Ребёнок всё плакал и плакал. Его тоненький, жалобный плач становился то громче, то - тише, временами почти совсем исчезая. И это больше всего пугало Олю - она могла идти только на голос. Иногда голос дробился, множился, доносясь одновременно с разных сторон, и Ольге казалось, что ребёнок перемещается, меняет место. Но потом она поняла, что это не так.
И теперь, из ночи в ночь, она двигалась только вперёд. Не мечась, не отступая, не сворачивая и не обходя. Разгребая ободранными руками кирпичные завалы, проползая в щели, в которые невозможно было пролезть. Повисала, держась за искореженную арматуру, когда полы проваливались под ногами, а бетонные лестничные пролёты рассыпались в пыль. Цепляясь за едва ощутимые выступы, карабкалась на стены. Обрывалась. Но, поднимаясь, карабкалась снова и снова. Хрустя забытыми ампулами и шприцами, путаясь в заскорузлых от крови бинтах, задыхаясь от ужаса, проходила через пустые больничные палаты, цепко хранящие неясные тени давно ушедших из жизни пациентов.
Шла по мёртвому, немому, сумеречному городу без неба, в котором было только два звука: плач ребёнка и оглушительный звук капающей воды.
Кап... Кап... Кап... Словно неумолимый метроном отсчитывал отпущенное ей время.
"У Вас никогда не будет детей. Сожалею". Так сказал доктор, признанное светило отечественной гинекологии. "Никогда". Какое безнадёжное, страшное слово.
Вернувшись домой, Оля прошла в спальню, закрыла дверь на ключ и наглоталась таблеток.
И уже засыпая, как она тогда думала, навсегда, впервые услышала этот плач. Плач ребёнка, убитого ею по молодости и по глупости. Далёкий зов маленького, одинокого человечка.
...Очередной тупик неожиданно закончился массивной, деревянной дверью, какие бывают в Судах или Загсах. И оттуда, из-за этой двери, явственно доносился плач её малыша!
Оля рванулась...
- Нет. - Преградила ей путь женщина в чёрном. - Нет. Тебе туда нельзя.
- Пустите! Там мой ребёнок! Мне надо его увидеть! Да пустите же меня!
- Нет. Тебе не надо его видеть. Незачем.
- Он плачет!
- Да. Он плачет. Иди обратно. Тебе нечего здесь делать.
- Кто вы?!
- Неважно. Уходи.
- Я не уйду!
- Как хочешь, - пожала плечами женщина и исчезла за приоткрывшейся дверью.
Устав стучать и плакать, Оля села на холодный каменный пол. Потом легла, свернувшись калачиком. Нет. Она никуда отсюда не уйдёт. Плач за дверью усилился - ребёнок как будто чувствовал её присутствие. Не плачь, малыш, теперь мама никогда тебя не оставит!
Кап... Кап... Кап...
Сколько мучительных ночей отстучал по каплям метроном, пока снова не открылась дверь и не появилась женщина в чёрном?.. Трудно сказать точно. Много.
- Ты ещё здесь? - Женщина села на пол рядом с Олей и положила руку ей на голову. - Прости. Я не могу тебя впустить. Как твоё имя, девочка?
- Оля. Ольга. А ваше?
- У меня нет имени. Называй меня... Грешница. Да. Грешница.
- Грешница? Но... Хорошо. Если нельзя войти, то хотя бы скажите - почему мой ребёнок всё время плачет? Он что, болен?
- Нет. Они все плачут.
- Все?
- Да. Он там не один. Их много. Очень много. Просто каждая из вас слышит только своего. А я слышу всех.
- Почему?
- Ты сгубила одну душу. Я - тысячи. В одной из жизней, будучи деревенской повитухой, помогала девкам избавляться от ненужных беременностей. В другой служила врачом-гинекологом в центральном городском "абортарии". С пропускной способностью двести пятьдесят жизней в день. Теперь я здесь. Навечно. У каждого свой ад.
- А если вы меня впустите? Вас за это накажут?
- Меня? Мне уже не может быть хуже. Это тебе сюда нельзя. Иди домой, девочка. Строй свою жизнь там, наверху. На свету. И его отпусти. У тебя теперь своя судьба. У него - своя. Отпусти. Их и так плохо разбирают.
- Нет.
Кап... Кап... Кап...
Ночь за ночью. Ночь за ночью.
И в одну из ночей Сторожиха (так прозвала её про себя Оля) забыла запереть дверь.
За дверью был широкий коридор со сводчатым, белёным, покрытом разводами от протечек потолком, стенами, выкрашенными тёмно-синей облупившейся краской и выщербленным полом из "метлахской" плитки. Тот самый коридор, по которому она когда-то шла на аборт, по знакомству, без шума, устроенный маминой подругой-акушеркой.
Прямо на полу, на выношенном байковом одеяльце, проштампованном крупным инвентарным номером, в одиночестве сидел он. Симпатичный щекастый малыш месяцев семи-восьми. В простой белой рубашечке и трусиках. Отросшие, ещё ни разу не стриженые волосики смешно топорщились над розовыми ушками. К потному лобику прилип потемневший завиток. На шейке, над завязками рубашки - две складочки. И ножки... с "подушечками".
Увидев Олю, малыш перестал плакать и протянул к ней пухлые ручки с ямочками на локотках.
Задохнувшись от восторга и слёз, Оля метнулась к ребёнку, с размаху рухнула на колени на каменный пол, и, подхватив малыша на руки, прижала к груди. Дрожа от нахлынувшего счастья, она впитывала его, пила, насыщая иссушенные долгой тоской и ожиданием душу и тело...
- Прости меня, девочка. Я не должна была этого делать. Жалость - плохой советчик.
- Уходите! - Оля крепче прижала найдёныша к себе. - Уходите! Вы ему больше не нужны! У него теперь есть мать! Оставьте нас!
Печально посмотрев на Олю, женщина в чёрном медленно пошла в глубь коридора и скрылась в одной из боковых дверей.
Кап... Кап... Кап...
Несмотря на то, что теперь всё свободное время Ольга старалась проводить с сыном, малыш по-прежнему много плакал, плохо спал и мало кушал. И выглядел (хотя она и не хотела в этом себе признаться), гораздо хуже, чем в первую встречу. На похудевшем тельце ребёнка появилась какая-то сыпь, волосики поредели, и, что самое главное, он, хотя и прошло уже достаточно времени, даже не пытался вставать на ножки. Оля оставила работу и целыми днями занималась изготовлением различных отваров, настоек и мазей по рецептам, найденным в Интернете, чтобы ночью отнести их своему мальчику - ни один детский врач не согласился выписать ей лекарство заочно, без предъявления ребёнка.
Кап... Кап... Кап...
Нагруженная всевозможными баночками-скляночками, игрушками, самым лучшим детским питанием и свежевыжатыми соками Ольга, запыхавшись, подошла к знакомой двери и толкнула её плечом - теперь никто не препятствовал ей входить и выходить, когда она захочет. Сторожиху с тех пор она больше не встречала.
В пустом коридоре женщина в чёрном сворачивала казённое одеяло.
- Что?.. Где мой сын?.. - бросив сумки на пол, Оля подскочила к женщине и, вцепившись в её одежду, начала трясти. - Где?! Что ты с ним сделала?! От-ве-чай!!!
- Успокойся, девочка, успокойся. - Высвободив руки, женщина крепко обняла Олю. - Всё хорошо. Теперь с твоим сыном всё хорошо. Его забрали.
- Забрали?.. Как это - забрали? Кто? - Ольга с ненависть оттолкнула Сторожиху. - Да как ты посмела его отдать?!
- Новые родители. У него будут новые родители. Там. Наверху. И небо. И солнце. А отдать... Я здесь ничего не решаю.
- Новые родители? А я? Как же - я?! Ведь он - мой!
- Нет. Теперь - нет. Смирись. И порадуйся за него - их так редко забирают.
- Смириться? Нет. Ни за что! Когда его забрали?
- Давно.
- Да я только вчера здесь была!
- У нас другое время.
- Другое? Что ты морочишь мне голову, убийца?! Не хочешь говорить? Я всё равно его найду - я очень хорошо знаю, как он плачет!
- А как смеётся?..
Кап... Кап... Кап...
Она верила, знала! Что её многодневные поиски увенчаются успехом! Никто и никогда не сможет лишить её сына! Быстро, почти бегом, Ольга летела на знакомый плач, отфильтрованный привычным ухом из великого множества городских шумов.
Здесь.
За углом, возле входа в аптеку, стояла детская коляска, рядом с которой дремала большая, разомлевшая от жары, собака.
А в коляске...
И, хотя малыш был одет совсем по-другому, и сильно изменился за это время, Оля сразу его узнала - те же складочки на шейке... И ножки... с "подушечками"...
Осторожно, чтобы не разбудить собаку, она подкралась к коляске, вытащила ребёнка, крепко прижала к груди заплакавшего малыша и быстро побежала прочь.
Она бежала, счастливая, ничего не видя и не слыша - ни собачьего лая, ни испуганных криков, ни визга тормозов.