Счастливый обитатель Беловодья
Плеснул воды в таинственную чашу
И опустил в нее кусочек яшмы,
Один кусочек яшмы благородной.
И белый свет пошел со дна сосуда.
Лучи кружились, освещая своды.
Вот этот свет воды из ниоткуда
И называли люди беловодьем.
Косматых гор кристальные подножья,
Подземных рек хрустальные затворы,
Вот почему так светятся тревожно
Уральские бессонные озера.
Свет от кристаллов мчит к небесным сводам,
Рисует знаки, символы и планы.
Вот почему на нашем Беловодье
Гостят частенько инопланетяне.
Растеряны ученые Урала —
Для связи с чудом нет аппаратуры.
С пришельцами беседуют кристаллы
По праву представителей культуры.
Старый меч
баллада
Старый меч кровавый
под землей лежал.
Мальчик белоглавый
кладень откопал.
Мальчик стал смелее:
старый поднял меч.
Он решил злодею
голову отсечь.
А злодей смеется:
много было вас —
под мечом искали
свой последний час.
Птица колокольцем
в небесах звенит,
мальчик бледнолицый
под землей лежит.
Небо молодеет,
если кровь течет.
Старый меч ржавеет,
новой жертвы ждет.
— Тайное мечтаешь?
Хочешь зло пресечь?
Ты его узнаешь,
как поднимешь меч.
Гадание
романс
Гудели сосны вековые,
костер полуночный кипел.
Цыганки пели молодые,
и мой любимый тоже пел.
А я в полуночном азарте,
я — королева красоты,
к твоим ногам бросала карты,
бросала карты, как цветы:
Вот эти кубки, эти двое,
любимый, это мы с тобой,
а это море голубое —
то счастья нашего прибой.
Мой кавалер добудет денег,
сивиллой я взойду на трон,
меня в свои шелка оденет
мой ненаглядный фараон...
Но в это время конь промчался,
весь черный, как Сарданапал.
Заржал, как будто рассмеялся,
копытом карты раскидал.
Ах, черный конь, ты — черный пламень.
Вскочил любимый на коня
и меж цыганскими шатрами
оставил бедную меня...
Мне карта выпала азарта
назло счастливой ворожбе.
Смешал косматый конь все карты
в моей лазоревой судьбе.
О, я, конечно, счастье знаю
и сына милого люблю.
Но с той поры я не гадаю,
цыганских песен не пою.
Романс
То ли парус несется над волнами,
то ли волны летят к парусам.
А влюбленность ночами бессонными
все скользит по бессонным глазам.
Я, монашка, на остров монашеский
принесла свой девичий обет,
но Денницей-звездою украшенный,
ты собою затмил белый свет.
Ты сказал мне, посланник язычества,
восхищая ладони мои,
что напротив той кельи девической
поджидает нас остров любви.
И теперь, после хвойного острова,
хвойный запах соблазна я пью:
как люблю я пресветлого Господа.
Так тебя я, как Бога, люблю.
Ах, как ждал меня парус исхлестанный,
как сияли молитвы мои!
Сладкий сон под бессонными звездами,
неотвязные грезы любви...
Звериный запах мысли
Урал. Таежная сторожка,
топчан, два ижевских ружья
и тьма такая за окошком,
что свечи зажигаю я.
Гнетет звериный запах мысли,
что эта ночь меня убьет.
И сверх всего, подобно рыси,
возник в окне болотный кот.
Глядит вольготно и бесстрашно,
готовый к схватке рукопашной
за дом таежный и тепло,
и лапой трогает стекло.
Наверно, этот кот болотный
приходит к запаху дымка,
чтобы собрать после охоты
убитой дичи потроха.
Как будто равнодушен к ружьям,
глаза отводит от огня.
В глухую полночь зверю нужно
меня разглядывать, меня.
Гнетет звериный запах мысли,
я в нем души не узнаю,
тогда и я совсем по-рысьи
тянусь к звериному ружью.
* * *
Превратился в созвездие
безымянный мой друг Орион.
И над озером Светлым
теперь появляется он.
Полуночных купальщиц
ладони его холодят.
Нас пугает прощальный
невидимый, любящий взгляд.
Вот и я убегу в незабудки,
но летит надо мною ладонь.
Это в звездные руки
заключает меня Орион.
Тихо и верно
Я покормлю тебя хлебом молитвы,
хлебом молитвы, молитвой защиты,
царской высокой беседою с Богом,
только ты меч положи у порога.
Воин прекрасный, в сраженьях побитый,
встань на колени с главой непокрытой.
Не колесницей гордись, не мечами...
Ныне утешься святыми речами.
Кушай, возлюбленный, крохи молитвы,
пусть нас минуют грядущие битвы.
Не потеряй это благо итога:
тихо и верно беседовать с Богом.
* * *
Есть отшельничество Солнца,
одиночество Луны.
Но их светом все оконца,
все сердца освещены.
Одинокость Океана
знают капли малых струй.
Я не выдержу твой странный —
одинокий поцелуй.
* * *
Кончается тысячелетие,
Беснуются реки и дети.
Однако тончайший цветок
уверен в грядущем рассвете,
доверчивые соцветия
свои обратил на Восток.
И так, обходя катастрофы,
любимый приходит со вздохом.
Садится в шестой уголок.
И там, раскрывая объятия,
вражде посылает проклятия,
Любви сообщает восторг...
Блаженства. Небесного царства.
Соцветия нежности длятся,
и слов, и молчаний поток:
на круглой и жесткой планете
на кончике тысячелетия
квадратный Любви уголок.
Королева мая
Королева мая затевает
бал среди ветвей.
Духов мая выкликает
флейта-соловей.
Вишня плещет, веселится,
яблоня цветет.
Королева в небе мчится —
блещет небосвод.
Ароматы заполняют
поднебесный зал,
по садам скользит
и ускользает
балеринок бал.
Ах, соцветье — балерина,
кавалер — листок,
от черемухи к рябине
музыки поток.
В мае, мае прилетают
лепестки ко мне,
с лепестками я взлетаю
к молодой луне.
Пение о крестьянском христе
Иване Тимофеевиче
Ах, не в городе Иерусалиме,
не в Царьграде, во престольном Риме,
не в Московии, суровой Московее
к нам христос явился — Ваня Тимофеев.
Он явился не в хоромы, а в избенки,
ко солдатушкам-калекам, старушонкам,
ко сироткам, ко стенающим вдовицам,
их страданию земному поклониться.
Он пришел, христ Тимофеич с Беловодья,
ко крестьянину пришел, к простонародью,
врачевал душе на радость и на милость,
господам его тропа не полюбилась.
Коль не в городе, Христос, Иерусалиме,
не в Царьграде наш Иван, в престольном Риме,
не бывать ему утехой русским людям,
то есть зверь он, скоморох, велик и блуден...
— Не ходил бы ты, Иван, в столицу красну,
без тебя в Москве довольно крови, мяса,
И зачем тебе с Антихристом сходиться,
лучше в полюшке за Волгой схорониться...
— Я пойду в Москву, покуда сердце бьется.
Пусть Антихрист моей кровушкой упьется,
моего креста врагу будет довольно,
он не тронет ваших деток подневольных...
На Московском Кремле, да на житном дворе
князь московский пытает Христа на костре:
«Аль не так лжехристос в преисподней палим?»
Только вышел Иван из огня невредим.
Он невидим пошел, он знаменья творил,
бедняков без числа на Москве исцелил.
Побежали враги в городские концы,
изловили христа удалые стрельцы.
И распяли его во родной стороне,
возле Спасских ворот, на Кремлевской стене.
Издыхая, Иване, крестьянский христос,
он без ропота душу над мукой вознес.
Схоронили его у подножья Кремля,
а и муки его не стерпела земля.
Он плачевной Москве в указанье воскрес,
поднялся тихий свет над Кремлем до небес.
Коли дрогнул бы царь, стал бы милостив суд...
только снова Ивана на крест волокут,
снова пытками жгут, вздернут вновь на кресте:
плач и ужас в народе о русском христе.
А и вновь — воскрес! А и в третий — взят!
Да забились царица, прознав про ад,
что творится в столице у Спасских ворот,
так кричит, что из чрева и плод не идет.
Отпустили Ивана с креста палачи,
а царица в палатах от горя кричит,
а дьяки известили великий народ,
дескать, с богом родился Алексеевич Петр!
Ах, не в городе Иерусалиме,
не в Царьграде, во престольном Риме,
двум Христам на земле и в Москве не бывать,
а Петру Алексеевичу — царствовать!
А уж вы, староверы, коль России быть,
приготовьтесь, холопы, свою кровь пролить,
за мечтания воздастся вам теперича,
за христа Ивана Тимофеевича!