Мысли. Ненужные, тревожащие мысли. Откуда? Ведь она так плотно, так надёжно закрыла, запечатала дверь в прошлое. Тогда откуда, всё чаще и чаще, подтягивает этаким неприятным сквознячком? Вот и сегодня...
Сегодня, впервые за много лет, Кире приснился Славик. Она увидела его со спины и сразу узнала по характерной, "книжной", сутулости. И по костюму. Шикарному финскому костюму, который ему достали на выпускной. Маленький, такой, когда они ещё были вместе, Славик медленно шёл против потока людей, заполнивших улицы незнакомого, сумеречного (рассветного?) города. Рукава сникшего пиджака, доставая до колен, безвольно висели вдоль худенького тела, а брюки, собравшись некрасивыми складками, подметали пыльную улицу. Безобразно-огромные, нелепые на детских ногах, дорогие туфли "саламдра", тихо, почти неслышно, педантично отсчитывали каждый шаг уходящего Славика: пшшшах... пшшшах... пшшшах... Растерявшись от неожиданности, Кира замерла, потом рванулась следом - Славик! Слави-и-ик! Крик, как это часто бывает во сне, умер в горле. Но Славик услышал. Остановившись на мгновение, он повернул к ней лицо - неожиданное, печальное лицо взрослого человека. И - дальше - пшшшах... пшшшах...
От резкого торможения - Чччёрт! Да что за козлы кругом?! - неожиданно ожило давно молчавшее радио:
"...в час печальный предрассветный
спящий город мы покинем
и уйдём тропой заветной..."
- Ах, и ты туда же? - Размахнувшись, Кира с силой шлёпнула по старенькому приёмнику. - Заткнись!
На мгновение поперхнувшись помехами - кхм...грррыл...гм...г-гха - радио упрямо продолжило
"...где закаты цвета вишни
одуряюще прекрасны
здесь никто не станет лишним".
И, словно сказав всё, что хотело, заткнулось.
Вот так-то - лучше! А вообще, глупости всё это. Глупости! Усталость. Права Хана, права: надо отдыхать. Махнуть, что ли, куда-нибудь... подальше? Куда там у нас все махают?.. О! На Мальдивы. А что? Взять и махнуть. Нет. Тогда - лучше на снежок. В Альпы. На лыжи. На лыжи... А сумасшедшая ипотека за дорогущий пентхауз с видом на море? Да и эту тарахтелку давно пора менять на что-то... более модерновое. Так что, вперед и - с песней! А рефлексия, это у нас что?.. Правильно. Рефлексия - удел слабаков. Таких, как Славик. Она справится. Она - сильная. Папа научил её быть сильной. Всё. Хватит рефлексировать. Всё. На дорогу, лучше, смотри!
Оставив автомобиль на парковке возле высоких ажурных ворот, увитых цветущей бугенвиллией, Кира миновала проходную с вооруженной охраной. И, не дожидаясь дежурный автобус, как обычно, пешком отправилась на своё рабочее место: улица Ван Гога 6, корпус 2.
Дорога занимала около получаса, и этого вполне хватало, чтобы расслабиться и немного отдохнуть в тишине. Могла она позволить себе хотя бы это? Это - могла.
Никуда не торопясь внутренне, Кира медленно двигалась по безлюдным улицам, носящим имена великих ушедших: Модильяни... Достоевский... Моцарт... -
"в час печальный... предрассветный... спящий город... мы покинем..." -
Проходила мимо одноэтажных коттеджей с красными черепичными крышами, полускрытых деревьями и кустами. Мимо зелёных лужаек с альпийскими горками. Мимо беломраморного кладбища за резным каменным забором. Мимо гигантских эвкалиптов, странных деревьев со скорбными, поникшими до земли ветвями и голыми, бирюзово-оранжевыми, стволами. Мимо пруда с утками и фламинго. Фламинго. Славкина птица счастья...
... - Смотри, Кирюша! Там, на острове! Видишь? Это - Птицы Счастья.
- Эти? Но они же - розовые! А Птица Счастья - синяя. В книжке написано - синяя.
- Это - в книжке. А настоящая - розовая. Ро-зо-ва-я! Вон та, большая, чур, - моя. Видишь? Его зовут Флам. А та, поменьше, будет твоя. Её зовут Нго.
- Не хочу маленькую! Пусть Флам будет мой!
- Ладно. Пусть. - Великодушно соглашается брат.
Они стояли на берегу заросшего тиной пруда с островком посередине и, во все глаза, смотрели на диковинных одноногих птиц.
Повернув клювастую голову на длинной шее, Флам с интересом глянул на Киру, неожиданно стал двуногим, вытянулся и расправил крылья.
- Славик, он сейчас улетит!
- Не улетит, - снисходительно усмехнулся красивый, немногим старше Славика, мальчик в суворовской форме, сын папиного товарища. - У них у всех крылья подрезанные. И вообще, птица счастья та - которую ты ухватил за хвост. А не эти розовые гуси! Правда, командир?
- Так точно, сынок! Правильно мыслишь! - отозвался румяный майор и одобрительно потрепал суворовца по затылку, сбив ему фуражку на глаза. Потом гордо добавил, подмигнув папе - А? Что скажешь, капитан? Весь в меня растёт... паррршивец.
- Тогда чего мы здесь торчим? - поправил фуражку суворовец, - Пойдемте лучше удава смотреть. Хм. Птица счастья. Детский сад.
Да. Удава. Лучше удава. Лучше. Удава. Тем более, что от воды плохо пахнет. И жутко чешется нога, укушенная комаром. И папино побелевшее лицо опять некрасиво дёргается. И никакой они не детский сад! Не детский!
Удав Кире не понравился. Совсем. Он лежал посередине клетки большой, сонной кучей, и было непонятно даже, где у него начало, а где - конец. И вонял ещё хуже, чем вода в пруду с розовыми гусями.
- Классный! - восхищенно сказал красивый суворовец.
И она, сама не понимая, почему, поддакнула - Ага. Правда, Славик?
- Неправда. Он - страшный.
И тут, зачем-то, в клетку принесли кролика. Хорошенького, белого кролика с красными глазками. Дрожа, кролик забился в дальний от удава угол и замер.
Из сонной кучи появилась приплюснутая голова и медленно подняла веки.
- Смотрите! Сейчас он будет его хавать! - восторгнулся суворовец. - Вначале - загипнотизирует. А потом - захавает! Я уже раз видел - класс!
Кролик, вдруг перестав дрожать, закричал. Тоненько, пронзительно. И сделал шаг к удаву.
А Славик, всхлипнув, неожиданно упал рядом с клеткой.
- ...скорую надо... отойдите... воздуху дайте... не надо скорую - вот, водичка, нате, побрызгайте... воздуху, воздуху дайте...
Люди. Люди. И папино белое, дергающееся лицо.
И презрительная ухмылка красивого суворовца: - Сла-бак.
Слабак? Слабак! Как ты мог, Славик?! Бедный папа.
Они уехали в тот же день вечером. Так и не посмотрев столицу, которую папа хотел показать им, как подарок, перед Кириным поступлением в первый класс.
Всё, Кира, хватит! Прекрати. Ты всё делаешь правильно. Папа может тобой гордиться. Всё!
Пасторальный пейзаж, постепенно вытесняя ненужные воспоминания, успокаивал, навевал мысли о вечном. И даже, как это ни странно, густые металлические сетки на окнах коттеджей не только не нарушали сюрреалистическую безмятежность этого "спящего города", а, наоборот, придавали ей устойчивую завершенность.
Еще от калитки, которая бесшумно открылась на приложенный палец, Кира услышала, что Трусишка в активной фазе. Он, в очередной раз, поступил к ним во Вторую терапию неделю назад. Безвредный, неопасный старожил без роду-племени. Бывший "нарик". Побудет, пока не надоест сотоварищам, и его передадут в Третью. Потом - в Четвёртую. И так далее. По кругу. Здесь таких чуть ли не треть - брошенных, никому не интересных. Ма-те-ри-ал.
Не убыстряя шаг, она шла по чистой, с незатейливым орнаментом дорожке, разделявшей пустой с утра дворик на две половины: летний сад и - зимний.
Хорошее место. Лучшее из всех, где ей доводилось работать. Давненько она сюда стремилась. В "Центр душевного здоровья". Хмм. Ду-шев-но-го здо-ровь-я. Красиво. Только вот она, Кира, что-то не припомнит, чтобы хоть раз трещина, расколовшая душу, затянулась. Душа, как ни крути - не пятка.
Ещё одна дверь. Палец. Пустое лобби. Дверь. Палец.
Закаменевший Трусишка неподвижно лежал на полу сразу за дверью. И монотонно повторял единственную фразу, которую от него слышали годами. Пока ещё не очень громко: мне страшно... мне страшно... мне страшно... Длинный, высохший человек непонятной национальности с беззубым, запавшим ртом. Корявый и коричневый, как ствол саксаула. Каждый вскрик резко подскакивал вверх острым кадыком, норовя разрезать тонкую, сморщенную, покрытою седой щетиной, кожу.
Остальные жильцы, кто уже помытый и переодетый, кто ещё нет, не обращая внимания на лежащего, тусовались в коридоре в ожидании завтрака. Или ещё чего-то, известного только им.
Спокойно переступив через Трусишку, Кира прошла в сестринскую, чтобы сменить одежду. И потом, если понадобится, сделать кричащему укол. Иногда он переключался сам. Ну, а если уж сильно входил в раж, тогда - да. После укола Трусишка засыпал, постепенно обретая мягкость тряпичной куклы. Спал, обычно, долго. Делая всё под себя.
Опытная медсестра высокой квалификации, за многие годы работы в разных спецместах, она навидалась всякого. И Трусишка с приступами кататонии производил на неё не больше впечатления, чем сопливый гриппозник на участкового врача-терапевта. Да, и вообще, каждый сам творец своей судьбы. Сильный человек никогда не позволит себе съехать с катушек. Все эти депрессии, алкоголь, наркотики и прочие забавы - удел мямликов и нюников. Как называл их папа. Слабаков. Таких, как Славик.
Время двигалось к обеду. А Трусишка не только не переключался, а ещё и набирал дополнительные обороты. И некоторые жильцы, раздраженные беспрерывным криком, начали проявлять ненужное беспокойство.
Наполнив шприц, Кира подошла к лежащему, присела и протёрла спиртом вздувшуюся вену на шее. Сколько уколов сделала она этому саксаулу?..
То, что произошло дальше, Кира не успела понять.
Выбитый из руки шприц валялся в двух метрах, а она стояла на коленях рядом с неожиданно ожившим куском дерева.
Только что неподвижно лежавшие на полу руки крепко сжимали её запястья, а из чёрных, теперь широко открытых, безумных глаз, смотрели на неё светлые, безумные от страха глаза Славика.
- Мне страшно! Мне страшно! Мне страшно!
А по коридору к ним: - Помощь во вторую... Помощь во вторую... - быстро двигался санитар с телефоном в руке.
- Обними меня! Мне страшно! Мне страшно! Обними! Сестра...
... - Мне страшно! Мне страшно! Обними меня, сестрёнка! Обними...
Врожденный материнский инстинкт срабатывает мгновенно. Обхватив дрожащего, плачущего брата, Кира помогает ему взобраться на верхний, свой, ярус кровати - Славик спит на нижнем - боится упасть.
- Давай, залезай. Только не плачь - папа услышит.
- Мне стра-а-ашно-о-о...
- Тихо. Тихо. Да тихо ты! Ну, вот.
- Что опять здесь происходит?
- Папа, ему страшно. Славику опять очень страшно. Наверное, ему приснился...
- Страшно ему? Ему должно быть стыдно, а не страшно! Ну-ка, отпусти его немедленно. А ты?.. Ты же - мужик! Будущий солдат! Сын Советского офицера! У младшей сестры защиты ищешь? Марш на своё место! Позор! Нет! Не Слава твоё имя, а - Позор! - рубил воздух папа здоровой, левой рукой. А правая, скрюченная, не скрытая рукавом рубашки, пытаясь вторить левой, делала нелепые движения, смешные и жалкие. И папино лицо тоже смешно и жутко кривлялось, как всегда, когда он волновался. - А вы что прибежали? Воспитательницы, мать вашу! Развели мне тут институт благородных девиц! Бабье царство! Одна Кирюша у меня настоящим молодцом растёт! Правда, дочка? Не подведёшь папу?..
- Не подведу, папочка! Никогда.
Потом, когда все ушли, пятилетняя Кира, испытывая к брату странное чувство, смесь любви и презрения одновременно, предложила Славику свою лучшую куклу Катю, которую брала в кровать на ночь.
- На, возьми мою Катю. Хочешь? Я и так не боюсь спать. И больше не кричи ночью. Ты же видишь, как огорчается папа? И ко мне больше не приходи.
И восьмилетний Славик, сияя светлыми, заплаканными глазами в пушистых ресницах, с благодарностью принял дар. К ней он больше не приходил. Но иногда, по ночам, Кира слышала, как Славик тихонько скулит и плачет в подушку. Иногда она, свесившись вниз, спускала к нему руку, и брат потихоньку успокаивался. Поначалу это случалось часто. Потом - всё реже и реже. А Катя... Катя была со Славиком до последних минут его жизни.
Умер Славик в возрасте двадцати лет. Ночью. От остановки сердца. Его нашли через несколько дней в закрытой изнутри комнате. В пустом студенческом общежитии, куда он вернулся, после ссоры с отцом, за неделю до начала занятий. И рядом с ним, в кровати, лежала Катя.
Похоронили Славика в чужом городе. Так решил папа. На похоронах был только он. Кира, к тому времени вполне взрослая и самостоятельная, полностью разделяла его точку зрения. К тому времени она работала фельдшером районной скорой помощи и хорошо знала слово "передоз".
- Воспитали педика! - грохотал папа, вернувшись с похорон. - Сын боевого Советского офицера спит с куклой! Позор!
Да. Ни к чему им был этот позор. В их небольшом военном городке, где все хорошо знали друг друга. Бабушки к тому времени уже не было. А мама... Мама, как всегда, завязав голову платком: - "Мне необходимо поспать", - удалилась в свою комнату.
В ту ночь Кира, впервые в жизни, видела, как папа плакал. Её сильный, мужественный, безупречный папа.
Когда они с братом были совсем маленькими, случилась война. Небольшая. Нет, даже и не война, а так - инцидент. Вооруженный конфликт на советско-китайской границе. После него папа получил орден, звание капитана, пожизненную инвалидность и должность завхоза части.
- Я так хотел... Так мечтал... - плакал папа в кухне над стаканом с водкой, - Так мечтал, чтобы сын... вместо меня... Слабак... Все - слабаки!
- Нет, папочка, не все. Не все! Я не слабачка! Я достигну всего. Всего! И я никогда, слышишь? Никогда тебя не разочарую! Тебе никогда не придется за меня краснеть! Слышишь? Папа? Пойдём, я тебя уложу. Пойдём...
- А ведь мне предлагали Академию... А я... Дурак! Молодой дурак. И-де-а-лист... мать вашу! А они, суки косоглазые - зарином! А у нас, на всех идеалистов - один противогаз! В учебке. Да и тот - просроченный... А может - это мы их... Все, все слабаки... Все...
И папа, как всегда, был прав - они все, все были слабаками. И бегущая от проблем - "Мне надо поспать..." - мама, с вечно больной, завязанной платком головой. И бабушка, с тщательно запрятанной иконкой и присказкой о "кротости царя Давида". И сокурсники в медучилище, гроздьями валившиеся в обморок при виде крови. И доверчивые до идиотизма, влюбчивые подружки. И те, которые в девяносто первом, по словам папы, "просрали страну". Слабаками и трусами.
Но самым главным трусом и слабаком был Славик. Это она, Кира, а не Славик, подтягивалась и отжималась вместе с папой. Это она бегала быстрее всех. Прыгала дальше всех. Ныряла нАспор с самых высоких обрывов. Это её, а не Славика, папа, бывший перворазрядник, научил приёмам самбо. А Славик... Его били и унижали. Все. А она... Она, опуская глаза, пробегала мимо.
Как ты могла, Кира?!
Не ожидавший удара ногой санитар медленно сполз по стенке.
- Не подходить! Не сметь!
Телефон, продолжая разговаривать с пустотой, вращаясь, покатился под ноги спешащим на помощь.
- Не подходить! Не сметь! Сволочи! Подонки! Нате! Получите! "И не думать!.. О расплате!.. Не играть!.. И сбросить!.. Маску!.."
Обхватив колени, Кира неподвижно сидела на неподвижном сером песке на берегу... озера? И смотрела на серое солнце, неподвижно зависшее в сером небе над неподвижной серой водой. Давно? Давно. Очень давно. Всегда?.. Это уже не имело значения. Потому что теперь - навсегда. Пока сама не станет песком. Вот и ладно. Вот и хорошо.
Единственным движением в этом замершем мире, сером центре космического равновесия, были её слёзы. Горячие, живые, они катились по неподвижному лицу и без следа исчезали в сером песке.
Последний раз Кира плакала когда умер папа. После похорон. Дома. На кухне. Над папиным стаканом с недопитой водкой. Одна. Мама уже давно не жила с ними: в один прекрасный день, неожиданно выздоровев, она сняла платок с головы и ушла к другому мужчине. И они остались вдвоём, Кира и папа. Папа к тому времени уже сильно пил, болел и вскоре умер. И никого больше не было рядом с ней в безумном, бандитском мире. Не было - и не надо. Папа научил её быть сильной. Она - справилась. Тогда. А теперь больше ни с чем справляться не нужно. Потому что всё кончилось. Всё. Вот и хорошо. Вот и ладно.
Тогда почему она плачет?
- Почему ты плачешь?
Он стоял, поджав одну ногу и, склонив клювастую голову набок, с интересом разглядывал Киру. Ярко-розовый. Невероятный! Флам?.. Нет. Не может быть. Здесь? Нет.
- Кто ты? - сердце застучало, забухало и поднялось к горлу, мешая дышать.
Став двуногим, он приблизился на шаг и опять уставился на Киру.
- Не отвечай! Я ничего не хочу слушать! "Птица счастья" - выдумка для маленьких, глупых девочек. И мальчиков. Нет их, птиц счастья. Слышишь, ты, розовый гусь? Нету! Уходи.
Опять став двуногим, Флам приблизился ещё, и, зацепив Киру клювом за ворот медкуртки, помог ей подняться и сделать первые шаги на вялых, ватных ногах.
- Зачем?! Зачем?..
Сколько времени они шли вдоль берега, пока не увидели костёр? Кира не знала. Возможно, что очень, очень долго. А, возможно, что и нет. Как можно знать об этом здесь, в месте, где время остановилось навсегда?
- Беги! - легонько подтолкнул её в спину Флам. - Там тебя ждут.
- Меня? Кто? - зачем-то спросила Кира, уже хорошо зная ответ.
Ноги, окрепшие от ходьбы, вдруг сделались совсем лёгкими и она побежала, больше не чувствуя притяжения песка: Слави-и-ик!
Улыбась, они поднялись ей навстречу: Славик, папа и... Трусишка?!
Неподвижное серое солнце дрогнуло, запульсировало в такт биению её сердца и осветилось нежным розовым светом; спящий мир ожил, наполнился хлопаньем крыльев и на серую, неподвижную воду опустились тысячи ярких, розовых птиц.
Всё ещё не веря, плача в голос - Папочка... Славик... Милые мои... Дорогие... Любимые... - дрожащими пальцами касалась Кира их рук, плеч, лиц. Снова и снова. Снова и снова...
Потом они, все вместе, сидели возле костра и ели уху, сваренную Трусишкой. Трусишка, молодой, белозубый, неспешно подбрасывал в костёр хворост. Счастливый, улыбчивый Славик, сияя светлыми, лучистыми глазами, обнимал за плечи миловидную, светловолосую девушку - "А это - Катя. Помнишь?".
А потом Кира, свернувшись калачиком и положив голову папе на колени, лежала на тёплом песке; и папа, тихонько переговариваясь со Славиком, полностью здоровой, правой рукой, как раньше, перебирал её вечно спутанные, непослушные волосы. И, хотя жутко чесалась нога, укушенная комаром, было хорошо и покойно, как в далёком детстве. Вот только глаза предательски закрывались, сколько их ни таращи. И мысли путались, путались - "...и никто... не станет лишним... мы нашли... любовь и ласку... розовый... фламинго...", - увлекая в сон.
А на озере, на закатной дорожке, то расходясь, то сплетаясь в объятии шеями, танцевали Флам и Нго. Стирая, при каждом взмахе крыльев, последнюю патину со спелого, вишневого солнца, медленно уходящего за горизонт.
Во-видимому, сон был долгим. Тело затекло настолько, что она не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. С трудом разлепив тяжелые веки, Кира открыла глаза.
Белое небо. Небо? Нет, это не небо. Это - потолок. Хорошо знакомый потолок бокса Второй терапии. А сама она, следовательно, "зафиксированная", лежит в этом боксе. Ну, что же. Логично. После вчерашнего. Вчерашнего?..
Покрутив головой, Кира убедилась, что всё так и подала голос: - Развяжите меня!
Почти сразу с лёгким шипением открылась дверь и вошла Хана.
- Проснулась? Как ты, Керен?
- Нормально. Освободи меня.
- Конечно.
Освобожденная от пут, Кира с трудом села на кровати: - Как всё болит... Они что, шокером меня?
- А как ты хотела? Надо было как-то тебя выключить. Слава богу, всё обошлось без особых увечий. Ты уж прости их, дорогая.
Она села рядом и участливо обняла Киру за плечи: - Ты, главное, не комплексуй. Не ты первая, не ты последняя. Случается. Уверена, Главный всё замнёт - ты же знаешь, как он тебя ценит? Да, и вообще, такие спецы, как ты, у нас на вес золота. Отдохнёшь. Пройдёшь реабилитацию... Вот говорила я тебе! Говорила? Что работа по две смены к добру не приведёт? Понятное дело, непросто одной при такой дорогущей жизни. А ты ведь ещё и частников колешь? Ох, Керен, Керен...
- Как он, Хана?
- Кто?..
- Трусишка.
- Кто?! Пахдан* (трус, трусишка,ивр.)? А ему-то что сделается? Лежит себе, как полено. Хомер* (материал, ивр.), он и есть хомер. Сама же говорила: хо-мер. Забудь! Нашла о чём беспокоиться. Честно? Я вообще не понимаю, что ты вдруг кинулась его защищать?
- Нет, Хана. Нет. Не хомер.
* * *
Запарковавшись возле хорошо знакомых ворот и пройдя досмотр на проходной, Кира, села в автобус и поехала по хорошо знакомому адресу: ул. Ван Гога 6. Она больше не работала в Центре. И ей, как рядовой посетительнице, было рекомендовано пользоваться "развозкой".
Теперь она, каждый день, с десяти до часу, а потом - с четырех до семи, сидела в комнате посещений, держа в ладонях вялые руки Трусишки. Если он, конечно, не спал после приступа. И, глядя в его пустые глаза, даже не задумываясь, понимает ли он по-русски, шептала-пела: "...думай... думай... думай о хорошем... только о хорошем... только о хорошем... о хорошем... думай о хорошем... мы найдём... любовь и ласку... о хорошем..." Замечая, временами, в его тёмных глазах, проблески светлых, лучистых глаз Славика. Постепенно приступы кататонии у Трусишки становились всё реже и реже. Пока не прекратились совсем. И он, внимательно следя просветлевшими глазами за Кириной артикуляцией, начал, пока ещё беззвучно, одними губами, повторять: "...о-хо-ро-шем-о-хо-ро-шем-о-хо-ро-шем...)
Иногда, уходя, Кира садилась на берегу пруда, где на закатной дорожке, сплетаясь шеями, танцевали для неё Флам и Нго. Потом ложилась на спину и долго смотрела в темнеющее небо. А вернувшись домой, в съёмную комнату, рисовала подробные звёздные карты, чтобы не забыть путь к тем, заветным, озерам на равнине, где никто не будет лишним...