Она уходила тихо, почти также, как и жила, неприметно. Я видела, как переживает мать, как пытается вернуть ее к жизни, и еще сильнее переживала сама, но не смела мешать отчаянным попыткам реанимировать дорогого нам человека. Только все было тщетно, вся эта глупая возня и надежды, - грудь ее поднялась в последний раз и замерла, выпустив из легких последнюю порцию воздуха. Мы обе в растерянности и немом потрясении смотрели на ее неподвижное серое лицо с заостренным носом, пока мать не накрыла ее с головой простыней, затем вздохнула и вышла из комнаты. А я осталась на месте, смотрела на тело и отказывалась верить. Она не могла, я знала, она не могла уйти, оставить меня. Мои руки стащили прочь дурацкий саван, и, неотрывно глядя в ее лицо, ловя каждый намек на движение, я переплела свои пальцы с ее пальцами, и стала ждать. Шли минуты или часы - не знаю, время перестало существовать: оно запнулось и остановилось в тот миг, как замерли ее легкие. Я ждала. Переплетая вновь и вновь свои пальцы с ее, сжимая и разжимая, ждала, когда ее губы пошевелятся, ресницы дрогнут или раздастся звук тихого вдоха. Я перестала быть человеком и стала ожиданием.
Первыми дрогнули пальцы: они дернулись и сжали мои руки. А потом она вдохнула и открыла глаза. Она была безумно слаба, но жива, снова со мной. А я впервые поняла, что могу дарить жизнь...