Неудачи сменялись неудачами, и как итог всему черному и неприятному случилась непоправимая беда с Тонечкой.

Тонечка не только клала пылесос с собой в постель, не только наряжала его в мои рубашки, она, подражая взрослым, убирала с его помощью ковровую дорожку. Как-то я заметил, что она, при включенном агрегате, разматывает изоленту на токоведущем проводе. Явынул вилку из розетки и для того, чтоб как следует ее напугать, сказал:

- Тоня, ты сама не понимаешь, что делаешь. Ведь тебя же может током убить.

- Ну и что?- растерянно спросила она.

- Как "что"?- возмутился я.- Дружок будет бегать по травке, любоваться высоким небом, жмуриться в солнечных лучах и улыбаться от счастья, а ты будешь лежать под землей в гробу и ничего этого не увидишь! Этого ты хочешь?

Тонечке, конечно, этого не хотелось, но и оставить пылесос в покое, как я того просил, она тоже не желала.

- Ну и пусть,- капризно сказала она,- мне в гроб положат конфеты, цветы, все будут плакать, жалеть меня. Мне в гробу будет хорошо.

Я не стал с ней спорить. Перестал стращать. Да и глупо было на ее глазах лазить под изоленту, скручивать-раскручивать провода, а ей этого не позволять. Яее просто предупредил, чтобы не прикасалась к проводам в тот момент, когда вилка находится в розетке. Взял с нее честное слово. Впрочем, она и без меня прекрасно понимала всю опасность, исходящую от электрического тока.

Не знаю, что именно в тот страшный день произошло, каким образом схватилась она за голый провод (скорее всего, в месте соединения провода искрили и пропадал контакт). Все это тяжело вспоминать, но вспомнить надо.

За два дня до случившегося Дружок перестал пить, есть, только и делал, что выл. Выл и днем и ночью. Яего за такое поведение даже принимался наказывать. Все же жил в чужой квартире, на птичьих правах, можно сказать. Аон- ночь-полночь принимался выть. Ну, что на это соседи скажут? Пожалуются в милицию, милиция придет, а на квартире три человека и все без прописки. Ак квартирной жизни уже привык, вот и дрожал.

Теперь у меня и тени сомнения нет, что Дружок уже тогда знал, что случится беда. Он не только выл. До той поры совершенно безгласный, будто бы даже немой, он вдруг стал лаять. Лаял и никого не подпускал к пылесосу. Вособенности Тонечку. Кусал шланг, грыз провод. Я, признаюсь, даже шлепнул его пару раз за попытку испортить чужое имущество. Ярешил, что он просто ревнует девочку к этой железяке, или у него вдруг стали чесаться зубы. Принес ему специальную палку, чтобы он грыз.

Вот и в тот трагический день, только я вышел из метро, в ушах зазвенел, задрожал собачий вой. Ну, думаю, уже на нервной почве неладное творится. Слуховые галлюцинации начались. Ауж как к дому подошел, так этот вой на самом деле услышал. Смотрю, окно на кухне настежь раскрыто, в окне Дружок по грудь стоит, меня высматривает и воет. Как заметил, стал подскакивать на задних лапах. Ну, думаю, сейчас выпрыгнет из окна на моих глазах. Только этого недоставало. Замахал ему руками, чтобы не скакал, а сам бегом в подъезд. Сердце сжалось, почувствовало недоброе.

Тонечка, судя по всему, взялась чистить ковер, включила пылесос, он не работал. Вспомнив про то, как я разворачиваю изоляцию и скручиваю разошедшиеся провода, подражая мне, занялась этим, забыв вытащить вилку из розетки.

Если бы знать, что этот старый пылесос станет причиной такой трагедии, такого горя, я бы выбросил его в первый же день, а не сочинял бы о злом механизме красивые добрые сказки. Исколько раз я предупреждал Тоню, чтобы не трогала изоляцию, но видимо, чему быть, того не миновать. Тонечка погибла. Погибла до скверного глупо, нелепо. От мысли об этом я еще сильнее страдал. Не было в ее смерти ни смысла, ни красоты, если вообще сопоставимы такие понятия, как смерть и красота.

Казалось бы, после случившегося мир должен был бы перевернуться. Ан нет. Ни грома, ни молний, синее небо, яркое солнце и такой сладкий душистый ласковый ветер, что хоть падай на землю и плачь от восторга. "Что же это такое?- думал я.- Почему такая несправедливость?".

После того, как приехавшие из морга люди забрали Тонечку с собой, я совсем осиротел, не находил себе места. Разгуливал по сожженной музыкальной школе, что находилась за ГИТИСом и беседовал сам с собой в коридорах и классах, отвечавших мне эхом.

- Яже ей ноготки на руках и ногах подстригал,- говорил я в пустоту,- подравнивал упрямую челочку. Вот они, руки, до сих пор они помнят тепло ее крохотных пальчиков, ее шелковых волос. Как же можно все это закопать? Как же можно жить мне без всего этого? О, горе, горе! Какое у меня горе! Голова, словно в клещах, ни о чем другом не могу думать. Не могу, да и не хочу.

Одна картина за другой вставала перед глазами, где девочка была еще жива, бегала веселая, смеялась. Для чего взрослые одинокие люди не берут детей из приютов? Ходят, мучаются, несчастные. Ведь у нас же переполнены детские дома. Взяли бы ребеночка и жили бы счастливо и он и они. Взрослые одинокие страдают оттого, что не о ком заботиться, некому отдать свою ласку, любовь, доброту; дети- от недостатка заботы, ласки, любви.

Хоронить помогали ребята, в основном, конечно, Тарас и Толя, сослуживец дал денег и приехал помочь. От матери Тонечки и от ее отца, Юсикова, я не получил ни копейки.

Когда приехали за Тонечкой в морг, прямо на нас выносили гроб с покойником, бегали вокруг люди, плакала родня. Тарас отвернулся, обнял рукой мою голову и прижал к своей груди.

- Не смотри,- сказал он дрожащим голосом.

Бедный, добрый, святой человек! Как он страдал, как мучался. Он и сам был бы рад уткнуться кому-нибудь головой в грудь, чтобы не видеть, не переживать предстоящего ужаса. Находясь в его объятиях, я на мгновение забылся, замелькали картинки из недавнего прошлого.

Я лежал на диване, отдыхал, ко мне подбежала Тонечка, сказала, что хочет пить.

- Иди, налей себе воды в стакан и пей,- отговорился я.

- Нет. Ты мне налей.

Она надела мне тапки на ноги, подняла с дивана и толкая своими ручками в спину, погнала на кухню. Яналил ей воды в стакан, вернулся и снова лег на диван. Тонечка не унималась, не давала поспать. Она брала мои волосы в свои руки и, представляя себе, что это вода, умывалась ими. Тоня любила играть, все в игру превращала. Ни минуты без радости и веселья не проходило. Уж очень резвая была.

Как-то, выходя на улицу, разбежалась и, не заметив ступенек, упала. Конечно, стала плакать.

- Скажи спасибо, что еще голову себе не разбила,- закричал на нее я.

- Спа-си-бо,- плача и всхлипывая, говорила она. Язасмеялся, куда злость подевалась.

Шли с Тонечкой по улице, со всех сторон на нас летел пух с тополей. Яне успевал закрывать глаза и отплевываться.

- Пух проклятый, когда же ты только кончишься,- выругался я в сердцах.

- Азнаешь,- сказала, волнуясь, Тонечка,- этот пух очень полезный. Он разносит зернышки по всей земле. Мне Тамара сказала.

- Да, я знаю, что полезный. Вот только неудобств от него много,- стыдясь своих собственных ругательств, пояснил я.

Тоня прожила почти шесть лет и ни разу не видела пылесоса. Поэтому, когда при ней я его в первый раз включил, она испугалась и с криками и слезами побежала прятаться. При этом задела ногой за шнур, соединявший пылесос с розеткой и упала. Пылесос отключился, уже не "рычал", а она все еще продолжала плакать. Ясмеялся над ее слезами, над ее наивностью. Тамарка посмотрела тогда на меня как-то виновато, выдержала паузу и сказала:

- Унас не было пылесоса, она не знает, что это такое, поэтому и
испугалась.

Тонечка как-то спросила у меня:

- Откуда берется сахарный песок?

- Из пустыни Сахара. Там ничего нет, кроме сахарного песка. Небо из сахарного песка, люди из сахарного песка. Там все белым-бело, как у нас зимой, но жить там не сладко.

- Почему не сладко?

- Нельзя же питаться одним только сахарным песком.

- Можно, я могу,- сказала Тонечка и из баловства стала брать в руки и есть песок.

- Тогда тебя скоро туда переселят.

- Яне хочу.

- Тогда не ешь так много сахара.

- Амне очень вкусно.

Вспоминая, подумал: "Что же я сахарного песка ей пожалел?". Ибыло стыдно и тягостно. Не жалеем, не бережем. Знать бы, что может такое горе случиться, все бы разрешал, все бы позволял. Не валялся бы на диване, больше бы внимания уделял.

На похороны пригласил и Леонида. Он не пришел, но прислал дорогущий венок с казенными словами на ленте: "Стобою хороним частицу свою, слезою омоем дорогу твою".

Мама Тонечкина была совершенно спокойна, словно и не ее дочь хоронили. Бабушка Несмелова мне понравилась. На Леонида я что-то разозлился, и не из-за того, что проигнорировал похороны, а из-за того, что маркиза де Сада читает, о чем сам признавался при встрече. Впрочем, злился недолго, нужно было заниматься похоронами, поминками.

Юсиков на поминках вел себя так, будто находился на каком-то празднике. Со мной все сойтись покороче стремился, сдружиться хотел. Просил деньги, дескать, дочка у него родилась, неудобно в роддом без подарков являться. Так хотя бы пару порций мороженого роженице купить. Яглазам, ушам своим не верил. Как так можно, на поминках одной своей дочери со счастливыми глазами рассказывать о новорожденной? Снего все беды, все проблемы скатывались, как с гуся вода. Не смущало и то, что дочка родилась на стороне.

- Четыре четыреста, богатырь, а не девка,- хвастался Юсиков,- ты меня не забывай. Уменя везде знакомства есть. Если что, я всегда помогу.

Синельников раздражал не меньше Юсикова. Он был далек от всего того, что произошло, был явно рад возможности посидеть за столом, выпить и, совершенно обнаглев, требовал только одного,- внимания и сострадания к себе, к собственной персоне. Когда его пристыдили, сказав, что жена больная, а он над ней издевается, стал разыгрывать карту больной жены, но при этом через жену, опять же требуя внимания и сострадания к себе.

- Яее, бедняжечку, жалею,- говорил Стас,- у нее же астма.

- Да все ты врешь,- не выдержал я,- все это пустые слова. Унее астма, а ты при ней куришь. Так, что ль, жалеешь? Ей же дышать нечем.

- Что же мне из дома через каждые пять минут выбегать? Так можно один раз выбежать и не вернуться.- Он засмеялся своей мысли.

- Не говори тогда, что жалеешь.

- Нет. Ты не прав. Мне, конечно, наплевать и на нее и на ее здоровье, но по-человечески, я ее все-таки жалею, сердце-то болит.

Яне стал с ним пререкаться, оставил его пить и закусывать, а сам стал смотреть на рисунок, приколотый кнопкой к стене. Этот рисунок подарила мне Тонечка. На нем был изображен мужчина в шляпе с чемоданом в руке. Кчемодану была направлена стрелка с надписью "Там деньги", а над человечком была другая надпись: "Дима- это ты".

Я тогда настолько удивился увиденному, что даже не усомнился в том, что и надписи сделала Тоня, но, как выяснилось, их все же сделала Тамарка по Тонечкиной просьбе, что нисколько не умаляло шедевра.

Глядя на этот Тонечкин рисунок, я поймал себя на чудовищной мысли. До того мне было невыносимо находиться в театре все эти последние дни, что я на какое-то мгновение обрадовался тому, что случилось. Обрадовался как веской причине для того, чтобы больше в театре не появляться. Иэто при всем том горе, которое вызвала Тонечкина смерть. Насколько же сложны и противоречивы человеческие чувства.

Смерть Тонечки уберегла меня от инфаркта. Эта постановка забирала все мои силы и это при том, что последние дни я никаких творческих задач не решал. Все силы уходили на что-то постороннее, второстепенное, ненужное. На дрязги и тому подобное. Словно нечистый придумал хитроумную игру с целью погубить меня, и я действовал, повинуясь его правилам. Понимал, что делаю все не то, не так, но не в силах был противиться, отказаться и шаг за шагом шел к своей погибели.

Я не мог сосредоточиться на творчестве, то и дело срывался на крик. Ошибка следовала за ошибкой. Явозненавидел актеров, актеры платили мне той же монетой. Сроки сдачи поджимали. Скорый лез со своими замечаниями, возможно и правильными и справедливыми, но уж больно неподходящее место и время он для них выбирал.

Я испытывал страшные перегрузки. Не мог ночью спать, днем бодрствовать, постоянно болело сердце. Ябыл на грани инфаркта. Тоня, я в этом уверен, своей трагической смертью спасла мне жизнь. Яэто почувствовал, сердце болеть перестало. Тот удар темных сил, что предназначался мне, она взяла на себя. Есть невидимые силы, есть нехорошее их влияние, она собой меня закрыла от них, от их нехорошего влияния.

После смерти Тонечки я постоянно пребывал в состоянии, схожем с тяжелым сном. Из пут этого сна наяву я не в состоянии был выбраться, освободиться. Ощущение было такое, что нахожусь под гнетом тяжелого, невидимого пресса. Существовал бездумно, жил по инерции. Передвигался и занимался делами автоматически. Оказывался вдруг в институте (втеатр ноги ни разу не привели), а как туда добрался, на чем, не помню. Возвращался домой, что-то ел, что-то пил, и только перед тем, как лечь в постель, понимал, что я дома.

В те дни меня дважды чуть не сбила машина.

После того, как из жизни моей исчезла Тонечка, я не знал, как мне дальше жить. Только тогда в полной мере я осознал, почему иной раз вслед за детьми, сразу же умирают и родители. Объяснить, пересказать этого нельзя, для того, чтобы понять это самому, понадобилось испытать нечто подобное на собственной шкуре.

Разумеется, положил я Тонечке в гроб и конфеты и цветы и даже дорогую английскую куклу, о которой она мечтала. Так получается, что для живых нам всего жалко, а для мертвых не жалко ничего.

Спиртного я на поминках не пил, ел мало, и вскоре слег, заболел. Симптомы болезни были схожи с очень сильной простудой. Тамарка лечила, ставила через день то банки, то горчичники. Поила меня молоком с медом.

Целую неделю, не снижаясь, держалась очень высокая температура. Жуткие, бессистемные кошмары терзали меня каждую ночь. Два из них я запомнил.

Снилась черная пустыня, бескрайние пространства и огромный, похожий на наш мавзолей, дом. Ина этих бескрайних пространствах происходит нечто похожее на наши демонстрации трудящихся. Саломея танцевала "танец семи покрывал", сбрасывая с себя одну за другой кисейные накидки. Леонид, как птица, летал на своих красных крыльях и я во сне сообразил: "Красноперый- это же падший ангел". Тут же была и Бландина, у которой белые локоны на голове превращались сначала в косички, а затем в живых змей, двигающихся, шевелящихся. Тут же были люди изо всех стран, всех народностей; они держали над головой портреты Леонида, готовились к демонстрации. Итут же была конная милиция, в которой служили и негры, и китайцы, и русские. Вот только лошадки у них были ненастоящие, а деревянные, игрушечные, то есть конская голова, уздечка и палка, но все относились к ним серьезно, как к настоящим. Идаже один милиционер, негр, мне пожаловался, что у всех кони "серые в яблоках", а ему досталась каурая. Яот него отбивался, отсылал с жалобой то к Саломее, то к Бландине, то к самому Леониду, насилу отделался.

Всем присутствовавшим в том сне было чрезвычайно жутко. Не только мне. Никто не мог понять, определить причину этого страха. Все боялись и не знали, чего они боятся. Всем было просто страшно. Очень страшно.

Второй кошмар был такой же сумбурный. Какой-то карнавал, праздник, все делают вид, что веселятся. Ия вместе со всеми притворяюсь, что мне весело, но на душе у меня какая-то забота. И, наконец, угадываю, в чем она. Яво сне переживаю за Тонечку. Где она? Что с ней? Яищу ее среди разряженной притворно веселящейся пестрой публики, и нахожу следы. Они приводят меня к зданию с железной дверью, и кто-то, наделенный властью, в белом халате говорит: "Да, она захлебнулась, но ничего страшного. Не переживайте. Приходите завтра, и мы ее откачаем". Яуспокоился, поверил этому, в белом халате, а, проснувшись, ужаснулся. "Да как я, взрослый человек, мог успокоиться, услышав такую глупость. Нужно срочно бежать в больницу, принимать меры. Тогда она, возможно, останется жива".

И после этого вспомнил, что Тонечки уже с нами нет и причина смерти совсем не та. Ивозвысил я свой голос в беспомощном крике. Икак-то вдруг, так же неожиданно, болезнь моя прошла. Исчез душивший днем и ночью кашель, и температура внезапно нормализовалась. Яхорошо спал, выспался, проснулся где-то в десятом часу и, грязный от пота, с всклокоченной шевелюрой, с недельной щетиной, собрался сходить погулять. Захотелось подышать свежим воздухом. Ябыл еще слаб, нетвердо стоял на ногах, покачивался из стороны в сторону, как пьяный, но почему-то твердо уверен был в том, что болезнь не вернется.

Уверенность моя была подкреплена замечательным сном, который излечил и успокоил меня. Приснилась Тонечка в нарядном платье, рядом с ней тот самый мальчик, которому я подарил в метро золотую рыбку. Ас ними была та самая рыбка золотая. Та, да не та. Она плавала по воздуху, как по воде, и чешуя у нее была мягкая, словно плюшевая, мягкая и теплая (ясам гладил), дети гладили ее, как собаку. Размерами рыбка была такова, что дети вполне могли на ней кататься, чем, собственно, и занимались. Эта рыбка говорила человеческим голосом, что никого, и меня в том числе, не удивляло. Яосмотрел ее со всех сторон, эту диковинную прелесть, словно собирался покупать, и вдруг, опомнившись, как родитель, снабдивший своего ребенка в пионерский лагерь дорогими шоколадными конфетами и дорогой английской куклой, стал допытываться у Тонечки:

- Агде же кукла? Где конфеты?

Как же весело и заразительно все трое надо мной смеялись, какие же были счастливые! Они знали, конечно, то, чего я не знал, да и знать не мог. Яи не допытывался, мне было хорошо уже и оттого, что весело им. Душа моя пела. Они там были не одни, было много детворы, были удивительные дороги, и они меня звали с собой, чтобы показать что-то невероятное. Ясначала согласился, пошел, но вдруг почувствовал, что идти не могу, тяжесть давит на плечи. Встал на колени, но даже на коленях мне было тяжело передвигаться в их изумительном детском мире. Они там чувствовали себя уверенно, чувствовали себя хозяевами. Ия, порадовавшись за них, сказал: "Рад был повидаться, пойду-ка я домой". Ия проснулся. Проснулся, и в теле своем еще какое-то время ощущал то самое состояние тяжести, в котором находился во сне. Ипрямо на глазах моих это состояние тяжести из моего тела выходило и улетучивалось. И, как только улетучились последние физические ощущения того мира, я стал себя ругать за то, что не пошел с детьми туда, куда они звали, не посмотрел, где они живут, как устроились, хотя и так было ясно, что живут хорошо.

Этот сон меня излечил, успокоил. Ядержал во сне Тоню за руку и ощущал тепло ее руки. Мальчик, совсем негрустный, рыбка, говорящая, на которой можно кататься по воздуху. Что за прелесть сон! Какой удивительный мир!

Я был уже одет, обут и собирался выходить, когда входная дверь открылась и в квартиру вошла Тамара. Она вернулась из магазина и была с покупками. Мы прошли с ней на кухню, сели за стол. Сминуту сидели молча, глядя друг на друга, а затем она встала, поставила чайник на плиту и стала выкладывать из сумки продукты.

Она очень повзрослела за эти дни. Какая-то черная немощь прицепилась к ней, высушила душу и тело. Эта немощь не давала ей плакать, губила ее на корню. Тамара ни на похоронах, ни после похорон ни одной слезинки не проронила. Ядумал, сойдет с ума. Теперь же, на кухне, мне стало так ее жаль, что, казалось, сердце от сострадания разорвется на части. Не зная, как выразить свои чувства, я стал рассказывать хороший свой сон. Ярассказывал его подробно, она слушала очень внимательно.

Закипел чайник, я хотел встать, снять его с плиты, но так мне сделать этого и не удалось. Тамара не позволила. Как только я привстал, она пронзительным, натянутым, как струна, голосом спросила:

- А...а. Теперь ты меня прогонишь? Да?

Она произнесла все это очень быстро, боясь не успеть досказать, возможно, решив, что поднимаюсь я для того, чтобы уйти из дома и не возвращаться в него до тех пор, пока она не уйдет. Из-за того, что она так быстро и так эмоционально задала свой вопрос, я долго не мог вникнуть в его суть, не мог понять причин этого ее страха, такого болезненного напряжения.

Повисла гнетущая пауза. Но, как только вник и разобрался, тут же ответил:

- Нет, что ты. Не прогоню. Мы теперь всегда будем вместе.

Далее случилось следующее. Тамарка с протяжным воем, перешедшим в рыдание, кинулась ко мне в объятия и полезла с головой под пиджак, тыкаясь головой в подмышку, как слепой котенок, ищущий мамкину титьку. При этом она обнимала меня и прижималась с такой силой, будто кто-то должен был сейчас войти и отрывать ее от меня. Якрепился, крепился и не выдержал, тоже вслед за ней разрыдался. Втаком состоянии и положении мы и находились довольно продолжительное время. То она успокоится, я заплачу, то наоборот.

Кипящий на плите чайник мы не замечали. Сколько мы плакали, точно не скажу, но отплакав, отрыдав, все же успокоились. Выключили огонь под чайником, который к тому времени весь выкипел, сгорел, почернел и потрескался, умылись и пошли гулять.

- :Если бы и с тобой что-то случилось,- говорила Тамарка, имея в виду мою болезнь,- то я, наверное, не выдержала бы, руки на себя наложила. Ты- теперь последнее, что у меня осталось. Знаешь, а ведь мне сегодня тоже приснился сон. Будто мы с тобой находимся в пустой комнате и в этой комнате страшный холод. Амы стоим, обнявшись и нам не холодно. Спины мерзнут, а сердца в тепле. Иты так сильно меня к себе прижимаешь, и от тебя так хорошо пахнет. Именно приятный запах запомнился, запах одеколона. Икакое-то светлое, легкое состояние. Ощущение того, что все будет хорошо.

- Одеколоном не изо рта ли пахло?- попробовал я пошутить.

- Нет,- очень серьезно ответила Тамара,- не изо рта. Идо того все сердце у меня болело, а после этого сна прошло. Япроснулась, улыбаясь. Апотом вспомнила, что сестренки нет и даже испугалась своей улыбки. Знаешь, мне кажется, что в ее смерти виновата я.

- Не мучай себя,- неожиданно для себя обняв Тамару, сказал я.

Какое-то время мы так с ней и стояли, а потом я услышал:

- Да-да. Именно так. Изапах такой, как во сне.

Я подумал: "Уж не издевается ли она?" Осторожно посмотрел на нее, глаза были закрыты, а на лице блаженная улыбка. Ничего не оставалось, как поверить. Только никакими одеколонами я не душился. Не мылся неделю- это да. Это было. Ядля своего успокоения припомнил высказывание: "Самый предпочтительный мужской одеколон для женщины- это запах любимого".

О себе я не могу сказать ничего определенного, а вот у Тамарки действительно был свой, только ей одной присущий запах. Это была смесь, состоящая из запаха горячей карамели, запаха парного молока и запаха утренней свежести.

Конечно, после болезни я был еще очень слаб, но мы с ней в тот день долго гуляли. Ходили, обнявшись, держа друг друга за руки, за обе сразу. Прохожие обращали на нас внимание, но нам было не до них. Мы ходили и говорили. Говорили без умолку. Говорили, конечно, все больше о Тонечке. Нам надо было много говорить, необходимо было выговориться. Мы разговаривали так, словно не виделись целую вечность и спешили наговориться впрок, будто нам предстояла очередная столетняя разлука.

Дружка к тому времени с нами не было. Его забрал хозяин по имени Роберт. Этот Роберт лежал сначала в больнице, затем лечился стационарно на дому. Исовсем уже решил, что оставит свою собаку новым хозяевам, но как только стал чувствовать себя лучше, сразу же пришел за ним. Оказывается, мое объявление Роберт прочел еще будучи пациентом больницы. Прочел и запомнил адрес. Дружка, как выяснилось, звали Авгуром.

В тот день, после того, как мы погуляли с Тамарой и вернулись домой, никаких особенных перемен в наших отношениях не наступило. Разве что спали в одной постели, но именно спали. Не было никаких страстей, даже поцелуев. Обнялись и уснули, находясь в том высоком состоянии духа, о котором так мечтала Бландина, пересказывая чужую ночевку на сеновале.

А незначительные перемены во взаимоотношениях стали заметны уже наутро. Помню, Тамара стеснялась встречаться со мной глазами, словно сделала что-то скверное, но вместе с тем счастливая улыбка не сходила с ее губ, и она заметно свободнее стала себя чувствовать в моем присутствии. Пропал страх, пропала скованность.

Вода для чая кипятилась в кастрюльке, Тамара чистила чайник содой. Все на первый взгляд выглядело обыденным. Но уже что-то новое вошло в нашу жизнь. Тамарка медленно, но верно приближалась ко мне. Яэто ощущал просто физически. Совершался тот самый небесный брак, о котором так много и с такой легкомысленностью говорят и в существование которого почти никто не верит. Случилось, как батюшка сказал: "Даст Бог жену, будет жена". Бог дал мне жену.