Это были времена, когда на просторах необъятного Союза ещё можно было встретить кочующие в никуда цыганские таборы. Я видел их. Общался с ними у чуть тлеющего костра. Слушал приглушённый говор в ночной тиши Саратовских степей. Лёгкий, как ветерок, перебор гитарных струн. Песни, плывущие за пределы освещённого костром круга в непроглядную темень ночи... Мне было хорошо с ними. Легко, спокойно и всегда немножко грустно. Мне хотелось быть для них своим. Мне хотелось знать, что с первыми лучами солнца я подниму с земли холщёвый мешок с невеликим скарбом походной жизни и, так же как они, молча, без крика и суеты, затоптав уснувшие головешки костра, не оглядываясь, пойду за скрипучей колёсами кибиткой со спящими детьми и женщинами.
И мне мечталось, что одна из тех женщин будет моей женщиной. Той самой, которая на привале всегда подаст кружку с чаем, снимет с меня сапоги и, положив мою голову себе на колени, перебирая кудри, тихо споёт песню понятную только мне.
Тем летом цыгане дважды останавливались вблизи нашего посёлка. Появлялись они незаметно, с сумерками. Вели себя тихо. В посёлок не заходили. А чуть только забрезжит предрассветом небо над Волгой - их уже не было. И если бы не наши ночные бдения, вызванные бездельем летних каникул, мы бы их не увидели никогда. Но кто-то первым замечал шевеление в пустынной всегда степи. Кто-то первым высказывал догадку - цыгане. И мы, с некоторой опаской, шли по засыпающей степи навстречу неизвестному, таинственному, тревожному.
В сам табор мы не входили - располагались невдалеке и наблюдали за ними как в кино. Но проходила робость и мы по двое, по трое подходили к костру. Здоровались безответно. Садились среди них, не обращая на себя внимания, и молчали, наполняя свои души созерцанием неизвестности.
Томка Колыбасова училась классом ниже меня. Была она высокой, не по годам "вызревшей". Её низкий голос, бесшабашность, отчаянность в общении с мальчишками всегда вызывали во мне двоякие чувства. Я восхищался ею и отвергал одновременно. На мой взгляд, девчонка всегда должна была испытывать потребность в защите, бережении, внимании. Томке всего этого было не надо. Она спокойно, с чувством собственной правоты, могла врезать в ухо любому, кто осмеливался притронуться к её уже сформировавшейся груди. Она в достаточном объёме познала мужской лексикон и представить себе, что кто-то мог её обидеть, было невозможно. В компании пацанов она была на равных. И я не удивился, когда увидел её у костра, окучивающей головешки и заворожено смотрящей на блики пламени.
- Томк, пошли по домам. Уже поздно. Вон луна уже за два часа перевалила.
- Идите, парни. Идите. Я ещё чуть посижу и приду. Вы меня не ждите.
Мы поднялись с земли и, шумно стряхивая брюки от прицепившейся травы, шагнули в темноту. Больше никто из нас Томку не видел.
Её хватились только к вечеру. Никто не голосил, не рвал на себе волосы, не причитал с подвываниями. По посёлку, как волна ветра, разбежался слух: - Томка пропала. И жизнь, замерев на миг, тягуче полилась дальше.
Конечно же, и в милицию, и солдатам местного гарнизона было сказано. Вдогонку табору были высланы и машины, и мотоциклы, и конные разъезды. Но табора не нашли. Больше ни в одном из близлежащих посёлков, деревень цыгане не появлялись. Со временем поиски прекратились. Но Томку не забывали. Разговоры о ней всегда были на слуху. Особенно после начала занятий в школе. Девчонки рассказывали о случившемся с деланным ужасом. Пацаны - без комментариев, как о свершившейся неизбежности: - Сама виновата.
Чем примечательны Саратовские степи - видать далеко. Можно идти и час и два, а тебя всё равно будет видно, пока ты не сольёшься с линией горизонта. Из местного лагеря как-то бежали двое заключённых - "первоходки". На утренней поверке хватились их. Так за ними никто не побежал. Спустили двух овчарок служебных, и они их через три часа привели искусанных, в изодранной одежде.
В тот день мы с Вовкой Петровым за сараем дрова пилили. Накануне отец две машины берёзовых стволов привёз для растопки печей зимой. Топили-то печи углем. А для растопки берёзовые полешки - то, что надо. После очередного бревна распиленного закурили мы. Сидим на поленьях, в степь уставились, молчим. Жара июльская и некоторая усталость к разговору не располагали.
- Кто бы это мог быть? - с некоторой ленцой промолвил Вовка. - Из наших ни вчера, ни сегодня из посёлка никто не отлучался.
Сориентировавшись по Вовкиному взгляду, прищурившись, я вгляделся в жаркое марево: 'Точно. Идет кто-то. Но далеко, не разобрать'.
- Чего гадать. Через час видно будет. Давай ещё одно брёвнышко на "пяточки" порешим.
Взвалив бревно на "козлы", отдаваясь размеренному ритму звука пилы, мы "отчикрыживали" от него полено за поленом. - Вжиг... вжиг... вжиг - четыре, пять взмахов двухметровой "двуручки" - и полено катилось в сторону. Вовка время от времени поглядывал в степь:
- Баба кажись. Несёт что-то в руках. Вроде ребятёнка...
Мне было не до "бабы". Вовка был пожилистей меня. И, кажется, работа доставляла ему удовольствие. Мне же приходилось стискивать зубы, чтобы поддерживать его темп.
Закончив "чикрыжить" пятое бревно, хлебнув перегретой на солнце воды, сели покурить. Я тоже вгляделся в степь, стараясь разглядеть приближавшегося к нам человека: 'Точно тётка. И точно с ребёнком на руках. Прихрамывает сильно. Таких у нас нет. До неё уже километра три осталось...'
Смутная тревога навалилась на меня:
- Вовк, а не Томка ли это часом? Точно она, Вовка. Глянь.
- Да, вроде похожа. Только уж год прошёл, как она сгинула. Да и повыше она была. А эта смотри, как скукожилась. Чисто старушенция.
- Пойдём-ка, Вовка, ей навстречу. Её же качает из стороны в сторону. Еле ногами шевелит. Видно из последних сил идёт. Побежали...
Да, это была Томка. Она и не она. Обгоревшее до шелушения лицо. Выгоревшие до пепельного цвета когда-то чёрные волосы. Истрескавшиеся, в болячках губы. Мужской пиджак поверх красной майки. Залинявшая цветастая юбка. Израненные, покрытые коростой босые ноги... Увидев нас она упала на колени прижимая к себе ребёнка, завёрнутого в коричневый в клетку платок.
- Дошла... Дошла - шептали её истерзанные губы и обезумевший взгляд её прекрасных когда-то глаз смотрел на нас ничего не видя.
Только к сентябрю Томка оклемалась. Сперва её держали в Хвалынском лазарете. Потом домой привезли. Но из дома Томка не выходила. Так ежели по огороду что поделает, но за калитку ни на шаг. Потом уж девчонки, прознав про её день рождения, сгоношили и нас к ней сходить. В тот вечер мы и узнали про её злоключения.
-Помню, чаем меня угостили. Потом ничего не помню. Сколько времени прошло - не знаю. То ли неделя, то ли две. Когда мне из кибитки разрешили выходить, то я понятия не имела - где нахожусь. Ещё через неделю меня замуж выдали. Только в жёнах я недолго была. Петь, плясать по-ихнему не умела. Да и вообще ничего не умела. Ни готовить по-ихнему, ни жить. Служанкой при таборе сделалась. Чуть что не так - кнутом секли, или есть не давали. Я ведь ни гадать, ни воровать не обучена.
Однажды сбежала я. Это около Сызрани было. Поймали. Избили люто. На левой ноге жилу перерезали. Теперь вот хромая на всю жизнь. А как забеременела, то вообще жизнь кошмарной стала. Повесилась бы, да не на чем было. Если на оглобле только.
А во второй раз повезло мне. Недалеко от железнодорожной станции мы постоем стали. Вот я ночью в товарный вагон и влезла. Проснулась, а я в Волгоградской области уже. В скиту местном приютилась. Там и родила. Но "сёстры" принять к себе не захотели. Утром вызвала меня настоятельница и благословила на путь-дорожку дальнюю. И хоть бы хлеба краюху с собою дала.
Да мир не без добрых людей. В деревнях по дворам ходила. Где покормят, где с собой дадут. Вот так и добралась я до мамки с батькой. А как даль жить буду - Бог подскажет...
Заканчивалось лето 1962-го года. Первого сентября Томка пошла в школу. Но теперь она училась на два класса ниже меня.
А в 1985-м году я не выдержал и бросив всё приехал в Богом забытый посёлок Возрождение. Томка (Тамара Геннадьевна) лаборанткой работала в котельной местного (и единственного) завода "Электофидер". Колька, сын её, уже армию отслужил и работал заведующим клубом в Рабочем посёлке.
Вовка Петров, который решил всю жизнь свою "Возрождению" отдать, рассказывал:
- Не знаю кто отец у этого Кольки, но цыганского в нём больше чем в цыгане. Всё-то ему петь, да плясать, да музыку гонять. Работать совсем не хочет. Да и не умеет. А Томка - из дома на работу, с работы домой. А за калитку ни на шаг. Так и живёт одна. Родителей-то она схоронила...
А ведь к ней сватались. Сватались, да она ни с кем жить не хочет. Её теперь замуж палкой не загонишь.
Больше я в Возрождении не был. И, наверное, никогда не буду. Хотелось бы, да здоровье не позволяет.