Маршрутка тряслась, неуклюже подпрыгивая на ухабах. Шел дождь.
От "Киномира" до проспекта Газовиков было около получаса быстрой езды.
"Что за название такое идиотское - проспект Газовиков?" - в который раз уже подумал Сергей. И в который раз уже не смог он придумать ни одного оправдания авторам этого лингвистического эквивалента плакатов эпохи неизменно красных и неизменно правых кулаков, эпохи мускулистых девушек в белых косынках и кратких приказных надписей: "Сдавай зерно!", "Записывайся в ДОСААФ!", "Покупай тушенку "Завтрак туриста"!"... И в то же время название это, как и надписи на плакатах, срослось с его сознанием, не вызывая, в принципе, никаких серьезных проблем - в конце концов, он жил там более десятка лет. Просто саднило какое-то странное брезгливое восхищение.
Сергей улыбнулся и посмотрел в окно.
Времени было одиннадцать вечера. Умирал июнь. Умирая, он был жарок и дурно пах.
* * *
Маршрутка повернула на улицу Мира, раздался низкий нарастающий гул - а потом все взорвалось.
А потом все взорвалось - и справа, и слева, и позади, и далеко впереди; сквозь дым и огонь Сергей увидел, как вдалеке громыхает и трясется, будто в лихорадке, нефтезавод.
Началось.
* * *
--
Слушай, я почти ослеп.
--
Брось.
--
Нет, правда, - я уже почти ни хрена не вижу.
--
Ерунда.
--
Может, оно и к лучшему. Я не буду смотреть туда, а то еще немного - и совсем свихнусь.
--
Чего?
--
Посмотри... Да, вон туда... Где-то там стоял наш банк...
--
Ничего не вижу...
--
Не может быть, еще вчера стоял, я сам видел. Может, ночью раздолбали?
--
Ночью не бомбили.
--
Откуда ты знаешь?
--
Я не спал.
--
Значит, он еще стоит.
--
Значит, стоит.
* * *
--
Серега! Эй, Серега!
Сергей недовольно поднял голову и посмотрел в ту сторону, откуда раздался хрипловатый голос. В темноте копошились человеческие тела.
--
Серега!
--
Ну чего? Кто это?
--
Серега, это я, Колян, помнишь?
Сергей не помнил никакого Коляна - по крайней мере, с таким голосом - но все равно поднялся с жестких деревянных нар и побрел на звук. Колян что-то бормотал, причем чем ближе Сергей подходил, тем тише. За спиной Сергей услышал возню - кто-то забирался на его место.
Когда до голоса было рукой подать, он пропал. Сергей остановился и поежился: холодало. Единственное окошко в подвале было выбито два дня назад, и колючий северный ветер, почувствовав свободу, с некоторых пор проникал в самый темный уголок, мгновенно добирался до каждого и так же быстро исчезал.
--
Колян! - негромко позвал Сергей.
Его тут же схватили за икру. Кто-то громко икнул. Запахло перегаром.
--
Кто звал? - еще раз. Последний.
--
Серега! - знакомый хрип. - Наконец-то! Я думал, ты не слышишь.
Оказывается, Колян хорошо знал Сергея. Пару десятилетий назад, когда Сергею было пятнадцать, а Коляну - восемнадцать, они жили в соседних дворах. Колян частенько бил Сергея. Его тогда часто били. Получалось странно - Сергей Коляна забыл, а тот его помнил, и даже умудрился узнать в полной темноте за черт-те знает сколько метров. Пару раз Колян порывался обнять Сергея, но тот всякий раз ловко убирал корпус, наступив в конце концов на какого-то мальчишку. Тот заплакал, громко и противно. Сергей воспользовался моментом и стал пробираться назад.
- Серега! Серега, ты где? - хрип перешел в кашель, Сергей даже успел почувствовать себя гадко. Ему стало стыдно. Хотя надо, наверное, ухмыльнуться про себя и сказать что-нибудь глубокомысленное, типа: все мы рано или поздно получаем то, чего заслуживаем. Да, не хватает именно такой банальности, чтобы все превратилось, наконец, в классическую оруэлловскую утопию. А можно попробовать добраться до Васи и выклянчить у него косяк, и тогда это будет уже Куинси. Вот только исповеди никакой не будет. Не в чем ему исповедаться. Хотя нет, теперь есть. Отпустите мне, пых-пых, грехи мои. Грешен я, пых-пых. Оставил брата моего, пых-пых-пых, Коляна, одного и без надежды, мало того - без чутко слушающего уха. Хотя бы просто без слушающего, да ладно, чего уж там - гипотетически присутствующего уха Коляну вполне хватило бы. И все равно, пых-пых, оставил.
Нет, он не пойдет к Васе. Надо подождать до утра. Если ночью будет спокойно, можно попробовать вздремнуть.
* * *
Заводские корпуса в большинстве своем строились за городом - как раз на такой вот случай. По той же причине железная дорога делала здоровый крюк, за несколько километров огибая городские кварталы.
К моменту начала первых взрывов на запасных путях станции Входная стояло пять товарных составов. Два из них - по шестьдесят цистерн - с нефтью, их пригнали на нефтезавод еще неделю назад, завод обещал разгрузить их к началу недели, но в воскресенье они все еще находились на рельсах. Еще один состав - около полутора сотен цистерн - с бензолом, его нефтезавод собирался отправить на дальний восток в ближайшие дни. Оставшиеся два состава пришли на станцию поздним вечером в субботу, в сумме они составляли двести вагонов и никакого отношения к нефтезаводу не имели. В них дожидался своей участи казахский уголь.
Для того, чтобы многие десятки километров, застроенные многоэтажными корпусами и гигантскими установками, издалека напоминавшими антураж картин Дали, превратились в выжженную пустошь, потребовалось три минуты и двести семьдесят железнодорожных цистерн.
* * *
- Армагеддон настал, - внятно проговорил мужчина средних лет, элегантно постриженный под канадку. Волосы его были абсолютно седыми. - Давайте покаемся, пока еще есть время.
Его можно было бы принять за проповедника, если бы не явно чиновничий костюм и отсутствие какой-либо интонации. Его голос звучал как-то неуместно грустно, в данной ситуации больше подошел бы истерический визг, пышущие фанатизмом глаза и тому подобная атрибутика.
- Пошел ты, - раздалось сзади. Седой, казалось, не обратил на реплику никакого внимания. Он даже не перевел взгляда с розовеющей дыры - той, где раньше было окно. Сергей уловил лишь еле слышный вздох, а потом человек в костюме беззвучно задвигал губами. Наверное, читал молитву.
- Давай помолимся, - сказал ему Сергей. - Вместе.
Он недоуменно обернулся. До Сергея вдруг дошло, что седой и не ожидал, что кто-то откликнется на его зов. Сергей внезапно понял этого человека и испытал к нему глубокое отвращение, даже более глубокое, чем к Коляну, которому наверняка было страшно - он явно подцепил какую-то гадость и теперь медленно подыхал, хрип его с каждым часом становился все ниже и глубже. Коляну было страшно, и он честно признавался в этом, цепляясь за сергеевы уши. Чиновник же, по-видимому, всерьез предполагал, что когда-нибудь он сможет сказать всевышнему: эй, слушай, ведь я их предупреждал. Я пытался спасти их гребаные души. Запиши это куда-нибудь.
- Что? Что? - Мужчина в костюме завертел головой, но Сергей молчал. Тогда он снова согнул шею и начал что-то бормотать.
Их собралось здесь больше полусотни. Первые дни кто-нибудь постоянно долбился в железные двери, почти всегда орали - "Пустите, вашу мать!", "У меня ребенок, помогите, помогите, пожалуйста!" и все в таком же духе.
Все молчали.
Фейербах однажды сказал, что человек человеку бог, но Фейербах не сидел в затхлом переполненном бомбоубежище времен великого переселения народов. Великий русский народ сидел в бомбоубежищах - да практически всю свою историю сидел, и решил однажды как-то великий русский народ, что человек человеку lupus est. А потом великий русский народ начал обвинять себя в том, что он шагает по жизни исходя именно из этой максимы. Спорить с собой начал... Противно все это.
Фейербах, возможно, и открыл бы дверь.
Сергей дверь не открывал. Хотя, в принципе, было бы здорово распахнуть эти воротины и эдаким гусарским жестом пригласить всех внутрь. "Счастье всем, даром, и пусть никто не уйдет обиженным!" Боже, какая глупость. Просто другая разновидность того, чем занимался чиновник с седыми волосами. Разве что гораздо более изысканный вариант.
Поэтому он и теперь сидел, не обращая внимания на вопли и стоны, изредка доносящиеся снаружи. Когда кто-то пытался проникнуть внутрь через разбитое окно, его с гиканьем и улюлюканьем выталкивали наружу. Пожалуй, это были единственные моменты, когда люди в подвале действовали сообща. В остальное время они друг друга не замечали. Иногда образовывались небольшие группки по два-три человека, но они редко существовали долго.
И то, что рано или поздно придется выйти наружу...
* * *
Банк стоял. Две стены, друг против друга. Остальное лежало ровным слоем на земле. Осколки кирпича, штукатурки, железной арматуры - искореженной, проржавевшей - и прочее. Провода.
Одна уцелевшая стена накренилась, словно пьяный, готовый упасть. В первые часы из-под обломков раздавались какие-то хлюпающие звуки, потом они прекратились. По развалинам бродили отощавшие коты и собаки, не обращая друг на друга никакого внимания. Когда удавалось что-нибудь найти, они апатично разгребали лапами мусор и неспешно уносили добычу в зубах. Если кусок был не по зубам, они грызли пищу на месте.
Весь город - когда-то двухмиллионный - в одночасье стал одноэтажным, как американская мечта.
Улицы были усеяны белым порошком - то ли известкой, то ли еще чем-то. Бомбардировки проходили так часто, что остатки домов превратились в мелкое крошево - и совершенно непонятно, как уцелели стены четырехэтажного банка.
Люди лежали везде.
Коты людей почему-то не трогали, а вот собаки толпились около них целыми стаями. Одного человека стае хватало на пару дней.
* * *
...только ему и только сейчас. Это открытие ввергло его в панику. Такого он не испытывал давно, даже в то злополучное воскресенье он не чувствовал этого животного, не поддающегося контролю страха.
Вообще - страх поддается контролю?
А что там - там, где дует ветер и светит, какое-никакое, солнце? Готов ли он ? Выдержит?
Пока что его держало только сознание того, что надо держаться. Голый нерв.
Если бы он был писателем, он бы сказал, что его сознание отказывается принимать реальность такой, какая она есть - что он, подвалов никогда не видел, что ли? Или в толчеях да в очередях не бывал? Видел. Бывал. Поэтому сейчас ему легче здесь, среди воняющих мочой и грязью людей, в духоте и в темноте, чем на улице. А вот чего он никогда не видел - так это разорванных взрывом авиационной бомбы людей. То есть видел, конечно, - кто же их по телевизору не видел. Ой, до жути страшно.
А еще он никогда не чувствовал пота, струями льющегося по спине, когда открываешь железную дверь и знаешь, что сейчас, именно сейчас, почему-то именно сейчас на тебя обрушится смерть - небольшая железная дыня, начиненная взрывчаткой. Разум отказывался это понимать, даже разум писателя, но дела обстояли именно так, черт подери - попробуй-ка, выйди.
Так ведь проблема вся в том, что он не писатель. Не скажет он такого, не напишет. Да и повесился бы давно писатель-то. Не выдержала бы тонкая душа.
А все эти причины - голод, разведка, вообще - "что там творится" - все это не больше, чем ничего не значащие отговорки. Всему виной безделье. Ничего не деланье. Вещь посильнее "Фауста" Гете.
Люди в подвале разговаривали. Иногда знакомились друг с другом. Сергей вот познакомился с Настей - девчонкой лет девятнадцати, голос ее дрожал, и было совершенно понятно, от чего. Вовсе не оттого, что ей было страшно или холодно - она была до крайности возбуждена. Явление это носило не сексуальный характер, хотя Сергей не был психологом и не мог судить профессионально. Насколько он понял, возбуждение это было связано с тем громадным количеством свободы, которое вдруг свалилось на хрупкие настины плечи. Здесь и крушение старого мира - и буквальное, и фигуральное; и возможность вот так, запросто, поболтать с коммерческим директором одной из самых крупных - да, наверное, самой крупной фирмы по продаже расходных материалов... Сергей вдруг остановился и расхохотался про себя. "Самая крупная фирма!" Какое это теперь имеет значение? Он внезапно тоже ощутил нервное возбуждение и прилив крови к голове. Несмотря ни на что, ощущения были очень сексуальными. Очень. Он еще раз рассмеялся.
Настя говорила с ним часами напролет, обо всем подряд. Иногда он вяло поддерживал разговор, иногда не говорил вовсе. Он не хотел, чтобы девчонка привязалась к нему. И все же бывали моменты, когда он срывался на быстрый шепот и спорил с ней совершенно откровенно и не ограничивая себя - и это его пугало.
Когда он впервые увидел Настю, она его разочаровала. Перед этим они ночь напролет проговорили, и он успел уже сложить в голове что-то типа фоторобота - который оказался совершенно далек от оригинала. Настя была невысокой брюнеткой с засаленными, жидкими и короткими, чуть длиннее стандартного "ежика", волосами. Она была слегка полновата, особенно в бедрах, да к тому же носила очки. Фигура ее была похожа на худую матрешку.
Сергей охладел к своей собеседнице еще сильней, когда она сказала, что очень уважает восточные религии и собирается писать диплом по этой теме, когда все закончится. Она училась в универе на филолога.
Тогда он с еще большим отчаянием понял, что ему придется...
* * *
--
Кто это?
Молчание. Тягостное, яростно контрастирующее со всеобщим бормотанием.
--
Ты меня слышишь? Кто это может быть?
--
Не знаю. - Совсем тихо, почти не раскрывая губ.
--
Неужели тебе ни разу не приходило в голову подумать...
--
Нет. Не приходило.
--
А я вот думаю, что это американцы. Или исламисты. Хотя нет, исламисты никогда не опустятся до этих кошек-мышек. Они бы использовали ядерную бомбу. Чтобы сразу...
--
Замолчи.
Опять молчание, на этот раз с обеих сторон. С другой стороны - обиженное, но с надеждой на то, что обидевший извинится.
Время шло, обидевший не извинялся.
--
А почему они, в самом деле, используют только самолеты и эти дурацкие устаревшие бомбы?
--
Эти дурацкие устаревшие бомбы разнесли город в пух и прах за три дня.
--
Ты их видел?
--
Кого?
--
Самолеты.
--
Нет.
--
А кто-нибудь видел?
--
Не знаю.
--
Мне страшно.
--
Мне тоже.
--
... пинг-понг.
--
Что?
--
Это похоже на настольный теннис.
--
Что?
--
Наш с тобой разговор.
--
Это плохо?
--
Не знаю.
--
Наверное, плохо.
--
Ты знаешь, может, я и дура, но мне кажется, что сейчас понятия "плохо" не существует.
--
Понятие "плохо" существует всегда.
--
А ты максималист.
--
Нет. Идеалист.
--
Коммерческий директор - идеалист? Не смеши меня.
--
Это так.
--
Ты не идеалист, ты самый заурядный циник.
--
Цинизм - сбрасывать бомбы на миллионный город. Отрезать его от внешнего мира так, чтобы никто даже не знал, что к чему.
--
Позавчера я познакомилась с одним парнем... Кажется, Глобус его зовут...
--
Как-как?
--
Глобус.
--
А-а-а. Ясно.
--
Ну так вот, Глобус этот при мне сломал ручку своего маленького приемника, пытаясь поймать хотя бы что-нибудь. Он говорил, что хочет поймать какую-нибудь новостную станцию, но мне кажется, что его больше интересовала музыка.
--
Поймал?
--
Нет. Вообще ничего. Пустота. Даже помех нет.
--
Наверное, радио сломанное. А может, бетон вокруг.
--
Нет. Не сломанное.
--
Откуда ты знаешь?
--
Просто знаю.
--
Слушай, а это не тяжело?
--
Что тяжело?
--
Так много знать.
--
Брось молоть чушь. Вроде бы взрослый мужик...
--
Скоро полетят.
--
Ты... ты умеешь, если надо, быть тактичным.
--
Я вот думаю, долго ли мы еще здесь продержимся?
--
В принципе, мы можем держаться здесь хоть до второго пришествия... Только зачем?
--
Правильно. Незачем. Иди на улицу. Если выберешься, подожди пару часиков. Тогда, наверное, поймешь, зачем.
--
Можно подумать, ты там был.
--
Нет, не был.
--
Мы скоро перемрем все. С банальной голодухи.
--
Консервами половина погреба забита.
--
Это было вчера утром. Еще пара дней - и там ничего не останется.
--
Почему ты так думаешь?
--
Да они все с ума сойдут, когда увидят, что еды становится все меньше и меньше! Будут жрать, пока из ушей не полезет...
--
Тебе всего девятнадцать! Откуда эта мизантропия?
--
Через две недели будет двадцать.
--
А, ну это совсем другое дело.
--
Очень смешно.
Нет, подумал он... Совсем не смешно...
* * *
Умер Колян. Сергей как-то вдруг подумал, что давно не слышит его тяжелых хрипов, и тут как раз прокатился этот зловещий в своей радостной апатичности шепот: умер... умер... да, тот самый... еще вчера вечером... перед самым налетом живой еще был... думали, спит...
Беззвучно открылась дверь, и тело быстро вытолкнули наружу. Мелькнул короткий режущий луч света, Сергей увидел безжизненно висевшую лысую голову - и опять темнота.
Раздался грохот падающих снарядов, совсем рядом. Подвал затрясся, кто-то завизжал.
Он повернулся на другой бок, обнял Настю и заснул.
* * *
Это получилось у них как-то само собой. Никто ничего не форсировал, просто случилось - и все тут. Сергей особых чувств не испытывал, да и она, наверное, тоже. "Как же быстро возвращается все обезьянье", - подумал он. Первая причина, которая пришла ему в голову - разрядка. Им обоим была нужна хорошая разрядка. Такая или другая - легче всего такая. А она была ничего, отметил он про себя. Вполне ничего себе для девятнадцатилетней. А может, соврала? Да зачем ей теперь врать. Хотя, с другой стороны, именно теперь...
Никто из окружающих, как обычно, не обратил на них внимания. Интересно, что надо сделать, чтобы они повернули в интересе головы? Выйти на улицу, мгновенно пришел ответ. И тут же он понял другую причину, по которой обнимал теперь своей худой рукой мясистое тело студентки. Они просто уцепились друг за друга, вот и все. Теперь у них есть что-то еще, что-то кроме запаха пота и надоевшего вкуса тушенки. Или им хочется думать, что есть.
Особенно теперь, когда умер Колян.
Сергею стало грустно. Он пережил парня, который издевался над ним в детстве, и никакой радости по этому поводу не испытывал.
Сергей аккуратно, чтобы не разбудить Настю, освободил руку и сел на нарах. Все тело нестерпимо чесалось и ныло. Сколько они здесь? Пять дней? Десять? Две недели?
Он толкнул сидящего перед ним на полу накачанного парня - на вид Настиного ровесника.
--
Эй, ты не знаешь, какой сегодня день?
Тот оторвался от косяка, закашлялся и поднял вверх пустые серые глаза.
--
День какой сегодня? - безо всякой надежды повторил Сергей
--
Среда, десятое, половина первого, - внезапно очень внятно раздалось откуда-то спереди.
--
Спасибо, - смущенно ответил Сергей. Он нехорошо обошелся с сидящим парнем и чувствовал себя неловко - и особенно почему-то перед обладателем этого голоса.
--
Не за что. Обращайтесь в любое время. - Теперь в голосе звучала ленивая ирония. Судя по чуть хрипловатому тембру, обладателю голоса было лет сорок - сорок пять.
Вдруг, совершенно неожиданно для себя, Сергей представился невидимому собеседнику.
--
Не могу сказать, что мне приятно с вами знакомиться, Сергей, - ответствовал голос. - Вы ведете себя не самым лучшим образом.
--
Что вы хотите сказать? - он разозлился. Не хватало, чтобы в данной ситуации его кто-то осуждал. - Вы про этого наркомана?
Голос впереди скрипуче рассмеялся. Сергей старался разглядеть его обладателя, но кусок света из дыры в стене был бессилен. Оставалось признать, что с ним говорит темнота.
--
Нет, уважаемый Сергей Анатольевич. Отнюдь. Наркоман, как вы изволили его назвать, не имеет к моим словам никакого отношения.
Вдруг навалилась какая-то вселенская усталость. Сергей почувствовал себя так, будто он только что сотворил пару галактик и теперь нуждается в небольшом отдыхе - скажем, пять-шесть биллионов юг его бы вполне устроили. Ему не хотелось разговаривать, ему не хотелось думать, ему хотелось забиться в какую-нибудь норку и провести там все отпущенное время. Желание постыдное, чего уж говорить. Но подвергать себя самокритике и психоанализу ему тоже не хотелось. А уж тем более заниматься самобичеванием.
Молчание несколько затянулось, Сергей чувствовал, что по правилам игры настала его очередь, но ему, видите ли, было наплевать на правила игры. Он не хотел говорить с Голосом, он боялся того, что он может услышать, если хотите.
--
Почему вы замолчали? - не выдержал голос.
--
Идите к черту.
--
И вы еще спрашиваете, почему я не испытываю радости, знакомясь с вами! - рассмеялся невидимка.
--
Тогда зачем вы говорите со мной? - задал встречный вопрос Сергей. - Какого черта утруждать себя болтовней с таким монстром, как я?
--
Я не говорил, что мне противно общаться с вами, - ответил голос. - Я сказал, что мне не приятно, но это ничего не значит. Не будьте столь дуалистичны. Если есть всадник без головы, это еще не означает, что где-то обязательно существует всадник с двумя головами. Это во-первых.
"Тоже мне Абсолют", - подумал Сергей.
- Ну и во-вторых, - невозмутимо продолжал голос. - Вы спрашиваете, зачем мне утруждать себя беседой с вами. А почему, собственно говоря, вы считаете, будто у меня есть выбор?
* * *
Дети. Кто теперь следил за ними? Они, оправившиеся от потрясения одними из первых, совершали безумные вылазки на улицу - несмотря на разрывы. Дети - от пятилетних и до почти старшеклассников - шныряли по развалинам, играли в прятки, разоряли магазины. Особенной популярностью пользовался "Детский мир". Один малец умудрился вытащить оттуда огромную плюшевую собаку - сенбернара с оторванным ухом. Сенбернар был в три раза больше этого мальчишки, который с чрезвычайно серьезным видом тащил свой трофей по мертвым улицам, что-то бормоча себе под нос и не обращая внимания на то, что происходило вверху. Весь левый бок игрушки был измазан в крови, так что шерсть игрушки свалялась и висела теперь темными космами. В остальном, как ни странно, пес выглядел вполне прилично. Мальчик нашел его под почерневшим телом девушки-продавца. Что она делала в магазине воскресным вечером - трудно сказать, да это и не имело, в общем-то, никакого значения. Значение теперь имело лишь то, что она с вывороченным нутром лежала на развалинах трехэтажного магазина, прикрывая своим телом плюшевую игрушку. Пожар славно поработал над ней, но совсем не задел собаку. Мистика. Мальчик совсем не задумывался о мистике. Он даже не испугался почерневшей, местами свернувшейся трубочкой кожи и приторно-сладкого запаха, который впитала игрушка. Мальчик шел по улицам и безучастно ловил завистливые взгляды своих ровесников, таких же мародеров, как и он сам. Он нес пса домой. Дома было скучно и страшно, папы с мамой не было вот уже две недели - с того самого злополучного дня, когда все загремело, и заполыхало, и затряслось, и завыли сирены, и прошло всего две минуты с того момента, как, зареванный, вышел он из подъезда, когда дом - его дом, огромный пятиэтажный великан, в котором он прожил все свои шесть лет - рухнул с омерзительным шипением. От дома остался лишь небольшой магазинчик-пристройка, который и был его теперешним домом. Сначала мальчик побежал вместе со всеми, размазывая грязные слезы по раскрасневшемуся от страха лицу, но когда его втолкнули в какое-то тесное помещение, где было полным-полно народу и где совершенно невозможно было дышать, он понял, что быть со всеми - это не самый лучший вариант действий с его стороны. Тогда он улучил момент и одним ранним утром выбрался наружу. Он долго вспоминал дорогу назад, а когда вспомнил, то оказалось, что он до рези в желудке хочет есть. Кое-как он добрел до руин своего бывшего дома, и только тогда понял, что дома больше нет. Он сел на уцелевший кусок бордюра с облезшей известкой и заплакал. На этот раз он плакал долго, пожалуй, даже слишком долго, потому что когда он решил подняться и пойти куда-нибудь, то произошла очень глупая и смешная вещь: он упал. Ноги не держали его, и он упал на мокрый асфальт, разбив в кровь коленки. Он не заплакал. У него просто не было на это сил.
# # #
Сергей лежал, чувствуя, как рвутся мозоли на спине, и смотрел в потолок.
Потолка видно не было.
Настя куда-то ушла. Ему показалось, что она обиделась на него.
Ну и черт с ней.
Почему она ему не безразлична? Он же вроде бы охладел к ней, не так ли?
Получалось, что голос прав.
После его слов об отсутствии выбора - последних слов, после которых голос ничего больше не говорил - Сергей задумался обо всем, впервые, наверное, за последние дни-недели, однако мысли не желали упорядочиваться. Мелькали какие-то банальные книжные фразы - о том, что человек проверяется в экстремальных ситуациях, "а ты бы пошел с ним в разведку?", "пользовать других - это еще хуже, чем пользовать себя", "главное - оставаться человеком в любое время" и тому подобная ересь. Он подумал, что счастливый исход всей этой истории для него будет неприятной неожиданностью - так он уже свыкся с мыслью, что жить осталось совсем немного, что убежище не выдержит и они все умрут прямо здесь. За такие мысли должно быть стыдно, это Насте вон можно так говорить. А в самом деле - что, если, к примеру, завтра бомбежки прекратятся? Что тогда?
Он как-то совершенно дико испугался. Ведь это ему придется жить на костях, восстанавливать все разрушенное, работать на голом энтузиазме, да еще и неизвестно, на кого - на своих или на чужих. Не его детям, не его внукам - ему, Сергею Анатольевичу, который считал работу коммерческого директора весьма и весьма утомительной. Еще одна мысль, за которую придется отвечать. Страшные мысли. Грязные и беспросветные какие-то.
Да еще и мужик этот! Может он и сейчас наблюдает за ним - запустил свои щупальца в его мозги, а потом начнет выговаривать. Не думаю, скажет, что вы ведете себя лучшим образом. Если ты такой умный, захотелось крикнуть Сергею, то почему такой бедный, в смысле - что ты делаешь здесь, среди нас, и почему ты прицепился именно ко мне - далеко не самому худшему представителю этого микросоциума. Как-никак, два высших образования - техническое и гуманитарное, здоровая общественная позиция, трезвое мышление... Чем вон тот апостол лучше? Проповедник от горсовета.
Сергей почувствовал, как его глубже и глубже засасывает эта первобытная трясина, как растет в нем желание заорать "я не я и лошадь не моя", откреститься от всего и от всех. Но он точно знал, что мизантропия оправдана только тогда, когда ты кого-то очень любишь, когда в сравнении с той единственной (или единственным) все остальные кажутся мелкими червями на навозной куче, когда хочется плюнуть в лицо лучшему другу, если встает выбор - друг или любимый человек. В остальных случаях это лишь проявление слабости и нежелания бороться за свое место - бороться с такими же как ты, может, даже лучше, да наверняка лучше.
У Мураками есть рассказ о метафизической девушке. Сергей ощущал себя так, как, наверное, должна была ощущать себя эта девушка - ты вроде бы и есть, но на самом деле ты - иллюзия, галлюцинация, живущая в чужом мозгу.
Придется. Как бы там ни было - придется.
Как бы он не боялся, как бы не оттягивал решение - это неизбежно. "Возвращаются все - потому что всегда мы должны возвращаться". Правильно сказано.
--
Эй, мужик, - позвал Сергей.
--
Это вы мне? - участливо отозвался голос из темноты.
--
Вам, вам. - Он вздохнул. - Поговори со мной.
--
О чем?
--
О чем угодно. Да вот хотя бы о Насте. Что ты о ней думаешь?
--
А что я должен о ней думать?
--
Ну, как она тебе? Одобряешь?
--
Нормально. Сойдет. Слишком молодая и слишком импульсивная, но сойдет.
--
Сойдет для чего? - не понял Сергей.
--
Для своей роли. Роли ограничителя. Ведь не думаете же вы, что это, - тут он возвышенно-саркастически приподнял голос, - что это глубокое, нежное чувство?
Сергей улыбнулся. Сам напросился.
--
Не обижайте ее.
--
Если здесь ее кто-то и обижает - то этот кто-то точно не я.
--
Наверное, я.
--
Да. Вы.
--
Почему?
--
Вы ее просто используете. Сейчас я озвучиваю ваши собственные мысли, поэтому давайте обойдемся без нападок. Вы используете ее, она в свою очередь использует вас. Вы спите друг с другом - но не потому, что вы друг другу нравитесь, - даже не поэтому! - а единственно потому, чтобы остаться здесь.
--
Где? - слегка напрягшись, спросил Сергей.
--
Здесь. В тепле, в сытости, в безопасности, в обществе таких же, как и вы. Здесь, где можно быть уверенным в том, что не увидишь оторванных рук и ног, луж крови и разрушенных зданий.
Теперь незнакомец говорил зло, бросая реплики как оплеухи. Его голос был так же спокоен, как и раньше, но фразы вылетали отрывисто и быстро. Сергею захотелось взглянуть ему в лицо.
--
И даже не это главное, - продолжал невидимый собеседник. - Главное - то, что вы согласны пожертвовать другим человеком ради этого. Человеком, которому еще не так дорог этот клоповник. Хотя теперь это уже не важно. Теперь она никуда от вас не денется. Поздравляю.
Наверное, нужно было разозлиться, но у Сергея не получилось. Наверное, нужно было подумать о родителях, которые живут в далекой тюменской деревушке - как они? Все ли с ними в порядке? Нужно было подумать о Надьке - милой наивной Надьке, которая думает, что он всерьез намеревается жениться на ней. И все эти, без сомнения, нужные мысли ненужным ветром просвистели в его голове, оставив один на один с простым выбором.
--
Вы эгоист, - сказал голос.
--
Я коммерческий директор, - возразил Сергей.
--
Вы обычный эгоист, Сергей Анатольевич, - не обращая внимания на язвительную реплику, вколачивал в него слова голос. - Совершенно ординарный, не выдающийся эгоист, каких тьма-тьмущая. Если бы у вас было больше времени, вы стали бы писателем или даже поэтом. Вы бы писали полные гневной беспомощности повести, обличали бы подлецов и защищали несправедливо обвиненных. Вы хорошо знаете, что правильно, а что нет; вы знаете, кто и что должен делать в той или иной ситуации, ваше воспитание слишком хорошее, чтобы не оставить после себя ни одного нетленного произведения - художественного или любого другого. Но вас заботит только ваша собственная персона, причем в перспективе, - вот в чем проблема. Это из таких, как вы вырастают гитлеры и сталины, ленины и путины. В конце концов, вы приходите к выводу, что ваше личное счастье возможно только при условии счастья всех ваших соотечественников, забыв или просто не захотев спросить их самих - нужно оно им, ваше счастье?
--
После этого ты тоже скажешь, что я тебе не противен? - вставил Сергей.
--
Да. Как вы можете быть мне противны? Я индифферентен по отношению к вам. Но, в любом случае, вы мне не безынтересны.