Аннотация: "Я с детства не любил овал. Я с детства угол рисовал"
"...Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена"
А.С.Пушкин
Не так давно я встретил предмет своей юношеской любви - Бриджит Бордо.
Она в каком-то кинофоруме участие принимала. Увидев её, подивился - как же она изменилась за время нашей разлуки. Со времени, когда я был влюблён в неё в далёких шестидесятых годах. Влюблён настолько, что все девчонки, окружавшие меня, существовать перестали.
Но и в этот раз смотрел я на неё, и вздохнуть боялся. Несмотря на промчавшиеся годы была она очаровательна. Её неподражаемый блеск глаз, её бесподобная улыбка, пышная причёска, овал лица, пластика рук, доброжелательность, исходящая от неё и сегодня, возбудили меня настолько, что жена, увидев произошедшую со мной перемену, сказала:
- Сейчас телевизор выключу...
Обычно, придя на работу, я старался без надобности по сторонам не глазеть и не вслушиваться о чём вокруг меня говорят. С годами так обрыдли и рожи эти примитивные, одетые в мешкоподобные спортивные костюмы из синтетики, и шутки эти плоские, сдобренные беспричинным матом.
По отдельности каждый из окружающих был человеком характерным и, если и без "царя в голове", но со своим стоящим интеллектом. Но, оказавшись в толпе, они, как правило, превращались в серую массу, объединённую грубостью, завистью и пивом, потребляемым здесь в неограниченных количествах.
Так было и в этот раз.
Протиснувшись к окошку с диспетчером, предъявив "права" водительские, я, получив путевой лист, первым делом глянул - кто у меня кондуктором записан. И каково же было моё удивление, когда я прочитал - Бордо А.В. В тот же миг гомон разговоров в коридоре перекрыл громогласный, грубый хохот - го-го-го. А следом что-то новенькое из матерного лексикона и смех девок, столпившихся вокруг кого-то.
Где искать эту Бордо? Я её в глаза ни разу не видел.
Набрал я воздуха побольше, да как рявкну:
- Бордо!! Ко мне!...
Стихло всё. А сквозь толпу кондукторов протискивается та, что толпу собрала. Вышла Бриджитка с ещё не погасшей улыбкой на лице и первое, чему я ужаснулся, был абсолютно беззубый рот:
Мне бы в сторону смотреть, а я глаз от беззубого рта оторвать не могу. И доклад этот, хотя и шутейный, и стойка Альбинина передо мной и интонации её пренебрежительно-наглые - всё выдавало в ней зэчку. Насмотрелся я на них, когда на Усе, на Урале северном, железную дорогу тянули.
А дальше что?
Дальше трасса перед нами растянулась на триста вёрст с гаком. Пассажиры в салоне, да разговоры душевные с новым кондуктором.
Чтобы Альбину на откровенность вытащить, решил я с ней на знакомом для неё сленге разговор вести:
- Ты где чалилась, Бриджит? - спросил я её.
- А тебе откель моё погоняло известно, начальничек? Случайно не в кумовьях ходил? Ахвицерского в тебе чавой-то не наблюдается.
- Да, нет, Альбина. Не служил я в УИНе. Бог миловал. Батя у меня, пока не помер смертью своей, таких как ты перевоспитывал.
- Ну, ты на меня масть не вешай. Я за статьёй сроду не была. По своей воле в Хибинах на поселении состояла. Рядом с мужем хотела быть, пока он срок тянул по моей вине.
- Как так - "по твоей вине"? Ты его подставила, что ли?
- Выходит, что "подставила". Глупый он был. А я еще глупее. Во времена хрущевские, когда совестью повеяло, он в диссиденты подался. То ещё до нашего замужества было. Встретились мы с ним в кружке литературном. Я к тому времени "филфак" закончила. Стишата пописывала, да в "Ленинградской правде" критиком служила. Отец у меня в Горкоме ошивался. И я, глядя на отца, только одну правду признавала - коммунистическую. А Фёдор мой в душу мне так запал, что жизнь мне без него не мила была. Но решила я, прежде чем замуж за него идти, из диссидентства его вытащить. Вот я отцу и обсказала про всё. Думала, поможет мне батя мужа на путь истинный наставить. А отец возьми и обскажи в комитете про Федьку. Его и сослали на Кольский. Её, статью 58-ю хоть и отменили, но жива она была. Она и сейчас живёт, только по-другому называется... Я, когда прознала про отцово усердие, чуть руки на себя не наложила. Через суицид заставила отца меня к мужу отправить. Там в лагере и расписались. И жить стали вместе. Только что между нами забор стоял. Фёдор по ту сторону, а я по эту. Но на руднике мы вместе работали. Тем и живы были.
А в брежневские времена как повалило нашего брата на Севера. Да всё с семьями. У нас там целый посёлок добровольных поселенцев набралось. После Федькиного освобождения мы решили не ехать никуда. Там остались. Там меня цинга и зубов лишила. Ягель, да багульник мало помогали. А питание было - рыба одна. Хлеба другой раз не видели. А тут и перестройка подкралась.
Родители мои к тому времени померли уже. Вот тогда мы с Фёдором, да с дочкой в Питер вернулись. Квартира-то хоть и за Горкомом числилась, да родитель как-то сподобился за мной её записать. Живём теперь в хоромах. Да только радостей в доме нет. Фёдор совсем здоровья лишился, еле ходит. Ноги опухшие не слушаются его. Я вот в кондуктора подалась. Одна только радость - доча. Она в ветеринарном учится. Животных очень любит. А про себя - не знаю, как дальше сложится. Можно сказать, что жизнь-то заново начали.
Замолчала Альбина, как бы перебирая в памяти пережитое и, вздохнув тяжело, уже другим голосом и интонациями Маньки-облигации спросила:
- Так ты, Дворкин, откуда погоняло моё прознал, что мне на Северах дали?
- Это Бриджит, что ли?
- Ну...
- Так любил я тебя сильно в годы шестидесятые. Так любил, что и сегодня сердце щемит.
- Эко что! А почто мне не сказал? Я бы тебе до гробовой доски верна была. Ты, повсему видать, парень хоть куда...
А автобус бежал по трассе и хотелось мне, чтобы дорога эта Альбину в новую, добрую жизнь привела.