Это был конченый человек. Такие парни шныряют по садовым участкам в поисках мака и конопли. Изнуренное лицо, блуждающий взгляд и алчный огонек в глазах. Этот явно был из их числа. Он появился в моем купе где-то за Новосибирском. Невысокий, субтильный мужчина непонятного возраста. Довольно прилично одетый, с большим чемоданом на колесиках, он, тем не менее, производил впечатление человека неопрятного и опустившегося. Двухнедельная щетина покрывала лицо, а воспаленные впалые глаза рыскали по сторонам. Мне был неприятен его жадный безумный взгляд, и я отвернулся к окну. Он сел напротив. Помолчал. Скривился в усмешке.
- Дерьмом меня считаешь?
Я поморщился и пожал плечами, развивать этот разговор не хотелось.
- Ладно, - он взъерошил ладонью короткие темные волосы. - Все нормально. Я дерьмо и есть.
За окном замелькала череда фонарей и мы оба с минуту смотрели как желтые светлячки длинной цепью уносятся на запад.
- Я дерьмо и есть, - повторил он и полез в свой чемодан. Несколько секунд покопался там и извлек на свет бутылку кальвадоса и два пластиковых стакана.
- Будешь?
Я снова пожал плечами. Пить с этим типом не хотелось.
- Твое здоровье. - Он наполнил оба стакана, тут же залпом выпил один из них и довольно крякнул. - Греет.
Он помолчал минуту.
- Люблю это пойло. Вообще, жить люблю, - он снова наполнил свой стакан. - Вот ты думаешь, - простой наркот перед тобой? Нет, не совсем. У меня знаешь какая жизнь была? Нет, не знаешь. Никто не знает, один я. Даже жалко порой бывает, вот подохну, и все пропадет, сгинет, словно и не было никогда на свете Крикушина! - Он отпил пару глотков и притих. Мерно стучали колеса, и в открытое окно врывался свежий и крепкий аромат летней ночи.
- А ведь я здесь жил. - Он неожиданно прервал затянувшееся молчание, и сон, уже было овладевший мной, отступил. - Километров за сорок от Мариинска. Поселок Куркули. Леспромхоз там был... - он снова замолчал, и стал глядеть на свое отражение в стекле.
- Дом там. Отцу с матерью дали, после свадьбы. Мать умерла потом. Мы с отцом одни жили. Бывало, поколотит меня за что, а потом плачет тихонько, думает, не слышу.
Мой спутник взял стакан, но пить не стал, а лишь глядел на него отрешенно и тоскливо.
- Как в чужой жизни все. Будто не за себя вспоминаю, а за другого кого...
Стакан вернулся на стол.
- У меня, брат, вся жизнь как струной поделена. Вот оно до, а вот после. И вроде обе мои, половинки-то, а вот какая из них взаправду - не знаю. Обе-то не могут быть. Одна, видать пригрезилась.
Мне его один дед показал, из староселов. Которые по реформе. Еще до советов там жили. Охотники, ну и клюкву. На лесосеке не работали. Он у меня вроде няньки был. Отец платил что-то, чтоб я один не слонялся. Мы с этим дедом ходили. Он мне его и показал. Это, говорит, Чертов корень - проклятая трава, бесово семя.
К двери кто-то подошел, мой спутник рассеяно оглянулся на нее и замолчал.
- Белье будете брать? - В приоткрывшейся щелке показалось сонное лицо проводницы.
- Нет, спасибо. - Спать не хотелось, да и спутник мой внушал некоторые опасения.
- И я не буду. Мне выходить скоро.
Дверь захлопнулась, и снова мы остались вдвоем. Некоторое время тишину нарушал только рокот колес.
- Так что же корень? - Я решил хоть чем-то занять бессонную ночь и дослушать историю до конца.
- Корень? Корень это интересная штука! Сам дьявол его породил и разнес по земле, для искушения значит. Дед так говорил.
А я был молодой, мне тогда, что бес, что господь - все одно было. Однажды выкопал его и занес Даниле - заготовителю. Ох, прожженный мужик был! И сволочь редкая... Интерес сразу вынюхал. Стал я ему корень носить постоянно.
Он и деда соблазнял, да тот обругал его. Даже стрельнуть, кажется, хотел.
Только я не щегол был уже, сам мог по болоту ходить. И ходил, дурак. Чертов корень в две ходки добывается. Надо летом идти, искать по цветкам, метки ставить, зарубки, колья. А копать так уже осенью, по памяти.
Он сам небольшой, с палец. А как высохнет - так и вовсе соломинка. Я в удачный год сотни три накапывал. Данила десять рублей за штуку давал.
Как-то этот корень попробовал - едва отплевался, горький как хина. Никак не мог в толк взять, зачем он нужен. Но Данила платил, и я искал. Он меня и от армии отмазал. Сунул, видно, в лапу кому-то в области.
Только человек не в чистом поле живет. Узнал я, что с корнем делать, подсказали добрые люди. Размолол в муку и под язык положил. Морщился поначалу - больно горький. А потом вроде и ничего. Язык словно занемел, а губами как оладьями шлепаешь - нечувствительно совсем. Но это ерунда. Дело в другом, - будто пелена с глаз падает. И ярко и сочно все, и пахнет до одурения, и видишь, словно с высоты вокруг, как птица небесная. И такое в мыслях прояснение делается, будто тучи разошлись, и все солнышко осветило. Осенило меня. Вот какой товар Данила берет!
После того пришел я к нему, и сказал, чтоб по сто рублей за корень давал, а иначе хрен чего принесу. Он и ругался и божился, и клял меня по всякому. Только сила за мной была, дал он осенью по сто рублей. А я корня стал меньше ему носить. Сам частенько потреблять начал, ну и мысли всякие появились. Взялся я запас делать. За три года насушил целую наволочку.
Время шло, я уж без корня и помыслить не мог, как день прожить. Вот словно калеке крылья приладили, а потом отняли - что будет? А то будет, что взвоет он вдесятеро сильнее над своей убогостью. И день проклянет, в который познал небо. И будет сидеть задрав голову, и молить, чтоб еще хоть на день, хоть на час... Но я тогда не думал об этом. Корня было - завались. И я летал.
Данила почуял что-то. А может - цена ему не нравилась. Только однажды слышу, - кто-то за мной по болоту ходит. Запетлил я след и в кусты. Лежу, смотрю. А там лесник молодой, из новеньких. По следу идет и поглядывает. Где я кол воткнул, остановится и на бумажку заметит.
Ну, думаю, Данила, подлец, замену мне нашел. Прикинул я так и эдак - всяко плохо выходит. Вот обучится этот малец корень находить, тут меня и кончат, чтоб не мешался. Побежал я домой, и вечером, по темному, ружьишко в лес занес, спрятал в валежнике.
Через пару дней чую - опять идет за мной. Я сразу петлю - и к схрону своему. Взял ружье, зашел ему вперед, притаился, ну и дал картечью с двух стволов, когда его куртку увидел. Он и не ойкнул, свалился как листвень срубленный.
Я его хворостом прикрыл, и бегом к Даниле. Ты, говорю, курва, списать меня решил? Ну, коли я тебе не нужон, то ты мне и подавно. Ткнул ему ствол в брюхо, он так и посерел лицом. Скажи, говорю, кому корень продаешь, не-то убью. Он сказал, а я греха не взял на душу. Тюкнул его по голове кирпичиной, и пошел.
Дома собрал барахлишко, наволочку свою в рюкзак затолкал, и на станцию. Через день уже в Новосибирске был, а там до Москвы самолетом. Как раз нефтяники летели, договорился.
Мой спутник потянулся и заерзал, меняя позу.
- Спина болит, затекла ... - он растянулся на полке, подложив под голову локоть. - Часто на земле спал. Тогда ничего, а теперь беда, все ноет.
- Как же в Москве? Удалось устроиться? - мое любопытство уже было раззадорено, хоть я и не знал, стоит ли верить хоть половине из сказанного.
- В Москве? Удалось. Не сразу, правда. Появились и связи и люди. Я нашел барыгу, что с Данилой работал. Осторожничал с ним. Про наволочку ни слова. Показал пару корешков, вроде как образец. Сказал, что знаю, где растут. Он тут же предложил пятьсот рублей за грамм. Я отказался. Через месяц сошлись на тысяче. Я делал вид, что езжу в тайгу, и сплавлял ему, понемногу, свои запасы.
В Куркулях показываться боялся. Грех давил. Но пришлось все-таки поехать - наволочка моя опустела за два года.
Там вышла неприятность. Меня искали. За лесника. Дали восемь лет. Повезло, да и московский кореш помог. Отбывал в Салехарде, на рудниках, там год за два считают. В девяносто четвертом вышел.
Мой спутник вздохнул и потянулся закрыть окно.
- Дует что-то. - Он опустился назад на полку, рассеяно поглядел на пустую бутылку на столике и продолжил.
- Вот когда я про крылья осознал-то. Лагерь не сахар, понятное дело. Но это одно. А второе - то, что летать хотелось страшно, а я в забое ковырялся. Так мне тогда паскудно сделалось, что повесился. На штанах. Вишу, дышать не могу - больно, а смерть нейдет. Надо ж было резко вниз сигать, а я не знал. Не отпустили виртухаи, сняли быстро. Ну, я больше уж не пробовал. Исхудал страшно от тоски, думал - сдохну. Но нет, живой. Кореша с воли то гашиша подкинут, то травы какой. Перебился...
Когда откинулся, меня у ворот мой барыга на белом мерсе встречал. Многое поменялось, жить проще стало. Тут уж мы развернули дело капитально. Сначала в Москве, а потом и Европа, Штаты... Слыхал про такой журнал, Форбс называется? Вся первая тридцатка на корне сидела. Гейтс, Баффет, да и из наших кое-кто... Хорошее было время.
- А теперь что же?
- А теперь ничего. Пропал корень. Седьмой год впустую ищу его. Бывает, что и найду, так, побаловаться. Нет теперь корня. Не родит земля. Я однажды взял с собой какого-то ботаника, народу собрал - тьму, трактора, болотоходы, вертолет... Последние деньги в эту ходку вложил. И ничего. Ботаник сказал - исчезающий был вид. А теперь, видно, и вовсе исчез. Вот так-то.
Мой собеседник замолк и уставился в темноту за окном. Несколько минут мы ехали молча.
- Мариинск! - раздался пронзительный голос из-за двери. - Стоянка десять минут!
Мой спутник крякнул, поднялся, и ухватился за чемодан. Дверь с лязгом откатилась.
- Вот и приехал. Ищу все-таки. Каждый год ищу. - Он неловко протиснулся в проем.
- Прощай, корешок! - донесся до меня его прощальный возглас. Несколько секунд я слышал, как колесики чемодана выбивают дробь по коридору.
Я облокотился на столик и стал смотреть в окно. Огни Мариинского вокзала, редкие люди на перроне. Глухо пророкотал проходящий товарный. Через несколько минут поезд тронулся. Уплыли на запад и огни и люди. Мерно стучали колеса. Так и не тронутый мной кальвадос в стаканчике подрагивал и отражал тусклый свет изредка мелькавших за окном фонарей.