НОСТАЛЬГИЯ 
		
Иван Бунин в Париже Ариадне Эфрон (дочери Марины Цветаевой):
- Пускай Сибирь, пускай сгноят! Зато Россия!..

Дворовый энского обкома,
небожьей милостью писака
за тридевять земель от дома
в Нью-Йорке вою как собака.

Пусть кагэбэшно и цензурно,
пусть ни курятины, ни сала,
но перед тем как пеплом в урну,
согреться бы дыханьем зала.

Как прежде выйти под софиты,
пустить ежа под череп массам
и на ночь с пылом неофита
снять неофитку для матраса.

А утром снова мчать в газету,
тачать привычно строки к сроку,
пока не призовет к ответу
ТОТ, кто приговорил к оброку.

Ах, жизнь в Совке, когда в соцстраны
не выпускали без партвизы,
и не пускали голь в спецхраны,
дабы не вызвать всуе криза.

А и не надо, голь в портвейне
свободу обретала скопом,
хранила гордое терпенье
во глубине державной ж...

И дотерпелась - я в Нью-Йорке,
друзья, кто где, копытят шарик.
Занюхав 'Абсолют' икоркой,
пытаюсь в Google след нашарить.

Ау! -- ничто нас не излечит
от рака жгучей ностальгии.
'Иных уж нет, а те далече', --
а если есть, они другие.

И я другой, migrantus homo,
но память не пропил однако --
за тридевять земель от дома
в Нью-Йорке вою как собака.

РЕЭМИГРАНТЫ

Вернувшись в 'мусу Латвию', проснулись в шесть утра,
нас выгнал из постели ритм нью-йоркского уклада:
душ, кофе, телек, марафет, прикид et setera,
а на пороге хук под дых - нам никуда не надо!..

Не надо или не нужны? - пронзила мозг догадка.
Полвека пахоты и вдруг 'ушли нас' до звонка.
Мы не в нокауте, но душе, на труд Сизифов падкой,
судьба, как финт не назови, дала таки пинка.

С Гудзона к Даугаве возврат никак не льстит тщеславью.
Нью-Йорк не Рига, но латыш родней, чем Янки-Дудл.
Когда тебе за шестьдесят, о доме думать вправе,
в котором помнят до сих пор твою былую удаль.

Не надо или не нужны? -- задам вопрос иначе:
что нужно, чтоб до срока жизнь не оборвал Господь?
Поверить в то,  что кто-нибудь на родине заплачет,
когда в урочный час снесут на Шмерли нашу плоть.

У РИЖСКОГО ЗАЛИВА

Внучкам Сабине и Эстер

'Если выпало в империи родиться, 
лучше жить в провинции у моря'. 
Нас давно не тянет VIP-ться,  
мы антитусовочные птицы,
правда, не живем еще по Торе,
праведная жизнь нам только снится.

Бродского совет лег просто в жилу,
из столицы западного мира
мы легко вернули душу живу
в отчий край, где плоти не до жиру,
но зато мы здесь с женой не сиры, --
есть, даст Бог, кому придти на шиву...

Латвия - тупик Евросоюза.
Рига - стольный город тупика.
Старые обиды тяжким грузом
разорвали межлюдские узы,  
свяжет ли их кто-нибудь -- пока
латышу великоросс обуза.

Мы вне драки, мы реэмигранты,
власть Советов пала здесь без нас, --
новой власти чужды 'оккупанты',
мы же к 'оккупантам' толерантны,
но не возвышаем всуе глас, --
ну, какой же из мигранта Данте...

Дали 'вид на жительство' -- paldies,
но на верность присягнули Штатам.
В Латвии играем в политес:
реже отвечаем no, чем  yes,
но все чаще yes с оттенком мата, 
потому что жизнь в стране a mess...

Толстосумы - их тут штук шестьсот -
вышли в князи на прихватизации,
им на чернь плевать с евровысот,
пусть она себе банан сосет,
как сосала при советизации, --
черни не до западных красот.

Гроздья гнева зреют под луной,
но у нас есть право отстраниться; 
пусть нардепы брызгают слюной,
мы с женой поднимем по одной:
в Латвии нам выпало родиться,
Латвия не стала нам родной.

С паспортом, что 'made in USA',
в билдинге у Рижского залива, 
режем 'зелень' с пенсии своей
выстраданной, что ты там ни say, --
дядя Сэм имел нас в хвост и в гриву,
но и опекал, как Моисей.

Юрмала - почти что Ханаан
(солнце, море, пляж обетованный),
летом здесь полно израильтян,
цены не дырявят им карман, 
вот и катят за небесной манной 
в полуевропейский балаган.

Осенью слиняют, -- нам здесь жить,
жить в тени желанного погоста;
жить, вокруг могил родных кружить;
жить, о дне грядущем не тужить, --
все равно не дотянуть нам до ста,
стало быть, и нет нужды блажить.



СИРЕНЬ В КЕМЕРИ
		
Юрию Гельфгату

'Художник нам изобразил
глубокий обморок сирени'.
Дай Бог, чтоб мне достало сил
изобразить стихотворенье.
Я был там, бредил, осязал
и сон с реальностью связал.

Где дюны соблазнил Залив, 
морской капустой оторочив,
где хвои выдох, йод забив,
рецепторы землян морочит,
в сосновый сейм вписалась мощно
лилово-розовая роща.

Салют, застывший на юру,
сирень под сенью красных сосен, 
губами трогаю кору 
и приступ слабости несносен,
но в перламутровом краю
я Врубеля боготворю.

Не я один - здесь стар и млад
листают лепестки 'на счастье'
(не думая о том, что клад
таится в нас самих отчасти) -
так реагируют нейроны
на фиолетовые кроны. 

Сирень на пляжной полосе
шторма испила полной мерой.
Сюда приходят по росе
за просветлением и верой.
Сирень, syringa, светоцвет -
пять лепестков как амулет.

Я шесть нашел - but am I lucky,
пусть даже разжевал цветок?
От Мандельштама с Пастернаком
я - как от Запада Восток.
Но рвет гортань стихотворенье 
о метафизике сирени.

Я вышел на тропу утрат -
зной иссушал траву и кроны,
сирень теряла свой наряд -
я стал молиться за бутоны;
увы, как ни был я неистов,
погасли гроздья аметистов...

    КЛИПЫ ПРИРОДЫ

Аккадемику Владимиру Квинту

Ткнусь подбородком в передние руки,
с лоджии взглядом раздвину листву,
Рижский залив заштормит наяву, -
мне по плечу виртуальные трюки.

Ноздри затопит балтийский озон,
в зелень зрачков намешает лазури,
и, прибалдев, как торчок после дури,
я разверну за сезоном сезон.

Лето - омытый дождем малахит -
густо закрасит осенняя охра,
охру забелит с решимостью вохра
невыносимый декабрьский бронхит.

Но из-под прели, как угли в золе,
вызреет к сроку палитра апреля,
и новоявленный мэтр Ботичели
вскроет ручьи осовелой земле.

Клипы природы - кульбиты ума,
влиты в подкорку пространство и время, -
думай, покуда вселенская тьма
не поглотит полысевшее темя.