Теперешний человек очень боязлив в рассуждении, как бы чего в нем и из него не выросло, и потому, живя, непрерывно что-нибудь из себя вырезает. А из нестрашных это две вещи: ногти и волосы. Силе Калигуловичу Дятлу, назначенному быть врачом, легкий маникюр вменялся профессией. За десять лет служения он изловчился исполнять его десятью блистательными взмахами куперовских ножниц, без поправок, как бы выпуская чаек из-под абажура. Поскольку же редкий больной испытывает нужду видеть разоблаченными докторские ступни, то в ногах своих Сила Калигулович не был столь обстоятелен и удал. А вот бритьем изнурялся.
Щетина с оклада его несложного лица перла дерзновенно, бойко, как сорняк, да еще без всякого ряду, где стоймя, где полозом, так что не подцепить, не выскоблить не испортив кожи. Это одно. Другое, что требовалось починять эспаньолку, которую Сила Калигулович завел ради упиленного подбородочка и заодно чтобы скрасть срам длинноватого, острого, с ноздрями напоказ носа. Подголить края ее, где волос был особенно непослушен, витиеват, удавалось не иначе, как опасным бритьем. От волнения во лбу и высоких залысинах выступало малиновое раздражение, и, мучаясь в зеркале собственным видом, Сила Калигулович с другим раздражением в груди думал над своей фамилией. Бывало, в отрочестве, когда отроковицы смотрели на него как на прозрачную субстанцию, он приступал к матери с тяжелым вопрошанием: "Зачем ты меня... Зачем я был тебе нужен?" Она отрешенно вперялась в сына базедовыми глазами, томила молчанием, потом стыдом и подводила всему железную черту: "В отца!"
Бороденка имела произвол загибаться тяпкою к шее и тут топыриться, тогда как ей, для суразности, надлежало торчать вперед клинышком. Дятел принимался улещать ее маслами и гелями, затем, пленив резинкою, иссушал феном, далее придирчиво, подолгу, с ворожбою расчесывал и на десерт ходил в ней пинцетом, давя из глаз, ставших цветом полынь, причитающуюся слезу. Пробовал, конечно, и совершенно не бриться и однажды полный со льготами отпуск использовал для выращивания, так сказать, отечества. Борода не получилась, зато получилась рожа.
Удобрив кожу огуречным лосьоном и попритворявшись китайцем, Сила Калигулович притиснулся к зеркалу и скосился на тройственную ссадину в правом лице. "Ногти, — смекнул он, — притом чужие. Но кто? Когда? Почему сегодня?" Сегодня формулировалось заключение экспертной комиссии, которой он был председателем, в отношении вменяемости правонарушителя Петрухина. Так как предвиделись разногласия, к своему отдельному мнению, продукту всей жизни, упорствующих коллег Сила Калигулович намеревался склонить вдохновенным, ревнительным, играющим на совести словом. Но в исцарапанном человеке, к тому же председателе, какая убедительность?
"Они будут думать, что я дрался с женщиной. Они будут потешаться внутри себя, сами кивая мне сквозь каменные лица, но аргументов моих не слыша. Они будут воображать в фигурах, как вот я, с виду деликатный, ровный, мягких манер, целое воскресенье хожу по квартире немытый, то слизнем, то брюзгой, сыпля на жену мелкие упреки, ругая пищу ее и вянущую внешность, как под конец дохожу до скотских выражений, в цветных трусах набрасываюсь на нее, некоторым образом дерусь, принуждая к трепету и боязни, однако она не боится, а глядит крысою да увертывается, и вот мы начинаем перещипываться, и каждый норовит ущеголять предыдущего, и она первая, мыслью о завтрашних синяках, исступляется и злонамеренно губит мне щеку. Когда я с самого начала искал только жалости!"
Сила Калигулович поцеловал себя в губы, как бы в знак примирения с супругой. Стекло сопротивлялось малейшему напору сладострастия, и разжечься не удалось. Отирая затем зеркало от испарины и губного жира, он следопытствовал за рукой и ее отражением в надежде вскрыть подвох.
"Нет неоспоримых доказательств, — говорил при этом один Дятел другому,— что ты, как это утверждается, исчезаешь, стоит мне ванную покинуть. Предположить хотя бы, что исходная ткань света не материальна. Допустим, исправно отражая, ты тоже отсюда выходишь, но что делаешь дальше? Продолжаешь ли повторять меня во всем, как обязывает зеркало? Либо, удаляясь от него, поддаешься соблазну искажающих расстояний и перестаешь копировать в точности? И скорее попугайничаешь, чем отражаешь, если и вовсе не освобождаешься?.. Где ты шлялся нынешней ночью, подлец?! — Дятлы сразились налившимися кровью концами указательных пальцев. Остановились за бесполезностью. — Боже, сколько зеркал! — закатили мысленные очи, — сколько поверхностей, способных подчиниться лучу: металлы, полированные древеса, стёкла на границе света и тьмы, вóды, имеющие дно, глаза чужака; поверхности плоские, впалые и выпуклые, взаимопроникающие и взаимосодержащие, каждая с собственным бесконечным зазеркальем, в глубине которого, ближе или дальше, непременно отражаюсь и я. Господи царю небесный, вся вселенная кишит мною! Везде, везде я! — Задетый искрой в супротивном взгляде, Сила Калигулович выправился: — ...мы... Но кто же тогда среди нас первый? Кто отразился однажды первый, позволяя затем быть и другим? На одном полюсе, получается, Сил Клиглыч первоопределяющий, свободный от поручительств, сам по себе, на другом же — Сил Клиглыч за всех отвечающий, то есть за всех прочих, промежуточных силклиглычей, какие бы непотребства те ни вершили в зазеркальных надирах... Э, что за фикусы такие!" Снова озадачиваясь царапиной, Дятел начинал понимать, что всего вероятностней он и есть тот, самый последний и ответственный, хотя не виновный ни в чем.
Вдруг Сила Калигулович испугался, не эпилепсия ли у него, вывалил язык и горячечно завращал, заразмахивал им, осматривая на предмет прикуса, и до тех пор рапластывал и всячески вывихивал, пока совершенно не забыл, ради чего же столь боевито упражняет сей мускул. С тем и спрятал обратно во рту.
За завтраком, разглядывая котлету, распираемую луком и сочностью, он подумал, что она, пожалуй, могла бы еще жить, и едва не обрушил на жену упрека в неразборчивости, однако вовремя поймался глупостью мысли и безжалостно, впрочем без аппетиту, котлету проглотил. Жена, маленькая, сутулая, с коротким стоячим бесцветным из-за химикалий волосом, как и во всякое утро, сидела напротив, со школьной прилежностью, одна на другую, сложив на столе толстенькие руки, и смотрела Силе Калигуловичу непосредственно в рот. Он съел лапшу, жареное яйцо с перцем грубого помола, пиалу удивительной желтой простокваши, кивнул, благодарственно помычал и, перегнувшись через стол, соединил палец с царапиной.
— Ух ты! — сказала жена.
С огнем в глазу, со страстью и пыткой в голосе Дятел спросил:
— Скажи, похоже это на то, как если бы я порезался бритвой?
— Да ты что! — махнула ладошками жена. — Это ж кто-то тебя задрал!
— Да? — крепко изумился Сила Калигулович. — А кто?
— Почём я знаю! — Жена прижалась ухом к затрясшемуся холодильнику, слепила руки под грудкой кренделем и мелко завибрировала.
Он сел, помолчал с надменностью трагика и затем тихо, но очень внятно произнес:
— И ты даже не хочешь попытаться узнать, кто?
Она встала, побросала посуду в раковину, пустила гудящую воду и, с задором покрутив плечами и заодно грудкой, повернула к нему сияющее лицо.
— Я могу попытаться предложить тебе зеленку.
— А все-таки, все-таки, — мечтательно забормотал Сила Калигулович, — кого-то ты мне все-таки напоминаешь... О! — шепнул он с сильной тоскою и, скуксившись, двумя пальцами сдавил себе переносицу.
Во-первых, страшна не тьма жизни, а ее бледность, не глухой обморок, который вроде смерти, а засыпание, где образов тьма тем, но зги Божьей, толка Божьего не видать, где сколько ни умничай, даже с родной женой не сладишь, и даже дьявол остается тут в дураках, с трухою в сетях заместо улова. Во-вторых, разве нова среди людей сия бледная немочь, и разве до тютельки не расписана французами, и не приличней ли русскому человеку исчерпаться в Христе, а нет — так осатаниться веселыми злодействами, как, предположим, Петрухин? В-третьих, по-настоящему-то и не страшно ничего из того, что страшно, и вот это самое, по смешной логике, как раз таки до очаровательности и страшно. Однажды жена, держа в руке алюминиевую вилку, говорила ему, что хотела бы умереть и умерла бы, если бы знала наверняка, что не родится вторично, третично, четвертично... Жену звали Кармен. Тогда он над ней хохотал. В-четвертых, если для оживления организма нужно восстать от неизъяснимых сновидений и прийти к ясным, легко толкуемым, то сперва надлежит иметь версию об ясности, что она такое, в чем укореняется. Скорее всего, это...
Утрачено 3 или 4 страницы. Однако продолжение последует...