- Вернее смерти то, что отвергаю тебя от сердца моего... - выкрикнул гастролёр с низенькой эстрады районного дома культуры.
Кружева вздрогнули и замерли на его груди:
- И лучше б не родиться тебе на свет, чем мне не угодить!
Слова будоражили. От актёра невозможно было оторвать глаз, чувствовать себя непричастным или возвышаться над умирающим Лиром. Жгучая зависть и восторг потрясения сводили Фролова с ума. И к концу спектакля, когда по учительской отмашке десятый "Б" радостно сорвался к выходу, судьба его была решена. И в тот вечер он впервые прошёл мимо своих акварелей на стенах фойе. Мимо аккуратно вклеенных в картонные рамки газетных вырезок с его фамилией в заголовках. Мимо одобрительно гудящих зевак. Мимо прежней жизни. Не замедлив шаг. Не улыбнувшись. Не взглянув.
И брёл поодаль. То и дело учительница беспокойно оглядывалась на него, торопила. Но, поравнявшись со всеми, Фролов опять отставал. А впереди шумели, коверкали диалоги, гримасничали. У школьного крыльца, столпившись под фонарём, перешли на выпускные экзамены, заговорили о будущем: кто кем станет. О Фролове давно знали наверняка и потому не спрашивали. А он молчал.
Когда же учительница поднялась по ступенькам и на прощание махнула рукой, класс тут же рассыпался на парочки и сорвался с мест. Только Фролов по-прежнему стоял у порога. Ждал. Едва голоса пропали, он, подражая актёру, смело шагнул в свет и скрестил на груди ладони:
- Клянусь... сияньем солнца, тёмной ночью, движеньем сфер, дающим жизнь и смерть, что отрекаюсь... от родства с тобою отныне и навеки!
Дворовые собаки откликнулись встревоженным лаем, в школе звякнули ключи - и Фролов со всех ног бросился в темноту...
2.
Свет жёг воспаленные глаза.
- Очнулся, наконец, - раздалось над головой. - Известный актер, а туда же, помирать надумал!
Сиделка протянула конверт:
- В одёже было. Нервное, поди?
- От матери, - прошептал Фролов.
- Спрячь, не то отберут.
- Ручку бы c бумагой, а?
- Увидят, - замахала руками сиделка, - потом. А карандашик был где-то. Принесу.
Едва её шаги пропали, Фролов развернул конверт. "Здравствуй, Лёшенька, - писала мать. - Живу ничего, хворала, правда. Но ты не переживай, теперь лучше. Вчера соседка газету принесла, а в ней - статья о твоём Лире..."
- Стать-я! - протянул с досадой. - В детстве и то больше писали!
"...А я, Лёшенька, вечерами рисунки твои разглядываю..." Фролову сдавило грудь, в висках застучало. "Особенно тот, последний. С яблоньками. Где чёрные ветки под снегом. И тропинка. Помнишь?.." Он скомкал письмо и, свернувшись калачиком, затих. Слёзы, вымывая из морщин остатки грима, медленно сползали в казённую наволочку.
Скрипнула дверь. Сиделка, боясь разбудить, подогнула сбившуюся простынь и вышла, оставив на тумбочке карандаш. Опять стихло. Кровь, унявшись, разлилась теплом, сердце побежало ровнее. И Фролов открыл глаза - белая ровная стена. Провёл ладонью: тёплая, как бумага. Забыв о боли и подмяв матрас, сел. Дрожащими пальцами, точно впервые, взял карандаш. Долго рассматривал, сжимал, вертел. Потом расщепил зубами и вынул стержень. Осторожно, чтобы не сломать, провёл им по стене. Раз. Другой. Третий.
И вскоре штрихи над больничной койкой, нервные, скрипучие, шероховатые, сплелись в тончайшие кружева. В корявые стволы. В те самые чёрные ветки под рыхлым снегом и почти незаметную тропинку между окоченевших на морозе яблонь. Она плутала, тонула в сугробах, через несколько метров выныривала, бежала опять. И Фролов, кутаясь в больничное одеяло, шёл по ней...