В тысяча девятьсот девяносто третьем году после депрессии стал я ходить на речку. Поставил себе задачу переплыть Москву-реку. Плавать умел, а психологически был не готов. Переплыл только через год. А потом стал плавать по четыре километра туда-сюда. Против течения до Крылатского моста, а там ложился на воду, и течение само приносило меня к спортивной площадке, к станции спасателей.

Часто плавал один. Приходил утром. Одежду оставлял в рюкзаке, то в сарайчике, то под сарайчиком. На спортивной площадке есть сарайчик, в котором хранятся гири. Плавал нагишом и этим гордился. Если очень замерзал, то выбирался на берег и бежал обратно голым по лесу. Это случалось, когда в воде плавал, по часу не вылезая. Просто остывал. Руки становились жёлтые, словно восковые. Тогда я сразу к берегу и бегом по тропинке. Та ещё картина, если кто-то видел.

Прибегал к сарайчику и начинал приседать. Раз триста присядешь и разогреешься. Не сразу и триста раз стал приседать, всё делал постепенно. Где-то прочитал, что всю венозную кровь толкают ноги. И я каждое утро стал приседать прямо у кровати. Сначала пять раз, с толстым своим животиком, затем десять. Когда стал приседать по двадцать-двадцать пять раз, я уже гордился собой.

Бегая на берег, я стал ощущать, что силы прибавляются. От квартиры до берега двадцать пять минут бега. На берег прибегал, весь в поту, раздевался и купался. После чего шёл приседать, подтягиваться. Делал всего два подхода. То ноги нагружал, то руки. Гири не тягал, работал только со своим весом.

Сначала и одного раза не мог подтянуться. После первого года занятий стал подтягиваться сначала десять, потом четырнадцать раз. Мой рекорд - двадцать пять раз. Больше не могу. Обычно по двадцать - по двадцать два раза. Имею в виду силовое подтягивание, без рывков и раскачки.

Со временем освоил "подъём - переворот", "выход силы", сначала на одну руку, затем на другую. Сразу на обе руки так и не научился.

В проруби стал купаться сразу. Прибежал на берег под новый, тысяча девятьсот девяносто четвертый год, у проруби стоит какой-то древний старичок. Говорит, давайте искупнёмся. Думаю, он такой старый и не боится, а я возьму, да откажусь. Так приобщили меня к моржеванию.

И вот стал я, благодаря берегу, "аполлоном", героем комиксов. Бронзовый загар, плавание в реке против течения, купание в проруби. Думал, всё это изменит жизнь в лучшую сторону. Стану принимать волевые решения.

В первой половине жизни заикание и неуверенность не позволяли вести брутальный образ жизни. С другой стороны, когда приобрёл уверенность и брутальность, это не только не помогло, но и усугубило мои глубинные комплексы. Увело дальше от желаемого результата, а не явилось спасением. Но, обо всём по-порядку.

Кинулся я, как в омут с головой, к женским ногам. Ища ответов на вопросы бытия в обществе прекрасной половины человечества. Первой была Аня.

Анна

Аня, Аннушка, фамилию не вспомню, дочь матери-врача и отца, очень богатого человека.

Аня росла и воспитывалась в такой неге, что, видя ругающихся или дерущихся, начинала просто смеяться. Она воспринимала всё это за какую-то игру, за представление, за шутку. Она настолько привыкла к Добру, к Доброте, что всё Зло, все отрицательные волны отскакивали от неё, как горох от стены.

Анюта жила в своём тёплом уютном мирке. Гулять не любила. Впрочем, у неё квартира была, как бульвар. Было вдоволь и зелени, и воздуха, и солнца. Зверюшек много было, было много птиц. Врать она совсем не могла, а если и лукавила, то есть капризничала, то это выходило у неё всё по-детски. Все её обманы были как на ладони.

Считала себя художницей, писала масляными красками по холсту. Подарила мне свою картину, на которой ни больше, ни меньше была изображена "каляка-маляка" ржавого цвета. А называлась эта картина "Поролоновая рыба в носках".

Несмотря на всю эту паранойю, я имею в виду увлечение подобными художествами, в общении Анюта была очень интересным человеком, с ней было легко. Она к тому же ещё и пела. И был у неё, не побоюсь сравнения, божественный голос.

Встречался я с Анютой не чаще двух раз в неделю. Она таким образом регулировала атмосферу праздника. "Ну, чтобы не надоедал", - объясняла она.

Вижу, смотрит на меня через сомкнутые ресницы, значит, пора уходить, - устала. Я и уходил. Так однажды и не вернулся, оставив другим соискателям поддерживать атмосферу праздника.

Анфиса

Второй была знакомая по имени Анфиса. Просила называть её по имени-отчеству, Анфисой Николаевной. Это был человек-конденсатор, если пользоваться электронной терминологией. К слову сказать, она электронику и преподавала в одном из электротехнических заведений Москвы.

Она без ссор, скандалов жить не могла. Моментально накапливала энергию и тут же разряжалась. Прихожу, она с порога бранит. Я всякий раз, как только отправлялся в сторону её жилища, начинал в уме гадать - к чему прицепится на этот раз? И мысленно же себя успокаивал, настраивал поговоркой:

"Пусть будет так, как будет,

Ведь как-нибудь да будет,

Ведь не было ж ни разу,

Чтоб не было никак".

И точно. Найдёт причину и тут же покраснеет, наорёт, начнёт бить посуду, швыряться в меня мягкими игрушками, которых было у неё изобилие.

Кому как, но мне это всё в то время нравилось. Другой бы, глядишь, и минуты не выдержал подобного с собой обращения, а я наслаждался. Я любовался ею, наверное, любил. Нравилось всё. И то, что вдребезги бьёт посуду, и то, что швыряется плюшевыми зайцами, и то, что истошно кричит. Ну, и, конечно же, наибольшее наслаждение я получал от того, как умело она замаливала своё несносное поведение.

В благодарность за то, что я терплю её "гадкий характер", перед уходом она всегда дарила мне игрушку. Они и сейчас сидят у меня в ряд на диване. Как посмотрю на них, вспоминаю Анфису. Она, собственно, так и говорила, даря их мне: "Посмотришь, меня вспомнишь, зайдёшь". Так какое-то время и было, а потом я ходить к ней перестал.

Она всегда говорила перед тем, как мне уходить:

- Знаешь, давай больше никогда не будем ссориться?

- Давай, - смеясь, соглашался я, наперед зная, что новая встреча непременно начнется со скандала.

Что ни говори, скандалы всё же надоедают. Скандалы, ссоры, - это не самая подходящая почва для возрастания и процветания любви. И это даже в том случае, когда знаешь, что за скандалом последует бурная сцена прошения прощения. Тут, даже глядя на плюшевых зайцев, не Анфису в первую очередь вспоминаешь, а эти скандалы.

Третьей моей пассией была Эмма.

Эмма

Эмма Мёллер. Познакомился я с ней в служебной поликлинике. Разговаривал с окулистом, и вдруг пришла она. В кабинет входить не стала, прислонилась к дверному косяку и стала меня с интересом разглядывать. На вид ей было всего лет семнадцать, но нрава была уже независимого. Это очень сильно бросалось в глаза.

- Ну, чего ты стоишь, проходи, садись, - сказал окулист, - предварительно познакомив нас, представив мне Эмму, как свою приёмную дочь.

Эмма проигнорировала его предложение, вела себя так, как будто даже и не слышала отчима. Продолжала стоять в дверях и бесцеремонно меня изучать.

- У тебя, наверное, воспаление седалищного нерва? - съязвил окулист. - Ну, тогда ты ошиблась кабинетом. Тебе не ко мне, а к другому специалисту.

Эмму эти колкости ничуть не задели, она медленно развернулась, щелкнула языком и вышла из кабинета.

Я тогда подумал о том, что отчим с падчерицей разговаривает, как с любовницей, которую ревнует к другому мужчине. Впоследствии выяснилось, что я был прав, и он с ней сожительствовал.

Эмма была фантазёрка, говорила:

- Я землемеханик. Я расскажу тебе о механике Земли. Земля совершает полный оборот вокруг своей оси за двадцать четыре часа. Окружность Земли - сорок тысяч километров. Земля также движется, по своей орбите, вокруг Солнца и продолжительность полного оборота - триста шестьдесят пять дней. Это всё мне знакомый астрофизик рассказал. Если во всё это вдумываться и жить этим, то можно с ума сойти. Гораздо приятнее думать о том, что есть обратная сторона Луны, которую нам с Земли никогда не увидеть. А вдруг там прячутся от нас и живут такие же люди, как мы? Я почему-то совершенно уверена в том, что они там обитают. Вот мне сейчас двадцать четыре, а живи я на планете Меркурий, мне бы было уже под сто. Была бы там древней старухой, так как у них один год равен восьмидесяти восьми суткам. А живи я на Марсе, мне бы было всего десять лет. Год там равен шестистам восьмидесяти семи суткам. Точно, пора мне на Марс перебираться. А на Юпитере вообще мне бы только два годика было. Там год календарный, то есть полное обращение планеты вокруг Солнца составляет двенадцать лет. Там проживёшь семь лет, на Землю вернёшься, а тут уже другой век. Там время летит по-другому.

- Эх, Эммочка, - говорил я ей, - любишь ты мечтать, а пуще того лгать без особой надобности.

- Я говорю неправду только тогда, когда хочу пощадить твоё хорошее настроение. Мотивы - вот, что главное. Надо же различать, какие мотивы заставляют человека быть лживым. Одно дело, когда лжёт слабый человек, такой, как мой приемный отец, и совсем другое дело, когда обманываю я, человек сильный и целеустремлённый.

- Беспощадность к матери ты называешь силой? И потом, с чего ты взяла, что твой отчим слабый человек?

- А какой же? Если он не способен изменить однажды возникшие отношения, сменить цель, которая стала бессмысленной? Конечно, слабый. Он понимает, что брак с матерью давно стал фикцией, не любит её, тяготится её обществом, но не разводится, живёт с ней.

- Даже если он с ней разведётся, то поверь мне, на тебе не женится. Ты ему хоть и приёмная, но всё же дочь. Да и сама говоришь, что он слабак и не склонен к переменам?

- Оставим. Не интересно, - резюмировала она.

Такие вот вели беседы.

Эмма называла меня Принц Небритов, так как я всякий раз забывал побриться перед встречей, и моя щетина её царапала.

Когда Эмма увлечена была астрофизиком, который рассказывал ей про "чёрные дыры и белые пятна", то она мне говорила:

- Я раньше думала, что Солнце вращается вокруг Земли.

- А оказалось, что Земля вращается вокруг Солнца? - невыдержанно парировал я.

- Нет. Земля вращается вокруг своей оси, - терпеливо поясняла мне Эмма, - и создается иллюзия, что Солнце вращается вокруг Земли. Понимаешь?

- Ой, как всё это мудрёно, - ёрничал я, - боюсь, умишком своим не осилю.

Когда Эмма познакомилась с психологом, "пообщалась", стала ко мне приставать с вопросами:

- Разве ты не хочешь познать самого себя, а познав, изменить? Приучить себя к хорошему и отучить от плохого?

- Не хочу. И советы психолога твоего мне не нужны, - говорил я Эмме. - Психологи все, как один, ущербные, больные люди. И общение с ними может привести только к деградации и разложению личности. Впрочем, никакая личность в психологе не нуждается и не позволит ему себя разрушить, или, как ты говоришь, "изменить".

Эмма любила по утрам стоять голой перед большим зеркалом, вделанным в старый дедовский шкаф и, рассматривая себя с головы до ног, вслух рассуждать:

- Кто я? Глупая я или умная? Добрая или злая? Зачем живу? Мать считает меня кривлякой, воображалой, законченной идиоткой. Приёмный отец в каждом слове моём, в каждом моём поступке замечает признаки гениальности. А ты как считаешь?

- Я считаю, что рассматривать по утрам своё голое отражение в зеркале и в свои двадцать четыре года задавать себе подобные вопросы - не есть признак большого ума.

- А я делала это и в три года и в пять лет, и в сто лет буду этим заниматься, если доживу. А ты сам-то знаешь, как выглядишь? Когда ты в последний раз в зеркало на себя смотрел?

- Когда брился.

- Так ты же не бреешься, ругаемся из-за этого. Когда ты спрашивал сам себя: "Кто я? Зачем живу?". И спрашивал ли? Такие как ты, самовлюбленные эгоисты собой интересуются много, но очень уж узконаправленно. Одной внешней формой ограничивается их интерес. Зубы целы, волосы причесаны - и всё. А ты, глядя в зеркало, хоть однажды попытайся в душу свою заглянуть, попытайся поговорить с самим собой. Или хотя бы со своим отражением. Знаешь, как помогает?

- Я знаю себя очень хорошо. Отстань.

- А как думаешь, красив ты или нет? Глуп или умен?

- Глуп и некрасив. Отстань, иди с вопросами к психологу своему.

Поругались мы тогда с ней сильно. Скандал случился на ровном месте, я чуть зеркало тогда не разбил. Хотел вытолкнуть Эмму голой на лестницу.

После этого скандала, где-то на год мы расстались, когда встретились, я Эмму не узнал. Меня она совершенно не слушала, бормотала только своё, что-то уж очень странное: "Суетному мирскому сознанию всегда был интересен завтрашний день". "Люди не могут не видеть, не понимать, что беззакония рук их противны им самим, ибо они саморазрушающи". По-моему, она попала в какую-то секту.

Затем я встретился с ней совершенно случайно, ещё один раз. Она по- человечески уже и говорить не могла, только повторяла, как робот, одно и то же: "Не ставь барьеры. Барьеры не ставь". Разговора не получилось.

Больше я Эмму Мёллер не встречал. Где она? Что с ней? Умная ли? Глупая? Не знаю.

После Эммы была Юлька.

Юлия

Юлия Онищук. Познакомился с ней так. Встретил одноклассницу Ленку Минакову, она шла рядом с красивой молодой девушкой. Интуиция подсказала мне, что это её дочь.

- Это старшая? - спросил я, когда поравнялись.

- Старшая, - ответила Ленка, поправляя прическу и гарцуя на месте, как кобылица при виде жеребца.

- Когда я её в последний раз видел, ей было годика четыре, - не замечая Ленку и всё своё внимание обратив на её дочку, сказал я.

- А теперь вот закончила школу, поступила в институт, на лингвиста учится.

- Да-а, настоящая невеста, хоть руку и сердце предлагай, - пошутил я.

- У них теперь совсем другие запросы. Ты не в её вкусе, - зло парировала Ленка.

Шутки моей она не поняла. Не поняла моего шутливого обращения и её дочка. Она влезла в наш разговор и бесцеремонно выпалила:

- Мам, ну ты познакомишь меня или нет? Меня Юлией зовут. Юлия Онищук.

- Ну, вот видишь, - смеясь и пожимая протянутую мне Юлией руку, сказал я, - а ты говоришь, другие запросы.

Ленка разбила наше рукопожатие, так, как это обыкновенно делает представитель третьей стороны, разбивая руки спорящим и сказав скороговоркой: "Давай. Мы торопимся", увела с собой дочку, так и не позволив, как следует, мне с ней познакомиться.

Но провидение исправило ошибку. С Юлией мы встретились уже на следующий день и познакомились спокойно, поговорив при этом рассудительно, без материнского догляда и окрика.

Наговорившись вдоволь "ни о чём", я стал прощаться, сказал:

- До свидания. Как-нибудь, быть может, в кино вместе сходим.

- А пойдёмте сейчас, - сказала Юлия, - будет ли ещё время свободное.

Пошли. Фильм был до невозможного отвратительный, даже не вспомню, о чём, но настроения он нам не испортил. Когда вышли из кинозала, Юлия, обратив своё внимание на кафе, находящееся в здании кинотеатра, мечтательно произнесла:

- Никогда не была в кафе.

Я её пригласил. Спиртного ей не покупал, она предупредила, что не пьёт. Купил ей кофе, мороженое, пирожное и ещё что-то из скудного меню заведения. Себе взял шампанского и коньяку.

Посидели, поговорили, она жаловалась на произвол матери, на учителей, которые учить их не хотят и не могут. На директора института, который хуже всех. Сказала, что есть у неё жених, который только что вернулся из армии и очень сильно её любит.

После кафе мы прогулялись. Не помню уж, под каким предлогом Юлия напросилась ко мне домой. По-моему, сказала, что ключей у неё нет, и ей придётся до одиннадцати или гулять по улицам, или же сидеть на подоконнике в подъезде, ждать мать, что в свою очередь, тоже небезопасно, так как если на улице к ней могут пристать хулиганы, то в подъезде - алкоголики.

Я предложил ей зайти ко мне, посидеть до одиннадцати у меня за чаем. Юлия охотно согласилась.

Посидели на кухне, попили чайку. Затем зашли в комнату, я включил свет, поставил легкую музыку. Юлия выключила свет, подошла ко мне. И тут я, сам от себя не ожидая, взял да и расстегнул ей молнию на платье. Она мне не препятствовала. Я снял с неё платье, а вслед за платьем и всё остальное.

В кафе Юлия мне говорила о том, что у неё есть жених, который только что пришёл из армии. В постели же, прижимаясь ко мне, в ответ на мои раскаяния и упоминание о её возлюбленном, назвала жениха молокососом, не разбирающимся в жизни, и столько презрения было в этих её словах, что я невольно вздрогнул.

- Соблазнил я тебя, юную, - каялся я, сидя в постели, когда она, уже одевшись, причесывалась перед зеркалом, - прости меня. Сам не знаю, как это получилось.

- Перестань, - говорила Юлия, - не порти прекрасный вечер.

Затем она была у меня ещё раза три, а далее случилось следующее. Заболела моя престарелая матушка и поселилась у меня. Ей был необходим постоянный круглосуточный уход. Тут, мне было ни до чего и ни до кого, включая Юлию. А она звонила и говорила:

- Сейчас приду к тебе. Соскучилась так, что нет сил терпеть. Я не перенесу разлуку.

- Нельзя, - отговаривал я её, - не приходи. У меня больная матушка с воспалением лёгких лежит.

- Ну, хоть поговори со мной.

- Я же тебе объясняю, матушка спит, позвоню вечером.

- Не звони, меня вечером дома не будет, - с досадой и со слезами в голосе говорила Юлия. - Пойду куда-нибудь. Не могу в этой квартире сидеть, меня стены съедают.

- Ты не грусти, - пробовал я как-то Юлию утешить.

- "Не грусти, Малыш", говорил Карлсон, съев варенье и улетая, - ответила Юля и бросила трубку.

Я всё же звонил ей вечером. И вечером звонил, и ночью - её дома не было. Ну, думаю, сорвалась, загуляла. Во всём винил и продолжаю винить только себя. Мне Юлия больше не звонила, не тревожила, да и я не интересовался, как идут у неё дела. Что было, то прошло. А что прошло, то стало мило. Как бы там ни было, всё вспоминаю со знаком плюс. А как же жить иначе?

Юлию сменила Олеся.

Олеся

С Олесей Казаковой я познакомился в Александровском саду, она там торговала мороженым. Ей было двадцать лет, сама была из Сергиева Посада. Закончила Олеся педагогический техникум, а может быть, училище, точно не знаю, жила в общежитии на Планерной.

Мороженым торговала она бойко и весело. Вокруг её лотка всегда собиралось много молодёжи. Некоторые из них садились рядом, прямо на каменный бордюр пешеходной дорожки. Одного такого седока я принял сначала за жениха, которого попросили сидеть рядом, отпугивать приставучих кавалеров.

Олеся была хоть и молода, но не ветрена. С царём в голове. Хорошо воспитана, заработанные деньги почём зря не тратила, отдавала родителям, которые месяцами сидели без зарплаты. Одним словом, умничка. Врать не умела, обманывала наивно. Когда я предложил ей вечером встретиться и погулять по городу, сказала следующее: "Нет. Не могу. Поеду домой пораньше. Хочу выспаться. А то завтра в пять утра вставать", - и тут же, через два слова, напрочь забыв о сказанном, - "На Васильевском спуске концерт будет. Мы с девчонками решили остаться послушать музыку. Правда, завтра в пять утра вставать, ну, да ничего страшного".

Хорошая девчонка была Олеся Казакова, пристрастила меня к лесу, научила разбираться в грибах и ягодах. Научила диких зверей не бояться, лес любить.

Осенью, с подругами, поехала отдыхать на Кавказ в Новый Афон. И в кого-то там влюбилась, плескаясь в волнах Чёрного моря. Скрыть же ничего не умела.

- А ты пробовал когда-нибудь инжир? - вернувшись с отдыха, спросила она. - Не засушенный, который в компот кладут, а свежий, зрелый, с дерева?

- Пробовал, - ответил я.

- Ну, и как?

- Как? Признаюсь, не стал, после того, как попробовал, ни добрым молодцем, ни козлёночком. Мои взгляды на добро и зло не изменились. Вкусно? Да. Но я, признаться, и без него на этом свете прожить смогу.

- Ты болтун. С тобой только заговори, только скажи тебе одно слово, и ты заведёшься, не остановишь. Говоришь, и без него прожить сможешь? А я не смогу.

И уехала Олеся Казакова к своему "инжиру" навсегда. Больше с ней не виделись.

И начало меня мотать, познакомился с Чарой. Есть, оказывается, и такое женское имя.

Чара

Чара Чибис, психолог, аспирантка МГУ, жила в ДАСе, дом аспирантов и студентов, на улице Шверника, в доме номер девятнадцать, корпус один.

Я приехал, постучал в её дверь.

- Кто там? - спросила она.

- Это я, Артём.

- Какой еще Артём? Я не знаю никакого Артёма.

- Нас вчера Агафонов знакомил.

Дверь приоткрылась на крохотное расстояние, и в щёлке показалась голова в бигуди.

- А-а, это ты. А я думаю, что за Артём. Ты что, именно ко мне приехал?

- Ну, а к кому же? - растерялся я. - Вчера звала, диктовала адрес. Пообещала книгу дать почитать, и нате вам.

- Подожди одну секунду.

Она скрылась и через две минуты впустила к себе. Была в халате, без бигуди, извинялась за беспорядок. На самом деле порядок был примерный. И комната была огромная, в которой жила она одна. А в соседней, в той, что вдвое меньше, ютились вместе три аспирантки.

У Чары не было ни чая, ни кофе. Я спустился в магазинчик, купил торт, сок ананасовый, пачку чая и лимон. Пришёл, она уже переоделась. Включила музыку, предложила составить на меня гороскоп, предложила тестирование, показывала свои стихи, свои живописные картины. Достала "волшебную" картонку, на которую смотришь и ничего, кроме клякс, не видишь. А стоило посмотреть на эту картонку иначе, она научила как, и кляксы исчезли, стало видно корову, причем корова на этой картонке получалась объёмная.

Чара подсаживалась ко мне всё ближе, щеки у неё раскраснелись. Я приобнял её, поцеловал и спросил:

- Как ты ко мне относишься?

- Как к человеку?

- Нет, как к мужчине.

- Ты понимаешь, Агафонов всё же твой друг, а мы с ним не просто друзья, и это получается как-то нечестно. Да, и потом у меня есть ещё один мужчина. Я боюсь, что будет перебор. Боюсь, что вы растащите меня, разорвёте.

- Понятно. Я не знал, что ты с Агафоновым в близких отношениях. Я бы к тебе не приехал. И не потому, что он мне друг. Он мне не друг, даже не приятель, шапочный знакомец. Но, одно я знаю точно. С той женщиной, которая встречается с Агафоновым, мне говорить не о чем. Мы с ним разные люди.

- Это вроде того: "Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты?". Но на самом деле я Агафонова знаю мало, и тебя знаю мало. Ты только не сердись на меня. Ты весь чёрный сидишь, и глаза, и лицо. Что с тобой?

Я, действительно, настроившись на амурную волну и наткнувшись на рифы, немного расстроился, но очень скоро пришёл в себя и выбросил из головы все мысли о приставании. И Чара, заметив во мне такое внезапное охлаждение, не на шутку перепугалась. И что тут началось! Она и музыку включила погромче, и танцевать меня звала, и чай мне свежий, покрепче, погорячее сделала. И кисти свои предлагала, краски дорогие, чтобы я порисовал, и книгу навязывала, чтобы как-то привязать. Я видел, что у неё из-под ног земля уходит, но уже ничем не мог помочь. Я даже принялся её утешать.

- Ну, что ты, - говорил я, - всё хорошо, не переживай.

Она-то действовала по привычным шаблонам, хотела подразнить, подзадорить, а тут случай оказался исключительный, вышло всё наоборот. Всё ушло, оборвалось, не вернуть, не склеить. Понимая всё это, Чара не могла прийти в себя. Она дрожала крупной дрожью, резала лимон на куски, и ела его, не морщась, чтобы хоть как-то удержать себя в сознании, не упасть в обморок.

Чара достала и надела на себя толстый вязаный свитер, хотя в комнате было жарко и душно. Поставила стул у дверей и села на него, чтобы я не мог уйти.

Я и сам был не рад, что так получилось, но как по-разному устроены люди. Чара поставила меня на место, остудила, и я уже не мог притворяться, делать вид, что ничего не произошло, ничего не случилось. Не мог я её домогаться, хотя видел, что она безумно этого хотела. Но, опять же, при этом продолжала играть роль недотроги.

- Убери руки, - капризно сказала она, когда я до неё дотронулся, чтобы отодвинуть.

- Причём здесь руки? Встань со стула, выпусти меня.

- Подожди.

Чара стала мне исповедоваться, жаловаться на жизнь, на соседей, стала спрашивать, обиделся ли я на неё или нет.

- Нет. Совершенно не обиделся.

- А мне кажется, обиделся.

- Ну, так, слегка. Постольку-поскольку, - весело сказал я, для того лишь, чтобы закончить весь этот балаган и иметь возможность уйти.

- Что значит "постольку-поскольку?", - тревожно спросила Чара.

- Да считай, что нет. Не переживай. В жизни всё бывает. Сейчас я от тебя ухожу навсегда. А завтра, глядишь, приду и тоже навсегда.

- Да? - схватилась Чара за последние слова. - Обязательно приходи. Я тебе завтра сама позвоню.

Она меня всё не отпускала, вышла со мной в длинный общежитский коридор. Как помешанная, приговаривала:

- Целую тебя, целую тебя. Дай, поцелую.

Я подставил ей щёку. Ни звонить, ни отвечать на её звонки я не собирался. Её страничка, едва начавшись в книге моей жизни, закончилась.

Трясясь в трамвае за номером двадцать шесть, везущем меня по рельсам к станции метро "Шаболовская", я вспоминал тестирование. Чара заставляла меня рисовать дерево, дом, несуществующего в природе зверя. Придумывать название для него. Рисовать свой портрет по памяти. Индийские ароматизированные палочки зажгла, интим создавала. Жалко было Чару, но что поделаешь. Не случилось. Но я вскоре утешился, влюбился в Розу.

Роза

Роза Лазгачёва, мать двоих малолетних детей, большая затейница. Специалист по батику, росписи по ткани. Шёлк расписывала, и был большой спрос на её продукцию.

Не бедствовала в материальном плане, а в личном всё наоборот. Совсем недавно Роза подала на развод, и все её разговоры были только о муже, который жил отдельно от семьи, и через него, косвенно, говорила Роза о себе любимой. О том, какая она умница, как умела вертеть, управлять своим мужем. Не самая подходящая тактика, для того, чтобы завлечь в свои сети другого мужчину, но она об этом не думала.

- Вы обвиняетесь по самой страшной статье "Кодекса любви к прекрасному", - говорила она мне, развлекавшему её детей игрой на пианино, - "вовлечение в мир музыки несовершеннолетних", повлекшее слезоизвержение и соплевыделение у последних. Приговор по делу будет настолько же строг, насколько и несправедлив. "Принудить провинившегося весь вечер танцевать с матерью потерпевших, съесть ужин, ею приготовленный и провести остаток вечера и всю ночь в её опочивальне". Приговор окончательный, вступает в силу сразу же по зачтению и обжалованию не подлежит.

Сели ужинать, сначала всё было тихо, чинно, но уже после первой рюмки Розу понесло:

- Я к своему никогда с советами не лезла, что хотел, то и делал. Каким бы он дурацким делом ни занимался, я не вмешивалась. Если уж чего взбрело в дурную голову, всё одно - не выбьешь, не отговоришь. Я даже наоборот, притворялась, делала вид, что мне его затеи нравятся. И он радовался, старался, а потом, когда опять в очередной раз всё рушилось, сваливалось, разливалось, сгорало, тонуло, лопалось, билось, расходилось по швам, я внутренне наслаждалась, а внешне скорбела, утешала его, говорила: "Идея была замечательная, не твоя вина, что зимой пошёл снег. Кто же мог это предвидеть?". Если хотела, чтобы он что-то сделал, никогда не говорила ему: "Сходи, сделай, забей, почини". Я его так незаметно накручивала, так его вокруг пальца водила, что он считал, что инициатива "сходить, сделать, забить, починить" исходит от него самого. Вот тогда он брался и делал, а так, если "в лоб" попросить, никогда не добьёшься. Везде - она, женская хитрость нужна. И не жаловалась я ему никогда ни на что, знала, что не поймет, не пожалеет. А того гляди, ещё и бросит, тогда, когда это тебе не нужно. Мужчины же слабые, боятся проблем. Со своими, как правило, справиться не могут, а тут ты им свои. В лучшем случае, останутся равнодушны. Но знаете, мой, он, конечно, самый плохой, самый последний из мужчин. Но он, если видел, что мне действительно плохо. Плохо, но я при этом не жалуюсь, не прошу помощи. Он обязательно помогал. Помогал и отходил в сторону, ему не нужна была похвала. В этом смысле он скромный, застенчивый. Я поэтому с ним никогда и ни о чём не спорила. Я вообще считаю, что споры, все, о чём бы ни шла речь, вещь бессмысленная. Спор может только настроение испортить и больше ничего. А зачем это надо? А если настроение портилось у моего, то это вообще был крах. В лучшем случае он запивал, загуливал. А в худшем начинал газеты читать, да задумываться. Вот эдак сядет с газетой в руках и сидит час, другой, третий. Сидит молча, - думает. А о чём он думал? Об этом не говорил. Вот когда по-настоящему страшно становилось. Мы, бабы, что с нас взять? Поплачем, утрёмся и снова здоровы. А мужик, он сидит, думает, а затем пойдет в соседнюю комнату и повесится. Правильно я говорю?

- Совершенно с Вами согласен, - поддержал я Розу, а про себя подумал: "Ужин докончу, а ночевать не останусь. Ей в данный момент не друг, а подруга нужна. Чтобы всё племя мужское пополоскать хорошенько".

И ушёл, оставив Розу с детьми в недоумении.

Следом за Розой задружился я с Василисой.

Василиса

Василиса-лиса Алиса, Васька, Васёк, Васса Железнова. Как только я её не называл.

Достоинств было много у неё, но ещё больше недостатков. Но для меня до поры до времени все её недостатки, как это говорится по-умному, были "продолжением её достоинств".

Познакомила как-то с приятелем. Мы с ним вместе выпивали, вместе ездили в Парк культуры, кататься на аттракционах, на прощание она ему сказала: "Не стесняйся, заходи". Спрашиваю:

- Кто это?

- Это папа дочки моей, - не моргнув глазом, ответила она.

Вот в этом была она вся. Спонтанная, непредсказуемая, бесшабашная. Любила подолгу смотреть на закат, на волны морские, на язычки пламени и на белых чаек, парящих в синем небе. Жгла со школьниками прошлогоднюю траву, помогала вешать скворечники.

Чем бы ни заниматься, только бы на месте не сидеть, - такой был у неё девиз. А дочь тем временем росла в детском доме. Как-то ходил я вместе с Василисой в Детский дом к её дочери. Носили ей гостинцы - кулёчек конфет "Мишка на Севере", да полкило апельсинов. Собственно, это и стало последней каплей, после которой я её бросил.

- Ну, здравствуй, маленькая, - обнимая дочку, говорила Василиса. - Давно тебя не видела. Ты подросла, похорошела. А ну-ка, рассказывай маме правду, чему научили тебя твои воспитатели? Узнала ли ты от них тёмные стороны взрослой жизни?

- Я эти тёмные стороны узнала от тебя, - сказала мамина дочь.

- Плохой ответ, больше не принесу тебе апельсинов, - старалась шутить и улыбаться Василиса.

- Да, забери и эти, - так же улыбаясь и стараясь не расплакаться, говорила дочь, - и "Мишку на Севере" забери, мне от них здесь слаще не будет.

И забрала. И, шагая по дороге от Детского дома, уже и позабыв про дочь, как ни в чём не бывало, ела. Спрашивала:

- Хочешь?

- Ты не Василиса, - сказал я ей тогда, - а Васса Железнова.

- Не нравлюсь? Пошел вон. Я себе другого найду, - продолжая смеяться, сказала она.

И было не понять: не то шутит она, не то говорит всерьёз. Я, собственно, "вон" и пошёл. Она, может быть, и "Железнова", но я-то не железный.

После Василисы соблазняла меня Внимательная девушка.

Внимательная девушка

В мясном отделе работала худая, смешливая. Без выходных. По её словам, сделала аборт и в тот же день вышла на работу. Она обманывала, обвешивала, но никто на неё не жаловался. Она напрашивалась ко мне в гости, обещала нажарить котлет. На запястье у неё была печать, та самая, которую ставят на мясо, как знак качества.

- Свинина или говядина? - пытался шутить я, указывая взглядом на синий чернильный круг.

- Человеченка, - парировала она.

- Ну, хорошо. Я пока говядину возьму, а человеченку попозже. Договорились?

-Дождешься вас, - беззлобно отвечала продавщица, взвешивая кусок мяса.

Что-то меня удерживало от общения с ней. Опять же вскоре подвернулась Полина.

Полина

Вы не раз, конечно, слышали такие определения женщины, как "холодная" или "горячая". Признаюсь, всякий раз, когда слышу второе определение, вспоминаю свою знакомую.

Не было у неё ни особенной красоты, ни ума, ни богатства, а любили её все, именно за то, что была она "горячая". Её звали Полина Пожар.

Была она рыжая, как пламя костра, и смешливая, как ребёнок. Без песен и танцев жить не могла. В ней было столько жизненной силы, что она была готова любить весь мир. Готова была теплом своего тела согреть всех озябших мужчин. Многие завидовали ей, многие её не понимали, называли "гулящей", "блудницей". Нет, Полина не гуляла и не блудила, она шла своей дорогой, ясно видя впереди свою цель. А цель у неё была такая: согреть озябших, накормить голодных, приютить бездомных. Вернуть веру и смысл жизни тем, кто её утратил. Ей бы мужа под стать, да детишек десятка два. Но не находилось ей под стать мужика и детей всё никак не рожала. А, как всего этого Полина хотела. В её доме всегда было много цветов, много разной живности. Все её любили, не отходили от неё ни на шаг.

Почему-то думается, что у Полины всё будет хорошо. Хорошему человеку Бог всегда дает то, чего тот хочет. А Полина, без всякого сомнения, очень хороший человек.

За Полиной в мою жизнь пришла Света.

Света

В определённый период жизни я понял, что человеку, для того, чтобы он нормально развивался, жил, не болея, и умер с блаженной улыбкой на устах, недостаточно родить сына, построить дом и посадить дерево. Нужно всё время помогать. Да-да, именно помогать. Помогать тем, кому твоя помощь нужна. Советовать тому, кто нуждается в совете и делать то, что считаешь должным. То есть исполнять тем самым свой гражданский долг. Но, как это зачастую и случается, делать я стал всё наоборот. Делал то, что считал ненужным, то есть, впрямую уклоняясь от своего гражданского долга, давал советы тем, кто в них не нуждался и помогал тем, кому помощь моя была не нужна.

Жил я в гражданском браке со Светланой Гамаюн, предложил так называемому тестю свою помощь в постройке нового гаража. И "тестю" в качестве помощника я был не нужен, он любого общения со мной избегал, да и мне не нужен был его гараж, который "тесть" впоследствии спалил, не забыв при этом как следует застраховать.

Отсутствие смысла жизни - вещь страшная. Впадаешь в бессилие. Я спрашивал себя: "Зачем? Почему работаю там, где работать не хочу, где работать мне не надо? Ведь этим я не только пользы никому не приношу. Я этим приношу вред. И себе и всем окружающим. Понимаю это прекрасно, но ничего не меняю в своей жизни, живу так, как живу. Качусь по наклонной вниз. Оно, конечно, катиться всегда можно только под уклон. И это даже приятно, всё само собой происходит, не прилагаешь к тому, чтобы двигаться, никаких усилий. Но где потом окажешься? Вот в чём вопрос. Окажешься в яме. В той яме, из которой не выберешься. Добро бы, не знал, чего хочу. Не знал, куда идти, чем заниматься. Знал. Но это было и "высоко", и "нелегко", и нужно было карабкаться изо всех сил, сбивая в кровь колени, сдирая и ломая ногти, ежеминутно теряя здоровье, рискуя жизнью.

Тогда я к этому был не готов и цеплялся за всё, что попадалось под руки, чтобы как-то, хотя бы на время приостановить, задержать скатывание вниз, предотвратить неминуемое падение в яму. Ближе всего были женщины, за них и цеплялся. Хватаясь за них, хотел удержаться, но вместо этого катился с утроенной скоростью, падал ещё стремительнее. Хватался и за Даш, и за Маш, в тот период жизни моей, о котором рассказываю, ухватился за Свету. Она кроила меня на свой вкус, хотела сделать таким, с каким ей не стыдно было бы появиться в "свете".

А "свет" её был ещё тот. Это было общество, сплошь состоящее из снобов, ханжей и расхитителей государственной собственности. Живые мертвецы, отбросы общества, а никакой не "свет". Они были ничуть не лучше тех извращенцев и преступников, которых осуждали. Одного поля ягода.

По этим причинам, а возможно, и по причинам личным, не сошлись характерами, мы со Светланой Гамаюн расстались. Прошу прощения за то, что так мало о ней рассказал, но о Светлане ничего особенного и не скажешь. Была и не хорошая и не плохая, и не красавица, и не урод. Была никакая. Спросите, зачем я тогда с ней жизнь свою связать хотел, зачем лез к ней в семью? Ответ будет простым и исчерпывающим. Потому, что и сам тогда был никакой. Мерзли, зябли мы тогда на ветру, на открытом пространстве и, прижавшись друг к другу, два "зяблика" надеялись как-то согреться. Так живут миллионы, не мне вам об этом рассказывать. Уж что-что, а эту сторону жизни все вы знаете.

Женщины не дали мне ответов на проклятые вопросы, не успокоили. Как боялся, так и боюсь стать неудачником. Знаю, что глуп, в своих намерениях не последователен. Ревновал, подозревал, мучился - и всё на пустом месте. Я, как правило, выдумывал себе миры и в них жил. Женщины мои были более практичны. Они всегда знали чего хотят, а я не знал.

Вследствие чего я вернулся на берег. Теперь только плаваю и занимаюсь моржеванием. Берег - это что-то среднее между депрессией и женщинами.

2001 г.