер.
   - Стой тут и ни во что не вляпайся! - на чистом сербском произнес Иероним, поставив винтовку прикладом в брусчатку и упершись подбородком в ее дуло.
   Ты даже не представляешь себе, дорогой читатель, как много места могут занять десяток человек, слишком много времени проводящих вместе. Отряд тут же рассосредоточился вдоль всего фасада здания, растянулся, разбился на пары и отдельные личности, между которыми было минимум полтора-два метра свободного пространства. Такова черта всех скученных сообществ - пытаться держаться на расстоянии едва только выдастся возможность.
   Зачиркали спички, запахло дрянным уставным табаком, имевшим вне зависимости от названия или метода употребления абсолютно одинаковый состав: наполовину самосад, наполовину - буковые листья, сено и сушеная трава. Дальше уж твое дело, что ты с ним сделаешь и как употребишь. Жевательный, трубочный, сигареты, папиросы... Еще хоть десять видов и сотня марок, а как ни крути, все одна дрянь.
   Закурил и Савва, растерев содержимое сигареты в трубку. Одинокий серб все так же стоял посреди улицы, пытаясь вновь почувствовать это место и стать его частью, вновь ощутить себя дома, в родном селе, но ничего не получалось. На душе появлялась непрошенная тяжесть и лишь вкус дрянного табаку приносил облегчение. Дом, милый и далекий дом. После войны он обязательно женится на дочери старого мельника, зеленоглазой красавице Биляне, с которой гулял до войны, построит свой дом, заведет хозяйство. У него будут корова, лошадь, пара коз, несколько овец и хорошее поле. После войны...
   Во время вынужденной остановки в Дебрецене, гуляя по вокзалу, Савва видел прибытие санитарного поезда из Луцка. Эшелон, битком набитый тяжелоранеными, которым не было возможности оказать помощь в фронтовом госпитале, а потому отправленных на лечение в тыл. Вагоны, доверху заполненные умирающими каждый час солдатами. Они были без рук, без ног, без глаз. Кому-то пуля разворотила живот, но он все никак не мог умереть, хотя уже буквально молил о ней и Господа, и сатану. Один из тех, кого привезли, несли двое других, хотя обе ноги были на месте и даже не забинтованы. Только руки, правая рука. Как сказал один из санитаров, стрельнувший у Арсеньевича сигаретку, это был пианист, виртуозно владевший своим инструментом и игравшим в лучших ресторанах Будапешта до войны. А теперь, после того, как осколок снаряда отполосовал ему пальцы, тот мог лишь болтаться бесполезным куском мяса между другими ранеными и плакать.
   После этого Савва стал бояться фронта. Нет, его страшила не смерть, ведь как глубоко верующий человек он прекрасно сознавал ее неотвратимость и неумолимость. Это только католики могли себе позволить бесконечно возиться с мензурками в поисках глупого и бесполезного философского камня, в страхе перед неумолимостью и всемогуществом самого обычного и естественного перехода из одного агрегатного состояния в другое. Это они из всей Библии вытащили лишь Ветхий Завет да Рождение Спасителя. Православные, смотревшие с позиции Пасхи, отличались несколько большим спокойствием.
   Но ведь кроме смерти Дебрецен показал и куда более страшные вещи. Оказывается, человека можно искалечить, изломать как куклу. И потом он вернется в свое родное село. Вернется живой, но бесполезным калекой, которого семье придется кормить, содержать... И вряд ли уже будет рядом Биляна и несколько детей, дом и хозяйство. Будут лишь костыли или культя. Или робкие и неуверенные шаги даже по собственной комнате, ведь мир погрузиться во тьму без единого проблеска света. Савва отчаянно боялся стать калекой.
   От окончательного самоутопления в мыслях одна другой поганей его спас скрип калитки. Из-за плюща показалась невысокая худощавенькая фигурка патера, аккуратно прикрывшая за собой дверку и тронувшаяся в путь по настолько привычному маршруту, что священник не поднимал головы и очень сильно удивился, наткнувшись на солдата.
   - Ох, сын мой, прости меня! - виновато пробормотал он на украинском, смотря на Савву снизу вверх. - Я был настолько погружен в свои думы, что Господь решил преподать мне урок и я тебя задел...
   Серб кое-как понял, о чем он сказал, а потому лишь склонил голову и отошел в сторонку.
   - Это вы меня простите, отче!
   Патер в силу возраста оказался куда сообразительнее собеседника, а потому понял смысл фразы почти мгновенно.
   - Господь простит, а мне тебя прощать не за что. Благослови тебя Господь!
   И тут наш герой сделал большую глупость. После благословения священника он, преисполненный благоговения, перекрестился. По-православному. И это не ускользнуло от внимательных, пусть и немолодых глаз патера.
   - Язычник! - рявкнул он так громко, что стоявшие рядом солдаты удивленно обернулись и даже часовые, стоявшие подобно статуям, невольно вздрогнули.
   Его обличающий перст уткнулся прямо в грудь сербу.
   - Как ты смеешь, язычник, подходить ко мне и просить благословения?! Ты, не слышавший слова Божьего! - католик надрывался как мог, обличая "лжехристианина" изо всех сил своих старческих легких. - Как ты посмел одеть форму истинных сынов Господа?! Ты...
   - Патер, будьте так добры - проповедуйте в другом месте! - проворчал гефрайтер Ансельм Гронегау, сняв с плеча винтовку и осторожно ею оттесняя излишне ревностного старичка. - Все мы - дети Господа! А этот серб, я думаю, и так уже тем порадовал Иисуса и деву Марию, что защищает Его веру.
   Савва оторопело смотрел на эту сцену, не в силах вымолвить ни слова. Защитник Бога защищает безбожника8. Парадокс. Однако фанатик не унимался.
   - И пусть гнев Господа падет на голову этого еретика, его семью, его родню, его...
   Полный список тех, на кого должны были обрушиться гнев и кары Бога, увы, никто так и не узнал, поскольку Ансельм, не выдержав, толкнул патера винтовкой и произнес слова, которые редко упоминают в приличном обществе, а особенно при дамах. В достаточно сочных выражениях дейчмейстер объяснил священнику, что он думает о боге и о священниках, позволяющих себе слишком многое, особенно по отношению к верным солдатам Его Императорского Величества. Как наверняка известно патеру, Император Франц Иосиф признан Папой Римским защитником веры и уж точно сможет договориться с Ним о душах своих солдат, которые пусть и были еретиками, но пали в боях за его страну.
   Получивший такую отповедь старичок куда-то испарился, а Гронегау лишь подмигнул испуганному сербу, сказав:
   - Не волнуйся, боец. Какой же я буду командир, если стану давать своих подчиненных в обиду. Кури и забудь всю эту историю! Бывает и глупее.
   Савва послушно продолжил покуривать трубочку, пытаясь успокоить бешено стучавшее сердце. Но вот из дверей комендатуры показался донельзя довольный лейтенант Церар, явно успешно проведший переговоры, и скомандовал отряду двигаться за ним.
   Батальон и в самом деле получил на удивление приличный список продовольствия, а потому загрузившись под завязку припасами и двадцатью странными опломбированными ящиками, загруженными в офицерский вагон, утром уже двинулся в путь в направлении на Дубно, куда он должен был прибыть в соответствии с телеграммой, полученной еще в Дебрецене. Это заняло еще двое суток благодаря одноколейности русских железных дорог и огромному количеству составов с продовольствием и боеприпасами, получавшими приоритет в своем стремлении двинуться дальше. Они стояли и ехали мимо следов еще недавних боев. Осыпающиеся окопы, искореженные орудия, медленно бредущие на восток колонны солдат и на запад - пленных. На одной из промежуточных станций была получена телеграмма из штаба корпуса, в которой маршрут батальона подтверждался, а потому эшелон продолжал смотреть в будущее с оптимизмом.
   Двадцатого октября в семь часов утра все еще спали. Конечно, по распорядку следовало бы всех разбудить уже в шесть, однако в поезде не было особых возможностей заняться гимнастикой или уделить двадцать минут на утренний туалет, а потому все предпочитали дрыхнуть до самых важных восьми часов - завтрака. Вынужденно бодрствовали лишь положенные по уставу часовые в паровозе и в вагоне с боеприпасами, да повара, доваривавшие кашу. Тихонько потрескивал огонь под котлом полевой кухни, стучали колеса да едва доносился какой-то странный посторонний гул. Савва уже давно прекратил обращать на него внимание, занятый лишь тем, что медленно помешивал кашу, дабы не пригорела.
   Тут по эшелону словно ударила незримая кувалда весом в несколько тонн. Состав как следует тряхнуло, а все, что ни было приколочено, с грохотом рухнуло на пол. Прицеп с кашей, накренившись, долго раздумывал, что же ему делать, но поняв, что славные и заботливые Савва и Твртко лежат на полу и лишь ошалело смотрят на происходящее, рухнул на бок, обильно сдобрив доски разваренным горохом.
   - Что за черт?! - сдавленно пробормотал хорват, в ужасе взирая на воцарившийся беспорядок.
   Но его сомнения, впрочем, тут же развенчал пулемет, ударивший по вагонам щедрой очередью. Пули выбивали щепу из деревянной обшивки вагонов, крошили стекла и пронзали податливую человеческую плоть. Эшелон тут же заполнился стонами, матом, криками боли, стуком падающих тел.
   - Господи Иисусе, что происходит?! - крикнул забравшийся под стол Савва, словно там можно было укрыться от пулеметных очередей.
   Очевидно, Ковалевич испытывал тот же скепсис, что и автор.
   - Чертов серб! Выбирайся отсюда!
   Он схватил своего помощника за ворот гимнастерки и потащил в соседний вагон, передвигаясь на четвереньках. Тем временем русские перезарядили свою трехдюймовку и, нарушая приказ9, выстрелили еще раз, разнеся вагон с боеприпасами, который, по иронии судьбы и военного ведомства, был в составе следующим после кухонного. Поезд вновь основательно тряхнуло. Осколки снарядов побили борта соседних вагонов и их основательно засыпало деревянным сором и обломками собственных же стенок. Савву придавило какой-то доской, выбитой взрывом. Удар был столь силен, что он, к тому времени последовавший примеру своего товарища, плашмя упал на пол, уткнувшись лицом прямо в смесь из щепок и мелко нарезанной моркови.
   Кое-как через несколько ему удалось подняться, скинув с себя тяжелую доску. Пулемет перенес огонь на другие вагоны, орудия тоже не было слышно, а потому он вновь поднялся на карачки, а затем отер лицо, насколько это удалось. Твртко, лежавший впереди, не шевелился. Основной удар доски пришелся ему на голову и вышиб из него дух.
   - Эй! Ковалевич! Ты жив?! - прохрипел серб, но в грохоте выстрелов, криков и шума даже сам себя не услышал.
   Тогда он переполз через него, схватил за воротник и потащил вперед, стараясь выбраться из вагона как можно скорее. Кое-как добравшись до тамбура, разнесенного взрывом в клочья, Арсеньевич сполз на шпалы, спустил бесчувственного Твртко, спрятал его за рельсами и кусками деревянной обшивки, а сам осторожно высунулся, оглядываясь.
   Прямо перед ним, справа от разбитого эшелона, метрах в трехстах от рельсов, стояла высотка, где окопались русские, с азартом лупившие из пулемета по вагонам. Рядом же стояло и орудие, одним своим хищным дулом отбивая всякое желание сопротивляться. Тем временем к "Максиму"10 присоединился еще один его товарищ, щедро поливая остатки поезда, а так же несколько десятков солдат, бодро паливших из своих трехлинеек11.
   - Да уж... с хлебом-солью встречают, братья-славяне! - пробормотал на сербском Савва, вжимаясь в землю все сильнее.
   До него тут же донеслась донельзя непечатная тирада на хорватском, из которой единственными пристойными словами были "где", "рядовой" и "винтовка"? Он обернулся на шум и увидел гейфрайтера Мюллера, одной рукой прижимавшего свой "манлихер" к груди, словно родное дитя. В другой тот сжимал обойму. Не иначе, как дополз за ней до разбитого вагона.
   - В вагоне винтовка осталась, господин гефрайтер! - прокричал Арсеньевич, прикрыв голову руками во время особенно близко просвистевшей очереди.
   Ответ Иеронима не удовлетворил, после чего просто стал бить его прикладом или кулаком, стараясь попасть по голове.
   - Ты! Придурок! Идиот! Славянский кретин! - приговаривал он при каждом ударе. - А ну! Быстро! Взял! Винтовку! В! Руки! И! Вперед! В бой!
   Между тем паника все нарастала. Солдаты продолжали выбираться из вагонов, кто с винтовками, кто без. Боеприпасов не было ни у кого. Кто-то полз ко взорванному вагону, подбирая разбросанные пачки и рассыпавшиеся патроны, кто-то прятался за рельсами и молился Деве Марии, дабы Божия Матерь не оставила его в сей смертный час и исповедовался ей в самых страшных и даже несовершенных грехах. Кто-то просто бежал. Кто посметливее насаливал пятки вдоль состава, по рельсам, кто же поглупее - просто в чистое поле, подальше от выстрелов, где его и находила русская пуля.
   Савве отчаянно не хотелось покидать укрытия. Русские, нарушая все приказы интендантских служб12, не жалели патронов в своем стремлении уничтожить эшелон. Пули свистели чересчур густо, а у солдат не было ни малейшей возможности ответить. Робкие единичные выстрелы глохли на фоне гула невиданного с первых месяцев войны русского транжирства. На его счастье, тут в себя пришел Твртко, огласивший воздух стоном, достаточно громким, чтобы его было слышно в грохоте бойни, и простонавший: "Нога!".
   Арсеньевич перевел взгляд ниже и четырехнулся: в правой ноге чуть ниже колена торчал кусок дерева, пробивший мякоть. Рана сильно кровоточила. Бурое пятно расползлось по щучьего цвета штанам и щедрой струйкой стекала на землю. Заметил это и гефрайтер.
   - Scheiße!13 - прорычал он, сохранив, впрочем, твердость духа. - Так, ты навались на него всем весом и держи. И руки держи! А я попробую эту дрянь выдрать!
   Серб, совершенно забыв о грохочущих пулеметных очередях, взгромоздился на своего товарища и с силой вжал его руки в землю. Подмятый Твртко застонал в страхе:
   - Нет! Не надо! Не на...До-а-а-а-а-а-а-а!! - стон тут же сменился криком боли, когда Иероним кое-как выдрал деревяшку из ноги.
   - Держи его! Verdammt!14 - рявкнул дейчмейстер, дав какое-то время крови свободно течь, вымывая заразу, и лишь через несколько секунд замотавший ему рану неуставным шейным платком, который он, как и многие солдаты, носил вне строя, чтобы жесткий воротник не натирал шею. - Вот! Теперь порядок!
   Савва удивленно смотрел на то, как споро и ловко гефрайтер оказывает первую медицинскую помощь, однако пуля, выбившая искру в рельсе буквально в нескольких сантиметрах от его рук, заставила парня скатиться на землю.
   Тем временем какое-либо сопротивление совершенно прекратилось. Большая часть батальона уже дала деру, сбежав вдоль рельсов в такой безопасный тыл. Еще часть выла и каталась по земле от боли. Лишь три или четыре десятка, разобрав винтовки и подобрав патроны, залегли и были полны решимости отбиваться. А может, скорее, были полны трусости, чтобы бежать, подставляя противнику незащищенную спину. Иногда требуется куда больше мужества, чтобы бежать, нежели сражаться и стрелять, ведь стреляешь ты лежа, а вот бежишь в полный рост...
   Савва прополз два десятка метров до другого вагона и забрал винтовку у одного из трупов. Ложа "манлихера" была вся скользкой от крови и он принялся вытирать ее о траву, но лишь размазывал по ней красную липкую жидкость. Нашлась и пачка патронов. Споро зарядив винтовку, он почувствовал себя немного лучше, насколько это вообще было возможно, когда кругом свистят пули. Русские же, решив окончательно уничтожить всякое сопротивление, навели трехдюймовку на офицерский вагон, из-за которого доносились редкие ружейные выстрелы. Взрыв в очередной раз сотряс останки эшелона, разметав стрелявших, точно кукол. В воздух взметнулись какие-то белые листки, белыми лебедями грациозно спускавшиеся вниз.
   - Что это за чертовщина?! - раздался удивленный голос, тут же перешедший в надсадный кашель.
   Савва тут же перевел взгляд с одного из порхавших листков на говорившего и содрогнулся от ужаса. Паренька, его земляка Ненада Немачича, с которым вместе детьми "бомбили" соседские сады и купались в речке, буквально поглотил медленно расползавшийся желтый дым. Все, кто находились рядом, тут же начинали как-то тяжело дышать или кашлять.
   - Chlor!15 - раздался истошный крик кого-то из деймчейстеров.
   Разбросанные взрывом тут и там поврежденные баллоны с каким-то потусторонним свистом распространяли вокруг себя странный газ, который тут же начинал превращаться в желтоватый туман и медленно ползти, подчиняясь ветру. Уцелевшие в бою австро-венгры тут же начали разбегаться куда глаза глядят, бросая винтовки, обмундирование, что угодно, лишь бы вырваться из не очень цепких лап ядовитого газа. Огромными от ужаса глазами Савва видел, как катались по земле отравленные, ногтями раздирая себе горло. Кто-то из них уже и не шевелился, просто упав в среди желтых клубов и не встав. А газ межу тем продолжал распространяться дальше, окутывая собой останки поезда.
   - Чего ты лег?! Бежим! Schnell! Lauf!16 - взревел Мюллер, ткнув его прикладом. - Спасайся, черт побери! Это хлор!
   - А Твртко?! - вспомнил серб о своем товарище.
   - Идиот сербский! Еще немного...
   - Я без него никуда не пойду!
   Кое-как вытащив своего раненого товарища из-за рельсов, они взяли его под руки и побежали вдоль рельсов назад, в тыл.
   Русские не преследовали отступавших и не стреляли им в след, обеспокоенные парами желтого газа, продолжавшего распространяться и дальше. Стоило бы только ветру смениться - и он заполнил бы и их позиции точно так же, как только что сделал с австро-венграми. А потому им в след доносились лишь особо громкие крики радости и отдельные ружейные выстрелы, которые заставляли тех из бегущих, кто еще сохранил в себе что-то помимо ужаса, пригибаться к земле. Однако то были лишь выстрелы в воздух, всплески бурной и неэкономной радости.
   - Что это было?! - спросил Савва, тяжело и сипло дыша, отчего многие из бегущих отшатывались от него, словно бы и он надышался газа.
   - Хлор, - произнес гефрайтер так, словно бы это должно было разом все объяснить. - Давай, ногами перебирай! Или хочешь познакомиться с русскими штыками поближе?! Поверь, это не то, с чем стоит сводить близкие знакомства!
   Явственно представив, как русские колют его своими страшными четырехгранными штыками прямо в ягодицы, Савва ускорился вдвое и Мюллеру снова пришлось его одернуть - на этот раз, чтобы тот приостановился.
   - А что такое хлор-то? - спросил серб, более-менее пристроившись к скорости дейчмейстера.
   - Газ. Черт... как это по-вашему будет... Мышьяк, яд... Вот как мышьяком крыс травят, хлором людей. Только мыши едят, а люди дышат. Понял, сербчик?
   - Понял! Черт, Твртко, ты чего такой тяжелый?! - застонал Арсеньевич, поправляя сползающую с плеча руку.
   - Хорошо, с завтрашнего дня сяду на лечебное питание! Только хлеб и вода! Все равно тут больше ничего нет! - сквозь зубы прошипел хорват, морщась от боли.
   - И правильно! Тебе, рядовой, точно нужно похудеть! Фунтов на двадцать минимум!
   - Слушаюсь, господин гефрайтер!
   Первого человека в форме австро-венгерской армии они встретили только через двадцать минут, когда их покидали уже последние силы и появилась готовность немедленно занять оборону ровно через пять шагов. По крайней мере, Савва считал, что больше ему не прошагать. Два "Манлихера" до боли оттянули спину и плечо, то и дело ударяясь прикладами о ноги и мешая идти. Твртко уже не реагировал на шутки, подначки а то и прямое хамство со стороны тащивших, просто повиснув между ними кулем. Повязка стремительно краснела, угрожая хорвату смертью от кровопотери, а до спасительных переливаний этой жидкости медицина дойдет еще не скоро17. А потому, едва завидев кого-то другого в военной форме своей страны, Мюллер тут же скинул раненого на серба, а сам принялся махать руками, крича на немецком:
   - Hey, Soldat! Freund! Hilfe! Wir brauchen Hilfe!18 - кричал тот, словно резаный.
   Савва же как можно бережнее уложил товарища на шпалы, скинул винтовки на землю и сам без сил опустился рядом, совершенно абстрагируясь от всего происходящего. Ноги, руки, плечи и спина болели так, словно бы по ним часто-часто лупили маленькими молоточками. На него накатила апатия. Даже если бы рядом появились русские казаки, серб бы просто остался сидеть на месте, потому что не было сил даже на то, чтобы поднять руки вверх.
   - Z?sta?te, kde jste! Ruce vzh?ru! Zasranej ruskЩ!19
   - Я так понял, нас и тут не хотят видеть? - устало пробормотал Арсеньевич.
   - Заткнись, серб, пока я тебя сам не пристрелил вместо русских или комендантского взвода! - зло рыкнул дейчмейстер, в ярости швырнув кепку оземь и перейдя на командный ор, заставлявший инстинктивно принимать строевую стойку. По крайней мере, даже Савва почувствовал это желание, не сумев его, правда, толком выполнить. Сил не было.
   - Sie, BЖhmische Schwein! FЭsilier, lДuft auf mich! Ich bin einer von euch werden jetzt Grieben machen! BЖhmische Idiot! Slawische Dummkopf! 20 Ой, прости, Савва...
   Неповторимый немецкий командный тон пополам с оскорблениями на том же языке быстро вернул чеха к реальности и тот со всех ног устремился навстречу, четко откозырял, словно самому государю-императору, при этом слегка опешив от одной-единственной крошечной звездочки в петлицах21, но тут же, впрочем, продолжив оказывать всяческие почет и уважение. Он на ломаном немецком попробовал объяснить свое поведение тем, что, мол, русские с помощью двух поволжских немцев, переодетых в форму тирольских стрелков, две недели назад напали на позиции их батальона, устроив форменный хаос 22, однако Мюллер на середине оправданий жестом руки по затылку прервал богемские словоизлияния.
   - Nehme das Verwundet!23 - скомандовал он жестко, явно желая отвесить чеху пинок, но все же сдерживаясь.
   Презрение дейчмейстеров к чехам и словакам было всеобъемлющим. Пожалуй, даже мадьяры так не презирали доставшимся им по разделу Военной Границы сербов, как немцы - чехов. Корнями эта вражда уходила в далекие времена Чешского княжества, присоединенного к Священной Римской Империи германской нации в далеком 1041 году. Разумеется, пользуясь своим положением и покровительством сначала императоров Священной Империи, а затем и Австрии, немцы начали занимать руководящие посты, вытесняя славян. Последние регулярно выступали против засилья католиков и германцев, но заканчивалось подобное обычно довольно быстро и радикально - всеобщей бойней. Окончательно "чешский вопрос" был решен в 1620 году в битве у Белой горы, причем радикально и в пользу Империи, чьи железные полки разгромили отряды протестантских наемников. Следующие две сотни лет чехи послушно гнали пиво, ели кнедлики и совершенно не лезли в политику, верноподданнически слушаясь немцев и Габсбургов.
   Радикально ситуацию изменила Великая Европейская революция, изрядно перетряхнувшая ойкумену. 1848 год вообще был страшным для Империи - в северной Италии маршал Радецкий (кстати, чех) гонял по равнине революционеров, требовавших присоединения Ломбардии и Милана к Италии, а в Венгрии мадьяры требовали независимости и единственной силой, которая смогла им воспрепятствовать, оказалось ополчение граничар Йосипа Елачича. Последний, кстати, будет награжден тем, что через двадцать лет. Хорватия и Славония войдут в состав венгерской половины Империи и мадьяры охотно припомнят сербам и хорватам "замирение" Венгерской революции. Такая вот "благодарность".
   Эти же события затронули и доселе тихую Чехию. В конце мая в Праге был организован Славянский съезд, призывавший к борьбе всех славян против германского засилья, а также создан Временный правительственный совет, отказавшийся признавать Вену. Верхом же безумия, охватившего город, стал митинг 11 июня, в ходе которого была убита княгиня Виндишгрец, жена коменданта города. Итогом стала бомбардировка24 города австро-венгерскими войсками.
   Однако, увы, бомбардировкой процесс "подъема национального самосознания" остановить не удалось. Постепенно чехи переезжали из деревень в города, заодно пролезая и в политику. Анархистское двадцатилетие между девяностыми годами девятнадцатого века и нулевыми двадцатого также отметилось беспорядками в 1893, 1897 и 1908 годах. Активное участие в них принимал и некий Ярослав Гашек, впоследствии сдавшийся 24 сентября 1915 года во время контрнаступления русских под Дубно вместе со всем своим отделением в плен. Именно таким образом чехи и выражали свое отношение к Великой войне, изрядно расшатывая Императорскую и Королевскую армию. Если на дейчмейстеров и мадьяр командиры могли полагаться полностью, а на итальянцев, румын, крайнцев и других многочисленных славян хотя бы частично, то "богемские свиньи" дезертировали иногда целыми ротами и батальонами.
   Именно поэтому Иероним Мюллер, который сам был всего лишь ефрейтором, и вел себя по-хамски с чехом, хотя к тому же Савве он относился вполне как к боевому товарищу. Но если в последнем он был совершенно уверен, то в том неизвестном рядовом - совершенно нет. И успокоился он, лишь увидев несколько знакомых лиц, добежавших до чешских окопов немногим ранее.
   Из всего личного состава батальона - 648 человек - уцелело только сто сорок семь. Остальные или были убиты русскими, или задохнулись от газов, или просто пропали без вести. Выяснилась и причина подобного теплого приема. Как оказалось, еще буквально вчера эта станция находилась в тылу, а впереди в двух километрах держал оборону один из чешских батальонов, в ночь дезертировавший в полном составе, включая унтер-офицеров и часть обер-офицеров. Русские воспользовались ситуацией и выдвинулись вперед. Навстречу им штаб корпуса выдвинул какие-то куцые резервы из подразделений, находившихся на отдыхе, однако передовая теперь больше напоминала винегрет из перемешавшихся друг с другом рот, взводов и отделений. Именно на один из таких "кусочков" русских войск и выехал батальон в полном составе, тотчас же расстрелянный в упор. Особенно забавным смотрелось то, как чешские солдаты ругали своих собратьев, называя их предателями и изменниками, сетуя на прерванный отдых и спешное рытье окопов. И если сербы с хорватами мало что понимали в этом, лишь удивляясь тому, как русским сдался целый батальон, то дейчмейстеры откровенно потешались над ними, впрочем, роя окопы наравне со всеми, ведь прибытие в свою часть откладывалось и штаб о них мог бы попросту забыть, так и "придав" 93-му Моравскому полку. Последней каплей, сделавшей жизнь маршевого батальона окончательно невыносимой, стал проливной дождь, ударивший сразу крупными каплями, превратившими землю в сплошную грязь.
   - Твою м-м-мать! - выразился Савва, только севший на патронный ящик выкурить трубочку.
   Ему вторили унылые взгляды копавших. По негласному и рукоприкладному решению гефрайтеров, копать должны были те, у кого не было винтовок. А так как они были, собственно, только у них, у Арсеньевича и еще трех солдат, то орудовать лопатами пришлось практически всем. Те же, кто догадался, убегая от русских, прихватить свой "манлихер", были выставлены в оцепление и оказались вынуждены мокнуть под дождем без шанса согреться, пока их менее удачливые товарищи хотя бы согревались на земляных работах.
   Единственным плюсом оказалось то, что Твртко удалось сдать на руки санитарам, которые, едва увидев состояние раненого, тут же утащили того куда-то в тыл. В остальном же все оказалось не так радужно. Командир чешской роты, гауптманн25 Мюльке, очень обрадовался неожиданному пополнению, тут же принявшись им командовать в отсутствие офицеров. Это вызвало очередные языковые проблемы, так как сербы и хорваты совершенно не понимали немецкий, как, впрочем, и чешский. Непонимание гауптманн решил лечить наиболее эффективным способом - рукоприкладством, что вызвало возмущенным крикам и хватанию за винтовки. От обвинения в военном мятеже и последующего расстрела маршевиков спало только вмешательство дейчмейстеров и мадьяр, кое-как объяснивших разъяренному офицеру, что немецкий среди новоприбывших знают только они.
   Однако подлинным спасением стало появление вольноопределяющегося Церара в неизменном лейтенантском мундире во главе двух десятков вооруженных бойцов. Кое-как обнаружив своих солдат в этом бульоне с кнедликами, в который превратился фронт под Дубно, он не стал церемониться и объясняться, а просто построил остатки своего батальона и увел куда-то на север, где по слухам находился шестой пехотный полк. Гауптманн Мюльке, видя это, чуть не изошелся слюной от гнева, матерясь, угрожая карами и военно-полевым судом, однако Александр быстро заткнул крики, просто направив ствол Steyr M191226 ему в живот. Вопли стихли в одно мгновение, особенно после того, как сербы и хорваты выразили бурную поддержку своему командиру, тут же взяв винтовки на изготовку.
   - Fragen?27 - прохрипел он, злобно смотря на дейчмейстера.
   - Nein, - пробормотал гауптманн, озираясь.
   Однако чехи дисциплинированно продолжали копать окопы, послушно не обращая на происходящее вокруг никакого внимания.
   - Dann - auf Wiedersehen!28 - издевательски поклонился лейтенант и перешел на сербский. - Батальон, шагом марш!
   Послушно отшлепав несколько строевых по грязи, остатки подразделения послушно пошли вперед, быстро скрывшись из глаз чехов за пеленой дождя. Шли они четыре часа, то и дело натыкаясь на следы бурной деятельности в виде рытья окопов. Спешно переброшенные на место прорыва чехи и мадьяры окапывались, пока русские в очередной раз не перешли в наступление, а наступать сами они не пытались. И всю дорогу вольноопределяющийся матерился сквозь зубы. Впрочем, шедший рядом Савва слышал, как Церар клял того проклятого интенданта, вынудившего его прихватит те самые ящики, обернувшиеся контейнерами для баллонов с хлором. Из его сбивчивого мата серб кое-как, с поправкой на плохое понимание крайнского, понял, что тот самый ушлый помощник коменданта под согласие полностью удовлетворить продовольственные нужды батальона всучил им хлор, который, к слову, требовалось перевозить спецпоездами. Однако командование шестого полка, куда направлялось пополнение, собиралось проводить наступление на своем участке, а потому чем ждать спецпоезда ушлый тыловик решил проблему быстро и кардинально, тем самым потравив своих же солдат. Ну да кто же знал?
   На третий час ливень прекратился и тучи разошлись точно так, как появились - в одно мгновение. Проглянуло солнце, освятившее изо всех своих октябрьских силенок царившую на земле грязь. Однако шагать стало куда веселее, когда с неба не капает ледяной дождь, а согревает ласковый луч. И хотя походная колонна не располагала к созерцанию красот природы, Савва все равно крутил головой, то и дело сбивая ногу.
   Впрочем, вокруг было мало интересного. Зелень уже давно сошла, уступив место серости грязи. Стволы деревьев стояли совершенно голые, коричневые, а сквозь них светило уже готовое скрыться за горизонт солнце. Лишь на одной лиственнице сидела какая-то ошалелая ворона, недоуменно поглядывая на проходящих мимо людей. Оскобленная, униженная, израненная природа ждала зимы, чтобы снегами прикрыть свои шрамы. Сине-серо-зеленые же шинели смотрелись на фоне всей этой природной бедности и увядания какими-то причудливыми растениями, единственно способными выжить в условиях постоянных артобстрелов. На какое-то мгновение Савва представил, что это действительно так. Форма сменилась форменного цвета корой, руки - ветвями. Правда, фантазии пришлось несколько повозиться с трубкой, но затем превратилась она в причудливой формы дупло, где уютно свернувшись на подстилке спит белочка, свернувшись калачиком.
   Им навстречу то и дело попадались отдельные солдаты, команды и целые подразделения, однако никто не задавался вопросом, куда же они идут и почему, воспринимая как данность. Лишь обменивались со строем воинским приветствием, выражая тем самым свое уважение, да шли дальше по своим делам. В другое время, когда фронт цел и не представляет из себя дурацкой мешанины из тут и там надерганных рот, превратившихся в слоеный пирог с русской начинкой, ими бы давно занялась жандармерия, однако в условиях полной неразберихи и угрозы жизни подобные войска редко появляются на фронте. Их задача - тихо и мирно контролировать тыл, относительно безопасно и безусловно сытно. Жизнью же рисковать есть линейные части. Солдаты и офицеры 93-го моравского, 77-го галицийского полков задавать вопросы отказывались. Идут себе и идут. Военнослужащие же 63-го пехотного может быть бы и проявили интерес, однако их просто мало кто понимал, так как они все поголовно были трансильванскими румынами.
   Лишь на четвертый час такого удивительного похода прозвучала не привычная чешско-польская брань, а вполне понятное ворчание:
   - Пресвятая Дева Мария, принесло же... Wer da?29 - тут же сменившееся щелчком затвора наведенной на батальон винтовки.
   - Свои! - выдохнул Савва мысль, в мгновение ока охватившую всех.
   На лицах у солдат сразу же засияли улыбки. Наконец-то! Дошли! После всех этих злоключений, дождей, боев, стрельбы, природных катаклизмов. Дошли!
   - Маршевый батальон шестого пехотного полка! Идет к месту дислокации подразделения! - радостно крикнул Церар, в предвкушении проведя рукой по усам.
   - Прибыли уже, господин лейтенант! - ответил часовой и повесил "манлихер" обратно на плечо. - Проходите! - и тут же пробурчал себе под нос. - Ходят тут, блин, всякие... Поскорее бы ужин!
   И хотя это бурчание прекрасно услышали все, но вольноопределяющийся не стал одергивать его, пользуясь властью своих незаслуженных погон. Он лишь развернулся лицом к своим солдатам:
   - Батальон! Разойдись. Отдых тридцать минут! Курить разрешаю прямо на месте. Никуда не отходить! Гефрайтер Вингерц - остаетесь старшим!
   - Есть! - бодро и молодцевато пробурчал тот.
   - Солдат, где здесь штаб роты?
   - Вон там, дальше, через метров сорок блиндаж! - ткнул часовой куда-то себе за спину.
   Остальные солдаты попадали прямо там же, где и стояли, не особенно расходясь. Многие, не смущаясь, сели прямо на грязь. Тут же из ниоткуда возникли табак, трубки и улыбки. Каждый из уцелевших радовался, ведь батальон прибыл к месту назначения. Больше не придется бродить по грязи, рыскать, драться со своими и угрожать оружием. В жизни появилась одна из самых важных вещей - осмысленность. Это можно и отметить. А потому усевшийся на землю Савва радостно достал из кармана чудом не утерянную после сегодняшних приключений трубку, набил ее раскрошенной сигаретой, достал из внутреннего кармана все же не отсыревший коробок спичек и счастливо закурил, чувствуя, как куда-то уходят отупелая усталость и раздражение. Почти месячный анабазис маршевого батальона закончился.
  
  
  
      -- Лемберг, Королевство Галиции и Лодомерии, совр. Львов, Украина
      -- Горе победителям (искаж. лат.)
      -- Пиво т.н. "верхового брожения", получаемое при комнатной температуре брожения.
      -- Сержант
      -- Офицер, командующий солдатами (нем.). Иначе - строевой офицер.
      -- Один из районов Старого города в Львове.
      -- Автомобиль марки Nesselsdorfer Wagenbau-Fabriks-Gesellschaft A.G., ныне известной как Tatra.
      -- Имя "Ансельм" расшифровывается как "защищающий бога".
      -- В связи с недостатком снарядов к любым орудиям и отсутствием возможности хоть сколько-нибудь удовлетворить потребности войск в боеприпасах, в Российской императорской армии с 1915 года действовал приказ, согласно которому орудиям разрешалось делать не более выстрела в день в целях экономии. Соответственно, второй выстрел был либо прямым нарушением приказа, либо его забирали у другого орудия.
      -- Пулемет системы Максима обр. 1910 года. До сих пор применяется в боевых действиях.
      -- 7,62-мм винтовка обр. 1891 года. Она же "трехлинейка", "винтовка Мосина" или "винтовка Мосина-Нагана" по западной классификации. Простая в эксплуатации и надежная. До сих пор применяется в боевых действиях.
      -- Само собой, на патроны в РИА так же было установлено строгое нормирование.
      -- Немецкое ругательство, близкое по смыслу к русскому "бл...".
      -- Немецкое ругательство, близкое по смыслу к русскому "черт!".
      -- Хлор! (нем.)
      -- Быстро! Бежим! (нем.)
      -- Несмотря на то, что группы крови были открыты еще в 1900 году австро-венгерским ученым Карлом Ландштейнером, первые переливания крови для спасения жизни раненых солдат начали делать только в 1916 году британские врачи.
      -- "Эй, солдат! Друг! Помоги! Нам нужна помощь!" (нем.)
      -- "Стойте где стоите! Руки вверх! Чертов русский!" (чеш.)
      -- "Ты, богемская свинья! Рядовой, бегом ко мне! Я из тебя сейчас шкварки делать буду! Богемский идиот! Славянский болван!" (нем.)
      -- Маленькая звездочка в петлицах обозначала звание гефрайтера.
      -- В отличие от романа Пикуля "На задворках Великой империи", где поволжские немцы изображались совершенными немцами, ни коим образом не относившимися к населению России, немцы как остзейские (прибалтийские), так и поволжские преданно служили Империи, защищая ее на многочисленных фронтах Великой войны. Их же прекрасное владение немецким языком помогало на фронте, в том числе и в организации подобных диверсий.
      -- "Бери раненого!" (нем.)
      -- До появления авиации бомбардировкой назывался артиллерийский обстрел разрывными снарядами из тяжелых пушек, гаубиц и мортир.
      -- Капитан.
      -- Самозарядный пистолет производства Австро-Венгрии. Штатное оружие офицеров и унтер-офицеров Императорской и Королевской армии.
      -- "Вопросы?" (нем.)
      -- "Тогда - до свидания" (нем.)
      -- "Кто идет?" (нем.)
  

Глава 5

   Увы, все было совсем не так благополучно, как писал в своих письмах Савва. Скорее, все было даже совсем наоборот. Но что ни сделаешь, чтобы твои родители были спокойны? Ради такого можно не только по мелочи соврать. Арсеневич, будучи глубоко верующим, даже не чувствовал себя виноватым. Да и разве можно считать подобное грехом? С точки зрения Церкви - ложь есть грех абсолютный. Хм... А что делать, если наши родители не обладают сердцем Девы Марии? Если они не способны относиться ко всему происходящему ровно так, словно это воля Господа и это нужно принять всем сердцем? Наверное, все же лучше их не волновать, чем искренне все вываливать и потом приезжать в отпуск на могилы. Разве нет, дорогой читатель?
   Примерно так думал и сам Савва. Впрочем, он не столько обманывал родителей, сколько просто недоговаривал. Акценты всегда играли очень важную роль.
   Что же касается реальности, то она была куда менее похожа на действительность, описанную в письмах. Достаточно сказать, что зима 15/16 годов оказалась не такой уж мягкой, как можно было ожидать в столь южных широтах и солдаты довольно сильно мерзли, разгуливая по своим окопам в двух шинелях или гимнастерках. Вещи с убитых, обычно оставляемые на них даже ушлыми канцеляристами и ворами от интендантского корпуса, ценились теперь буквально на вес золота. Сапоги с военнопленных тоже изрядно поднялись в цене, благодаря чему охранявшие русских гонведы несказанно обогатились. Вообще, как на следующий же день выяснил Савва, на фронте можно было выменять что угодно, но только именно выменять - деньги практически обесценились. Ими еще расплачивались во время реквизиций у местного населения, однако среди солдат их единственными сферами применения были ставки в скат и средство для растопки костра.
   Шестой пехотный полк Императорской и Королевской армии стоял в пяти километрах к северу от Дубно, в полосе 14-й пехотной дивизии. Полк держал оборону на четырехкилометровом участке фронта, милостиво доверенном ему командованием соединения как самой надежной части в их распоряжении. Соседи - 93-й моравский и 63-й барона фон Питрайха - занимали всего по полтора километра галицийского чернозема, так как раз чехам и румынам отказывались доверять даже сербы, то чего уж говорить о высшем генералитете, как назло - дейчмейстерско-мадьярском?
   При этом в полку был хронический недокомплект личного состава. Из четырех с лишним тысяч человек в полку к началу октября было едва две с половиной, даже с учетом пекарей и писарей. В соседних полках дивизии творилось то же самое, однако только сербы и хорваты могли похвастаться тем, что их потери были боевыми, а не от постоянного дезертирства. Последнее же пополнение, с которым прибыл и Савва, казалось командиру полка, полковнику Юлиусу Фелпсу, сущим издевательством. 147 штыков и действительно выглядели несерьезно. Примерно столько же полк терял в одной атаке на наполовину безоружные русские окопы, чьи обитатели давали деру при первых же ружейных залпах. Пополнение раз в два-три месяца в размере потерь от одной еженедельной атаки выглядело настоящим гневом Господним, словно бы Он услышал хотя бы одну из бесконечных молитв о победе от одной из сторон.
   Недолго думая, полковник принял соломоново решение, не став раскидывать "маршбатяк"1 по ротам, а назначив их вместо этого четвертым батальоном полка, давным-давно расформированным и раскиданным по другим подразделениям, понесшим изрядные потери в боях с отступавшими русскими. Вкупе с этим назначением лейтенант Церар получил "на усиление" четырех унтер-офицеров, два станковых Шварцлозе, огромную кучу бумаг для заполнения и страшную организационную головную боль, так как все писаря в игре наперегонки с русскими пулеметными очередями проиграли всухую, пополнив собой ближайшее солдатское кладбище. И если проблему писарей худо-бедно можно было решить с помощью Иеронима Мюллера и других оставшихся в живых солдат, имевших несчастье окончить гимназию, то обращение с пулеметами оказалось слишком таинственной вещью и их пришлось доверить пришлым унтерам, чтобы криворукие сербы и хорваты ничего с ними не натворили. Впрочем, даже неизвестно, кому пришлось хуже - новоиспеченным пулеметчикам, пребывавшим в относительной безопасности за своими машинами смерти или же перелопачивающим горы документов недавним маршевикам, покрывшимися чернильными пятнами и кругами под глазами. Парадоксально, однако всю письменную историю человечества любые военные министерства искренне считали, что война - это не сражения, не марши и ни в коем случае не боевая подготовка. Для них, бессчетных бумагомарак и канцелярских крыс в военных мундирах, война всегда заключалась в списках личного состава, разнообразных пособиях, руководствах, отчетах, запросах, ведомостях, уведомлениях, графиках и накладных. И все это обилие бесполезно загубленных деревьев требовало каждодневного внимания не только специально назначенных для этого писарей и штабных, но и самых обычных офицеров. А потому новоиспеченный комбат рисковал просто утонуть в этом совершенно непонятном изобилии и едва сдержался от того, чтобы не застрелиться в первый же день.
   Разумеется, батальон оказался в траншеях буквально на следующий же день после своего прибытия, что привело к многочисленным курьезам и проблемам. Во-первых, требовалось чем-то обогревать блиндажи и пришлось назначить команды для сбора хвороста в тылу. Буквально на следующий же день двое из них пропали, заплутав в утренней дымке и выйдя на русские позиции. Несколько торопливых выстрелов, взрыв гранаты и бурный русский мат послужили прекрасным утренним будильником для всех, а так же показали всем тем, кто еще не сообразил это, валяясь за вагонами, что теперь они находятся на фронте. На настоящей, не придуманной войне. Однако дальше было только хуже. Буквально через четыре часа, посреди бела дня, пластуны застрелили троих солдат, неосмотрительно высунувшихся из окопа, и метко брошенной гранатой повредили пулемет.
   Досталось и Савве. Так и оставшийся поваром, он повез обед в расположение "батальона", не дотягивавшего по числу штыков даже до роты, и при подходе к траншеям был обстрелян. Две пули, просвистевшие совсем рядом, продырявили бак, отчего примерно треть супа вытекли на грязь. Таинственных стрелков так и не смогли обнаружить, хотя оставшийся целым "Шварцлозе" усердно поливал нейтральную полосу перед собой очередями по всем подозрительным бугоркам и холмикам.
   - Чертовы пластуны! - проворчал Мюллер, хмуро помешивая ложкой жиденький фасолевый суп в своей миске.
   - Простите, господин гефрайтер?
   - Пластуны! Ну что тут непонятного, тупой серб?! - рявкнул он, со злости кинув миску оземь. - Тьфу ты! А, himmelherrgott3! Ты извини, серб, но это есть невозможно!
   - Так не я и готовил, господин гефрайтер4! - пожал плечами Арсеньевич, облизывая ложку.
   - Твое счастье! - фыркнул деймчейстер, поднимая миску с земли и отряхивая ее. - А то было бы обидно, если бы ты решил отравить своего спасителя!
   - Ну это был бы не единственный случай в истории! - усмехнулся Савва.
   - Воистину!
   Еще несколько секунд прошли в молчании при звучном хоре стучащих о миски ложек.
   - Так что же это за пластуны? Расскажите, господин гефрайтер!
   - Ох, серб, ну что же ты такой неугомонный-то на мою голову? - притворно вздохнул Иероним и устроился поудобнее.
   Вокруг начали собираться слушатели, благодарно не прекращающие жевать свои порции.
   - Значит так... Как известно, у русских есть такие воины - казаки. Я уж не знаю, что там с ними, многое про них говорят, пишут еще больше, чему верить вряд ли знает даже наша разведка. Однако есть среди казаков такие ловкачи - пластуны. Они словно охотники-масаи в Африке могут лежать день и ночь, совершенно не двигаясь, или очень-очень медленно подбираться к жертве. А уж стреляют... Ну словно ирокезы или гуроны у Фенимора Купера. Вот, похоже, они и устроили сегодняшний переполох.
   Благодарностью рассказчику было всеобщее благоговейное жевание.
   - Это что же? Против нас действуют пластуны? - спросил Савва. - И что же? Тут будет наступление?
   - Вряд ли! - пожал плечами Иероним. - Может, они просто пытаются ослабить нас? Их же только недавно разгромили! Куда им атаковать!
   Батальон спокойно поужинал и даже почти неплохо переночевал. Завтрак же оказался испорчен безнадежно.
   Злой и невыспавшийся Савва на этот раз подъехал со своим баком со всеми мерами предосторожности, опасаясь вчерашних пластунов. Изрядно перемазавшись грязью, он подъехал к траншеям и только начал разливать кашу по мискам, как с противоположной стороны донесся резкий металлический свист.
   - Что это такое? - удивленно произнес Стево Милачич, получавший в это время на руки вожделенную миску каши.
   Ответом ему был громкий рев русских, в котором можно было узнать их грозное "Ура!". От подобного крика Савва почувствовал, что в животе у него все стремительно сделало сальто и сбежало куда-то в район пяток.
   - Ру-у-у-усские-е-е-е!! - прокатился над траншеей чей-то истошный вопль.
   Все тут же побросали свои миски прямо в грязь, хватаясь за винтовки.
   - Господи Иисусе, что же это такое?! - простонал сбитый с толку Арсеньевич, не знающий куда и деться со своим баком.
   - Что ты стоишь?! - рявкнул Мюллер, досылая патрон. - Чертов серб!
   Захлопали беспорядочные ружейные выстрелы.
   - Der Teufel soll das buserieren! - кто-то ударил по корпусу пулемета. - Как эта штуковина работает?!
   Запоздало ударили два "Шварцлозе" откуда-то справа, огненными бичами ударив по бегущим, но не остановив их.
   - Стреляй, идиот! - заорал Иероним, примкнув штык к "манлихеру".
   Кое-как сняв с плеча винтовку, Арсеньевич передернул затвор, направил винтовку куда-то в сторону противника и выстрелил. "Манлихер" лягнул его в плечо, чуть не опрокинув того на землю. В спешке и панике серб забыл приложить приклад поплотнее и чуть не откусил себе от удара язык.
   - М-м-м-м-м! - взвыл он, щелкнув затвором и вновь стреляя.
   Тем временем русская волна добежала до австро-венгерских окопов и с ревом рухнула вниз, заполонив их собой.
   - Урааа!!! - кричали они, этим криком подавляя в себе страх перед губительным огнем.
   Один из них, бешено выпучив глаза, спрыгнул прямо на Савву, прижал его к стенке окопа и принялся душить его стволом трехлинейки. В панике серб пытался как-то оттолкнуть русского, но только без толку размахивал руками. В конце концов он просто обмяк, потеряв сознание. Русский же отошел назад, ударил как следует прикладом по голове и набросился на другого солдата. Арсеньевич же без чувств рухнул на землю с осознанием честно исполненного долга...
   Увы, злые однополчане не дали ему умереть. В отличие от трех десятков трупов в щучьих мундирах, валявшихся в окопах и еще двадцати с лишним раненых, матерившихся на все лады.
   - Эй, серб! - раздался хриплый голос над ухом, тут же подкрепленный сильным ударом по лицу.
   - А? Что? - слабо прошептал тот, совершенно отказываясь открывать глаза.
   - Слушай, рядовой, ты совсем страх потерял?! Встать! - рявкнул Мюллер, потеряв всякое терпение.
   Верный воинскому долгу Савва кое-как открыл глаза.
   - Го-го-господин... ге-ге-гефрайтер... - пробормотал он заплетающимся языком, чувствуя, как глаза разъезжаются в разные стороны, словно у хамелеона.
   - Го-го-го! - передразнил его дейчмейстер, легким пинком по ноге проявив свое внимание начальника к проблемам подчиненных. - Вставай давай! Развалился, мать твою за ногу!
   - Е-е-е... Есть! - ответил серб, однако вместо того, чтобы попробовать подняться лишь поднял испачканную в грязи руку с явными следами на рукаве того, что по ней кто-то потоптался, и ощупал челюсть. - Шерт! Он мне жуб шломал! - прошепелявил Арсеньевич, передернувшись от вспышки боли при прикосновении.
   - Радуйся, идиот, что зуб, а не всю челюсть сразу! - расхохотался Мюллер.
   Поняв, что подчиненный хоть и пришел в себя телом, душой еще витает где-то в районе уютных райских кущ, бывший счетовод сплюнул и поднял его за воротник - самую чистую часть обмундирования, - после чего прислонил к траншее ровно в том же самом месте, где его еще недавно душили.
   - Эй, придурок, ты цел?! - настороженно осведомился гефрайтер, долго выбирая между ударом по лицу и просто подзатыльником, однако вспомнив, что у его единственного подчиненного вероятно сломана челюсть, оставил подобные попытки.
   - Т-так точно, го-го-господин гефрайтер! - как можно бодро и по уставу произнес Савва, чувствуя, что ноги предательски дрожат и грязное дно траншеи вот-вот может обратно загрести его в свои жадные объятья. Да и мочевой пузырь подозрительно пустой и расслабленный.
   - М-да... Сядь, посиди!
   Иероним как мог более осторожно посадил незадачливого вояку на землю и затем отер руку о штаны. Одного взгляда на его лицо, полное скепсиса, было достаточно, чтобы молоко безо всяких бактерий свернулось или превратилось в кефир.
   - Что, совсем плохо, боец?
   - А я... а я... не о... обгадился?
   Мюллер хмыкнул, на всякий случай осмотрел своего незадачливого подчиненного, чуть покрутил носом, но потом все же смилостивился.
   - Вряд ли. Если только грязь основательно прикрыла твой стыд.
   - Это... хорошо! - пробормотал серб, прислонившись затылком к деревянной доске, укреплявшей стенки окопа, и прикрыв глаза.
   - Так, боец, ты что, совершенно обалдел?! Рядовой, встать! - рявкнул дейчмейстер, совершенно обалдевший от подобной наглости.
   Будучи от природы достаточно мягким человеком, Иероним Мюллер, как и все немцы, прекрасно понимал всю целебную суть дисциплины и необходимость проявления человеческих чувств к подчиненным. Он искренне заботился о своем подчиненном, однако знал, что нельзя переусердствовать с этим. Слишком уж любят солдаты принимать доброту за слабость и садиться на шею.
   - Встать! - вскричал гефрайтер так, что стоявшие рядом бойцы ошалело уставились на него.
   Кое-как по стеночке Савва принял стоячее положение, то и дело переступая взад-вперед на своих дрожащих ногах.
   - Равняйсь! Смирна! Мать твою, Арсеньевич, клянусь всеми сорока мучениками Севастийскими, ты у меня сейчас попляшешь!
   - Гефрайтер Мюллер! - раздался откуда-то сзади сердитый и хриплый голос.
   - Я! - он тут же принял строевую стойку и сделал четкий поворот "кругом", преданно поедая глазами начальство.
   Это самое начальство, в лице всего три дня назад появившегося корпорала Герберта Кепеника, стремилось любыми силами самоутвердиться в нежданно-негаданно объявившемся подразделении. Гефрайтерские методы наведения порядка и их пресечение, по его мнению, были вполне оптимальным способом завоевать популярность среди солдат совершенно чужих.
   - Гефрайтер, вы чего делаете? - осведомился корпорал, покачиваясь на мысках щегольских русских офицерских сапог.
   Одно только это должно было свидетельствовать о его статусе. Однако Мюллер послушно смотрел куда-то в район неба, очевидно, пытаясь разглядеть на нем колесницу Израиля вместе со всей его кавалерией.
   - Осмелюсь доложить, господин корпорал, я помогаю своему подчиненному!
   - И как же вы ему помогаете? - иронично осведомился Герберт, скрестив руки на груди.
   - Помогаю прийти в себя после ранения, господин корпорал! - четко по уставу проорал Иероним, всячески изображая из себя образцового дурака.
   - Методом строевых издевательств? Господин гефрайтер, вы что, приняли окоп за строевой плац в Россауэр5? А ну немедленно прекратить! Если вы не заметили еще, здесь война, а не парад Радецкого! Хотя откуда это знать вам, писарю!
   Пожалуй, самым забавным в этой фразе было то, что произносил ее человек, одетый в почти новую, но чистенькую и даже где-то отглаженную форму. Предназначалась же вся эта патетическая речь человеку, которого внешне нельзя было отличить от глыбы грязи - настолько он в ней изгваздался. Хотя, вдруг это от марша "прусским шагом"? Натопал, так сказать, на себя всякой грязи, а теперь стоит, измывается над солдатом.
   Тебе смешно, дорогой читатель? Тебе кажется, что это предположение глупо и попахивает ароматом каннабиса, который принимал автор? Увы, вынужден разочаровать сразу. Во-первых, автор употребляет только слабоалкогольные спиртные напитки. Во-вторых же, подобное отнюдь не являлось глупостью. В ту далекую и, увы, бесконечно далекую от нас эпохув вооруженных силах любой из стран царило куда больше образцового порядка и дисциплины, чем может себе представить абсолютно любое военное ведомство. Такое понятие как "дедовщина" в армии отсутствовало совершенно, поскольку для этого не было предпосылок. Нравы были куда проще, а спектр применяемых наказаний куда шире, не ограниченных никакими странными милосердиями и комитетами солдатских матерей. Обширная прослойка унтер-офицеров, подчас сверхсрочников, служивших не за страх, а за совесть, отлично поддерживала дисциплину практически без участия обер-офицеров. Час "в козлах" или ночь под ружьем были способны донести практически до любого подчиненного, что пытаться апеллировать к своему более высокому сроку службы или возрасту или месту проживания так же абсолютно бесполезно, как и то, чем, по мнению унтеров, его родители занимались в день его собственного зачатия. Впрочем, у большинства и мыслей подобных не возникало, поскольку не было не только времени на их формирование, но и причин для этого. А потому корпорал Кепеник имел полное право придираться к гефрайтеру Мюллеру по поводу строевой подготовки в окопе именно потому, что гефрайтеру действительно могло прийти в голову устроить подобное.
   - Так что приказываю прекратить строевые занятия! - подвел итог Герберт.
   - Слушаюсь, господин корпорал! - выпалил Иероним, мысленно благодаря смилостивившегося над ним Господа, не ставшего продолжать эту экзекуцию.
   Впрочем, пока два командира выясняли отношения между собой, Савва совершил быстрое стратегическое отступление и отошел куда подальше, держась за стеночку. Тут его поймал Вингерц и тут же отправил в команду по уборке тел, сказав, что без еды батальон еще может пережить, а вот ходить, спотыкаясь о трупы, уже сложнее. И тыловые крысы должны работать куда больше, поскольку не рискуют жизнью за своими баками с едой. Труд оказал на серба весьма благотворное влияние. Дрожь в ногах прекратилась, руки обрели прежнюю силу, на боль в подбородке он и вовсе не обращал никакого внимания. Ну подумаешь, цвет лица из здорового стал зеленым, да и несколько раз вырвало, причем в последний раз - желчью. Кого волнуют такие мелочи? Заодно Арсеньевичу удалось от товарищей по несчастью узнать все, что происходило, пока твой герой, о читатель, валялся без сознания.
   На счастье австро-венгров, русские атаковали силами роты. Удар пришелся на стык между вторым и четвертым батальонами, из-за чего последний оказался буквально вдавлен в соседний 93-й моравский пехотный полк. Русские испортили последний целый "Шварцлозе", разнесли штабной блиндаж парой гранат и практически безнаказанно отступили, оставив после себя полный хаос и десятка полтора трупов в зеленой форме. Что характерно - без винтовок. Они знали, что тела не подвергнуться поруганию, а вот оружие потом может и по ним самим стрелять. Сербы и хорваты же потеряли в общем человек сорок убитыми и еще пятьдесят - ранеными и контужеными. Такие высокие потери объяснялись тем, что основная их часть пришлась на новобранцев. Погиб и Александр Церар, которому осколок гранаты перебил горло. После смерти командира полковник Фелпс приказал расформировать батальон и распределить его личный состав по остальным подразделениям, так как их командир погиб, да и толку от них было немного.
   Следующая неделя вплоть до конца октября прошла достаточно тихо. Русские, показав новоприбывшим свою силу, ограничивались небольшими перестрелками и поединками снайперов. Пополнение гонялось бывалыми унтер-офицерами и в хвост, и в гриву, набираясь опыта. Савва выменял несколько буханок хлеба на пехотные сапоги у кого-то из гонвед, однако на должности повара не удержался. После расформирования батальона он оказался в пехоте и мыкался в траншеях наравне со всеми под насмешливые взгляды сослуживцев, для которых еще недавно был "тыловой крысой". Однако дальше ироничных взглядов не доходило. Любая драка в окопах, замеченная унтером или офицером могла закончиться стенкой или табуреткой. Да и не было причин для подобного поведения, ведь серб в бою не прятался, еду не воровал и накладывал сколько положено. А потому все лишь откровенно, но дружелюбно забавлялись над новичком, мало что понимающим в окопной жизни.
   К началу ноября более-менее растаял снег. Грязь затвердела, превратившись буквально в камень, сбивавший ноги и заставлявший то и дело оступаться. Холод стал еще более злым, пробирающим до костей, лишающим плоти. Казалось, что на таком ветру застывает даже душа, а сердце может остановиться, не выдержав. Не спасала ни одежда в два-три слоя, ни костры. Обозленные солдаты предпочитали лишний раз не высовывать носа из блиндажей, даже по нужде закутываясь так, что французы в ноябре 12 года изошли бы слюной бы от зависти. Редкие же часовые в траншеях и у пулеметов то и дело хлопали руками, пытаясь хоть так получить слабые крохи тепла.
   Русские после своей атаки совершенно затихли. Пластуны больше не развлекались, терроризируя австро-венгров. Даже перестрелок и перебранок больше не было. Жестокие холода действовали на противников не хуже, чем ушат воды на дерущихся кошек, когда они разбегаются в разные стороны и лишь злобно смотрят друг на друга, тяжело дыша.
   Зато активизировалась в кои-то веки вставшая на позиции артиллерия. Один из дивизионов расположился как раз за третьим батальоном, в который угодил Савва с большей частью своих товарищей, и раз в два-три дня устраивал себе развлечение, обстреливая позиции русских. Солдаты неодобрительно косились на то, как артиллеристы изредка возятся у своих 8 cm FK M.56, в основном не показывая носа из своих землянок. Эти дразнящие десять залпов в неделю по мнению абсолютного большинства ветеранов явно не могли закончиться ничем хорошим. Савва, старавшийся держаться с ними поближе и старательно гревший уши на всех их обсуждениях, понял, что их подобное положение совершенно не устраивает. Одно дело, если бы пушки били постоянно, тем самым готовя переднюю полосу противника к последующему наступлению, однако нет, полагающегося к такому празднику жизни пополнения не предвиделось. Да и частота ведения огня явно выдавала отсутствие каких-либо причин для подобных мыслей. Командованием явно руководило желание по мелочи пощипать русских, однако даже самому недалекому пехотинцу было, что подобными вещами заниматься необходимо с осторожностью. Жалко только, что генералитет той эпохи отличался абсолютно противоположными мыслительными данными: чем больше звезд на петлицах, тем дремучее был их обладатель, весьма вероятно, даже помнящий штыковые атаки гренадер Виндишгреца под Швехатом7 и коронацию Франца-Иосифа8.
   В итоге, артиллеристы дочесались. Сонный и покусанный русский медведь выполз из берлоги и отвесил ленивого тумака, олицетворением которого стал десяток залпов русских трехдюймовок9, которые были выпущены рано утром четырнадцатого ноября, совершенно сорвав воскресный отдых.
   В семь утра Савва стоял на посту, вглядываясь в темноту и борясь с безумным желанием выкурить трубочку. Верный "манлихер" стоял, прислоненный к стенке окопа и совершенно безучастный к происходящему. Наверное, он даже втихую посмеивался над своим незадачливым мерзнущим хозяином, ведь винтовка-то куда более устойчива к природным капризам. И ей уж точно не нужен табак для эффективной работы. А ведь под утро холод особенно кусач, так что у творения австрийских оружейников были все поводы для насмешки над своим хозяином. Даже самому герою уже казалось, что оружие над ним смеется, и он то и дело бросал тоскливые взгляды на близкий блиндаж, где без задних ног спали его товарищи снами младенцев. Немножко голодных и сильно обовшивевших младенцев.
   Именно в этом сонливом состоянии его и застал первый взрыв артиллерийской гранаты, раздавшийся двадцатью метрами правее.
   - Твою ... !!! - издал он нецензурный крик.
   Внезапный взрыв тут же стряхнул с него все сонно-холодное оцепенение, заставив рухнуть на дно окопа и на четвереньках быстро-быстро поползти в блиндаж.
   - Ма-а-а-ам-а-а-а-а!! - завыл он на одной ноте тихонько, совершенно забыв про вверенное двуспальным отечеством оружие и прячась в таком теплом и надежном блиндаже.
   - Что за хрень тут творится?! - взвыл спросонья корпорал Кепеник, приветствуя подчиненного видом своих кальсон.
   Вместо ответа блиндаж как следует тряхнуло, затем еще и еще. Песок и земля, просочившиеся сквозь бревна накатов, сыпались на головы проснувшихся солдат. Снаряды густо ложились на окопы, перемешивая гранит мерзлой земли с деревянной щепой перекрытий и сталью осколков, которые со свистом пронзали податливую человеческую плоть тех, кто не успел спастись. После пятого залпа все прекратилось и наступила пронзительная, а оттого еще более страшная, тишина.
   - К бою! - прохрипел Герберт, накинув китель и взяв в руки винтовку.
   Через десяток секунд траншеи были битком набиты готовыми к бою солдатами, злобно смотревших в сторону нейтральной полосы дулами своих винтовок. Впрочем, Савва оставленный "манлихер" так и не нашел, обнаружив на его месте измочаленный приклад и пробитый осколками в двух местах ствол. Пришлось тишком встать к пулеметчику помощником, дабы никто его не заметил.
   Однако русские не стали атаковать, поступив куда хитрее. Через несколько секунд перед траншеей разорвался первый снаряд, окативший брустверы градом сферических пуль. Шрапнель, поставленная на удар. Когда-то это был один из самых популярных снарядов. В условиях окопов Великой Империалистической он малоэффективным, но вместе с тем продолжал собирать свою кровавую дань, подтвердив это буквально следующим же взрывом, раздавшимся в окопе и выкосившим добрую дюжину солдат.
   - В укры...! - раздалась запоздалая команда, тут же захлебнувшаяся в очередном взрыве и свисте шрапнели.
   Люди падали на дно траншей, пытались уползти в ходы сообщений или блиндажи. Они балансировали на тонкой грани между паникой и той яростью, в которую иногда склонны впадать те, кого постоянно в течение короткого времени преследуют неудачи, но не желающие смиряться с этим. Впрочем, всего через еще три десятка взрывов стрельба прекратилась, так и не донеся звуков свистков офицеров или раскатистого "Ура!". Хотя этого и не нужно было, передовые позиции и так представляли собой сущий хаос. Нельзя было сделать и шагу, чтобы не наступить на маленький стальной или свинцовый шарик, которые боги войны щедрой рукой разбросали по австро-венгерским окопам. Тут и там возникали растерянные лица солдат, с дикой смесью ужаса и надежды осматривавшиеся вокруг.
   Апофеозом всего происходящего стала фраза одного из сербов, дрожащей рукой показывавшего на бак с кашей:
   - Твою мать...
   Как ни странно, объектом его внимания был именно пробитый во многих местах бак, а не истерзанный труп человека, превратившегося в фарш именно для того, чтобы доставить эту жиденькую овсянку. Вот такое вот отсутствие гуманизма, почему-то многими презираемое. Хотя ведь с какой-то стороны тот серб был абсолютно прав. Повар уже умер (два с лишним десятка шариков редко оставляют повреждения, совместимые с жизнью), а живым надо было заботиться о дальнейшей жизни. В этом плане потеря довольно мерзкой на вкус овсянки оказывалась куда страшнее, нежели потеря одного нестроевого чина.
   Артиллерию, к вящему удовольствию пехоты, убрали на следующий же день, дабы лишний раз не провоцировать русских. Уступая противнику в количестве орудий, они превосходно овладели методами контрбатарейной борьбы. Продолжение же ленивых артобстрелов могло привести просто к массовой драке с возможным применением оружия. К тому же положение обострялось тем, что личный состав дивизиона был набран из боснийских мусульман, с которыми у христиан сербов и хорватов отношения были совершенно отвратительными. Достаточно сказать, что ради возможности набить муслиманам10 морды они были готовы объединиться даже с мадьярами. Исчезновение же причины всеобщего раздражения положительно сказалось и на дисциплине в батальоне.
   Были и другие плюсы, более приземленные и персональные. За естественной убылью корпорала Кепеника, которому шрапнель превратила грудь в дуршлаг, на его должность встал Мюллер, получив дополнительную звездочку и в кои-то веки выбравшись из опостылевшего штаба. Савва же подобрал винтовку одного из убитых, а после небольшого спора между офицерами в поисках наименее вороватого солдата оказался назначенным на место зафаршированного Славко Нарича, получив вместе с должностью необходимость срочно как-то залатать бак.
   Двадцать третьего ноября вновь выпал снег. Белое пуховое одеяло снова укрыло мир, тем самым сгладив резкий холод. А так как шел он почти каждый день, то фронт все сильнее исчезал, оказавшись погребенным под мягкой и очень пушистой заботой природы. Еще вчера протоптанные и исхоженные тропинки сегодня становились путем первопроходцев, конкистадоров Кортеса и вояжеров Канады11. И подобно тому, как первые шли через сельву, а вторые через речные пороги, Савва пробирался сквозь сугробы, упрямо таща за собой столь же упрямо брыкающуюся клячу. Если первыми двигало стремление славы и новых земель, а вторыми владела жажда приключений, то серба вперед двигало урчание десятков голодных желудков, которое пусть и не было слышно там, на далекой кухне, но все равно явственно ощущалось и давило на совесть.
   Тогда же, в конце ноября, прибыло пополнение - очередной маршевый батальон. Правда, в отличие от предыдущего, насчитывал он тысячу двести человек, имел на вооружении два русских трофейных пулемета и прибыл совершенно без приключений, за четыре дня. Слушая их россказни о "кошмарно долгой остановке в Дебрецене", уцелевшие из прошлого маршбатяка солдаты ржали до слез. Впрочем, это не мешало им испытывать некое чувство ущербности по отношению к новичкам. Глядя на их ладную форму старого образца, необмятую кожу ременно-плечевых систем12, многих одолевало противное чувство зависти. Они были не такими тощими, не такими уставшими, не такими грязными и обовшивевшими. В конце концов, они просто не были неудачниками. Это вызывало некоторое раздражение, однако дальше возмущенного удивления дело не шло. Сотне не потягаться с тысячей. К тому же уже через три дня новоприбывшие ничем не отличались от основной массы полка, став такими же чумазыми, небритыми и то и дело чесавшимися.
   Примерно тогда же Савва столкнулся с очередным парадоксом Восточного фронта. В одно донельзя промозглое утро конца ноября он кое-как дотащил упрямившегося Вятика через сугробы до окопов и во время раздачи еды с удивлением смотрел на группу из трех женщин, со спокойным и каким-то даже отрешенным выражением лиц перебиравшихся через окопы. Мало того, что им никто не мешал, но даже наоборот, несколько хорватов почтительно помогли им спуститься, а потом забраться и кое-как жестами указали проходы в занесенных снегом линиях колючей проволоки.
   - Э-э-э-э... Это что такое? - спросил серб у рядового Срджановича, одного из семи оставшихся в живых кадровых солдат батальона.
   Тот, помешав ложкой пресную гречку, ленивым взглядом окинул идущие фигуры и сказал, словно бы это само собой разумеющееся:
   - Да, селяне к родственникам пошли!
   Жующее лицо Томислава Срджановича было красноречивее любого ухищрения пропаганды. Спокойно жующий, не отвлекающийся н то, что по его мнению является пустяком. Да они и были для него пустяком, привычным явлением пейзажа.
   - Селяне?! К родственникам?! - в шоке произнес Арсеньевич, случайно добавив в миску лишний половник каши. Обрадованный этим обстоятельством солдат тут же исчез, пока не обнаружилась ошибка.
   - Это как?
   - Да... ну как ты к соседям в село ходил? На праздники у себя дома. Вот и они так же. Дай хлеба! - произнес он с полным ртом.
   Серб тут же, не раздумывая, протянул ему свою собственную восьмушку13 хлеба.
   - Тут так принято, - продолжил Томислав. - Их никто не трогает, ни русские, ни мы. Ходят и ходят, подумаешь. Иногда еду нам какую дают. А вообще говорят, что не только местные так ходят, но и шпионы всякие, но как докажешь? Они в группу войдут, денег всем заплатят или бумагу дадут, чтоб солдаты у них ничего не брали, и через линию фронта ходят. И всем нужно, всем выгодно. Местные ходят в гости невозбранно, разведка работает, а солдат на дармовщинку ест14. Слушай, дай еще хлеб! Тошич в лазарет слег. Рука у него.
   Савва послушно протянул еще восьмушку.
   Колонны гражданских подстегнули активность военной мысли и командования полка. Они получили пополнение, которое, следует сказать, мой дорогой читатель, было весьма нерегулярным. Когда система запасных батальонов только создавалась, подразумевалось, что они будут поступать в войска каждый месяц. Однако дышащий на ладан тыл уже к началу 15 года начал выдавать по одному батальону раз в два-три месяца. Некоторые соединения могли и по полгода не получать пополнение, потому что их маршевые батальоны могли быть направлены на совершенно другой фронт и там переданы другой части, а то и вовсе слиты вместе с парой тысяч других неудачников в новый полк15.
   Теперь же они обладали целым полнокровным батальоном, который не размещен на своем участке фронта, а просто сидит и трескает кашу. И пока в штабе дивизии не решили, что чехам и румынам они доверяют еще меньше, нежели на полтора километра, Фелпс решил присоединить к своим колодочкам еще одну медаль или орден. Он издал приказ, по которому все нестроевые чины вроде поваров, писарей и тому подобной шушеры, обязаны находиться на позициях к четырем утра первого декабря в полной боевой готовности. Следует ли говорить, что подобная мера ничуть не обрадовала ни традиционно отсиживавшихся в тылу тыловиков, ни солдат, которым и так было достаточно тесно в битком набитых окопах. Однако ропот был достаточно тихим, поскольку явно чувствовалось, что они в такой тесноте долго не засидятся.
   И действительно, уже через два часа в траншее показались офицеры и вахмистры, по такому случаю гладко, до синевы на щеках, выбритые и донельзя недовольные. Большая часть из них от солдат отличалась на всякий случай лишь наличием свистков и кобурами от пистолетов и револьверов всевозможных форм, от уставных до трофейных. Винтовки были для них скорее средством маскировки, нежели настоящим оружием. Хотя владеть штыком нужно уметь, однако риск получить пулю от снайпера, соблазнившегося офицером, был слишком велик.
   - Приготовиться к бою! - раздался тихий шепот, волной распространявшийся от солдата к солдату.
   В "манлихеры" спешно вставлялись патроны, разрывались бумажные обертки пачек, вставлялись штыки. Шептались молитвы, лихорадочно дописывались последние строчки писем. У кого-то в пяти метрах от Саввы зубы танцевали фламенко под звук эмалевых кастаньет. Кто-то тихо бормотал, не обращая внимания на недоуменные взгляды:
   - Не?еш се бо?ати страха но?нога, од стреле ко?а лети по дану, од ствари ко?а проходи у тами, од сусрета и демона подневнога16...
   Корпорал Мюллер, покосившись на своего охламона-подчиненного, только покачал головой. Савва же опустился рядом с ним на одно колено, перекрестился и затянул вместе с тем неизвестным сербом:
   - Паш?е поред тебе хи?ада, и десет хи?ада с десне стране теби, а тебе се не?е дота?и; ипак ?еш очима сво?им сагледати, и расплату грешника виде?еш.
   Вокруг то и дело опускались коленопреклоненно на землю другие сербы, подтягивая вслед за ними:
   - ?ер си Ти, Господе, нада?е мо?е; Виш?ега си поставио за уточиште сво?е. Не?е те зло дота?и, и ударац се не?е приближити стану твоме. ?ер ?е Ан?елима Сво?им заповедити за тебе, да те сачува?у на свим путевима тво?им. На руке ?е те узети, да се не спотакне нога тво?а о камен. На аспиду и зми?у отровну наступа?еш, и згази?еш лава и зма?а. ?ер се на Мене поуздао, и избави?у га; покри?у га, ?ер ?е познао Име Мо?е. Призва?е Ме, и услиша?у га; са ?име ?у бити у нево?и, избави?у га, и прослави?у га. Дугим данима испуни?у га, и показа?у му спасе?е Мо?е17.
   - А ну хватит тут свои моления устраивать! - злобно цыкнул гауптманн Бобетко, впрочем, позволив им завершить молитву. - Схизматики, тьфу!
   Впрочем, откуда-то слева едва слышно доносились звуки латыни:
   - Scutum et protectio veritas eius non timebis a timore nocturno a sagitta volante per diem a peste in tenebris ambulante a morsu insanientis meridie18.
   - Господи Иисусе! - ожидаемо среагировал гауптманн. - Заткнитесь вы там уже!
   Однако солдаты допели псалом, не обращая внимания на командира-атеиста. В итоге тот просто махнул рукой на некоторых своих излишне верующих подчиненных.
   Забавная эта штука - вера. В каждой из 11 воюющих стран священники буквально расшибали лбы перед алтарями, молясь о победе их оружия. В каждой из одиннадцати воюющих армий солдаты молили Господа, чтобы Он помиловал их, отвел пули, не губил в парах хлора. А каков итог? Сотни тысяч погибших, десятки тысяч раненых, миллионы пленных. Неужели глух Он к мольбам своих детей? Или играет в солдатики и судьбу их решает броском кубика, пробьет выстрел защиту или "пенетры" не хватит? Оп, а у этого бойца "ковер", его пулям трогать не моги!19 И ничего уже сделать нельзя - Господь уже за тебя решил. Бросил свой кубик. А ты, солдат, дурак стоеросовый, иди в атаку. И ведь придется...
   Через двадцать с лишним минут, как "молитвенники" закончили свои приготовления, прозвучал резкий свисток.
   - За Кайзера! - рявкнул Бобетко, достав пистолет. - Вперед!!
   Хор голосов поддержал его.
   - За Кайзера!! - рявкнули полторы тысячи глоток, единым порывом поднимаясь из окопов вверх, перебираясь через брустверы, проходы в ключей проволоке и устремляясь вперед. Словно бы они и забыли о грозных пулях и скорострельных "Максимах". Словно бы их и в самом деле защищало Небесное Воинство.
   Однако жизнь тут же внесла свои коррективы в лице не спавших, несмотря на "собачью вахту"20, часовых. В воздух тут же взлетело несколько осветительных ракет, выхвативших из темноты австро-венгерские цепи. Раздались панические крики, вспороли тьму запоздалые пулеметные очереди. Огненная плеть хлестнула по шеренге бегущих в атаку, швыряя их на землю точно изломанные куклы.
   - Вперед! За Кайзера!! - ревел корпорал Мюллер, через секунду захлебнувшийся своим криком и в шоке отпрянувший назад. Шедший прямо перед ним серб, пронзенный сразу двумя или тремя пулями, от попаданий развернулся на сто восемьдесят градусов и завалился прямо на него, заливая мундир кровью из пробитой шеи. Савва зацепился сапогом о ноги кого-то из убитых и рухнул на землю. Прямо над головой грохнул ружейный выстрел и раздался крик - шедший за ним боец рухнул на землю, зажимая рану на руке.
   Русская линия обороны оживала. К первым пулеметам присоединялись другие, из блиндажей горохом высыпали солдаты, палившие в наступавших, а в небе висели густые гроздья осветительных ракет. Но это уже не могло остановить атакующих австро-венгров, которые, нащупав проходы в их весьма немногочисленных проволочных заграждениях, устремились дальше, в траншеи. Они ворвались на позиции, словно морская волна, погребая под собой серый песок21. Савва достал из подсумка гранату, споро отвинтил крышечку, дернул за кольцо и что есть силы кинул ее в "Максим". Взрыв отшвырнул пулеметчика в противоположной стене окопа. Серб же пробежал десяток метров вперед, спрыгнул вниз и тут же получил удар прикладом по ребрам, который чуть не отправил его на землю.
   - А-а-а-а-а!! Святой Николай! - простонал он, вызвав недоумение у русского, который замер с уже было занесенным для добивающего удара штыком.
   А вот Арсеньевич не стал терять время на столь бесполезные эмоции и неловко кольнул штыком в грудь. Тот выпучил глаза, схватился за дуло винтовки и медленно опустился на колени. Савва с трудом снял тело со штыка и теперь был вынужден смотреть, как тело плавно заваливается набок и между его пальцев течет тускло-красная кровь. Он еще силился что-то сказать, но губы не слушались, выдавая лишь какие-то всхлипы.
   - Черт... - прошептал серб, с ужасом наблюдая, как умирает его первый враг.
   На него набросился другой русский, вереща, словно маленький мальчик. Да он и был молод на вид - всего лет пятнадцать, может шестнадцать. В руке его был четырехгранный штык от "трехлинейки". Самой винтовки не было.
   - А-а-а-а-а!! - кричал тот высоким голоском, словно пытаясь подбодрить себя подобным "боевым кличем".
   Совершенно на автомате, еще толком не придя в себя после совершенного, Савва, словно на учениях, сделал выпад левой ногой одновременно с ударом штыком. Лезвие с поганым хрустом вошло в живот, выйдя со спины. Мальчик в форме просто повис на винтовке, словно цыпленок на вертеле.
   - Черт! - прошептал Арсеньевич, в шоке смотря на этот получившийся натюрморт.
   Русский начал падать на землю, таща винтовку вместе с державшим ее сербом за собой. Однако тот стоял на ногах достаточно твердо, чтобы все же в итоге вытащить штык и позволить цыпленку без вертела жить дальше своей жизнью. Паренек свернулся калачиком, обхватив живот и тихонько захныкал от боли, но эти звуки казались Савве оглушительнее шума труб войска Иисуса Навина под Иерихоном. Вокруг австро-венгры добивали последних сопротивлявшихся, разворачивали пулеметы, засыпали ходы сообщений гранатами и готовились к обороне, а внутри этой бури находилось неподвижное око, зона спокойствия, где было двое человек, один из которых умирал, а другой убивал и не мог никак понять сам, что он делал. Спускать курок ведь куда проще. Да и попасть куда тяжелее.
   Око бури развеялось в одно мгновение метким выстрелом кого-то из хорватов, чья пуля разнесла голову русскому, окропив его мозгами все вокруг.
   - Что замер?! Давай, бери пулемет! - рявкнул он, брезгливо отирая свои заляпанные сапоги о форму убитого.
   - А? Чего?! - встрепенулся Савва, стряхивая наваждение.
   - Ничего! Пулемет бери! - рыкнул злобно хорват, после чего повернулся к другому солдату. - Эй, ты, помоги!
   Втроем они кое-как перетащили тяжеленный "Максим" на другую сторону траншеи. Третий боец тотчас куда-то испарился. Савва уже было хотел последовать его примеру, как рука хорвата вцепилась ему в китель.
   - Ты остаешься! Будешь помощником! Знаешь, что делать? - Йован Орешкович держал крепко.
   - Нет! - пожал плечами Арсеньевич, исподлобья смотря на него.
   - Короче, серб, на этих русских пулеметах часто перекашивает патрон. С лентой что-то не так. Ленту нужно постоянно подавать прямо. Тебе придется держать руки вот так, - показал он. - Чтобы лента шла прямо. Ты понял?
   - Да! - сухо кивнул новоиспеченный помощник пулеметчика.
   - Тогда давай!
   Тем временем бой вокруг постепенно переходил в новую фазу. Выбив русских с передовой траншеи, австро-венгры тут же начали готовиться к обороне, используя все, что только попадалось под руки. Противник, впрочем, решил не давать им возможности как следует укрепиться и атаковал уже через пять минут с трех сторон, оглушительно крича.
   По ним тут же открыли огонь. Пулеметы били вдоль окопов и ходов сообщений, стреляли по бегущим по открытой местности, однако огневой мощи катастрофически не хватало. Даже вместе с безумной стрельбой из манлихеров им было не остановить русские цепи, рвавшиеся вперед в самоубийственном стремлении достать до врага.
   Йован ревел, как бешеный бык, когда "Максим" посылал пулю за пулей в наступавших. Его буквально распирало от восторга за мощь оружия в его руках. Лента в руках серба дрожала, точно непокорная ядовитая змея, только и ждущая момента, чтобы впиться в горло. Савва едва удерживал ее от перекрутки. Однако любая мощь оружия имеет гадостное свойство кончаться. И через несколько секунд затвор щелкнул в холостую.
   - Ленту! - закричал он, пытаясь переорать шум выстрелов, взрывы гранат и стоны раненых. - Ленту давай!
   Савва послушно бросился к противоположной стене траншеи, где в специально пробитой нише располагались ящички с патронными лентами. Однако русские были уже слишком близко, чтобы их остановил пулемет, даже если бы его успели перезарядить. Первым выстрелом был убит Орешкович. Пуля оказалось достаточно милосердной, чтобы пронзить ему сердце. Второй выстрел попал в Арсеньевича и попал ему в спину, пробив бок насквозь.
   - А-а-а-а-а! - взвыл он, растянувшись на земле и держась за рану.
   Светло-серые фигуры спрыгнули в окоп и бросились в разные стороны, сцепившись со стоявшими рядом сербами и хорватами. Один из них остановился на мгновение, передернул затвор, тщательно прицелился, выдержал минуту с выражением наслаждения на лице... и рухнул на Савву, придавив своим телом и заливая кровью и без того испачканный мундир.
   - А-а-а-а-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а! Помогите! - закричал в панике серб, пытаясь выкарабкаться из-под навалившейся туши.
   Он чувствовал, как по нему течет кровь убитого, возможно даже затекая в рану и смешиваясь с его собственной кровью. Каждое действие отзывалось чудовищной болью, однако Савва все равно продолжал дергаться, точно вытащенная на воздух рыба. Рядом грохотали выстрелы, звенела сталь, трещало дерево. Бой постепенно терял всякую управляемость. Где-то австро-венгры успешно отбивались, где-то русским удавалось прорваться и они пытались вытеснить тех дальше. Здесь верным солдатам императора Франца-Иосифа еще удавалось сдерживать наседавшего противника, кое-как сдерживая их бесноватые атаки.
   - Клянусь святым Маврикием и его Фиванским легионом! - раздался над ухом у Саввы знакомый донельзя недовольный голос. - Сербчик, ты меня достал!
   Корпорал Мюллер с кряхтением скинул с Арсеньевича тело русского.
   - Ты что, все помереть пытаешься? Не надоело от фронта увиливать? - проворчал он, осматривая рану. - Черт, дело плохо. Томашевич!
   - Я! - простонал рядом достаточно молодой голос.
   Матерный ответ унтера потонул в ружейном залпе рядом.
   - ...ри его!
   - Есть!
   Томашевич осторожно положил его набок и принялся перевязывать прямо поверх одежды. Очевидно, о гангрене и сепсисе он ничего не слышал. Впрочем, при отсутствии антибиотиков это было совсем не редкостью. Главным было хоть как-то остановить кровь, а со всем остальным пусть разбирается ассистентартц22, у него погоны большие. Бумажная упаковка бинта хрустела в его руках, белоснежный перевязочный материал покрывался пятнами грязи и крови.
   - Ничего, ничего! - бормотал он, дрожащими руками перевязывая товарища. - Давай, пойдем!
   Томашевич с кряхтением поднял товарища, бормоча сквозь зубы хорватские ругательства.
   - Je**na pi?ka, pesi kurac23... - шептал он, таща довольно тяжелого Савву в тыл. - Слушай, ты не мог бы быть полегче?
   - Я старался как мо-о-у-уг! - взревел серб белугой при особо резком шаге.
   По тут и там бредшим в тыл раненым никто не стрелял - у дерущихся и без того было слишком много занятий среди куда более живых и прытких противников. А потому они почти спокойно добрались до ротного перевязочного пункта и были тут же отправлены дальше первым же быстрым взглядом санитара.
   - А ну ша отсюда! Нечего занимать место! В лазарет! В полковой!
   Вздохнув, Димитру пришлось послушаться и тащить своего незадачливого товарища по оружию дальше, куда послали. Полковой лазарет находился в еврейском местечке, из которого почти все местное население дало деру еще при отступлении русских войск. Немногие оставшиеся были выкинуты на улицу офицерами, облюбовавшими село под штаб и собственные апартаменты. Раввина, пытавшегося защитить синагогу от медицинской роты, дейчейстеры споро повесили прямо на воротах, заодно высказав этим свое отношение к купленной у него вчера корове, оказавшейся совершенно несъедобной. Так что теперь на месте жертвенника стоял котелок, где кипятились инструменты, в святилище стояли койки, а в висевший рядом со входом в ней умывальник залили денатурат, оградив тем самым целебный антисептик от распития его санитарами. Резную мехицу в нескольких местах просто проломили, облегчив проход солдатам. Из святая святых то и дело доносились крики оперируемых раненых. Арон кодеш просто заставили иконами, Святыми Дарами и молитвословами вперемешку со склянками с лекарствами24.
   - Да уж... - пролепетал белый от боли и кровопотери Савва, смотря на творившееся вокруг.
   - Что тут?! - рявкнул санитар, подойдя к ним.
   - Ранение в живот, господин врач! - ответил Томашевич, придерживая серба.
   - Дебил стоеросовый! Чурбак дубовый! Ты как его забинтовал?! У-у-у-у, идиот! - рявкнул санитар, бесхитростно ударив Димитра в живот и подхватив оседающего Арсеньевича. - Йохан! Помоги!
   Они быстро дотащили практически теряющего сознание серба до одного из столов.
   - Морфий! - раздался грозный окрик.
   - Вот, господин вахмистр25! - произнес давешний санитар.
   Почувствовав укол, серб было дернулся, но оказался намертво прижат к столу привыкшими к подобному дерганию санитарами.
   - А ну ша, лежи! А то как колотушкой приласкаю - сразу успокоишься! - произнес Йохан.
   Тем временем вахмистр начал споро срезать бинты.
   - Твою ма-а-а-ать! - ахнул он в шоке.
   - Ч-ч-ч-ч-что там? - дрожащим голосом прохрипел Савва.
   - Виктор!
   Санитар понимающе кивнул и тюкнул лежавшего на столе Арсеньевича дубинкой по голове. Свет в его глазах померк, а мир раскололся на десятки осколков.
  
  
  
  
      -- Маршевый батальон в сокращении незабвенного рядового Йозефа Швейка.
      -- Основной пулемет армии Австро-Венгрии. Вдвое более дешевый и на треть легче, нежели его основной конкурент - пулемет Максима - при большей надежности.
      -- Автор покорно просит у читателя разрешения не переводить эту фразу.
      -- Так как вся пища для полка готовилась на одной полковой кухне, а подразделение могло занимать оборону на линии фронта в 3-5 километров, то продовольствие доставлялось в окопы специальными ротными курьерами, которые хоть и не готовили сами, но назывались также поварами.
      -- Казармы эрцгерцога Рудольфа, комплекс зданий в английском позднеготическом стиле, выстроенный в самом центре Вены у набережной Дуная. Являвшиеся настоящей крепостью в центре города, до Империалистической войны здания служили казармами для кавалерийского полка. После ее начала и убытия на фронт всего личного состава, Россауэр служил этапом для интернированных граждан.
      -- 8 cm Feldkanone M 05 - 8-см полевая пушка образца 1905 года. Изготовленная по устаревшей технологии из бронзово-стального сплава, орудие отличалось повышенной прочностью, простотой и надежностью. Впрочем, все ее преимущества были нивелированы тактикой использования с открытых позиций и недостатками применяемых маломощных боеприпасов.
      -- Сражение под Швехатом произошло 30 октября 1848 года, в ходе которого Альфред Виндишгрец разгромил венгерскую армию, шедшую на помощь мятежникам в Вене, тем самым спася Австрийскую Империю.
      -- Император Франц-Иосиф вошел на престол 2 декабря 1848 года и за время его почти семидесятилетнего правления сменилось два поколения. Во многом именно его личность и являлась тем столпом, вокруг которого объединялась чертова дюжина не любящих друг друга народов Империи. Сложно не испытывать пиетет к человеку, который правил еще до рождения твоего отца.
      -- 76,2-мм полевая скорострельная пушка образца 1902 года. Отличалась простотой и надежностью. Созданные под используемые в ней снаряды дивизионные пушки обр. 36 (Ф-22) и 42 годов (ЗИС-3) активно использовались во время Великой Отечественной войне. ЗИС-3 использовалась практически во всех конфликтах эпохи Холодной войны и распада Югославии, а также до сих пор стоит на вооружении в нескольких странах мира.
      -- Этноним, обозначающий боснийских мусульман.
      -- Конкистадоры - испанские колонисты. Вояжеры - французские торговцы пушниной, передвигавшиеся по рекам на каноэ.
      -- Элемент снаряжения (экипировки) военнослужащих. Представляет собой поясной ремень с плечевыми лямками, на который крепятся элементы снаряжения. В Императорской и Королевской армии к РПС крепились (справа налево, от застежки к пряжке): патронная сумка, штык-нож, лопата малая, патронный ранец, патронная сумка.
      -- Одна восьмая фунта, примерно 50 грамм.
      -- Это является не выдумкой автора, а сугубо историческим фактом. Линия фронта между австро-венграми и русскими, казавшаяся внешне сплошной, являла собой на самом деле настоящий дуршлаг для местного населения, которые невозбранно ходили из села в село. Этим активно пользовались разведки обеих сторон, таким образом проникая в тыл противника и передавая важные сведения. Это было отображено в сериале "Гибель Империи", посвященной борьбе контрразведывательных отделений Главного Управления Генерального Штаба РИА с германской разведкой во время ПМВ (серия 5, "Прорыв").
      -- Императорская и королевская армия мирного времени насчитывала 102 полка линейной пехоты. Так как даже с учетом гонведа, ландвера и боснийских войск этого количества не хватало, то за время войны из маршевых батальонов разных полков было сформировано еще 102 полка пехоты.
      -- "Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, / от вещи во тме преходящия, от сряща и беса полуденнаго" - пятый и шестой стихи псалма 90, также известного как "Qui habitat (in adjutorio Altissimi)" или "Живый в помощи Вышняго".
      -- "Падет от страны твоея тысяща, и тьма одесную тебе, к тебе же не приближится. Обаче очима твоима смотриши, и воз­даяние грешников узриши. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему. Яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою. На аспида и ва­силиска наступиши, и попереши льва и змия. Яко на Мя упова, и избавлю и; покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его; долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое." (ср.)
      -- См 16.
      -- Автор имеет ввиду правила настольной версии сеттинга Warhammer 40000, согласно которым у каждого оружия есть навык бронебойности ("penetration", в жаргоне игроков - "пенетра"), из-за которого даже успешный выстрел будет безрезультативен, если у противника высокая броня. "Ковер" - навык уклонения бойца. Даже при успешном выстреле и пробитии брони игрок может кинуть кубик на результат уклонения и при успехе - спасти модель.
      -- Дежурство ранним утром. Название свое берет из расписания вахт Российского Императорского Флота, где так называлась вахта с 00:00 до 04:00. Называлась она так из-за того, что в предрассветные часы тяжелее всего бороться со сном. Кроме того, отбой в РИФ проводился в 23:00, а подъем личного состава - в 06:00, а следовательно все, кто стоял "собаку", оставались практически без сна. В сухопутных войсках используется в качестве жаргонного обозначения смены караула или наряда с 02:00 до 06:00. В войска этот жаргонизм вошел в употребление только после 1918 года благодаря тому, что хребтом отрядов Красной Гвардии и основной ударной силой длительное время были матросы. От них в РККА перешли некоторые традиции и названия.
      -- Цвет зимней формы одежды Русской Императорской армии - светло-серый.
      -- Лейтенант медицинской службы Императорской и Королевской армии.
      -- Сербо-хорватские ругательства. Автор решил их на всякий случай оставить без перевода.
      -- Истовые католики и изредка православные, австро-венгры совершенно не церемонились с еврейскими культовыми сооружениями. В те далекие от нас времена XX века никто и представить себе не мог, что Папа Римский будет освобождать евреев от проклятия, которое они сами на себя навлекли распятием Господа нашего. А так как ни о каком мультикультурализме и уважении прав религиозных меньшинств в те далекие времена никто не слышал, то солдаты не отличались каким-либо пиететом к людям, отвечавшим Понтию Пилату: "И, отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших." (Матф, 27:25).
      -- Так как штат военных медиков даже с учетом мобилизации не мог удовлетворить всех потребностей Императорской и Королевской армии в медицинских кадрах, то зачастую мобилизовывали даже ветеринаров, давая им унтер-офицерские звания. Впрочем, это касалось в равной степени армий всех стран-участниц.

Интерлюдия 1

   "Guten Tag, meine liebe Mutter. Er schreibt Sie Ihren Sohn Savva. Es geht mir gut."1 Здесь ровные немецкие буквы брускового шрифта, тщательно выведенные химическим карандашом на плохого качества серой бумаге, уступили место торопливой и скачущей вязи вуковицы. Она гуляет по листу, словно синусоида, причудливой змеей изгибаясь на шероховатом листе, не иначе как уворованном в канцелярии роты.
   "Здравствуй, моя любимая матушка. Пишет тебе твой сын Савва. У меня все хорошо. Ты не волнуйся за немецкие слова в начале письма - это придумал один мой товарищ. Он сказал, что даже если эти письма и читают, то смотрят хорошо если только начало. А дейчмейстеры никогда не пишут ничего плохого, потому их никто не будет проверять. А значит - можно писать что думаешь и ничего за это не будет2.
   У меня и правда все хорошо, ты не думай. У нас тут тихо, не то что на Итальянском фронте. Атаки проходят очень редко и обычно без особых потерь - наш противник не очень обеспечен оружием и боеприпасами. Так вчера нам удалось взять в плен около сорока человек, у которых не было винтовок3. Они просто вышли к нам и подняли руки, совершенно не желая воевать4. Их быстро отправили в тыл под надежной охраной, хотя это было и излишне. Они все равно не убегут.
   Как там Илия? Нам тут редко попадают газеты и только разве что из слухов и разговоров мы знаем, что итальянцы начали очередное наступление5. Я волнуюсь за него. Говорят, там не так, как здесь, а настоящая война. Если будут писать ему, то скажите, что Савва передает привет.
   Одно плохо - нет наших священников. Только католические. А ведь треть полка - сербы. Приходится идти к полковому капеллану, а тот хоть и послушно исповедует и причащает, но не упускает случая каким-нибудь образом поглумиться над нами. Хотя это хорошо, что он все же бывает в полку. В соседнем, у чехов, священника никто не видел с самого начала войны. А у нас есть и к нам часто ходят солдаты других полков. Кого тогда на их католической литургии только ни встретишь! Мадьяры, дейчмейстеры, чехи, румыны... Представители всех народностей нашей Империи собираются на небольшом поле, где идет служба. Такое вот единство. Но это только на мессе. В обычное время многие готовы друг другу в горло впиться из-за поводов столь надуманных и глупых, что даже не знаю, смеяться или плакать. Чехи враждуют с немцами, мадьяры с румынами. Только мы с хорватами еще как-то держимся, то наблюдая это со стороны. Хорошо хоть до драк не доходит, все только бранятся да грозятся.
   В остальном же все хорошо. Командир моего отделения - гефрайтер Мюллер. Он хороший человек, до войны был счетоводом в Уйвидеке, а теперь вот командует нами. Он много знает и постоянно учит, как что нужно делать, а брат у него вообще химик и работает на каком-то важном заводе. Главное же, господин гефрайтер всегда помогает своим солдатам, почти не бьет их и вот, даже мне помог в начале написать по-немецки. Красиво у него вышло, не то, что..."
   Здесь мысль оборвалась несколькими каплями грязи и следами влаги на бумаге, чтобы продолжиться еще более неровной волной парой сантиметров ниже.
   "Погода у нас, правда, совершенно испортилась. Россия - это настоящая родина снега. Снега и грязи. Снег выпал две недели назад и продержался всего сутки. Это был настоящий белый ковер, пушистый и мягкий. Мы утопали в нем по колено. Один из хорватов выбрался из окопа и со счастливым смехом нырнул в сугроб и купался в нем, словно в реке или пруду. Как там пруд старого Лазаря? Ох он и ругался, когда мы в детстве случайно там утопили тачку навоза!
   А на следующий день вся эта белоснежная красота благодаря неустанному труду солдатских сапог превратилась в ужасающего оттенка черную грязь. Она тут тоже совершенно неповторимая. Ни одно мокрое кукурузное поле, любимая забава обер-лейтенанта Миклоша, не может сравниться с тем, во что превратились траншеи после того, как над ними поработала пехота.
   Но ты не волнуйся на счет погоды, мама. Хоть природа и старается вовсю, но мы совершенно не мерзнем. Если не верите, спросите у Илии, а он в горах, ему куда тяжелее. А у нас - достаточно теплая степь. А потому шинели, теплые шапки и теплые обмотки отлично спасают от холода. Так что не волнуйся. Вот с едой да, бывают сложности. Не всегда дают сыр или соль с перцем. А вот с теплой одеждой..."
   Второй лист обрывался очередным пятном грязи и обгоревшим от пороха уголком. Серая бумага вообще прекрасно горела от даже самого крошечного уголька. Карандаш же, пусть и химический, наоборот, был плохо виден и часто едва отличался по цвету от бумаги.
   "...все хорошо".
   Третий лист был, пожалуй, самым красноречивым, потому что ровно посередине его разорвал русский четырехгранный штык. Из-за этого больше слов на нем не было и автору пришлось найти мужество украсть и четвертый листок. Хотя, пожалуй, третий можно было матери и не посылать, чтобы не беспокоить ее. Но либо наш герой просто не подумал, либо был излишне честен, так что пробитый штыком листок все же занял место в письме.
   "Не волнуйся, мама, это мы всего лишь на спор играли, пробьет ли штык от русской винтовки патронный ящик. У Твртко это все же получилось. Он вообще молодец. Он повар, много знает, много читает, мой хороший друг и все объясняет. После нашей победы он приглашал меня в свой ресторан. Обещал хороший столик и вкусную еду.
   Ладно, мама, пожалуй, мне пора заканчивать. А то карандаш уже в огрызок сточился, а он не мой - взаймы дали письмо написать. Не волнуйтесь с отцом, у меня все хорошо.
   С любовью, ваш сын
   Савва
   28 ноября 1915 года"
   Следующее письмо было куда более аккуратным. Написанное таким же дешевым химическим карандашом, как и предыдущее, оно очень отличалось бумагой - куда более белой и качественной. Строчки оказались куда более ровными, занимали меньше места и не скакали из угла в угол. Однако при этом на листах бумаги оказались повсюду разбросаны пятна желто-серого цвета. Прямо как флаг Австро-Венгрии.
   "Servus6. Адрес пишу, просто предполагая, что тебя забрали в шестой пехотный полк, куда и набирают из нашего села. Если вы читаете это письмо, но в вашем полку Саввы Арсеньевича нет, то, прошу, перешлите в село Степановичево, комитат Уйвидек, Королевство Венгрия, Милице Арсеньевич.
   Привет, Савва! Как твои дела? Мне тут написали, что тебя загребли в армию, в шестой пехотный. Это так? Ну и как, вкусный наш солдатский хлеб? Я тоже вот думаю, что опилок можно и поменьше подмешивать. Или хотя бы чуть побольше жмыха. Оливковый - особенно вкусный.
   Передаю тебе привет от Милана Корашича. Помнишь паренька, который тебя в школе поколачивал? Он тут, 53-м пехотном. Передает тебе привет и извиняется за свои действия.
   Как твои дела? У нас тут один парень, недавно из госпиталя выписался, был ранен где-то на русском фронте, так рассказывает такие небылицы, что и сложно поверить! Правда, что у вас не стреляют неделями? Слушай, а правда, что русские не используют газы?7 И что у них у многих солдат нет винтовок? Вы прямо в сказку попали, клянусь святым Лазарем!
   У нас тут, я тебе скажу, жизнь совсем не сахар. Итальянцы, проклятые предатели8, развлекаются как могут - артналет утром, два на обед, один на ужин, еще три ночью и два в течение дня, чтобы не расслаблялись и не теряли хватку. Шрапнель сменяется газами, а на закуску подаются авиабомбы. Мы деремся за речку, с одного берега которой можно плюнуть и попасть в другой, однако она стала настоящей преградой, разделяющей две наши армии. В начале июня им удалось завладеть несколькими небольшими плацдармами на нашем берегу реки и с тех самых пор они пытаются продвинуться хотя бы на метр вперед. Получается плохо. Как только заканчивается артподготовка, они вновь атакуют своими широкими цепями и вновь отшатываются назад, завалив оба берега реки десятками трупов. Самое смешное, что это продолжается уже не первый раз. С периодичностью раз в два месяца макаронники делают одно и то же - кладут свои головы тысячами. Интересно, им так нравится? Воистину, пулемет - орудие прогресса. У нас тут есть один историк, он закончил Венский университет, получил диплом и еще пьяным после его обмывания попал в окопы. Так вот он рассказывал, что существовала непобедимая гвардия Наполеона, которую никто не мог остановить. Лишь русские морозы. Но, кажется, пулеметы бы уничтожили и их."
   Очевидно, ему удалось украсть лишь один хороший листок, потому что дальше письмо продолжалось на пронумерованных обрезках серой бумаги. Наверное, Илия договорился с писарем и тот давал ему обрезки бумаги, остающиеся от приказов и прочей макулатуры, которую так обожает разводить военное министерство, как будто у офицеров больше нет на фронте никакого занятия, как заполнять докладные, расходные и ведомости.
   "И еще газы. У них же не было противогазов".
   "А еще у нас тут перебои с едой. Нормальным считается, если выдают банку консервов на два или три дня. Повар, сволочь такая, чтоб ему апостол Петр самолично пинка отвесил от врат Царствия Небесного, при начале артобстрела куда-то прячется и еда к нам может попасть только на следующий день. Уменьшившись"
   ".в размере раза в два и абсолютно холодная."
   "В остальном же все хорошо. Как твои дела? Пиши! Не забывай - мы теперь товарищи по оружию! И главное - обеими руками держись за свой райский сад. Поверь, на Итальянском фронте куда хуже!"
   "Ничего, победа будет за нами! Раз уж русских смогли разгромить, то этих макаронников и подавно разобьем. Лишь бы поесть побольше давали! Удачи тебе! Держись там! И матушке своей привет передавай!
   4 декабря 1915 года
   53-й пехотный полк, р. Изонцо."
  
  
  
      -- "Здравствуй, моя любимая матушка. Пишет тебе твой сын Савва. У меня все хорошо." (нем.)
      -- На момент начала Первой мировой войны готовым штатом цензоров располагали только Россия и Германия. Однако эффективность военной цензуры даже в этих странах была невысока. Эффективность же перлюстрации в Австро-Венгрии стремилась к нулю по шкале Кельвина.
      -- Мощностей оружейных заводов России едва хватало, чтобы покрыть 30% потребностей Действующей Армии в винтовках и боеприпасах. Проблема возникла, как и во многих воюющих армиях, в ноябре 1914 года, когда все цейхгаузы были опустошены мобилизацией, а мобилизационные запасы - расстреляны. Если до лета проблема была не так остра благодаря запасу старых винтовок Бердана и постепенному увеличению производства, то после Великого Отступления, когда большая часть кадровой армии погибла и сдалась в плен, а новобранцев понадобилось чем-то вооружать, возник острейший оружейный голод. К октябрю 1915 года в полках часто имелась одна винтовка на двоих-троих солдат. Пополнение зачастую и вовсе прибывало безоружным. Настоящим спасением стали вечно сдающиеся чехословаки, дезертировавшие целыми полками и целыми полками же обеспечивающие Русскую Императорскую армию оружием. Несмотря на массовые (более 600 тыс. шт. винтовок и 20 тыс. пулеметов) закупки в Японии и США, оружейный голод был утолен только к началу 1917 года и только на 65%, оставив безоружными тыловые части. К слову, советская военная промышленность смогла справиться с этой проблемой за два месяца исключительно своими силами.
      -- Из-за Великого Отступления мобилизация в 1915 году проводилась несколько раз и часто - насильственно. Так как пропаганда Российской Империи не смогла внятно объяснить солдатам своей Императорской армии, почему они, собственно, должны сражаться (идея присоединения проливов, как и защиты братьев-славян были бесконечно далеки для основной массы населения), солдаты не особо желали сражаться. Насильственно призванные ополченцы, плохообученные и часто посылаемые в бой с одной винтовкой на двоих-троих, совершенно не хотели умирать за своего императора и искали любую возможность сдаться в плен. Достаточно сказать, что Ярослав Гашек, сам сдавшийся в плен русским вместе со своим отделением, в июле 1915 года, будучи связным взвода, взял в плен 10 русских солдат, которые сами вышли к нему и подняли руки. И даже был награжден за этот "подвиг" званием гефрайтера и серебряной медалью за отвагу. В благодарность через два месяца он дезертировал, стоило лишь фронту стабилизироваться.
      -- В это время на Итальянском фронте проходила Четвертая битва на реке Изонцо. Всего за три года их будет 12. Двенадцать. Именно дюжина, дорогой читатель, ты не ошибся. Двенадцать сражений на одной-единственной речке с одинаково кровавым результатом.
      -- Вежливое приветствие, принятое в Австро-Венгрии. В переводе с латыни означает "раб".
      -- Производство боевых отравляющих веществ началось в России в августе 1915 года, однако применяться он должен был преимущественно не в баллонах, а в снарядах. В силу же снарядного голода, производство химических снарядов было налажено в массовом порядке только к январю 1916 года.
      -- Италия входила в Тройственный союз, однако с началом Первой Мировой осталась нейтральной, а 23 мая 1915 года объявила войну бывшим союзникам. Боевые действия против Италии, предавшей союз и напавшей на Австро-Венгрию, были куда более осмысленными и нашли куда больший отклик в обществе Империи. Достаточно сказать, что даже чешские полки, стянутые на Итальянский фронт, отличались большой устойчивостью и боеспособностью.

Глава 6

   Хруст стекла оказался недолгим. Казалось бы, всего несколько мгновений назад Виктор привычно тюкнул его дубинкой по голове, а теперь он уже приходит в себя от настойчивых потряхиваний за плечо.
   - Эй, серб! Очнись! Обед пришел!
   - М-м-м-м-м! - простонал Савва, кое-как разлепив настолько тяжелые веки, словно Оле-Лукойе брызнул на них своим волшебным молоком. Да и боль в боку никуда так и не делась, отзываясь хоть и приглушенной, но все же ноющей болью.
   - Где я? - едва слышно произнес он.
   - Где-где... У врат Царствия Небесного! - заворчал одноглазый парень, сидевший на кровати напротив твоего, дорогой читатель, героя. Второй глаз ему успешно заменял белоснежный бинт.
   - Я вот Петр-ключник, а он, - Димитр ткнул большим пальцем в сторону санитара с миской какой-то бурды. - Пророк Моисей, кормящий свой народ перепелами и манной небесной. Наверное, даже неотравленными. Мэвин?1
   - Что? - не понял серб. - Слушай, а что с твоим... Ой, это ты что, с глазом меня тащил сюда?
   - Слишком много слов! - ответил хорват, морщась от боли. - Да, тащил. Все, успокойся. Молчи. Ешь.
   - А как?!
   Как Савва ни напрягал свои ушибленные мозги с подозрением на сотрясение мозга (по крайней мере, от одного запаха легкоусваиваемой "манны" его тошнило и чуть ли не выворачивало наизнанку), он никак не мог вспомнить у Томашевича повязки на голове или чего-то еще, связанное с глазом. Вот не мог - и все тут! Тогда казалось, что хорват был вполне целым и здоровым. А теперь оказывается, что тот тащил товарища через снег в тыл, преодолевая просто адскую боль в голове! А сам Арсеньевич только ныл и хныкал, жалуясь на боль! И теперь серба начинала грызть совесть, причем куда сильнее, нежели рана в боку.
   - Спасибо. И прости меня... - попробовал было уважительно поклониться Савва, но лежа это мало кому удается. Особенно, когда даже мысль о том, чтобы напрячь мышцы живота, отзывается адской болью.
   - Заткнись. Нормально все, - махнул рукой Димитр.
   Томашевич старался говорить коротко и одному Господу известно, чего же ему стоила язвительная фраза про Царствие Небесное, явно удлиненная для пущего эффекта. Серб почувствовал себя законченной сволочью и чтобы как-то убрать воцарившуюся неловкость, взял миску и начал с огромной скоростью глотать бурду, практически не жуя. Опорожнив посудину, он сдал ее санитару и все же попробовал удовлетворить свое любопытство:
   - А что там с атакой?
   Тот лишь махнул рукой, нецензурно выразившись на смеси сербского и немецкого, забрал миску и пошел дальше, вынудив нашего героя удовлетворять свое любопытство самостоятельно. И Арсеньевич активно завращал головой, пытаясь его хоть как-то утолить. Впрочем, утолять особо было нечего. Все святилище было густо заставлено кроватями, от которых в воздух поднимался такой гул голосов и стонов. Кто-то кричал, кто-то с довольным видом шлепал картами, а кто-то вообще спал. Несмотря на это, народу было относительно мало - всего человек сорок-пятьдесят. Это было слишком мало для тысячи восьмисот человек. Только на глазах у Саввы было убито столько же. Да и должен же был бой как-то окончен, не пропали же они просто так, в никуда.
   Однако ответы на вопросы было взять просто неоткуда. Единственный говорливый сосед, который к тому же был в состоянии не только скрипеть зубами, ежесекундно поминать Деву Марию и десятки бесов, но еще и осмысленно говорить, оказался в лазарете вместе с ним. Санитары же общительностью не отличались. Очевидно, все ушло в вороватость.
   Кстати, о вороватости. Качества хомяка и добытчика издавна в армии ценились куда выше, нежели меткость и боевые навыки. Первая Мировая в этом ничем не отличалась от остальных войн. Впрочем, их редко кому и удавалось проявить, так как один пулемет на десять-двадцать метров фронта и не оставляли никому таких шансов. Каждый из семи ветеранов батальона был не более, чем простой статистической ошибкой, кубиком, который встал на грань и который пришлось перекидывать. Зато воровалось, уносилось и "находилось" абсолютно все, что было не приколочено, не вкопано в землю, не вмуровано в бетон и не находилось под "надежной" охраной трех-четырех часовых с приказом стрелять на любой подозрительный чих. Практически в любой роте имелся умелец, способный найти что угодно даже посреди пустыни, по которой только-только прошел Моисей со своей полуголодной ордой беглых рабов, бредущей уже лет тридцать.
   Санитары в этом плане ничем не отличались от обычных солдат, только сфера их добычи была куда более специфической - вещи с раненых и убитых. Раньше, до холодов, в основном в цене были сапоги, различные полезные безделушки, табак, домашние вещи, часы. Теперь ценилось все, включая даже ношеные портянки. Очередной ранбольной, не выдержавший издевательств современной медицины2, ложился в могилу зачастую в одном исподнем, которое никто не тронет из простой брезгливости. Все остальное тут же становилось "терялось" и перекочевывало на внутриполковой черный рынок или служило товаром в бартере с местным населением. Так как Савва еще не умер, то его вещи еще были на месте, а вот содержимое карманов уже потихоньку "куда-то" испарилось. Курить было нечего. Хотя серба радовало уже одно то, что трубку не тронули. Все же подарок Твртко, который валяется себе неизвестно где...
   Большинство раненых были лежачими и не двигались, а потому Савва на их фоне выгодно выделялся своей возможностью передвижения. Встать ему разрешили уже на третий день. Это оказалось весьма кстати, особенно когда он отравился фасолевым супом и то и дело бегал до ветру. Однако так как такие проблемы оказались не только у одного нашего героя, а число кабинок было довольно ограничено, то все это тут же приобрело форму нестройной приплясывающей очереди с землистого цвета лицами, мужественно ожидавшими, когда счастливчики, успевшие раньше них, опорожнят свои потроха. Это привело к эпидемии простуд, быстро превращавшихся в воспаления легких. Однако эта вспышка диареи приводила и к разнообразным курьезам.
   Как известно, львиная часть человечества, сделав свое твердое (или жидкое, как в случае твоего героя, дорогой читатель) дело, предпочитает использовать нечто твердое для совершения процедур интимной гигиены. Мусульмане, впрочем, сумели выделиться - у них в пустыне для таких дел находилось огромное количество воды. Ну а сербо-хорваты, будучи все же христианами, были вынуждены идти на самые различные ухищрения, разыскивая замену лопушкам и газетам. Положение спас арон кодеш3, а точнее - его содержимое, которое просто скинули в один из углов синагоги. В итоге, толстые книги заняли свое положение в соответствующих деревянных кабинках. Правда, традиционный мужской отдых оказался омрачен совершенно непонятными буквами на страницах. Увы, крестьяне редко когда интересовались языками, особенно мертвыми, а потому вся мудрость еврейского народа спускалась в кучу самых органических удобрений на свете без соответствующего обряда прочтения.
   Дело было тринадцатого декабря в послеобеденное время. Большая часть ранбольных уже заняла свои койки, а потому можно было посидеть в кабинке, совершенно не торопясь и не чувствуя угрызений совести за мучающихся в очереди товарищей. А потому, посидев минут пять и перечитав письмо Илии, доставленное вчера батальонным ординарцем, он вышел, на ходу застегивая штаны и тут же вытянулся во фрунт, едва заметив большезвездные петлицы.
   - Господин капитан?! - просипел Арсеньевич на сербском, приложив руку к виску и чувствуя, как штаны тут же рухнули вниз.
   - Вольно, рядовой, вольно! - фыркнул гауптманн Кошулевич. - Лучше штаны застегни.
   - Есть! - хриплым голосом произнес серб, краснея как рак и застегивая штаны, пытаясь одновременно еще и откашляться. - Виноват, господин гауптманн!
   - Господи Иисусе, иди уже! - засмеялся Кошулевич и уже было зашел в кабинку, как вдруг остановился. - Стоять, рядовой!
   Савва послушно остановился, приняв как мог строевую стойку.
   - Как там тебя?
   - Рядовой Арсеньевич! - четко и молодцевато отрапортовал наш герой, стоя к офицеру спиной.
   Ну а что? Команды "кругом!" ведь не было.
   - А по имени? - иронично хмыкнул гауптманн, изогнув бровь.
   - Савва, господин гауптманн, - ответил тот уже нормально и даже развернувшись.
   - А ты знаешь, Савва Арсеньевич, чем ты свою задницу вытираешь? Ты же христианин?
   - Так точно, господин гауптманн! Православный! - кивнул Савва. - А что там написано... а вот пусть он разбирается! - он ткнул рукой в сторону все еще висящего раввина, ставшего еще одним элементом пейзажа и декора присадовых участков. - Я по ихнему ни слова ни бум-бум!
   - А-а-а-а, ну молодец. А ведь это какая-нибудь Тора. Ну, Ветхий Завет по-нашему. Библия.
   - Кхм!
   От осознания собственного святотатства глаза у серба медленно уползали в сторону лба, а вот душа, наоборот, стремительно дезертировала в пятки. Господь - не корпорал. От последнего можно спрятаться или творить гадости за его спиной. Бог же видит все
   Завидев такие радикальные перемены с солдатом, офицер лишь хмыкнул и махнул рукой.
   - Впрочем, евреи свою Тору по триста раз переписывали, лишь бы Иисус Христос для них Мессией не оказался4. А потому ничего такого в этом нету. Это же не Евангелие!
   Внезапно Савва почувствовал, как у него вырастают крылья. Еще несколько секунд назад он готовился к самым страшным адским мукам, а теперь выяснилось, что это самая обычная книжка и за нее, в общем-то, ничего не грозит. Наверное, даже внезапно помилованный висельник не способен испытать все те чувства, которые пришлись на долю серба.
   - Разрешите идти? - спросил Арсеньевич, не веря своему счастью.
   - Давай, вали! - милостиво разрешил гауптманн, закрывая за собой дверь.
   Однако Савва выводы сделал. Через пятьдесят лет проводимые на месте еврейской деревеньки археологические раскопки нашли в подвале одного из разрушенных временем и двумя войнами домов старый, несколько прогнивший снарядный ящик, битком набитый книгами на иврите. Один из лаборантов выдвинул очень красивую теорию о том, что евреи перед своей гибелью от рук австро-венгерских карателей (несколько трупов на кладбище как раз соответствовали предполагаемому времени расстрела и имели характерные огнестрельные раны) спрятали свои священные тексты так, чтобы до них не добрались мучители. Однако одна из находок резко диссонировала с этой стройной теорией. Серый полуистлевший листочек с едва видными словами, написанными по-сербски химическим карандашом, в итоге просто "не нашли". Начальнику же экспедиции листочек даже не показали, закопав его в землю. Зато у червей появилось весьма душеспасительное и умостимулирующее занятие - изучать сербский. Впрочем, вряд ли их интересовали слова извинений и написанный по памяти текст пятидесятого псалма5, как не интересовали солдат похоронной команды причины, по которым они бы не могли зарыть умерших ранбольных на еврейской гробле6. И тем, и другим все равно, зато копается легко. А это, пожалуй, самый главный фактор, когда ты пытаешься продолбить ледяную землю.
   А пятнадцатого декабря Савву санитарным поездом отправили в Лемберг вместе с полутора сотнями таких же тяжелораненых, выздоровление которых в полковом лазарете было спорным вопросом. В их число вошел и Томашевич с десятком новоиспеченных инвалидов. С другой стороны, их выздоровление уж точно было вопросом неразрешимым в любом из медицинских учреждений.
   До станции ранбольных доставили на подводах и санях. Жизнерадостный возница всю дорогу рассказывал Савве о своем саде, детишках и красавице жене, отчего у нашего героя зверски заболела голова. Однако выслушивать это все приходилось, поскольку тот узнал в нашем герое помощника аптекаря, который вылечил его от поноса. А потому Арсеньевичу оставалось лишь терпеть, сжав зубы и интересоваться у Господа, за что тот наказывает своего раба такими земляками. Через полчаса ему пришлось забрать свои мысли назад, после того как благодарный пациент поделился с ним хорошим шматом хлеба и куском сала. Такое вот бывает чувство юмора у высших сил.
   На станции, лишь недавно вновь отбитой у русских, а потому носившей на себе следы редкого, но постоянного обстрела из русских скорострелок, их всех дружно погрузили в достаточно удобные плацкартные вагоны, спешно переоборудованные в санитарные, и отправили в Лемберг, в армейский тыловой госпиталь. На этот раз поездка радикально отличалась от того, что пережил Савва на пути на фронт. Поезд ехал мягко и быстро, даже учитывая одноколейность русских дорог. Абсолютно все составы пропускали их и на какой-то момент времени серб почувствовал себя кем-то вроде коронованной персоны. Персонал состава был практически целиком женский, солдаты лишь занимались переноской лежачих больных. Вкусная и заботливо приготовленная еда, пусть и в небольших количествах, уход, тепло и ласка. Да еще и все встречные поезда пропускают их. Что еще нужно для счастья? Разве что только чтобы домой отправили.
   Однако не все было так хорошо, дорогой читатель, как казалось твоему герою. Рана была достаточно несерьезной и в нормальных условиях он бы остался долечиваться в лазарете, однако вместо того, чтобы зарасти, она воспалилась. Грозила начаться гангрена. А потому полковые врачи решили переложить с больной фронтовой головы на здоровую тыловую. К тому же при достаточно хорошем уходе и необходимом количестве лекарств у него были все шансы вновь встать на ноги и взять в руки "манлихер".
   Сам же Савва относился к своему состоянию достаточно беззаботно. Легкий жар он счел признаком скорее не воспалительных процессов, а обычной простуды, которую, как он думал, подхватил вместе со всеми, стоя в очереди в вожделенные кабинки. Достаточное количество аспирина, как ему казалось, вполне могло бы сбить жар и поставить на ноги. Все полутора суток до Лемберга Арсеньевич источал полное довольство жизнью. Она же, ухмыляясь и гаденько потирая свои ладошки, с чистой совестью передала его в светлые руки оберартца7 Левандовского. Отдаленно похожий на Чехова врач, с аккуратной бородкой клинышком, трубкой, чубук в которой был сделан под янтарь, и аккуратным пенсне, сразу же взял того в оборот, стоило сербу лишь подойти к нему на осмотре. Сразу размотав бинт, поляк тут же принялся откровенно в голос материться на своем странном шипящем языке, воздевать руки к небу и, судя по всему, посылать проклятия в адрес полевых медиков, так как единственными понятными словами во всем этом речитативе оказались только "Есус-Мария!".
   - Э-э-э-э... Господин оберартц? - спросил удивленный Савва на ломаном немецком, который он начал учить под "чутким" руководством корпорала Мюллера.
   Однако врач совершенно его не слушал, махнув рукой санитару. Тот послушно взял его за воротник мундира, чтобы не сбежал, и потащил в расположенную рядом операционную, источавшую густой букет запахов спирта, формалина, йода и совсем тонкий аромат пероксида водорода. Разом навалившись на героя, они вызвали состояние, близкое к панике. Он резко развернулся, попробовав дать деру, но санитар держал воротник очень крепко.
   - Ни над! - твердо произнес поляк, изо всех сил стараясь, чтобы эта исковерканная фраза звучала как можно более убедительно.
   Тут спустился и сам врач, произнеся на отвратительном сербском:
   - Лош-шитешь!
   - Господин оберартц...
   Договорить Савве не дали. Два санитара споро уложили сопротивляющегося пациента на стол и привязали по рукам и ногам. Болезненный укол в живот заставил его дернуться и игла соскочила. Врач выругался и прикрикнул на своих подчиненных. Те послушно навалились на серба и дали возможность Левандовскому все же ввести морфий, пока тот орал благим матом и старательно употреблял слова, которые не подобает произносить в приличном обществе.
   Врач не стал его затыкать, позволяя накричаться, а препарату - подействовать. Затем он вооружился скальпелем и принялся орудовать в ране, отчего Савва окончательно обалдел и выпучил глаза. Санитары продолжали вдавливать его в операционный стол своим весом, не давая двигаться, а оберартц то и дело бормотал себе что-то под нос. Недовольный шипящий бубнеж пугал еще сильнее и двум огромным полякам стоило огромных усилий держать дергающегося серба. В итоге, офицер не выдержал и отрывисто скомандовал. Удар колотушки оказался донельзя милосердным, прекратив мучения всех четверых.
   В себя серб пришел уже в палате, с гудящей головой, поганым привкусом во рту и ощущением, словно бы его тело набили ватой. Оно совершенно не ощущалось от кадыка до кончиков пальцев на ногах, но зато выше... О-о-о-о, там она, право, больше напоминала шрапнельный снаряд, у которого после выстрела взрыватель пришел в негодность и готовый в любой момент взорваться, расплескав свои ошметки-шарики по всему помещению. Придумав эту модель своей головы и как следует ее посмаковав, Савва получил какое-то извращенное удовольствие, даже задумавшись над тем, что же инициирует взрыв?
   И он действительно произошел, причем практически сразу же, стоило этой мысли мелькнуть. Наверное, сама мысль же его и спровоцировала, ибо не стоит дразнить Господа и интересоваться Его долготерпением. В конце концов, каждый получает то, что просит, хоть зачастую не так, как хотелось бы "заказчику".
   Вот и сейчас неизвестный еще в широких научных кругах акустический детонатор взорвался за долю секунды, стоило только в воздухе прозвучать первым словам "Принца Евгения". Два дейчмейстера с ярко выраженным тирольским акцентом старательно и гнусаво отчаянно фальшивили, не чувствуя разлетающихся вокруг эфемерных ошметков несчастного сербского мозжечка. Мозг, увы, врачи так и не обнаружили, ибо редко какая черепушка без последствий может выдержать два сотрясения подряд.
   "Am einundzwanzigsten August soeben
   Kam ein Spion bei Sturm und Regen,
   Schwur's dem Prinzen und zeigt's ihm an
   Daß die TЭrken futragieren,
   So viel, als man kunnt' verspЭren,
   An die dreimalhunderttausend Mann."8
   Недостаток музыкальности тирольские стрелки азартно компенсировали громкостью исполнения и страстью вложенных в каждое слово своих юных душ. Им казалось, что они и сами теперь стоят в рядах австро-граничарского войска Евгения Савойского, отражают бесноватые атаки турецких янычар и башибузуков9 и только их храбрость, мужество, верность Империи спасли тогда войско Принца от поражения.
   "Als Prinz Eugenius dies vernommen,
   Ließ er gleich zusammenkommen
   Sein' Gen'ral und Feldmarschall.
   Er tДt sie recht instruieren,
   Wie man sollt' die Truppen fЭhren
   Und den Feind recht greifen an."
   - Святой Савва! - взмолился серб своему тезке, пытаясь выпросить у него совочек для своей разлетевшейся по всей комнатушке головы.
   Дейчмейстеры, услышав тихий сербский голос, тут же прекратили свои завывания, с интересом глядя на очнувшегося.
   - Danke10... - прохрипел Арсеньевич благодарно.
   Тирольцы хмыкнули и принялись шептаться, о чем-то своем, оставив почти безголового от боли серба ворочаться на кровати. Тот же пытался устроить гудящую черепушку поудобнее на жесткой подушке. Набитая уже давным-давно свалявшимся пером, по жесткости не уступавшим деревянным поленьям, для шрапнельного заряда головного мозга она стала гранитной плитой, причинявшей сильные муки. Овладевшая же телом слабость не позволяла даже чуть подвинуть ее и облегчить страдания.
   Савва впал в черное, липкое забытье, столько же беспросветно черное, как и потеря сознания от удара колотушкой. Только если тогда чернота была спасительной и приносила облегчение, теперь она несла с собой муки жара и боли. Тупая боль в боку не давала пошевелиться, а высокая температура буквально пожирала изнутри. Сквозь мутную пелену перед глазами серб видел, как его пичкают какими-то лекарствами. Рот не чувствовал вкуса и не ощущал текстуры. Нос не узнавал запахов. Не было вообще ничего, кроме всепоглощающего огня внутри. Увы, тьма не несла в себе ни бреда, ни спасительных видений, лишь сплошной мрак, иногда сменявшийся мутью реальности.
   На следующий день горячка начала постепенно спадать, к вечеру став легким жаром и вернув серба в реальный мир. Принимаемые лекарства и крепкий организм смогли перебороть болезнь, а умелые руки хорошего хирурга, говорившего лишь по-польски, дали им этот шанс, остановив гангрену. Через день после операции серб начал порываться сам вставать по нужде. Еще через день - потребовал себе добавки к весьма скромному обеду. На следующие сутки его обнаружили в коридоре, зеленым и держащимся за стену коридора, словно вьюнок за березку. На основе этого Левандовский сделал вывод, что здоровью его пациента уже мало что угрожает и перестал пичкать его таким количеством порошков, запретив, однако, сколько-нибудь значительные передвижения, дабы не раскрылись швы. А чтобы его врачебные предписания исполнялись, врач переселил ранбольного в общую палату к другим выздоравливающим сербо-хорватам, четверо из которых даже умудрялись понимать его донельзя отвратительную смесь сербского и польского языков.
   В палате общего режима, в отличие от послеоперационной, было куда веселее. Во-первых, главным в ней был Саввин земляк, Сречко Деянович, получивший буквально за три дня до ранения звание гефрайтера. Во-вторых, у одного из хорватов оказалась засаленная колода карт и практически целый день ранбольные только и занимались тем, что шлепали картами в скат, без денег, просто на интерес. В-третьих, среди пациентов палаты оказался рядовой Николачич, довольно малозаметный солдат, но замечательный рассказчик анекдотов и разных забавных историй, услышанных им от самых разных людей и перевранных по тридцать четыре раза. В итоге уже к концу дня у Арсеньевича и еще нескольких человек от смеха разошлись швы и грозно матерившийся Левандовский выписал конферансье ко всем чертям в полк, присовокупив к документам клятвенную просьбу посадить его на сутки "в козлы". Остались только карты и кости. Азартные игры, конечно, не одобрялись начальством, а особо ревностные офицеры их зачастую просто запрещали, однако других официальных развлечений военная машина предложить не могла. Не считать же развлечением жим лежа или общее силовое упражнение? Да и нельзя ранбольным заниматься подобными вещами. Увы, на время пребывания в лазарете звания отменялись, внутри царила откровенная дедовщина медицинских чинов.
   Устав шлепать картами на "интерес" и щелбаны, Савва сходил в небольшую библиотеку, имевшуюся в этом прежде гражданском заведении, но остался разочарован: кроме самых разнообразных уставах на немецком там имелась только польская литература, написанная на языке, который не понимал практически никто. Наверное, именно поэтому библиотечный уголок и выглядел таким опрятным, ухоженным, а книги - нетронутыми и красивыми. Хоть сейчас хвастайся проверяющей комиссии, какой вокруг образцовый порядок. А потому пришлось сербу уйти несолоно хлебавши, утоляя свое любопытство из редких кустарных переводов на сербский официальных газет. Скука настолько овладела палатой, что многим даже расхотелось спать, хотя любой читатель, в свое время не купивший военный билет, а отслуживший действительную, может засомневаться в адекватности пациентов. Чтобы солдат да расхотел спать! Да быть того не может! Однако именно так и было. В конце концов, коридор заполнили злые и позевывающие сербо-хорваты, страдающие бессонницей. По ночам их пытались загнать обратно, но санитаров отправляли интернациональными жестами куда-нибудь далеко, после чего продолжали слоняться по другим палатам стрелять сигареты и пытаться пообщаться.
   В конце концов, Левандовский не выдержал. Пользуясь своим правом отправлять солдат в отпуск на "долечивание и восстановление"11, поляк разом выписал всю палату, порекомендовав им курс домашнего восстановления, который в просторечии именовался отпуском по ранению. В комендатуре, как водится, не глядя, подмахнули им документы, переложив тем самым их на плечи гарнизонной квартирмейстерской службы, которая должна была как-то устроить в городе почти три десятка сербов и хорватов, совершенно не знающих местный язык. Отправить их с кучей швов все же не решились, наказав раз в два дня приходить на перевязку.
   Савву определили быстрее всех. Так как у него были самые значительные среди солдат куцые знания немецкого, то его подселили к одной нестарой еще немецкоговорящей полячке, жившей на окраине Средместья и охотно предоставлявшей одну из своих комнат для солдат и офицеров, волей военного ведомства вынужденных остаться на какое-то время в Лемберге. А потому уже рождественский сочельник Арсеньевич встречал со всевозможными удобствами: в теплом доме под пушистым одеялом, на мягком диване и с вкусным утренним овсяным кофе. Генриетта, хозяйка дома, строила симпатичному сербу глазки, однако тот то ли прикинулся непонятливым, то ли и в самом деле не замечал ее знаков внимания. Зато он отдавал должное ее стряпне, в первый же день набив живот до отвала и даже упросив сделать ужин, совершенно не обращая внимания на традиции12. Удивленная полячка не стала возмущаться и сделала какой-то салат, который оголодавший солдат буквально заглотил, не жуя.
   Правда, уже через три часа осоловевшего от еды и откровенно сонного серба ждало новое испытание - рождественская месса. Будучи православным, он совершенно не собирался тащиться в кирху, куда его пыталась вытащить богомольная домохозяйка. В своем религиозном возмущении и попытках объяснить тупому солдату, что на службу надо идти, она перешла на свой родной язык и воздух буквально утонул в бурном речном потоке польской речи, из которого выделялись отдельные имена святых, Господа и Девы Марии, упоминаемой едва ли не чаще всех. Конец спору положило только крестное знамение, которым осенил себя Савва, пытаясь им сдержаться от того, чтобы утопить хлебосольную женщину в потоке сербского мата. Распознав в нем схизматика, Генриетта успокоила свой религиозный пыл и смиренно удалилась на мессу, оставив донельзя довольного Арсеньевича спать. Впрочем, уже через два часа герой проснулся от несмолкаемого колокольного гула, заполонившего город.
   Были, однако, в празднике и положительные стороны. Когда злой и не выспавшийся Савва вышел к столу, его встречал вкусный праздничный стол, отчего совесть все же заставила выдавить из себя:
   - Сре?ан Божи?13! - прежде чем усесться уплетать всю эту вкуснятину.
   Легкая грусть мелькнула в глазах Генриетты, однако она так ничего и не сказала. Заметив это, Савва замер с цыплячьей ножкой у рта, отложил ее в сторону, вздохнул и отчетливо, по словам, начал читать "Отче наш". На последнем слове грусть наконец-то сменилась каким-то материнским удовольствием и ободренный серб набросился с утроенной силой на еду.
   Налопавшись, словно клоп, Арсеньевич вежливо откланялся, одел шинель и пошел гулять по городу. Воспользоваться отпуском и ехать домой ему откровенно не хотелось. Вся семья будет волноваться, особенно мама. Тогда и зачем ее расстраивать? Как и всякий человек, уважающий и любящий свою семью, он считал, что чего не знаешь - того и не боишься. Потому Милице не следовало знать о том, что у ее сына - дырка в брюхе. Пусть уж лучше будет считать, что их батальон торчит на отдыхе и вкусно кушает, наслаждаясь сном, тишиной и покоем, чем каждый день видеть швы, бинты и лить слезы, в ужасе ожидая момент отправки ребенка на фронт.
   Тут же, в Лемберге, было все, что нужно непритязательному крестьянину и еще более непритязательному солдату. Конечно, в привокзальный квартал Савва соваться не собирался, однако и без того по городу было разбросано достаточное количество пивных, закусочных, рестораций и кафешек на самый при- или непритязательный вкус. С грустью пересчитав в кармане уже давно узнаваемые на ощупь две кроны тридцать геллеров, он отошел от "Золотого льва" и прошел еще один квартал, пока не наткнулся на небольшую пивную на углу улиц Коперника и Банковской. Увернувшись от пробежавшего мимо трамвая, он поднял воротник шинели, кое-как разминулся с патрулем домобранцев и юркнул в пахнущий табачным дымом и жареными колбасками подвал.
   Помещение, в которое он вошел, прячась от патруля, было небольшим, но достаточно уютным. В противоположном от входа углу стояла небольшая барная стойка с пятью натертыми до медного блеска кранами и восемью стульями. Вдоль стен были расположены небольшие столики с четырьмя табуретами вокруг каждого. Народу было немного, но каждый из них считал своим моральным долгом надымить как можно больше. При этом они были похвально однородны в избранных для этого средствах - почти все дымили трубки. Лишь один почтенный обыватель смолил14 папироску, что выдавало в нем скорее всего украинца.
   Стоило только колокольчику зазвенеть, как взгляды всех сидевших тут же обратились на вошедшего. Савва же впервые сталкивался с таким пристальным и откровенным вниманием, а потому не придумал ничего лучше, как выдавить из себя:
   - Frohe Wehnachen!15
   Эту фразу встретили бурным ликованием. Несколько человек даже отсалютовали своими кружками.
   -Du bist ein Kroate? - довольно фамильярно спросил бармен, поставив на пустую барную стойку полный бокал пива и сделав приглашающий жест. - Auf Kosten der Bar!16
   - Nein. Ich bin ein Srbe!17 - ответил Савва, расстегивая шинель и вешая ее на вешалку, где уже было несколько пальто.
   - О-о-о-о! - значительно прогудел он. - Я немного говорить ваш язык. Тут часто бывать... как их называть? Ландвер... Гонвед... Как же их?
   - Домобранцы? - хмыкнул Арсеньевич, устраиваясь за барной стойкой поудобнее.
   - О, да, они самые! - жизнерадостно кивнул дейчмейстер.
   - А сколько стоит...
   - О, не платить, не платить! - замахал руками бармен. - Это рож... рож... Рож-дес-вен-ский подарак! - кое-как произнес он с третьей попытки.
   - Спасибо! - искренне растрогался Савва и опустошил кружку в четыре больших глотка.
   - О-о-о-о-о-о! - тотчас же загудели люди вокруг.
   Радостно улыбающийся бармен поставил перед сербом новую кружку.
   - Пятьдесят геллеров!
   - So billig? - недоуменно поинтересовался тот.
   - Urlaub!18 - хмыкнул дейчмейстер. - Праздник! Все дешево!
   - Тогда мне еще картошку со шкварками!
   - Полторы кроны!
   Монетки с гулким стуком легли на прилавок. Немец с довольным видом смел их и крикнул в коридор что-то уж совсем неразборчивое. Заказ принесли почти мгновенно, словно бы у них на кухне стояла целая огромная сковорода с этой картошкой, постоянно подогреваемая. Тарелку принесла симпатичная блондинка, в чьих глазах читался страх перед странным, небритым и осунувшимся человеком в форме. Савва улыбнулся как можно вежливее и набросился на еду, едва перед ним положили вилку. Картошка была очень вкусной и пахла тмином. Шкварки прожарились до золотистого цвета и буквально лоснились от наполнявшего их сока. Жир постепенно стекал на дно тарелки и его приходилось собирать кусочком хлеба, чтобы не потерять ни крупицы вкуса. Донельзя довольный Арсеньевич очистил тарелку буквально за минуту, сопровождаемый понимающими хмыками посетителей, залпом допил свое пиво и покинул пивную.
   Следующие дни вплоть до Нового Года серб проводил в каком-то непривычно однообразном ритме, поделенном примерно поровну между едой, кроватью и чтением. Он продолжал спать по десять-двенадцать часов, валяясь потом еще по часу в кровати, наслаждаясь мягкостью подушки и теплом одеяла. Затем наступал черед обеда, который серб поедал вместе с утренним кофе, который сменялся чтением книг и газет на немецком. Оба сына пани Конопчиной учились в гимназии, где обязательным языком был немецкий, а потому привыкший к самоснабжению Савва быстро нашел детские учебники немецкого языка и принялся за самообразование. В итоге к концу декабря герой уже достаточно неплохо мог общаться на этом языке. И хотя отчаянный южнославянский акцент не услышал бы только глухой, постоянная практика с домохозяйкой позволяла закреплять знания.
   Пани Конопчина же постоянно смотрела на Савву каким-то странным взглядом, словно ожидая от него чего-то. Однако серб этот намек не понял, вначале решив, что его просят поумерить аппетит, а после гневной тирады о том, что если еда невкусная, то об этом можно просто сказать - подумал о излишне большом количестве выпиваемого кофе. Через три дня отчаянно бесполезной борьбы с сербской дремучестью, Генриетта перестала чего-то ожидать и отношения между ними вошли в накатанную колею довольных друг другом людей.
   Решив каким-нибудь образом отблагодарить свою хлебосольную квартирохозяйку и устроить ей подарок на Новый Год, Савва сходил рано утром 31-го числа на перевязку. В госпитале он каким-то образом беззастенчиво украл бутылочку морфия и загнал ее на толкучем перекупщику за большие деньги. В военное время, полное ужасов, тревог и лишений, многие стараются забыться тем или иным способом. Хотя бы и с помощью наркотиков. После этого серб выбрался в пригород и в одной из украинских деревенек19 вокруг Лемберга украл гуся и трех кур, а так же был совершен бартер одной вещи на бутылку домашнего вина. Одна из кур ушла на взятку полицейским на станции, другая - патрулю хорватских домобранцев, излишне заинтересовавшихся странными пятнами на шинели и странно топорщимся тирольским рюкзаком. На деньги, полученные с морфия, серб купил у одного из ушлых солдат из охраны складов настоящий кофе, четыре банки консервированной свинины и две - сгущенного молока. На остатки пришлось приобрести два килограмма картошки.
   Не успел Савва закрыть входную дверь, как полячка тут же накинулась на него со всей страстью обиженной женщины, чей труд не оценили:
   - Ты где был, чертов серб?!
   Это была единственная фраза, произнесенная ею по-немецки. Дальше последовала длинная и немного матерная тирада. Если бы Арсеньевич владел языком, он бы понял, что гордая полячка призывала в свидетели всех святых, включая первого Пяста, чтобы они видели неблагодарность этого презренного человека, который вместо того, чтобы ценить скромный вклад этой женщины в праздничный ужин, куда-то умотал, а теперь пришел весь из себя довольный. К сожалению, Савва не знал ни слова, а быстрый поток шипящих звуков не давал и малейшей возможности разобраться в том, в чем же его обвиняют.
   Впрочем, серб и не думал оправдываться. Вместо этого он скинул чудом не отобранные санитарами сапоги (чудом послужила выменянная на табак у одного из солдат трофейная граната F-120, которую предусмотрительный серб положил в сапог прямо на глазах у санитара, предварительно вынув чеку) и пошел на кухню, где принялся выкладывать на стол добычу. И с каждым свертком голос полячки становился все тише, а слова - все медленней. Наконец, она и вовсе застыла с неприлично открытым ртом и едва слышно пролепетала:
   - Спасибо...
   - Та нема на чему!21 - с довольным видом ответил Савва, протянув ей банку с кофе.
   Окончательно потерявшая связь с реальностью полячка тотчас схватила гуся и принялась за бурную деятельность по его приготовлению. Награжденный же чашкой натурального крепкого кофе серб сидел на стуле и счастливо щурился на лампу, словно кот, ожидающий кусочек сладкой печенки. Шкворчали сковороды, стучал нож о деревянную разделочную доску. В воздухе витал ароматный пар. Хрустела картошка. Густая павлака22 щедрой ложкой смешивалась с печенкой. Мясо томилось в горшочке. Небольшой, но очень пушистый серый кот сидел у плиты и, облизываясь, с вожделением смотрел на хозяйку и ее щедрую руку, то и дело делящуюся кусочком шкурки, а то и потрошков.
   Идиллия продолжилась и дальше. Был очень быстро накрыт стол. На столе появились тарелки, приборы, горшочки и сковородки, а так же торжественно водружена бутылка плодового вина, на которую Савва обменял ту самую спасшую сапоги гранату. Кот занял свое место под столом, всячески топорща усы и намывая грудку, чтобы соответствовать торжественности момента. Герой переоделся в новый мундир, выданный в госпитале при выписке. Генриетта принарядилась в строгое, но красивое коричневое платье, очень шедшее к ее каштановым волосам. Светло-карие глаза женщины светились настоящей радостью человека, перед которым свершилось чудо.
   Арсеньевич старался вести себя, как настоящий кавалер. Кое-что подцепив из бесконечных разглагольствований своего друга Твртко о том, как господа ведут себя в ресторации, серб стал самой галантностью. Он подвел ее к столу и осторожно усадил за стул, после чего принялся накладывать ей самые лакомые кусочки. И пусть на столе не было икры и ананасов в шампанском, однако и того, что стояло на столе, нашим героям с избытком хватало. Мясо было вкусным, как никогда, вино пьянило, и Савве казалось, будто бы он вернулся в свое радостное и беззаботное детство. А потому стоило лишь часам пробить полночь, как он поднял довольно изящный стеклянный бокал и счастливо пробормотал:
   - Сре?на Нова година!23
   Ответом же ему был шепот восхищенной и несколько очарованной полячки:
   - Szcz??liwego Nowego Roku!24
   Наступил полный надежд 1916 год.
  
  
  
  
      -- "Понял?" (идиш)
      -- Читателю следует помнить, что в начале XX века не существовало ныне привычных антибиотиков и многих других препаратов, ставящих на ноги людей чуть ли не с того света. Военная же медицина всегда стремилась к упрощению в угоду массовости. Основными лекарствами были йод, разведенный в воде пермангат калия ("марганцовка"), денатурат, ампутация и Святые Дары. Морфий с конца 1915 года применялся лишь для лечения офицеров или ранбольных, которые в противном случае могли умереть от болевого шока, для остальных существовали различные кляпы или колотушки. Перевязочный материал многократно стирался. Нехватка инструментов приводила к тому, что их могли просто окунуть кончиками в денатурат и тут же использовать на другом пациенте. Нехватка всего и вся приводила к тому, что раненых начали отправлять в различные монастыри, которые хоть и не отличались такой же "резиновостью", как армейские госпиталя, но оказывали куда более лучший уход и лечение за счет церкви с ее куда большим бюджетом и меньшим "распилом".
      -- Специальное хранилище для свитков Торы. Всегда обращено в сторону Иерусалима.
      -- Гауптманн Кошулевич здесь имеет ввиду так называемый "масоретский текст" Ветхого Завета, который во многом кардинально отличается от Септуагинты. Септуагинта (Библия 70 толковников) была переведена на греческий в Александрии благодаря стараниям Птолемея II Филадельфа и имела широкое распространение в среде эллинизированных евреев. Однако талмудические евреи отвергли ее и в 7 веке была проведена редакция Танаха, которая должна была подчистить в Ветхом Завете все отсылки, которые бы указывали на то, что Иисус Христос и есть Мессия. К началу XXI века большая часть Ветхих Заветов издается именно на основе МТ.
      -- Покаянный псалом.
      -- Кладбище (ср.)
      -- Старший лейтенант.
      -- В силу своих куцых лингвистических способностей автор не может перевести слова марша, однако заверяет, что туркам под Белградом было больно. Примерно так же, как и самому Савве.
      -- Янычары (от тур. "ени чери" - новое войско) - пехота Оттоманской Порты, личная гвардия султана. Набиралась на основе "девширме" (налога кровью) исключительно из христианских мальчиков и юношей от 8 до 16 лет, не владеющих турецким языком. Башибузуки (от тур. "бозук" - бешеный, испорченный - и "баши" - голова) - турецкая иррегулярная кавалерия, племенное ополчение, набираемое в основном среди албанцев и жителей Малой Азии. Прославились своей жестокостью и неуправляемостью.
      -- Спасибо (нем.)
      -- Подобная практика была обычным делом во всех воюющих армиях, поскольку после тяжелого или средней тяжести ранения военнослужащему нужно какое-то время на восстановление организма. После выписки ему обычно предоставлялся двухнедельный отпуск, за время которого он отъедался дома и возвращался на фронт в свой полк уже готовый с ходу в бой.
      -- В Рождественский сочельник полагается особо строгий пост. Впрочем, военнослужащие обязаны не соблюдать пост, так как это нанесет ущерб святому делу защиты богохранимого государства. Каждое государство всегда почитает себя богохранимым и ревностно следит, чтобы за него били лбы на молитвах.
      -- "С Рождеством Христовым!" (ср.)
      -- Обыватель в переводе с польского - горожанин.
      -- "С Рождеством!" (искаж. нем.)
      -- "Ты хорват? За счет бара!" (нем.)
      -- "Нет. Я серб!" (искаж. нем.)
      -- " - Так дешево? / - Праздник!" (нем.)
      -- Основным населением Лемберга были поляки, в то время как украинцы населяли села вокруг города. Это послужило причиной того, что после начала польско-украинской войны Лемберг остался в руках поляков, из-за чего Западно-Украинская Народная Республика была быстро разгромлена.
      -- Советская ручная оборонительная граната Ф-1 являлась модернизацией французской гранаты F-1образца 1915 года, поставляемой в числе прочей союзной помощи русской императорской армии.
      -- "Не за что!" (ср)
      -- Сметана (ср.)
      -- "Счастливого Нового Года!" (ср.)
      -- "Счастливого Нового Года!" (пол.)

Интерлюдия 2

   Наступил 1916 года, третий год Великой Войны. Солдаты и обер-офицеры Императорской и Королевской армии пробавлялись в эту волшебную ночь спиртом и консервами. Штаб-офицеры и генералитет доставали из своих запасов вино и жареных цыплят. Священное новогоднее перемирие уже второй раз опускалась на многотысячекилометровые фронты, приостанавливая на сутки смертельный стрекот пулеметов, сводящие с ума взрывы снарядов или шипение клубов отравляющих газов.
   1916 год обещал быть переломным. Ровно точно таким же переломным, как и 1914, а уж тем более - 1915. Многотупные седые генералы сидели в своих кабинетах и занимались гениальными вещами - изобретением паровоза на конной тяге, в котором паровая машина работала бы на реверс1. Их абсолютно не волновали многотысячные потери, устилавшие поля сражений и через пару лет могущих стать весьма живописным удобрением, залогом будущих урожаев. Да и с чего вдруг им волноваться? Ведь не было ни Сталина, ни его грозного прихлебателя Берии, ни кровопийцы Жукова, могущих взять за цугундер человека, отправлявшего в бессмертие дивизию за дивизией безо всякого смысла. Карты раз за разом рисовали красивые стрелочки, которые должны были обозначать места великих прорывов или побед, однако почему-то каждый из них превращался в братскую могилу для армии или двух площадью два на три. Километра. И сколько бы тысяч солдат господа генералы ни подтягивали, они натыкались на губительный огонь пулеметов и подоспевшие штыки подкрепления. Ни увеличение плотности огня, ни сужение мест прорыва, ни многотысячность посылаемых войск совершенно не помогали, однако с достоинством идиотов генералы продолжали посылать людей вперед. Делов-то, бабы еще нарожают!
   И невдомек было многотупым в золотых погонах, что где-то на берегах Марны или полях Фландрии погибнет почти в полном составе французская школа социологии, а грязь окопов вместе с бесконечными атаками и контратаками воспитают целое потерянное поколение интеллигенции, не фальшивой политической, а подлинной, настоящей, состоящей из учителей, врачей, писателей, мыслителей, чьим единственным лозунгом будет "Долой оружие!". Их подобные глупости не интересовали совершенно. Куда больше было интересно то, что новый снаряд, выпускаемый заводом Круппа или Лебеля, получался на 1% мощнее, следовательно, разрушенных блиндажей станет на 1% больше. А потому можно и дальше выпускать эти снаряды миллионами штук, штыками вынуждая работать женщин и детей по 14 часов, ведь все для фронта, все для победы. А зачем им нужна она, эта победа, населению никто так и не удосужился объяснить.
   Каждая из сторон хотела покончить с войной. Недра генеральных штабов Германии и Антанты выдали свои планы, каждый тупее другого. Немцы предположили, что если вынудить противника бросать в бой свои резервы чаще, чем нападающие, то это станет залогом победы, и выбрали для отработки своей тактики военную крепость Верден. Англичане и французы решили поступить по старинке - сосредоточить на 70 километрах свои войска, по 1,5 километра фронта на дивизию, и, как следует перепахав землю перед позициями врага, столь же усердно засадить ее трупами собственных солдат. Иными словами устроив прорыв обыкновенный, тысяч на 500-600, но который точно приведет их к победе. Как и Нев-Шапель2, и Артуа3, и снова Артуа3... Отдельного упоминания стоит, пожалуй, бесконечная преданность итальянцев реке Изонцо, на берегах которой готовилось вот уже пятое сражение из тринадцати.
   На фоне эпидемии идиотизма, поразившей штабы всех без исключения воюющих армий, как-то очень скромно смотрелся некий генерал-адъютант Брусилов, который совершит революцию в военном деле. В остальном же командование продолжало оставаться безнадежным, в том числе и в богохранимом отечестве нашего героя, о дорогой читатель. Отчего богохранимом? Дорогой читатель, а ты никогда не посещал церковную службу? На каждой службе в любой из официально существующих церквей отдельно молятся за страну, которая точно существует исключительно попущением Господа (и Он же, очевидно, даровал нам здравый смысл и ядерные ракеты для его несения в массы), а ни в коем случае не кровью и жизнями тех людей, которые ее почему-то защищают. Словно бы Ему больше делать нечего, как встать перед фронтом, распростереть руки и посылать все снаряды обратно в пушки к врагу. Или шлепать по задницам правительства стран-противников, словно маленьких детей, не давая им поиграться с этой страной, словно с новой машинкой или набором солдатиков, мол, у тебя и старые есть, а жадность - это плохо.
   Однако, прости меня, дорогой читатель, я несколько отвлекся... Между тем, Генеральный Штаб богоспасаемой Австро-Венгрии (пожалуй, только здесь страна еще не развалилась исключительно Божиим попущением или склерозом) вместе с Большим ГенШтабом Германского Рейха полагал, что после большой взбучки, устроенной им в прошлом году, русские больше не решатся на решительные действия, почувствовав свое место и милостиво дожидаясь решения своей судьбы. Что ж, может какой-нибудь немец так и поступил, однако всех славян (кроме чехов) роднит одна-единственная черта - желание лезть на рожон при любых обстоятельствах, даже самых неблагоприятных. А потому злой русский царь, мающийся страшной болезнью - полным отсутствием хоть каких-либо способностей к правлению (за что после предательства своей страны и последовавшей в наказание смерти он и стал святым) - затаил обиду и решил помочь союзникам в их справедливом деле по делению пирога, в котором России грозила достаться лишь изжога в лице множества кредитов и никаких территориальных приращений. Австро-венгры же этого предпочитали не замечать, азартно предававшиеся бесплатному развлечению в лице панической эвакуации остатков сербской армии на остров Корфу.
   Жуткий маховик военной промышленности, запущенный полуголодной армией, стремительно продолжал высасывать из стран все соки. И хотя до рекордов инфляции, поставленных Венгрией в 1944 году, в 1916 году им было далеко, но продукты все равно уверенно дорожали, а вот печатаемые во все большем количестве бумажные деньги стремительно дешевели. Доходило до того, что даже в Королевстве, считавшейся в двуспальной монархии житницей, не хватало продуктов даже по карточкам. Зато на толкучках и рынках можно было купить что угодно, хоть обмундирование на целую пехотную дивизию, лишь бы были какие-нибудь реальные ценности, вроде золота.
   Позволь я тебе, дорогой читатель, объясню, что такое карточная система. Как известно, в военное время большая часть продовольствия идет на фронт, который сам по себе ничего не производит, лишь потребляет все, начиная от хлеба и заканчивая гробами. Для того же, чтобы каждый гражданин получил необходимый для жизни набор продовольствия, государство выпускает карточки, с которыми граждане идут в магазины. Каждая карточка обозначает то, что по этому кусочку картона или бумаги человек может получить такое-то количество, например, хлеба или масла по вот такой-вот твердой цене. И ни геллера больше. Эта система охватывает обычно все товары народного потребления, от мяса до табака. А потому ты, читатель, можешь себе представить, что именно творилось в Венгерском Королевстве, раз уж даже по карточкам можно было достать не все продукты.
   Однако эти проблемы ни коим образом не касались нашего героя. Он лишь пил вино в компании прекрасной, пусть и не совсем юной полячки, и продолжал мечтать о своем доме и о том, как когда-нибудь вернется туда. Что ему эта война?
  
  
  
      -- Реверс - задний ход.
      -- Сражение при Нев-Шапель (7-13 марта 1915 года) - одна из первых попыток наступления сил Антанты на Западном фронте. Наступление выдохлось из-за больших потерь.
      -- Второе сражение при Артуа (9 мая - 18 июня 1915 года) - вторая попытка наступления союзных сил. 2,1 миллиона снарядов и 132 тысячи убитых и раненых позволили прорваться на 2 километра.
      -- Третье сражение при Артуа (25 сентября - 4 ноября 1915 года) - третья попытка наступления союзных сил. Был освобожден клочок земли 22 на 4 километра ценой 270 тысяч убитых и раненых.

Глава 7

   Домашнее плодовое вино - коварная штука. Истинность этого утверждения Савва прочувствовал на себе в полной мере утром первого января нового, тысяча девятьсот шестнадцатого года, когда открыл глаза. Стоило только векам разомкнуться, как разом навалились все те "прелестные" ощущения, что столь упорно и самозабвенно следуют за похмельем: поганый привкус во рту, тяжесть в голове и абсолютное нежелание что-либо делать. Хотелось только одного - лечь и застрелиться. Чтобы голова больше не мучила. Все остальное тело вообще по структуре больше напоминало старое драное ватное одеяло. Такое же жесткое, побитое и гнется в любую сторону. А еще сальное и дурно пахнет.
   Кое-как утихомирив бунтующий желудок и пробудив какие-то остатки сознания в разагитированном похмельным анархизмом мозгу, Савва принял сколько-то вертикальное положение на кровати и пристально (насколько позволяли глаза монгольского кавалериста, высматривающего под Шайо1 где-то вдалеке войска венгров и хорватов) себя оглядел. Внешний вид совершенно не соответствовал облику бравого солдата Императорской и Королевской Армии, да и редко какой военнослужащий будет соответствовать уставу внутренней службы, когда спит в одежде. Китель, пусть и расстегнутый на все пуговицы, был совершенно измят. Еще вечером идеально отутюженные штаны тоже были больше похожи на измятый лист. Про выражение лица автор не считает нужным и упоминать, ибо оно было совершенно не преисполненным чувства долга и желания защищать родину. Скорее, на нем были выведены крупные буквы "В", "О", "Д" и "А". И даже в конце приписан восклицательный знак. Словом, зрелище малоприятное.
   Кое-как подавив зевок и почесав грудь, Савва поднялся на своих трясущихся ногах и тут же рухнул на кровать, едва ноги почувствовали на себе всю силу земного притяжения. Кровать чуть скрипнула, выражая таким образом свое отношение к человеческому алкоголизму и последующим последствиям. Кое-как поставив небо и землю на подобающие им места, серб снова попробовал встать, резко завалившись вправо и навалившись всем весом на стену. На пол рухнула чашка, расплескав свое содержимое на ковер.
   - Упс... - пробормотал Арсеньевич, отупело смотря на получившийся натюрморт.
   Через пять минут ему удалось выйти в коридор, через десять - спуститься по лестнице. На шестнадцатой шестидесятисекундочке последняя ступенька (она же первая снизу) лестницы приветливо скрипнула, провожая тяжеленого человека в его путь на кухню потоком дубового мата. Совершенно разбитый и подавленный, Савва кое-как усадил свою тушку на табурет и насколько мог приветливо помахал рукой полячке. Пани Конопчина улыбнулась, принимая пожелания доброго утра, счастливого нового года, восхищение своим внешним видом и еще пару десятков комплиментов, выраженные в вялых движениях кисти, одним кивком, и вернулась к своим сковородочкам.
   - Вы будете картофеллпуфферы2? - произнесла она мягким голосом.
   - Э-э-э-э... Да... - прохрипел серб, чувствуя, как при каждом звуке в его голове оглушительно грохочет добош3. - Я... Я буду... Спасибо!
   Домохозяйка мило улыбнулась и принялась орудовать лопаткой на сковородке. Масло зашкворчало сильнее, добавив в какофонию ударов по мембране пару лишних барабанных палочек.
   - Вы будете пиво? - смилостивилась невольная мучительница, обернувшись к своему подопечному.
   Однако серб был настолько поглощен попытками ничего не слышать, что оказался вынужден переспросить:
   - М?
   - Вы. Будете. Пиво?
   Никогда не слышавший о том, что подобное лечится подобным, Савва откровенно обалдело уставился на странную женщину, предлагавшую похмельному человеку вновь напиться. Многомудрая же полячка лишь хмыкнула и через полминуты поставила перед мучающимся постояльцем стакан, из-за края которого опасливо выглядывала пена.
   - Пей. Надо. Лекарство.
   Несмотря на огромную головную боль, серб сделал как можно более скептическое лицо. Пожалуй, таким скепсисом при должном желании можно было заставить забродить павлаку или закваситься - капусту.
   - Это? - измученный голос Арсеньевича дал петуха. - Вы уверены? Может, это все же яд?
   Это "ein Gift4", произнесенное смертельно измученным непонятным недомоганием человеком, было настолько уморительным, что пани Конопчина залилась счастливым смехом, со всего размаху колотя своими пальчиками по мембране. Голова в очередной раз превратилась в шрапнельный снаряд, но если в больнице его больше интересовало то, как доктор Левандовский заставит смывать остатки собственных мозгов с беленого кирпича, то сейчас герою отчаянно не хотелось хоть чем-то подгадить этой без сомнения замечательной женщине. Другая бы просто не согласилась подселить к себе какого-то странного полубольного и обовшивленного солдата. Дивный рисунок серо-белого колера вряд ли бы стал хорошим дополнением к народному узору на крахмальных занавесочках.
   Савву охватило странное чувство своей полной чуждости царящему вокруг миру и порядку. Пожалуй, впервые он подумал о Лемберге не как о тыловом местечке, полном еды, пива и света, а о городе с населением в двести тысяч человек, полным своей собственной жизни. Городе, где никому не надо ходить строем и в едином порыве лезть на проволоку под губительный пулеметный огонь. Не нужно всматриваться в предрассветную дымку и глухую ночь, которую нельзя ничем разогнать, ведь не хватает даже обычных осветительных ракет. Зато можно спокойно отстоять воскресную мессу и пойти домой, а в пятницу после работы выпить пива или поиграть с кошкой. И пусть у людей, живущих здесь, полным полно своих трудностей, среди которых низкие зарплаты военного времени, малая калорийность карточек, ширящийся черный рынок, зато им не приходится вытряхивать из-за шиворота вшей, вслушиваться в подлую тишину или прочесывать густой сетью и без того разоренный тыл, обрекая крестьян на голодную смерть.
   Новыми красками в глазах Саввы заиграли и даже самые недавние поступки. Казалось бы, хотелось украсить праздничный стол, что тут такого. Но какой ценой? Он занимался хищением жизненно необходимых лекарств, грабежом местного населения и, как вишенка на тортике висельного приговора, незаконной торговлей оружием. Обменять гранату на вино, надо же додуматься! А потом у них же обшарить как следует курятник! Причем ладно бы он таким образом решал продовольственную проблему своей роты, находящейся на грани между преступлением и смертью. Но нет же, ему просто захотелось полакомиться чем-нибудь вкусненьким!
   Именно сейчас, в этот препоганый момент единения грызущих моментов силы совести и похмелья, Савва не понял, не сформулировал, но скорее прочувствовал для себя одну страшную по своей силе вещь. Вещь, которую по-разному пытались сформулировать множество людей, от рядового Пауля Боймеря, который погибнет только через два года на Западном фронте, до капрала Энтони Суоффорда, воевавшего в Персидском заливе семьдесят пять лет спустя. Никто и никогда из них не станет прежним, нормальным человеком.
   Из них еще выйдут почтительные сыновья, заботливые мужья, замечательные отцы. Кто-то станет хорошим писателем, а кто-то - великим композитором. Кому-то суждено стать плотником, а некоторые, возможно, найдут свое призвание в том, чтобы рвать другим больные зубы. Суть, увы, не в этом. Каждый из них лишился своего взросления, возможности из юноши стать мужчиной. Вместо этого им всем дружно предложили добровольно послужить делу ограбления своего соседа, дали винтовку и отправили вперед умирать во имя будущего передела мира.
   Что ж, давай теперь, дорогой читатель, сядем и подумаем, что получит он, простой солдат, от передела мира. А ничего. Шиш на постном масле. У богохранимого отечества Саввы, к счастью, были хотя бы чисто политические причины войны, которые большим фиговым листом прикрывали экономическое хищничество собратьев по союзу. А как обстояли дела у страны, говорящей на языке автора, взявшегося описать бытие своего невольного героя? Император Николай II, чтоб его в аду подагра и запор мучили (да простят автора читатель и РПЦ за столь еретические мысли), в переписке с послом Великобритании в 1915 году как-то упомянул, что единственной платой за ведение Россией войны является исполнение мечты и чаяний всего народа - русского флага над Цареградом. Правда, автор сильно сомневается, что издыхающий от голода крестьянин под Тамбовом, который даже газет-то не читает, ведь два-три класса церковно-приходской школы едва позволяют считать до ста, загибая пальцы только после двадцати, а церковно-славянский шрифт "Отче наш" был изъят из типографий еще при Петре Великом, мечтает о каких-то проливчиках. Парадокс экономики Российской Империи заключался в том, что, несмотря на то, что основная масса поставляющих хлеб губерний находилась севернее широты Парижа, страна была одним из лидеров по экспорту зерновых. И это в то время, когда в той же Канаде, тоже оказавшейся в списках поставщиков пшеницы и ржи, на широте Москвы лишь одни болота, леса вечной мерзлоты и заливы. Продовольственные же мощности этого британского доминиона находились куда южнее, на уровне единственного в мире нефранцузского Эриванского завода по производству коньяка братьев Шустовых.
   Впрочем, какое дело несчастному тамбовскому крестьянину до коньяков? Купцы, поддерживаемые государством, а также само государство скупали фактически за бесценок крестьянский хлеб и отправляли его на запад, на эти деньги... богатея! Разве в Империи кто-то строил десятки заводов за год, как это делал грабитель и мучитель Каганович? Разве государство занималось хоть сколько-нибудь небумажным улучшением положения крестьян, как при кровопийце Сталине? Стыдно сказать, на всю страну было три завода, производящих винтовки! В мирное время, казалось бы, еще ничего, сойдет, однако первая же волна мобилизации к декабрю 1914 года оставила русскую армию безоружной. Весь же 1915 год РИА провела в бесшабашных банзай-атаках с одной винтовкой на три-четыре человека, словно в октябре-ноябре 1941-го. Патроны же вообще делали на сигаретных заводах, так как кто-то умный в правительстве Империи (не менее умный, нежели Николай I с его разницей между русской и европейской колеей железных дорог в 89 миллиметров) догадался подать идею крутить папиросы винтовочного калибра - 7,62х54.
   Огромная, нищая страна, по мнению ее блажного дурачка-помазанника буквально мечтала о проливах и Царьграде, о церковном хоре в Святой Софии и отдыхе на курортах Мраморного моря. Что ж, этому даже есть притянутое за уши экономическое объяснение. Дескать, наличие свободного выхода в Средиземное море и незамерзающие порты Черного моря позволят России оживить хлебную торговлю и получать еще большие барыши, буквально заваливая Европу своим дешевых хлебом. Это же, по мнению экономических светил и гигантов мысли, должно было изрядно простимулировать экономику Империи. Приток еще бОльшего капитала, валюты позволил бы экономике страны развиваться. И наступило бы у нас благорастворение воздухов и изобилие плодов земных, как писал Антон Павлович Чехов.
   Что тут еще скажешь... Да здравствует Его Божественное Величие Капитал! Да здравствует Ея Императорское Божество Моя Мощна! Поклоняйтесь ей! Ибо только она может вас помиловать! Да будут они жить вечно и в полном благополучии! Ведомый квасным братославянским долгом император позволил втянуть свою страну в войну, а мощнистый капитал жизнерадостно ее поддержал, охотно крича "Смерть германцам!" и "На Берлин!", ни копейки, впрочем, не пожертвовав на армию. Наоборот, он организовал Земский и Городской союзы, охотно пилившие военный бюджет на оружие, боеприпасы и амуницию, спрятал своих прихлебателей в земгусарах5, и ждал будущих дивидендов, еще до победы объявив себя единственным спасителем России в горниле этой ужасной войны.
   И действительно, оживление экономики - это прекрасно. Даже восхитительно. Но позвольте же, дорогой мой читатель, поинтересоваться, причем же тут наш бедный тамбовский крестьянин? Причем тут и мой друг Савва? За что они-то? А не при чем. Просто они люди маленькие, а бесспорное право Большого Человека - решать судьбу маленьких, не спрашивая их самих. По крайней мере, им бы так хотелось думать. Сильные мира сего всегда считают себя чем-то вроде Сверхчеловека Ницше, который своим неимоверно раздутым эго имеет право на смену исторических вех и эпох. Они словно Максим Каммерер на захолустной планетке Сарарш - делают лишь то, что считают нужным и исключительно правильным для самих себя, соизмеряя творимое лишь со своей совестью, со своим мнением, со своим большим "я", который по существу имеет вес не больше, чем совесть Чикатило или Гитлера. Просто они обладали возможностью, делегируемую им силой, отправить других подыхать за свои интересы. И сверхунтерменш Капитал ею воспользовался в полной мере.
   Уже потом, глубоко после, ученые-экономисты найдут обоснование миллионам смертей. Они что-то начнут говорить о том, что государство богатеет своими гражданами и что если богатеют купцы, то рано или поздно начнут богатеть и остальные, что лет через 20-30 открытость проливов неизбежно бы сказалась и на достатке нашего конкретного крестьянина из-под Тамбова. Неизбежно. Обязательно. Надо лишь завладеть ими - и все будет в шоколаде. И электричество в деревянную кабинку туалет типа "сортир" проведут. С ватерклозетом.
   А теперь, дорогой читатель, представь меня на месте этого самого крестьянина из Тамбова, которого ты должен отправить на убой. Ты приходишь ко мне в село и говоришь, что началась война и мой святой долг - защитить Империю и Императора от злейшего нашего врага - германца. У меня в 23 года уже, возможно, двое детей, жена, хозяйство. И теперь я должен это все бросить, взять винтовку, прибить себе трехцветную кокарду на лоб вместо каски (видите ли, каски портят внешний вид!6) и пойти на немецкие пулеметы в психической атаке? "Поручик выпьет перед боем...", так что ли? Что ж, вы меня не убедили. Я не хочу. У меня жена и двое детей. Урожай, опять же. Ах через 20-30 лет мы начнем жить так, как живут фермеры в США? И трактор можно будет купить? А когда я погибну? В ноябре 1914 года в 8-й армии Брусилова на карпатских перевалах. И почему же я должен идти дохнуть?
   И правда, о читатель, почему этот крестьянин из Тамбова должен идти и умирать? Почему он должен менять свою одну-единственную жизнь на то, что только возможно будет через поколение? Ах это его долг перед Императором? Ах все погибшие за правое дело будут пребывать в Царствии Небесном? В пекло вашего императора! В пекло вашего бога! В ад! На сковородку! К стенке! Нет такого бога, который может посылать своих чад в пекло на смерть, лишь равнодушно смотря на это и говоря, что "на то Моя воля", а если и есть - то что это за бог такой? Бог денег? Бог стяжательства? Бог бессердечия? А есть ли он тогда вообще?
   Их было не очень много - юношей 1894-1900 годов, лишенных своей юности окопами Великой Войны. Значительно больше было более умудренных опытом, уже поживших солдат, имевших место, куда вернуться, и знавших, чем заняться. Однако это и в самом деле была трагедия, ведь в отличие от взрослых они не имели того, к чему стоило вернуться. Да, где-то далеко в тылу находился дом, где жила семья. Но и все. Еще ничего не успев попробовать, они оказались в том месте, которое милосердный бог богачей обещал всем грешникам. Правда, вместо сковородок почему-то использовалась обычная земля, но пули и снаряды со своей ролью подсолнечного масла справлялись идеально. Наверное, сказывалось пушечное сало, которым их протирали.
   Капрал Энтони Суоффорд, стоя у окна и всматриваясь вдаль, произнесет одну из прошедших незамеченной фраз: "История. Человек много лет стреляет из карабина, он идет на войну. А потом сдает карабин на оружейный склад и думает, что покончил с оружием. Но не важно, что он делает: любит женщину, строит дом или меняет подгузники сыну, его руки помнят оружие". Если для взрослого солдата это просто еще одно умение, еще один навык как та гражданская профессия, которая у него была до войны и к которой он спокойно сможет вернуться, то для Саввы и его сверстников это становилось катастрофой, подтвержденной уже буквально вчера. Добро и зло смешалось. Не было ничего. Какие-то устаревшие моральные нормы, запреты и заповеди куда-то исчезли. Есть лишь "хочу" и требование текущего момента. Серб поймал себя на мысли, что если бы ему тогда кто-нибудь помешал, то убил бы его, даже не задумываясь. Совершенно машинально, практически так же, как человек отмахивается от назойливой мухи. И что самое страшное - даже не испытывая муки совести. Фактически, он бы присвоил себе ровно те же ницшеанские сверхэгоистичные права, как это сделала верхушка Империи.
   Если Российскую Империю губила жадность ее олигархической верхушки, отказывавшейся вкладывать в свою собственную страну, алчно набивавшей карманы и своей неуемностью плодившей десятки новых бомбистов, то двуспальную старушку губил национальный вопрос. Тяжело править страной, в которой стержневое население в меньшинстве, да еще к тому же окруженное со всех сторон славянами, которые это меньшинство ненавидят всеми фибрами души. Австро-Венгрия единственная из всех стран не желала к себе никаких территориальных приращений. Желанием ее верхушки было сохранение старуса-кво, царящего в стране почти семьдесят лет правления старика Франца-Иосифа. Им повезло куда больше, нежели оппонентам, так как имелась козырная карта, которой сразу же охотно воспользовались. Месть - чувство куда более понятное миллионам населения, нежели абстрактная верность зажравшемуся венценосцу на золотой табуретке. Желание поквитаться с сербами за своего эрцгерцога действительно пронизывало общество Империи весь четырнадцатый год, а потому все тринадцать народов страны, кто охотно, кто нет, шли на фронт. Правда, надолго этого запала не хватило. И что же дальше?
   А дальше в ход пошли все те же лживые аргументы, уже описанные автором ниже. "Ваш долг перед императором требует!". "Ваш долг перед Господом требует!". Господи, неужели Савва умудрился Тебе за что-то задолжать? Или он забыл выплатить Императору свои подоходные налоги и теперь отрабатывает их с винтовкой в руках? Подлость и гнусность шли рука об руку, с самодовольством наблюдая за устроенным ими пожаром в борделе. Но вместо того, чтобы его тушить, восьмерка пожарных с азартом дралась за проржавевший вентиль, который, к тому же, абсолютно не подходил к водяной колонке.
   Савве стало страшно. Он единым глотком осушил стакан, уже не обращая ни малейшего внимания на сдавливающую голову боль, ни на то, помогло ли импровизированное лекарство. Перед ним стоял логический и моральный тупик, выхода из которого серб не видел. Требовался срочно кто-то умный, кто-то многознающий, но единственная кандидатура почему-то решила слечь в тыловой госпиталь с опасными ранениями. Твртко не сможет ничего объяснить. Но вопрос и правда требовал своего решения, хоть какого-нибудь. Он давил на грудь, сжимал ее обручами, душил своими волосатыми лапами, вдавливая кадык в трахею.
   Перспектива вырисовывалась совершенно ужасная. Длинная цепочка рассуждений, начавшаяся с осознания полной беззаконности собственных деяний, привела к пониманию преступности происходящих событий. Каждый из них, солдат восьми мобилизованных армий, являлся преступником или благодетелем - все зависит от стороны, которая "победит" в войне. В подлинном выигрыше же будут богачи, хозяева фабрик и заводов, на которых сыпятся государственные заказы. Савва хоть и вырос в захолустной деревеньке, однако прекрасно знал, какую груду еды может сожрать полк за неделю даже при очень большой экономии и хищениях. Каждый день десятки эшелонов доставляли в Действующую Армию тонны оружия, снаряжения, боеприпасов, продовольствия. И пусть это могло копиться неделями и месяцами, однако первые же сутки наступления выметут склады досуха, до последнего грамма металла и горсточки муки из сусеков. Если бы Колобок сбежал от дедушки с бабушкой в Галиции, то он вряд ли дожил хотя бы до зайца, ибо сразу же после своего побега, весь пыльный и грязный, оказался бы в желудке у какого-нибудь гонведа.
   Каждый из этих миллионов граммов самого разнообразного имущества, идущего на нужды армии, должен быть оплачен. Увы, необходимо как-то оплачивать электричество, воду, сырье и еще многое чего другое, что государство не может даже само себе поставить бесплатно, вынужденное вести взаиморасчеты между заводами. Наконец, иногда рабочим нужно все же платить зарплату, ведь ландвер не может до бесконечности сдерживать людской голод своими штыками. И приходится выплачивать огромные деньги, рассчитывая покрыть свой стремительно инфляцирующий бюджет за счет репараций и контрибуций после победы. А так как государственных заводов в двуспальной монархии практически не существовало, приходилось пользоваться услугами частников, Капитала.
   Один из создателей рабочего движения когда-то написал: "Капитал боится отсутствия прибыли или слишком маленькой прибыли, как природа боится пустоты. Но раз имеется в наличии достаточная прибыль, капитал становится смелым. Обеспечьте 10 процентов, и капитал согласен на всякое применение, при 20 процентах он становится оживлённым, при 50 процентах положительно готов сломать себе голову, при 100 процентах он попирает все человеческие законы, при 300 процентах нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы."7. Пусть Савва и никогда не слышал этих слов, но хорошо был с ними знаком по своему родному селу. Три года назад, еще задолго до Войны, один из односельчан, владевший большим стадом овец, продал несколько мешков лежалой порченой шерсти военным закупщикам, поделил с ними прибыль и всем в селе хвастал, какой он прекрасный делец. Тогда это казалось чем-то и правда выгодным, нормальным, неосуждаемым. В декабре 1915-го, штопая в четвертый раз свою гнилую шинель, взгляды его переменились. А если кто-то спокойно продал целую кучу отвратительной шерсти, нажив барыши, то разве это не действует и дальше? На форму, боеприпасы, оружие?
   Савва Арсеньевич, внук лихого сербского гайдука Андрея Арсеньевича, подлинного героя, воевавшего за свой народ, внезапно понял, что дед бы его как следует поколотил как минимум. За предательство. Ведь внук, вместо того, чтобы следовать героическому примеру своего предка, сражавшегося за освобождение своего народа от гнета мусульман, ушел в армию воевать... за деньги чужих людей. За тех, кто на этой войне изрядно наживется, однако сам понюхает порох только на испытаниях новых дешевых смесей.
   Эта мысль оказалась ушатом ледяной воды, вылитой на его верноподданический мозг. То, что еще недавно казалось таким нормальным, таким естественным, сегодня внезапно предстало в совершенно другом свете. Верность трону? Да чепуха! Верность Господу? Чушь на постном масле! Ни трону, ни богу не нужны его честь и верность, лишь жизнь. Лишь тело, которое можно отправить в атаку во славу продолжения возможности греть задницу на троне или драть десятину. А война ведется не в интересах народов, гибнущих миллионами на нейтральной полосе между траншеями, а лишь в кошелек верхушек.
   Собственно, выходов из этой ситуации было несколько. Можно было спрятать голову в песок, продолжая жить так же, как жил до этого. И в самом деле, чего уж тут такого? Сколько десятков тысяч спокойно продолжает существовать в этих условиях, даже не желая задумываться над тем, что их кто-то использует в своих интересах, размыслить о том, что их жизнь, их смерть для кого-то может стать звонкой монетой. Ведь даже за гробы военному министерству приходится платить!
   Еще можно было дезертировать, но вариант никуда не годился. Законодательство военного времени никто не отменял и шансы добраться живым до своей деревни стремились к величине страшно маленькой и слабо отличающейся от нуля. В пугающе недалекой перспективе у подобного путешественника маячила достаточно симпатичная шибеница и малоуютный каземат какой-нибудь военной тюрьмы, в котором ему предстояло бы дожидаться исполнения приговора трибунала. Перспектива поганая, как ни крути. Все же Савва не умел танцевать джигу и не собирался учиться ее исполнению в свои последние секунды жизни.
   В конце концов, можно было поступить ровно так же, как обычно поступали славяне почти всех народностей, населявших Австро-Венгрию - сбежать в плен. Огромные потери Императорской и Королевской армии на Галицийском фронте объяснялись не столько силой русского оружия, сколько десятками тысяч сдававшихся чехов, словаков, сербов, словенцев, откровенно не желавших сражаться за престарелого Франца-Иосифа. Однако были ли этот путь правильным? Мало того, что есть большой шанс в процесса сдачи в плен оказаться убитым, так еще и что же, оставить там, на той стороне, всех своих друзей? Как же ему быть без размеренного спокойствия корпорала Мюллера, без надежного, всеобъясняющего Твртко? Разве совесть позволит Савве спокойно хлебать баланду в лагере, пока товарищи будут сидеть в блиндаже под артобстрелом и думать, выдержат перекрытия или нет?
   Вся эта кавалькада мыслей, которая у автора заняла огромное время на попытку понять, о чем же думал его герой, а так же на красивое их изложение, а у читателя заняла довольно драгоценные минуты на ознакомление и оспаривание, промелькнула в мозгу Саввы буквально за несколько секунд. Не успела полячка особо удивиться тому, что ее подопечный как-то странно сидит на кресле и даже практически не моргает, как серб отмер и посмотрел на нее уже не взором человека, попавшего в рай, а взглядом существа затравленного, испуганного, боящегося чего-то действительно ужасного, а не просто случайного шороха.
   - Извините, - пробормотал он тихо, встал из-за стола и спокойно спрятался в своей комнате.
   Полячка хмыкнула, пожала плечами и продолжила помешивать лопаткой содержимое сковородки.
   Весь остаток своего отпуска Савва провел словно сомнамбула. Он машинально ел и ровно так же пил. Мог не спать по два дня, совершенно не чувствуя усталости. Пытался сосредоточиться на чтении, но глаза не различали букв, видя вместо них лишь неровную гряду бело-серых брустверов. В конце концов, серб прекратил бесплодные попытки разглядеть за бесконечной линией окопов хоть какой-то высший литературный смысл и просто лежал на кровати, уставившись в потолок и гоняя из одного угла мозга в другой все те же препоганые мысли, от которых не было никакого спасения.
   В итоге, совершенно захандривший Савва принял единственно верное решение. Наплевав на остававшиеся дни отпуска, он пришел в комендатуру и попросил отправить его на фронт. Там, разумеется, очень сильно удивились подобному проявлению патриотизма, попробовали мягко увещевать безумца, что вроде как еще осталось несколько дней, которые можно потратить с куда большей пользой, а затем и вообще вызвали санитаров из психиатрического отделения лембергского госпиталя, где сербу пришлось проваляться сутки, ожидая медицинской комиссии, которая бы определила его участь. С точки зрения обер-офицеров из комендатуры, людей, в общем-то, не отличавшихся храбростью или излишней совестью, но все же достаточно человечных и гуманных, досрочно уйти из отпуска и попроситься на фронт мог только псих.
   Через день Арсеньевич, тщательно спеленатый в смирительную рубашку, предстал перед высочайшей комиссией в лице оберартца Крауфа и двух ассистентартцев - Миллера и фон Темперхофа. Состоявшая исключительно из дейчмейстеров, комиссия была посвящена в подробности этого дела уже одними только слухами, гулявшими по отделению с того самого момента, как пациента доставили сюда из комендатуры под конвоем, и могла считаться вполне беспристрастной.
   Помещение, куда ввели Савву, было единственным на весь психиатрический корпус, которое не имело решеток на окнах и дверях. Если остальное крыло подчас напоминало не лазарет, а тюрьму, то здесь, наоборот, царил медицинский дух в лице большого стола в центре, вездесущего запаха спирта (идущего от самой комиссии) и небольшого шкафчика с книгами, занимавшего всю правую, глухую, стену. Серб, сидевший на стуле в центре помещения, ощущал себя, словно в прицеле у полусотни русских пластунов, готовых в любой момент спустить курки.
   - Итак, господин рядовой э-э-э-э... - тут оберартц Крауф заглянул в бумаги, пытаясь обнаружить там эту чертову славянскую фамилию. Славянские фамилии такие сложные для запоминания! То ли дело, например, немецкие или еврейские. Ну еще можно венгерские попробовать выучить с первого раза. Но славянские - никогда. Если только пациент не Иванович какой-нибудь. Хотя тут, скорее, тогда должна была бы присутствовать контрразведка.
   - Рядовой Арсеньевич, вы знаете, зачем мы тут собрались?
   - Не могу знать, господин обер-лойтнант, - апатично ответил серб.
   Промыкавшийся сутки в одном помещении с полными психами, Савва откровенно стал безразличен к своему собственному будущему. Не расстреляют же его, в конце концов, за желание вернуться в строй. А хуже ночи в одной палате с десятком засыпанных и контуженных ничего не может быть.
   - Вы знаете, какой сейчас день, месяц, год? - дейчмейстер продолжал расспросы своим мягким голосом.
   - Четвертое января одна тысяча девятьсот шестнадцатого года, - на ломаном немецком ответил Савва.
   Услышав ужасное произношение пациента, оберартц скривился. Господи Иисусе, да этот человек совершенно не предрасположен говорить на языке Гете и Фрейда!
   - Эй, кто-нибудь! - махнул он рукой санитарам. - Позовите какого-нибудь переводчика!
   Через пять минут в помещении появилась фигура, сквозь халат которой проглядывала фуражка хорватского домобранства. С переводчиком беседа потекла куда быстрее и проще.
   - Где вы родились?
   - Село Степановичево, комитат Уйвидек, Королевство Венгрия.
   - Когда вы родились?
   - Восьмого августа 1897 года.
   -Кто сейчас правит вашей страной?
   - Император Австро-Венгрии Франц-Иосиф.
   Оберартц довольно хмыкнул.
   - Что ж, господа врачи! - резюмировал он. - Как вы видите, пациент не страдает никакими амнезиями или какими-либо повреждениями мозга, поскольку никаких задержек в ответах не происходило.
   - Да, господин оберартц! - кивнул головой Миллер, прихлебывая из непрозрачной кружки, стоявшей на столе.
   Чуткий нос серба уловил запах алкоголя.
   - Однако заболевание, факт наличия которого необходимо установить, как уже было неоднократно доказано на практике, не проистекает из каких-либо повреждений головного мозга. Скорее, наоборот.
   - Но нам необходимо было узнать степень адекватности пациента в повседневной жизни, чтобы он мог как можно более подробно отвечать на наши вопросы и мы могли установить факт его заболевания или нет.
   Савва едва сдерживался, чтобы не засмеяться. Пусть он и плохо понимал немецкий, а говорил еще хуже, однако общий пафос и манерность речей уловил безошибочно. Впрочем, дорогой читатель, давай не будем следовать примеру нашего героя. Великая Война подарила миру огромное количество психически больных людей: засыпанных, наглотавшихся газа, контуженных, пацифистов и многих других. Каждый врач прибегал к каким-либо ухищрениям, дабы самому остаться хоть сколько-нибудь нормальным. Некоторые вполне предсказуемо пили, ведь не только славяне ищут утешения в бутылке. Другие становились прожженными циниками, готовыми высмеять и оскорбить хоть целый мир. Третьи просто сходили с ума, но не так, как первые два типа. Они искали прибежище в каких-либо вещах, отчаянно напоминавших о собственной человечности. Эти три врача нашли спасение в речах, более подобающих героям Пушкина или Адальберта Штифтера8, нежели жителям увязшего в грязи XX века.
   Но Савва, не знавший всех этих тонкостей, продолжал потешаться, едва подавляя улыбку.
   - Рядовой Арсеньевич, вы знаете, при каких обстоятельствах вы были отправлены в наше заведение? - спросил ассистентартц фон Темперхоф.
   - Я попробовал вернуться на фронт.
   - Именно, господин рядовой. Именно. Я, конечно, понимаю, в нашем мире случается всякое. Еще двадцать лет назад было немыслимо, что люди будут летать, словно птицы, а в тысяча девятьсот четырнадцатом никто не представлял, что их будут травить, словно клопов. Однако ваш случай слишком уникален. За неделю до истечения отпуска вы попросились на фронт. Так как ни один вменяемый человек не станет заниматься подобным, возникло справедливое опасение в вашей психической ненормальности, а именно - в садистских наклонностях и любви к издевательствам9. Вы понимаете, о чем мы говорим?
   Стоит ли говорить, что Савва опешил от таких обвинений? Конечно, за военную службу он наслушался много не самых лицеприятных комплиментов, которые только один солдат может сказать другому. Офицеры тоже редко когда считали нужным сдерживаться в своих выражениях. Но чтобы кто-то серьезно обвинял его в психическом заболевании... Такое с Арсеньевичем было впервые.
   - Господин обер-лойтнант, разрешите обратиться?
   - Да, вы каким-либо образом хотите объяснить свои действия? - кивнул головой Дитрих Крауф, уже по одному обалделому виду серба понявшего все, однако ждавшего того же понимания от своих менее искушенных коллег.
   - Господин лойтнант, я, я...
   Домобранец, уставившись в пол, преданно переводил слова спеленатого Саввы вплоть до заиканий.
   - Понимаете, господин обер-лойтнант, - решил немного покривить душой Арсеньевич. - При выписке и отправке в отпуск нас не отправили домой, а оставили тут. А я даже письмо матушке отправить не могу, потому что на нем будет стоять штемпель Лемберга, а не армейской почты. Мама, наверное, и так волнуется, почему я так давно не пишу, все ждет, наверное, "похоронку". Да и скучно тут. Был бы я в родном селе - целые две недели было бы чем заняться. А так... город чужой, денежное довольствие получал еще в ноябре и уже давно закончилось. Чем тут еще заниматься? Уж лучше на фронт. Все равно делать нечего.
   Если большая часть его речи произвела вполне положительное впечатление на врачей, то последняя фраза, как водится, все испортила. Ну какой адекватный человек согласится добровольно вернуться на фронт?! Даже если и делать нечего, все равно все готовы на что угодно, лишь бы не загреметь туда обратно.
   - Да, но, чем же вам заниматься там? Вам так хочется вернуться в грязь и вонь? Вы получаете от этого удовольствие?
   Серб едва сдержался, чтобы не выпучить глаза или не разразиться потоком сербских ругательств, который дисциплинированный домобранец не замедлил бы "перевести".
   - Господин лойтнант?! Да... Как же?!
   - Чем же еще можно оправдать ваше желание вернуться на фронт, как не тем, что война доставляет вам удовольствие? Только не говорите о патриотизме, чувстве долга и прочих вещах - они закончились уже в тысяча девятьсот пятнадцатом году!
   - И в самом деле, господин рядовой! - вторил фон Темперхофу его менее титулованный коллега. - Вы же по национальности серб, славянин. Насколько мне известно, сербы не были заподозрены в излишнем рвении в текущей войне и куда больше предпочитают всячески увиливать от призыва и от войны.
   Тут тяжело вздохнул не только Савва, но и оберартц Крауф, который закатил глаза, будучи в шоке от дедуктивных способностей своих подопечных. Сам же серб заподозрил, что его просто не могут понять и считают не уклонистом, а действительно психически больным человеком.
   - Господин обер-лойтнант! - он посмотрел прямо на главу комиссии. - Клянусь святым Саввой и святым Лазарем, что говорю истинную правду! Я никакой не псих, не садист и ничего такого! Просто мне больше нечего делать, кроме как уехать на фронт!
   Но ассистентартцы были так глубоко поглощены своими собственными научными изысканиями, что ничего и не хотели слышать. Будучи замечательными представителями врачей "военного времени", они и слушать не хотели оправданий несчастного обследуемого, уже заранее решив, что он априори болен, и теперь и слушать не хотели никаких оправданий, разыскивая лишь аргументы, подтверждающие диагноз.
   - Ладно, все и так ясно! Увести! - скомандовал, не выдержав, оберартц, с ужасом глядя на своих разошедшихся подопечных.
   Два плечистых санитара, не особо церемонясь, утащили Савву в палату, где его встретили уже прекрасно знакомые по ночным ужасам собратья по несчастью. Правда, днем большинство из них было куда более человечными и любезными. Один из них, до этого служивший в Шестом пехотном, предложил партейку в карты и до шести вечера Арсеньевич с переменным успехом играл в скат, выиграв за два десятка партий целых две спички.
   Тем временем оберартц Крауф не терял даром времени. Прекрасно понимая всю силу своих младших товарищей, засевших в ординаторской за обсуждением диагноза, он быстро выписал Савву и переслал его в комендатуру под конвоем из двух санитаров. Процессия, двигавшаяся по городу, была настолько странной и уморительной, что досужие прохожие останавливались и хохотали до слез. И в самом деле, идущий впереди все еще завернутый в смирительную рубашку поверх мундира Савва с двумя каменнолицыми амбалами в халатах позади, выглядели довольно забавно. Даже два часовых, стоявших у здания комендатуры, не смогли сдержаться и сдержанно хихикали, пока эта троица входила внутрь. Сползти по стене вниз им, увы, не позволяло общественное положение. Часовому на посту запрещается10...
   В комендатуре, разумеется, им не обрадовались. Вначале дежурный гауптманн даже хотел вызвать наряд, чтобы отвести спеленатого Савву куда подальше на гауптвахту, но тот принялся так несдержанно костерить санитаров, что те развязали подопечного и попробовали надавать ему тумаков. Увидев, что под смирительной рубашкой у серба был полный комплект формы, дежурный окончательно обалдел.
   - А ну смирно!! - рявкнул он так, что стекла зазвенели, а любопытные прохожие задали от комендатуры стрекача. - А теперь извольте объяснить, что за хрень тут происходит?!
   После таких слов санитарам ничего не оставалось, кроме как предъявить сопроводительные документы на бормочущий под нос ругательства "груз".
   - Рядовой Савва Арсеньевич? - гауптманн уткнулся в бумаги, с грехом пополам преодолевая заросли медицинских закорючек.
   - Я! - послушно заткнулся серб, вытянувшись и преданно поедая глазами потолок.
   - Шестой пехотный полк?
   - Так точно!
   - Добровольно вернулся из отпуска?!
   - Так точно!
   - Ну ты больной! - в шоке пробормотал офицер, почесав затылок.
   - Никак нет, господин гауптманн! Прошел освидетельствование медицинской комиссии! - ответил Арсеньевич с каменным лицом.
   - Это они проглядели... - вздохнул дежурный. - Эх, ладно! Санитары - свободны! А ты, братец, на первом же поезде... Ну, то есть часика через три.... На фронт!
   Стоит ли говорить, как счастлив был Савва?
  
  
  
  
  
  
      -- Сражение при реке Шайо (11 апреля 1240 года) - сражение между войском монголов (вместе со значительным контингентом русских) под командованием Бату-хана и союзной армии короля Венгрии Белы IV и герцога Хорватии и Славонии Коломана. Несмотря на двукратное превосходство в силах, союзники позволили себя окружить, а затем и перестрелять в лагере, точно куропаток. Остатки армии отступили по оставшейся открытой дороге на Пешт и планомерно вырезались русскими и монголами в течение 6 дней.
      -- Картофельные лепешки, драники (нем.)
      -- Малый барабан (сер.)
      -- Яд (нем.)
      -- Земгусары - прозвище, данное членам объединенного комитета Земского и Городского союзов ("Земгор"). Лишь небольшая часть деятелей комитета, ведавшего "распилом" бюджета военных госзаказов и благотворительностью для фронта, вообще достигла фронта и старалась честно выполнить свой долг. Львиная их доля рассматривала "Земгор" как эффективный способ увильнуть от окопов, получить офицерскую форму и рассекать по ней в тихом тылу, пуша перья перед барышнями, за что и получила это прозвище, носившее презрительный характер. Ярким представителем земгусар были поэт А. Блок и "вождь украинского народа" С. Петлюра.
      -- Реальное обоснование, данное Николаем II на одно из предложений о создании пехотной каски для защиты солдат.
      -- Автором данного высказывания, ошибочно приписываемое Марксу, на самом деле является Томас Джозеф Даннинг, английский публицист и один из создателей профсоюзного движения.
      -- Адальберт Штифтер - австро-венгерский писатель, поэт и художник, признанный мастер новелл, чьи произведения послужили почвой для дальнейшего развития жанра так называемого "австрийского реализма". Считается одним из величайших писателей Австро-Венгрии XIX века.
      -- Это может показаться совершенно небывалым, однако медицинские учреждения почти всех участниц Великой Войны зорко следили за тем, чтобы в подразделения Действующей Армии не попал психически больной человек с садистскими наклонностями. Подобный "солдат" угрожал дисциплине подразделения, поскольку один факт подобного поведения уже действовал деморализующе. Всякие же отрезанные уши и надругательство над телами вполне могло способствовать желанию однополчан устроить над подобным субъектом самосуд. Подобные случаи, всячески раздуваемые пропагандой противников, носили на самом деле единичный характер и жестко пресекались с помощью трибуналов и расстрелов. Исключение составляла английская армия, которая, будучи контрактной, а не призывной, набиралась зачастую из полных отбросов общества. Первый призыв в нее был проведен только в январе 1916 года. Также подобное не касалось гарнизонных частей на оккупированных территориях в Сербии, Бельгии и Франции, так как там их задачей было поддержание порядка, а не боевые действия. Дисциплина и моральные качества их личного состава были заведомо более низкими.
      -- Читателю, интересующемуся обязанностями часовых, часть из которых нарушили караульные у входа в комендатуру Лемберга, автор советует прочитать ст. 169-187 Устава Караульной Службы ВС СССР 1980 года.

Глава 8

   Через четыре часа довольный, как удав, Савва уже мчался в теплушке куда-то в сторону фронта. Колесные тележки уютно стучали на стыках рельсов1, в его желудке переваривалась фасоль с мясом, а в легкие послушно поступал дым трубочного табака. Казалось бы, можно ли желать что-либо большее? Хотя, возможно, ему не хватало успокаивающего ощущения винтовки за плечом. И пары обойм, позвякивающе оттягивающих карманы шинели.
   Однако оружие ему никто выдавать не собирался. А потому пришлось Савве довольствоваться возможностью усесться на краю теплушки, свесив ноги наружу, и болтать ими, ощущая в ногах упругие потоки воздуха, тянущие наружу, ловя на себе недоуменные взгляды румын из маршевого батальона.
   - Рядовой, так нельзя сидеть! - раздался сзади возмущенный голос.
   Серб развернулся и наткнулся на разъяренный взгляд девушки в халате. В ярости из-под медицинской шапочки у нее выбилась рыжая прядка.
   - Госпожа врач, курить в вагоне тоже запрещено! - хмыкнул Арсеньевич и развернулся, продолжая любоваться проносящимися мимо красотами снежной природы. Замерзшая вода целомудренно прикрыла следы Галицийского прорыва прошлого года, словно стыдясь произошедшего.
   - Рядовой!!
   В затылок сербу прилетела папироса. Он почесал шею, поднялся и отошел от проема.
   - Довольны, господин врач? - хмыкнул Савва, недовольно кривя рожу.
   - Quod licet Jovi non licet bovi!2 - прошипела медсестра, доставая из кармана коробку папирос, нарочито медленно закусывая зубами бумажный мундштук и прикуривая от неровно горящей спички.
   Стоило спичке крутой параболой вылететь из вагона, как вслед ей раздался мечтательный вздох румын. Практически не говорящие ни по-немецки, ни по-славянски, курить они между тем хотели до обалдения. На каждой станции, где останавливался эшелон, они на перроне приставали к людям в форме с двумя словами: "Rauchen!"3 и "Курiтi!"4 - своими единственными познаниями в иностранных языках.
   - Че вздыхаете, мать вашу яти! Че вздыхаете! А ну разошлись, чтоб вас всех домой в Рим вернуло!5 - раздался сзади донельзя знакомый голос, обильно раздающий смачные пинки направо и налево.
   - Твртко! - радостно заорал серб, раскинув руки!
   - Савва? - удивленно протянул повар.
   - Твртко!! - взревел он и полез обниматься, расталкивая в стороны откровенно оторопевших румын. - А ну пшли прочь, мамалыжники6!
   Незадачливые наследники древнего Рима разлетелись в стороны точно кегли в кегельбане, не выдержав натиска братской любви, абсолютно противоположной той, что так часто встречается, когда этот человек вам мешает.
   - Савва, хрен щучий! - выругался хорват от полноты чувств, душивших его, и так обнял своего товарища, что у него хрустнули ребра. - Живой, клянусь святым Георгием! Живой! И ни строчки не написал!
   - Пх-х-х-х-х-х-х-х! - сипел сдавливаемый серб, чувствовавший, что вот-вот потеряет сознание.
   Как следует сплющив все внутренние органы своего товарища, Ковалевич расслабил руки и Савва тягучим киселем осел на пол вагона.
   - Эх ты, одно слово - серб! - фыркнул тот, поднимая незадачливого однополчанина с досок и усаживая на кровать.
   - Mai, slavule! Acesta e paatul meu! Ridica-te!7 - тут же возмутился какой-то румын.
   - Fundul sa ridici inseamna locul sa pierzi!8- в тон ему ответил повар, сплюнув под ноги, добавив уже на родном: - А ну сгинь с глаз долой, пока черпаком в глаз не получил!
   Для окружающих осталось неизвестным, то ли румын все же знал сербский или хорватский, то ли просто отличался куда большей догадливостью относительно своих товарищей, однако испарился он с глаз долой быстрее, чем в Пизе падали шары Галилея.
   - Вот что за люди, а! - всплеснул руками Твртко, нечаянным своим жестом уронив только-только принявшего сидячее положение товарища обратно. - Вот наши бы и слова не сказали, если бы кто-то старого товарища повстречал! И кровать бы уступил посидеть, и табачком бы угостил. А эти! Тьфу! Одно слово - наследники древнего Рима!
   - Да-а-а?! - протянул Савва, удивляясь тому, что его голова еще на месте, а не вылетела в открытую дверь переделанного в теплушку товарного вагона, везущего свои три тонны удобрений в сторону фронта9. - А причем тут Рим? - спросил он, наконец, все же убедившись, что все части тела на месте, включая даже самые не нужные.
   - Ну как же... Ты когда-нибудь слышал о Римской Империи?
   - Вроде слышал... Константинополь, Святая София...
   - ... ... и ...! - не совсем цензурно высказался хорват, явно забыв, что не все получали среднее образование. - Ну я ему про одно, а он про другое в ответ! О Святой Савва!
   - Не Иштван? - хмыкнул Арсеньевич, не удержавшись от колкости.
   - Ага, не дождешься! - фыркнул он и пробурчал что-то про сербов, ничего не понимающих в истории.
   - Так вот! - продолжил Ковалевич через некоторое время как ни в чем не бывало. - Было такое государство, Римская Империя, величайшее государство в мире. Нашей богохранимой двуспальной монархии до нее, как от Вены до Нью-Йорка через Атлантику да на коленях. И была у нее провинция Дакия. Жили в ней такие даки, дикие германцы. Еще более дикие, чем его императорского и королевского величества тирольские стрелки! Но куда им было тягаться с лучшими солдатами мира? Железные римские легионы разогнали их неорганизованные толпы, кому не повезло - обеспечили два кубометра земли, а кому повезло чуть больше - обеспечили рабство или гражданство. А через сто пятьдесят лет, когда эти земли стало трудно удерживать, великий Марк Аврелий эвакуировал провинцию. Вывел войска, какое-то население, а всех остальных бросили на произвол судьбы. Судьба им оказалась благосклонна. Германцы этих брошенных рабов не вырезали, славяне тоже не трогали особо, вот они с новоприбывшим местным населением и смешались. И получились вот эти вот... мамалыжники! А теперь, на основании всяких додумываний и евгенических экспериментов румыны доказывают, что они не горные ослы, а настоящие арабские чистокровные скакуны. Прямо как древние римляне. То есть, за них они себя и выдают. Кто у нас шеф полка? Правильно, король Кароль I Мамалыжнецкий. И официально его мамалыжнецкая земля называется Принципат Румыния. Именно так, принципатом, называлась Римская Империя до Максимина Фракийца... Впрочем, не забивай себе голову! Фух, дай пить! Я тебе пока объяснял, так горло пересохло!
   Савва послушно снял фляжку с ремня и протянул товарищу. Тот, не мудрствуя лукаво, отвинтил крышечку, откинул голову и поднес горлышко к губам. Жидкость бурным самотеком устремилась прямо в горло, вызвав в нем бурную реакцию.
   - Бха-пха-пха! - закашлялся Твртко, выпучив глаза. - Что это за дрянь?! - просипел он, пытаясь одновременно вдохнуть, отчего было больше похоже, словно хорват находится при смерти. - Ты что туда залил?!
   - Ракию10, что еще? - пожал плечами добродушный серб. - А что, тебе нужна была вода?
   Под нос Ковалевичу была сунута другая фляжка, булькавшая уже куда более дружелюбно.
   - Нет, блин, уксус!
   Лицо его покраснело, он пытался одновременно откашляться и вдохнуть воздух, что получалось совершенно отвратительно. Сердобольный Савва несколько раз стукнул по спине, пытаясь помочь другу, после чего тот все же смог, наконец, нормально вдохнуть.
   - Ты бы хоть предупреждал! - простонал повар, без сил рухнув на кровать.
   - Не, ну а чего такого? - пожал плечами Арсеньевич.
   У него в голове и в самом деле не укладывалось, как можно не поделиться с другом самым лучшим, что у тебя есть. Ну подумаешь, ракия. Чего тут такого? Он же ему не тавот11 предложил выпить! А немного польской водки для лучшего друга - вполне нормально. Обиженный в своих лучших чувствах, он сделал глоток и повесил флягу на пояс.
   - Не хочешь - не пей!
   Твртко стало неловко от своей резкости. Он встал, взял кастрюлю, содержимое которой уже совершенно остыло, но к ней так никто и не притронулся и, вспомнив, развернулся к товарищу.
   - Ты... это... Есть будешь?
   - Конечно! - радостно кивнул Савва.
   - Пошли!
   Ковалевич провел друга на кухню и протянул уворованную плитку шоколада из офицерского пайка.
   - На, попробуй!
   Арсеньевич уселся на перевернутое ведро, развернул фольгу и надкусил шоколадку.
   - М-м-м-м, вкусно! Спасибо!
   - Ешь давай! - усмехнулся тот, наливая керосин в небольшую чашечку в примусе. - Кофе?
   Счастливое выражение сербской морды было красноречивее любых слов. Радостно засмеявшись, хорват несколько раз качнул насос и зажег горелку.
   - Правда, он только желудевый!
   - Ничего! У меня есть!
   С жестом прирожденного фокусника он достал из патронной сумки бумажный кулек и протянул другу.
   - Настоящий, довоенный. Выменял у солдат охраны.
   - Да ты, я смотрю, настоящий сын народа Израилева! - фыркнул повар. - Все есть!
   - Кроме шоколадки! - поднял указательный палец вверх Савва.
   - Ты ешь, ешь! - заботливо произнес Ковалевич, входя в роль заботливого воспитателя или педагога.
   - А ты?
   - А у меня еще есть! - соврал он. - А ты ешь!
   - Ну ладно! - философски пожал плечами наш герой и с чувством исполненного долга слопал шоколадку.
   Тем временем его друг сварил кофе и разлил его по двум жестяным кружкам. Горячая жидкость с непривычки сильно бодрила и отбивала сон.
   - Все, я теперь точно не усну! - проворчал серб, ставя кружку на самодельный стол.
   - Да ладно тебе! Кстати, перебирайся ко мне! Чего тебе с этими румынами ютиться?
   - Правда? Ты разрешаешь?
   - Ну конечно! - кивнул Твртко. - И мне интереснее, и тебе приятнее. Хоть поболтаем напоследок! А то через два дня приедем на фронт - и все. Ты в полк, а я...
   - А ты почему не в полку? Ты когда выписался?
   - Я-то? Еще в ноябре! - вздохнул хорват. - В декабре вернулся из отпуска и меня должны были отправить в полк, да тут повар сильно проворовался и его первой же чешской маршевой ротой отправили в окопы. А тут я под руку подвернулся. Ну и теперь болтаюсь между фронтом и Лембергом, как хрен в проруби! Вроде бы и здоров, а все одно числюсь в санитарном поезде.
   - Да уж... Вот незадача! - почесал затылок Савва. - А сбежать никак? Чего тебе тут тухнуть? Там наши о тебе вспоминают!
   - Правда?
   - Конечно!
   - Слушай, а ты как оказался в госпитале? - спросил Ковалевич. - Я все хотел спросить, да как-то все на другие темы общение выходило.
   - Да меня ранило, когда мы русские окопы штурмовали.
   - Наступление?
   - Да хрен его знает. Вряд ли. В госпитале раненых немного. Вон, смотри куда попали! - с этими словами серб задрал гимнастерку и нижнюю рубаху, показывая товарищу только-только заживший шрам, все еще отчаянно чешущийся.
   - Неплохо! - задумчиво почесал подбородок хорват. - Еще б немного - и тебе бы пробило ливер на колбасу!
   - Спасибо, подбодрил! - проворчал Арсеньевич, заправляясь.
   - Стараюсь, как могу! - саркастически хмыкнул Твртко. - Ладно, давай за вещами! Я тебе в уголку пока соображу чего!
   Перебравшись в свой прежний вагон, наш герой был достаточно приятно удивлен царившим в нем оживлением. Десяток румын сгрудился у одной из двухэтажных нар и азартно копался в тирольском рюкзаке. Учитывая, что сами мамалыжники имели уставные ранцы с брезентовым верхом военного времени, то подобное излишество мог себе позволить здесь единственный человек - он сам, Савва. То есть сейчас они копались в его собственном мешке. Разъяренный серб тихонько подкрался к ним, сопровождаемый недоуменными, но молчаливыми взглядами тех, кто не нашел в себе подлости рыться в чужих вещах, и рявкнул.
   - Вы что, совсем обнаглели?!
   Застигнутые врасплох воры устремились в разные стороны. В ярости Савва схватил одного из них за ворот гимнастерки и изо всех сил приложил головой о нары. Румын без чувств рухнул на пол. Выхватив штык, Арсеньевич с боевым кличем, достойным своих предков-гайдуков, набросился на другого мамалыжника. Тот пытался было убраться подальше под кроватью, но удерживаемый за пояс железной хваткой серба, принялся биться, точно вытащенный из воды карась. Два удара тыльной стороной рукояти быстро утихомирили жертву. Следующим настал черед попавшегося под руку гефрайтера, командира отделения. Его уважавший чины и звания герой просто бережно кольнул лезвием под ребро.
   - Не шевелись, - прошипел Савва на немецком, бешено вращая глазами. - Я знаю, куда бить. Прежде, чем ты успеешь что-нибудь сделать, в тебе окажется два сантиметра богемской стали. Поверь, это очень неприятно, когда у тебя в легких будет кровь и ты ей начнешь захлебываться.
   Румын застыл, словно истукан. Что-то закапало на пол.
   - Оу! - жизнерадостно улыбнулся Арсеньевич, подбодрив своего пациента еще более сильным уколом. - Я вижу, мы добились взаимопонимания! Внимание, первый вопрос. Зачем вы полезли рыться в моем ранце?
   Румын быстро-быстро что-то залопотал. Остальные солдаты, бывшие в вагоне, стали полукругом, с ужасом наблюдая эту сцену, но совершенно не вмешивались в происходящее, явно предлагая заинтересованным сторонам разобраться самим.
   - Ты понял, о чем я говорил. А значит - отвечай на немецком. Или через три секунды у тебя в легких будет дырка. Раз, два...
   Мамалыжник решил не дожидаться цифры три и чистосердечно ответил, что они решили поживиться чем-нибудь полезным, пока хозяина не было. Глаза его бегали, с головы ручьями тек пот, в воздухе неприятно пахло мочой - словом, все говорило о том, что человек не врет и не помышляет о сопротивлении.
   - Отлично. А теперь скажи своим детям, чтобы они все вернули. Все-все, до последней крупицы табаку. А то сам понимаешь...
   Еще чуть усилив давление кончика лезвия на тело, Савва быстро добился желаемого: откровенно обгадившийся гефрайтер что-то вымученно проблеял и на кровати рядом тут же стали появляться те вещи, которые предприимчивые румыны решили присвоить себе. Очевидно, авторитет у засранца был очень велик, потому что даже в таком пахучем состоянии подчиненные его охотно слушались, возвращая даже такие специфические вещи, как нитки или спички.
   Окинув хозяйским взором получившуюся кучку, в которой даже проглядывал зеленый дешевый переплет хорвато-немецкого словарика, Савва довольно хмыкнул, кивнул головой и убрал штык. Сметя все в тирольский рюкзак, он закинул его на плечо и, кинув румынам в качестве последнего слова:
   - Сушите портки, дегенераты! - перебрался на кухню к Твртко.
   Дойдя до кухни, серб разразился на отходняке потоком брани. Вежливо все это слушавший повар философски пожал плечами и, выждав, пока у того кончится воздух, тихонько так поинтересовался:
   - А что случилось-то?
   Кое-как Ковалевич смог вычленить из потопа бачанской12 матерщины отдельные разумные слова, которые постепенно сложились в ясную картинку. Ошалевший от описаний произошедшего хорват усадил его на ведро и всунул в руки кружку кофе.
   - На, пей!
   - С-с-с-пасибо! - заикаясь, пробормотал Савва и единым духом осушил посудину, казалось бы, даже толком не заметив содержимого. Хоть метаноловый денатурат13 туда наливай!
   - Что такое? Румыны что-то устроили?
   - Ну да... В вещах покопались. Я им вроде бы объяснил, что так делать нельзя, но что-то мне кажется, Нагорная Проповедь и заповеди блаженства для них - пустой звук. И вряд ли они доросли хотя бы до скрижалей Моисея.14 Что взять с этих... римлян?
   - Ничего. Они у меня завтра помучаются.
   И в самом деле, весь следующий день весь взвод, так любивший покопаться в вещах, стягивал портки на каждой остановке, напрочь отказываясь покидать уютные и вонючие деревянные кабинки. Командир батальона и начальник поезда пытались было обвинить в этом повара, однако Твртко, честно смотря прямо в глаза, показал общий котел, в котором готовилась каша. Не найдя причин свалить все на хорвата, они устроили едва стоящим на ногах солдатам головомойку, из которой следовало, что нельзя питаться из чужой посуды или, тем более, руками. Сходящие с ума от желания, наконец, стянуть штаны и как следует облегчиться, румыны послушно кивали головами и, стоило только господам майору и регимент-артцу исчезнуть, как они с воплями счастья испарились в одно мгновение. Вот только что перед вами был короткий (20х2) строй солдат, а теперь в воздухе висит какой-то древнеримский визг, но вот самих солдат уже и след простыл. И только Ковалевич и Савва знали, что всему виной был фенолфталеин15, честно выменянный у одного из санитаров на полфунта мяса.
   Весь путь до конечной станции задал два дня, с постоянными остановками чуть ли не на каждой станции. Столь нужный фронту эшелон с пополнением то и дело застревал чуть ли не на каждой станции, пропуская вперед составы с боеприпасами и с новенькими гробами.
   - Ну трындец! Конфетные обертки для жмуров повезли! - проворчал Твртко, наблюдая в окно прохождение очередного поезда, который буквально сиял свеженькими лакированными деревянными кабинками.
   - Откуда такой пессимизм? - усмехнулся Савва, с каким-то превосходством оглядывая своего товарища. Он только недавно узнал значение этого слова и теперь радовался тому, что смог уместно использовать его.
   - Откуда-откуда? А вот нас в один из этих уютных гробиков ка-а-а-ак поместят! - зло рявкнул хорват.
   От его тона Арсеньевич аж отшатнулся.
   - Чего ты сразу так говоришь? Поместят, не поместят... На все воля Господа!
   - Желательно к этой самой воле еще чуть-чуть старания внести! - совершенно не по-католически произнес Ковалевич.
   - А ты не думай об этом. И тогда не придется морщиться при виде гробов! Вон, лучше присмотри за супом!
   Кастрюлька и правда подозрительно попыхивала.
   - Главное - хорошо делать свое дело. А там дальше уже виднее будет!
   - Знаешь, это от мыслей о гробах не помогает! - проворчал повар, помешивая варево.
   - Ну так и не думай уже эти мысли! - в ярости вскричал Савва. - Разнылся тут! Гробы ему, видите ли, не нравятся! Ну тогда иди вон к вагонному переходу, открой дверь и застрелись! Скажу, что, понимаешь ли, вышел покурить, споткнулся и сломал себе голову. И не надо говорить, что у тебя оружия с собой нету!
   В кармане его кителя и правда проглядывались весьма весомые очертания револьвера системы Гассера16.
   - Курок взвел - и прощай! Устроил тут, понимаешь, теологический спор! Варит суп и думает о смерти! Какая ди-ди-дихотомия!
   Этот термин, не совсем правильно примененный сербом, тоже был одним из тех, что он узнал благодаря своему товарищу. И сейчас хлеставшего себя по щекам хорвата били его же оружием.
   - Или давай переводись в полк и со мной на фронт, или давай стреляйся, я подожду! - Арсеньевич достал коробку папирос, спички и закурил. В воздух взмыли клубы дыма смеси табака и буковых листьев - Австро-Венгрия, в начале войны еще кое-как закупавшая табак через греческих посредников, с вхождением в войну своего исконного врага, обожавшего макароны, потеряла и этот источник снабжения и все больше переходила на эрзацы17.
   - А все эти самоуничижительные глупости ты брось! И вообще, хватит кататься! Санитарный поезд на тебя явно навевает грусть и тоску. Делом займись. А грустить будешь потом, после войны, когда вернешься на свою родную кухню в ресторан в Уйвидеке. Вот пригласишь меня к себе в ресторан, накроешь хороший стол, поставишь поллитру сливовицы - или чего там красиво пьют в Вене? - и будем мы с тобой сидеть, вспоминать фронтовую молодость и пить горькую, вспоминая эшелоны гробов, едущие к фронту.
   Длинная речь Саввы, произнесенная со страстью демосфеновских "филиппик"18, в которую он вложил всю свою силу убеждения, не произвела на адресата никакого впечатления. Наоборот, Твртко еще сильнее насупился, мрачно помешивая то ли суп, то ли кашу.
   - Нет больше моего ресторана! - злобно произнес он наконец. - Я когда в Уйвидек в отпуск по ранению приехал и пришел в ресторан, хозяин сказал, что он нашел уже другого повара и я ему нужен так же, как собаке пятая лапа! Сказал, чтоб я проваливал с глаз долой!
   - Ну и что? - пожал плечами Арсеньевич. - Устроишься в другой ресторан. В другом городе. Может, ты до Будапешта дорастешь?
   Тот лишь махнул рукой.
   - Да где я буду нужен после войны?
   - Где?! - серб от возмущения аж подавился дымом. Кое-как откашлявшись, он выкинул окурок в окно и быстро затараторил. - Что значит где?! Ты знаешь, сколько человек погибло за время войны?! Давай-ка подсчитаем! Когда корпорал Мюллер работал в штабе батальона, он рассказывал, что с самого начала войны полк потерял что-то около четырех тысяч человек убитыми и ранеными. В нашей армии что-то около ста полков. А теперь давай быстро умножим. Даже меня учили умножать в моей церковно-приходской школе. Умножим и получим четыреста тысяч человек убитых и раненных. И это только если взять данные по нашему полку. И ты что, думаешь, что среди четырехсот тысяч нет пары-тройки поваров?
   - Ну есть.
   - Ну вот тогда и успокойся, нытик! - рявкнул герой, окончательно теряя терпение. Его уже окончательно надоело убеждать своего собеседника в том, что ежики не зеленые, а вполне даже коричневые.
   - Давай выпьем!
   На столе тут же материализовались два небольших стаканчика.
   На следующий день поезд доехал до конечной станции. Там их подхватил маневровый локомотив и загнал на какой-то из запасных путей, где на перроне уже дожидались своей участи несколько десятков носилок, окруженные санитарами.
   - Ну все, приехали! - усмехнулся Савва, выглядывая в окно.
   - В смысле? - не понял хорват.
   - В прямом! Приехали!
   - А-а-а-а-а... - грустно вздохнул Твртко. - Ну ладно, давай прощаться?
   - Ага, сейчас! - фыркнул серб, кое-как надев тирольский рюкзак. - Собирайся!
   - Куда?
   - Ну не знаю, куда ты там собирался. Если хочешь, то можем в бордель19 заскочить. Я снаружи постою, а ты... ну я не знаю. Можешь научить их готовить!
   - Нет-нет, ты не понял... Куда именно собираться?
   - Как куда? В полк! - сказал Арсеньевич, словно это было само собой разумеющееся.
   - А-а-а-а-а?
   - У меня! В ранце. Ты же по бумагам направлен в полк? Вот и направляйся в полк. Со мной!
   - А-а-а-а-а?! А-а!
   - Попросил одного санитара достать в обмен на фунт свиной грудинки.
   - А где ты достал грудинку?! - взревел, подобно слону, Ковалевич.
   - Грудинку? Вытащил из офицерских запасов продуктов, а что?
   - Господи, мне конец! Мне конец!
   Хорват сел на табуретку, обхватил голову руками и уставился в пол с потерянным видом, то и дело повторяя "мне конец!". Когда число повторений перевалило за два десятка, Савва протянул ему валявшийся в углу ранец с биркой "Infanterist Kavalevi?"20.
   - Давай, собирайся. У тебя нет другого выхода.
   - Чтоб тебя черти на сковородке жарили! Чтоб тебя апостол Петр от ворот пинком вниз по лестнице отправил! Чтоб тебя...
   - Да-да-да-да-да! - улыбаясь, кивнул Савва, спускаясь из вагона. - Давай пошли, если не хочешь эту грудинку рожать!
   - Чертов серб! Чертовы сербы! - всю дорогу через вокзал повторял Твртко.
   В это время серб упрямо тащил его за собой через весь перрон, то и дело огибая шедших навстречу санитаров с носилками и раненых солдат.
   - Потом поворчишь. Дойдем до окопов - и поворчишь.
   Предъявив на выходе с вокзала свои документы двум откровенно дремлющим ополченцам австрийского ландштурма21, которые даже не удосужились хотя бы поинтересоваться их именами или поднять подбородки с дул своих старых "манлихеров", два товарища достигли небольшой деревеньки, больше похожей на основательно разбуженный осиный улей. Снег, пушистыми сугробами укрывавший окрестные холмы, под в селе превратился в грязевую корку, заставлявшую солдат играть в фигуристов. Мимо Саввы и Твртко как раз проходил взвод кое-как семенящих солдат, больше похожих на гусят. За ними важно передвигался обер-лойтнант, чуть раскинув руки, словно мать гусыня, прикрывающая своими крыльями птенцов. Друзья послушно отдали воинское приветствие22, подождали, пока строй не пройдет и двинулись дальше. Кое-как в вакханалии тылового бардака им удалось узнать, где находится штаб их полка и их полк вообще, поймать подводу и на ней в окружении тюков с непонятным содержимым покатились по совершенно убитой грунтовой дороге, в которой колеса только чудом не увязали по самый обод .
   - Ну и зачем ты это сделал? - проворчал хорват, кутаясь поглубже в свою шинель. - Черт, холодно!
   - Если хочешь, иди пешком! - довольно фыркнул Савва, высыпав содержимая папиросы в трубку и раскуривая ее.
   - Зачем ты меня вытащил из поезда?!
   Трайнгемайнер23-украинец удивленно оглянулся на товарищей, но потом вернулся к своей лошадке, все равно не понимая почти ни слова.
   - А что, ты хотел все так же гнить в санитарном поезде? Не, ну а что, неплохо устроился! До конца войны, какой бы она ни была, ты проторчишь в поезде. Если она протянется меньше года, то ты вернешься домой и начнешь пить, потому что тебя выгнали с работы в твоем любимом ресторане и кажется, что мир перевернулся, если больше - то от вида искалеченных солдат и новеньких сосновых гробов взведешь курок в своем "Гассере" и застрелишься прямо над горкой свеженарезанной картошки или брюквы. Будет вкусный пикантный соус, красный такой. Прямо гуляш! Тьфу ты! - сплюнул серб, отбивая трубку и вновь набивая ее раскрошенной папиросой. - Не раскуривается! Так вот, м-м-м-м-м... - через несколько секунд трубка все же послушно раскурилась и наш герой нагло выдохнул дым прямо в лицо Ковалевичу. - Уж лучше ты с нами помаринуешься. И вообще, куда делся мой друг, рядовой Императорской и Королевской армии Твртко Ковалевич образца октября месяца 1915 года? Человек, который считал недостойным для себя прятаться за спинами других и который рвался на фронт вместе со всеми. Куда он делся?
   - Он побывал в госпитале, насмотрелся на раненых и побывал дома, где узнал, что никому не нужен. Ты знаешь, что мы тут вообще никому не нужны? Война за Императора, за бога... Ты знаешь, что там, на другом берегу Дуная, год назад такие же православные сербы, как ты, молились о победе своего сербского оружия? Молились Богу. А Бог нас вообще там слушает? Сколько ты там говорил? Четыреста тысяч? И это только в нашей богохранимой двуспальной монархии! А в других странах? Богу молятся в десятке стран на паре десятков языков. А итог? Миллионы убитых и раненых... за что? Зачем? Из-за того, что в Боснии грохнули какого-то придурка императорской фамилии? Нет уж, дудки! Пожалуй, я обойдусь. Посижу в сторонке и посмотрю, к чему это все приведет. На сытой и безопасной кухне. Спасибо, один разок меня уже ранили. Не хочется, чтобы эта пуля попала куда-нибудь повыше шеи или между третьим и четвертым ребрами!
   - М-м-м-м, вот как! - фыркнул Савва, почесывая скулу. - А теперь послушай меня, дурик. Я тебе не мать, не отец, не старший брат и даже не напрочь забывший о нас бог. Я лишь твой однополчанин. Однако есть одна небольшая проблема. Вот давай, представим, ты остался на кухне и не сошел с ума от ужасом проезжающего мимо тебя. А мы все там, на фронте. И я, и господин корпорал, и еще сто человек нашего бывшего учебного батальона. И через год мы все займем свое место на кладбище. Прекрасная перспектива, не правда ли? Все сто с лишним человек. И еще два десятка. И это только в нашей роте. А там и еще пара тысяч во всем полку. А ты останешься живым. Живым и здоровым. Ну, может быть, чуть сойдешь с ума. Чего тут такого, с безумца и спросу нет. Бесы все злей и злей, понимаешь ли. Нормально, да? Не правда ли? Прекрасная перспектива. Все сдохнут, а ты живой и здоровый, да? Ведь только твоя собственная жизнь имеет значение, а на всех остальных по барабану? И в самом деле, что тебе дело до остальных? Это же мы два придурка с Мюллером тебя тащили несколько километров, хотя в любой момент могли быть пойманы казаками. Но нет, дотащили, идиоты. А ведь этого не надо было делать. Каждый сам за себя!
   Под конец этой гневной речи, пусть и произнесенной совершенно спокойным обыденным тоном, хорват совершенно скис. Ему было стыдно.
   - Извини... - выдавил он, наконец. - Я... ты был прав...
   - Я часто теперь бываю прав... - пробормотал серб, затягиваясь. - Сам не знаю зачем.
   В молчании они кое-как добрались до поворота, где возница свернул в другую сторону, а друзья вынуждены были идти по обочине совершенно раскисшей дороги прямо. Шесть километров галицийской грязи растянулись на два часа, в течение которых Ковалевич отчаянно завидовал своему другу. Тот разгуливал в мягких русских кожаных сапогах, совершенно не смущаясь ни грязи, ни ее затвердевших на морозе потеков. Ему же приходилось идти в ботинках, которые с непривычки ощущались на ногах настоящими колодками или испанским сапогом24.
   Все же добравшись до штаба полка, они оба выдохнули с облегчением, предвкушая теплый блиндаж, однако военный канцеляризм тут же сунул им под нос малосимпатичный кукиш. Так как активных боев не велось, то, разумеется, все штабные подвергли себя мучительному испытанию ленью, сном и самогоном, которым в штабе, казалось, пропахло все, от воздуха до бумаг. Даже часовой на входе - и тот стоял, опираясь на винтовку и то и дело пошатываясь, словно осина.
   - С Рождеством Христовым! - счастливо икнул он.
   - Ну, будем! - усмехнулся Савва, снял с пояса фляжку и отвинтил крышечку. - За Господа! - он сделал глоток и протянул емкость Ковалевичу.
   Твртко взял, пробормотал что-то неразборчивое и в два глотка опустошил флягу. Серб подавился возмущенным воплем.
   - Ах ты сволочь католическая! - рявкнул он, отбирая фляжку и тряся ей в воздухе в тщетной надежде, что там осталось еще что-то булькающее. - Ну ты сволочь!
   - Ик! - радостно ответил часовой.
   - Тьфу ты, нелегкая!
   Мимо них на полусогнутых прошел кто-то из писарей, абсолютно не разбирая дороги. Наконец, он попросту споткнулся о приклад винтовки и рухнул на пол, растянувшись во всю длину. Савва кое-как поднял его и прислонил к стене, помахав перед глазами рукой.
   - Эй, ты как?
   - Я?! - удивился упавший. - Я намана! С Рождеством!
   - Мы с другом прибыли из отпуска! - нарочито громко произнес серб. Тут кто-нибудь документы оформляет?
   - Офор-ик!-ляет. Кто-то.
   Писарь икнул и кулем осел на пол.
   - Ну ... ...! - нецензурно выразился хорват, смотря на получившийся натюрморт. - Слушай, Савва, вы, православные, всегда так на праздники напиваетесь?
   - Это дейчмейстер. Он католик.
   - А чего тогда все напились? - удивился друг.
   - Так русские же не стреляют. Готов поспорить, сейчас весь фронт обнимается на нейтральной полосе, пьет водку и обнимается. Я слышал от раненых, в том году так же было.
   - Классно воюют! Вот бы так каждый день!
   - Ну, так два дня будет. Первый день все пьют, второй день - мучаются похмельем.
   В итоге через пять минут на них наткнулся несколько трезвый офицер, который и принял у них бумаги, согласно которым они направлялись с лечения в полк, радостно их куда-то убрал и махнул рукой.
   - Убр-р-райтесь! - пробормотал он, счастливо развалившись в кресле, явно принесенное откуда-то не отсюда.
   - Есть! - обреченно согласились солдаты, сбегая от греха подальше.
   Поиск собственной роты занял у них всего полчаса. То и дело на пути им попадались довольные солдаты, идущие открыто, в полный рост, и ни от кого не прячась. От многих разило спиртным. То и дело раздавались крики "С Рождеством!", причем на сербском или русском старались говорить даже дейчмейстеры, что звучало достаточно смешно. Даже офицеры куда-то попрятали свои револьверы и сабли, кто с угрюмым, кто с радостным видом погружаясь во всеобщее веселье. Хотя что там офицеры, даже унтера, этот интернациональный становой хребет Императорской и Королевской армии, не пытались призвать своих подчиненных или командиров к порядку и спокойствию, сами наслаждаясь всеобщей вакханалией.
   Их восьмая рота не была исключением. Прямо перед позициями, на нейтральной полосе, солдаты обеих армий сообразили небольшой костер, на котором жарили мясо. В отдалении человек двадцать пинали мяч или что-то похожее, играя в футбол. А прямо у колючей проволоки несколько сербов вообще скучились вокруг русского гармониста, напевая грустную песню о погибели Сербии25.
   - Ну это прямо вообще! - только и смог вымолвить Савва, обозревая немыслимое.
   - Угу! - согласился с ним его товарищ. - Что будем делать?
   - Выпьем? - потер горло серб. - Кажется, если я сейчас не выпью, то сойду с ума.
   - Ага! Полный паноптикум! - снова согласился Твртко.
   - А что это такое?
   - Театр абсурда. Такой... музей вещей, которые кажутся немыслимыми, бредовыми, невозможными. Понял?
   - Ага! - кивнул Арсеньевич. - Кажется, я как раз вижу одну донельзя невозможную вещь. Она даже пахнет абрикосом26!
   И они усмехнулись, отбирая вожделенную бутыль с характерной светло-оранжевой жидкостью у идущего мимо зигзагом пехотинца. Тот особо не возмутился, устремившись к кострам и явно желая компенсировать потерю ракии сочным мясом.
   Так продолжалось несколько часов. Казалось, словно бы время совершенно остановилось или даже отмоталось назад. Вчера еще непримиримые противники, готовые выкрывать друг другу глотки, глаза выдавливать, зубами рвать, сегодня уже друзья-товарищи, пьяными голосами распевающие хором песни с берегов Савы и Десны. Всех объединил удивительный факт Рождества Господа нашего. Его именем вот уже второй год люди старательно и самозабвенно, чуть ли не в религиозном экстазе, истребляли друг друга. Так почему бы и не воспользоваться подвернувшейся оказией и не отдохнуть как следует? Все равно скоро умирать.
   Веселье прекратилось ровно так же, как в одной известной комедии испанского не очень хорошего солдата, но воистину великого драматурга. Однако если у него два жениха, откинув фаты у своих невест, просто обнаружили небольшую рокировку и возрадовались этому, то для нескольких сотен солдат ситуация оказалась малоприятной. Первыми опомнились русские, у которых в крови была реакция на мусульманские головные уборы.
   - Турки-и-и-и!!
   - Ни-и-и-и, муслимане! - успокаивающе махали рукой полупьяные сербы и хорваты, возвращая своих собутыльников к более интересному занятию, нежели лицезрение боснийских артиллеристов.
   Тем временем батарея, развернувшись на позиции, явно готовилась к чему-то значительному. Полевые пушки развернули в сторону русских окопов. Замелькали и донельзя подозрительные снарядные ящики.
   - Да они стрелять собрались! - заорал кто-то.
   - Бей мусульман! - тотчас заорал кто-то.
   Что характерно, кричали на немецком. Но алкоголь сделал свое дело, проведя настоящий лингвистический мост взаимопонимания между двумя разными племенами. И вот сине-серо-зеленая волна разгоряченных водкой солдат устремилась на мусульман, пылая праведным гневом. Пусть они и братались с противником, однако делали это в священный для всех христиан праздник, который одобрили даже католики. И только мусульмане не могли понять всей торжественности момента.
   Впрочем, это была не инициатива каких-либо патриотично настроенных офицеров Его Императорского и Королевского Величества. Командование корпуса прекрасно отдавало себе отчет, какую именно волну оно может поднять своими действиями. Впрочем, оно не сомневалось, что их распоряжение будет выполнено, ведь его поставили не православным и даже не католикам, а боснийским частям, в чьей преданности в такой день у генералов не было никаких сомнений.
   Однако они не учли одного странного факта. Во-первых, очевидной глупости артиллерийских офицеров, выставивших батарею на открытых позициях, где их могли увидеть все желающие. Во-вторых, того, что после того, как артиллеристов заметят, их пойдут бить всем православно-католическим скопом, не разбираясь на национальности. Перемирие - это то святое дело, ради сохранения которого мало кто погнушается пролить кровь. В итоге, едва завидев разноцветную волну, медленно идущую на них, боснийцы просто побросали и пушки, и свои фески, пытаясь спрятаться от праведного гнева солдат. Те же, едва завидев, что их враг позорно дезертировал, вернулись к своим занятиям, с обидой впрочем заметив, что от этих проклятых муслиман все мясо подгорело.
   После празднования и последующего мучительного похмелья и восстановления дисциплины, дни на фронте потянулись один за другим, совершенно похожие друг на друга и в то же время весьма отличные. Русские больше практически не донимали их своими пластунами и атаками, австро-венгры отвечали им взаимностью. Редкие перестрелки между окопами вносили некоторое разнообразие, пусть и не приводили к сколько-нибудь значительным потерям. Артиллерия обеих сторон практически постоянно молчала, не тратя снаряды и не заставляя солдат ощущать себя безответными мишенями.
   Так прошли зима и большая часть весны. За это время прибыл еще один маршевый батальон, в первый же день после прибытия потерявший два десятка человек от огня неизвестных снайперов. Но через неделю выжившие все же смогли притереться и привыкнуть. Точно так же привык и Ковалевич, встреченный сослуживцами радостным гулом. Все же он был не новобранцем, а уже таки же ветераном, как и они все. Уже через неделю хорват стал таким же худым и обовшивленным, как и прочие. Исчезли и намек на пузико от сытой жизни, и холеные руки, и прочие признаки хорошей жизни. Заодно пропало и ощущение обиды на Савву за его поступок. В конце концов, решил он, это был и в самом деле неплохой поступок, поскольку уж лучше погибнуть в бою, чем прятаться где-то в тылу. И дело не во всяких пропагандистских штучках. Просто серб был прав. Стыдно быть трусом.
   А потому Твртко напрочь отказался от должности повара, а когда его все же назначили им быть, специально чуть не сжег полевую кухню. После этого хорват со счастливым видом вернулся в пехоту, наравне со всеми дежурил у пулемета и то и дело ловил на себе удивленные взгляды и постукивания о голову. В самом деле, для большинства солдат должность повара была подлинным подарком судьбы, позволявшим увильнуть от тягот окопной жизни. С другой стороны, а многие ли были столь же сознательны, как и твои герои, о читатель? Разве и ты, мой современник, проходя срочную службу, не мечтал оказаться на как можно более мягком местечке? Некоторые и вообще покупают военные билеты, решив, что сто пятьдесят тысяч рублей и нарушение законодательства обойдутся им куда меньше, нежели "зря потраченный год"27. Что ж, каждый ищет свои пути в жизни. "Умные люди" везде ищут лазейки и обходные пути. Савва же и Твртко спокойно сидели в окопах, особо не ропща на свою судьбу, ведь они сделали свой по-настоящему осознанный выбор. Всегда и во все времена требуются глупцы, готовые честно умереть, чтобы умные люди могли выжить и продолжить свое возвышение вперед, к верхам экономики, политики ну или куда они там собрались.
  
  
  
  
      -- Наличие зазоров в 10 мм между рельсами обусловлено перепадами температуры окружающей среды. В более холодную погоду рельсы уменьшаются в длине, в более жаркую - расширяются, что может привести к температурному "выбросу" и повреждению рельсового полотна, если бы они были плотно пригнаны друг к другу. Иными словами, причины наличия зазоров в рельсовом полотне и отвратительного качества российских дорог даже при надлежащей укладке - одни и те же. И это не чиновники.
      -- "Что позволено Юпитеру, то не позволено быку." (лат.)
      -- Курить (нем.)
      -- Курить (искаж. укр.). Так как в большинстве языков звук "ы" не используется, он является одним из самых тяжеловоспроизводимых и многими людьми, плохо знающими язык, просто заменяется на "и".
      -- Официально Румыния позиционирует себя как наследницу Римской Империи, так как часть территории, населенной румынами, являлась покинутой провинцией Дакия, а язык, на котором говорит население страны, принадлежит к романской группе индоевропейской языковой семьи.
      -- Прозвище румын, данное им по названию основной пищи - кукурузной каши (мамалыги).
      -- "- Эй, славянин! Это моя кровать! А ну встань!" (рум.)
      -- "- Ж... поднял - место потерял!" (искаж. рум.)
      -- Т.н. "теплушки" - товарные вагоны, переделанные под перевозку войск по схеме "40 человек или 8 лошадей" - являлись изобретением отнюдь не эпохи Великой Отечественной. Подобные модификации гражданского железнодорожного транспорта начали применяться ее немцами во время Франко-Прусской войны для массовой переброски войск и ввиду нехватки специальных железнодорожных вагонов. Однако подлинный подъем ждал теплушки во время Великой Войны. Когда обе стороны столкнулись с нехваткой подвижного состава, самым очевидным выходом было использование товарных вагонов. Путем некоторой модернизации они быстро становились пригодными для перевозки войск. Издевательские стишки относительно теплушек встречались еще в творчестве авторов Первой Мировой: "Три тонны удобрений // Для вражеских полей: // Сорок человечков // Иль восемь лошадей" (Я. Гашек, "Похождения бравого солдата Швейка).
      -- Водка (сер.)
      -- Солидол.
      -- Бачка - историко-географическая область между реками Тиса и Дунай, населенная преимущественно сербами, хорватами и венграми, на тот момент разделенная между Королевством Венгрия и Королевством Хорватия и Славония.
      -- Денатурат является по своему составу дегидрированным этиловым спиртом. Вместо воды зачастую в него добавляют метанол, таким образом предохраняя продукт от "внутреннего употребления".
      -- В православном богословии Нагорная Проповедь является тем ориентиром, на который должен ориентироваться человек. Если в десяти заповедях Моисея, данных евреям, указывалось то, что делать было нельзя, то Заповеди Блаженства следовали дальше и говорили, каким должен быть христианин. Именно поэтому Савва и воспринимает скрижали Завета как нечто более низшее, хотя румыны, по его мнению, не доросли даже до них.
      -- Он же пурген.
      -- Револьвер Gasser M1878 - модернизация револьвера Gasser M1870 производства Австро-Венгрии. УСМ двойного действия (не требовал взвода курка для выстрела). Стоял на вооружении Императорской и Королевской армии с 1870 по 1898 годы. Активно закупался армиями стран Балканского полуострова. После начала Великой Войны пользовался большой популярностью среди унтер-офицерского состава армии Австро-Венгрии.
      -- Заменитель (нем.)
      -- Филиппика - гневная, обвинительная речь. Филиппиками называл свои речи Демосфен, афинский философ, в которых он обличал македонского царя Филиппа и призывал греков к войне против него. Таким же термином называл свои речи против Марка Антония древнеримский философ Цицерон.
      -- Великая Война привела к мобилизации 71 миллиона взрослых мужчин. Сосредоточение такой огромной массы половозрелых мужчин в скученных условиях окопов неизменно приводила к поиску какой-либо отдушины. Такой отдушиной и были оперативно организованные военным ведомством бордели в прифронтовой полосе. Это привело к уменьшению числа изнасилований, совершенных солдатами, однако вызвало просто венерических заболеваний. Официально они существовали в армиях Франции, Германии и Австро-Венгрии.
      -- Рядовой Ковалевич (нем.). Звание "инфантерист" для обозначения рядового употреблялось только в Австро-Венгрии.
      -- Ландштурм в Австро-Венгрии комплектовался из лиц, отслуживших действительную службу в вооруженных силах (3 года общеимперской армии или 2 года в ландвере/гонведе) и ее запасе (7 лет резерва армии и 2 года резерва ландвера/гонведа для общеимперской армии или 10 лет резерва ландвера/гонведа для отслуживших в войсках Империи или Королевства), но еще не достигших возраста 42 лет (бывшие офицеры - 60 лет).
      -- Воинское приветствие отдается как отдельному военнослужащему, так и строю или военнослужащему на боевом посту вне зависимости от личного отношения между ними, так как приветствуется мундир или звание, а не сам человек. P.S. Солдат не проститутка, чтобы отдавать воинскую честь. Те, кто используют подобную фразу, выказывают лишь собственную безграмотность, идиотизм или неспособность думать, говорить и писа?ть чем-то, кроме того, что находится чуть пониже живота. А заодно говорит о том, что честь отсутствует у них самих.
      -- Солдат обозных частей.
      -- Совершенно бесчеловечное (хотя для европейской судебной системы подобное было нормой) орудие пытки, обычно состоявшее из двух деревянных досок, между которыми помещалась нога допрашиваемого. Доски сжимались с помощью специальных рычагов.
      -- Имеется ввиду "Погибель царства Сербского", песня о Косовской битве, произошедшей 28 июня 1389 года, в которой турецкие войска разгромили сербско-боснийскую армию князя Лазаря, как считается, тем самым лишив Сербию независимости на следующие 500 лет. Примечательно, что 28 июня (в Видовдан, день святого Вита) происходили одни из самых важных событий в истории Сербии. В частности, именно в Видовдан был застрелен эрцгерцог Франц-Фердинанд.
      -- Домашняя ракия обычно гонится сербами из абрикосов и имеет весьма специфический запах. Иногда - чрезмерно сильный.
      -- Впрочем, автор несколько покривил душой, говоря о ста пятидесяти тысячах рублей. Военный билет с отметкой дивизии, в которой он проходил срочную службу, стоил летом 2015 года не менее четырехсот тысяч.

11тот источник снабжения и все больше переходила на эрзацы. греческих посредников, с вхождением в войну своего исконного врага, отот источник снабжения и все больше переходила на эрзацы. греческих посредников, с вхождением в войну своего исконного врага, о

Глава 9

  
   Савва громко зевнул, даже не пытаясь прикрыть рот рукой или кулаком. Когда человека одолевает сон пополам со скукой - тут уж не до приличий и не до мифических бесенят, пытающихся попасть в человека через открытый рот. В конце концов, почему бы им для разнообразия не попасть в него через всегда открытые уши? Да и душе больше нечем заниматься, как пытаться вывалиться через раскрытую немного щербатую сербскую пасть. Учитывая холод, который опустился на землю, стоило только солнцу спрятаться за горизонт, ей сейчас куда уютнее было в теле, среди горячих потрохов и теплых эритроцитов, и на улицу она явно не собиралась.
   А сон и холод продолжали издеваться над сербом, завлекая его в свои цепкие объятья. "Иди к на-а-а-ам! Засыпа-а-а-а-ай! Ты на-а-а-а-аш!"- наперебой шептали они, почему-то не заглушая, а усиливая друг друга.
   - Отвяжитесь! - пробормотал Арсеньевич, поежившись и тряхнув головой. Помогло ненадолго. Через полминуты его мучители вернулись и набросились с утроенными силами, повиснув на шинели мертвым грузом.
   Именно в таком полуоцепеневшем состоянии его и обнаружил около двух часов утра корпорал Добрич, шедший менять посты.
   - Савва, ты что, совсем страх потерял?! - рявкнул он на солдата, подходя поближе и ожидая уставного отдания воинского приветствия.
   Однако серб задубел настолько, что он мог думать лишь о том, чтобы как можно скорее оказаться в теплом блиндаже и забраться под одеяло, забыв обо всем. Русские не атакуют, офицерам плевать - можно будет дрыхнуть хоть до ужина. А потому он просто принял, как мог, строевую стойку, и принялся поглощать начальство преданным взглядом тупого солдата. На корпорала это не произвело никакого впечатления.
   - Что, совсем замерз, рожа твоя хитрованская? Ладно, давай иди в блиндаж, отсыпайся! Гефрайтер Деянович! Встать на пост!
   - Есть! - достаточно бодро рявкнул Саввин односельчанин, провожая того завистливым взглядом. Все же морозиться два часа, да еще в то время суток, когда холод особенно силен, никому не захочется.
   Совершенно ошалевший от весенних заморозков герой не заставил себя упрашивать дважды и с удивительной для своего состояния прытью скрылся в блиндаже. Дверь вежливо скрипнула, впуская внутрь серба и утренний холод.
   - Тихо! - прошипел кто-то внутри.
   Савва осторожно спустился по невысокой, но крутой лестнице вниз, поставил винтовку у стены и подошел к уютно чаднящей буржуйке.
   Блиндаж представлял собой основательное сооружение, настоящее чудо инженерной мысли солдат, желающих выжить в этом безумстве Великой Войны. Пятьдесят пять квадратных метров позволяли с относительным комфортом разместиться пехотному взводу, сорока штыкам, со всем необходимым. Полтора метра земли и два наката бревен гарантировали основательную крышу над головой, практически непреодолимую для обычных русских трехдюймовок. Вдоль стен ногами наружу стояли двадцать двухэтажных деревянных нар, основательно сколоченных, по десять вдоль каждой длинной стены, оставив углы свободными для того, чтобы основательно закидать их хламом. В одном из них подпирал потолок целый штабель дров, в другом валялись патронные и гранатные ящики, большей частью вскрытые. Два оставшихся занимали самодельные стулья и столы с валяющимися картами, самодельными лампами-"коптилками" и жестяными кружками.
   В середине же блиндажа находились подлинные цари и боги блиндажа - две самодельные металлические печки, которые уже через два года получат свое знаменитое прозвище "буржуйки". Между ними на снарядном ящике сидел основательно клевавший носом солдат. Амплитуда его "клевков" была такова, что его нос то и дело оказывался в опасной близости от печки, но раз за разом спасался от ожога, когда хозяин сквозь дрему чувствовал, что лицо как-то подозрительно сильно печет, и возвращался в исходное положение.
   - Эй, роденовский мыслитель! - прошептал серб, протягивая руки к печке и пытаясь впитать в себя как можно больше тепла.
   О французском скульпторе Родене и статуе мыслителя Савва узнал от Твртко, когда тот посмеивался над двумя обалдуями, подхватившими где-то диарею и от этого практически не вылезавшими из кустов.
   - А?! Что?! - спросонья встрепенулся истопник, непонимающе уставившись на греющегося.
   - Ничего! Сиди, смотри за печками! - усмехнулся Арсеньевич, отер пылающими ладонями ледяное лицо и, пошатываясь, пошел к своей кровати. Еще одно, небольшое, самое последнее усилие позволило ему забраться на второй ярус кровати и отключиться, едва сунув под ухо подушку...
   Блиндаж сильно тряхнуло. Затем толчок повторились. С потолка небольшими струйками между бревен потекла земля.
   - А, что?! - пробормотал Савва, отирая лицо, царапая кожу песчинками. - Господи, что происходит...
   Глаза совершенно отказывались открываться, намекая организму, что час сна для них - непростительно мало.
   - Блин... Бревно прохудилось что ли?
   Блиндаж снова тряхнуло. На этот раз, помимо тектонических воздействий, в него ворвались грохот взрывов, свист осколков и шум вырванной с мясом двери. Через секунду серб обнаружил себя уже на полу, с руками, прикрывающими голову. Куда-то мгновенно исчезли сонливость, усталость. Кровь гулко стучала в ушах, сердце колотилось, словно бешеное. Оно работало настолько сильно, что, казалось, туловище героя постоянно чуть двигается вверх-вниз.
   - Русские! - раздался совершенно запоздалый крик.
   - Нет, это немцы, клянусь святым Видом! - съехидничал кто-то в правом углу.
   - А ну тихо! - рявкнул корпорал Мюллер, подошедший к останкам дверного косяка и выглянувший наружу. Быстро оглядев открывшееся цепкому взгляду дейчмейстера пространство, он тут же кубарем скатился обратно, садясь у стены.
   - Русские стреляют изо всех сил! Снарядов не щадят! - подытожил Иероним увиденное, прижимая к себе винтовку, словно бы она могла защитить от губительного огня артиллерии.
   В воздухе повисла гнетущая тишина, которую невозможно было заглушить ни взрывами снарядов, ни смертоносным воем осколков. Никто не хотел признаваться себе, но каждый прекрасно понимал, что это означало. Большое наступление русских. Никто не спрашивал о судьбе тех, кто во время начала обстрела находился снаружи. Их участь была предрешена заранее и оставалось лишь надеяться, что смерть оказалась к ним достаточно милосердна, прервав их жизнь быстро, не вынуждая страдать. Но у каждого на лице было буквально выгравирована надежда на то, что полтора метра дерева и земли смогут выдержать вал русских снарядов, позволив переждать артналет и выжить в воцарившемся огненном валу.
   Потянулись долгие минуты секунды ожидания, страшные и мучительные. Земля ходила ходуном от беспрестанных взрывов снарядов, на столах позвякивали ложки и миски, а иногда в углу опасно позвякивали ручные гранаты. Если солдату нужно было сделать несколько шагов от кровати до стола, ему приходилось широко расставлять при ходьбе ноги, словно палубному матросу, постоянно ходящему1 по Тихому океану, иначе он просто падал на землю.
   Русские стреляли планомерно и методично, никуда не торопясь, но и не делая никаких перерывов. Взрывы их снарядов можно было практически выверять по часам. Уничтожение линии обороны противника с помощью артиллерии - точная наука, обладавшая своими абсолютно математическими формулами, расчетными таблицами с четко выверенными коэффициентами отклонения от результата и столь же математически подсчитанным количеством необходимых боеприпасов. Прекрасные артиллеристы, они спокойно воплощали в жизнь результаты своих таблиц, превращая линию обороны австро-венгров в дивный лунный пейзаж, ровняя окопы с землей, разрушая блиндажи и дзоты, сея панику и нарушая какую-либо связь частей со штабом и между собой.
   Через час постоянного грохота Савве стало ясно, что в ближайшее время наступления ждать бессмысленно. Совершенно разбитый после караула, он скинул с нижнего яруса кровати какого-то трясущегося новобранца из последнего пополнения и практически тут же заснул под аккомпанемент мата скинутого серба, стоило ему лишь произнести третье слово из запланированной длинной тирады. Подобное хладнокровие Арсеньевичу было практически совсем не свойственно, особенно в таких обстоятельствах, однако наш герой был настолько измучен, что даже появление колесницы Израиля и конницы его не заставили бы того подняться или хотя бы открыть глаза.
   Беспробудно продрыхнув часов пять, он все же нашел в себе силы проснуться, поднять голову и осведомиться у напряженно занимавшихся своими делами товарищей.
   - А что, еще стреляют?
   Ответом ему стал всеобщий смех. Буквально каждого охватит этот бодрый нервный хохот, сотрясавший и тело, и душу, позволявший хоть на мгновение забыть о том, что пол ходит ходуном, а потолок вот-вот может обрушиться им на головы.
   - Господи! "Еще стреляют"! Ну ты сказанул! - простонал Твртко, утирая слезы смеха, которые потихоньку капали в сковороду с омлетом. Яйца для этого омлета они с Саввой три дня назад украли в какой-то украинской деревеньке вместе с курами.
   Веселье утихло само собой через минуту, после того, как все вволю насмеялись и с потолка вновь посыпалась небольшая струйка земли. Арсеньевич опасливо выглянул из-под верхней сетки и посмотрел вверх.
   - Тьфу ты...
   - Это да! Они стреляют без остановки! - согласился Стево Крстич, солдат из их взвода, зачем-то ковыряя малой пехотной лопаткой землю, сидя на земле.
   - И откуда у них столько снарядов? Еще же недавно даже пехоты толком не было! - высказал Ковалевич мучавший всех вопрос.
   И в самом деле, откуда? Военное руководство Австро-Венгрии и Германии оценивали боеспособность русского Юго-Западного фронта как совсем отрицательную. После Горлицкого прорыва и Великого Отступления казалось, что максимум, на что способны русские здесь - это сидеть в окопах, не высовывать свой нос выше пары миллиметров по брустверу и иногда изображать бурную деятельность, время от времени атакуя тот или иной батальон. Да и артиллерия тратила едва ли не снаряд на ствол в сутки. А тут... Палят шестой час, перемешивая небо с землей, а доблестным солдатам Императорской и Королевской армии пришлось забиться под землю, словно крысам в норы. Непривычное, однако, для них состояние.
   Никто не знал, как себя вести в такой ситуации. Героический пример Саввы, безмятежно задрыхшего под огнем, был, конечно, вдохновляющим, но даже сам автор оного не решился бы сейчас его повторить. Если тогда он был совершенно измучен, несколько суток почти не спал и буквально мечтал о своем сбитом тюфячке и тонком шерстяном одеяле военного времени, то теперь одна мысль о том, чтобы задрыхнуть под артналетом казалась безумной и попахивала смирительной рубашкой и хорошей дозой хлороформа. Впрочем, без него сейчас вряд ли вообще хоть кто-нибудь в блиндаже смог бы уснуть.
   Так что все оставалось лишь сидеть в блиндаже, молиться хоть какому-нибудь богу, готовому выслушать шепот ужаса и хотя бы изобразить внимание к человеческим страхам и страданиям, да искать себе какое-то занятие. Тот же Стево Крстич зачем-то копал землю, Твртко с помощью Саввы, Мюллера и кулаков выбивал из остальных заныканные продукты с целью продержаться хоть сколько-то. Без сна солдат может продержаться хоть какое-то время - там пять минут, тут полчасика, там еще двадцаточка. А вот без еды боеспособность австро-венгерской пехоты падает ниже нуля по Ламберту2. В конце концов, отоспаться можно и в русском плену. А до него надо было еще как-то дожить, и желательно сытыми.
   Так продолжалось двенадцать часов, двадцать, сутки. Через двадцать три часа сорок восемь минут остановились единственные часы на весь блиндаж - от особо сильного взрыва, потрясшего помещение, на корпорала Крауфа рухнула кровать, сломав ему руку и раздавив циферблат. Время остановилось для всех. Остались только взрывы.
   У солдат от этой пытки начали сдавать нервы. Нахождение сорока людей в одном месте способно кого угодно довести до ручки, а уж сорок человек в небольшой комнатушке с отвратительным током воздуха и под постоянным страхом того, что какой-нибудь снаряд пробьет измочаленные перекрытия - наиплодороднейшая почва для всяческих психических девиаций.
   Первого они успели поймать на выходе. Совсем еще молодой паренек из последнего пополнения был бледен как смерть. Руки его тряслись, зубы стучали, точно пара кастаньет. Он ревел, шипел и вырывался изо всех сил. Чтобы удержать несчастного понадобилось четыре здоровых человека, и то он извивался, как червяк на сковородке. Кое-как его связали по рукам и ногам ремнями, сунули в рот кляп и уложили на вещевые мешки приходить в себя. Пока же все внимание было занято им, наружу выскочил другой, решив, что этот шанс явно послан ему свыше. Оттуда и действительно упало что-то, чей калибр явно варьировался от 107 до 122 миллиметров. На третьего и четвертого уже никто не обращал внимания, наплевав на добровольных самоубийц. Хотят умирать - пожалуйста. Никто не держит. В итоге через неустановленный промежуток времени в блиндаже осталось только тридцать пять человек. Трое сбежали, один умер от разрыва сердца, последнему же размозжило голову ребром кровати.
   Дальше стало тяжелее. Через некоторое время, на утро третьего дня артобстрелов русские начали стрелять газовыми снарядами. На общем фоне постоянного грохота это было незаметно, однако когда в блиндаж начало медленно спускаться мутно-зеленое облако, тут же воцарилась паника. Все похватались за газовые маски, свои или чужие, без разницы. Через пару секунд большая часть оставшихся в живых из взвода смотрели на мир через окуляры противогазов. В правом дальнем углу два хорвата ожесточенно дрались за последнюю маску. Остальные смотрели на это с холодным равнодушием.
   А убийственная смесь хлопикрина3 и фосгена4 заполняла блиндаж, медленно, но верно поглощая чистое пространство. Четверо человек, не выдержав этого, бросились наружу, руководствуясь логичным в общем-то соображением: чем ниже участок земли, тем больше в нем газа и он дольше держится. Однако русские предусмотрительно чередовали боеприпасы., потому смертельный свист осколков не прекращался ни на секунду.
   Тем временем, будучи уже по колено в газу, хорваты дрались за проклятую маску. Кашляя, постепенно глотая все больше ядовитой дряни, они с остервенением тонущих топили спасателя. Не выдержав, Мюллер достал револьвер и застрелил обоих, прекрасно понимая, что им теперь не помочь. А после - застрелился сам.
   Однако всем на это уже было все равно. Например, Савва сидел с Твртко на патронном ящике и шлепали картами. Остальные просто расселись кто где и смотрели прямо перед собой, ожидая конца. Людьми овладела полная апатия. Газ - так газ. Снаряды - сколько угодно. Лишь бы поскорее.
   Жестом дав понять, что у него перебор, Арсеньевич сгреб карты и швырнул их куда-то за спину. У него уже тоже потихоньку начинала ехать крыша. То, что не смогли сделать русские снаряды, вполне могли обеспечить клубы ядов, готовые найти любую, даже самую маленькую щелочку в противогазе и ворваться внутрь, к таким беззащитным дыхательным путям. Сквозь набившуюся внутрь мутную пелену были едва видны очертания предметов в десяти сантиметрах от окуляров - настолько сильной была концентрация ядов в воздухе. Смерть от удушья откровенно пугала Савву, однако разве мог он что-либо с этим сделать? Выйти на поверхность не вариант - там то и дело рвутся обычные снаряды, чья страсть до податливой человеческой плоти общеизвестна. Из-за бледно-зеленой пелены, продолжавшей заполнять блиндаж, серб чувствовал себя клопом, которого рачительный хозяин выкуривает из тюфяка над дымным костром. Ощущать себя насекомым - не самое приятное занятие для человека. Как минимум, это вынуждает гордость оскорбленно почесываться в уголке. Как максимум - заставляет сходить с ума.
   Через две минуты у одного из солдат отказал противогаз. То ли была малюсенькая щелочка между кожей и маской, то ли сдох фильтр - неизвестно. Надсадный кашель гремел по подвалу, точно грохот труб Иисуса Навина под Иерихоном. Савва вспылил и попробовал было высказать все, что о нем думает в нелитературной форме, но вовремя вспомнил о тому, что у него самого на лице противогаз очень хрупкой конструкции. Тогда он просто подошел к распростертому телу Иеронима и поднял валявшийся рядом револьвер. Гассер М1870, простой, прочный, нетяжелый агрегат. Может использоваться как личное огнестрельное оружие, а может быть хорошим ударным инструментом, раскраивающим черепа. Хмыкнув и как следует взвесив его в руке, серб направил его на задыхающегося бойца и сделал два выстрела. Тяжелые пули калибра 11,25 мм ударили того в спину и голову, разворотив тело и забрызгав все кровью.
   "Фух!" - мелькнула в голове дыхательная мысль. Оказывается, душа тоже умела вздыхать от облегчения. "Мы так скоро друг друга перебьем из лучших побуждений" - последовала за ней мысль донельзя циничная. И в самом деле, Савву откровенно не волновало то, что он только что застрелил своего товарища по оружию, пусть и умирающего от газов. Наоборот, это казалось ему той единственно правильной вещью, которую стоило сделать. Если уж человек умирает, не какой-то там злодей, а совершенно обычный, даже хороший, то почему бы ему не облегчить процесс покидания юдоли скорбей? Так что совесть, обычно излишне грызучая, сейчас молчала то ли умиротворенная, то ли в страхе от четырех оставшихся в барабане патронов. Умирать не хочется никому, даже столь нематериальным и потусторонним сущностям.
   Практически одновременно с этим русские прекратили свою казалось бы бесполезную трату снарядов и прекратили артналет, несколько дней сотрясавший блиндаж. Воцарилась оглушительно жуткая тишина. Она была настолько шумной, что, казалось бы, грохот тысяч поездов, одновременно несущихся по узенькому мосту, вроде моста Арсланагича, что в Требине. Казалось, словно сам воздух рождает это чудовищно тяжелое молчание.
   Две минуты уцелевшие в блиндаже посматривали друг на друга через очки в противогазах. Лишь затем, не сговариваясь, они разом похватали винтовки и рванули на выход, то и дело спотыкаясь, задевая друг друга и ругаясь в фильтрующие коробки. Задние напирали на передних, передние едва могли подняться на осыпавшихся ступенях. Наконец, кое-как прорвавшись через ужасную толчею разом обезумевших от тишины уже даже не людей, а каких-то непонятных существ, Савва вырвался на поверхность, к чистому и свежему воздуху, сдергнул с лица опостылевший противогаз и огляделся. Осматривать, впрочем, было нечего. С методичностью, достойной пруссаков, русские артиллеристы разнесли первую линию обороны австро-венгерских войск в пух и прах, превратив когда-то достаточно грозные оборонительные полосы в восхитительный лунный ландшафт. Большая часть блиндажей была разнесена или прямыми попаданиями тяжелых снарядов или засыпана многочисленными взрывами снарядов поменьше. Окопы, по которым когда-то можно было добраться от Балтики до румынской границы, оказались засыпаны землей, а пулеметные точки разрушены. Самих пулеметов тоже уже не было, по большей части - совсем. Под у уцелевших хрустели многочисленные осколки, а также пружины, винтики и прочие детальки разбитых "Шварцлозе". Газ осел практически повсюду, концентрируясь лишь в ямах и воронках. На гребнях же воронок их уже вполне можно было снимать. Что, собственно, Савва и проделал.
   - Все, снимайте! - прохрипел серб, отбивая о колено фуражку и натягивая ее на голову.
   Остальные послушно поснимали противогазы, с ужасом оглядываясь по сторонам и не узнавая своих позиций. Тем временем позиции продолжали оживать. Из полуразрушенных, полузасыпанных блиндажей, из уцелевших землянок и нор выбирались солдаты австро-венгерской пехоты, сжимая в руках свои ненавистные винтовки и с безумием в глазах оглядываясь вокруг. Многие начинали кричать, разыскивая своих друзей, знакомых, родственников. Иногда им это удавалось, но большая часть из них оставалась безответной.
   А затем русские пошли в атаку. Они не стали бежать, подбадривая себя криками "Ура!", не стали распалять себя воплями "За веру, царя и отечество" (как будто первое, второе или третье когда-либо обращало внимание на их существование), о нет. Они просто встали, поднялись из своих окопов и спокойно пошли на австро-венгерские позиции, выставив вперед штыки. В полный рост, не пригибаясь, не таясь, не пытаясь спрятаться. И утреннее солнце играло бликами на их оружии, еще сильнее нагоняя страху на и без того перепуганных солдат Императорской и Королевской армии. Грянуло несколько робких ружейных выстрелов, совершенно потерявшихся на фоне огромной молчаливой растерянности, воцарившейся среди шокированных сербов, хорватов, дейчмейстеров и прочих мадьяр.
   Через полминуты кто-то все же решился взять власть над перепуганным стадом, еще три дня назад бывшей самой боеспособной армией Южной Европы.
   - Приготовиться к бою! - раздался достаточно твердый голос.
   Очевидно, кто-то из уцелевших лейтенантов решил драться до конца.
   - Угу, кто о чем, а вшивый - о бане! - проворчал Твртко, сжимая в руках манлихер и с каким-то смертельным спокойствием вглядывавшийся в постепенно приближающийся паровой каток русской пехоты.
   - Да ну его к черту! - раздался рядом чей-то молодой голос. - Братцы, айда сдаваться! Чего нам воевать? За кого? За эт...
   Его речь, которая без сомнения должна была быть торжественной и убеждающей, прервал сухой револьверный выстрел.
   - Это измена! - рявкнул лейтенант, опуская револьвер. - Рота, к бою! Приготовиться к отражению атаки!
   Три или четыре солдата, очевидно из его взвода, послушно легли на землю, устраиваясь поудобнее. Один из них скатился вниз в воронку и тут же закашлялся, глотнув газа. Грохнул выстрел, на этот раз - винтовочный. Немолодой уже хорват передернул затвор и направил винтовку на офицера.
   - Его я пристрелил, чтобы он не мучился! - произнес он надтреснутым немолодым уже голосом. - Санитаров нет, медицины нет. А вот тебя, песи курац5, я пристрелю, как убивают бешеную собаку, которая на детей бросается.
   - Да как вы смеете?! - кровь мгновенно бросилась ему в лицо. - Да я вас...
   Он не успел вскинуть револьвер. Грохнувший выстрел откинул его назад и тело кулем осело в воронку, скрывшись в облаке газа.
   - Слушай меня, братцы! - произнес хорват, ставя винтовку на землю и упираясь подбородком о дуло. - Треба нам всем отсюда валить, кто куда хочет. Драться здесь бесполезно, только передохнем. Да и за кого драться-то? Лучше сдаться в плен. Винтовки в землю воткните и сидите ждите, пока русские не подойдут. Те, кто сдаваться не хочет - валите в тыл, авось и дойдете до наших. Все, я сдаваться!
   И он и вправду воткнул штык в землю, а сам уселся и начал раскуривать трубочку. Его примеру последовало большинство солдат. Вскоре на ногах и с винтовками остались только Савва и Твртко.
   - А вы чего? - спросил Небойша Тошич, один из чудом уцелевших солдат их взвода.
   Савва заозирался по сторонам. Сдаваться? Просто так? После всего пережитого. Это не укладывалось в его сербской голове. Листовки, конечно же, обещали сладкую жизнь в плену, однако что из этого было правдой? Сражаться после всего пережитого за два дня откровенно не хотелось. Но сдача в плен все равно виднелась ему чем-то неправильным. Одно дело быть взятым в плен, но совершенно другое в плен сдаться. Ему казалось, что так поступать нельзя.
   - Я пойду.
   - Ну и дурак! - озвучил всеобщее мнение Небойша. - А ты, Твртко?
   - А что я? - удивился хорват, и в самом деле задумавшись. Однако тот самый вопрос, который когда-то мучил принца Гамлета, у него в голове быстро нашел решение и единственный ответ.
   - А я ничего, я с Саввой.
   - Ты что, дурак?! - встрепенулся один из хорватов, близко к сердцу воспринявший самоубийственные инициативы товарища. - Куда ты пойдешь? Сдохнуть хочешь? Казаки разбираться не будут, порубят всех кого встретят. А так хоть жив останешься! После войны домой вернешься и будешь себе жить-поживать!
   До русских линии русских штыков оставалось метров двести.
   - Все, ходу, ходу! - выпалил серб, беря в одну руку винтовку, в другую - ремень товарища и таща того за собой.
   Русские не стали стрелять им вслед, спокойно дойдя до рассевшихся на земле сдающихся и забирая у них поясные ремни. Два глупых беглеца же, променявших лагерную баланду на неизвестно что, к тому моменту уже скрылись в буреломе поваленных и посеченных деревьев, когда-то бывших симпатичной рощей.
   Идти им предстояло долго. За два дня русские перепахали своими снарядами весь ближний тыл, превратив его в практически ровную поверхность, лишенную каких-либо географических изысков и привязок. На боеприпасах они не экономили впервые с осады Перемышля, основательно перемешав оборонительные позиции с землей, а затем залив все изрядным количеством соуса из удушающих газов. Остатки когда-то сравнительно боеспособных австро-венгерских войск массово сдавались в плен, совершенно не испытывая какого-либо желания помирать за государя-Императора. Стоявшие по соседству и попавшие под удар части прусско-кайзеровского Рейхсхеера6 в большинстве своем тоже предпочитали не оставаться в одиночестве, без своих трусливых союзников, и уходили на запад, пытаясь хоть где-то удержаться. Однако русские подавляли сопротивление, практически не останавливаясь и не замечая его. Практически одновременно с пехотой в атаку была поднята кавалерия, которая промчалась вихрем через молчаливые передовые позиции и ворвалась в тыл, рубя все, что только попадалось под ее шашки. Через 12 часов какое-либо организованное сопротивление перестало существовать. Северный фланг 2-й армии Бем-Ермоли драпал так, словно собирался взять все олимпийское золото 1912 года по бегу на марафонские дистанции. Когда-то бывшая огромной, полной сил армией, ныне останки 12-го армейского корпуса в своем уцелевшем меньшинстве разделились на две не совсем равные части. Большая уцелевшая часть стремилась лишь к одному - выжить. И ради осуществления этой довольно глупой в условиях Великой Войны мечты они охотно сдавались русским, стоило лишь тем появиться на горизонте.
   Меньшая часть же продолжала оставаться то ли верной присяге, то ли послушной офицерам, то ли просто следовала каким-то своим идеалам. Однако на своем пути на запад Савва и Твртко то и дело натыкались на таких же отходящих, которые, впрочем, в большинстве своем были мадьярами и дейчмейстерами, а потому не доверявшими славянам и очень неразговорчивыми. Помыкавшись так целый день от группы к группе, в итоге они заночевали в воронке от 305-мм снаряда, беспокойно вздрагивая при каждом шорохе, чтобы наутро продолжить путь.
   А паровой каток русской армии тем временем упорно шел вперед. Кавалерия, получив свободу действий, развлекалась вовсю. Прямо на глазах у спрятавшихся в кустарнике героев десяток казаков разогнал отступавшую на запад роту, перебив всего трех или четырех из них и взяв в плен больше сорока человек, которые, в общем-то, сами и подняли руки. Остальные же задали стрекача, бросившись врассыпную, побросав и ранцы, и винтовки, ремни со снаряжением - все, что только могло помешать бежать. Двое даже босыми бежали, хотя ботинки были не такими уж и тяжелыми.
   - Паноптикум! - пробормотал потрясенный Твртко. - Как, однако, быстро меняется человек, стоит лишь исчезнуть стержневой ниточке идеи!
   - Ты о чем? - нахмурился Савва.
   Он решил, что товарищ явно хочет оставит его в дураках.
   - Дело в том, друг мой, что еще неделю назад мы являли собой отличную армию, хорошо смазанный и налаженный механизм, готовый перемолоть что угодно. А что же случилось за два несчастных дня? Куда все подевалось? Или ты думаешь, что русские все разрушили?
   - А что, нет что ли? - насупился Арсеньевич еще сильнее. - Ты по сторонам посмотри!
   - Армия, друг мой, - наставительно произнес Ковалевич, поправляя винтовку на плече. - Это не та организация, которая может быть разрушена простым артиллерийским огнем. Чтобы армия рассыпалась вот так же, как сейчас, должно случиться много причин.
   - Это каких же?
   - Да хотя бы простое нежелание воевать. Разве нет? - усмехнулся хорват.
   - Да у нас армия давно воевать не хочет. Вспомни чехов!
   Чешские полки действительно могли ознаменовать собой книгу рекордов Гиннеса. Пусть она появится только в 1955 году, однако очередь как самые трусливые солдаты мира они могли занимать уже сегодня. Отчаянно не желавшие воевать за Франца-Иосифа и его покойного племянника, они умудрялись сдаваться в плен даже во время наступления. Так, например, во время боев за Сокаль в 1915 году дезертировал со своим взводом некий Ярослав Гашек, сдавшийся отступавшим русским частям. Разворачивались знамена, звучала медь труб - берегись, враг, чехословаки идут сдаваться!
   Под натиском такого многотысячного аргумента Твртко нахмурился и начал обдумывать какой-нибудь хороший, едкий ответ, однако мысли так и не выстраивались. Действительно, невозможно пытаться удержать единым целым то, что отчаянно хочет развалиться на кусочки.
   И он перевел разговор в другую плоскость.
   - Знаешь, а мне сегодня снилось, что я стою на кухне и варю замечательный черепаховый суп... Такой... Со сливками...
   - Фу! Суп из черепахи! - скривился Савва. - Нет, я, конечно, понимаю, что у богатых есть свои причуды, но все же пожалей ты меня!
   - Ой-ой-ой! Кто бы говорил! Забыл что ли, как полторы недели назад суп из муки и голубя варил? А шашлык из крыс? - взъярился хорват, повысив голос сверх безопасного. - Так что вот не надо на меня тут фыркать. Сам посмотри что ешь!
   - Так я-то с голодухи. А они?
   - Ну так они тоже пришли покушать!
   - Богачи? Черепах? - ехидно поинтересовался серб.
   - А что, ты думаешь, что невкусно получается?
   - Вот в том-то и дело, что они приходят полакомиться, а мы это едим, только чтобы не сдохнуть.
   - А в чем разница-то? И ты, и они хотят поесть! - возмутился взятый за живое повар.
   Обиженный в своих лучших чувствах, Ковалевич сильно разозлился.
   - Какое тебе дело до того, что я готовлю в своем ресторане на своей кухне? Вот придешь после войны, покушаешь, если не понравится - я съем свой колпак, идет!
   - Идет! - тут же согласился азартный Савва. - А если мне понравится?
   - А если тебе понравится... - задумался его товарищ. - А если тебе не понравится...
   - Руки ухору! - произнес кто-то за ними по-русски с сильным акцентом жителя Виленской губернии.
   Поднимая руки и с удивлением смотря на десяток окруживших их солдат в серо-зеленого цвета форме, появившихся буквально из ниоткуда, Савва буквально умирал от желания узнать ответ на вопрос: что приманивает русских сильнее, еда или громкие голоса?
  
  
  
  
      -- Как общеизвестно, плавают по морю только дураки, гуано и утки. Все остальное по морю ходит. Исключение - когда в море купаются.
      -- На тот момент такой единицы измерения, как Кельвин, не существовало. До 1954 года абсолютным нулем температуры считалось значение, полученное в 1779 году немецким физиком Йоханом Генрихом Ламбертом и опубликованное им в "Пирометрии" - -270оС
      -- Удушающий и общеотравляющий газ. Характеризуется невысокой токсичностью и раздражающим действием.
      -- Удушающий боевой газ, одно из самых распространенных боевых отравляющих веществ в Великую войну. Особенно эффективен при применении зимой (стойкость концентрации - 3 часа).
      -- Очень неприличное южно-славянское выражение
      -- Германская имперская армия
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"