Юрий Дрюков

Де Санглен Яков Иванович -

рыцарь при императорском дворе

Ваша матушка, милостивый государь, должна была

произнести вас на свет в эпоху рыцарей "Круглого стола".

Граф Густав Мориц Армфельт - генерал от инфантерии,

советник Александра I по финляндским вопросам

В романе Толстого "Война и мир" говорится, что сообщение о переходе французских войск через Неман Александр I получил в Вильно во время бала, который состоялся 13 июня.

"...Все стремления людей, окружавших государя, казалось, были направлены только на то, чтобы заставлять государя, приятно проводя время, забыть о предстоящей войне... одному из польских генерал-адъютантов государя пришла мысль дать обед и бал государю от лица его генерал-адъютантов...

Граф Бенигсен, помещик Виленской губернии, предложил свой загородный дом для этого праздника, и 13 июня был назначен обед, бал, катанье на лодках и фейерверк...

Был весёлый, блестящий праздник; знатоки дела говорили, что редко собиралось в одном месте столько красавиц...

...генерал-адъютант Балашев, одно из ближайших лиц к государю, подошёл к нему и непридворно остановился близко от государя, говорившего с польской дамой. Поговорив с дамой, государь взглянул вопросительно и, видно поняв, что Балашев поступил так только потому, что на то были важные причины, слегка кивнул даме и обратился к Балашеву. Только что Балашев начал говорить, как удивление выразилось на лице государя. Он взял под руку Балашева и пошёл с ним через залу, бессознательно для себя расчищая с обеих сторон сажени на три широкую дорогу сторонившихся перед ним...

...государь с Балашевым прошли, не замечая Аракчеева, через выходную дверь в освещённый сад...

Пока Борис продолжал делать фигуры мазурки, его не переставала мучить мысль о том, какую новость привёз Балашев и каким бы образом узнать её прежде других.

В фигуре, где ему надо было выбирать дам, шепнув Элен, что он хочет взять графиню Потоцкую, которая, кажется, вышла на балкон, он, скользя ногами по паркету, выбежал в выходную дверь в сад и, заметив входящего с Балашевым на террасу государя, приостановился.

Государь с волнением лично оскорблённого человека договаривал следующие слова:

- Без объявления войны вступить в Россию. Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооружённого неприятеля не останется на моей земле..."

Если бы роман был издан при жизни Я.И. де-Санглена, то, читая описание бала, он бы сразу заметил, что состоялся тот не 13-го, а 12 июня, а главное, нашёл бы целый ряд неточностей в описании самого павильона...

За день до праздника Яков Иванович был позван к государю.

- Мои генерал- и флигель-адъютанты просили у меня позволения дать мне бал на даче Бенигсена, и для того выстроили там большую залу со сводами, украшенными зеленью. С полчаса тому назад, получил я от неизвестного записку, в которой меня предостерегают, что зала эта не надёжная и должна рушиться во время танцев. Поезжай, осмотри подробно.

Де-Санглен немедленно приказал оседлать лошадь, и поскакал на дачу.

У подъезда дома его встретил Бенигсен.

- Приглашаю ко мне; жена как раз наливает чай; напьёмся, а потом пойдём вместе.

Но едва де-Санглен взял чашку в руки, как что-то рухнулось с ужасным треском.

Вместе с Бенигсеном они побежали в сад.

Все арки, обвитые зеленью, лежали на полу. По рассмотрении причин сего разрушения, увидели они, что все арки между собою и к полу были прикреплены не строительными, а штукатурными гвоздями.

- Где архитектор? - спросил де-Санглен.

Через несколько времени, посланные возвратились и принесли выловленный из воды фрак и шляпу архитектора.

- Видно утопился, - сказали они.

Де-Санглен сел на лошадь, и во весь галоп поскакал к государю.

- Здание обрушилось, один пол остался.

- Поезжайте и прикажите пол немедленно очистить; мы будем танцевать под открытым небом.

Де-Санглен сначала зашёл домой, где его ожидала эстафета из Ковно с извещением, что Наполеон в этом месте начал переправляться со своею армией.

Он воротился с докладом к государю.

- Я этого ожидал... но бал все-таки будет.

Действительно, когда все танцевали, Наполеон переправлялся и вступал в наши владения...

Яков Иванович де-Санглен был в курсе всех этих, да и всех последующих событий, потому что с апреля 1812 года занимал должность директора военной полиции 1-й армии, т.е. руководил контрразведкой.

В штаб к Барклаю де-Толли он был направлен лично Александром I, сразу же после высылки из Петербурга М.М. Сперанского.

"В 1811 году, Александр, не довольствуясь доносами и надзором министра полиции, втайне приблизил к лицу своему и его правителя канцелярии, который, несмотря на маленький свой чин коллежского советника, бывал у государя наедине п о ч т и к а ж д ы й д е н ь, оставался, нередко, по нескольку часов..." (М.А. Корф)

Следует отметить, что первоначально в судьбе де-Санглена ничего не предвещало, что именно он будет настолько приближен к императорской особе...

Родился Яков Иванович де-Санглен в семье выходца из Франции. Его отец после дуэли, на которой он смертельно ранил своего соперника, был вынужден оставить отечество и переменить свою фамилию. В Россию он отправится вместе с другом - сhеvаliеr dе lа Рауrе, который был его секундантом.

В 1775 году дуэлянт женится в Москве на девице dе Вrосаs, а 20-го мая 1776 года на квартире в доме Тележникова у Покровских ворот в их семье родится сын, названный Яковым.

Chevalier de la Payre в 1812 году погибнет от рук своих соотечественников. Он явится пред вошедшими в Москву французами в темно-синем мундире с красными обшлагами и шляпе с белым бантом. Завяжется ссора - почему на его шляпе не нововведённый бант tricolore! Когда с него начнут срывать мундир и шляпу, 85-летний старик обнажит шпагу и падёт, защищая мундир и белый бант своего короля.

Но это случится уже тогда, когда старший де-Санглен будет давно покоиться в земле.

После смерти отца все заботы о четырёхлетнем мальчике легли на плечи матери. Начальное образование он получит в московских частных пансионах, а в 1786 году поступит в Ревельскую гимназию, где проучится 6 лет.

Ревель тогда был немецким городом, а Яков не знал ни слова на немецком языке, поэтому первые два года учёба давалась ему очень нелегко. Но тут двенадцатилетний мальчик страшно влюбится в 25-летнюю дочь профессора. Она была довольно умна, и объявила ему, что тогда только ответит взаимностью, когда он будет хорошо учиться.

Это подстрекнуло юношу, и в 4 года он пройдёт все классы с похвалою, и, наконец, в последнем, высшем, получит за блистательные успехи серебряную шпагу. Весь Ревель обратит своё внимание на это маленькое чудо...

Правда главная виновница его славы к этому времени уже успеет выйти замуж...

В декабре 1793 года молодой де-Санглен будет принят на службу прапорщиком и определён переводчиком в штат главного командира Ревельского порта вице-адмирала А.Г. Спиридова, сына адмирала Г.А. Спиридова, который сжёг турецкий флот под Чесмой.

Его начальник был человек, одарённый всеми доблестями мирного гражданина - образован, скромен, бескорыстен, готовый на услугу, на добро, был отличный сын, муж, отец, и до такой степени дорожил честью, что едва ли она ему не дороже была самой жизни.

О своей же службе и о себе лично де-Санглен будет вспоминать так:

"Я всегда был здоровья слабого, темперамента пылкого, воображения пламенного. В безделицах суетлив, в важных случаях холоден, покоен. Страстно всегда любил науки и никогда не переставал учиться. В душе всегда был христианином, однако же не покорялся слепо многим обычаям, но всегда был жарким антагонистом противников религии. Любил новое своё отечество Россию, чтил государыню высоко, всем людям без изъятия желал добра, но всякое добро, мною сделанное, обращалось мне во вред, может быть от того, что каждый поступок мой был с примесью тщеславия и себялюбия.

Был обходителен, не всегда скромен, делил последнее с ближним, редко с кем ужиться мог, надоедал часто и семейству своему, и (бывало) увижу только малейшее неблагородство, вспыхну, выхожу из себя.

Подобный характер сделал из меня какое-то существо, противоречащее всем и самому себе. С начальниками, кроме адмирала Спиридова, был вечно в ссоре.

Величайшее моё искусство было всегда быть без денег и казаться богатым.

Никогда не был так здоров, бодр духом и свеж умом, как в несчастиях, в преследованиях всякого рода, и проч. Так что приятели мои желали мне бед, утверждая, что только в подобных случаях виден дух мой. В мирном положении я скучен, недоволен собою и другими, в свалке с судьбою всё хорошо.

Врагов своих любил, почитая их лучшими своими приятелями, стражею у ворот моей добродетели, ибо исправлял себя, видя свои недостатки.

Искренно верил добру и нигде не подозревал зла. Предпочитал честь, даже страдание за истину святую, всем благам мира.

Я любил женщин до обожания и не смею о них умолчать. Они слишком великую роль играют в жизни моей до самых поздних лет.

Находясь смолоду на земле рыцарской, был я рыцарем и трубадуром, а женщины возвышали дух мой. В то время, они поистине были нашими образовательницами; рекомендация их чтилась высоко. Как принят он в обществе дам? был столь-же важный вопрос, как ныне - богат-ли он?

Малейшая невежливость против дамы наказывалась со стороны всего прекрасного пола жестокою холодностию, а со стороны мужчин пренебрежением...

Служба моя была легка; что поручал мне адмирал, то исполнялось по возможности со всем рвением молодых лет. Остальное время, имея, по кредиту начальника, вход во все лучшие дома в Ревеле, я танцевал и влюблялся...

Говоря об этих временах, об этой свободе мышления, действий, казалось, что все общество держалось единственно общественным духом, который основывался на уважении к старшим, нравственности и чести. Большая часть офицеров отпускалась начальниками бессрочно; бралась только подписка, что по первому востребованию, они поспешат к своим командам. Я не знаю, случалось ли когда-либо, чтобы кто из нас, хотя одним днём, запоздал. Такова была во всех амбиция, честь, когда каждый страшился выговора, а арест - сохрани Боже! он почитался посрамлением звания; и оставаться в том полку или команде уже было невозможно. Честь и амбиция были в сердцах всех, но всего сильнее - военных. Тогда ни единый дворянин не начинал службы с коллежского регистратора, разве больной, горбатый, и проч. Казалось, военная кровь кипела во всех, и общее мнение было: кто не начинал с военной службы, тот никогда порядочным человеком не будет, разве только подьячим".

Но всё это просто невероятно переменится, когда императором станет Павел I.

Все с любопытством жаждали узнать о том, что делалось в Петербурге. Каждое письмо из столицы переходило из рук в руки; каждый приезжий подробно расспрашивался.

Но все приходившие известия, внушали более страх, нежели утешение.

Адмирал Спиридов, против обыкновения, сделался пасмурным. Он воспитывался вместе с великим князем, ныне императором Павлом I, и оба они влюбились в одну и ту же особу. Адмирал, хотя росту не большого, но был красивый, ловкий, образованный и приятный мужчина; мудрено ли, что он имел право более нравиться ей, нежели великий князь, лишённый от природы сих преимуществ. Узнав об этом, великий князь объявил: "я тебе этого никогда не прощу!"

Жизнь в Ревеле шла в ожидании чего-то неприятного в будущем. Быстрые перемены во всех частях управления, особенно перемена мундиров, жестоко поразила молодых офицеров. Вместо прекрасных, ещё Петровых, мундиров, дали флоту темно-зелёные с белым стоячим воротником, и по ненавистному со времён Петра III прусско-гольстинскому покрою. Тупей был отменен. Велено волосы стричь под гребёнку, носить узенький волосяной или суконный галстук, длинную косу, и две насаленные пукли торчали над ушами; шпагу приказано было носить не на боку, а сзади. Наградили длинными лосинными перчатками, в роде древних рыцарских, и велели носить ботфорты. Треугольная низенькая шляпа довершала этот щегольской наряд. Фраки были запрещены военным под строжайшим штрафом, а круглая шляпа всем. В этих костюмах мы едва друг друга узнавали; всё походило на дневной маскарад, и никто не мог встретить другого без смеха, а дамы хохотали, называя нас чучелами, monstres. Но привычка все уладила, и мы начали, не взирая на наряд, по прежнему танцевать и нравиться прекрасному полу.

Предчувствия адмирала сбылись. За ним был прислан фельдъегерь, объявивший, что тот должен отправиться в Петербург, при этом путешествие адмирала должно было совершиться в телеге. А де-Санглену было приказано для дальнейшего прохождения службы прибыть в Москву.

Москва была уже не та, какой он видел её прежде: вкралась недоверчивость, все объяты были страхом.

"Павел I взошёл на престол с правилами, родившимися в тесном кругу его Гатчинской жизни, где фронт был единственным его упражнением и увеселением. Он переселяет это в гвардию. Маршированиями, смешной фризурою (причёской), смешными мундирами, обидными изречениями, даже бранью, арестами убивает он тот благородный дух, ту вежливость в обращении, то уважение к чинам, которые введены были при Екатерине и производили при ней чудеса.

Всякая минута являла новое неожиданное, как будто противное прежним понятиям и обычаям. Чины, ленты лишились своего первого достоинства, аресты, исключения из службы, прежде что-то страшное, обратились в вещь обыкновенную. Дух благородства... которым все так дорожили, ниспровергнут совершенно.

Военоначальниками Екатерины и великими в советах он не дорожит; окружает себя бывшими при нем камердинерами и проч., облекает их доверенностию и возводит на высшие степени государства".

Павел Васильевич Чичагов, рассорившийся с Павлом I и ставший морским министром Российской империи при Александре I напишет в своих записка об отношении к этим незаслуженным награждениям.

"Не скажу, чтобы самолюбие моё от того страдало, ибо все пребывало в том же порядке вещей, как и прежде, то есть, что они остались менее сведущи, менее просвещены, а следовательно, менее полезны службе, чем я, но честь моя задета была за живое, честь, которой я никогда не играл и над которой никому не позволял смеяться. По крайней мере, императрица Екатерина II нас к этому приучила, а я не хотел изменяться сообразно обстоятельствам".

Поэтому большая часть Екатерининских офицеров уйдёт в отставку. Де-Санглен тоже окажется в их числе...

Но снова всё кардинально изменится, когда императором станет Александр I.

В 1804 году де-Санглен начнёт преподавать немецкую литературу в Московском университете и одновременно читать публичные лекции о военных науках.

"...он человек хорошего тона и очень весёлый в обществе, великий затейник на всякие игры и умеет занять молодых дам и девиц; все его любят и все ему рады. Я не видывал человека, который бы так ловко соединял педагогику с общежитием...". (С.П.Жихарев)

В то же время он опубликует несколько своих сочинений: "Отрывки из иностранной литературы", "О военном искусстве древних и новых народов", "Краткое обозрение военной истории XVIII в., с опровержением мнения Гибера о Петре Великом" и "Исторические и тактические отрывки".

В 1807 году Яков Иванович оставит преподавание и будет причислен к штабу генерал-адъютанта князя П.М. Волконского, занимавшегося изучением военной организации во Франции. Когда Волконского пошлют путешествовать по Европе, то де-Санглен будет его сопровождать.

В Берлине они будут приглашены на обед к коменданту города, где окажется много французских офицеров.

Когда речь зайдёт об Аустерлицком сражении, то Волконский неосторожно начнёт утверждать, будто русскими Аустерлицкое сражение проиграно не было. Это просто взбесило одного из французских генералов.

- В бюллетене об этом сражении сказано, что император России был окружён тридцатью дураками; не были ли и вы в их числе, князь?

Волконский промолчал и тогда из-за стола встал де-Санглен: "Если у нас приглашают французов к обеду, то отнюдь не с тем, чтобы говорить им неприятности".

- Браво! майор, сейчас видно, что в ваших жилах течёт ещё кровь француза.

- Вы ошибаетесь генерал, я русский и с вами имеет честь говорить русский.

- Уж не захотите ли вы драться с нами со всеми?

- Я согласен, господа, только по очереди.

Но тут комендант закричал: "шампанского!" и веселье восстановилось, как будто ничего и не было.

Но всё происходящее очень не понравилось Волконскому...

В Петербург де-Санглен вернётся с рекомендательным письмом князя к государю.

Теперь ему будет приказано состоять при военном министре графе Аракчееве.

Через несколько дней Аракчеев потребует де-Санглена к себе и когда тот явится, то объявит ему высочайший выговор, сделанный по письму генерал-адъютанта князя Волконского.

- Позволено-ли будет мне оправдываться?

- Эх, любезный друг, советую вам следовать русской пословице: с сильным не дерись, с богатым не тягайся; впрочем вы оправданы, ибо в сем же письме он высказал себя подлецом, ибо нищенски выпрашивает у государя себе денег, - как будто у него их нет! а вам сделан выговор для формы...

Предложение о дальнейшей службе де-Санглен получит уже от А.Д. Балашова, исправляющего должность С.-Петербургского военного губернатора и знакомого ему ещё по Ревелю.

- Но каково будет мнение об этом государя, ведь я был ему оклеветан князем Волконским.

- Я докладывал государю. Его величество изволил улыбнуться и сказать: "я знаю, Волконский приревновал его к жене своей, и он на него налгал".

Теперь де-Санглен будет определён при военном губернаторе, который поручит ему иностранное отделение. Потом будет учреждено Министерство полиции, устав которого по просьбе Балашова напишет де-Санглен. Балашов станет министром, а он - начальником Особенной канцелярии данного министерства, то есть фактически начальником тайной полиции.

Все доклады де-Санглен будет подготавливать так, как этого хотелось императору - как можно более кратко, написанные чёткою красивою рукою и на хорошей бумаге.

Вскоре Балашов скажет, что "государь приказал вам исправлять доклады прочих департаментов", а вслед за тем объявит, что "государь приказал мне брать вас с собою в Царское Село, чтобы вы, в случае неисправности, поправляли доклады прямо там"...

Всё это поспособствует тайной встрече де-Санглена с самим Александром I.

- Вы имели, я думаю, случай заметить, что я вашими трудами доволен. Писанные вами доклады не задерживались... Мне нужно иметь некоторые сведения... Вы не имеете причины бояться; можете говорить прямо. Что мы говорить будем, останется между нами... Вы знаете Сперанского?

- Нет, государь, я с ним незнаком.

- Вы можете познакомиться.

- Это, государь, не так легко. Какой предлог могу я иметь для знакомства с человеком, стоящим на столь возвышенном посте? Разве только под предлогом искать его покровительства, обманывать и сделаться презрительным в собственных своих глазах.

- Почему же? Я поручил то же самое Балашову и имею от него донесение.

- Я предоставляю каждому поступать и рассчитываться со своею совестью, как ему угодно; но я применять своей к обстоятельствам не умею.

- А если бы польза отечества того требовала?

- Я прямо пошёл бы против того, который только задумал бы причинить оному вред; но, под личиною снискания себе покровительства, вонзить другому кинжал в сердце я не способен. Рано или поздно, откровенность моя взяла бы верх, и я бы всё испортил.

- Балашов не так думает. Вот его донесение; читайте громко.

Де-Санглен начал читать: "...В передней тускло горела сальная свеча, во второй большой комнате тоже; отсюда ввели его в кабинет, где догорали два восковые огарка: огонь в камине погасал. При входе в кабинет, почувствовал он, что пол под ногами его трясся, как будто на пружинах, а в шкафах, вместо книг, стояли склянки, наполненные какими-то веществами. Сперанский сидел в креслах перед большим столом, на котором лежало несколько старинных книг, из которых он читал одну, и, увидя Балашова, немедленно её закрыл. Сперанский, приняв его ласково, спросил: "как вздумалось вам меня посетить?" и просил сесть на стоящее против его кресло... Балашов взял предлогом желание посоветоваться: нельзя-ли дать министерству полиции более пространства? Оно слишком сжато; даже в некоторой зависимости от других министерств; так что для общей пользы трудно действовать свободно... наконец Сперанский, при вторичной просьбе Балашова о расширении круга действий министерства, сказал ему: "разве со временем можно будет сделать это, - прибавя, - вы знаете мнительный характер императора. Все что он ни делает, делается им в половину". Потом, говоря далее об императоре, заметил: "Он слишком слаб, чтобы управлять и слишком силен, чтобы быть управляемым..."

- Как вы это находите?

Де-Санглен молчал.

- Говорите откровенно.

- Ваше величество! я в комнатах Сперанского не бывал, и занимается ли он чернокнижеством, - не знаю. Но вот, что меня удивляет: говорят, Сперанский человек умный; как решился он, при первом знакомстве, и с кем? - с министром полиции, так откровенно объясняться? Впрочем, та же фраза была сказана прежде о Людовике XV: - это повторение.

- Балашов и Сперанский ошибаются, меня обмануть можно, я человек, но не надолго, и для них есть дорога в Сибирь... Мы рассмотрим это с вами. Я решительно никому не верю... Однако же не мешает вам смотреть поближе за Балашовым; что узнаете, скажите мне.

- Государь! Он мой начальник.

- Я беру это на себя.

- Государь! не прогневайтесь, если верноподданный осмелится умолять вас, не доводить его до презрения к самому себе. Нет тайны, которая не была бы явна. Если злой умысел скрывается в Балашове или Сперанском, то он против истины не устоит; все развернётся само из себя.

- Ваши правила, ваша откровенность, мне нравятся, и в нынешних обстоятельствах они мне необходимы; смотрите не переменяйтесь; мы часто будем видеться!..

Как раз в это время развернулась беспрецедентная компания по дискредитации Сперанского, которого обвиняли даже в государственной измене. Балашов вместе с бароном Армфельдом стали организаторами губительной для Сперанского провокации. Они предложили ему "приобщить их к своим видам и учредить из них и себя, помимо Монарха, безгласный комитет, который управлял бы всеми делами, употребляя Государственный совет, Сенат и Министерства единственно в виде своих орудий". Сперанский, конечно, отказался, но совершил огромную ошибку, не сообщив об этом предложении Александру I, что и было использовано в дальнейшем против него.

В конце 1811 г. Елена Павловна (сестра Александра I) передала императору записку Ростопчина о мартинистах, в которой Сперанский, помимо прямого обвинения в безбожии, был провозглашён лидером русских иллюминатов.

При разговоре на эту тему де-Санглен скажет Александру I:

- Если бы вашему императорскому величеству угодно было спросить обо всем самого Сперанского: я почти уверен, что он во всем открылся бы вашему величеству.

- Это ещё вопрос. Он человек чрезвычайно тонкий и хитрый; должен бы сам мне в том сознаться.

- Государь! я Сперанского не знаю. Я могу обвинить его в том, что он взялся не за своё дело; ибо нововведённые министерства не пустили и долго не пустят корней на земле русской; но опутать его клеветой, я нахожу не приличным, не благородным, низким.

- Ваши правила делают вам честь, и для того прощаю вам эту благородную вспышку. Но вы людей не знаете; не знаете, как они черны, неблагодарны, и как они умеют во зло употреблять нашу доверенность. К чему было Сперанскому вступать в связь с министром полиции? Один - пошлый интриган, как я теперь вижу; другой умён; но ум, как интрига, могут сделаться вредными. Но вам более прятаться нечего. Балашов, видно, догадался, хотя явно не говорит, а очень хвалит Фока. Что это за человек?

- Он человек, государь, не дурной; но вероятно, обольщённый важными выгодами в будущем, он меня, своего благодетеля, выдал.

- Это не рекомендация, однако, доказывает человека способного. Интриганы в государстве также полезны, как и честные люди; а иногда первые полезнее последних... Из донесения графа Ростопчина о толках московских, я вижу, что там ненавидят Сперанского, полагают, что он, в учреждениях министерств и совета, хитро подкопался под самодержавие. Здесь, в Петербурге, Сперанский пользуется общею ненавистью, и везде в народе проявляется желание ниспровергнуть его учреждения. Следовательно, учреждение министерств есть ошибка. Кажется, Сперанский не совсем понял Ла-Гарпа, моего наставника. Я дам вам этот план. Сравните оный с учреждением, и скажите ваше мнение о министерствах!

Пока де-Санглен завёртывал сочинение Ла-Гарпа в бумагу, государь позвонил и вошедшему камер-лакею приказал дать что-нибудь ужинать. Подали, государь выкушал рюмку шамбертен, отведал жареных рябчиков, леща, желе, и потчевал его. Государь был очень весел и шутил на счёт своих приближенных.

- Хорошо я окружён. Козадавлев плутует, жена его собирает дань. Балашов мне 80 тысяч рублей не даёт. Я приступаю, он утверждает, что пакет найден без денег. Все ложь! Граф Т.. твердит уроки Армфельта и Вернега, который живёт с его женой. Волконский беспрестанно просит взаймы 50 тыс. на 50 лет без процентов. На силу я с ним сошёлся на 15 тысячах без возврата. Вот все какие у меня помощники!

- Я сменил бы их.

- Разве новые лучше будут? Эти уже сыты, а новые затем же все пойдут...

11 марта 1812 года, де-Санглен был неожиданно призван к государю утром.

- Кончено! И как мне это ни больно, но я со Сперанским расстаться должен. Я уже поручил это Балашову, но я ему не верю, и потому велел ему взять вас с собою. Вы мне расскажете все подробности отправления... Я вами доволен и, в доказательство моего доверия к вам, скажу, что я спрашивал Сперанскаго "участвовать ли мне лично в предстоящей войне?" Он имел дерзость, описав все воинственные таланты Наполеона, советовать мне собрать боярскую думу, предоставить ей вести войну, а себя отстранить. Что же я такое? Нуль! Из этого я вижу, что он подкапывался под самодержавие, которое я обязан вполне передать наследникам моим. Балашов вас известит, когда ехать. Смотрите, чтоб я всё знал. Прощайте.

Едва де-Санглен успел дойти до двери, как государь его воротил:

- Чтобы никто этого не знал! ибо Сперанский и Магницкий ничего не знают.

Как потом будет вспоминать Яков Иванович:

"Сперанского, Магницкого и Бологовского сослали. - Балашов лишился министерства, но остался генерал-адъютантом. - Армфельт остался при Финляндии. Морально пострадали я и Воейков; ибо Армфельт и Балашов и, наконец, сам государь назвали меня будто изобличившим Сперанского в измене, которой поистине не было; но нас не сослали, не отставили, а, лиша мест, отправили в армию, и тем набросили на нас пасмурную тень...

14 апреля 1812 г. явился я к Военному министру Барклаю-де-Толли, который принял меня ласково, и приказал заняться устройством будущей моей должности".

С 17 апреля де-Санглен становится директором воинской полиции при военном министре, т. е. руководителем русской военной контрразведки.

Штат у де Санглена был немногочисленным - всего около десятка человек, среди которых несколько отставных офицеров из иностранцев, имевших опыт боевых действий. Ему же подчинялась местная полиция на протяжении от австрийской границы до Балтики. Наиболее активно сотрудничали с де-Сангленом полицмейстеры городов Вильно и Ковно - Вейс и Бистром.

Все сотрудники были заняты выявлением наполеоновской агентуры в приграничных западных губерниях. Особенно важно это было в Вильно, где находился штаб армии и император.

Для начала де-Санглен поручил нескольким своим чиновникам каждый день ходить по трактирам, там обедать, все рассматривать и выглядывать. Он и сам стал ходить в знаменитейший тогда трактир Кришкевича, где обратил внимание на одного "крайне развязного поляка, со всею наружностью фронтовика, который не щадил шампанского, и бранил Наполеона напропалую".

Де-Санглен приказал полицмейстеру Вейсу попросить его к себе домой.

"Я потчевал его чаем; и при этом узнал, что ему хотелось бы возвратиться с двумя товарищами в Варшаву. Я предложил ему мои услуги, призвал начальника моей канцелярии, чтобы записать их имена и заготовить им паспорта. Между тем, я приказал Вейсу обыскать его квартиру, выломать полы; в случае нужды трубы и печи; пока я задерживал своего гостя разными разговорами".

Вскоре Вейсом были привезены, найденные в трубе печи и под полом, следующие бумаги:

1) Инструкция генерала Рожнецкого, данная поручику Дранженевскому;

2) Патент на чин поручика, подписанный Наполеоном;

3) Замшевый пояс, со вложенными в нем червонцами.

4) Записки самого Дранженевского о нашей армии, и наших генералах.

Я тут же послал за двумя товарищами этого поручика. Они оказались статскими чиновниками, направленными в Вильну французским резидентом Бильоном из Варшавы с соответствующими инструкциями.

Де-Санглен свёл связи с кагалом виленских евреев, и, благодаря их помощи, получил известия о будущем приезде Нарбонна.

Официальной целью визита адъютанта Наполеона графа Л.М.Ж. Нарбонна в ставку Александра I, было поздравление с его счастливым приездом в Вильну.

Но, конечно же, всё было не так просто. Поэтому сразу же за Нарбонном и его свитой была установлена непрерывная слежка, чтобы собрать подробные сведения о каждом их шаге с момента вступления на русскую территорию. При этом отмечались все:

- "menu" завтрака Себастиани и Роган-Шабо;

- Нарбонн, бывши в Тильзите, осматривал тамошнюю сторону, осведомлялся о ценах съестных припасов, даже был в мясных лавках и купил телятины;

- он очень горд и скуп, заплатя за 10 лошадей, взял 14;

- кушанья было шесть блюд, но вина не брали из трактира, но пили своё;

- был у Государя Императора, потом у Канцлера и будто у Графа Кочубея;

- господа бывшие у Нарбонна, заслуживающие замечания: граф Шуазель, аббат Лотрек, шевалье Деместер, учитель Вуатен, Тышкевич.

По приезде Нарбонна в Вильну, де-Санглен "поручил Вейсу дать ему кучеров и лакеев из служащих в полиции офицеров. Когда Нарбонн, по приглашению императора, был в театре в его ложе, перепоили приехавших с ним французов, увезли его шкатулку, открыли её в присутствии императора, списали инструкцию, данную самим Наполеоном, и представили Государю. Инструкция содержала вкратце следующее: узнать число войск, артиллерии и пр., кто командующие генералы? каковы они? каков дух в войске, и каково расположение жителей? Кто при Государе пользуется большою доверенностью? Нет ли кого-либо из женщин в особенном кредите у императора? В особенности, узнать о расположении духа самого императора, и нельзя ли будет свести знакомство с окружающими его?"

Началась война. Французские войска вторглись в страну, а русские, не вступая в бой, стали отступать к Смоленску. Теперь главными задачами подчинённых де-Санглена станет захват "языков", допрос пленных и перехватывание французской корреспонденции.

"Привели ко мне взятого в плен казаками французского штаб-офицера, к допросу, с планами, снятыми им во время марша. Он отвечал на мои вопросы довольно откровенно, и, наконец, спросил: "долго ли вы будете играть эту комедию?"

- Какую комедию? - спросил я.

- Будто вы не знаете? Так я вам скажу по секрету: вся эта война с Россиею притворная, скрывается от англичан. Мы вместе с Россиею идём в Индию, выгнать оттуда англичан.

Я рассказал это Барклаю, который отвечал: "ещё новая выдумка Наполеона".

Однако другие пленные тоже подтверждали это до самого Смоленска".

После Смоленского сражения командующим армией станет М.И. Кутузов.

После Бородино, когда русские войска отступят к Можайску, Барклай-де-Толли вызовет к себе де-Санглена и с горечью скажет, что все отвернулись от него, и никто не хочет отвезти его депеши к государю.

- Я вашему высокопревосходительству, по службе, ни чем не обязан; но, предполагая, сколь нужно вам, чтобы ваши депеши вручены были императору, готов исполнить ваше желание.

Де-Санглен отправится в Петербург даже не смотря на явное недовольство этим Кутузова...

Государь тогда проживал на Каменном острове.

Войдя в дежурную залу генерал-адъютантов, де-Санглен увидел, что находящиеся там с удивлением посмотрели на него, но не показали и виду прежнего знакомства.

Он попросил дежурного генерал-адъютанта доложить государю, что приехал из армии с депешами от Барклая.

- Ни за что в мире, любезный друг. Император, по донесению фельдмаршала, хочет отправить вас в Сибирь. Я прикажу сделать это камер-лакею, так как не хочу быть орудием вашего несчастия.

Вскоре к нему подошёл камердинер:

- Государь приказал вам сказать, что, по новому положению, никто из приезжающих из армии не является к государю, а должен явиться к графу Аракчееву.

Первое слово Аракчеева было: "Зачем вас ко мне прислали? Вы сами доверенная особа у государя?"

- Видно, это не так, ваше сиятельство! Меня послали к вам...

- Ну, так отдайте мне ваши депеши. Я представлю их к государю.

- Если бы ваше сиятельство отправляли меня, как ныне Барклай, с тем, чтобы я депеши вручил единственно государю, то я бы никому кроме его не вручил. Сверх того, имею от Барклая словесное поручение к государю.

Мы опять пришли в генерал-адъютантскую.

- Подождите здесь.

Вскоре Аракчеев возвратился и, отворяя дверь, сказал: "Пожалуйте к государю".

Де-Санглен вошёл.

Государь стоял посреди комнаты, прислоняясь к своему письменному столу:

- Вы полагаете, для вас Сибири нет?

- Для невинного Сибири нет, государь!

Император, наморщил брови...

- Реляция Кутузова о Бородинском сражении мне не очень понятна; не можете ли вы мне кое-что объяснить?

Де-Санглен начал рассказ и, по окончании оного, прибавил: - Барклай поручил мне донести вашему величеству, что если он не убит, то он не виноват: он везде был впереди.

- Напишите мне, что рассказывали о Бородинском сражении, но черновой у себя не оставляйте... Зачем вы не остались в армии, когда Кутузов два раза увещевал вас остаться?

- Один раз, государь! Мне жалок был Барклай в его несчастии и оставленный всеми, им облагодетельствованными.

Государь потрепал де-Санглена по плечу: "Ты всё старый... Отвезите его к князю Горчакову; скажите, что он останется при нем".

Как рассказывал потом князь Горчаков: "он испугался, думая, что де-Санглена привезли к нему, дабы отправить в Сибирь".

При князе Горчакове де-Санглен оставался до 1816 года.

В начале 1816 года его пригласит к себе, по высочайшему повелению, граф Аракчеев и у них состоится беседа о деле Сперанского.

-Я вытребовал из Вологды Магницкого в Грузино и спросил: "Правда ли будто де-Санглен был причиною вашей ссылки?"

- Нет, если-бы мы не пренебрегли его знакомством, то вероятно ссылки бы не было... мы им одолжены, - ответил он.

- В чем же это одолжение состояло?

- Благодарность заставляет о том умолчать, чтобы де-Санглена не подвергнуть ещё большим неприятностям.

Теперь я спрашиваю вас: "Государь желает знать, в чем это состояло?"

Де-Санглен ничего не скрывая рассказал Аракчееву о всех тех событиях и его участниках, а в заключение добавил, что окончательно убедился в том, что "двор - это омут, в котором разве только один чёрт спастись может", и попросил графа исходатайствовать ему отставку.

Государь на отставку не соглашался, тогда граф выхлопотал де-Санглену по указу от 23 марта 1816 года: причислить к герольдии, с производством по 4 т. р. ежегодно.

"Когда я откланивался государю, его величество сказал:

- Я тебя не отставлял, ты на службе, и с жалованьем; отдохни; понадобишься - опять призову.

Он милостиво отпустил меня, даже прибавил: "до свидания"".

После этого де-Санглен отправился в Москву, где спокойно зажил в маленьком имении, занимаясь литературным творчеством. Вскоре он опубликует роман "Жизнь и мнения нового Тристрама", - подражание роману Лоренса Стерна "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена" и "Подвиги русских под Нарвою в 1700 г."...

Но после восшествия на престол Николая I, начали распространяться в Москве на его счёт разные клеветы, и все из дому московского генерал-губернатора князя Голицына.

Де-Санглен явился к князю и попросил его рассмотреть дела, которые возложены были на него императором Александром, из коих усмотреть можно, что все разглашаемое на его счёт просто клевета.

- Меня это не касается, и мне нет времени, - услышал он в ответ.

- Вы московский военный генерал-губернатор; я московский дворянин и прибегаю к вам, как к начальнику с просьбой.

- Я говорю вам: мне некогда.

- Так я докажу, ваше сиятельство, что сам император меня выслушает.

Де-Санглен поклонился и вышел вон.

Он напишет письмо Николаю I, после чего будет доставлен в столицу, причём тайно и ночью.

Вскоре будет устроена встреча де-Санглена с Николаем I.

"Император меня внимательно выслушал и даже поручил разобраться с доносом князя А.Б. Голицына "О иллюминатстве в 1831 г.".

Пришедши в мою комнату, я тотчас принялся читать порученный мне фолиант, и на каждый пункт писал мои опровержения.

Постигая во всей полноте волю его императорского величества, возложившего на меня пояснения сих бумаг, скажу я, как пред Богом сердцеведцем, карающим рано или поздно всякую неправду, то, что знаю. Ложь всегда была мне чужда!

...донос был едва ли не на всех, окружавших покойного государя и оставшихся при Николае I. Все были объявлены иллюминатами: кн. Александр Ник. Голицын, Кочубей, Сперанский и прочие; сам император Александр, даже митрополит Филарет..., без малейших доказательств.

Я все опровергал, с надлежащими доводами, и объявил доносителя фанатиком.

Во всех бумагах сих, намёков, ударений на лиц - пропасть; доносов - гибель; лжи - неисчётно, - и едва ли можно доселе ещё принять что-либо в доказательство.

Какая логика в этой статье, можно ли упрекнуть иллюминатов в цели, которая ведёт к мечтательному водворению всеобщей морали? Как? Водворение всеобщей морали - мечта? Чего же требует Евангелие, как не водворения морали, объясним слово - нравственности? И каким образом мораль, нравственность, трудятся над низвержением царей и престолов...

Окончив огромный этот труд, я отправил его к императору, как приказано было, за тремя печатями.

Повергая все с верноподданническою преданностью, прошу ваше императорское величество, как милость, отпустить меня к моему семейству".

Государь был им доволен, сказав: "...у вас лица в стороне. Вы доказываете и опровергаете всё самими происшествиями и духом того времени..."

Он повелел, чтобы к отправлению Санглена к его семейству, "буде пожелает оставить Петербург", не было делаемо препятствия. Кроме того, император пожаловал Санглену бриллиантовый перстень в две тысячи рублей и велел выдать 3.000 руб. ассигнациями на путевые издержки.

И снова продолжилась спокойная жизнь в усадьбе и занятия литературой.

Выходят новые сочинения де-Санглена: роман "Рыцарская клятва при гробе" и "Шиллер, Вольтер и Руссо". В начале 1830-х годов он сотрудничает с журналом "Московский телеграф" и публикует свои статьи в "Трудах Московского общества истории и древностей", а с1845 года стал печататься в журнале М.П. Погодина "Москвитянин".

Погодин обратится к нему с просьбой о помощи в подготовке статьи о Сперанском.

18 ноября 1861 г. он получит от де-Санглена ответное письмо: "...Вот всё, что я мог вам сказать; на остальное наложил император Александр I вечное молчание, и я исполню его волю до конца жизни моей".

"86-ти летний старик, разбитый параличом, не смотря на свои лета и болезни, сохранил свежую память, тёплое сердце, и принимал живое участие в политике, как внешней, так и внутренней.

Я познакомился с ним перед тридцатыми годами, в доме попечителя Писарева; он полюбил меня и сохранил ко мне с тех пор неизменно-доброе расположение, принимая участие во всех моих изданиях, начиная с Урании 1826 года, - в Московском Вестнике и Москвитянине.

Яков Иванович де-Санглен казался мне, человеком честным и благородным, сколько я мог заметить в продолжении 40-летняго знакомства, не имея с ним впрочем никаких дел, кроме бесед и литературных сношений. Бескорыстие его доказывается тем, что он кончил жизнь почти в бедности, пользуясь только какою-то ничтожною пенсией. Жил он лет десять один-одинёшенек в двух-трёх низеньких комнатах, на даче, в Красном Селе (под Москвой), питаясь в день чашкою кофе и тарелкою супа с куском жаркого.... Заставал я его всегда за кучею газет... Просьбу мою он исполнил и присылал при письмах замечания на всякую тетрадь, прося усильно, чтоб я содержал все втайне и не оглашал его имени, которое говорил он, можно узнать по тем или другим признакам. Начальник некогда тайной полиции, он никак не мог освободиться от того страха, который прежде наводил на других, и боялся, чтоб не попасть в беду, хотя в замечаниях его, говоря вообще, не было вовсе ничего опасного. Я, разумеется, дал ему слово, и свято сохранял при его жизни". (М.П. Погодин)

Барон М.А. Корф, для которого де- Санглен так и останется важнейшем и таинственным лицом в деле Сперанского, тоже обратится к нему с просьбой поделиться с ним запасом своих воспоминаний.

"Мы занимаемся составлением подробной биографии Сперанского н е д л я с о в р е м е н н и к о в, а д л я о т д а л е н н о г о п о т о м с т в а."

"Отношения наши дают вам право на полную с моей стороны откровенность; но вот затруднения: эпоха эта, кажется, слишком ещё от нас близка, чтобы раскрыть вполне причины, её произведшие. Из всех действовавших лиц остался в живых - один я. Император, скрывая от всех сих лиц настоящую причину своего неудовольствия на Сперанского, дозволил им тайное за ним наблюдение, выслушивал их донесения и направлял все к своей цели, им неизвестной, а между тем полной своей доверенности удостоил м е н я о д н о г о, поставив меня между партиями, в том убеждении, что все, делаемое за кулисами, от него не скроется. Тайна, поверенная таким образом царём и соблюдённая им до гроба, может ли нарушена быть подданным? Прилично ли заклеймить имена людей усопших, игравших роль, которую помрачили вероломством? Назвать ли других, которые служили слепыми орудиями людям, стоявшим на первой степени? Все то, что я сказать могу, не нарушая правил моих и из уважения к особе, желающей узнать эту эпоху, состоять будет в следующем..."

Затем, сообщая, в нескольких общих чертах, более намёки на происшествия, нежели их сущность и связь, и более указаниe той важной роли, которую сам он тут играл, нежели её развитие, де-Санглен кончил своё письмо так: "Более объявлять не смею: ибо тайна, возложенная на меня - почему, для чего и как? - соблюдена быть должна свято. Развязать уста может единственно высшая власть".

Как писал де- Санглен в своём романе "Жизнь и мнения нового Тристрама":

"Весёлость духа - это экспромт сердца...

Она состоит в добром расположении к людям вообще, свежит ум, смеётся над непостоянствами фортуны, возвышает приятности жизни, словом, есть истинное сокровище, оживляющее сердце, как вечерняя роса после знойного дня возбуждает природу к новому бытию.

Этот род весёлости... украшает мою хижину, сопутствует в трудной жизни и дойдёт, надеюсь, со мною до пределов темных".

Ни Погодин, ни Корф не увидят его "Записок" которые он писал в тайне от всех.

"Решившись писать о многих происшествиях, в которых участвовал я сам, иногда как действующее лицо, иногда как зритель, другие передать хочу по дошедшим до меня верным слухам; я избрал истину единственною моею руководительницею; следовательно, за одно достоинство моих записок я ручаюсь смело - правдивость. Я не щадил никакого лица, ни самого себя. Угождать самолюбию своему и других может полезным быть для жизни, но на краю гроба, по моему мнению, было бы преступно выказывать себя или других лучше или хуже, чем они действительно были. Я пишу не для современников, пишу, как будто уже меня нет; следовательно, без зависти, без злобы. Хвалить, щадить некого; лживо порицать - порицать подло... Земных интересов для меня уже быть не может. И так пусть водит пером моим строгая истина: я мог ошибаться - я человек,- но отвечаю за то, что умысла, злого намерения не было.

Я. де-Санглен"

Эти записки будут напечатаны только после его смерти.

Он писал их очень осторожно. Так, рассказывая о деле Сперанского, он не дал никакой оценки произошедших событий.

Правда, говоря об Екатерине II, он, как-будто, отсылает нас к одному очень интересному документу.

"Самовольное, не на законах основанное управление народом бывает для государей гибельнее личных их несправедливостей или заблуждений.

Здесь у места упомянуть мнение её о процессе Волынского. Она приказала представить ей процесс Волынского, и, прочитав оный, написала своеручно (свой по сему процессу отзыв)".

И тут же де- Санглен переходит к описанию совсем других событий.

"Упрекают её в слабостях, имевших вредное влияние на нравственность..."

Но давайте прочитаем этот отзыв императрицы.

Собственноручное наставление Екатерины II сыну и потомкам её по поводу несправедливого решения дела о Волынском

(1765 г.)

Сыну моему и всем моим потомкам советую и поставляю читать сие Волынского дело, от начала до конца, дабы они видели и себя остерегали от такого беззаконного примера в производстве дел. Императрица Анна своему кабинетному министру Артемию Волынскому приказывала сочинить проект о поправлении внутренних государственных дел, который он и сочинил, и ей подал. Осталось ей полезное употребить, неполезное оставить из его представления. Но, напротив того, его злодеи, и кому его проект не понравился, из того сочинения вытянули за волосы, так сказать, и взвели на Волынского изменнический умысл и будто он себе присвоивать хотел власть государя, чего отнюдь на деле не доказано. Ещё из сего дела видно, сколь мало положиться можно на пыточные речи; ибо до пыток все сии несчастные утверждали невинность Волынского, а при пытке говорили все, что злодеи их хотели. Странно, как роду человеческому пришло на ум лучше утвердительнее верить речи в горячке бывшего человека, нежели с холодною кровью; всякий пытанный в горячке и сам уже не знает, что говорит. И так отдаю на рассуждение всякому, имеющему чуть разум, можно ли верить пыточным речам и на то с доброю совестию полагаться. Волынский был горд и дерзостен в своих поступках, однако не изменил; но напротив того - добрый и усердный патриот и ревнителен к полезным поправлениям своего отечества, и так смертную казнь терпел, быв невинен, и хотя б он и заподлинно произносил те слова в нарекание особы императрицы Анны, о которых в деле упомянуто, то б она, быв государыня целомудрая, имела случай показать, сколь должно уничтожить подобные малости, которые у ней не отнимали ни на вершка величества и не убавили ни в чем её персональные качества.

Всякий государь имеет неисчисленные кроткие способы к удержанию в почтении своих подданных: если б Волынский при мне был, и я бы усмотрела его способность в делах государственных и некоторое непочтение ко мне, я бы старалась всякими, для него не огорчительными, способами, его привести на путь истинный. А если б я увидала, что он неспособен к делам, я б ему сказала или дала уразуметь, не огорчая же его: будь счастлив и доволен, а ты мне не надобен.

Всегда государь виноват, если подданные против него огорчены. Изволь мириться по сей аршин! А если кто из вас, мои дражайшие потомки, сии наставления прочтёт с уничтожением, так ему боле в свете, и особливо в Российском, счастья желать, нежели пророчествовать можно.

Екатерина.

(Сборник Русского Исторического общества. Т. X. 1872 г. С. 56-57.)

И видно, что Александр I вёл себя по отношению к Сперанскому, совсем не так, как ему заповедовала Императрица на примере Волынского - доброго и усердного патриота.

Но ведь у Александра было другие приоритеты: "Интриганы в государстве также полезны, как и честные люди; а иногда первые полезнее последних"...

А теперь несколько небольших отрывков из "Записок Якова Ивановича де-Санглена. 1776-1831 гг."

***

Расскажу только об одной моей шалости, в которую вовлечён был более самолюбием, нежели из внутреннего желания показать пренебрежение к мёртвым и к святыне...

Однажды г. N. (Август Коцебу), в день своего рождения, собрал несколько из сих избранных, в числе которых находился и я, в намерении отпраздновать у него на вечеринке этот знаменитый день для романтиков и поэтов.

Ударило 11 часов. Г. N. потребовал молчания и, возвыся голос, предложил гостям своим следующее. "Приближается час явления духов, пойдём все провесть ночь в церкви св. Николая, где лежит лишённый почести погребения бальзамированный труп герцога де-Круа".

Общее рукоплескание было ответом на это предложение...

Мы вошли в первое отделение церкви, где на правой стороне, за стеклянными дверями, стоял на возвышении, окрашенный тогда зелёною краскою, гроб герцога де-Круа. "Сперва сюда, сказал г. N., мне нужно с ним переговорить". Вошли, вынули по его приказанию тело из гроба и поставили в угол. Г. N. стал перед ним, снял шляпу... упрекнул герцога в трусости, оказанной под Нарвой в 1700 г., и осудил его за такой малодушный поступок стоять всю ночь в углу, пока мы проведём её в его соседстве.

При входе находилось место, окружённое решёткою с дверью, где священник исповедовал приходящих.

- Вы в мундире, при шпаге, сказал мне г. N., вам должно занять это место, дабы здесь, у входа, в случае нападения, вы могли нас защитить от нечистой силы.

Г. N. назначил место каждому особенно и в отдалённости друг от друга.

Все уселись, а я пошёл в мой конфесьонал.

Кюстер ушёл с фонарём, и мы остались в темноте; ибо слабый свет луны, проникавший сквозь стекла окон, замалёванных гербами и другими разноцветными рисунками, не позволял нам ничего различать.

Вдруг пролетело что-то по церкви, ударилось об щиты, колонны, взвивалось вверх, опускалось вниз и опять поднималось. Чрез несколько времени слышен был шорох по каменному полу, как будто извивалось по нём несколько огромных змей. Наконец дверь, род калитки, скрипнула, и я услышал страшное стенание, как будто умирающего насильственною смертью. Ужас овладел мною, но дверь моя заперта, думал я, - ко мне никто войти не может, завернулся в плащ, и, благодаря молодости, заснул...

Просыпаюсь, уже солнце взошло, слышу говор, хохот, вылезаю из норы своей и вижу сквозь решётку церковнослужителей. Они мели церковь и между ними узнаю нашего кюстера. "Куда девались товарищи мои?" - "Они разбежались, - отвечал, улыбаясь, кюстер. - Как это вы уцелели?

Какое торжество! Честь мундира сохранена без пятна, и, кажется, я не струсил.

На другой день узнал я, что летавшие по церкви гости не были душами усопших, как я полагал, но ночные птицы, которые в железных латах завели гнезда свои. Они влетали сквозь большое отверстие, где стояла погребальная колесница. Не змеи, как мне казалось, ползали по полу, а товарищи мои, которые ползком на брюхе искали дверь, чтобы выйти из церкви. Стон происходил от господина фон П., который был не в меру толст. Он счастливо дополз до дверей и благополучно пролез до половины тела, но когда она тяжёлым блоком своим обхватила толстое брюхо, он далее пролезть не мог, испугался, думал, что не пускает его герцог де-Круа, стонал, просил у него пощады и помилования. Худощавый г. N., отыскавший ту же дверь, наткнулся на него, догадался, в чем состоит дело, переполз чрез несчастного, растворил дверь побольше и выручил г. фон П., который все ещё оглядывался не бежит ли за ним герцог де-Круа. Прочие товарищи, не найдя дверей, выползли сквозь большое отверстие, род свода, в которое влетали и улетали ночные птицы...

Адмирал, как будто мимоходом, спросил улыбаясь: "ну как отпраздновали вы рождение г. N?" Я обрадовался случаю как можно живее передать начальнику все слышанное, виденное и содеянное на сем пиршестве.

"Это все?" спросил адмирал с холодностью, которая меня поразила, - "и вам не стыдно, молодой человек, тщеславиться поступком, который всех вас срамит в глазах порядочных людей? Знаете ли вы, что такое церковь, когда обращаете её преступно в место вашего кощунства... Вы молоды, будьте осторожнее в выборе друзей и бесед ваших...

Этот урок так сильно подействовал на меня, что я отказался от театра, и мало-по-малу оставил большую часть членов этого общества. Хотя сим отречением я нажил кучу врагов и самого г. N., но я имел довольно силы этим пренебречь и обрёл ту выгоду, что этот случай направил мой ум и сердце к религии, и во всё течение жизни со стези религиозной я никогда не совращался...

Во второй день моего приезда в С.-Петербург встретился я с одним из наших офицеров. На вопрос его: "где ты остановился?" -"У Демута", - отвечал я. - "Что платишь за обед?" - "Рубль". "Коли хочешь дёшево и славно отобедать за императорским столом, то приди завтра ко двору в 12 часов и стань у фонарика. Не забудь только взять 25 копеек".

Мы вошли во дворец, поворотили направо и между колоннами пробрались до императорской кухни. Все поварёнки поклонились моему товарищу, и он подошёл к человеку пожилых лет, указал на меня, и нас впустили в боковую комнатку. Стол был накрыт. "Садитесь, сказал мой лейтенант, отведайте царского кушанья и царского вина". И в самом деле мы славно отобедали...

На 5-й день, накормив нас сытно, объявили нам печальную весть, что обеды наши прекращаются. Какой-то шпион, виноват, тогда ни людей этих, ни слова этого не существовало, а просто какой-то мерзавец донёс о наших обедах гофмаршалу, и этот императрице, которая приказала узнать, кто эти обедальщики? К счастию, никто фамилий наших не знал. Гофмаршал мог только донесть, что это флотские офицеры, а о деньгах умолчено было.

- Я так и думала, - сказала императрица, - у моряков науки много, а денег мало; пусть их кушают. Прикажите только, чтобы они на кухню не весь флот вдруг приглашали".

И мы по-старому ходили обедать.

***

Как снисходительна Екатерина II была, а по ней и вельможи, к неуважительным предметам, к малостям, может служить следующий анекдот. Однажды, после обеда, играла императрица в карты с графом Кириллом Григорьевичем Разумовским. Входит дежурный камер-паж и докладывает графу, что зовёт его стоящий в карауле гвардии капитан.

- Хорошо! - отвечал граф, и хотел продолжать игру. - Что такое? - спросила императрица. - Ничего, ваше величество! Зовёт меня караульный капитан. - Императрица положила карты на стол, - подите, - сказала она графу, - нет-ли чего? Караульный капитан напрасно не придёт. Граф вышел и немедленно возвратился.

- Что было? - спросила Екатерина. - Так, государыня, безделица; господин капитан обиделся немного. На стене, в караульной, нарисовали его портрет во весь рост, с длинною косою и со шпагою в руках, и подписали: тран-тараран, Булгаков храбрый капитан.

- Чем-же вы решили это важное дело?

- Я приказал, коли портрет похож, оставить, коли нет, стереть. - Государыня расхохоталась.

Как уважала она службу людей, в каком-бы чине они не были, и тем самым заставляла и своих вельмож поступать также, докажет следующее: граф Николай Иванович Салтыков, по рапортам начальствовавших лиц, представил императрице об исключении из службы одного армейского капитана.

- Это что? ведь он капитан, - сказала императрица, возвысив голос. - Он несколько лет служил, достиг этого чина, и вдруг одна ошибка может ли затмить несколько лет хорошей службы? Коли в самом деле он более к службе неспособен, так отставить его с честью, а чина не марать. Если мы не будем дорожить чинами, так они упадут, а уронив раз, никогда не поднимем.

Она говаривала, что была преемницею Великого Петра. Но Пётр действовал с строгостию; непреклонная его воля всё решала, он вводил своё нововведение принуждённо. Екатерина милостиво владела сердцами, возвеличила все начатое Петром, сделалась тоже преобразовательницею России, и повелевала как земной Бог. Чем? Уважая тех, которые ей повиновались; этим средством облагородила она повиновение, сделав его нравственным. Она прославила Россию победами, законами, и заставила иностранцев не только любить, но и уважать Россию...

Не страхом, не казнию, не пыткою, а милосердием владычествовала она.

Двор её, гвардия, армия, флот, гражданские чины, все дышало благородством, честно, непритворною любовью к отечеству - и все это внушала Екатерина. Страшились только одного - подвергнуться гневу её.

Утаить нельзя, подле благодеяний, излиянных Екатериною на Россию, есть и зло. Солнце не без пятен. Наказ её истинно либеральный, ибо за свободу мышления публично сожжён был в Париже. Однако бессмертный этот наказ в исполнение приведён не был. Зачем преждевременно знакомить народ с такими предметами, которые пустить в обращение опасно?..

Раскроем историю: чем выше, чем благороднее человек, тем более подвержен он слабостям, и часто ведшие его подвиги бывают следствием этих же слабостей. Екатерина не упускала из виду императрицы. Любимцев своих употребляла она исполнителями высоких своих предприятий. Если ошибалась в выборе, немедленно их сменяла, и долгое время придерживалась достойных.

Управляя обширнейшим государством в мире, находила время учиться, и сделавшись сама писательницею, возбудила в русских желание подражать ей. Явились: Херасков, Княжнин, Муравьев, фон-Визин, Державин, Капнист, Богданович, и проч. Ученье сделалось при ней необходимостью. Не будь Екатерины и ученика её Александра, был ли бы у нас Карамзин?

Россия живёт в возвышенности и достоинстве своих царей - Екатерина то доказала!

Возвышенный дух Екатерины переходил к вельможам, от них к последующим за ними начальникам, от этих к их подчинённым, и таким образом дух Великой Екатерины, более или менее, но распространялся по всей России. Утвердительно сказать можно, что Россия Екатериной мыслила, судила, жила.

Дошли до её сведения оскорбительные об ней заключения, и советовали наказать дерзновенных. "Я могла бы, требовать от русских современников молчания, и к тому их принудить; но что сказало бы потомство? а мысль, подавленная страхом в сердце, разве менее была бы для меня оскорбительна?"

"Самовольное, не на законах основанное управление народом бывает для государей гибельнее личных их несправедливостей или заблуждений".

Здесь у места упомянуть мнение её о процессе Волынского. Она приказала представить ей процесс Волынского, и, прочитав оный, написала своеручно (свой по сему процессу отзыв).

Упрекают её в слабостях, имевших вредное влияние на нравственность.

Но чтобы судить об Екатерине, должно её рассматривать, как владычицу полвселенной, а не как женщину в приватной её жизни. Сидя на престоле, взвешивала она судьбу как своих, так и других народов с удивительным искусством, твёрдо управляла кормилом государства, умела всегда во время поддерживать и расторгать связи с другими державами. Довольство, счастие подданных было единственною её целью, хотя иногда в способах к достижению сего могла ошибаться. Как женщина, в домашнем кругу своём, она была снисходительна, любезна, и телом и душей предана любви.

Владычествовать и любить - были две необходимости для её души.

Век Екатерины кончен. Она сошла в гроб, а с нею и волшебный мир, ею созданный. Блеску много, ибо век её ныне, в 1860 году, почитается баснословным...

***

Павел всегда останется психологической задачей. С сердцем добрым, чувствительным, душою возвышенною, умом просвещённым, пламенною любовию к справедливости, духом рыцаря времён протекших, он был предметом ужаса для подданных своих. Остаётся неразрешённым вопрос: хотел ли он быть действительно тираном, или не выказали ли его таким обстоятельства? Во все продолжение царствования своей матери был он унижен, даже во многом нуждался с семейством своим. Фавориты, вельможи, чтобы нравиться Екатерине, или из подлости, боясь гнева её, не оказывали ему должного уважения, а когда царедворцы узнали, что императрица намерена переменить и назначить преемником престола Александра, тогда сколько нанесено ему оскорблений! Блистательные учреждения Екатерины зрелому уму его не нравились, казались несообразными ни с духом народным, ни с степенью его просвещения.

- Наказ императрицы, - утверждал он, - прелестная побрякушка: этим пускает (она) пыль в глаза иностранцам, надувает своих вельмож и все одурели, но исполнения по нем никогда не будет.

Но проявлялись и среди сих мрачных минут, искры ума светлого, строгой справедливости, доброты душевной и даже величия. Эти драгоценные минуты я старался довесть до сведения потомства; по оным судить можно, чем был бы этот император, если бы тяжкие обстоятельства протекшей его жизни не раздражили его характера.

Отправленные из Петербурга в Сибирь, князь Сибирский и генерал Турчанинов, следуя по тракту, остановились в Нижнем-Новгороде на почтовом дворе. Нижегородский полицмейстер Келпен явился к г. гражданскому губернатору Е. Ф. Кудрявцеву и объявил ему об их прибытии, рассказав несчастное их положение, что скованные и обтёртые железом ноги их все в ранах и оба они в изнеможении. Сверх того, быв отправлены осенью, настигла их зима, у них нет ни шуб, ни шапок, ни сапог, даже нет и денег.

Е.Ф. Кудрявцев, честнейший и благороднейший человек, вручил полицмейстеру 1,000 руб. асс., приказав ему ехать к князю Грузинскому, князю Трубецкому, Захарьину и Левнивцеву и сказать им, что он дал 1,000 руб., чтобы и они с своей стороны тоже оказали им вспомоществование, которые все по богатству своему превзошли ожидания губернатора. Он приказал снять с князя Сибирского и Турчанинова оковы, накупить им все нужное, а остальные деньги им вручить. По выходе полицмейстера, призвал он своего правителя канцелярии Солманова и продиктовал донесение его величеству, которое было, сколько упомню, следующего содержания: "полагая, что угодно вашему величеству, дабы преступники, князь Сибирский и Турчанинов, доехали живые до места своего назначения и тут раскаялись бы в своих преступлениях, я, при проезде их чрез Нижний-Новгород убедясь, что они больны, ноги их в ранах и, не взирая на появившуюся зиму, не имеют ни шуб, ни шапок, ни денег, приказал снять с них оковы, снабдить всем нужным, и тем думаю исполнить волю императора моего, о чем донести вашему величеству счастие имею".

В скором времени получен был губернатором высочайший рескрипт: "Вы меня поняли; человеколюбивый ваш поступок нашёл отголосок в сердце моём; и в знак особого моего к вам благоволения, препровождаю при сем знаки св. Анны 1-й степени, которые имеете возложить и проч.".

Один поручик подал императору прошение на капитана своего, который наградил его пощёчиной. Государь приказал объявить ему истинно рыцарское своё решение: "я дал ему шпагу для защиты отечества и личной его чести; но он видно владеть ею не умеет; и потому исключить его из службы". Чрез несколько времени тот же исключённый офицер подал опять прошение об определении его в службу. Вице-президент военной коллегии Ламб, докладывал о том и спрашивал повеления: каким чином его принять? - "Натурально, тем же чином, - отвечал государь, - в котором служил; что император раз даёт, того он не отнимает".

Наполеон...схватил удачно характеристическую черту Павла, который был истинный рыцарь. Он предложил ему остров Мальту, с желанием, чтобы Павел объявил себя гроссмейстером ордена. Наполеон знал, что Англичане не уступят Мальты и что Павел, раздражённый их поступком, непременно объявит им войну, что действительно и случилось.

Павел, узнав о появлении английского флота пред Копенгагеном, приказал наложить секвестр на все имения англичан в России. Англия почла это объявлением войны и флот её угрожал Кронштадту, и самому Петербургу. Этим воспользовалась наша аристократическая партия, в недрах которой составили неистовый план свергнуть императора Павла с престола. Петербург наполнили страхом близкого появления англичан, бомбардирования Кронштадта и предрекали Петербургу неминуемую гибель, чтобы этим приготовить публику, и без того уже недовольную....

При конце дней он видел в порядочных людях, одарённых умом, только врагов, за исключением тех, которых удержал при себе по привычке, возвысил, наградил по-царски и которые не сумели предохранить от угрожающей опасности. Неудовольствие было всеобщее.

Негодование в Петербурге возрастало с каждым днём более и более. Император ниспровергал всё сделанное прежде и оскорблял самолюбие каждого, особенно прежних вельмож. Это корень всех последующих неприятностей императора. Ничто учинённое им не согревало сердце, все выставлялось в чёрном свете.

...Павла более нет. Рассматривая в подробности его характер и те внешние обстоятельства, которые имели сильное на него влияние, нельзя не пожалеть об этом несчастном императоре. С величайшими познаниями, строгою справедливостию, убыл он рыцарем времён прошедших. Доказательством тому служить может великодушно данный им приют Бурбонам, гонимым отвсюду, и бескорыстное желание освободить Европу от хищения революции. Он призвал к союзу европейских государей и туркам предложил помощь и дружбу. Суворов восстановил в Италии все то, что было завоёвано и ниспровергнуто Наполеоном, и не взирая на эти рыцарские подвиги, четырёхлетнее, кратковременное его царствование неимоверно потрясло Россию, - и какая странность! Он хотел сильнее укоренить самодержавие, но поступками своими подкапывался под оное. Отправляя, в первом гневе, в одной и той же кибитке, генерала, купца, унтер-офицера и фельдъегеря, научил нас и народ слишком рано, что различие сословий ничтожно. Это был чистый подкоп, ибо без этого различия самодержавие удержаться не может. Он нам дан был или слишком рано, или слишком поздно. Если бы он наследовал престол после Ивана Васильевича Грозного, мы благословляли бы его царствование. Но он явился после Екатерины, после века снисходительности, милосердия, счастия и получил титул тирана. Он сделался жертвою горячности своего характера...

***

По утру в 5 часов 12-го марта 1801 года, явился курьер адмиралтейств - коллегии с словесною повесткою, что в ночь император Павел I скончался апоплексическим ударом, и велено всем явиться к присяге в Зимний дворец. Это крайне меня встревожило. Мною овладело сомнение; я полагал, по молодости лет: не велел ли это Павел объявить, чтобы узнать, обрадуются ли, или опечалятся его подданные при известии о такой внезапной катастрофе?

Я оделся наскоро, и во всей форме, с пасмурным лицом и тяжёлым сердцем, направил путь к Зимнему дворцу.

"Кто ныне дежурный флигель-адъютант? - спросил я самого себя. - Кажется, Арсеньев. Он должен всё вернее знать".

Подъехав к мосту, мы, по обыкновению, вышли из кареты, взяли шляпу в правую руку, в левую палку, и, - "левой, правой", - промаршировали до главных ворот дворца и стали под сводом, чтобы немного оправиться. Крайне меня удивило, что в карауле были не преображенцы, а лейб-гренадеры. Майор, командовавший караулом, подошёл к нам и спросил Арсеньева:

- Кого вам угодно?

- Я дежурный флигель-адъютант.

- Я спрашиваю: кого вам угодно?

- Мне угодно, - отвечал Арсеньев с досадою, - вступить на дежурство к императору.

- К которому? - спросил майор.

- Что за вопрос? У нас один император Павел.

- Пожалуйте на гауптвахту.

А обратясь ко мне, майор спросил:

- А вам что угодно?

Ответ был уже готов: "Иду к адмиралу Кушелеву".

- Он, нынешнюю ночь, переехал в свой собственный дом. Вы там его найдёте, - и, оборотя мне спину, пошёл с Арсеньевым на гауптвахту.

Смотрю... Фёдор Петрович Уваров. Рассказал ему о случившемся. Уваров подозвал майора, шепнул ему что-то на ухо, и Арсеньев явился.

- Пойдёмте, господа, - сказал Уваров, - мне велено поднять (на катофалок) тело императора.

Мы подошли к опочивальне, у дверей которой стояли два часовых Семеновского полка. Мы вошли...

...Тело (опочившаго государя) окоченело. Я не мог удержаться от слез, произнёс про себя тихую молитву и поцеловал руку скончавшегося венценосца... и выбежал из комнаты.

На лестнице встретил я особ, назначенных для поднятия тела, вместе с докторами.

В 10 часов утра, явился я в Зимний дворец. Здесь все залы были почти наполнены военными и гражданскими чиновниками. В первой зале ходили рука об руку Аркадий Алексеевич Столыпин с Сперанским, которого тут увидел в первый раз. Среди залы, несколько офицеров изъявляли радость свою, что будут по-старому носить фраки и круглые шляпы. Я вошёл во вторую залу. Здесь сидел у камина гр. Н. А. Зубов, перед ним стоял кн. Яшвиль... я отвернулся, ушёл назад в первую залу и увидел стоящего в дверях великого князя Константина Павловича, с лорнетом в руках, устремившего взор на сидящих около камина; как будто про себя, но громко сказал он: "я всех их повесил бы". С сим словом, воротился он в первую залу, а я за ним. Здесь уже начали приводить к присяге, и все друг за другом подписывались. Вдруг шум и говор утихли, генерал Уваров расчищал дорогу для шедшего за ним наследника. Новый император шёл медленно, колена его как будто подгибались, волосы на голове были распущены, глаза заплаканы, смотрел прямо перед собою, редко наклонял голову, как будто кланялся; вся поступь его, осанка, изображали человека, удручённого горестию и растерзанного неожиданным ударом рока. . . . . . . . . . . . . Среди общей радости всех сословий, один Александр был печален. . . . . . вид огорчённого императора-сына приобрёл ему сердца всех.

По окончании присяги все разошлись.

***

О высылке Сперанского

Балашов уединился со Сперанским в кабинете. Двери кабинета часто растворялись людьми, которые выносили чемоданы и проч., а потому видно было, что жгли в камине бумаги.

Один раз, лакеи слишком растворили дверь; я не удержался и сказал:

- Попросите Михаила Михайловича, чтобы поменее бумаг жгли, здесь становится невыносимо жарко...

Сперанский и Балашов молча ходили по комнате. Вдруг Сперанский остановился, сказав: "Мы забыли, Александр Дмитриевич, взять из кабинета другой портфель?"

Балашов: Распечатайте, Яков Иванович!

Я стоял неподвижно.

Балашов: Что же? я вас просил распечатать.

- Два раза запечатать и распечатать я права не имею.

Балашов указал Шипулинскому жестом, и этот, посмотря на меня, распечатал. Балашов и Сперанский вошли в кабинет и притворили дверь. Чрез несколько время воротились оба, а Сперанский с ещё больше и туже первого набитым портфелем. Балашов, обратясь ко мне с насмешливою улыбкою, сказал: "извольте запечатать".

- Во второй раз, - отвечал я, - не смею.

Балашов пошёл провожать Сперанскаго, а я остался в зале. Балашов возвратился назад, и с гневным тоном сказал мне: "на что это похоже? Что подумает об вас Сперанский?"

- Я этого не знаю, ибо никогда не забочусь о том, что скажут люди, а что скажет моя совесть...

На другой день, в 12 часов утра, был я потребован к Государю, и принят был в большом кабинете.

- Расскажите мне подробно, что и как все было.

Я начал своё повествование, как уже подробно мною рассказано.

Но когда я рассказал, что после запечатания дверей, они были вновь распечатаны, чтобы вынести оттуда толсто набитый портфель, Государь, как будто, вышел из себя:

- Какой бездельник! Пётр I отрубил бы ему голову своеручно...

***

Два часовых стояли у дверей, которые офицер растворил.

- Что значат эти часовые? Что я под арестом, что ли?

- Так приказано, - отвечал он.

Я вышел в первую комнату, взял бумаги и написал следующее:

"По письму моему к императору, я просил добровольно предстать пред лицом его величества. Меня привезли. Со мной бумаги, писанные рукой императора Александра 1-го. Часовые стоят у дверей, как будто сторожат арестанта; следовательно и бумаги Александра под арестом. Прошу нас избавить от ареста и часовых удалить. Бежать, или выскочить из окна, мне не возможно; слишком высоко, и я ни к тому, ни к другому не способен. Часовых не нужно меня стеречь!

Яков де-Санглен"

На другое утро, явился офицер с коробом, в котором лежали: чайный прибор, фунт чаю, бутылка рому и булки. Расставив все, сказал мой офицер: "по приказанию императора, караула более нет".

Провёл дня два в скучном одиночестве. На третий день явился ко мне Потапов.

- Наряжена комиссия для допроса; будьте готовы к 11-ти часам.

...вокруг стола сидели трое генералов, а четвёртый стул был порожний.

Наконец встал гр. Чернышев

- Государь приказал, чтобы вы нам представили все акты и документы, которые у вас в руках.

- Крайне сожалею, что не могу исполнить этого приказания; оно противуречило бы письму моему, в котором я изъяснил, что готов одному царю их представить; царь не умирает, а придворные сменяются.

- Мы доверенные особы у государя.

- Верю и радуюсь; а все-таки бумаг не отдам. Что касается до приказания государя, то я уже объяснил; теперь прибавлю только: может быть находится в них что-либо о вас, граф, чего вам знать не нужно.

- Так мы требуем от вас.

- Доложите государю, что у меня их отнять можно только у мёртвого. Я пребуду верен императору Александру, который запретил мне кому-либо показывать; и я приказание его исполню, хотя и улыбки от покойного императора получить более не могу. Царь другое дело, от него ничего не должно быть скрыто.

- Что же? - сказал граф Орлов, - Яков Иванович прав; мы это доложим государю; увидим, что он прикажет.

На третий день мне передали записку от императора, писанную карандашом:

- Пришлите мне вашего гостя сегодня, в 7 часов вечера. За ним приедет фельдъегерь...

- Вы хотели меня видеть; вот я.

Я поклонился.

- Я читал ваши бумаги, и жалею, что вы мне прежде не написали.

- Я имел счастие два раза писать к вашему императорскому величеству и получил ответ от гр. Бенкендорфа.

- Я ничего не получал.

Я взял из портфеля два письма гр. Бенкендорфа и подал государю.

- Это за этими господами бывает; они содержат все в тайне, и отвечают за меня. Я прочёл ваше мнение о жандармах; видел и решение брата; это его рука... Да, вы не охотники до этой команды. Что вы о наших жандармах думаете?

- Если прикажете, то я, как верноподданный, должен вашему величеству признаться, что мне, как и всей России, эта команда не по нутру.

- Отчего это?

- Оттого ли, что верноподданническая преданность подданных вашего величества тем оскорбляется, когда к ней выказывается как будто недоверие, или что вообще доносы, делаемые по необходимости этого учреждения, вынудить могут царский гнев, и тем разрушают тесную связь между любовию народа и царя.

- Мне ваша откровенность нравится. Я сам готов за правду умереть.

- Помилуйте, государь, это может быть необходимо в нашем положении, но не в вашем. Все мы молимся о сохранении дней ваших.

- Это умно и ловко, - сказал государь, улыбаясь. - Я испытаю вашу откровенность; у меня есть донос на всю Россию кн. А.Б. Голицына; он ужаснул меня. Нет пощады никому; по мнению его, я окружён изменниками, даже не пощажён кн. Александр Николаевич Голицын, которого я люблю. Ему доверяю я жену, детей, во время моих отъездов; и я должен в нем сомневаться. Вы были тогда сами действующим лицом; и об вас упомянуто. Вы можете мне объяснить все обстоятельства этого времени. Я вам отдам эти бумаги, объясните их, и не затрудняйтесь моими заметками, сделанными карандашом. Когда вы это окончите, пришлите мне всё в запечатанном тремя печатями пакете... Я читал и письма брата к вам, я желал бы их оставить у себя.

- Противиться воле государя я не смею, но не могу скрыть моего прискорбия разлучиться с ними. Это лучшие доказательства, для детей моих, лестных отношений императора.

- Это похвально, если вы ими так дорожите. Я удержу только те, которых в партикулярных руках оставлять не должно, а прочие возвращу...

- Где вы так долго были? - спросил Чернышев.

- У государя, - отвечал я. - Третьего дня хотели вы взять меня к допросу; ныне, вы все в этом пакете; и мне приказано подать моё мнение.

- Коли вам нужен хороший писец, - сказал Чернышев, то я его вам пришлю.

- Понимаю, ваше сиятельство; и писарь вам перескажет, что он переписывал, а мне велено содержать все в тайне. Покорно благодарю; сам кое-как перепишу...

"С-Петербург. 12 февраля 1831 г, ? 83-й.

Милостивый государь Яков Иванович! Государь император был весьма доволен лично представленными вами его императорскому величеству сведениями и объяснениями по делам, до прежней вашей службы относящимся. Высочайше поручить мне соизволил изъявить вашему высокородию его величества благоволение, в знак коего государь император жалует вам подарок, который вслед за сим, по получении из кабинета, мною к вам доставлен будет.

Засим его величество, не находя более нужным пребывание ваше в С.-Петербурге, дозволил вам возвратиться к семейству вашему, повелев мне доставить к вам прилагаемые при сем 3,000 р. Сообщая вашему высокородию о таком всемилостивейшем соизволении его императорского величества и покорно прося уведомить меня о получении препровождаемой суммы, имею честь быть с достодолжным почтением вашим покорным слугою

Граф А. Чернышев".

В своих записках Яков Иванович де-Санглен не даёт характеристику временам правления Александра I, Николая I и Александра II, но говоря об Екатерине он напишет всего одну фразу, благодаря которой очень многое становится ясным:

"...Век Екатерины кончен. Она сошла в гроб, а с нею и волшебный мир, ею созданный. Блеску много, ибо век её ныне, в 1860 году, почитается баснословным..."