В самом начале пятьдесят четвертого отец привез из Могилева и установил на полочке небольшой, в коричневом жестяном футляре радиоприемник АРЗ. Без преувеличения, в доме появился еще один член семьи. Слушать он не умел, зато все остальные, включая родственников и соседей, прилежно слушали его. Кто из домашних просыпался первым, тот и включал радио. Чаще всего это была мама.
Куранты, гимн Советского Союза, последние известия, утренняя зарядка, пионерская зорька. После школы диктовали газету. Вечером был театр у микрофона, песни по заявкам радиослушателей. По радио мы разучивали, сразу становившиеся популярными, песни. С первого раза я запомнил слова и пел вместе с артистами песню "Рябинушка".
Я был в третьем классе, когда из нашего АРЗ впервые полилась чарующая мелодия, а за ней и волнующие слова "Марички". Сейчас это называется "эффектом присутствия". А тогда, слушая незамысловатые строчки четверостишия,
В"ется, наче змiйка, неспокiйна рiчка,
Тулится близенько до пiднiжжя гiр,
А на тому боцi, там живе Марiчка,
В хатi, що сховалась, у зелений бiр...
я явственно видел перед собой, почему-то, лазурное небо, быструю извилистую, прижатую к подножью темно-синих гор, речку, её противоположный каменистый берег, за которым тянулась темно-зеленая, почти черная полоса густой сосновой рощи. За деревьями спряталась низенькая беленая хатка с черной соломенной крышей. Точь в точь, как у бабы Грецехи, чья хатка пряталась под высокими грушами и огромными раскидистыми ореховыми деревьями.
А дальше было настоящее волшебство. Начинался припев. Где-то вдалеке молодые парубки хором повторяли, спетый артистом, куплет. А за синими горами девичьи голоса выводили непрерывное "А-а-а" в плавном волнообразном чарующем ритме. Я уже не видел ни речки, ни гор, ни хатки. Я даже не слышал, что мама уже дважды велела мне принести с улицы сухие переедки (стебли кукурузы) или подсолнечниковые головки для поддержания огня в ненасытной плите.
Песня "Маричка" целиком и надолго вошла в мою душу. Слова песни я выучил сразу. Несмотря на отсутствие музыкального слуха, неторопливая плавная мелодия запомнилась, и я пел "Маричку" в доме, во дворе, на огороде. Я пел песню даже во время уроков. Разумеется не на уроках пения. Я пел "Маричку", когда рисовал в альбоме, писал изложения, решал примеры. Пел я мою песню внемую, только про себя.
Когда начались очередные летние каникулы, отец, купив билет и забросив тяжелый чемодан в тамбур общего вагона, отправил меня в поощрительную поездку к брату, в Черновцы. Алеша прошлой зимой женился и вместе с Жанной они жили у её родителей на четвертом этаже пятиэтажного дома. Старинный дом находился на улице Котляревского, которая брала начало от угла Советской площади. Однако взрослые чаще называли её Соборной.
Квартиры были большими, четырехметровые потолки, скрипучий паркет и обширная кухня. Широкие мраморные лестничные пролеты. На первом этаже перед лестницей была, покрытая мрамором, площадка, на которой, по рассказам взрослых, находилась будка швейцара. Шикарный по тем временам, дом был построен на стыке веков в самом центре города и предназначался для проживания семей богатого румынского купечества.
После одноэтажной Елизаветовки я мог часами стоять у открытого окна. С высоты четвертого этажа я осваивал географию видимой части города. Если смотреть вдоль стены влево, в тридцати-сорока метрах угол Соборной площади. Вправо длинная улица заканчивалась куполом городского театра.
Напротив дома улица разделялась. Влево и вниз убегала тенистая улица Леси Украинки, в конце которой были видны множественные, красного кирпича, крытые разноцветной черепицей, здания университета. Направо от университета густо зеленел парк Шиллера. Туда на болотистый берег Клокучки прошлым летом я ходил с ребятами копать червей. С удочками и банкой червей на трамвае ехали до круга "Прут". С крутого берега мы забрасывали удочки в стремительный поток и удили пескарей и голавлей.
Напротив дома, по ту сторону улицы, была тюрьма. Высокие, опутанные вдоль колючей проволокой, глухие стены, свисающие во двор черные гусаки фонарей. В каждом углу забора высились фонарики круглых башенок. В застекленный фонариках башенок день и ночь стояли вооруженные солдаты. За стенами несколько разделенных двориков, в которых люди в темно-серой одежде сбивали ящики, носили какие-то мешки, кололи дрова. Один небольшой дворик сверху был покрыт целой сетью переплетенной колючей проволоки. Я не любил смотреть во двор тюрьмы. Очень скоро мною овладевала жуть и я переводил взгляд на зелень газонов и тротуары.
Мне нравилось наблюдать, как по тротуарам шагают прохожие. Издали они были почти одного со мной роста. По мере приближения их тела укорачивались, казалось, становились толще. Когда они находились прямо подо мной, я видел выступающие и тут прячущиеся в животах носки обуви, плечи и круглые шляпы. В те годы все мужчины и женщины носили шляпы.
Когда прохожие находились прямо подо мной, я выпускал из пальцев черешневую косточку и следил за её полетом. Косточка падала на асфальт в трех-четырех шагах за прохожими. Тогда я стал отпускать косточки за три-четыре шага раньше. Я отчетливо видел, как мои косточки летели прямо в шляпы прохожих. Я видел только удар косточки об головной убор и быстро убирал голову, чтобы пострадавшие не могли определить окна, из которого выпущен снаряд.
За этим занятием меня застал Иван Ефимович, отец Жанны:
- Что ты делаешь, Женя?
- Решаю задачу по физике. - был мой немедленный ответ.
- Расскажи, может вместе решим?
- Решаем по формуле прямолинейного равноускоренного движения. Зная время равноускоренного полета тела в свободном падении до удара об асфальт, вычисляем скорость тела и расстояние от окна до асфальта.
- И какое же расстояние от окна до асфальта?
- Около пятнадцати метров, - не моргнув, сказал я.
Расстояние от тротуара до окна я прикинул, гуляя вдоль улицы, несколькими днями раньше.
О моих "достижениях" в физике Иван Ефимович видимо рассказал Алеше. К концу ужина брат неожиданно сказал:
- Ты только не пробуй определять скорость слюны. Может быть скандал. Как быстро бы ты не прятался, караульный в башенке напротив все равно увидит. Ему-то делать больше нечего.
О караульном я как-то не подумал вообще...
Чтобы занять меня, на следующий день Иван Ефимович подключил к радиоприемнику "Урал" проигрыватель и достал высокую стопку пластинок:
- Умеешь крутить пластинки?
- Конечно!
- Ну вот, на время каникул отвлекись от физики. Послушай, тут много хороших песен.
Вместе с Ларисой, младшей сестрой Жанны, мы слушали пластинки. Многие мне были знакомы. Большую часть из них крутили на террасе нашего сельского клуба перед киносеансом. Я взял в руки очередную пластинку с бледно-розовым кругом в центре. На кругу было написано: "Очi волошковi". Прочитав на обратной стороне пластинки, я напрягся: "Марiчка"!
Читаю дальше... Слова М. Ткач, музыка С. Сабадаш, поет Дмитрий Гнатюк. В тот день я слушал "Марiчку" великое множество раз. На следующий день Иван Ефимович, вернувшись из города вручил мне в огромном квадратном конверте подарок . Это была пластинка с "Марiчкой!
Вручая мне пластинку, Иван Ефимович сказал:
- Композитор Сабадаш наш сосед. Он живет на первом этаже в нашем подъезде. Если спускаться по лестнице, первая дверь справа. Точно, как в нашу квартиру.
Я был потрясен! Композитор моей любимой песни живет совсем рядом, а они до сих пор молчали! Живого композитора я вообще никакого не видел, тем более сочинившего "Марiчку" Сабадаша! Как они могли?!...
Сказав, что иду погулять на площадь, я спустился по широкой лестнице. На первом этаже у двери я задержался. Обычная дверь... Покрашена обычной краской. Никаких надписей, никаких блестящих табличек, какие я видел на входной двери зубника Бекермана.
Я спустился вниз и вышел на улицу. В тот день я долго гулял по аллеям площади-парка. Я забыл, что в ста метрах находится тир. Я думал только о том, что рядом живет знаменитый человек. Его имя напечатано на пластинках, а все так спокойно гуляют, сидят на скамейках, бегут с авоськами, куда-то едут в трамваях!
Однажды, когда я свесившись, смотрел на улицу, Лариса сказала:
- Из филармонии возвращается Сабадаш.
Я пристально всмотрелся. Ничего необычного... В руке черный портфель. Идет, как все люди, обычным шагом. О нет! Прическа у Сабадаша была как у Гоголя или Белинского. Это было видно издалека!
Последующие дни я проводил в основном на улице, но композитора не встретил ни разу. Однажды я вышел раньше, часов около девяти. Когда я спускался на первый этаж, сердце мое екнуло, потом забилось чаще. На лестничной площадке стоял Сабадаш и, не торопясь, закрывал замок входной двери своей квартиры.
Я замер на месте. Сабадаш закрыл двери, подергал ручку, и... по мраморным плитам зацокали его каблуки. Выйдя из подъезда, композитор повернул вправо, в сторону театра. В десяти-пятнадцати метрах я следовал за ним. Меня поразило то, что композитор был обыкновенным. В его сухощавой фигуре не было ничего необычного. Сабадаш слегка сутулился. Длинные прямые с проседью волосы закрывали уши, спускались почти до воротника его пиджака и слегка подворачивались внутрь.
При выходе на театральную площадь, словно почувствовав, что за ним идут, Сабадаш оглянулся. Второй раз он оглянулся, когда мы проходили мимо кинотеатра "Жовтень". За кинотеатром он повернул направо. В тот день я проводил Сабадаша до филармонии.
На следующий день я вышел раньше. Сабадаша я ждал, сидя на скамейке, кольцом окружавшей вековое дерево в самом углу Соборной площади. Сабадаш вышел из подъезда минута в минуту. Я последовал за ним. Сегодня он не оглядывался. Однако, миновав кинотеатр "Жовтень", Сабадаш внезапно остановился. Секунду-другую он стоял неподвижно. Затем повернулся ко мне. Я уже пожалел, что сегодня увязался за ним. Хотелось убежать. Сабадаш поманил меня всей кистью, приглашая и как-бы призывая к вниманию:
- Ты любишь музыку, мальчик?
Я утвердительно закивал головой.
- На каких инструментах ты играешь?
-Я не играю совсем.
Говорить было трудно. Я едва выдавливал из себя слова.
- Может быть ты поешь?
- Меня проверяли в хоре. У меня нет ни слуха, ни голоса.
Сабадаш стоял, полуобернувшись. Портфель он держал перед собой двумя руками, как школьник. Фигура его, казалось, еще более ссутулилась. Сейчас полагаю, что тогда он, как и я, был в некотором затруднении. Последовала неловкая пауза. Потом композитор сказал:
- Это хорошо, что ты любишь музыку... Что ж, мне пора...
Больше Сабадаша я не провожал никогда. Вышло так, что впоследствии мы не встречались.
Черновцы... В постперестроечные годы я бываю в "маленьком Париже" очень редко. Нас расселили. Это уже другая страна. Последний раз я был в городе моего детства два года назад. Тогда Олег с моей внучкой Оксаной подарили деду воскресную экскурсию. На территории центрального стадиона города проходила межобластная выставка голубей.
Черновцы... Разбегающиеся в разные стороны от Центральной площади семь улиц... Пешеходная вечерняя Кобылянская... Подрагивающие в свете переливающихся разноцветных неоновых огней, отполированные дуги булыжной мостовой... Подвешенные к чугунному, с ажурными завитками, столбу, большие круглые часы на площади перед ратушей... Удивительной мелодичности утренние трамвайные звонки... Бубличная с горячими пончиками, тир, музеи, кинотеатр "Жовтень", стремительный Прут, глухой, почти дикий парк Шиллера... Непреходящая новизна ощущений, тревожно-радостное ожидание грядущего чуда...
...Точно в полдень слышу, звучащую с балкона ратуши, мелодию "Марички". Меня не покидает ощущение, что трубач в буковинском народном костюме играет эту мелодию по моей просьбе. Попросил я его об этом еще шестьдесят лет тому назад. Тогда этот удивительный город на берегу Прута, расположившийся, как и древний Рим, на семи холмах, был моим.