Сначала Татьяна Ивановна подумала, что ослышалась. Случился с ней однажды казус, когда она услышала: "Узду-пизду хуй ебу ступил". Хотя на самом деле фраза была совершенно безобидная: "Уступил, вздоху ее б уступил". Дядька, конечно, страдал некоторой невнятностью речи, из-за этого и случилась эта неприятность, но "её б" звучало сомнительно и пришлось дядьку уволить. Татьяна Ивановна прислушалась, сейчас сомнений быть не могло. Не могут такие слова звучать в Театре. Будто нацарапанное лезвием на душе проступило:
- Блядь! Блядь! Блядь!
Каждое слово сопровождалось ударом. Голос показался знакомым. Много раз слышанным.
Татьяна Ивановна, пытаясь остаться незамеченной, кралась в тени кулис, она хотела увидеть автора.
Грациозные моментальные перемещения давались ей с трудом. То непомерная грудь ее, то великий живот, стянутые темным платьем в мелкий ядовито-желтый горошек, то башня светлых волос над напудренным до мертвенности лицом, то тумбы ног в черных туфлях с объемными красными розами вместо шнуровки появлялись в полосах света.
Наконец она увидела. Голос принадлежал художественному руководителю Театра. Он, хрупкий, маленький человечек, всегда опрятный, не повышающий голоса, сидел над молодым монтировщиком, колотил ладонью по полу и в такт произносил, как заведенный: "Блядь!"
Татьяна Ивановна втянула побольше воздуха, перед тем как появиться из-за кулис и произвести необходимые решительные действия по восстановлению в театре порядка, но кислый запах перегара вызвал головокружение. А художественный руководитель взял у посапывающего на куче тряпья молодого монтировщика молоток и гвозди, выполз на коленях на сцену и принялся приколачивать половик.
- Тук-тук. Тук-тук.
Видимо, напившийся монтировщик не справился, но почему это должен делать руководитель? Причем ругаясь? Это Татьяне Ивановне было не понятно. От растерянности она ретировалась и пошла советоваться. Плоское лицо ее полыхало возбуждением, заставляя пудру подсыхать и отслаиваться кусками. Редкие ресницы не скрывали глаз, излучающих загадочность: "Я знаю - вы не знаете".
Помощник режиссера Людмила Константиновна манерно поглощала бутерброд с чаем, взмахивала полными изящными руками, причем неприлепленная маслом к булке колбаса подскакивала, шевелилась как язык, и будто бутерброд, а не Людмила Константиновна, взвизгивал: "Что вы говорите? Так и сказал?"
Пелагея Борисовна, уборщица, так удивилась, что прекратила уборку туалета.
Невозмутимая администратор Елена Викторовна долго сверлила темными глазищами стену, затем проронила: "Ну и что... Думаю, они любовники".
- Кто любовники? - не поняла Татьяна Ивановна.
- Они. Этот Сашенька и Борис Игнатьевич.
- Как это?
Глаза Елены Викторовны потемнели еще более.
- Гомосексуализм - это бич современного общества. В творческой среде такая гадость возникает чаще всего. У меня муж такой. Общество гниет.
Билетерша Катенька потупила глазки, судорожно принялась перекладывать билеты с места на место: "Н-да..."
Когда рассказывать было уже некому, излучение глаз Татьяны Ивановны перетекло в выпячивание челюсти, обозначающее решительность.
Давно уже в театральную стенгазету не попадало таких новостей. Всё премьеры да юбилеи. Татьяна Ивановна сдернула предыдущий листок, он был посвящен как раз дню рождения Бориса Игнатьевича. Будет достойная замена.
Как она, Татьяна Ивановна, столько лет работающая завтруппой, видящая людей насквозь, могла проморгать такое! А он... такой изящный. В сереньком костюме. Не повышающий голоса. Прокрался в доверие. Какая некультурщина! Какие слова! Какая мерзость.
По трансляции грохотал спектакль. Борис Игнатьевич сидел у себя в кабинете. Он рассасывал валидол и смотрел на руки. Руки тряслись - давно не держал молотка, и еще несколько раз ударил по пальцам. Саднило.
На кушетке свернувшись, носом к стене спал Саша. Худенький паренек в растянутом грубом свитере и потертых джинсах.
Борис Игнатьевич вспомнил, как они с Сашей катались на колесе обозрения. Саше было годика четыре. Он лизал мороженое и восторженно тыкал пальцем вниз: "Папа, смотри! Смотри, какие маленькие люди! Неужели и мы такие маленькие?"
Борис Игнатьевич тогда улыбался: "Да, Сашенька, и мы маленькие".
Он был счастлив, встречаясь с сыном, хотя это удавалось редко, то гастроли, то бывшая жена вставала в позу и говорила, что у Саши есть новый отец.
Поступление Саши в институт было отмечено особо - покупкой магнитофона и походом в ресторан.
Только оказалось, что успехи сына не нужны стране. В то время были нужны торгаши. Торговали все, и студенты, и профессора. Продуктово-хламо-тряпочный оборот стал общенародным занятием.
Саша не торговал, он пил. Чтобы помочь сыну выкарабкаться из осознания собственной ненужности, из безысходности, Борис Игнатьевич пристроил его в театр монтировщиком, с условием сухого закона. Никто и не догадывался о родственных связях, разные фамилии, и Борис Игнатьевич всегда был строже с Александром, чем с другими.
Калейдоскоп памяти снова показал картинку, где Саша говорит: "Смотри, какие маленькие люди! Неужели и мы такие маленькие?!" Его восторженное личико перемазано мороженым.