Шум. Идут люди. Едут машины. Падает снег. Кружиться в весёлом хороводе в свете ночных уличных ламп. Жёлто-серое небо мегаполиса освещают редкие всполохи весёлых, праздничных огней.
Он сидит, он смотрит. В себя, вглубь, в естество, в природу. Пытаясь её ощутить, почувствовать, вкусить. Природу зверя, скотины, суки, что сидит в каждом из нас. Чтоб понять, простить и забыть. Разделить животное с той, с кем когда-то делил любовь. Нежность, тепло и невыносимую мягкость бытия, что в итоге стала тяжелее валуна.
Здоровый булыжник привязан к его ногам. Он тянет его на дно, в тьму сознания, в тьму души. И света нет, а только мрак морской. Хочется дышать, а только вода. Вода что заполоняет ум, разум. Убивая раз и навсегда. А чтобы жить, надо дёргаться, надо плыть. Рвать путы от камней освобождаясь и взлетать наверх. К воздуху, к блеклому, серому свету. Где всё черство и давно уже мертво. И тленом дышит. Но лучше так, чем никак. Им назло, им не на потеху. Чтоб не быть как они. Два сплетённых в экстазе тела. Животных, скота. Зверья утехи предающихся.
Рука тянется к стволу. Палец нервно взводит курок. И так хочет нажать на крючок, что аж скулы сводит. Они на столе. Прям здесь и сейчас. Тут. Вот прям тут, где она с сыном играла. Она! Она!.. Она...
Идёт снег. Мягкие белые пушинки падают на плечи. Мужчина сидит и смотрит. Люди идут, едут машины. В небе взрываются весёлые огни. Смеются дети. И слышен стук каблуков. Тяжкий ход, тяжкий стук. Словно мир навалился на хрупкие, одинокие женские плечи.
Она шла, она плыла. По течению. Её несло как бревно, брошенное в бурный речной поток. Каков изгиб, таков и поворот. Пороги, камни, скалы. Толчки, пинки и удары. Дереву не больно, ей и подавно. Ведь то, что умерло, не может жить. Чувствовать, ощущать, понимать. Понимать насколько ей больно, насколько ей тошно, насколько ей безразлично всё. Всё что с ней происходит. Происходило, или произойдёт. Боль съело её естество. Она выжгла ей душу, она сожгла кусок её личного бытия. А головешка, что труп, не может чувствовать. Не может уразуметь. Труп может только плыть, чтоб когда-нибудь разбиться об скалы. И тихо и мирно уйти навсегда. Чтоб не мешать. Чтоб не докучать, им. Чувствовать жизнь. Порыв страсти, животный рывок, скачок. Прыжок в объятия плоти пламенем пожираемой. Им можно. Так пускай горят. Полыхают как свечи от огня. Ведь фитиль прогорит на раз-два, а настоящие чувства, закопанные, зарытые в том доме, на столе, перед окном, раз и навсегда, останутся с нею. И она их, никогда, ни за что не отдаст. Даже под дулом ствола, даже под остриём ножа.
Рука тянулась к ножу. Кисть рукоять нервно сжимала. И так хотелось колоть, резать, рвать и метать, что потемнело в глазах. Они на столе, средь бела дня. И на "ней", её подарок ему. Галстук, его галстук который она ему гладила и стирала, сама выбирала. Он. Он! Он...
Кружится снег. Дует ветер. Большие, мягкие хлопья в весёлом, дружном хороводе превращают серый мир в белую сказку. Небеса озаряют предпраздничные всполохи фейерверков. Смеются дети, ругаются взрослые. Она как плыла по течению, так и плывёт. Он сидит и смотрит. Но в этой круговерти звуков, явлений природных танцующих средь улиц городских, встретились два взгляда. Магнитом притянутые. Боль к боли, мёртвое к мёртвому. Пустыня к пустыне.
Всполохи боли, узнавания. Искра от столкнувшейся стали. Два взгляда, два кивка. Она прошла, и он пошёл. Туда же куда и она.
Большие хлопья покрывают всё. Дети на бульваре ловят снежинки языком. Матери кричат и ругаются. Эту проказу запрещая. Но детям так хочется попробовать праздник на вкус, что они забывают про послушание. Мокрое и холодное. Скользкое и опасное. И всё же такое прекрасное, когда падает с небес. Собой мир украшая. Мир, где есть не только боль и отчаяние, любовь и страдания, но и сладкая горчинка, острая как перчинка, месть.