Граф де Ла Фер полюбил бывать у Беловых, ощущая сопричастность к атмосфере русской семьи, так непохожей на другие и так притягательной для него самого: шутками, которыми перекидывались ее члены, вниманием и заботой по отношению к друг другу, ненавязчивостью желаний младших и сдержанной требовательностью старшего. Они все, в разной степени, привлекали внимание своей общностью, за которой виделось нечто неуловимо нездешнее.
Как человек его положения, Арман Огюст Оливье де Ла Фер часто бывал желанным гостем в домах именитых дворян провинции Берри, особенно, имевших девиц на выданье, пусть просватанных, но не потерявших надежды привлечь внимание полубога, живущего по соседству. Успехом не мог похвастаться никто: граф, при всей светскости, не позволял даже намеков на близкие отношения с кем бы то ни было, ограничив публичное общение с противоположным полом рамками самыми невинными. Что же касалось общения непубличного, беррийские господа, время от времени, не отказывали себе в удовольствии строить осторожные предположения относительно графского времяпровождения, как правило, не подтвержденные, а потому, быстро иссякающие. Личная жизнь его светлости проходила в тени с момента раннего юношества. Юный шевалье, будучи влюблен в некий неодушевленный предмет греческого искусства, был быстро просвещен насчет и Пигмалиона, и по поводу женского естества. Став мужчиной, с ума от горя влюбленный не сошел, но интереса к изваянию не потерял, установив в лучшем углу своего охотничьего павильона, где проводил немало времени, наслаждаясь чтением и размышлениями, и откуда нередко уходил прогуливаться в любимую аллею, ведущую к большому пруду, почти целиком заросшему лилиями и кувшинками.
День, когда он в первый раз увидел будущую жену, не предвещал удивительных событий, клонясь к закату. Шевалье, возле любимой Гебы, предавался чтению Плиния-старшего, когда краем глаза вдруг заметил, что обтянутая зеленоватым лионским шелком стена павильона, являвшегося его личной неприступной крепостью, неожиданно пропала, открыв небольшую продолговатую комнату с непривычной для глаза мебелью. Совсем юная девушка, почти девочка, в не похожем ни на одно из виденных женских платьев, смотрела на него расширенными от удивления, странно светлыми, прозрачно-голубыми глазами. Он перевел взгляд с девушки на освещенную заходящим беррийским солнцем Гебу и понял, что когда-то был беззастенчиво обманут. Ожившая статуя - только совсем молоденькая, а потому формы женские еще не те - доверчиво улыбаясь, приблизилась к юноше, не сразу догадавшемуся вскочить и склониться перед спустившейся с Олимпа богиней, и заговорила на незнакомом языке - вместо ожидаемого от нее греческого. Когда юноша попытался представиться непослушными от волнения губами, Геба легко перешла на французский, и шевалье узнал, что его богиню зовут Елена, и живет она в незнакомом городе, о котором он едва слышал, почти на четыреста лет позже него. В пору подумать, что он спит наяву, иначе, как объяснить их совершенно невозможную, невероятную, небывалую встречу, о которой он никогда никому не рассказал. А еще Арман узнал, что принадлежит к породе людей, что однажды полюбив, никому не позволят занять в их душе место любимой, ведь, отдать свое сердце они способны лишь раз, так, уж, они устроены. И если теряют объект своих чувств - неважно, отчего, это вовсе не значит, что они делаются людьми, больше на любовь не способными. Вовсе нет, они бессильны изменить потерянным возлюбленным.
Месяцы и годы, слившись в единое целое, сделали шевалье де Ла Фера виконтом, по-прежнему влюбленным в однажды ожившую богиню по имени Елена. Наконец, он увидел ее: повзрослевшую, похорошевшую, с заплетенными в светлую, с серебристым отливом косу, в невиданном платье, так идущем к ее чуть вытянутым к вискам прозрачным глазам, опушенным черными ресницами. Арман, поклонившись, приблизился и присел с ней на стоявший вместо пропавшей стены странный диван. Его любовь позволила взять ее за руку, и он все говорил, говорил, как будто был вынужден молчать без нее все эти годы, и теперь никак не может наговориться, нет, надышаться ею. На случай, если им не случится повидаться, когда капризной стене вдруг вздумается еще раз пропасть, Арман показал, где можно оставить записку, и потом, по словечку, припоминая их разговор, похвалил себя за предусмотрительность. Как же долго пришлось ему ждать! Как часто заглядывать в стоящее в павильоне у окна бюро и видеть свой, по-прежнему одиноко лежащий, вдвое сложенный листок, на котором он решился написать только, что ждет - не больше, будто не доверял лежавшей без присмотра бумаге саму свою богиню. "Elena, je vous attends!" - "Елена, я вас жду!", повторял он, как молитву, так же часто, и столь же истово.
Увидев в павильоне отца любимой девушки, граф усмотрел в этом знак свыше, дающий ему надежду на скорую встречу с ней самой. И не ошибся: Бог благоволит к влюбленным, теперь Арман в это твердо верил! В фантасмагорию чужеземной жизни, познаваемой по рассказам Александра Белова, графу де Ла Фер не то, чтобы не поверилось - не сразу отложилась в голове сама мысль, что такие события могут иметь место, где бы то ни было. Когда же, усложняемая в каждодневных беседах новыми деталями и реалиями неописуемого бытия, мысль была освоена им до мелочей, Арман испугался до полусмерти за остававшуюся одну, с братом-подростком, любимую. Он больше не мог спать, есть, думать, дышать, будто вдохнув полной грудью, замер до боли на выдохе - на несколько дней, пока не разглядел спящую на стуле возле Гебы Елену и не улыбнулся, осознав, что видит двух богинь рядом.
Молодой человек позволял себе видеть ежедневно свое живое божество, позабыв о каменном идоле, подарившем земное воплощение. Граф отдавал себе отчет, что в Елене привлекает ее непохожесть на когда-либо встреченных девушек, что объяснял для себя разницей в четыреста лет в мировоззрении и несомненном недюжинном ее интеллекте - таком непривычном и самобытном. Попытавшись припомнить, что было во Франции в двадцатых годах века, к примеру, тринадцатого, он ни к каким определенным выводам не пришел - слишком велика была пропасть между познаниями о тогдашнем прошлом и елениным настоящим. Представить, что думает возлюбленная о жизни графа де Ла Фер, не получалось, но любимцу беррийских дам не составило большого труда разобраться, как к нему относится девушка из далекого будущего, и задуматься уже о будущем их совместном. Спустя некоторое время результат раздумий граф озвучил Александру Петровичу, попросив руки его дочери.