Он стоял на юте отрешившись от всего. Стоял, чуть склонив голову, и будто бы прислушивался к чему-то.
Корабль трепало изрядно. В такую непогоду устоять на палубе можно только обладая сноровкой, которая приходит к матросу со временем. Кому для этого достаточно и одного похода, а кому и службы не хватает постичь эту премудрость. Он же стоял как вкопанный. Стоял как столб, как хорошо закреплённая растяжками кран-балка - не шелохнувшись ни разу при очередном броске корабля.
Я, подменившись, вышел из машинного отделения покурить. Выйдя на шкафут задраил за собой дверь и мгновенно нырнул в угол надстройки спасаясь от ветра, солёных волн захлёстывающих палубу, чтобы обрести несколько точек опоры для тела, потому как держаться было не за что.
Достав сигарету и австрийскую, не затухавшую на любом ветру, зажигалку, закурил, затянувшись сладким дымком. После спёртого, пропахнувшего соляркой воздуха машинного отделения, сигаретный дым воспринимался как райское благовоние. Сигареты хватило на три-четыре затяжки. Остальное "сожрал" ветер. Затушив чинарик о подмётку прогара, щелкнул окурок за борт. После чего одним рывком бросил своё тело к фальшборту и, ухватившись за планшир, огляделся.
Серое море, смешавшись с серым небом, было пустынным. Только пенные буруны волн хаотично мелькали до скрытого мглою горизонта. Было во всём этом что-то от сотворения Мира:
- "И мгла безбрежная носилась над Землёю..."
И тут я увидел его. Что-то в увиденном было не так, противоестественным. Перехватываясь где за гидранты, где за подвешенное к переборкам оборудование, а где и просто выписывая "кренделя", пробрался к корме. И только тут понял, что меня удивило - он стоял и ни за что не держался. Ухватившись за фальшборт, дотронулся до его плеча. Никак не среагировав на моё прикосновение, он сказал вполголоса: - Тихо. Иволга поёт. Ночью дождик будет.
Прогары - повседневная обувь матроса на корабле.
Не имеет шнурков. Отличается от береговой еще тем, что
подошва не резиновая, а из прессованной целлюлозы.
На асфальте быстро протирается
.
глава вторая
Салажонок
Он пришёл на корабль один, без сопровождающего. Постоял у трапа как бы в раздумьи. Огляделся вокруг словно прощался с берегом, приложил руку к бескозырке и шагнул "на борт".
Вахтенный у трапа, завидев незнакомца, обвиснув руками на флотском ремне, тут же скомандовал:
- Стоять! Кто такой? Куда? Зачем?...
Мы все, которые стояли тут же и базарили от нечего делать, определили в незнакомце первогодка, то есть салагу. Однако "салага", без тени смущения, довольно-таки лихую принял стойку "смирно" и так же без смущения и запинок доложил:
- Матрос Бирюков. Прибыл для дальнейшего прохождения службы. Прошу доложить по команде.
И столько в его голосе было решимости несвойственной салажонку, столько уверенности в правильности своих действий, что вахтенный, против воли, откозырял на доклад незнакомца и тут же нажал на клавишу звонка: один короткий - "Вызов дежурного по кораблю".
Мы окружили матросика и сразу засыпали вопросами:
- Кто такой? Откуда? По какой специальности? Женат?...
Зычный голос Коли Гонявчука прервал наши расспросы:
- Ра-а-асступись, годки!
Одетый по форме-3, с золотыми лычками на полупогончиках, в заломленной бескозырке неизвестно как держащейся на голове хозяина, обвешенный значками воинской доблести, старшина первой статьи Гонявчук вызывал восхищение не только у Рамбовских девчонок. Вахтенный, приняв стойку полу-смирно, доложился о вновь прибывшем. Бирюков стоял тут же - безупречно заправленный, весь по уставу, что никак не выглядело комичным, приготовив заранее документы. Приняв от матросика военный билет и предписание, Гонявчук бегло прочитал содержимое документов и предложил следовать за собой. Минут через десять по корабельной трансляции прозвучало:
- Мичману Транькову, пройти в каюту командира корабля.
И ничего во всём этом не было чрезвычайного. Ну, прислали ещё одного отбывать свой срок службы. Будет служить, как и все до него служили. Чего не знает - научат. Чего не хочет - заставят. Если бы не одно "но", которое врезалось в память и присутствует в ней до сего времени.
глава третья
Флотские будни
День у матросов на корабле напряжённый - всё по минутам расписано. И расписано кому и когда, и чем заниматься. После обеда, если ты не на вахте и не вновь прибывший, "адмиральский час" тебе положен. А так, вечером, после семи часов, матрос свободное время имеет. Ну, а если ты вновь прибывший, то пока весь корабль не изучишь то ни сна тебе, ни отдыха не положено. А даётся на всё про всё один месяц. Зубри, пока не выучишь.
Бирюков, по флотской специальности, в боцманскую команду был определён. Из всех кто на корабле службу правит, боцманА единственно истинные мореманы. Все остальные так - специалисты узкого профиля. А боцман он всяческой моряцкой терминологией напичкан. И не знать ему, как узлы вязать, как швартовы заправлять, как корабль швартовать или там "с якоря сниматься" - не имеет права. И каково же было наше удивление, когда через две недели с небольшим, Бирюков доложил мичману Транькову, что готов экзаменоваться. И ведь сдал зачёты. А знал, что после этого ему вахты нести придётся на общих для всех основаниях. До сдачи зачёта, как "рядовой - не обученный", он до вахт не допускался. Мог бы и посачковать на законном основании. Это потом мы узнали, что зрительная память у него была феноменальная. С такой памятью не во флоте служить, а во фронтовой разведке. Цены бы такому разведчику не было.
глава четвёртая
Пролог
По вечерам матросы на юте собирались.
Только Бирюков, словно в соответствии со своей фамилией, на отшибе от всех держался. И вот что интересно - встанет в сторонке, когда и сесть, и лечь можно, и стоит замерев, не шелохнувшись. Голову на бок склонит и, как будто, прислушивается к чему. Все удивлялись его поведению. Приглашали побазарить о том, о сём. А он всё один норовил быть. Постепенно ребята привыкли к его поведению. Да и я перестал на него внимание обращать.
И вот пришлось нам с ним в комендатуре дежурить. Меня, как старшего по званию, помощником дежурного назначили, а его - рассыльным. Но хоть в должностях мы с Бирюковым разными оказались, а спать до утра обоим не полагалось. Вот ночью и разговорились с ним, и за жизнь, и за гражданку, и за невест наших не дождавшихся, и про службу немножко. Тогда и узнал я, что Бирюкова зовут Иннокентием. Что со мной он одного года рождения. А служить на два года позже меня пошёл, так это отдельная история.
глава пятая
Детство, отрочество...
История матроса Балтийского флота
Бирюкова Иннокентия 1946 года рождения.
Урождённого города Бийск. Прописанного
в общежитии Ангарского лесничества,
а ныне служившего на спасательном судне "СС-53".
Родителей своих я не то что не помню, а не знаю. Сколько не напрягаю память - стоит передо мной лицо мамы-Нюры, которая обихаживала меня. Помыть, постирать, сопли да слёзы утереть. У нас в детдоме, почему-то так заведено было, что ребятня вся за мамками расписана была. У мамы-Нюры нас семеро было, это если нам к кому обратиться нужно. А так группа наша человек сорок ребятни насчитывала. И все разных возрастов. Я так к среднему возрасту уже относился.
Мы уже считали себя взрослыми, потому, как в общегородскую школу ходили. Но и в ней, родимой, хоть и расписаны были по классам, всегда вместе держались. И не из-за боязни, что забидят, а так уж сложилось, что одной семьёй жили.
Учился я хорошо, потому как память у меня сильная. Я что увижу или прочитаю, уже ни в жизнь не забуду. Но после седьмого класса не стал я "на шее" детдомовской сидеть. В техникум подался лесотехнический. На факультете лесоводства учился. В техникум пошёл от того, что это позволяло из детдома уйти, хотя мне и в нём хорошо было. Но бедно ребятишкам в нём жилось. Так что мою пайку, как я ушёл, на всех поделили. А я и стипендию получал, и с ребятами, которыми учился, в порту подрабатывал. А по выходным накупишь леденцов, да пряников и в детдом, как бы в гости бежишь. Только не обедал у них никогда. Понимал, что тарелка супа мне налитая - это у малышни ложка супа забранная. Так что перед обедом я на дела ссылался и в общежитие шёл с мыслями и о маме-Нюре, и о ребятне детдомовской, и о себе, что впереди у меня целая жизнь неохватная.
Закончил техникум с отличием. Мне даже предлагали дальше идти учиться - в Лесотехническую Академию. Это здесь в Ленинграде которая. Но я отказался. Не по лени - нет. Хотелось себя проверить в специальности своей. Ведь мы с лесом, с тайгой, ещё в "женихах" ходили. Нравилась мне в тайге быть. В ней, как дома себя чувствовал. Но встречи с ней краткотечными были. А вот как наши отношения сложатся когда на всю жизнь в ней поселюсь - не ведал тогда. Так что чувства мои в проверке нуждались. И я на производство подался. По распределению, правда.
Попал в Ангарское лесничество. Приехал, нашёл его и, прямо с вокзала, в отдел кадров заявился. Выделили мне койко-место в общежитии и определили в квадрат Б-4 старшим над тайгой. Так что на койко-месте я только две ночи и переночевал. В мае это было.
Выплатили мне аванс внеплановый, что бы я прикупить мог, что на себя одеть и велели к назначенному сроку на складе быть. На складе загрузили в УАЗик консерву, картоху, крупы всякой-разной, макарон, муки... Винторез мне под расписку дали. Патронов двадцать штук. Ружьё ИЖевку и к нему два патронташа. А затем мы на аэродром поехали.
На аэродроме том вертолёты стояли. В один из них и загрузился я со своим скарбом. Но мне еще лошадь положена была. Без лошади в тайге много не находишь. А квадрат у меня был триста вёрст в длину, да сто двадцать в ширину. Вокруг болота непроходимые. Об этом меня ещё в лесничестве предупредили, чтобы не вздумал там броду искать. Про те болота ещё с гражданской войны известно было, что нет в них путей дорог. А вот на острове, который на карте квадратом Б-4 обозначен, что-то из полезных руд обнаружили. И надо мне было смету-калькуляцию составить всех лесных ресурсов там расположенных. Поскольку лес этот вырубке подлежал перед строительством то ли комбината, то ли карьера - не знаю.
&
Там ещё и дорогу строить будут, но это не в моём квадрате.
глава седьмая
Были сборы не долги...
Лошади, шорницкое к ним, тут же при аэродроме, находились. Зашёл я в конюшню и приглянулась мне кобылка одна. Её Лыской звали. Когда мимо проходил, так она ко мне мордой потянулась и заржала слегка. Kак будто просила взять с собою. Я и взял. И вот что интересно - она за мной до вертолёта без понукания пошла. И по сходням в вертолёт также безбоязненyо копытами простучала. Как будто поверила мне с первой минуты и знала, что в обиду её не дам.
Что в диспетчерской случилось я не знал, да и неинтересно мне было. Я уже всей душой и мечтами своими в тайге находился. Hо с вылетом задержка произошла. Лётчик-вертолётчик сказал мне тогда, что бы не отлучался никуда, что бы меня потом не искать ненароком. А я что - мешок с вещами под голову бросил и устроился в тенёчке под стрёкот кузнечиков. Чуть погодя не заметил как и уснул. Проснулся от разговора над собой. То вертолётчик с тёткой какой-то прощался-обнимался. Шевельнулся, чтобы на ноги встать, глядь, а у меня под боком собачoнка пристроилась. Пушистая, хвост кренделем, на лайку похожая. Поднялся и она рядом стоит. На меня смотрит вопрошающе, хвостом виляет.
Спросил я у лётчика:
- Чья такая?
А она ничья оказалась. Приблудная, при аэродроме жила.
Я к лётчику:
- Mожно я её с собой возьму?
- Да, бери. Жалко, что ли - если она пойдёт с тобой.
Зашёл в вертолёт, свистнул её, а собачoнка без разбега - прыг и рядом оказалась.
Так мы и полетели все вместе неизвестно куда.
глава восьмая
На кордоне
Сколько летели, не запомнил . Закемарил под грохот вертолётный. А когда приземлились, то уже вечер был. Разгрузились с лётчиком, ужин на костре сварганили, перекусили. Лётчик ночевать остался. Он утром ранним решил лететь. А мне ещё предстояло и живность свою, и пожитки километров восемь в тайгу переправить. Там ждала меня изба-пятистенок, сарай, колодец и загон для скотины, которой не было если Лыски не считать.
До обеда управился с хозяйскими делами. Даже обжился слегка. Вокруг избы луг девственный был. Я Лыску стреножил, и пастись пустил, а сам обедом занялся. Тюри наварил целый казан полуведёрный, чтобы больше не отвлекаться на готовку. Обошёл владения свои и понял, что для того чтобы жить нормально, здесь с пару дней по-плотничать надо - восстановить, да поправить кое-что.
Вот так и началась моя жизнь таёжная. Погода как на заказ приключилась. Дождей особливых не было. С утра и до вечера позднего по тайге лазaл с блокнотом, карандашом и ружьём за плечами. Дичи в тайге было всякой разной видимо-невидимо. Непуганое зверьё промеж деревьев мелькало. Ну и я решил никого не тревожить. А что - у меня жрачки на четыре месяца с собой привезёно было. А потом должен был вертолёт прилететь и забрать нас и с Лыской, и с Жулькой - это я так собачку прозвал.
На неё у меня большая надёжа была - думал, что если объявится кто из людей непрошеных, или зверьё какое к дому подберётся, то должна Жулька "голос дать". Но обходилось пока без гостей. А нам и одним скучно не было. День за днём, незаметно как, подходила к концу моя командировка. И так мне полюбилось в тайге - век бы жил и никуда не улетал.
Не думал и не гадал, что желания, помимо моей воли исполнятся.
глава девятая
Думы мои, думы...
Уже и неделя, и вторая прошли, как вертолёт за нами прилететь должен, а его всё не было и не было. Оно, конечно неделей раньше, неделей позже - роли не играет. Да, вот беда - жрачка у меня заканчивалась. А другой взять было неоткуда - сельпо ни рядом, ни в округе в ближайшей пятилетке открывать не предполагалось.
Пришлось мне охотничьим промыслом запасы пополнять. Тут Жулька такие способности проявила, каких я от неё и не ожидал. И птицу "на крыло" поднимет, и зайца по следу затравит и на меня выведет. А в дальнем отрубе мы с ней стадо маралов выследили. Но стрелять их не стали. Мясо нам с Жулькой и так хватало. А вот солончак, в низинке одной, мне маралы найти помогли. С солью у меня совсем плохо было.
Но это я всё про себя, да про Жульку. А вот что с Лыской делать - здесь моего разумения не хватало. Я ведь сена ей запасать не стал в надежде, что нас вывезут отсюда. Да и заготавливать его нечем было. Всё у меня было - и топор, и пила-ножовка, и гвоздей с ведро оставалось. А вот "литовки" не было. А руками траву драть - много не заготовишь. Однако я Лыске начал веники вязать. Где увижу лиственный ствол - сразу его под корень и волоком, с помощью той же Лыски, до дому волоку. А дома ветки по-обрубаешь и в сарай складываешь. Думал - хоть сколько-то помощнице моей продержаться. Лыска же, пока снег валить не стал, падшей травой питалась. А на ней не пожируешь.
Помощница моя совсем отощала и всё чаще и чаще к дому подходить стала в надежде, что ей вынесут что-нибудь. А что я предложить мог - зайчатину только, да куропаток.
Когда до Нового года неделя осталась, то понял, что не прилетят за мной. Стал я думу думать, как мне выжить в этакой ситуации. Патроны подсчитал - тридцать шесть штук осталось. Пятнадцать для винтаря и двадцать один для двустволки. Из продуктовых запасов только пол мешка муки-крупчатки. Её я сразу к потолку подвесил, чтобы мыши не попортили. Соли с той низинки, что мне маралы указали, с котелок было. Мясо на неделю заготовлено, да в тайге его сколько угодно бегает. В общем, по всем прикидкам получалась, что голод нам с Жулькой не грозит.
А вот с Лыской, по всему видать, расставаться придётся. Нельзя допустить, чтобы она голодной смертью померла. Сколько ей осталось? С неделю ещё? А там кончатся запасы веников в сарае. В тайге, это тебе не в лиственном лесу, где и ветками кустарника скотина прокормиться может. А сосну, да кедрач лошадь есть не сможет - факт.
А что с одёжей делать? - тоже ребус-кроссворд. Штанов у меня пара, да три рубахи. Свитера нет - не думал я здесь зимовать. Правда фуфайка есть и панама с противомоскитной сеткой. Но в панаме зимой, если только по Анапе прогуляться можно. А здесь морозы и за тридцать зашкаливают. Сапоги зиму продержатся, а там видать будет.
Однако, как-то выбираться из этой ситуёвины надо. Не всю же жизнь мне здесь куковать. Если пёхом? - А куда, в какую сторону? Да и не выдержу я пути зимнего. Околею в пути под сосной какой-нибудь. Опять же со спичками как быть? Здесь я хоть в печи огонь поддерживать могу, а с половиной коробка далеко не уйдёшь.
В общем, решено - зимую тут. Там где меня высадили. Ежели и помру по причине какой, рано или поздно, но закапают то, что от меня останется. Всё не зверью достанусь. Вот так и остался зимовать на лесничем кордоне. С одной только надеждой, что прилетят за мной, когда нибудь. Ведь не совсем же они там совесть потеряли.
глава десятая
В осаде
Сразу после Нового года отвёл я Лыску в распадок между двух взгорков. Попрощался с ней слёзно и на курок нажал. Она перед смертью ржанула так жалобно, будто извиняла меня и благодарила за конец мучений. Вот только закопать её у меня возможности не было. Земля уже ледяной сделалась и её ни лопатой, ни ломом ковырнуть нельзя было. Так, - снегом я Лыску окучил и домой побрёл.
А на следующий день мы с Жулькой в дальний отруб подались. Решил я ещё один грех на душу взять - марала завалить. Его мне до весны хватить должно было. Так и сделал. Правда, пока тушу до дома доволохал, совсем сил лишился. В нём, в марале, весу-то килограмм сто, ну от силы полтораста, а по снегу, да волоком... Тяжело мне в тот день пришлось.
Но эту заготовку я вовремя сделал - волки в округе появились. Стая по тайге рыскала и кружили вокруг моего стойбища. Жулька, как под полати забралась, так я и похлёбку ей туда подавал - ни за что на свет Божий нос не казала. A на улицу так и подавно. В сени если только, за надобностью своей, выскочит вся взъерошенная, - сикнет, какнет и опять под полати.
Да и я без неё в лес опасался ходить. Волчара он ведь стаей тебя обложит по кругу, ты и не заметишь этого. А потом уж "ваши не пляшут" - пяти патронов, что у тебя в обойме, может и не хватить. А перезарядиться тебе волк не даст. Так что я, от греха подальше, решил не рисковать. На улицу только за снегом для воды выскочишь и опять в избу.
Так в осаде и просидел пока сосульки с крыши песенки свои не запели.
глава одиннадцатая
Весенняя разведка
Слава Богу, весна в том годе дружная была. В середине апреля снег уже сошедши был. И на прогалинах травка зелениться начала.
Волки, к тому времени, остров покинули. Это я по Жульке определил. Она на улицу выходить начала и сидела возле дверей, зажмурившись от солнышка весеннего. От марала моего, что я в январе завалил, только шкура осталась. Пора было и о харчах подумать. Свистнул по утру Жулюшку и в лес подалсЯ. Больше на разведку, нежели за дичью.
Прошли мы с Жулькой с пяток километров. Вдруг смотрю - отстала подружка верная. Отстала и на взгорке в кустах шебуршится. Я курки взвёл и назад вернулся. Глядь, а Жулька в брусничник мордой уткнулась и листву, и ягоду за обе щёки уплетает. И урчит от удовольствия. Вот умная собака. И кто только премудростям этим её обучил, что в бруснике витамины есть.
Я тоже не удержался - ружьё на землю положил и на корточках, рядом с Жулькой пристроился. Брусника, конечно перемороженной была, но уже оттаяла и вкуса была кисло-горького. Но я от этого вкуса балдел аж.
А потом мы с Жулькой дальше пошли. Шли и солнышком наслаждались. Теплу его весеннему радовались. Время от времени за Жулькой наблюдал, за её поведением. Она хоть и пошла со мной, но далеко не убегала. Всё рядышком тёрлась. Значит, была у неё опаска какая-то. Так мы с ней до распадка дошли, хотя цели такой у меня не было. Признал я место где с Лыской распрощался. Только от неё даже копыт не осталось. Всё волки поганые растащили. А может быть оно и к лучшему. Ведь недаром их называют санитарами леса.
глава двенадцатая
На пути к финишу
На обратном пути стрельнул я всё-таки зайца. Домой принёс, шкуру ободрал, а на нём ни жиринки. И мясо долго варить пришлось, чуть ли не полдня - такой жилистый оказался. Видать зверью зима тоже нелегко далась.
Пару дней мы с Жулькой по-сачковали рядом с домом и снова на разведку отправились. Интересно мне было как маралы зиму перенесли. И что же - нормально телята мои перезимовали. Даже приплодом обзавелись. В кустах Жулька наткнулась на детёныша малОго. Лежит сердешный, головёнку на ноги вытянутые положил и только глазками моргает. Отозвал я Жульку и дальше пошёл. Нам с ней бычка надо, чтобы опять о харчах не думать. А тут и вот он, сам под выстрел из-за деревьев вышел. Только к вечеру домой вернулись.
Освежевал я рогатого. Мягкое мясо ломтями настругал и рассолом залил - то мы завялим пожалуй. Кости сразу же порубил, что бы в ведро влезли и на огонь поставил. К утру студень славный получиться должен. А остатние кости, жилы, хрящи - за то Жулька мне особую благодарности объявит.
Так и жил я всё это время. Летом, когда оно на нас навалилось, то с мясом уже не так трудно было. Но хранить его было проблематично. Ежели только на солнце завялить. Но мы с Жулькой уже на фрукт - на ягоду то есть - нажимать старались. А там и гриб пошёл. Тоже разнообразие в питании нашем. Жулька грибы варёные страсть как любила. Другой раз вся на слюну изойдёт, пока грибная похлёбка варится.
Но это я тебе так всё просто здесь рассказываю. А если спросишь меня, как и с какими мыслями в то время в тайге "куковал", то я тебе скажу, что муторно мне было. Ведь понимал, что с каждым израсходованным патроном жизнь моя всё ближе и ближе к финишу приближалась.
глава тринадцатая
Вертолётная встреча
А вот когда осталось три патрона всего, решил я, что последний патрон для себя оставлю. Потому как осень за окошком пристанища моего наступила. А вторую зиму мне не сдюжить. Ни сил, ни средств к дальнейшему существованию у меня не было.
И сидим, как-то мы с Жулькой на брёвнышке. Вдруг Жулька встрепенулась - уши торчком навострила и туда-сюда мордой крутит, будто прислушивается к чему и увидеть хочет. Стал и я прислушиваться и в ту сторону глядеть. И минут через пятнадцать-двадцать услышал клёкот вертолётный. Поднял башку - не видать пока что. Но слышно уже отчётливо. А ещё минут через двадцать прекратился он. Тишина по всей тайге неимоверная. Я уж подумал - не почудилось ли мне часом.
Только вижу Жулька по стойке "смирно" встала, лапу одну приподняла и будто бежать куда собралась. Я в избу нырнул, винтарь с последними тремя патронами подхватил. Один патрон, на всякий случай, в казённик загнал. Вышел, а Жулька ко мне головёнку повернула, тявкнула приглашающе и трусцой в сторону прошлогоднего моего приземления побежала. Ну и я за ней по-семенил.
Спустя некоторое время слышу, вроде бы голоса мужские. Я Жульку к себе прижал и за кустами сховался. В тайге страшнее человека зверя нет. А сам Жульку оглаживаю, успокаиваю, чтоб не тявкнула невзначай.
Минут через пятнадцать показались гости мои. И первым, мой давнишний знакомый лётчик-вертолётчик поспешает. А с ним ещё двое - гражданский и милиционер. Тут у меня от сердца отлегло. Свои значит. И за мной наверняка. Других то тут не было, как меня десантировали.
Вышел из-за куста и их окликнул. Кинулись они ко мне и улыбаться бояться. Всё норовят, сперва руками потрогать. А мне то что - щупайте на здоровье. Мне так это как доказуха, что не во сне я. Ну, они меня под руки подхватили и к месту посадки вертолёта тянут. А я нейду никак. Стараюсь объяснить, что надо в избу вернуться. Порядок там навести, прибрать всё. Да и документы мною подготовленные, зачем и посылали меня сюда, забрать.
Только не послушались меня мужики. Чуть ли не силком к вертолёту приволокли, во внутрь запихали, и тут же мы от земли оторвались.
глава четырнадцатая
'А ларчик просто открывался'
А случилось вот что.
Меня, в том злополучном мае, сам начальник по кадрам оформлял. Оформить то он оформил, а сам, после моего отбытия, на пенсию слинял. К дочке в Уфу подался. Куда моё личное дело он запихал, того никто так и не узнал. Пропало оно из кадрового отдела.
Только по осени приходит из военкомата повестка на меня, о призыве в армию. А начальник по кадрам новый уже, обо мне знать не знал и ведать не ведал. Он и отписал в военкомат, что не числится такой в лесхозе. Военкомат, вроде бы как, успокоился. Как же официальная бумага пришла.
Но следующей осенью они снова подхватились и повестку шлют. В это время пенсионер тот, что раньше кадрами заведовал, как бы в гости заглянул. У него на глазах и разыгралась непонятка по-новой. Одни говорят пришлите своего сотрудника службу править, а эти в толк не возьмут о ком речь идёт. Тут бывший кадровик и вспомнил, что год с лишним отправил меня в квадрат Б-4. Только об этом позабыли все, потому как квадрат этот ещё сто лет никому не нужен будет. А когда вспомнили, когда представили себе, что человек шестнадцать месяцев безвыездно, да без средств к существованию находится, то у них всех челюсти по-отвисали. Моментом вертолёт снарядили и за мной полетели. А от греха подальше, вдруг помер я или ещё что со мной случилось, милицию и следователя отправили.
Ну, две недели я в больничке, на чистых простынях, провалялся. Кормили меня, правда, как на убой. Потому, как отощавший был изрядно и каких-то там витаминов у меня не хватало. Потом с месяц, за счёт предприятия, на Чёрном море в санатории отдыхал. Потом в Ангаск вернулся. Выплатили мне всё, что положено. Цветы, да часы подарили и в военкомат спровадили. А призыв к тому времени уже закончился. Но для меня, как для именинника нашлось местечко в Питерском 'Флотском экипаже'. Там я на боцмана выучился. А теперь с тобой на одном корабле службу правлю.
Долго я не мог в себя прийти от услышанного рассказа Иннокентия. Жутким этот рассказ показался. Как так могло случиться, чтобы про человека забыть? Это потом, выйдя на гражданку, осознал, что ничто в России не ценится так дёшево, как человек. А в те времена ещё верил, что 'Всё во имя человека, всё во благо человека'.
После совместного дежурства нашего, совсем по другому к Иннокентию относиться стал. Хотелось мне с ним скорешиться, ближе к нему стать. Но не шёл он на контакт. Всё норовил один остаться. Встанет, бывало, где его наваждение таёжное застанет, замрёт, голову на бок склонит и тайгу слушает. Хоть и был он справным матросом - нареканий к нему ни от кого не было - но душой и сердцем он в тайге пребывал. И отношения к ней у него были, как к любимой женщине.
часть вторая
Конец Робинзона
глава первая
Неожиданная встреча
- Иннокентий, дорогой, ты ли это? Сколько же я тебя не видел? Какими судьбами? Не ожидал, видит Бог, не ожидал встречи с тобой. И какой же ты молодец, что позвонил. Ты себе и представить не можешь, как я рад тебя видеть.
Наша встреча произошла в павильоне станции метро "Площадь Восстания".
Ближе к обеду, я только что проснулся после ночной смены, раздался телефонный звонок и удивительно знакомый, но неузнаваемый голос, поздоровался и спросил меня. Я представился. И сразу радость в голосе собеседника напомнила, с кем разговариваю. Это был Иннокентий. Тот самый, с которым свела меня корабельная служба. С которым сдружился. Который был для меня воплощением чистоты, непорочности, святости отношения ко всему окружающему его миру. Иннокентий предложил встретиться на "Площади Восстания".
И вот мы стоим, друг против друга и чувство безграничной нежности к этому человеку наполняло меня. Он же, как и всегда, стоял предо мною со смущённой улыбкой на лице, и видно было, что ему многое хотелось бы рассказать. Но внутренняя, врождённая стеснительность не давала перешагнуть через себя, что бы излиться в своих ощущениях от нашей встречи.
- Я, Женя, в Лесотехническую Академию поступаю. Ещё в начале лета сдал документы в приёмочную комиссию, а сейчас вот вызов пришёл на сдачу вступительных экзаменов. Так что, у меня краткосрочный отпуск получился на десять суток. А может быть и меньше, если "срежусь" раньше времени.
- То, что ты в Академию поступаешь это здорово. А как же тебя с корабля-то отпустили? Как же ты учиться будешь без отрыва от службы воинской?
- Команда за меня похлопотала. И мичман Траньков очень просил. Вот командир и дал "добро" при условии, что я только на заочное поступать буду. А сейчас мне вот по этому адресу ехать надо, в общежитие. Ты не подскажешь, как до Рябовского шоссе добраться?
- Слушай, Иннокентий, я тебя, конечно же, неволить не могу, но очень прошу - поживи у меня, пока экзамены сдаёшь. Всё тебе попроще будет и с житьём, и с кормёжкой, и с подготовкой к экзаменам. У нас с женой, всё-таки, квартира отдельная. Тебе никто мешать не будет. Очень прошу, соглашайся. А место твоё в общежитии пустовать не будет. Нынче приезжих, которые студентами мечтают стать, больше чем коек в общежитиях. Соглашайся, а?
Мы сидели за собранным на скорую руку столом и не могли наговориться, вспоминая разные эпизоды из срочной службы.
Удивительная она всё-таки вещь эта воинская служба. Пока скован в действиях своих, вызванных сиюминутными желаниями повседневности, пуще вражины, чем она, нет на белом свете. Но стоило покинуть корабль, со всеми невзгодами перенесёнными на воинской службе, и вспоминаешь её как что-то дорогое. Tо, что когда-то составляло твою жизнь и оказалось незабываемым.
Закусь на столе был хоть и не изысканным, но достаточным для откупоренной мною "Столичной". Однако водка в бутылке упорно не хотела убавляться. Налив Иннокентию и себе в хрустальные рюмки, "за встречу", к бутылке никто не прикасался. Я ещё опрокинул в себя содержимое налитого, но Иннокентий не стал. Он не пил. Не пил и всё тут. Даже запаха алкоголя не переносил.
Когда, ещё на корабле, спросил его "в чём дело?" - он, несколько поморщившись, сказал:
- Мир вокруг нас наполнен стОлькими чарующими запахами, а водка... Она лишает человека возможности наслаждаться этим очарованием. Мне жалко тех, кто не понимает этого. Способность чувствовать запахи в лесу, в тайге вещь необходимая в первую очередь. Эта способность человеку другой раз выжить помогает.
Вот идёшь ты по лесу и по запаху определить можно, что впереди тебя ждёт, что позади делается и справа, и слева. И не надо тебе без толку лишние километры топтать, если ты свою задачу в лесу имеешь.
- Ну-ка, ну-ка, растолкуй бестолковому, как такое возможно.
- Ну, вот идёшь ты по лесу, в нужном для тебя направлении и ведать не ведаешь, что упрёшься вскорости в болото непроходимое. А это значит, что упёршись, тебе обратно возвращаться надо и другую дорогу искать. И потратишь ты на это уйму времени. А человек, который запахи различает, он это болото за два километра, а то и больше учует и не пойдёт туда, откуда ему возвращаться придётся.
Мы сидели за столом и Иннокентий рассказывал обо всём, что произошло на корабле со времени моей демобилизации. О ребятах, что пришли на службу позже меня. Мичманах, которые всякому вновь прибывшему на корабль прИзыву в сердцах пинали:
- Вот до вас были матросы, так настоящие матросы. А вы не матросы, а одно недоразумение.
Отдельный разговор был об офицерах.
Офицеры, под началом которых пришлось послужить мне, были из тех, кто захватил военное время и послевоенное во всей его "красе". Эти офицеры отеческой добротой тоже не отличались, но понятие флотского в них сидело незыблемо.
Те же, которые им на смену пришли, были из училищ - "пороху не нюхали". Всего опасались - как бы ни случилось чего. Всегда перестраховывались - даже от того, что и произойти не могло. И постоянно друг перед другом свою значимость выпячивали. Служить с такими офицерами было и скучно, и противно.
Так за разговорами о том, о сём - незаметно подобрался вечер. Жена постелила Иннокентию на диване. Мне же предстояло "отстоять" ночную смену на работе и я стал собираться. Иннокентий взялся меня проводить. И прощаясь с ним на автобусной остановке, было почему-то очень и очень грустно. Как будто не с Иннокентием я прощаюсь, а с беззаботной юностью своей.
глава вторая
После дембеля
В Академию Иннокентий поступил. В этом я и не сомневался. С его феноменальной памятью и не утихающей со временем любовью к природе, к лесу - сомневаться в этом было невозможно. По истечении десяти дней отпущенных ему на вступительные экзамены проводил его до КПП гавани за которым, кормой к "стенке"(я помнил это), стоял пришвартованный мой корабль.
До демобилизации Иннокентия оставалось немного, не более трёх месяцев. А сразу же после демобилизации ему предстояло сдавать зимнюю сессию, и я был уверен, что мы с ним увидимся вновь и уже не расстанемся.
Всё так и произошло. Во время сдачи зимней сессии он жил у нас и жена против этого не возражала. Своим характером, своей душевной добротой граничащей с нежностью, Иннокентий удивил и очаровал супругу.
- Трудно ему придётся в жизни, - как-то перед сном сказала она мне. - Такой характер, как у Иннокентия сегодня редкость. Они уже изжили себя, такие характеры. Ему жизнь, если он в городе останется, заново изучать надо. Погибнуть он может по-наивности своей. Люди они жестокими стали и не преминут воспользоваться его добродушием.
Я ещё не знал тогда, как же права была жена в тот поздний январский вечер.
После сдачи сессии Иннокентий куда то уехал. Сказал, что хочет найти работу где-нибудь в лесничестве. Вернулся он через неделю, радостным и весь рвущимся к новому месту пребывания. Определился он в Приозерский лесхоз, егерем. Жить будет на "кордоне", в лесу, в охот-хозяйстве. Дом хороший, справный. Инфраструктура что надо - и сараи имеются, и колодец, и огород с осени вспаханный. А главное, что от деревень далеко. Докучать никто не будет. Если только в сезоны охотничьи кто приедет ружьишком побаловаться.
Таким радостным и одухотворённым он и запомнился мне уезжая.
А зима, как назло, тянулась долго. Порою казалось, что она никогда не кончится. Вяло, будто не желая просыпаться, скудное солнышко затаскивало весну на Питерские улицы. Однако и этой сонливости пришёл конец. И с первыми листочками на дворовых тополях в нашей квартире раздался звонок в прихожей. Это был Иннокентий. Наступила пора сдачи весенней сессии, а мы с женой были несказанно рады его приезду.
Сессию Иннокентий сдавал как-то "на бегу", впопыхах. Куда-то он спешил мыслями своими, что-то тревожило его. Но это были не экзамены. Это было то, что для Иннокентия было новым, неведомым ему ранее. Я всё старался догадаться предметам его тревог, но когда не смог - спросил его напрямик. Иннокентий замялся с ответом, однако увидев мой обеспокоенный взгляд сказал коротко и обречённо:
- Сезон охотничий открывается. Не могу я, когда зверьё потехи ради стреляют. Не по-человечески это.
Таким обречённым, взволнованным я друга еще не видел.
Иннокентий уехал. А на душе у меня было очень и очень не спокойно. Как перед неизбежностью какой-то. Жена, видя моё такое состояние, старалась успокоить:
- Парень не без головы, умный. И здоровьем его Боженька не обидел - сумеет за себя постоять.
А потом добавила:
- Только мне и самой что-то тревожно. Ты бы съездил в выходные, проверил как он там.
На том и порешили.
Звонок телефонный прозвучал в тот же день, вечером. Мы уже спать ложились.
Звонок был междугородним из Приозерска. Звонили из областной больницы. Спросили меня. Я назвался. Просили срочно приехать. Иннокентий лежал в реанимации. Общее отравление.
Глянул на часы. Уже поздно. Первая электричка на Приозерск будет только в пять тридцать. Заказал такси на утро и лёг спать. Чего мы только не передумали с женой за эту ночь. Но до истины, до того, что бы могло произойти, так и не добрались.
С первой электричкой были в Приозерске. Снова такси. И вот мы в больнице. В приёмном покое. Узнав к кому идём, попросили подождать и вызвонили врача-реаниматора. Врач появился через несколько минут. Поздоровались.
Первым нашим вопросом был:
- Что с Иннокентием?
Врач, будто не слыша нас, спросил - кем мы ему приходимся.
Я ответил.
Чуть помедлив, врач в пол-голоса сказал:
- Жаль.
- Да, что случилось то? Вы можете сказать по-человечески? - вскрикнула жена.
- Привезли его вчера, около полудня. Привезли в бессознательном состоянии. В состоянии сильного алкогольного отравления. Пульс еле прощупывался. Зрачки ни на что не реагировали. Мы сделали всё, что могли. Но даже повторное переливание крови не помогло. Сердце отказывалось работать. Он выпил более литра водки и сердце не справилось с такой нагрузкой.
- Кто выпил?! Иннокентий? Да, он в жизни водки не пил.
- Я это понял, но позже уже. В противном случае организм молодого человека мог и перенести шоковую нагрузку.
Хоронили Иннокентия за счёт охот-хозяйства. Хоронили на небольшом, деревенском кладбище. В десяти километрах от которого и жил Иннокентий последнюю в своей жизни весну.
На похоронах я и узнал как это было.
глава третья
- Cволочная
Их было шестеро. Здоровенные мужики, не обременённые ничем кроме не объёмных животов нажитых в никчемной городской жизни. Приехали на весь сезон охоты. Два дня гулеванили вырвавшись на природу. И были очень удивлены, что Иннокентий - егерь и не пил. Не пил даже на "халяву".
На третий день Иннокентий показал им заливчик дальнего озера, куда на зорьке слетались селезни на кормёжку. И даже помог обустроить охотничьи засадки. Все шестеро там же и остались в тот вечер, благо ночи уже светлые были.
Вернулись на следующий день после обеда. Вернулись оживлённые удачной охотой. На каждого, Инокентий сосчитал, было добыто по восемь селезней. А норма была - пять на человека. Среди всех оказались и три утицы, стрелять которых весной было нельзя. Но даже и на это Иннокентий "закрыл глаза". Возмутился только тогда, когда ретивые мужики собрались снова "пощелкать пернатых". Добытые селезни так и остались валяться в сарае. Свежевать их никто не собирался.
Это и возмутило Иннокентия, и он, в категорической форме, заявил, что без надобности стрелять дичь не даст. А если охотники воспротивятся его требованию, то он сейчас же едет в посёлок и сообщит о браконьерстве участковому.
Далее события развивались краткотечно: Иннокентия завалили на кровать и общими усилиями влили в него сколько то водки - три или четыре бутылки.
Вернувшись с очередной охоты, они увидели Иннокентия всё ещё лежащим на кровати. Со смешками и делясь впечатлениями от азарта, охотнички сели к столу и начали пить за удачу сопутствующую им в этом сезоне. Чуть погодя пришли к общему мнению, что в немалой степени удаче способствовал егерь. Они подошли к нему, чтобы разбудить и пригласить, как это было всегда с другими егерями, к столу. Но Иннокентий был без сознания.
Испугавшись содеянного, охотнички наскоро засобирались и уехали. И только на утро кто-то из них позвонил в милицию и сообщил о брошенном помирать Иннокентии.
Но было уже поздно.
Эпилог
С тех пор прошло много лет. Настолько много, что у меня сын стал старше Иннокентия. Того Иннокентия, который остался в памяти навсегда. Но видит Бог, за все эти годы я так и не встретил на своём жизненном пути человека, который хоть отдалённо был похож на него. Человека-Робинзона, которому предстояло оставаться в одиночестве среди толпы людей его окружающей.