Аннотация: Есть ненормативная лексика, поверхностный смысл, и вообще - это лажа. Пусть лежит, потом удалю.
Татуировка.
(с) Сергей Дьяков ака Фанг Илтмарский
Земля под ногами состояла из 30% жухлых листьев, 20% мусора и 50% собачьего дерьма. В каждой ебаной квартире держали четвероногого дружка. Программа по увеличению численности населения провалилась и теперь фригидные мамаши скармливали своему материнскому инстинкту кисиков-песиков. В роддомах драли глотки желтолицые младенцы. В мусорных баках - все те же узкоглазые слепыши, потомки менее благополучных отроков Китайского Сектора, извивались среди гнилых потрохов, яблочных огрызков и размокших картонных упаковок из-под презервативов. Их жизнь была коротка, пупавина чаще наматывалась на хлипкую шею, а уже потом - перерезалась. Жестокий... жестокий восток.
Здесь же, на этой дерьмовой западной земле, стояли блочные многоэтажки. Лесбиянки, пидорасы, фригидные сучки и их кобели импотенты - цвет нации обезличивался, слипался в единую массу коллективного сознания, сидя перед тройным разъемом нейросети. Выход - в каждую квартиру. Ячейки общества должны поддерживать связь. Президент велел сплотиться в ожидании низкорослых захватчиков, уже проникших на рынки, стройки, в кинотеатры и частные бардели. Был подписан указ, согласно которому все кому еще не трахнули мозги плакаты агитпропа, обязаны пройти процедуру вживления киберинтерфейса. Естественно - принудительно.
Блять... Какая же нынче холодная осень.
Через год после моего рождения из раздолбанных уличных колонок рыдал голос съеденного могильными червями Летова, мать стояла в пикете, промакивая пеленками кровавую юшку. Толпа демонстрантов шла по центральному проспекту, человек двадцать или тридцать - в них летели камни, цивилы сшибали репродукторы, демонстранты шли молча, кричал быть может я один. Пронзительный ноябрь рвал плевру демократии и в страну входила чеканным шагом новая диктатура. Президент смотрел с каждого уличного плаката, такой же безликий и лысый как манекен из ветрины совкового магазина. Нас всех продали и мать... моя мама не хотела, чтобы я жил в продажной стране.
Хуйня выходит... нет, не с того места я начал стебать, давай сначала? Рваный совершенно немелодичный ритм чавкает остатками мыслей, бумажная мембрана вибрирует сердечным перестуком. Прижми руку, ощути ее дрожащий пульс, слушай.
Экономическая политика диктовала стране свои новые законы. Пиплы выживали и наживались, кромсали друг другу глотки, давили конкурентов - жили по рыночным порядкам. Знаешь же как это бывает? Кто-то торгует, кто-то крышует, а кто-то пасет и тех и других, а четвертый - считает деньги. Такое вот дерьмо.
Я не вписывался в эту ебнутую схему, потому что не умел отдавать вещи и не хотел их забирать силой. Дни звенели монотонной пустотой и никто их не считал, может шесть сотен прошло, а может и двести - луна-солнце-луна - я гулял по улицам города, смотрел в пустой зрачок монитора, тратил время, вырабатывал тошнотворный ресурс жизни. И пиздец всему - ничего мне не надо было!
Но пидарасы из соц.службы сели на хвост, доебались со своими проверками, бумажками-терачками, нудными многочасовыми беседами и дешевыми потугами промыть мой мозг. Уебки. Законопроект об уголовной ответственности за тунеядство приняли единогласно. Я смотрел бесплатный канал и смеялся, когда Президент в несколько рывков огласил решение правительства. Спикер зааплодировал, Дума встала и... громкие аплодисменты переходящие в бурную авацию. Насрать, подумал я и был охуительно неправ.
В спецприемник меня соседи сдали через два дня. Смешно, бля? Из теплой уютной могилы родной квартиры переместиться в заблеванный сортир два на четыре, битком набитый бомжами, торчками и такими же как я самодовольными долбоебами. Дышать там приходилось смесью перегара, благоухания обоссаных бомжевских тряпок и приторно-сладким запахом духов какой-то приблудной шлюхи лет сорока пяти. Ее менты забрали первой, и наверняка - плотно выебав - выпнули на улицу. К счастью, я шлюхой не был, хотя кое-кто был иного мнения.
Липкие взгляды...
Кристаллическую призму прострации расколол паренек в мышиной форме, с типично деревенским выговором он назвал мою фамилию, дверь лязгнула за спиной, ткнули мордой в зеленую холодную стену, долго гремели ключами, из камеры слышался матерный рефрен. И длинными казенными коридорами в кабинет к пыльному чинуше.
...Левой-правой, левой-правой, левой-правой. Дрожащими руками отпер замок, с порога юркнул прямым ходом в сортир, потом на кухню, где долго глотал белую хлорную воду. И позже, медитируя на донышко граненого стакана (зубы отбивали на стекле чрезвычайно сложный ритм), заплакал. Растирал слезы по ошпаренной татуировщиком щеке. Потенциально социально опасен, блядь! Острой иглой клеймили быдло среди перекошенных шкафов, под надзором вымороженных глаз государственного робота.
Руки, суки, заломали с порога, сунули мордой в новенький цилиндр тату-машины, резиновый валик между зубов, виски заклинило в стерильных металлических потрохах. Пшшшшш... И отпустило. Огнем горела кожа от наждачного прикосновения миллиарда полых игл, гос.знак - это не номер зэка. Это когда на тебя рахитичные детишки показывают грязными пальчиками, это когда ты пешком идешь через полгорода, высоко подняв воротник и склонив голову на бок.
За что?.. за то, что я - был снаружи? Ультимативные три недели и подписка о невыезде - либеральная диктатура за печатью на желтом бланке приговора. Корешок от моей счастливой свободы оборвали и оставили на руках, остальное - сдали в архив и пиздец.
В пустой квартире, как в пустой душе - телевизор бликовал на обшарпанные обои, поклеенные еще матушкой; вода журчала под раковиной; кто-то с цоканьем наступил в ложбинку люстры и долго скрипел половицами над головой. Холодная осенняя ночь безрадостной картинкой в дешевой оправе оконной рамы - смотрела на меня, скалила щербатое ебало голодных звезд. Лунное бельмо висело между высотными "социумами" - двумя термитниками из шлакоблоков скрепленных стальными прутьями из вторично переработанных металлоконструкций. Звонкое тявкало носилось под засранными пастями подъездов, бездомное и обреченное - оно резало промозглый воздух визгливым лаем, самозабвенно брехало на собственную тень, метавшуюся по серым шершавым стенам.
Я плакал, тихо матерясь и прихлебывая воду из стакана. Бляяядь.
Мысли торопили завтрашний день, когда я должен буду занырнуть в определенный мне на всю оставшуюся жизнь паз, закрепят ли они меня резьбой общественных связей или я выскользну, провалюсь в грохочущую металлом пустоту и застряну там, чтобы быть перемолотым какой-нибудь зубастой шестерней? Хуевая думка занудно тянулась из одной минуты в другую, успокаивая своей безнадежностью.
Без-(д)на-дежность - это то, что ощущает хрупкая саранча попавшая в стальную глотку комбайна. Кривые челюсти мнут хрустящий хитин, зелень потрохов блестит на новеньких лезвиях - горький будет вкус у той пшеницы, что в дырявом мешке с хранилища притащит домой вороватый дзен-буддист.
Ах-ха... у моего будущего желтое лицо и ржавые жвалы.