Аннотация: "Люди и звери моего детства" глава "Михась"
Я бежал куда-то, я спешил всегда
Призрачное счастье догонял.
И мелькали даты, унося года,
Оставляя детство позади меня../
В. Ярушин
Михась
Он жил одновременно в самом центре и самого краю села. Такая парадоксальная на первый взгляд география его жилища объясняется особенностью расположения самого села. Шесть десятилетий тому село представляло собой слегка изогнутую в двух местах S-образную линию единственной улицы длиной около трех километров. С юга на север село пересекал шлях, в то время представлявший собой укатанную дорогу, соединявшую Елизаветовку с Плопами с юга и селом Брайково с севера.
Этот перекресток и поныне считается если не географическим, то, по крайней мере, административным центром села. Дом его стоял третьим и последним по правой стороне шляха, ведущего в Брайково. Приусадебный участок с огородом напоминал гигантскую скошенную трапецию, в самом тупом углу которой уместилась хатенка.
Его хата была построена одной из первых в селе. Когда ее валили, было видно, что сначала она была сплетена из ивовых прутьев, обвивающих вертикально вкопанные столбы. Затем вся эта клетка была обмазана глиной. Широкая низкая дверь, крохотные оконца, низко нависающая толстая соломенная стреха. Отдельного сарая не было. Жилая половина состояла из узеньких сеней, ведущих в единственную комнату. Во второй, еще меньшей половине располагался сарай для коровы. Там же за загородкой рос поросенок, на косом насесте ночью спали несколько кур.
Сам Михась прочно вошел в мою память, сидящим на большом плоском камне, заменяющем порог дома. Он всегда сидел так, что его острые худые колени доходили до уровня подбородка. Потерявшие цвет латанные штаны, такая же рубашка с низким, собравшимся в гармошку, когда-то прямым воротником.
На длинных широких рукавах пуговицы не были предусмотрены. Голову покрывала низко одетая соломенная шляпа, когда-то бывшая желтой. Шляпы Михась плел для всего мужского населения села. Под нависшими, совершенно седыми бровями ютился круглой картошкой облупленный нос.
Усы его требуют отдельного описания. Рыжая прокуренная горизонтальная часть, выступавшая на один уровень с носом, стекала по обе стороны беззубого рта белоснежными длинными ручьями. Левый ус его был заметно короче правого. Сидя на камне дед в перерыве между дымящимися самокрутками постоянно теребил левый ус.
С весны до ноября он ходил босиком. Его длинные худые ступни были коричневыми от загара и грязи. Они на время светлели сразу после летнего дождя, когда Михась, шагая по мокрой траве, поочередно размашисто вытирал ноги об высокую траву, росшую сплошь вокруг его дома. Ногти больших пальцев в такие минуты неестественно выделялись белыми кружками.
Отвердевшие подошвы ступней его не чувствовали мелких колючек акации, занимавшей добрую половину его двора. Вонзившиеся крупные колючки он вынимал сидя, положа ногу на ногу. Потоми плевал на ладонь и слюной затирал ранку.
С его внуками - Иваном Твердохлебом, моим одноклассником, Сергеем Ковалем и Борей Пастухом я часто играл во дворе Михася. Забегали во двор где придется, так как забора не было вообще. Там мы играли в прятки, прячась от жмурящего где угодно: в огороде, высоком бурьяне, даже в самой хате. Когда мы пробегали мимо Михася, он, казалось, даже не шевелился. В хату забегали бесцеремонно, не спрашивая разрешения.
Однажды я спрятался в темном углу сарая под насестом. Меня долго не могли найти. Выйдя во двор, я почувствовал сильный зуд по всему телу, особенно на голове. Осмотрев руки и ноги, я увидел невероятное множество беспорядочно двигающихся мелких черных и более крупных красных точек. Это была куриные клещи кровососы. Потираясь и почесываясь, я выдержал игру до конца.
Когда я пришел домой, мама сразу увидела неладное. Увидев на мне мiль (так в селе называли клещей), она меня не пустила дальше колодца, возле которого было круглое оцинкованное корыто с теплой водой. Она тщательно отмыла меня с мылом, выливая воду в канаву за забором. После купания она посыпала место вокруг дустом.
- Чтобы оставшиеся в живых голодные клещи не напали завтра на наших кур, - объяснила мама.
Повернув меня спиной к себе, с ладони сдула на мою голову щепотку серого вонючего дуста.
Баба Михасиха, её звали Домкой, согбенная худая старушка, иногда угощала нас чуть сладковатым, вываренным из сахарной свеклы, хлебным квасом. Отрыжка после кваса пахла варенной свеклой, а в носу приятно пощипывало.Она все время проводила в огороде. С утра до вечера над картофелем виднелась ее сгорбленная спина.
Недалеко, на старом гноище, после летних дождей она собирала и жарила с луком шампиньоны. Пробовать это вкусное лакомство мама мне строго запретила. При этом она рассказывала страшные истории. А мне так хотелось попробовать...
Когда созревали огурцы, Михасиха срывала их в подол и высыпала в макитру, стоявшую на крыльце. Для нас это было очень удобно. Можно было прямо с улицы прибежать, схватить выцеленный издали огурец и, вытерев об трусы от налипшей земли, с хрустом его съесть. Когда огурцов становилось много, старушка солила их в высоких широкогорлых глиняный горшках - баняках. В баняк с огурцами ложила много укропа и чеснока. Баняк выставляла на солнечную сторону. Как только огуречная зелень бледнела, а язык начинало пощипывать, огурцы уничтожались молниеносно.
Вспоминая то время и стариков, кажется, что они не ориентировались, что кроме собственных внуков у них хозяйничают другие дети. По моему, они всех считали своими внуками. Выделяли, пожалуй, они только одного Сергея.
Когда наливались початки кукурузы, мы приносили их целыми охапками с колхозного поля. На такое "воровство" в колхозе смотрели сквозь пальцы, особенно, если кукуруза была посеяна для силосования. Очистив кукурузу от зеленой рубашки, мы обирали с початков длинные коричневые волокна.
Дед Михась в это время собирал обертки початков и уносил их в хлев для телки. Взяв, конечно, без спроса большой чугунок, мы, ломая, укладывали в него кукурузу. Наливали воду и ставили на разожженную плиту.
Оставшиеся початки нанизывали на трехзубые вилы и, выждав, когда из дымохода покажется чистое, без дыма, пламя, держали над дымоходом кукурузу. Дымоход у Михася был представлен перевернутым ржавым ведром без дна.
Вторые вилы с кукурузой просовывали прямо в топку. Если кукурузу, по наказам взрослых, надо было варить часа полтора, то печеную кукурузу ели, едва она прошмалится. Не терпелось. Пока пеклась кукуруза, начинало сильно сосать под ложечкой, ниоткуда появлялся голод.
Мама часто рассказывала про голод сорок седьмого. Это происходило, когда я что-то не ел, либо бросал остатки хлеба бело-желтому огромному петуху, жившему у нас несколько лет. Он бросался на незнакомых хуже собаки, тем более, что его нападения всегда были молчаливыми и внезапными. Подвиги петуха среди пацанов обрастали легендами и несуществующими подробностями.
По рассказам родителей, в голодовку люди ели жом, за которым в товарняках или на крышах пассажирских вагонов ездили аж в Черновицы. Соседка часто вспоминала о том, что ее родственник летом сорок седьмого утонул в жиже огромной жомовой ямы. Нашли его тело лишь в августе, когда чистили жомовую яму перед очередным сахарным сезоном.
По словам мамы, во время голодовки Михась первый в селе разобрал соломенную крышу и цепом вымолачивал из нее зерна злаков. Вместе с лебедой он долго вываривал их и носил старшим внукам и дочке, в тот год родившей Сережу.
С зернами пшеницы все было понятно, так как на Рождество все варили пшеницу, добавляли мак и немного сахара. Что касается лебеды, то однажды, уже после цветения, я попробовал на вкус верхнюю часть растения. Вкуса я не разобрал, но рот наполнился какой-то неприятной клейкой слизью.
Когда отец привез целую машину жома на зиму для добавления в корм корове и свинье, я решил попробовать его на вкус. Тайком, когда взрослых не было рядом, я взял с кучи щепоть жома и поднес ко рту. Тут я вспомнил, что в нем утонул человек и меня стошнило. Когда я вошел в дом, мама была на кухне и беззвучно смеялась. Как раз напротив кухонного окна в нескольких метрах высилась куча жома. Я понял, что мама меня видела.
А еще мама рассказывала, что в голодовку по вечерам подростки ловили с помощью решета воробьев, зарывшихся осенью в скирду соломы и, ощипав, варили. В скирде соломы, что за кузницей, уже в сентябре по вечерам воробьи облепляли скирду. Вечером, взяв тайком от родителей три решета, мы пошли на охоту.
Фонариком высветив наибольшее скопление воробьев, мы в темноте бросались к скирде и решетами закрывали вылет. То же самое проделали с другой стороны скирды. Потом пошли к скирде за конюшней. Пойманных воробьев поместили в мешок и завязали. Мешок с воробьями забрал к себе домой Иван Твердохлеб.
На второй день мы с трудом высидели до конца уроков. Придя к деду Михасю, мы засновали во дворе, стаскивая к плите все, что горит. Без разрешения нашли в доме соль, Иван обнаружил половину лаврового листа. Налив в чугунок воды, поставили его на плиту. Развязав мешок, по одному вытаскивали воробьев. Двум счастливцам удалось удрать мимо наших рук.
Без особой жалости отрывали головы и ощипывали. Мне поручили разделку. Голову, кишки и малюсенькие зобики выбрасывали соседской кошке, учуявшей добычу. Желудочки разрезали, выбрасывали содержимое с плотной внутренней оболочкой. Кое-как промыв, опустили все в закипевшую воду. Добавили соль.
Михась все это время сидел на своем камне, положив на него сложенный старый дырявый половичок. Уже холодало. Он сидел, курил и, приподняв голову, смотрел куда-то вдаль. Он как будто не видел нас. Да и мы, придя к нему, даже не поздоровались. Михасиха в своей согбенной позе, не выпрямляясь, копала картошку.
Мы заспорили, как определить готовность наших воробьев. Решили по одному ловить ложкой, мелькающие в кипящей воде, пупки. Наконец единодушно решили: готово! Воду слили, придерживая большой деревянной ложкой вареные тушки. Разделили. Поровну не выходило. Один был лишним.Тогда вспомнили об Михасе и одного воробья на листе лопуха отнесли ему.
Ели, вернее, тщательно обсасывали крохотные косточки. Мясо на зубах ощущали только тогда, когда очередь доходила до коричнево-красной грудки. Кошка стремительно кидалась за каждой выброшенной косточкой. О хлебе никто не вспомнил. Воробьи закончились очень быстро.
Михась, тщательно обсасывая и переминая деснами попавшие в рот крохи мяса, продолжал колдовать над своим единственным воробьем. Мы подошли к нему:
- Ну, как?
- Та воно то добре, - и обсосав еще что нибудь из тщедушной воробьиной тушки, продолжал. - Такi смачне.
Финал истории с Михасем печален. Баба Михасиха умерла раньше деда. После ее смерти у старика прогрессировало старческое слабоумие. Говорили, он забывал, где туалет. Поднявшись на чердак за зерном для кур, был ужален несколькими осами, которые в огромном количестве уютно обжились под соломенной крышей. Спустившись, направился к правлению колхоза, где он часто сидел в предвечерье на лавочке среди мужиков.
Там он пожаловался на ос. Его великовозрастный глумливый внук посоветовал деду обмотать смоченной в керосине тряпкой длинную палку и выжечь ос. Все дружно захохотали, уверенные, что юмор оценил и дед Михась.
На следующий день над дедовой хатой закурился дымок, а затем высокое пламя охватило сразу всю соломенную крышу. Дед спустился с лестницы, несмотря на возраст, самостоятельно, обгорелый. Люди бросились с ведрами воды спасать хату.
Воду носили метров за сто, из колодца, расположенного на углу двора, где жил мой двоюродный брат Тавик. Мы с ним побежали на пожар. Дед стоял во дворе. Волосы его сильно обгорели. Он весь дрожал какой-то неестественно крупной дрожью.
Колхозная конная пожарная команда, прибывшая с большой красной бочкой и ручным насосом на два человека, залила водой пожарище. Остались только печь с частью дымохода и сильно обгоревшие стены. Теленок, которого успели вывести из сарая, был привязан к дереву поодаль от бывшей хаты. Запомнился его круп, сильно обожженный. Растрескавшаяся кожа обнажила красные двигающиеся мышцы.
Деда взяла к себе жить младшая дочь. Вскоре он скончался. Дом разобрали. Несколько лет на месте хаты высился холмик, заросший полынью и лебедой.
Проезжая мимо, до сих пор помимо желания поворачиваю голову. Там осталась частица моего детства. Каждый раз кажется, что сейчас увижу грубо мазанную глиной дворовую плиту с покосившимся ржавым ведром без дна вместо дымохода.