Третьи сутки минули с того момента, как Виолетта Осиповна села в поезд; и теперь он нес её в неизведанные дали, прекрасные и манящие.
Дали были настолько прекрасны, что Виолетта не пила, не ела, не спала, а как завороженная смотрела в окно, смотрела и смотрела, и не могла насмотреться.
Ранняя весна, которую она два три назад оставила в Малой Моряковке, с каждым километром стремительно перерастала в лето. И это обвальное пробуждение природы, с которым она чувствовала себя сопричастной, горячило кровь и возвращало молодость.
Боковое место, вообще-то не очень неудобное, для Виолетты оказалось очень удобным и подходящим.
Её сосед, жилец с верхней полки, молодой демобилизованный солдатик, Осиповну не беспокоил - на ночь уходил в какую-то компанию в другой вагон, а днем отсыпался. Её вообще никто не беспокоил, несмотря на то, что поезд очень быстро наполнился и в нем шла активная, можно даже сказать, кипучая жизнь. Люди изо всех сил спешили наверстать за несколько дней упущенное в течение жизни: доесть недоеденное, допить недопитое, долюбить недолюбленное. Короче - допеть недопетое. И хотя в вагоне был только один демобилизованный солдат, её сосед, у Виолетты сложилось впечатление, что вагон битком набит дембелями. Словно каждый из пассажиров отслужил свой срок: молодые - поменьше, немолодые - побольше, и теперь они одновременно сели на один и тот же поезд. И вольная, дембельская жизнь всем одинаково ударила в голову.
Главным дембелем в вагоне был немолодой, могучий батюшка, едущий по церковным делам без матушки. Батюшка, по-видимому, был в чине, и ему приходилось выходить на каждой станции, где его встречали богомолки со щедрыми дарами. В промежутках между станциями он сидел, расстегнув рясу, блестя огромным крестом на волосатой седой груди, пил водку, пел песни и ругался матом - дембель он и есть дембель.
Компания вокруг него собиралась большая, привлеченная то ли уважением к Богу, то ли щедростью, с которой батюшка делился неиссякаемыми подношениями богомолок. Они хоть и были божьими людьми, а дело свое мирское знали - курочку там зажарить, или самогоночку первоклассную выгнать. Поэтому ехали хорошо - сытые и пьяные.
К ночи веселье немного стихало, вагон наполнялся храпом, и могучий батюшка оставался в одиночестве. Какое-то время он ещё веселился один - пел песни, плакал и вспоминал матушку - то ли свою, то ли чужую. Потом падал на скамейку как подкошенный дуб и засыпал на пару часов.
И вот тут наступала настоящая тишина. Проводница выключала яркий свет в вагоне и тоже удалялась на покой.
Эти два-три часа были для Виолетты Осиповны лучшим временем суток, её временем. Она приникала лицом к оконному стеклу, и там, в темноте ночи, где, как казалось, не было ничего кроме редко возникающих далеких огоньков, она видела тако-о-ое... Что она там видела? Навряд ли бы она сумела объяснить - но это, видимое только ей необъяснимое, потрясало её до глубины души.
И сегодня весь день Виолетта ждала этой встречи. И, наконец-то, дождалась. Прижалась лицом к стеклу, сложив возле щек руки домиком, чтобы не мешал оставшийся свет, и устремила в черноту ночи жадный ищущий взгляд. И вот уже начала что-то видеть, и вот уже начала с этим соединяться... Но не тут-то было!
Поезд вдруг резко дернулся. Так резко, что с полок, как перезревшие груши, попадали пьяные пассажиры. Заскрежетал и начал замедлять ход.
Перепуганный протрезвевший народ ринулся узнавать причину, и, как выяснилось, причиной был какой-то "пьяный придурок, сорвавший стоп-кран".
Состав продолжал тормозить и остановился. Ни секунды не раздумывая, Виолетта Осиповна вскинула на плечи рюкзак, взяла в одну руку чемодан, в другую - бидон с капустой, и, воспользовавшись общей паникой, никем не замеченная, открыла дверь вагона и вышла в ночь.
* * *
Сегодня, впервые за многие годы, Большая пропустила работу. И для этого была уважительная причина - ей нужно было подумать.
Она лежала в своей хижине, устремив рассеянный взгляд в плетеный потолок, а в голове у неё метались тревожные мысли.
Этот, Второй Мир, как называли его помощники, созданный для отдыха и безопасности, больше не был ни безопасным, ни защищенным.
Что-то прорвалось в него. Что-то, что лишило её чувства безопасности и покоя.
И это нечто прорвалось не извне, оно прорвалось изнутри, здесь, в этом Мире. И причиной этого прорыва была она. Она, опытный закаленный воин. Это через неё прорвалось это нечто. Это она явилась проводником, впустив в уравновешенный Мир что-то, нарушающее гармонию и равновесие!
Посещение мужской хижины, во время которого она допустила такую постыдную слабость, было последним. Она больше не ходила в хижину соседей, более того, она всячески избегала встреч с ними. Особенно - с ним!
Большая лежала и откровенно злилась (давно забытая эмоция). И злилась она на себя.
Как могла она - избранная, она - Женщина, проводник энергий стабильности, энергий равновесия, скатиться до уровня эмоций? Ведь эмоции, эти скачущие, беснующиеся энергии беспорядка, энергии, ведущие к Хаосу - удел мужчин!
В её Родном Мире, мужчины, как существа, подверженные подобным энергиям, уже давно были устранены от серьёзных дел.
Нет, они не были притесняемы Женщинами, Боже упаси! Наоборот! Им на растерзание были отданы самые эмоциональные стороны жизни - политика, спорт, казино, рестораны и много чего ещё.
С одинаковой страстью они делали революции, детей, играли в футбол и изобретали оружие, несущее смерть. Увлеченные процессом, не задумываясь о последствиях, иногда совершенно неожиданных для них самих, они несли в мир разрушение и беспорядок.
Несли, но, не доносили - потому что вокруг были Женщины, регуляторы и контролёры, которые приходили и останавливали. Умело, незаметно для мужчин, переключая их кипучую деятельность на новую цель.
В её Мире Женщины очень хорошо относились к мужчинам: заботились о них и очень многое им прощали, как существам симпатичным, но немножечко... ущербным. Они вступали с ними в браки, рожали от них детей, воспитывая параллельно и тех и других - в общем, жизнь текла мирно, спокойно и созидательно.
Но, иногда, кое-что нарушало давным-давно установленный Порядок. Об э т о м не принято было говорить вслух. Нет, не потому что это было что-то противозаконное или постыдное, совсем нет - просто э т о было нечто непонятное и загадочное. Нечто, настолько выходящее за рамки обычного, что об э т о м говорили шепотом, по секрету. Это нечто называлось "любовь".
Да-да, время от времени, какая-нибудь Женщина вдруг влюблялась в мужчину, сочтя его существом, равным себе. Теряла голову и переходила на сторону чужих энергий. Его энергий. Да, такие потери, к сожалению, случались. И, надо признать, не так уж и редко. А в последнее время все чаще и чаще.
От таких браков рождались Дети Любви, одаренные необычными способностями - как девочки, так и мальчики. Путь таких детей был определен изначально: их забирали у родителей в специальные Школы. И что там потом становилось с ними - не знал никто.
Большая была одним из таких детей. Рано забранная у родителей, она почти совсем их не помнила и никогда о них не думала. Никогда. До недавнего времени.
* * *
Виолетте Осиповне повезло - поезд по чистой случайности остановился на станции, и теперь опять быстро набирал ход.
Виолетта поставила чемодан и осмотрелась.
Станция была небольшая, вернее совсем маленькая. Единственный тусклый фонарь едва освещал пустую деревянную платформу и само здание станции, тоже деревянное, бывшее когда-то зеленым, давно не крашенное и облупленное. В обе стороны от здания станции отходил деревянный забор, тоже бывший зеленый, и терялся в темноте ночи. На путях просматривались вагоны. В общем, станция как станция.
Виолетта подхватила чемодан, направилась к входной двери здания и толкнула её, чтобы войти.
Но дверь не поддалась - была заперта. Несколько смущенная подобным обстоятельством, она немного постояла, подумала и постучала в дверь. Подождала какое-то время и постучала ещё, кулаком.
Не дождавшись ответа, пожала плечами, придвинула чемодан к стене станции и села на него, облокотившись на стену - дожидаться утра.
* * *
На берегу озера, обняв колени, сидел Изя Кац и смотрел на воду. В последнее время это было его основным занятием.
Волны с тихим шуршанием накатывались на берег, ласково касались его ног и откатывались обратно. Солнце давно село и на небе сверкали яркие звезды. Все как всегда.
Он уже свыкся и смирился с мыслью, что весь остаток жизни проведет вот так - сидя на берегу и смотря на воду. День за днем, час за часом, минута за минутой вспоминая свою жизнь. Перебирая разноцветные стёклышки своей жизненной мозаики в бесплодных попытках сложить из них новый узор.
Но сколько Кац ни старался, узор получался все время один и тот же - хорошо знакомый, старый постылый узор. И как он ни крутил, как ни перемешивал стеклышки, пытаясь яркие и красивые поместить во главу узора, узор все равно получался тусклый и серый. Потому что ярких, цветных, прозрачных стеклышек было мало, и все они были маленькими, очень маленькими. А серых, черных, коричневых - непрозрачных, больших и тяжелых было много, очень, очень много...
Сколько он так просидел? Изя не знал. Да и какое это имело значение?
Он уже хотел встать и пойти спать, как что-то неуловимо изменилось и через мгновение на песок рядом с ним опустилась Большая. Обняла колени, положила на них подбородок и стала смотреть на воду.
* * *
Не зря говорят, что хороший, крепкий сон - признак душевного равновесия. Возможно, именно это послужило причиной, а, возможно, и то, что Виолетта почти не спала трое суток - дело тёмное. Но проснулась она, когда солнце стояло уже довольно высоко. Проснулась бодрая и отдохнувшая, в отличнейшем расположении духа.
Станционная платформа по-прежнему была пуста. Осмотревшись, и никого не обнаружив, с твердым намерением войти Пиндееха взяла свои вещи, отошла подальше, разбежалась и... изо всех сил ударила плечом в дверь.
Дверь оказалась незапертой, распахнулась от толчка, и Виолетта, как крупнокалиберный снаряд, понеслась вперед, едва успевая переставлять ноги.
Ноги, все-таки, не успели. И она, как последняя дура, (по её собственному определению), растянулась во весь рост. Успев, однако, как опытный каскадер, в последний момент сгруппироваться и сберечь бидон с капустой.
Падение получилось на удивление удачным, и через секунду Виолетта поняла, почему: она лежала на мягкой, еще не успевшей пересохнуть, земле, покрытой молодой зеленой травой.
Переведя дух, Виолетта приподняла голову, и ещё раз убедилась в своем везении - в десяти сантиметрах от головы торчал толстенный ствол дерева.
Мысленно перекрестившись, она подняла голову повыше. Ствол оказался пнем, размером с маленький стол.
На гладкой, ровной поверхности стола сидела розовая кошка и с неподдельным интересом наблюдала за Виолеттой Осиповной.
Нисколько не удивившись, Виолетта села и аккуратно поставила на пень сохраненный бидон. Потом, поплевав на ладони, пригладила волосы. Сняла рюкзак, развязала его, достала из рюкзака шмат сала, завернутый в тряпочку и нож. Развернула тряпочку, отрезала хороший кусок и протянула кошке.
Кошка гордиться не стала, дар приняла, подцепила его на коготь, внимательно осмотрела и умяла с большим аппетитом. Умяв, начала тщательно умываться.
Пока кошка умывалась, Виолетта тоже перекусила. Сложила все обратно в рюкзак и, вдруг вспомнив, откуда она пришла, вернее, прибежала, быстро оглянулась - станции за спиной не было. Ни здания вокзала, ни забора - только старые вагоны, одиноко стоящие на ржавых путях... И лес, весенний лес, пронизанный солнцем, шумел над её головой.
Опять ничуть не удивившись, она встала на ноги, потянулась, надела рюкзак и взяла в одну руку чемодан, а в другую бидон с капустой. Настроение у неё было отличное.
Кошка, как раз закончившая умываться, мягко вспрыгнула ей на плечо, обняла хвостом за шею и они обе, довольные и веселые, углубились в лес.
* * *
Оправившись от шока, полученного в результате посещения родной деревни, Игнат дал себе слово - никогда не повторять подобных экспериментов. Ни-ког-да.
Решение это было принято не сгоряча, а после долгих и мучительных раздумий, трезво и осознано. Решение было тяжелым, оно камнем легло на сердце, лишив радости. Но он, закаленный, опытный Воин Духа, однажды присягнув на верность, нёс эту клятву не по обязанности, а по долгу. Решение было принято. И принято было раз и навсегда.
И вот сейчас он, клятвопреступник, стоял на опушке леса, и не только легкими, но и всеми порами своей души, вдыхал дым Отечества.
И настолько он, этот дым, поднимавшийся над чумами и разносимый легким ветерком, был сладок и приятен, что Игнат, словно одурманенный, забыл обо всем - и о клятве верности, и о долге.
Сейчас он не был воином Духа, а был самым обычным человеком, старым ламутом, которому в конце жизни привалило великое счастье - дышать дымом Родины.
Солнце давно село. Деревня погрузилась в сон. А он всё стоя и стоял. И ноги его всё глубже и глубже врастали в родную землю.
* * *
Солнце поднялось почти к зениту и изрядно припекало, когда в сонной тишине Второго Мира, выйдя из каменной хижины, крытой серой выцветшей соломой, появились двое: розовая кошка, покрытая птичьим пухом и пожилая женщина с чемоданом и бидоном в руках, одетая в теплую вязаную кофту и белые китайские кеды. Несмотря на жару, обе выглядели свежими, как утренние розы и очень довольными.
На мгновение женщина зажмурилась от яркого солнечного света. Но тут же снова широко распахнула глаза, огляделась, поставила на землю чемодан и бидон, сняла свою теплую кофту, широким жестом бросила её на песок, радостно засмеялась, вновь подхватила свою поклажу и размашистым шагом направилась к стоящим невдалеке строениям.
Рядом с ней, нога в ногу, бежала розовая кошка.
День клонился к закату и солнце уже зацепилось нижним краем за верхушки деревьев, когда на берегу, выйдя всё из той же каменной хижины, появилась Большая.
Занятая своими мыслями, она рассеянным взглядом окинула привычный Мир и вдруг остановилась, как вкопанная. То, что она услышала, поразило её как удар молнии: в тихом, привычном Мире, где даже все звуки были запрограммированы ею самой, она услышала... смех. Это даже был не смех, это был многоголосый хохот. И доносился он из мужской хижины. Из вечно сонной, унылой мужской хижины. Но даже не это поразило её. Её поразил женский голос, громче всех звучащий в этом хоре.
Вдруг циновка, закрывающая вход в хижину, откинулась, и наружу выскочила сначала Большеглазая, с чем-то белым в зубах, а следом за ней - Лохматый.
Большеглазая ловко увернулась от щелкнувших зубов Лохматого и вспрыгнула на крышу хижины, все так же держа белое во рту.
Пронесясь по инерции несколько метров, Черный затормозил, вернулся и уселся под стеной, просительно поскуливая.
Большая уловила вибрации игры - но всё это было настолько неожиданным, что ей не оставалось ничего другого, как стоять на месте и с изумлением наблюдать за происходящим.
Большеглазая, видимо решив, что достаточно помурыжила своего преследователя, взмахнула головой, и белое нечто, столь желаемое для ждущего под стеной, полетело вниз. С невероятной легкостью Лохматый взвился в воздух, извернулся, щелкнул зубами. И вожделенное нечто навсегда исчезло в его желудке.
Оба быстро вернулись в хижину, и воздух потряс новый взрыв хохота.
Не веря глазам, не веря ушам, не веря себе, Большая, словно загипнотизированная, медленно пошла на хохот...
Подошла, постояла несколько секунд, собираясь с духом, откинула полог и вошла.
Посередине комнаты, за столом расположилась хохочущая компания: три мужчины и женщина, сверкающая великолепными белыми зубами. Большеглазая сидела на плече у женщины, а Лохматый все время менял местоположение, пытаясь втиснуться между сидящими.
Смех мгновенно стих. Все слегка пригнулись, втянув головы в плечи. Все, кроме белозубой женщины.
Продолжая улыбаться, она отметила факт появления Большой словами: - А вот и хозяйка пришла!
Потом, все также улыбаясь, сделала рукой приглашающий жест: - Проходи, милая. Садись с нами за стол, не побрезгуй.
И Большая, не узнавая себя, подчинившись доброй силе, исходящей от женщины, и прошла, и села, и выпила полстакана прозрачной жгучей жидкости с незнакомым названием "штрафная", которую ей налили из бутылки, стоящей на столе.
Задохнулась от неожиданной жгучести и под общий смех - А закусить?.. - нисколько не обидевшись, съела с протянутой ложки что-то кисло-сладко-соленое (Капустка!), очень необычное, но приятное на вкус.
Через несколько минут в груди у неё потеплело и напряжение, которое в последнее непростое время держало её цепкой рукой, вдруг куда-то исчезло. И она тоже начала смеяться.
Потом кто-то из мужчин высказал вслух очень мудрое замечание (оказывается, и мужчины могут быть мудрыми!), насчет "перерывчика между первой и второй". И Большая выпила ещё полстакана. На этот раз закусив - она уже поняла тонкий смысл этого слова, - чем-то белым, мягким, маслянистым и тоже очень приятным на вкус (Сало!).
Потом отломила от лежащего на столе незнакомого ей дольчатого фрукта одну большую дольку (Чеснок!!!), положила её в рот и, не успев ничего понять, быстро разжевала. Обиделась на всех и заплакала навзрыд, размазывая по щекам обильные слёзы. И не было сейчас для неё ни обучения в спецшколе, ни долгой и трудной работы на Портале, ничего этого не было. Сейчас она опять была совсем маленькой девочкой с разбитой коленкой, ищущей утешения.
Утешение пришло к ней в образе незнакомой женщины, которая обнимала её и гладила по голове, приговаривая: - Поплачь, доченька, поплачь... Полегчает... Всё будет хорошо, вот увидишь... Поплачь...
И Большая поверила этой женщине, успокоилась и опять развеселилась. И опять что-то пила и ела вместе со всеми. И даже хотела станцевать для них свой лучший танец, но ноги её не держали... Под общий хохот, соединенными усилиями Большую отвели домой и уложили на кровать, где она провалилась в сон без сновидений.
Пробуждение было тяжелым. Первым, от невыносимых резей в животе, проснулся Миша. Он хоть вчера и не пил, но закусывал после каждой выпитой друзьями добросовестно. Слопал все сало, которое привезла Виолетта и теперь, крючась от боли, несся к ближайшим кустам, где и провел весь день и всю следующую ночь.
В мужской хижине на кроватях валялись три полумертвых (полуживых?), тела, время от времени изрекающие в пространство клятвы навечного отречения от всех видов спиртного.
Самым тяжелым был Лева. Единственное, на что у него хватило сил - свесить голову с кровати: там ему поставил тазик белый, как снег Родины, Воин Духа.
Даже закаленный боец Изя Сидорчук чувствовал себя так, как будто накануне его долго били ногами и, преимущественно, по голове.
Но хуже всех пришлось Большой.
В сознание её привел незнакомый запах, которым была пропитана хижина и от которого она задыхалась. В сложном букете четко улавливался измененный, но все же легко узнаваемый запах дольчатого фрукта. Остальные составляющие букета ей знакомы не были, но в целом букет отвратительно вонял. И источником этой вони... была она сама.
Большую замутило. Подумалось, что надо встать и выйти на воздух. Но даже сама мысль, что надо встать, вызывала устойчивое желание умереть. Движение глаз под закрытыми веками усиливало и без того нестерпимую головную боль. Ко всему этому добавлялся отвратительный вкус во рту и пересохшее горло.
Но самым тяжелым было настроение. Настроение было таким, словно случилось что-то непоправимое, и жить уже больше незачем, потому что в жизни уже ни-ког-да не будет ничего хорошего.
Раздавленная настроением и состоянием, Большая лежала распластанная, беспомощная, не в силах пошевелиться, не в силах хоть что-либо проанализировать, противная самой себе.
Дверной полог откинулся и в хижину, сверкая белозубой улыбкой, вошла Виолетта, свежая, как маргаритка. В руках она держала стакан, наполненный какой-то мутной жидкостью.
Как ей, единственной из всей компании удалось сохранить бодрость и свежесть - навсегда останется загадкой. То ли долгие годы жизни в сибирской деревне Малая Моряковка дали ей такую закалку, то ли сачковала она вчера на общем застолье - этого мы не узнаем никогда, да это нам, собственно, и не нужно.
Со словами: - Ну-ну, милая, да не убивайся ты так! Похмелье, оно дело такое - сегодня есть, завтра нет. Не ты первая, не ты последняя. Всё образуется. А пока, на-ка вот, попей рассольчику... Полегчает... - она приблизилась к Большой, присела на кровать, приподняла ей голову и поднесла стакан к губам.
Собрав все силы и преодолев отвращение, Большая сделала глоток. Жидкость оказалась приятной и освежающей. Живительная влага смочила пересохшее горло и сняла тошноту. Жадными глотками она осушила стакан и, обессиленная, откинулась на подушку.
Трое суток понадобилось Большой, чтобы прийти в себя и встать с постели.
И все три дня и три ночи возле неё неустанно хлопотала Виолетта: отпаивала отварами из трав, принесенных с собой, обтирала, сбивала температуру, согревала и даже смастерила для неё некое подобие ночного горшка.
Под дверью хижины всё это время толклось обеспокоенное здоровьем соседки мужское население Второго Мира, пришедшее в форму через сутки.
И когда на исходе третьего дня реанимированная Виолеттой Большая появилась в дверном проеме своей хижины, её появление было встречено не с меньшим ликованием и восторгом, чем появление Английской Королевы перед своими верными подданными.
* * *
Сняв с плиты сковороду со скворчащей яишницей, Нюра плюхнула её на стол, села и, подперев голову рукой, начала есть прямо со сковородки.
После необъяснимого исчезновения Ивана Ивановича уже не было необходимости каждый день жарить на завтрак яишницу на сале, но привычка - великая сила. И она продолжала жарить, но ела её уже сама. В одиночестве.
Жили они теперь вдвоём с Зинаидой, женой Ивана Ивановича, но Зинаида вставала поздно, как правило, заполдень, если вообще ночевала дома. Она, женщина ещё довольно молодая, после исчезновения опостылевшего мужа ударилась во все тяжкие. Словно хотела таким образом наверстать упущенное и хотя бы частично компенсировать утраченное.
Нюра её не осуждала - насмотрелась на их счастливую семейную жизнь.
После пропажи хозяина их всех взяли: её, Нюру, хозяйскую жену Зинаиду (прямо с берега Черного моря), и водителя Серёжу.
Их с Зинаидой вскорости выпустили, сильно помотав нервы, а вот Серёжа, как говорили, оказался замешан в каком-то жутком шпионском заговоре, в чем сам, тоже довольно скоро, признался. После признания Серёжу быстро осудили, дело быстро закрыли, а пропавшего Ивана Ивановича столь же быстро забыли.
Спешить Нюре было некуда, она сидела, безо всякого аппетита ковыряя вилкой давно остывшую яишницу, размышляя, на свой манер, о бренности существования и в пол-уха слушая радио.
По радио диктор бодрым, хорошо поставленным голосом рассказал сначала о новом производственном рекорде - о каком, она упустила. Потом о фестивале патриотической песни, о коллективном осуждении собранием ЖЭКа какого-то очередного диссидента, о предстоящих дождях, о строительстве нового клуба в деревне Малая Моряковка и о подлых американцах, которые не дают жить молодой и так всеми нами, советскими людьми, горячо любимой Республике Куба. И долго, от имени всего советского народа, клялся в верности и обещал сделать всё возможное и невозможное, что бы не дать акулам капитализма...