1

Москва поразила меня своими изменениями, закружила в водовороте страстей и суеты с самого первого дня.

Когда мы приехали с Тамаркой и сыном в город, Юсикова уже похоронили, так что освобожденный таким образом от печальных забот, я имел возможность съездить в ГИТИС, встретиться в друзьями. Утром жене так и сказал:

- Съезжу в институт, поговорю со Скорым и к обеду вернусь.

В ГИТИСе было много знакомых, стали наперебой сообщать новости. Кто женился, кто развелся, кто фамилию сменил. Встретился и с мастером.

Скорый мне не обрадовался. Вместо искреннего живого разговора получилось представление. Семен Семеныч заговорил о высоком предназначении режиссера, об ответственности художника перед Богом и людьми. Асам при этом мял и крутил в руке шарик из соплей и никак не мог от него освободиться, выбросить, прилипал шарик к пальцам, и все его мысли были там, в этом шарике.

В сквере ГИТИСа встретил Яшу Перцеля. Он только что вернулся из-за границы и восторженно рассказывал о своих приключениях. Ездил за границу с оркестром, при котором состоял "администратором" и самым ярким впечатлением от заграницы была интимная связь с негритянкой. Негритянка была проституткой и за нежность свою просила пятьдесят долларов, но его коллега, такой же администратор при оркестре, бывший комсомольский вожак, не зная ни слова по-английски, сговорился с ней за бесплатно. Яша был в восторге, и от своей работы, и от своего друга, и от негритянки. Сказал, что намеревается купить себе машину, про режиссуру он не вспоминал.

Я долго с ним беседовать не стал, вспомнил, что Тамарка просила хлеба купить, и отправился в булочную на Малую Бронную. Изря проходил, оказалась закрыта. Возвращаясь, встретил Гришу Галустяна. Он забросил актерство, торговал на автомобильном рынке запчастями. Нес за пазухой бутылку водки, чтобы дома выпить ее в одиночку. Он об этом мне совершенно спокойно сказал, может быть, с тем прицелом, чтобы я ни на что не рассчитывал. Ему нервы, как он сказал, надо было поправить.

- Знаешь, встретил Морозову,- заговорил Гриша,- она, дура, фамилию сменила, тоже додумалась, Натоптышевой стала. На массаж ходит, на шейпинги разные. Фигурка точеная, я ей сразу же предложил встретиться, бутылку шампанского распить.

Разговор наш, окликнув Гришу, прервала его жена, появившись в окне прямо над нами. Жил Галустян теперь в доме, где располагалось помещение театра, на Малой Бронной. Возможно, жена все слышала.

- Димка, прости, мне, наверное, кто-то звонит. Япойду,- так расценил ее появление в окне Галустян.

Я его, конечно, простил, не удерживал. Не успел и десяти шагов пройти, встретил знакомую театроведку.

- Девушка, у вас закурить не найдется,- обратился я к ней.

- Авы, молодой человек, я знаю, не курите,- смеясь, ответила она.

Мы поздоровались, посмеялись над шуткой.

- Хорошо выглядишь,- сказал я.

- Ну, так. Яже замуж вышла.

- За того латыша, с которым я в последний раз тебя видел?

- Латыша? А-а. Нет. Латыш- это было так, в шутку.

- Понимаю. Сам когда-то шутил.

- Правда, муж мой безработный.

- Это не беда. Не был бы беспутным. Ты его обнимай покрепче, слов ласковых побольше говори, а то скажет потом "Сама виновата".- Говоря все это, я шутил.

- Спасибо. Спасибо тебе за совет,- серьезно отвечала она мне, и я видел, что она действительно слова мои "мотала на ус".- Япобегу?

- Беги.

Она побежала. Все торопились куда-то. Галустян- распить бутылку водки, театроведка- к безработному мужу. Одному мне спешить было некуда. Впереди были приятные встречи, приятные беседы. Яходил по Москве и наслаждался созерцанием нового. Анового в столице было много. Весь город был в лесах, строили новые дома, реконструировали старые. Впереходах, по всем стенам стояли псевдонищие с табличками, сделанными профессиональной рукой. Запомнилась девочка семи лет, на шее которой висела явно чужая картонка: "Помогите. Жить негде, я беременна". Чувствовалась за всеми этими "нищими" сильная организация с централизованным управлением.

Вспомнил "Трехгрошовую оперу" Брехта. Тамарке теперь никто бы не позволил заниматься самодеятельностью.

По вагонам метро, вместе с бесчисленными попрошайками: "Мы не местные", переодетыми лжемонахами, собиравшими пожертвования якобы на восстановление разрушенных монастырей, ходили продавцы. Продавали все: зубные щетки, гелевые ручки: "Ручка пишет без клякс и ошибок на пяти европейских языках", пальчиковые батарейки: "Еще тепленькие, прямо со склада", мешочки с лавандой: "От моли и бессонницы одновременно".

А когда я сел в пригородную электричку, шедшую по городу, для того, чтобы проехать пару остановок, то стал свидетелем еще более занимательного концерта.

По вагону шла нескончаемая очередь из певцов, продавцов и попрошаек. Цыгане пели: "Не хочу я четыре стены, пол и потолок. Дайте мне неба, дайте мне хлеба, дайте воды глоток" (аоднако ж, просили денежку). Вслед за цыганами шли продавцы мороженого и шоколада, газет и сборников кроссвордов. Вслед за ними шел контроль, который ничего не боясь и никого не стесняясь, брал деньги с "зайцев" в свой карман, без штрафных талонов. Москва сильно изменилась за время моего отсутствия.

Произошла и совсем неожиданная встреча. На станции "Киевская" Арбатско-Покровской линии встретил Саломею. Яподнимался по каменным ступеням, шагая на переход, и вдруг заметил ее, разгуливавшую по перрону в ожидании поезда. Глаза наши встретились. Яей жестами показал, что сейчас спущусь, она закивала головой. Мы сели на деревянную скамейку, заговорили.

- Странно,- сказал она,- никогда не смотрю туда, а сегодня как кто взгляд направил.

Говорить особенно было не о чем, все личные темы были под негласным запретом. Яспросил про дядю и тетю.

- Татьяне Николаевне врачи отняли ногу, она теперь у нас, в городе живет. ААндрей Сергеевич умер.

- Как умер?- ужаснулся я такому известию.- Хотя болезнь жены его, наверное, доконала. Весь уклад жизни сразу поменялся.

Саломея посмотрела на меня внимательно, как бы соображая про себя, шучу я или и впрямь так думаю. Когда уверилась в том, что не шучу, сказала:

- Окаком горе ты говоришь? Как только Татьяну Николаевну положили в больницу, он сразу же на все село песни запел. Ему говорили: "Ты бы хоть так явно не радовался". Он думал, что она вот-вот умрет, и тогда он захолостякует, женщину себе заведет. Авон оно как получилось. Тете ногу отняли, но осталась жива. Ау него рак желудка, и он из здорового стокилограммового бугая за три месяца высох в щепку и умер. Невеселые, в общем, новости.

Саломея очень изменилась и, к сожалению, далеко не в лучшую сторону. Очем бы я с ней не заговаривал, она совершенно меня не понимала. Обиделась на сказанное ей "Вы", сказанное более для артистизма и разнообразия речи, нежели как серьезное обращение. Это был совершенно чужой человек. Яне мог с ней сойтись даже в мелочах. Точнее сказать, как раз к любой мелочи и придиралась. Все мои попытки хоть как-то поддержать беседу обрубала на корню. Разговор не клеился. Каким-то невообразимым образом из людей, когда-то умевших читать мысли друг друга, мы превратились в полнейших антиподов.

Очень скоро я стал ощущать глубокую душевную подавленность и в этом состоянии на вопрос "Изменилась я? Постарела?" я, со всем своим простодушием бухнул: "Да".

Что же после этого началось! Она стала оправдываться, говорить, что совсем недавно болела, и с тех пор еще не пришла в себя. Полезла в сумочку, достала тушь для ресниц, тени, пудру, помаду, стала при мне краситься, пудриться. Все это делала быстро, судорожно, с каким-то страхом не успеть, опоздать. Как будто должно было с ней случиться что-то страшное, если она за эти двадцать секунд не успеет привести себя в порядок.

Тут, в ее хозяйственной сумке некстати звякнули бутылки. Она от этого звука как-то болезненно сжалась и принялась оправдываться, говорить, что это не спиртное. Полезла в сумку, достала, показала мне бутылку с кефиром. Затем снова вернулась к прежнему своему занятию, то бишь стала краситься, пудриться.

Зря она старалась. Я, конечно, этого ей не сказал, но того, что в
ней пропало, невозможно было вернуть никакими помадами, тенями и красками.

- Атеперь? Как теперь? Лучше?- беспокойно спрашивала она.

- Лучше,- солгал я.

Она поверила и успокоилась. Принялась рассказывать о том, что всерьез увлеклась психологией, психоанализом, изучает труды Юнга и Фрейда. Япосидел с ней еще какое-то время для приличия, послушал ее, а потом извинился, сказал, что меня ждут и ушел.

Она в своей путанной и сбивчивой речи, несколько раз упоминала о том, что "теперь, после разговора с Тарасом, ты меня, конечно, понял и простил". Что я должен был понять? Что простить? Она повторяла эти слова, как заклинание, но обратил я на них внимание лишь тогда, когда с ней расстался.

Я не поехал домой, как предполагал, а поехал к Тарасу. Мы собирались к нему с Тамаркой завтра-послезавтра, но встреча с Саломеей изменила мои планы.

Тараса я нашел в добром здравии. Одет он был в шелковую рубашку цвета молодой зелени, расшитую золотой нитью. Жил он теперь не один, а с женой, которая встретила меня, как родного, радушно и весело. Вих семействе ожидалось скорое прибавление, жена была в положении. Была она необыкновенно приятной и, если позволительно так будет выразиться, уютной женщиной. Одним присутствием своим вносила покой и умиротворение. Вруках у нее все спорилось и делала она все спокойно, без суеты и лишних хлопот.

Я порадовался за Тараса, именно такая жена ему и была нужна. Аведь совсем еще недавно я получил от него такое письмо: "Ябоюсь влюбиться, боюсь жениться. Знаю, точно знаю, что без любви жениться не смогу, а женившись по любви, не смогу ни о чем, кроме как о жене, думать. Перестану писать, а это для меня равносильно смерти. Нет. Не хочу ни любви, ни свадьбы. Хочу писать и только писать.

- Ты знаешь, она внимательная,- как бы оправдывался Тарас за свое последнее письмо.- Зимой простынь горячим утюгом гладит, чтобы теплая была. следит за мной, за моим здоровьем.

Я помогал накрывать Калещукам на стол и тарелки расставил на равном удалении друг от друга. Равно, как и стулья.

Сели за стол. Жена Тараса посмотрела на мужа, хотела его о чем-то спросить, но не решилась. Он понял мотивы такого ее поведения и сказал:

- Конечно. Иди, садись рядом.

Она тут же придвинулась к нему почти что вплотную. Он ее обнял и поцеловал в щеку. Они сидели рядом, светились счастьем, я был искренно рад за них.

Тарасу она писать не мешала, хватало мудрости понять, что для него работа всегда на первом месте. Конечно, временами в жизни мужа занимала первое место и она, но этим не злоупотребляла, не пользовалась, не старалась такое положение вещей закрепить навсегда. Была добрая и чуткая. Ктому же унаследовала огромное состояние.

- Хорошо, что ты богата,- говорил, смеясь, Тарас.- Ане было бы денег, на что бы жили? Зарабатывать я не умею.

- Ничего, деньги кончатся, научишься,- отвечала она тем же шутливым тоном, находясь в полной уверенности, что состояние ее прожить невозможно.

Я хотел спросить о Саломее, но вдруг, неожиданно для себя, поинтересовался Леонидом.

- Леонид?- засмеялся Тарас.- Ленька чуть было пожар в московской квартире не устроил. Мне об этом Фелицата Трифоновна поведала. Предыстория такая. Как-то за ужином адмирал вспомнил отца, деревню и соседа, которому снились черти. Ибудто бы эти черти соседу во сне говорили: "Мы к Скоковым не ходим, у них ладаном пахнет". Идействиительно, пояснял адмирал, сидя за столом, дед перед каждым праздником вокруг дома обходил, ладаном каждый угол обкуривал, да делал все это с животворящим крестом да молитвой. Леонид, присутствовавший за ужином, и как могло показаться, невнимательно слушавший дядю, на следующее утро купил в Храме ладана, специальных, бездымных угольков к нему и стал обкуривать квартиру. Дело в том, что по его же уверению, он чертей не только во сне, но и наяву давно видел. От уголька-то чуть пожар и не случился. Поначалу Леонид уголек отверг, слишком уж он пачкался. Да и боялся Леонид, что все же будет он дымить, заглушая собой запах ладана. Он положил несколько кусочков ладана на столовую ложку, которую предварительно накалил над огнем, и смола (ладан) стала таять, источая при этом аромат и благовоние. Леонид побежал с ложкой к себе в комнату, где видел чертей чаще всего, но вскоре ложка остыла, и испарение благовония прекратилось. Того количества благовония, что из расплавленных комочков смолы выделилось, было явно недостаточно для изгнания нечистой силы. Сообразив это, Леня пошел на кухню, зажег там свечку, специально приобретенную в Храме и, вернувшись в комнату, стал пламенем свечи подогревать ложку. На руку капал воск, ложка снизу вся почернела, вместе с благовонием, появившимся вновь, распространялся странный запах. То ли ложку он положил в жир, и теперь жир под огнем горел и вонял, то ли это был запах копоти, исходящий от свечи. Лене это не понравилось, он решил все же поверить старушкам и применить уголек. Но поджечь ему этот уголек очень долго не удавалось. Он принес с кухни рассекатель пламени,- эдакий железный блин с множеством отверстий, который Фелицата Трифоновна использовала при варке каши, когда имелась необходимость в слабом пламени, распределенном равномерно. Этот дырявый блин подкладывался под дно кастрюли и приносил свои результаты. Так вот, Леня положил его на подоконник, выдвинув при этом край. На край рассекателя положил уголек, который был в виде таблетки, только размером поболее и с углублением по центру для ладана и стал его снизу жечь спичками. Получалось хоть и не ахти как, но один край все же занялся. Но уголек не горел, а тлел и одного края было мало. Леонид, выйдя из себя, пошел на кухню, положил уголек на сковородку и стал сковороду нагревать на газу. Это тоже ему не понравилось. Наконец, взяв уголек двумя вилками и подержав его над огнем, он добился того, что зажег, а точнее, довел уголек докрасна. Затем сделал тоже самое и с другими угольками. Положив угольки снова на сковородку, а в их углубления кусочки ладана, он побежал со сковородкой в комнату. Сковородка была раскаленная, и он нес ее при помощи тряпки. Кусочки ладана таяли и расточали благовоние. Леонид злорадно посмеивался, представляя, как чертям это не нравится, и как они бегут теперь из его комнаты, прячутся в других местах. Он стал обкуривать каждый угол, махать сковородкой вверх, вниз, влево, вправо, делал это в виде креста. При этом, вместо чтения молитвы, он просто приговаривал: "Что, не нравится? Ану, пошли отсюда! Погодите, я на вас еще и попа натравлю". Втрех углах операция "Окуривание" прошла успешно. Оставался четвертый угол, тот, к которому мешал подобраться разложенный диван. Леонид сбросил тапки и поднялся на это грешное ложе. Попинал ногой, отодвигая в сторону, одеяло, подушки, и стал делать в четвертом углу уже ставшие привычными манипуляции. Снова принялся запугивать чертей священнослужителем, и вот тут-то случилось неожиданное. То ли чертей в этом углу слишком много скопилось, и им стало тесно, то ли их вывели из себя угрозы Леонида. Аскорее всего, Леонид увлекся и сильнее, чем следовало, махнул сковородкой. Влюбом случае, произошло следующее. Сковорода вырвалась из рук, перевернулась и упала на диван, накрыв собой раздутые докрасна угольки. Леонид попытался сковороду поднять, но обжегся. Сковорода была еще достаточно горяча. Прошло какое-то время, когда он ее, наконец, подцепил при помощи тряпки и перевернул. Из-под сковороды полыхнуло пламя, как из огнемета. Угольков видно не было, но зато все вокруг горело,- и одеяло, и подушки, и сам диван. Горело все это так дружно, словно перед этим было полито бензином. Леонид в панике бросился на кухню, там на плите стояла кастрюля со щами. Он притащил ее в комнату и вылил щи в эпицентр пожара. Но щи мало помогли, Тогда, как в сказке, в ход пошло все; тушил "пирогами и блинами". Бегал, кричал благим матом, звал на помощь. Причем, помня что-то смутное о том, что в случае обнаружения воров надо кричать "Пожар! Помогите!" он, высунувшись в окно, кричал: "Спасите! Воры!". На его счастье в квартире оказались мать и дядя, которые совместными усилиями и справились с огнем.

Кроме истории с "пожаром" Тарас о Леониде слышал многое, но передавать услышанного не хотел. Так как все это было невесело. Ярассказал о своей встрече с Саломеей. Тарас встал из-за стола и, покопавшись в своих бумагах, дал мне несколько тетрадных листков, исписанных убористым знакомым почерком.

- Это Саломея попросила передать тебе,- пояснил Калещук.- Она ко мне месяц назад приходила.

Листки были не что иное, как дневниковые записи. Не в силах терпеть, я стал их читать прямо за столом. Конечно, про себя.

"Кроме стечения обстоятельств, способствовавших случившемуся, я не могу не признаться себе в том, что подсознательно давно уже шла к этой ночи с Леонидом. Яне рассуждала подобным образом: "Пробуй все, выбирай лучшее", но мысли, роящиеся в голове, чем-то напоминали это высказывание. Москалев давно меня смущал, и я, наконец, решилась на этот страшный опыт. Решилась раз и навсегда убедиться в том, в чем, собственно, и не сомневалась. Аименно в том, что Москалев плохой, а Димочка хороший. Действительно, так оно и вышло. Москалев груб, нечуток, человеческого в нем мало. Со мной вел себя, как невнимательное, грубое, самодовольное животное. После ночи, проведенной с ним, чувство отвращения к нему только усилилось, равно как и усилилась любовь к Димочке. Но странно. Случилось необъяснимое. После этой проклятой ночи я не то, чтобы обниматься, но и просто видеться с ним не могу. Все это стало невозможным. И, наоборот, за мерзкого, отвратительного Москалева (вего оценке ни ошибки, ни заблуждения у меня никогда не было) мне хотелось держаться теперь обеими руками. Меня охватил какой-то мистический страх. Ястала бояться, что если теперь потеряю и Леонида (втом, что раз и навсегда, как рай для грешницы, Димочка потерян, я не сомневаюсь), то произойдет что-то ужасное. Быть может, у всех на глазах накинутся и растерзают бездомные собаки, или еще что-то похожее произойдет. Мне именно что-то подобное мерещится. И, поэтому, унижаясь и заискивая, я первая заговорила с Леонидом о свадьбе. Стала просить, чтобы он меня не оставлял. Москалев меня не любит, о жалости ко мне, с его стороны не может быть и речи, но все же почему-то он пообещал на мне жениться и, в конце концов, слово свое сдержал. Яне пошла бы на этот опыт с Леонидом, будь я замужем. Будучи же свободной, я решила, что такое возможно. Яхотела убедиться, что Димочка самый лучший, а Москалев самый худший. Иубедилась. Видеться же с Димочкой не могу, не потому, что он меня разлюбил, или я его разлюбила, нет. Язнаю, что он меня любит, и сама я стала любить его еще сильней. Дело в другом. То, что случилось, раз и навсегда закрыло мне дорогу к Димочке. Вот в чем главная причина. Яне сомневаюсь в том, что расскажи я ему обо всем, он бы меня простил. Он бы меня простил, но я-то простить себя не смогу. Истранно, я это очень ясно понимаю, люби я Димочку чуть меньше, я бы смогла ему все рассказать, смогла бы попросить прощения, но, чем сильнее расцветало чувство, тем невозможнее становилось открыться перед ним, рассказать о случившемся. После этого опыта, после ужасной ночи с Мокалевым все то хорошее, что было в моей жизни, как-то разом рухнуло, растаяло, пропало. Наступила для меня тоскливая жизнь, похожая на долгую полярную ночь, где не будет ни света, ни солнца. Остался ненавистный Москалев, холод и пустота. Инадо было держаться за него, чтобы совсем не пропасть, надо было притворяться любящей, чтобы он ничего не заподозрил и не отпихнул. Надо было улыбаться и казаться веселой.

Когда-то я жила, ничего не боясь. Яне заботилась о том, есть ли женихи или нет, останусь я одна или нет. Теперь же всего боюсь. Пуще же всего боюсь того, что Москалев на мне не женится. Аесли не женится он, то уж, конечно, не женится на мне и никто другой. Потому, что он самый плохой, самый никчемный, самый ненужный.

И опять, в который раз, я возвращаюсь к своему "опыту", к своим мыслям "до" и "после" него. Ведь мне казалось, что пока есть возможность, пока я не замужем, можно на это пойти. Пойти, чтобы окончательно убедиться в том, что сделала правильный выбор. Иубедилась. Мир перевернулся, изменился самым неузнаваемым образом. Словно взяли и поставили с ног на голову. Жизнь моя из светлой и радостной стала темной и ужасной, полной страдания и мерзости. Ятолько теперь отчетливо поняла, что значит жить и что значит выживать. Раньше я жила, песни распевала, а теперь подушка, мокрая от слез- лучшая подружка. Вою, как пришибленная шавка, и изо всех сил карабкаюсь, выживаю. Соблазнительно было то, что нельзя. Именно нельзя! Ячувствовала, что нельзя, и сама у себя в то же время спрашивала: "Апочему нельзя? Яеще ничего не решила и пока еще свободная, незамужняя женщина. Человек в своем собственном праве. Ясвободна и в желаниях, и в выборе". Подталкивал и интерес. Ачто будет после того, как я перешагну это нельзя? Не умру же, в самом-то деле, не стану другой. Зубы и волосы не выпадут, при всем при том Леонид к себе притягивал. Притягивал, как что-то неведомое, страшное, настолько непонятное, но при этом цельное и само по себе существующее, что все эти отговорки и самообманы ни в какое сравнение не шли с той тягой к нему, которая однажды появившись, все более и более нарастала. Икогда же еще узнать его, если не теперь, пока свободна и не замужем. Потом просто возможности такой не будет, не изменять же мужу, такому трепетному и святому, как Димочка, который самый хороший, самый преданный, самый-самый. Димочку я очень хорошо понимаю, чувствую его, мне понятны все движения его души и, как мне кажется, самые сокровенные его мысли. Все в нем мне нравится, даже то, что для других, возможно, было бы и не хорошо. Другое дело Москалев. Ясовершенно его не понимаю. Это настолько загадочное для меня существо, что мне неясно, как он вообще может жить. Сдругой стороны, за ним угадывается какая-то цельность взглядов, своя жизненная система и свое пространство, в котором можно существовать. Именно так, как о какой-то разумной машине думала я о нем.

Как же это случилось? Яуслышала, как ему открыли дверь, как он вошел, направился к моей комнате. Он посмотрел на меня и сразу все понял. Акак только понял, так сразу же, немедля, к делу и приступил. Яопомниться не успела, а его рука была уже под юбкой. Яуспела только подумать: "Да неужели же все это возможно?". Итут же провалилась во мрак, в темноту, в пропасть. Одно слово с поразительной четкостью звенело в ушах. Звенело так, как будто я сама себе это слово в самые уши и кричу. "Пропала!"- звенело в ушах. "Пропала!"- отдавалось в голове. "Пропала!"- кололо в сердце. "Пропала!"- кричала каждая моя клеточка".

Прочитав все это и припомнив встречу в метро, я понял причину, понял, из-за чего так нервничала Саломея. Она думала, что я эти листки уже читал, и не понял, не простил. Саломея напрасно переживала, я ее давно уже простил, если и было за что. Иэти дневниковые записи, в сущности, ничего мне нового не сказали. Ядогадывался, что было не все так просто, как казалось на первый взгляд. Чувствовались эти тайные невидимые глазу течения. Конечно, и эта встреча в метро, и эти листки дневника были необходимы, как какой-то своеобразный итог наших с ней взаимоотношений. Такая же необходимая для спокойствия души точка, как встреча с Таней у родильного дома в Уфе.

Обо всем этом спокойно поразмыслив, я протянул листки Тарасу. Он от них отказался, сказав, что они по праву принадлежат мне.

2

На следующий день я решил зайти навестить Фелицату Трифоновну. Япозвонил в знакомую дверь, открыла хозяйка.

- А-а, это ты, герой, давай, заходи,- сказала она, искренне радуясь.- Есть будешь или только чай попьешь?

- Только чай попью. Если не затруднительно.

- Потрудимся для хороших людей,- говорила Фелицата Трифоновна, провожая меня на кухню.

Она, оказывается, хорошо была осведомлена о том, где и как я в Москве живу, кто у меня родился, но заговорила о самом наболевшем:

- Я, как узнала, что механиком работаешь, чуть не умерла. Ну, думаю, только приедь теперь в Москву, только приди ко мне в гости! Ятебя на порог не пущу. Возьму за шкирку и- фить,- выкину вон! Прочь поди! Думаю, нет, сразу не выкину, сначала узнаю, как он сможет оправдать такую ситуацию. Ведь не пешкой же был на курсе. Был не простым, талантливым и вдруг такое! Думаю, надо бить в барабаны, трубить в трубы, надо челобитную подавать Самому. Ятебе откроюсь. Янаписала письмо. Написала в том духе, что надо прекратить такое безобразие, такую практику, когда режиссеры идут в чернорабочие. Да. Честное слово тебе даю, написала такое письмо Самому. Написала, но не отправила. Хорошо, что у тебя и так все благополучно получилось. Ты это заслужил.

- АЛеонида вы давно видели?- поинтересовался я,- мне б с ним встретиться.

- Так он сейчас живет у меня,- сказала Фелицата Трифоновна. Сказала как-то без радости, без оптимизма в голосе и совсем уже потухшим голосом добавила,- и лучше бы тебе его не видеть.

- Что это значит?- не понял я.

Она пояснила.

- Открываю я как-то дверь на звонок, и небезызвестный тебе Гарбылев из рук в руки передает мне Леонида. Усына проломлен череп, он весь в крови, того и гляди, умрет. Нечего сказать, отблагодарил уголовничек за хлеб-соль, а тот решал все его шкурные вопросы с пропиской, с чистым паспортом, с деньгами. Аон, нате вам, по голове его ломом, да еще и грозил, говорил, "так ему и надо", понимай: "Приду,- добью, если выживет". Авсе из-за того, что Бландину, эту профурсетку, зарезали и зарезали именно так, как в фильме у Леонида. И, несмотря на то, что, выражаясь юридически, у сына было стопроцентное алиби, все уверены в том, что убийца- Москалев. ИГарбылев этот был совершенно уверен в том, что кормилицу и благодетельницу его сынок мой угробил.

Далее Фелицата Трифоновна рассказала о том, что Гарбылев вместе с окровавленным Леонидом отдал ей свой паспорт, которым дорожил больше жизни, признавшись, что череп раскроил именно он. Если бы Гарбылев немного промедлил и не оказал первую помощь, то Леонид, конечно бы умер. Атак его спасли, положили в больницу. Приходил следователь, интересовался подробностями получения травмы. Фелицата Трифоновна сказала, что заявление подавать не намерена. Следователь ушел, насвистывая и пританцовывая от радости, так как и без того дел у него было невпроворот. Вскоре заявился Гарбылев, долго рассказывал Фелицате Трифоновне о том, кем была для него Бландина. Фелицата Трифоновна даже выпила с ним водочки и, отдав паспорт, сказала, чтобы тот шел восвояси. Но Гарбылев не унимался, за паспорт поблагодарил, но, уходя, пообещал, что если Леонид не умрет, то он снова предпримет попытку его убить. Леонид какое-то время лежал в больнице, теперь же находился дома. Но дома, по словам Фелицаты Трифоновны, ему стало гораздо хуже. Ина мой вопрос: "Зачем же не вернуть его опять в больницу?" она не ответила. Она меня все отговаривала от встечи с ним, я настаивал. Со словами: "Ятебя предупреждала" она направилась к комнате сына. Яробко последовал за ней.

Признаюсь, рассчитывал увидеть Леонида, лежащего на диване с перебинтованной головой. Вкрайнем случае, "скапельницей у изголовья и уткой под койкой". Но то, чему я стал свидетелем, не могло привидеться даже в самом кошмарном сне.

Я еще обратил внимание на то, что перед тем, как вести меня к сыну, Фелицата Трифоновна искала ключи, как будто собиралась везти меня на машине.

Ключи, как выяснилось, были от новых, вставленных в комнатную дверь замков. Комната Леонида теперь запиралась снаружи. Втот момент, когда она замки отпирала, я почувствовал неприятный холодок в затылке, и у меня как-то разом пересохло во рту. Фелицата Трифоновна оказалась права, лучше бы я его таким не видел. Яоторопел.

Ну, во-первых, следует сказать, что комната его превратилась в тюремную камеру. На окне была решетка, но не в клеточку, а в виде художественной картины. Из железных прутьев по центру свварена голова орла, а его раскрытые крылья сделаны не то в виде рыболовецкой сети, не то в виде паутины. Эти крылья и закрывали все окно. Такая вот художественность, и сквозь нее били закатные лучи солнца. Ив этом свете закатных лучей стоял Леонид. Он стоял в той самой позе, как и на фотографии, где представал взору в виде демона.

Он и теперь был голый, обмазанный, и с крыльями за спиной. Стой лишь существенной разницей, что крылья были общипаны, обмазан был собственным калом и выглядел далеко не красавцем, а совсем наоборот. Вонь в его комнате была нестерпимая, окно не открывалось, нечистоты не убирались. Он был как узник, запертый в четырех стенах. Мебели никакой не было, на полу была постлана клеенка, а на клеенке стоял безумный Леонид. Повязки на голове у него не было, он был наголо обрит, очень сильно изменилось лицо. Височные кости раздались, все лицо или отекло или опухло, было одутловатым.

Леонид смотрел на меня невидящими глазами. Из открытого рта шла обильная слюна, которую он не сглатывал. Эта слюна текла по его подбородку, тонкая, липкая; длинными, прозрачными нитями спадала она на грудь, свисала до самого живота.

- Так он совсем в себя не приходит?- спросил я.

- Неделю назад мычал, махал руками,- отвечала Фелицата Трифоновна.- Ядумала, что пришел в себя, просит крылья. Надела ему их на плечи, а он вон что вытворяет. Обмазался дерьмом и все перья из крыльев повыщипал. Куда теперь крылья девать? Только на выброс. Акакие были шикарные!

Крылья действительно, были хороши, совершенно как настоящие, видимо, талантливый мастер их делал. Изготавливались они для какого-то дорогого спектакля, или же были позаимствованы с самого "Мосфильма". Воочию увидел я их впервые, а до этого созерцал их на фотографии, так поразившей мое воображение. Ивот теперь- горы красных перьев, валяющихся на полу, и Леонид, обмазанный калом, в общипанных крыльях падшего ангела. Сердце сжалось от боли от необъяснимой тоски по тем светлым годам, когда все мы грезили, любили, мечтали.

Меня охватил ужас. Испражнениями из комнаты несло так сильно, что мне пришлось закрыть нос рукой и отвернуться. На что Фелицата Трифоновна удовлетворительно закивала головой, дескать, сам напросился, а я предупреждала.

Я смотрел на Леонида и недоумевал, как мог красавец, человек с внешностью Аполлона вдруг взять да превратиться в такое жалкое бесформенное существо. Вглазах его не было и проблеска прежних страстей, ни малейшего намека на мысль. Они были пусты. Аказалось бы, совсем еще недавно он видел себя хозяином всего мира, хотел погубить род человеческий, "землю об колено, как гнилой арбуз". Ивот мир, как стоял, так и стоит, земля вертится, люди живут своей жизнью, а его, того Леонида, уже нет. Погубил-то, выходит, только себя.

Прибежав от Леонида домой, я прижался к Тамарке и не мог успокоиться. Меня трясло. Тамара обнимала, согревала своим теплом и отогрела. Отогрела любовью, нежностью.

Утром, прийдя в себя, я заплакал. Не зная, в чем дело, только от вида моих слез, заплакала и Тамара, а следом за ней и ребенок. Яперестал плакать, встал перед Тамаркой на колени, уткнулся головой в фартук, обнял ее и позавидовал самому себе. Есть где спрятаться, где укрыться, есть дом, есть запах пирогов, есть родные люди, любимые и заботливые. Атам- грязь, вонь, и в центре всего этого- обезумевший Леонид. "Владелец заводов, газет, пароходов".

Два дня я ходил сам не свой, не ел, не спал, к жене не прикасался. Она обижалась, говорила: "Ты меня разлюбил". Яей не говорил ничего про Леонида, потому что знал ее чрезвычайную восприимчивость ко всему подобному.

На исходе второго дня я все же решился и в щадящих красках обрисовал бедственное состояние своего друга. Япредложил взять его к нам домой.

- Не надо. Он будет ко мне приставать,- возражала Тамара.

- Не будет. Он уже не тот. Он болен. Он несчастен. Нельзя допустить, чтобы он пропал, как та собака под мостом. Он там, у матери своей сгниет.

- Не надо!- умоляла меня Тамарка.

- Надо! Надо взять!- убеждал ее я, ее и себя одновременно.- Ему там плохо. Ему нужен уход, а мать за ним не ухаживает, не смотрит.

- Аты? Ты будешь ухаживать? Будешь смотреть?

- Попробую,- неуверенно промямлил я.

И, тут же, подумав и взвесив все, исправился и твердо сказал: "Буду!".

Убеждать пришлось еще долго, наконец, жена смягчилась.

Когда пришел я к Фелицате Трифоновне второй раз и поведал ей о своем желании вязть Леонида к себе, чтобы осуществлять за ним более старательный уход. Она мне ответила:

- Окстись, какого Леонида? Яего вчера сожгла.

- Что? Как сожгла?

- "Как, как". Конечно же, не так, как Джордано Бруно. Впечке сожгла. Называется "крематорий". Ты ушел, я в тот же день перевезла его в больницу. Аиз больницы позвонили, сказали: "Все. Преставился". Не от лома, так от наркотиков бы умер. Ты-то давно его не видел, а я в последнее время и не знала, что с ним делать. Этих торговцев наркотиками надо, как в Китае, прилюдно, на стадионах расстреливать. Так о чем я, собственно? Да. Позвонили. Сообщили. Думаю, что мне с ним возиться? Ау них там свой крематорий... Яи так убиралась за ним около месяца. Исожгли. Апепел, я думаю, лечше по ветру, как в Индии. Зурик ваш, кришнаит, говорит, что это для души умершего благоприятнее всего.

- Это вы шутите?

- Какие шутки? Акому урна с прахом нужна? Савелий женится. Явот тоже, посмотрю на него, да и тряхну стариной, выйду замуж. Ты, что ли, ходить к нему на кладбище будешь? Утебя жена, ребенок маленький, на кой ляд тебе все это надо? Давай, Дмитрий, не будем играть в благородство. Получил мой сынок, что хотел. Пожил в свое удовольствие, хватит. Одних честных девчонок сколько испортил, сослуживца ножом зарезал, из матери, которая его родила, выкормила, да от расстрела спасла, чуть было проститутку не сделал. Ты знаешь, к чему он меня принуждал? Не знаешь. Ктакому, что и слов не подберешь. Ис Азаруевым спать заставлял. Это как? Кто за это должен отвечать? Он должен. Так что получил то, что заслужил. Яот тебя скрывать не стану. Как только врач мне объявил, что в нормальное состояние он не вернется, будет жить дурачком, растением, точно так, как сорняк на заброшенном пустыре, я сказала: "Сожгите". ИЛеньку сожгли. Шестьсот долларов взяли, проклятые гиппократы. Конечно, не заживо, умертивили сначала. Чего ты так смотришь? Ты лучше вспомни, как он насиловал меня на твоих глазах, как ты хлебную крошку потом проглотить не мог, убежал. Вспомни, сколько крови живой он из меня повысосал, а та, что осталась, все по его же вине испорчена. Свое милосердие, Дима, оставь-ка себе, пригодится еще, век долгий. Ао нем забудь. Нет больше Леонида Москалева. Был и весь вышел. Пусть будет так. Пусть даже следа на земле от него не останется. Иты не осуждай меня, не сомтри, как на зверя. Яне зверь. Ямать зверя. Яему жизнь дала, я и точку поставила в его биографии. Аесли как на духу... Эту точку должны были бы поставить там, в армии. Остался бы в памяти хорошим человеком. Ая ему пакостнику, вон, на сколько лет жизнь удлинила. Да и не я, в конце-то концов, его ломиком.

- Вконце концов, вы,- вырвалось у меня.

- Да нет же. Ятебе говорила!- не вникнув до конца в смысл мною сказанного, возвысила голос Фелицата Трифоновна.- Когда бы ломик был в моей руке, то я б уж наверняка! Так, чтобы потом на клеенку не гадил...

- Простите,- остановил ее я, не в силах больше выслушивать это.

- Чего там, ступай, Бог простит. Ясама тороплюсь. Поеду к подруге. Яей третий раз обещаю приехать, и никак не соберусь. Яей, в свое время, много добра сделала, с квартирой помогла, полгода уже не виделись.

Я направился к выходу, но тут из своей комнаты вышел Савелий Трифонович и, без слов, рукой, поманил меня к себе. Язашел. Там у него уже стояли три наполненных стакана. Стаканы были стограммовые, на одном из них лежал кусок черного хлеба. Савелий Трифонович достал из шкафчика блины, видимо, их напекла соседка, на которой он собирался жениться, и фотографию Леонида. Леонид на фотографии был в форме старшины. Смотрел колючим, острым взглядом и еле заметно, кончиками губ, улыбался.

- Врет,- сказал Савелий Трифонович.

- Что врет?- не понял я, и в голове моей забрезжила надежда. "Зачем тогда стаканы, хлеб, блины?"- стал задавать я сам себе вопросы.

- Все врет. Наркотики уже не потреблял. Ездил с другими, такими же, церкви восстанавливал. Мусор разгребал, разбирал завалы. Ивроде ему это помогло. Стал возрождаться, потихоньку в себя приходить. Вмонастырь хотел послушником проситься. Тут его, как раз и оглушили. Давай, помянем.

От Савелия Трифоновича пахнуло перегаром. Он, судя по всему, поминал племянника уже не первый день.

- Ты за него, знаешь что... Ты за него, Митька, свечку поставь. Иот себя и от меня. Исделай все, как надо. Утебя деньги есть?

Я согласно кивнул головой и, взяв в руки показавшийся мне тяжелым стакан, поднес его к губам.

После водки слегка отпустило. Прошло оцепенение. Ялениво жевал сладковатый блин и рассматривал ту его часть, что осталась после моего укуса. Заинтересовали мелкие дырочки на бело-коричневом теле блина, словно он был истыкан миллионами игл.

Адмирал, опасаясь, что я убегу, тут же налил мне второй стакан, но и этого ему показалось недостаточным.

- Митя, ты не спеши, не уходи,- волнуясь, заговорил он,- ты ж для меня, как память о нем. Помнишь, как играли в домино? Песни пели, спорили, смеялись? Как нам было весело! Антону я звонил, он обещал прийти, но ты же его знаешь, он не всегда свое слово держит. Толю не найдешь, он никому своего телефона не оставил, другие тоже, кто где. Амне без вас грустно и одиноко. Что ни говори, а одиночество иссушает душу. Эти стены, они меня просто съедают. Яведь и женюсь только из-за того, чтобы одному не быть. Вот сейчас немного в себя приду и поеду со своей на Волгу. Стигрой этой больше жить не могу.

Я поднес палец к губам и глазами показал на дверь.

- Ану ее, "мать зверя". Давай еще раз помянем племянника моего, Леонида, своей матерью жестоко убиенного.- Почти выкрикнул он и потянулся рукой со стаканом ко мне, но вовремя остановился и прошептал: "Не чокаясь".

"Да он совсем пьян",- сообразил я и, выпив второй стакан, стал прощаться с Савелием Трифоновичем.

- Нет, нет, погоди,- засуетился он.- Яс тобой выйду. Ато стукнет затылком об косяк, а потом скажет: "Яне зверь, я сестра зверя".

Последние слова он опять произнес немеренно громко, как бы специально для того, чтобы его услышали. Закрыл все шкафчики, забрал тарелку с оставшимися блинами; аквариумов не было, должно быть, уже перенес. И, осмотревшись, скомандовал:

- Шагом, марш!

Мы вышли из квартиры, так и не увидев Фелицату Трифоновну. Ятак и не попрощался с ней. На лестничной площадке Савелий Трифонович попросил меня позвонить в соседнюю дверь, у него руки были заняты. Дверь после звонка тотчас отворилась.

- Ато посидели бы еще?- предложил адмирал.

- Не могу, Савелий Трифонович. Уменя же маленький ребенок. Да и жена ждет,- стал отговариваться я.

- Понимаю. Поклон жене. Маленького за меня поцелуй. Тебе успехов в службе. Чинов и наград.

- До свидания, Савелий Трифонович. То, о чем вы просили, я обязательно сделаю.

Соседняя дверь захлопнулась, я остался на площадке один. Несмотря на выпитую водку, я еще долго не мог прийти в себя. Медленно спускался по ступенькам и думал, что на земле много зла, и люди делают злые дела походя, незаметно для себя, так же, как дышат. Фелицата Трифоновна считала себя человеком верующим, носила нательный крест, через слово повторяла божье имя и строго соблюдала пост.

Как-то зашел я к Леониду в пост, а она ест мясо. Яудивился, она мне растолковала: "Это лосятина, а лосятину в пост можно. Ячитала, что даже монахи в монастырях лосятину в пост ели. Лесной говядинкой они ее называли". Яне стал ей тогда говорить, что "лесной говядинкой" называли монахи белый гриб. Уж очень ей мяса хотелось, но и на монахов в то же время хотелось походить.

Как-то сказала она мне, что за святой иконой в красном углу непременно надо держать водку и колбасу. Сказала, что так делают монахи, и об этом она прочитала у Бунина. Ябыл почти уверен, что она опять что-то не поняла, что-то перепутала, но не стал ее разубеждать. Во-первых, потому, что это было невозможно, а во-вторых, потому, что ей именно такая вера и была нужна. Слосятиной в пост, да с водкой и колбасой за иконой.

Конечно, с точки зрения Фелицаты Трифоновны было просто бессмысленно заботиться об идиоте. Она была уверена в том, что сын поступил бы с ней точно так же, а значит, ее совесть была чиста, то есть, этим она себя и успокаивала. Яже, спускаясь со ступеньки на ступеньку, не переставая, тряс головой и все не мог поверить в то, что так стремительно закончилась земная жизнь Леонида. Аведь мечтал он о своем театре, о великих постановках, о послушных и талантливых актерах. Мечтал поехать в Новый Орлеан на джазовый фестиваль, мечтал съездить в Маселгу, посмотреть на деревянные храмы, монахом Оптиной пустыни стать мечтал и не нашлось у него времени исполнить заветные желания. Впоследнюю нашу встречу, когда Леонид был еще вменяемым, он мне сказал:

- Прочитал у одного католика интересную мысль: "Добро может существовать само по себе, а зло без добра существовать не может, то есть Рай может и без людей обойтись, а вот Ад- не может". Что ты об этом думаешь?

Я ответил, что об этом не думаю. Теперь же задумался и по-максималистски решительно, сказал сам себе: "Или все будут в Раю, или никакого Рая и вовсе не существует". Имне стало легче.