Оленьку я знаю давно, чуть ли не с младенчества. Она - дочь моей школьной учительницы. Любимой учительницы, в гостях у которой было выпито столько литров чая, пролистано великое множество книг и альбомов с репродукциями, пересказано столько странных и страшных историй.
Оля рассказывала мне о своих подростковых проблемах, часто приходила в гости. В этом году у неё выпускной.
Я - Алёна, то есть Елена Борисовна, работаю психологом в средней школе. По роду занятий сталкиваюсь с самыми разными семьями и проблемами, иногда чувствую своё полное бессилие, иногда - радость, когда удаётся кому-то помочь.
Я редко говорю о своих наваждениях, видениях, снах. Теперь это стало модно называть словом "экстрасенс"...
...но если бы люди знали, какой ледяной холод преследует человека "видящего", как часто хочется отбросить от себя этот ДАР, чтобы не видеть и не слышать - ничего...
Ничего - лишнего.
О Лёше я услышала впервые года полтора назад. Олин одноклассник, интеллигентный мальчик - ну, скорее молодой человек. Замкнутый или просто казался таким.
В тот раз, когда я услышала о Лёше впервые, Оля пришла к нему домой, чтобы передать какое-то учебное пособие. Книг было мало, на весь класс не хватало. И позвонила мне просто на грани истерики. Пришла - совершенно выбитая из колеи.
Лёша был ни при чём. Они виделись-то минуты три, на пороге. Он сказал "ко мне нельзя", Оля кивнула, передала книжку и ушла. Но на выходе из подъезда к ней прицепились какие-то языкатые бабушки. Облили помоями с ног до головы - одежду, фигуру, походку, причёску и умственные способности. У Оли дрожал голос, но я почему-то очень хорошо увидела - или представила? - эту сцену. Нет, скорее всё-таки увидела.
Я представляю, как такой напор агрессии мог огорошить девочку-подростка. Тем более - у неё и так настроение менялось и прыгало от любого пустяка.
Хорошо, что у меня дома нашлась припасённая для таких случаев коробка конфет. И совершенно случайно уцелевшая после какого-то праздника банка ананасовых ломтиков в своём соку. Отличное средство, чтобы избавить пятнадцатилетнего человека от комплекса неполноценности. На время, конечно. До следующего вселенского кризиса... ладно, прошу прощения за неуместную иронию. Я же сама такой была.
Как я понимала постепенно, Лёша жил в коммунальной квартире с отцом и неродной бабушкой. Я знала много таких квартир: без ванных, с парадным и чёрным входом, кухней-почти-прихожей и кухней в противоположном конце длинного узкого, тёмного коридора. Четыре комнаты - половина Юрия Николаевича с сыном Лёшей, половина - Евы Петровны, мачехи Юрия. Лёша не называл её бабушкой, хотя она этого очень хотела.
Лёша старался о ней не говорить совсем, но Оля рассказывала: Ева Петровна всячески, очень избирательно портила жизнь Лёше и его отцу. Если бы просто включала свой воющий пылесос каждую субботу рано утром! Если бы просто подходила к домашнему телефону и говорила, что Лёши нет дома, когда ему звонили друзья! Были ещё какие-то обидные и унизительные мелочи, о которых Лёша не рассказывал даже Оле.
Юрий Николаевич так и остался для меня загадкой, "вещью в себе". Он работал, кажется, инженером - мне запомнилось выражение "проектно-сметная документация". Оля рассказывала, что он ездил на работу на метро, был пунктуален и всегда заботился о своём внешнем виде: одежда идеальна, обувь начищена, галстуки, если требовались, со вкусом подобраны.
Но - теперь это уже моё впечатление - был он внешне каким-то расплывчатым, неспортивным. Не толстым, не рыхлым, но словно бы недорисованным - может быть, отсюда такое внимание к одежде? И у него был очень необычный взгляд, затуманенный и отрешённый.
Я видела Юрия Николаевича перед одним из родительских собраний, когда мне временно пришлось работать в двух школах.
И самое интересное, что у меня появились прорывы в - куда? в подсознание? Я стала видеть "кино", у меня возник какой-то странный контакт с этим приятным, интеллигентным, но погасшим и слегка загнанным человеком.
Я вижу, как его, толстого мальчика, дразнят и травят в школе. И когда он приходит домой, пытается отказаться от обеда, мачеха начинает расти над ним, нависать, твердит, какой он неблагодарный. И она должна целыми днями стоять у плиты, чтобы их с отцом накормить, а он издевается, поганый сопляк.
Юра не может никуда убежать - в коммунальной квартире у них только две смежные комнаты, у Юры есть только свой угол с кроватью и рабочим столом, и поэтому он прячется в кладовку у чёрного входа, для отвода глаз хлопнув дверью на лестницу. Внутри безумно пахнет яблоками, и мне или ему хочется лечь на эти ящики, а ноги уже не вмещаются по длине... "Я" беру сложенные во много слоёв холстины, из них торчат какие-то щепки, а может, обрезки проволоки. И "я" устраиваюсь поудобнее на ящиках и смотрю вверх, в темноту, представляя, что это звёздное небо.
"Мои" пятки упираются в стену, и "я" стараюсь не шуметь, и уверенно думаю о сладком дне, когда мне удастся надеть намордник на эту визжащую, крашеную...
"Я" просыпаюсь от того, что свалился с ящиков. Слышу в коридоре шум и хлопанье дверьми, а за стеной, на общей кухне звонит телефон. "Нет, мы его не нашли - да, это правда, что они часто ссорятся, - да что вы, ничего серьёзного..."
Я стала называть эти прорывы, эти просмотры кино из чужой жизни - "сеансами связи". Они появлялись, когда я уставала, иногда - перед сном, иногда - стоило мне просто глубоко задуматься. Так я оказалась свидетельницей похорон Юриного отца, Николая Гавриловича.
Жаркий день с порывами пыльного ветра. Ева Петровна, вся в чёрном, какие-то её родственницы, обсуждающие проблему - кто будет растить мальчика. Там была какая-то очень мутная ситуация: если Юра - сирота, то его должны определить в детдом, но какую-то роль играло завещание отца плюс что-то, связанное с потерей жилплощади. Вариантов не оставалось, Ева Петровна официально получила право воспитывать Юру, и они остались жить в этой же квартире. Потом становилось меньше соседей, и подросший Юра один жил в смежных полутора комнатках - маленькая гостиная и крохотная спальня - но он теперь был сам себе хозяин. Он уже хорошо умел готовить и без проблем ухаживал за своими вещами, недаром он летом сбегал из дома и жил у приятеля Миши на даче. Но надо было заканчивать школу, поступать и учиться, а других родственников у него не было, кроме Евы Петровны... он помнил, что, когда был маленький, надеялся, что мама жива и вернётся. Потом ему казалось, что у мамы должны быть родственники, и он их долго искал, но находил однофамильцев, да и друзья отговаривали: мол, ну найдёшь ты дядю или тётю, ты думаешь, будешь им нужен?
И это сладкое, приторное обращение три-дня-как-вдовы Евы Петровны, и этот, сразу после похорон, поцелуй в щёчку и такие же фальшивые поцелуи потом! Потом, когда он хотел убежать, куда-нибудь, в интернат, но его не брали в интернат - говорили: у тебя же есть родственники! ну не родственники - но она же тебя усыновила! НУ И ЧТО, ЧТО ТЫ НЕ СОГЛАШАЛСЯ И ТЕБЯ НИКТО НЕ СПРАШИВАЛ, НО ОНА ЖЕ ТЕБЯ ВОСПИТЫВАЛА! И от таких слов хотелось долго бить кулаками подушку, а может, не подушку, а стену - до ссадин, до крови.
Сегодня Олины проблемы были серьёзнее, чем обычно.
В чём, интересно, дело?
- Лёша, - выдохнула бледная Оля. - Можно, я приду с ним? У него... отца подозревают... в убийстве.
Я, наверное, тоже побледнела. Я не сталкивалась ни с чем подобным... давно или всё-таки никогда? Я вдруг ощутила себя наивной инфантильной отличницей.
В эти дни - была ранняя весна, недавно отпраздновали Восьмое марта - Еву Петровну нашли в кухне на полу без признаков жизни. Отравление газом. Двери были заперты, а может, захлопнуты таким образом, что это могло быть и несчастным случаем, и самоубийством, и убийством.
Отца Лёши задержали, допросили как свидетеля, намекнули о возможности отвечать по статье "доведение до самоубийства".
Лёша пришёл вечером. Он сидел на диване сосредоточенный, а может, угрюмый. Отказался от чая, кофе, бутербродов. Я не настаивала.
Внезапно он заговорил.
- Как я должен объяснять, что всё это враньё?
Весь подъезд населяли бабушки-подружки, сочувствующие Еве Петровне. И двор тоже. Во всех четырёх высоких, унылых серых домах, лишь на первых этажах украшенных цветными росписями, проживали подружки Евы Петровны, которые знали всю подноготную неблагодарного Юрки и его неблагодарного сына. Кто-то из соседок, узнав о смерти Евы Петровны, первым делом выложил следователям версию: это Юрка, злодей, отравил мачеху из-за квартиры. А обставил всё как самоубийство, потому что, ясное дело, так надо, чтобы наследство получить. А как же иначе? Вон сын подрос, того и гляди женится, жилплощадь нужна.
Оля сидела, плотно сжав губы, на её лице появилось незнакомое, какое-то крысиное выражение.
- Алёна, я же слышу, что они мне вслед говорят! У нас дома тоже такие бабуси по лавочкам, но эти - какие-то совсем двинутые, им всем надо в дурке лечиться, и злые, как змеи...
Ну что я могла сказать в ответ? Что надо быть терпимее? Что у них была тяжёлая жизнь? Как говорил мой папа: "а то у всех остальных - жизнь лёгкая, и только у сволочей она тяжёлая".
Позже Оля хотела прийти на похороны, Лёша был против.
- Я выдержу, - говорил он. - Нечего тебе слушать все эти... наезды.
О похоронах и поминках Лёша отзывался односложно: "Это прошло и кончилось".
И о расследовании сказал так же коротко. Ева Николаевна стояла на кухне, газовая плита была зажжена. Старушке стало плохо, она потеряла сознание, при падении пламя погасло, а газ оставался открытым.
Всего лишь несчастный случай.
Я вижу сон, который похож на театр... скорее на немое кино. По тёмному коридору плывут две фигуры. Контур очень молодой, хрупкой, даже щуплой девушки и рядом - старушка со сжатыми губами. На кухне что-то варится, старушка прикрывает дверь и убавляет газ, девушка жестикулирует. Я не понимаю, чего она хочет добиться, не слышу звуков, но они должны быть громкими, с таким решительным и перекошенным от ненависти лицом не шепчут... Это длится недолго, старушка начинает что-то мешать на плите, увеличивает газ, щурится, не отвечает и даже не собирается отвечать. Девушка выговорилась, уверенным движением открыла защёлку чёрного входа и выбежала. Похоже, хлопнула дверью. Даже со всей силы. Я вижу серую волну занавески в бледном окне, пытаюсь вспомнить, какого цвета у Оли сейчас волосы - и просыпаюсь.
Я не буду думать, когда погас огонь - когда хлопнула дверь, позже или раньше.
Погода поменялась, стало припекать солнышко, и в один из вечеров мы снова сидели у меня втроём - с Олей и Лёшей. Балконная дверь была приоткрыта, слышался уличный шум.
- Знаешь, Алёна, отец не говорит о ней вообще. Она вроде бы его воспитывала, вроде была вместо матери, но он так мало вспоминает о ней. Он не сказал ни слова на поминках. Говорили кто угодно - домовой комитет, она у них была активистка, кто-то с её бывшей работы пришёл, хотя она уже лет сто на пенсии, а отец молчал.
И снова у меня будто бы кружится голова. И я вижу Юрия, совершенно трезвого, в каком-то подвальном пабе... вот именно так и воспринялось, со словом "паб", я совсем даже не знаю почему, и вот он сидит напротив какого-то взъерошенного пшеничного блондина, сильно набравшегося, поводящего вверх-вниз мохнатыми бровями и влево-вправо - кончиком носа. Мне почти не слышно диалога, он как будто возникает из порывов ветра или из клочьев тумана, и я фиксирую резкие, но таким монотонным голосом произнесённые слова, что только от этого становится жутко.
- Она была тупой п***ючей сукой, - эти слова другой человек бы выплёвывал, а Юрий констатировал факт. Спокойно, с лёгким презрением, не оправдываясь, никого не обвиняя и не отвечая на обвинения.
Я возвращаюсь в "сейчас". Лёша между тем продолжает.
-...А мне, Алёна, знаешь, сон приснился. Будто я утром выхожу в школу, а она в кухне стоит. Так вот у плиты стоит, острым локтём в сторону, в бок упёрлась, и этот локоть торчит, пройти не даёт, ну как всегда. И знаешь, я будто даже запах услышал - горелый лук на каком-то сале, вонь ужасная. Она всегда так делала. Как только мне надо к экзаменам или к контрольной готовиться, или ко мне в гости ребята должны прийти, она обязательно разводит такую вонь со сковородкой.
- А потом хотела, чтобы я ела эти горелые блинчики на сале, - добавила Оля.
- Так она хотела, чтобы я их ел! И не только их... Так смотри, я не договорил. Мне вообще редко сны снятся, а тут я проснулся, как от кошмара. Знаешь, на улице темно, только ветер шумит, а я лежу и думаю: этого же не может быть! Она умерла, точно, мы её похоронили, точно-точно! Я ещё на кладбище видел - такие вороны огромные, медленные, ленивые, и снега там осталось очень много, в городе он почти весь растаял. Алёна, Оля, вы верите? Такой сон был реальный...
Я представила себе картину - чёрные вороны на белом снегу с чёрными проталинами, голые деревья, новый участок кладбища - почти без крестов. И мне физически стало холодно.
Но вместе с этим холодом пришло какое-то спокойствие и умиротворение.
А незадолго до выпускного я встретилась с Олей в парке, она задумчиво доедала мороженое. Потом сказала:
- Алён, а ты веришь в семейное проклятие?
Мне хотелось, чтобы она выговорилась, и я не торопилась с ответом.
- Нет, знаешь, наверное, не верю.
- Вот Юрий Николаевич, его мама умерла, когда он был маленький. Он рос с отцом, а потом отец женился... Я знаю, что ты это знаешь, я просто думаю вслух. Лёша... когда он был маленький, его мама уехала в Канаду, чтобы лечить старшего сына. У неё сын от первого брака... и вот она там осталась. Лёша говорит, что скоро к ней поедет. Как только закончит школу.
Пауза.
- Я вообще-то рада за Лёшу. И потом, его отец, наверное, скоро женится...
Оле не особенно хотелось, чтобы Лёша уезжал в Канаду, но она крепилась.
- Алёна, а это может быть семейное проклятие - когда мальчик растёт без мамы, только с отцом? Я смотрела по телевизору, что-то такое передаётся по женской линии...
Я помнила ощущение, что Ева Петровна очень плохо относилась к Юриной жене. Женщина с маленьким ребёнком, только этого хватило бы - скорее, без "бы" - чтобы Ева Петровна нашла кучу тем для бесед с подругами и предположений вслух.
Я как-то совершенно не осуждаю маму Лёши, которая уехала в Канаду.
- Оль, - говорю я. - Это вообще не закономерность. Это стечение обстоятельств. Неудачное стечение обстоятельств.
Я говорю очень убедительно. Так, как будто у меня дома не лежит несколько томов распечатанных материалов под общим заголовком "Семейная карма".
Но к тому же я кое-что знаю о внушении и самовнушении. Ольге нужна поддержка.
А что на самом деле происходило в этой семье - пожалуй, сейчас уже неважно.