Аннотация: Легенда древняя, можно сказать: появилась во время одной из первых "павильонок", в которых довелось участвовать. Записана же совсем недавно, специально для конкурса в "Клубе Легенд".
Говорят, каждый инструмент похож на своего хозяина. Скрипка вторит пронзительному горю скрипача, флейта дышит неровным дыханием влюблённого флейтиста.
И только старая рябиновая лютня не повторяла чувства музыканта, но пела свою собственную песню, благодаря за каждое касание искусных его пальцев. Он, в свою очередь, опекал её, как мог: заворачивал в плащ, чтобы та не промокла под дождём, убирал прочь от ненасытного огня, когда сидел рядом с костром, никому больше не давал играть на ней.
В надежде заработать на новые струны для своей красавицы, менестрель забрался на самый край необъятной и дикой страны, имя которой уже давно исчезло со всех карт. Слухи, что служили путеводной нитью певцу, гласили, что именно там, у самых границ, обитает старый богатый граф, чьё состояние баснословно, а сердце непомерно щедро. Старец тот с удовольствием принимал путников, жадно выпытывая о том, как меняется мир за пределами его затерянного среди гор поместья.
"Он-то уж точно заплатит сказителю так, что хватит на двенадцать новеньких серебряных струн!" - мечтал менестрель, топая заваленными буреломом трактами и переходя вброд неспокойные ледяные ручьи.
Когда же из промозглого октябрьского тумана соткался дым печной трубы, бродячий поэт настолько обрадовался, что и думать не подумал разочароваться: поместье оказалось обветшалым, двор пустым, а встречать его вышел сам хозяин, брезгуя помощью подслеповатой старухи, что была и за кухарку, и за экономку.
- Давненько никто не забредал сюда! - прошамкал граф, расправляя пыльные складки комзола, накинутого наспех поверх совсем не по-графски траченного молью домашнего свитера.
Менестрель был обогрет и накормлен досыта. До поздней ночи пел он все известные ему хвалебные песни в честь доброго хозяина, а после с радостью улёгся спать на взбитые служанкой перины в одной из свободных комнат. За окном выл осенний горный ветер, поскрипывали деревянные тяжёлые ставни, но певец спал, как дитя, не чуя ног после дальней дороги.
Когда же сон его стал мертвецки крепким, в комнату, похожий на приведение, вошёл старый граф. В одной руке он держал коптящую сальную свечу, а в другой тускло поблескивал кинжал.
- Маленький добрый мальчик, - прошипел хозяин поместья, враз обернувшись не добрым дедушкой, но хищным сумасшедшим стариканом, - мальчик, который не знал одиночества, потому что всегда был со своей верной лютней! Пусть я не умею играть, но я разлучу вас, чтобы и она, и она познала вечность в молчании и старости!
...Менестрель так и не узнал, какой монетой за долгие баллады заплатил ему хозяин.
Довольный таким исходом дел, старик удалился в свои покои досыпать, чтобы уже утром приказать служанке избавиться от тела поэта.
Лютня, которая всё это время стояла у кровати, тихонько тренькнула, когда уходящий граф хлопнул дверью. Всхлипнув ещё и ещё раз, она обратилась в девушку - ту самую, о которой так часто пел менестрель. Присев над хладным телом лучшего друга, она, не смея держать слёз, произнесла первые в своей долгой жизни человеческие слова:
- Возлюбленный! Я часто мечтала быть человеком во время наших странствий, но почему-то желание это исполилось лишь теперь! Зачем мне теперь это тело и этот голос, если нет тебя рядом? И, раз не быть нам вместе, то возьми эту жизнь себе...
Склонившись над поэтом, она поцеловала его и шепнула на ухо то имя, которым назвала сама себя.
А после юноша открыл глаза и обнаружил, что прижимает к груди безнадёжно испорченную кинжалом лютню. В отчаяньи, менестрель бежал из поместья, не дожидаясь утра.
Говорят, он не бросил бродить по стране и рассказывать сказки. Но вот новую лютню не брал уже в руки никогда.
Поныне среди нашей певчей братии существует традиция давать имена своим инструментам, хоть ни имени певца, ни имени его лютни никто из нас уже и не упомнит.