Единак Евгений Николаевич : другие произведения.

Реквием

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  
  Е.Н.Единак
  
  О 6336 от 30.05. 2019 г.
  
  Реквием
  
  Том 1
  
  Вдоль по памяти
  
  Бирюзовое небо детства
  
  Люди моего детства
  
  Звери моего детства
  
  
  
  Дондюшаны
  
  2018
  
  
  
  
  Реквием 1
  Том 1 1
  Предисловие 5
  От автора 7
  Машина времени и пространства 9
  Вдоль по памяти 13
  Память 13
  Школа 23
  Каникулы 40
  Осенью 41
  Зимой 44
  Весной 55
  Летом 67
  Бирюзовое небо детства 85
  Мои игрушки 85
  Металлолом 91
  Мои люди с бульвара капуцинов 95
  Уши и хвосты 101
  Тату 107
  План ГОЭЛРО в отдельно взятой... 113
  А музыка звучит... 121
  Куболта 130
  Одая 145
  Расизм в нас и жив, и мёртв...? 178
  Гагарин в космосе!... Или баранчики в ларьке? 192
  Ах, эта свадьба... 198
  Патефон 221
  Часы 231
  Марков мост 243
  Загляните в семейный альбом 274
  Первые путешествия 290
  Что имеем - не храним... 330
  Радио 358
  Люди моего детства 375
  Лозик 375
  Пилип 380
  Михась 384
  Лейба 389
  Архипка 396
  Аркаша 401
  Эскулапы 405
  Первый Учитель 411
  Мой дед 421
  Штефан, Волиянка, Дидэк и другие... 430
  Коваль 450
  Ученик и зять Коваля 472
  Талант быть человеком 501
  Домка 508
  Флорик 518
  Звери моего детства 537
  Заяц 537
  Цойка 540
  Боба 546
  Люди и голуби 567
  Шрамы на памяти 592
  О чем рассказывать? 592
  Трофеи 596
  Нищие. Отголоски войны 598
  Случайно выживший... 606
  Самопалы или непедагогическая глава 625
  Последний приют 630
  Как отец не стал начальником 637
  Особист 642
  Случай в караулe 651
  Братранэць-перевертень 657
  Чижик 667
  Никита 677
  Том 2 695
  Предисловие к настоящему изданию 695
  Вместо предисловия и послесловия от автора 698
  к настоящему изданию 698
  За Сибiром сонце сходить... 701
  Военно-романтическая трагедия 742
  Любовь не по расписанию 751
  Дочка-племянница 763
  Через полвека с лишним... 772
  Никто не забыт?... 792
  Дети погибших отцов 807
  Вдовы войны 828
  Маршруты наших судеб 842
  Ностальгия 855
  Проклятие навязчивых сновидений 864
  Адаб 864
  Маккаби 876
  Саша Катенич 878
  Не тот поезд... 895
  Прощание с золотыми куполами 900
  Последний полет 906
  Рыбацкие байки 915
  Нахлыст 915
  Ночь на Днестре 921
  Гайка 927
  Уха 931
  Секрет колхозного рыбовода 937
  Французский деликатес 941
  Рюкзак 943
  Мазагран 947
  Днестровская стерлядь 950
  Гидигич 954
  Холера 960
  Почему исчезли раки 966
  Пятиколенка 969
  Трапаред 973
  Вася 976
  Нечаянная экскурсия или Святовское озеро 978
  Феномен Кашпировского 991
  Подлость 996
  Мимолетные встречи 1003
  О мимолетном... и не только 1003
  Дыгай 1004
  Колорадский жук 1009
  Маричка 1020
  Трускавецкие встречи 1025
  Бруско 1036
  Крутой разворот 1044
  Княгиня Прозоровская 1048
  Школа после школы 1061
  Выбор без выбора 1061
  Первое фиаско 1062
  Комсомол 1063
  ДОСААФ 1064
  Дома 1065
  Членские взносы 1065
  Вержбицкий 1067
  Школа 1068
  Педагогический совет 1069
  Коллектив 1070
  Воспитатель 1072
  Самогон 1072
  Дохтор Бучковский 1073
  Крупа по карточкам 1075
  Низложение с олимпа 1075
  Учитель географии 1076
  Открытый урок 1077
  Такой молодой, а уже лаборант 1079
  Василий Иванович 1080
  Нимфа 1082
  Очко 1085
  Куница 1086
  Бокс 1088
  Первые выборы 1089
  Всего навсего учитель 1091
  Голос Америки 1092
  Химик Саша 1096
  Волга 1098
  Петр Кириллович 1100
  Голуби 1102
  Вечно и актуально 1105
  Велик с мотором 1107
  Как мы бросали курить 1110
  Палюхи 1112
  Вступительные экзамены 1115
  Проводы 1116
  Большая школа 1117
  Мои боги, мои педагоги 1119
  Путилин 1121
  Михлин-сын 1132
  Кузнецов 1136
  Михлин-отец 1140
  Зорькин 1145
  Нигуляну 1146
  Загарских 1156
  Тестемицану 1165
  Дорога на дно стакана 1180
  Вместо вступления от автора 1180
  Рассказ областного нарколога 1182
  Разбитые иллюзии юности 1193
  Любовь под водочку 1203
  Немцы! 1210
  Заклинило 1214
  Цена содомии 1221
  Побег от дьявола 1229
  Бутылка шампанского 1236
  Доктор Валевич 1240
  Благими намерениями... 1251
  Екатерина третья 1257
  Последний поцелуй 1279
  Иоанн Боканча. Молдавский Декамерон 1326
  Джованни Боккаччо 1326
  Инструктор по вождению 1332
  Алкидная эмаль 1337
  Беда приходит не одна 1341
  Белый шарф для партактива 1344
  Победа 1346
  Пропала зеленая"Лада" 1353
  Дорогая удовольствия 1356
  За колхозной скирдой 1358
  На табачной плантации 1360
  Костюм для номенклатуры 1365
  Орехи у межи 1373
  Послесловие, или как я писал... 1385
  
  
  Предисловие
  
  
  Так уж устроена наша жизнь, что за плечами каждого человека - множество пройденных дорог. Но, к сожалению, далеко не каждый проделывает, порой самый сложный, самый тернистый, самый трудный и далекий путь к самому себе.
  Евгений Николаевич Единак, автор этой биографической книги - безусловно исключение из правила... Благодаря своей воле, упорству, трудолюбию и целеустремленности он проделал этот непростой и важный путь к себе. Несмотря на уже солидный, семидесятилетний возраст, продолжает работать над собой, идет по пути самосовершенствования и раскрывает свой творческий потенциал в других, часто неожиданных направлениях...
  Именно поэтому он в полной мере проявил себя в жизни и как замечательный врач, и как талантливый изобретатель, и просто как весьма интересная, нестандартная, многогранная личность. Подтверждает эти слова и книга, которую вы держите в своих руках. В ней, на мой взгляд, проявился и, скрытый доселе, незаурядный талант рассказчика, и несомненные литературные способности.
  Дотошный литературный критик, безусловно, заметит в книге и явные композиционные просчеты, и чрезмерное увлечение деталями, и нехватку живых диалогов, и еще целый ряд недостатков. Но следует помнить, что автор и не претендует на звание профессионального писателя.
  В своем вступительном слове Е.Н. Единак ясно высказал главную цель своего литературного труда - поделиться увиденным и пережитым с грядущими поколениями, со своими внуками и правнуками... Передать дух детства эпохи пятидесятых минувшего столетия. И это ему удалось достойно!
  При чтении этой книги у меня невольно возникла мысль, что автор списывает все с натуры, пропустив сквозь призму своего "Я". И в этой, на первый взгляд, странной мысли есть своя закономерность. В самом деле, ему и нечего было придумывать, ибо жизнь его родного села, как и жизнь вообще, богаче и щедрее всякой самой изобретательной выдумки и безудержной фантазии...
  Легкими, часто едва уловимыми штрихами, автор взволнованно и совершенно искренне, а подчас и с тонким юмором делится воспоминаниями детства, рассказывает о деревенской жизни, школьных годах, становлении местного колхоза, о традициях, обычаях и культуре Елизаветовки, о родных и близких людях, обо всем главном, что отпечаталось в его удивительной, казалось бы, безграничной памяти.
  Нет сомнений, что эта книга обязательно найдет своего читателя... Потому, что она насквозь пронизана светлым мироощущением автора, его добрым взглядом на жизнь во всех ее проявлениях... Этого нам очень не хватает в наше сложное, противоречивое, довольно грязное время.
  Гарри Мукомилов, поэт, член ассоциации русских писателей республики Молдова.
  
  
  
  Feti, quod potui,
  faciant meliora potentes.
  Я сделал, как смог,
  кто может,
  пусть сделает лучше.
  
  От автора
  
  Нас, свидетелей детства эпохи пятидесятых с каждым годом все меньше. Еще совсем немного времени, всего два - три десятилетия, и некому будет передать нашим потомкам атмосферу того, в чем-то иногда безалаберного, во многом наивного, но в целом чистого времени.
  Мне предстоит нелегкая задача. Взором уже пожившего человека посмотреть на мир глазами нестандартного, как и все дети Земли, сельского мальчишки и рассказать о прожитом и увиденном другим. Одни говорят, что это несерьезно. Другие - невозможно. Осаживаю себя сам:
  - Сумею ли?
  Во мне никогда не было писательского таланта. Я не претендую на литературную изысканность. А рассказать хочется. Насколько мне это удастся, судить Вам.
  Я крещен в православии. Но так сложилось, что на склоне лет остаюсь старым безбожником. Я всегда в сомнении, как библейский Фома. Я не виноват, что лишен дара верить. И мне всегда была чужда мода на веру. Особенно сегодняшняя. Еще больше мне претят показная религиозность, принуждение к отправлению обрядов, спекуляции на вере, фарисейство и конъюнктурщина.
  Отношусь с уважением и завидую людям, которые искренне верят. Не терплю воинствующего атеизма, богохульства, равно как и оголтелого религиозного мракобесия. Не приемлю перебежничества из одной религии в другую, особенно в секты.
  Уверен: тут, на Земле, и рай и ад. А воскрешение человека возможно только в памяти поколений. Я знаю, что душа моя уйдет в небытие вместе с моим телом. Надеюсь, что у меня хватит сил, мужества и разума встретить вечность достойно. Как прав был совсем еще молодой поэт: "Не дай мне бог сойти с ума...".
  Вечного блаженства на Земле нет и не может быть по определению. А ад устраивают сами люди в своих необузданных притязаниях. Это и есть тягчайший грех.
  Меня не интересует, где будет мой прах. Земля одна на всех и совсем небольшая. Но я хочу оставить на Земле мой дух. Оставить его детям, внукам и правнукам, которых еще нет. Моим и не моим. Мне хотелось бы с ними познакомиться. Хочу, чтобы душа моя посещала их не в мистических домыслах. Желаю, чтобы они, читая эти строки, почувствовали, чем я жил и чем дышал.
  Не мне решать, ходить или не ходить Вам на место моего последнего приюта. Я этого не почувствую, не смогу сказать: "Спасибо".
  На родительский день, Радоницу, день поминовения, проводы (как хотите, так и называйте), по поводу, а то и без повода откройте всего лишь на минуту эту книгу и прочитайте то, что Вам случайно откроется. Тогда я буду с Вами. И Вы в суете мирской и Ваших земных заботах на мгновения вспомните и обо мне.
  На том я Вас благодарю...
  
  
  
  
  Машина времени и пространства
  Несколько лет назад мой старший сын Олег в одно из воскресений привез и установил мне ноутбук с многофункциональным принтером. Не лукавя, признаюсь: радости было немного. Несмотря на то, что всю свою жизнь я пытался идти в ногу со временем. С детства я занимался фотографией, радиоконструированием, а позже хватал, как говорится на лету и внедрял новые методы диагностики и лечения. Один из первых в республике освоил лазер, криогенную (глубокое замораживание) и вакуумную технику. Я никогда не казался, по крайней мере себе, консерватором.
  Но на компьютере я споткнулся. Глядя, как пальцы сыновей легко, непринужденно и, на первый взгляд, бездумно летают, слегка касаясь клавишей, во мне зрел протест. В любой технологии, устройстве бытовой и другой аппаратуры я всегда пытался сначала ознакомиться с конструкцией, принципом работы, логикой происходящих процессов.
  А тут никаких, доступных пользователю, ламп, транзисторов, никакой, казалось бы логики движения электронов, никаких режимов работы ламп и транзисторов. Просто надо научиться, в установленной великим множеством указующих символов последовательности, нажимать на клавиши и на экране, как черт из табакерки, выскакивает мыслимая и немыслимая информация.
  Я оказался в роли дикаря с луком и дубиной в руках, взирающего на прибывшего из другой цивилизации охотника, вооруженного снайперским карабином с оптическим прицелом, оснащенным прибором ночного видения. До сих пор, оставаясь наедине с компьютером, чувствую себя мартышкой с целой дюжиной очков.
  Но кое-чему я научился. Благодаря инструктажам в виде молниеносных налетов Олега, но больше, благодаря педагогическим стараниям семилетней на тот момент внучки Оксаны, объяснения которой почему-то оказались более доступными. Я их впитывал как губка.
  Сначала были новости и прогноз погоды. Потом скайп, мгновенно расширивший, наряду с "Одноклассниками" круг общения со школьными друзьями и однокурсниками от России и Германии до Америки и Австралии. Научился использовать ноутбук в качестве пишущей машинки.
  Странное, будоражащее память, волнение охватило меня, когда я впервые открыл спутниковые карты. Еще с первых дней первого класса я часами не мог оторвать взгляд от географических карт, висящих на стенах классных комнат. По ним я путешествовал по маршрутам отца, брата Алеши и всех знакомых, которые рассказывали о поездках в Киев, Москву.
  Я внимательно слушал рассказы демобилизованных земляков, сельчан, ездивших на шахты и на целину. А на второй день в школе я находил на картах города, реки, пустыни и горы. Все места, куда судьба кидала моих родных и односельчан.
  Приезжая каникулы, мой старший брат Алеша подарил мне карту Украинской и Молдавской ССР, а через пару лет небольшой глобус. Я непрерывно покручивал его, отыскивая все новые места, куда бы я хотел отправиться в путешествие. С помощью маминой швейной сантиметровой ленты я прокладывал маршруты через северный ледовитый океан, сравнивая полученные расстояния с длиной традиционных морских маршрутов между портами.
  Выгнув из алюминиевой проволоки импровизированный циркуль, я, зная масштаб, подсчитывал, какой длины будет совершенно прямой туннель, проходящий через центр Земли, если прорыть его между моим селом и Буэнос-Айресом, где сейчас живут родственники наших соседей, уехавшие в Аргентину еще в тридцатых годах. Зная расстояние, я подсчитывал за сколько часов и дней проедет по этому туннелю колхозная зеленая "Победа", если она будет непрерывно мчаться со скоростью 100 км/час.
  С интернетом мои возможности в географии расширились почти до всемогущества. Я, уже не молодой пенсионер, засиживался за ноутбуком до глубокой ночи, как мальчишка, определяя расстояния между городами, прокладывая автомобильные маршруты. Я путешествовал по различным городам мира, гулял по улицам Кишинева, Москвы, Сиднея, Нью-Йорка и Парижа, по детски изумляясь высокой четкости разрешения, когда видны даже мелкие кустарники.
  Вначале я повторял самые дальние путешествия, где я успел в свое время побывать. Я повторил путешествие на автобусе от Минска до Бреста. Побывал на Шипке и у подножия памятнику Алеше в Пловдиве. Я повторил полет от Харькова до Уфы, а затем на игрушечном Ан-32 летал из Уфы в Белорецк. Увеличил до пределов возможного диспетчерскую башню Белорецкого аэропорта, где меня после приземления угощали удивительно вкусной прохладной башкирской окрошкой... Тырново, Сороки, Могилев-Подольский, Черновцы, Одесса, Киев, Львов, Ужгород, Москва, Ленинград, Минск, Вильнюс, Астрахань, Ростов-на-Дону ... Куда меня бросала судьба...
  С течением времени я поймал себя на том, что все чаще я как бы заново изучаю ломаную линию единственной тогда улицы моего родного села и его окрестности. Впал в детство. Меняя увеличение, вновь и вновь повторял маршруты моих самых первых путешествий. Тогда это были крайние точки села, где жили родственники. Затем круг моих географических интересов постепенно расширялся, я путешествовал на Одаю, в старый заброшенный лес, на Куболту.
  На месте старой колхозной фермы я нахожу одинокие линии фундаментов многочисленных помещений для колхозного скота. Угадываю круглые очертания бывшей когда-то бетонной силосной башни. Путешествую в Плопы, Боросяны, Брайково, Мошаны. Всюду, куда, по выражению наших родителей, нас только не носило. Каждое такое путешествие вырывает из памяти воспоминания далекого детства.
  Изучая спутниковые карты, находя на них памятные места моего детства, возникало ощущение, что я случайно нашел и схватил конец нити, намотанный на бесконечный клубок. Потягивая нить, я разматываю время назад, совершая виртуальные путешествия во времени и пространстве. Воспоминания накатывают счастливыми волнами, переносящими меня в призрачный мир моего самого счастливого времени - детства.
  Такого детства уже не было у моих сыновей. Еще менее похожим стало детство моих внуков. И совсем другим будет детство моих правнуков. И это совершенно естественно. Цивилизация стремительно вносит свои коррективы в жизнь каждого поколения, меняет приоритеты. Многое то, что воспринималось мной как чудеса, само откровение, как что-то невероятное и сверхъестественное, моими потомками, возможно, будет восприниматься как дикость и первобытный иррационализм.
  Будучи взрослым, я никогда не вынашивал мысли стать писателем, тем более представить на суд читателя исповедь моей жизни. Подтолкнул меня на эту неблагодарную и одновременно благословенную стезю мой младший - Женя. Сейчас он живет на противоположной стороне планеты. Разговаривая по скайпу, мы проводим сейчас гораздо больше времени в душевном общении, чем тогда, когда он жил рядом.
  Однажды Женя сказал:
  - Папа, у моего сына родным будет английский язык. Но дома мы постоянно общаемся на русском и молдавском. Так нам советуют в садике. Надеюсь, что и читать он будет на русском. Ясно, что его родина будет уже тут, в Канаде. Но я хочу, чтобы он знал свои корни, чувствовал, чем жили и дышали его предки.
  Помолчав, он добавил:
  - Отсканируй все фотографии из елизаветовских фотоальбомов и опиши, насколько для тебя будет возможным, времена твоего детства, село, родственников, дух того времени. Опиши то, о чем рассказывал нам ты и баба Аня.
  Фотографии я до сих пор не отсканировал и, естественно, не отправил.
  Я начал писать. Уходя на работу, я с нетерпением жду возможности вечером сесть за ноутбук и коснуться клавиш. Воспоминания накатывают снежным комом, мне хочется ничего не забыть. Но память не безразмерна. Да и не мог я знать во всех подробностях жизнь моих односельчан. При написании отдельных глав, бывает, я часами общаюсь по телефону и скайпу со старшими односельчанами, потомками многих моих земляков в Елизаветовке, Бельцах, Кишиневе, Москве, Владивостоке...
  Вспоминаю и пишу. Сами воспоминания оказывают на меня два совершенно противоположных действия. Переносясь более чем на полвека назад, у меня часто возникает иллюзия освобождения от скверны взрослой жизни, которая сопровождает любого из нас. Потому, что такова, к сожалению, непростая суть человеческого существования.
  Одновременно, после моего очередного путешествия во времена моего детства, поздним вечером, когда я ложусь спать, ко мне все чаще подкрадывается и по-хозяйски укладывается рядом, плотно обняв, незваная любовница - бессонница. Я стараюсь не сопротивляться ей: не считаю до тысячи, не пью снотворное. Не завожу спасительные старые родительские настенные часы. Я просто вспоминаю. Вспоминаю запахи меда, прополиса и сгоревшего в дымаре разнотравья, исходящие вечером от отца. Вспоминаю мамины, не знающие покоя, вечно занятые руки. Вспоминаю высокое небо, которое бывает бирюзовым только во времена беззаботного детства.
  Ностальгия никогда не делится, как в математике на два, три и более. Ностальгия всегда бывает одна на одного. У каждого она своя. Это - как каждый умирает в одиночку. Моя ностальгия делает мысли ясными, воспоминания более подробными и красочными. Моя ностальгия отметает всю шелуху, прошлые обиды и неудовлетворенность.
  В общении с бессонницей, воспоминаниями и ностальгией я чувствую, как за мою грудину медленно заползает и обхватывает грудь изнутри мягкая, пушистая, но сильная лапа. Я, грешен, признаюсь, что в такие минуты начинаю ждать поднимающегося к горлу ощущения застрявшей в пищеводе крупной, сильно шероховатой сухой персиковой косточки. В миру все это зовется стенокардией.
  Я не пугаюсь - наоборот. В таких случаях я вскакиваю, усаживаюсь за ноутбук и выплескиваю из памяти на голубоватый экран осколки прошлого, пытаясь собрать их воедино.
  В голове полная ясность, пишется легко и свободно. Такие абзацы и страницы в большинстве случаев избавлены от будущей правки. В конце, когда ставлю точку, как правило, не могу определить, когда именно отпустило в груди.
  Нажимаю клавишу и, написанное мной, через несколько секунд уже читает Женя. Один раз он сказал:
  - Знаешь, читая вот эту страницу, кажется, что твои пальцы не нажимали клавиши ноутбука, а, глубоко вдавливаясь, отрывисто стучали по ним.
  Мне возразить нечем
  
  
  Вдоль по памяти
  
  
  Вдоль по улочкам памяти
  Я брожу наугад...
  Приближение старости
  или путь в райский сад?
  М. Полыковский
  
  Память
  Суть человека такова, что память его никогда не бывает полной, сквозной. Психике человека свойственна самозащита от перегрузки информацией. Большинство событий вытесняется в бессознательное и в памяти остаются лишь эпизодические воспоминания, несущие в себе нагрузку актуальности конкретного периода жизни. У каждого актуальность своя.
  Лев Николаевич Толстой помнил себя с младенческого возраста. На то и Толстой.
  Работая психотерапевтом, мне часто приходилось расспрашивать пациентов о наиболее значимых событиях детства, психотравмах. Одни помнят себя с 2-3-4-х летнего возраста, а другие не помнят даже таких веховых событий, как, например, первое сентября в первом классе.
  Самыми ранними воспоминаниями я делился с родителями. Они, помня эти события, довольно точно определяли период и мой возраст. Первым событием, вырванным памятью из прошлого было мое пребывание в доме у бабы Софии до того, как она была репресcирована летом 1949 года.
  Бабушка жила в нижней части села, как говорили "на долине", в доме второго мужа Иосифа Кордибановского (на польский манер - Юсько). Мой родной дед Иван умер в 1919 году от тифа, оставив в числе шестерых детей и моего отца в возрасте 8 - 9 месяцев.
  Деду Юське еще в молодости конной соломорезкой отрезало обе руки. Вместо правой руки сельский умелец из изогнутой как в локте ветки соорудил руку с тремя веточками-пальцами, в развилку которых бабушка, в зависимости от надобности, вставляла ложку либо зажженную самокрутку.
  Я боялся его деревянной руки, хотя дед по натуре был добрый. Почти всегда он носил в кармане, по рассказам моей мамы, конфеты-подушечки с налипшей табачной пылью.
  Отчетливо помню комнату в доме деда Юська с большой русской печью, в которой зимой почти всегда горел огонь. Напротив печки - широкая темная лавка, на которой стояло ведро с водой. Над лавкой в стене торчали гонтали (большие гвозди) для верхней одежды. Ниже гонталей кнопками прикреплен красный плакат с мужчиной во весь рост и кочергой в руках (наверное, металлург). Плакат предохранял одежду от известки, которая легко пачкала все, включая мои руки.
  Правее лавки находилась темно-коричневая дверь, покрытая сплошь воздушными пузырями отслоившейся краски. Мне очень нравилось нажимать на пузыри пальцем. Некоторые пузыри при надавливании издавали тихий треск. При медленном надавливании пузыри выползали из-под пальца и казались живыми. На двери висел большой черный крюк. При открывании и закрывании крюк мерно хлопал по двери, выбив со временем глубокую полукруглую борозду.
  С этим крюком у меня связано воспоминание, о котором хочу рассказать. Среди зимы баба София в одном капоте (халате) вышла во двор за очередной порцией палок подсолнечника для подбрасывания в печь. Я влез на табуретку и навесил крюк, как это делали взрослые после ухода вечерних гостей, отрезав бабушке путь в дом.
  Ни стук в дверь, ни ее просьбы не могли заставить меня сообразить, что надо снова встать на табурет и снять крюк. Печь ярко горела, угли потрескивали, а баба, как рассказывала потом, переживала за меня, едва не сходила с ума, не говоря о том, что окоченела на морозе. На ее крик поспешили соседи справа и слева: Марко Ткачук и Костек - Константин Адамчук. Плоским немецким штыком через щель выбили крюк из кольца и открыли дверь.
  Поскольку я родился в августе 46-го, значит, тогда мне было около двух с половиной лет. Если эпизод с крюком мог быть поддержан в моей памяти воспоминаниями бабы Софии после возвращения из депортации, то печка, лавка, плакат и пузыри на двери отпечатались в детской памяти без посторонней помощи, без наведенных и поддерживающих воспоминаний. Летом этого же 49-го года старики были высланы в Сибирь на Ишим и в этом доме я больше никогда не был.
  Второй, запечатленный в памяти эпизод имел место ранней весной этого же года. Когда я впоследствии рассказал его маме, то она определила год потому, что той весной отелилась корова, но вместо долгожданной телочки родился бычок. Помню себя стоящим на деревянном, с широкими щелями, пороге дома. Лужи во дворе сливались. Яркое солнце горело в луже, а отраженное небо было такого же бирюзового цвета, как и дом соседей Гусаковых, беленный с медным купоросом (тогда говорили с синим камнем).
  Со стороны сарая внезапно появился отец с теленком на руках. Увидев меня, он что-то крикнул. Мама подхватила меня на руки и отодвинулась от крыльца. Отец занес теленка в дом, где в комнате перед печью уже была постелена солома. Уложив теленка на солому, отец почему-то очень быстро выбежал во двор.
  Я застыл на пороге комнаты, разглядывая теленка. Он был еще мокрый и огонь из печки отражался на нем золотыми блестками. Я стоял и зачарованно смотрел на это живое чудо! Внезапно теленок повернулся, встал сначала на задние ноги, затем стал подниматься и на передних. Ноги его дрожали, потом вдруг разъехались по соломе и теленок упал.
  Через какое-то время он снова повторил попытку встать, на этот раз удачно. Он стоял, расставив дрожащие ноги. Потом он застыл и откуда-то из середины живота на солому полилась журчащая струя. Мама быстро подставила широкую миску. Ошеломленный, я не мог оторвать глаз.
  Следующими по времени были отрывочные воспоминания о том, как бабушку Софию провожали в Сибирь. На косогоре двора молча стояли несколько человек. Никто не плакал. Отец порывисто вышел из хаты, держа в руках какие-то узлы. Сели в повозку. Отец сел впереди, взял вожжи и кнут.
  Меня подняли и посадили в подводу. Я хотел сесть рядом с отцом и свесить ноги, как это сделал он. Но бабушка посадила меня к себе на колени. Стало очень обидно. Поднявшись на Марков мост, подвода затарахтела, подпрыгивая на досках настила. Толчки подводы приятной нудьгой отдавали в животе. Обида прошла. Мама ждала нас возле нашего дома. Попрощавшись со стариками, она сняла меня с повозки.
  Воспоминание пятидесятого года. Осень. Далеко в глубине огорода были развалины глинобитной хаты, построенной дедом Иваном. Отец только что свалил старую, тополе-образную высокую яблоню и топором обрубал ветки, очищая корявый ствол. Мама подбирала осыпавшиеся яблоки и, выбрав одно, дала его мне. Небольшое яблоко было красным, продолговатым. На вкус оно было слегка сладким, но больше горьковато-терпким.
  Зима следующего, пятьдесят первого года запомнилась свадьбой у Михаила Александровича Парового (Цойла, он же Молдован) в самой нижней части села - Бричево. Свадьба была в небольшом доме. Палат тогда ещё не возводили. Родители усадили меня между собой на длинную широкую скамейку от стены. Многолосый шум, музыка, обилие еды вселили в меня будоражащее ощущение торжественности, моего участия в чём-то очень важном. Своей вилкой мама накалывала голубцы, кусочки мяса, макаран (домашняя лапша, запеченная в русской печи с яйцами и сахаром). Затем вилку с наколотой едой передавала мне. Всё казалось очень вкусным.
  Напротив сидели двоюродные братья отца. Постоянно чокаясь, пили много. Не отставал от родственников и мой отец. Сквозь свадебный гул я услышал мамины слова:
  - Скiлько ж то можно наливати в сэбе того зiлля (зелья)?
  Я не знал, что значит слово "зiлля". Но мой отец на глазах становился непохожим на себя, казался чужим, совсем незнакомым. Мне стало страшно. Свадьба уже не казалась торжественной и радостной. Мне захотелось поскорее покинуть тот дом, вернуться домой, чтобы отец снова стал моим.
  Родственник в очередной раз налил полные стопки. Снова все чокнулись. А когда отец поднёс стопку к губам, я, неожиданно для себя, ударил по стопке наотмашь. Ударил, скорее всего, не сильно. Но стопка вылетела из отцовой руки и полетела вдоль стола, кувыркаясь и разбрызгивая самогон по тарелкам с едой. Свадебный галдёж мгновенно стих. Все повернулись в нашу сторону. А отец повернулся ко мне и, казалось, очень долго смотрел на меня, широко открыв глаза.
  Мне стало страшно до тошноты. Я сжался и стал сползать со скамейки под стол. Меня подхватила мама и, усадив на колени, отодвинулась от отца. На нас смотрела уже добрая половина свадьбы.
  - Шо? Нажлапанились аж по саму гергачку (наглотались по кадык)? Вже щастливи?! - это был мамин голос.
  В тот вечер отец больше не пил. Вяло чокались и его двоюродные братья. Домой в деревянных санках меня везла мама. На следующее утро отец, лёжа в кровати, позвал меня к себе. Перелезть к нему не было сил из-за страха, а отказать было почему-то ещё страшнее. Наконец я перешагнул через маму. Отец уложил меня на свою грудь. Прижал к себе и затих. Неожиданно я расплакался так, что мне долго не хватало воздуха. Под конец меня одолела икота. Потом, вспоминали родители через много лет, несмотря на уже наступившее утро, я крепко и надолго уснул.
  В начале лета пятьдесят первого отец приобрел и привез домой два улья. Мне нравилось крутиться вокруг, наблюдать как отец открывал ульи и просматривал рамки, несмотря на то, что пчелы, бывало, меня жалили, иногда по две сразу. Я старался не плакать, зато в последующие дни с огромным интересом наблюдал метаморфозу моего лица, особенно вокруг глаз, весьма сожалея, что отеки на лице быстро исчезают. Затем места укусов сильно чесались.
  Перед работой с пчелами отец тщательно мылся и одевал одну и ту же рубаху с длинными рукавами. Работал он без маски с сеткой, попыхивая дымарем, заправленным тряпками с сухим разнотравьем. От отца постоянно пахло воском, пчелиным ядом и дымком от трав. Мне нравилось ложиться рядом с ним, просить его рассказывать про войну. Он ловко уходил от разговоров о войне, плел, как говорила мама, банделюхи (небылицы). Я это уже понимал, но слушал с удовольствием, вдыхая запахи, которые по мере моего взросления исчезали и остались только в памяти.
  Теплой осенью 1951 года отец взял меня с собой на озера (ставы). В тот день колхоз вылавливал рыбу для продажи. Запомнилось, как взрослые тянули за веревку сеть через озеро от берега до берега. Другая группа колхозников у хвоста озера била длинными шестами по воде, выгоняя рыбу из камышей.
  Затем сосед Ананий Гусаков посадил меня вместе с его сыном Сашей, младшим меня на год, в лодку и, сев за весла, сделал небольшой круг недалеко от берега. Лодка покачивалась, Я не чувствовал под ногами привычной опоры. Озеро казалось бесконечно глубоким, а лодка ненадежной. Мне стало боязно, подташнивало. Как только лодка уткнулась в берег, я в свои пять лет самостоятельно и очень быстро выскочил на берег.
  Затем я пошел к подвалу. Он был очень глубоким и длинным. Говорили, что он перешел в наследство колхозу от пана Соломки. Вместе с отцом я спустился в подвал, где было пронзительно холодно. Меня поразило огромное количество льда, лежащего под соломой с прошлой зимы. Солому сдвигали и рыбу в деревянных носилках укладывали на лед, а носилки с рыбой снова укрывали соломой.
  На следующий день правлением колхоза отец был послан продавать рыбу в соседнее село Городище. Возницей был здоровенный недоросль Боря Твердохлеб. Мы стояли в центре села. Отец зачем-то зашел в магазин.
  Боря посоветовал мне зазывать людей стихами, чтобы у нас быстрее покупали рыбу. Это было скабрезное двустишие на молдавском языке. Молдавского я, разумеется, не знал. Простое двустишие я запомнил с ходу и стал громко кричать. Женщины озорно смеялись, но подходили охотно. Вышедший из магазина отец прервал "рекламу" и пригрозил Боре. Текст "рекламы", при всей глупости, я запомнил на всю жизнь.
  Дома мама пекла темно-серый с рыжинкой хлеб из так называемой разовой муки. В руках он был тяжелый, кисловатый на вкус. Зато родители всегда держали корову. У нас постоянно были молоко, сметана, творог. Время от времени мама наливала в кувшин молока и поручала мне отнести его через дорогу к Савчукам.
  Сам Савчук - угрюмый, звероватого вида мужик с налитыми кровью глазами был ветеринаром. Как говорили в селе, штатным. Его жена, тетя Женька была худой, болезненной и плаксивой женщиной. Коровы у них не было. Перелив молоко и сполоснув кувшин, тетя Женька отрезала толстый ломоть белого-белого хлеба, опускала его в кувшин и отдавала его мне. Еще на середине улицы от хлеба не оставалось ни крошки. Таким он был вкусным. У нас дома белый хлеб появился, когда я пошел во второй класс.
  1952 год запомнился выпускным вечером, хотя все происходило днем. Мой старший брат Алеша закончил семь классов. На торжественном собрании ему вручили свидетельство об окончании школы с отличием. После собрания был торжественный стол в клубе. Родители и педагоги пили самогон. Стол, по словам мамы, по тем временам, был обильным. Участвовали все родители. Каждая семья готовила свое блюдо. В селе это стало традицией.
  Считавшие себя уже взрослыми, четырнадцатилетние выпускники тайком принесли самогон и в перерыве застолья выпили его. Опьянели, как говорила мама, быстро. В память впечатался брат, стоявший за клубом на четвереньках, опершись руками о землю. Его рвало. При этом он стонал совершенно чужим голосом, с каким-то рыком. Мне было по настоящему страшно, и очень жаль его. А мама стояла рядом и говорила:
  - Так! Так! Сильнее! Чтоб она тебе всегда возвращалась так!
  Этот мамин урок психоэмоциональной терапии скорее всего внес свою лепту в формирование нашего отношения к алкоголю. Ни брат, ни я в последующем не считали приоритетными застолья. До сих пор за столом в пьянеющей компании мне становится просто скучно. Веду себя, по выражению выпивох, как сволочь: пью очень мало.
  В этом же году я столкнулся с медициной в буквальном смысле этого слова. Общепринято говорить, что человек впервые сталкивается с медициной при рождении. Но я родился дома. Роды принимала и перевязывала пуповину моя бабушка по матери. Звали ее Явдоха. Смолоду она слыла удачливой повитухой. Она приняла роды шестерых из семи собственных внуков. Многие в нашем селе были обязаны ей благополучным рождением.
  В качестве повитухи одни из последних родов в селе баба Явдоха принимала в сорок восьмом. Мне это стало известно уже после написания настоящей главы от восьмидесятивосьмилетней односельчанки Брузницкой Любови Михайловны - самой бывшей роженицы, внучки старой Каролячки, близкой нашей соседки. Она пришла ко мне на обследование перед удалением катаракты в сопровождении младшей дочери Дины. Дина усадила слепнущую маму на стул. Я спросил:
  - Какие-либо жалобы есть?
  Любовь Михайловна встрепетнулась, узнав меня по голосу:
   - О! Так это Евгений Николаевич! Добрый день!
  В молодости мне было особенно приятно, когда меня уважительно называли Евгением Николаевичем. Приятно и теперь чувствовать себя нужным. Но ближе к старости становится теплее, если ко мне обращаются проще:
  - Женик!
  Так называют меня только сельчане из моего детства, мои старшие земляки. Так зовут люди, помнящие меня, носящегося с утра до ночи и с мая по октябрь по селу в строгой "академической" форме - в одних бессменных отцовских чёрных трусах со стянутой в поясе резинкой и с разводами грязи на животе, особенно в период созревания арбузов. Длина трусов едва не доходила до моих щиколоток.
  Скорее всего по вечерам Дина читала маме отрывки из книги. Любовь Михайловна оказалась в курсе содержания некоторых глав. Вспоминая далёкие годы, женщина оживилась:
  - В сорок восьмом ваша баба Явдоха принимала у меня роды. Тогда родилась моя старшая - Ира. Спасибо. Всё обошлось хорошо. Вспоминаю - как будто вчера всё было.
  Когда начались схватки, мама уложила меня в кровать. А бабушка по матери (Каролячка, вы её помните) куда-то побежала. Вернулась она с бабой Явдохой. Баба Явдоха, помыв руки, присела у моей кровати. Схватки усилились, сильные боли, казалось разрывали внизу всё. Потом боли почти прекратились. Затем снова возобновились и усилились. Было очень больно. Я напряглась, хотелось скорее освободиться от болей.
  А баба Явдоха, сидя рядом, положила руку на живот:
  - Не спiши. Легэнько, легэнько, доню. Шануй силы на потому.
  (При этих словах тёти Любы я вспомнил свои студенческие годы. Пожилой доцент кафедры акушерства и гинекологии стоял рядом с роженицей и, положив руку на живот, приговаривал:
  - Спокойно, спокойно, девочка. Не тужись, не напрягайся. Вот сейчас расслабься! Я скажу когда надо, вот тогда и будешь тужиться).
  - Слова и руки бабы Явдохи успокаивали.-продолжила наша соседка.- Я перестала бояться. Когда Ира родилась, баба Явдоха перевязала пуповину. Долго ещё сидела, пока не убедилась, что всё в порядке. Когда баба Явдоха уходила, мама Надя дала ей несколько рублей. Даже не знаю сколько. А баба Каролячка насыпала в торбочку муки... Господи, как быстро летит время!..
  Через две недели по телефону Любовь Михайловна сказала:
  - Дай вам бог здоровья, чтобы вы могли дальше писать... Хоть что-то в селе останется от того времени...
  ...Начавшееся ещё днём тупое стенание за грудиной отпустило меня после, мудрых в своей первозданной незамысловатости, нескольких слов простой сельской женщины...
  Мир тесен... Особенно благодаря Интернету. В "Одноклассниках" у меня много друзей. О судьбе многих своих земляков, с которыми учился в школе, я знал. Но значительная часть моих одноклассников и не только растворилась по всей планете. С того дня, когда внучка Оксана открыла для меня страничку в "Одноклассниках", стало возможным виртуальное общение со многими моими однокашниками и соучениками в Молдове, Украине, России, Германии, США, Австралии, Израиле....
  Совсем недавно меня попросила выйти на связь по скайпу моя одноклассница Ариела Халимская. Ариела училась со мной в десятом классе Дондюшанской школы. Сейчас она живет в небольшом городе Акко на западе Израиля, на самом берегу Средиземного моря. Прочитав мою книгу, она рассказала мне историю, в которой нашлось место и для моей бабы Явдохи....
  В конце сороковых и самом начале пятидесятых отец Ариелы Давид Исаакович Халимский был директором семилетней школы в селе Плопы, расположенном в двух километрах от Елизаветовки. Отец был в отъезде, когда у пятилетней Ариелы на фоне полного благополучия стала резко отекать правая половина шеи, больше у угла нижней челюсти.
  На председательской бричке поехали с мамой в Тырновкую больницу. Осмотревшие девочку врачи рекомендовали немедленно ехать в Кишинев. Вернулись домой, чтобы собраться и дождаться отца семейства, который должен был вернуться из поездки к утру.
  - По приезду домой соседка посоветовала маме показать девочку Явдохе. - рассказывает Ариела. - Она же и рассказала маме, как найти дом Явдохи в Елизаветовке.
  - Преодолев холм, по проселочной дороге через поле вышли к домам нижней части Елизаветовки. Явдоху нашли по высоким кустам сирени, плотно окружавшим домик под соломенной крышей.
  - Явдоха возилась в огороде. Вымыв руки, она ощупала мою шею и, поглаживая, стала вполголоса что-то быстро говорить, переходя со скороговорки на какой-то непонятный напев. Утомленная поездкой на бричке в Тырново, походом пешком в Елизаветовку, я неожиданно уснула. Мама с трудом разбудила меня, когда надо было возвращаться домой, в Плопы.
  - Придя домой, я снова уснула. Проснувшись утром, мама обнаружила, что опухоли нет совершенно, моя шея стала совершенно ровной. В это время вернулся с поезда встревоженный папа. В селе кто-то успел сообщить ему о моей болезни и необходимости везти меня в Кишинев.
  - Собирайтесь! Председатель дает бричку до станции. Пригородным до Бельц, а там снова поезд. К вечеру будем в Кишиневе.
  Мама не успела вмешаться.
  - Папа, папа! Меня ничего не болит! После больницы мы с мамой пошли к Явдохе. Она шептала, шептала и я уснула. А когда проснулась, уже ничего не болит!
  Зная отношение папы к знахарям, колдовству и прочим "чудесам", мама сочла за лучшее промолчать.
  Папа схватился за голову:
  - Что ты натворила? Я - директор школы, секретарь партийной организации в колхозе! И вдруг - обращаемся к знахарке, без медицинского образования, к совершенно безграмотной старухе. А если в райкоме партии узнают? Что будет?И накажут, и засмеют!
  - Но Ариела здорова.- пожала плечами мама. - Это главное...
  Слушая исповедь Ариелы по скайпу, я с трудом сдерживал улыбку. Моя память в это время услужливо вытолкнула на поверхность сознания рассказ Сергея Званцева "Чудо Иоанна Кронштатдского".
  Сейчас, с высоты моего опыта могу предположить, что у Ариелы тогда имел место спазм выводных протоков подчелюстной слюнной железы. Накапливающаяся слюна может распирать ткани железы до гигантских размеров. Усталость девочки, успокаивающая скороговорка и поглаживание возможно оказали успокаивающее гипнотворное воздействие. Спазм прошел самостоятельно и во время ночного сна вся накопленная слюна излилась в полость рта и была проглочена.
  Говорить о чудодейственном способе лечения пришептыванием при других острых воспалительных заболеваниях глотки, шеи и зубо-челюстной системы не приходится. В подобных случаях необходима экстренная специализированная, чаще всего хирургическая помощь. Чудес не бывает.
  А в пятьдесять втором медицинская сестра фельдшерско-акушерского пункта села, участница войны, в прошлом операционная сестра госпиталя Лидия Ивановна Бунчукова ходила по селу и проводила вакцинирование. Сейчас дико даже говорить, но в те годы, когда все жители села были в поле, оставшиеся с грудными детьми, для выпечки хлеба и больные женщины отлавливали из оравы подлежащих процедуре детей, невзирая на степень родства. Держа пойманных детей, визжащих как поросята, проводили вакцинацию. Никаких показаний и противопоказаний, равно, как и письменного согласия родителей на проведение лечебной процедуры не было и в помине.
  Мы с Женей Сусловым, соседом и почти ровесником, играли в канаве у мостика Гориных. Увидев суматоху несколькими домами выше и, услышав вопли, мы все поняли и устремились к нам во двор. Когда медсестра открыла калитку, мы, два будущих врача хирургического профиля высшей категории стояли на крыльце. В руках у Суслова был небольшой топор, а у меня нож для забоя свиней. Не увидев взрослых, медсестра пошла дальше вниз по селу. Событие в селе обсуждали живо.
  Спустя много лет, осенью 1976 года я, заведующий вновь открытого ЛОР-глазного отделения Тырновской больницы, проводил утреннюю планерку. Познакомившись с медицинскими сестрами и санитарками, выслушав отчет о дежурстве, отпустил сотрудников. Одна медсестра, уже пенсионного возраста, задержалась:
  - Евгений Николаевич, вы меня не помните?
  - Н-нет.
  - А помните прививки в Елизаветовке в пятьдесят втором? С топором и ножом...
  Все выходящие вернулись. Пятиминутка закончилась весело.
  Однажды весной еще не светало, когда нас всех в доме разбудил топот под окнами, кто-то начал колотить в двери и раздался истошный крик соседки тети Любы Сусловой:
  - Ганя! Открой быстрее!
  Мама в одной сорочке открыла.
  - Сталин умер! Что теперь будет?
  - Ничего не будет. Будет кто-то другой. Не другой, так третий. Чего горлаешь (орёшь, вопишь - укр.)? Дети испугаются.
  Маме тогда исполнилось тридцать пять. А было это 5 марта 1953 года.
  В бросовом доме Александра Брузницкого, стоящем через три дома от нашего, колхоз организовал ясли-сад. Каждое утро туда отводили детей на день, поскольку родители трудились на колхозных полях, на ферме, в саду, в огородной бригаде с раннего утра до вечера. Дисциплина в колхозе была строгая. За невыполнение минимума выходо-дней в году лишали части оплаты, штрафовали, грозили лишением приусадебного огорода.
  Отвели в ясли и меня. Конечно улицей. Мне там сразу не понравилось, несмотря на то, что няней там была моя тетя Раина, младшая сестра мамы. В шесть лет я уже мог пробежать пол-села не только улицей, но и дворами или огородами, тем более через три дома. Нетрудно догадаться, что пока родители дошли домой улицей, я уже сидел на пороге нашего дома и плакал. Приручали к яслям меня довольно долго. Затем привели моего одногодка Сергея Навроцкого. Я перестал убегать.
  Игры в яслях были незатейливо простые. Нас выстраивали в ряд вдоль дощатого забора дяди Миши Кордибановского и начиналось:
  - Гуси-гуси! Га-га-га.
  - Есть хотите? Да-да-да!...
  Серым волком всегда был Навроцкий Сергей.
  На обед давали либо картошку, либо суп картофельный с зажаренным луком, иногда домашние макароны, тоже с луком. Мы с Сергеем были старшими, нам, вероятно, было мало той ясельной порции и мы усердно помогали двух-трехлетним осилить обед. Это всегда делалось под благородным актом позичания (одалживания) картошки всего лишь до завтра. И так каждый день. До завтра.
  Потом садик перевели в верхнюю часть села, в старый нежилой дом Ивана Ткачука, что напротив Чернеева колодца. Но туда я ходил мало. Мы выросли и пора было идти в школу.
  
  
  
  
  В первый погожий сентябрьский денек
  Робко входил я под светлые своды.
  Первый учебник и первый урок -
  Так начинаются школьные годы...
  Школьные годы чудесные,
  С дружбою с книгою с песнею,
  Как они быстро летят,
  Их не воротишь назад,
  Разве они пролетят без следа,
  Нет, не забудет никто никогда
  Школьные годы...
  О.Ухналев
  
  Школа
  Школа для меня не была открытием. Школьную атмосферу я вдохнул с пятилетнего возраста. Мой брат Алексей был старше меня на восемь лет и учился тогда в выпускном седьмом классе. Школа была тоже семилетней. Я удирал из дома в школу с его старой полевой брезентовой сумкой, которую заполнял старыми учебниками и исписанными братом тетрадями.
  Мои визиты в школу брата отнюдь не радовали, Он гнал меня домой. Спасали меня его одноклассницы, часть из которых была старше брата на 1 - 2 года из-за войны, во время которой школа была закрыта. Они усаживали меня между собой на последних партах, чтобы не заметили учителя и, тем более, брат. Я быстро сообразил, что на уроке надо сидеть тихо.
  Знание алфавита и чтение пришли как-то сами собой, без труда, напряжения и особого желания. В пять лет хоть и медленно, но уже уверенно читал. В школу я пошел в 1953 году, умея бегло читать и писать печатными буквами.
  Первого сентября мама уложила в купленную накануне сумку букварь, тетрадку, кусок хлеба, яблоко и повела меня в школу. На школьном дворе толпились ученики, стоял шум и гам, которые вселили в меня чувство радостной торжественности, сродни той, которая возникала, когда родители брали меня с собой на свадьбы и провожания на службу в армию. Меня подвели к группе первоклассников, большинство из которых было с родителями.
  Там же стоял наш будущий учитель, благословенной памяти Петр Андреевич Плахов, участник войны. Одет он был в гимнастерку, которую стягивал широкий коричневый пояс, брюки-галифе, заправленные в сапоги, начищенные так, что мы видели на их носках свои собственные двойные силуэты.
  Прозвенел звонок и мы цепочкой, уже без родителей, потянулись за учителем в класс. Класс казался очень большим. На стенах висели географические карты, между которыми были прикреплены к стене керосиновые лампы с пузатыми стеклами. Нас рассадили в два ряда от окон. Ряд от стены был уже занят третьеклассниками, так как классы были спаренными.
  Меня усадили за вторую парту напротив учительского стола рядом с моей троюродной племянницей Полевой Ниной. На первой парте по центру рядом с Мишкой Бенгой сидела двоюродная сестра моей матери, моя двоюродная тетя - Тамара Папуша. На самой задней парте в моем ряду сидел мой троюродный брат - Иван Пастух, учившийся в первом классе уже второй раз. Соседом его по парте был его одногодок Иван Твердохлеб. На уроках они возвышались над всем классом и были видны отовсюду.
  Дав третьеклассникам задание писать, Петр Андреевич проверил, как отточены наши карандаши и, подходя к каждому, сначала своей рукой, а затем нашей рукой в своей учил писать косые палочки. Проблемы возникли только у двоих - Лены Твердохлеб и Броника Единака, моего очередного троюродного брата. Они были левшами. А в школе тогда все должны были писать только правой рукой.
  На первой же перемене наш класс подвергся опустошительному нашествию мужской половины четвертого и пятого классов. В мгновение ока наши сумки были освобождены от съестных припасов. Добыча была богатой и разнообразной. Хлеб, намазанный смальцем, со шкварками, политый подсолнечным маслом, сложенный бутербродом с ломтиками сала, один даже с повидлом, просто хлеб, яблоки, продолговатые сливы моментально исчезли в карманах и за пазухами пришельцев. Исчез и мой хлеб с яблоком.
  В числе конфискаторов были и два моих старших двоюродных брата: Борис и Тавик (Октавиан). Несмотря на то, что дома они щедро делились со мной съестным, отдавая мне подчас лучшие куски, в школе они были в другой команде. Таковы были правила игры. Как у древних римлян: закон суров, но он закон. Жаловаться дома, либо учителям не было принято.
  Грабители исчезли так же стремительно, как и напали. Я смотрел в свою пустую сумку и, наклонив голову, зачем-то понюхал. Упоительный аромат кирзового кожзаменителя сумки в смеси с запахами яблока и серого хлеба из разовой муки казался необыкновенным. И сегодня, через много лет, запах и вкус яблок с хлебом на мгновение переносит меня в то светлое, безоблачное и невинное время.
  Первый день в школе выявил своих героев и кумиров. Живший напротив школы тринадцатилетний Сева Твердохлеб, учившийся в одном классе с 9 - 10 летними, на большой перемене привязывал к балке деревянного коридорчика кружку, наполненную водой. К ручке была привязана длинная тонкая веревочка, выведенная за пределы коридорчика наружу. Когда приговоренное лицо входило в коридор, Сева тянул за веревку и вода выливалась на голову входившего, вызывая дикий восторг у зрителей.
  Как только звенел звонок, возвещавший конец урока, ныне здравствующий Валерий Семенович Паровой (тогда шестиклассник Нянэк) спешил к дверям седьмого класса, из которого, после урока с журналом под мышкой, сутулясь, выходил пожилой, коренастый и совершенно лысый учитель Тимофей Петрович Бруско.
  Неспешно он шел по длинному коридору в учительскую. За ним журавлиной походкой на цыпочках крался долговязый Нянэк и, приставив к своим губам свитую заранее тонкую длинную трубочку из двойного листа тетради, тихо дул старому педагогу в лысый затылок. Тот, не оборачиваясь, отмахивался рукой у затылка, полагая, вероятно, что это муха, чем вызывал наше немое восхищение изобретательностью Нянэка.
  Вернувшись домой из школы, я, захлебываясь от восторга, рассказал родителям о впечатлениях первого в жизни дня в храме науки. К моему глубокому огорчению, родители не разделили моего восхищения описанными событиями.
  Более того, мой отец сделал первое и последнее отнюдь не "китайское" предупреждение о недопустимости аналогичных "изобретений" с моей стороны. Вовремя, так как в моей голове еще в школе вызревали более достойные проекты. Тогда же я сделал вывод, что родителям не обязательно все знать.
  Должен был ранее сказать, что родился я в украинском селе Елизаветовка на севере Молдавии. Село было относительно молодым среди старых молдавских сел - Плоп, Цауля, Городища, Брайково, Сударки, и украинских - Мошан и Боросян. Возраст последнего по разным источникам около 600 лет. Как населенный пункт Елизаветовка сформировалась в 1898 году в результате переезда нескольких десятков семей сел Яскорунь (Заречанки) Летавы, Драганивки, Гукова и других сел Каменец-Подольской губернии. Название села было завещано Елизаветой Стамати, дочерью обедневшего плопского помещика.
  При составлении договора на пользование землей переселенцам было поставлено условие, что село будет носить ее имя. Языком общения стал украинский язык, богато сдобренный польским, так как несколько семейств вели свое начало от поляков, густо населявших перечисленные села на правом берегу речки Жванчик, протекавшей на юг и впадавшей в Днестр двумя километрами ниже по течению от места слияния реки Збруч с тем же Днестром.
  Обучение в школе до 1940 года велось на молдавском языке. Я не оговорился. С восемнадцатого по сороковой год, когда Бессарабия находилась в составе Румынии, издаваемые в Кишиневе и Яссах учебники назывались: Грамматика молдавского языка, молдавский язык и литература.
  Мои родители, как и все остальные жители старшего поколения прекрасно знали разговорный молдавский язык. На свадьбах, крестинах и других сельских торжествах одинаково охотно пели и украинские и молдавские песни. С 1944 года после изгнания гитлеровцев обучение в школе велось уже на русском языке.
  Направленные на работу из России и Украины учителя были настоящими подвижниками. Бедные, как все тогдашнее население, без жилья, ютившиеся по частным квартирам, часто жившие впроголодь, оторванные от насиженных мест, педагоги с большой буквы, формировали в детских умах и сердцах тягу к знаниям и, как писал Н.А.Некрасов, сеяли разумное, доброе, вечное. Они взрастили и воспитали целую плеяду молодых талантливых педагогов из местных детей. Они научили нас любить книгу, тянуться к знаниям без понукания, блата и взяток. Низкий поклон им и вечная память.
  В послевоенные годы в школе сформировался оригинальный билингвизм. Уроки велись на литературном русском языке. Учителя терпеливо учили нас правильно говорить и писать. На переменах же, когда необузданная разновозрастная стая вываливалась во двор, все вопросы и споры решались на "елизаветовском" языке.
  Я снова не оговорился. Используемый в селе язык невозможно было назвать украинским. Это была гремучая смесь украинских, русских, польских и изредка молдавских слов. Так и говорили в округе на разных: елизаветовском, боросянском, мошанском, марамоновском, гашпарском языках.
  Учился я, по определению моей мамы, "таки нияк" (таки никак). Во мне не было усидчивости, добросовестности и ответственности при выполнении домашних заданий. С некоторыми моими соучениками домашние задания выполняли старшие братья и сестры. А самая способная в классе Нина Полевая многие часы добросовестно учила уроки. Убористым каллиграфическим, почти идеальным почерком она исписывала черновики, а затем и чистовики, особенно по чистописанию. Выговаривая за небрежно выполненное домашнее задание, мама не раз говорила, что черновики Нины достойнее моих чистовиков.
  Я, по выражению родителей, успевал быстро нацарапать задания и переложить в портфель книги и тетради, приговаривая: это я знаю, это я знаю, это не завтра, а это не надо и так далее. Школа подчас была только силой необходимости, досадной помехой "обширным" интересам, "грандиозным" замыслам, роившимся с утра до глубокой ночи в моей мятежной голове, очень "важным" мыслям и буйным фантазиям, в которых я был всегда главным героем.
  В результате, хотя я писал почти без ошибок, почерк на всю жизнь сформировался отвратительный, неровный. Перья "звездочки", которыми мы писали до седьмого класса включительно, почему-то постоянно спотыкались на ровной бумаге, разбрызгивая вокруг себя кляксы самых разных форм и размеров.
  Причудливые очертания клякс привлекали мое внимание гораздо больше, чем написанные буквы и цифры. После пятого класса нам разрешили писать авторучками, на перьях которых были написаны буквы АР. Эти перья уже были гладкими и несколько улучшали мою писанину.
  Брат Алеша в это время уже учился в девятом классе районной школы в Тырново. Его старательность в учебе граничила с педантизмом. По всем предметам у него были в большинстве отличные оценки, родители с охотой и гордостью сидели на родительских собраниях, где Алешу постоянно ставили в пример.
  Нас непрерывно сравнивали родители, родственники и односельчане. Сравнение всегда было далеко не в мою пользу. Было расхожее выражение: вот Алеша - хлопец, а с этого ничего не выйдет! Нельзя сказать, что мне это было безразлично. Более того, мне были довольно неприятны эти сравнения. Но ревности и зависти во мне почему-то не было, как и не было стремления исправиться и быть похожим на брата.
  Я жил так, как жил. Я просто, не очень задумываясь, спотыкаясь, шагал своей дорогой. Мне так было интереснее. А то, что надо было делать из-под палки, особенно собственной, вызывало какую-то глухую тоску.
  В школе же на уроках я был довольно внимательным. Скорее всего, сказались постоянные наказы родителей. Дежурным их напутствием было:
  - Все время смотри в рот преподавателю, внимательно слушай и все запоминай!.
  Во время урока Петр Андреевич объяснял первоклассникам новую тему, давал письменное задание в классе и переходил к разъяснению урока третьему классу. Поскольку мне было необходимо все внимательно слушать и запоминать, то я, написав, как только мог быстрее, задание, ловил каждое слово учителя.
  Выручала меня память. Наряду с предметами первого класса, я знал наизусть все стихотворения и рассказы третьего класса, элементы природоведения, а в третьей четверти первого класса в моей голове нечаянно уместились дроби и действия с ними. Во время уроков я не мог удержаться и добросовестно подсказывал тем третьеклассникам, которые затруднялись отвечать пройденный урок.
  Первая серия возмездия следовала незамедлительно. Меня отсылали стоять в углу или оставляли сидеть после уроков. Вторая серия возмездия ожидала меня дома, так как мой троюродный брат Броник Единак регулярно и добросовестно сообщал отцу о моих прегрешениях и наказаниях.
  Мстил ему я довольно своеобразно и коварно. К этому времени нас пересадили и я оказался за одной партой с Броником. Учился он из рук вон плохо. Классные задания он выполнял, копируя написанные мной тексты и решения примеров по арифметике, особенно на контрольных. Я писал, намеренно пропуская буквы, слова и цифры, оставляя места.
  Броник тщательно и бездумно копировал, подглядывая. Когда он отвлекался, я, прикрывшись промокашкой, быстро вписывал необходимое и закрывал тетрадь. Мое возмездие настигало его тогда, когда Петр Андреевич обходил парты, нося с собой ручку с красными чернилами и выставляя оценки.
  Между тем набеги и продразверстка со стороны старших ребят как-то сами собой очень быстро сошли на нет. Мы влились в школьный коллектив. Наличие в старших классах родственников создавало для малышей какой-то пояс безопасности от воинствующих хулиганов, которые были, есть и будут в каждой нормальной школе.
  Мое положение упрочилось, так как случайно я поднялся в табели школьных рангов на одну ступеньку. Это произошло после того, как я стал откручивать колпачки бутылочек с чернилами, после того, как их не могли открутить мои одноклассники для того, чтобы подлить чернила в чернильницы - невыливайки. Информация распространилась быстро и ко мне стали обращаться за помощью из старших классов, особенно девочки.
  Мои двоюродные братья даже заключали пари. Самый рослый и крепкий из четвероклассников, будущий чемпион районных спартакиад и мореход Виктор Грамма, ныне живущий в Крыму, закручивал флакон и передавал желающим попробовать силы. После безуспешных попыток бутылочку отдавали мне. Нелегко, казалось, сейчас кожа сдвинется с костей пальцев, но почти всегда я откручивал крышку и открывал флакон. Мои руки были постоянно фиолетовыми, но я ими гордился. Сейчас мне кажется, что крышка отвинчивалась не столько силой, сколько моим желанием.
  К зимним каникулам в первом классе у меня возникло нездоровое критическое отношение к авторитетам, включая напечатанное типографским способом, что расценивалось тогда, как святотатство.
  К началу третьей четверти нам поручили купить в сельмаге дневники. Листая дома дневник, я обнаружил массу ошибок-опечаток, частности в названиях дней недели. Если воскресенье, понедельник и вторник меня устроили, то в среде оказалась недостающей буква "е" после "с". В четверге оказалась лишней последняя буква "г". В пятнице не хватило мягкого знака после первой буквы "п", а в субботе оказалось две буквы "б" вместо одной.
  Взяв флакончик с тушью, принадлежавший брату, с помощью печатных букв, и с не характерной для меня усидчивостью, я исправил ошибки от первой до последней страницы, не забывая при этом под недостающей исправленной буквой нарисовать птичку, а под лишними поставить двойную черточку, как это делал в классе наш Петр Андреевич.
  Не знаю, как бы отреагировал Петр Андреевич на мою корректорскую подвижку, но к родителям в гости зашел мой двоюродный брат по линии отца Макар, сын тетки Марии, много старше меня, слушатель высшей партийной школы в Кишиневе. Открыв дневник и полистав его, он смотрел на меня, округлив глаза. Затем спокойно сказал отцу:
  -Этот далеко пойдет, если вовремя не остановить.
  Я получил соответствующее разъяснение и новый дневник. Но этим не кончилось.
  Придя после каникул в школу, на географической карте Европы я так же обнаружил ошибку. Выбрав момент, когда остался один, исправил Румыния на Роминия. Так говорили в селе. Вычислили меня быстро. О последствиях говорить не хочется.
  Странно, но комплекс "Фомы неверующего" преследует меня всю мою жизнь, не принося никаких удобств и дивидендов, а больше наоборот. Избавиться не могу, да и нет желания.
  Вторая половина первого класса высветилась в памяти несколькими более яркими вспышками: последние дни третьей и четвертой четверти.
  23 марта 1954 года был очень прозрачный солнечный и сухой день. Старшие классы с утра возбужденно гудели, как один из наших ульев, после того, как я резко пинал коленом в заднюю его стенку и, приложив ухо, слушал, несмотря на то, что это было строго запрещено моими родителями.
  После второго урока Петр Андреевич вывел наши классы во двор школы, где уже были ученики старших классов с вениками, метлами, скребками, лопатами и грабельками. Учителя развели классы по участкам и работа закипела.
  Первоклассникам было поручено собирать во дворе, саду и треугольном огородике школы бумагу и другой разный мусор, сносить все на растущий холмик на заднем дворе. Старшие сгребали в кучи сухие прошлогодние листья, копали, ровняли грядки и с помощью веревки с двумя колышками очерчивали и обкапывали по кругу клумбу. Затем нас перевели на территорию сельского клуба, отделенную от школы забором с широкой калиткой. Холмик из бумаги, сухих листьев и веток быстро рос.
  Но самое удивительное было впереди. Кто-то из старших поджег костер с нескольких сторон. Поползли юркие ручейки пламени, костер окутался белым дымом. Ветра не было, дым сразу же поднимался вверх. Внезапно пламя охватило весь костер, загудело, поднялось, увлекая за собой искры сгорающей листвы. Круг стоящих вокруг детей расширился из-за бьющего в лица жара.
  Отойдя, мы зачарованно смотрели на оранжевое пламя, которое весело плясало, изменяя свои формы и ни разу не повторяясь. За это время старшие ученики, жившие в округе школы, принесли из погребов картошку и сахарную свеклу. Костер между тем догорал, пламя уменьшалось и, полыхнув еще раз, спряталось в жар. Наши лица и руки приятно горели. Живое тепло костра дурманяще ощущалось животом и бедрами.
  Петр Андреевич, не спеша, грабельками сдвинул ярко тлеющую массу костра и в центр черного круга лопатами были уложены бураки, а вокруг них широкое кольцо картофелин. С помощью тех же грабелек и лопат жар аккуратно нагребли на картошку. Мы еще продолжали некоторое время убирать, но наш трудовой порыв был бесповоротно расплавлен костром и ожиданием печеной картошки.
  Наконец, когда мы устали глотать слюну, старшие ребята разгребли еще горячую золу, выкатывая черные клубни. Воздух наполнился удивительным запахом печеной картошки, замешанным на сладковатом аромате полуобгорелой сахарной свеклы. Всем досталось по одной картофелине.
  Мне достался небольшой клубень, наполовину сгоревший с одной стороны. Он был очень горячим. Я перекатывал его с ладони на ладонь и дул до головокружения. Очищать очень горячую горелую часть было почти невозможно, да и руки сразу стали черными.
  Тогда я натянул широкий рукав куртки, которая перешла ко мне наследство от брата и, захватив картофелину через ткань, начал обтирать горелую часть о ствол акации, постепенно обнажая темно-рыжую съедобную часть. Моему примеру никто не последовал.
  Подошел директор школы, Цукерман Иосиф Леонович, капитан - артиллерист, который до сих пор ходил в кителе, на грудной части которого слева была широкая орденская планка, а справа красная и две желтых нашивки за ранения. Китель в селе называли "сталинкой". Самого директора взрослые и дети, по понятной причине, за глаза называли Виссарионом.
  Повесив военную фуражку с зеленой кокардой на сучок и, присев на корточки так, что голенища его хромовых сапог спереди собрались в мелкую гармошку, он взял из кучки небольшую картофелину. Он держал ее на широкой ладони, не дуя на нее и не перекатывая, и задумчиво молчал. Потом он тихо сказал Петру Андреевичу, делая паузы после каждого предложения:
  - После форсирования (название реки не коснулось моего детского сознания) в Польше мои ребята наткнулись на взорванный немецкий грузовик с картофелем. Разложили костер вокруг брошенной бочки, грелись и сушились после переправы, а в бочке пеклась картошка.
  И так же тихо добавил:
  - Не дойдя тридцать километров до Берлина, весь этот расчет остался там, в Германии. Молодые были ребята, красивые.
  Свет померк в моих глазах. Я полагал, что он сейчас наконец-то расскажет, как он стрелял в немцев, как они убегали и падали, а он на войне пёк картошку! А его слова об оставшемся в Германии расчете тогда не достигли осознания мной факта гибели людей.
  Должен сказать, что ни директор, ни Петр Андреевич, ни мой отец и другие воевавшие мои односельчане практически не рассказывали о боевых действиях. По вечерам у нас дома собирались соседи и родственники послушать последние известия. В начале пятьдесят четвертого года отец привез из Могилев-Подольска "радиво" АРЗ - небольшой радиоприемник в жестяном корпусе. После известий обсуждались и сельские новости.
  Что касается войны, то рассказывали больше, кто как уцелел во время бомбежек и артподготовки, что немец бил крепко, что ели, бывало, раз в сутки, как холодно и сыро было в окопах, как редко приходили письма. Мне это было непонятно и даже обидно.
  19 мая между сельским клубом и памятником расстрелянным односельчанам был сбор пионерской дружины. Вся школа была построена буквой П. Наш первый класс стоял на самом левом фланге. В центре стояли третьеклассники, с которыми мы учились в одной классной комнате. Их принимали в пионеры. Хором была произнесена клятва юного пионера. Затем были повязаны красные галстуки.
  Я тоже хотел стать пионером, как Толя Ткач, Каетан Мищишин и Мишка Кордибановский. Слова клятвы в моем сознании звучали как выученное стихотворение. Они проходили как-то касательно, не вызывая каких-либо глубоких порывов. Однако я был убежден, что к пионеру в красном галстуке будет более серьезное отношение окружающих, а мои родители будут менее придирчивы.
  23 мая в конце четвертой четверти был всего лишь один урок. К великой радости нас не спрашивали, мы не писали и не читали. Зато каждому из нас учитель раздал табель об успеваемости. К моему удивлению и нечаянной радости я увидел, что напротив каждого предмета годовая оценка была пятерка и рядом в скобках - отлично.
  Были удивлены многие, в том числе и мои родители. Сейчас я полагаю, что в отличных оценках в табеле была значительная доля аванса, несмотря на то, что Петр Андреевич был ко мне, как и ко всем строг, серьезен и даже суров. В классе оказалось три отличника: Нина Полевая, Тамара Папуша и я. Затем Петр Андреевич сказал, что мы отдыхаем до первого сентября. Он довольно долго говорил, что нельзя свешиваться в колодцы, залезать на высокие деревья, заходить глубоко в озеро, безобразничать, что необходимо помогать родителям по дому.
  С высоты моего возраста я полагаю, что, наряду с долгом педагога, Плаховым руководило подсознательное, а может быть и сознательное нежелание терять кого-либо из учеников, как совсем недавно, всего лишь восемь лет назад, он терял своих однополчан.
  За первым классом последовал второй. Несмотря на то, что я, по словам моего отца, учился в школе "карабульце", что в переводе с елизаветовского языка означало "кубарем", второй класс я также закончил на отлично.
  Кстати, ни в одном словаре, ни в одном переводчике в интернете, слова "карабульце" я найти так и не смог, включая язык эсперанто. Притянутыми по смыслу могут стать слова тюркского происхождения "карабуль, карабулак". Означает: шумный, беспорядочно клокочущий, бурливый, беснующийся, громко булькающий, бешенный черный родник.
  После второго класса нашего Петра Андреевича перевели в Бричево - расположенное за Тырново, совсем небольшое село. Цукерман был назначен директором средней школы в большом селе Марамоновка. К нам приехала новая учительница Нина Григорьевна Нагирняк. Поселилась она с семьей у соседей наискось-напротив у стариков Натальских в нежилом доме, привезя туда около полусотни гусей и козу с молоденьким козлом - цапом, как говорили в селе.
  За два года мы ни разу не видели Петра Андреевича принимающим пищу и, вообще, лично мне казалось, что учителям даже в туалет ходить не положено. Глядя на то, как Нина Григорьевна выгоняет пасти гусей, в мою душу закралась неясная тревога:
  - Это еще что за учительница?
  Козу она привязывала пастись к колышку на длинной веревке, козлик же бегал свободно. Ближе к вечеру я увидел, как учительница присела доить козу. А когда козел в это время подошел сзади и прыгнул передними ногами на спину Нины Григорьевны, в моей голове разразилась катастрофа.
  Идти в школу утром я отказался, не объяснив причины. Безусловно, мне было сообщено внушительное ускорение, на уроки я пошел, но к учебе у меня возникло отвращение. Мне все время казалось, что в классе пахнет козой. Даже появление в нашем классе нового, самого способного, но с ленцой ученика - Жени Гусакова, учившегося в Бельцах и вернувшегося в родное село с родителями, не смогло стать для меня стимулом состязательности.
  Небольшое отступление. Принцип состязательности и конкурентной борьбы был мне чужд в школе, институте, на работе. Наверное, со временем сказались наставления бабы Софии, вернувшейся в начале 1954 года из Сибири.
  На улице я часто играл с одноклассниками Борей Пастухом и Сергеем Навроцким. Если у Бори характер был добрым и покладистым, то мало-мальские споры с Сергеем всегда перерастали в драку, причем расходились, как правило, с расквашенными носами, больше я. Драки всегда начинал Сергей. Дома, сливая мне над тазиком, бабушка советовала:
  - Ты не дерись, уступи и, даст бог, он образумится.
  - Но он первый начинает!
  - Все равно уступи.
  - А если он не образумится?
  - Тогда бог его простит.
  Моему детскому разуму была непонятна вопиющая несправедливость:
  - Он начинает, а его кто-то еще должен прощать!
  Тем не менее, в моей дальнейшей жизни, комсомольская, административная работа в семидесятые, длительная профсоюзная работа приходили ко мне нечаянно, неожиданно, без особого желания и борьбы. Впрочем, уходил я всегда по собственному заявлению. Это случалось не из-за трудностей, а как только мне надоедало или находил себе более интересное занятие.
  Положа руку на сердце, скажу: в жизни я всегда гулял сам по себе, как кошка. Меня никогда не тяготило одиночество. Оно стало моим не обременяющим крестом. Я никогда не играл в команде. Мой, так называемый индивидуализм в душе был густо приправлен смесью эгоцентричности с анархизмом. До сих пор.
  Благодаря постоянной стимуляции со стороны родителей, особенно мамы, третий класс я закончил на одни четверки. Этим же летом Нину Григорьевну перевели и вся семья, включая гусей, козу и козла уехала на постоянное место жительства в Марамоновку.
  В четвертом классе нас учила, приехавшая из Сибири, Ольга Федоровна Касатова. Я стал учиться лучше, но не намного. Зато я подружился с ее сыном Виктором, который был старше меня на два года и, казалось, знал почти все: от названия звезд на небе до фотографирования, проявления пленки и печатания фотографий. Он открыл для меня секрет движения на киноэкране. У него я впервые одел наушники детекторного приемника и ловил еле слышимый звук передач, что было гораздо занимательнее, чем слушать на расстоянии домашний АРЗ.
  Школьные годы с пятого по седьмой классы выступают в памяти более рельефно, в основном благодаря новым предметам и новым педагогам. Вместо одного, у нас уже было несколько учителей.
  Прибыл новый директор Николай Григорьевич Басин. Сын Николая Григорьевича - Аркадий, будучи на год младше меня, как-то очень органично подключился к нам с Виктором Касатовым, и мы образовали техническую тройку. Нам выделили маленький чулан, входивший в состав небольшой двухкомнатной квартиры с тыльной стороны школы, где, по установившейся традиции, жила семья очередного директора. Чулан мы тщательно затемнили и во внеурочное время постигали волшебное мастерство фотографиии.
  При всем этом наше детство не было прилизанно пионерским, как это может показаться на первый взгляд. За школьным забором у нас кипела другая жизнь, шалая, полудикая, необузданная, подчас граничащая с криминалом, вольница. Но об этом позже.
  В шестом классе Николай Григорьевич впервые ввел нас в мир физики. На первом уроке он раздал нелинованные листочки бумаги, вырванные из блокнота. Затем попросил убрать с парт линейки и треугольники и лишь потом дал задание нарисовать по памяти отрезок линии длиной в один дециметр. Нарисованные нами и измеренные Николаем Григорьевичем отрезки заставили нас поставить себе вопросы, ответ на которые я зачастую ищу в своей домашней мастерской и вне её до сих пор.
  Отвес, ватерпас, изготовленный из пробирки, найденной на свалке за медпунктом, отградуированные мной с помощью гирек пружинные весы. Всё это было сконструировано мной в шестом классе. Самодельные измерительные приборы продолжали служить моему отцу много лет, когда я уже учился на старших курсах в медицинском.
  Вместе с Николаем Григорьевичем мы, забыв пообедать, всем классом обустраивали метеорологический уголок на придорожной части школьного двора. Флюгер, показывавший направление ветра, не давал мне покоя ни днем, ни ночью. И вот, однажды я принес на урок физики самодельный флюгер. Так, как подшипника у меня не было, мой флюгер вращался на гвозде, опущенном в узкий высокий флакон, на дно которого для лучшего скольжения я налил немного подсолнечного масла. Каково же было удивление Николая Григорьевича и моя нечаянная радость, когда испытания показали, что мой фанерный флюгер оказался таким же чувствительным как и школьный с шарикоподшипником, изготовленный на заводе.
  Ботанику, зоологию, сельхозтруд, а в седьмом и химию преподавала Людмила Трофимовна Цуркан. Она же вела уроки пения и руководила школьным хором. И сейчас, когда я в душе, неслышно пою - например "Ой туманы, мои растуманы...", слышу, что я пою ее голосом, так как своего певческого голоса у меня никогда и в помине не было.
  Особые ощущения навевают воспоминания об уроках труда. Конец третьей, четвертая четверть, летние каникулы и, следующая за ними, первая четверть следующего класса были заняты уроками сельхозтруда. Школьный огород, выделенный правлением колхоза для школы, находился совсем рядом с колхозной конюшней, чуть выше огорода Тавика, моего двоюродного брата. От старой школы опытный школьный сельхозучасток находился в двустах метрах по прямой.
  Школьный огород всегда пахали тракторным плугом. За плугом следовали несколько, перекрывающих друг друга по захвату, борон. За боронами оставалось гладкое, чистое, черное пушистое поле. Уже в конце третьей четверти, если не было грязи, Людмила Трофимовна выводила классы в поле. Это были поистине счастливые весенние часы. Земля уже прогревалась. От неё поднималось всепроникающее и будоражащее первое весеннее тепло. Глядя в сторону школьной спортивной площадки, над теплой землей мы наблюдали удивительное волнообразное колебание воздуха.
  Под руководством Людмилы Трофимовны колышками мы размечали участки и грядки. Забивали колышки с табличками, заготовленными в школьной мастерской ещё зимой. А позже следовали высадка картофеля и посев остальных культур. Летом, несмотря на каникулы, собирались для прашовки и прополки. Во второй половине лета и осенью убирали. Тщательно взвешивали. Урожайность каждой культуры пересчитывали на гектар, ревниво сравнивали с урожайностью в колхозе. Выращенные своими руками картофель, свеклу, фасоль, горох поглощали в супах, подаваемых на обед в недавно организованной школьной продлёнке.
  Со второй четверти уроки труда перемещались в школьную мастерскую. На всю жизнь запомнились уроки труда, которые вёл у нас Михаил Прокопович Петровский, инвалид войны после контузии и тяжелого ранения в грудную клетку. Он учил нас правильно держать молоток, пилу, напильник, рубанок.
  По чертежам делали заготовки и собирали кроличьи клетки. Из фанеры лобзиком выпиливали полочки, подставки, собирали ажурные фанерные вазы и абажуры. Узоры выжигали раскаленным шилом. Выжигатели были большой редкостью, да и сельская электростанция в те годы работала только в темное время суток. Готовили ручки для лопат, грабелек и сап. Учились с помощью рубанка делать идеально круглые болванки-заготовки.
  Когда Михаил Прокопович отлучался, мгновенно переходили на подпольный промысел. Из заготовленных развилок ветвей делали рогатки, рукоятки для самопалов. Из старых ромбовидных напильников, стачивая рифление, делали ножи. Как только в коридоре слышались шаги Михаила Прокоповича, наши тайные рукоделия мгновенно исчезали в карманах и голенищах кирзовых сапог.
  Не обходилось без курьёзов. Из привезенных из РОНО заготовок собирали лучковые пилы. В среднике - несущей части инструмента, предстояло сделать пропилы для стоек. Михаил Прокопович долго и детально наставлял нас как правильно делать пропилы. Особое внимание учитель уделил предварительной разметке, чтобы, упаси бог, не сделать пропилы перпендикулярными. Заготовка, в таком случае, была бы загублена бесповоротно.
  Разметив с одного конца, мы сделали пропилы, а потом узкой стамеской выдалбливали ненужную середину. Затем разметили и повторили всю операцию с другой стороны. Работавший рядом со мной, Мишка Бенга закончил работу первым. Михаил Прокопович, едва взлянув на Мишкино творение, отвесил юному столяру подзатыльник. В те годы это не считалось криминалом. Женя Гусаков, Иван Твердохлеб и я громко захохотали, показывая на мишкино изделие пальцем. Несмотря на предупреждения Михаила Прокоповича, пропилы Мишка сделал перпендикулярно. Заготовка средника была загублена. Михаил Прокопович, повернувшись к Гусакову, неожиданно сломал планку, служащую метровой линейкой, о место, что было ниже Жениной спины. Взглянув на Женину заготовку, мы захохотали ещё громче. Женя, как и Мишка пропилил средник перпендикулярно. В это время получил увесистый подзатыльник и я. Вырвав из моих рук изуродованную деталь, Михаил Прокопович стал потрясать ею в гневе:
  - Найти материал, сделать заготовку и пропилить правильно! На следующем уроке труда сдать мне готовые инструменты! Хоть спите в мастерской! Понятно!?
  Все было понятно. Из четырех "мастеров" правильные пропилы сделал один Иван Твердохлеб. Ровно через неделю на следующем уроке труда мы вручили нашему учителю четыре готовых лучковых пилы. Замечаний не последовало.
  Сегодня любое физическое воздействие на ученика в школе считается непозволительным проступком педагога, который осуждают родители, пресса, правоохранительные органы и т.д. Не приветствовались телесные наказания и в мое время. Но относились мы к подзатыльникам больше с юмором. А наши родители в таких случаях часто говорили:
  - Мало дал. Это же сколько терпения тому бедному учителю надо иметь, чтобы не прибить за такое?
  Я не защищаю систему воспитания с физическим насилием над ребенком. Скорее наоборот. Но в случае с Михаилом Прокоповичем мы воспринимали ситуацию с пониманием. Во время боев за Варшаву девятнадцатилетнего красноармейца Петровского взрывной волной швырнуло об стенку разрушенного в одно мгновение блиндажа. Очнулся на второй день. Слух стал возвращаться лишь через несколько дней. Мы не раз были свидетелями, когда Михаил Прокопович, стыдливо отойдя в сторону и отвернувшись, менял комочек ваты в правом ухе.
  - Кантюженый. - беззлобно констатировали мы.
  Тем не менее, в мастерской мы занимались серьёзными делами. Михаил Прокопович, будучи и преподавателем физкультуры, привез нам в школу доселе не виданный нами настольный теннис. Вот только стола не было. После его визита на заседание правления колхоза у школы выгрузили кучу толстой обрезной, уже высохшей, доски. Электрофуганка и рейсмуса в колхозе тогда и в помине не было.
  В мастерской на уроках труда, набивая мозоли, мы строгали доски. Затем на полу, уплотнив клиньями доски, сбили огромную тяжелую столешницу длиной около трёх метров. Потом сделали козлики, на которые предстояло водрузить наш стол. А потом началось главное. Вручную, рубанками мы строгали всю площадь, выравнивая стол. В конце сам Михаил Прокопович, встав на колени, огромным тяжелым фуганком выводил последние неровности. Стол получился на славу. Он был занят с утра до позднего вечера, когда уже становился невидимым белый целулоидный шарик.
  Играли все желающие. Но время, способности и настойчивость по обе стороны стола выдвигали своих героев. Ныне здравствующий Валерий Михайлович Суфрай уже в четвертом классе занял призовое место на районных соревнованиях по настольному теннису среди семилетних школ. А в пятом классе стал чемпионом, несколько лет подряд никому не уступая первого места.
  На уроках по обработке металлов по заданию Михаила Прокоповича мы, прихватив ножовку, шли за развалины старой мельницы. Отрезали от заржавелой шпильки с квадратным сечением отрезки длиной около 9-10 см. Сначала сверлили отверстия. Потом соединяли их круглым напильником. Затем спиливали клином. Шлифовали и полировали. И лишь в конце, переворошив дома кучу деревянных обрезков, делали рукоятку для молотка.
  Молоток, сделанный мной в седьмом классе, много лет провисел на стенде выставки технического творчества учащихся. Я учился в институте, когда учитель физики Алексей Иванович Цыбульков, прочитав на рукоятке мою фамилию и инициалы, вручил мне мой молоток.
  - На вечное хранение. - коротко сказал педагог.
  Сработанный мной пятьдесят пять лет назад молоток и сегодня живет серьёзной рабочей жизнью в моей домашней мастерской. Каждый раз, взяв в руки инструмент, хоть на секунду, но вспоминаю нашего Михаила Прокоповича.
  Русский язык и литературу у нас вначале вела Зинаида Александровна Басина, мама Аркадия. Она носила очки с очень толстыми, уродующими ее стеклами. У меня сформировалось глубокое убеждение, что она плохо видит даже в очках.
  Я неоднократно "горел" на своем убеждении, так как Зинаида Александровна ненавидела грязное, неаккуратное письмо. Выполняя домашние задания, я старался писать красиво и чисто. Проверяя написанное, я находил, как правило, пропущенные буквы, но с тупым упрямством всегда наступал на одни и те же грабли. Чтобы не марать, я не исправлял:
  - А-а, она слепая, не заметит.
  Но Зинаида Александровна все замечала. Мои тетради были испещрены красным.
  В шестом классе русский язык и литературу преподавала, приехавшая по направлению, Валентина Васильевна Сафронова, молодая выпускница Горьковского педагогического института. Корни, приставки, окончания, существительные, прилагательные, глагол, склонения, спряжения и др. мы уже знали, но она удивительным образом разложила все это в наших головах так, что логика правописания закрепилась довольно устойчиво у многих ее учеников на всю жизнь.
  Валентина Васильевна ввела нас в волшебный мир А.С.Пушкина. Мальчики и девочки были влюблены в Дубровского. Она раскрыла перед нами неповторимый гоголевский стиль повествования. Оказалось, что литературные художественные произведения разнятся по формам и структуре содержания.
  От нее мы впервые услышали прочитанное ею "Не жалею, не зову, не плачу...", хотя С.Есенина тогда в школьной программе не было вообще. В конце августа 1959 года во дворе дома, где жила на квартире, Валентина Васильевна в темноте оступилась и, упав, ударилась виском об острый камень. Хоронили ее, без преувеличения, всем селом.
  В седьмом классе русский язык и литературу нам читала Мария Алексеевна Петровская, жена Михаила Прокоповича. Наряду с диктантом и изложениями, она по своей инициативе натаскивала нас на написании сочинений, причем темы их всегда были неожиданными, в основном свободными.
  Полина Михайловна Вайсман преподавала нам французский в пятом, а геометрию в шестом классе. Не скромничая, скажу, что, благодаря ей, я до сих пор помню многие формулы и красивую логику планиметрии, теоремы и аксиомы. После недолгой работы в сельской школе Полина Михайловна всю жизнь проработала преподавателем на кафедре математики в педагогическом институте.
  Папуша Иван Федорович - наш односельчанин и двоюродный брат моей мамы. Учился в Тырновской средней школе в сорок седьмом году, на самом пике послевоенной голодовки. Когда мой дневник начинал пестрить плохими оценками и замечаниями, написанными внизу страниц красными чернилами, да еще, если при этом, теряя ощущение реальности, я становился привередливым в еде, незамедлительно следовало мамино наказание - безжалостное, бьющее по самому больному.
  Мама в таких случаях рассказывала, что по воскресеньям, добираясь в любую погоду пешком до Тырново, обутый в латаные-перелатаные сапоги, Ванька нёс с собой шестидневный запас еды. Еженедельно это был один круг подсохшей сероватой мамалыги, несколько луковиц, пара головок чеснока и соль в спичечном коробке. Видя его приближение к шляху, мама выносила, завернутые в бумагу, кусочек сала, шкварки со смальцем, солёную коровью брынзу. Приготовленный небольшой пакет мама, по её словам, каждый раз почти насильно втискивала в, перекинутую через плечо, торбочку из мешковины. Ванька неизменно коротко и негромко благодарил:
  - Спасибо, Ганю.
  Аттестат зрелости получил только в девятнадцать лет. Из-за войны. Той же осенью был призван в армию. Проходя службу в танковых войсках, окончил курсы младших офицеров. Демобилизовался в звании лейтенанта танковых войск. Домой возвращался в душном прокуренном общем вагоне. На дорогу одел выцветшую солдатскую гимнастерку и брюки ХБ. Наглаженный офицерский мундир вез в просторном картонном пакете, рассчитывая переодеться перед встречей с родными, уже сойдя с поезда. На одной из узловых станций выскочил на перрон купить у старушек малосольных огурцов, вкус которых за три года успел подзабыть. Когда вернулся в вагон, пакет с мундиром исчез. Благо документы всегда носил с собой в нагрудном кармане гимнастерки.
  И вот за плечами два года учительского института. Потом факультет физики и математики педагогического института. Постоянно читая, в школе Иван Федорович был энциклопедистом. На его уроках истории мы чувствовали себя спутниками Одиссея, участниками битвы за Трою, присутствовали на коронации и низложении королей.
  А математику он объяснял настолько экспрессивно, почти артистично, что отвлечься от темы даже на короткое время было просто невозможно. Ко всему он был физруком. При нем наша школа много лет подряд занимала призовые места на районных спартакиадах для семилетних школ.
  О многих я не рассказал, хотя помню всех по имени-отчеству. Не покривив душой, скажу: среди моих учителей не было казенно-равнодушных. Среди них не было тех, кто не любил детей.
  Однако, как говорят на востоке, вернемся к нашим баранам. Точнее - к козам. Вспоминая учительницу в третьем классе Нину Григорьевну, я лишний раз убеждаюсь в том, что в жизни за все надо платить.
  В так называемые лихие девяностые мой младший сын Женя учился в университете. Заработной платы в денежном исчислении не было. Через предприятия, оставшиеся колхозы, размножившиеся, как грибы кооперативы, заработную плату выдавали натурой: зерном, яблоками, сахаром, жомом, сеном, сливовым соком, неликвидными товарами... Денег не было.
  Развел кролеферму, выращивая кроликов, которых люто ненавидел в детстве за их прожорливость. Так что мясо уже было. Занялся разведением коз, число которых колебалось от семи до двенадцати. Всех коз знал, как говорится, в лицо: Лайма, Майка, Принцесса, Рамона, Белка, Стерва, Ласка, Лада, Мася... и козел Павлуша. Каждая коза реагировала на свое имя. Держал их во дворе в вольере, сообщающемся с деревянным сараем.
  Вставал в пять часов ежедневно, включая выходные и праздники, которых у животных нет. Успевал доить, процедить, еще теплое молоко затянуть сычужным ферментом, накормить, напоить. Затем мылся, брился, завтракал и на работу. Вечером все снова, плюс уборка. Запаха практически не было, козы не блеяли, так как кормил их обильно и разнообразно. Соседи длительное время не подозревали о соседстве козьего царства. И так по кругу. Девять лет.
  Каждые две недели надо было встать еще на полчаса раньше, чтобы отправить маршруткой забитых кроликов в виде сырого мяса, консервированного в банках и копченого. Готовил сыры идеальной шарообразной формы. Свежие и выдержанные, с перцем, тмином, укропом, подкопченые и просто так. Кроликов перестал ненавидеть.
  Через полвека уже по-другому видел семью сельской учительницы с мужем - инвалидом войны, двумя маленькими детьми, козой с козлёнком и стадом гусей.
  - Нина Григорьевна, простите меня!
  Марию Николаевну Николову, пенсионерку, в прошлом учительницу географии из Тырново вижу часто. Педагог от бога, Заслуженный учитель Молдавской ССР, Отличник народного образования, несколько десятилетий отдавшая школе, детям, в свои восемьдесят лет, полуслепая, летние дни проводит вдоль лесополос, на опушке небольшого леса вместе со своей козой Маркизой. Хозяйка целый день ведет неспешные беседы с козой, называя ее ласочкой, кормилицей, тепленькой. Кому просить прощения у Марии Николаевны и у тысяч других педагогов-пенсионеров?
  
  
  Сегодня в школе не звенит с утра звонок!
  И торопиться нам не нужно на урок!
  И нам бежать не нужно снова в класс.
  Ура! Каникулы! Каникулы у нас!
  Сергей Ерошенко
  
  
  Каникулы
  Окончание каждой четверти венчали каникулы. Эмоциональной потенциал в конце четверти был значительно выше, нежели в начале. Я не знаю никого, кто не ждал бы каникул с нетерпением. Именно начало каникул, а не начало учебы было психологическим рубежом, всегда ожиданием чего-то пока неясного, но очень светлого. По крайней мере, мои ощущения были именно таковыми.
  Еще в начальных классах я вел учет длительности четвертей. Учебники, тетради, альбомы и дневник тогда оборачивали газетами. Мы старались это делать максимально аккуратно, ревниво следя за соседями. У девочек, как правило, газетные обложки получались более изящными.
  На заднем обороте обложки в начале учебного года я тщательно выписывал числа, означающие количество дней в каждой четверти. В первой четверти таких дней было 66, во второй - 51, в третьей, самой длинной, - 72, в четвертой - 53. Воскресенья и праздники не учитывались. Раз в четыре года третья четверть длилась 73 дня.
  Однако самой длинной четвертью всегда была та, во временном промежутке которой я пребывал. В самом начале четверти я с тоской пересчитывал предстоящие дни, включая выходные. Потом я забывал это делать. Зато за две - три недели до конца учебного периода я снова начинал с нетерпением считать, уже исключая выходные дни.
  
  
  
  
  
  
  
  Осень на опушке краски разводила
  По листве тихонько кистью проводила:
  Пожелтел орешник и зарделись клены,
  В пурпуре осеннем. Только дуб зеленый...
  З. Федоровская
  
  Осенью
  Осенние каникулы в наших головах увязывались со школьным концертом, посвященным очередной годовщине Октябрьской революции. Седьмого ноября на бульваре (с ударением на У) перед сельским клубом с утра до глубокой ночи гремел колхозный духовой оркестр. С утра были встречи у родственников, обед сопровождался застольями, в которых и детям позволялось скромное участие. Разогретая обедом публика в два-три часа дня подтягивалась на звуки оркестра.
  Женская половина села чинно рассаживалась на длинных, вкопанных в землю скамейках, расположенных вокруг гладкой площадки в виде приплюснутого с одной стороны эллипса. Молодежь танцевала. Глядя на танцующих, всегда одна и та же группа немолодых женщин составляла прогноз будущих семейных пар. Поодаль от площадки несколько отдельных групп мужчин обсуждали, как правило, международные дела и колхозные новости.
  Подростки толпились беспокойной стайкой, ревниво глядя, как парни постарше приглашают их сверстниц на танец. Деланно отвернувшись, как будто им нет никакого дела до происходящего на танцплощадке, подростки тайком закуривали, часто сплевывая сквозь зубы обильную слюну. Младшие, возбужденные скопищем людей и бухающей в животе и груди музыкой, носились между деревьями, часто толкая стоящих взрослых.
  На террасе клуба сгрудились парни, которым предстояло идти в армию. Откуда-то появлялся графин с вином. Передавая по кругу, взятую из кинобудки, помятую и обитую эмалированную кружку, наполненную вином, парни с видом бывалых вояк смаковали будущие армейские будни.
  На низких скамейках у входа в сельсовет отдельной группой располагались старики, большинство из которых опирались на палки с гнутыми полукруглыми рукоятками, отполированными мозолистыми руками до лакового блеска. Из года в год они собирались на этом месте, так как близкая громкая музыка отдавалась, по словам георгиевского кавалера и обладателя кайзеровских усов Гната Решетника, болью и шумом в ушах. Они сидели, поглядывая на бульвар, периодически громко вспоминали прошлое, никогда не перебивая друг друга.
  На улице, среди гуляющих и возле сельмага уже появлялись первые, всегда одни и те же, пьяные. Вели себя они по разному. Одни, вклинившись в какую-либо группу, дурашливо развлекали народ, другие громко выражали свое личное мнение по любым вопросам. Некоторые стояли, качаясь с носка на каблук, впившись взглядом во что-то, им одним видимое. Наиболее беспокойных родственники, чаще всего жены, уговаривая, уводили домой.
  Со стороны Брайково по шляху на велосипеде подкатывал холостой наглаженный дьяк плопского прихода Антоний. Демократически поздоровавшись с каждым стариком за руку, он снимал деревянные прищепки с манжет брюк. Вынув из внутреннего кармана пиджака алюминиевую расческу, он долго причесывал свои редкие длинные белесые волосы гладко назад, без пробора.
  Отряхнув воротник и плечи, старательно продувал и прятал расческу. Прислонив велосипед к сосне, росшей перед сельсоветом, направлялся к небольшой группе старых парубков (холостяков), всегда стоящих в треугольничке между акациями возле верхней калитки бульвара.
  Засветло со стороны Плоп, громко тарахтя и извергая густой голубой дым, подъезжали цепочкой два - три мотоцикла, на каждом из которых сидело минимум по трое седоков. Подъезжали лихо, почти вплотную к гуляющим. Это были уже взрослые парни, студенты техникумов и институтов, учащиеся ремесленных училищ. У части из них в селе были родственники, но в большинстве это были друзья по учебе, просто знакомые.
  Они растворялись в компании парней, здороваясь и находя своих приятелей. Языком общения был русский, которым владели все. Часть плопских парней говорили на хорошем русском языке, без сочного и тяжело истребляемого украинизма, присущего жителям нашего села. Это были ребята из репрессированных плопских семей, учившиеся в Сибири и вернувшиеся совсем недавно с родителями из ссылки.
  Оркестр играл очередную танцевальную мелодию. Приехавшие ребята приглашали елизаветовских девчат. По скамьям наблюдателей волной пробегало легкое оживление. Ожидались новые конъюнктуры. Но за все годы праздничных гуляний я не помню ни одного случая драки, как это сейчас бывает сплошь и рядом на дискотеках. Если приглашенная девушка была "занята", то-есть были серьезные и взаимные планы, то об этом оперативно и дипломатично информировали гостя и ситуация разрешалась мирным путем. Учитывалось и мнение девушки.
  Я знаю более десятка смешанных браков между елизаветовкими и плопскими жителями. Как правило, эти союзы строились не по расчету. Мой знакомый и ровесник Костя Райлян, женившись елизаветовской "руске" Миле, прожил с ней, как говорится, душа в душу много лет. Потом несколько лет ухаживал за ней, прикованной к постели. Похоронив жену, он уже много лет живет бобылем, не представляя, по его словам, на месте Милы другую женщину.
  Гуляния продолжались до поздней ночи. Домой я приходил на гудящих от усталости ногах. Восьмого ноября, как правило, спал дольше. Остаток дня проводил в безделии. В последующие каникулярные дни стаями бродили по лесополосам, доходя до пастбища в пойме речки Куболты, обследуя каменоломни и лисьи норы.
  Подолгу, сидя на корточках на берегу, глядели в, ставшую к осени прозрачной, воду, надеясь увидеть, затерявшуюся с летних паводков, рыбешку, а то и что-то почудеснее. Ходили прощаться с озерами до следующего лета, по ходу проверяя, который раз в году, каждое дупло, засовывая в него руку по локоть, а то и по плечо.
  Домой возвращались кругами, навещая соседние Боросяны, дойдя до легендарной каплицы (католической часовни), подвал которой служил усыпальницей нескольких поколений польских помещиков Соломок, владевших этой землей. В который раз пересказывали легенду о подземном ходе из подвала каплицы чуть ли не на берег Днестра, дополняя легенду своими фантазиями.
  Затем через виноградник шли по направлению к сильно поредевшей вертикальной чресполосицей брайковской лесополосе. Издали она казалась нарисованной небрежными багряными, оранжевыми и желтыми мазками на голубом полотне. Жадно поглощали, утоляя жажду, найденные, оставшиеся после уборки урожая, мелкие гроздья винограда.
  Перейдя лесополосу, выходили на котловину. Справа была полоса непаханной земли шириной около ста метров, которую разрезал извилистый ручей, питавшийся сразу из нескольких изворов на брайковской территории. Самый большой источник брал начало у подножия широкого оползня в верхней части котлолвины. Обследовав источники, двигались на север. Перепрыгивая с кочки на кочку, шли к очередной лесополосе. За пологим перевалом открывался вид на Брайково.
  Возвращались в Елизаветовку уже с совершенно другой стороны вдоль придорожной лесополосы. После сладкого до одури винограда мы, царапая руки, срывали и ели сизо-фиолетовый терпкий терн.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Пришли деньки прекрасные -
  Все в сказочном снегу.
  Каникулы январские
  На праздники влекут.
  Забыты все задания,
  Окончен классный час.
  До скорого свидания!
  Каникулы у нас!
  Н. Анишина
  Зимой
  Обратный отсчет дней, оставшихся до зимних каникул, я начинал уже после 22 декабря, когда был самый короткий день и самая длинная ночь. Должен сказать, что я никогда не любил ночей, особенно длинных.
  Мне никогда не хватало даже самого продолжительного летнего дня для того, чтобы воплотить в реальность все те "грандиозные" и "ценные" замыслы, которые с утра роились в моей голове. Поздно вечером, уже засыпая, продолжал строить планы. Возникали новые идеи, наматываясь на запутанный клубок уже существующих в моем сознании проектов.
  Распределить все это на последующие дни и недели было просто невозможно, так как следующее утро наполняло меня "перспективными" идеями, например: будущей весной ножом аккуратно отделить ласточкино гнездо от балки в сарае и с помощью вишневого клея закрепить его пониже над крыльцом, от чего будет сразу тройная польза.
  Состояние гнезда и птенцов можно чаще контролировать, гнездо будет хорошо видимо для моих одноклассников с улицы и я не буду пугать привязанного в сарае теленка, который выделывал невероятные кульбиты, видя, как я взбираюсь на ясли хлева, чтобы достать до балки. А то, что ласточка перестала бы кормить птенцов, и они были бы обречены, до меня доходило чаще всего поздно.
  Уже 23 декабря я был уверен, что день уже стал больше, в чем старался уверить и моих родителей. В ответ они всегда весело посмеивались. Убедил я их неопровержимым доказательством с помощью отрывного календаря. Во втором классе я продемонстрировал родителям, что с 22 декабря до 1 января день увеличивается на целых семь минут!
  Приближение зимних каникул доказывал и нарастающий ажиотаж в школе и сельском клубе. Вырезали, красили и клеили длиннющие бумажные гирлянды, соединяющие противоположные стены клуба с елкой в разных направлениях.
  На, вдетые в иголку, белые нитки разной длины, нанизывали распушенные комочки ваты. Нитки закрепляли к деревянному потолку кнопками. Получался падающий снег. Младшие классы распускали новые тетради и, сложив лист вдвое, вчетверо и "ввосьмеро" вырезали различной величины и формы снежинки, которые приклеивали мучным клеем к стеклам окон клуба и школы.
  Игрушек, дутых из стекла и покрытых изнутри зеркальной амальгамой тогда было очень мало. Из года в год снятые с елки игрушки хранились в пионерской комнате. Битые игрушки и мелкие осколки не выбрасывали, тоже хранили. Перед Новым годом девочки старших классов обмазывали грецкие орехи и еловые шишки силикатным клеем и присыпали измельченными осколками игрушек.
  Высохнув, орехи и шишки приобретали вид настоящих игрушек. Репетиции проводились каждый день. В классах звучало разноголосое пение, декламировали стихи, разучивали художественные монтажи, акробатические номера. После четвертого урока регулярно собирался на репетиции школьный хор.
  Маски и маскарадные костюмы готовили сами. Если девочек наряжали в новые платья и костюмы снегурочек и снежинок, принцесс и волшебниц, то мальчики одевались, кто во что горазд, часто используя поношенную одежду. Тут были и баба Яга и Кощей бессмертный, разбойники, гайдуки, солдаты, матросы. Выдумкам предела не было.
  Новогоднюю елку устанавливали в клубе по центру ближе к сцене. Вдоль стен вокруг елки устанавливали низкие скамейки для детей. Зрители рассаживались на сдвинутые назад скамейки. Часть скамеек выносили на террасу клуба.
  - Внимание! Концерт начинается! Первым номером нашей программы - монтаж на Новый год! - объявляли ведущие с хорошей дикцией. Следовали стихи, песни, снова стихи... Затем хор под руководством Людмилы Трофимовны пел песни. Затем декламация стихов, сольные песни, танцы моряков, как правило вдвоем, акробатика, спортивная пирамида.
  Поскольку слуха и голоса у меня не было, танцы мне не давались, мое участие скромно ограничивалось декламацией стихов. Правда, позже, в шестом классе я играл роль придурковатого купца-богача, а Сергей Навроцкий - умного и находчивого слугу в небольшой двухактной пьесе. Но наши актерские потуги этим закончились: И меня и Сергея впоследствии ни на главные, ни на второстепенные роли не приглашали.
  Зимние каникулы, как правило, зависели от погоды. В Молдавии бывают зимы, когда Новый год встречают в тумане, холодных моросях, по густой клейкой грязи. И лишь к концу каникул, как назло, начинает подмораживать. А бывает, что снег ложится плотным покровом на незамерзшую грязь и лишь к середине января показывают свой суровый норов крещенские морозы. В такие зимы каникулы, как правило, проходят для нас бездарно, больше дома, где я изнывал от безделия. Спасали книги и кинофильмы, которые, несмотря на вязкую грязь, доставлялись в село регулярно.
  Не пустовала в такие зимы школьная мастерская, где мы выпиливали лобзиком, а выпиленные детали полочек, подставок и абажуров украшали выжиганием раскаленным на примусе шилом. Электровыжигателей не было, да и электричество сельская дизельная электростанция подавала только с наступлением темноты. Выпиленные и склеенные изделия после шлифования наждачной шкуркой покрывали пахнущим бесцветным лаком.
  Зимой, загодя, по чертежам из журнала "Пионер" готовили детали и собирали аккуратные кроличьи клетки. Когда учитель труда Михаил Прокофьевич отвлекался или отлучался, из карманов немедленно извлекались принесенные тайком заготовки.
  С помощью ножовки, рашпиля и напильников различной конфигурации из-под наших рук выходили разной степени изящности деревянные ручки ножей, рогатки с готовыми пропилами на рогах, рукоятки будущих самопалов. Много позже, вспоминая наш подпольный промысел, стало ясно, что Михаил Прокофьевич, сам участник и инвалид войны догадывался с достаточной степенью достоверности, чем мы занимались в мастерской в его отсутствие.
  Будь мы догадливее, мы бы уразумели еще тогда, что его рассказы о выбитом рогаткой глазе у девочки из другого села, о раскрытом ножике, вонзившимся при падении в бедро шестиклассника из соседнего района, о разорвавшемся и покалечившем руку самопале возникали не на пустом месте. Но тогда это было не про нас, а мы вообще казались себе бессмертными.
  Когда Новый год приходил под скрип укатанного снега, когда при дыхании начинало пощипывать и покалывать в носу, уже первого января с утра по селу вниз "на долину" тянулась длинная вереница ребятни с деревянными санками. Металлические, фабричные санки в те годы были редкостью. Если в семье было двое-трое ребят, то и размеры саней были соответственными.
  До долины, которую вдоль пересекала извилистая, пересыхающая летом, речушка, в селе было два относительно крутых склона. Первый, короткий, брал начало от Маркова моста. Второй, более длинный спуск начинался от Карпа, низкорослого, плотного мужика с бульдожьим лицом, работающего на колхозных мельнице и маслобойке мотористом.
  Метров сто ниже спуск выходил на широкую долину. Поджидая "горишных", с верхней части села, друзей, "долишние" катались с этих двух спусков. По мере продвижения к нижней части села вереница детворы с санками становилась все более длинной.
  Дойдя до дома моего деда Михаська, я забегал во двор и менял мои широкие неповоротливые дощатые санки на дедовы. Как и все остальное, сделанное дедом неспешно, сани были удобными и красивыми. Длинные полозья спереди выгибались кверху изящными полукружьями и вверху слегка расходились в стороны. Как в сказке. Несмотря на размеры, скольжение было очень легким.
  Дед готовил сани летом буквально. Он хранил их подвешенными тыльной стороной на стене сарая под широкой соломенной стрехой. В знойные июльские дни, на жнивье, дед укладывал сани полозьями кверху. Он тщательно натирал полозья воском и оставлял в таком положении под жарким солнцем на несколько дней. В результате зимой сани скользили с горы дальше всех.
  Катались мы с высокого горба, на вершине которого после войны была построена животноводческая ферма. Мы предпочитали кататься с северо-западного склона, выходящего на село. Он был короче, но значительно круче. Юго-западный склон в сторону Плоп был хоть и длиннее, но более пологим.
  Втаскивать на гору более массивные дедовы сани не было проблемой. Ребята без саней с энтузиазмом впрягались в веревку. Втроем поднимали сани довольно споро на самый верх. Спускались с горы тоже втроем. Двое усаживались в сани, а третий, как правило, я - на правах "владельца", становился на далеко выступающие задние концы полозьев.
  Держась за веревку, как за вожжи, сталкивал сани с места. Когда сани набирали скорость, мне приходилось наваливаться вперед и держаться за плечи впереди сидящего, чтобы не упасть. Сразу же возникал встречный ветер, который обжигал щеки и выбивал слезы из глаз. Наши сани достигали берега высохшей речушки, оставив далеко позади всех остальных.
  И снова подъем. И снова свистящий спуск. И так, казалось, без конца. Ни насыщения, ни усталости. И только когда багряное зимнее солнце опускалось к далеко чернеющей полосе, видимого с горы, плопского леса, мы спускались в последий раз. И снова вереница ребятни с санями на дороге, но двигались уже в обратном направлении с "долишной" в "горишную" часть села.
  Только дойдя до дедова подворья, я чувствовал онемение кончиков пальцев ног. Кирзовые сапоги за день были насквозь пропитаны растаявшим снегом. К вечеру сапоги промерзали, казались деревянными. Зайдя в дом, я без слов усаживался на низкую табуреточку перед печкой. Баба Явдоха начинала суетиться. Она снимала с меня сапоги. Затем выдирала из них мокрые, зачастую примерзшие портянки, причитая:
  - Ой, доню! Как же так?
  Ко всем семерым внукам, независимо от пола и возраста, бабушка обращалась: доню.
  - Как же так? Как же так? Она же тебя убъет, если увидит! - это она про мою маму, свою дочь.
  Портянки и носки баба Явдоха развешивала на шнурок сдвинутой занавески припечка (загнетки), устраивала мои сапоги напротив устья горящей печи. Я пересаживался на взрослую табуретку, ноги ставил на край припечка, подошвами к огню. Бабушка постоянно двигала сапоги, чтобы грелись и сохли равномерно. Подошвы ног приятно грело, но скоро начинало припекать. Я слегка подгибал ноги и приятная расслабляющая истома охватывала мое тело. Только сейчас я начинал чувствовать усталость, не хотелось даже пошевелиться. От сапог и портянок уже поднимались струйки пара. Домой идти не хотелось.
  Баба Явдоха давала мне в руки глубокую глиняную миску ржавого цвета с черными завитушками по краю. В миске всегда было что-нибудь вкусное: разогретая мамалыга со шкварками, толстая душистая кровянка с гречкой и мелкими кусочками сала, поджарка, состоящая из кусочков мяса, сала, печени, легких с разомлевшим, слегка розоватым луком. По воскресеньям баба Явдоха часто готовила на противне в русской печке малай - замешанная на молоке крупная кукурузная крупа пополам с натертой на крупной терке сахарной свеклой с добавлением мака.
  В селе баба Явдоха исполняла должности повитухи и стряпухи. В конце сороковых в селе впервые открыли фельшерско-акушерский пункт. Потребность в повитухе сама собой отпала с приездом акушерки.
  Перед Рождеством бабушку приглашали в селе для разделки забитых к празднику свиней, распределения мяса для жаркого, котлет, колбас и копченки.
  -Дать раду мясам - говорила сама баба Явдоха.
  Собиралась кровь, тщательно промывались толстые и тонкие кишки с выворотом наизнанку. За проделанную работу оплачивали натурой. В холщевой торбочке баба приносила домой круглый глиняный горшок с кровью, кавалок (кусок) сала, мяса, печень, почки, легкие. Из мелко нарезанных кусочков вареных легких и притомленного лука бабушка пекла изумительно ароматные и вкусные пирожки.
  В летний период баба Явдоха была востребована как мазальщица глины. При строительстве новых домов "тянуть откосы", как наиболее ответственную часть обмазки, поручали бабе Явдохе.
  Очнувшись от полудремы, я жадно съедал все, что было на тарелке с мягким, теплым и пахнувшим по-летнему кукурузой, хлебом, который я ел только у бабушки. Хлеб в селе хозяйки пекли раз в восемь-десять дней. Через два-три дня хлеб становился черствым. Бабушка укладывала в большой глиняный горшок слегка увлажненные початки кукурузы, а сверху хлеб. Закрытый горшок ставили на припечек горящей печи. Через какое-то время хлеб становился свежим и сказочно вкусным.
  Затем я самостоятельно зачерпывал и выпивал две, а то и три эмалированных кружки еще теплого густого компота из сушени (сухофруктов). Еще с лета дед с бабой Явдохой сушили тонко нарезанные яблоки, мелкие кисловатые груши, вишню. На небольшой лознице в теплом дыму сушили чернослив. Вся эта смесь долго вываривалась без сахара в почерневшем от времени и огня чугунке на краю печки.
  После того, как я насыщался, в разговор вступал дед. Он серьезно и подробно расспрашивал, как я закончил четверть, видел ли я, идя на горб, его родного брата Ивана, сестру Зёньку (Зинаиду), Карпа, коваля Прокопия.
  На улице давно стемнело. Носки и портянки высохли. Сапоги, хоть и оставались влажными, были приятно теплыми. Я обувался, одевался и с сожалением покидал низенький дом деда под соломенной крышей. Свои сани я оставлял под сараем до конца каникул.
  Шел домой не спеша, с наслаждением вдыхая морозный воздух с едва уловимым запахом, сжигаемой в печах, горелой соломы. Периодически отстреливался снежками от собак, лаявших на меня из-за заборов.
  Придя домой, раздевался. Каждый раз меня встречал один и тот же вопрос мамы:
  - Где тебя носило? Все нормальные дети уже давно прошли!
  - Ждал, когда баба приготовит и вытащит из печки еду.
  - А дома, что, кушать нечего?
  Мама придирчиво ощупывала мои носки, портянки, сапоги и ноги. Удовлетворенная, располагала носки и портянки на теплой лежанке досыхать до следующего утра. Сапоги сушили в глубокой, расположенной между печкой и стеной щели под лежанкой.
  В последующие дни происходящее на склонах горба напоминало массовый психоз. К катающейся ребятне присоединялась старшеклассники, сельская молодежь. Приходили молодые родители, привозящие в санках своих маленьких чад. Горб в те дни напоминал беспокойный муравейник.
  В первые новогодние дни, чаще всего в воскресенье, тяжело взбирался на горб Мишка. Это был небритый, вечно полупьяный мужик сорока лет, отличавшийся огромной жизнерадостностью. Его всегда тянуло в компании молодежи, а то и ребятни, туда, где было шумно и весело. То, что дома его ждали болезненная жена и малолетняя дочка, его волновало мало. Мишка ходил на свадьбы и другие сельские праздники, даже если его не приглашали. Как только начинала играть музыка, он без устали танцевал один, как говорили в селе - сам с собой.
  Достигнув вершины, Мишка приставал ко всем с просьбой скатиться с горы. Из года в год повторялась одна и та же история. Заставив себя долго упрашивать, его племянники, наконец, соглашались. Усадив Мишку ногами вперед, разгонялись и коварно направляли санки с родным дядей в направлении, прикрытых снегом, кротовых холмиков. Не имея возможности рулить, Мишка мчался вниз по склону, как неуправляемый снаряд. Достигнув холмиков, санки начинали вилять и тут же опрокидывались.
  Мишка летел дальше по склону кубарем, широко раскидывая руки и ноги. На горбу долго не утихал восторженный визг детворы, смех, переходящий в стоны. Покувыркавшись, Мишка некоторое время лежал неподвижно, затем поднимался, находил шапку и, не отряхивая снег, брел к селу, размахивая руками и рассуждая вслух. Племянники начинали спорить, кому спускаться за санками.
  Лыжи в то время были большой редкостью, но находчивость ребятни не знала пределов. Брали клепки от старых дубовых бочек, посередине гвоздями прибивали в виде полудуг отрезки, выпрошенных на колхозной конюшне, старых вожжей, и лыжи готовы.
  Настоящие лыжи стали повальным увлечением сельской детворы лишь в пятьдесят девятом. Тогда учитель физики, труда и физкультуры Михаил Прокопович Петровский, убедив родителей, собрал деньги и привез с Украины более шестидесяти пар лыж разных размеров по заказу. Вот тогда санки были почти забыты. Михаил Прокопович учил нас приемам шага, бега на лыжах, как правильно спускаться с горы, поворачивать, тормозить. А когда учителя не было с нами, мы сами учились прыгать с трамплина, используя обрывы небольших каменоломен и глинищ. Устраивали соревнования, где каждая возрастная группа имела свою дистанцию.
  Несколько ребят в селе были обладателями коньков. У меня их не было. Если деньги на лыжи мой отец без особой охоты, но дал, то покупать коньки, зная мой авантюристичный характер, наотрез отказался. Нескольких счастливых обладателей "снегурок" на пруды сопровождала большая толпа болельщиков.
  У Броника Единака коньки были деревянными. Они представляли собой треугольные планки, по нижнему углу обитые жестью. Прожигались боковые отверстия, через которые веревочками коньки крепили к обуви. Такие, почти прямые, коньки назывались спотыкачами.
  Странно, но на катание никогда не выходили по тонкому льду. Свидетельством безопасности льда было начало работ по заготовке льда на первом, самом нижнем ставу. Блоки кололи, баграми и крючьями вытаскивали на лед и вывозили для хранения в подвалах у озера и на ферме. Лед плотно укладывали на толстый слой соломы в несколько рядов и затем укрывали еще более толстым слоем той же соломы.
  Лед сохранялся до поздней осени. Летом, когда лед начинал подтаивать, талая вода отводилась по наклонной трубе наружу много ниже уровня подвала. На ферме труба выходила на склоне горба. На Одае талая вода из подвала стекала по деревянному полусгнившему желобу во второй став. На ферме лед использовали для охлаждения собираемого молока. Об электрических холодильниках тогда еще не ведали и не мечтали.
  Для катания на коньках выбирали наименее заснеженный участок озера. Владельцы коньков упражнялись в катании. Мы же давали советы, на которые следовал один ответ:
  - Не учи учёного...
  Однако роль наблюдателей нам скоро надоедала и мы разбредались по всему озеру. Обнаружив гладкий прозрачный лед, мы ложились и, закрыв ладонями боковой свет, до слезотечения вглядывались в темное серовато-зеленое подледное царство. И сейчас не могу себе ответить, что же мы надеялись увидеть? Озеро обходили кругом вдоль берега. Зимой оно казалось совсем другим, иногда становилось почти незнакомым, а хвосты озера смотрели в ином направлении, нежели летом.
  Из года в год каждую зиму в завершение обхода мы традиционно заходили в конец восточного хвоста пруда. Очистив сапогами, а затем, если необходимо, и шапками лед, мы находили вмёрзшие в нем овальные пузыри болотного газа различной величины. Приготовив, предусмотрительно утащенные из дома, спички, ножиками высверливали во льду отверстия над пузырем.
  Как только нож проваливался в пузырь, к отверстию быстро подносили горевшую спичку. Сначала слышался негромкий хлопок, и струйка голубого пламени со свистом вырывалась наверх, слегка оплавляя края отверстия. Мы могли искать пузыри и поджигать их, казалось, до бесконечности. В горении газа во льду было что-то чарующее. К глубокому сожалению спички заканчивались и мы вместе с конькобежцами брали курс на село.
  В селе церкви не было, крестились только ветхие старушки, но Рождество и Пасху праздновали постоянно. Думаю, это была укоренившаяся в сознании людей традиция, культура психологического взаимодействия.
  Шестого января, перед Рождеством, я как правило, сидел дома. Мама хлопотала у плиты. Разливала холодец, жарила котлеты, в казанке доходило жаркое. В растопленной с утра печи в пузатых глиняных горшках, замазанных тестом, уже томились маленькие, на один глоток, голубцы. Мама готовила их с различной начинкой: с гречневой, пшеничной и кукурузной крупами с мелкими, аккуратно нарезанными, кубиками подчеревки.
  В каморе, низкой односкатной пристройке к задней стене дома, отец растапливал другую, низкую с очень широким дымоходом, печку. В печке тихо тлели дубовые дрова и яблоневые ветки. В дымоходе отец развешивал куски замаринованного мяса, сала, на круглые толстые палки нанизывал розовато-белые дрожащие кружки колбасы.
  К топке отец меня не подпускал, несмотря на то, что я не раз предлагал ему свою помощь. Свой отказ он всегда мотивировал рассказом о своем двоюродном брате. Тот, заправив коптильню и оставив ответственным сына, ушел выпить с соседом стопку самогона. В результате, после третьей стопки, все копчености сгорели в топке жарким пламенем.
  После обсасывания костей от холодца, костный мозг из которых я выбивал в большую деревянную ложку и поедания ароматного подпеченного теста с горшков, в которых уже сварились голубцы, обедать мне не хотелось. Вторая половина дня проходила в нетерпеливом ожидании момента, когда предстояло нести к деду вечерю. Я ревниво наблюдал, как мама укладывает вечерю в хозяйственную сумку, чтобы положила все и в достаточном количестве. Не хотелось ударить лицом в грязь перед двоюродными братьями.
  Уже было темно, когда с улицы раздавался условный свист. Схватив сумку, под напутственные слова мамы нести сумку бережно, не разбить горшочки и тарелки, я выскакивал на улицу. Там меня ждал Тавик. В санках он вез младшего брата Валерика. Они были сыновьями маминой сестры - тетки Раины. На коленях Валерика была такая же кирзовая сумка с вечерей.
  До деда было чуть больше километра. Дойдя до Маркова моста и оставив Валерика в санках, мы разбегались и потом долго скользили на подошвах сапог по склону от моста. Катались, пока в санях не начинал хныкать от холода Валерик.
  Дальнейший путь казался еще более коротким. Мы везли Валерика по очереди. Разбегались и выбрасывая санки вперед, кидали веревку на плечо Валерика. Санки долго скользили до полной остановки. А вот и двор деда.
  Отряхнув в покосившемся коридорчике снег, мы заходили в комнату. Здоровались, поздравляли просто. Рождественских колядок, напевок ни я , ни Тавик не любили. Несмотря на хорошую память, я их не запоминал. Лично мне колядки с припевами, вся театральность, звон колокольчика отдавали притворством, порождали во мне какую-то неловкую стыдливость.
  В комнате уже были первые гости. Спиной к печке на табуретке сидел двоюродный брат Боря Мищишин, сын старшего брата моей мамы. Дядя Володя погиб в сорок третьем, через год после рождения Бориса. На печке, поджав под себя ноги, сидела наша двоюродная сестра Таня Гавриш, дочь Веры, самой младшей дочери деда Михаська и бабы Явдохи. У Веры был тяжелый комбинированный порок сердца.Так сложилось,что мы называли ее по имени и на ты, хотя ее дочь Таня была младше меня всего на четыре года.
  Бабушка раздевала Валерика, недоумевая, отчего у него такие холодные руки и ноги, заочно ругала тетку Раину. Она подсаживала его на высокую кровать, с которой Валерик быстро забирался на теплую печку к Тане. На ноги Валерику бабушка укладывала небольшую нагретую подушку.
  Таким образом на вечере у деда были, как правило, пятеро внуков из семи. Мой старший брат Алеша учился в сорокском медучилище, а затем в черновицком медицинском институте. Лена, старшая сестра Бориса, училась в медицинском училище в Кишиневе. Из года в год на Рождество у них начиналась зимняя сессия. У второй младшей сестры мамы - Любы детей не было.
  На улице сначала слышался дробный звук обиваемых от снега сапог, затем под скрип дверей в комнату заходили Люба с мужем Николаем Сербушка и Вера со своим мужем Иваном Гавриш. В комнате сразу становилось тесно. Дед усаживал гостей за стол. На лавку от стены усаживались взрослые. Боря, Тавик и я располагались на табуретках. Я был рад этому. На лавке сидеть было неловко, да и мои локти постоянно толкались об локти соседа. Малышам Тане и Валерику накрывали прямо на печке в первую очередь.
  В это время бабушка раскладывала на столе свою и принесенную снедь. Во мне снова просыпалась ревность и я смотрел, все ли принесенное мной выложено на стол. Дед расставлял стаканы и разливал вино собственного изготовления. Вино было желто-розового цвета, ароматное, очень прозрачное. Мы знали, что дед производит это вино из светлых сортов винограда: кудерки и раиндора. В моем стакане вино едва закрывало дно.
  Застольные поздравления произносили и слушали только взрослые. Мы же, внезапно проголодавшиеся, набрасывались на еду. Как с голодного края, шутили взрослые. Если холодец, голубцы и колбасу я предпочитал приготовленные моими родителями, то котлеты, приготовленные тетей Раиной казались мне самыми вкусными.
  А когда наступала очередь сладкого, то я предпочитал вертуты с розовым вареньем, густо обсыпанные сахарной пудрой, редкое в то время кондитерское лакомство - бизе и желтые из тонкой кукурузной муки ноздреватые и хрустящие баранки, тоже присыпанные сахаром. Сладости всегда мастерски готовила Люба.
  Засиживались допоздна. Таня и Валерик во сне мерно сопели на печи. Тавик оставался спать у Бори. Мне предлагали печь или кровать на выбор. Но я предпочитал спать дома. Домой шел вместе с Любой и дядей Колей. Если же они оставались на ночь у Гавришей, то я отправлялся домой один.
  Сейчас может показаться странным, но в пятидесятые дети спокойно, без страха ходили по ночному селу. Взрослые же не боялись отпускать детей без сопровождения. Серьезных собак, как правило, держали на цепи. Свободно гуляли добрые, доверчивые псы, которые ежедневно встречали детей по дороге из школы.
  Собаки привыкли, что дети угощают их каждый день остатками , а то и целым завтраком, положенным родителями в портфель. В ответ на угощение собаки позволяли себя обнимать, гладить. На одной собаке, случалось, висли двое-трое первоклассников. Выработанный таким образом у собак рефлекс сыграл со мной каверзную шутку.
  В третьем классе мне уже минуло девять лет. Вечерю к деду я готовился нести один, так как Тавик уехал ко второй бабушке в Баксаны. Вышел из дому как обычно. Ярко светила луна. На пути ни души. Несмотря на то, что горели уличные фонари, в центре села у клуба тарахтел бензиновый движок с динамой от кинопередвижки.
  Я шел, увлеченно следя за своими тремя тенями одновременно. Когда я находился под одним из фонарей, то тень от него вправо была самой плотной и короткой. Тень от фонаря сзади едва угадывалась справа впереди и была очень длинной. Слева и сзади контурировалась моя тень от луны. На фоне освещенного снега она казалась голубоватой.
  По мере моего движения короткая и четкая тень от фонаря сзади удлинялась и бледнела. Тень от встречного фонаря постепенно укорачивалась и становилась более насыщенной. Лунная тень по длине оставалась одинаковой, однако на середине расстояния между фонарями она была самой плотной. Там же становились одинаковыми по длине и плотности тени от переднего и заднего фонаря...
  Не доходя Маркова моста я внезапно остановился. В десяти шагах от меня сидели, перекрывая дорогу, три собаки. Я оглянулся. На дороге никого. Впереди улица тоже была пустой. Я крикнул псам: - "Пошел!". Вместо того, чтобы бежать, собаки сделали пару шагов ко мне и снова сели. Я решил купить свободу передвижения. Вытащил из горшка голубец и бросил в сторону от собак, почти до забора. За голубцом трусцой побежал только крайний пес, двое были на месте.
  Я зачерпнул рукой побольше и веером рассыпал голубцы подальше от накатанной части дороги. Собаки бросились за голубцами. Я двинулся, надеясь оперативно обойти собак. Едва я сделал три-четыре шага, как все три собаки снова встали у меня на пути. Голубцы кончились. Я выбросил им жаркое, которое сам не любил. Картина повторилась. После угощения собаки вновь сели на дороге.
  Я заглянул в сумку. Оставался холодец, колбаса и копчености. В углу сумки оказался завернутый в газету длинный пирог с повидлом. Размахнувшись, я бросил пирог прямо на дорогу, подальше за собаками. Они бросились за пирогом. Я тут же, не прерывая наблюдения, начал пятиться. Собаки вернулись на место. Я продолжал пятиться долго. Собаки не двигались. Я повернулся к ним спиной и быстро зашагал, часто оглядываясь. Собаки оставались на месте. Я побежал.
  Прибежав домой, я сбивчиво объяснил все маме. К моему возмущению и обиде она расхохоталась, говоря:
  -Вы же сами собак приучили.
  Пришел от соседей отец. Самым серьезным тоном уточнив, что из вечери я выбросил, а что оставил, захохотал вместе с мамой. Под конец засмеялся и я.
  Оставшиеся два дня каникул после рождественских праздников были наполнены раздирающими мою душу противоречиями. Горбом насытился, походы на озера уже потеряли ощущение новизны, а больше и ходить особенно некуда. Фильмы можно смотреть и в учебное время. Да и чтению книг школа не мешала.
  Изо дня в день нарастала потребность вдохнуть воздух свежевымытых коридоров и классов, приправленный запахом керосина, которым натирали полы и плинтуса. Нет-нет и в ушах возникал шум хлопающих классных дверей и нарастающий гул, выплеснувшейся разом из классов, разноголосой детворы.
  С другой стороны - впереди целых 72 длинных дня самой длинной в году четверти. Предчувствие неотвратимой обязанности вставать каждый день рано, при этом еще и умываться, идти в школу, выполнять домашние задания, перерастало в глухую тоску по будущим каникулам.
  
  
  Вот ручьи уж побежали
  И каникулы настали.
  Лужи все пересчитали -
  Сапоги не подвели
  В. Подвальная
  Сегодня я в сети читал
  Что в парке метеор упал.
  Что где-то сладкие метели,
  В глазури сахарные ели.
  Но просто в это я не верю,
  Сегодня - первое апреля!
  Из интернета
  
  Весной
  Массовое таяние снега происходило, как правило, в первой декаде марта. По обе стороны улицы неслись, обгоняя друг друга, два мощных потока мутной воды. За Марковым мостом потоки соединялись. Далее единым потоком вода неслась мимо старой мельницы, делая зигзаги, пролетая под старым деревянным мостом у двора Ставничей, переходя уже на левую сторону улицы.
  Ниже поток мчался, с трудом втискиваясь под мостом на перекрестке у Довганей. Ниже этого моста поток разливался речкой по всей ширине улицы, делая ее на время непроходимой.
  Затем по склону вправо вода стремительно уходила в лощину, пересекающую дворы глубокой канавой. В каждом дворе через канаву был перекинуты небольшие деревянные мостики, которые вода часто уносила и прибивала к заборам. Ниже дома моего одноклассника Мишки Бенги поток делал еще один зигзаг вправо и мчался дальше уже за хатой Карпа.
  Там, за домами грязный поток выходил на нижнюю окраину села и вливался в речку. Речка, пересыхающая полностью летом, разливалась, доходя подчас до крайних дворов в нижней части села. Мутные потоки несли с собой на долину черный слой опавших осенью листьев и другой мусор, очищая и углубляя дно канав.
  Я не зря привел такую подробную географию канав вдоль моего села. В восьмидесятые годы улица была покрыта асфальтом с учетом стока воды. Канавы превратились в кюветы. Марков мост отлили из бетона, он как будто просел вместе с охватывающим его косогором и кажется уже совсем низеньким, незначительным, особенно при взгляде со стороны нижней части села.
  Мост возле Ставничей забросили, а дорога переместилась влево, где в метрах тридцати ниже колхоз также построил каменный мост. А старый мост еще много лет спустя напоминал о себе черными дубовыми сваями, глубоко вкопанными в землю. Такая же черная единственная балка долго держалась на двух сваях. Затем она надломилась и со стороны старой мельницы остатки моста напоминали покосившуюся букву М.
  В те дни на переменах, а то и тайком на уроках из тетрадных листов мы готовили бумажные кораблики, которые аккуратно укладывали в портфель. Как только начинал звучать звонок с последнего урока, мы, толкая друг друга, устремлялись на улицу, протискиваясь через калитку между высокими пирамидальными тополями.
  На ходу распределялись по командам. Из портфелей вытаскивали по одному заготовленные кораблики. Растягивали их по ширине, делая их устойчивыми на воде. Звучала команда:
  - На старт! Внимание! Марш!
  Кораблики спускали на воду в бушующую канаву. Вода подхватывала их и эскадра стремительно мчалась с потоком. Некоторые кораблики переворачивались сразу, некоторые, не попав в струю упорно кружились на месте, но основная масса бумажных судов устремлялась вниз по течению.
  Громкоголосая стая устремлялась за кораблями, причем каждый старался бежать рядом со своим, чтобы в случае необходимости вовремя провести спасательную операцию. Поднимался невообразимый галдеж, никто никого не слушал. Если кораблик вырывался вперед, то и владелец его старался бежать быстрее. Бежали, не обращая внимания на соседа, если было необходимо, отталкивали. Кирзовые сапоги рассеивали впереди себя веер грязных брызг, смачно чвакали по грязи.
  Некоторые на ходу теряли сапог в липкой черной грязи и, пробежав два-три шага, на одной ноге скакали к своему сапогу, спешно засовывая грязную портянку в карман пальто. Торопливо засунув ногу в носке в утерянный сапог, широкую штанину, как правило, в голенище не заправляли. Некогда. Штанина часто опускалась поверх голенища до уровня щиколоток, а то и ниже.
  Некоторые кораблики прибивало к противоположному берегу канавы. Схватив попавший под руку прутик и, стараясь вернуть севшее на мель судно в фарватер, капитаны часто теряли равновесие и одной, а то и двумя ногами оступались в бурлящий поток. Сапоги мгновенно наполнялись ледяной водой. Во время бега грязная вода с громким чавканьем порциями выплескивалась через голенища. Холода никто не чувствовал. Выливать воду было некогда. Надо было успевать за своим кораблем.
  По обе стороны улицы вдоль села стояли многочисленные зрители и болельщики. Они подбадривали ребятню давали советы, порой довольно каверзные. Комментировали и давали советы в основном парни, молодые мужчины и отцы девочек. Последние в гонках не принимали участия, как говорится, по определению. Периодически слышались окрики родителей:
  -Ну, погоди! Вернешься ты !
  -С мокрыми ногами домой не являйся, прибью!
  -Немедленно домой!
  Окрики были громкие, но незлобивые. На них не обращали внимания. Они просто не доходили до разума ополоумевшей от возбуждения ватаги.
  На пути кораблей почти у каждых ворот стояли, вернее лежали мостики. Часто их было два. Один, короткий, напротив калитки, другой, подлиннее, напротив ворот. Кораблики с разгона ныряли под мост. Все гурьбой устремлялись к месту выхода кораблей из туннеля.
  Выскочившие и плывущие дальше суда встречались криками, которым позавидовали бы даже индейцы. Были и боевые потери. Некоторые кораблики выплывали из под мостиков перевернутыми, а то и в виде лохмотьев и обрывков бумаги. Их место в строю мгновенно занимали уже приготовленные к спуску новые, еще сухие корабли.
  По мере стремительного продвижения эскадры по курсу, грязь на внутренней стороне голенищ наших сапог поднималась все выше и переходила на штанины брюк. Лично я приходил домой, но чаще сначала к бабе Явдохе, с грязью, втершейся в ткань штанин с внутренней стороны брюк почти до паха.
  За большим и широким Марковым мостом и далее за мельницей под мостом у Ставничей ввиду более спокойного течения прохождение бумажных судов было благополучным. Более спокойное течение потока, когда гонка кораблей уже была неинтересна, провоцировало переход к военной части операции.
  Начинался морской бой. Захватывая руками комки более густой грязи, мы сминали ее в круглые снаряды и старались потопить чужие корабли. В результате боевой операции все без исключения корабли шли на дно.
  По мере продвижения команды вниз по селу, школьные портфели вешались за ручки на колья заборов, чаще не у себя дома. Оставшиеся кораблики рассовывались по карманам, либо за пазуху. Облегченные, мы сопровождали наши корабли резвее.
  Пробежав, таким образом, последний мост у Довганей, за которым поток разливался по всей улице и переходил на правую половину улицы, мы переводили дыхание. Сопровождать поток по дворам просто не было возможности, так как из двора в двор канава пролегала под заборами.
  Разгоряченные, все команды одной гурьбой брали обратный курс, по ходу обсуждая качество кораблей, уровень воды, силу и скорость водяного потока в этом году. Слышались упреки на недостаточно честное поведение противника, особенно во время боевых действий.
  Как и зимой, я не осмеливался сразу идти домой и, как всегда, находил защиту у бабы Явдохи. Я являлся к ней мокрый, с грязью на брюках до паха. В отличие от зимы, сейчас приходилось снимать и брюки. Грязь на брюках и сапогах бабушка сначала соскабливала, как сбривала, тупым ножом. Брюки она расстилала на горячей лежанке, где они сохли довольно быстро. Затем, оттирала сухую грязь и выйдя во двор, с громким хлопаньем вытряхивала брюки. Занеся брюки в хату, принималась за сапоги, приговаривая одно и то же:
  - От гарештант. От гарештант...
  Много позже я уяснил, что она имела ввиду "арестант". Но тогда в моем сознании слово "гарештант" преломлялось и ассоциировалось как неопрятный человек, пришедший в грязных или рваных штанах.
  С этих эмоциональных событий у меня, как правило, начинался обратный отсчет дней, оставшихся до начала весенних каникул.
  День становился длиннее. С каждым днем солнце пригревало все сильнее. Снег таял очень быстро. Лишь за стенами низких сараев, смотрящими на север, куда не достигали солнечные лучи, сохранялись длинные валики лежалого снега.
  Снег желтоватого цвета был сплошь продырявлен в виде сот талой водой, падающей с соломенных стрех. Скаты соломенных крыш, обращенные к солнцу, после полудня уже курились легким парком, а воздух над ними начинал дрожать.
  В такие дни мы с трудом высиживали уроки. Дома тоже не сиделось. Наскоро пообедав, я выбегал во двор. После зимней сплошной белизны двор, сараи, деревья и воздух казались другими, малознакомыми. В груди появлялось тревожно-радостное щемящее чувство ожидания чуда. Обойдя постройки, сад, копны прошлогодней соломы и подсолнечниковых палок, обследовал сараи, залезал на чердаки, перебирая там старую рухлядь. Покрытый пылью и старой паутиной спускался вниз. Мама ругалась:
  - Что нового ты там ищешь? С прошлой осени, кроме тебя, на чердаки никто не лазил.
  Земля подсыхала. На противоположной стороне улицы, где солнце пригревало щедрее, появлялись первые узкие извилистые тропинки, на которых было непросто разойтись со встречными. Мама заставляла тщательно вымыть сапоги и внимательно осматривала их. По размеру для будущей зимы они уже были непригодны. Как правило, такие сапоги отдавали младшим родственникам или соседям.
  Мои сапоги были непригодны для подарка, так как за зиму на складках выше щиколотки изнутри голенища вытирались до дыр. Мама доставала ботинки и новые носки. Если до десяти лет приходилось одевать ношенную обувь, то с четвертого класса отец запретил донашивать чужую. Он привозил из Могилев-Подольска выбранную им одежду и обувь. Выбрать он умел. Все привезенное им было удобным и добротным.
  С утоптанными тропинками сразу же возникали важные дела, которые заставляли нас совершать путешествия к родственникам, одноклассникам и просто так. Первыми разувались братья Бенги из многодетной семьи - Вася и Мишка, мой одноклассник. Терпел я недолго.
  Дойдя в ботинках до тетки Марии, старшей сестры отца, жившей метров сто пятьдесят ниже на противоположной стороне улицы, я разувался. Ботинки и носки прятал в сарае и, босиком, осторожно ступая по высохшей во дворе грязи, выходил на тропинку.
  До сих пор помню, но невозможно словами передать все те ощущения, которые испытывал, бегая босиком по только просохшей тропинке. Отвыкшие за зиму от ходьбы босиком, подошвы ступней приятно щекотало, высохшие комочки и мелкие камешки покалывали, заставляя слегка взбрыкивать то одной, то другой ногой. Теплая корка тропинки приятно прогибалась под ногами, как резиновая. Там, где подсыхающая грязь была пожиже, подсохшая корка разрывалась и подлежащая грязь холодила пятку.
  За деревянным мостом у Ставничей, где канава переходила на левую половину еще непросохшей улицы, тропинка умещалась на узенькой полоске от края канавы до забора Адамчуков. Двигаться там приходилось осторожнее, держась, поочередно сменяя руки, за колья забора.
  Войдя во двор деда, первым делом шел к широким дверям стодолы и соломой начисто вытирал, приставшую к ногам, грязь. Дед в такие дни устраивался на низенькой табуреточке на пригреве, перед погребом рядом ореховым деревом. Он всегда что-то неспешно мастерил.
  Мое появление было для него вполне естественным. Что касается бабы Явдохи, то увидев меня, она сразу угощала меня ровно отрезанным куском хлеба, жидко присыпанным сахаром, либо из небольшой мутной четырехугольной бутылки с румынскими буквами орошала хлеб подсолнечным маслом, посыпала солью и тут же безжалостно гнала назад, домой.
  Не зря. Выбравшись на улицу, бывало, сразу замечал повозку, двигающуюся со стороны фермы, на которой, среди нескольких колхозников, возвращающихся с работы, сидел и мой отец. Пятки мои безостановочно сверкали с высокой частотой до двора тетки Марии. Там я обувался. Тетки я не боялся. Зная крутой нрав отца, никто из родственников меня не выдавал.
  Последние дни третьей четверти в школе проходили с какой-то одурью безделия. Учиться не хотелось. С каждым днем солнечные квадратики окон на полу укорачивались. По шляпкам гвоздей, сучкам, щелям я отмечал их продвижение по полу в сторону окна.
  На переменах мы выходили на южную сторону двора и устраивались вдоль школьной стены напротив солнца. Мы подставляли ему лица, грудь. Сквозь одежду в нас проникало расслабляющее тепло, распространяющееся по телу приятной негой. Звонок на урок с трудом возвращал нас к унылой действительности.
  Последний день третьей четверти знаменовался уборкой школьного двора. За исключением редкой непогоды. Перед уходом домой мы кучковались возле деревянного туалета, либо за угольным сараем школы и тайком демонстрировали друг другу заготовленные самопалы, которые предстояло испытывать, пристреливать и совершенствовать во время весенних каникул.
  До сих пор для меня неразрешима загадка тех лет. По каким психологическим законам самопальная эпидемия поражала наши души каждой весной в конце марта и шла на спад к середине апреля?
  Одними самопалами наши увлечения не ограничивались. Забравшись в самую гущу зарослей вишняка на сельском кладбище, вырезали ровные палки и, надрезав кольца на их концах, натягивали луки. Стрелы готовили из сухих прямых прутиков, навязывая на один конец куриные перья стабилизатора, а на другой крепили шарик из смолы, а то и просто из твердеющей грязи.
  Наиболее распространенным оружием у ребятни всегда были рогатки. Испорченные, разорванные резиновые камеры от футбольных и волейбольных мячей никогда не выбрасывали. Из них вырезали длинные полосы резины, которые пропускались через прорези овальных пластинок сыромятой кожи, как ремешок на часах. Концы полосок надежно крепили в пропилы рогатки и оружие готово. Позже рогатки стали мастерить из толстой твердой проволоки, сгибая ее в виде буквы Y. Стреляли, в основном, подобранным по форме и размерам , гравием.
  Самыми коварными рогатками были куски тонких резинок с кольцами на концах, которые одевались на два пальца. Их было трудно обнаружить. В качестве снарядов использовались изогнутые крючки из туго скрученной бумаги, либо аллюминиевой проволоки. Это были довольно опасные игрушки. Попадание снаряда ощущалось весьма болезненно.
  Были случаи, когда сильно согнутый крючок не летел в цель, а обратным движением резинки попадал стреляющему в лицо или шею. По счастливой случайности, за время моего детства и юности я не помню травм рогатками с трагическими последствиями.
  Во время весенних каникул в школьной мастерской мы заканчивали собирать кроличьи клетки. Сбивали родилки и с помощью четырех крупных шурупов навешивали на боковую стенку клетки с круглым отверстием для крольчихи. Бессменным бригадиром кролиководов на протяжении нескольких лет был Саша Гормах, на два года младше меня. Саша отличался необычайным трудолюбием и удивительным для своего возраста чувством ответственности.
  Новая, большая двухэтажная школа уже строилась. За ней, в дни весенних каникул, на участке треугольной формы именно нашему поколению и мне лично посчастливилось принимать участие в разбивке и посадке школьного фруктового сада.
  Посадку домашнего сада отец, по его рассказам, завершил к пятьдесят первому году. Посадка сада не отпечаталась, к сожалению, в моей памяти ни одним эпизодом. Я отчетливо помню наш сад, когда деревья уже были большими и на них уже можно было залезать.
  Отец рассказывал, что он формировал сад в течение нескольких лет, высаживая саженцы, привезенные из Могилев-Подольска и из Цаульского фруктового питомника. В памяти остались не только сорта плодовых деревьев, но и их расположение.
  На зависть мальчишкам отец посадил две яблони, которые тогда назывались папировками (белый налив). Они созревали постепенно, больше к середине июля. Но уже с конца июня мы каждый день находили на земле упавшие, слегка пожелтевшие, червивые плоды. После длительного вынужденного воздержания от фруктов, они казались нам удивительно ароматными и вкусными.
  Были две яблони, приносившие подчас гигантские плоды, называвшиеся саблуками. Это были краснобокие яблоки с крупными полосами, приплюснутые с полюсов. Они созревали к середине сентября. Посылая бабушке Софии, бывшей в депортации, посылку, отец заворачивал эти яблоки в несколько слоев газетной бумаги. Самое крупное яблоко весило более полукилограмма.
  Одно из этих деревьев я чуть не загубил. Кора на этих яблонях была гладкая, серо-зеленого цвета с матовым отливом. Уже в восьмилетнем возрасте мне зачем-то очень понадобилась узкая полоска этой "кожи", которую я и вырезал острым ножом. Яблоню спас сучок, оказавшийся по ходу полосы. Полоса коры оборвалась с обеих сторон в полутора-двух сантиметрах от сучка.
  Единодушная обструкция была полной и довольно длительной как со стороны родителей и брата, так и со стороны родственников и соседей. Все они потом длительное время боялись проявления с моей стороны подобных "творческих" порывов. Дерево выжило, но и много лет спустя кольцевидный грубый шрам на дереве вызывал у меня чувство вины и стыда.
  Кроме этого в нашем саду росли две рано созревающие груши, целый ряд сливовых деревьев различных сортов, из которых запомнилась "венгерка". Она отличалась обильной сладкой и ароматной мякотью с терпким привкусом.
  Но все годы вне конкурса была яблоня "антоновка", дающая небольшие насыщенно желтого цвета ребристые яблоки. Аромат их был непередаваем. Убранную поздней осенью антоновку расстилали в большой нежилой комнате в один ряд. Чудный запах яблок держался в комнате до весны. Но зимой я предпочитал эти яблоки мочеными.
  Со стороны заборов от соседей росли кусты красной и белой смородины. На меже с Гусаковыми рос ряд высоких кустов ярко красной розы, лепестки которой перетирали с сахаром. Получалось очень вкусное, ароматное "варенье." В верхней части сада на меже длинным рядом росли кусты желтой акации. После того, как она отцветала, из обкусанных стручков ее, освобожденных от семян получались великолепные пищики.
  Но мне всего этого было мало. Ранние груши я вообще не любил. Они были настолько рассыпчатыми, что застревали в пищеводе завалом, вызывая неприятные ощущения. Другое дело дедовы груши. Они были небольшого размера, желтые-желтые, очень сочные. Сладость их сочеталась с очень приятной на вкус кислинкой.
  Кроме того, отец незаслуженно пренебрегал крыжовником, дающим мелкие ржавые ягоды. Даже у деда крыжовник не успевал вызревать. Зеленый, он был очень кислым, но мы его могли с хрустом есть до появления оскомины. А еще у деда была настоящая земляника, разросшаяся по косогору перед виноградником. Когда она начинала поспевать, мы могли ее поглощать часами, стоя над ней на коленях.
  Каждой весной до третьего класса я выпрашивал у деда кустики крыжовника для посадки их у себя дома. Дед аккуратно выкапывал и обернув тряпочкой колючие прутики, вручал их мне, проводя попутно подробный инструктаж по посадке, чтобы они лучше принялись. Я точно следовал инструкции деда, но не проходило и двух дней, как меня начинал точить червь "исследователя". Мне хотелось засечь момент, когда крыжовник принимается.
  Для этого через каждые два-три дня откапывал корень и внимательно искал знаки "принимания". Результат нетрудно предугадать. Лишь весной в третьем классе я посадил кустики крыжовника и белой смородины и, полив, оставил в покое. Все саженцы прижились самым великолепным образом.
  Знаковым весенним событием во время каникул у нас дома был вынос пчел из сарая, где они зимовали, в сад. Не знаю, чего было больше, пользы или помехи, но принимал в этом я самое активное участие. Выносили, конечно, взрослые, но в мою задачу входила проверка прочности колышков. Во время установки улья на колышки моей задачей был контроль правильного расположения пчелиного домика с тем, чтобы он находился в устойчивом положении.
  Во время весенних каникул, иногда раньше, иногда позже шла высадка картофеля. Если отец бил сапой лунки, то моей обязанностью была укладка клубней в лунки. Сначала я укладывал картофель, нагибаясь, потом я бросал клубни с расстояния, а под конец у меня немела спина, рука теряла способность бросать картошку точно, а сами лунки начинали перед глазами мелко дрожать какими-то расплывчатыми полукружьями.
  Мама, которая шла вслед за нами, сапой засыпала лунки. Она успевала поправить неверно брошенный мной клубень в ямке, следила, чтобы отец бил лунки строго по линии и при этом довольно точно определяла степень моей усталости, объявляя перерыв. После обеда от трудовой повинности меня всегда освобождали.
  На овцеферме в это время полным ходом шел окот овец. Наше отношение к этому процессу, пожалуй, было близким к болезненному. С Мишкой Бенгой и Броником я прибегал на овчарню часов в десять утра. Мы могли пропустить время обеда, приходя домой ближе к вечеру. Мы были детьми природы, и для нас уже не было секретом, как появляются ягнята, телята, жеребята, да и дети. Нас не прогоняли и мы без устали внимательно наблюдали за чудом - появлением на свет маленьких ягнят.
  Они появлялись в полупрозрачной, молочного цвета рубашке. Короткое время они лежали неподвижно, затем начинали мотать головкой. Просили воздуха, как говорили чабаны. Если чабана не было рядом, мама-овца сама начинала облизывать ягненка с головы, разрывая оболочку. Малыш начинал дышать.
  Мы с интересом наблюдали, как ягненок встает и начинает искать вымя матери. Иногда неокрепший новорожденный подходил к чужой овце. Он не успевал найти сосок, как чужая матка в лучшем случае отходила. Чаще она, повернувшись, отбрасывала малыша головой, а то и лягала ногой.
  На крик новорожденного устремлялась мать и становилась так, чтобы он был ближе к вымени. Потыкавшись в живот, ягненок, наконец, находил сосок и на мгновения застывал. Опыт тысяч и тысяч поколений заставлял принять единственно правильное решение. Не выпуская соска, малыш сильно толкал головой в вымя, выпрашивая еду. Затем он начинал жадно сосать щедро отпущенное теплое молоко.
  Насытившись, он отрывался от вымени и мелко семенил за мамой, стараясь находиться поближе к вымени. Удивлению не было и до сих пор нет предела: как мать-овца среди сотен ягнят безошибочно находит своё чадо, никогда не перепутав с чужим?
  Ближе к вечеру умиленное созерцание появления на свет ягнят сменялось жестоким зрелищем. Походя среди животных, чабаны отбирали малышей с самой красивой смушкой. Выбирали по цвету, качеству валков. Не стесняясь нас, ягнят забивали. На задней ноге убитого ягненка делали надрез, который вставляли трубочку из бузины. Зажимая рукой разрез, чабан надувал воздух. Ягненок быстро превращался в почти круглый шар с толстыми ногами и головой. Неуловимые разрезы и подвешенный малыш за несколько мгновений лишался шкурки.
  При разделке тушек особое внимание уделялось желудочкам. Выход из желудка перевязывали сразу. Затем со стороны пищевода в желудок засыпали пару ложек соли и завязывали той же веревочкой и подвешивали под потолок. Содержимое высушенных желудочков называли тягом и использовали для получения овечьей брынзы.
  Об этих забоях на наших глазах знали, но ими не возмущались ни родители, ни учителя. Убийства невинных ягнят проходили как бы мимо их сознания, не задерживаясь и не затрагивая душевных струн. А мы постигали окружающий мир без вуали и без прикрас.
  Если точками отсчета до наступления зимних и весенних каникул были определенные дни, то летним каникулам предшествовала стремительно теплеющая полоса времени длиной в четвертую четверть. Именно для четвертой четверти были справедливыми слова моего отца, когда на вопрос тетки Марии, скоро ли у меня каникулы, он отвечал за меня:
  -У него всегда каникулы.
  Первый день четвертой четверти каждый год проходил под лозунгом: "Первого апреля - никому не верят". С первого до последнего урока звучали шутки и розыгрыши. Несмотря на то что они в основном были "с бородой", разыгрываемые, как правило, "клевали". Кто-то шел по вызову в кабинет директора школы, кто-то спешно снимал, якобы перепачканный, пиджак.
  Шестикласснику сразу несколько человек сообщали, что его младший брат из первого класса нашел целых пять рублей, после чего тот врывался в класс к малышам и обыскивал карманы и другие возможные места младшего, где тот мог утаить деньги.
  Первого апреля 1960 года я проснулся от того, что мама, войдя в комнату, сказала отцу:
  -А снега навалило, сантиметров пятнадцать.
  -Первого апреля - никому не верят! - вырвалось у меня.
  Подбежав к окну, я застыл: во дворе все было белым-бело. Наскоро позавтракав, я взял сумку и вышел на крыльцо. Мимо нашего дома вся ребятня шагала в школу на лыжах. Я стремглав бросился в сарай, где на колышках в стене над мешками своими руками пристроил лыжи на лето. Лыж не было. Я в дом:
  -Где лыжи?
  Родители пожали плечами:
  - Может Боря взял? В школу опоздаешь! Беги!
  Переглядывания родителей я не заметил, но настроение испортилось. Я чувствовал подвох. Придя в школу я с завистью смотрел, как мои товарищи обтирают лыжи и деловито ставят их, как зимой, в положенном месте. На уроках не сиделось. Все с нетерпением смотрели в окна.
  После третьего урока снег начал интенсивно таять. С клокотом вода низвергалась с водосточных труб школы. На улице и огородах стали появляться быстро увеличивающиеся и сливающиеся островки чернозема. Над оголенными участками земли закурились струйки пара. Всеобщий подъем сменился некоторой тревогой. А концу уроков снег в основном растаял.
  Лыжники возвращались из школы, уныло таща лыжи на плечах. Однако два-три любителя попробовали идти домой по скользкой грязи на лыжах. Пройдя не более двадцати метров, они кое-как вытерли грязь об оставшийся под забором снег и также закинули лыжи на плечи.
  Дома, пообедав, я вышел во двор. Лыжи я нашел за курятником. Несмотря на то, что снег растаял и мои приятели потерпели фиаско, я долго чувствовал себя обманутым.
  День стремительно увеличивался. Но для выполнения домашних заданий его не хватало еще в большей степени, чем зимой, когда дни были совсем короткими. Мы носились по селу, пуская в воздух бумажные самолеты, шли в отдаленную, не видимую из самого села, лесополосу. Там мы испытывали, изготовленные загодя, самопалы. Совершали набеги на кузницу, конюшню, ферму.
  Исполняя ежегодный ритуал, каждой весной после уроков мы срывались на Куболту. Над каменоломнями вновь обследовали лисьи норы. Низко наклоняясь над зияющими таинственной чернотой отверстиями, мы громко, подражая собакам, лаяли в надежде, что вспугнутая собачьим лаем лиса со страху покинет свое логово. Спускались на самый берег речки. Тонкие ветви раскидистых ив уже наливались зеленью. В долине Куболты весенний воздух казался прозрачнее. При вдыхании его казалось, что легкие наполняются тугой, живительной жидкостью, которую можно и пить.
  Тайком от родителей убегали на Одаю. Зеленеющие ветви ив и вода у противоположного берега, казалось, были одного цвета. А в самом озере отражалось насыщенно голубое, почти синее небо. Мы подолгу смотрели на синюю гладь и отраженные в ней ослепительно белые облака. Если смотреть долго, возникало ощущение, что облака еле заметно плывут по самой водной поверхности. Когда по воде пробегала рябь, казалось, что по водной глади некто только-что рассыпал тысячи трепыхающихся и сверкающих серебром карасей.
  Присев на корточки у самой воды, мы могли до бесконечности вглядываться в, ставшую за зиму почти прозрачной, чуть зеленоватую воду.Тут же в душе крепла ностальгия по недавно ушедшей зиме. По водной глади я мысленно повторял зимние маршруты по толстому льду, пытаясь вообразить, как выглядят с середины озера берега и деревья сейчас. Возникало запоздалое сожаление о том, что зимой так и не насытился визитами на, скованные льдом, ставы. Перемешиваясь с сожалением, одновременно накатывало желание скорейшего наступления знойного лета, по которому давно успел соскучиться.
  Дни проносились незаметно. 22 апреля собирался сбор пионерской дружины, которая в этот день пополнялась, посвященными в пионеры, новыми членами. Сбору предшествовал субботник, на котором мы из года в год убирали школьный двор, тщательно подметали дорожки, разбивали клумбы, собирали металлолом.
  А май вообще пестрил праздниками. Первого и второго мая колхозный духовой оркестр снова играл на бульваре. В воздухе носился едва уловимый будоражащий аромат набухших, а часто и распускающихся коричневых почек клена и тополей. Липкие почки тополей легко пачкали наши пальцы трудно смывающейся желто-оранжевой смолкой. Взрослые, как и осенью, степенно рассаживались на скамейках вокруг площадки, на которой танцевала молодежь.
  Недалеко от входа на бульвар со стороны правления колхоза располагался мой отец. Ежегодно, по решению правления колхоза, на майские праздники он готовил несколько молочных фляг сливочного мороженного для бесплатного угощения детворы. Фляги привозили в кадушках, доверху заполненных мелко наколотым льдом. Сверху лед обильно посыпали солью. Растворяясь, соль охлаждала массу льда. Когда музыка стихала, из кадушек слышалось разнокалиберное потрескивание охлаждаюшегося под солью льда.
  Вооружившись круглой ложкой, отец стоял у открытой фляги. Рядом стоял бессменный председатель ревизионной комиссии колхоза Брузницкий Олесько. В руках он держал химический карандаш и тонкую ученическую тетрадь.
  А со стороны клуба уже выстраивалась длинная вереница детей. Рядом с малышами, медленно переступая, к заветным флягам продвигались и их мамы. По ходу очереди каждая из них несколько раз успевала инструктировать свое чадо:
  - Мороженное не кусать и не жевать. Только потихоньку слизывать языком...
  Ловко выкручивая ложку, отец вынимал из фляги круглые шарики мороженного. В хрустящий, как мы называли, хлебный стаканчик умещалось три шарика. Наполнив стаканчик, отец вручал его очередному страждущему. Дядя Олесько тщательно записывал фамилию и имя, за которыми часто следовала и кличка кого-либо из родителей. Так было верней.
  Получали свои заветные три шарика холодного сладкого лакомства, пахнущего свежими сливками и ванилью, и мы с Валиком, сыном Олексы. Отдавливая губами мороженное, мы откусывали кусочек хрустящего на зубах вафельного стаканчика. Признаюсь, такого вкусного мороженного, какое готовил мой отец, я больше никогда и нигде не пробовал.
  После бесплатной раздачи мороженного ребятне, начиналась продажа. Взрослые подходили споро, заказывали сразу несколько порций. По одной для себя, остальное - не насытившимся своим чадам. Олесько все также подробно записывал: фамилию, имя, отчество, при необходимости и кличку покупающего, а напротив, отдельным столбиком количество рублей, предназначенных для пополнения колхозной кассы.
  После мороженного, получив от отца один рубль, я бежал к нижней калитке бульвара, возле которой стояла кадушка с желтыми мочёными яблоками. Рядом в кадушкой стояла Манька Ангельчук, дочь нашего соседа Назара Натальского. Получив за рубль мочёную антоновку, я экономно откусывал ароматные газированные, приятно поскрипывающие на зубах, кусочки.
  Затем следовало 5 мая - День печати, 7 мая - День радио, 9 мая - День Победы, 19 мая - День пионерии. Наконец, 23 числа был наш самый большой и долгожданный праздник мая - последний звонок!
  
  
  
  
  
  Вот и закончилась школьная пора,
  Впереди каникулы, рада детвора.
  До свиданья книги, тетради, дневники,
  Здравствуйте веселые летние деньки...
  Е. Витушко
  
  Летом
  Лето наступало без перехода, сразу, с утра, но не первого июня, по календарю, а 24 мая, когда уже не надо было идти в школу. Первый день каникул начинался совсем по другому, чем в предыдущие дни. Солнце сразу становилось другим и светило оно по другому. Позже я открыл для себя секрет этого феномена. Когда я ходил в школу, то по утрам до школы солнце еще пряталось за домами противоположной стороны улицы. Поэтому утро было привычно обыкновенным.
  В дни летних каникул я просыпался позже. Солнце уже поднималось и ярко светило ослепительными бликами сквозь не погустевшую еще листву ореховых деревьев во дворе Гусаковых. Утренний воздух был удивительно прозрачным. При дыхании он приобретал плотность, казалось, вливался в легкие живительной тугой прохладой.
  Отрешенность, беззаботность и ощущение бесконечной воли длилось недолго. Мой душевный покой нарушался визгом голодных поросят, учуявших, что кто-то появился во дворе. Сквозь поросячий визг прорывался многоголосый писк цыплят. Перегнувшись через загородку выгула, я выливал в деревянное корытце запаренную утром мамой крупяную похлебку. Поросята мгновенно умолкали и принимались дружно чавкать, похрюкивая и толкая друг друга головами.
  Мешанку цыплятам приходилось готовить самому. В широкую мисочку насыпал кукурузную крупу, наливал воду, добавлял оставленную мамой простоквашу, резал приготовленные на дощечке перья лука и укроп. Замешивал. Осторожно приподняв край круглой пирамидки, сплетенной дедом Михасем из прутьев вербы, чтобы не выпустить наружу цыплят, быстро просовывал в щель мисочку и тут же выдергивал руку. Из года в год, защищая цыплят, наседки оставляли на правой руке не одну ссадину. Клевали и царапали они довольно больно.
  После второго класса родители уже доверяли мне ключи от замка на входной двери. А до этого, уходя в поле, они закрывали меня спящим в доме на висячий замок. Из дома я выбирался через окно, открыв створку. В дошкольном возрасте я прикрывал окно длинной палкой. А сейчас, спустившись на землю, я, приподняв пальцем шпингалет, медленно закрывал окно. Полукруглый конец шпингалета, скользя по гладкой деревянной раме, падал, наконец, в свое выдолбленное гнездо, перекрывая мне, таким образом, возможность возвращения в дом до прихода родителей.
  Обед мама оставляла в относительно чистой половине сарая на столике рядом с весами. После третьего класса в пятьдесят шестом году отец вырыл и забетонировал подвал, построив над ним времянку с летней кухней и баней. С тех пор еда ждала меня уже в летней кухоньке.
  Наше дневное меню не отличалось большим разнообразием. Оставляли вчерашний борщ, пшенную кашу, приправленную зажаренным луком, с шкварками, либо с молоком, вареный картофель, мамалыгу, вареники, летом - салаты. Дежурной всегда была полная кружка молока. Во второй половине лета в обеденное меню могли входить коржи с маком на молоке, арбузы, дыни.
  В одиночку обедали только ребята, у которых дома были бабушки. Поскольку моя бабушка Явдоха жила относительно далеко, а бабушка София, вернувшаяся из Сибири, жила у тетки Павлины, второй старшей сестры отца, еще дальше, то я в летние дни был предоставлен сам себе. Наша стая насчитывала более дюжины ребят, живущих в центре села. Середина - так называли нашу группу, в отличие от "долишных" и "горишных".
  Обед мы могли начинать в десять часов утра и растягивали его часто далеко пополудни. Обедать начинали в том дворе, где нас заставали игры, выедая все до дна, пользуясь одной ложкой, а то и без нее. Затем переходили на другой двор и так далее. Но на десерт, мы тогда не знали этого слова, оставляли двор Гориных, где жил самый младший член нашей команды - Виталик. Его отец многие десятилетия работал бригадиром в колхозе, был, как называли в селе - одним из штатных.
  Виталик рос очень худеньким, болезненным, его всегда преследовали неприятности, малые и большие. То его заклюет наш драчливый белый петух, оставив на лбу и носу отметины на всю жизнь, то по невнимательности близкого родственника ударит до потери сознания по переносице вращающаяся ручка колодезного ворота. А однажды он чуть не задохнулся в полужидкой грязи в канаве возле своих ворот, куда его столкнул ближайший сосед Женя Суслов.
  Для укрепления здоровья мама ежедневно варила Виталику "каву" - какао с молоком и сахаром, благо вечером постоянно обнаруживала кастрюлю пустой. Наивно полагая, что сынок с аппетитом выпивает всю каву, мама готовила ее постоянно. Влетев всей стаей во двор Гориных, мы устремлялись к дворовой плите под навесом, где нас ждала заветная кастрюля. Наливая каву в одну на всех чашечку, мы бдительно следили, чтобы кто-нибудь не выпил на глоток больше. При этом всех, да и самого Виталика, меньше всего заботило то, сколько выпил он сам.
  По соседству с Гориными жили Кордибановские: тетя Раина, с сыном Адольфом, ровесником моего брата. Тетя Раина была дочерью старого Марка Ткачука, имя которого носит мост напротив его двора. На широком, заросшем одуванчиками, уклоне от дома до ворот было множество нор пауков-тарантулов. Шарик смолы, закрепленный на узелке прочной нитки был почти у каждого в кармане. Присев на корточки, мы опускали и поднимали смоляной шарик в норке.
  После нескольких неудачных попыток, разозленный паук стискивал коготками челюстей край шарика, прочно увязая в липкой смоле. Вытащенный на свет божий, паук разжимал, наконец, челюсти и вставал на дыбы в оборонительной позе. Если удавалось схватить за спинку двумя пальцами, а если нет, то палочками, паук водружался в круглую жестяную коробочку из-под сапожной ваксы.
  Стыдно признаться, но из песни слова не выкинешь. Мы разводили маленький костер из листов бумаги и прямо в закрытых коробочках жарили пауков. Услышав хлопок с последующим шипением, мы констатировали готовность паука.
  Уже не помню, чья была идея, но жаренным пауком мы угощали того же Виталика. Вероятно, в знак признательности за каву. Это событие было вытеснено из моей памяти, но через много лет напомнил об этом, уже будучи моим непосредственным начальником, тоже ставший врачом, все тот же Виталий Васильевич Горин.
  Делая небольшое отступление, связанное с поджариванием пауков, должен сказать, что с раннего возраста у меня была почти патологическая тяга к огню. А может просто не была развита охранительная реакция, включающае страх к огню, несмотря на то, что воспитательные воздействия со стороны родителей проводились адекватно и регулярно.
  В пятилетнем возрасте родители оставили меня на воскресенье у тетки Марии, уехав к каким-то родственникам на свадьбу. Возле плиты на полочке лежали спички, которыми я игрался. Чиркнув по коробку, я зажег спичку. Вероятно, сам опешив, я быстро сунул шипящую спичку в коробок, из которого тут же вырвался факел пламени. В результате мне сильно обожгло брови, ресницы и часть волос на передней части головы, а у тетки, и без того страдающей высоким кровяным давлением, по ее словам, до вечера больно бухало в затылке.
  А в шестилетнем возрасте едва не случилась непоправимая трагедия, которая могла могла охватить все село. В один из знойных засушливых дней, когда весь колхоз вышел на уборку хлеба, я, будучи старшим в компании нескольких детей, нашел дохлого кота.
  Мы решили его зашмалить, как взрослые шмалят зарезанную свинью. В конце нашего двора стояла большая скирда только привезенной соломы. Под ней мы и решили ошмалить "свинью". Обложив кота соломой, я собирался чиркнуть спичкой. Соседка тетя Маша Ставнич случайно увидела нашу возню и поспешила посмотреть. В результате, без преувеличения, село было спасено.
  Сейчас пишу об этом тяжело, не без содрогания. Только счастливая, редкая случайность застала соседку в нужном месте в нужное время.
  Тогда я стал более осторожным и осмотрительным в манипуляциях с огнем, но страха так и не было. Настоящий, леденящий душу, лишающий воли, страх перед огненной стихией, пришел ко мне через шестьдесят лет, когда бушующий огонь с клубами черного дыма за короткое время сожрал собственность одних из самых близких мне людей. Дважды. Спасибо, что без жертв.
  В послеобеденное время детей никто не укладывал спать. Мы носились по дворам до полного измора, или, как говорят, пока не кончался бензин. Тогда просто падали, где придется.
  Странно, но, при моей анархичности, с далекого детства до сих пор для меня остаются незыблемым законом напутствия родителей о недопустимости ложиться на сырую землю и пребывать на сквозняках. Если сырая земля мне была понятна, то, что такое сквозняк, я уразумел после того, как, играя до полудня с мальчишками у соседей между домом и длинным сараем, почувствовал очень сильный озноб, который прошел только после длительного лежания на солнцепеке.
  Дома у меня было несколько излюбленных мест для моего одиночества. Для каждого времени года были свои убежища. В первую половину лета я любил солнечные, прогреваемые места. Особенно нравилось ложиться на широкой прогалине между метровыми кустами веничины (Кохия, веничная трава). Из года в год веничина росла на месте развалин старого дома деда Ивана, со стороны Гусаковых.
  Уже к десяти часам утра летом прогалина прогревалась. Прогалина была также излюбленным местом кур. Они копошились в разбитой до мелкой пыли земле, освобождаясь от мелких паразитов, выбивая довольно глубокие округлые ямки.
  Отряхнув с себя набранную пыль, куры ложились на бок, вытянув в сторону ногу и крыло. Закрыв глаза, они надолго замирали. Прогнав кур, чем вызывал сварливое недовольство петуха, босой ногой я загребал пыль в ямки, выравнивая будущее лежбище. Напоследок, возмущенно прокукарекав, петух боком, оглядываясь на меня, следовал за своим гаремом.
  Я вытягивался на самом солнцепеке, подставив лучам спину у подножья противоположных солнечной стороне кустов веничины. Несмотря на то, что верхушки кустов, слегка накренясь, шевелились на ветру, у подножия был полный покой.
  Село накрывала тишина, изредка прерываемая петушиными голосами, одиночным дальним лаем собаки, тарахтением проехавшей по селу телеги. Эта тишина, запах земли и, разливающееся волнами по телу, солнечное тепло действовали на меня одуряюще. Не хотелось ни о чем думать, забывались, отодвигаясь куда-то на задний план обязанности по двору, испарялась вечно подгонявшая меня необходимость куда-то бежать, что-то творить.
  Оставался только я. Наедине с солнечными лучами, проникающими в меня, будившими во мне знакомую и каждый раз незнакомую истому, разливающуюся в груди, перекрывающую у диафрагмы дыхание, заполняющую собой все мое существо..
  Припекало. Перевернувшись на спину и стряхнув с живота щекочущую пыль, я, отталкиваясь пятками, отползал слегка назад, задвигая голову в тень кустов. Открывал глаза. Воздух под кустами казался зеленоватым. Сквозь густоту веничины пробивались лишь редкие косые лучики солнца, обозначенные частицами поднятой мной летучей пыли. Наваливалась полудрема, переходящая в прерывистый поверхностный сон.
  Между тем солнце поворачивалось и светило уже со стороны головы. Мое тело накрывала тень слегка наклонившихся кустов. Перегретая на солнце кожа охлаждалась, вызывая легкий, но неприятный озноб. Я растирал руки. Гусиная кожа медленно расправлялась, волоски на предплечьях ложились на кожу. Голова еще находилась в плену тупой заторможенности.
  Надо было вставать. Донесшийся со двора кроличий запах напомнил о моей вечной обязанности их постоянно кормить. Предстояло бежать с пустым мешком в лесополосу. На узкой полоске между лесополосой и кукурузным полем я быстро набивал мешок сладким пыреем и куриным просом. Траву набивал туго, утрамбовывая ногой в мешке, придерживая двумя руками. Верхнюю треть мешка наполнял щиром, который надо выложить в первую очередь, расстелить и провялить на ульях до завтра.
  Кормушки набивал доверху, затем наливал полные жестяные консервные банки водой, чтобы сами кролики, не доевшие траву и не допившие воду, стали свидетелями моей заботливости перед пришедшими с поля родителями. Поднявших отчаянный писк, цыплят успокаивал очередной порцией мешанки. На сухое место в загородке спешно кидал поросятам охапку щира, благо их ужин входил в обязанности пришедшей с работы мамы.
  С ведрами выбегал на улицу, вдоль которой возле колодцев уже мельтешили фигурки моих сверстников, так же готовящихся к встрече родителей. Мы брали воду из ныне засыпанной Франковой кирницы, располагавшейся в метрах пятидесяти от наших ворот.
  В нашем дворе колодец был вырыт только в пятьдесят девятом. Носил воду я всегда двумя ведрами, для равновесия. Если в первом классе я носил по полведра воды в каждом, то, постепенно увеличивая нагрузку, перейдя в четвертый класс, я нес уже два полных ведра. Родители такие нагрузки категорически не одобряли.
  До прихода родителей я должен был наполнить трехведерную выварку водой для возвращающейся с пастбища коровы. Еще два ведра с водой нужны были для кухни. Вода для мытья после поля была налита отцом еще ранним утром в круглую жестяную ванну и к вечеру уже была нагрета под солнцем.
  На колышке забора с утра висела веревка, которой следовало привязать корову, если она приходила домой раньше, чем возвращались родители.
  Еще издалека поскрипывали телеги с возвращающимися с поля колхозниками. Возле каждого двора одна из повозок останавливалась и с нее сначала спрыгивали мужчины, которые снимали мешки с собранной в поле травой. Затем снимали сапы или лопаты, в зависимости от выполняемой работы. Женщины сходили с телег медленнее, осторожно нащупывая ногой ступицу колеса, придерживаясь руками за облучок.
  Лица возвратившихся родителей были потемневшими от усталости и пыли. Наскоро умывшись, мама разжигала дворовую плиту и ставила варить ужин. На ужин, в селе готовили, в основном, супы. Они готовились, как правило быстро, и, главное, были, пожалуй, оптимальной пищей для восстановления жидкости потерянной организмом за день нелегкого труда.
  В зависимости от предпочтений, это мог быть суп картофельный с луком, либо суп с домашней, ранее приготовленной, крупно резанной лапшой. Была еще так называемая щипанка. В закипевшую воду с картошкой и луком ложкой опускали кусочки полужидкого теста, приготовленного из муки с яйцами. Все разновидности супов заправлялись луком, поджаренным на подсолнечном масле. Летним предвечерьем воздух в селе был насыщен запахом жаренного лука.
  Оставив меня поддерживать огонь, мама доила корову. Процедив молоко, зажаривала лук и заправляла суп. Ужинали на свежем воздухе, за низеньким широким столом. В селе были семьи, где ели ложками из одной общей миски. В нашей семье эту традицию отец упразднил, по словам мамы, сразу после войны, вернувшись из Германии.
  За ужином отец отец уточнял, что мной было сделано, что нет; давал, как говорили в колхозе, наряд на следующий день. После ужина сразу хотелось спать, глаза слипались, руки и ноги становились ватными, лишенными силы. Я пытался проскользнуть в комнату и юркнуть в постель, но отец никогда не забывал отправить меня мыть ноги.
  Во второй половине лета, начиная с жнивья, жара становилась невыносимой, особенно днем. В такие дни я любил улечься отдыхать в прохладном хлеву. Я растягивался в яслях на сухом сене, подкладывая под голову старую отцовскую фуфайку. Я любил лежать на боку, глядя, как на фоне ярко голубого неба фонтанчиком плясало поднимающееся и опускающееся в дверях облачко мелкой мошкары.
  Вспугнутые мной ласточки, сидевшие на яйцах уже по второму кругу, тревожно крича, покидали гнездо и носились в воздухе перед дверью сарая. Постепенно круги полета сокращались и, наконец, одна из ласточек влетала в сарай и тут же покидала его. Я старался лежать неподвижно. Пролетев несколько раз все ближе и ближе к гнезду, ласточка, наконец, цеплялась черными коготками за край гнезда и осторожно усаживалась на яйца. Сидя, она настороженно следила за мной, готовая в любую секунду покинуть гнездо. Перестрелки взглядами первым не выдерживал я и засыпал. Проснувшись, я покидал ясли осторожно, стараясь не потревожить ласточку, что удавалось редко.
  Забегая вперед, скажу, что осенью любимым моим местом пребывания наедине с собой был шалаш, устраиваемый мной из снопов срезанной сухой кукурузы за стогом соломы. Дно шалаша я выстилал толстым слоем соломы и, одев отцовский тулуп, ложился, плотно запахнув обе полы. Я мог подолгу лежать, слушая осенний ветер и, глядя, как на фоне хрустальной синевы неба шевелятся желто-серые кукурузные листья. В такие дни в шалаше мною очень часто овладевала какая-то непонятная, пожалуй, даже светлая грусть, из которой не хотелось выходить.
  После второго класса к моим обязанностям по домашнему хозяйству прибавилась необходимость выпасать корову отдельно от стада. Отел, как правило, происходил весной, но последние годы телята у нашей Флорики почему-то рождались летом.
  Пускать стельную на последних месяцах корову на пастбище было небезопасно, так как любые конфликты в стаде между животными могли привести к преждевременному отелу. Корову выпасали на веревке вдоль лесополос, на меже и по узким проселочным дорогам.
  Выпасать корову выводили поздно, после девяти часов утра, когда уже высыхала роса. Из года в год у меня были свои излюбленные места. Но мерой предпочтительности было наличие подсолнечникового либо кукурузного колхозного массива в соседстве с густой лесополосой.
  Держа за веревку, я пас корову вдоль полосы. Зайдя на расстояние более ста метров от начала, я привязывал Флорику в центре лесополосы так, чтобы ей было просторно и не запуталась веревкой за соседние деревья. Зайдя в колхозное поле, я обрывал нижние четыре - пять сочных подсолнечниковых листьев с каждого растения, что не считалось преступным. Охапками я относил листья и укладывал так, чтобы корова не могла их затоптать.
  Если поле было кукурузным, быстро набирал снопы выдернутых с неокрепшим корневищем растений. Не считалось криминалом выдергивать третье, самое тонкое растение. Поскольку считать стебли за мной было некому, я, как и вся деревенская детвора, из трех выдергивал самый толстый, сочный стебель.
  А если строенных кукурузных растений было мало, то выдергивал одно из двух, благо и без этого было много одиночных кустов. Набрав достаточное количество стеблей, укладывал их так же дугой, но листьями к корове, чтобы, потянувшись ними, Флорика не затаптывала сочные сладкие стебли.
  Выбрав место для себя, из полотняной торбочки, в которую мама с раннего утра ложила кусок хлеба и бутылочку молока, доставал припасенную мной книгу и... прощай унылая реальность! После хищения колхозной кукурузы я мгновенно погружался в мир русских народных сказок, в каждой из которых становился благороднейшим героем. Зачитывался рассказами Бианки, приручал диких зверят вместе с Ольгой Перовской. Держа на поводке Кучума, путешествовал с Улукитканом по тискам Джугдыра. В команде Тимура помогал семьям военных, ловил банду Квакина. Спускался на парашюте вместе с Марианной в тылу врага и вместо Виктора Талалихина таранил фашистский самолет.
  Флорика съедала принесенный мной корм быстрее, чем я успевал насытиться чтением. Неохотно положив книгу в торбу и утолив жажду молоком, шел за следующей порцией зелени для коровы. Признаком сытости Флорики, как и всех коров, считалась исчезающая "голодная ямка", расположенная в задне-верхней части живота слева.
  Насытив корову, вел ее по утоптанной тропке вдоль лесополосы. Перед выходом на дорогу, накидывал веревку на сук и, осторожно выглянув, убеждался, что дорога пуста. С чувством исполненного долга и чистой совестью гордо вел сытую Флорику домой.
  После четвертого класса отец, уходя на работу, поручал мне караулить вылет роя из ульев. Он указывал заранее на пчелиные домики, из которых мог вылететь рой. Почти всегда верно. Приходилось приносить еще одно ведро воды, которое ставил неподалеку от предполагаемого роения. На ведро ложил веник. На толстой ветке груши на проволоке качался большой лист жести, рядом была палка.
  В сезон роения мне разрешалось читать сколько угодно, лежа на низком деревянном топчане под крайней грушей. Услышав волнение пчел, сопровождающееся усиливающимся высоким гулом, переходящим в протяжный звон, я вскакивал. Роение я определял по густому живому облаку, разрастающемуся и темнеющему на глазах.
  Схватив палку, я начинал бить по жести, имитируя раскаты грома. Затем мокрым веником, брызгал на вьющийся рой водой. По мнению пчеловодов, начинающаяся гроза должна была заставить рой сесть низко, не улетая далеко. В ряде случаев действительно удавалось посадить рой. Периодически брызгая на него водой, я сдерживал побег роя.
  Пришедший с работы отец снимал рой и помещал его в новый домик, давая начало новой пчелиной семье. Бывало, несмотря на предпринятые меры рой все равно улетал в сторону дальней лесополосы, почти всегда в южном направлении.
  Однажды рой сел довольно низко. Одев защитную маску, я схватил узкий ящик для поимки роя, подтащил, взятый у соседа строительный козлик с площадкой наверху и положил на него ящик точно под роем. Ударами ветки с пчелами об ящик я стряхнул рой во временный домик с установленной там пустой рамкой с вощиной, как это делал отец. Отбежав, я наблюдал, как пчелы постепенно слетались в приемный ящик и окончательно успокоились. Отделался я всего лишь несколькими укусами.
  Трудно описать чувства, обуревавшие мной в тот день. На первом месте, пожалуй, была гордость за сделанное, ощущение себя сильным, осознание власти над побежденным роем. Мне хотелось выбежать на улицу и с подробностями рассказывать всем встречным, как я поймал рой. Но я остался на месте и, накрыв ящик фанерной крышечкой, уже хозяйственным оком оглядывал мой улей, наблюдал за снующими через узкий леток пчелами.
  Наконец, пришли с работы родители. Мама никак не хотела верить, ей все казалось, что это сделал кто-то из соседей, имеющий пасеку. Отец, внимательно осмотрев ульи, подробно расспрашивал меня о сделанном. Меня прорвало. В мельчайших подробностях я еще раз пережил случившееся. Отец сделал одно замечание:
  - Прежде, чем одеть маску на голову, на майку надо было одеть рубаху с длинными рукавами и застегнуть все пуговицы.
  После ужина я случайно услышал негромкий голос отца, разговаривающего с мамой в летней кухне:
  - Лучше бы рой улетел, чем мог броситься на ребенка, как накинулись пчелы на взрослого здорового Савчука.
  Сосед Савчук два дня лежал пластом, после того как его изжалил взбесившийся рой пчел. После этого он вскоре продал всех своих пчел. Через несколько дней за обедом безо всякой связи я выпалил родителям:
  - Савчука пчелы покусали за то, что от него воняет йодом и свинячими лекарствами.
  - Ты откуда это взял? - родители переглянулись.
  В ответ я открыл им "Справочник пчеловода":
  - Вот, написано, что пчелы не любят сильные неприятные запахи. А еще пишут, что один человек во время войны разбросал между ульями порезанный лимон и немцы не смогли есть у него мед.
  От соседа ветеринара действительно много десятилетий подряд сильно несло ксероформом.
  Впоследствии я снял еще два роя, но без прежнего запала. Прежнее девственное ощущение победы уже не повторялось. Но осталось другое:
  -Я знаю как, и умею это делать".
  Уже миновал летний солнцеворот, после двадцать второго июня день должен был становиться короче, но жара нарастала, день казался таким же длинным. Казалось, впереди было еще целое лето. В зелени пшеничных полей уже появлялась тусклая пожухлость. Мы бегали на ставы купаться и загорать, пасли по очереди коров, помогали взрослым по дому, но в душе уже ощущалось неотвратимое движение природы к осени.
  Теплый упругий ветер гнал по пшеничному полю почти непрерывно бегущие волны. Я складывал кулаки в трубочку и через отверстия смотрел на них до головокружения. Мне казалось, что такими же должны быть морские волны.
  Много позже, будучи в Ялте, а затем, отдыхая с младшим сыном Женей под Одессой в Вапнярке, подолгу смотрел в морскую даль, пытаясь испытать то очарование, о котором рассказывали возвращающиеся с моря родственники и знакомые. Мне казалось, что рассказывая о море, все фальшивили, так как глядя на море, в моих глазах перекатывались волны пшеничного массива.
  Отдыхая на море в Вапнярке чуть больше недели, последнее воскресенье до полудня мы посвятили Староконному рынку, по несколько раз подряд обходя ряды с дикой и домашней живностью, книгами, инструментами и рыболовными снастями. В тот же день мы, не сговариваясь и не агитируя друг друга, взяли курс на железнодорожный вокзал.
  - Ненормальные! - в один голос заявили, провожая нас, племянники, коренные одесситы, жившие в центре города в двухстах метрах от берега моря.
  - Придурки - сказала жена, когда мы глубокой ночью заявились домой.
  Я любил заходить вглубь пшеничного поля, начинавшегося за старой лесополосой. Эта широкая заросшая лесополоса, напоминавшая лес, впоследствии была выкорчевана и распахана, а молодая лесополоса переместилась метров на сто ближе и параллельно селу. Перейдя лесополосу, я направлялся к самой высокой точке поля.
  Лежа на спине, часами всматривался в небо, которое с этого места казалось ближе. Провожал глазами проплывающие облака, которые, по ходу своего движения бесконечно меняли форму и размеры. Бегущее небольшое облако вдруг неуловимо исчезало, растворяясь в светлой синеве. Плывущее неподалеку большое облако напоминало голову белого барашка, затем, вытягиваясь, расщеплялось, и превращалось в разинутую пасть огромного крокодила. Другое облако двигалось в виде плывущего по воде белого лебедя, только без головы. И когда в конце удлиняющейся шеи я ожидал увидеть вырастающую голову, облако уже напоминало гигантский кривой кабачок.
  Будучи взрослым, я помогал отцу собирать полову. Рассказав ему о многих часах, проведенных мной в этом поле, услышал:
  - На этом самом месте строились бордеи (полуизбы-полуземлянки) переселенцев, первых жителей Елизаветовки. Здесь было и первое жилище моего деда, и твоего прадеда - Прокопа. Я огляделся по новому. После многолетних глубоких вспашек, ничто не напоминало, что здесь когда-то рождались, жили, любили и умирали люди - мои предки.
  В конце июня - начале июля зрели вишни. В селе разделяли их на два сорта: светоянские и хруставки.Свои названия сорта вишен ведут из польского языка, но что они означают, вразумительного ответа у старожилов я не получил. Светоянские вишни зрели раньше. Это были относительно крупные, слегка приплюснутые мясистые ягоды ярко-красного цвета. Спелые, они были довольно сладкими с небольшой кислинкой.
  Мы уставали ждать, когда вишни созреют и ели их, едва они приобретали желтовато-розовый оттенок. Забираясь на дерево, спелые вишни мы поедали с хлебом полным ртом, часто забывая выплевывать косточки. На хлебной мякоти оставались ярко-розовые следы наших зубов. По воскресеньям, выбрав булавкой косточки, мама варила варенье на зиму, но я его никогда не любил.
  Хруставки поспевали позже, длительно сохраняя кислый вкус. Становясь красно-бурыми, почти черного цвета, они становились сладкими, со слегка терпким привкусом. Хруставки насыпали в один ряд на противни и, выставив на пологие крыши пристроек, сушили. На широких подоконниках в узкогорлых бутылях бродила наливка, постепенно съедая, насыпанную на вишни, шапку сахара.
  Чуть позже созревали папировки, которыми мы объедались. Каждое лето, когда в садах созревала, как говорили в селе, зеленина, мы резко худели, без меры поедая зрелые и незрелые вишни, черешни, яблоки и абрикосы. На фоне серо-бронзового загара наши ребра под кожей выпирали особенно рельефно.
  Одновременно с созреванием летних яблок начиналась уборка хлеба. Мое детство застало еще ручную косовицу. В те дни в предвечерние часы село наполнялось дробным стуком отбиваемых на завтра кос. Поднимались затемно, выходя в поле по утренней росе. Неспешно выстраивались в ряд на ширину замаха.
  Левый фланг занимали опытные, подчас десятилетиями вручную убиравшие урожай, косари. За ними становились более молодые, а самый правый фланг занимали новички, впервые вышедшие на косовицу. За косарями вторым рядом становились женщины, в большинстве жены, следующие за своими мужьями.
  Вытащив из голенища брусок, старший ловко поводил им с обеих сторон косы, извлекая слегка дребезжащий звон, который ни с чем спутать невозможно. Положив косье на правую ключицу, вожак громко плевал в раскрытые ладони, потирая их. Взяв косу, слегка трусил ею, как бы проверяя прочность креплений. Замах. Йэх!
  Слегка вздрагивая, стебли не успевали падать. Подхваченные деревянной дугой грабелек, вмиг потерявшие связь с корнем, стебли тут же ложились в аккуратный валок по краю поля. Выждав несколько шагов, за вожаком замахивался второй. И так далее, все шли по полю косым рядом.
  Следующие за косарями женщины серпом подгребали к себе часть валка из расчета на один сноп. Из отделенной кучки вязальщица выхватывала всегда одинаковый пучок стеблей, делила его пополам и складывала внахлест обрезанными краями наружу. Перекрученное в руках посередине, будущее перевясло одной половиной зажимала под мышкой, ловко скручивая свободную часть. Скрутив, зажимала под мышкой второй конец, докручивала.
  Ловко подведя перевясло под часть валка, неуловимо перетягивала перевясло уже вокруг снопа. Затем, подоткнув скрученный узел за перевясло, завязывала. Сноп готов! Я, следуя за мамой, сотни раз наблюдал, как она скручивает перевясло и вяжет сноп, но стоило мне взять в руки заготовку, все разваливалось в руках с самого начала, падая в разные стороны. Так и не постиг я этот простой, казалось бы незамысловатый, прием хлеборобов.
  Отец, как и все косари, выходил на косовицу в кирзовых сапогах или ботинках. Я же бежал за ними босиком, либо в сандалиях на босу ногу. Если натоптанные за лето огрубевшие черные пятки были нечувствительными к острой стерне, то вокруг щиколоток к концу дня кожа сплошь была исколота и исцарапана. К вечеру щиколотки, казалось, были обвиты двумя черными кольцами из-за густо насевшей на ссадины пыли, независимо, обувал я сандалии или нет. К моему большому стыду, вспомнить, как была обута мама, и были ли у нее исколоты ноги, я, как ни стараюсь, не могу.
  Сноповозками и просто телегами с широкими паташками снопы свозили на колхозный ток. Ток представлял собой большую ровную площадку, чисто оструганную от травы и за несколько дней до уборки политую водой, Высыхая, мокрый слой превращался в прочную корку, покрывающую ток.
  Часть урожая молотили вручную цепами, часть пропускали через молотилку, вращаемую с помощью, пыхтящего черным дымом, мотора. Мы все толпились возле молотилки. Работа одного мотора завораживала нас. Широкий прорезиненный ремень объединял мотор и молотилку. Ремень двигался бесконечной лентой, мерно постукивая скрепленным проволокой швом.
  Снопы наверх подавали прямо с телег. Вся молотилка дрожала и грохотала. Нас как магнитом тянуло посмотреть, как там внутри, но взрослые позволяли нам только наблюдать за потоком зерна, льющимся из часто качающегося деревянного желоба. Мы завидовали подросткам, которые выгребали зерно из под желоба, освобождая место для следующих порций зерна.
  Две молодые женщины прямоугольными ковшами черпали зерно и засыпали его в бункер веялки, которую, встав лицом друг к другу, крутили еще две женщины. Мужскую половину на току представлял заведующий током, который, стараясь перекричать тарахтенье мотора, давал женщинам распоряжения, а затем суетливо бегал от весов к складу и обратно. Кроме него был почерневший от загара и копоти моторист Карпо. Он постоянно сидел на промасленном низеньком пеньке и почти беспрерывно сворачивал и курил самокрутки, глядя прищуренными глазами куда-то вдаль.
  Мы заходили в склад, куда ссыпали пшеницу, но и там нас еще некоторое время преследовал шум мотора и молотилки. Пшеницу ссыпали в самый дальний конец огромного, по нашим меркам, помещения. Поднимаясь по зерну почти до самого потолка, ложились на живот и, имитируя плавание, загребали руками и "сплывали" вниз по склону, увлекая за собой массу пшеницы. Плавали мы недолго. Привезшие в склад зерно, колхозники прогоняли нас под аккомпанемент весьма нелестных комментариев с поминанием наших предков. Мы никогда не обижались. Да и они не очень сердились.
  Спустя годы я убедился, что мы были не одиноки в плавании вниз по зерну. Работая врачом в военкомате в составе медицинской комиссии, приходилось несколько раз вымывать из ушей допризывников зерна злаковых. Будущие воины не делали военной тайны из того, как пшеница попала в их уши.
  К концу уборки за лесополосу вдоль дороги с тока стягивали солому и укладывали в высоченные скирды. Тогда же, в начале пятидесятых, были организованы МТС и внедрена уборка зерновыми комбайнами на тракторной тяге. Солому с поля к месту скирдования уже стягивали двумя тракторами, между которыми была натянута волокуша, которая захватывала довольно широкую полосу поля.
  Скирдование, пожалуй, было для нас одним из самых привлекательных процессов во всей зерноуборочной компании. Подтянутую солому вручную укладывала группа колхозников, имеющая навыки скирдования. Когда высота скирдованной соломы достигала двух метров, в действие вступала малая волокуша.
  Она представляла собой стальной трос длиной не менее 100 метров, по середине которого была закреплена сама волокуша, представляющая собой огромную сетчатую застегивающуюся крюками корзину, которая могла вмещать в себя небольшой воз соломы. По одну сторону трос цеплялся крюком за передок телеги, в который была впряжена пара лошадей. Все это устройство мы называли блёком (блок).
  С другой стороны троса крюк цепляли к вальку с хомутом на одной лошади. Если пара лошадей втаскивала волокушу на скирду, то подросток, цепляя крюк к вальку, возвращал волокушу в исходное положение, с шиком сидя верхом на лошади. Должность погонщика, спускавшего пустую волокушу, была предметом нашей зависти.
  При скирдовании мы устраивали довольно опасный аттракцион, на который взрослые смотрели сквозь пальцы. Стоя в лесополосе, мы караулили момент, когда пара лошадей начинала тянуть полную волокушу наверх. Как только лошади трогали, мы выскакивали из лесополосы и двумя руками изо всех сил цеплялись за трос у вертикальной стены скирды.
  Трос натягивался и мы резко взмывали, казалось, в самое небо. В момент подъема никакая сила не могла заставить нас разжать руки. Резко достигнув верхней точки, мы долго плавно опускались, оглядываясь назад.
  Совсем не зря. Очень часто из-за скирды выскакивал, вовлеченный в игру, кто-то из взрослых с кнутом в руке, часто тот же погонщик. Спасаясь от кнута, мы соскакивали, отпуская трос, с высоты не менее метра. Такие небезопасные игры иногда затягивались до обеда, когда уже начинали ныть руки. За катание на тросе попадало и дома.
  Однажды летом, после второго класса, придя с работы, отец не начал с мытья над вальней - круглым оцинкованным корытом, в котором его ждала нагретая за день вода. Жанту - кирзовую хозяйственную сумку, в которой он на работу носил еду, осторожно поставил на крыльцо. Сумка была застегнутой.
  - Интересно, что же я тебе принес из леса?
  - Хлеба от зайца!? - тогда это было расхожим выражением, ответ на вопрос детей, что же родители принесли им с работы. Я кинулся расстегивать жанту.
  Не спеши, сейчас, - отец осторожно расстегнул молнию до средины.
  Я заглянул в узкую щель. Из глубины сумки на меня смотрели чьи-то широко раскрытые испуганные глаза.
  Отец занес сумку в камору, открыл. На дне, прижавшись в углу, сидел крохотный серо-рыжий зайчонок. Я протянул руку, прикоснулся к зверьку. Он весь как-то сжался, мелко задрожал. Я взял его одной рукой и тотчас мои пальцы почувствовали его острые коготки. Отец взял зайчонка и опустил на глиняный пол. Он даже не пытался удирать.
  - Его надо покормить?
  - Он сегодня не будет есть. Завтра.
  Ужин прошел в живом обсуждении, чем кормить зайца. Решение было единодушным: молоком.
  - Не имела баба хлопот, купила порося...- сказала мама в конце ужина.
  Я не понимал, к чему это, но почему-то стало обидно.
  Утром, едва дождавшись ухода родителей в поле, я бросился в камору с мисочкой молока. Зайчонок легко дал себя поймать. Я подтолкнул его к мисочке. Он не ел. Взяв зайчика в руку, я ткнул его мордочкой в молоко. Он даже не облизался. Через пять минут его голова, грудь и передние лапки были мокрыми.
  Малыш сразу потерял свою привлекательность. Вытерев его своим полотенцем, как будто на что-либо другое он бы не согласился, я отпустил его в угол. Он сразу юркнул в щель между двумя полными мешками. Я вышел на улицу.
  Вскоре я увидел, как наш огромный жирный черно-пегий кот Мурик юркнул в небольшое квадратное отверстие двери. В каждом сарае и каморе отец выпилил отверстия, чтобы при закрытых даже на замок дверях, кот мог беспрепятственно ловить мышей. Во мне все застыло. Я бросился в камору. Кот сидел перед мешками сжавшись перед прыжком, уши его были наклонены вперед, а кончик хвоста возбужденно подрагивал. Он недовольно повернул ко мне голову. Его широко открытые глаза, казалось, горели.
  Взяв Мурика на руки, я вынес его на улицу. Перекатывая большой камень, я привалил его к двери, перекрыв ход коту. Пришедший с работы отец закрыл отверстие куском фанеры короткими гвоздиками с ромашкой на широкой шляпке.
  - Расплодятся мыши с вашим зайцем - ворчала мама.
  - Не успеют.
  Я был вполне удовлетворен ответом отца, восприняв их как защиту моего зайца.
  А заяц продолжал голодовку. Пришедший в гости Тавик, который знал все, сказал, что зайчиха кормит зайчат один раз после рождения и убегает. Второй раз их может кормить даже чужая зайчиха. А молоко зайчихи в несколько раз жирнее коровьего. Жир в молоке в селе мерил только один человек, принимающий молоко от колхозников. Поскольку туда у меня доступа не было, я решил не мелочиться. Я стал наливать зайцу снятые мной в погребе еще жидкие сливки.
  Вскоре, подав зайчонку блюдечко со сливками, я восторженно наблюдал, как он начал неловко слизывать сливки по краю блюдечка. Ел он довольно долго. Я был вне себя от счастья. Потрусив зайца у уха, с удовлетворением больше почувствовал, чем услышал бульканье в его животе. Будем жить!
  По совету Тавика я стал давать зайцу свежесорваный клевер и люцерну. Даже на глаз было видно, что заяц немного подрос. Меня он не боялся. Я стал выносить его во двор, тщательно охраняя его от кота и наседки, цыплята которой уже свободно гуляли повсюду. После прогулки я водворял моего питомца на его место между мешками.
  Перед вечером я буквально заваливал проход между мешками клевером, добавляя рядом яблоки и ранние груши. Фрукты заяц не трогал. Положив однажды вырванную морковку с ботвой, на второй день с радостью увидел, что она ему понравилась.
  Близилась школа. По утрам, когда я выводил зайца гулять, уже чувствовалась нарастающая прохлада. В это время я заметил необычное поведение моего зайца. К концу прогулки мелкими скачками он начинал убегать в огород, за которым уже начинала светлеть лесополоса. За ней тянулось скошенное колхозное поле.
  Побегав за зайчонком, я ловил его и закрывал в каморе. В душу закралось беспокойство. Я осознавал, что заяц хочет на волю. Мне совсем не хотелось его отпускать.
  Я хотел огородить участок возле дверей каморы сеткой, но ее не было. Огородил дверь углом их двух досок и заяц гулял уже в маленьком загончике. Хотел попросить деда связать невысокую изгородь из ивовой лозы, но не успел. В один день я пошел попить воды, а когда вернулся, зайца в загородке уже не было.
  Пробежав через сад, я увидел его прыгающим через луковые грядки. Догнать я не успел. Заяц скрылся в густой кукурузе. Поиски ни к чему не привели. Остаток дня я провел в каком-то глухом отчаянии. Взрослые меня безуспешно успокаивали. Покой в мою душу частично водворил Тавик. Он объяснил, что побег зайца был зовом природы, а в неволе он бы погиб.
  О близком конце лета говорила и поездка с отцом в Могилев-Подольский, где отец покупал, долго примеряя, только появившуюся красивую, мышиного цвета, школьную форму. Примеряли долго, выбирали по размеру и росту, чтобы хватило до конца учебного года. С четвертого класса отец покупал школьную форму в Черновцах, где учился Алеша. Вместо школьного ремня с буквой Ш у меня был, подаренный братом и служивший предметом зависти, более широкий ремень желтой пряжкой, на которой красовались буквы РУ (Ремесленное Училище).
  Короче становился день. По утрам прохлада неприятно холодила открытые руки и лицо. О накатывающей осени можно было судить и по появлению, разбросанных по селу, половинок грецких орехов, съедобная сердцевина которых была тщательно вырезана.
  Во второй половине августа в школу привозили и раздавали бесплатно школьные учебники. Несмотря на то, что учебники в первую очередь раздавали самым младшим, с самого утра на школьном дворе взбудоражено толпилась вся школа. Мы с волнением листали новые, пахнущие типографской краской, учебники. Перед пятым классом особого внимания был удостоен "Учебник французского языка" с незнакомым ещё латинским алфавитом. С волнением открывали контурные карты по географии, угадывая границы государств, названия морей, рек и столиц.
  Покупал дневник, тетради, альбомы, карандаши. Разводил купленные таблетки для приготовления чернил. Растворение чернил становилось ежегодным волнующим ритуалом, отправляемым во второй половине августа. Вместо одной, я растворял во флакончике не менее двух таблеток. Готовые чернила казались густыми. Написанный такими чернилами текст после высыхании приобретал бронзово-фиолетовый, с металлическим блеском, цвет, как крылья жуков маек-кантарид, в великом множестве кормившихся на кустах сирени или как зеленая жемчужина.
  В те далёкие годы я совершенно искренне полагал, что зеленые жемчужины существуют. Писали же во времена моего детства, что Крым - зелёная жемчужина Советского Союза, а Никитский ботанический сад - зелёная жемчужина Крыма. Потом я понял, что расхожее выражение "зелёная жемчужина" - это всего лишь аллегория. И лишь много позже, уже при написании настоящих строк я узнал, что зелёный жемчуг всё таки существует. Жемчужины зелёного цвета вырабатывают моллюски абалон (морское ушко) и наутилус помпилиус (помпилиев кораблик).
  Обычную стеклянную бусинку, подвешенную на нитке я превращал в жемчужину простым окунанием в густые чернила. После высыхания бусинка становилась совершенно сказочной, она искрилась изумрудным перламутром.
  Чернила я разводил до 6 - 7 класса, несмотря на то, что флаконы с готовыми чернилами в магазине продавались уже с начала пятидесятых. Была в этом священнодействии какая-то таинственность и ожидание волшебства. Каждый август мною овладевала сладкая иллюзия, что, наконец-то, в новом учебном году, без усилий с моей стороны, с новыми, только что разведенными мной чернилами, я буду писать лучше. Буквы сразу станут ровнее, будет меньше клякс, ошибок. Мои тетради будут чистыми и нарядными. Как у Алёши.
  Алеша всю жизнь писал ярко-синими чернилами. Написанные им ровные строки казались нарядными. Сочинения, написанные им в средней школе, я читал уже будучи студентом. Написанный Алёшиной рукой текст читался очень легко.
  Обложки Алёшиных тетрадей всегда были чистыми и свежими. Он уже заканчивал тетрадь, а она была почти как новая. Если бы не надпись на обложке, можно было подумать, что тетрадь только недавно купили. Углы Алёшиных тетрадок были ровными, никогда не закручивались и не кучерявились. Всё написанное Алешей я развешивал бы на стене. Чтобы все видели и любовались. А я гордился.
  В мои школьные годы уже были деревянные пеналы и папки для тетрадей. Но, как только звенел звонок, возвещавший об окончании последнего урока, я немедленно совал тетрадь в портфель. Туда, где просторнее. Туда же спешно кидал ручку, часто с не высохшим и не протёртым пером. Чернильницу втискивал сбоку. Про папку для тетрадей и пенал забывал. Я всегда спешил. За стенами школы меня всегда ждали дела поважнее.
  Уже дома я неохотно разбирал завалы в моем портфеле. Первым делом доставал чернильницу-невыливайку. Если по дороге домой портфель не использовался в качестве снаряда для сбивания орехов, а в зимнее время на нем не катались по укатанной до зеркального блеска дороге, чернильница, как правило, была сухой. Но, бывало, доставая чернильницу, ещё в портфеле чувствовал на пальцах обильную влагу. Тогда я запоздало вспоминал о сшитом мамой кисете, подвязанном к перегородке портфеля. Кисеты для чернильницы мама шила из толстой фланели в два слоя. Так, по её разумению, вероятность попадания чернил в угол портфеля была минимальной. Вытирая чернильницу и отмывая руки, каждый раз обещал себе, что в конце уроков чернильницу я буду опускать в кисет и аккуратно затягивать шнурок.
  Затем, кинув взгляд в сторону мамы, доставал тетради, учебники и многострадальный дневник. Потом начинал поиски ручки. Если повезет, перо оставалось целым. Но бывало и так, что, воткнувшись в подкладку портфеля, перо "звездочка" принимало форму крючка либо растопыренного козьего копытца. Поменяв перо, принимался за выполнение домашнего задания. После выполнения домашних заданий ручка и карандаши ложились в пенал, тетради занимали своё место в папке, а чернильница - в кисетной торбочке. Зная мой характер, мама незаметно и ненавязчиво контролировала мои приготовления к следующему учебному дню.
  Потом были перьевые авторучки. С пипеткой, поршневые, винто-поршневые... С открытым и закрытым пером... Особым спросом пользовались китайские, с золотым пером. В середине шестидесятых надолго заняли свою нишу шариковые ручки, потом гелевые, фломастеры...
  Совсем недавно Оля - моя младшая внучка, до этого равнодушная к грамоте, в свои неполные шесть лет вдруг попросила открыть в ноутбуке страницу, где можно печатать. Через минуту на экран легли имена и статус всех членов нашего семейства. А затем внучка написала: Барбоскин. Я присутствовал при рождении чуда. Потом дети уехали. А дед, оставшись наедине со свежеиспеченной радостью, размечтался...
  У моих правнуков уже не будет учебников, тетрадей, альбомов и карандашей. Перед поступлением в школу каждому дошкольнику приобретут планшет. В нём будет сенсорная клавиатура и электронный карандаш. Нежным прикосновением пальца к экрану задается нужное линование: для письма в разных классах, в клеточку для математики. Написанное от руки и напечатанное будет сохраняться постоянно.
  Там же будет идентификационный номер и пароль ученика. Все учебники, начиная с первого и заканчивая выпускным классом будут закачаны в планшет. Вместо тетрадей по каждому предмету будет отдельная страничка. Там будут классные и домашние задания. Там же сочинения и выполненные контрольные работы. Проверить правильность написанного сможет система и учитель.
  У учителя такой же небольшой планшет. Для проверки выполненных домашних заданий, диктантов, изложений, сочинений, контрольных по точным наукам в планшет учителя внесены пароли для входа в планшеты каждого из его учеников. Вся информация хранится постоянно в соответствующей базе данных в интернете. При утере, разрушении или порче в результате пожара либо наводнения во вновь приобретенный новый планшет вводится идентификационный номер, пароль и другая необходимая информация. Легкое прикосновение пальцев к экрану. Система опознавания считывает узоры на отпечатках пальцев и через мгновение стирается вся информация на старом и в полном объёме восстанавливается в новом планшете.
  Дублирование планшетов, исправление текстовой части, решения задач и отметок исключено программой самой системы. Пользоваться планшетом и оставлять записи в нём может только владелец. Учителю доступны только контроль, оценка и возможность делать замечания со своего планшета. Загрузить чужой планшет невозможно. При внешнем вмешательстве программа, постоянно считывающая узоры пальцев, мгновенно блокирует дальнейшие манипуляции.
  Никаких выпускных и вступительных экзаменов. По окончании гимназии или лицея в течение нескольких секунд программа сканирует и тестирует планшет от первого до выпускного класса. Вместо оценки программа рекомендует перечень учебных заведений, куда выпускник может поступить, всего лишь подведя курсор к названию ВУЗа или колледжа. Легкое касание пальца к экрану, идентификация пальцевых узоров, и абитуриент становится студентом избранного ВУЗа.
  В течение всех лет обучения сетевая система отслеживает наклонности каждого юного гражданина по всей стране. Ежегодное, не объявляемое постоянное психологическое тестирование по профориентации. Особо одаренных выделяют в отдельные группы для подготовки специалистов по стратегическим, особо важным для страны, направлениям. Никаких возможностей для подчистки, исправлений и подтасовки. Никакого блата при поступлении и платы за экзамен. Никаких пап и мам. Никакой коррупции. Всё вместе взятое является составной частью того, что в миру зовётся патриотизмом.
  Смею предположить, что при такой форме обучения во времена уже так далёкого моего детства, на экране монитора мне лично был бы представлен перечень... профтехучилищ. Профиль уже не имеет значения.
  После разведения чернил я начинал обратный отсчет времени до конца летней вольницы, до начала учебных будней.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Бирюзовое небо детства
  
  
  
  
  
  Внучке Оленьке
  Не просите слезть меня
  С трехколесного коня.
  Даже руки мыть к обеду
  Я верхом на нем поеду.
  В.Азбукин
  
  
  Мои игрушки
  
  Глядя на разноцветные погремушки, натянутые в коляске племянника, я, шестнадцатилетний, спросил маму:
  - Какими были мои игрушки в грудном возрасте?
  - Тоже погремушки. Только отец делал их сам, прокалывая шилом орехи и проводя сквозь них иголку с ниткой. - ответила мама.
  Первой игрушкой, которую я запомнил, была раскрашенная жестяная половинка мотоциклиста, мчащегося на зеленом мотоцикле. Будучи в гостях у родственников в Первомайске, родители взяли меня, дошкольника, с собой. У двоюродного брата Броника, моего ровесника, был мотоциклист, который после неустанных игр разделился на две половинки. Все время, пока я был в гостях, не выпускал половинки мотоциклиста из рук.
  Конфликтная ситуация возникла, когда надо было уезжать. Взрослые пришли к разумному компромиссу. Одна половинка оставалась у Броника, вторая, которую я не выпускал из рук, была якобы подарена мне от имени двоюродного брата. Сам Броник, насколько я помню, был весьма далек от такой формулировки разрешения имущественного конфликта. Мотоциклист довольно долго служил мне единственной игрушкой.
  Однажды летом брат Алеша, настрогав в стакан хозяйственного мыла, налил воды и долго перемешивал мутную смесь палочкой. Затем сорвал стебель одуванчика и расщепил ее конец на четыре лепестка. Окунув лепестки в мутную жидкость, стал дуть в трубочку. Произошло чудо! Из трубочки выполз и стал расти пузырь, переливающийся различными цветами. Неожиданно шар оторвался от трубочки и медленно поплыл по воздуху. Я не выдержал и тут же схватил пузырь рукой. Пузырь исчез, оставив на моих пальцах росинки мыльной воды.
  Отдав мне стакан с мыльным раствором и трубочку, Алеша, таким образом откупился от моего сопровождения к его друзьям. Я не протестовал, без конца пуская мыльные пузыри. Любоваться переливающимися радужными узорами можно было бесконечно. Решив посмотреть, как выглядит пузырь изнутри, я тут же был наказан за свое любопытство. Глаз защипало так, что я вынужден был на время прекратить пуски пузырей.
  Освоив с ходу технологию пуска пузырей, я стал добровольным инструктором этой увлекательной игры для целой толпы соседской детворы. Убедившись в бесплодности поимки пузыря, мы стали выпускать и дуя снизу, не давали пузырю падать. Мы беспорядочно бегали, толкая друг друга, пока Васюта Гудыма не упал, расквасив себе нос.
  Стебель одуванчика мы использовали и для другой игры. Выбрав кривую трубочку в виде дуги и расщепив конец ее на лепестки, как для мыльных пузырей, устанавливали в расщелину ягоду незрелой вишни или черешни. Подув губами в стебель, мы наблюдали за невероятным явлением, происходящим у самого носа. Зеленая ягода поднималась и опускалась точно в расщелину. Ягода кружилась и плясала воздухе до тех пор, пока мы дули в трубочку, вплоть до головокружения.
  Одной из самых распространенных игрушек у сельской детворы был свисток. Глиняные свистки привозили с базара из Могилев-Подольска или Дондюшан. Как правило, глиняные свистки были в форме петуха. Для того, чтобы извлечь свист, надо было дуть в отверстие, расположенное на самом конце прямого хвоста. Мы называли это проще - дуть в ср...у.
  Глиняные свистки того времени были трех основных видов. Кроме обычных, были петухи с двумя, а то и четырьмя отверстиями в боках. Зажимая поочередно пальцами отверстия, из петуха извлекали свист, напоминающий звуки свирели. Изредка привозили более дорогие свистки, в которые вначале наливали воду. Свист получался с переливами и, наловчившись, можно было извлекать из петуха трели соловья или канарейки.
  Мы быстро научились делать свистки из однолетних ровных побегов клена или зеленой вербы. Вначале ножиком делали скос, который затем укорачивали примерно на треть. На противоположной скосу стороне клином вырезали небольшое отверстие и после этого делали круговой надрез на расстоянии длины спичечного коробка. Рукояткой перочинного ножа били по зеленой коре заготовки, постепенно проворачивая будущий свисток, чтобы отстала кора от ветки.
  Зажав в кулаке, осторожно проворачивали, стараясь не разрушить кору. Провернувшуюся трубочку коры осторожно снимали с ветки. Приступали к самому главному - вырезанию полости свистка и продольного среза для дутья. Основным технологическим моментом был правильный выбор величины полости и ее расстояния от верхнего отверстия в коре. Иначе свисток молчал. Я довольно быстро уловил секрет оптимального расположения деталей свистка. Мои свистки пользовались спросом и я охотно вырезал их для всей команды.
  Когда у кого-либо покрывали дом жестью, мы подолгу терпеливо ждали, когда на нас обратят внимание кровельщики. Не выдержав, один из рабочих отрезал из отходов жести ровную полоску шириной 2-3 сантиметра. Загнув почти кольцом, такой же полоской формировал отверстие для дутья и загибал хвостик полосы книзу.
  Глядя, как кровельщик огрубевшими пальцами легко гнет оцинкованную жесть, казалось, что он делает свисток из обычной бумаги. Зажав пальцами, либо ладонями торцы свистка, свистел, демонстрируя пригодность свистка. Готовый свисток отдавал кому-либо из ребятни, чаще всего самому младшему, наставляя, как не порезать губы об кромки острой жести.
  Во второй половине июли зрели абрикосы и их дикие собратья - мурели (жардели). Мы объедались этими дарами лесополос, окружавших село со всех сторон в разных направлениях. Из косточек абрикос и крупных жарделей делали свистки.Терпеливо терли косточки плоскими сторонами об цементные обмостки, крыльцо, брусок. Когда стенка истончалась, вступал в действие гвоздь, с помощью которого расширялось отверстие.
  Аналогичная операция производилась с другой стороны косточки. Тем же гвоздем выковыривали по крохам ядро. Свисток готов. Зажав косточку губами, оставалось только дуть. Свисток свистел как на вдохе, так и на выдохе.
  Кроме свистков делали пищалки из стручков желтой акации. Необходимо было с одной стороны разделить шов, убрать семена и откусить треть стручка со стороны плодоножки. Держа пищалку в губах, дули, извлекая дребезжащий звук, тональность которого зависела от длины стручка, его толщины и силы легких "музыканта".
  Такие же пищики делали из зеленых стеблей одуванчика. Для этого обрывали стебель с обеих сторон, оставляя наиболее широкую часть. С одной стороны трубочку сминали и дули. Звук был таким же, как у пищалки из стручка желтой акации.
  Сопилки из бузины очень удачно делал Архипка, называя свой инструмент свирелью. Перебирая пальцами, он извлекал знакомые звуки военных маршей и совсем незнакомые какие-то печальные мелодии.
  Если производство основного большинства видов свистков я освоил достаточно успешно, то один очень простой музыкальный инструмент я так и не освоил. Это был кусочек кинопленки, очищенный от эмульсии и вырезанный в виде небольшого язычка. Тупой конец язычка вставляли между нижними зубами и языком, а затем, прижав закругленный край верхней губой, выдували воздух.
  Инструмент не хотел мне подчиняться. Как только я начинал извлекать некое подобие неприличного звука, губы зудели так, что слезы текли рекой. Я по черному завидовал Флорику Калуцкому, Мирче Кучеру и моему однокласснику Мишке Бенге, которые удачно исполняли невероятно сложные мелодии из фильмов и с пластинок. Мишка один раз выступал на сцене во время концерта, посвященного какому-то празднику. Номер назывался "Художественный свист".
  Мы организовывали инструментальные ансамбли случайного состава. Используя перечисленные инструменты и подключая к ним барабан из кастрюли и расческу с папиросной бумагой, мы исполняли, на наш взгляд, великолепные мелодии. Но как только крепли звуки нашего оркестра, из ближайшего дома неизменно выходили и советовали устраивать концерт подальше, за конюшней, либо в лесу.
  Игрушки моего детства были изготовлены из весьма неожиданных подручных средств. Особым успехом пользовался выкатанный в соломенном пепле мочевой пузырь только что забитой свиньи. Перед тем, как надуть михур, засыпали в него два-три десятка сухих горошин. Наполнив воздухом, оставляли высыхать. Получалась погремушка внушительных размеров. Звуки, издаваемые такой погремушкой вызывали настойчивые пожелания взрослых, чтобы наш михур поскорее лопнул.
  Летним предвечерьем единственная улица села наполнялась скрежещущими звуками, от которых у некоторых взрослых сводило скулы. Это неугомонная ребятня с помощью выгнутых из проволоки гонялок до изнеможения гоняла ободья и старые колеса. По домам неохотно расходились распаренными, с мокрыми от пота волосами, когда темнело настолько, что переставали видеть катящееся впереди колесо.
  Летом, когда ствол цикуты (у нас это растение почему-то называлось блэкит) становился достаточно толстым, мы делали так называемые сыкалки - праобраз сегодняшнего водяного пистолета. Для этого вырезали одно звено трубчатого стебля и с одной стороны оставляли оставляли узел с перемычкой. Перемычку пробивали гвоздем, поршень делали из палочки, на которую наматывали узкую длинную тряпочку до создания герметичного контакта поршня с внутренней стенкой трубки. Получалась игрушка, напоминающая шприц. Натягивая воду из луж и с силой выталкивая струю воды на несколько метров, устраивали сражения.
  Из трубок бузины, длиной около двадцати сантиметров, создавали "грозное" оружие, называемое пукалкой. Для этого гладкой палочкой выталкивали мягкую пружинящую сердцевину и в просвет трубки с трудом втискивали комок жеванной пакли из конопли. Обрезали гладкую палочку таким образом, что полностью введенная, она проталкивала паклевую пробку близко к выходу.
  Следом запускали второй комок пакли. Постепенно уплотняя пробки, добивались того, что, вылетевшая пробка сопровождалась громким хлопком. Для достижения успеха необходимо было обильно слюнявить пробку. Удар такой паклевой пули иногда бывал весьма чувствительным.
  Особым успехом у нас пользовались трещотки. Но нам было не под силу самостоятельно делать такую "нужную" игрушку. Трещотки для нас делали взрослые, мало-мальски владеющие столярным мастерством. Мы же с удовольствием бегали, вертя над головами рамочки с деревянной шестеренкой, издающей звуки, которых я, будучи взрослым, уже не имел счастья больше слышать.
  Мне нравилось наблюдать, как перед медосбором отец делал рамки и натягивал на них тонкую проволоку для крепления на ней вощины. Я брал рамку и, ударяя пальцами по натянутой проволоке, извлекал звуки струнного инструмента. Проволока при этом, как правило, расслаблялась и отцу приходилось ее перетягивать.
  Чтобы отвлечь меня, в кусок доски отец вбил гвозди и натянул между ними проволоку. Получился долгожданный струнный инструмент, напоминающий нечто среднее между гуслями и балалайкой. В течение нескольких дней я не расставался с моей "балалайкой", извлекая из нее звуки самого дикого свойства и вызывая комментарии, аналогичные тем, которые звучали в ответ на дробь высохших мочевых пузырей с горохом.
  Используя забитые в рамку для вощины пластинки различной длины, выломанные из пружины от загубленного мной будильника, я "изобрел" музыкальный инструмент, звучание которого напоминало мелодии народов Крайнего Севера.
  Мы делали не только свистки и пищики. Из созревшего кукурузного стебля вырезали два звена с узлами. Одно звено, вырезанное у самого комля стебля, другое - потоньше. Острым ножом отделяли продольные ребра вдоль желобка. В образовавшуюся щель вставляли две спички и, оттягивая их к противоположным узлам, натягивали "струны". Это была наша скрипка. Такую же операцию производили с тонкой частью стебля. Это был уже наш смычок. Послюнявив языком струны, мы играли на скрипках собственного производства. Мы не видели никакой беды, что слюнявя струны, острыми кромками пластин мы резали наши языки. Зато какими чарующими были звуки наших скрипок! Страдивари отдыхал!
  Деталями наших игрушек становились прищепки для белья, катушки из-под ниток, флакончики из-под одеколона, корковые бутылочные пробки, пуговицы. Дважды продев через отверстия в пуговице суровую нитку, завязывали узел, оставив с каждой стороны пуговицы петли по 20 -25 см. Одев на указательные пальцы петли, раскручивали пуговицу до скручивания нитки. Затем оставалось ритмично растягивать и отпускать скрученную нить.
  Пуговица вращалась с бешенной скоростью, ритмично меняя направление вращения и характерное, плавно меняющееся, гудение. Особые ощущения возникали при прикасании стремительно скручивающейся нитки к волосам чубчика. Волосы стремительно наматывались на нить, вызывая незабываемые ощущения. Мы не плакали, но поворачивался невидимый кран и из наших глаз ручьями лились слезы. Определенные сложности возникали при освобождении нитки. Если наматывалось несколько волос, их, без колебаний, дернув за нитку, вырывали. Но чаще выстригали волос под самый "корень", оставляя за собой долго белеющую проплешину.
  Изогнув проволоку в виде лиры, на свободных концах затягивали петли резинки, пропущенной через крупную пуговицу. Закручивали до упора пуговицу на резинке и, не отпуская, аккуратно заворачивали в пакетик из бумаги. Несведущему вручали "сюрприз", и советовали раскрыть пакетик.
  При раскрытии пакетика пуговица, как живая, начинала бешено раскручиваться на резинке, издавая к тому же сильно шебуршащие звуки. Редкий получатель "сюрприза" не отбрасывал от себя внезапно "оживший" пакетик. За бурным выбросом адреналина почти всегда следовала ответная реакция "благодарности".
  Позже, примерно в десятилетнем возрасте, я самостоятельно делал игрушку, которую не хотел бы видеть в руках моего внука. В торец катушки от ниток наполовину забивал патефонные иголки. Катушка одевалась на толстый гвоздь, а на узкую часть плотно завязывал и наматывал старый шнурок. Из куска жести вырезал и выгибал пропеллер, в котором гвоздем пробивал отверстия, совпадающие с патефонными иглами.
  Одев пропеллер на иглы, с силой тянул шнурок катушки, вращающейся на гвозде в другой руке. Катушка бешенно вращалась, а пропеллер взмывал вверх. Вращаясь, он летел каждый раз по новой траектории. Зацепив кого-либо, он мог нанести серьезные увечья. К счастью, этого не произошло. Лишь потом, в семидесятых, я увидел такую игрушку в "Детском мире". Только пропеллер был сделан из гибкого пластика, а концы лопастей для полной безопасности соединяло тонкое пластиковое кольцо.
  Сегодня пятилетний малыш, разгоняя, управляемый по радио, игрушечный электромобиль, безжалостно бьет его об стенку. Удар отдается во мне болью из-за того, что истинное чудо техники так бездумно уничтожается. При этом я чувствую глубокое сожаление. Я сожалею о том, что нынешние дети, да и взрослые, не пытаются вникнуть в принцип работы игрушки. Это и невозможно, учитывая нынешнее развитие микроэлектроники. Остается лишь утилитарный подход к современным игрушкам и не только.
  Свистки из вербы и жести, пукалки из бузины и надутые воздухом свиные мочевые пузыри на расстоянии более полувека становятся мне дороже тем, что я делал их сам или принимал в этом участие. Этим постигается не только устройство игрушки, но и приобретаются технические навыки. В мозгу каждого ребенка происходил анализ полученной информации и синтез новых идей.
  Накопленный опыт созидания, пусть сначала игрушек, является базой для определения приоритетных увлечений, возможного выбора будущей профессии.
  
  
  
  
  
  
  Собирать металлолом было популярно.
  Это дело в пятом "А" стало регулярным.
  Приносили, кто что мог: ведра и лопаты
  Кто-то даже приволок корпус от гранаты.
  Вдруг, как гром на небе, грянуло несчастье,
  Когда кто-то заорал: - Сперли все запчасти!"
  В это время пятый "А" праздновал победу.
  А загадку в МТС разгадали в среду...
  Л. Радул
  
  
  Металлолом
  
  Оживление начиналось примерно за неделю, сразу, как только объявляли дату субботника по сбору металлолома. Каждый класс получал задание собрать определенное количество металла. Чем старше был класс, тем больше металлолома предстояло свалить в общую кучу на заднем дворе школы.
  Обнаруженные куски металла чаще всего были еще нужными в крестьянском хозяйстве, особенно после опустошительной войны. Но нас это волновало мало. Нам надо было собрать как можно больше металлолома, обойти в соревновании другие классы.
  Примеченные ранее куски металла, старые конные плуги, найденные за сараями пожилых крестьян, бороны, старые ведра и другой хлам мы перетаскивали в укромные места. Мы тщательно обследовали лесополосу, примыкающую к тракторной бригаде. На саму бригаду в период сбора металлолома вход нам был заказан. Поиски металлолома приводили нас к кузнице, колхозному гаражу, мельнице и маслобойке.
  Наконец наступал долгожданный день. Директор школы договаривался на мельнице и взрослые на телеге либо большой тачке привозили и сгружали за школой весы. Затем долго устанавливали уровень, подкладывая доски, пока острие отвеса на цепочке не совпадало с таким же острием на корпусе весов. Затем подкручивали грузики, пока клювики гусачков не устанавливались строго друг против друга, слегка покачиваясь. Все жаждали справедливой оценки результатов своего труда.
  Затем мы разлетались по селу, как стая голодной саранчи. В руках, реже на тачках мы доставляли металлолом на школьный двор, где росли семь кучек металлолома. Каждый класс собирал металл на свою отдельную кучу. Возле каждой кучки металлолома класс выставлял дежурных охранников.
  Как правило это были охранницы, рослые ученицы, в задачу которых входило предотвращение хищений металла мальчишками других классов. Это казалось нам нелишним, несмотря на то, что практически весь педагогический коллектив, находивщийся на заднем дворе школы, был гарантией от посягательства на результаты праведного труда каждого класса.
  Поскольку дома металлолома уже давно не было, я изыскивал резервы у соседей и родственников. У Савчука за сараем был лемех, металлическое колесо от конного плуга и несколько зубьев бороны. Все это отдала нам тетя Женька.
  Правда в сарае у Савчуков оставалась большая, тронутая ржавчиной швейная машина, густо покрытая пылью, но мама давно предупредила меня, чтобы мы о ней даже думать забыли. Это была какая-то очень дорогая машинка "Зингер", которую в тридцатые приезжал устанавливать и налаживать механик из самих Ясс.
  Пару лет спустя эту швейную машину мы безрассудно утопили в трясине за мелким колодцем (извором) в глубине двора Петра Твердохлеба. Лишь много лет спустя стало известно, что машины той серии содержали какую-то массивную деталь из чистой платины.
  У тетки Марии вся металлическая рухлядь была реквизирована мной еще в прошлом году. За сараем, со стороны деда Пилипа я обнаружил сломанную лопату и ржавый висячий замок. К Пилипу я не ходил, так как это была территория его внука Каетана (Макара). Оба двора Желюков были вотчиной Гали Желюк, которая была старше меня на два года.
  В целом существовало негласное распределение территорий, где мы могли собирать металлолом. Нарушение границ каралось незамедлительно, а металлолом с позором изымался в пользу истца. Исключение составляли нейтральные территории, размывы канав, проселочные дороги.
  Принесенный мной лом я свалил в кучу нашего класса, возле которой дежурила староста Тамара Папуша. Вспомнил, что возле бочек с горючим под лесополосой у тракторной бригады валяется кусок от тракторной гусеницы. Заправщик бригады Володя Чебан, которого мы за глаза называли Рыжим, подкладывал его под бочки, когда надо было слить остатки соляры. Сегодня туда нам доступа не было. Оставшиеся на бригаде механизаторы бдительно посматривали в сторону школы.
  Не сразу заметил, что Иван Твердохлеб делает мне знаки головой. Я подошел к нему.
  - Пошли, - коротко бросил он и своей качающейся походкой пошел к тропе, разделяющей огороды одного из Ткачуков и Тавика, моего двоюродного брата. Тропинка вела к конюшне. Не доходя до конюшни, Иван свернул вправо, вдоль лесополосы. Дойдя до поворота, Иван стал ногами разгребать почерневшие прошлогодние листья. Под листьями лежал внушительный металлический предмет, похожий на огромную сковороду треугольной формы с закругленными краями. Иван прислонил сковороду к дереву и палкой очистил от грязи.
  Бери, - сказал Иван.
  Мы понесли сковороду к школе. Иван был гораздо выше меня, и мне казалось, что вся тяжесть груза легла на меня. Кроме того, острые края металла резали мои руки. Пока мы шли, меня шатало как пьяного, руки мои онемели. Но я терпел. Нельзя было ударить лицом в грязь перед одноклассником, пусть даже гораздо старше меня.
  Наше появление было встречено одобрением одноклассников и разочарованием всех остальных. Чуть раньше нас Женя Гусаков и Мишка Бенга с трудом приволокли на тачке кучу металлолома с нижней части села. Без взвешивания было ясно, что мы выходим на первое место. Поставив металл на весы, мы с нетерпением ждали приговора Николая Григорьевича Басина, тогдашнего директора школы. Тщательно взвесив, он объявил наш класс победителем.
  Бывая в гостях у двоюродного брата Степана, сына тетки Марии, я, по обыкновению, обследовал все укромные места. За сараем стоял длинный почерневший стог соломы. Дидэк, так нежно звала своего деда моя двоюродная племянница Тая, ежегодно накладывал новый слой свежей. В соломе постоянно копошились куры, часто оставляя там яйца. Между стогом и некоторым подобием забора, разделяющим дворы дидэка и пожилой одинокой Карольки за много лет скопился довольно толстый слой полугнилой соломы.
  Однажды, играя за сараем, я довольно сильно и до крови ударился щиколоткой обо что-то острое. Наклонившись, я обнаружил, что из соломы в нескольких местах торчат куски металла. Выдрав часть спрессованной временем соломы, я с трудом вывихнул довольно тяжелый вал с резьбой и зубчаткой. Помня о скором субботнике по сбору металлолома, я никому не сказал о моей находке. Тщательно зарыв вал в солому, я покинул место находки.
  За несколько дней до очередного субботника, я сообщил о своей находке одноклассникам Сергею Навроцкому и Борису Пастуху. Улучив момент, когда Каролька направилась вниз по селу к своей дочери, через широкие промежутки между кольями забора мы добрались до стога соломы. Кроме вала мы с немалым трудом вытащили из стога тяжелое зубчатое колесо и проволочное кольцо, на которое были нанизаны тяжелые гайки.
  Выглянув, мы пересекли улицу и огородами отнесли добычу к Сергею, спрятав металл за хатой бабы Домки. Металл мы сдали без осложнений. На следующий год мы "собирали" металлолом там же вдвоем с Сергеем, так как Боря уехал жить к маме в Гиндешты.
  Через пятьдесят с лишним лет моя двоюродная племянница - Таисия Степановна неожиданно обвинила меня в том, что я разукомплектовал маслобойку ее дидека Михаська Суслова. Для меня это было полной неожиданностью.
  Этот эпизод выпал из моей тогдашней детской памяти, а во вторых, я никак не ожидал, что это была маслобойка. После напоминания Таисии Степановны все детали "добычи" металлолома восстановились в моей памяти полностью. Осталось неясным одно: кто, выражаясь современным блатным сленгом, меня слил?
  К концу сбора металлолома на школьном дворе наблюдалась, в основном, одна и та же картина. Сначала приходили старушки. Чаще всего это были бабушки сборщиков металлолома. Ковыряя палками в кучах металлолома, они выискивали свои поилки для цыплят, кормушки, обитые эмалированные кружки, дефицитные в то время в селе гири.
  Иногда вытаскивали из груды металлолома совершенно исправные сапы без ручки или старый топор, на обушке которого еще можно отклепать сапу. Николай Григорьевич, наш директор, в таких случаях уходил к себе на квартиру или в классы.
  Ближе к обеду в школу приходил бригадир тракторной бригады Иван Михайлович Навроцкий в сопровождении одного - двух механизаторов. Трактористы перебирали груды металлолома, а Иван Михайлович внимательно смотрел за каждым куском металла. В этот момент Николай Григорьевич всегда оказывался рядом и внимательно наблюдал за работой механизаторов. Периодически Иван Михайлович останавливал сортировку:
  - Стоп !
  Осмотрев деталь, снова кидал ее на груду металлолома. Мы неотрывно следили за взглядом бригадира. А бригадир уже смотрел на нашу огромную сковороду:
  - Вытаскивай !
  Внимательно осмотрев самую весомую нашу добычу, спросил:
  - Кто нашел?
  Иван Твердохлеб выступил вперед. На лице Николая Григорьевича появлялась веселая заинтересованность.
  - Где нашел?
  - На повороте лесополосы за конюшней. - отвечал Иван.
  Иван Михайлович поворачивался к одному из трактористов:
  - Плешко! Ты мне говорил, что отнес на склад старых запчастей. Пойдем искать на складе, или не надо?
  - Не надо. - Плешко понуро стоял, как двоечник, не выучивший урока.
  - Сейчас отнести на бригаду! Почистить, отмыть в солярке. Во вторник отвезешь в МТС, чтоб заварили угол. Запрессуешь сальник и отдашь Володе на склад!
  Николай Григорьевич не вмешивался. С его лица не сходила легкая улыбка. Как только трактористы, нагруженные запчастями, уходили, мы кидались к Николаю Григорьевичу:
  - Николай Григорьевич! Не вычитайте из нашего металлолома. Так тяжело было нести!
  - Ладно. Засчитано. Вы ведь нашли в лесополосе. - смеялись его глаза.
  Окрыленные победой мы разбредались по домам.
  А с понедельника мы теряли интерес к сбору металлолома. Снова равнодушно проходили мимо брошенных кусков металла. Доступ на тракторную бригаду и гаражи снова становился для нас свободным.
  
  
  
  Из всех чудес на целом белом свете
  Мне с малых лет запомнилось одно:
  Оно стояло на углу Ванцетти
  И называлось весело "КИНО".
  И я сюда шагал издалека,
  В кулак зажав два потных пятака.
  М. Танич
  
  
  Мои люди с бульвара капуцинов
  
  Первым эпизодом, запечатленным моей детской памятью и связанным с кино был взрыв хохота во время демонстрации фильма "Сказка о спящей царевне и семи богатырях". Большая комната служила зрительным залом. Киноаппарат стоял на столе соседней комнаты.
  Через открытую дверь, поверх голов сидящих и сквозь табачный дым, часто мелькающий луч света нес на простынь, служившую экраном, волшебные видения из сказки А.С.Пушкина.
  Комната была переполнена зрителями. По обе стороны двери стояли по росту, чтобы передние не мешали стоящим сзади. Это была, в основном, молодежь. Взрослые сидели на широких лавках в несколько рядов. Ребятня великолепно расположилась на полу.
  Мне выпало сидеть у самого экрана. Для того, чтобы увидеть все происходящее на экране, приходилось высоко задирать голову и постоянно ею крутить. Все происходящее на экране было для меня самой настоящей жизнью, в которую невозможно было не верить.
  Особенно меня привлекали лошади, на которых скакали богатыри. Изящные головы, точеные ноги, развевающиеся гривы и длинные хвосты будили мое детское воображение. Тогда мало кто знал о мультипликации и все, происходящее на экране, воспринималось как живая реальность.
  Мое воображение уже рисовало мне, что я прихожу домой с совершенно живой лошадкой на руках. То, что она была легкая, я не сомневался, так как некоторые кони были гораздо меньше нашего кота Мурика, которого я носил без усилий.
  Я долго не раздумывал и не колебался. О том, что будет при этом со всадником, из-под которого предстояло выдернуть лошадь, я даже не думал. Как только понравившийся мне светлый конь оказался над моей головой в левом нижнем углу экрана, я проворно схватил его за заднюю ногу.
  Хохот, заглушивший плавную музыку и голос, читающий стихи, не смог отвлечь меня от главного вопроса:
  - Как же так? Я схватил коня точно за ногу. А он, как ни в чем не бывало, помчался дальше. И главное - он меня даже не лягнул!
  После того, как фильм закончился, открыли ставни. Стало светло. Многие только сейчас увидели, кто ловил коня. Смех переходил в стоны. Кто-то громко сказал:
  - Вот это настоящее кино! - последовал новый взрыв смеха.
  Я тоже был твердо убежден, что это было самое настоящее кино. Непонятен был только смех. Сказка была совсем не смешная.
  Кино прочно вошло в жизнь села. Фильмы уже демонстрировали в новом клубе, где была предусмотрена кинобудка с двумя пустыми окошками в зрительный зал. В одно окошко смотрел большой круглый глаз кинопроектора, а второе окошко было сделано для того, чтобы кино мог смотреть и киномеханик. Он не мог во время сеанса сидеть в зрительном зале. Так, по крайней мере, полагали мы.
  Фильмы на лентах в больших и круглых, больше ведра, металлических коробках привозили три раза в неделю из других сел различным транспортом. Сначала это была пароконная повозка районной киносети. Затем лошади куда-то исчезли.
  Ленты вместе с аппаратурой стали возить на новеньком темно-зеленом "газоне". Киномеханики стали ездить вдвоем. Один из них был шофером. Когда начинался фильм, один киномеханик крутил кино, а второй работал кассиром. Стоял на билетах - говорили в селе.
  Первым человеком с нашего бульвара капуцинов, открывшим мне окно в мир кино, был дядя Павлик Струтинский, бывший по совместительству водителем кинопередвижки. Павел Александрович прожил долгую жизнь. Умер он от сердечного приступа в возрасте 83 лет. Прожить долгую жизнь ему помогла, наверное, его удивительная жизнерадостность и чувство юмора. Я не помню его сердитым.
  Отправляясь в кино, мы всегда ожидали, что на билетах будет стоять дядя Павлик. Сначала он "обилетчивал" всех взрослых. Те степенно проходили в зал и усаживались в громко скрипящие кресла-скамейки. Одна такая скамейка была рассчитана на шесть человек. Скамейки стояли двумя рядами. Между рядами был неширокий проход по центру.
  Много лет экран был подвешен по самому краю сцены. Это были сшитые вместе две простыни. По обе стороны экрана на простенках красовались цитаты. "В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам". В самом низу была подпись: Карл Маркс.
  На правом простенке нас через день наставляли: "Учиться, учиться и еще раз учиться". Внизу тоже была подпись: В.И.Ленин. По центру над сценой всегда висел дежурный лозунг. Например: "Комсомолу - 40 лет!"
  Ряды и места никогда не нумеровались. Взрослые и молодежь рассаживались, в основном, на свои, уже привычные места. Затем покупали билеты и проходили подростки. В конце оставались два-три человека.
  - Дядя Павлик! Я носил воду для радиатора.
  - Дядя Павлик! Я помогал перекручивать ленту.
  Дядя Павлик думал недолго:
  - Ладно, бегите, быстро!
  В конце наступала наша очередь. Мы стояли плотной толпой на террасе клуба. Некоторые из нас зажимали в кулаках, давно мокрые от нашего пота, заветные пятьдесят дореформенных шестьдесят первого года копеек. Это была цена билета на дневной детский сеанс. Билет на вечерний сеанс стоил два рубля. Собрав копейки, дядя Павлик пересчитывал их и отрывал короткую ленточку детских билетов. Потом внимательно всматривался в кого-либо из нас:
  - Так ты же смотрел этот фильм сегодня днем!
  - Дядя Павлик, так там тот на коне догонял того, тык-дык, тык-дык, а потом как бабах. А тот как вж-ж-иу!
  - Ну, если тык-дык, тык-дык, то заходите быстрее. Пока стойте сзади! - и, выбрав самого младшего, вручал ему билеты:
  - Держи! Сегодня будешь самым старшим.
  Своеобразное чувство юмора он сохранил до старости. Более, чем через сорок лет, будучи уже почтенным пенсионером, работал сторожем в строительной фирме "Колхозстрой". Детвора, среди которой был и мой младший Женя, повадилась после работы выпрашивать "резиновую жевачку" - так они называли строительный герметик. Дядя Павлик никогда не отказывал:
  - Хлопци! Вон там бочки, берите сколько надо, но только все ховать в карманы. Быстрее, а то начальник придет.
  Мальчишки рассовывали по карманам герметик, с трудом отрывая его от общей массы в бочке. Пока приходили домой, герметик намертво приклеивался к карманам изнутри. Отодрать его было невозможно. Оставался единственный выход - отрезать карманы, что мы и сделали с Жениными штанами. Больше одного раза "жевачку" никто по карманам не прятал. Ведь мальчишка без карманов - это не настоящий мальчишка.
  Напарником дяди Павлика был дядя Сережа Колесник, ныне живущий в двухстах метрах от моего дома. Жена с сыном приводят его ко мне на прием, буквально втаскивая восьмидесятишестилетнего трясущегося старика в кабинет. Не верится, что это тот самый, двадцатипятилетний киномеханик буквально взлетал одним прыжком на метровую террасу клуба, минуя ступеньки.
  Дядя Сережа педантично исполнял свои обязанности:
  - Сегодня не пущу! Тебе только четырнадцать, а фильм смотреть можно только после шестнадцати лет.
  - Дядя Сережа! Я знаю, там целуются. Я на свадьбах столько "Горько" насмотрелся, что уже надоело. Пустите меня!
  - Сережа! - Слышался голос дяди Павлика, - Видишь, человек опытный, бывалый, надо пустить.
  Фильм, как правило, состоял из десяти частей. После каждой прокрученной части, киномеханик включал небольшую лампочку, выведенную из кинобудки в зал и перезаряжал аппарат. Но, бывало, демонстрация прерывалась и на экране вспыхивал ослепительный белый свет. Это рвалась лента.
  - Сапожник! - раздавалось в зрительном зале. Появлялся и нарастал топот ног.
  - Сапожник! - кричали и мы. Мы охотно вклинивались в игру. Для нас это тоже был элемент развлечения.
  Киномеханик вручную протягивал ленту и, намотав ее на бобину, включал киноаппарат.
  Мы входили в роль настолько, что часто, когда шла штатная перезарядка киноаппарата, кричали:
  - Сапожник!
  Со временем мы стали проникать в кинозал через небольшое окно на сцене. Задолго до сеанса, кто-нибудь из подростков проникал на сцену. Чаще всего это был Нянэк. Он поднимал шпингалеты в окне, ведущем с улицы прямо на сцену. Когда начинался киножурнал, мы проникали на сцену, стараясь делать это как можно бесшумнее.
  Мы рассаживались на полу сцены по другую сторону экрана и смотрели кино с обратной стороны простыни. Не думаю, что эти вылазки оставались только нашей тайной. Но завклубом и киномеханики не сильно препятствовали нам, тем более, что нашими штанами мы натирали сцену до блеска.
  Через несколько лет вместо дяди Павлика и дяди Сережи на кинопередвижке приехали Николай Малюта и Миша, которого мы сразу окрестили цыганом. Характер наших отношений с киномеханиками сразу изменился. Даром смотреть фильм никого не пускали. Чтобы попасть на детский сеанс, мы тайком брали в курятнике яйцо и шли в магазин. Там сдавали яйцо и получали свои заветные пятьдесят копеек, с которыми шли в кино со спокойной совестью.
  Киномеханики засекли технологию превращения яйца в билет на детский сеанс. Нам было предложено приносить яйца и складывать их на подоконник в кинобудке. После этого мы беспрепятственно проходили в зрительный зал.
  Обмен кинокультуры на продукты развивался стремительно. Подростки постарше и мужская часть молодежи появлялись с бутылкой самогона, закуской. Самогон предпочитал Миша-цыган, а Малюта впускал нас в зал, разрывая один билет на два юных зрителя.
  Малюта обилетчивал и уходил в кинобудку крутить фильм. А холостой Миша-цыган подсаживался к девушкам и молодицам, развлекая их, наверное, рассказами о смешных кинокомедиях. После кино молодежь танцевала под звуки Мишиного баяна. Миша-цыган уже слыл в селе перспективным женихом, когда вдруг выяснилось, что он такой же жених и в окрестных селах, а в Тырново у него жена и дочь. Отношения сельских девчат и Миши-цыгана стали подчеркнуто холодными. Товарообмен процветал, а выручка от проданных билетов стремительно падала.
  Одним летом Малюту и Мишу сменил Алеша, родом из Марамоновки. Вместо одного, установили два кинопроектора. Перерывов между частями не стало. Алеша стал привлекать в качестве помощников сельских подростков. Некоторые впоследствии стали квалифицированными киномеханиками.
  Мы по инерции продолжали приносить Алексею яйца, но он положив пару яиц на подоконник, отправлял нас за деньгами в магазин. А если не было ни копеек, ни яиц, Алеша махал рукой точь-в-точь, как дядя Павлик:
  - Проходьте скорище!
  Осенью Алешу забрали в армию. Его сменил самый молодой из всех прежних киномехаников - Андрей Цымпэу и ныне живущий в Тырново. Ему уже за семьдесят. А тогда это был молодой паренек, на долгие годы молчаливо занявший свою нишу в культурной жизни села. К нему можно было подойти и попросить пустить на фильм в долг. Он молчаливо кивал. Ни у кого не возникало мысли не вернуть ему долг.
  Как-то днем я подошел к нему и попросил научить меня крутить кино. Он показал пару раз и я сразу же стал без ошибок включать кинопроектор. Главное, надо было оставить достаточные петли пленки до и после рамки, а при пуске уравнять скорость вращения рукоятки с двигателем. Все это предотвращало обрыв пленки.
  Эти тонкости я усвоил с ходу. Вечером я смотрел новый фильм уже через амбразуру кинобудки. Однако, прокрутив пару фильмов, я потерял интерес к ремеслу киномеханика. Я снова стал смотреть фильмы в зрительном зале.
  Вспоминая сейчас то безоблачное время, я все больше убеждаюсь, что кино в селе представляло собой не только демонстрацию фильма. За два-три часа до сеанса киномеханик подключал к усилителю проигрыватель и по селу неслись знакомые и совсем новые мелодии.
  Подпевая, мы быстро разучивали песни военных и послевоенных лет. По мелодии мы уже определяли песню и кто ее поет. Из динамика, установленного на террасе клуба неслись в наши души песни Марка Бернеса, Гелены Великановой, Клавдии Шульженко, Владимира Трошина, Майи Кристалинской.
  Перед фильмом мы собирались на лавочках у клуба и вели ожесточенные споры о футболе, рассказывали о новостях спорта, прочитанных книгах. В клубе перед сеансом мы быстро разбирали с длинного стола журналы: Вокруг света, Техника молодежи, Химия и жизнь, Юный техник и Юный натуралист, Огонек, Нева и многие другие издания, выписываемые для клуба сельским советом.
  По дороге домой, постепенно тающая толпа подростков и молодежи живо обсуждали события на экране. Некоторые из ребят, посмотрев один раз фильм, уже по дороге домой пели новую песню, прозвучавшую впервые сегодня. А мой одноклассник Миша Бенга не только запоминал всю песню, но на второй день талантливо пародировал ее, вставляя свои строчки и целые куплеты.
  В кинозале зарождались первые чувства, чистые, как те, которые мы видели на экране. После фильма устраивались танцы, которые в чем-то являлись продолжением той жизни, которую мы только-что смотрели. В отношениях с девчонками мы никогда не выходили за рамки романтического трепета.
  Не было пьяных драк и безумных в своей жестокости разборок. Регулярные, по два-три раза в неделю групповые общения детей и подростков были своеобразной формой эффективного социального контроля. Фильмы помогали нам выбирать профессию не по престижности и выгоде, а, простите за пафосность, по душе и зову сердца.
  Мне стыдно за неспособность сегодняшних монстров киноиндустрии донести до зрителей основной замысел фильма без мата и постельных сцен. Это, наверное, от собственного душевного убожества. Фильмы, как и литература не должны конъюнктурно опускаться до уровня культуры общей массы, не встречаться где-то на середине. Фильмы должны быть не только отражением, а и локомотивом, несущим настоящую культуру в народ.
  А люди - они умные, поймут все без мата.
  
  
  
  
  
  
  
  Наше детство, золотое детство,
  Где нас любили все "за просто так",
  Никуда нам от тебя не деться
  И назад нельзя вернуть никак...
  Л. Арвачева
  
  
  Уши и хвосты
  
  К событию начинали готовиться накануне. Отец приносил толстый деревянный щит, постоянно кочевавший по дворам магалы. На щите были видны следы скобления различной давности. Прислонив щит к задней стене дома, отец выносил из сарая щит поменьше. Устанавливал его на два козлика и примерял по длине недавно купленную клеенку. На плоском серо-красном камне-голыше точил ножи. Мама в это время мыла ведра, эмалированные миски, ножом скоблила деревянное корыто и, окованную заржавелыми ободьями, старую цыбарку.
  Захватив две-три большие вереты (рядно), мы с отцом отправлялись вглубь двора, где стояла, крытая старыми листами ржавой жести и клеенки, скирда соломы. Срезав надломанной косой посеревший слой прошлогодней соломы, отец стелил рядом со скирдой верету. Снимая слоями солому, укладывал ее на верету, часто предупреждая, чтобы я не лез под вилы. Накидав достаточно соломы, завязывал на ней крест-на-крест верету и поочередно уносил огромные узлы в стодолу.
  Мама выносила на крыльцо ведро с болтушкой для свиньи. Сегодня болтушки было намного меньше, да и жиже она была, чем обычно. Отец брал ведро и мы шли кормить кабана последний раз. Вылив болтушку в деревянное корытце, прикрученное проволокой к доске ограды загона, отец начинал звать кабана:
  - Ц-ц-ц-ц-ц....
  - Ц-ц-ц-ц-ц-ц ... - старался я .
  В глубине небольшой, почти игрушечной односкатной пристройки раздавалось протяжное, напоминающее стон, хрюканье. В проеме дверей показывалась голова кабана. Он не спешил, разглядывая нас маленькими глазками под белыми ресницами.
  - Чувствует, - сказал негромко отец, - Ц-ц-ц-ц-ц.
  Тяжело переступая, кабан выходил в загон. Подойдя к корытцу, кабан начинал чавкать, громко прихлебывая и вскидывая рыло кверху. Отец, опершись на верхнюю жердь ограды локтями, молча смотрел на кабана.
  Каждый год он покупал ранней весной поросенка. Приносил его, визжащего, в мешке за спиной. Визжа, поросенок пытался найти брешь в мешке, периодически ненадолго затихая. Опустив мешок в загон, отец развязывал веревочку и, потряхивая за дно, заставлял поросенка выйти в загон. Поросенок покидал мешок и, обиженно хрюкая, начинал обследовать загон, в котором ему предстояло жить недолгой свинячьей жизнью. До очередного забоя. До октябрьских, либо до нового года. И так из года в год.
  В тот вечер я долго не засыпал. Ворочался, потом спрашивал:
  - А бабе Явдохе передали, чтоб пришла?
  - Передали, передали. Спи уже.
  Утро наступало неожиданно и каждый раз поздно. В коридоре звенели ведра, слышался голос уже пришедшей бабы Явдохи. Я вскакивал, спешно натягивал штаны. Одевшись, выходил во двор. Возле загона уже стоял постоянный забойщик на магале, дядя Миша Климов. Он о чем-то говорил с отцом и дядей Федей Жилюком, двоюродным братом отца, пришедшим помочь.
  - Умойся, - сказала мама, наливая воду в рукомойник на столбике забора.
  - Зачем, все равно через час будет как черт, - этот бабушкин ответ я уже знал наизусть. - Лучше пусть оденет шерстяные носки и резиновые сапоги.
  Я не сопротивлялся.
  В это время отец уже отбивал гвозди, которыми была заколочена калитка загона. Подталкиваемый отцом, кабан неохотно покидал загон. Направляя с двух сторон, кабана заводили на расстеленную солому в центре двора за домом. Меня не прогоняли, несмотря на скорую кровавую расправу над ни в чем не повинным животным. С раннего детства дети в селе привыкали к бесприкрасной реальности добывания мяса.
  Дядя Миша подходил к приговоренному кабану и коварно начинал почесывать ему спину. Кабан расслаблялся, выгибая вниз спину. Другой рукой дядя Миша уже чесал за ухом. Затем левой рукой почесывал живот, грудь, продвигаясь вперед. Кабан доверчиво начинал похрюкивать. Правой рукой дядя Миша плавно вынимал из-за голенища довольно короткий нож.
  Приподняв согнутую левую переднюю ногу кабана, большим пальцем правой руки что то быстро щупал. Держа нож почти вертикально, забойщик быстро вкалывал его в грудь кабана слева на всю глубину, затем резко наклонял кпереди. Кабан лишь вздрагивал. Дядя Миша выдергивал нож и подставлял кастрюлю, куда тугой струей начинала бить кровь. Кабан стоял как вкопанный.
  В селе от мала до велика знали дядю Мишу как лучшего забойщика. Свиньи у него не сопротивлялись и не визжали, как у остальных. Кровь он собирал почти всю. А хозяйки в один голос утверждали, что мясо забитых им свиней было почти белым, в отличие от темно-красного мяса свиней, которых, как говорили мужики, "душили". То есть, долго забивали.
  Журчанье крови стихало. Кабан, шатаясь, пытался шагнуть, но его валили на правый бок. Несколько раз взбрыкнув ногами в воздухе, кабан затихал. Дядя Миша, обложив кабана соломой с одной стороны, поджигал ее. Солома ярко сгорала, а забойщик умело подкладывал новые пучки соломы на пламя. Шмаление свиньи, как говорили в селе, было точной наукой. Надо было вышмалить волос под основание так, чтобы при этом не сгорела и не потрескалась шкура.
  Пока дядя Миша обкладывал горящей соломой тушу кабана уже с другой стороны, отец с дядей Федей скоблили черную обгорелую шкуру на прошмаленной половине. Черная шкура под ножами постепенно светлела, становилась желтой. Так двигались вокруг свиньи, выскабливая и снова шмаля до черноты.
  Вот уже дядя Федя коротким ножом чистит голову, а отец, взяв хвост, стал чистить его как морковку. Лишь сейчас я вспомнил, что я голодный. Я громко сглотнул обильную слюну. Дядя Миша улыбнулся: "Сейчас". Сменив дядю Федю, он сам чистил уши. Срезав почти половину, еще раз почистил и протянул темное ухо мне.
  Ухо было еще теплым и пахло горелой шерстью. Слегка поскоблив выемки ногтями, я откусил часть уха. Шкуру прокусил легко, сразу же громко хрустнул под зубами хрящик. Ухо вначале показалось горьковатым, но скоро горечь прошла и хрящ вовсю захрустел под моими зубами. Затем настала очередь второго уха, а за ним хвоста. Его приходилось обгладывать, оставляя небольшие остатки мяса на косточках.
  Насыщение не приходило. Взяв нож, я самостоятельно отрезал еще кусочек уха. Но он был жестким и сырым. Дядя Федя, наколов кусочек уха на вилы, сунул его в соломенный жар. Вскоре зашкварчало, сквозь жар пробилось облачко синего дыма. Я нетерпеливо протянул руку. Взрослые засмеялись:
  - Погоди хоть чуть-чуть!
  В это время кабана закончили скоблить. Подставив большой щит, перекатили на него тушу. Затем стали поливать горячей водой из кружек, оттирая мокрой соломой как мочалкой . Снова облив, укутали тушу в рядно, накинув сверху солому.
  - Пусть отпарится, - сказал дядя Миша.
  Убрав рядно, снова скоблили, поливая тушу водой. Скоро весь кабан стал светло-желтого, почти белого цвета. Окатив водой кабана и щит, дядя Миша снова поточил длинный узкий нож. Я глазом не успел моргнуть, как он отделил голову кабана от туловища одним ножом, без топора. Отец лил воду на срез, а дядя Миша, быстро двигая по срезу свиной головой, отмывал кровь. Затем голову водрузили на маленький щит, накрытый клеенкой.
  Отец с дядей Федей держали ноги с боков, а дядя Миша сделал разрез посередине живота и введя в щель два пальца, молниеносно разрезал кабана от хвоста до самой груди, не задев кишок. Грудь разрубили топором. Дальше дядя Миша сделал самое главное, по крайней мере, для меня.
  Вытащив из живота небольшой пузырь, перевязал его кишку и отрезал. Отойдя, выдавил из пузыря мочу и бросил его в соломенный пепел. Показав мне как катать пузырь в пепле, продолжал разделку.
  Я елозил пузырь по пеплу, надеясь, что скоро пузырь станет большим и я его надую. Это я уже неоднократно видел, но катал пузырь я впервые. Скоро я поднял за кишку пузырь, надеясь, что он станет большим, как только я его надую. Все засмеялись.
  - Катай, пока он не станет большим в пепле. - сказал дядя Миша.
  Я продолжал катать, то и дело меняя ноги. Ноги мои уже еле двигались, они болели все больше и больше. Потом я перестал чувствовать поясницу. Хотелось все бросить и где-нибудь лечь. Мне уже не хотелось надувать пузырь, как вдруг я почувствовал, что он катается под ногой совсем по другому. Я посмотрел под ноги. Пузырь стал большим и дряблым.
  - Катай, катай быстрее, - подбодрил меня дядя Миша.
  Боль куда-то исчезла. Я стал катать быстрее.
  - Хватит. - дядя Федя взял пузырь и тщательно начал мыть его, обдирая волокна и пленки. Наконец он несколько раз прополоскал пузырь внутри, наливая в него воду через лейку. Промыв пузырь с мылом, тщательно ополоскал его в воде.
  Дядя Миша вытащил из кармана тоненькую трубочку из бузины и дал ее дяде Феде. Тот вставил трубочку внутрь кишки и подал пузырь мне:
  - Дуй!
  Сначала все шло хорошо. Пузырь медленно увеличивался. Но потом дуть стало труднее. Когда я переводил дыхание, часть воздуха убегала из пузыря. Почему-то стало болеть за ушами. Начинало темнеть в глазах.
  Дядя Миша, казалось, все видел. Он забрал у меня пузырь и легко надул его до больших размеров. Убрав трубочку, завязал кишку и частично ее отрезал, оставив короткую веревочку.
  На моей памяти отец несколько раз использовал надутые и высушенные мочевые пузыри для более серьезных целей. Надувая выкатанный и вымытый соляной рапой пузырь, вставлял в канал деревянный чопик и так завязывал.
  Когда пузырь высыхал, он казался обсыпанным снегом. Вынув чопик, отец через лейку наливал полный пузырь топленого свиного сала и лишь тогда завязывал. Остывший в пузыре смалец отец пересылал в посылке бабе Софии в Сибирь, когда та была в депортации.
  Пока я возился с пузырем, кабана уже успели разделать. Все внутренности были вынуты. Кишки лежали в цыбарке. Печень, легкие и сердце в эмалированной миске уносили на кухню. Пока мужики разделывали тушу, баба Явдоха отрезала кусок печени, легкого, куски мяса и сала. Изрезав, в глубокой сковороде жарила свеженину - традиционную закуску мужиков после забоя и разделки свиней.
  В это время во дворе начали собираться соседи, родственники и другие сельчане. Отец выносил из сеней весы и наколотый на гвоздик в стене список в два столбика. В левом столбике отец записывал односельчан, которые брали у нас мясо в долг, а в правом были те, которым отец был должен мясо.
  Записывали фамилию и имя, но чаще сельчане писали клички, так было надежней. Мищишиных Михаилов в селе было четыре или пять, зато Групан был единственный. Никто не обижался. Напротив фамилии или клички была цифра, означающая сколько килограмм было занято. И лишь затем писали, из какой части туши отрезано мясо и особенности куска. Например: Сянё Поляк, 2 спол, клуб заду зкист. Расшифровывалось так: Александр Иосифович Климов, 2,5 кг задней части окорока с костью. Яснее ясного.
  Очередность также была своеобразной. Сначала подходили те, у кого отец одалживал раньше. По списку уточнялось количество и все остальное. Пришедший кивал головой. Отец отрезал или рубил требуемый кусок. Взвешивали. Если было немного меньше, то по согласию добавлялся нужный кусочек. Если больше - отрезали либо следовала доплата. Такая форма товарообмена была выработана, видимо, поколениями. Холодильников не было, хранить большое количество мяса было просто невозможно.
  За все время я не помню ни одного случая, когда кто-либо был несогласен с количеством мяса и частью туши. Взаимоотношения основывались на взаимном доверии. Взявший мясо вычеркивался из списка кредиторов. Возникшие мало-мальские недоразумения тут же утрясались несколькими свидетелями. Все были свои.
  Рассчитавшись с долгами, переходили к раздаче мяса в долг. Все повторялось: фамилия или кличка, количество мяса, часть туши. Все записывалось в левый столбик. Наконец, подходили те, кто терпеливо ждал купить мясо за деньги. Выбор все суживался.
  Двор опустевал. Отец шел на кухню, где уже сидели, раскрасневшиеся от стопки-другой самогона и горячей свеженины, приглашенные помощники. Отец садился за стол и магарыч продолжался. Мне мама накрывала на табуретке в другой комнате. Я с удовольствием съедал свеженину. В конце тщательно вытирал тарелку куском хлеба.
  Закончив свеженину, мужики выходили на улицу. Там отец каждому вручал пакет с мясом. Это был гонорар за работу. Пожелав отцу скорой и удачной покупки следующего поросенка и хорошего здоровья выкормить его, помощники расходились. До следующего года.
  Для мамы с бабой Явдохой работа только начиналась. Наполнив водой все ведра, кастрюли и миски, они отделили от кишечника сетку (сальник). Выдавив содержимое, стали промывать кишки, чистя их тупой стороной ножа и выворачивая наизнанку. Пересыпав солью, уложили в небольшой горшок. Той же участи подвергся и желудок. На плите в чугунках уже вытапливался нутряк. Пока бабушка сортировала мясо, мама нарезала сало мелкими кубиками.
  Кровь выливали в большую эмалированную кастрюлю, добавляли гречневую крупу, порезанное сало, соль. Завязав с одного конца отрезка толстой кишки, с другой стороны заливали смесью из кастрюли. Заполнив половину кишки, завязывали второй конец.
  Мгновенно следовало мое замечание о том, что заливать надо побольше. Бабушка улыбалась, а мама объяснила, что готовые кишки будут полными. А если заполнить их доверху сейчас, то они лопнут еще в печи. Заполненные кишки укладывали в противни и загружали в уже нагретую печь. Завтра утром из теплой печи достанут сочную, душистую, очень вкусную кровянку.
  Отдельно готовилась смесь для наполнения желудка. В ход шли кусочки мяса, подчеревки, мелко порезанные остатки ушей, печени, соль, специи. Желудок заполняли и зашивали. Исколов толстой иглой, укладывали в большую кастрюлю и ставили на плиту вариться. Проварив несколько часов, ставили на широкую доску под гнет. Получался вкусный сальцисон.
  Колбасу отец готовил сам, позволяя женщинам только нарезку мяса и самого лучшего сала мелкими кусочками. Соль, перец, чеснок отец добавлял, сам, не доверяя никому. Мясорубка использовалась только для наполнения колбас.
  Убрав нож и круглую сетку мясорубки, отец заменял их самодельной луженной трубкой, изготовленной Ковалем. Завязанный с одного конца кусок тонкой кишки одевал гармошкой на трубку. Крутить мясорубку доверяли мне. Правой рукой отец непрерывно подавал в приемник мясорубки смесь, а левой поддерживал и регулировал наполнение выползающей сырой колбасы.
  Готовили два вида колбасы. Одну часть отец коптил в специально сделанной коптильне. Оставшуюся половину жарили в глубокой сковороде или в казанках. Жарили в большом количестве жира. Жаренную колбасу мама укладывала кольцами в предварительно прокаленный в печи глиняный горшок и заливала кипящим жиром. В холодное время года такая колбаса хранилась довольно долго.
  На второй день солили сало, мариновали куски мяса для копчения. Использовались ножки и голова для холодца, вытапливали остатки сала. В сетку сальника бабушка заворачивала разнообразную начинку из мясных субпродуктов с яйцами и луком. После обжарки и томления в чугунке шарики размером с куриное яйцо, превращались в деликатес - сочные ароматные чигири. Использовалось практически все, что можно было употребить в пищу.
  Несмотря на свалившееся обилие мяса, мама никогда не допускала переедания и несварения желудка у всех членов семьи. Не помню также ни одного случая пищевого отравления в селе после забоя свиней.
  По сегодняшний день не перестаю удивляться сметливости и восхищаться рачительностью, веками наработанными навыками бережливых крестьян, использующих плоды своего многомесячного труда практически без остатка и отходов.
  
  
  На одно плечо цветок,
  Бабочку на попу.
  И понравлюсь я тогда
  Любому остолопу.
  Полина Ли
  В Бога душу мать!
  Как же тело целовать?!
  Тут насмотришься такого!
  Что не сможешь ночью спать...
  Из интернета
  
  
  Тату
  
  Мое первое знакомство с татуировкой состоялось в начале лета пятьдесят четвертого. С опозданием в полгода, после пяти с половиной лет службы на Черноморском флоте вернулся домой мой двоюродный брат Иван. На следующий вечер тетка Мария нарезала сала, достала кислую потемневшую прошлогоднюю капусту, наварила картошки и пожарила яичницу.
  В отдельной тарелке - порезанный зеленый лук, политый подсолнечным маслом. На луке выделялись темно-серые крупные кристаллы соли. Мама принесла горшочек с тушеным мясом, залитым топленым жиром. Сосед и родственник Петро Твердохлеб, живший через забор, выложил на стол коричневый шмат копченой подчеревки, сплошь усыпанной "коляндрой" (кориандром).
  В центре стола стоял мутно-зеленый графин с самогоном. Перед взрослыми на столе были такие же мутные, как графин, стопки. Через полупрозрачное стекло на дне стопок просвечивала зеленая буква Т.
  После войны на все сельские торжества, крестины, поминки, посуду занимали у родственников и соседей. Чтобы не перепутать, посуду метили буквами, кружками, палочками. Каждая хозяйка метила своим клеймом и цветом. Стопки на столе принадлежали тете Оле, двоюродной сестре отца, а фамилия по мужу ее была Твердохлеб. Я до сих пор храню несколько, уже покрывшихся сеткой трещин, тарелок и стаканов, где маминой рукой нарисованы наши метки.
  Меня, восьмилетнего, усадили напротив моряка. Высокого, широкоплечего, смуглого. Отрастающие крупные кудри выбивались из под бескозырки. Под черной матросской робой с синим воротником выделялась полосатая тельняшка. Перед тем, как налить гостям, Иван снял бескозырку и аккуратно повесил ее на гвоздик под собственным портретом, тоже во флотской форме. Иван на портрете был мало похож на Ивана за столом.
  Когда Иван начал разливать самогон по стопкам, я увидел на его левой руке синий якорь необычайной красоты, обвитый веревкой. Весь вечер я зачарованно смотрел на якорь. Казалось, он был живой и слегка шевелился на руке Ивана. Даже появление на столе испеченной в печи румяной курицы и голубцов не отвлекли мое внимание от созерцания татуировки.
  Наутро, не успев позавтракать, я уже был у Ивана. Уже в белой робе он стоял перед открытым чемоданом. На его внутренней крышке были наклеены портреты красивых мужчин и девушек. Некоторые, как будто, были мне знакомы.
  - Артисты, - пояснил Иван.
  Все встало на свои места. Между артистами расположилась длинная фотография, на которой был изображен длинный военный корабль с пушками.
  - Это твой пароход? - спросил я.
  - Это не пароход, это крейсер.
  Слово крейсер мне было известно. Я уже смотрел "Крейсер Варяг" два раза. Сначала на детском сеансе, а позже вечером Нянэк открыл узкое окно на сцене и мы скопом тихо проскользнули на сцену. Разместившись на полу, мы смотрели этот фильм уже с другой стороны белой простыни, заменявшей экран.
  Я всмотрелся. На крейсере было написано: "Бесстрашный". Я посмотрел на Ивана по другому, с бесконечным уважением. На дне чемодана я увидел кусок черной суконки, на которой были пришпилены четыре сдвоенных буквы ЧФ и маленькие золотистые якоря. Я не мог оторвать от них глаз. Иван взял суконку и, отогнув проволочки с обратной стороны, снял маленький якорек и проколов карман моей рубашки, закрепил якорь.
  Надев бескозырку, он поправлял ее, глядя в зеркало, покручивая и надвигая ее на лоб. Только сейчас я заметил, что на длинных лентах бескозырки золотыми буквами было написано: "Черноморский флот". Нагнув голову и, придерживая бескозырку рукой, он вышел во двор. Я за ним.
  - Подожди меня, - сказал он и пошел вглубь двора мимо стога соломы и кучи кукурузных переедков.
  Выйдя из-за стога, Иван пошел дальше и, дойдя до старой яблони-дички, долго смотрел на нее. Возвращался он медленно, поглядывая и в сторону соседей. Во дворах никого не было. Высоко перепрыгнув узенький мелкий ровик, вышел на улицу. Я последовал за ним.
  С нижней части села шли двое: мужчина и женщина. Они были еще далеко, у Маркова моста. Иван вышел на середину дороги, постоял и вернулся. Посмотрел вдоль электрических столбов, вкопанных в прошлом году, с одной, потом, наклонившись вбок, с другой стороны, как бы проверяя насколько ровно они вкопаны, перевел взгляд на провода.
  Пара снизу приблизилась. Это был, вернувшийся еще в позапрошлом году, служивший танкистом, Иван Адамчук с молодой женой. Повернувшись, Иван направился к ним. За несколько шагов, сняв бескозырку и, откинув широко левую руку с бескозыркой далеко в сторону, правой поздоровался с тезкой, энергично встряхивая. Затем обнялись так, что бескозырка оказалась за спиной бывшего солдата, по мужски трижды расцеловались.
  - Красиво! - подумал я, потрясенный.
  Но главное мое потрясение было впереди. Вернувшись в дом, Иван взял зеленую мыльницу, зубной порошок и щетку. Накинув полотенце на плечо, вышел на узкую площадку перед фасадом дома.
  Накинув на куст сирени полотенце и, разложив все остальное на табурете, стоявшим под кустом, долго и энергично чистил зубы. Прополоскав рот и горло, дал мне кружку с водой. Я лил воду сначала на ладони, потом на шею. Мылся он размашисто, громко, со стоном, фыркая. Я вылил на него всю воду из ведра, стоявшего на завалинке.
  Когда он стал вытираться, я увидел нечто, от чего у меня захватило дух. На его груди, почти во всю ее ширину, красовался крейсер "Бесстрашный", точь в точь как на фотографии в чемодане. Крейсер плыл, качаясь на татуированных волнах, волнующихся при каждом движении рук моряка.
  Тщательно вытерев крейсер с волнами, Иван долго укладывал, причесывая, свои крупные кудри. Я же неотрывно смотрел на крейсер. Тогда же, я твердо решил стать моряком. Ничего, привыкну. Ведь там, наверняка, всем матросам рисуют такие корабли.
  Вернувшись домой, я снял якорь с кармана рубашки и, приложив его на то место, где был якорь Ивана, послюнявив, обвел его химическим карандашом. Убрав якорек, я разочаровался, так как нарисованный якорь получился толстым и некрасивым.
  Через пару дней, когда были почти смыты следы карандаша, я нарисовал якорь сам, проводя тем же карандашом по еле различимому контуру. Так я повторил несколько раз, с разочарованием убеждаясь, что мои якоря, в отличие от Ивановых, линяют. Я решил подождать до службы на крейсере, твердо полагая, что краска там особая, морская.
  После второго класса, я встретил возле клуба Калуцкого Флорика, Мищишина Сашу и моего двоюродного брата Борю Мищишина. Они что-то оживленно обсуждали, протягивая друг другу руку. Я подошел поближе. На руке каждого красовалась татуировка. У каждого своя.
  У Флорика на руке красовался якорь, а против большого пальца выделялась красиво изогнутая, с тенями и завитушками буква Ф. Сашины и Борины произведения были поскромнее, но тоже впечатляли. Татуировки им сделали в Дондюшанской МТС (Машино-тракторная станция), где проходили практику их старшие друзья, учащиеся в училище механизации.
  На сердце полегчало. Незачем ждать флота и армии. Это можно сделать недалеко, в Дондюшанах, в МТС. Я решил проверить, на всякий случай, мнение отца по поводу улучшения моего облика татуировкой. Начал издалека. Рассказал о Флорике. Отец меня раскусил сразу.
  - Этим делом занимаются последние босяки, - сказал он. - Просто некому их хорошо отлупить широким ремнем, а потом послать в поле прашевать целый день на жаре. Поумнеют враз.
  Ремня мне не хотелось, прашевать еще больше. Я решил подождать до лучших времен. Чтоб не терять напрасно время, я подробно расспрашивал всех, у кого видел татуировки, где их делали и как это делается. Все оказалось предельно простым.
  Надо взять три иголки, сложить их вместе и от ушек аккуратно и плотно промотать один ряд нитки, не доходя на толщину спички до острых концов. Перед остриями игл намотать ниткой небольшую булаву, чтобы тушь набиралась побольше и не стекала. Я тренировался, наделав кучу строенных устройств, макал их в тушь.
  Боли я уже не боялся. Орал при воспитательных воздействиях только для того, чтобы криком сообщить, что я все понял и больше не буду. Но как только я подносил иглы к моей левой руке, что-то меня останавливало.
  Прошел еще год. Снова настали долгожданные летние каникулы. Зайдя в сарай к Тавику, что-то мастерившему, я увидел на руке против большого пальца идеальной формы небольшой кружок. Это была буква О. Означало оно Октав - официальное имя Тавика.
  - Татуировка или нарисовал?
  - Татуировка. Сделал, когда был в Баксанах, у бабушки. Там все с татуировками.
  Вопрос для меня был решенным. Тавик в моих глазах был очень большим авторитетом, чтобы с ним не считаться.
  Решившись, я сделал новое приспособление, купил свежую черную тушь. Солнечным утром, после ухода родителей в поле, я разложил все необходимое на крыльце. От возбуждения слегка подташнивало, руки подрагивали. Обмакнув иглы в тушь, уколол левое колено. Ваткой, слегка смоченной тройным одеколоном, протер. На коже никаких следов. Значит надо колоть глубже. Наконец получилась нормальная точка. Можно начинать. Дрожь в руках полностью исчезла.
  Наметив против большого пальца контуры буквы Ж, я начал колоть, регулярно вытирая лишнюю тушь. Сначала провел среднюю прямую черточку. Затем точками наметил концы косых отрезков. Посередине прямой черточки с обеих сторон проставил точки. Соединить крайние точки с боковыми посередине было уже делом времени и терпения.
  В это время, шедший по дороге мой очередной троюродный брат по линии мамы, Васюта Гудема ( фамилия моей бабушки Явдохи в девичестве была Гудема ) зашел ко мне в гости. Глядя, чем я занимаюсь, он застыл, как вкопанный, следя за процессом. Затем подошел Женя Гудема, двоюродный брат Васюты. Толпа зрителей росла. Все были минимум на год младше меня. Пришедший позже всех Дорик Климов был младше меня почти на четыре года.
  С облегчением я закончил букву Ж. Приподняв длинные отцовские трусы, стянутые резинкой под мой размер в поясе, я оголил левое бедро. Проверив еще раз качество точки на колене, на середине бедра стал наводить контуры якоря.
  - Йййяа сам не смогу, - заикаясь, сказал Васюта. - сделай такое и мне.
  Я уже заканчивал татуировать якорь. Выходил он бледнее и неказистее буквы Ж на руке. К тому же трудно было понять, что получилось: якорь или реактивный самолет. Но мнение зрителей было единодушным: нормально!
  Васюта уже держал вытянутой левую руку. Я засомневался:
  - Что скажет твой отец?
  - Я не скажу. А потом он и не заметит.
  Я взялся за дело. Скоро его буква В была готова. С опытом нарастал темп и качество. За Васютой дружно потянулись другие руки. Я работал в поте лица.
  Известные педагоги утверждают, что детей бить нельзя. В моей семье в детстве, бывало, доставалось старшему - Олегу. Младший - Женя вырос практически не битым. Я уже давно принес им свои извинения. Повторяю их и этими строками. Понимаю, детей надо воспитывать без физического наказания.
  Как психотерапевт скажу: Все наши комплексы родом из детства. И никто предположить не может, каким боком во взрослом состоянии выйдет физическое воспитательное воздействие в детстве. Ведь существуют психические ответные реакции отрицания, подражания и игнорирования, а также и бесчисленное количество их сочетаний в разных пропорциях.
  А теперь посудите сами. Я делал тату в антисанитарных условиях, на пороге дома, не спросив мнения родителей.
  Сегодня, зная, как распространяются сывороточный гепатит, сифилис, СПИД и другие инфекции, как можно оценить и реагировать на исколотые одним, без стерилизации инструментом, минимум десять пар детских рук? Но этот вопрос через шесть десятилетий.
  А тогда... Вечером родители пришли с поля. Все как обычно. Сделали по двору оставшуюся работу. Мама, я запомнил, сварила картофельный суп с домашней, заготовленной загодя, лапшой. Уселись вокруг широкой скамейки. Я всегда сидел лицом к улице. Ужин был в разгаре.
  Краем глаза я заметил, что справа с нижней части села, ковыляя, идет отец Васюты и тащит самого Васюту, упирающегося изо всех сил. В груди екнуло. Оторвав взгляд от Васюты, я увидел, что со стороны верхней части села Антось Климов ведет Дорика. Моя реакция была мгновенной. Я не выскочил, как пишут, а буквально взлетел из-за стола. Я помчался через огород, в поле, куда-нибудь, только подальше и побыстрее.
  Домой я вернулся за полночь, когда по всему селу погасли огни. Дверь на ночь не запирали. Сдвинув осторожно марлю, навешенную от комаров, я прокрался к своей кровати. Стараясь не скрипеть, лег, вытянулся. Сердце колотилось. Думал, что не усну. Но как-то внезапно провалился в глубокий сон и проспал до позднего утра. Родители уже давно ушли на работу. День прошел, как год.
  Вечером пришли с поля родители. Все как обычно. Поужинали. Против обыкновения, долго и тщательно кочаном, обрушенным от кукурузы, с мылом я обдирал ноги. Лег спать. Уже по настоящему не мог уснуть. Так, в тягостном ожидании возмездия, было прожито несколько дней. В один день, когда я уже расслабился, отец, насыпая в поддерживаемый мной мешок крупу, неожиданно сказал:
  - Еще раз что-то подобное вытворишь, тупым ножом сам вырежу у тебя кожу там, где ты испортил ее детям!
  Лучше бы он меня побил. Было бы значительно проще и понятнее.
  Свою наколку на руке я носил до десятого класса. На уроке химии во время лабораторной работы я тайком отлил во флакончик с пробкой чистой серной кислоты. В течении нескольких дней я травил кожу на месте татуировки. В итоге на руке на всю жизнь осталась лишь небольшая, прерывистая линия. Точку на колене и якорь на бедре я оставил. Под брюками не видно.
  Оставил как памятник собственной глупости. Оставшиеся участники коллективного тату, за исключением двух, живы.
  Меченые нашей общей, а больше моей мальчишьей бездумностью, они до сих пор носят эти далеко не украшающие знаки.
  
  
  
  
  
  
  
  
  Нам электричество ночную мглу разбудит,
  Нам электричество пахать и сеять будет,
  Настанет чудный век, земля преобразится,
  Не будет мам и пап, мы будем так родиться.
  Не будет акушеров, не будет докторов,
  Нажал на кнопку, чик-чирик, и человек готов.
  Нажал на кнопку - чик, включил и не горюй,
  А если что, добавим электропоцелуй...
  Студенческая песня
  
  
  План ГОЭЛРО в отдельно взятой...
  
  В раннем детстве, по словам мамы, просыпался я очень рано. К неудовольствию всех, особенно брата Алеши. Тем более в воскресные дни, когда, натруженные за неделю, руки родителей просили хотя бы на полчаса больше отдыха. А брат по выходным просыпался иногда к полудню.
  До пяти лет я спал между родителями на огромной кровати размером два на два с половиной метра, устроенной в углу, ограниченном русской печью и грубкой из плиточного камня. Четыре массивных чурбака скреплялись поясом из толстых досок. Поверх настилались доски сплошь, на которые стелили такой же огромный матрац, два раза в год набиваемый свежей соломой. Брат спал отдельно на металлической кровати с завитушками, блестящими шишками и шариками.
  Общая кровать была освещена окном, выходящим на улицу. Через окно просматривались несколько домов соседей на противоположной стороне улицы. Мама рассказывала, что я мог проснуться задолго до рассвета. Перелезал через нее, становился коленями на узком подоконнике и терпеливо ждал. Как только в одном из домов появлялся тусклый огонек, я тут же принимался тормошить маму:
  - Мама! Фито Сяды, фито Фики, фито Эки. Мама, фите мапу!
  В переводе означало:
  Мама! Светло у Санды, светло у Фильки, светло у Женьки. Мама свети лампу!
  Мама долго не выдерживала. Вставала, нащупывала на лежанке коробок и зажигала спичку. Сняв стекло, зажигала керосиновую лампу. Я быстро перебирался на угретое мамино место, укрывался одеялом и в доме восстанавливался покой.
  Когда я стал чуть старше, помню, что меня привлекали и страшили тени от лампы на стенах и потолке, особенно двигающиеся. Брат использовал это и показывал мне "кино". В дальнем углу русской печки ставил зажженную лампу, задергивал занавеску и тенью своих рук и головы показывал разные фигуры на занавеске. Я знал, что это Алеша, но все равно было страшно. Когда становилось особенно жутко, я хватал мой твердый валенок и с силой швырял в страшилище. Попадал, как правило в брата.
  Он приноровился увертываться до того, как валенок долетит до него. Изменил тактику и я. Резко отдергивал занавеску и швырял валенок прямо в брата. Спасаясь, однажды он отскочил вглубь печки. Я схватил второй валенок. Не дожидаясь броска, он спрыгнул с печи на кровать и встал на подоконник, наивно полагая, что я не стану швырять валенок в сторону окна. Он плохо обо мне думал! Валенок с галошей полетели. Вместо того, чтобы поймать, Алеша уклонился от летящего снаряда. Пробив оба стекла проема, валенок зарылся в снег. На звон разбитого стекла с улицы прибежал отец.
  Что было дальше, представляйте сами. Разбитые насквозь стекла окна в середине зимы и дефицит стекла в начале пятидесятых. Выручил мамин двоюродный брат, бригадир строительной бригады в колхозе. Он снял размеры, вырезал стекло и вставил. Вместо оконной замазки щели залепили тугим тестом. До весны.
  Мне хронически не хватало света. Днем я отдергивал все занавески, а вечером, как только мама выходила в сени, подкручивал лампу, увеличивая язычок пламени. Войдя, мама мгновенно все замечала:
  - Не подкручивай фитиль! Закоптится стекло и будет еще хуже.
  Я долго не мог понять: - почему?
  Мне нравилось наблюдать, как мама чистит стекло перед закатом. Она наматывала на подсолнечниковую палочку чистую тряпочку и несколько раз дышала внутрь стекла. Когда оно запотевало, она терпеливо протирала стекло изнутри, периодически глядя через него на свет. Однажды я решил избавить маму от такой нудной работы. Когда она вышла во двор, я взялся за дело. Дышал я добросовестно, но как только начал чистить, стекло само собой развалилось.
  Керосиновые лампы висели на стенах в классах школы, в клубе, в правлении колхоза и сельсовете. В первой четверти первого класса домашние задания я выполнял при свете керосиновой лампы.
  Летом пятьдесят третьего вдоль всего села стали рыть узкие глубокие ямы. В них устанавливали столбы, состоящие из двух частей, скрепленных стянутой толстой проволокой, которую называли катанкой. Наверху каждого столба на черных крюках были вкручены белоснежные чашки - изоляторы. Потом через крюки протянули проволоку и прикрутили ее к чашкам. Через каждые пять пролетов к столбам гвоздями крепили катанку, зарытую глубоко в землю. Эту проволоку называли заземлением.
  В глубине двора Михаська Единака (в селе от мала до велика его называли Единачком), где из под земли вырывались источники, очень быстро возвели каменное здание. Работало, без преувеличения, все село. Отливали фундамент под двигатель и динамомашину, заливали полы, штукатурили. Рядом со зданием возвели огромную железобетонную каду высотой около трех метров. Говорили на шесть кубов. Предназначалась она для охлаждения двигателя водой.
  Наконец привезли двигатель и динаму. Установили. Приехала конная пожарная команда. Каду доверху залили водой. Однажды по селу пронеслось: после обеда будут запускать мотор. На обед мы уже не расходились. Боялись пропустить пуск мотора. На бричке привезли специалиста из Тырново.
  Несколько раз двигатель заводили и глушили. На его звук собралось множество народа. Ребятня суетилась впереди толпы. Электромонтер влез на столб возле электростанции. Прикрутил провода с лампочкой в патроне. Моторист, специалист и все колхозное начальство скрылись в здании электростанции. Толпа умолкла. Пацаны в ожидании присели на корточках. Все ждали.
  Зарокотал двигатель. Прогревали долго, меняя обороты. Наконец двигатель стал работать ровно, устойчиво. Внезапно ярко вспыхнула на столбе лампочка. Толпа загудела, ребятня стала прыгать и кричать. Все, кроме моториста, вышли из здания электростанции. Некоторые вытирали рот ладонью, незаметно облизываясь. Закуривали. О чем-то громко говорили друг с другом, стараясь перекричать рокот двигателя.
  Вышел моторист и стал подниматься по лестнице на бетонную каду. И только сейчас все увидели, что из трубы в стене в каду льется непрерывная толстая струя воды. Взобравшись наверх, моторист подержал руку в струе воды. Спустился вниз и снова скрылся в здании. Нам он уже казался по меньшей мере чародеем.
  Все начальники сели на брички и уехали в правление колхоза.
  - Пить магарыч, - безошибочно определили в толпе.
  Толпа начала редеть. Взрослые расходились, таща за собой упирающихся детей. Никто не заметил, когда взобрался на каду Флорик Калуцкий. Он протянул руку к струе, точно копируя моториста. Изумление отразилось на его лице.
  - Вода совсем теплая! Купаться будем! - Заорал он так, что его услышали все, несмотря на звук мотора. Все ринулись к каде. Попробовать, какова температура воды довелось не всем. Вышел моторист и отогнал всех подальше. Через какое-то время мотор умолк. Коротко помигав, одновременно погасла и лампочка. Возбужденные, мы расходились уже в темноте. На следующий день када была затянута густой металлической сеткой.
  Между тем, по селу продолжали тянуть провода. От центра села провода потянулись на тракторную бригаду, ток, в конюшню. В нижней части села цепочка столбов с проводами достигла животноводческой фермы. Полным ходом шел монтаж электропроводки в школе, клубе, правлении, сельсовете и медпункте. Каждый вечер у правления колхоза собиралась толпа мужиков. На заседании правления и сельсовета постоянно обсуждалась очередность подключения электричества в дома колхозников.
  Решение было практически единогласным. Вначале решили провести проводку в дома доярок, которые затемно уходили на утреннюю дойку и возвращались домой поздно вечером, когда было уже совсем темно. Одновременно решили электрифицировать дома, где жили учителя, до этого ежедневно проверяющие горки тетрадей при свете керосиновых ламп. Затем шла очередь колхозного начальства, передовиков, семей погибших фронтовиков.
  Мне тогда было семь лет, но я внимательно вслушивался в разговоры взрослых об очередности подключения электричества, прикидывая, когда электрический свет будет у нас дома. На деле все оказалось гораздо проще. Из района прибыла еще одна бригада электромонтеров. Подключение пошло значительно быстрыми темпами.
  Споров, касающихся очередности подключения, практически не было. Бригады споро работали, расходясь, в обе стороны села. Никто не возмущался, а начальство закрывало глаза на то, что к концу дня кто-то просил провести ему проводку в обмен на сытный ужин.
  Угощали электромонтеров от души. Участие в этом принимали не только приглашающие монтеров к себе. Соседки, которым в тот день тоже подключили свет несли угощение. Кто нес бутылку самогона, кто жаренную яичницу, малосольные огурцы, сало. Некоторые в порыве благодарности ставили на стол жаренную курицу.
  Работа монтеров превратилась в непрерывный праздник для всего села. Молодухи побойчее, то ли в шутку, то ли всерьез, интересовались, нет ли в бригаде холостых монтеров. Это было актуально, так как в табели о сельских рангах монтер вдруг встал в один ряд с киномехаником, оставив позади себя престижную профессию шофера.
  В середине октября всех попросили после обеда быть дома. Монтеры разбрелись по всему селу, каждый на своем участке. Загудел двигатель, прогреваясь. Сначала опробовали подключение фонарей, подключенных через один столб. Все оказалось в порядке. Затем подключили остальные линии. В домах стали зажигаться лампочки. Кое-где на столбах яркой вспышкой сгорали предохранители. Туда немедленно устремлялся монтер, быстро исправляя неполадки.
  К концу дня испытание завершили. Как только начало темнеть, включили уличное освещение. Вся ребятня высыпала на улицу. Кричали "ура-а", взявшись за руки. Бегали почти до полуночи. Вернувшись домой, я с трудом узнал комнату. Она была залита ярким светом, исчезли темные углы и черные тени.
  - Играть буду целый день, а уроки уже можно делать и вечером, - мелькнула важная мысль.
  Жизнь в селе сразу изменилась. Стало еще труднее загонять ребятню домой по вечерам. Окна домов ярко светились допоздна. Вначале это было непривычно после тускло-желтых отсветов в окнах от керосиновых ламп. По вечерам я стал чаще открывать книги. Стал смотреть и старые учебники брата. Там все было скучно и непонятно.
  Однажды пионервожатая, исполнявшая еще и должность школьной библиотекарши, дала мне тонкую, но большую, ярко разукрашенную книгу. На обложке было написано: "А.С.Пушкин. СКАЗКИ". Если в начале книгу я читал медленно, то закончил читать ее бегло. Я читал стихи-сказки бесчисленное количество раз, пока мама не увидела, что переворачиваю страницы, но в книгу не смотрю. Я нечаянно выучил книгу наизусть.
  Благодаря электричеству, я приохотился к чтению так, что меня с трудом отрывали от книги для того, чтобы пообедать. Скоро я нашел компромисс. Сев обедать, я ставил перед собой книгу, опирая ее на раскладное зеркало или буханку хлеба. Неудобно признаться, но эта, как принято говорить, вредная привычка сопровождает меня всю мою жизнь. До сих пор.
  Подача электроэнергии в каждый дом, говоря современным языком, была лимитирована. Счетчиков электроэнергии не было и в помине. В каждом доме не должно было быть больше, чем две лампочки и одна розетка. В конце каждого года при расчете в бухгалтерии высчитывали плату за потребленную электроэнергию. Об электроутюгах сельчане только слышали, в основном от демобилизованных солдат. Зато стали привозить из Могилев-Подольска и Черновиц электроплитки. Появились, так называемые, патроны-жулики.
  Как только кто-то включал электроплитку, у соседей мгновенно становился тусклым свет электроламп. Ревизионная комиссия не зевала. Вычисляли и хватали за руку расхитителей электроэнергии очень оперативно. Плитка изымалась, назначался штраф, который так же в конце года удерживали из оплаты за трудодни.
  Следующим этапом наказания было отключение электроэнергии. Делалось это очень легко. Электромонтер с помощью когтей поднимался на столб и перерезал перемычку предохранителя.До сих пор я помню ревущего белугой мужика, судьба подачи электроэнергии которому решалась тогда на заседании правления колхоза.
  Однажды отец привез моток длинной черной проволоки, которая называлась "гупер" со штепселем и патроном. На бытовом сленге сегодня это называется переноской. Он протянул ее в сарай, где жила наша корова. Мама стала доить корову при электрическом свете.
  Перед свадьбами, проводзеннями (провожаниями в армию) и другими сельскими торжествами приходил электромонтер со скатанным проводом на плече. Он подключал электроосвещение огромных брезентовых палат прямо от столбов. Вначале от оплаты за дополнительное освещение освобождались семьи призывников, уходящих в армию.
  Затем, было вынесено решение об освобождении от оплаты электроосвещения на время свадеб и крестин. Это довольно мудрое решение принято было считать подарком от всего колхоза.
  Наряду с радио с питанием от батарей, стали появляться сетевые радиоприемники. В начале пятьдесят четвертого отец купил в Могилеве сетевой радиоприемник АРЗ. Мы стали слушать "Последние известия," "Театр у микрофона", "Пионерскую зорьку". По радио разучивали песни. Я до сих пор помню слова некоторых песен, разученных по радио: "Ой рябина кудрявая", "Маричка", "Шахтарочка" и "Верховина" на украинском языке.
  Мы стали "профессионалами" в электротехнике. Киноаппаратуру в клубе подключили к розеткам. Но мы бодро шагали в ногу с научно-техническим прогрессом. Когда перед фильмом начинали показывать киножурнал, всеобщий кумир пацанвы Нянэк (Валерий Семенович Паровой) спешил в школу.
  Деревянный коридорчик школы всегда был открытым. Замок висел на двери, ведущей в длинный коридор. Нянэк вскакивал на перегородку и, держась одной рукой за раму, другой просовывал в просвет патрона от лампочки металлическую часть ученической ручки, держа ее за деревянный отрезок. Вспыхивал ослепительный свет, раздавался треск и в школу, квартиру директора школы и клуб, которые были на одном предохранителе, прекращалась подача электричества.
  Киномеханик пулей вылетал из кинобудки. За исключением клуба и школы всюду ярко светили электрические огни. Киномеханик начинал возиться с бензиновым моторчиком кинопередвижки. Парни постарше выходили из клуба покурить. А мы, под "мудрым" руководством Нянэка, занимали свободные места в зрительном зале, зачастую вдвоем, а то и втроем в одном деревянном кресле длинной скрипучей скамейки. Потом секрет был вскрыт, и патрон в коридорчике школы отключили.
  Мной овладела навязчивая идея сделать что-либо подобное дома. Однажды, взяв небольшой кусок изолированного провода, оставленного еще летом электромонтерами, ножом зачистил оба конца. Вынув штепсель радиоприемника, сунул в розетку концы провода. Вспышка, треск и в доме погас свет. Мама, доившая корову, вбежала в дом.
  - Что ты сделал?!
  - Ничего.
  Наутро отец вызвал электромонтера. Тот сначала посмотрел на меня.
  - Ты ничего не делал?
  - Нет.
  - Странно, на столбе я соединил проводом, который выдержит и электроплитку, - сказал сосед.
  Подошел к розетке и понюхал ее. Выразительно посмотрев на отца, отверткой стал откручивать центральный винт розетки. Я понял, что попался. Сняв крышку, дядя Сяня обнажил клемы. Одна из них оказалась оплавленной и закопченной.
  - Давай, неси сюда то, что ты сунул в розетку, - произнес монтер.
  Отец тяжело и шумно вздохнул. Я послушно сунул руку под матрац, достал провод и отдал его отцу. Дядя Сяня поскреб, что-то поправил в розетке, прикрутил крышку и вышел. В сенях отец уговаривал его взять бутылку. Тот не стал долго отказываться. Проводив монтера, отец тут же вернулся в комнату... Подобные опыты я больше не проводил.
  Кто-то из ребят сделал открытие, которое быстро распространилось по селу. Если послюнявленый палец приложить к катанке заземления на столбе, то в руке ощущалась дрожь и руку начинало слегка сводить. Но еще более интересно было потрогать катанку языком. Перед глазами мгновенно начинало мелькать и сверкать.
  Однажды эта мазохистская наклонность чуть не сыграла со мной злую шутку. На одной из свадеб электричество включили днем. Стоял сильный мороз. Я высунул язык и приложил его к катанке, решив проверить, работает ли заземление. Язык мгновенно прилип к металлу. Казалось навсегда. Выручила баба Явдоха, кухарившая на той свадьбе. Она прибежала с кувшинчиком горячей воды и, поливая катанку немного ниже места примерзания языка, освободила мой язык. В ответ на мамин выговор, баба Явдоха напомнила маме, что как будто вчера она лила горячую воду на топор, к которому примёрз мамин язык.
  Наша техническая эрудиция росла не по дням, а по часам. Мы уже знали, что в случае, когда накал лампочки резко слабел, а потом исчезал вообще, было замыкание.
  Мы знали значение сигналов моториста электростанции. Если свет мигал коротко один раз, значит через пять-десять минут будет временное отключение. Без пятнадцати двенадцать ночи мигало два раза подряд. Это означало предупреждение, что через пятнадцать минут света не будет до самого утра.
  Волновали нас и фундаментальные основы электродинамики. В школе и на улице мы долго спорили, что такое постоянный и переменный ток. Мнение было единодушным. Сейчас у нас ток переменный, потому, что включают только утром и вечером. А когда будет гореть круглосуточно - это будет постоянный ток.
  Время шло. В пятьдесят седьмом старенький стреляющий мотор электростанции сменил мощный дизель с огромной динамо-машиной. В колхозе появилась электро-пилорама, на ферме и конюшне конные соломорезки сменили электрические. Затем в столярной мастерской появился огромный электро-фуганок, в кузнице сверлильный станок стал вращаться электродвигателем.
  В шестьдесят втором навсегда умолк шум дизеля сельской электростанции. Электроэнергия стала подаваться круглосуточно ТЭЦ Дондюшанского сахарного завода. Вскоре и сама ТЭЦ была синхронизирована с единой энергетической системой. Мы уже твердо знали, чем на самом деле отличается постоянный ток от переменного.
  Сейчас, работая в своей домашней мастерской, с огромным неудовольствием воспринимаю кратковременные аварийные или плановые отключения электроэнергии. Нехотя оставляю работу, захожу в дом. Бездумно нажимаю на кнопку пульта телевизора:
  - Посмотрю хотя бы пока новости, - и тут же про себя чертыхаюсь:
  - Как же мы привыкли и как мы беспомощны без элементарных благ цивилизации!
  
  
  
  
  
  
  
  А музыка звучит, как разлуки стон.
  Этот старый вальс осенний сон.
  Сквозь года, даже сквозь года
  Сердце обжигает грустью он...
  Н. Зиновьев
  
  
  А музыка звучит...
  
  Наша семья никогда не выделялась особой музыкальностью. Среди моих родственников по обеим линиям не было никого, кто-бы добился мало-мальски заметных успехов в пении, либо в игре на каких-либо музыкальных инструментах.
  Исключение, пожалуй, составлял дядя Симон, самый старший брат отца. На складанах (поправках) после свадеб он охотно пел шуточные, часто пересоленные песни. При этом он любил пританцовывать.
  Дядя Симон всегда был одет в форму железнодорожника. Наверное, не от большого богатства. Но как он держался, как держалась на нем форменная фуражка с высокой тульей! В нем было что-то, недосягаемое для простых смертных, от полководца в высоких чинах. А в его подтанцовках, скупых и выразительных одновременно, не было ни одного лишнего движения.
  Дядя Симон не был обладателем чистого и сильного вокала. Его невозможно было причислить к какому-либо определенному типу певческого голоса. Иногда его несильный голос чем-то напоминал голос раннего Леонида Утесова. Он был негромким, казался шершавым, чуть хрипловатым, с какими-то преходящими грудными вибрациями.
  Но артистизм исполнения, выразительность и чувственность его голоса заставляли даже развеселившуюся свадебную публику молча слушать его песни до самого конца. И лишь потом, после нескольких секунд паузы, следовал взрыв аплодисментов и гомерического хохота.
  Я не могу вспомнить мою маму, певшую громко. Ее несильный, но проникновенный голос звучал за бесконечным латанием дыр на моей многострадальной одежде, за мерным сбиванием масла в сработанной из липового ствола маслянке, у плиты. Тихое ее пение было удивительно правильным. Одного раза ей было достаточно прослушать, что бы безошибочно пропеть услышанную песню.
  Песню "Темная ночь" я впервые услышал задолго до появления у нас радио. Позже отец привез из Могилева пластинку с этой песней. Слушая, я шевелил губами, "подпевая":
  ...В темную ночь.Ты любимая, знаю, не спишь.
  И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь...
  Мама пела про "Весну на Заречной улице", "Майскими короткими ночами", "До свиданья мама, не горюй, не грусти", "Ой туманы мои растуманы...", "Прощай любимый город". Украинка с частью польской крови по происхождению, в совершенстве владевшая молдавским языком, мама в годы моего раннего детства пела песни на русском языке.
  Отец никогда не пел во время работы. Он запевал, либо в компании навеселе, либо вечером после удачного, по его мнению, дня. Пел он увлеченно, громко, часто сильно фальшивя. Он этого не замечал, продолжал петь, несмотря на тихую мамину улыбку.
  Довольно редко он пел советские песни времен войны. Исключение составляло единственное двухстрочие:
  Эх, дороги, пыль да туман.
  Голоса тревоги, да степной бурьян...
  Зато он пел румынские песни. С сорок первого по сорок четвертый он служил пожарником в Бухаресте. Особенно часто он пел "Марш помпиерилор" (Марш пожарных).
  Отец, неизвестно откуда, знал наизусть множество церковных служб и псалмов на румынском языке. Вероятно, по воскресеньям их пожарную часть водили в церковь. Подпевая попу, крестившему детей у кого-либо из родственников, отец увлекался, пел так громко, что батюшка, выходило, ему подпевал.
  В такие моменты отец Николай Брагуца из Брайкова, человек глубоко эрудированный и тактичный, сдержанно и доброжелательно улыбался. Дома мама беззлобно ругалась, и, смеясь, утверждала, что вместе с попом пел пьяный дидько (дьявол). В целом же семья наша религиозностью не отличалась.
  Что касается брата и его отношения к песне, то я за всю свою жизнь не видел его поющим, или хотя бы напевающим. Мне всегда казалось, что само пение Алеша считал занятием, находящимся по ту сторону здравомыслия. Он открыто считал, что актерская и певческая профессии - занятие весьма недостойное для мужчин.
  На свадьбах и других сборищах, сопровождающихся застольями, он в основном молчал. С собеседниками он говорил негромко и неторопливо. Из множества песен и их исполнителей Алеша выделял и слушал только песни, которые пела Анна Герман. В этом я с ним всегда был солидарен.
  Я же с раннего детства слушавший мамины песни, духовой оркестр на бульваре возле сельского клуба, патефон, а потом радио, всегда хотел петь и играть на всех музыкальных инструментах. Петь было проще. Не нужен был музыкальный инструмент. Я пробирался в велику хату (каса маре) и, накрутив патефон, ставил пластинку. Вместе с певцами я пел "Амурские волны", "Смуглянку-молдаванку", "За фабричной заставой" и многие другие.
  Когда я пел вместе с пластинками, потом с радиоприемником, мне казалось, что я пою великолепно. Я был уверен, что смогу выступать с песнями на сцене клуба не хуже, чем Калуцкий Флорик и Виктор Грамма. Я уже видел себя стоящим на сцене, после того, как спел песню. Зал дружно аплодировал, а я стоял, широко раскинув руки, как это делала руководительница школьного хора.
  На сцену меня никто не приглашал, хотя бы потому, что я еще не учился в школе. Но я был уверен в себе и не унывал. Я распевал песни в доме, особенно, когда оставался один. Во весь голос, чтобы было красиво, я орал песни в саду, на огороде, в лесополосе. Я подражал артистам, длительно выпевая заключительный аккорд.
  Одновременно с пением я аккомпанировал себе на воображаемой балалайке, терзая и приводя в негодность рамки, приготовленные для оклеивания вощиной. Отцу приходилось их перетягивать заново. Видя бесплодность запрета, отец из куска неоструганной доски, нескольких гвоздиков и кусков проволоки слепил мне балалайку.
  Потом, убедившись в ничем неодолимой тяге к музыкальному искусству, купил мне гармонь "Украина". Длительные упорные усилия Лозика, нашего соседа, великолепно игравшего на нескольких музыкальных инструментах, закончились полным фиаско. Финал гармони был печальным. Я разобрал ее на множество пищалок и "удачно" обменял их у сверстников возле клуба на кучу "полезных" и "нужных" вещей.
  В шестидесятом я уже учился Дондюшанской школе. Заходя на перемене в школьную библиотеку, я почти постоянно видел сидящей у пианино дочку библиотекарши Раисы Исааковны - Таню Теслер. Она старательно разучивала какие-то мелодии по нотам, разложенным перед ней на откинутом пюпитре. Я снова воспылал надеждой стать музыкантом. Тут не надо растягивать меха, знай себе, бей по клавишам. Битие по клавишам умения музицировать не прибавило. Я стал терять надежду выучиться играть.
  А может быть я стал трезвее оценивать свой "талант"? А тут еще, несмотря на мое старание, старый учитель музыки, руководитель школьного хора Сильвиан Леонтьевич Флорин принародно выгнал меня с репетиции за бездарность с единственным условием: чтобы он меня больше никогда в своей жизни не видел.
  Но мне нравилась музыка. Мне нравились песни. Неумение играть и петь я решил компенсировать сочинительством. Я сочинял стихи и тут же в голове "писал" для них музыку. В самом начале шестидесятых я, прочитав в одном из номеров журнала "Юность" стихотворение, решил превратить его в песню:
  Далеко, далеко Россия,
  Можно милями мир обвязать.
  Вспоминаются мне большие
  Голубые твои глаза.
  Я брожу по кокосовым рощам
  Незнакомые яркие птицы.
  И мне кажется, что уж проще
  В этих рощах с тобой поселиться.
  Мы бы пили в жару молоко,
  За кокосом на пальмы влезая.
  Только плохо, что ты далеко,
  Еще хуже, что ты - чужая...
  Я без конца пел эту песню вслух и про себя, шлифуя мелодию. Во весь голос я позволял себе петь ее только, проходя по субботам сквозь густой лес по старой узкой дороге, ведущей из Дондюшан в Елизаветовку через Плопы. Я полюбил мою песню. Даже придумал ей имя - "Далеко, далеко..."
  Она привязалась ко мне настолько, что я длительное время пел ее в своей душе с утра до вечера. Не преувеличивая, скажу. Сейчас, в, мягко сказать, моем пожилом возрасте, она мне кажется мелодичнее многих утробных завываний с эстрады в исполнении некоторых, так называемых звезд. А может я просто впал в свое собственное детство? Но мне от этого хорошо. А я никому не навязываюсь и не мешаю.
  Как видите, если всевышний не наградил собственным слухом и голосом, то он с самого раннего детства наказал меня почти неодолимым желанием петь и играть.
  Прошло много лет. Я понял, что в песню мне путь заказан. Но я люблю музыку и красиво звучащие, мелодичные, задушевные песни. Я люблю, когда когда звучат милые моему сердцу песни Софии Ротару, Людмилы Зыкиной, Анны Герман, Валентины Толкуновой, Владимира Высоцкого, Иосифа Кобзона, Льва Лещенко и многих, многих других.
  Я не люблю Аллу Пугачеву... За разнузданность.
  Все чаще я вспоминаю период моего самого безоблачного периода моей жизни, музыку, звучащую в праздники на бульваре сельского клуба. Закрываю глаза и передо мной встают блестящие медные трубы и державшие их кудесники, извлекавшие из них волшебные звуки. Они заставляли мое сердце биться быстрее, трепетать, останавливаться. Эти люди ввели мое поколение в сказочный мир звуков, которые остались очень далеко, в нашем невинном и безвозвратном детстве.
  Уже много времени во мне тлеет желание воздать должное людям музыки и песен моего родного села. Из некогда целого легиона музыкантов ныне живых всего двое. Сведения о музыкантах и певцах моего села пришлось собирать по крупицам, подчас шокируя старожилов неожиданностью вопросов. С каждым годом все меньше и свидетелей того времени.
  В какой-то момент я понял, что писать надо здесь и сейчас. Если этого не сделаю я, то кто потом сможет воссоздать удивительные, неповторимые и неожиданные страницы истории нашего села? А, прочитав, после меня, может быть, кто-то сделает это еще лучше.
  Первые песни мои земляки пели с образования самого села. Песни были привезены переселенцами из Подолья. Это были нежные, удивительной мелодичности песни о неразделенной любви, чумаках, о родной земле и народных героях. В моем далеком детстве на посиделках, свадьбах еще пели песню про Устина Кармелюка.
  Роспрягайте, хлопцi конi.
  Тай лягайте спочивати.
  А на мене Кармелюка
  Всю надiю майте...
  Эту песню в длинные осенние и зимние вечера тихо пела и моя мама.
  В самом начале прошлого века все село с изумлением и почитанием слушало песни, которые пела Люляна (Елена) Андриевская, переехавшая на жительство в наше село из приграничной Алексеевки. Удивительно чистый и сильный голос ее был слышен по обе стороны, раскинувшегося по длинной лощине, села. Подстать ей, пели ее дочери Манька, Стася, Люба. Не обделила природа голосом и ее сыновей: Алексея и Павла. Необычайно мягким контральто отличались голоса внучек Люляны - Клары, Гали, Милы и Дины.
  Удивительной мелодичностью отличалось пение семейного квартета Тхориков: Братьев Василия, Александра, Валерия и их сестры Люси. На свадьбах, крестинах и провожаниях пронзали пространство тенора братьев Михаила и Александра Научаков. Унаследовали от матери уникальные свои голоса братья Грамма: Виктор и Борис. Это уже мои сверстники. Полагаю, что если бы Борис пошел не на исторический факультет, а в консерваторию, его, как оперного певца, знали бы миллионы.
  Степан Твердохлеб, женившийся на Дарке из Сударки составил с нею уникальный песенный дуэт. По рассказам старожилов, их песни разносились далеко по селу по обе стороны шляха.
  В тридцатых годах прошлого столетия учитель начальной школы Шафранский, учивший и моих родителей, организовал в селе струнный оркестр. Гриша Гормах и Миша Мищишин играли на мандолине, Павло Навроцкий овладел балалайкой. Александр Гормах резво играл на гармони, а Ананий Гусаков освоил скрипку. Чуть позже в ансамбль влился еще один скрипач - Адам Хаецкий.
  Война прервала надежды и чаяния моих земляков. Не до музыки. Восьмого июля были безвинно расстреляны двадцать восемь моих односельчан. Военные годы в нашем селе прошли в тревожном и зловещем ожидании, которому, казалось, не будет конца. Похоронки продолжали приходить и после войны.
  После войны стала налаживаться жизнь. В селе организовали первый в правобережной Молдавии колхоз. Жизнь брала свое. Снова сватанья, свадьбы, крестины, провожания в армию. Музыкантов приглашали из окрестных сел. Единственную селе гармонь сумел сохранить во время оккупации Александр Гормах.
  Осенью пятьдесят третьего в селе закончили строительство отдельной электростанции, а к весне колхоз приобрел множество духовых музыкальных инструментов, которых хватило бы на солидный симфонический оркестр. Из Могилев-Подольска пригласили руководителя оркестра Николая Рябова. За трудодни он подрядился обучить желающих играть.
  Занятия и репетиции проходили в новом, недавно построенном клубе. На зимний период Рябов переехал в село. Поселили его в комнате для приезжих в помещении сельского совета. Кормили его музыканты по очереди. За очередность спорили, так как после ужина была возможность продолжить урок музыки прямо дома. На удивление, приезжий музыкальный педагог оказался непьющим.
  В зимний период, когда не было сезонных работ, учеба и репетиции начинались с утра и заканчивались поздно вечером. В сухие дни уже седеющие, прошедшие огненный ад совсем недавней войны, ученики выходили на террасу клуба и извлекали разнокалиберные звуки из своих инструментов. В школьные классы проникали все звуки оркестра, который играл пока порознь. На переменах мы бегали в клуб и слушали. Оценивали мастерство каждого будущего музыканта.
  Названия некоторых инструментов мы уже знали до этого. На свадьбах мы окружали музыкантов, прибывших из других сел и знакомились с музыкантами и инструментами. Но там играли пять - восемь человек. А в клубе, по определению Рябова, собрался целый музыкальный взвод.
  В самом начале учебы пошел в клуб и мой тридцатисемилетний отец. С Николаем Рябовым он познакомился по дороге из Могилева. На попутке с песком они доехали в открытом кузове до Мошан. Потом больше часа месили клейкую грязь до Елизаветовки. Поговорить времени хватило. Ужинал Рябов в тот вечер у нас дома. Запомнил я его плохо. В памяти осталось его худощавое лицо и жидкие, гладко зачесанные назад, волосы цвета пожухлой соломы.
  На следующий день отец натянул сапоги и одел фуфайку.
  - Ты куда собрался? - спросила, бывшая в тот день у нас тетка Мария, его старшая сестра.
  - А тебе какое дело? Куда надо, туда и иду. - как всегда, своим резким тоном ответил, с раннего детства независимый от старших в семье, отец.
  - Идет в клуб. Будет учиться играть на трубе. - попыталась сгладить резкий тон отца мама.
  - Боже мой! - всплеснула руками тетка Мария. - Ты что, не помнишь учебу у Шафранского? Тебе мало?
  Тетка вместе с мамой рассмеялись.
  - Регочете як двi кози коло млина! - в сердцах бросил отец и хлопнул дверью.
  Коз в нашем селе держали несколько ветхих, прибитых беднотой старушек и одиноких вдов. Корова в хозяйстве всегда считалась показателем достатка и благополучия. Во времена моего детства само содержание козы было признанием бедности, если не сказать, убогости.
  Немногочисленных коз держали в самой верхней и нижней части села. Если на горе коз привязывали пастись по краю лесополосы, провожавшей дорогу до самой Куболты, то в нижней части села коз выпасали на небольшом выгоне возле старой мельницы.
  Историю с Шафранским в нашей семье знал даже я, самый младший. Настоящий подвижник, сельский учитель набирал учеников в струнный оркестр. К нему обратилась моя баба София с благой целью приспособить самого младшего сына в жизни. С собой она принесла кошелку, в которой был узелок с яйцами, орехи и спелые груши.
  - Вот вам! - низко поклонившись, произнесла баба София. - Выучите моего Николу на музыканта.
  Отец, по рассказам бабы Софии и тетки Марии исправно ходил несколько дней. В конце недели Шафранский, задержав отца после очередного урока, сказал:
  - Ты больше не ходи, Николай! Не нужно тебе это занятие.
  Отец долго не горевал. Больше всех сокрушалась баба София:
  - Бог с ними, грушами. А вот яйца и орехи! И играть не выучил и назад просить неудобно...
  Когда за отцом хлопнула калитка на улицу, мама сказала:
  - Интересно. Выдержит ли наш музыкант сегодня урок до конца с его терпением?
  Отец урок выдержал до конца. Но на следующий день он пришел домой рано. Снял фуфайку, с грохотом задвинул сапоги под лавку и сел на кровать. Помолчав, недовольно крякнул и сказал:
  - Да ну их...! Дурости...
  Мама, отвернувшись к плите, сочла за лучшее промолчать. Только плечи ее мелко тряслись в беззвучном смехе.
  Научиться играть в селе пожелали многие. Но не все выдерживали напряженный учебный марафон, длиной в полтора года. В конце учебы, наставник, взяв в правлении колхоза расчет, уехал навсегда, оставив лидером оркестра Олеська Брузницкого.
  Вышколенные мои односельчане к этому времени самостоятельно разучивали новые песни, уверенно играли украинские и молдавские свадебные мелодии, танцевальную музыку, несколько маршей, включая особенно нравившийся нам, "Прощание славянки", похоронный марш, без которого еще никто не обошелся, и туш.
  Почитаю за честь запечатлеть на этих страницах имена моих односельчан, игра которых не оставила ни одного равнодушного из числа моих сверстников:
   Кларнет и саксофон Иосиф Ставнич
   Саксафон Евгений Навроцкий
   Кларнет Антось Климов
   Альт Филипп Купчак
   Алексей Тхорик
   Александр Тхорик
   Федя Унгурян
  Труба Михаил Мищишин
   Октавиан Ставнич
   Григорий Гормах
   Тромбон Олесько Брузницкий,
  Олесько Ставнич
  Туба Иван Швец
   Баритон Иосиф Чайковский
   Бас Иван Паровой
   Барабан Ананий Твердохлеб
   Александр Мищишин
   Ударник Александр Тхорик
  Таким был состав духового оркестра моего села в годы моего детства. Прошу прошения, если случайно кого-либо или о чем либо не упомянул. Но, думаю, что состав полный. Историю оркестра помогали собирать по крупицам мои неравнодушные односельчане. В живых остались двое: Федя Унгурян и Тавик Ставнич.
  Небольшое мое село вместило в себя целую плеяду талантливых музыкантов. До старости, закрывшись, как будто стесняясь своей игры, оставался наедине со своей скрипкой Адам Хаецкий. В предвечерье садился на завалинку и, закрыв глаза, играл на свирели, волею судьбы заброшенный в молдавскую деревню, сибиряк Архипка Фоминцов.
  Виртуозно играла на мандолине учительница пения Тамара Ивановна Мищишина. На уроках мы с восторгом и завистью наблюдали, как почти не видимые глазом колебания ее длинных пальцев с медиатором извлекали звуки, слова к которым порой казались нам лишними.
  С удивительной мягкостью и уверенной силой одновременно играла на гитаре учительница младших классов Елена Павловна Гедрович-Сорочан. Мы, семилетние, неподвижно стояли у калитки возле старого бросового дома, где жила ее семья. Сидя на лавочке под старой елью, уже слепнувшая после перенесенной тяжелой болезни, Елена Павловна своим удивительно чистым голосом под собственный аккомпанемент пела старинные украинские песни и русские романсы.
  В середине пятидесятых в селе стал невероятно популярным музыкальный инструмент, которому трудно подобрать название. Называли мы его пищиком. Вырезали его из очищенной от эмульсии целлулоидной кинопленки, кусочки которой всегда можно было найти под окном кинобудки сельского клуба.
  Ножницами вырезали лоскуток виде язычка с одним чуть более заостренным концом. Инструмент готов. Осталось поместить его тупым концом между низом языка и зубами, а верхний слегка пригнуть вперед верхней губой и дуть. В зависимости от силы выдыхания, степени прижатия пленки верхней губой, эластичности самой пленки и сокращения нижней губы извлекались ни на что не похожие звуки удивительной мелодичности.
  Перед киносеансом на террасе клуба стихийно собирался целый оркестр. В зависимости от ширины пищика получались звуки различной тональности. Кароль и Адольф Кордибановские, Флорик Калуцкий, Мирча Кучер и мой одноклассник Мишка Бенга, образовав квинтет, играли самые разнообразные мелодии.
  Особой виртуозностью отличалась игра моего соседа Адольфа Кордибановского. Приложив к губам, сложенные пригоршней ладони, он шевелил пальцами, раздвигая и сужая ладони, вытворял, казалось, невероятное. Его пищик буквально выговаривал слова песен. Музыку в его исполнении на пищике невозможно было представить игрой на другом музыкальном инструменте.
  Игра на пищике несколько лет подряд пользовалась особым успехом на районных смотрах художественной самодеятельности. Я неоднократно пытался играть на пищике, но кроме нестерпимого зуда на губах и последующего слезотечения, а порой и чихания, у меня ничего не получалось.
  Говоря о музыкальных достоинствах моих односельчан, невозможно не рассказать о братьях Климовых. Самый старший - Антось играл в составе духового оркестра на кларнете. Франц, Александр и Владимир (Лозик), безуспешно пытавшийся обучить меня игре на гармони, с одинаковым мастерством играли на баяне, аккордеоне, гармони с венским строем, гитаре и почти на всех остальных струнных музыкальных инструментах. Легче перечислить, на каких инструментах они не играли.
  А я, лишенный способностей играть и петь, всю жизнь слушаю музыку. И, наперекор всему, неслышно пою. Я пою по сегодняшний день. И никто не сможет сказать, что я плохой певец. Потому, что меня никто не слышит. В плену привязавшейся ко мне песни или просто мелодии я, случается, нахожусь с раннего утра до поздней ночи. Характер песен, звучащих во мне, зависит от обстановки, характера выполняемой работы и моего настроения.
  Пою за рулем автомобиля, пою во дворе, ухаживая за своим зверинцем, пою всюду. Песни, которые звучат во мне, поются голосами певцов, в исполнении которых я услышал эту песню впервые. Как правило, это лучшие исполнения. Вместе с тем, на пороге семидесятилетия меня до сих пор не покидает иллюзия, что стоит мне открыть рот и песня унесется в пространство уже на крыльях моего собственного голоса.
  Но, увы!.. Рожденный ползать летать не может!
  
  
  
  Невзрачная речка Куболта,
  Просторы лугов и полей.
  К ней ивы седые склонились,
  Бирюзовое небо над ней...
  Автор
  
  
  Куболта
  
  Куболта - это был целый мир моего поколения. Ныне пересыхающая, мелководная извилистая речушка, медленно протекает по широкой долине между двумя склонами пологих холмов. Куболта, как утверждали колхозные шофера, возившие пиленый камень-котелец из Окницкого карьера, берет свое начало у села Паустово под Окницей. На своем пути Куболта образует множество прудов, которые прорывались во время летних ливней, отпуская вниз по течению разную водную живность.
  В жару, когда уровень воды в речке падал, в прозрачной воде мелькали разновеликие головастики. Совсем маленькие, темные, они часто вибрировали хвостиками, стремительно уносясь от наших рук. Они мгновенно зарывались в ил или прятались в густой тине вдоль обоих берегов речки.
  Подрастая, головастики передвигались более плавно, но как только за ними опускалась моя рука, они моментально исчезали. Потом у них вырастали задние ножки. Затем появлялись крохотные передние лапки, а хвост постепенно укорачивался. Я наблюдал за чудесным превращением головастиков в маленьких лягушат. При этом я ощущал себя участником изумрудной сказки.
  Я вытаскивал длинные тягучие космы темно-зеленой тины и смотрел на запутавшихся трепыхающихся головастиков, каких-то мелких жучков. Мелкие черные ракушки легко разрушались с хрустом под моими пальцами, оставляя на них клейкую слизь. Я отпускал тину подальше от берега и видел, как из ее гущи разбрызгиваются в разные стороны, потревоженные мной, обитатели подводного царства.
  Бывало, в воде блестящей монеткой стремительно мелькал одинокий карасик. Вдоль берега на безопасном расстоянии, высунув голову из воды, неподвижно застывали лягушки. Раскинув передние лапки, они настороженно следили за мной, готовые в любой миг бесшумно нырнуть.
  Наиболее отважные застыли, присев на задние лапы, на берегу. Их шеи часто надувались в такт дыханию. Достаточно было сделать резкое движение, и лягушки беспорядочно и шумно прыгали в воду. Они скрывались, оставляя за собой бегущие по воде и затихающие к берегу, круги и, медленно оседающую, поднятую со дна муть.
  Местами, глядя в небо зелеными стрелами, из под воды выступали островки невысокого жесткого тростника. Вдоль обоих берегов по долине вплоть до старенького мостика с редким настилом, росли раскидистые старые ивы. Когда солнце начинало припекать, в их тени лежа располагались, мерно жующие, коровы.
  Проделав S-образный путь по долине, Куболта полукругом уходит вправо до лесополосы и, круто повернув налево, через глубокий прорыв старой гребли направляется в сторону Плоп. По словам моего деда Михаська, высокая гребля образовывала обширный, на треть закрывающий долину, пруд.
  Слева от гребли, сразу за гирней (малой каменоломней), рассказывал дед, находились его шесть гектаров земельного надела. Выпасая коров по очереди, как говорили в селе, в колии, я подолгу смотрел на возвышенный большой участок чернозема, испещренный пятнами белого супесчаника. Там, страдая жестокой одышкой со времени первой мировой войны, пахал, сеял и убирал мой дед. Никаких порывов, характерных для наследника дедовой собственности в своей душе ни тогда, ни позже, я не ощущал.
  Со стороны Мошан, в самом начале долины, слева был, обнажающий твердый белый ракушечник, высокий обрыв. Он положил начало большим колхозным каменоломням. Пятидесятые в селе были годами массовых построек. Камень добывали для строительства животноводческой фермы, конюшни, новой школы, складов, фундаментов частных домов.
  Нам детям, каменоломни казались очень глубокими, в них заезжали на повозках почти по кругу. Камни откалывали, засверливая вручную шурфы, в которые вбивали деревянные клинья. При добыче большого количества камня для строительства школы откуда-то приглашали взрывников. Постепенно дно каменоломен уходило вниз и со временем карьеры представляли собой большие глубокие котлованы.
  После ливневых дождей с прорывами дамб выше по течению мошанских, климауцких и чернолевских прудов нижняя часть котлованов заполнялась водой, несущей по долине Куболты рыбу, раков, водоросли. В такие дни Куболта разливалась широко, часто по всей долине. Вода неслась, увлекая с собой вырванную с корнями траву, хлипкий мост, стожки сена.
  На моей памяти в Куболте утонула лошадь. Под напором воды двуколка перевернулась, зацепившись за сваи моста. Свалившегося набок коня захлестнула вода. Ездовый, двоюродный брат отца - Миша Единак, работавший ветеринаром, спасся чудом, так как сбросившая его с перевернутой двуколки вода опутала вожжами его ноги.
  Когда утихал ливень, удрав из дому, мы мчались на Куболту. Авоськами, а то и собственными рубашками с завязанными рукавами ловили рыбу. Домой рыбу я не приносил, так как там меня ждала расправа лишь только за поход в ливень на Куболту. Рыбу жарила, жившая в верхней части села, тетка Павлина, старшая сестра отца либо, жившая с ней, баба София.
  Когда спадала вода и в глубоких котлованах она становилась прозрачной, мы с интересом наблюдали плавающих рыб, уже различая карпов, карасей и окуньков. Ловить там нам категорически запрещалось, несмотря на то, что в составе камнедобывающей бригады работал мой двоюродный брат Штефан.
  Тридцатилетние, рослые, давно отслужившие мужики, пообедав, вместо послеобеденного сна сами превращались в мальчишек. Нанизав червей на крючки принесенных из дому удочек с длинной леской и короткими вишневыми удилищами, они ловили рыбу, подводя наживку прямо к голове рыбы. Рыбная ловля сопровождалась солеными комментариями и над долиной подолгу разносился залихватский гогот здоровых, не растративших силу, молодых мужиков.
  Со временем каменоломни забросили за ненадобностью, строительный котелец стали возить из Парково, Секурян, Окницы. Красный кирпич выделывали и обжигали в Дрокии. Края каменоломен осыпались, котлованы обмелели и сейчас мало что напоминает о добывании здесь ценного строительного камня.
  Дальше по долине левый берег Куболты плавно переходил в пологие поля. В самом конце долины за старым колодцем с журавлем на косогоре уместился длинный с маленькими окошками вверху и крошечными деревянными дверцами внизу, колхозный курятник. Куры по долине гуляли свободно, возвращаясь на закате в курятник. Заведовал птичником отец моего одноклассника Ивана Пастуха - Илларион. О его необыкновенной ответственности, порядочности, можно сказать, кристальной честности в селе ходили чуть ли не легенды.
  Привезя полную машину одинаково белых кур, которых тогда называли "колхозницами", зоотехник после разгрузки дал указания по содержанию и под конец напутствовал:
  - Отвечаешь головой за каждую курицу.
  Однажды, приехав на двуколке на птичник, зоотехник опешил. В белоснежной массе гуляла единственная крупная черная курица.
  - Это еще что такое?
  - Одна курица подохла и я принес из дому. А дохлую я подвесил сзади, за птичником, чтоб поверили.
  Зоотехник молча застыл, открыв рот.
  Несколько лет спустя дядя Илларион, закрыв птичник, направился домой. Начинало темнеть. Чтобы сократить путь, Илларион направился по тропке наискось, через подсолнечниковый массив. Со стороны Мошан ещё с утра гудел комбайн. Шёл обмолот уже высохших подсолнечниковых корзинок, заполненных тугими, ядреными семечками.
  Остановившись, Илларион налущил в ладонь с корзинки молодых семян. Несмотря на сгущающиеся сумерки, он обратил внимание, что большинство палок вокруг него стояли без шляпок. А в нескольких метрах от тропки лежали десять мешков уже выбитого и провеянного подсолнечника. Рядом с мешками лежало решето и небольшой брезент, на котором выколачивали корзинки и веяли подсолнечник. Кто-то, видимо целый день потрудившись в густом урожайном массиве, ждал темной ночи, чтобы перевезти ворованное домой.
  Пересчитав мешки, Илларион заботливо укрыл их брезентом. Сверху водрузил решето. Огляделся. Никого. Почти бегом направился в село. Через несколько минут он уже открывал калитку во двор, жившего неподалеку, Назара Жилюка - председателя колхоза. Тот, помывшись, сел за столик возле дворовой плиты, собираясь поужинать после беспокойного дня.
  Но поужинать вовремя в тот вечер председателю было не суждено. Выбитый кем-то подсолнечник в тот же вечер перевезли в склад. Наутро взвесили и оприходовали. За решетом и брезентом никто так и не пришёл. А осенью за добросовестный труд и революционную бдительность в деле охраны социалистической собственности правление колхоза премировало Иллариона новыми резиновыми сапогами.
  Правый берег Куболты, более крутой, но без обрывов был посечен множеством прямых неглубоких овражков. На самом верху, где начинались овражки, было несколько лисьих убежищ с множеством ходов. За овражками было поле, простирающееся до самого леса. С каждым годом овражки отвоевывали у поля полоску земли. Впоследствии весь склон был засажен акациями. Весной туда вывозили колхозный пчельник.
  Лес, по нашим детским меркам, был огромный, километр на полтора. Он был очень старым. На моей памяти это была площадь, занятая шиповником, терновником и огромными пнями. По лесному массиву были разбросано множество высоких деревьев дикой черешни. Самая мелкая - была настолько горькой, что горечь во рту ощущалась еще минимум полчаса. Была и полугорькая, больше белая с удлиненными розовобокими ягодами. Сладкая черешня была самой крупной и червивой. Червей в ягодах мы замечали, уже насытившись.
  В терновнике вили гнезда сороки и в конце мая - начале июня мы устраивали охотничьи набеги. Пробираясь между кустами терновника, с трудом добирались до сорочьих гнезд. Спешно забирали, клюющих руки, птенцов и исцарапанные в кровь, но довольные "полезной" добычей, выбирались на звериные тропы с оперенными, но еще не летающими сорочатами за пазухой. Сквозь заросли приходилось пробираться, как сквозь туннель, пригнувшись, либо на четвереньках.
  Тропы были вытоптаны животными. Мы ни разу не видели, но взрослые рассказывали, что лес был заселен лисами, дикими свиньями. Увидев темный кал вперемежку с непереваренными птичьими перьями, мы кричали, как индейцы, снявшие скальп бледнолицего, призывая остальных полюбоваться. Это были испражнения лисицы.
  Старики рассказывали, что до войны в лесу видели волков. Когда мы забирались вглубь леса и вокруг были видны лишь густые высокие кустарники и одиночные деревья, становилось жутковато. Под ложечкой появлялось какое-то щемящее с тошнотой чувство, которое проходило, как только выбирался на укатанную телегами дорогу к Куболте.
  Однажды, после первого класса, путешествуя по лесу с моим троюродным братом Броником Единаком и старшим нас на два года сыном школьной уборщицы Толей Ткачом, я не поделил с ними добытых из гнезд сорочат. В знак протеста я двинулся домой. Они вначале стали смеяться, говоря, что я иду в обратную сторону. Потом стали кричать вдогонку, но я уже закусил удила.
  И лишь выйдя на другой склон леса, я увидел незнакомую дорогу и мужчину с мальчиком моего возраста, едущих в бричке. Он и объяснил мне, где Елизаветовка. Разумеется, на молдавском языке. Я его прекрасно понял. Все естественные ориентиры, включая солнце, мгновенно встали на свои места. Обратную дорогу я пробежал безостановочно, пока не настиг друзей уже на противоположном подъеме из долины Куболты. Оказалось, как говорили тогда в селе, меня "взял блуд" и я потерял ориентацию.
  Родители так бы и не узнали , что я был в лесу и под Климауцами, но Броник всем рассказывал, как мне "скрутило свет", а я к тому же оказался непослушным спутником.
  Осенью того же пятьдесят четвертого я ходил в лес с бабушкой Софией, вернувшейся из Сибири. Мы собирали какие-то рыжие грибы, обильно растущие на пнях. Казалось, я никогда не видел такого обилия и разнообразия красок леса, как в тот день. На одних деревьях листья были еще зелеными до черноты, с фиолетовым оттенком, на других они уже были желтыми, на кустарнике горел багрянец десятков оттенков, а лесополоса по краю леса была лимонно-желтого цвета с розово-оранжевыми и красно-фиолетовыми вертикальными полосами.
  В пятьдесят пятом лес корчевали тракторами с огромными стальными бивнями спереди. Все мужское население колхоза шло в лес "бить пни". В тот год вдоль всего села у каждых ворот были горы битых пней. Горели они долго и жарко. В поддувале по вечерам ребятня любила печь картошку.
  А вообще топили соломой, палками, кочанами обрушенной кукурузы, головками подсолнечника, объедками кукурузных стеблей, подсолнечниковой шелухой с маслобойки, опилками. Для опилок и шелухи использовались специальные решетки для горения, иначе в печи периодически "бухало" и через дверцу и щели в печке вырывались струйки голубого дыма.
  Что касается Куболты, то это действительно был наш мир. Это была не только речка, не только место выпаса коров. Это был летний клуб моих сверстников, где мы обсуждали последние фильмы и прочитанные книги, пересказывали прочитанное, начинали курить...
  Часто мы пасли коров в колии (по очереди) скопом, несмотря на наказы родителей выбирать места, где трава повыше и погуще. С утра мы располагались на склоне против солнца, а к обеду мы переходили под тенистые ивы. Коровы разбредались по всей долине, часто заходили в посевы, что было недопустимо.
  А были просто вредные, которые до поры до времени паслись мирно, постепенно удаляясь. Как будто рассчитав дистанцию, корова внезапно срывалась с места и галопом влетала в середину колхозного массива. Там, как ни в чем не бывало, начинала спокойно пастись.
  Бегали за такими коровами по очереди, обегая ее и заготавливая, кроме палки с булавой на конце, полные карманы камней. Корова издали оценивала наш маневр, но выдерживала характер до конца - продолжала пастись. И лишь когда сокращение расстояния становилось для нее критическим, она срывалась с места и, подняв хвост, резво бежала, хватая на бегу плоды колхозного поля. Камни, как правило, летели мимо. Корова врезалась в центр стада и продолжала мирно пастись.
  Поскольку бегать было накладно, Андрей Суфрай, старше меня на три года и друживший с Тавиком, приспособил для верховой езды свою корову. Обвязав корову фуфайкой вместо седла, он верхом ездил выгонять заблудших. Корова шла медленно, но зато Андрей не шел пешком. Попробовали и остальные. Но другие коровы артачились, не поддавались дрессировке. Нашли компромисс. Андрей целый день лежал под ивой, а остальные на его корове по очереди наводили порядок в стаде.
  Все бы хорошо, но корова резко уменьшила надои. А тут еще и отцу Андрея какой-то доброжелатель нашептал. Надо же было Андрею в тот день сесть на корову, чтобы не утратить навыки верховой езды. Едва он успел выгнать провинившуюся корову, как внезапно увидел своего отца. Огромный, атлетически сложенный дядя Миша стоял на пригорке, опершись на длинную чабанскую палку. Что было, не скажу, но коров для верховой езды больше никто не использовал.
  Чаще всего мы играли под двумя огромными в несколько наших детских обхватов, двумя сросшимися ивами. До полутора метров в высоту между ивами было свободное пространство, напоминающее огромное дупло. Многие поколения юных пастухов пытались его расширить, выжигая внутри разведенным костром. Как только костер разгорался, начиналось выделение сока и огонь потухал.
  Мне, перешедшему в четвертый класс, было оказано доверие найти выход. В день выпаса в колии выбор пал на меня из-за того, что я уже читал, принадлежащий брату, учебник химии 10 класса. Из учебника химии 1954 года наглядными и актуальными оказались: реакция натрия с водой, реакция глицерина с марганцовкой, состав спичечных головок и соотношения составных частей пороха. (читатель при желании может проверить и убедиться, что тогдашний учебник химии мог бы стать достойным пособием террористов).
  Я долго не думал:
  - Нужна селитра. Много.
  Бывая в кузнице, я наблюдал, как Лузик не раз посыпал селитрой медленно разгорающийся курной уголь. Посыпанный селитрой уголь начинал гореть ярко. Селитра плавилась и из горна вырывались множественные языки шипящего фиолетового пламени
  Решили, что мешка хватит. Бумажные мешки с селитрой для удобрения навалом лежали под навесом, прилепленным к птичнику. Старшие с трудом донесли неполный надорванный мешок. Старательно собирали угли на кострищах, сухие ветки, бумагу, сухие коровьи лепешки. Раздался чей-то голос:
  - Ну, жидик! Если не будет гореть - убьём!
  Следовало ранее сказать, что наряду с фамилиями и именами в селе при персональном опознавании основное значение все же имели клички. Уменьшительный "партийный" псевдоним "Жидик" достался мне от отца.
  С детства отец остался совершенно один на один с собственной судьбой. Отвергнув роль приемного сына у зажиточного отчима, отец с раннего детства вкусил одиночества. Окончательно вернувшись на родное подворье в возрасте двенадцати лет, отец пас коров и овец у зажиточных сельчан. Весной собирал гусеницы в садах цаульского помещика Помера. Брался за любую, самую тяжелую и грязную работу.
  При всем этом, по словам бабы Софии, мамы и тетки Марии, отец ненавидел воровство. Ужиная однажды у хозяев после трудового дня, отец краем глаза заметил, что его напарник по работе сунул за пазуху хозяйскую ложку. Перелетев в прыжке через стол, отец вытащил из-за пазухи напарника ложку вместе с оторванным куском ветхой рубашки. Когда пришли хозяева, чтобы расплатиться, за столом сидел только мой отец. Тщательно вытертые, обе ложки и нож лежали рядком.
  Отец c гордостью говорил, что в своей жизни он никогда не дрался. Но с молодости и до глубокой старости никто из самых задиристых сельчан не отваживался с ним конфликтовать.
  До тридцать четвертого отец собственной обуви не имел. Донашивал чужое. Накопив триста румынских леев, в возрасте шестнадцати лет в одно из воскресений отправился пешком на станцию, т.е. в Дондюшаны, на базар, за сапогами. Долго ходил по рядам, где продавали коров, лошадей, телят, зерно. В самом углу базара под навесом скупали просоленные шкуры разной домашней живности. Рядом пожилой колченогий бричевский мясник Арон каждое воскресенье торговал мясом.
  Наконец, в самом конце ряда отец увидел новые яловые сапоги. Остановившись, он не мог отвести глаз. Продавец разрешил примерить. Сапоги были точь в точь, может быть чуть больше, чтобы уместились портянки. Отец нащупал в кармане свои триста леев.
  - Почем сапоги?
  - Четыреста пятьдесят. Если берешь, уступлю за четыреста.
  В мозгу моего шестнадцатилетнего отца защелкали счеты. Вспомнив, почем продавали бычка, барана, сколько стоил фунт мяса у Арона, по какой цене принимали просоленные шкуры, он почти бегом вернулся в скотный ряд. Крупного барана-двухлетка сторговал за триста леев. Освободив карман от накопленных более чем за год денег, пешком повел барана в село.
  На рассвете следующего дня с помощью соседа Юська Климова забил барана. Шкуру засолили сразу. До обеда распродал мясо. Тут же подсчитал выручку. В холщевой торбочке оказались четыреста десять леев. Плюс оставшаяся требуха - залог сытого желудка до следующего воскресенья. В ближайшее воскресенье рассвет встретил на базаре. Просоленную баранью шкуру сдал за сто леев. За пятьсот леев выторговал молодого бугая. И так по кругу. С четвертого по счету базара вел огромного вола. Через плечо были перекинуты, связанные за ушки, заветные яловые сапоги.
  У колодца за лесом остановился. Напоил вола, потом долго мыл ноги, оттирая ракушечником, огрубевшие от ходьбы босиком, подошвы. Когда ступни высохли, обул на босу ногу сапоги. Немного походил, притопывая. Потом снова разулся. Долго смотрел на, недавно сбитый об острый камень, почерневший ноготь большого пальца. Связав снова, сапоги перекинул через плечо. Так и привел вола босиком. Чтобы, не дай бог, не сбить блестящую черноту носков совершенно новых сапог.
  Изредка ездил в гости к старшему брату, дяде Симону, жившему в Димитрештах. В Бельцах, где дядя Симон работал стрелочником, отец не пропускал ни одного базара. Увидев, что почем, мгновенно ориентировался, сравнив с ценой в Дондюшанах. Закупал оптом, за что полагалась скидка. Приехав в Дондюшаны, на базаре никогда не стоял, отдавая все оптом "сидюхам" с той же скидкой. А разница ложилась в карман чистоганом.
  С отрочества в селе за отцом прочно и надолго закрепилась кличка "Никола-жид". В тридцать седьмом женился, через год родился Алеша. В сорок шестом, уже после войны, появился на свет Ваш покорный слуга. В детстве я не раз слышал, как тетка Мария, старшая сестра отца, восторгаясь его предприимчивостью, восклицала:
  - Вот жид!
  В отличие от меня, часто думающего задним числом, отца всегда отличали предприимчивость, оборотистость, умение просчитать ситуацию на несколько ходов вперед. В принятии решений всегда был независим. Помнил расписание движения поездов и автобусов по Дондюшанам, Могилев-Подольску, Бельцам и Сорокам. Зная расстояние, он мог с достаточной долей достоверности быстро вычислить в уме время прохождения автобуса через каждый населенный пункт по всему пути следования..
  Уже работая, я часто навещал родителей. Горделиво показывал новые почетные знаки и другие символы трудового отличия. От отличника до заслуженного и почетного... Отец, чтобы не обидеть меня, бросал взгляд на украшения моей груди и, помолчав, подводил итог:
  - Добре... Оно то добре. Красивые бляшки. А гроши где?
  Делать деньги в своей жизни я, к сожалению, так и не научился...
  А в целом, если вернуться к кличкам в совсем небольшом, исторически молодом моём селе всегда имели хождение прозвища. Они были привезенны предками еще с Подолья и присвоенные уже на новом месте. Меткие, звучные, сочные, образные! Чего стоят только(в алфавитном порядке, чтобы никто не обиделся) Бабай, он же Пацюк, Бабур, Балая, Балу, Баро, Бездюх, Билый, Боднар, Бондач, Бульбак, Бурачок, Буржук, Бэня, Ватля, Военный, Воренчеха, Галан, Гаргусь, Гарига, Гельчеха, Гергачка, Гия, Глухой, Глэй, Гойдамаха, Головатый, Гонза, Горобчик, Грубый, Групан, Гуз, Гукивский, Гуньгало, Гуня, Гунячин, Двадцать девятый, он же Рэмбо, Дидько, Директор, он же Блюндер, Дюсек, Жид, Жук, Зага, Зайчик, Зёнзя, Змэрзлый, Лисик, Кабрекало, Каролячка, Кацо, Кварта, Кекс, Козеня, Комиссар, Кривой, Крым, Крыс, Куза, он же Кула, Кручек, Лабатый, Лей, Лузик, Лэйба, Мальчик, Матрос, Маринеску, Мекэтэиха, Микидуца, Милиониха, Милиционер, он же Червоный, Мися, Морак, он же Сешка, Морда, Мурло, Мэтё, Мэшка, Мэщеха, Небо, Нуч, Нюнек, Нюня, Нянэк, Облэсный, Павук, Палута, Пендек, Пердун, Петляк, Пип, Песок, Поляк, Пушкин, Пэс, Рак, Робинзон, Русский, Руска, Рябой, Сесек, Сивониха, Стиляга, Суслик, Сянто, Трало, он же Мита, Точила, Тошка, Туля, Тэрэфэра, Улёта, Фикус, Фритка, Халат, Цойла, он же Молдован, Цыган, Чёрт, Чолата, Шанек, Штепунька, Штефанина, Штица, Шурга, Шуть, Яскоруньский, Ястропурец. Собрать воедино прозвища жителей моего села весело и с энтузиазмом помогали все без исключения добровольцы - односельчане. Только о кличках, их происхождениях и обладателях - моих земляках можно писать отдельную книгу, а то и докторскую диссертацию по актуальным аспектам этнографии отдельно взятого села.
  - Убьём. И утопим тут же, в Куболте!
  У меня заныло под ложечкой. Я засомневался, но подготовку начали дружно. На самый низ уложили смятую бумагу, потом тонкие сухие веточки, затем потолще. Коровьи лепешки с углями вперемежку обильно пересыпали селитрой. На самом верху расщелины высыпали остатки селитры и в оставшуюся щель затолкнули смятый бумажный мешок.
  Поджечь мне не доверили. Подожгли старшие сразу с двух сторон. Разгоралось вяло. Угроза в мой адрес повторилась. Вдруг огонь усилился, цвет пламени стал светло-фиолетовым. Зашипел выделяемый сок ивы. Сердце мое сжалось. Но от сока в этот раз, казалось, стало гореть еще сильнее. Я с облегчением перевел дух.
  Дальше наш костер разгорался очень быстро. Ивы с общей расщелиной превратились в громадный примус. Пламя гудело, казалось, на всю Куболту. На всякий случай мы отбежали подальше. Оглянулись. К счастью никого из взрослых в тот день на Куболте не было. Гул и шипение усиливались. Одна из ив дрогнула. С треском, как выстрел, чуть накренилась над Куболтой.
  - Тикай!
  Все бросились в сторону моста, оглядываясь. Внезапно остановились, глядя на деревья, которые стали раздвигаться. Между ивами появилось небо. Сначала рухнула ива, перекинувшаяся мостом через речку. Вскоре с треском повалилась вторая. Мы оцепенели. Сева, пасший в тот день за кого-то из родственников, крикнул:
  - Туши!
  Все бросились к ивам. Огонь уже затихал. Фуражками черпали воду и лили, пока не исчез последний дымок. Ногами и палками оставшиеся следы преступления сгребли в Куболту. Вода скрыла все.
  Не сговариваясь, скот отогнали за поворот лесополосы, к гребле, за которой в ста пятидесяти метрах уже была плопская территория. Туда же ушли и сами. На долине никто из нежелательных зрителей не появился. Около часа старательно пасли, не глядя друг другу в глаза. Потом всех прорвало. Перебивая друг друга, не слушая и не кончая фраз, обсуждали случившееся.
  Я остался жив. Претензий ко мне не было. Идея и методика оказались верными. Чуть-чуть не рассчитали дозу.
  Домой коров пригнали вовремя. Ночью, далеко, над Мошанами гремела гроза. На следующий день штатный объездчик и охранник всех времен Палута (Павло Мошняга) доложил председателю колхоза о том, что ночью молния ударила в иву на Куболте. Высланная нарядом бригада вручную пилила ивы целый день. Первые две нагруженные телеги выезжали в село перед закатом, когда очередные в колии пастухи гнали коров домой.
  Одним летом по краю пшеничных полей вокруг долины и на склонах расплодилось огромное количество сусликов. Они жили в норах, которые были несравненно больше паучьих. Нам нравилось наблюдать за этими пугливыми и забавными крапчатыми зверьками. Они часто стояли, как столбики неподалеку от своих нор и переговаривались удивительно высоким свистом, который не мог повторить даже Мирча Кучер. Он вообще мастерски передразнивал собак, котов, скворцов осенью, уток и даже ласточек.
  Выпасая коров на границе с мошанской территорией, мы с интересом смотрели, как мошанские ребята нашего возраста ведрами таскают воду из Куболты и заливают сусличьи норы, пока из них не покажется мокрый, сразу похудевший и подурневший зверек. Прижав его шею рогаточкой с длинной палкой, они убивали их и навязывали за ногу на длинную связку мертвых зверьков. Ребята рассказали нам, что за десять сусликов в правлении колхоза начисляют целый трудодень.
  Неисчислимые будущие богатства засверкали во взбудораженных наших головах. В тот же день мы договорились с бригадиром Василием Ивановичем Гориным. В конце каждого дня в правлении он будет принимать сусликов, и начислять нам трудодни, правда, на родителей. Я заготовил с вечера старое, но еще годное ведро. В качестве веревочек вытащил из старых ботинок длинные шнурки. Заснул с трудом. Перед моими глазами был я сам, стоявший с длинной связкой сусликов.
  Утром, выгоняя коров на Куболту, мы несли ведра, в которые уложили наши торбочки с едой. Спускаясь к долине, в лесополосе мы вырезали рогаточку. Пригнав коров на место, мы с ходу взялись за дело. Сначала шеренгой ходили по склону близ края поля, отмечали норки, вставляя в них ветки полыни. Затем черпали воду из Куболты и носили ее вверх по склону, что оказалось не таким уж легким делом. Выбрав норку, мы лили в нее воду.
  Из первой норки суслик вылез после полутора ведер воды. С замиранием сердца я следил, как из-под вспенившейся мутной воды показалась мордочка грызуна. Прижав рогаточкой суслика к краю норы, Мирча ловко схватил его за загривок. Встал, размахнувшись, с силой ударил об землю. Вытянувшийся, тот лежал без движения, только у носа появилось немного крови. Мне стало жалко зверька.
  В моей голове уже появились другие мысли. Захватить завтра густую авоську и в ней принести сусликов домой. Поселить в клеточке, а можно и вырыть яму на всех. А в каморе и сараях мешки с зерном, так что кормить есть чем. Я даже не подумал, как отреагируют родители на прибавление животных во дворе.
  - За водой! - скомандовал Мирча. Он смело вошел в роль лидера. Оказывается, он выливал сусликов уже не раз.
  Работа шла довольно споро. Единственным неудобством было то, что воду надо было носить в гору более пятидесяти метров. Убитых зверьков носили с собой в одном из ведер, которое оказалось дырявым. К обеду Мирча повязал за заднюю лапку сусликов в одну длинную связку.
  Пересчитали. Если на одного, то более чем достаточно; если на всех, то каждому выходит совсем мало. До вечера сусликов мы уже не выливали. Дрожали ноги, ныли натруженные руки. Отдыхали. Подсчитывали прибыль до конца месяца, а потом до конца лета.
  Пригнав коров в село, остановились возле правления. Дядя Васька пересчитал добычу.
  - Нормально! Только как распределять? Если на всех, то бумаги скоро не хватит, объяснил он.
  Решили, что сегодняшний заработок, как старший, получит Мирча. а дальше по возрасту до самого младшего. Огляделся. По возрасту я был предпоследним.
  - Не хватит сусликов, - подумал я. Но промолчал.
  Дядя Вася унес связку куда-то за правление колхоза.
  На второй день работа возобновилась. При поимке сусликов мы обходились без рогаточки. Как только суслик показывался, мы наловчились хватать его пальцами за шею сзади. Бывало, что на одну норку хватало чуть больше половины ведра воды. Были норки, в которые приходилось наливать три-четыре ведра. Иногда безрезультатно. В одну норку мы устали носить и наливать воду, пока не увидели, что вода струей выливается из другой норы, расположенной метра три-четыре ниже. У сусликов оказался запасной выход.
  В конце дня количество сусликов в связке было меньше, чем первый день.
  - Ничего! Завтра будет больше. А потом еще больше, - не унывал Мирча.
  На третий день сусликов оказалось меньше, чем вчера, хоть и ненамного. Мирча не унывал. Когда мы гнали коров домой, он, привязав корову, вынес со своего двора, стоявшего на углу при повороте в село, вчерашнюю связку сусликов и связал ее с сегодняшней.
  - Да-а, - никто не ожидал от Мирчи такой сообразительности.
  Сдавать сусликов поручили мне. Я пошел. Бригадир пересчитал связку дважды. Мне казалось, что дядя Вася слышит, как стучит мое сердце.
  - Добре, - протянул он и записал всю большую связку. У меня отлегло.
  - Выбрось сусликов в яму за туалетом.
  Он смотрел на меня, наклонив голову набок, приподняв одно плечо. Когда я повернулся идти, он неожиданно спросил:
  - I що, таки не найшли другого мотузочка, щоб перев"язати сусликiв?
  Я застыл, сердце остановилось. С трудом повернулся к нему:
  - Дядя Васька, не надо начислять. Только не говорите отцу.
  Из этого случая я извлек сразу несколько уроков на всю жизнь.
  Мы росли. Подражая взрослым, мы тайком закуривали. Приобретение папирос или сигарет в магазине было исключено. До вечера об этом уже знали родители. Возле клуба после киносеанса или танцев, идущие в колии завтра, собирали окурки. Утром, выгоняя коров на пастбище, мы подбирали окурки по улице вдоль села. Нагибаться нельзя было по той же причине, что и покупать курево.
  Дома тонким гвоздиком делали отверстие в конце палки и спичкой закрепляли цыганскую иглу. Увидев окурки самокрутки, сигареты или папиросы, мы, не наклоняясь, накалывали их на иголку и, пройдя несколько шагов, на ходу снимали их и прятали в карман.
  Придя на Куболту, мы потрошили окурки на лист ржавой жести, принесенной сюда из села, возможно, несколько лет назад такими же курильщиками. Оставляли напротив солнца высыхать. Сдвинув на половину папиросную бумагу с гильзы "Беломора", набивали табаком.
  Если гильз не было, крутили самокрутки. Поводя языком по бумаге, склеивали слюной. Иной раз слюны было столько, что самокрутка не загоралась. Такое табачное изделие ставили на жесть до полного высыхания.
  Если табака было мало, в лесополосе неподалеку собирали сухие кленовые листья. Их перетирали и перемешивали с табаком. Было не писаное правило. За два-три часа до возвращения домой не курить. Чтобы окончательно отбить окурочную вонь, при подъеме из долины Куболты, жевали веточки не горькой ароматной полыни, седыми кустиками рассеянной по всему склону.
  В малой каменоломне из плоских камней устроили очаг. В укромном месте рядом хранили кастрюлю. Захватив из дому сахар, пасшие в колии варили компоты из неспелой, еще кислющей алычи, таких же жардел, уже спелых вишен и, уже подсыхающих, ягод дикой черешни в изобилии растущих в лесополосе. Пили, уместнее сказать, ели с хлебом.
  При всей этой полудикой, близкой к беспризорщине вольнице, безалаберности, легкомысленном авантюризме мы постоянно читали. Читали дома, в клубе и на Куболте. В сельском клубе мы выпрашивали на день и перечитывали журналы, в широком ассортименте выписываемые сельсоветом и правлением колхоза.
  Тавик читал абсолютно все, как говорят, от корки до корки. Все понимал и помнил. Валенчик Натальский предпочитал "Техника молодежи" и "Наука и жизнь", " Вокруг света". Андрей Суфрай - "Наука и религия" и "Химия и жизнь". Это были ребята постарше. Я предпочитал "Юного техника" и "Юного натуралиста". И пытался угнаться за Тавиком. Все, кроме меня и Тавика, знали подробности биографии Пеле, Гаринчи и Мацолы. Футбол меня интересовал мало.
  Не таясь, скажу. Коллективные и командные игры меня не увлекали. Был подспудный, но осознаваемый страх, что не справлюсь, что мои промахи подведут всю команду. А возможно, срабатывал фактор внутреннего, глубоко загнанного подсознательного тщеславия, стремление показать результат в одиночку. Кто знает, что прячется во тьме нашей глубинной психики?
  Я занимался одиночными видами спорта. В школе это были бег, прыжки. Позже защищал спортивную честь института по фехтованию, военно-спортивному многоборью.
  После жнивья выпасание в колии было проще. Как только солнце поднималось, и высыхала роса, мы перегоняли стадо на стерню. После уборки зерновых, как правило, перепадали дожди. Через несколько дней стерня неузнаваемо менялась. Приглушенные более высокой и густой пшеницей или ячменем, пожухлые травы после косовицы буйно зеленели, шли в рост. Все скошенное поле покрывалось изумрудным ковром. Даже самые вредные и привередливые коровы умиротворенно паслись, не помышляя о забегах в колхозные массивы. Исключение составляли, пожалуй, только всегда лакомые для коров свекловичные поля.
  Мне нравилось выпасать стадо в колии во второй половине лета. С утра все село накрывала прохлада. Роса обильно покрывала растительность, особенно низкорастущие травы. Даже толстый слой шелковистой пыли в колеях дороги за ночь покрывался тонкой корочкой, легко разрушаемой нашими босыми ногами. И лишь после девяти-десяти часов утра роса, как говорили старики, поднималась. Мы перегоняли коров на стерню.
  Коровы в этот период выпаса не разбредались. Они медленно двигались фронтом в одном направлении. Зайдя метров на двести вперед, я ложился на уже высохшую и прогретую землю на пути стада. Во второй половине лета тело жадно ловило и впитывало солнечное тепло. Я любил подолгу лежать и смотреть вверх. Вокруг было только глубокое, уже меняющее цвет, августовское небо. Голубизна его становилась более насыщенной, приобретала зеленоватый оттенок бирюзы.
  Легкие, постоянно меняющие очертания, облака казались выше, а белая кайма их местами была ослепительной. Все тело пропитывалось уютным, не перегревающим теплом. Возникала ощущение, что время остановилось. Я погружался в легкое полузабытье. Вокруг была одна тишина и небо. В этой тишине и бездонной голубизне неба, казалось, я растворялся сам, переставал чувствовать свое тело.
  Ближе к полудню тишина пропитывалась чуть слышным, высоким, всепроникающим и одновременно невесомым звоном. Звон доносился отовсюду. Возникало ощущение, что звон заполняет все мое существо. Казалось, звенит сам воздух. Наступали покой и умиротворенность, с которыми не хотелось расставаться.
  Сквозь тишину и звон начинало прорываться характерное хрумканье травы на зубах насыщающихся коров. Звуки приближались и двигались вперед. Стадо неспешно обходило меня, двигаясь в поисках еще не тронутой травы. А меня накрывала тугая волна запаха парного молока, замешанного на аромате только что состриженной коровьими зубами зелени и, всегда сопровождающего стадо, легкого запаха свежего коровьего навоза.
  Во второй половине лета по краям лесополос собирали сушняк и разводили костер. Когда ветки прогорали, на жару пекли, налившиеся молочной желтизной, початки кукурузы. Уходя со стадом дальше, зарывали в жар уже налившиеся корнеплоды сахарной свеклы. Сверху накидывали сухие ветки, принесенные из, окаймляющей лес, лесополосы. Двигаясь в обратном направлении домой, мы разрывали кострище и, обдирая подгоревшую корку, поглощали сладкую ароматную мякоть.
  На пшеничных полях и Куболте ко мне "являлась" муза сочинительства. Я, как говорят, записывал в уме и помнил свои "шедевры". Придя домой, я записывал мои стихи в общую тетрадь. Посылал в редакции газет "Юный Ленинец" и "Пионерская правда". Ответа не было. А душа "поэта" требовала признания.
  Однажды, раньше времени с поля приехал отец, сидя сзади на мотоцикле. За рулем был корреспондент районной газеты "Трибуна" Калашников. Он фотографировал и писал репортаж о заготовке силоса в нашем колхозе. Бригадир попросил отца покормить журналиста. Как его зовут, я не знал, но услышал, что отец очень часто называет его Николаем Александровичем. Наверное, еще и потому, что Калашников фотографировал отца в вилами в руках.
  Мой отец любил, когда его фотографировали для газеты. Газета с его фотографией подолгу лежала на плюшевой скатерти круглого стола в большой комнате. Затем отец крепил газету кнопкой на стену рядом с зеркалом над сервантом. Так и висела желтеющая газета до очередной побелки.
  Когда я вошел в комнату, корреспондент сидел за столом. Его длинный красный нос был изуродован огромной бородавкой, из которой рос единственный черный вьющийся волос. Калашников свирепо высасывал содержимое прошлогоднего соленого помидора.
  Отец в это время в летней кухне жарил яичницу на сале. Воспользовавшись отсутствием отца, я попросил послушать мои стихи к песне о Куболте и напечатать их в газете. Я читал с листа. Журналист, перестав закусывать, внимательно слушал. Затем, взяв лист, прочитал:
  - У тебя есть чувство ритма. Ты, хоть не всегда, но в основном, соблюдаешь размер строки. Ты любишь природу, видишь подробности, которые другому кажутся мелочью.
  У меня перехватило дыхание. Мою грудь распирало. Я уже видел мое стихотворение, напечатанное в газете.
  - Но этого мало. Тебе нужно многому учиться. Сочинительство требует глубокого знания жизни, особенно поэзия. Ты должен много читать. Твое стихотворение в таком виде печатать нельзя. Над ним надо работать.
  Приземление было оглушительным. В это время со шкварчащей яичницей в большой сковороде вошел отец. Подавленный, я вышел. Через час, осилив совместно с отцом яичницу и оставив пустую бутылку, журналист, отчаянно газуя, поехал в район.
  
  
  
  Куболта
  Над горизонтом вставая,
  За солнцем шагал новый день.
  И травы роняли, качаясь,
  Росы золотую капель.
  
  Плыла, очертанья меняя,
  От клена столетнего тень.
  И низко к земле наклоняясь,
  Стоял обветшалый плетень.
  
  Вокруг все пылало и пело
  Гимн пробужденья Земле,
  И глухо ведро звенело
  В мрачной колодезной тьме.
  
  Жаворонок ввысь взлетая,
  В прозрачной повис синеве.
  Речушку из детского рая,
  Забыть невозможно вовек.
  
  Невзрачная речка Куболта
  Просторы лугов и полей.
  К ней ивы седые склонились,
  Бирюзовое небо над ней.
  
  
  
  Не знаю, что стало со мною,
  Печалью душа смущена.
  До сих пор не дает мне покоя
  Старинная сказка одна...
  Генрих Гейне
  Честь безумцу, который навеет
  Человечеству сон золотой!
  Пьер Жан Беранже
  
  
  
  Одая
  
  - Э-ге-гей! Вылезайте уже! Хватит, вашу мать! - гортанный, слегка хрипловатый голос сторожа Гаргуся, казалось, усиливался водной гладью, пронизывал насквозь пространство над прудом. - Вылазьте наконец! А то вон сзади вербы зеленые повырастали! Сейчас я вас крапивою!
  Несмотря на много раз слышанные слова о зеленых вербах, которые, по преданию, вырастают у купающихся сверх меры, некоторые из младших опасливо оглядывали через плечо свои ягодицы, ярко выделяющиеся белизной на фоне загорелых детских тел. Старшие при этом снисходительно ухмылялись, хотя сами еще всего лишь два-три года назад при крике Гаргуся непроизвольно оглядывали себя.
  На гребле появлялся сторож Гаргусь и неторопливо приближался, держа в руках длинную жердь, к тонкому концу которой был привязан пучок крапивы. Гаргусь - было известное на несколько сел прозвище Иосифа Твердохлеба, стража порядка на Одае - трех колхозных прудах, плодородном колхозном огороде и двух садах.
  Старый сад, заложенный еще паном Соломкой, находился на южном берегу, а молодой колхозный сад был высажен после войны к северу от большого става.
  Неопределенного возраста, выгоревшая от постоянного пребывания под солнцем, крупноплетенная соломенная шляпа удивительно гармонировала с вислыми седыми усами, пожелтевшими по центру от табака. Обкуренная до черноты люлька, шляпа, усы и остро выпирающие скулы, обтянутые бронзово-серой морщинистой кожей делали лицо Гаргуся похожим на обличье чумака, виденное в старых школьных учебниках.
  Гаргусь вышагивал по гребле, с каждым шагом покачиваясь худым телом вперед. Малыши выскакивали из воды первыми, зажимали скомканную наспех одежду под мышкой и, в чем мать родила, пробегали дорогу, ведущую к гребле. Бежали, чтобы переждать грозу в виде Гаргуся во втором, или среднем ставу. Те, что постарше, подобрав одежду, неспешно одевались, точно рассчитывая время, необходимое Гаргусю для преодоления гребли и еще около ста метров до популярного места купания.
  Лишь шестнадцатилетний Алеша Кугут невозмутимо продолжал находиться в воде, попыхивая папироской "Бокс" за, дореформенных шестьдесят первого, сорок пять копеек. Папиросы "Бокс" и "Байкал" за семьдесят шесть копеек почему-то назывались гвоздиками. Демонстративно повернутая в сторону камышей, выцветшая под солнцем и без того соломенно-желтая, стриженная под "польку" шевелюра Алеши, даже не дрогнула при появлении на берегу Гаргуся.
  - Вылезай к чертовой матери, иначе одежду заберу. А возьмешь ее только в правлении! - стращал Гаргусь.
  - А ты попробуй! - сразу начинал на ты Алексей. - Там комсомольский билет. Я тебя предупредил. Отсидишь двенадцать лет, потом подумаешь, прежде чем нарушать закон. А для начала отсидишь пятнадцать суток за мать при малышах. Два раза помянул. И свидетелей полно. - кивал на нас комсомолец, выпуская кольца дыма.
  Выпустив дым, ощеривался широкой улыбкой, обнажая редкие крупные зубы:
  - Бери! Попробуй!
  Гаргусь, потянувшийся к одежде, видимо, уже подсчитал, сколько ему, семидесятилетнему, будет лет по возвращении из тюрьмы. Опасливо отдернув жердь, Гаргусь направился вдоль малинника через густые заросли цикуты, которую мы называли блэкит, в самый хвост озера, переходящий в непроходимые заросли трощи (тростника). На ходу он что-то бормотал себе под нос, временами озирался, а под конец в сердцах громко сплевывал в сторону:
  - Тьфу! Ха-алера!
  Алексей тоже сплевывал в воду окурок и, повернув голову в сторону малинника, окликал нас:
  - Хлопцы! Купайтесь, сколько влезет. Я отвечаю.
  Мы, все же стараясь не шуметь, входили в воду и группировались вокруг нашего кумира, комсомольца, способного упрятать в тюрьму самого Гаргуся.
  Уже после написания главы я узнал, что Алеша комсомольцем никогда не был. За комсомольский билет он выдавал немецкий портсигар, который постоянно носил в заднем кармане штанов. Заявления о приеме в комсомол он подавал, но ему каждый раз отказывали. Отказ мотивировали злостным хулиганством Алеши. Но больше ему мешали его независимость и анархизм - полное непочитание власть предержащих.
  Младшие, убежав на среднее, более мелкое озеро, больше не возвращались. Они барахтались в мутной воде, отпугивая от берега, кишащих в пруду уток. Не обращая внимания на вышедшую из небольшого птичника, расположенного под самой греблей большого става, птичницу Соню Фалиозу, малышня продолжала плескаться в грязной воде, часто поднимая со дна, оброненные утками яйца.
  Поднятые со дна яйца еще долго качались на мелких волнах между стрелками осоки, а потом снова, словно нехотя, медленно опускались на дно. Наплескавшись, малыши покидали озеро с резко потемневшей от ила кожей. Натянув трусы, приходили домой с прилипшими к плечам и, стриженным наголо, головам клочьями высохшей тины. После купания в озере дома их ждало отмывание.
  Мы же, чувствуя себя в безопасности возле Алеши, еще долго купались, ныряли, прыгая с разбега. В конце концов, мы насыщались купанием. Ополоснувшись в чистой воде соседнего заливчика, мы натягивали одежду и только сейчас в нас просыпались голодные болезненные спазмы под ложечкой. Появись сейчас, тут на берегу, буханка, пусть даже черствого хлеба, она была бы растерзана и уничтожена в мгновение ока. Но хлеба не было. Каждый раз мы обещали друг другу и себе: - в следующий раз захватить на Одаю побольше хлеба. Но каждый раз, выходя из дома сытыми, мы неизменно забывали об этом.
  Несмотря на голод, домой идти не хотелось. Если на Одаю мы бежали, выбирая кратчайшую дорогу, пересекали косогор по едва утоптанной тропке, то обратную дорогу мы выбирали подлинней. Как правило, мы переходили греблю и, не доходя до сторожки, поворачивали налево. Шли вдоль боросянской посадки, в которой часто можно было чем-нибудь поживиться. В июне уже можно было нарвать ранней черешни. Мы безошибочно знали деревья с горькими, как хина ягодами и обходили их. Предпочтение отдавали крупным бело-розовым сладким, с умеренной горчинкой, ягодам.
  В начале июля начинали зреть вишни. Сначала наливались упругим рубином светоянские, затем более мелкие и темные, почти черные, очень сладкие хруставки с терпким привкусом. А с середины июля все лесополосы желтели от поспевающих диких абрикос, которые мы называли мурелями. В центральной и южной Молдове их называют жарделями.
  В неглубокой лощинке, которую мы пересекали, дорога отделялась узкой полосой колхозного огорода от гребли самого нижнего, первого и второго, среднего става. Гребли были очерчены четкими линиями старых желтых ив, опустивших свои длинные ветки-нити в самую воду.
  В первый став давно уже не запускали мальков карпов. Но пруд буквально кишел карасями. Ежегодно при ловле рыбы для продажи в колхозном ларьке проводили сортировку. Мелких карпиков возвращали в большой став, а карасиков ведрами высыпали в первый и средний.
  Во втором ставу рыба приживалась плохо, вероятно по вине уток, которые, погрузив голову, ловили рыбешку целыми днями. Поймав, утки потом долго трясли головой и шеей, проталкивая еще живую снедь в зоб.
  Кроме того, во втором ставу вода была постоянно мутной, а на отмели у тростника пузырилась вскипающими и лопающими на поверхности пузырьками зловонного газа. По нашему единодушному мнению и к возмущению, образование пузырей происходило именно из-за частых испражнений птиц прямо в воду.
  В метрах десяти от начала гребли первого става на прямо срезанном пне старой ивы, казалось, день и ночь сидел мой троюродный брат Мирча Научак. Проучившись несколько лет у моего же двоюродного брата Штефана искусству портного, Мирча еще весной должен был идти в армию.
  В военкомате ему объявили отсрочку до осени. Вернувшись из военкомата, Мирча больше к Штефану не ходил. Призывы бригадира выйти на работы в колхозе Мирча сходу отметал, мотивируя, что осенью на службу, а там, по его постоянному выражению, война все спишет.
  Мирча сидел на пне неподвижно, подавшись вперед, как будто готовясь прыгнуть в воду. Взгляд его был прикован к двум пробковым поплавкам самодельных удочек, орешниковые удилища которых покоились на высоких рогатках, предусмотрительно воткнутых Мирчей в глубокий ил. Постоянную неподвижность Мирча нарушал лишь для прикуривания сигареты. Прикурив, Мирча снова обретал неподвижность идола.
  Пепел от приклеенной к нижней губе сигареты Мирча не стряхивал. Остыв, пепел бесшумно отваливался и скатывался, разваливаясь, до высохшего корня, закрученного змеей у ног рыболова.
  Постоянным спутником Мирчи был небольшой кудлатый пес непонятной породы. Весь облепленный репейником, пес, подобно хозяину, был неподвижен. Он лежал, положив свою острую, похожую на лисью, морду на вытянутые вперед лапы. Глаза его, казалось, неотрывно следили за поплавками. Когда поплавок начинал подрагивать, пес весь подбирался, торчащие уши его наклонялись вперед, как бы вслушиваясь в то, что происходит под водой вокруг поплавка.
  Когда поплавок погружался, следовала немедленная подсечка. Пойманных карасей Мирча вытаскивал из воды вверх и не спеша подводил к своей левой руке по воздуху. Пес вскакивал и тут же садился на задние лапы, преданно переводя взгляд с Мирчиного лица на трепыхающуюся на крючке рыбу.
  Рыбу с крючка Мирча снимал бережно, стараясь не повредить губу. Если карась был, по мнению Мирчи, годным для сковороды, Мирча отпускал его в погруженную наполовину в воду старую ивовую корзину, плетенную кем-то из стариков на дому для огородной бригады.
  Если на крючок попадалась мелочь, Мирча, покачав ее на руке, как бы взвешивая, бросал ее на середину гребли. Пес, внимательно следивший за каждым Мирчиным движением, мгновенно кидался к тому месту, где должна упасть рыбешка. Часто он хватал рыбу на лету. Следовал непродолжительный хруст и вскоре пес снова располагался рядом с Мирчей, молча глядя на мерно покачивающиеся на воде поплавки.
  Молчание пес неизменно нарушал только в случае, если на крючок случайно цеплялся рак. Пес вскакивал, отбегал, а затем, приближаясь почти ползком, начинал облаивать рака. Если Мирча отпускал рака на траву, пес, наскакивая, лаял и громко щелкал зубами в сантиметрах десяти от рака и тут же отскакивал. Не переносивший шума, Мирча, вытащив рака, тут же отправлял его в корзину, скрывая от собачьих глаз.
  Мы сворачивали с дороги на тропку, ведущую через лесополосу и огород к гребле и, стараясь не шуметь, тихо подходили к Мирче. Несмотря на нашу предострожность, Мирча, каждый раз, увидев нас, прикладывал палец к губам, призывая к тишине. Мы неспешно и молча располагались за Мирчиной спиной в тени ив, наблюдая за таинством рыболовного искусства. Закуривая, Мирча неизменно и уважительно предлагал каждому, выбитые из пачки щелчком ногтя, сигареты.
  Предлагал, несмотря на то, что был старше нас на целых восемь лет. Предлагал, зная, что тот, кто не курит, не возьмет. В этом был весь Мирча, в этом был неизменный своеобразный жест его вежливости. Миша и Вася Бенги, Броник Единак и Валёнчик Рябчинский, протянув руки, брали по сигарете. Прикрывая зажженную спичку ковшиком ладоней, Мирча давал каждому огня. Затем снова устанавливалось молчание, прерываемое всплеском по водной глади очередного выуженного карася.
  Взявшее дневной разбег, яркое летнее солнце начинало склоняться к закату. Пора было идти домой. Но уходить от Мирчи не хотелось. Было в нём что-то притягательное для нас, младших. Ко всем, без исключения, он относился серьезно, доброжелательно и уважительно. В нем не ощущалось чувства собственного превосходства. Даже к младшим. От Мирчи мы не опасались услышать обидное салага, салабон или еще обиднее - сопляк.
  Мирча охотно и серьезно рассказывал о прочитанном в школьных учебниках, хотя учился он неважно, а других книг не читал вообще. Так же серьезно он повествовал о реальном существовании дидька (черта), железной бабы (родственницы бабы Яги), о приметах, ворожбе, действии проклятий и других реальных и вымышленных чудесах, в которые мы, гораздо младше, уже не верили.
  Случайно встретив Мирчу на улице, можно было предложить ему, без опаски быть осмеянным, пробежаться наперегонки. Он всегда бежал очень серьезно, изо всех сил, часто обгоняя младшего, вызвавшего его на состязание. Переводя дыхание после бега, он пожимал плечами, наклоняя голову к плечу. Мирча как будто извинялся за вынужденно совершенный обгон...
  Посидев, мы поднимались, молча кивали Мирче, и уходили. Достигнув села, группа редела. Каждый направлялся к своему огороду.
  Как и Куболта, Одая на лето становилась целым миром нашего детства, притягательным центром для детворы и молодежи. Родители наши были далеки от восторга нашим неизменным стремлением убежать на ставы. Я не оговорился. Именно убежать.
  Мы убегали от дневной сельской скуки, убегали от надоевших дневных обязанностей накормить и напоить животных, наносить воды, нарвать и принести мешок травы. Мы убегали туда, где на несколько часов оказывались в совершенно другом, почти сказочном мире единства солнца, воды, зеленого царства деревьев и почти дикой вольницы.
  К побегу на Одаю мы готовились с утра. Надо было покормить живность и, главное, налить полные выварки воды, чтобы, пришедшие с поля родители, могли вымыться, нагревшейся за день, водой. Мне приходилось убегать сразу через огороды Гориных или Савчука, направляясь к Боросянам. И лишь достигнув долины, брал направо и на косогоре выходил на проселок, ведущий к Одае. Но это было уже далеко за пределами села.
  Такая предосторожность была оправдана. По собственной беспечности я тонул, безрассудно шагнув с вала, окружавшего гуркало (яма, омут - смысл.), на глубину. Вытащенный на берег, я долго откашливался. Меня сильно рвало. Оповещенные еще до моего прихода домой, родители, после проведенных репрессивных мероприятий, запретили мне ходить на став. Но я срывался, как срывается с привязи козленок. Почувствовав мало-мальскую волю, я немедленно убегал на ставы.
  Родители иногда узнавали о моих визитах на пруды от услужливого Броника. Но чаще я упорно отрицал свое пребывание на ставу и отцу оставалось только недоуменно пожимать плечами и качать головой. Однажды, когда я почти убедил родителей, что был в гостях у деда, Алёша, старше меня на восемь лет, коварно спросил:
  - Кто из сторожей сегодня дежурил? Гаргусь или Калуцкий?
  - Калуцкий. - ответил я и тут же осекся.
  Громкий хохот моих родственников не утихал долго. Но это было только один раз. В дальнейшем я всегда был готов к подобным провокациям.
  Пребывание на Одае не ограничивалось купанием. Каждый раз, как будто впервые, я тщательно обследовал всю территорию, прилегающую к ставам. Если берега первого и второго става, за исключением гребли, обсаженной ивами, были пустынными, то третий был окружен целым миром зеленого царства с ещё не открытыми мной тайнами.
  По всему периметру пруда на берегах росли вековые ивы, высаженные первыми поколениями Соломок, владельцев этой округи. В результате многолетнего подмыва берегов, корни со стороны става оголялись. Большая часть ивовых стволов склонялись, почти ложась на воду. Разбежавшись, мы взбегали по стволу до развилки толстых ветвей и, отталкиваясь, летели ласточкой два-три метра в воздухе и лишь затем, вытянув перед головой руки, скрывались под водой.
  Фигурой высшего пилотажа считалось умение после прыжка проплыть под водой достаточно большое расстояние. Устраивались соревнования по дальности подводного заплыва. Бессменным чемпионом много лет подряд был Гришка Твердохлеб, которого мы звали Фриткой. Он сам так произносил свое имя из-за того, что был шепелявым. С самого рождения и до старости его голова и тело были совершенно лишены волосяной растительности. Мы были твердо убеждены, что успехи Фритки в подводном плавании связаны именно с его тотальным облысением.
  Густо переплетенные под водой корни деревьев служили убежищем для крупных карпов, любивших отдыхать под берегом в полуденный зной. В поисках рачьих нор между подводными корнями, я не раз чувствовал прикосновение моих пальцев к скользкой чешуе рыб.
  Боря Мищишин, мой двоюродный брат, ловил рыбу руками настолько мастерски, что, казалось, на концах пальцев его рук были глаза. Нащупав пальцами рыбу, затаившуюся между корнями, Боря уже не упускал ее. Достойным учеником Бори стал мой одноклассник Женя Гусаков, не признававший ловлю рыбы снастями вообще. Я же, как ни старался, не смог поймать руками ни одной рыбы. Рыбы неизменно ускользали, а руки мои хватали переплетенные между собой корни.
  Но рыбная ловля не давала мне покоя. Если на первом, самом нижнем ставу разрешали ловить карасей, то в большом, самом верхнем, ловить рыбу было запрещено с первого года организации колхоза. Отец рассказывал, что в сороковые и пятидесятые годы рыба, отловленная в озере и проданная в ларьке и на базарах способствовала существенному пополнению колхозной кассы.
  Караси, выловленные в первом ставу, по всеобщему признанию, сильно отдавали тиной. Но не тина отталкивала меня от рыбалки в этом озере. Через трубу, врытую в гребле второго става, в первый став постоянно стекал мутный пенистый ручеек из второго пруда, где, как я писал, вода была мутной и вонючей из-за множества колхозных уток. Вода же в третьем всегда была чистой из-за родников, берущих начало в восточном хвосте озера. По мнению взрослых, караси и карпы из большого става отличались отменным вкусом.
  Подростки, да и некоторые взрослые, прячась в прибрежных кустах, ловили рыбу на самодельные удочки. К этому времени я уже вырос из того, чтобы верить тому, что крупную рыбу надо ловить на огромные крючки, выменянные у Лейбы за тряпки или яйца. Но мелкие крючки были большим дефицитом. Их привозили из Могилева парни, ездившие по воскресеньям на базар.
  Однажды я наткнулся в прибрежных кустах на Васю Томака из Боросян, который успешно ловил рыбу крючком из обычной швейной иголки, загнутой после нагрева в виде крючка. Надо было только подсекать резвее и, дернув, сразу выбрасывать карасей на берег.
  Я не привык терять времени. На следующий день, наспех позавтракав, я уже разжигал примус. Выбрал из маминой миниатюрной вышитой подушечки, в которую она втыкала иглы, подходящую иголку. Нагрев, загнул между зубцами вилки. Получилось вроде неплохо. Пропустил навощенную нитку десятого номера через ушко загнутой иглы, сложил вдвое, скрутил и снова навощил. Приладил пробковый поплавок. Готовую удочку, только без грузила, смотал на поплавок. Как заправский рыбак, крючок вонзил в пробку.
  Прибежав на став, выломал из длинного орешникового побега удилище, привязал к нему нитку. Достав из спичечного коробка припасенного червяка, одел его на свой крючок. Червяк налезать на крючок не желал, извивался, конец крючка в нескольких местах проткнул червя насквозь. Измучив в конец червя, поплевал на него, как это всегда делал Мирча Научак, и забросил удочку.
  Крючок, не нагруженный грузилом, погружался медленно. Часть нитки возле поплавка еще была на поверхности, как внезапно ушла под воду, потянув за собой поплавок. От неожиданности я резко дернул удочку. Выдернутый из воды карась перелетел через меня и шлепнулся в траву в двух метрах за моей спиной. Я бросился к, впервые пойманной в моей жизни, рыбе. В полете она успела освободиться от крючка. Сантиметров десять длиной, карасик бился в траве, ударами хвоста подбрасывая и переворачивая свое серебристое тело. Взяв в обе ладони упругую и скользкую рыбу, я первым делом почему-то понюхал ее.
  Накрутив нитку на удилище, я пристроил удочку внутрь куста между двумя прошлогодними побегами бузины. Положив карася в очередную за это лето фуражку, я побежал домой. Мне хотелось кричать всем встречным, что я поймал рыбу. Но что-то останавливало меня. У каждого колодца я останавливался и обливал мою рыбу водой. Так, в мокрой фуражке я и принес ее домой.
  Пустив рыбу в ведро с водой, приготовленной для коровы, я почти рысью натаскал полное корыто воды. Пустив в корыто карася, я понюхал мои руки. Почти судорожно, прерывисто я вдохнул аромат озерной воды, густо замешанный на запахе рыбы. Насмотревшись на карася, вольготно плавающего в корыте, я пошел в дальний конец сада, где на границе с огородом отец в прошлом году складывал навоз для удобрения огорода.
  В жирной, унавоженной земле я накопал столько червей, что хватило бы для прокорма нескольких десятков рыб. Собрав червей в консервную банку, я вернулся к корыту и не поверил своим глазам. Карася в корыте не было.
  - Неужели выпрыгнул? - подумал я и обошел корыто. Карася не было. Ничего не понимая, я поплелся к крыльцу. Сел, обхватив руками голову. Мое внимание привлекли куры, собравшиеся вокруг кота Мурика, что-то жующего у забора. Меня насторожил подозрительныйый хруст. Подойдя, я увидел, что Мурик успел уполовинить моего карася. У меня не хватило духу наказать Мурика. Увидев плавающего карася, он, скорее всего, подхватил его когтями. Мурик считал свою добычу вполне законной, так как при приближении петуха он начинал урчать с каким-то диким подвывом.
  Следующая рыбалка едва не закончилась скандалом. В тот день, как назло, не клевало. Я безуспешно менял червей на крючке и место ужения. Ничего не помогало. В расстройстве от неудачи, я потерял бдительность. За запрещенным на третьем ставу занятием меня застал очередной бригадир огородной бригады.
  На этот раз им был уже немолодой Иван Адамчук, точь в точь похожий на портрет Ворошилова, висящий в коридоре школы. Даже седые усики были такие же. Он прервал мою рыбалку. Удочку забрал с собой. Уходя, он пригрозил, что если я буду ловить рыбу в большом ставу, то в правлении оштрафуют моего отца так, что он целый месяц будет работать в колхозе бесплатно. Этого было достаточно.
  Зато я пристрастился к ловле раков. Водились они во множестве в норах между корнями ив. Лежа в воде у берега так, что была видна только, прижатая ухом к берегу, голова, я ощупывал подмытый обрыв берега. Найдя нору, я погружал в нее пальцы, а то и кисть, если нора была большая.
  Нащупав рака, я уже не упускал его. Если не удавалось схватить его пальцами за грудку, то, захватив пальцами усы поближе к голове, я не спеша вытягивал его из норы. Спешка могла привести к обрыву усов и рак мог остаться в своей крепости. Часто натыкался на клешни.
  Когда рак захватывал мой палец, я научился не отдергивать руку. Я захватывал клешню между указательным и большим пальцем и также, не спеша, вываживал рака, чтобы не оторвать его конечность. Указательные и большие пальцы моих рук были исчерчены продольными царапинами от клешневых коготков. Царапины были черными от въевшегося в кожу ила.
  Гораздо более неприятными были ощущения в случае, если рак, находившийся в норе, при дотрагивании моей руки, начинал защищаться. Он бил хвостом назад, резко выбрасывая тело вперед, навстречу опасности. Видимо так защищают раки свои жилища от захватчиков, претендующих на облюбованную чужую нору. При резком толчке рак больно колол мои пальцы.
  Особенно болезненным было попадание шипов, венчающих голову рака, под ноготь. Но и эта защитная мера не могла остановить моей охотничьей агрессии. Выдавив несколько капель крови, красным облачком, расходящейся в зеленоватой воде, я снова погружал пальцы в заветную нору. Бывало, что после двух-трех часов охоты, при выдавливании кровь, не сворачивающаяся в воде, выделялась сразу из нескольких проколов.
  Если берег под корнями был подмыт глубже и руки не доставали до стенки, приходилось, набрав воздуха подныривать. За один нырок чаще всего удавалось вытащить рака. Особенно крупные раки водились в глубокой водной пещере, вымытой под корнями огромной ивы, растущей наклонно поблизости от места нашего постоянного купания. Ныряние затягивалось, часто не хватало воздуха и мы вынуждены были выныривать, чтобы отдышаться и затем снова отправляться в темный подводный мир за добычей.
  Однажды, нырнув в самую отдаленную часть подводной пещеры, и ощупывая норы, я ощутил, что моя рука плещет по поверхности воды. Вынырнув, я отдышался и, набрав полную грудь воздуха, снова погрузился для исследования пещеры. Высунув в темноте голову из воды, я почувствовал что мой нос и рот находятся в воздухе. Я открыл глаза. Вокруг была абсолютная темень.
  Я рискнул. Выпустив немного воздуха, я осторожно вдохнул. Воздух был неожиданно свежим и прохладным, слегка пахнущим только что собранными грибами. Дышалось легко. Вытянув руки, я нащупал и вытащил одного за другим двух огромных раков, с которыми, набрав полные легкие воздуха, нырнул и вынырнул уже в двух метрах от берега. Вынырнув, я держал по раку в каждой руке.
  На берегу уже стали беспокоиться моей, необычно длительной задержкой дыхания. Вышвырнув раков на берег, я нырнул снова. Схватив одного крупного рака, я не стал искать второго. Я почувствовал, что мне начинает не хватать воздуха, как это бывало дома зимними вечерами, когда плотно укрываешься толстым одеялом на овечьей шерсти. Выйдя из воды, я не рассказал никому, оставив собственным этот весьма важный, по моему убеждению, секрет.
  Через пару дней я, не выдержав, поделился секретом с троюродным братом Васей Единаком, старшим братом Броника, моего одноклассника, неоднократно докладывавшего моим родителям о моих злоключениях. С Васей у меня почему-то сложились довольно доверительные отношения, несмотря на то, что он был старше меня на целых четыре года.
  Доверительность, перешедшая потом в здоровую, крепкую мужскую дружбу, сопровождала наши отношения до конца его короткой, но весьма яркой жизни. Побывав в очаге взрыва на полигоне в Семипалатинске весной 1963 года при испытании водородной бомбы, Вася вернулся домой демобилизованным по состоянию здоровья на год раньше срока.
  Заболел лучевой болезнью. В справке был указан совершенно другой диагноз. Долго никто не знал истины. Демобилизованные давали расписку о неразглашении государственной тайны.
  Вернувшемуся, по сути, инвалидом Советской армии, ему была предложена группа инвалидности по общему заболеванию. Глубоко запрятав обиду, Вася не сдался. Закончив заочно техникум, работал инженером по трудоемким работам в колхозе, главным механиком.
  Затем Василий Петрович был председателем сельского совета, вникая во все повседневные мелочи села, выбивая для родного села из районного руководства мыслимое и немыслимое. Затем стали отказывать почки. Сначала одна, потом другая. 11 июня 1980 года была сделана пересадка почки. Работала недолго. 11 сентября пересаженную почку удалили. Дожидаясь очередной донорской почки в Московском институте трансплантологии, тщательно расписал жене режиссуру собственных похорон.
  В возрасте тридцати восьми лет умер, не дождавшись органа от донора с нужной группой крови. Траурная церемония проходила 11 февраля 1981 дома и в здании сельского совета. Траурный оркестр в конце панихиды сыграл, заказанный Васей еще при жизни, марш "Прощание славянки". Вот такое роковое одиннадцатое число.
  Придя на озеро, мы взяли ломик, лежащий под дизельным насосом, подающим воду на колхозный огород. Удачно пробив между переплетенными корнями незаметное среди травы отверстие в весьма тонком слое дерна, мы получили возможность находиться в пещере под корнями почти шесть-семь минут. Лишь потом начинала ощущаться нехватка кислорода.
  Ныряли вроде бы в озеро. Развернувшись под водой, заплывали в нашу пещеру, где уже чуть-чуть брезжил, льющийся сверху, свет. Пробыв в ней время, достаточное для того, чтобы гнавший нас из озера Гаргусь начинал заикаться от страха, мы снова ныряли и показывались из воды на расстоянии не менее десяти метров от берега. Гаргусь долго ругался, не особенно стесняясь в выражениях. Восторгу ребятни не было предела. Скоро наша с Васей тайна стала всеобщим достоянием, потеряв при этом остроту ощущений у самих участников и зрителей этого незамысловатого спектакля.
  Однажды ночью разразилась гроза со шквальным ветром. Придя через пару дней на Одаю, мы увидели, что наша толстенная ива лежит горизонтально в воде, а корни, вывернувшись, были плотно прижаты ко дну там, где раньше мы вдыхали чистый подземный воздух. Обследовав упавшее дерево, Вася молча и выразительно посмотрел мне в глаза.
  Купались досыта, до одури. Купались до появления чувства пустоты под ложечкой. Это был не только голод. Мама, уже смирившаяся вкупе с отцом моими походами на ставы, утверждала, что вода высасывала из нас все соки. Выйдя из воды, я рассматривал побелевшие и сморщенные ладони и пальцы, ступни ног.
  Только оказавшись на берегу, чувствовал, насколько прохладная была в ставу вода. Все начинали дрожать сначала мелкой, переходящей в крупную, дрожью. Подбородок начинал дрожать так, что при разговоре часто лязгали друг о друга зубы. Многие начинали говорить, заикаясь. У всех, накупавшихся вволю, почему-то появлялось, чернеющее грязью, пятнышко под нижней губой.
  Мы ложились в центре большого круга, где трава была тщательно вытоптана, а почва измельчена в толстый слой серой пыли босыми ногами волейболистов. Волейбол неизменно сопровождал подростков и молодежь от школьной спортплощадки за сельским клубом и танцевальной площадки на бульваре, до Куболты и ставов. Пыль прогревалась гораздо быстрее, температура ее была гораздо выше, нежели травы, которая даже в знойные летние дни оставалась прохладной.
  Наиболее сообразительные, выйдя из воды, выкатывали мокрое тело в пыли, а затем растягивались под щедрым летним солнцем. Образовавшаяся тонкая корка грязи активнее впитывала в себя тепловые лучи. Мы лежали, отогреваясь, и чувствовали, как живительное тепло распространяется по всему телу. Затем создавалось впечатление, что тепло плывет в такт дыханию по животу и груди теплыми одуряющими волнами. Затем накатывала дремотная истома.
  Я лежал с закрытыми глазами и чувствовал, как теряется ощущение реальности. В ритм дыханию возникает чувство плавного покачивания вместе с землей. Звуки детских голосов, плеск воды под ладонями купающихся, ритмичный перестук дизельного насоса, подающего воду на огород звучали глуше, отдалялись и воспринимались как сигналы из совершенно другого мира.
  Наступал момент, когда все тело прогревалось настолько, что помимо воли диафрагма сокращалась, на миг прерывая дыхание. Это был сигнал подниматься. У перегревшихся возникало неприятное чувство тошноты, которая часто заканчивалась головной болью.
  Разбег. Прыжок. Вода внезапно обжигающе обволакивает все тело сразу. Еще не вынырнув, кажется, что воду можно не только пить, ею можно, широко открыв рот, еще и дышать. Преодолев соблазн, выныриваю и ложусь на спину. Над озером небо кажется насыщенно голубым, почти синим. В нескольких метрах проносятся, не замечаемые раньше ласточки, ловящие на ходу насекомых у самой воды. Глаза невольно смотрят на запад.
  Из-за горизонта выползает синяя, местами почти черная туча. Переваливаясь клубами, очерченными белой каймой, туча растет, занимая уже четверть небосклона. А над ставом еще жаркое белое солнце. Пора выходить. Отмыв остатки, превратившейся в тонкий слой жидкой грязи, пыли, прополоскав несколько раз стриженную голову, неохотно покидаю воду. Надо спешить домой. Если будет ливень, то пасущие по очереди, пригонят коров раньше. А дома никого. Может влететь от родителей.
  Едва высыхали дороги после дождя, нас снова, как говорили взрослые, несло на ставы. Похолодевшая за день-два ненастья вода заставляла двигаться резвее. Начинались догонялки в воде, заплывы на скорость. Из поколения в поколение на ставу устраивались игры в войну, где снарядами был, захваченный со дна, кашеобразный ил. Играли, становясь в круг, либо разделившись на команды.
  Захваченный в коротком нырке ил, швыряли в голову противника. Важно было нырнуть, захватить пригоршню ила погуще, вынырнуть, отвернувшись, чтобы тебя не подкараулили при появлении из воды и, уловив момент, коварно швырнуть грязь в только показавшуюся из-под воды голову противника.
  Попадали в ухо, чаще в глаза. Пораженный в глаз, покидал поле боя, подняв руку. Это означало, что раненого не бьют. Нарушившего кодекс чести били грязью всем скопом. И противники и "однополчане". Раненый промывал глаз, опуская и поднимая голову на "чистой" воде. В более серьезных случаях на помощь бросались все. К счастью, я не помню случая, чтобы в результате резкого удара илом лопнула барабанная перепонка или был поврежден глаз. В последующем, работая в ЛОР-глазном отделении, видел и то, и другое.
  Установилась прочная многолетняя традиция: каждое лето углублять гуркало (омут, водоворот, водопад - укр.) - яму в толстом слое ила в метрах двадцати от берега. Орудиями производства служили только наши руки. Нырнув на самое дно гуркала, пригоршней захватывали побольше ила и проплыв под водой, вываливали его в двух-трех метрах от ямы. После выныривания - небольшой отдых и снова все повторялось сначала. После боев и углубления гуркала вода надолго оставалась мутной, казалось, густела.
  В большом ставу несколько десятилетий дрейфовал "дуб". Так мы называли толстенное, потемневшее от времени и постоянного пребывания в воде бревно. По центру его был глубокий седловидный прогиб. Сам "дуб" был, скорее всего, стволом старой, возможно, вековой ивы. По словам деда Михася, "дуб" плавал в ставу ещё до войны. Его медленно носило ветром по всему озеру и прибивало к берегу в самых неожиданных местах. Зимой наш "дуб" прочно вмерзал в лёд.
  С наступлением купального сезона "дуб" подволакивали к южному берегу, к месту нашего постоянного купания. Так и колыхался он на волнах, прибитый к берегу, в одиночестве, пока его не седлал кто-либо из ребятни. Тут же, как по сигналу, к "дубу" устремлялась стайка мальчишек, стремясь устроиться в седловине бревна, как на лошади. Вместе легче грести ладонями. Двух-трёх всадников "дуб" выдерживал, заметно погружаясь в воду. Но как только еще кто-либо пытался оседлать водяного коня, бревно начинало медленно, а потом с ускорением поворачиваться вокруг своей оси. Мы мгновенно покидали плавсредство, остерегаясь ударов, появляющихся из-под воды, толстых, неровно спиленных, чёрных ветвей. Перевернувшись, "дуб" снова принимал исходное положение и, мерно покачиваясь, ждал новых седоков.
  По воскресеньям берега большого става становились особенно многолюдными. Часто приходили ребята и молодежь постарше из Плоп. Приходили, как правило, с волейбольным мячом и аккордеоном. Стихийно образовывались смешанные команды. В волейбол играли, используя вместо сетки туго натянутую между деревьями веревку.
  После купания под аккордеон пели песни. Особо чистым тенором выделялся голос Митики, закончившего медицинский техникум одновременно с братом Алексеем. Сейчас это уже был Дмитрий Андреевич Руссу, уважаемый всеми фельдшер Дондюшанской амбулатории при сахарном заводе.
  Сейчас встречи молодежи венчаются чаще всего застольями с алкоголем, подчас драками. Тогда я не помню случая, чтобы кто-то принес с собой на став спиртное. Расходились одновременно. Каждая группа шагала в свое село под общую песню. Пели общим хором, пока были слышны звуки аккордеона.
  Накупавшись, я любил в одиночестве обследовать территорию Одаи. Пляж, если так можно было назвать участок величиной с волейбольную площадку, переходил в малинник, заложенный, по словам деда, много десятилетий назад еще паном Соломкой. Несмотря на одичалость зарослей малинника, каждое лето мы вволю лакомились крупными ароматными ягодами.
  Женщины из огородной бригады почти ежедневно в июле собирали ягоды для колхозного ларька. Мы поглощали малину рядом с убиравшими ее женщинами. Не было случая, чтобы ребятне запрещали заходить в малинник. Условием было одно. Не сходить с протоптанных дорожек и не ломать побеги.
  За малинником длинной полосой располагалась колхозная пасека. Дальше росла группа огромных ореховых деревьев. Деревья были настолько старыми, что гниль сердцевины образовывала дупло. В дуплах устраивали гнезда различные птицы. Однажды, засунув руку в глубокое дупло, я схватил что-то мягкое и теплое и тут же почувствовал сильную боль на кончике среднего пальца.
  Невзирая на боль, я вытащил из дупла летучую мышь. Она была так удивительно хороша, что я положил ее в нагрудный карман рубашки, застегнул клапан и принес домой. Дома я поместил ее в небольшую картонную коробочку, предварительно насыпав туда пшеницы и семечек, наивно полагая, что летучие мыши питаются также, как и обычные.
  Я решил содержать летучую мышь в неволе и даже получить от нее потомство, скрестив ее, если не найду пару, на худой конец, с обычной. Тогда я был твёрдо уверен, что от такого скрещивания получу мышат, только крылья у них них будут короче. Спрятав коробочку на полке под навесом, я отправился в магазин, чтобы выпросить более просторную коробку. Продавец охотно подарил мне большую картонную коробку из под папирос "Север".
  Притащив коробку домой, я, к огромному своему огорчению, мыши в маленькой коробочке не нашел. Обследовав коробочку, я обнаружил, что в самом углу мышь прогрызла отверстие и обрела свободу. Было непостижимо, как летучая мышь с такими огромными крыльями пролезла через такую крохотную дырочку.
  Приехавший на каникулы после практики брат, студент медицинского института, выслушав мой рассказ, спросил, когда это было. Вздохнув с облегчением, он сказал, что укусов летучих мышей надо избегать, так как они являются переносчиками бешенства. Кроме того, сказал Алеша, в дупле могут прятаться на день ядовитые гадюки.
  Поскольку гадюка меня не кусала, я расспросил брата о признаках бешенства у людей. После его объяснений, я сразу почувствовал во рту обилие слюны. Но Алеша успокоил меня, сказав, что время для заболевания бешенством уже давно прошло. Во рту снова стало сухо. Но привычку шарить по дуплам брат отбил надолго.
  За орешником была межа, густо заросшая пасленом. Летом мы его не трогали, зная, по рассказам моего деда Михася, что зеленый паслен сильно ядовит. Спелый, уже черный и мягкий паслен, можно есть. Дед рассказывал, что в голодовку баба Явдоха пекла очень вкусные пирожки из остатков ржаной муки, отрубей и паслена.
  Далее вдоль берега, вплоть до молодого сада берег был занят густыми зарослями бузины. Мы ломали прямые побеги и, принеся домой, делали пукалки, стреляющие из пробок, приготовленных из тщательно пережеванной конопляной кудели. Ближе к воде в огромном количестве рос блэкит (цикута). Из зеленых побегов цикуты мы делали сыкалки для стрельбы струей воды.
  Чтобы попасть посуху на противоположный берег вытянутого хвоста става, надо было обойти непроходимые заросли мелкого ивняка, тянущегося вверх по пологому склону узкой полосой более ста метров. Я предпочитал перейти преграду вброд, раздвигая руками плотные стебли камыша. Вода редко доходила до середины бедра.
  Ощупывая ногами дно, осторожно шагал по мелководью. Над водой крутыми виражами начинали сновать, поднятые мной, стрекозы. Убегая от меня, шелестела камышами испуганная водяная курочка. Подошвы ног ощущали мягкие трубочки гниющих стеблей. Иногда чувствовал скользкое прикосновение потревоженной рыбы. Мимо ног, щекочуще, как будто живые, поднимались бесчисленные пузырьки болотного газа с неприятным запахом протухшего яйца. На середине я останавливался. С замиранием сердца чувствовал, как ноги медленно продолжают погружаться в толщу ила. Как только вода доходила до паха, спешно выдергивал из обволакивающей вязкой топи одну за другой ноги и, уже не задерживаясь, шагал к противоположному берегу.
  Выйдя на берег, растягивался ничком на, казалось, еще никем не тронутой, прохладной траве передохнуть. От болотного газа слегка кружилась голова. Покинутый противоположный берег каждый раз первые мгновения казался незнакомым.
  Первым делом обследовал густой прибрежный кустарник. В развилках и переплетениях тонких ветвей почти круглые свои гнезда искусно прятали щеглики (щеглы). Далее следовали заросли бузины вперемежку с колючими кустами шиповника. Между ними густо росли валериана и дикий чеснок. Узкую ленту опушки до самой пахоты с солнечной стороны устлал земляничный ковер. Под жарким солнцем на кочках грелись серой и неправдоподобно изумрудной окраски юркие ящерицы. При приближении они молниеносно скрывались в траве.
  Северный хвост озера переходил в небольшое болото. Дальше густой кустарник клином подходил к дороге, за которой рос молодой фруктовый сад, высаженный колхозом в конце сороковых годов. Справа был колхозный огород, упирающийся лесополосу соседнего колхоза. Я обходил болотистый клин из-за обилия густой череды, колючки которой в великом множестве намертво впивались в мои трусы. Я шел к дороге по краю огорода, на ходу срывая пупырчатые темные огурцы и незрелые, только начинающие розоветь помидоры. К плотине возвращался уже по узкой, стисненной лебедой, полынью и высоким чертополохом, дороге.
  Полукруглый мыс, разделяющий северный хвост с основным зеркалом става, венчал курган, насыпанный кем-то из многочисленной династии Соломок. По рассказам деда Михася, курган в начале двадцатого века был около семи-восьми метров высотой. На вершину его вела деревянная лестница. Сама вершина представляла собой площадку, радиусом не менее трех метров. На вершине стояла беседка на шести столбах. В беседке стоял круглый стол, по кругу которого стояли, врытые в землю, шесть удобных скамеечек с ажурными спинками.
  В двустах метрах выше от северного хвоста става лежало загадочное кладбище, которому, по преданиям, много столетий. В селе его называли турецким цвентаром (cmentarz - кладбище польск.). Кладбище было уставлено могильными камнями на широком основании. Некоторые из надгробий, лежали. Лицевая сторона всех стоящих надгробий была обращена строго на юг.
  На гладко отесанной лицевой поверхности надгробий были непонятные надписи, действительно отдаленно напоминавшие арабскую вязь. Между надгробиями было несколько старых деревьев, часть из которых превратились в высокие пни.
  Во времена моего детства в летний период кладбище посещали студенты Кишиневского университета. С ними была невысокого роста, сухонькая пожилая женщина в больших круглых очках, за которыми ее светло-голубые глаза казались огромными. Студенты делали зарисовки в альбомах, рулеткой замеряли надгробия, фотографировали камни и надписи, что-то тщательно записывали.
  В начале девяностых началась повальная приватизация, в том числе и земель. Будучи в селе, я поехал на клубничное поле, находившееся рядом с кладбищем. Камней на месте кладбища уже не было. При приватизации участок попал в имущественную квоту. На вопрос, куда делись надгробия, каждый бывший руководитель стыдливо кивал на предыдущего. Кладбище, пережившее многие социальные потрясения, революцию, двадцать два года в составе королевской Румынии, вторую мировую войну, горбачевской перестройки и ее последствий не перенесло, бесследно исчезло. Как говорится, концы в воду.
  Купальный сезон на ставу, как правило, начинали после последнего звонка. Тогда это было 23 мая. Но один раз, возможно в пятьдесят седьмом, мы на несколько минут окунулись в воду второго мая. Закрывали сезон, бывало, во второй половине сентября, несмотря на то, что после Ильина дня (2 августа) купаться нам родители уже запрещали.
  Один раз в порыве охотничьего азарта мы полезли в воду в конце октября. Возвращаясь из колхозного сада, куда вся школа вышла подбирать падалицу, мы увидели утку, плавающую посреди озера. Поскольку перелет птиц мы видели раньше, было решено, что эта утка не способна летать. Раздевшись, пять самых отчаянных залезли в озеро с разных сторон и стали одновременно приближаться к утке.
  Сначала она вела себя довольно спокойно. По мере нашего приближения утка начала метаться. Мы уже считали ее своей. Когда кольцо окружения сжалось еще на пару метров, утка, слегка разбежавшись по воде, довольно резво взлетела. Лишь тогда мы почувствовали, как окоченели. Обратный путь мы бежали без остановок до села. Удивительно, но никто из охотников не заболел.
  С Одаей и большим ставом связано несколько легенд, большинство из которых возникли, вероятно, из буйных мальчишеских фантазий. Как и все легенды, они прочно увязаны с местами и событиями, часть из которых действительно имели место.
  Многим поколениям юных рыболовов не давала покоя легенда о гигантской рыбе-матке, обитающей в ставу около ста лет. Согласно преданию, пан Соломка, увидев в сетях огромную рыбину, пойманную по его заданию нанятыми крестьянами, раздумал выставить ее на для угощения на предстоящем балу. По его просьбе совсем еще молодой коваль Прокоп, раскалив шило, сделал два отверстия в пластинках, прикрывающих жабры. В эти отверстия он вдел золотые сережки. Рыбу отпустили обратно в став.
  С тех пор покой покинул любителей рыбной ловли. Каждый мечтал выудить именно карпа с золотыми кульчиками (серьгами). Масла в огонь подлила учительница биологии и географии Людмила Трофимовна, которая на уроке рассказала, что карп живет до двухсот лет.
  Бывая в кузне, я не выдержал и спросил старого Коваля напрямик, цеплял ли он серьги пановому карпу. Прокоп пробурчал в ответ что-то непонятное. Когда я повторил вопрос, Коваль, отвернувшись, начал усиленно стучать молотком по раскаленному железу. Такая неопределенность еще больше разворошила наше воображение. Стало ясно, что Коваль дал клятву пану Соломке о неразглашении тайны и хранит ее до сих пор.
  Возле гребли часто наблюдали извилистую линию пузырьков, длиною до трех метров. Фритка Твердохлеб с присущей ему серьезностью, объяснял, что это огромные змеи, способные задушить человека, а тем более ребенка. При расспросах все родители, не сговариваясь, единогласно подтверждали Фриткину правоту. Все они надеялись, что хоть что-нибудь оттолкнет их чад от частых визитов на ставы или по, крайней мере, от заплывов в глубокие места.
  Старики рассказывали, что ночью в ставу раздаются громкие жалобные стоны, вызывая у слышавших их, леденящий душу страх. По преданию, это стонут души не вытащенных из воды утопленников, умоляя найти тело и похоронить по христиански. Тогда души упокоятся и перестанут взывать по ночам.
  Рассказывали, что на турецком погосте по ночам зажигаются таинственные голубые огни, а Мирча Кучер утверждал, что он сам слышал от Горки (Григория) Унгуряна, что тот в свою очередь лично видел ночью на Соломкином кургане появившуюся ниоткуда старинную беседку, в которой за столом сидел сам пан и громко рыдал с причитаниями и рвал на себе волосы. Рассказывая об увиденном, сам Горка, по утверждению Мирчи, горько рыдал, сопереживая пану.
  Все эти легенды с ходу разбивались о Тавиковы объяснения, откуда взялась каждая легенда.
  - Рыбе, по прихоти пана, вполне могли вдеть серьги.- объяснял пятнадцатилетний Тавик, перешедший уже в десятый класс, так как в школу тетка Раина отправила его с шести лет.
  - Но с серьгами рыба подвержена большой опасности зацепиться за коряги или за утащенные, либо просто утерянные снасти и могла погибнуть от голода. А возможно другое. Пана давным-давно уже нет, а рыбу мог кто-либо поймать. Отдавать серьги некому. Рыбу давно могли съесть, а серьги, возможно, носит чья-то жена или дочь.
  - Что касается водяных змей, то такими могут быть только ужи. Но они гораздо меньших размеров и часто всплывают, чтобы набрать воздух. - продолжал Тавик.- скорее всего это карпы роются в иле в поисках корма. А по ночам могут вопить совы или филин, а может и лиса голодная подвывает. Какие могут быть голубые огоньки на кладбище? Там масса трухлявых пней, а в них живут мелкие червячки, светлячки называются.
  - Но Горка своими глазами видел пана в беседке. Не станет старый человек врать. - не сдавался Мирча.
  - А ты не спросил Горку, сколько стопок он выпил, перед тем как видел пана. А что Горка плакал, так может то вовсе не слезы, а водка лилась из Горкиных глаз. - окончательно сокрушал Тавик одну за другой все без исключения легенды.
  Широко открыв рот, я с изумлением слушал каждое Тавиково слово. И когда только он успевает столько читать? Да еще и запоминать!
  Общение с Тавиком внесло свою весомую лепту в формирование моего критического отношения к суевериям и легендам.
  Но одну романтическую легенду, поражающую хитросплетениями выдуманной истории с имевшей место действительностью в прошлом и настоящем, привожу со всеми подробностями.
  Старики утверждали, что метров двести выше, где сейчас находится берег восточного хвоста большого става издревле бил из-под земли мощный источник чистейшей, как хрусталь, воды. Бурный поток несся вниз по склону. На повороте поток сливался с быстрой речкой Боросянкой, берущей начало из трех мощных изворов в котловине, называемой Понорами за селом Боросяны со стороны Брайково. Далее речка делила село на две половины.
  Свое название речка Боросянка получила от того, что на ее берегах были плодородные пастбища, на которых паслись отары тучных (толстых, боросаных) овец. По бытующему преданию, первых людей, поселившиеся в этих местах более шестисот лет назад и пасших овец, звали Боросянами. Один из Боросянов, разбогатев, якобы стал владеть этой землей.
  В 16 - 17 веках во время нашествия чумы село Боросяны дважды, как и соседнее Брайково, вымирало полностью. Пустовавшие дома через годы заселялись пришлыми людьми из других мест Бессарабии и Украины, удиравшими с насиженных мест от чумы и турецкого нашествия. Со второй половины восемьнадцатого века до настоящего времени жителей по фамилии Боросян в селе не было.
  Затем, пробегая по долине зигзагами, Боросянка проходила место, где сейчас находятся самые крайние дома нижней части Елизаветовки. Самой Елизаветовки тогда еще в помине не было. На том самом месте, где сейчас находится, вытянутое в одну линию, село, протекала тихая безымянная речка, которая на долине сливалась с более мощной Боросянкой. Далее никогда не пересыхающая Боросянка текла по лощине между холмами и впадала в Куболту там, где сейчас находится северо-восточная окраина Плоп.
  В пятистах метрах восточнее последней излучины Боросянки перед слиянием с Куболтой, находилось, построенное в начале восемнадцатого века, имение пана Барановского. От имения Соломок до Барановских напрямик через пологую возвышенность было чуть больше полутора километров. По дороге - больше трех. В самом начале войны имение дотла было разрушено советской авиацией, бомбившей, остановившуюся там на постой, крупную немецко-фашистскую часть.
  После войны в окрестностях бывшего имения устроили сельский скотомогильник. Оставшиеся развалины разнесли по кирпичикам. Во времена моего детства у многих пожилых сельчан цыплята пили воду, налитую в квадратные печные кафельные корытца, унесенные с развалин бывшего имения. Тогда я был убежден, что весь дом Барановских был очень нарядным и целиком состоял из узорчатых зелёно-голубых и желто-рыжих блестящих глазурованных изразцов.
  Самих Плоп тогда тоже не было. Первые дома стали появляться лишь в 1776 году. Куболта, берущая начало на окраине села Паустово, что под Окницей, на своем пути впитывала воду из множества крупных источников. Только в окрестностях Плоп Куболта вбирала в себя воду более, чем из двадцати изворов. Однако самым крупным родником, питающим Куболту, всегда считался источник на горе к западу от села Городище.
  Все окружающие источник и поток земли принадлежали поколениям польских помещиков Соломок. Там стояло, ныне срытое, родовое поместье. Поток в нескольких местах запрудили и в чистые ставы запустили рыбу. Мимо поместья проходила дорога, которая вела от Тырново через Цауль, Плопы и Городище на Сороки.
  ...В незапамятные времена большой отряд турок возвращался из удачного похода. Награбленное везли на десятках подвод. Только одного золота был целый воз, который тянули четверо быков. Возле каждого колеса вышагивал янычар, постоянно поливая ступицу и ось водой. Воду везли в бурдюках, следующие за золотом, три арбы.
  На территории Бессарабии лютовала чума. Не обошла она и отряд турок, который редел на глазах. Стала реальной угроза полного вымирания войска. Заболевший паша, предчувствуя свою кончину, позвал трех сыновей, бывших с ним в походе. Он приказал сыновьям бросить кожаные мешки с золотом в глубокий источник и налегке мчаться в Измаил. Оставшимся в живых надлежало из поколения в поколение передавать секрет о спрятанных сокровищах. Так и поступили. Отрубив головы всем, кто помогал им свалить золото в источник, сыновья паши ночью покинули лагерь и поскакали в Измаил...
  Забитый тяжелым золотом источник иссяк. На поверхность земли пробились несколько небольших родников, которые, образовав небольшое узкое болото, с трудом подпитывали ставы. Некогда полноводный поток пересох. Но мощная подземная река искала выход на поверхность.
  Нашла она его в четырех-пяти километрах строго на восток, в самой лощине долины Кайнар между Городище и Кришкауцами. Как только вода вырвалась из подземного плена в Кайнар, иссякли источники и высохла сама речка Боросянка до самой Куболты. Только каждой весной воды из таявших снегов несутся мутным потоком, напоминаюшим о том, что в прошлом по долине проходило русло некогда полноводной речки.
  Вырвавшийся из-под земли сквозь камни источник и сегодня подпитывает речку Кайнар, выбрасывая на поверхность около пятидесяти литров кристально чистой воды всего лишь за одну секунду. Сейчас там стоит цех по производству минеральной воды "Кришкауць"
  Исчезновение мощного источника, питавшего пруды Одаи и трех крупных изворов, образующих речку Боросянку и внезапное извержение воды в долине реки Кайнар имеет и более прозаическое объяснение. Причиной внезапного изчезновения водоемов, питающих их источников и внезапного выхода воды на поверхность в другом месте, являются так называемые карстовые процессы.
  Само карстовое явление представляет собой реакцию выщелачивания или растворения трещиноватых известняковых пород как подземными, так и поверхностными водами. В результате растворения на поверхности образуются западающие формы рельефа (воронки, впадины, котловины и полья), а также различные полости, каналы и пещеры в глубине пород.
  Сама наклонная котловина диаметром около 300 метров, берущая начало сразу же за северной окраиной Боросян и окружающая ее территория издавна и по сегодняшний день зовется Понорами. Поноры - наклонные и вертикальные отверстия, возникающие при пересечении трещин в карстовых массивах. Отсюда и легенды о существовании подземных ходов длиной до 15 км, берущих начало за окраиной Боросян и выходящих на крутые прибрежные склоны Днестра.
  Карстовыми процессами объясняется и периодическое, по свидетельству старожилов, внезапное и таинственное исчезновение в прошлом озер, расположенных в полье между Брайково, Боросянами, Сударкой и Городище. Уже на моей памяти имело место внезапное исчезновение относительно большого, длинного, но узкого озера, расположенного северо-восточнее Боросян...
  В начале девяностых мы с Женей увлеклись ловлей раков. Несколько лет подряд короткими бреднями-раколовками мы цедили воду большинства озер района. Осенью девяносто четвертого, с поворота дороги, ведущей от Брайково к Сударке, наше внимание привлекло длинное озеро, находившееся в долине между Боросянами и Сударкой. При расспросах выяснилось, что озеро кишит карасями и раками. Это озеро мы и наметили для облова будущим летом.
  В первой половине лета девяносто пятого мы вновь проезжали по этой дороге. На повороте мой взгляд уловил непривычную неправильность ландшафта, которую я не успел осознать. Лишь затормозив и выйдя из автомобиля, я увидел вместо водной глади озера тусклую поверхность высохшего и растрескавшегося ила. Пасшие коров, мальчишки рассказали, что озеро исчезло, как говорят, в одночасье еще в середине мая.
  Исчезнувшее вместе с водной живностью озеро находилось на расстоянии 2,5 км. от Боросянской котловины. Но в отличие от бывшей речки Боросянки и источника на Одае, озеро находилось за водоразделом бассейна Куболты. Само озеро и прилежащая территория Понор входят в бассейн реки Кайнар.
  В Поноры, находящиеся на расстоянии 3-4 километров от Елизаветовки, в начале пятидесятых мои родители ходили пешком на прашовку колхозных полей. Поднимались затемно. Мама успевала подоить корову. Отец носил воду, потом привязывал корову к столбу ворот со стороны улицы. Пастух, позже гнавший стадо на Куболту, по ходу освобождал всех привязанных коров. Закинув сапы за плечо, через огороды соседей напротив, родители спешили в поле. Рассвет, рассказывала мама, бывало, встречали уже в поле за Боросянами, на юго-западном склоне Понор.
  Меня, спящего дошкольника, запирали в доме на квадратный черный висячий замок. Проснувшись, я выбирался через окно и закрывал его с помощью длинной палки. Выпивал оставленную мамой под макитрой кружку выдоенного утром, еще хранящего живое тепло, молока. Не спеша, самостоятельно отправлялся в недавно открытые колхозные ясли-сад, с существованием которых я уже к тому времени смирился.
  Сменялись поколения Соломок, рождались и разрастались новые села. Последний из Соломок, пан Каетан, бывало, большую часть дня проводил в беседке, наблюдая за работающими крестьянами. Почти весь день курилась его длинная, диковинной формы и причудливо изогнутая янтарная трубка, подаренная ему его кумом Радзивиллом, с которым пан Каетан подружился на крестинах у Ржеусских.
  Владея великолепным родовым замком в Несвиже, Адам Радзивилл беспрестанно носился по Европе, шокируя общество сопровождающим его целым табуном молодых дам, отбитых на дуэлях у мужей и бесконечными рассказами о воинских подвигах, которые он лично совершал два-три века тому назад.
  В качестве ответного дара, а больше из доброго расположения, Соломка почти ежегодно слал Радзивиллу обоз различных сортов вин из винограда, черенки которых привозил его управляющий из Греции и Италии. Бессарабское вино Радзивилл возил с собой по городам Европы, поражая всех способностью выпить за день несколько кухолей. Кухоль Радзивилла вмещал в себя около четверти ведра.
  Пани Стефания, супруга Каетана, проводила дни безвыездно, простаивая часами у кругового окна в фонарике имения, либо наигрывая на клавесине что-то грустное. Так проходили дни, месяцы, годы. А детей все не было. Несостоявшееся материнство исподволь иссушало некогда искрящуюся красотой и здоровьем наследницу обедневшего рода Бискупских, когда-то претендовавших на польскую корону.
  Глазами, подернутыми слезной поволокой, пани с тоской смотрела на детей, играющих в незамысловатые игры бедняков. Это были дети батраков, приходящие с родителями в имение по утрам в предвкушении сытного обеда в людской, где обедали их родители. Одно время пани обратила внимание на сероглазого малыша, единственного сына вдовы Павлины Унгурян, исполняющей должность прачки и птичницы. Мальчика, как и мать тоже звали Павел.
  Пани Стефания приглашала мальчонку в покои, баловала сладостями, учила играть на клавесине. Маму Павла пани перевела в экономки. Но когда пани предложила Павлине, чтобы маленький Павло оставался на ночь, Павлина взяла расчет и больше в имении не появлялась. Вместе с ней с глаз и из сердца пани Стефании исчез и Павел, который стал проводить дни в детских играх под деревянным мостом, соединяющим тогда обе половины Боросян.
  После ухода Павлины, уведшей Павла, пани совсем опустила руки. Все время проводила в комнатах. Клавесин был заброшен. Даже приехавшие погостить из Вильно и Барановичей, тоже бездетные, старшие сестры не могли отвлечь младшую сестру от неуемной тоски. Проводив сестер, Стефания стала все чаще прикладываться к бокалу с розовым вином.
  Пан Каетан, занятый хозяйственными заботами, не замечал состояния жены. Он целиком ушел в заботы о благоустройстве усадьбы. В то лето вырыли новый подвал, разбили ореховый сад, заложили малинник.
  Однажды, когда он ревниво наблюдал, как рабочие отпускали в озеро, привезенных из самой Свислочи, мальков красного карпа, не сразу обратил внимание на деликатное покашливание управляющего. Пан оглянулся. Теребя поля соломенной шляпы, управляющий сообщил о девушке, пришедшей издалека в поисках работы.
  - Вроде покорливая. И руки у нее натруженные. Только по украински и по молдавски разговаривает неважно. Может поговорите, пан Каетан?
  Соломка кивнул. Управляющий жестом подозвал девушку, стоявшую под ореховым деревом. Та приблизилась. Невысокого роста, сильно смуглая для здешних мест, с черными, как смоль волосами, крупными кудрями, спадающими на плечи. Но поразили пана глаза. Огромные, миндалевидной формы, они словно обволакивали пана внимательным и властным взором. Соломка, не любивший, чтобы кто-то был сильнее и, тем более, подавлял его волю, недовольно дернул плечом, и приказал управляющему:
  - Отведи к пани. Ей, кажется, нужна горничная или экономка. Может пригодится.
  И, повернувшись к рабочим, сливающим воду с мальками, гневно закричал:
  - Ниже! Каду ниже опускайте, пся крев!
  Размеренно проходили дни, недели. Прошло два месяца. Перед закатом, когда батраки готовились расходиться, перед паном снова стоял управляющий:
  - Пан, я должен вам сказать про Марию.
  - Какую еще Марию?
  - Вашу новую экономку. Я же ее привел. Но вот незадача.
  - Говори, не тяни!
  - Простите, пан. Но она по ночам выходит из флигеля и уходит наверх. Туда где начинается болото. Сядет на камень и сидит, пока светать не начинает. Сам уже неделю слежу за ней. А вчера в полночь приехали двое. Лошадей привязали до морвы (тутовое дерево, шелковица), что на самом верху. А сами пешком подошли к Марии и о чем-то долго и тихо говорили. Потом спорили. Оба черные. То ли цыгане, то ли турки. Луна светила, я видел. Как бы беды не было.
  Вечером пан Каетан потушил свечи и уселся в кресло у окна, выходящего на флигель. Все было спокойно. В небольшой комнатушке флигеля горела свеча. Пан смачно зевнул и, отгоняя сон, тряхнул головой. В это время свет в окне флигеля погас. Пан Каетан всматривался в темноту.
  Темная тень скользнула от дверей флигеля к задней калитке. Пан тихо спустился и вышел во двор. Семенящая к болоту тень уже скрылась в высоком кустарнике. Пан Каетан крался следом, держа наготове пистоль, которым можно было свалить быка.
  За крайними кустами пан притаился. На фоне лунного неба чернели три фигуры. Они о чем-то тихо говорили. Один из них пошел вверх по склону, щупая землю длинной палкой. Потом вернулся. Так же тихо поговорив, разошлись. Девушка по тропинке, огибающей сад, направилась в сторону усадьбы.
  Стараясь не шуметь, пан побежал напрямик. Когда он поднялся на крыльцо флигеля, увидел Марию, спешившую со странного свидания. Затаившись, пан ждал девушку в крохотных сенях флигеля. Скоро послышались легкие шаги. Не скрипнув, открылась дверь и Мария проскользнула во флигель. На пороге комнаты остановилась. Что-то ее насторожило. Затем подошла к кровати и, не зажигая свечу, Мария стала раздеваться.
  Пан, не таясь, вышел из своего укрытия. Девушка обернулась и сдавленно вскрикнула. Рука ее протянулась к столу и схватила какой-то продолговатый предмет. Будучи наготове, пан перехватил ее руку и, вывернув, обезоружил девушку. Оказывается, девушка схватила со стола роговой гребень с длинной ручкой. Пан Каетан усмехнулся и, не выпуская руки, спросил:
  - Ты куда ходила? Кто эти люди? Что вы задумали?
  Пан Каетан увидел в, отражающих лунный свет, глазах девушки неподдельный ужас. Мария поняла, что за ней следили.
  - Нет! Не надо! Ничего плохого! Не могу сказать. - она почти кричала, но крик ее был необычно тихим.
  Соломка ослабил хватку. Девушка, вырвав свою руку из могучей ладони пана, метнулась к двери. Пан одним прыжком настиг ее и в бешенстве крикнул:
  - Говори! Что вы хотите? Кто ты?
  Девушка молча вырывалась. Обезумев от страха, она царапала его шею, потом впилась острыми зубами в предплечье Соломки. Для него этот укус был не сильнее укуса комара. Но рассвирепевший от сопротивления, пан Каетан отбросил экономку от себя. Но уже она, как разозленная дикая кошка, стиснув зубы, не выпускала его руки. Мария упала на кровать, увлекая за собой пана Каетана...
  ...Крадучись, пан покинул флигель на рассвете. Почти каждую ночь, как только гасла свеча в крохотной комнатушке экономки, пан покидал свою половину и на цыпочках крался к флигелю. Пани Стефания, занятая своими переживаниями и болячками, крепко спала. Помогали опийные капли, выписанные сорокским лекарем. Когда у Марии округлился живот, управляющий обнародовал свои выводы. Из его слов было ясно, что один из приходивших на край болота был любовником экономки.
  В одну ночь, пани Стефании, несмотря на принятую изрядную дозу опийных капель, не спалось. Поселившаяся в душе тревога не давала уснуть. Далеко за полночь что-то толкнуло ее с постели. Наспех одевшись, она побежала по коридору к заднему крыльцу. В комнате мужа раздавался мощный храп. Что-то гнало пани к флигелю, в котором, несмотря на поздний час, окно светилось ярче, чем обычно.
  Первое, что бросилось в глаза вошедшей пани Стефании, это были две толстые, горящие в подсвечнике, свечи. Мария, лежавшая в постели, при виде пани широко открыла рот в беззвучном крике ужаса. Глаза ее неестественно расширились. Даже сквозь природную смуглость поражала неестественная бледность ее лица. Пани несмело приблизилась. Девушка, испугавшись, ослабевшей рукой сделала отталкивающий жест. Пани Стефания увидела, что девушка буквально плавает в крови.
  В это время окровавленный сверток из льняной простыни, лежащий рядом с девушкой зашевелился и запищал. Стефания, ни разу не испытавшая ранее чувства материнства, бросилась к свертку. Лихорадочно развернув, она увидела новорожденную девочку с уже перевязанной пуповиной. Кожа новорожденной была гораздо темнее, чем у матери.
  Мария попыталась привстать, но тут же ее голова бессильно опустилась на подушку. Пани, прикрыв новорожденную, бросилась вон из флигеля. Вбежав в дом, она громко закричала, призывая на помощь. Дверь в конце коридора открылась и горничная, спавшая там, выбежала в темноту коридора.
  - Скорее! Мария умирает! - закричала Стефания и толкнула дверь в спальню мужа. Пан Каетан недовольно повернул голову:
  - Что стряслось?
  - Мария умирает! - истерично закричала пани Стефания.
  Пана Каетана как ветром сдуло с кровати.
  - Что с ней?
  - Девочку родила...
  - Так родила или умирает?
  - Родила и умирает. Быстрее!
  Пан Каетан, как был, босиком побежал к флигелю. Женщины за ним. Вбежав, он бросился к кровати.
  - Мария!
  Мария открыла глаза и совершенно ясным взором посмотрела в глаза пана.
  - Я не Мария. Я Мерием, непокорная. А это Айла, лунный свет. - тихо, но внятно сказала роженица, показывая ослабевшей рукой сначала на дочь, а потом в сторону окна, за которым светила полная луна.
  Пан Каетан молча слушал. Взгляд его непроизвольно последовал за рукой Марии.
  - В ту самую первую ночь луна светила так же ярко. - совсем некстати пронеслось в голове пана Каетана.
  Он тряхнул крупной головой, словно прогоняя от себя неуместные мысли. Мария-Мерием продолжала слабеющим голосом:
  - Там золото. Много. Не надо трогать. Много крови. Если тронуть, будет еще больше.
  Услышав о крови, пан Каетан только сейчас увидел, что Мария тонет в собственной крови. Он беспомощно оглянулся на женщин. Те растерянно молчали. Казалось, что Мария на несколько коротких фраз потратила последние силы. Она бессильно откинула голову и закрыла глаза.
  Видно было, что она угасает на глазах. Через пару минут она стала зевать так часто, что, казалось, все вокруг ей наскучило, и она хочет скорее уснуть. Выдохнув, Мария попыталась вдохнуть или зевнуть и застыла с приоткрытым ртом. Ее некогда алые губы побелели.
  Пан Каетан стоял, ошеломленный. Казалось, он еще не до конца понял, что произошло. Зато пани Стефания за несколько минут уже успела примерить себя к новой роли. Ее движения обрели уверенность.
  Перебрав скудный скарб своей, уже бывшей, экономки, вытащила чистую рубаху, разорвала ее и перепеленала ребенка. Взяв новорожденную, совершенно спокойно лежавшую на ее руках, она бросила взгляд на тело матери. Казалось, что это неподвижное тело уже мешает, еще не оформившимся, лихорадочно снующим в ее голове, мыслям.
  Марию похоронили по православному обряду, хотя Соломки были католиками. Девочку кормила грудью рослая молодая женщина из Городище, у которой на день раньше сын, трижды обвитый пуповиной, задохнулся в родах. Кормилице с девочкой отвели самую просторную комнату на солнечной половине пани Стефании.
  Девочку решили крестить в католичестве в костеле Могилев-Подольска. И тут встал вопрос об имени.
  - Что тебе говорила Мария об именах? - спросила пани Стефания.
  Пан Каетан, казалось, потерял свою привычную властность. Пожав плечами, он неуверенно промолвил:
  - Айна или Айла? Не помню точно.
  - Анна - хорошее имя. - согласно кивнула пани Стефания.
  Она уже взяла бразды правления в доме в свои руки. Энергии у нее стало, хоть отбавляй. После рождения девочки в свои сорок лет она стала выглядеть намного моложе и привлекательнее.
  Через две недели у кормилицы, в грудях которой молока хватило бы на троих, началась лихорадка. Левая грудь увеличилась вдвое, покраснела. Затем вся левая половина груди и левая рука вздулись, стали багрово-синюшными. Из Могилева привезли единственного в округе лекаря-хирурга Лейзеровича. Врач тут же вскрыл огромный зловонный гнойник. Вставив в рану привезенную марлю, прокипяченную в соленой воде, хирург, дав наставления, уехал.
  К вечеру кормилицу вновь трясло в жестокой лихорадке. Ночью она потеряла сознание. А к полудню следующего дня кормилицы не стало. За сутки, на панском фаэтоне, в поисках кормилицы управляющий объехал Городище, потом, погнав коней вскачь, направился в Плопы, затем в Цауль. Вернулся безрезультатно.
  Горничная, по указанию Стефании, тщательно вымыла вымя одной из коров, надоила молока. Разведя пополам с водой, девочку напоили из бутылки, в горлышко которой вставили, свернутый в жгут, кусочек льняного полотна.
  Насытившись, девочка успокоилась. Но через день из-за резей в животе она кричала уже безостановочно. Стефания забрала Анету, как она теперь называла девочку, в свою спальню. Всю ночь она не сомкнула глаз, укачивая ребенка. Анета, словно почувствовав, что стало причиной ее болей, отказывалась от коровьего молока. Теперь она беспрестанно кричала еще и от голода.
  К утру у Стефании от усталости слипались глаза. От бессонницы подташнивало. Ей казалось, что от погружения в спасительный сон ее удерживают только крики девочки. В полузабытьи и полном изнеможении Стефания присела на кровать. Ей хотелось только одного. Чтобы Анета перестала плакать.
  Не отдавая отчета своим действиям, Стефания разорвала на груди сорочку и приложила девочку к своей, ни разу не кормившей, груди. Анета жадно схватила сосок, глубоко поглотив и сжав десенками с неожиданной для ее крошечного ротика силой. Стефания вскрикнула так, как вскрикивала в далекой молодости, когда полный сил Каетан, целуя ее груди и, ставшие твердыми, розовые соски, терял чувство меры и больно и сладко прикусывал их своими молодыми зубами.
  Затем тело Стефании охватило расслабление, близкое к небытию. Она совершенно перестала чувствовать свое собственное тело. Необычная, ни разу не испытанная легкость, казалось, приподняла ее высоко-высоко. Отяжелевшие, уставшие за ночь от непривычно долгого ношения живого детского тельца, руки перестали чувствовать вес Анеты.
  Теплые волны, неуемно и ритмично зарождающиеся в глубине, то-ли в ногах, то-ли где-то в самом низу живота, усиливались, поднимаясь все выше. Волны захватывали весь живот, заставляли его судорожно сокращаться, вызывая чуть слышный сладкий короткий стон.
  Стефания потеряла ощущение реальности. Ей казалось, что она растворилась, плавая в вечности и не желая ее покидать. Усиливающиеся волны достигали груди, перекрывая на миг дыхание. Она почувствовала нарастающую тяжесть в грудях. Два горячих вулкана, казалось, готовы взорвать их, вырываясь наружу.
  Голова пани неестественно запрокинулась. Лицо ее на миг исказилось, рот страдальчески приоткрылся. Нескончаемая, казалось вечная сладостная судорога захватила все ее тело, особенно спину. Перекрывающие дыхание конвульсии пронизывали ее снизу доверху и сверху донизу. Стефания ощущала пульсирующие толчки внутри головы, остановившееся было дыхание вновь становилось частым-частым.
  Сидя с открытыми глазами, она перестала видеть. Ей стало казаться, что в ушах ее тихими торжественными голосами поют ангелы. Анета продолжала терзать сосок Стефании, вызывая особое, никогда ранее не испытанное ею чувство облегчения, освобождения от чего-то гнетущего, тяжелым грузом лежавшего в ее душе десятилетиями. Непередаваемое, казалось, божественное томление пронизало всё её тело вплоть до кончиков пальцев рук и ног.
  - Вот так я готова умереть. - пронеслось в ее голове.
  На какие-то мгновения она потеряла сознание.
  Очнувшись, она увидела, что девочка отвалилась от груди. Видимо устала. Стефания, тоже уставшая, хотела только спать. Ей показалось, что руки ее на миг дрогнули, выпуская ее Анету. От страха уронить девочку Стефания прижала ее к себе. Сонливость сняло, как рукой.
  Она с тревогой посмотрела на личико Анеты и не поверила своим глазам. Из ее соска на щеку ребенка медленными каплями капало молоко. Ее молоко! Анета тихо и удовлетворенно сопела, причмокивая розовыми, слегка набухшими от недавней работы, губками.
  Каетану, разделяющему тревогу за здоровье дочери с неустанными заботами по хозяйству, новость о появлении молока Стефания сообщила только вечером. Управляющему было указано прекратить поиски кормилицы.
  Необычная новость разнеслась по Сорокской округе. В православных церквях служили молебны о снизошедшей божьей благодати. Женщины из окрестных сел, работающие в имении, при встрече со Стефанией, гуляющей с Анетой на руках, низко кланялись, как поклонялись в церкви иконе пресвятой богородицы.
  Пан Каетан, наоборот, еще не отошел от событий той ночи, когда умерла Мария. Он с удивлением, как будто не узнавая, смотрел на свою жену и тут же переводил взгляд на девочку. В отличие от Стефании он никак не мог войти в свою новую роль. День и ночь его мучила неотвязная мысль, что, подарив жизнь дочери, он отнял ее у матери.
  Девочка подрастала. Темно-бронзовая, почти шоколадная кожа, отличала ее от всех детей. Отправляясь в Сороки или Тырново, родители ловили на себе и девочке недоуменные взгляды. Подрастающая девочка ничего этого не замечала. Она, казалось, не осознавала, что ее кожа по цвету отличается от кожи других детей.
  У девочки были такие же, как у Марии большие миндалевидные глаза. Намечалась такая же небольшая горбинка на носу. Вот только чуть выдающийся подбородок Анны напоминал пани Стефании другой. И уши. Пани Стефания отлично помнила крохотные уши Марии, ее чуть удлиненные мочки, как будто предназначенные для ношения самых изысканных сережек. Более плоские ушные раковины Анны были плотно прижаты, а книзу заканчивались без мочек, как у...
  Пани Стефания сначала прогоняла от себя, становившиеся навязчивыми, мысли. Женщина давно заметила, что, когда она переводит взгляд с лица девочки на мужа, ему становится неуютно. В такой момент пан Каетан невольно отворачивался, а то и вообще, ссутулясь, уходил.
  Со временем пани Стефания уже не отгоняла от себя мысли о возможном отцовстве Каетана. Наоборот, она начинала воспринимать ситуацию, как предначертание свыше, как божественный промысел. Ей уже хотелось, чтобы действительность была именно такой. Тогда, думала она, все становится на свои места. Девочка растет в родной семье. Мысли о том, что она не родная мать все реже стали приходить ей в голову.
  Наоборот, у пани Стефании стало появляться неприятное чувство ревности, когда она видела, что девочка обращается с какой-либо просьбой к Каетану, а не к ней или, когда он играет с девочкой больше времени, чем, по ее разумению, должен был играть.
  Пани Стефания все чаще вспоминала ночь, когда появилась на свет Анна. Не зря что-то заставило ее тогда не уснуть, покинуть постель именно тогда, когда она это сделала. Она со страхом прогоняла мысли о том, что если бы она опоздала, девочка могла умереть.
  Но еще чаще Стефания с каким-то животным удовлетворением благодарила Матку Боску, истово при этом крестясь, стыдливо упрашивая простить ей грехи, что она все же пришла вовремя, а не раньше, когда Марию можно было еще спасти.
  Постепенно образ Марии стирался в ее голове как образ матери Анеты. Пани Стефания, помимо желания, преломляла в своих мыслях образ Марии. Роль Марии в ее сознании начинала восприниматься аналогично роли кормилицы или няньки, которые, выполнив свою миссию, должны были покинуть ее семью, не оставив никакого следа в душе ее дочери. В душе дочери единственное место должна занимать она, Стефания, настоящая мать.
  Пани Стефания баловала девочку, заказывая для нее сладости у часто ездившего в Сороки и Могилев управляющего. Одевала Анету как маленькую принцессу, заказывая ей платья в Тырново у самой мадам Коган. Когда девочке исполнилось семь лет, пан Соломка привез из Сорок гувернантку, которую рекомендовал ему знакомый сорокский богач Негинэ.
  Между тем, когда Анне исполнилось девять лет, в самой пани Стефании что-то надломилось. Ее необычная активность и бурная деятельность, фонтаном бившая через край после рождения Анеты, куда-то исчезли. Стефанией все чаще одолевала апатия, полное безразличие к окружающим, к пану Каетану и подрастающей Анете. Проходя по коридору за чем-нибудь в другую комнату, она внезапно застывала на полпути. Очнувшись, она чаще всего забывала, куда и зачем шла.
  Она перестала заказывать платья, которые раньше ворохами привозили ей лучшие портные округи. Обычно очень щепетильная в одежде, пани Стефания могла одеться не по сезону нелепо, выйти без шляпы. Временами ее одолевали сильные головные боли, с трудом проходившие после лошадиных доз морфийных капель.
  Общительная, веселая, предупредительная, пани Стефания постепенно становилась угрюмой. Временами апатия сменялась ничем не объяснимой тупой, молчаливой злобностью. Обычно умеренная в еде, Стефания временами обретала волчий аппетит, сменяющийся длительным полным безразличием к пище. Она могла сидеть часами неподвижно, уставившись в одну точку.
  Успехи Анеты, быстро схватывающей уроки, ее не радовали. Не радовали ее и коммерческие успехи пана Каетана, заключившего выгодные контракты на поставку вина и скота в Москву и Санкт-Петербург. Предложение пана Каетана пригласить врачей она, любившая в молодости лечиться, восприняла более чем безразлично. И лишь, когда она во время обеда стала ронять взятые в правую руку ложку или нож, когда при ходьбе она стала спотыкаться и подтягивать правую ногу, пан Соломка был обеспокоен по-настоящему.
  В Сороках, куда он повез жену, осмотревший ее доктор посоветовал пану Каетану обратиться к тому же Лейзеровичу в Могилев-Подольске. Лейзерович, после тщательного осмотра, уже наедине обратил внимание пана Каетана, на, незаметное ранее, выпячивание левого глаза, который стал косить влево и вниз и предположил опухоль мозга. Диагноз Лейзеровича был приговором.
  По возвращении состояние пани Стефании продолжало ухудшаться. Скоро она слегла. Привезенная из Сорок сиделка однажды ночью разбудила пана Каетана. У Стефании началось сильное кровотечение из носа и рта. Через сутки Стефании не стало. Похоронил ее Каетан в родовой усыпальнице Соломок в Боросянах, возведенной недалеко от одной из самых высоких точек водораздела Куболты и Кайнар...
  Смерть Стефании подкосила пана Каетана. Он все чаще забирался на курган и, сидя за столиком в беседке, с утра до вечера пил вино и курил свою неизменную трубку. А хозяйственные дела шли из рук вон плохо. За несколько лет подряд недород загнал пана Каетана в большие долги. Взятую в банках ссуду вернуть не сумел. Через суд в счет оплаты долгов банки отобрали большую часть земли.
  Часть земли удалось отстоять. Помогли Ржеусские, одолжив деньги и оформив на одного из внуков купчую более, чем на две сотни десятин земли, якобы купленной у Соломки. Поселившийся вскоре в Городище, Анджей дал начало роду Ревуцких.
  Единственным утешением Каетана была Анна. За эти годы она превратилась в стройную черноглазую и черноволосую красавицу. Темно-бронзовый цвет ее кожи придавал внешности девушки особую прелесть. К тому же Анна росла неутомимой работницей. Во многом освободила от повседневных забот стареющего пана Каетана, взяв на себя руководство работами в саду и на винограднике. Отдавая распоряжения, сама не брезговала любой работой.
  По рассказам деда Михася, Анна от рассвета до заката трудилась наравне с батраками. Обедала и ужинала вместе с работниками за общим длинным столом, крытым камышовым навесом, на северном берегу става неподалеку от подвала. Пан Каетан предпочитал обедать в одиночестве на кургане. Отобедав, закуривал неизменную трубку. Сгорбленный, часами сидел, вглядываясь поверх водной глади озера слабеющими слезящимися глазами.
  Анна тем временем запала в душу русоволосому высокому Касиану Гайде, прибывшему в поисках работы из под Винницы. Любовь стала взаимной. Пан Каетан не стал противиться желанию молодых соединить свои судьбы. После свадьбы пан Каетан построил для молодых уютный дом в Боросянах недалеко от родовой усыпальницы Соломок, в самой верхней части села.
  Через пару лет пан Каетан, призвав из Могилев-Подольска кзедза и православного священника из Городища по католическому и православному обрядам перезахоронил Марию в родовой усыпальнице рядом с пани Стефанией, оставив себе место посередине. Через несколько лет апоплексический удар соединил пана Каетана с двумя женщинами его жизни.
  Прокатилась по Бессарабской земле первая мировая, затем революция, двадцать два года в составе королевской Румынии, за ней вторая мировая война, коллективизация, а затем так называемая перестройка и деколлективизация. Но родовая усыпальница Соломок нерушимо стоит недалеко от самой высокой точки Боросян. Как говорят, ближе к богу. Сейчас там небольшая, но уютная в своей миниатюрности, православная церквушка.
  Я знал Анну Соломку-Гайду. В селе ее все звали Ганькой, но за глаза больше называли Гарапкой (Арабкой). Потомки ее, такие же бронзовые, большей частью разъехались. Я был знаком с самым младшим внуком Гарапки, Мирчей Гайдой, сыном Павла - среднего сына Гарапки.
  Мирча был старше меня на три года и учился в одном классе с моими двоюродными братьями Тавиком и Борисом. У него было непривычное для наших мест лицо мавританина темно-бронзового цвета, четко очерченные полные губы и, непослушные расческе, цвета вороньего крыла, жесткие волосы. Его речь, звучавшая на "боросянском" языке, воспринималась мной непривычно и со значительной долей внутреннего протеста. Мне, второкласснику, тогда впервые увидевшему Мирчу, казалось, что его речь должна была звучать на другом, непонятном для окружающих, языке.
  Дом Гарапки находился по соседству с хатенкой Чижика, сапожника из Боросян, человека удивительной судьбы. Когда отец посылал меня отнести Чижику в ремонт обувь, я часто видел, сидящей на завалинке, совершенно седую длинноволосую старуху с темно-серой, почти черной кожей. Выдающийся вперёд подбородок, короткий с горбинкой нос и, лишенные мочек, ушные раковины. Отличали старуху глаза. Миндалевидной формы, они всегда смотрели, несмотря на возраст, ясно и пронзительно. Образ ее в моем сознании соответствовал тогда образу бабы Яги из страшной сказки.
  Умерла Гарапка (Айла, Анна, Аннета, Ганька) в пятьдесят шестом в возрасте восьмидесяти девяти лет. Умерла она за неделю до моего дня рождения, когда мне исполнилось десять лет. О непростой жизни и смерти Гарапки мне тогда впервые коротко рассказала мама.
  Тогда мне было невдомек, что совсем рядом со мной присутствовала сама история.
  История в лице Гарапки, наследницы древнего шляхтецкого рода Соломок и османских завоевателей.
  История в лице Чижика, пережившего кровавую мясорубку войны и репрессий
  С Мирчей при написании книги я общался единственный раз. Судя по его интонациям, он был удивлен, обрадован и несколько растерян моим звонком. По его словам, он уже не надеялся, что кому-то могут понадобиться подробности из жизни давно ушедшей в мир иной Гарапки - его бабушки. Через несколько месяцев я позвонил снова. Ответила жена, Тамара. Срывающимся голосом женщина сказала, что Мирчи больше нет.
  При написании настоящей главы я часто и подолгу беседовал по телефону с ныне здравствующей семидесятисемилетней пенсионеркой из Боросян - Раисой Серафимовной Варварюк. Она - приемная дочь Аркадия, младшего сына Гарапки. Она-то и рассказала мне многое из жизни бездетной семьи помещиков Соломок, о появлении темнокожей девушки-служанки и рождении самой Гарапки.
  Раиса Серафимовна утверждает, что каплица, по рассказам Гарапки, построена не Боросянами, а гораздо позже, первыми поколениями Соломок и была их родовой усыпальницей. Да и само слово "каплица" - это католическое или лютеранское название часовни, молельни. А все сёла в округе были православными. Единственный костёл в то время был только за Днестром, в Могилёве. То же о каплице и Гарапке в моем далеком детстве говорил и мой дед Михась.
  Сейчас большой став на Одае зарос и обмелел. Рыба там практически перевелась. Много лет в большом ставу никто не купается. Даже мытье взрослых в ставу после пыльной крестьянской работы вытеснено благами цивилизации. У многих во дворе летний душ.
  Вернувшиеся с заработков гастарбайтеры устанавливают в домах душевые кабинки. Да и слова гастарбайтер мы тогда не знали. По рассказам взрослых, на полях, виноградниках и в садах пана Соломки трудились батраки.
  Оригинальный самобытный клуб общения сельской детворы и молодежи в одном из красивейших мест округи заменило сидение в интернете со стрелялками, порносайтами и сомнительными виртуальными знакомствами.
  Проехать в те места моего детства на машине проблематично. Основную дорогу разрушил огромный оползень. Большая часть остальных проселков перепахана. Сейчас мне удобнее путешествовать на Одаю только с помощью спутниковой карты.
  Увеличиваю изображение до четкого максимума. Взгляд жадно упирается в прямоугольник двора, где стоит наш дом. Там давно живут другие люди. Ворота. Длинная, почти прямая улица. Зная, что родители в поле, я, через шестьдесят с лишним лет, все равно с опаской кидаю взгляд вдоль улицы: до горы и до долины. Вприпрыжку пересекаю бывшее Савчуково подворье и по меже выбегаю на проселок. Сейчас там не пройти. Мой тогдашний путь на Одаю сегодня перекрыт линией отстроенных домов Малиновки, со всех сторон окруженных заборами.
  Поле, наперекор времени, я пересекаю наискось извилистой тропкой, которую давно перепахали. Там сейчас узкие полоски частных наделов. Затем трусцой вдоль лесополосы, прикрывающей колхозный виноградник с северо-запада. Пешим шагом я ходить не умел.
  И лишь повернув направо к долине, на склоне сдерживаю шаг. Справа редкая, всего лишь в два ряда, высаженная после войны, лесополоса. За ней пологий южный склон колхозного виноградного массива. Походя, подбираю упавшие перезрелые мурели (жардели). Обдуваю размягченные, шафранного оттенка, плоды. Муравьи неохотно покидают лабиринты, прогрызенные в сладкой ароматной мякоти. Ни с чем не сравнимый вкус диких абрикос тех лет остался только в моей памяти.
  Выбежав на долину, я мысленно перепрыгиваю, высохшую несколько веков назад, речку Боросянку. Извилистой узкой тропой поднимаюсь по более крутому противоположному склону. Утоптанная тропинка плотно обжата высокими батогами цикория и, задевающим мои ноги, распластанным седым бодяком. По косогору выбираюсь на дорогу, которую ещё в восьмидесятых сожрал широкий оползень...
  Но, глядя на экран ноутбука, чувствую, как мои босые ступни почти до щиколоток погружаются в обволакивающую горячую пыль. Я ощущаю ласку тогдашней мягкой пыли, которая способна измельчиться до состояния нежной серой пудры только коваными копытами лошадей и металлическими ободьями колес под жарким летним солнцем.
  А вот и первый став. Мой взгляд движется по низкой плотине и останавливается рядом с двумя ивами, между которыми на гладко срезанном пне застыл в ожидании поклевки Мирча Научак... Скоро год, как нет Мирчи, да и ивы за шестьдесят лет, возможно, выросли другие. Миную второй став. В поле зрения выдвигается начало гребли большого става, по которой с пучком крапивы, навязанным на длинный орешниковый прут, вышагивал грозный Гаргусь.
  Двигаюсь вдоль гребли. Справа полусгнившие серые сваи, уложенные полтора - два века назад для защиты плотины от подмыва. У свай вода всегда казалась теплее. Вижу наголо остриженные головы и загорелые плечи мальчишек, густо облепленные мелкими зелеными лепешками ряски. Свою голову я узнаю по оттопыренным ушам. Выжженная солнцем, кожа моих ушных раковин за лето приобретала багрово-коричневую окраску, постоянно шелушилась и казалась испещренной множественными серыми трещинками.
  Время от времени в воздух взлетают, вытащенные из щелей между сваями, замшелые раки. Кувыркаясь в воздухе, они шлепаются в дорожную пыль, а то и в траву за узкими колеями дороги. Упав, несколько секунд раки остаются неподвижными. Затем, развернувшись, раки неизменно двигаются в одном направлении - к воде. Если рак упал на спину, он долго перебирает клешнями в воздухе. Зацепившись за комок высохшей грязи или за стебель травинки, рак переворачивается и неизменно берет курс на сваи, за которыми его ждет родная водная стихия.
  В конце плотины направо узкая тропка, ведущая к деревянным мосткам. После пересечения вплавь става, сидя на мостках, я отдыхал, свесив ноги в теплую зеленоватую воду. В метрах тридцати строго на восток - остатки того, что было раньше курганом. Только за прошедшие шестьдесят лет высота его уменьшилась более, чем наполовину. С трудом верится, что на широкой площадке его вершины полтора века назад умещалась беседка с круглым столом и шестью резными скамейками.
  Если смотреть от плотины на север, взгляд упирается в широкий дверной проём глубокого подвала, в котором когда-то до поздней осени хранились, укрытые толстым слоем соломы, глыбы льда. Выпрыгнувшие из носилок и застрявшие между блоками льда, жирные караси оставались живыми еще много дней.
  Из всей, как сейчас принято говорить, инфраструктуры Одаи сохранились три пруда и этот подвал. Большое подземелье, построенное последним из рода Соломок, стоит открытым. Тяжёлые дубовые двери вместе с массивными коробками, которые могли выдержать длительную осаду, исчезли. Кому-то понадобились.
  Но даже в многолетнем забвении подвал сохраняет свою былую монументальность. Три зала, выложенные крупным бутовым камнем, стены, высокие сводчатые потолки. Только хозяев не видно...
  Большой став на спутниковой карте представлен в виде, обрубленного по линии гребли, хвоста гигантского карпа. Одна половина хвоста смотрит на север, где было варварски уничтожено важное свидетельство древней цивилизации, называемое тогда нами турецким цвентаром (погостом, кладбищем).
  Другой отросток хвоста продолжается на юго-восток короткой линией болота, заканчивающегося в самом начале северо-западного склона вершины водораздела бывших притоков Куболты, там где белеют несколько камней.
  -А может действительно?!..
  
  
  
  
  
  Никто не рождается с ненавистью
  к другому человеку
  из-за цвета кожи,
  происхождения или религии.
  Нельсон Мандела
  
  
  Расизм в нас и жив, и мёртв...?
  
  Первыми людьми с другим цветом кожи, потрясшими мою детскую душу, были цыгане. По рассказам моего деда по матери Михася, издавна, через наше, тогда ещё строившееся село, а может и гораздо ранее, лежал цыганский тракт. Кочевавшие таборы, почему-то двигались только в одном направлении: с юга на север. И никогда обратно. Видимо, двигались, невзирая на государственные границы, по какому-то гигантскому, веками наработанному, своему кругу во времени и пространстве.
  Дед рассказывал, что путь кочующих цыган лежал через Михайляны и Бараболю, так тогда мои земляки называли село Барабой. В Барабое, Бричево и Тырново собирались большие, привлекавшие своей многолюдностью, базары. Цыгане продавали топоры, сапы, серпы, засовы, петли и другие немудреные кузнечные изделия. Цыганки, заглядывая в глаза, предлагали погадать на счастье.
  Цыганята, носившиеся оравой по базару, действовали обдуманно и целенаправленно. По рассказам деда, группа подбежавших к крестьянским телегам детей затевала потасовки, а часто и драки. Стоявшая в стороне другая группа, безошибочно выбрав момент, когда внимание крестьян было сосредоточено на потасовке, тянули с телег огурцы, помидоры, орехи, виноград. Брали на каждого всегда понемногу. Украсть украли, а наказывать не за что.
  Далее тракт кочевников лежал через Цауль и Плопы. Через Елизаветовку цыганский путь делился на два рукава, соединяющиеся на шляху, уходящем в сторону Брайково. Первый, ныне забытый путь проходил со стороны Цауля через Плопы, по южному, более старому мосту через Куболту строго на южную окраину нашего села. Второй тянулся вдоль Плоп и по северному мосту через ту же Куболту выходил на шлях, пересекавший центр нашего села.
  Останавливались в Елизаветовке таборы в нескольких местах, в зависимости от маршрута. Идущие с долины разбивали лагерь на лужайке у старой мельницы Ивана Калуцкого возле Ставничей, либо на берегу ручья возле Поверги, чуть ниже Маркова моста. Пересекавшие среднюю часть села по шляху, останавливались за клубом либо на пустыре, где сейчас стоит здание мельницы с маслобойкой, построенное уже в конце пятидесятых.
  Ставили шатры и брезентовые навесы, растянутые на длинных кольях, вбитых в землю. Под открытым небом расстилали красные перины, одеяла и многочисленные разновеликие подушки. В самом углу, где не дул ветер, ставили треногу, водружали большой котёл.
  Цыганки начинали суетиться. Одни собирали мелкий сушняк, высохшие коровьи лепёшки. Другие вытаскивали из-под днищ телег и кололи вырубленные и подобранные в лесах по пути следования высохшие стволы деревьев. Под треногой разводили огонь. Скоро в котле закипало и варилось немудреное цыганское варево: каша, мамалыга, картошка, фасоль... По лощине далеко разносился запах вареной свеклы. Это варился цыганский свекольный суп из корнеплодов, вырванных на полях вдоль цыганского тракта. Реже ощущался аромат варившейся в котле курицы.
  Мужчины, перетянутые широкими кожаными поясами, снимали с телег и устанавливали наковальню и фой (мех). Разжигали походный горн и продолжали, прерванное дорогой, своё привычное занятие. Скоро по селу плыл мелодичный перезвон наковальни под ударами большого и малого молотков. Старики, накинув на плечи гирлянды сап, топоров, колец и цэрушей (металлический колышек с кольцом) на цепях, расходились по обе стороны села. Шустрые немытые цыганята бегали по селу босоногой оравой, никогда не смешиваясь с сельской детворой.
  Не могу сказать точно, сколько лет было мне, когда я впервые увидел цыган. Это было до того, как я пошёл в школу. При встречах с ними, в меня вселялась робость, переходящая в, леденящий душу, страх. Сказывались рассказы-страшилки взрослых о разных кознях цыган, о том, как они напускают туман (гипноз) и люди сами отдают им деньги и кульчики (серьги). В селе говорили, что цыгане могли навести порчу на людей и домашний скот. Пугая нас, малолетних, без спроса убегавших за огороды, в лесополосы, а то и куда подалее, взрослые рассказывали, что после проезда цыганского табора через сёла исчезали дети. Всё это не могло не сказаться на нашем отношении к цыганам.
  Мы, не знавшие телевизоров, интернета, видели людей с другим цветом кожи только в кино. Но кино было тогда только чёрно-белым. А тут мы, как говорят, вживую наблюдали жизнь племени, собственными устоями обреченного жить в состоянии вечного кочевья. Своим детским разумом мы понимали, что это такие же люди, как и мы, только чуть темнее.
  Но вместе с тем, мы осознавали, что они не такие как все мы, живущие в своих домах, ходившие в школу. Незнакомый кочевой уклад жизни цыган был нам чужд и непонятен. Живут в кибитках, на остановках спят в шатрах, а то и под открытым небом. Едят всем скопом из одного общего котла. Живут вольно, не зная сельсовета. В отличие от наших родителей, имеющих годовую норму выходо-дней в колхозе, цыгане всё время предоставлены сами себе. Когда хотели, тогда работали, где желали, там и гуляли.
  Но основным в нашем детском сознании была разница в отношении к школе. Мы считали должным и непререкаемым то, что ежедневно должны были идти в школу, выслушивать упрёки родителей за плохую успеваемость, выполнять домашние задания. У цыган всё было гораздо проще. Шагая в школу ранним утром и возвращаясь домой мы видели наших цыганских сверстников в состоянии постоянных игр или безделия. Лишь подростков привлекали качать фой. Никаких тебе учебников, тетрадей, домашних заданий, двоек и родительский собраний.
  Сейчас, анализируя свои детские ощущения, я не помню, чтобы у меня возникло чувство зависти к цыганским детям. Более того, глядя на их буйные забавы, меня не покидало, до конца не осознанное мной, ощущение, что эти дети лишены были в своей жизни чего-то очень важного. У них не было собственного дома, не было двора, не было школы. У них не было того мира, который был у меня. Мне всегда было жаль их, несмотря на то, что, в отличие от них - вольных, сам я хронически страдал от дефицита свободы, вернее - воли.
  Но главным, пожалуй, в отношении к цыганам был страх. Страх этот постоянно подпитывался взрослыми. Подпитывался, несмотря на то, что мой дед Михасько довольно трезво раскрывал скобки в непростых, почти мистических моих чувствах к цыганскому населению:
  - Цыгане такие же как и мы, только у них жизнь другая. У них свои законы, свои обычаи, которых они придерживаются. Их не надо пугаться. Надо только, когда цыганки заговорят с тобой, не смотреть им в глаза. И сразу уходить быстро, не слушая, что они говорят.
  Но дед не подозревал, что своими словами он посеял в душе моей ещё больший страх.
  - Если их не надо бояться, то зачем нельзя смотреть в глаза и необходимо, не слушая, о чём они говорят, быстрее убегать?
  Я был уверен, что дед не договаривает, скрывает от меня что-то важное. А мне так хотелось знать всё о цыганах!
  Но страх всё-таки был на первом месте. Подростки, а за ними и мы, младшие, были уверены, что цыгане за кушаками, а цыганки в многочисленных складках юбок носят острые, как бритва, кривые ножи. Говорили, что цыгане заговаривают сделанные ими топоры, ножи, серпы и сапы. Страх подпитывался и личными впечатлениями от увиденного.
  Мне было около пяти лет, когда Алёша взял меня с собой на долину. В округе мельницы жили его одноклассники и приятели. С Маркова моста был виден расположившийся на постой цыганский табор. Поднимался дым костров, тяжело ухала под молотом наковальня. Алёша с друзьями стояли вокруг второй, небольшой наковальни, возле которой, стоя на коленях, пожилой цыган колдовал над откованным серпом.
  У колодца я обнаружил и поднял мёртвого воробья. Он, видимо, умер совсем недавно, ещё не успел окоченеть. Мне казалось, что воробей ещё тёплый. С найденной добычей я направился к Алёше. За колодцем в тени высоченного тополя прямо на земле, была расстелена перина, прикрытая сверху толстым красным одеялом. Мне показалось, что под одеялом кто-то лежит. Но уверенности не было. Я подошёл поближе. Я уже был твёрдо уверен, что под одеялом никого нет, когда под ним кто-то зашевелился.
  Из под одеяла показалась огромная кудлатая всклокоченная седая голова старого цыгана. Лицо его до глаз закрывали усы с бородой, такой же седой и всклокоченной. До сих пор я не могу дать полного объяснения моему тогдашнему поступку, но от неожиданности я бросил дохлого воробья прямо в центр одеяла. Старик повернул голову и увидел брошенного мной воробья. Сердце моё замерло, я перестал дышать.
  Цыган стал выбираться из своей постели, что-то громко выкрикивая охрипшим гортанным голосом. В этот раз страх не пригвоздил меня к земле. Через пару секунд я уже был возле Алёши. Но что-то меня гнало дальше. Через минуту-другую я уже был во дворе деда Михаська, до двора которого было немногим более ста метров. С опаской оглянулся. Погони за мной, к великой моей радости, не было.
  Сейчас, с высоты моего возраста и зная элементы психоанализа, могу предположить, что воробья заставил меня бросить подсознательный импульс. Я отдал цыгану единственное принадлежащее мне сокровище - найденного дохлого воробья. Возможно это было бессознательное стремление задобрить "злодея", откупиться от вероятной агрессии со стороны страшного нечёсанного старика.
  Вскоре пришёл Алёша. Оказывается он видел, как я бросил воробья на одеяло старого цыгана. Его рассказ вызвал у родственников короткое оживление. Только дед слушал Алёшин рассказ, не шелохнувшись. Нагнувшись вперед, он сидел на низеньком табурете, тяжело дыша. Взгляд его, казалось неподвижный, был направлен на что-то далёкое. Вспоминая тот день, не исключаю, что дед, возможно, молча смотрел на свою барду, подвешенную на деревянные колышки, забитые в стену стодолы. Барда была куплена у, остановившихся в селе, много лет назад кочующих цыган.
  По моим тогдашним представлениям о времени, дед купил барду ещё в незапамятные времена, только женившись. Барда много лет служила деду главным инструментом в его немудреном хозяйстве. После смерти деда барда долгое время валялась, заброшенной под лавку, у бабы Явдохи. Восстановленная мной, дедова барда и сегодня висит в моей домашней мастерской. В этом году барде исполняется ровно сто лет.
  Будучи у деда, в тот день я долго откладывал возвращение домой. Когда мы с Алёшей возвращались от деда, издали увидев красное одеяло, я шёл вначале вслед за Алёшей, скрываясь от старого цыгана. Приблизившись, я увидел, что цыган продолжает лежать укрытым с головой. Тем не менее, поравнявшись с красным одеялом, уже шёл рядом с братом, прикрывавшим, как мне казалось, меня от лежащего старика. Когда мы миновали табор, я постепенно обгонял Алёшу, рассчитывая, что он надёжно заслоняет меня от взоров старого кудлатого цыгана.
  Второе, случившиеся со мной при виде цыган, потрясение я испытал через несколько лет на шляху, ведущем через наше село из Плоп в Брайково. Тогда я наблюдал, необычную в своей жестокости и своеобразии драку двух цыганских таборов.
  Возле колодца в самом центре села, в углу огорода Тавика, моего двоюродного брата, остановились несколько цыганских кибиток. Соскочившие с передков, несколько цыган помоложе, стали доставать воду и лить её в длинный, выдолбленный из песчаника, жёлоб, из которого утром и вечером поили колхозных лошадей. К жёлобу по очереди подводили лишь разнузданных лошадей, тянущих, за собой кибитки. Кони жадно начинали пить. Не дав насытиться, под уздцы силой отводили не утоливших жажду животных. Их место тут же занимали другие.
  Мы, малолетние, видели тревогу, спешку и стремление цыган, как можно скорее, покинуть место вынужденного короткого постоя. Мужчины переругивались между собой. Женщины опасливо поглядывали вдоль дороги на Плопы. Детей не было видно вообще. Все они, скорее всего сидели, прижавшись друг к другу, в глубине кибиток.
  Со стороны Плоп показался всадник, скачущий на низкорослом, вислобрюхом коне без седла. Его босые, грязные пятки прижимались к животу лошади. Издали он исступлённо кричал по цыгански, оборачиваясь и показывая коротким кнутовищем в сторону кладбища:
  - Масег! Арсений лером!
  О том, что запечатлела моя нестойкая детская память в крике цыгана и последующем массовом побоище через много лет я рассказал литературному сотруднику районной газеты "Трибуна", переводчику, знающему несколько иностранных языков, включая японский, цыгану по национальности Анатолию Рэдицэ.
  Прослушав несколько раз повторенные мной восклицания наездника - цыгана, Анатолий оперативно расставил все точки над "и". По его мнению, цыган в панике восклицал:
  - Май сегу! Арасен. Ми ле Ром!
  В переводе с цыганского означает: "Быстрее! Живее! Нас догоняют! Цыгане!"
  Не успев напоить последнюю пару лошадей, цыгане спешно взнуздали, затянув удила, лошадей. Выстроившись в цепочку, четыре кибитки резво взяли курс в сторону Брайково. Однако пологий, кажущийся незначительным по крутизне, но длинный подъём стал неодолимым препятствием для потерявших силы в бешеной гонке, давно выдохшихся, лошадей. Кони артачились, не желая преодолевать подъем.
  Мы, сидевшие, как воробьи, на заборе Тавикова двора, ссыпались и переместились во двор напротив. Там жил мой одноклассник, самый старший в нашей компании по возрасту, Иван Твердохлеб. Митро - его отчим, отставив в сторону вилы, вместе с нами оперся о частокол забора, наблюдая за табором. По ту сторону забора разворачивалось захватывающее зрелище, которое в нашей тихой Елизаветовке увидишь не каждый день.
  Старший по возрасту цыган что-то крикнул. Остальные бросились к повозкам, вытаскивая какое-то тряпьё. Один подбежал к кибитке и сорвал цветастый платок с сидевшей на облучке старой цыганки. Все принялись плотно завязывать глаза лошадям. Завязав глаза, табор тронулся. Каждую кибитку сопровождали по два цыгана. Одни, взяв лошадей под уздцы, тянули их вперёд. Другие изо всех сил стегали измученных животных по крупу и спинам. Шагавший за последней парой лошадей, изо всех сил лупил по хребту коня длинной увесистой палкой.
  Больше всех артачились кони, тянувшие переднюю кибитку. Державший их под уздцы старый цыган в сердцах хлестнул лошадь кнутовищем по морде. Лошадь привстала на дыбы. Внутренняя посторонка лопнула. Непостижимым образом нога лошади оказалась по другую сторону дышла. А идущий сзади ударил по крупу в очередной раз. Лошади окончательно запутались и, резко повернув, встали поперек дороги. Одно из передних колёс попало под днище кибитки и намертво заклинило. Табор встал.
  А со стороны Плоп, тем временем показались несколько всадников. Они быстро приближались. Преследуемые, выхватив из под днища телег слеги (жерди), стали в ряд, заслонив собой ряд кибиток. В кибитках всё замерло. Только две или три женщины, соскочив с облучков, встали поодаль за мужчинами. За всадниками замаячила, несущаяся вскачь, бричка, на которой сидели несколько человек.
  Под верховыми вздыбились кони, остановленные ударами толстых слег. В руках нападавших были палки покороче. С высоты удары наносились чаще и были точнее. За исключением пожилого коренастого цыгана, преследуемые защищались вяло.
  На помощь защитникам табора бросилась, путаясь в юбках, ещё не старая цыганка. Она изо всех сил хлестнула кнутом самого рослого из нападавших, возможно вожака. Сопровождавшая цыганку небольшая лохматая черная собачонка, словно по команде, вцепилась в ногу вожака. Оттолкнув цыганку, он схватил собаку за задние ноги и, размахнувшись, ударил собакой цыганку поверх спины. Развернувшись, изо всех сил своим живым орудием стал хлестать коренастого цыгана. Подоспевшие на бричке, спрыгнув, всем скопом навалились на старшего и молниеносно связали его, примотав затем его руки к туловищу. Ножей, привычного в нашем воображении оружия цыган, никто ни разу за время драки не вытащил.
  А вожак преследователей, всё ещё держа еле шевелящуюся собаку, неожиданно изо всех сил ударил её головой о ступицу колеса. Затем отбросил тело собаки в придорожную канаву. После пленения старшего никто из преследуемых не сопротивлялся. Меня поразило то, что бывшие противники стали разговаривать между собой, если не спокойно, то не враждебно. Как будто все закончили сообща какую-то важную работу.
  А мы, словно приклеенные к забору, всё так же стояли, как окаменелые. Во рту у меня пересохло, в руках до кончиков пальцев ощущалась какая-то неприятная нудьга. Ноги, обессиленные, дрожали. Хотелось присесть. Всё происходящее казалось нереальным, как будто я только что просмотрел кино с неприятными для меня кадрами. Не верилось, что всё ещё минуту назад происходило наяву.
  А цыгане тем временем, нападавшие и защитники, сообща и делово, распрягли лошадей. Приподняв на руках одну сторону телеги, вывернули и за дышло выправили переднюю ось. Шкворень, чуть было не вылетевший из поворотного круга оси, самостоятельно встал на место. Два цыгана остались запрягать лошадей. Остальные вернулись к последней кибитке. Приподняв, усадили связанного цыгана лицом назад.
  За время драки, находящиеся в кибитках, сидели тихо, прижавшись друг у другу. Отдавленный спинами сидящих детей и женщин брезент за время драки не шевелился. Как будто за брезентом рядком были уложены небольшие наполненные мешки. Только пожилая цыганка с первой телеги уселась боком, свесив ноги, на последней, рядом со связанным цыганом. Повернувшись, вытерла тёмным платком кровь на лбу, залившую и свернувшуюся на левом глазу цыгана. Вероятно это была его жена. Двое цыган помоложе, вскочив на своих лошадей, пустили их рысью к Плопам.
  Оставшиеся нападавшие пристегнули своих коней к отдохнувшим за время побоища лошадям первого табора. Развязав животным глаза, поправили уздечки. Неспешно, словно снявшись с обычной стоянки, табор тронулся в сторону Брайково. Заднее колесо последней кибитки сильно виляло, оставляя в пыли вдавленный гладкий змееподобный след. В такт вихляющему колесу качались, опущенные с телеги, ноги связанного цыгана.
  О происшедшей на шляху драме напоминала только истоптанная дорожная пыль, местами облепившая свернувшуюся, уже высыхающую черную кровь и неподвижное тело собачонки, лежащей, разбросав ноги, с закинутой окровавленной головой на пологом скате придорожной канавы.
  До сих пор остается только гадать, что послужило поводом этой, случайно происшедшей на наших детских глазах, жестокой потасовке кочующих цыган? Как дальше развивались события в обоих, сводящих свои цыганские счёты, таборах? Как дальше сложилась судьба, увиденных нами, дерущихся представителей этого национального сообщества цыган, непохожего в своей самобытной оригинальности ни на один народ в мире,
  Во взрослой жизни я неоднократно бывал в цыганских столицах Молдовы Сороках и Атаках. В восьмидесятых и девяностых часто бывал проездом во Львове, Харькове, Жмеринке и других городах, вокзалы которых привлекают своей быстро сменяющейся многолюдностью женскую половину цыган. Всегда и всюду, видимо вынеся из моего детства острое любопытство, я с интересом наблюдал это своеобразное, часто неожиданное в своём характере и поступках, племя.
  В юности и молодом возрасте я старался наблюдать незаметно, быстро отводить в сторону, а то и прятать взгляд, если смотрели в мою сторону. С возрастом интерес мой не ослабевал. Особенно после того, как я много лет работал психотерапевтом, пройдя соответствующие курсы специализации и усовершенствования. В девяностых мне была присвоена, не побоюсь сказать, заслуженная трудом, высшая категория по психотерапии и медицинской психологии.
  Я уже с профессиональным интересом наблюдал за особенностями общения гадалок с "клиентами". К тому времени я сам владел многими способами введения пациентов в транс. От пресловутой "усыпухи" до эриксоновского гипноза и гипнопсихоанализа. Я уже знал особенности тибетского, индийского, криминального и других видов гипноза, включая мгновенный. Сам мог вводить собеседника в так называемый цыганский гипноз, который по сути своей является гипнотическим забалтыванием.
  Пришло время, когда я перестал исполнять заветы моего деда Михаська: не вступать в контакт, не смотреть в глаза, не слушать, что говорят, быстро покидать место действия. Не скрывая своего интереса к "профессиональным" приемам и манипуляциям гадалок и колдуний, я сам вызывал их интерес. Поймав мой взгляд, одна из кудесниц устремлялась ко мне:
  - Красивый, добрая душа у тебя. Не все видят. Ясное будущее. Дай руку. Сейчас неудача, но ждёт тебя радость и встреча. Большие деньги. Но тебя подстерегает опасность от бубновой дамы и крестового короля. Погадаю. Всё расскажу, порча на тебе. Дай руку, всё расскажу. Чело твоё обо всём говорит...
  Я слушаю и про себя отмечаю: Привлечение внимания сносное. Установление контакта неубедительное, я делаю это лучше. А вот фиксация внимания - молодец! Ловит секунды. Очарование - топорно, так себе, индукция транса - штамп, поднахваталась у опытных старух...
  Хватит! Дальше неинтересно. Ничего нового. Не мигая, долго смотрю в самый центр переносицы провидицы и с её же интонациями говорю:
  - Красивая! Погадаю тебе верно. Всё расскажу как есть. И про казённый дом. Ждут тебя там...
  Всё! Дальше говорить некому. Отведёт кудесница глаза, как школьница-скромница, тряхнёт головой, словно вытряхивая из своих ушей мои слова, взметнув ворохом юбок, резко повернётся и ретируется волшебница быстрым семенящим шагом... Словно послушная внучка, выполняя наказ моего мудрого деда Михася.
  А со временем словно работает пресловутая цыганская почта с телетайпом или факсом, передающая во все концы мой портрет и комментарии к нему. Где бы я ни был, куда бы не ездил, едва скользнув ко мне, взор черноглазой колдуньи стремительно скачет по лицам дальше... В поисках более достойного слушателя...
  В пятьдесят третьем мы дважды смотрели недавно вышедший на экраны фильм "Максимка". Это было незадолго до того, как я пошёл в первый класс. Сначала был детский дневной сеанс. А вечером, взбираясь друг на друга, через узкое окно мы проникали на сцену нашего сельского клуба. То затаив дыхание, то возбуждённо ёрзая по сцене, мы увлеченно смотрели с обратной стороны простыни захватывающий фильм, попутно вытирая собственными штанами, густо протёртый керосином, пол сцены до зеркального блеска.
  Те, кто были чуть постарше, смотрели "Максимку" три, а то и четыре раза. Просмотрев фильм в Елизаветовке, на второй день со старшими братьями и в одиночку бегали через поле в Боросяны, где в старом, приспособленном под клуб, здании, в который раз переживали судьбу, спасённого моряками негритёнка.
  Большинство из нас было потрясено чернотой кожи спасённого мальчика. Самыми черными для нас на тот момент были, кочевавшие через наше село, цыгане. А тут совсем чёрный! Мы таких ещё не видели. Не верили, что возможна такая чёрная кожа. Как будто долго начищали чёрной сапожной ваксой!
  Мы даже не подозревали, как мы были близки к истине. Роль Максимки играл белокожий архангельский мальчик, сын русской белой женщины и чернокожего русского моряка, передавшего по наследству сыну только крупные черты лица. А на время киносъёмок его просто намазывали черным гримом. Но это мы узнали гораздо позже.
  Первого сентября во втором классе я вернулся домой потрясенным. В пятом классе, где учились мои двоюродные братья Борис и Тавик, появился самый настоящий, живой "Максимка". Кожа его была тёмной, шоколадного цвета, блестящая как мамины хромовые сапоги. Черные волосы и белые-белые зубы. И руки его были черными сверху. А ладони были белыми.
  Звали нашего новоявленного "Максимку" - Мирча Гайда. Жил он в Боросянах. Каждый день он пересекал поле, добираясь пешком до нашего села. Школа в Боросянах была начальной, всего четыре класса. Как притянутый магнитом, мой взгляд прилипал и не мог оторваться от Мирчиного лица. Чёрные волосы его были жесткими, как проволока. Полные губы, напряженные широкие ноздри.
  Мирча Гайда оказался внуком легендарной Гарапки (Арабки), Анны, наследницы панов Соломок. Её я видел раньше, бегая за отремонтированной обувью к Чижику. Никогда не думал, что она черная, да ещё и бабушка Мирчи. Просто я думал, что она очень старая женщина и все время сидит на завалинке напротив солнца. Загорелые старики - они все такого цвета.
  Но по настоящему меня потрясло другое: Мирча разговаривал на боросянском языке! Дома я спросил маму:
  - Почему Мирча говорит на боросянском, а учится на русском языке? Мама долго и тихо смеялась. Плечи её мелко подрагивали. Со спины казалось, будто моя мама плакала. Затем мама спросила меня:
  -А на каком языке боросянский мальчик должен разговаривать?
  Да я и сам не знал, только как-то чудно и необычно смотрелся чёрный Мирча среди белых одноклассников, да еще и говорящий по-боросянски...
  Через два года, в августе пятьдесят шестого, когда умерла Гарапка, а мне исполнилось десять лет, мама коротко поведала мне о непростой судьбе старой Гарапки. Только тогда моя мама деликатно сказала мне, что новорожденная Гарапка была оставлена на воспитание бездетному пану Соломке. Девочка, по словам мамы, появилась в имении случайно. Якобы она была оставлена на пороге имения умирающей матерью, бродившей по миру в поисках работы. Моя мудрая мама сочла нужным отложить вопрос о внутри- и внесемейных коллизиях в семействе Соломок на потом.
  С начальных классов вечерами я подолгу листал Алёшины старые учебники. Открыв однажды учебник географии, я был удивлен. На меня смотрели три совсем молодых человека. Один был совсем светлым, как все мы. Второй был черным, кучерявым и с толстыми губами. А третий был совершенно жёлтым, как наш сосед, который осенью болел желтухой. Только глаза на портрете были узкими.
  Под портретами была надпись: Представители европеидной, негроидной и монголоидной рас. Уже в старших классах я узнал, что существуют ещё и американоидная красная раса (индейцы) и австралоиды. Самой предпочитаемой по моему тогдашнему детскому разумению была раса, к которой принадлежал я. Это были европеиды.
  Симпатичнее всех остальных мне всегда казались монголоиды. В годы моего детства мы не могли насытиться просмотром китайских военных фильмов, где всегда побеждало добро. После просмотра фильма "Смелая разведка" мы использовали груды известняка вокруг строящейся школы в качестве скал и устраивали настоящие сражения с обязательной победой красных. Начало пятидесятых было эпохой нашего очарования Китаем. Бывало, мы без конца распевали припев:
  Москва - Пекин,
  Москва - Пекин.
  Идут, идут вперёд народы.
  За светлый путь, за крепкий мир,
  Под знаменем свободы.
  С такими песнями не могло возникнуть тогда даже тени отчуждения к китайскому народу в наших детских сердцах. Пожалуй, до сих пор... По крайней мере во мне. Несмотря на события на острове Даманском весной шестьдесят девятого.
  А что касается остальных?... Первого негра, как говорят, вживую, я увидел в Кишинёве летом шестидесятого. Мне ещё не исполнилось и четырнадцати. Я был участником слёта юнкоров (юных корреспондентов) республиканской пионерской газеты "Юный ленинец". Нас строем вели к кинотеатру "Патрия", где было торжественное открытие слёта. Рядом со мной шла пионервожатая нашей школы Антонина Яковлевна Кривогуз, сама вчерашняя выпускница средней школы. Тронув меня за плечо, она тихо сказала:
  - Впереди стоит негр. Старайся меньше смотреть и не крути головой.
  Лучше бы Антонина Яковлевна мне этого не говорила! Мои глаза в течении нескольких секунд засекли цель и вели её, уже не выпуская из прицела. Мышцы, поворачивающие мою голову и сдерживающие этот поворот, больно разрывали мою шею. Когда мы проходили мимо, скошенные вправо мои глаза готовы были вывихнуться из орбит. Как оказалось, я был не одинок. Вереница сельских детей и подростков, возможно, как и я, впервые увидевших другой цвет кожи, свой вектор внимания направила в единственную точку - на юношу негра. В ослепительно белом костюме он стоял рядом с белой девушкой с совершенно жёлтыми волосами, гладко зачёсанными назад и стянутыми в длинный хвост.
  Но не только взгляды детей были прикованы к, казалось, несовместимой паре. Краем уха я услышал голос другой пионервожатой, сопровождавшей юнкора из Арионешт, тогда Атакского района, невысокого и щуплого Петю Грыу. Обернувшись назад, она вполголоса сказала Антонине Яковлевне:
  - Как она стоит рядом с ним? А ведь в кино он может взять её руку в свою. Что же она почувствует?
  Я не слышал ответа Антонины Яковлевны. Всё мое существо деревенского подростка заполнил поиск ответа на последний вопрос: "Что она почувствует?"
  При написании главы я спросил Олега, моего старшего:
  - Как ты себя ощущал внутренне в общении с однокурсниками другого цвета кожи?
  Олег ответил коротко:
  - Вообще-то никак. Проблем я никогда не ощущал.
  Хитрит, лукавит, однако! А может и нет. Другое время, другие люди, другие отношения.
  У младшего, Жени, до четырёх лет была нянька из Цауля. Нянька по найму с более чем двадцатилетним стажем. Звали её Олимпиада. Довольно пожилая, если не сказать старая женщина, сама, по её утверждению, с цыганскими корнями в крови. Да и внешне она была цыганистее цыганки. Совершенно безграмотная, без педагогического образования, тётя Оля с первых часов контакта с переборчивым в общении годовалым Женей, прочно завоевала его симпатии. Бывало, отворачивался от нас, приходящих с работы и за целый день соскучившихся по нему, собственных родителей.
  Женина "Арина Родионовна" прочно завладела вниманием и эмоциями годовалого ребёнка. Вместе ели, вместе гуляли, вместе кормили собак, кур и котов. Днём вместе спали, иногда милостливо и снисходительно приглашая кого-либо из нас, родителей:
  - Азись сями! - что в переводе означало: "Ложись с нами!".
  За три года безграмотная тётя Оля заложила в Жене фундамент, который лезет наружу из-под штукатурки нашего воспитания и сегодня. Его такие личностные качества как независимость в принятии решений, самостоятельность, чувство ответственности, и в то же время опасливость к неизвестному, трезвая осмотрительность, осторожность и молниеносная адекватная ориентация при возникновении критических ситуаций во многом формировались под влиянием тёти Оли.
  Повествовала ему тётя Оля и опусы из устного народного творчества. К трём годам Женя убеждал меня в реальном существовании бабы Кланцы (бабы Яги), Хап-хапа (злодея, сказочного негодяя, родного брата бабы Кланцы) и целого ряда других сказочных персонажей из народного эпоса. Если он не желал что-то делать, либо куда-то идти, или если он не желал, чтобы ушёл или уехал куда-либо я, то стращал меня Хап-хапом, который заберет меня с собой в мешке.
  Тётя Оля служила у нас на пятидневке. В пятницу после обеда она уходила сначала к сестре, живущей в метрах пятистах от нас, а затем автобусом уезжала в Цауль, домой. А в воскресенье после обеда Женя забирался на переднее сиденье "копейки". О детских креслах в автомобиле тогда читали только в журнале "За рулём". Женя ехал, стоя на переднем сиденье и уперев ладошки в панель салона. На заднем сиденье, улучив момент, усаживалась беспородная Инга, а позже Лайка с Каштаном. В составе такого "серьёзного представительства" мы отправлялись за нашей Лёлей. Так называл её Женя.
  Однажды солнечным весенним воскресеньем пополудни мы с Женей отправились за тётей Олей. В самом центре Цауля со стороны гастронома в направлении аптеки пересекал улицу негр, студент Цаульского совхоз-техникума. Краем глаза я заметил, как напрягся, стоящий на переднем сиденье, мой двухлетний Женя. Скосив глаза, я посмотрел на сына. Глазенки были расширены, рот приоткрылся, на нижней губе у него зависла, нехарактерная для него, капелька слюны. А мой автомобиль уже приблизился к студенту. Внезапно Женя порывисто шагнул ко мне и, обхватив мою голову своими ручонками, стал вывихивать мою шею, поворачивая в сторону негра моё лицо:
  Папа! Пити! Хап-хап! Пити! ( Папа! Смотри! Хап-хап! Смотри!).
  Оторвав свою правую руку от меня, он вытянул её, показывая пальчиком на пересекавшего дорогу чернокожего парня:
  - Пити! Папа! Хап-хап!
  Я притормозил, чтобы избежать неприятностей. А Женя всё выворачивал мою голову. Каково же было выражение моего лица, если, смотревший в нашу сторону, чернокожий студент весело смеялся, видимо получая удовольствие от ситуации, участником которой стал сам. Удовольствие от зрелища получили и стоявшие рядом на обочине и поджидавшие рейсовый автобус несколько человек.
  В университете Женя учился в одной группе с неграми и арабами. Как и Олег, в общении с темнокожими студентами, никаких проблем в своей душе он не ощущал. Женя учился в самый разгар лихих, если не сказать диких, девяностых. В отличие от меня, учившегося в шестидесятые годы и поглощающего второй завтрак только в студенческом буфете, где мы воротили нос от бутербродов с маслом и докторской колбасой, Женя экономил. Заготовленные загодя на квартире бутерброды, в том числе и с салом, он уничтожал в аудитории, коридоре, а то и на лестничной клетке. Там-то и прижал его к стенке коллега по группе, араб по происхождению и поклонявшийся аллаху. Назовём его Абдулла. Настороженно оглянувшись, он пригвоздил ошеломлённого Женю к полу просьбой:
  - Дай мне кусочек бутерброда с салом. Ты так вкусно ешь!
  Женя дал Абдулле целый бутерброд. Ещё раз оглянувшись, студент отвернулся к стене и быстро съел:
  - Спасибо! Вкусно. - и немного помедлив, добавил. - Ты только в группе не говори.
  А потом он признался Жене, что после съеденного бутерброда с салом в неотапливаемой аудитории ему сразу стало теплее.
  Сейчас, я полагаю, об этом можно рассказать.
  Сейчас Женя в Канаде. Общаемся в скайпе два-три раза в неделю. С интересом просматриваю фотографии из канадской жизни наших детей. Мой внук Эдуард в красном фартучке на кухне. Он, как и когда-то его отец, в свои неполные пять лет любит готовить.
  Вот он крутит вентили, нажимает на кнопки и двигает рычаги на панели паровоза столетней давности в музее железных дорог Канады. Оказывается в музеях Канады разрешается заходить за барьер и трогать экспонаты руками.
  На другой фотографии сын с папой опасливо подходят к пасущимся невдалеке, но за глубоким рвом, слонам. А вот внук удобно устроился на горизонтальной ветке многовекового дерева. Лес, зелёный берег, озеро. Очень похоже на один из цаульских водоёмов, откуда на велосипеде двенадцатилетний Женя привозил выуженных на червя жирных карасей. А в последнем из полученных клипов Эдуард сосредоточенно пылесосит гостиную. Игрушки, к великому удивлению, собраны в сетку-корзину.
  А вот группа детей из детского сада моего внука на прогулке в городе. Мой внук держит в своей руке ручонку крохотного, будто игрушечного негритёнка, много ниже его. А впереди дитя американских индейцев шагает, держась за руку девочки выходцев из юго-восточной Азии. За внуком вышагивает белокурая девочка, держащая за руку арапчонка. За ними мальчик-индус идёт рядом, что-то рассказывая, сверстнику китайцу. Я подсчитал: белых детей больше всех, но всего лишь пятеро в довольно многочисленной группе.
  Я, закомплексованный с раннего детства, спрашиваю Женю:
  - Как Эдик реагирует на детей с другим цветом кожи?
  - Не реагирует никак. Такое впечатление, что он даже не замечает, что есть дети другого цвета кожи. Играет со всеми одинаково, не отдавая предпочтения никому.
  Понимаю, что в душе моего внука уже не будет ширмы, отделяющей его мир от людей с другим цветом кожи. В его голове ни на сознательном, ни на подсознательном уровне не будет места внутреннему, самому стойкому апартеиду.
  Во взрослой моей жизни я много раз сталкивался с людьми иного цвета кожи. В поездах, самолетах, на улицах, на научных форумах и заседаниях ученых специализированных советов по защите диссертаций. Слушая их доклады, общаясь в перерывах, я постоянно ощущал в моей душе тонкую, но прочную стенку, отделяющую меня от людей другой расы. Разрушить эту, казалось, прозрачную, тонкую, но не рвущуюся перегородку, отделяющую мой мир от внутреннего мира людей с другим цветом кожи, значит прежде всего осознать, что такой барьер в нас существует. Как и осознать побудительные внутренние мотивы, удерживающие этот барьер от разрушения.
  Мы мало знаем друг о друге. Незнание порождает страх, который в свою очередь тянет за собой целый фейерверк эмоций, среди которых выпячивается нелюбовь к инородцам. А всё вместе порождает и вскармливает в нас первобытный, махровый, племенной расизм.
  
  
  
  
  
  
  
  Он сказал: "Поехали!"
  И взмахнул рукой...
  Словно вдоль по Питерской,
  Питерской,
  Пронёсся над Землёй.
  Николай Добронравов
  
  
  Гагарин в космосе!... Или баранчики в ларьке?
  
  Зима на шестьдесят первый год, по мнению видавших разное стариков, была необычайно тёплой. Морозов практически не было. Всё утопало во вязкой грязи и плотном тумане. Дорога раскисала так, что колёса телег погружались в чёрную клейкую массу до ступиц.
  Автомобильное сообщение до Дондюшан прерывалось в такие зимы до полного высыхания весной. Поля уже высыхали, на пригорках за машинами начинала клубиться пыль, а в лощине вдоль массива, примыкающего к плопскому лесу долго ещё стояла непролазная топь. В те годы грузовые автомобили, повернувшие за дубом направо направлялись прямо в сторону Цауля. В двух километрах от дуба у небольшого пруда поворачивали налево и по проселку выезжали на плотину другого става, находящегося в полукилометре от Плоп.
  А самая короткая полевая дорога, соединяющая Плопы с Дондюшанами была длиной чуть более пяти километров. Она проходила через колхозную тогда ферму, территория которой носит сохранившееся до сих пор название "На Батрынака".
  Те маршруты сейчас помнят только пожилые и старики. Из Елизаветовки в Дондюшаны ездили и окольным путём - через Мошаны и Климауцы. Первые машины с гравием, насыпаемым на девственное доселе дорожное полотно от Дондюшан до Сударки, пошли только в шестьдесят втором.
  Домой из Дондюшан в Елизаветовку через Плопы по субботам мы ходили пешком напрямик. Справа, не доходя до дуба, тропкой по диагонали пересекали сливовый колхозный сад, затем срезали угол через пашню, примыкающую к плопскому лесу. Пока мы шли по тропке, едва утоптанной после осенней вспашки, на наши кирзовые сапоги налипали, казалось, пудовые овалы грязи. Нарастая, они закручивались поверх сапог и, наконец, отваливались. Ноги мгновенно становились лёгкими; казалось, чуть подпрыгни и полетишь. Но через несколько метров ноги снова тяжелели. На всём пути до Елизаветовки на нашу обувь постоянно налипала, а затем отваливалась, казалось, бесконечная грязь.
  Когда на самом низу склона мы выходили на большак, соединяющий Плопы с Дондюшанами, грязь с сапог мы очищали о прямые деревца недавно высаженных по обе стороны дороги пирамидальных тополей. Из заметки в газете "Юный ленинец " для детей пионерского возраста мы уже знали, что своё название соседнее село вело от многочисленных пирамидальных, белых серебристых и осиновых пород тополей, издавна растущих в большом количестве на пологих склонах долины Куболты. В переводе на молдавский язык слово тополь звучит плоп (поплар - лат).
  Когда мы срезали дорогу по тропке мимо плопской колхозной фермы, посеянная там озимая пшеница в ту зиму доходила нам почти до колен. В том далёком шестьдесят первом пасху праздновали девятого апреля. Та пасха была замечательна тем, что в лесополосах и садах уже отцветали абрикосы.
  В среду, на четвёртый день после пасхи, двенадцатого апреля я вернулся из школы рано. Нас отпустили по домам после третьего урока. На общешкольной линейке директор Фаина Александровна торжественным голосом объявила нам о первом в мире полёте человека в космос. Таким человеком оказался, к великой нашей гордости, гражданин Советского Союза. Первооткрывателем околоземного пространства стал старший лейтенант, за 108 минут полёта по околоземной орбите ставший майором, двадцатисемилетний Юрий Алексеевич Гагарин.
  Все классы, особенно старшие, смешались, живо обсуждая событие эпохального значения. В своих мыслях и мечтах мы были уже в космосе. Мы уже знали о трёх космических скоростях. Занимавшиеся радиотехникой знали частоты радиопередатчика первого искусственного спутника Земли: 20 и 40 мегагерц (15 и 7,5 метров УКВ-диапазона). Мы были уверены, что недалёк тот день, когда человек полетит не только к Марсу или Венере, но и выйдет за пределы солнечной системы в поисках планеты, похожей на на нашу Землю. Школьная линейка закончилась словами Константина Эдуардовича Циолковского: - "Земля - колыбель человечества, но нельзя вечно оставаться в колыбели".
  Наши педагоги сочли целесообразным не возвращать взбудораженных питомцев в классные комнаты. Ещё раз поздравив всех, Фаина Александровна благоразумно объявила о сокращении учебного дня. Собрав портфели, мы разошлись по домам, по дороге живо обсуждая значимость сегодняшнего дня. Растекаясь по посёлку живыми ручьями, школа продолжала гудеть, как разбуженный улей.
  По дороге на квартиру я уже подсчитал, что мои двадцать семь лет не за горами, но как долго ждать, когда они наступят. Ждать предстояло целых двенадцать лет!
  Во дворе Сусловых, у которых я жил на квартире, совершали облёт перезимовавшие пчёлы. Вероятно устав, одна из них, села на мою руку. От усевшейся пчелы моё внимание отвлёк сигнал и шум мотоциклетного мотора. Я оглянулся. Вплотную к калитке на мотоцикле с коляской подъехал девятиклассник Петя Руссу, старше меня на два года.
  С Петей мы дружили с первых дней моей учёбы в Дондюшанской школе. Занимались радиоконструированием, фотографией. Единственный у родителей, Петя в доме, расположенном на самом углу напротив чайной, имел свою комнату. Этажерка в углу была уставлена книгами по радио, фотоделу и кролиководству. Рядом в черном футляре стоял огромный аккордеон.
  Подаренная мне Петей в те годы объёмная книга называлась "Справочник начинающего радиолюбителя". Спустя пятьдесят пять лет она является одной из моих настольных книг. Знания, почерпнутые мной в этой книге для начинающих, до сих пор удивляют моих знакомых радиолюбителей, энергетиков и связистов.
  Петя, заглушив двигатель, кивком подозвал меня. Оказывается, Петя приехал за мной по просьбе моего отца, ждущего нас на складе сельпо.
  - Поменяй учебники и тетрадки на завтра. Уроки сделаешь дома, в Елизаветовке. А завтра утром приедем, и прямо в школу. - обрадовал и несколько озадачил меня Петя.
  Мне не надо было повторять. Предстояло захватывающее путешествие на редком тогда мотоцикле М72 из Дондюшан в Елизаветовку и обратно. Мотоцикл Петя водил с четырнадцати лет. Дядя Федя - Петин папа работал почтальоном. За руль мотоцикла он ни разу не садился. Петина мама - тётя Гашица (Агафья) работала старшим поваром в чайной напротив дома. Петины родители уже много лет дружили с моими.
  Подъехали к складам сельпо, располагавшимся тогда напротив железнодорожной рампы. Отец ждал нас, стоя рядом с несколькими картонными коробками. Увесистые коробки загрузили в коляску и багажник. Мне предстояло ехать, сидя на заднем седле, что было гораздо занимательнее езды в тесной люльке.
  - Петя, езжай внимательно. Тут посуда. - и уже обращаясь ко мне, продолжил. - Разгрузите осторожно. Всё сложить в большой комнате. Это всё для Алёшиной свадьбы.
  Этой весной наша семья готовилась к близкой свадьбе Алёши, моего старшего брата. Чтобы не собирать посуду по селу, отец выпросил её "на прокат" в сельпо, где когда-то работал заготовителем. На каждой тарелке витиеватым письмом было напечатано тёмно-зелёным: "Общепит". То же слово было выштамповано на вилках и ложках. Уложив сверху тяжёлый рулон клеёнки, отец перетянул всё верёвкой и застегнул дерматиновый фартук люльки.
  - Езжайте осторожно, - ещё раз напомнил отец. - а я поездом в Черновцы. Приеду завтра вечером. Переночуете, позавтракаете, и в школу. Не опоздайте.
  - Дядя Коля! Я ночевать буду у тёти в Сударке. На уроки успеем. - заверил отца Петя.
  Мы поехали. Весенний лес уже потемнел и начинал зеленеть. В лицо били тугие волны, казалось, почти летнего воздуха. Грудь, всё моё существо наполняла нечаянная радость от такого насыщенного дня. Сегодняшнее голубое небо казалось уже другим, более доступным. Там, высоко, отсюда невидимый, уже летал человек. Я был твёрдо уверен, что настанет и мой звёздный час. Тогда и я полечу в космос.
  Вспоминая ту поездку, сейчас мне кажется, что шестнадцатилетний Петя, в отличие от меня, был начисто избавлен от азарта. Он вёл мотоцикл довольно медленно и осторожно. Тем не менее, дорога для меня оказалась слишком короткой. Приехав, мы разгрузили мотоцикл. Наскоро пообедав, Петя уехал к тёте, наказав быть готовым к семи часам утра.
  Оставшись один, я вышел к калитке. Из школы, широко размахивая портфелями, вприпрыжку бежали и шагали ученики. Все оживленно обсуждали полет человека в космос. А наиболее активные на высоте эмоций воскликали:
  - Человек в космосе! Гагарин полетел!
  Возбуждённая орава, стараясь перекричать друг друга, покатилась вниз по селу, до самой долины.
  Через какое-то время с долины к центру села потянулись женщины с пустыми авоськами в руках, на ходу выстраивая будущую очередь: кто за кем. Мама, набиравшая в тот момент из колодца воду, живо поинтересовалась:
  - Куда все так бегут?
  - Баранчиков в ларёк повезли!
  Ежегодно в колхозный ларёк завозили тушки забитых после окота ягнят для реализации колхозникам. Поскольку овечек в большинстве оставляли для увеличения колхозного стада, то большинство забитых младенцев из овечьего стада было барашками. В селе издавна всех забитых ягнят, независимо от пола, называли баранчиками.
  Из баранчиков готовили самые настоящие весенние лакомства. Жаренные, тушёные, запечёные в тесте, фаршированные сбоем, замешанным с домашней лапшой, рисом, гречневой кашей и яйцами были долгожданным блюдом в пасхальные дни и не только. Наша семья не была исключением из правил. Я вопросительно посмотрел на маму:
  - Может пойти и мне?
  Мама стояла, задумавшись. Потом сказала:
  - Не может быть. Тут что-то другое.
  - Почему?
  - Савчук сегодня пришёл домой как обычно, по улице села. Когда на ферме забивают животных на мясо, Савчук рысью спешит домой через огород, прижимая к ноге наполненную авоську.
  Савчук - наш сосед, вечно хмурый, сосредоточенный, с налитыми кровью глазами, работал в колхозе ветеринаром. Перед каждым забоем Савчук осматривал приговоренных животных и сам принимал активное участие в разделке туш.
  Моей бы маме в разведчики! Как Генриху фон Гольдрингу из книги "И один в поле воин" или Марианне из недавно вышедшей книги Прасковьи Дидык "В тылу врага". Штирлица тогда ещё не было. Книга Ю. Семёнова "Семнадцать мгновений весны" появилась много лет спустя.
  Между тем, спешившие в ларек, уныло возвращались обратно. Мама спросила женщин:
  - Почему с пустыми сетками?
  - Якись непутящий гарештант пошуткував, шоб вiн мъяса не бачив. А я так хорта гнала, аж уприла! (так борзую гнала, спешила, что вспотела - смысл. перевод.) - ответила одна из женщин, дальняя наша родственница.
  Старушка, её соседка, уточнила:
  - На ферме вообще сегодня ничего не забивали.
  Женщины прошли мимо. Мама задумалась. Неожиданно её плечи так знакомо затряслись в беззвучном смехе. Потом мама повернулась ко мне:
  - Что именно кричали дети, идущие со школы?
  - Гагарин в космос полетел!
  Наконец-то озарило и меня. Пока весть "Гагарин в космосе!", "Гагарин в космос полетел" дошла до самой долины нашего села, она превратилась в созвучное известие, наиболее актуальное и желаемое для моих земляков:
  - Баранчиков в ларёк повезли!
  Довольно часто имеют место случаи, называемые в народе "Испорченным телефоном". При передаче устного сообщения по цепочке часто происходит искажение исходного содержания ключевой фразы. В зависимости от ожиданий и установок участвующих в передаче информации.
  В своей жизни мне однажды посчастливилось видеть, как говорят дети, живого Гагарина. Было второе воскресенье октября шестьдесят шестого года. Кишинев торжественно праздновал 500-летие. Я направлялся на Рышкановку в студенческое общежитие политехнического института по улице Флорилор. Там жил, вернувшийся со службы в армии и учившийся в политехе Тавик, мой двоюродный брат.
  Около одиннадцати часов утра я оказался на кругу разворота троллейбуса на Московском проспекте. Дальше был ещё дикий пустырь. Вся территория тогдашней Рышкановки представляла собой огромную строительную площадку с множеством устремившихся в небо стрел строительных кранов.
  В метрах сорока от конечной троллейбусной остановки и десяти-пятнадцати метрах от меня затормозили несколько белых и серых, нарядных в своей ухоженности, "Волг". Вышедшие из машин люди сгруппировались полукругом возле военного. Это был невысокого роста в серо-голубой шинели полковник. Лицо его было настолько знакомым, что я невольно кивнул ему в знак приветствия, когда мне показалось, что он посмотрел на меня.
  - Кто этот военный? Судя по лицу, я видел его довольно часто. И не с нашей военной кафедры. Да знаком я с ним! Сто процентов! Где мы с ним общались? Кто же всё-таки этот полковник в голубой лётной фуражке?...- мельтешил в моей голове рой вопросов.
  Я тупо уставился в лицо военного, стараясь поймать его взгляд.
  - Тогда-то по взгляду я его и узнаю!
  - Гагарин! Гагарин! - несколько возгласов, отрезвляюще и волнующе одновременно, хлестнули мой слух.
  Всё мгновенно встало на свои места. Приземистый плотный человек в черном плаще что-то рассказывал Гагарину, широким жестом показывая на строящиеся здания. Это был Иван Иванович Бодюл, тогдашний первый секретарь ЦК Компартии Молдавии, хозяин республики. Рядом стояли Александр Диордица - Председатель Совета Министров и Ильяшенко - Председатель Президиума Верховного Совета.
  Через несколько минут гость нашей столицы и все окружавшие его расселись по автомобилям. Машины плавно тронулись и скрылись по направлению к центру города. А я пошёл к Тавику.
  
  
  
  
  
  
  
  Ах, эта свадьба, свадьба,
  Свадьба пела и плясала.
  И крылья эту свадьбу вдаль несли.
  Широкой этой свадьбе
  Было места мало,
  И неба было мало и земли
  Р. Рождественский
  
  
  
  Ах, эта свадьба...
  
  Описывать современные свадьбы, добрая половина которых больше напоминает ярмарку тщеславия, для которых, как для визита к королеве, шьется предназначенное на один раз дорогое платье, где сваты, нанаши и близкие родственники, пританцовывая под оглушительную музыку, потрясают ключами от квартиры, машины, паспортами бытовой техники, не буду.
  Не буду потому, что в угаре самолюбования и ревностно скошенного взгляда на подарки будущих родичей (как бы не переплюнули, если сваты побогаче и как бы не оказаться в дураках, если сваты беднее), молодые на таких свадьбах отодвигаются на задний план.
  В селе еще не было электричества, не было телефона, радио и телевидения. Редкой роскошью были керосиновые лампы в домах самых зажиточных моих односельчан. По вечерам в домах зажигали каганцы - миниатюрные узкогорлые глиняные баночки, наполненные подсолнечным либо конопляным маслом, в которое был погружен конопляный фитиль.
  Первый патефон появился в селе в конце двадцатых. Мама рассказывала, что послушать музыку и песни, когда музыканты были невидимы, как на чудо, собиралась добрая половина села. Танцевальные вечера в сельских клубах стали проводить уже в советское время, после войны.
  Но жизнь шла своим чередом. Как и во все времена, рождались, росли, взрослели, женились, рожали своих детей, старились и умирали люди. А молодость на всех одна. Как в песне:
  - Люди встречаются, люди влюбляются, женятся...
  Первые чувства зарождались и в поле, когда раздетый по пояс, молодой косарь, играя мускулами под загоревшей кожей, без устали укладывает ровные валки скошенного хлеба, стреляя взглядом в сторону соседского надела.
  Оттуда из-под надвинутой на глаза белой хустынки отстреливается в сторону парня взгляд девушки, проворно подгребающей серпом точное количество скошенных стеблей, ловко вяжущей перевясло и, наконец, укладывающей в капицу очередной сноп. И эта пристрелка взглядами в нелегком хлеборобском труде делает сильнее и неутомимей парня, более ловкой и грациозной девушку.
  Первые чувства зарождались на пахоте, во время посевной, на прашовке под знойным июньским солнцем, на обмолоте хлеба. Первые искры взаимного притяжения пролетали во время танца на чужих свадьбах. Когда нечаянные, а то и преднамеренные озорные толчки более опытных соседей заставляют сталкиваться широкие груди парней с острыми и упругими девичьими.
  И тогда вспыхнет ярким румянцем лицо девушки. Потупив взгляд, защищаясь от самое себя, выставит и упрет в грудь парня локти. А серьезный и напряженный взгляд парня тоже упрется, но во что-то далекое, видимое только ему одному. И только буйно пульсирующие толчки крови в жилах на его шее выдают бурю, разбуженную в груди невинным взаимным прикосновением.
  В длинные осенние и зимние вечера собирались молодежные посиделки. Соискатель с "группой поддержки" из двух-трех друзей, степенно входил, здороваясь и снимая шапку, в дом девушки. При свете каганца, а позже керосиновой лампы сидели, лузгая семечки, предварительно нажареные и, еще на жаркой плите, спрыснутые для вкуса соленой водой. Чинно уходили, спросив разрешения прийти назавтра.
  А назавтра у девушки к приходу гостей уже ждали две-три подруги, держа в руках вязание либо вышиванки. И велись неспешные, вначале напряженные, постепенно переходящие в непринужденные, часто шутливые, разговоры. В каждой компании выделялся один, самый бойкий. Он то и подводил, как правило, разговор к той грани, за которой проявляется либо не проявляется взаимность в намечающейся паре.
  Однако, по рассказам родителей были и другие брачные союзы. Когда стоял вопрос приумножения богатства, либо сохранения его в одном клане, либо родителей не устраивал выбор жениха или невесты (не ровня, беднота, не полная семья и так далее...). Судьбы молодых в таких случаях решались без их воли, согласия и участия...
  По разному шли к старту путешествия длинною в жизнь. У каждого народа, в каждой местности и в каждом селе свои особенности сватанья. Убедившись во взаимности, засылали сватов. В нашем селе это были уже пожившие, умудренные опытом родственники, имеющие дипломатические навыки в этом направлении.
  Сваты заходили в дом невесты с бутылкой самогона и караваем хлеба. Родные невесты знали, зачем пришли гости, но каждый играл свою игру, правила которой вырабатывались поколениями. По установившейся традиции считалось уместным отсутствие молодых.
  За сватаньем через некоторое время следовали оглядини (смотрины). Уже родители невесты вместе с самыми близкими родственниками по договору шли в дом жениха посмотреть, за кого и куда отдают они свою дочь. Поскольку в селе все друг друга знали, то часто оглядини ограничивались застольем.
  На оглядинах назначали день помолвки. В нашем селе этот предсвадебный обряд называли "словом". На "слове" присутствовали молодые, родители жениха и невесты, самые близкие родственники. На "слове" вырабатывались материальные условия брачной сделки, которые выдвигались родителями каждой стороны, утрясали свадебные подробности.
  На моей памяти все предсвадебные ритуалы, начиная от сватанья и смотрин и заканчивая помолвкой уже объединились в единственную встречу будущих родственников - слово. А в новейшей истории свадебного ритуала родственники чаще всего оповещаются молодыми о дате свадьбы, а то и, совсем незадолго до семейного торжества о скором прибавлении в будущем семействе.
  Для меня, сколько я себя помню, свадьба на селе начиналась с топота множества сапог на нашем, тогда еще деревянном, крыльце. Как правило, это было уже довольно поздним вечером, но я не спал, предупрежденный мамой о визите к нам молодого (жениха) с дружбами.
  Мне было интересно. Широко распахивалась дверь. В комнату вместе с морозным воздухом вваливалась группа парубков во главе с женихом. Поздоровавшись, старший дружба извлекал из-за пазухи бутылку самогона.
  Из кармана извлекалась стопка и подавалась молодому. Покручивая, вынимали кукурузный кочан, заменяющий пробку и по комнате разносился плотный запах "бурачанки" (самогон, приготовленный из сахарной свеклы). Было слышно мерное бульканье, которое иногда прерывалось хозяйским голосом:
  - Досить, досить! (хватит ).
  Молодой начинал:
  - Просили вас тато и мама и я вас прошу... Чекаемо вас с жiнкою и дiтьме на наше весiлля, яке будемо грате в недiлю у нас удома.
  Приглашаемому хозяину протягивали стопку. Горилку положено было пить не спеша и до дна. Отдав стопку, хозяин вытирал губы ладонью.
  - Спасибо. Будемо. Здоровья, щастя вашiй родинi i багато дiточок!
  Свадьбы большей частью играли осенью от Покрова (14 октября) до Михайла (21 ноября) и зимой от Рождества (6 января) до Заговенья на Великий Пост в марте, но больше - в период Мясниц. Это было продиктовано целесообразностью, выработанной веками.
  Летом свадьбы играли крайне редко. Это был период прашовки, жнивья, обмолота и уборки всех остальных сельхозкультур. Холодильников не было, а приготовленная пища должна была сохраняться три-четыре дня. Купленный весной поросенок к зиме вырастал в жирную свинью. Подрастал и теленок, оставленный загодя.
  Осенью, до наступления холодов гнали самогон. Убранную свеклу измельчали на больших плоских или барабанных терках. В огромных кадах, укрытых брезентом, старой одеждой, одеялами и попонами, брага бродила до наступления морозов.
  Степень готовности браги определяли, наклоняясь над приоткрытой кадой. Во время брожения в нос шибал острый бродильный газ. Голова непроизвольно отдергивалась, следовало чихание и слезотечение. Когда стихало брожение, окончательную степень готовности браги устанавливали с помощью зажженной спички, опущенной под брезент. Если спичка не гасла, устанавливали самогонный аппарат.
  Несмотря на запреты самогоноварения любой властью, в каждом дворе держали небольшой самогонный аппарат. В последние десятилетия чаще всего бак был выполнен из молочного бидона. С появлением электрических ТЭНов пошла повальная модернизация самогонных аппаратов с переходом на электрообогрев.
  Но для свадеб, когда гнали сто и более литров огненного зелья, использовались двухсотлитровые железные бочки. Бочку устанавливали на будущий очаг и обкладывали камнями, оставляя с наветренной стороны окно для дров, а с подветренной - выход для дыма. Рядом устанавливали кадушку, в которой был вмонтирован змеевик для охлаждения.
  В бак наливали брагу, недоливая до верха 25 - 30 сантиметров. При полном баке брагу при кипении забрасывало в трубку, а затем в змеевик и с самогоном в бутыль извергалась масса обваренных кусочков свеклы и сизая муть. В таких случаях требовалась дополнительная перегонка зелья.
  Вытекающий самогон пропускали через большую жестяную. воронку, в которой находился завернутый в плотную ткань древесный уголь. Уголь жгли в обычной русской печке. Когда дрова начинали прогорать, печка плотно закрывалась заслоном для предотвращения доступа воздуха. На второй день уголь выгребали. Кроме очищения самогона древесный уголь использовали для поддержания температуры в угольных утюгах. Для очистки самогона предпочтение почему-то отдавали углю, отожженному из толстых ивовых веток.
  Большие баки в селе были лишь у нескольких хозяев. По мере надобности они кочевали по дворам родственников и соседей. Борьба с самогоноварением в районе волнообразно обострялась. Сведения о месторасположении кочующих самогонных аппаратов были секретом, о котором знало и который хранило все село.
  Перед свадьбой Алеши отец, погрузив в верхней части села на тачку комплект самогонного аппарата и оценив у держателя агрегата готовую продукцию, поздно вечером вез его домой. Больших размеров, грохотавшую тачку надо было тянуть за собой. Привезя аппарат домой, отец обнаружил, что основного бака нет.
  Он собрался было вернуться и искать по дороге утерянный бак, но услышал нарастающий грохот. Бак катил председатель сельского совета Василий Михайлович Навроцкий, возглавлявший в селе фронт борьбы с самогоноварением. Пошутили, посмеялись. Напоследок председатель предупредил, что по району идет очередной рейд борьбы с самогоно-варением. Два милиционера в сопровождении сельских активистов ходили по дворам в поисках готового продукта.
  - Николай Иванович! Ходят по дворам, стальными заостренными щупами протыкают скирды соломы, кукурузных объедков, зерно в амбарах. Спрячь куда хочешь, а то будет еще та свадьба!
  Когда отец гнал самогон, мама тщательно оттирала и отмывала алюминиевую и чугунную посуду у колодца, расположенного у ворот. Была на страже отцовского труда. Но все было спокойно.
  На стражу нередко посылали играть на улицу детей. В случае появления подозрительных лиц они бежали к родителям и сообщали об опасности. Запомнился случай, когда пятилетняя внучка, теперь уже сама почтенная бабушка, посланная в те годы своим дедом стоять на стреме, сообщала всем идущим по улице, что ее дед варит самогон, а ее послал сторожить, как бы кто-либо не проведал об этом.
  Выгнав самогон, отец залил его в три новые, специально купленные молочные фляги и задумался:
  - Куда до свадьбы деть самогон?
  На самих свадьбах самогон уже не искали. Считалось неприличным портить людям торжество.
  Приехав со школы в субботу на воскресный день домой я застал отца в мучительном раздумье. Узнав, в чем причина его кручины, я решил вопрос с хода:
  - Навязать на ручки бидонов петли из толстой проволоки и с помощью трехпалого крюка на вороте спустить в колодец.
  Других вариантов не было. Засветло отец навязал петли, а когда стемнело с помощью веревки на вороте спустили бидоны на девятиметровую глубину, оставив их на дне под трехметровым слоем воды.
  Войдя в дом, помылись. Когда мы ужинали, я обнаружил, что у меня после физического напряжения подрагивают кисти рук. Мы были довольны своей выдумкой. Только мама, садясь рядом с нами, заметила:
  - Узнай об этом Юзя или Мишка (самые преданные поклонники Бахуса в селе, имена вымышленные), бросятся в колодец головой вперед.
  Но никто не узнал. В герметически закрытых бидонах самогон пролежал на дне колодца почти четыре недели. Вынули перед самой свадьбой. Днем, с помощью крюка. Помогавшие соседи долго удивлялись простоте выдумки. А случайно проходивший мимо Мишка один в один повторил мамины слова:
  - Ех! Як би я тiльки знав, та я ...
  Пришлось отцу открыть один бидон и угостить страждущего.
  Выдумкам при припрятывании самогона не было предела. Бутыли с самогоном прятали в ямах и погребах и заваливали картошкой. Зарывали в землю и навоз, помещали вглубь просторной собачьей конуры. Укладывали в мешки и обсыпали зерном. Обивая досками, делали потайные вместилища в свином сарайчике, под яслями возле коровы.
  Наиболее сообразительные строили лежанки с потайными нишами, которые потом заваливали горой подушек. А совсем недалекий сосед впритык к настоящему лежаку дымохода на чердаке пристроил ложный, бутафорский, прокоптив, чтобы искусственно состарить, горящей тряпкой, смоченной солярой. Много лет подряд он хранил там десятки литров самогона.
  Старый Н.Н. выгнал самогон для своих будущих собственных похорон и поминок. Шестидесятилитровый дубовый бочонок надежно спрятал в полову за деревянным простенком. Уже отслужившие в армии, бдительно караулившие передвижения деда, великовозрастные внуки координаты бочонка вычислили оперативно. Пили за здоровье любимого деда долго.
  Оставшийся на дне стакан водки вылили в полову рядом с бочонком. Ежедневно собиравшая куриные яйца, бабка почуяла сивушный запах, о чем тут же сообщила деду. Было решено, что самогон за год вытек и испарился. Только щели в бочке почему-то не обнаружили...
  В четверг с раннего утра резали кабана. Для нас это был уже настоящий праздник. Мы помогали носить и подгребали солому. Потом было убийство ни в чем не повинного кабана. При детях. Кровь толчками хлестала в подставленную макитру, которую подавала баба Явдоха, кухарившая на доброй половине свадеб села.
  Потом тело убитого кабана шмалили соломой, подкладывая небольшими порциями к местам, указанным забойщиком. Мы норовили подкинуть соломы побольше, но взрослые сразу же отгребали ее и прогоняли нас подальше. Но мы тут же занимали прежние позиции на подступах к кабану, греясь в тепле, исходящем от горевшей соломы. Особенно приятно в зимние месяцы волны тепла ласкали наши лица и открытые руки.
  Потом мы ждали подпеченных в пламени кусочков ушей и хвост. Потом скобление, за ним второе шмаление и снова, поливая теплой водой, выскабливали тушу добела. Как только начиналась разделка, снова появлялась везде успевающая баба Явдоха.
  Сердце, легкие и печень уносила на кухню одна из помощниц. Огромный эмалированный таз с вываленными в него кишками относила в нижний угол двора относила другая помощница. Там кишки освобождали от содержимого и тщательно мыли.
  А баба Явдоха уже руководила разделкой туши и распределением мяса. В течение короткого времени уже было предельно ясно.
  - Вот это мясо на колбасы, а вот отсюда, с прослойками жира на маринование для копченки. - скороговоркой отдавала распоряжения баба. - Вот это все с костями и хрящами - на холодец,
  Потом следовала сортировка мяса на котлеты, жаркое, для голубцов. Меня всегда поражало то, как долго отмывали и вымачивали мясо, особенно на холодец. Потом приходила группа женщин из родственников и близких соседей и начинали крутить голубцы.
  Во внушительных чугунках на плите уже тихо млел холодец. Тут было необходимо особое мастерство. Готовый холодец необходимо выставить на стол тугим и прозрачным. Бульон для холодца не должен был бурлить. В течение пяти-шести часов поддерживали тихий огонь, чтобы варево лишь слегка шевелилось. Готовность определяли по тому, как легко мясо самостоятельно отваливалось от костей под собственным весом.
  Когда выкладывали на тарелки мясо для холодца, оголенные белые кости со скудными остатками мяса, хрящиками и разварившимися сухожилиями бросали в отдельную большую миску. Это было самое-самое милое лакомство для ребятни. Миску с еще теплыми костями баба Явдоха ставила на табурет. По краю миски, суча щепотью, равномерно сыпала серую соль. Для вкуса. Малышня тут же плотно обступала заветное яство.
  Каждый старался захватить кость, на которой было побольше остатков мяса и хрящей. При этом глаза бегали по содержимому миски высматривая и круглые трубчатые кости, из которых выбивали, а потом с прихлюпыванием высасывали студневидный мягкий и необычайно вкусный костный мозг.
  Через непродолжительное время в тазике на полу оставалась лишь груда тщательно обглоданных, уже сухих белеющих костей. Остатки бульона с мелкими крохами мяса и хрящиков, наклонив на себя миску, со стоном от наслаждения на вдохе и выдохе выпивал один из самых маленьких.
  В обгладывании костей участвовали малыши, как правило, в возрасте до десяти лет. Более старшие, несмотря на страстное желание полакомиться, считали прилюдное занятие этим вкусным делом уже неприличным.
  Печи всех соседей были заняты. В одних выпекали горы хлеба, сладкие пироги. У других - самые изысканные и амбициозные, большей частью молодые хозяйки колдовали над выпечкой печенья, вертут, хрустиков (пряников), пушистых внутри, хрустящих баранок и крошечных, на один глоток, обсыпанных сахарной пудрой сдобных булочек с единственной ягодкой вишневого или малинового варенья внутри.
  Отдельно пекли большой плетеный свадебный каравай, разукрашенный подрумяненными листочками и розочками. Перед выносом каравай украшали веточками вечнозеленого барвинка и красной калины. Баба София рассказывала, что еще до переезда в Бессарабию каравай пекли женщины, имеющие навыки, обладающие безупречной семейной репутацией, счастливые в браке, а так же сыгравшие хотя бы одну свадьбу своих детей.
  В селе было несколько женщин, которых так и называли - каравайница. Почиталось за честь выпекать каравай на свадьбу. Красоту выпеченного каравая обсуждали дотошно и ревниво. За выпекание каравая не брали ни гроша. К концу свадьбы каравайницу принародно одаривали отрезом материи на платье и вышитым фартуком. По качеству отреза судили об оценке каравая.
  Одновременно воздвигались палаты. Не палатки, а подчас тридцати -сорокаметровые брезентовые ангары с единственным широким входным проемом. С хозяйственного двора колхоза привозили столбы, доски, трубы, брезент. Бурами сверлили землю и устанавливали вертикальные опоры. Затем в ход шли длинные доски и трубы.
  Все сооружение укрывалось брезентом. Верх настилали новыми, не имеющими изъянов полотнищами, не пропускающими воду. На бока и тыл шли любые, даже самые дырявые. Как только заканчивали крепить брезент, в дело вступала бригада женщин и мужчин помоложе. На стену, под которой во главе П-, а то и Ш-образного стола будут сидеть молодые, вешали огромный красочный ковер, украшенный искусственными цветами.
  По сторонам к выходу в дело шли ковры постарше и побледнее. У самого выхода старый дырявый брезент закрывали широкими, с разноцветными полосами домотканными дорожками из овечьей шерсти, доставшимися по наследству. Поверх ковров нашивали длинные перетянутые рушники и другие красочные вышивки.
  В мерзлую землю вбивали колья, на которые настилали широкие доски. Получались длинные, не опрокидывающиеся, что очень важно для увлекшихся гуляющих, многометровые скамейки. Скамьи покрывали домотканными цветастыми налавниками, сработанными, возможно, еще прабабушками. На столы стелили разномастные клеенки, собранные у соседей и всех родственников.
  Некоторые, в том числе и мой отец, для свадьбы покупали тяжелые рулоны клеенки, служившей потом в хозяйстве десятилетиями. Последней ступенью "служебной лестницы" такой клеенки была скирда привезенной сухой люцерны или соломы. Еще несколько лет накинутая на стог клеенка надежно защищала корм для скота от дождя и мокрого снега.
  У самого входа в палату сбивали помост для музыкантов, а рядом с ним и столик для их угощения. А с пятьдесят пятого, по житейски мудрому решению тогдашнего председателя нашего колхоза Анисима Иосифовича Твердохлеба, как только воздвигали палату, приходили два колхозных электрика с мотками готовой проводки на плечах.
  Разматывая, они монтировали осветительную систему, опутывая палату проводами. Над местом, где должны сидеть новобрачные, в электрические патроны вкручивали две пятисотваттных лампы. Дальше - поменьше. Затем подключали к сети на ближайшем столбе, минуя электросчетчик. До конца свадьбы внутренность палаты светилась яркими огнями. Бесплатно для хозяев. За счет колхоза. Это считалось подарком от правления колхоза молодым и их родителям.
  Последние приготовления по кухонной части уже шли на длинных столах палаты. Если не было мороза, холодец разливали в палате, который после застывания укрывали чистой белой бумагой, а позже - полиэтиленовой пленкой. Возле холодца оставляли одного дежурного охранника из пожилых родственников. От посягательства на холодное блюдо собаками и котами.
  В субботу с раннего утра шли последние приготовления. Облеченные высоким доверием два родственника разливали самогон по графинам. Вино на свадьбах, особенно зимой, до середины пятидесятых практически не подавали.
  С четверга до субботы обходя всех родственников, соседей и других приглашенных собирали посуду: тарелки, блюдца, графины, стаканы, стопки, ложки, вилки, вазы-фруктовницы для сладкого и многое другое, необходимое для свадьбы и обозначенное, чтобы не перепутать, знаком владельца определенного цвета.
  Я уже писал, что у меня до сих пор хранятся несколько граненных стаканов, стопок и тарелок, а также фруктовница, помеченные маминой рукой более шестидесяти лет тому назад.
  Ближе к обеду со стороны шляха появлялась подвода, иногда две со свесившими ноги музыкантами. В их руках сверкали медью духовые трубы. Каждый музыкант не выпускал из рук собственный инструмент. Аккордеонист бережно держал свой инструмент на коленях, предусмотрительно поднимая его на ухабах. Исключение составлял барабан. Он ехал, расположившись поперек телеги у самого заднего борта. Когда телег было две, барабан и бас-труба ехали на задней телеге. Рядом с ними сидели их владельцы.
  - Тр-ррр! - телеги останавливались у ворот. Молодые музыканты спрыгивали резво, пританцовывая и разминая резкими поворотами плечи. Которые постарше, тяжело сходили, нащупывая ногой зигзагообразную тягу колеса. Потом долго разминали затекшие ноги.
  Музыканты с первых минут чувствовали себя хозяевами положения. С инструментами они подходили к помосту и, передвигая табуретки, располагались по каким-то своим, неписанным правилам. Аккордеонист, как правило, садился впереди и по центру. По обе стороны от него располагались кларнет и скрипка.
  Затем следовали труба или альт, тромбон. Кзади размещался баритон. Справа располагался со своим сложным хозяйством барабанщик, слева - бас- труба. Мы, независимо от собственных способностей и степени тяготения к музыкальному искусству, знали все инструменты, знали по фамилиям, именам и кличкам самих исполнителей.
  До середины пятидесятых на свадьбах играли музыканты с разных сел нашей округи. Выбегая навстречу и сопровождая повозку с музыкантами до места свадьбы, мы уже знали по именам музыкантов. Свадебные оркестры редко были постоянного состава. Они менялись в зависимости от предпочтений заказчика, сезона, занятости музыкантов.
  Особой популярностью пользовались музыканты из села Редю-Маре. Выделялись артистичностью исполнения братья Лакий: Кифорца (Никифор) и Петюца (Петр). С ними часто играл, тогда еще совсем молодой аккордеонист и флейтист корбульчанин Филя Кацер. А всего в Редю-Маре было четыре полноценных состава музыкантов.
  В компании братьев Лакий часто играл настоящий мастер аккордеона, неподражаемый виртуоз Алик Мукомилов. Все в районе от мала до велика звали его просто Алик. За его мелькающими по клавиатуре пальцами уследить было невозможно.
  Подстать ему, талантливо играла его жена - Любовь Михайловна, родная сестра Фили Кацера. Она служила акомпониатором школьного хора, работала преподавателем музыки в доме пионеров (тогда музыкальной школы в Дондюшанах не было). На свадьбах она не играла из принципа.
  Единственный раз я видел Мукомилову играющей на свадьбе ее младшей сестры Зины, вышедшей замуж за двоюродного брата моей мамы - Сашу Папушу, младшего брата нашего учителя Ивана Федоровича. Это было в пятьдесят седьмом. Взяв из рук мужа аккордеон, она самозабвенно, полуприкрыв глаза, играла. Это был вальс жениха и невесты. Когда она закончила играть, многие, не стесняясь, вытирали слезы. Через много лет, услышав снова, я с волнением узнал эту мелодию. Это был вальс "Под небом Парижа" Юбера Жиро.
  Артистичностью и виртуозностью отличалась игра плопского скрипача цыганской национальности - Миши Бырля. Все называли его просто Бырля. Имени его не знало даже большинство сельчан, не говоря об окрестных селах. Его темно-коричневая, почти черная, вытертая до желтизны по углам скрипка, казалось, говорила и пела человеческим голосом. Играл он, сильно наклонив свою кудлатую голову влево, всегда с закрытыми глазами. Напиваясь до беспамятства, он продолжал играть со свойственной ему экспрессией.
  Подстать Бырле мастерски играл на скрипке цаульчанин Андрей Юрчишин. В Тырново, когда во время летних каникул я проходил практику в радиомастерской, жил у него на квартире. Почти каждый вечер звучала его скрипка, напоминая мне время, когда я совсем малышом слушал и смотрел его талантливую игру на сельских свадьбах.
  Земляк и соплеменник Бырли, совсем небольшого роста, одноглазый Коля Бонтиш играл на редкостном огромном аккордеоне с богатой инскрустацией. По словам старших наших приятелей, уже выучивших на уроках французского языка латинский алфавит, громадный аккордеон Бонтиша назывался "Вельтмейстер".
  Мы знали совсем молодых ещё братьев - Васю, Ваню и Пусю Мельников. Подходили поближе к оркестру послушать кларнетиста Лянкэ, трубача Митю Молдована, через много лет вместе с Филей игравших на похоронах мамы моей жены. В любую группу органично вписывались мошанские музыканты: аккордеонист Митя Шамотайло и трубач Ваня Пчела.
  В середине пятидесятых колхоз приобрел инструменты для духового оркестра. Научиться играть хотели многие. Но учебный марафон выдержали единицы. Через год колхозный оркестр играл на бульваре богатый репертуар.
  Стали мои земляки стали играть и на свадьбах, провожаниях в армию, на всех тожественных мероприятиях села. Из оркестра выделялись братья Ставничи: Иосиф, Олекса и Тавик, трубач Гриша Гормах, тромбонист Олекса Брузницкий, баритон Иосиф Чайковский. Внушительную бас-трубу, как игрушку, держал, громадного роста, Иван Паровой.
  А пока прибывшие к дому молодого (жениха) музыканты располагались на помосте и начинали настраивать инструменты, пробуя их, каждый на свой лад. Аккордеонист, пробегая пальцами по клавиатуре, извлекал переливы звуков от низких басов до самых высоких тонов и наоборот. Затем, нажав сразу на несколько клавиш обеими руками и растягивая меха, заставлял аккордеон слегка рявкнуть. Потом наигрывал отрывки нескольких знакомых мелодий.
  Трубачи просматривали на свет снятые мундштуки, продували, тщательно оттирали носовыми платками и снова прессовали или вкручивали в инструмент. Тромбонист, беря пробные ноты, двигал кулисой, поверяя легкость скольжения. Наклонив инструмент, трубачи нажимали на клапана для выпуска не скопившейся еще жидкости со слюной, заодно проверяя сам клапан.
  Потом у трубачей губы терлись о зубы. Как будто, упрашивая, чтобы их слегка прикусили. Нижнюю губу верхними, верхнюю нижними зубами. И так несколько раз. Лишь потом по губам пробегал влажный язык, как бы лаская. К покрасневшим и слегка припухшим губам подносили мундштуки труб и раздавались первые пробные звуки инструментов. Труба-альт произносила "та...та-та-та", тромбон вторил "там-там" и лишь бас-труба пристреливалась одиночными низкими "бу... бу".
  Барабанщик отрешенно постукивал войлочной головкой колотушки по натянутой коже барабана. Почему-то поглядывая вверх, подкручивал барашки, натягивая или отпуская кожаную мембрану. Потом слегка ударял тарелками. Сперва отрывисто, а затем косо отводя одним краем, вызывая легкое, медленно стихающее шипение.
  Скрипач, достав свою неразлучную спутницу из футляра, огладив ее так, что скрипке позавидовала бы его собственная жена, начинал пощипывать по очереди струны, подкручивая вправо-влево черные головки натягивающих винтов. Затем по туго натянутому волосу смычка гулял кусочек канифоли.
  И лишь потом, поджав левым плечом и устроив подбородник так, чтобы было удобно скрипке, слегка ударял смычком по струнам. И снова... Смычок взад-вперед, притираясь к каждой струне... А, затем целая музыкальная фраза, когда скрипка выговаривает слова почти человеческим голосом...
  Каждый инструмент пока негромко жил своей отдельной жизнью, не слушая собратьев. А перед оркестром стоял уже слегка веселый, несмотря на то, что свадьба еще не началась, Мишка. Словно полководец на плацу, он наблюдал за подготовкой оркестра, слегка переваливаясь с носков на пятки.
  Неожиданно, почти без паузы, словно повинуясь взмаху палочки невидимого дирижера, грянул короткий оглушительный марш. Мишка, как будто давно ждавший специального сигнала, с ходу пустился в пляс. Левая рука его оказалась за затылком. Правая, далеко отставленная в сторону, держала между средним и указательным пальцем дымящуюся сигарету. Мишка отплясывал марш в своем, ничему и никому не подвластном плавном ритме.
  Последним аккордом ударила по коже барабана быстро стихающая дробь. После короткой паузы зазвучал осторожный флуер в исполнении скрипки в волшебных руках Бырли. Затем аккордеон и кларнет повели мелодию в волнообразно нарастающем, казалось, неповторимом ритме.
  Потом альт-труба сорвала с высокой горы хрустальный поток божественных звуков, и в такт двигающейся кулисе тромбона стремительно понеслась, будто плывушая по волнам, мелодия, покачиваясь на пологих гребнях низких, почти утробных звуков барабана и бас-трубы. Так в моем далеком детстве звучала древняя "Хора". Традиционной свадебной мелодией всегда была "Сырба".
  На звуки музыки потянулись первые гости молодого. Во двор степенно входили пары, иногда по две-три сразу. Женщины несли в руках выпеченные к свадьбе хлеба, обернутые длинными вышитыми рушниками. Мужики доставали из глубоких карманов своих праздничных кафтанов бутылки самогона.
  Ребятня, отделившись от родителей еще у калитки, кучковались у угла палатки, поближе к музыкантам. А те уже играли жизнерадостную залихватскую мелодию, слова которой мы, кажется, знали еще с пеленок:
  А я думав, шо я в бани,
  А я лежу в калабани.
  Калабаня, калаба-а-аня-я!..
  Калабаня в переводе с украинского - грязная лужа после дождя. Почти без перехода и паузы аккордеонист, перекрывая звуки оркестра своим, неожиданно высоким для его сверхсолидной комплекции, голосом, уже распевал:
  Ой! Хто пье, тому наливайте,
  А хто не пье, тому не давайте...
  Затем внезапно, как будто свалившись откуда-то свысока, грянула зажигательная "Молдовеняска", а Мишка все также замедленно и плавно двигался перед оркестром, подчиняясь только своему, свойственному только ему одному, ритму. Левую руку он неизменно держал за затылком, а в правой уже держал свою черную, видавшую множество свадеб, шляпу. Танцуя, он плавно и широко качал ею перед оркестром, то ли гипнотизируя, то ли благословляя музыкантов на суточный музыкальный марафон.
  Мы, кому от семи до двенадцати - тринадцати стояли полукругом у самого угла палаты. За несколько минут мы уже знали новых музыкантов, если они были на этой свадьбе, из каких сел они родом, на каких еще музыкальных инструментах играют, напиваются ли в конце свадьбы.
  На Мишку, как на восьмое чудо света смотрели только самые малые. Те, что постарше, воспринимали его как живой атрибут, без которого не обходится ни одна свадьба. Мы уже полагали, что в каждом селе на свадьбах существует свой Мишка.
  Однажды в гололед, возвращаясь навеселе, Мишка упал и ударился грудью об замерзшие комья земли. Самостоятельно встать он не смог. Наутро запрягли председательскую бричку и отвезли Мишку в Тырново на рентген. У Мишки оказались сломанными три ребра. Несколько дней, говорили, он кашлял кровью.
  Но даже в больнице неугомонный Мишка продолжал весело чудить. Уже на третий день, потешая зрителей, он шустро ловил каких-то невидимых гадов на своем пододеяльнике. А потом часами лежал, укрыв голову подушкой, прячась от всякой нечисти, строившей ему рожи и пытавшейся проникнуть в палату через окно, заклеенное на зиму еще ранней осенью. В ту зиму нам не хватало добродушного и безобидного Мишки и его своеобразных подтанцовок на сельских свадьбах. Весной, сильно осунувшийся и бледный, с заострившимся носом и желтым лбом, Мишка подолгу сидел на завалинке. На пригреве он, казалось, жадно впитывал в себя солнечное тепло. Оклемался Мишка только глубокой осенью.
  Вплотную подступившие к помосту, мы смотрели на Мишку и слушали музыку. Всем почему-то нравилось стоять возле барабана. Я, признаюсь, тоже был грешен. Я стоял, слушал мерные удары колотушки об кожу барабана и смотрел, как после каждого удара широко расплываются в вибрации и сразу же уменьшаются черные швы заплаты в самом центре кожаной мембраны на другой стороне инструмента.
  Если стоять неподвижно, то глаза постепенно закрываются сами. Все звуки остальных инструментов становились неслышными, я слушал только барабан. Его удары без задержки отдавались приятными ударами в глубине моего живота, где-то под диафрагмой. Потом во мне растворялись и исчезали звуки самого барабана. Когда звучали последние аккорды мелодии, глаза самостоятельно открывались... Много позже я читал о гипнотическом действии звучащего шаманского бубна у народов Крайнего Севера
  Гости собирались. Молодежь группировалась с подветренной стороны дома разрастающейся стайкой. И вот уже одна, потом вторая пары не выдерживали и начинали кружиться в лихом танце. За ними вся молодежь. Вдоль завалинки хаты оставались самые застенчивые. Вот уже и молодые супружеские пары, сами совсем недавно гулявшие на чужих свадьбах в компании молодежи, отдав своих крохотных чад мамам и свекровям, врывались в вихрь кружащихся пар.
  Часто, иногда по два раза в течение одного танца, музыканты переходили на марш. Прибывали все новые пары. Танцующие терпеливо стояли посреди двора в ожидании конца марша. Начавшееся мельтешение среди приглашенных близких родственников и дружб молодого предвещало скорый поход за молодой.
  Наконец альт-труба пела что-то похожее "Внимание" и "Сбор". Та-таа. та-та-та-тааа, та -таааа. Через несколько секунд гремел короткий марш. Затем сидевшие музыканты вставали, разминали ноги. Трубачи, нажав на клапана, выпускали из инструментов струйку скопившейся жидкости. Барабанщик одевал крест-накрест широкие шлейки лямок и, подняв на живот, пристегивал барабан.
  Молодой со старшим дружбой и остальными дружбами выстраивались на выходе со двора в один ряд. За ними, казалось, стихийно выстраивались ряды по шесть человек. Снова звучал марш. Свадебная процессия трогалась в сторону дома молодой.
  Девочки-дружки со стороны молодого от семи-восьми лет и старше на ходу выстраивались в ряды. Мальчишки выстраивались в ряды только после одиннадцати-двенадцати лет. Те, кто младше, шли, перебегая взад-вперед по обе стороны шеренг. В течение двух-трех минут орава, бредущая рядом с шеренгами гостей, стихийно разделялась. Самая младшая часть ребятни вырывалась вперед. В лучшем случае они шли на уровне первого ряда. Чем ближе к дому молодой, тем дальше вперед выбегала малышня, чтобы захватить удачные места, куда, по их мнению, будут более густо лететь, брошенные рукой невесты, монеты и конфеты.
  Были свадьбы, когда жених вначале шел за нанашками со своей стороны. Там предстоял короткий стол. Мест для ребятни там не предусматривалось и мы, сразу повернув, направлялись к дому невесты, зная, что в селе детей на своих и чужих не разделяли. Все были свои. Но в подавляющем большинстве случаев нанашки шли за молодой от дома жениха.
  Улица села, в основном прямая, просматривалась далеко. Впереди свадебного шествия улица была пуста. Только у калиток, опершись локтями, стояли сельчане, не приглашенные на свадьбу. Они приветственно махали руками, желали мирной семейной жизни и множества деток.
  Внезапно, выскочив из калитки, кто-то из подростков переливает дорогу кортежу жениха. И сразу, как черт из табакерки, перед молодым встают в ряд несколько плечистых холостяков. Мы мгновенно окружали место действия. Предстояла захватывающая сцена выкупа невесты.
  Начинался торг, длящийся недолго. Хлопцы для вида требовали большую сумму, иногда, по старой традиции, принесенной из Подолья, овцу или коня. Также для вида жених, поторговавшись, доставал из внутреннего кармана припасенные деньги и вручал их вожаку ватаги. Шествие к дому молодой продолжалось.
  Моя память сохранила два поучительных случая выкупа невесты в других сёлах, о которых хотелось бы рассказать.
  В одно село прибыл по направлению молодой человек с высшим образованием. Через несколько недель проявился вектор его пристального внимания. Это была миловидная, совсем еще юная девушка, недавно закончившая среднюю школу и собиравшаяся поступить в институт.
  Сначала танцы после кино в клубе, потом провожания. Однажды, встретив в центре села ухажера, несколько сельских парней, вежливо поздоровавшись, присели на лавочку:
  - Вы ухаживаете за нашей девушкой. Мы ее давно хорошо знаем. Толковая, интересная, скромная. Хотелось бы узнать и о вас, будущем жителе села - парни подчеркнуто уважительно говорили на "Вы".- Может за бокалом пива? Только сегодня привезли. Совсем свежее.
  -Нет, нет, ребята. Ничего серьезного пока нет. Да и денег я сегодня с собой не захватил. Ну, ни копейки!
  Скоро события развернулись серьезно. Настал день свадьбы. Поскольку жених был из другого села, группа парней потребовала выкуп при переходе молодых из дома в палату. Плату потребовали умеренную, может быть приплюсовав стоимость так и не выпитого совсем недавно пива. Но по обычаю предстоял торг.
  - Да вы что, ребята ? Такую сумму? За что?!...
  Группа хлопцев, не сговариваясь, расступилась перед новобрачными. В палату невеста шла, низко опустив голову.
  Второй случай имел место ранее, но я его оставил вторым, как аккорд. В одном из сёл была девушка, закончившая среднюю школу и не поступившая в университет. Работала учётчицей в колхозной бухгалтерии. В нашем селе жили её родственники. Они и поведали моим родителям эту историю. Несмотря на то, что прошло ровно шестьдесят лет и действующих лиц, к сожалению, уже нет, назовем ее Машей.
  Статная, с чистым открытым лицом, четко очерченные, чуть припухлые губы. Длинным черным мохнатым ресницам не нужна была тушь. Толстая коса ниже пояса. Приветливая и спокойная. Старухи говорили, что ее, когда она родилась, погладил по головке ангел.
  В каждом селе во все времена всегда был завидный жених. На этот раз - специалист, рослый, широкоплечий, со слегка вьющимися волосами и мужественными чертами лица, бывший объектом вожделенного внимания многих сельских девчат. Но он положил глаз на Машу. По словам древних старушек, восседающих в воскресные вечера на скамейках у калиток, такой пары в том селе еще не было.
  Потом случилось то, что случилось. Единственное, о чем Маша попросила его, найти хорошего доктора. Он отвез ее к знакомым врачам в Бельцы. Там была прервана беременность, о чем по секрету - всему свету, узнало несколько сёл. Знали и мы, малолетние, по вечерам, притворившись спящими, слушавшие разговоры обо всём, что происходит в округе и возмущения взрослых. А Маша поступила в техникум, по окончании которого, в село не вернулась. Попросилась в другой район...
  ...Два года назад закончивший десятилетку, а потом курсы шоферов по линии военкомата, Ваня, увидев Машу, которая была старше его на два года, как говорят, потерял покой и сон. Среднего роста, коренастый, кряжистый юный колхозный шофер не давал ей прохода. А другим парням не позволял даже приблизиться.
  Пришла повестка в военкомат. На призывной комиссии Ваня заявил, что в армию пойдет, только женившись.
  - Таких девушек не оставляют. Дайте хоть месяц сроку! - сказал он военкому.
  Немолодой лысый подполковник-военком, сам нашедший свою судьбу на Ленинградском фронте, когда щуплая девочка-санитарка волокла его, тяжело раненного молоденького лейтенанта, из огненного ада, дал отсрочку на полгода.
  Ваня был настойчив. В одну из суббот привез Машу на воскресенье к родителям, попросил у них руки дочери.
  "Доброжелательница" из тех, что есть в каждом селе, через знакомую родственницу жениха осведомила, "желая добра". Вытянув почему-то руки вперед, Ваня воскликнул:
  - Да знаю я все! Ничего вы не понимаете! Эх!..
  Свадьбу играли в доме невесты. Две грузовые машины, оснащенные скамейками везли гостей жениха. В передней машине, украшенной цветами и лентами, за рулем в черном жениховском костюме и белой рубашке с галстуком сидел Ваня.
  За сотню метров до дома невесты полдюжины парней, взявшись за руки, встали на дороге. Затормозив, Иван пружинисто спрыгнул на дорогу и подошел к парням. Выкуп назначили в семьдесят пять рублей. По тем временам сумма была большой. Но впереди был торг.
  Достав бумажник, Иван стал вручать по двадцать пять рублей каждому. Те опешили.
  - Хлопцы! Вот вам за Машу! - и в порыве чувств весело пошутил, - А если мало, забирайте машину. Я с колхозом разберусь, отрабатывать буду, сколько надо. Хоть всю жизнь!
  После свадьбы пошел в военкомат. Но лысый подполковник время отсрочки не сократил. Только весной Ваня отправился на службу. Вместе с ним, с уже заметно округлившимся животом, поехала Маша. Ваня служил водителем. Маша стала вольнонаемной.
  Ваня закончил курсы младших офицеров. Остался сверхсрочником. А затем курсы повышения следовали почти каждый год. Скоро Маша была уже подчиненной Вани. Ее служба три раза прерывалась. Через каждые два года. Подрастали трое сыновей, все, как молодые, крепкие дубки. Все пошли по стопам отца. Звезды на погонах сыновей множились, как говорят, не по дням, а по часам. Жили Иван-да-Марья, как в сказке, долго и счастливо. В отставку Иван вышел майором.
  Вот уже подворье молодой. Широко распахнутые ворота и калитка. При появлении колонны жениха, толпа людей, заполнявшая двор молодой разделилась, образуя пространство для гостей молодого. Идущие сзади музыканты, играющие украинскую свадебную мелодию, с ходу переключились на марш. Это был сигнал невесте, уже давно изнывающей в жарко натопленной комнате среди дружек.
  Наконец открывается дверь и на крыльцо, вся в белом выходит молодая. Во дворе мороз, но невеста всегда выходит в одном платье. На голове у нее царская корона. По крайней мере, так по нашему единодушному мальчишескому мнению, должна выглядеть настоящая королева. Уже потом, после свадьбы, когда фельдшер ходит делать уже молодой жене уколы, возмущению моей мамы нет предела:
  - Ведь должен найтись кто-то один, кто первый в селе оденет по человечески девочку, которая должна выйти из теплой комнаты на крыльцо, где гуляет ветер и в лицо сечет поземка! А потом еще сидеть в студеной палате.
  Но мамины слова каждый раз остаются гласом вопиющего в ... нашем доме. На каждой новой свадьбе невеста выходит в легком, почти воздушном, кажущемся полупрозрачным, белом платье.
  Но возмущение мамы будет звучать потом, а пока мы, пробираясь, подчас между ногами взрослых, спешно занимаем позиции, куда, по нашему расчету должно упасть наибольшее количество конфет и монет.
  Конфеты в сельском магазине в те времена были недорогими. Из них оборотистые мужики варили самогон. По крайней мере часто так делал мой отец, покупая оптом по несколько ящиков неликвидной, слежавшейся и склеившейся летом, карамели или обсыпанных сахаром подушечек.
  Но на свадьбе были совсем другие подушечки и карамель. Брошенные рукой невесты конфеты таили в себе особую магию. Толкая друг друга, мы подбирали брошенные на землю подушечки и тут же прятали их в наши глубокие карманы, в которых зимой не было только пауков и сушеных головастиков.
  То же касалось и монет. Дома в, стоящую на темной некрашеной полочке у двери сольницу, родители складывали мелкие желтые монеты. То был НЗ, который я брал, когда у меня не было других источников финансирования просмотра детского сеанса. Но мы упорно бросались туда, куда из рук невесты летели монеты. Подобрав их в измельченной до состояния пыли холодной земле или снегу, мы тотчас опускали монеты в карманы вместе с такими же грязными конфетами.
  Конечно, мы не ели тех конфет, разбросанных щедрой рукой молодой, которая сегодня была в наших глазах по меньшей мере принцессой. За сутки беготни вокруг палаты и сидения за столом, а потом еще за день-два содержимое карманов прочно склеивалось. Потом бдительные мамы, ворча, отдирали склеившиеся в один грязный ком конфеты и монеты от карманов наших штанов. Но все равно, то были особые конфеты и копейки!
  А потом гостей сажали за стол. Мы не вникали в тонкости режиссуры свадебного ритуала. Мы не задавались вопросом, у кого мы сидели за свадебным столом, чьи мы были гости - молодой или молодого. Мы вообще могли не быть гостями. На сельской свадьбе все дети были своими, независимо от степени родства.
  Если после того, как рассаживались взрослые, оставались места в самом конце стола, нас усаживали туда скопом. Но чаще пировать мы садились за вторым столом, вместе с самыми близкими родственниками и соседями, подававшими стравы на первый, основной стол. Но мы не горевали. Нам, непоседливым, было трудно усидеть за первым столом в течение почти трех часов.
  Выйти, погулять из-за стола было проблематично. Столбики лавок были вкопаны или вбиты в землю. Чтобы выбраться наружу, надо было залезть под стол, и на четвереньках пробираться между сапогами и валенками пирующих. А потом надо было найти свободное пространство между чьими-то ногами, и оперативно проскользнуть на простор палаты, чаще всего неожиданно для владельцев ног.
  Мы носились вокруг палаты, устраивая свои игры и тут же придумывая для них правила. Круг наших интересов расширялся. Нашей территорией становились узкие пространства между строениями и заборами, сараи, курятники и, простите, туалеты. Подчас мы находили "ценные" вещи, о которых хозяева давным-давно забыли.
  Набегавшись, мы возвращались к наружному периметру палаты. Когда на время стихала музыка, через коврики и брезент отчетливо слышались голоса пирующих, перестук вилок и ложек, звяканье стаканов и сразу же:
  - За здоровье молодых!
  Мы вспоминали, что по ту сторону брезентового барьера едят. По меняющимся запахам мы безошибочно определяли, что подают. Свой особый, ни с чем не сравнимый, запах голубцев. Потом накатывал тугой мясной аромат котлет и жаркого. Во рту накапливалась обильная слюна. Начиналось то, что происходило на каждой свадьбе и становилось в те далёкие годы частью ритуала брачного веселья.
  Через стыки брезента, а чаще в прорехи видавших виды брезентовых полотнищ проникали детские руки. Потом эти вездесущие и находчивые руки нащупывали щели между навешенными ковриками и дорожками. И вот за спиной пирующих, а если повезет и между ними, как змеи выползают сначала пальцы, а потом и руки до локтя. Руки, появившиеся ладонями вверх, сначала застывали, потом начинали просительно покачиваться.
  Долго ждать не приходилось. Вовлеченные в игру взрослые, уже подвыпившие, может быть вспомнившие свое, чем-то похожее детство, брали с тарелки кусок мяса, котлету, кусок запеченных с яйцами сладких домашних макарон, пряник либо вертуту и помещали в ладонь просящего. Зажав добычу в кулаке, рука моментально исчезала. Добытое делилось между всеми и тут же исчезало в бездонных наших желудках. Тут же находили следующую прореху и снова рука ладонью вверх появлялась за спиной жующих гостей.
  В зависимости от характера пирующего по ту сторону брезента события могли развиваться по-разному. Неопытные, впервые пирующие на свадьбе в селе, а некоторые просто от скверности характера, могли шлепнуть по руке, уколоть вилкой, а то и плюнуть в раскрытую ладонь.
  Возмездие настигало негостеприимного моментально. Мгновенно вычислив месторасположение спины и того, что ниже ее, сквозь брезент наносился точный удар коленом. Следовал взрыв хохота в палате, свидетельствующий о точности удара и солидарности с нами большинства пирующих.
  Были неоднократные попытки ухватить и держать руку просящего. Как только рука оказывалась в плену, пострадавший начинал визжать. Через секунду визжала вся компания, перекрывая звуки музыки. Казалось, что визжит добрый десяток недорезанных поросят. Схвативший растерянно отпускал руку и в палате снова раздавался оглушительный хохот.
  Выбежать на улицу и найти виновного было невозможно. Взрослый не мог позволить себе путь, который мы проделывали меж ног гостей. Взрослые, включая моих родителей, беззлобно делали замечания. Но в целом сельчане довольно снисходительно относились к подобным забавам, считая их сложившимся атрибутом свадебных гуляний.
  Потом следовали многочисленные "горько". Но это было совсем не интересно. Нам были непонятны дикие восторги кричащих при виде целующихся молодых или нанашек. Особенно, если при этом начинали считать. И мы справедливо считали запрет просмотра фильма с однажды поцеловавшимися героями недопустимым, в то время как на свадьбах все это выставляется напоказ, да еще и ведется счет. Когда плюются, говорят, что противно. А тут, наверное, сколько чужой слюны во рту! Тьфу!
  Затем следовали совсем скучные процедуры дарения подушек, одеял, отрезов материи и денег. Некоторое оживление у нас вызывали дарения "на обзаведение хозяйства". Дарили кролика, петуха с курицей или маленького щенка. Особый восторг возникал, когда для дарения к столу молодых тянули ярочку или упирающегося барана, либо протягивали через стол визжащего поросенка. В настоящее время таких экзотических подарков на свадьбах не видно.
  Потом раздевали невесту. Но это было интересно взрослым и тем, кто примерял фату. Меня же начинала одолевать зевота. Мама очень точно определяла момент, когда у меня начинали слипаться глаза. Несмотря на то, что я, по инерции, еще сопротивлялся, она уводила меня домой.
  Зато вечером следующего дня был настоящий праздник. Сейчас это называется поправкой. Тогда такое мероприятие в нашем селе называли складаной. Название это пошло, вероятно, от бедности наших предков, а может от их искреннего желания помочь и сопереживать ближнему. Скласть, сложиться всем вместе для продолжения праздника.
  Во времена моего детства пришедшие на складану действительно складывали принесенное на широкую лавку в сенях. Приносили хлеб, узелок с куриными яйцами, торбочку с мукой, крупу и бывший тогда ценным и дефицитным, сахар. Мужчины снова приносили самогон.
  Сначала было застолье, где умещались и все дети. Молодая выходила к гостям в хустке и распоряжалась застольем на правах молодой хозяйки. Молодой ходил по рядам и наливал чарки. Музыкантов уже не было и свадьба становилась необычайно тихой. На складану приглашали гармониста. Ставили патефон, затем появилась радиола.
  Но главными на складане, пожалуй, были песни. Песни запевали группы гостей в разных концах палаты. Сначала пели тихо, прислушиваясь к себе и к соседям, стараясь не мешать другой группе.
  Чаще всего звучали удивительно мелодичные старинные украинские песни, привезенные еще предками с Подолья. Некоторые застольные песни того времени в селе помнят только глубокие старики. Но кое-что запомнил и я, родившийся уже после войны. Поднимая чарку, запевал, обладавший редким тенор-баритоном, Павло Навроцкий:
  Котелася бочечка дубова-а-ая,
  А в нii-i горивочка медова-а-ая...
  
  Подперев чуть склоненную набок голову, в другой группе пела, перекрывая своим необычайно чувственным, лирическим сопрано все пространство палаты, соседка Навроцких, седая Люляна (Ульяна Андриевская). Когда запевала Люляна, песни, которые пели в разных концах палаты, звучали все тише и тише и, наконец, смолкали. Все слушали ее удивительно чистый голос, которому не нужен был микрофон.
  Песни Люляны захватывали всех, проникали в душу, и слушавший, сам того не замечая, начинал подпевать. И скоро вся свадьба пела в едином порыве. Песня вырывалась за брезентовый барьер палаты и, казалось, захватывала все село:
  Цвiте терен,
  терен цвiте,
  А цвiт опадае,
  Хто з коханнем не знается,
  Тоi горя не знае.
  А я ж молода дiвчiна,
  Та i горе зазнала.
  З вечерочку не доiла,
  Нiчку не доспала...
  В другом конце палаты группировались сельчане, пополнившие Елизаветовку из окрестных сел, в основном из Плоп. Звучали старинные народные молдавские песни. Все мои земляки охотно пели как украинские, так и молдавские песни:
  Зарь-заря, зарь-заря,
  Зарзарика зарь-заря.
  Де ла поартэ вине драгостя-я-я...
  Едва успев закончить, начинали следующую, которую, без преувеличения, подхватывала вся свадьба:
  Сэ-мь кынць кобзар бэтрын чева,- Седой кобзарь, сыграй-ка нам,
  Сэ-мь кынць че штий май бине. -. Сыграй, что лучше знаешь.
  Кэ вин ц-ой да ши бань цой да, Вина налью и денег дам,
  Ши хайна де пе мине... И с плеч моих одежду...
  
  После войны в селе стали звучать романтические песни о войне, о верности и радости мирного бытия:
  Темная ночь. Ты любимая, знаю, не спишь...
  И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь...
  На моей памяти появилась и завоевала сердца моих односельчан проникновенная, необычайно лиричная "Рябинушка":
  Вечер тихой песнею над рекой плывет,
  Дальними зарницами светится завод.
  Где-то поезд катится точками огня,
  Где-то под рябинушкой парни ждут меня...
  
  Ой, рябина кудрявая, белые цветы,
  Ой, рябина-рябинушка, что взгрустнула ты.
  Мне было интересно наблюдать и слушать как пели мои родители. У мамы был не громкий, но удивительно проникновенный песенный голос. Она пела, никогда не выделяясь из общего хора. Казалось, она внимательно прислушивалась к тому, что поют другие и, не вырываясь из строя голосов, чуть стеснительно подпевала.
  Отец долго молчал, с критическим видом слушая других. Потом он вклинивался в общий хор, сначала не особенно выделяясь. Но скоро он увлекался, пел все громче, и его голос, часто фальшивя, перекрывал голоса остальных поющих сельчан.
  А потом начиналось настоящее веселье. Восьмипудовую тещу Люньку зять катал на тачке с одним колесом. Было очень забавно, когда на ровном месте колесо тачки отвалилось и Люнька вместе с тачкой опрокинулась вверх тормашками, сверкая толстыми, как у слона ногами.
  Потом зять мыл ей ноги. Люнька взвизгивала и кричала:
  - Ой! Як менi лоскотно (щекотно)! - а под конец мытья со стоном заявляла, - Зараз я вiд лоскотiв помру!
  А стоящий рядом сосед комментировал:
  - Ото б було добре! Як щасливо б завершилося весилля !
  Затем приходили перебрани (ряженые). Невеста лет пятидесяти, одетая в тулуп наизнанку. На ногах обмотки, а на красном носу - разбитые очки. В мелких кучерях из одетого на голову сычуга от забитого на свадьбу бычка. Невеста тянула жениха на веревке. Жених почему-то был с тремя ногами. Он упирался, взывая о помощи:
  - Рятуйте! Люди добри!
  Потом появлялись нанашки в лохмотьях с генералом и вся свадьба "перебранных" долго пела песенки, от которых люди держались за животы.
  На каждой свадьбе одному и тому же мужику делали одну и ту же операцию. Саму операцию мы не видели. Детей туда не пускали, да и толпа людей, окружавшая "операционный стол" была очень плотной. Одевшись в окровавленные ветеринарные халаты и натянув рваные перчатки электриков, "хирурги" укладывали больного на спину и привязывали к топчану. Мужик умолял :
  - Бiльше не буду! Бiльше не буду!..
  Но "хирурги" были неумолимы. Один из них доставал ржавый серп, что-то приподнимал левой рукой и, широко размахнувшись, срезал. На всех свадьбах "больной" каждый раз громко вскрикивал:
  - Ай-я-яй! Таки вже бiльше не буду!
  "Хирург" поднимал над толпой что-то окровавленное и, размахнувшись, кидал голодной собаке, предварительно привязанной к столбу возле палаты. Под истеричный хохот толпы собака мгновенно глотала окровавленный кусок мяса. Мне же долго было неясно:
  - Какую операцию делают ржавым серпом?..
  Дядя Симон, старший брат отца, живя в Димитрештах (Новые Аснашаны), не пропускал в Елизаветовке ни одной свадьбы. Одет он был всегда в выглаженную форму железнодорожника. На свадьбы в родное село он приезжал в фуражке офицера железнодорожных войск с высокой тульей и огромной блестящей кокардой. Фуражку он, бывало, терял и тут же покупал в магазине "Военторга" новую.
  - Настоящий генерал. - говорили старухи.
  Всю свадьбу он чинно сидел, беседуя со своими бывшими односельчанами. Но на складане он преображался. Залезал на специально поставленный стол и, пританцовывая, распевал бесконечные песенки, от которых женщины прятали лицо в ладонях, а мужики смеялись смехом, переходящим в коллективный стон.
  Мягким, доброжелательным самоироничным юмором были пропитаны меткие, как выстрел снайпера, выступления на складанах Михася Суслова. Скоро век, а его удачные экспромты остаются классикой сельского юмора. Он заявлял:
  - Говорят, что на свадьбах дают хрустики. На многих свадьбах был. Голубцы подают, подтверждаю. А дальше - ничего...
  На вопрос, почему на складану он одевается как жебрак (польск. zebrak - нищий, попрошайка), Михась без паузы отвечал:
  - Я одеваюсь так, чтобы не очень испачкаться, если, возвращаясь со складаны, вдруг упаду...
  По дороге домой я делился с родителями своими впечатлениями о складане. Театрализованная часть ее казалась мне очень веселой. Но родители моего веселья не разделяли. Отец выражался единственным словом:
  - Дурости!
  Мама вторила ему:
  - Не мают люди роботи, тай дурiют.
  Дядя Симон являлся позже. Он всегда ночевал у нас. Утром, несмотря на то, что дядя Симон был намного старше, отец, не стесняясь, выговаривал старшему брату за веселые песни. Дядя Симон, как нашкодивший школьник, слушал младшего брата, низко наклонив голову.
  А на следующее утро во дворе, где была свадьба, курился дымоход. Без конца грели воду. Близкие родственницы и молодые соседки мыли посуду и складывали ее стопками по отличительным знакам давших в прокат. Потом приходили владелицы посуды и уносили ее домой. Если что-то было нечаянно разбито, скандалов никогда не было. Компромисс находили быстро.
  Ближе к обеду приходили электрики. Смотав проводку, усаживались за стол и долго обедали, часто чокаясь друг с другом и наверстывая упущенное. Потом неохотно вставали из-за стола. Вместо недостающей на каждой свадьбе дефицитной трехсотваттной лампы, отец молодого совал в карман старшего бутылку самогона. Электрики согласно кивали и, бережно поддерживая друг друга, уходили.
  Вечером приходили родители молодой жены. Приносили плетеную вализу и оклунки (узлы) с частью приданного. Ужинали две породнившейся семьи вместе. Засиживались, обсуждая планы на будущее, допоздна.
  Ранним утром в среду собиралась мужская половина родни. Разносили по соседям взятые на время столы, стулья, скамейки и щиты. Разбирали палату, оголив стены сначала от ковров и дорожек, потом от брезентовых полотнищ. Отбивали многочисленные доски и разные рейки, освобождали от гвоздей.
  Самые старшие, подчас преклонного возраста, родственники садились на пеньки. Придерживая закорузлыми негнущимися пальцами, на отдельном, гладко срезанном пне старательно выравнивали изуродованные гвозди. Затем раскладывали по размерам в консервные банки. Гвоздь в хозяйстве - издревле необходимая вещь.
  Те, кто помоложе, расшатав, вынимали вкопанные столбы и трубы и, погрузив на две-три телеги, отвозили на зерноток. Следующим утром молодые дружно засыпали ямки, выравнивали землю и убирали мусор.
  А на току, пришедший на дежурство старый криворукий Гнат, долго сортировал и пересчитывал отдельно доски, рейки, столбы и трубы. Укладывал отдельно под навес, тщательно перевязывая толстой проволокой. Затем, размотав рулон ветхого рубероида, все укрывал.
  До следующей свадьбы...
  
  ...старая пластинка
  С хрипотцой утесовской лукавой,
  Мне некстати вдруг напоминает:
  У меня есть сердце, а у сердца -
  Песня, а у этой песни тайна.
  Тайна же достойна умолчанья,
  Да и патефон был неисправен.
  А. Городецкий
  
  
  Патефон
  
  Патефон в нашем доме я помню с тех пор, как помню себя. По рассказам родителей, отец купил патефон в Могилев-Подольске. Сразу же привез целую стопку грампластинок в бумажных конвертах с круглыми отверстиями в центре.
  Когда родителей не было рядом, я с замиранием сердца поднимал крышку красно-коричневого патефона. Открывалась совершенно фантастическая картина. Пурпурный бархат покрывал внутреннюю часть крышки. В верхней части крышки была блестящая наклейка, на которой было написано: Город Молотов. Патефонный завод.
  На самом патефоне крутилось колесо с наклеенным красным сукном. Потом я узнал, что это колесо называется диском. В центре колеса торчала блестящая пупырышка. Она должна была попасть в дырочку на пластинке. В углу возле красного колеса была стрелка, которая двигалась. Когда ее тянули, колесо начинало крутиться. Внизу крышки в специальных дырочках защелкивалась корба (так в селе называлась ручка, которой надо было заводить патефон).
  К патефону меня не подпускали долго. Корбу крутили отец и брат. Я внимательно наблюдал, запоминая последовательность действий, после которых патефон начинал играть. Я уже знал все наизусть и часто подсказывал отцу или брату, если они вдруг начинали, как мне казалось, долго думать.
  Наконец я решился. Открыв крышку, я вытащил из блестящей ямы за диском ажурную сверкающую головку, венчающую извитую, как змея, тоже блестящую трубу. Выдавив черную шуфлядку на углу патефона, взял оттуда иголку. Открутив винтик, вставил в маленькую дырочку на головке иглу, после чего закрутил винтик до отказа. Ногтем указательного пальца постучал по игле, как это делал брат. Из блестящей ямы донеслись хриплые щелчки.
  Я долго не мог понять, что же в яме хрипит и поет. Засунув руку, я с удивлением обнаружил, что яма постепенно сужается и загибается. Достигнув глубины настолько, насколько позволяла моя детская рука, дна я не обнаружил. Моя кисть упиралась в сужение. Вынимая руку, я нащупал и извлек две патефонных иглы.
  Освободив корбу, я вставил ее в дырочку сбоку патефона. Крутилась корба только в одну сторону. Вначале крутить было легко. Потом труднее, а вскоре моя рука, с трудом прокрутив последний оборот, уперлась. Затем я положил на диск пластинку. Совместить дырочку на пластинке с пупырышкой на кругу было не так просто, как казалось. Наконец пластинка встала на место. Потянул рычажок. Пластинка завертелась.
  Повернув за головку изогнутую трубу, я подвел иглу на край пластинки. Опустил осторожно, как это делал отец. Послышалось шипение, а за ним музыка.
  Потом женские голоса запели:
  На закате ходит парень
  Возле дома моего...
  В тот день я прослушал все пластинки, лежащие на столе стопкой в большой нежилой комнате, называемой в селе великой хатой (по молдавски - каса маре). Там, если мне не изменяет память, звучал гимн Советского Союза, тоскливая музыка с совершенно непонятным и странным названием "Блюз", "Это русское раздолье", "Провожали гармониста в институт" и много других песен и просто мелодий. Много раз подряд крутил и слушал пластинку "Неаполитанские ночи". Музыка, звучавшая на этой пластинке, вызывала в моей груди какое-то щемящее и приятное томление, с которым не хотелось расставаться.
  Потом на глаза попалась пластинка, на которой было написано не по-русски. Пластинка мне не понравилась. Музыка была скучная, язык был совершенно незнакомым, а поющий голос был охрипшим. Таким охрипшим становился голос дяди Симона, старшего брата отца, когда он на свадьбах без конца распевал разные песни да еще и пританцовывал при этом.
  Так получилось, что пластинку с песнями, где была надпись не по-русски, я больше не слушал ни разу. Как оказалось впоследствии, этим я спас редкую грампластинку. А я, как только родители уходили в поле, продолжал крутить и слушать пластинки. Но музыка звучала все тише, слова становились невнятными, появился шум и громкий треск.
  Разоблачил меня Алеша. Он уже учился в Тырново, в девятом классе. В одну из осенних суббот он приехал домой. Еще не дойдя до дому, он был приглашен на провожание в армию старшего брата одного из своих сверстников. Разумеется с патефоном и пластинками.
  Алеша открыл патефон и поставил одну из заезженных мной пластинок. Само собой, я был рядом. Как только Алеша услышал первые звуки музыки, он поспешил поднять головку патефона. Снял иглу и посмотрел ее на свет. Затем повернулся ко мне:
  - Молодец, ты хорошо изучил патефон. Какие пластинки ты больше всего слушал?
  Окрыленный похвалой, я быстро отобрал пластинки.
  - А иголку ты менял?
  - Зачем? Еще ни одна не сломалась и не пропала. - Доводы, на мой взгляд, были более, чем убедительны.
  Последовало объяснение, после которого я понял, что иглы надо менять регулярно. Кроме того, мне было внушено, что пластинки надо держать в ладонях за ребра. В тот день я узнал, что подкручивать патефон во время работы нельзя, потому, что при вращении корбы, патефон может дернуться, и пластинка навсегда будет испорчена ерзающей иглой.
  Вот оно в чем дело! На пластинке с гимном песня доходит до места "Нас вырастил Стали..., Нас вырастил Стали... ". И так без конца. Я счел благоразумным промолчать.
  Время шло. Патефон для меня уже не был табу. Родители разрешали выносить патефон на крыльцо и крутить пластинки. Слова всех песен я заучил быстро. Когда пел патефон, я пел вместе с ним, часто стараясь его перекричать. Но стоило запеть без патефона, мелодия песни у меня не получалась.
  Приходившие послушать пластинки мои одноклассники и приятели, особенно Мишка Бенга, Флорик Калуцкий, Мирча Кучер, прослушав один раз, пели музыку точь-в-точь. А Мирча на расческе с тонкой бумагой играл музыку с пластинок, казалось, лучше, чем на самой пластинке.
  Прошло несколько лет. У нас дома уже играл, говорил и пел радиоприемник АРЗ. Патефон был предан забвению. Он стоял уже не на столе, а на высоком платяном шкафу. Рядом с ним лежала выросшая стопка никому не нужных грампластинок.
  Три - четыре раза в неделю, перед каждым сеансом киномеханики крутили песни на электропроигрывателе. Усиленная музыка разносилась по всему селу. О пластинках на шкафу я вспомнил, когда у меня не было денег на детский сеанс. Взяв одну пластинку, я понес ее в клуб, по дороге подсчитывая, на сколько сеансов мне хватит пластинок. Выходило, что достаточно. Осмотрев пластинку, киномеханик даже не решился ее поставить на проигрыватель.
  - Такие пластинки портят звукосниматели. - вынес он безапелляционный вердикт.
  Кто-то из отслуживших в армии парней сказал, что пластинки годятся для изготовления наборных ручек для ножей, которые почему-то называются финками. Поскольку финка мне тогда была не нужна, пластинка заняла свое место на шкафу.
  Летним днем, когда я перешел в пятый класс, меня одолевала нудьга от безделья. Родители были в поле. Войдя в прохладную затемненную комнату, я, в который раз, осматривал фотопортреты на стене, ставни, старинный стол с резными массивными ножками. Мой взгляд уткнулся в патефон, находящийся на шкафу.
  - Я не слушал его уже несколько лет. - пронеслось в моей голове.
  Приставив стул, я снял патефон и установил на столе. Открыл замок и поднял запыленную сверху крышку. Запахло тем же самым патефоном, как и несколько лет назад. Мое обследование было уже значительно более углубленным, чем раньше. Я увидел несколько маленьких винтиков, которых раньше почему-то не замечал. По краям толстой фанеры, обклеенной дерматином я также обнаружил несколько головок винтов.
  Вооружившись кухонным ножом, отверткой от новой маминой швейной машины и отцовскими клещами, я вынес патефон на крыльцо. Сначала отсоединил головку от змеевидной трубки. Оказалось проще простого. Головка ничего серьезного из себя не представляла. Просто держатель иглы был припаян к сплошной круглой тонкой пластине, разделяющей головку пополам.
  Снять диск оказалось сущим пустяком. Толстым гвоздем освободил пупырышку от специального колечка, которого я не успел, как следует рассмотреть. Колечко улетело куда-то в траву. Затем необходимо пальцы обеих рук просунуть под диск и, попеременно качая, поднять его. Вот и все.
  Пришлось немного повозиться с винтами, крепящими к ящику фанеру, обтянутую дерматином. С помощью ножа приподнял и вынул из ящика фанеру со всем механизмом патефона. Внутри ящика меня ожидало сплошное разочарование. Короткая трубочка, на которой крутилась змееподобная труба, соединявшаяся с постепенно расширяющейся и закрученной жестяной трубой. И больше ничего. Такую трубу Коваль спаял бы еще красивее.
  Зато механизм доставил мне море удовольствия. Чего тут только не было. Разные шестеренки, валики. Для удобства работы поставил механизм на табурет. Особое внимание привлек валик, к которому на пластинках были закреплены половинки металлических шариков. Всего их было четыре. Совсем непонятно. Зачем они?
  Достав ручку, которую раньше называл корбой, стал крутить до упора. Затем потянул рычажок, возле которого было написано: Пуск, стоп, регулятор скорости. Полушарики завертелись так стремительно, что я вздрогнул. По мере того, как скорость нарастала, полушарики стали расходиться в разные стороны.
  И тут я заметил, что разъезжаясь, полушарики гнут пластинки, которые тянут за собой так же стремительно вращающееся колесико. Колесико медленно приблизилось к кусочку голенища валенка и соприкоснулось с ним. Я подвинул рычажок регулятора скорости вращения. Скорость замедлилась.
  Когда я двинул рычажок в другую сторону, полушарики стали крутиться еще быстрее, но вскоре крутящееся колесико вновь достало до кусочка валенка. Вот он, регулятор скорости вращения диска! До чего просто! Раскрученные полушарики разжимаются и притягивают к себе колесико, которое, достигнув войлока, само себя тормозит. Это надо же придумать!
  Но мною уже прочно овладел демон разрушения. В ход пошли клещи. С трудом открутив три гайки, я снял нижнюю площадку механизма. А дальше - проще. Открутив винт на одной из стоечек, я вынул неподвижный валик с ямочкой, в которую упирался валик с полушариками и колесиком, которое бегало по валику вместе трубочкой.
  Валик с полушариками легко выпал сам. Главным было то, что я все помнил, ничего не сломал. Только кольцо с пупырышки улетело в траву. Собрать смогу, а колечко поищу, если нужно, с магнитом. Найду.
  Меня, как будто огромным магнитом, тянул к себе барабан, в котором, как я уже понял, была пружина, крутившая диск. Это что же за сила у нее, если она так легко крутит пластинки? Я уже вынимал пружины из испорченных мной будильников. Но эта должна быть намного сильнее. Я уже заметил прорезь в барабане, в которой был закреплен один конец пружины. А второй? Совсем не так, как в часах, хоть и похоже.
  Внимательно осмотрев барабан, я заметил щель, которая была замазана солидолом. Вставив отвертку, я стал постукивать молотком по кругу. Щель медленно, но верно расширялась. Наконец моим глазам открылась внутренность барабана, в которой лежала свернутая пружина. Как я и предполагал, она была такая же, как в будильнике, только гораздо больше и толще.
  Отойдя за дом, в тени я стал вывихивать пружину. Лишь бы вынуть, а потом скручу и вставлю. Меня уже интересовала длина пружины. Должно быть большая.
  Поддев большим гвоздем, я стал тянуть пружину из центра, где она казалась податливее. Без успеха. В дело снова пошла отвертка и молоток. Постепенно пружина стала выходить из щели. Казалось еще один удар, и я начну выкручивать пружину из барабана.
  В какой-то момент я не успел сообразить, что произошло. Пружина сама вырвалась из плена. С каким-то визгом и воем. Стремительно убегая из барабана, пружина совсем не больно ударила меня по указательному пальцу левой руки, сбила с моей головы фуражку и, хлестнув по ветке молодого клена, упала, застыв, как отдыхающая змея.
  Первым делом я поднял фуражку. Но тут же отбросил ее. Мой указательный палец левой руки обагрился быстро капающей кровью. Боли все еще не было. Просто, палец как будто онемел. Зажав палец, оторвал чистую, на мой взгляд, полоску от тряпочки и туго замотал палец. Кровотечение остановилось сразу. Отмыв и вытерев с горем пополам руки, я вернулся на место происшествия. Надо было уничтожать следы моей "исследовательской" деятельности.
  Снова поднял фуражку. На нижней поверхности козырька был разрыв, больше похожий на разрез длиной около сантиметра. Небольшой. Не заметят. Хорошо, что не по глазу. Лишь надев фуражку, обратил внимание, что зеленая ветка клена зияет довольно глубоким порезом. Я поднял пружину и с силой провел по ветке. На ветке осталась чуть заметная неглубокая царапина. Повезло, ничего не скажешь...
  Все детали патефона поместились в ящике без сборки. Вставив фанеру с дерматином, водрузил диск. Ручку на место. Патефон поднял и установил на шкафу, как было. Пружину забросил на чердачок пристройки к сараю, куда родители не поднимались вообще.
  Снова мыл руки, тщательно оттирая золой из дворовой печки с хозяйственным мылом. Потом снова сделал перевязку. Крови - ни капли. Дугообразный отрыв кожи на суставе приложил на место, намазал спасительной стрептоцидовой мазью и перевязал. Намотал совсем немного, чтобы палец не казался толстым...
  ...Мне не исполнилось еще четырнадцати лет, когда я закончил семилетку. Осенью шестидесятого я учился в восьмом классе средней школы при Дондюшанском сахарном заводе. К октябрьским праздникам школа готовила большой концерт. Особое место в жизни школы занимал хор. Хоровой коллектив школы не имел равных в большом тогда районе. На республиканских смотрах художественной самодеятельности хор стабильно занимал призовые места.
  Руководил хором уже совсем пожилой учитель музыки и пения Сильвиан Леонтьевич Флорин (Филькенштейн). Это был неутомимый труженик музыкального искусства, настоящий подвижник. Кроме занятий в школе, у него постоянно было около полутора десятка учеников, которых он обучал играть на баяне, аккордеоне и скрипке. Репетиции хора регулярно проводились по вторникам и пятницам.
  Фаина Александровна, директор школы, о хоре заботилась постоянно. Сильвиан Леонтьевич был предметом ее особой заботы, несмотря на его вспыльчивый характер, частые крики во время репетиций. Из числа вновь прибывающих из окрестных сел в школу учеников Фаина Александровна постоянно выискивала резервы для пополнения хора. Не обошла она своим вниманием и меня.
  На первой же репетиции в спортзале раздали, написанные четким ученическим почерком тексты песен. Наизусть я их выучил быстро. В хоре петь было легко. А перед праздниками участников хора освобождали даже от математики, что было немаловажно. Причина была более, чем уважительная.
  Хор был многочисленным, в несколько рядов. В первом ряду, периодически перемещаясь, стояли запевалы. Запомнилась девочка по фамилии Король. Даже меня, несведущего в музыке, поражал ее необычайно сильный и чистый голос. Чуть побоку на стуле сидела аккомпаниатор хора Любовь Михайловна Мукомилова.
  На обычном стуле она сидела с царственной непринужденностью. При всей миниатюрности ее фигуры, огромный аккордеон в ее руках казался воздушным. Меха его, казалось, расширялись и сжимались самостоятельно, без видимых усилий хозяйки. Тонкие пальцы легко летали по клавиатуре, извлекая ленты чарующих мелодий. В первом или втором ряду, в зависимости от репертуара песен стояли ее сыновья. Гарик и Эдик. В школе дуэт братьев называли Робертино Мукомиловы.
  Звенящие голоса их уносились вверх и, казалось, разрывали потолок спортзала, когда они запевали только что прозвучавшую песню из кинофильма "Прощайте голуби".
  Вот и стали мы на год взрослей,
  И пора настает.
  Мы сегодня своих голубей
  Провожаем в прощальный полет...
  Любовь Михайловна играла, чуть приподняв голову и контрастно очерченные помадой губы ее застывали в полуулыбке. Периодически, то ли в знак одобрения, то ли отмечая какую-либо неточность, слегка суживались ее глаза...
  Меня поставили в третьем ряду вторым или третьим с правого края. Всего в хоре было пять рядов. Я уже не помню, какую песню мы разучивали в тот день. Но она мне нравилась. Пел я ее с увлечением, во весь голос.
  Во время репетиций Сильвиан Леонтьевич имел привычку ходить вдоль рядов хора и прислушиваться. Потом часто следовало перемещение хористов в другой ряд, реже в запевалы. Остановился однажды Сильвиан Леонтьевич и возле меня. Заложив руки за спину, долго и внимательно слушал. Я старался. А вдруг попаду в запевалы. Не боги горшки обжигают.
  В самом конце припева Сильвиан Леонтьевич внезапно выпрямился, обеими руками схватил меня за плечо и, вырвав из ряда, с силой стал выталкивать из спортзала, крича и брызгая слюной в сторону входившей в спортзал Фаины Александровны:
  - Фалш! Слуха нет абсолутно! Голосом не владеет! Какой идиот его сюда привел? Вон отсуда! Чтобы я тебя болше не видел! - вместо слова "фальш" Сильвиан Леонтьевич всегда говорил "фалш", а вместо звука Ю произносил У.
  Фаина Александровна промолчала. А я пошел на урок...
  Летом шестьдесят седьмого я отдыхал дома после второго курса медицинского института. Зайдя в большую комнату, вдохнул, не изменившиеся за годы, запахи нежилой комнаты. На шкафу патефон стоял в том же положении, как я его оставил, после того, как изуродовал. Рядом лежала стопка пластинок, припорошенных пылью.
  Я снял стопку целиком и стал пересматривать названия песен на пластинках через круглые окошки конвертов. Стал вспоминать мелодии. Послушать бы их в том звучании. Взгляд остановился на патефонном ящике, обклеенном красно-коричневым дерматином. Уникальная редкость. Я перевел взгляд на рваный дугообразный шрам в области сустава указательного пальца левой руки, скромный свидетель моего варварского отношения к антикварному раритету. Все-таки мало меня драли...
  В руках я держал очередную грампластинку. Темно-сиреневый круг в центре. Золотым по сиреневому на румынском языке было написано: Поет Сильвиан Флорин. Песни: Сердце мое, Моя цыганочка, Румба сапожников. Неужели это Сильвиан Леонтьевич? Не может быть. Присмотрелся к датам. 1936. Все может быть.
  От одноклассников узнал, что Сильвиан Леонтьевич в возрасте шестидесяти девяти лет вышел на пенсию. В шестьдесят лет ему пенсию не дали. Не могли принять в зачет годы, отработанные до войны в Румынии. После выхода на пенсию, как мне сказали, Сильвиан Леонтьевич из Дондюшан уехал. По одним данным он переехал в Черновцы, по другим - получил кооперативную квартиру в Бельцах или Кишиневе.
  В любом случае пластинку надо сохранить. А вдруг он найдется. А если этот диск действительно его, наверное, ему будет приятно. Поверх ветхого конверта я одел новый, плотный. Потом обернул газетой. Затем всю стопку пластинок водрузил обратно на шкаф.
  В конце октября шестьдесят седьмого я вышел из центральной республиканской библиотеки им. Н.К Крупской. Было еще светло. При переходе улицы Гоголя я увидел пожилого человека со спины, проходящего по аллее парка Пушкина. Насторожила меня походка и заложенные за спину руки. Прибавив шаг, я догнал гуляющего быстро. Обгоняя, я оглянулся. Сомнений быть не могло. Это был Сильвиан Леонтьевич Флорин.
  - Добрый вечер, Сильвиан Леонтьевич!
  Он недоуменно смотрел на меня, что-то припоминая. Я решил ему помочь.
  - Я из Дондюшан. Учился в первой школе.
  О моем неудачном дебюте в хоре я решил пока не напоминать.
  - А-а, как же, помню, помню.
  По его лицу было видно, что он в затруднении. Я решил ему помочь и сразу взял быка за рога:
  - Сильвиан Леонтьевич. У вас были записаны песни на грампластинках в тридцатые годы? В Румынии.
  - Да-да. У меня были песни. Много. В войну все потерялось. Сильно бомбили американцы. Я уехал из Бухареста. А когда вернулся, на месте моего дома даже мусор убрали. Пропало все.
  - У меня есть одна пластинка. Возможно она ваша.
  Сильвиан Леонтьевич остановился и, впервые за встречу, заинтересованно спросил:
  - А какие там песни?
  - Сердце мое, Румба сапожни...
  - Мои! Это мои песни! А где пластинка? - он весь напрягся в ожидании.
  - Пластинка у меня дома. Это в Дондюшанском районе. В селе.
  - Я дам тебе деньги на поезд. Я уплачу вам за пластинку, сколько вы захотите. - он почему-то перешел на вы, - только привезите ее. У меня совершенно ничего не осталось. Это для меня очень важно. Езжайте в субботу. Я деньги даю. - внезапно он как будто споткнулся. - А вы не шутите? Меня столько раз в жизни обманывали.
  - Я поеду после октябрьского парада. Через десять дней. А в Кишиневе я буду девятого ноября. - успокоил я Сильвиана Леонтьевича.
  Он дал мне номер телефона. Расставаясь, долго держал мою руку в своих ладонях, искательно глядя мне в глаза.
  Из дому я вернулся рано утром девятого ноября и сразу побежал на занятия. После обеда я позвонил. Трубку сняли почти сразу, как будто ждали. Приглушенный голос Сильвиана Леонтьевича звучал просительно, я бы сказал, неуверенно.
  Встретились мы в соборном парке. Присели на скамейку. Сильвиан Леонтьевич долго поправлял очки. Руки его дрожали. Я развернул пакет и вытащил грампластинку. Он бережно взял ее двумя руками. Долго читал с одной и другой стороны. Потом повернулся ко мне. Он плакал. Я только сейчас заметил, что у него старческий выворот век, какой бывает только у глубоких и дряхлых, внезапно похудевших стариков.
  - Голубчик! Милый вы мой, - слово голубчик у него звучало как холюпчик. - Вы даже не представляете, как это важно. Мне никто не верит. Не верят в министерстве культуры, не верят в министерстве народного образования. Нигде не верят. Сейчас поверят. Просите, что хотите, сколько хотите!
  - Нет, Сильвиан Леонтьевич, ничего я у вас не попрошу. Хотя нет. Я бы попросил у Вас хоть немного музыкального таланта, которого у меня нет. Но я знаю, что это невозможно. Я возвращаю то, что принадлежит вам по праву.
  Но старый учитель меня не слышал. Он, как заклинание, тихо повторял:
  - Теперь поверят... . Теперь поверят.
  И, глядя прямо перед собой, продолжал:
  - Многим, очень многим я помог. Среди моих учеников, которым я впервые вложил в руку смычок, много заслуженных, народных... А мне бы пенсию нормальную...
  Я почувствовал сильный зуд в горле. Хотелось откашляться, что-то выплюнуть. Но я знал, что в горле у меня ничего нет...
  В последующие годы у нас было несколько случайных встреч. По тому, как он быстро сдавал, я понял: грампластинка ему помогла мало, а может, вообще не помогла. Однажды он спросил меня:
  - Ты учишься или работаешь?
  Я ответил, что учусь на четвертом курсе медицинского института. Он долго молчал. При последних встречах он вообще больше молчал. Потом тихо сказал:
  - Таки настояла на своем ваша мама. А зря. Из тебя бы со временем вышел толк. Хотя, может да, а может, и нет. Лодырь ты был редкий...
  У меня появился знакомый зуд в горле. Я понял, что он принимает меня за кого-то из своих бывших учеников...
  Последний раз я встретил Сильвиана Леонтьевича в парке Пушкина весной шестьдесят девятого. Он, как всегда, в одиночестве сидел на скамейке. В руках он держал длинный старомодный черный зонт, уперев его острым концом в асфальт аллеи. Подбородок Сильвиана Леонтьевича покоился на гнутой ручке зонтика. Взгляд его был устремлен в дальний угол парка. В ответ на мое "Здравствуйте!" он даже не пошевелился. Возможно, что, занятый своими невеселыми мыслями, моего приветствия он не расслышал .
  ...В очередной приезд на каникулы я спросил:
  - Мама! Скажи, откуда у нас появилась патефонная пластинка на румынском языке? Ты помнишь такую?
  Моя мама, как всегда, помнила все:
  - Когда отец купил патефон, Коля Сербушка с Любой подарили нам эту пластинку. А привез ее в конце войны из Ясс его брат, Федя. Он тогда целый чемодан разных пластинок привез. Коля рассказывал, что еле дотащили пешком по раскисшей дороге со станции до Плоп.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Старинные часы еще идут,
  Старинные часы,
  Свидетели и судьи...
  Илья Резник
  
  
  
  Часы
  
  Тиканье старых ходиков сопровождало мое раннее детство с тех пор, как я стал осознавать самое себя. Часы висели на белом простенке между окнами, выходящими на улицу. Они были хорошо видны как от входной двери и обеденного стола, так и от печки, на лежанке которой я играл днем и спал ночью.
  Наши ходики были в виде крошечной лесной избушки, сплошь увитой еловыми ветвями с шишками, нарисованными на штампованном жестяном барельефе. На фасаде чердачка был нарисован лес. На вывороченных стволах деревьев играли трое медвежат. Медведица, полусидя на траве, бдительно охраняла покой своих чад.
  В самом центре домика вместо окон и дверей выделялся светло-серый циферблат. Стрелки указывали на большие ажурные цифры, расположенные по кругу циферблата. Перед цифрами были выдавлены двенадцать блестящих круглых пупырышек, отражавших свет керосиновой лампы, висевшей на боковой стене комнаты.
  Стрелок было две. Более толстая маленькая стрелка казалась мне неподвижной. Я внимательно смотрел на конец острия часовой стрелки, безуспешно пытаясь уловить ее движение по кругу. Мне казалось, что толстая короткая стрелка под моим пристальным взглядом намеренно таилась, прицелившись в какую-либо из многочисленных точек, расположенных за цифрами по самому краю циферблата.
  И лишь только, когда стрелка видела, что я надолго отвлекался, не смотрел на нее, она тут же ловко передвигалась и, глядя вновь, я находил конец стрелки, нацеленным уже совсем на другую точку.
  Большая стрелка была более послушной. Внимательно вглядываясь, можно было заметить ее медленное движение между точками большого круга. Когда солнце поворачивало к полудню и выскакивало из-за густой листвы огромных орехов во дворе Гусаковых, в комнате светлело. И мне казалось, что я вижу еле заметные скачки минутной стрелки в такт тиканья маятника. Возможно так оно и было.
  Очень долго мне казалось, что часы живые. Эту иллюзию мне внушал беспрестанно качающийся маятник и сопровождавшее его тиканье. Несмотря на то, что тиканье было довольно громким, я слышал его только тогда, когда обращал на это внимание или смотрел на часы. А в остальное время тиканье часов не мешало слушать даже шепот родителей, полагающих, что я давно уже сплю.
  Маятник был желтым, блестящим. Когда начинало темнеть, мама зажигала керосиновую лампу, висящую на стене над обеденным столом. Лежа на печке мне нравилось смотреть, как в самом низу круга маятника в такт его колебаниям бегает отраженный от лампы желтый лучик. Глядя на качающееся желтое пятнышко, я почти всегда незаметно для себя засыпал и просыпался только поутру.
  Впереди маятника спускались книзу две цепочки. На одной из них висела тяжелая еловая шишка, окрашенная в светло-коричневый цвет. На конце другой цепочки висело кольцо. Каждый вечер родители, вставив в кольцо большой палец, тянули его книзу. Под стрекотание цепочки шишка поднималась вверх, к самым часам.
  Тянуть за кольцо и раскачивать шишку родители мне не разрешали. Ах, как мне хотелось самостоятельно заводить часы! Когда мама выходила во двор, я немедленно взбирался на кровать, вставал во весь рост и, захватив колечко, тянул его вниз. Слышался стрекот цепочки и шишка ползла вверх. Затем я тщательно гасил колебания кольца и шишки, чтобы мама не заподозрила меня в недозволенном деянии.
  Однако мама, едва взглянув на часы, безошибочно определяла степень моего вмешательства в завод часов. Для меня долго оставалось загадкой, как она об этом узнавала? Ведь я заметал все следы. К маминому возвращению в дом шишка и кольцо уже были неподвижными, а складки на покрывале я тщательно расправлял.
  Через несколько лет, когда мой болезненный исследовательский интерес к часам иссяк, я спросил маму:
  - Как ты узнавала, что в твое отсутствие я тянул за кольцо и заводил ходики?
  - Мы старались заводить часы по инструкции, в одно и то же время, вечером, в восемь часов. К утру гиря опускалась до ручки оконной рамы, а к вечеру до подоконника. Бывало, я определяла время не глядя на циферблат. Достаточно было бросить взгляд на уровень гири. Вот и весь секрет.
  Я же, убедившись в бесплодности моих попыток сохранить завод часов в тайне, нашел себе другое занятие. Я потягивал шишку вниз. Часы при этом начинали тикать громче, размах маятника становился шире. Если же я поддерживал гирю рукой, тиканье часов слышалось все слабее, колебания маятника уменьшались в размахе и в конце концов часы останавливались.
  Через какое-то время тиканье ходиков стало тише, часы стали останавливаться без моего вмешательства. Мама посетовала на неисправность. Отец пообещал отвезти часы к мастеру в Могилев. Я, открыв шуфляду кухонного стола, достал, валявшийся там, небольшой висячий замок без ключа и предложил навесить его на шишку. Отец пытливо и долго смотрел на меня, переводя взгляд на часы. Встав на кровать, внимательно осмотрел часы. Он уже слезал с кровати, когда мама спросила:
  - Таки лазил?
  - Да нет, все на месте.
  Я понял, что меня может выдать даже случайно снятая паутина или тронутая пальцем пыль. Урок я запомнил надолго.
  Замочек отец все-таки подвесил. Часы пошли устойчивее. Однажды после работы к нам зашел муж Веры, самой младшей маминой сестры, дядя Ваня Гавриш. Полюбовавшись на мое усовершенствование, он коротко сказал:
  - Пыль.
  Пыли в доме хватало. Основными причинами накопления ее повсюду были плита, печь и я. Зимой мама ежедневно, едва протискивая сквозь дверной проем, вносила в комнату огромную верету (широкий половик) с соломой. Отпустив концы вереты, мама выходила в сени, чтобы плотнее закрыть обе двери.
  А я времени не терял. Как только мама прикрывала дверь, ведущую в сени, я уже летел в прыжке с печки на ворох соломы. Иногда успевал зарыться в солому два раза. Но как только щелкала клямка дверного запора, я, едва успев стать ногой на кровать, взлетал на печь. За мной оставался разъехавшийся ворох соломы и медленно оседавшее облако серой пыли.
  Мама беззлобно ругала меня, но дальше этого дело не шло. Глядя на мою воздушную акробатику, баба Явдоха рассказывала, что, как будто еще вчера, моя мама прыгала в ворох принесенной соломы впереди своих младших сестер и старшего брата.
  Дядя Ваня снял часы и промыл их, много раз подряд окуная в ведро с керосином. Часы восстановили свой ход. В дальнейшем мама сама полоскала часы в керосине перед каждой побелкой.
  Я уже не помню, когда и в связи с чем были сняты со стены ходики. На столе появился будильник. Отец к тому времени работал в колхозном продовольственном ларьке в Могилеве. Чтобы попасть к утру на базар на тихоходной полуторке, отец заводил будильник на три часа ночи.
  Днем звонок звенел необычайно пронзительно. Ночью же я его просто не слышал. По утрам, когда я просыпался, первым делом смотрел на будильник. Рычажок был прижат к проволоке, на конце которой был боек, бьющий по блестящему колокольчику будильника. Убедившись, что мама не смотрит, я освобождал боек из плена рычажка.
  Теперь я был уверен, что в три часа дня все находящиеся в комнате вздрогнут. Несмотря на то, что я сам освобождал боек и ждал звонок, все равно каждый раз сигнал был неожиданным. Вздрагивал и я. Но больше всех вздрагивала тетка Мария, если она на тот момент была у нас дома. А все оттого, что она была сильно нервеная. Так говорила она сама.
  Чтобы достать ходики, надо было встать на кровать. А будильник - вот он, рядом. Надо только протянуть руку. К будильнику мои руки тянулись часто, как только взрослые покидали комнату. Над задней крышкой возвышались два заводных барашка и две пупырышки.
  При прокручивании центральной пупырышки двигались стрелки, показывающие время. Верхней пупырышкой крутили единственную стрелку, которую устанавливали на час, когда должен звенеть будильник. По обе стороны от центральной пупырышки блестели головки винтиков, прижимающих крышку. Они легко откручивались с помощью столового ножа.
  Внизу была щель в виде дуги, края которой были направлены книзу. Точно, как постоянно опущенные губы тетки Марии. Я всматривался сквозь дугообразную щель, в глубине которой дразняще пульсировали витки пружинки и мерно качалась какая-то совсем крохотная сверкающая деталь.
  Я прикладывал будильник к уху и внимательно слушал. Кроме щелчков маятника, улавливал чуть слышимый звон, издаваемый пульсирующей волосковой пружинкой.
  Долго терпеть было невмоготу. Когда родителей не было дома, я начинал исследовать будильник. Как снимать заднюю крышку, я уже знал. Я видел, как это делал наш сосед, дядя Митя Суслов. Запомнил все с первого раза.
  Сначала надо было открутить заводные барашки, хода часов и будильника. Если барашек не поддавался моим пальцам, я накладывал на него вилку так, чтобы барашек оказался в щели между срединными зубьями вилки. Такой прием позволял мне легко откручивать даже туго затянутый барашек.
  В конце осмотра я таким же образом затягивал барашек так, что отец часто не мог его открутить даже своими взрослыми пальцами. Это, как мне казалось, должно было снять все подозрения о моем вмешательстве в тайная тайных будильника.
  Затем, зажав пальцами, выдергивал блестящие пупырышки. Если они не поддавалась, я брал ту же вилку и просовывал ее зубцы под пупырышку. Поднимал кверху черенок вилки, и пупырышка легко соскальзывала с насиженного места. Точно так, как наш сосед Василько Горин выдирал ржавые гвозди с помощью изогнутого на конце гвоздодера. Затем упирал часы ребром в живот и пальцами относительно легко разъединял заднюю крышку от корпуса часов.
  Открывалась удивительная картина! Мерно и неустанно качался крохотный маятник. Позже я узнал, что его зовут анкер. С щелчками проворачивалось зубчатое колесико, за которым еще медленнее, еле заметно, вращались другие мелкие шестерни. Некоторые шестеренки вообще, казалось, стояли на месте.
  Но мое внимание приковывали маятник и пульсирующая пружинка. Меня завораживало их ритмичное движение. Я подолгу смотрел на слегка покручивающийся, сжимающийся и разжимающийся волосок, пока он не начинал сливаться в моих глазах.
  Но мне этого было мало. Моими руками, говорила мама, водила нечистая сила. Сначала я двигал рычажок, язычок которого выходил за заднюю. крышку, где было написано "Ускор" и "Замедл". Казалось, я улавливал, как замедляется и ускоряется качание маятника.
  Затем я просовывал палец или спичку и трогал маятник. Он тут же останавливал свое движение. Потом я притронулся спичкой к волоску. В это время хлопнула калитка, возвещающая о возвращении домой кого-либо из моих родителей. Моя рука дрогнула. Я быстро вставил заднюю крышку, закрутил барашки и втиснул на место пупырышки. Даже винтики успел закрутить!
  Едва я успел поставить на место часы и открыть "Родную речь", как вошла мама. Не заметив ничего подозрительного, она стала возиться у плиты. Зато я уже уловил необычайно высокую частоту тиканья будильника. Было ясно, что часы стали сильно спешить. Как только мама вышла в сени, я подвинул рычажок в самое крайнее положение "Замедл". Без какого-либо эффекта.
  Той ночью будильник разбудил отца на два с половиной часа раньше. Он умылся, оделся, позавтракал и стал ждать машину. Машина задерживалась. Потом отец догадался посмотреть время на своей наручной "Победе". Разница во времени на часах, по его словам, ему не понравилась.
  Проснувшись утром, я часов на привычном месте не обнаружил. Отец забрал их с собой в Могилев. Весь день я провел в тревожном ожидании возвращения отца из поездки. Мне казалось, что время еще никогда не тянулось так медленно. Особенно, когда на столе не слышен привычно тикающий будильник.
  Наконец приехал отец. Он вынул из сумки, завернутый в бумагу, будильник и спросил меня:
  - Ты не ронял будильник? Мастер сказал, что переплелся волосок. Это бывает при падении часов.
  Я поспешно покачал головой:
  - Нет!
  Я сказал правду. Будильник я действительно не ронял. А не разбирал ли я часы? Так отец меня об этом не спросил вообще.
  В дальнейшем мое любопытство, явно выходящее за рамки здравого смысла, сгубило два будильника. В результате моей "исследовательской" деятельности я порвал волосок и погнул маятник. А в другом будильнике я, не помню только зачем, освободил все четыре винта, удерживающих заднюю платину (пластину). В результате весь механизм рассыпался на отдельные шестеренки.
  Разбор полетов, на удивление, носил неожиданно мирный характер. Выговаривая мне за очередной уничтоженный будильник, отец вопрошал:
  - Как же мне теперь вовремя проснуться, если часы не работают?
  - Зачем тебе часы? Накрути звонок будильника и жди. - уверенно поучал я отца. Округлив глаза, отец смотрел на меня молча. Мама отворачивалась к плите. Плечи ее коротко сотрясались. Могу только сказать, что отец в какой-то степени сам провоцировал меня на изыскания, каждый раз покупая другой, более совершенный тип часов.
  Но не бывает худа без добра. Выпавшие шестеренки я еще долго крутил на горизонтально лежащем зеркале, зажав крохотную ось между указательным и большим пальцем, как юлу. Я подолгу, без устали наблюдал, как запущенная резким движением пальцев, шестеренка вращалась так быстро, что части ее сливались в мутные круги. Затем вращение замедлялось, шестеренка начинала покачиваться на оси, как пьяная, и, задев зубчиками поверхность стекла, недолго каталась по кругу в обратном направлении.
  Освобожденную пружину, резко перегнув пару раз, ломал на пластинки различной длины. В рамке, приготовленной для наклеивания вощины острым кухонным ножом делал продольные щели. Затем в щели забивал кусочки отломанных пластинок от загубленной мной пружины по ранжиру, от самой длинной до самой короткой. Справа на гвоздик навешивал колокольчик разрушенного будильника. Получался, по моему разумению, великолепный музыкальный инструмент.
  Попеременно оттягивая и резко отпуская концы пластинок, вперемежку с ударами большим гвоздем по колокольчику, я извлекал, как мне тогда казалось, звуки удивительной мелодичности. Моя дребезжащая музыка тех лет сейчас напоминает мне звуки, издаваемые инструментами народов Крайнего Севера.
  Не беда, что у меня совершенно не было музыкального слуха. Я этого просто не осознавал. Играя, я быстро входил в экстаз. Пальцы мои экпрессивно били по пластинкам. Пластинки, дребезжа, расшатывались и вылетали из своих щелей одна за другой.
  И я, еще не подозревавший о существовании Никколо Паганини, когда-то игравшего на одной струне, продолжал азартно музицировать на оставшихся трех-двух, а потом и на одной пластинке. В том, что из под моих пальцев вырываются и уносятся в небо божественные мелодии, я даже не сомневался.
  После одиннадцати лет патологическая тяга к исследованию часовых механизмов уменьшилась, а потом сама по себе исчезла.
  В пятьдесят седьмом отец привез и установил настенные часы с латунным маятником. На циферблате написано: Орловский часовой завод. Минута в минуту, неустанно, часы идут уже скоро шестьдесят лет. Сейчас, как и в детстве, они висят над моей кроватью.
  Алеша, мой старший брат, много лет носил "Победу". Циферблат ее был расписан нашим талантливым земляком Женей Ткачуком, дружившим с Алешей. В пятьдесят восьмом после поездки на целину брат приобрел наручные часы "Кама". На задней крышке была надпись: "Пылевлагозащитные, противоударные". Точки, соответствующие часам и стрелки в темноте ярко светились бледно-зеленым цветом. По тем временам это были довольно редкие и престижные наручные часы.
  "Победу" с морем, парусом, островом и пальмой на циферблате Алеша подарил мне. Это был поистине королевский подарок. Часы я снимал только когда мылся. Во время сна часы продолжали тикать на моей руке. С часами на руке время тогда приобрело для меня совершенно иное, я бы сейчас сказал, подчас странное выражение.
  Пусть моими детскими мыслями, определяющими временные рамки займутся психологи, возможно и психиатры, но я не могу не выставить на суд читателя мое тогдашнее самоощущение во времени.
  В годы моего студенчества ходил анекдот с длинной бородой. Армянскому радио задали вопрос: "Возможно ли совмещение пространства и времени". Целый год молчало армянское радио. Потом распространило вопрос в эфире. Ответил солдат срочной службы из одного из самых отдаленных и глухих гарнизонов:
  - Так точно, возможно. А совместил пространство и время наш старшина Сидоров.
  - Как?!
  - Он вывел саперный взвод, приказал взять лопаты и копать от забора и до обеда.
  От постоянного любования циферблатом "Победы", в моей голове закрутилась такая мешанина, что я оказался совсем рядом с пресловутым старшиной.
  Сутки мне представлялись в виде двойного кольца (по двенадцать часов в каждом), но не идущего далее спиралью, что казалось бы более логичным. Концы двойной спирали у меня почему-то переходили один в другой, были как бы склеенными. "Материализаванная" суточная конфигурация времени напоминала о существовании петли Мёбиуса. Только перекрученной дважды.
  Дальше - больше. Витки двойной спирали были разноцветными. Одна спираль была белой, другая черной. Черный и белый цвета переходили друг в друга от темно-синего со стороны ночного витка до светлоголубого со стороны дневного витка. Как переход дня и ночи через сумерки различной интенсивности.
  Летом белое кольцо было больше и находилось поверх черного. Зимой черное кольцо разрасталось. Ставшее меньшим, белое оказывалось внутри него.
  Склеенное и раскрашенное двойное бумажное кольцо я показал старшим двоюродным братьям Борису и Тавику, учившимся в седьмом классе. Я еще не закончил объяснять, демонстрируя мою модель суточного цикла, как Боря, которого переводили из класса в класс со скандалами и вызовами на педсовет его мамы, схватил мою идею на лету. Он выпрямился и, многозначительно покрутив пальцем у виска, потерял интерес к дальнейшим моим объяснениям.
  Тавик же долго крутил в руках мои бумажные сутки, меняя местами день и ночь. Затем зачем-то, держа петлю на вытянутой руке, дважды повернулся вокруг своей оси и, помолчав, произнес:
  - Тут надо думать.
  Мою тогдашнюю концепцию суточной конфигурации времени я больше никому не представлял. Боялся реакции, сродни Бориной. А сейчас вот представил. Бояться мне уже нечего.
  Вероятно, если бы я видел только зеленоватые цифры электронных часов, в моей голове сложилась бы другая конфигурация суточного временного промежутка.
  Если сутки представлялись мне двойной петлей, то неделя моего детства начиналась справа, совсем рядом с моей правой рукой. Далее неделя пересекала мой путь почему-то наискось, справа налево. Но каким бы ни был текущий день недели, я его никогда не обгонял и не пересекал. Он всегда был впереди меня и следовал, неясно по каким законам психологии, почему-то наискось.
  По форме дни недели вначале напоминали квадратики. И лишь в субботу квадрат начинал вытягиваться в длину. Особенно воскресенье. В начале недели воскресный прямоугольник казался длинным, почти бесконечным. В следующий понедельник мое только что прошедшее воскресенье представлялось совсем коротким, иногда вообще в виде тонкой вертикальной палочки.
  Без глубокого психоанализа ясно, что я всегда был переполнен завышенными притязаниями, надеждами и ожиданиями на воскресный день и каким было мое разочарование действительностью.
  Недели, как и дни, следовали в основном прямо. И, лишь складываясь в месяцы, мои недели приобретали вид дуги не только в горизонтальной, но и в вертикальной плоскости. Поэтому год мой представлялся огромным обручем с самой высокой точкой на западе, за колхозной тракторной бригадой.
  Там было 31 декабря и сразу же за ним следовал Новый год, первое января. Январь в основном был горизонтальным. Февраль же шел по пологой и дуга его направлялась на северо-запад мимо конюшни, в сторону колхозного ларька. И так до апреля, в конце которого дуга миновала север и направлялась к востоку.
  Конец учебного года почему-то всегда располагался строго на востоке, за домом Савчука. И, казалось бы, против логики - конец последней четверти располагался на самой низкой точке годового круга. Июнь и июль шли с незначительным подъемом по пологой дуге.
  И лишь во второй половине августа, который, по неясно каким законам, до сих пор проецируется в моей голове строго на юг, дуга резво взмывала ввысь. Затем снова она становилась высоко пологой до конца года, где на западе стыковались конец декабря и первое января. И никаких, как диктует логика, спиралей.
  Таким было мое самоощущение во времени и отчасти в пространстве во времена уже далекого детства. Но копаться в глубинах нашего подсознания предоставим психоаналитикам, а сами вернемся к нашим часам.
  "Победу" я носил до девятого класса. Когда мне исполнилось пятнадцать, "Кама" перекочевала на мою руку. На Алешиной руке красовались "Командирские", потом "Слава" - 25 камней. Мой отец всю жизнь носил только"Победу".
  Потом мне подарили "Зарю", затем "Славу" 26 камней, с числами, днями недели и автоподзаводом. Некоторое время носил модные и дешевые электронные. В девяностом, будучи проездом в Конотопе, увидел на витрине элегантную карманную "Зарю" на цепочке. Попросил разрешения посмотреть.
  - Часы единственные, спешат на несколько часов в сутки.
  Это мы уже проходили. Купил. Уж больно хороши! Уже дома вскрыл и кончиком иглы освободил перехлестнувшиеся витки волоска. Потом их забрал Женя. Часы тикают по сегодняшний день.
  Как и я, неравнодушны к часам и сыновья. Наверное, как и все мальчишки в мире. В конце восемьдесят пятого, я, будучи в Москве, зашел в "Детский мир" на Лубянке. Увидел детский сборный конструктор электронно-механических часов с будильником стоимостью в двенадцать рублей. Купил, не думая. Поиграются оба, а потом веником в совок и на мусор.
  Дома пятнадцатилетний Олег прежде всего развернул большой лист схемы сборки и инструкцию. Долго читал и изучал. Я недоумевал:
  - Что он понимает в тех чертежах?
  Мне самому очень многое было непонятно.
  Олег, вооружившись самым миниатюрным надфилем и мелкой наждачной бумагой, освобождал выштампованные в одной большой плате пластмассовые детали и терпеливо собирал. Я радовался. Делом занят, да и какие-то навыки приобретет.
  А Олег все собирал. Молча. В библиотечной. Перед сном все складывал в заводскую упаковку, а на следующий день все снова раскладывал на столе. Почти все детали перекочевали с платы на корпус, который уже чем-то напоминал вынутые из футляра часы.
  Однажды в воскресенье, ближе к вечеру Олег протянул мне часы. Я приложил к уху. Часы мерно тикали! Секундная стрелка плавно двигалась по кругу циферблата! Я смотрел на Олега и на часы, гадая:
  - Какое чудо больше?
  Как оказалось работал и будильник.
  Более пятнадцати лет будильник показывал время в гостинной. Олеговы часы оказались самыми точными изо всех часов, тикающих в нашем доме. Как говорила Таня, не минута в минуту, а секунда в секунду. Последние годы часы исправно несли службу на кухне.
  В нулевых Таня нечаянно уронила часы на пол. На ударное воздействие хрупкий пластиковый механизм не был рассчитан. Сказать, что я был расстроен, значит ничего не сказать.
  Женино же отношение к игрушкам и не только, в раннем детстве можно было охарактеризовать одним кратким его выражением:
  - Тъях-тая-ях! (Трах-тарарах!).
  Знакомство почти со всеми новыми игрушками заканчивалось этим возгласом, раздающимся вслед за швырком новоприобретения об пол. От всей души.
  Демон разрушительства царствовал в Жениной душе недолго. К часам и фотоаппаратам его отношение, без преувеличения, стало трепетным. Он по очереди одевал на руку все мои часы. Я к этому времени перестал носить часы вообще. Но больше всего Женя почему-то, как и его дед, тяготел к "Победе".
  Во время одной из поездок в Могилев-Подольский мы с Женей приобрели элегантную в своей простоте "Победу". В самом низу - короткая дуга надписи: "Сделано в СССР". Впоследствии эту "Победу" Женя увез с собой в Канаду.
  С четырнадцати лет Женя стал коллекционировать часы. Собирал все, что валялось у нас, в домах обоих дедов. Отношение к часам, как и к военным наградам, оставшихся после моего отца у Жени было особенным. Уезжая в Канаду, оставил коллекцию у меня. Надеюсь, что когда-нибудь его сын, мой внук Эдуард скажет:
  - Это мое!
  И заберет, чтобы продолжать пополнять коллекцию часов, которые для него будут антикварным раритетом. Сейчас их пока ровно дюжина.
  Мы живем по часам, не очень об этом задумываясь. У меня часы в каждой комнате, в мастерской, на чердаке, где голубятня. Плюс мобильные телефоны. На стене большой комнаты старого дома висят двое старинных часов, каждые со своей отдельной историей.
  В семьдесят пятом, работая заместителем главного врача района я был вызван в районную прокуратуру в качестве представителя администрации по одному уголовному делу. Сидел в приемной, ожидая вызова. На стене напротив висели настенные часы.
  Ход их был практически бесшумным. Каждые пятнадцать минут часы отбивали сигнал. А каждый час количество ударов соответствовало времени. Звук боя был необычайно мягким и мелодичным. Я встал и подошел поближе. Только на расстоянии метра я услышал тиканье маятника. В результате многолетних поправок положения стрелок круглый циферблат был затерт пальцами до черноты. Чуть выше центра две косо перекрещенные черные стрелы.
  Разглядывание часов было прервано приглашением к прокурору. Через несколько месяцев зазвонил служебный телефон. Звонила Полина Павловна Щукина, заведующая канцелярией районной прокуратуры.
  - Евгений Николаевич! Вам не нужны часы, которые вы внимательно разглядывали в приемной весной? Вам они понравились?
  - Очень понравились. Только откуда у прокуратуры такая щедрость?
  - У нас был ремонт. Во всех кабинетах повесили большие круглые электрические часы. Прокурор разрешил эти часы убрать, так как они не числятся по инвентаризационным спискам. Ими очень интересовался начальник угро. Но Николай Филиппович отдавать ему запретил. Тогда я сказала ему о вас. Он сказал: "Только вам".
  - Спасибо. Не отказываюсь. Когда можно забрать?
  - Да хоть сейчас. Только надо упаковать. Нежелательно чтобы увидели из окон милиции. Бумагу я приготовила.
  С прокурором Николаем Филипповичем Телевко я был знаком несколько лет. Два года назад пришлось провести ему срочную операцию на лобном синусе. А Полина Павловна, по ее собственному выражению, в нашем отделении была прописана .
  Через полчаса я покидал здание прокуратуры, унося под мышкой увесистый сверток и поглядывая украдкой на окна районного отдела милиции. Придя домой, развернул. Часы были на ходу.
  Вечер я посвятил изучению неожиданного подарка. Позвонил знакомому часовщику. Оказывается, перекрещенные стрелы означают фирму Юнганс. На задней платине четкая штамповка: HAU/HAC (Hamburg Amerikanische Uhrenfabrik). Год выпуска - 1935.
  Полина Павловна рассказала, что часы раньше висели в кабинете начальника станции. Во время войны там был кабинет немецкого военного коменданта железнодорожной станции. Так, по этапу, немецкие часы довоенного выпуска попали ко мне.
  В семьдесят шестом, будучи в гостях у главного врача Рудьского детского противотуберкулезного санатория Ивана Петровича Гатмана, я обратил внимание на старинные, необычайно изящные часы с боем. Резной футляр притягивал взгляд издалека. На эмалированном циферблате надпись: Le roi a Paris.
  Редкие старинные вещи Иван Петрович находил у родственников в одном из сел Сорокского района. Он с увлечением рассказывал о каждой вещи. Начиная от часов, патефонов и кончая древней ручной кофемолкой. Молотый ею кофе казался очень вкусным.
  Видя его увлеченность, душа моя отогрелась. Я пообещал финансировать за счет профсоюза покупку для санатория дорогого немецкого аккордеона Вельтмейстер. Такой аккордеон я сам видел только в детстве у плопского аккордеониста цыганской национальности Коли Бонтиша.
  Прошло несколько лет. Почти столько же времени звучали на утренниках для детей звуки приобретенного для тубсанатория эксклюзивного аккордеона "Вельтмейстер Сапфир". Играл музработник санатория, сам Иван Петрович, либо его жена Евгения Ивановна. Когда я возвращался из одной из служебных поездок в санаторий, Иван Петрович погрузил на заднее сиденье машины две картонные упаковки.
  - Это еще что такое? - поинтересовался я.
  - Откроете дома. - как заговорщик, подмигнул мне Иван Петрович.
  - Вот так начинается коррупция. - сказал в шутку я.
  Мы оба рассмеялись. Иван Петрович пожал мне руку.
  - Евгений Николаевич! Это личное, прямо домой.
  Дома, открыв картонные коробки, я был поражен. В одной находилась старинная керосиновая лампа тонкого фарфора с таким же ослепительно белым колпаком сверху. Оправой лампе служило ажурное бронзовое литье, поражающее своим изяществом. В лампу я встроил патрон с электрической лампой и подвесил в библиотечной. Почти сорок лет редкостный светильник освещает и украшает комнату, в которой я в эту минуту пишу.
  В другой коробке лежали старинные настенные часы Le roi a Paris. Недоставало лицевой резной дверки. Часы оказались исправными, как говорится, на ходу. Сейчас им уже больше века. Переднюю дверку я отчеканил из латуни. Отчернил, отполировал и состарил под антиквариат сам. Поющий петух с роскошным гребнем и сказочно длинным завитым хвостом. Полевые колокольчики, а на самом верху солнце с расходящимися лучами. То, что общепринято символизирует время.
  Много лет часы висели в гостиной, отбивая каждый час. Потом вышел из строя бой. Старых мастеров уже нет, а молодые восстановить не берутся. Да и заводить надо раз в неделю, неловко поднимаясь над телевизором. С возрастом такая акробатика становится проблемой. Скрепя сердце, в гостиной я повесил электронно-механические часы.
  После смерти родителей, купленные отцом в пятидесятых, настенные часы я забрал к себе. Повесил на стене в моей комнате. Идут, несмотря на солидный возраст, точно. Когда часы останавливаются, я, неблагодарный, грешен, часто забываю завести. Вспоминаю о часах, когда какой-то глубинный импульс переносит мои мысли в те далекие годы.
  Иногда заставляет меня встать на кровать и поворачивать заводной ключ влево до упора какой-то непонятный душевный дискомфорт. Затем палец легко толкает маятник. Часы начинают мерно тикать. Когда маятник движется вправо, стук слышится глуше. Тик-так, тик-так... Часы стучат, как сердце: Бу-туп, бу-туп... Покой пропитывает душу, как влага промокашку. Мягким теплым коконом сон незаметно окутывает мое тело..
  Сейчас, когда я пишу, маятник качается. Родительские часы продолжают жить над моей кроватью. И через шесть десятилетий мерное тиканье часов внушает мне покой и полное чувство безопасности, если хотите, защищенности, в котором я пребывал под крышей родительского дома во времена моего далекого детства.
  
  
  
  
  
  
  
  Мосты самое доброе изобретение человечества
  Они всегда соединяют
  А.В.Иванов
  
  
  Марков мост
  
  С самого своего основания Елизаветовка условно была разделена на три части: горишну, долишну и середину. Гора начинается от Чернеева колодца и тянется на северо-запад до конца села. Середина ограничена Чернеевым колодцем и Марковым мостом. От Маркова моста до крайних домов в нижней части села расположена Долина.
  Долина в свою очередь делилась на две составные части. От Маркова моста до усадеб Довганей и Климовых, граничащих с дорогой, ведущей из Плоп в Боросяны располагается участок села, больше века назад названный Коцюбой (Кочергой). Действительно, на спутниковой карте изгибы старой улицы у моста Калуцких (напротив Ставничей), затем возле бывшей мельницы тех же Калуцких (сейчас там баня) и у Маркова моста отдалённо напоминают шатун черенка кочерги. Часть Долины от Довганей до самой нижней части села издавна почему-то зовется Бричевом.
  Село Бричево, расположенное в пяти километрах к югу от Тырново, - довольно большая в прошлом еврейская земледельческая колония. На 1930 год в Бричево проживали более двух с половиной тысяч жителей еврейской национальности.
  В самом конце девятнадцатого и начале двадцатого века село строилось двумя рядами домов вдоль безымянной, в те годы не пересыхающей, речки. Ряды отстояли друг от друга на расстоянии от 50 до 100 метров и более в зависимости от распространенности болотистого грунта вдоль речки. Верхняя часть села изначально строилась двумя рядами вдоль единственной дороги. От шляха в направлении к нижней части села унитарная дорога заканчивалась на уровне границы усадеб Кугутов и Гориных.
  Согласно рассказам моей бабы Софии, которой в год основания села исполнилось девятнадцать лет, старые дома Гориных располагались в тридцати-сорока метрах от нынешней улицы. У Милиона (Емельяна Натальского) и Сивона (Семена Жилюка, старшего брата бабы Софии) дома были построены уже в пятидесяти метрах. Баба София говорила:
  - Дорога йшла по той бiк недалеко вид Сивоновои хати.
  Дома Максима Мошняги и Марка Ткачука строились уже на расстоянии 60 - 70 метров от дороги. А дома Марка Ткачука и Регорка (Григория) Мищишина отстояли друг от друга на расстоянии более 130 метров. Две дороги одной улицы далее шли почти параллельно.
  Примерно в 1903 - 1904 годах по инициативе Тимофеевых (Гукивских), Навроцких, Калуцких, Ткачуков и Кордибановских стали строить новый деревянный мост, который впоследствии получил название Маркова моста. С началом возведения мельницы (на том месте сейчас стоит баня), стали строить мост напротив усадьбы Ивана Калуцкого, где сейчас двор Тавика Ставнича.
  Сын Ивана Калуцкого Николай, дед Тавика, в моем детстве был грозой мальчишек на Одае. Вместе со своим сватом Гаргусем они сторожевали у прудов и в колхозных садах, о чем я писал.
  Остатки моста напротив Ставничей сохранились до середины пятидесятых. Я помню толстые черные сваи, глубоко вкопанные в землю и надломанную перемычку. Свисающие ветки раскидистых ракит над черными сваями и тихой водой на фоне летнего оранжевого заката казались перенесенными из другого, нереального мира.
  После возведения мостов дорога в селе стала единственной. Отпала необходимость делать довольно большой крюк, объезжая речку. Дорога шла справа от речки, от Маркова моста до Ставничей уже шла по левой стороне, а ниже Ставничей снова оказывалась справа. Так дорога вдоль единственной улицы Елизаветовки проходит и ныне.
  На моей памяти Марков мост был довольно крупным деревянным сооружением. Толстые дубовые сваи были вкопаны в землю. На сваях, скрепленные толстыми коваными скобами лежали балки. Поверх балок был настил из тесаных бревен. С верхней и нижней части мост был укреплен мощными продольными и поперечными подкосами. Под мостом, не задевая балок мог пройти взрослый человек.
  Слева, со стороны Маркового подворья с пространством под мостом сливался глубокий, с крутыми, заросшими акацией и вербами, склонами овраг. Справа речка выходила под мостом напротив подворья Поверги Павла и Папуши Леонтия. Его сын, Валик, был постоянным участником наших игр.
  Марков мост незаметно стал своеобразным клубом для нескольких поколений мальчишек. Склон от моста на долину был довольно крутым и длинным. Зимой, когда конные сани полировали заснеженную дорогу, до поздней ночи на Марковом мосту не утихал многоголосый гам разыгравшейся детворы. Катались с моста на деревянных санях и на подошвах собственной обуви. Металлические санки в те годы были большой редкостью. Если хорошо разогнать, сани скользили почти до подворья Адамчуков.
  Как только, наваливший за зиму, снег уносился мутными потоками воды на долину и подсыхали тропки, игры перемещались под мост. На крутых склонах оврага, на мосту и под ним устраивались массовые сабельные сражения с головокружительными трюками. Мы подражали героям из кино, обогащая сценарий нашими щедрыми выдумками. Под мостом, наивно полагая, что мы в надежном укрытии, испытывали самопалы.
  Под мостом, бывало, отсиживали уроки. Чаще это делали братья Бенги, Вася и Миша, учившийся со мной в одном классе. С братьями всегда был Броник Единак, мой троюродный брат. Его отец, дядя Петро, жаловался моему отцу:
  - Николо! Что это за радость такая? Вместо того, чтобы пойти в школу, сидеть в чистом классе за партой, они сидят на неудобных острых подкосах, как горобцы, курят окурки и до обеда дышат подпорченным воздухом. (Должен был ранее сказать, что пространство под Марковым мостом часто использовалось и в качестве общественного туалета.)
  Под мостом, скрытые от глаз взрослых, мальчишки начинали курить. Найденные по дороге окурки прятали между более тонкими бревнами мостовой стенки от горы. Часто просто сидели компанией, пересказывая в который раз друг другу фильмы, которые смотрели разом. Слушали, как гуркотят, проезжающие по мосту, телеги. Сначала раздавался мерный стук копыт и сразу же пулеметная дробь, стучащих об настил, деревянных, окованных железом, колес.
  Однажды летом, после третьего класса, возвращаясь от моего деда Михаська, я попал под ливневый дождь. Сначала потемнело небо, по которому гигантскими валами перекатывались иссиня-черные тучи. Потом стали падать, выбивая фонтанчики пыли, редкие крупные капли. Едва я успел нырнуть под мост, как хлынул ливень. По настилу моста дробно и твердо застучали капли усиливающегося дождя.
  Скоро потоки хлынувшей с неба воды слились в один общий усиливающийся шум. Дом Марка Ткачука, стоящий на пологом пригорке и хата Поверги с другой стороны моста мгновенно спрятались за дождевой стеной, словно за матовым стеклом. Я встал на невысокий холмик у стены моста с горишной стороны. Там казалось суше. Скоро между бревнами настила закапала сначала мутная, затем полилась рядами струй более чистая вода. Мутными ручейками вода лилась и между бревнами стенки.
  Доселе еле заметный ручеек на дне канавы под мостом стал взбухать, пучиться, течение его стало бурным. Вода поднималась. Скоро я стоял на холмике, с трех сторон окруженном несущейся мутной водой. Стало не по себе. Дождь продолжал шуметь с прежней силой, но Маркова хата на пригорке стала выступать более четкими контурами. Дождь ослабевал. Послышались приглушенные голоса, еле слышный в шуме дождя топот босых ног по настилу моста. Я выглянул. Двое, мужчина и женщина, укрытые капюшонами из сложенных друг в друга углов мешков и босиком, прижимая к бокам обувь, побежали вниз по селу.
  Тем временем дождь стих. За домом Мирона Гудемы открылся, стремительно увеличивающийся, участок голубого неба. А вот и, словно недавно умытое дождем, ослепительное солнце. За Ткачуковой хатой занялась яркая, насыщенная радуга. Дуга её поднималась в сторону Одаи и, опускаясь, уходила в сторону, построенной на горбу, колхозной фермы.
  Я решился. Держась за бревна стенки и подкосы, стал подбираться к выходу из моста в сторону узкого проезда, ведущего к дому Папуши. Выбираясь по косогору, я поскользнулся. Стараясь сохранить равновесие, я оступился, снова поскользнулся и, упав, окунулся в мутный поток. Выбравшись, я осмотрел себя.
  - Лучше бы я продолжал идти под дождем, по крайней мере был бы чистым. - это было лучшее, что мне пришло в голову.
  Мосты, как и колодцы, людьми (простите за тавтологию) строены для людей. Испокон веков те и другие объединяют людей, живущих вокруг них. Память моего детства выдвигает, как на ладони, усадьбы по обе стороны дороги, дома, самих соседей, живших в округе Маркова моста. Большинство людей моего детства давно ушли в мир иной. Остались немногие.
  Слева, по ту сторону оврага, расположились подворья Тимофеевых. В селе Тимофеевых называли Гукивскими. При переселении с Подолья в Бессарабию, часть семей, в том числе Тимофеевы и Калуцкие, переехали из Гукова, расположенного в пятнадцати километрах от Заречанки и Драганивки, из которых переехало подавляющее большинство жителей Елизаветовки.
  Я хорошо помню Ивана Михайловича Гукивского. Я долго полагал, что это его настоящая фамилия. Разубедил меня в этом мой брат Алеша, друживший с Алешей Тимофеевым. Зная, что Алеша сын Ивана, я спросил Алешу:
  - Почему у Алеши фамилия - Тимофеев, а Иван Гукивский. Разве Алеша не родной сын?
  Тогда-то Алеша и объяснил мне, что Тимофеевы, как и Калуцкие переехали из Гукова. Отсюда и кличка.
  Иван Гукивский был хорошо известен всем мальчишкам села. О нем говорили и слагали легенды. Дядя Иван был знатным охотником. Когда в зимнее предвечерье он возвращался домой, мальчишки провожали его завистливыми взглядами. Некоторые, отстав на приличное расстояние, сопровождали его до самого дома.
  Как только замерзала земля и выпадал первый снежок, дядя Иван отправлялся на охоту. Чаще всего он ходил на Куболту, в старый лес, по прошлогодним посевам люцерны и парам. На охоту он выходил в высоких сапогах, смушковой шапке и в длинном брезентовом плаще, подпоясанном широким черным ремнем. Ружо, так мы называли его охотничье оружие, он носил на плече, дулом вниз.
  Убитым зайцам и уткам охотник связывал ноги и сквозь них пропускал ремень. Потом снова застегивал ремень на поясе. Однажды я видел его, идущим с охоты с убитой лисой. Ноги лисы были связаны веревкой, перекинутой через плечо. Рассказывали, что Гукивский однажды подстрелил волка, который разорял свинарники и курятники на окраине Боросян.
  По тому, что у меня стали шататься одновременно два передних зуба, можно с достаточной степенью достоверности сказать, что тогда мне было примерно шесть с половиной лет. Была середина зимы. Вечерело. За окном сгущались еще прозрачные иссиня-фиолетовые сумерки. На нашем старом деревянном крыльце кто-то старательно обивал ноги от налипшего снега. Выглянув в окно, отец удовлетворенно сообщил:
  - О-о! Гукивский нам зайца несет.
  Меня как ветром сдуло с печки. Когда дядя Иван входил в комнату, я уже сидел на кровати. С первым взглядом меня постигло разочарование. Гукивский был без своего ружа. Первым делом он аккуратно уложил зайца на кусок жести, набитой на полу возле грубки.
  - Пусть отогреется. Легче шкуру снимать.
  Потом снял с себя брезентовый плащ и повесил его на вбитый гвоздь у двери. Когда он повернулся, я онемел от восторга. Гукивский был опоясан широким патронташем, в кармашках которого было, как мне показалось, множество патронов. Охотник расстегнул, снял с себя патронташ и накинул его на полочку, куда мои родители складывали желтые копейки.
  Сел за стол, на котором уже стояла бутылка и тарелка с кислой капустой. Отец резал сало. Мама разбивала яйца о край сковороды, стоящей на раскаленной плите. По тому, как активно готовилось угощение, я понял, что дядя Иван у нас желанный и долгожданный гость. Выпив за здоровье, дядя Иван и отец стали громко хрумкать капустой. Молчание было для меня невыносимым.
  - Почему вы без ружа? - ничего другого я спросить не мог.
  - Ружо на улице. В дом его вносить нельзя, запотеет и потом будет ржаветь. - ответил за дядю Ивана отец.
  Мое внимание уже было приковано к зайцу. Он неловко лежал на боку, вытянув ноги. При свете керосиновой лампы, висящей над столом, лежащий у плиты заяц казался темно-серым, местами почти черным. Только брюхо у него было совсем светлым. Я долго смотрел на зайца, раздираемый желанием подойти, потрогать и, невесть откуда взявшейся, робостью.
  Мне показалось, что заяц дернул шкурой. Живой? Сомнения согнали меня с кровати. Я подошел к плите. Наклонился. Решился потрогать. Заяц неожиданно оказался твердым, словно окаменевшим и холодным. Я сразу потерял интерес к убитому зверьку.
  Наконец Гукивский встал из-за стола. Отец достал из нагрудного кармана суконного кителя деньги и расплатился с охотником. Наверное заплатил хорошо, так как Гукивский спросил:
  - Если попадется заяц, принести еще?
  Отец кивнул. После ухода Гукивского отец постелил на пол старый мешок и подвязал зайца к открытой дверце духовки. Потом очень быстро снял шкуру и разделал зайца.
  На следующий день мама обжарила куски зайца и долго тушила их в чугунке. В тот день обед был у нас был царским. Заяц, томленный с луком и картошкой, казался очень вкусным. Я ел, ревниво наблюдая, не обгоняет ли меня Алеша. Внезапно мои зубы споткнулись обо что-то твердое. Во рту неприятно щелкнуло и заскрипело. Отец, услышавший необычный звук, подставил ладонь:
  - Давай все сюда, на ладонь!
  Я вытолкнул языком содержимое рта. У отца на ладони оказался кусок полупережеванного мяса и что-то черное.
  - Дробь! - воскликнул Алеша. - Дай посмотреть.
  Алеша забрал дробь и стал вытирать её пальцами. Дробь казалась круглой, была шероховатой и бугристой.
  - Иван катает дробь в большой сковороде. Мы с его Алешей тоже катали. - сказал Алеша.
  - С первым зубом! - раздался голос отца.
  В пальцах он держал, неожиданно, маленький зуб. Только сейчас я ощутил и оценил враз наступившую неловкость во рту и свободное место между верхними зубами спереди.
  Зайца Гукивскому отец больше не заказывал.
  Рядом с Иваном расположено подворье его старшего брата - Григория. Его имя я запомнил с пятого класса, когда по заданию Ивана Федоровича собирал материал об участниках подпольного движения в тридцатых. По рассказам сельчан Григорий Михайлович был талантливым столяром - мебельщиком. Сохранились, сработанные им, столы, кровати и стулья с гнутыми ножками и резными боковинками.
  Григорий Михайлович Тимофеев в сороковом был избран председателем Тырновского сельского совета. В начале войны семья отправилась в эвакуацию. В Атаках семью Тимофеевых нагнал посыльной из Тырново с письменным предписанием районных властей вернуться для ликвидации складов с продовольствием. По дороге Григорий Михайлович заехал домой, обошел двор, сад и пасеку. Перекинув связанные шнурками ботинки через плечо, босиком отправился в Тырново. Больше его никто не видел, судьба его до сих пор неизвестна.
  В одном классе с моим двоюродным братом Тавиком училась внучка Григория Тимофеева. Звали её Саша Палладий. Одно только существование Саши Палладий и её подруги и соседки Вали Киняк отравляло тогда мою жизнь. Ежедневно мимо нашего дома они шли в школу и обратно вместе. В чистых отглаженных платьях школьной формы, ослепительно белых фартуках, пышных бантах и не скрученных пионерских галстуках без чернильных пятен, они каждый раз вызывали у моей мамы одно и то же, давно надоевшее мне, замечание:
  - Смотри как дети в школу ходят! А ты?...
  Сейчас Александра Федоровна Палладий-Навроцкая на пенсии. Втречаемся редко, зато регулярно общаемся по телефону. Причиной тому многолетняя подвижническая деятельность Александры Федоровны. Работая педагогом, она сплотила учительский коллектив вокруг оригинальной идеи: воссоздать на бумаге генеалогическое древо села. Воспоминания старожилов, письма, телефонные переговоры, старинные фотографии, вырезки из старых газет. Всё это легло в основу многолетнего труда целого коллектива.
  Как результат, сейчас на моем письменном столе лежит альбом с генеалогическим древом села более чем столетнего периода. Значение труда, вложенного в этот альбом, трудно переоценить. Все, переехавшие с Подолья, семейные кланы отражены в множественных закладках альбома. Рассчитываю в недалеком будущем увидеть в интернете результаты кропотливого труда педагогического коллектива, уже, к великому сожалению, бывшей елизаветовской школы. Каждый потомок, имеющий елизаветовские корни, сможет найти себя и своих предков вплоть до первого колена переселенцев в сложном генеалогическом лабиринте моего села.
  Напротив-наискось от Тимофеевых располагалась усадьба Андрея Навроцкого, сына Иосипа, организатора переезда села и первого подписанта договора с плопской помещицей Елизаветой Стамати о пользовании землей. Сам Иосип был сыном Навроцкого Антона, вероятно, самого старшего переселенца с Лячины. Могила Антона, умершего вскоре после переезда, положила начало Елизаветовскому кладбищу.
  Андрей Навроцкий, 1885 года рождения, в двадцатилетнем возрасте в составе группы односельчан уехал на заработки на Запад. Первое время работал во Франции, потом, в поисках лучшей доли, пересек Атлантику. В течение восьми лет он работал на самых тяжелых работах в Штатах и Канаде. Перед самым началом первой мировой войны вернулся домой, в Бессарабию.
  Я хорошо помню старого Андрея Навроцкого. Высокий, седой, в плоской, словно прилепленной к голове кепке. Здороваясь со всеми, включая детей, никогда не забывал снять свою кепку и слегка поклониться. По улице села шагал неторопливо, наклонив туловище и с каждым шагом слегка покачиваясь вперед.
  Притчей во языцех в селе были ноги деда Андрея. Он подолгу не мог подобрать себе подходящей обуви. Все сапоги и ботинки в магазинах не умещали в себе гигантской стопы Навроцкого. Обувь шил только на заказ. Исключение составляли галоши. Когда в селе кто-либо хотел подчеркнуть величину стопы и трудность с подбором обуви, неизменно говорили:
  - Нога як у Андрия...
  До войны был в числе немногих сельчан, знавших грамоту. Сразу же по окончании войны в селе был организован "Ликбез". Андрей Навроцкий, несмотря на свой пожилой возраст, активно включился в кампанию по ликвидации безграмотности. Я учился в школе, когда старожилы вспоминали, с каким терпением и усидчивостью Андрей Иосипович обучал грамоте сельских старух.
  Свободно владел английским языком. В главе "Пилип" я писал, что группа стариков, бывших на заработках в Канаде, подолгу, не произнеся ни слова на родном языке, вела разговоры на английском. Мой брат Алексей учился в мединституте, когда во время летних каникул, походя по улице, к нему обратился Андрей Иосифович с просьбой оценить его произношение во французском языке. В течение нескольких минут он говорил по-французски. Затем спросил на украинском:
  - Я правильно говорю по-французски?
  Последовала пауза. Затем брат сказал:
  - Да! Правильно!
  Андрей Иосипович приподнял над головой свою неизменную кепку и, слегка поклонившись, сильно грассируя, сказал:
  - Мегси боку!
  И, глядя в землю, пошел своей неторопливой походкой вниз по селу.
  "Мегси боку" Андрея Иосиповича разобрал и я, перешедший тогда в шестой класс. Что касается длительной его тирады, то я, выждав, когда старик отошел на приличное расстояние, спросил Алешу?
  - О чем он так долго говорил по-французски?
  Брат недоуменно пожал плечами и тихо сказал:
  - Да я сам ни слова не понял.
  Должен сказать, что Андрей Навроцкий по натуре был дружелюбен, деликатен, никогда не повышал голоса и не ругался матом.
  Жена Навроцкого Андрея - Гафия (Агафья), ровесница мужа из рода Бураков. Дочь одного из первых переселенцев с Лячины - Ивана Бурака.
  Старшая дочь Навроцкого Андрея и Агафьи - Степанида. Дочери Степаниды - близняшки Анюта и Стася учились с братом в одном классе. Двух дочерей стариков Навроцких - Анну и Веру я не видел ни разу. По рассказам сельчан обе вышли замуж в селе Первомайском (Каетановка) Дрокиевского района.
  Старший из сыновей - Ананий. Выше среднего роста, атлетического телосложения, Ананий Андреевич казался огромным. Несмотря на высокий рост и незаурядную физическую силу, в сорок седьмом при переходе моста через Днестр из Могилев-Подольска в Атаки, поздно вечером был остановлен тремя бандитами, вооруженными ножами.
  Приставив острия ножей к животу и угрожая выпустить кишки и сбросить с высокого моста в крутящий омут, заставили полностью раздеться. С трудом уговорил оставить хотя бы нижнее бельё. Так и шел полями в одних кальсонах до Брайково, где жил его приятель. Тот одолжил штаны и кафтан, шитые ранее самим Ананием. Домой пришел, когда начала алеть утренняя заря.
  В молодости Ананий освоил ремесло портного, и длительное время успешно обшивал мужскую половину села и округи. С портняжьим ремеслом Анания связан курьезный случай, случившийся с главой семейства Андреем в одно из воскресений. Собравшись на базар в Могилев, встал за полночь, при свете свечи оделся, обул сапоги и пешком отправился за Днестр.
  Ананий в тот день назначил основную примерку односельчанину, заказавшему костюм из редкого в то время и дорогого ворсистого тонкосуконного шевиота. В полдень заказчик явился на примерку. С брюками проблем не было.
  Пришла очередь пиджака. Мастер выставил и сметал правый рукав. Взялся за левый. Но сам рукав куда-то запропастился. Искать стали всем семейством. В это время вернулся с Могилева старый Андрей. Постоял у порога, глядя на суматоху:
  - Шо-то вы шукаете?
  - Рукав куда-то пропал!
  - Шукайте, шукайте! Менэ тут зовсим не було. Я з ночи в Могилёви. - и сев на кровать, стал разуваться. Внезапно раздался его удивленный голос:
  - О-о! На тоби! Я-то думаю, чого в одной онучи (портянке) так теплэнько, як на печи, а в други нога таки замерзла?
  Все повернулись к старику и ахнули. На одну ногу по рассеяности главы семейства в темноте вместо портянки был намотан рукав от будущего дорогого шевиотового пиджака.
  В начале пятидесятых Ананий Андреевич был направлен на курсы руководящего состава колхозов. Долгие годы работал заместителем председателя колхоза в селе Марамоновка. До самой пенсии избирался председателем колхоза в селе Котово Дрокиевского района.
  Младший сын Андрея Иосиповича - Юзя (Иосиф) в девятнадцать лет был призван на фронт. В бою осколком снаряда была снесена левая половина лица. Были раздроблены верхняя и нижняя челюсти, лишился большинства зубов. На всю оставшуюся жизнь остался грубый косметический дефект. Несмотря на то, что домой вернулся инвалидом, в колхозе работал наравне со всеми. Был тихим, замкнутым, стеснительным, и безобидным. Порученную работу предпочитал выполнять в одиночку.
  Через дорогу напротив Тимофеевых жил Мирон Гудема. Вдоль дороги тянулся длинный забор из широких горизонтально прибитых досок. Для защиты от непогоды сверху забор прикрывала косая, более узкая доска.
  Перед забором недалеко от ворот стоял колодец, выложенный камнем, со старым дощатым, потемневщим от времени, срубом. Во времены моего детства колодец Мирона был с журавлем. На хвосте журавля висело привязанное ржавое колесо. Вместо ведра на шестах качалась тяжелая вместительная бадья.
  Вытаскивать бадью из колодца одному было не в силах. Мы работали, как минимум вдвоем. Вытащив полную бадью, ставили её на широкую горизонтальную доску сруба. Мучала нас жажда или нет, мы, наклонив головы, сначала пили студеную воду. Вода из деревянной замшелой бадьи была намного вкуснее, нежели дома из кружки или обычного оцинкованного ведра.
  Потом, низко наклонившись, мы долго всматривались в, казавшуюся зеленоватой из-за темно-зеленого мха, воду. У нас не было телевизоров и интернета. Кино, которое мы смотрели в клубе было черно-белым. А в бадье разворачивалась совершенно фантастическая изумрудная картина. По краям бадьи мох казался низкорослым, бугристым. Преломляясь от волнения воды, мох на границе воды казался живым, подвижным. Дно бадьи устилал плотный слой тонко-волосого мха, нежные нити которого, поднимались кверху. Истонченные, они слегка шевелились. Если смотреть на подводный мох долго, начинало казаться, что покачивается голова, а мох остается неподвижным.
  Мирон был младшим братом моей бабы Явдохи. На войне он был тяжело ранен в голову. Пуля попала по центру лба на два-три сантиметра выше переносицы, пробив кости. После операций и длительного лечения у Мирона в середине лба осталась глубокая пульсирующая впадина. Ранение оставило Мирону на всю жизнь жестокое заикание. Он надолго, казалось до бесконечности, застревал на первом слоге, мучаясь, не мог перейти к следующему. Наконец слово скороговоркой вырывалось на свободу, но на следующем все начиналось сначала.
  Но была в заикании Мирона завораживающая особенность. На свадьбах, крестинах и других сельских торжествах, Мирон пел. В пении его не было и намека за заикание. Песня лилась из Мирона непрерывной лентой. Пел он высоким мальчишеским дискантом. На последнем слоге строки Мирон любил, как говорили, тянуть голос, долго выпевать заключительный аккорд. Лицо его при этом становилось красным, на худой, с пупырчатой кожей, шее вздувались жилы. Казалось, они вот-вот лопнут. Яма на его лбу на глазах мелела и становилась малозаметной. Но как только Мирон переводил дух, жилы на шее исчезали, а дно ямы убегало вглубь головы.
  Мирон был женат на Павлине, старшей дочери Кордибановского Юська, отчима моего отца. Они были бездетными. На воспитании у них был взаимный, обоюдный племянник. Звали его Каролем. Фамилию он носил отцовскую. Его отец - младший брат Павлины Лазя (Владимир) Кордибановский умер, когда Кароль был еще маленьким. Мама Кароля - Женя Гудема была младшей сестрой Мирона. Кордибановский Кароль учился в одном классе с Алешей и на правах родственника часто бывал у нас дома.
  До войны, рассказывали, Мирон с Павлиной были довольно богаты. Две пары лошадей, телега, бричка, бестарка и арба. Плуги, бороны, сеялки. Большой ручной точильный круг, кузнечный горн. Все это располагалось в длинном сарае, большую часть которой занимала стодола. С организацией колхоза лошади, подводы и весь инвентарь в одночасье стали колхозными. До строительства каменной колхозной конюшни в обширной стодоле Мирона разместилась одна из четырех колхозных конюшен. Сейчас там уже давно живут другие люди. Сохранился, смотрящий на улицу, глубокий обширный сводчатый подвал.
  Ниже Мирона жили Мищишины, родственники моего деда Михася. Звали главу семейства, как и деда, Михаськом. Он часто путался, перечисляя своих детей: Ванька, Мишка, Алешка, Сашка, Галька. Галя была младше меня на год. За прилипчивость и вязкость в разговоре, сельчане окрестили Михаська кличкой Глэй (клей). Мне нравилось бывать у них, играть на обширном, покрытом травой, дворе, носиться наперегонки с собаками, которых у Мищишиных всегда было не менее двух..
  Саша Мищишин был другом Бори, моего двоюродного и Васи Единака, троюродного брата. Все трое были заядлыми голубятниками. Но настоящим голубятником - фанатом ( мы тогда не знали такого слова) был сам хозяин подворья - Глэй. Мне нравилось бывать у них, залезать на обширный чердак, занятый голубями. Мне нравилось всё на том чердаке: от дыр в крыше, покрытой почерневшей дранкой, выломанных, никогда не знавших краски, досок фациата (фассада) до обилия голубей.
  Больше всего меня поражало то, что вместе с нами всегда взбирался на чердак, мягко сказать, пожилой Глэй. Он принимал самое активное участие в спорах, оценке качества голубей, их стоимости, возрасте птенцов. А мои родители до шестого класса всячески сопротивлялись моему увлечению голубями! Я завидовал Саше. Мой отец часто сокрушался:
  - Смотри! Два хозяина на все село! Глэй и мой Женик! Интересуются только псами и голубями!
  Мне становилось обидно за Глэя, за себя, за собак и голубей.
  Ниже к долине и ближе к мосту в небольшой приземистой хате жили Поверги. Сам хозяин, Поверга Павел Данилович пустил корни в Елизаветовке позже других переселенцев с Подолья. Его отец Поверга Данила приехал в Каетановку из Яскоруни. Трудно сказать, что заставило Данилу поменять Подолье на Бессарабию. Его старший брат был довольно богатым человеком не только в Яскоруни. Имел около сотни десятин земли, был соучредителем земельного банка в Каменец-Подольске. Женился Павел Данилович на Анне, дочери Александра Турека из Летавы.
  В Отечественную войну Павел Данилович был направлен на фронт. Дважды был тяжело ранен. В живот и грудь. В госпитале удалили часть кишечника. При повторном ранении в результате тяжелой операции на грудной клетке лишился четырех ребер. Вернувшись, всю жизнь оставался скромным и незаметным, но часто незаменимым. До глубокой старости работал в колхозе ездовым.
  Дом Поверги, казалось, постоянно был в тени окружающих его вишен и мелких слив. У самого забора росли высокие пирамидальные тополя. Со стороны улицы низкорослые седые ивы полоскали в речушке свои желтые нити-ветки. Небольшой косогор двора выходил прямо на Марков мост. Самым младшим в семье Поверг был Боря, друживший с Алешей, моим старшим братом. Боря всю жизнь бредил морем. Во время призыва в армию Боря неоднократно просился в моряки. Но военком, ссылаясь на какие-то статьи, послал служить Борю в стрелковые части, в пехоту, куда-то в Зауралье.
  Уже в армии Боря, являясь образцовым солдатом, продолжал бомбардировать вышестоящие инстанции письмами с просьбой о переводе его в морфлот. После демобилизации, пробыв несколько месяцев дома, Боря уехал в Североморск. Стал старшиной-сверхсрочником. В село, насколько я помню, Боря Поверга больше не возвращался.
  В глубине усадьбы на пригорке стоял дом-сарай Турик Анастасии Александровны, Бориной бабушки. Чуть ниже в сорок седьмом был построен дом Папуши Леонтия, мужа младшей дочери бабы Анастасии Турик - Веры Александровны. Их старший сын Саша Папуша был на год младше моего брата Алеши, а младший Валик - на год младше меня.
  Ниже усадьбы Поверги расположился широкий болотистый двор братьев Мищишиных, племянников деда Михася. На всю жизнь в память врезался младший, Мишка. По рассказам родителей в школе он был самым способным, особенно в математике. Говорили, что все действия с большими числами Мишка производил в уме. Обладая великолепной памятью, мог пересказать наизусть целые книги.
  В юношеском возрасте был зверски избит жандармом, после чего частично лишился рассудка. В отличие от своего тезки, Мишки, бывшего ярким гостем на всех свадьбах, крестинах, похоронах и проводзенях в армию, Мишка Регорчишин (Григорьевич) был тихим, незаметным. На свадьбах и других сельских торжествах он скромно стоял в сторонке. Чуть шевеля губами, он что-то рассказывал самому себе.
  Проходя по селу, Мишка здоровался первым со всеми, включая маленьких детей. Иногда, чаще с одинокими встречными, тихо разговаривал. Он никогда не задавал вопросов. Просто останавливался и начинал тихо вещать. Чаще всего было невозможно уловить саму нить Мишкиного монолога, его смысл. Мишка не пил, не курил, никогда не сквернословил. Никто не слышал от него бранного слова. Мишка был необычайно миролюбив.
  В селе честность его была притчей во языцех. Денег старался не занимать, но если случалось, то отдавал точно в срок. При этом шел в сельский магазин и просил поменять ему деньги так, чтобы долг вернуть такими же купюрами, какими брал. За обмен всегда пытался предложить рубль.
  Однажды Иван Климов "Кабрекало", один из маминых двоюродных братьев, прошел мимо нашего двора с визжащим в мешке поросенком.
  - Откуда несешь поросенка, Ванька? - спросила мама.
  Накануне родители обсуждали необходимость приобретения поросенка.
  - Мишка Регорчишин продает. Поросята красивые, почти подсвинки. Недорого. Еще семь штук осталось.
  С мешком под мышкой отец поспешил на долину. Уже начинало смеркаться, когда возле наших ворот остановилась тарахтевшая бестарка. Отец с трудом снял с повозки мешок с двумя поросятами.
  - Ты что, двоих купил? - спросила мама.
  - У нас давно таких красивых поросят не было. Отдает их Мишка недорого, почти даром. Когда я выбрал поросенка, спросил его:
  - Сколько стоит вот тот, который крупнее?
  - Когда Мишка назвал цену, мне стало не по себе, - рассказывал отец. - На базаре цена такого поросенка в полтора-два раза выше.
  - Мишка, это очень дешево! На базаре поросята намного дороже.
  - Мои мне обошлись во столько-то. Почему я должен сдирать с других шкуру. Это уже грех.
  Отец заметил, что с дороги на Мишкино подворье сворачивают трое.
  - Мишка! Дай я продам твоих поросят. Деньги все твои, я только буду назначать цену.
  - Николо! Давай деньги и уходи. Я знаю, что ты умеешь продать дороже. Поэтому в селе все говорят, что ты жид. Ты уйдешь, а грехи останутся на мне, потому, что поросята мои. Дай, сколько я сказал, и иди себе с богом домой...
  Мишкина хатка отстояла от улицы на расстоянии не менее пятидесяти - шестидесяти метров. Низкая небольшая, словно игрушечная, хатка, была построена, по словам взрослых, еще Регорком, Мишкиным отцом. Крытая почерневшей от времени соломой, с низкой стрехой и, единственным на весь фасад, крохотным мутным оконцем, Мишкина хатка ничем не отличалась от домиков, выстроенных первыми переселенцами.
  Мишка постоянно возился возле дома и в огороде. Однажды, проходя до деда, я увидел, воткнутый в угол соломенной стрехи, красный флажок, на котором золотыми буквами было написано: "Миру-мир". Летом, когда дул суховей, на самой верхушке соломенной крыши рядом с коминком (дымоходом) мы увидели подобие флюгера с вращающимся, изготовленным из жести, ветрячком.
  До третьего класса я охотно сворачивал с дороги и, перепрыгивая ручей, взбирался на пригорок. Я не помню, чтобы Мишку когда-либо удивил наш приход. Мы же, взобравшись на пригорок и приблизившись к Мишке, никогда не здоровались. Потирая пальцами, словно почесывая отросшую рыжую, с разбросанными клочьями седины, щетину, Мишка сразу, без вступления, словно продолжая давно начатый разговор, начинал нам что-то тихо объяснять.
  Однажды, проходя мимо Мишкиного подворья, мы заметили перед хатой, ни на что непохожее, сооружение. Братья Бенги, Броник Единак и я тут же свернули. Мишка сидел на завалинке и крутил в руках металлическое седло с отверстиями. Мишка явно был в затруднении. Он никак не мог приспособить седло к своему, невиданному доселе, аппарату.
  Изобретаемый Мишкой аппарат стоял на трех колесах. Передние колеса мы узнали сразу. Это были разные по размерам ведущие звездочки от гусеничных тракторов. Такие зубчатые колеса лежали навалом в самом углу тракторной бригады. Колеса были соединены деревянной осью, в центре которой была подвешена зубчатка с педалями от велосипеда. Рама от дамского велосипеда соединяла передние колеса с единственным задним колесом от детского велосипеда. Подобие круглого руля, пара ржавых велосипедных цепей и две сломанные лапы тракторного культиватора лежали рядом с его будущим техническим детищем.
  - Что это такое? - впервые с Мишкой мы заговорили первыми.
  Нам не терпелось узнать, какое новшество стоит перед нашими глазами.
  - Ворач. - коротко пояснил Мишка.
  Мы в недоумении пожали плечами. Что такое "ворач", мы догадались, а показать Мишке собственную техническую безграмотность нам не хотелось.
  - Ворач, - громче повторил Мишка, видя, что мы в затруднении. - Городы людям буду вораты. Биз грошей. Дадут поисты и спасибо. Бо дуже дорого стое зараз ворате трахтором. А коней не хватае.
  Наконец, до нас дошло, что Мишка делает настоящий колесный плуг. Но многое еще было скрыто мраком тайны:
  - Где мотор? А может надо запрягать лошадь? Как Мишка будет рулить? Как ворач будет пахать? Где лемехи?
  Но самым главным для нас оставался вопрос: кто будет тянуть плуг?
  Мишка принялся обстоятельно объяснять нам устройство своего "ворача". Объяснял он очень серьезно. Мы нутром чувствовали, что Мишка не шутит. Его светло-голубые глаза, окруженные белесыми, почти бесцветными ресницами, смотрели ясно и очень серьезно. Мы знали, что Мишка в своей жизни ни разу не соврал. Серьезность Мишки передалась нам. Мы были уверены, что Мишкин "ворач" поедет и будет пахать огороды. В наших восьмилетних головах затеплилась надежда покататься на "вораче", а если удастся, то и самостоятельно вспахать огороды.
  Но многое еще было неясно. Мишка же, не меняя тональности и силы голоса, монотонно продолжал раскрывать перед нами принцип работы и секреты своего технического детища. Держа в воздухе приподнятое металлическое седло, Мишка пояснял:
  - Вот тут я буду сидати. А вот тут буде руль. Трибу (зубчатое колесо, trib - польск) с педалями я буду крутете ногами. А замисть лэмиша (лемеха) будут от ци два еропланчика. - показывая на культиваторные лапы, пояснял Мишка. - А позаду ще можно привязати борону, шоб все робити вiдразу.
  Нам все стало ясным. Уж больно наглядно, доходчиво и убедительно Мишка объяснил и показал принцип работы "ворача". Дальнейшее моё путешествие на долину в тот день потеряло всякий смысл. Не попрощавшись ни с кем, я стремглав помчался с моей новостью домой.
  Дома был Алеша, приехавший на выходные из Тырново, где он учился уже в десятом классе. Забыв поздороваться, я, захлебываясь от восторга, стал описывать Мишкино изобретение и перспективы его применения в хозяйстве. Такое, если постараться, можно дома самим сделать!
  Не дослушав, моя мама молча отвернулась к забору, навешивая на колышек вымытый глечик для молока. Плечи её мелко затряслись. Отец смотрел на меня с интересом и весело, ожидая продолжения рассказа. Его ободряющая улыбка меня вдохновила.
  Едва я закончил, Алеша довольно серьезно сказал:
  - Якэ iхало, такэ здибало...(Какой ехал, такого и встретил).
  Я не уразумел, к чему это, но мне показалось, что Алеша не понял чего-то главного. Я принялся объяснять непонятливому старшему брату всё заново. Последовавший хохот моих родственников был очень обидным. Я не ожидал такого легкомысленного отношения к могучей Мишкиной идее.
  Когда хохот стих, Алеша выкатил из каморы мой старенький, еще дошкольный, трехколесный велосипед с ведущим передним колесом:
  - Садись! Сел? А теперь покатайся!
  Растопырив колени, так как они больно стукались о руль, я сделал несколько кругов по двору перед нашим крыльцом. Алеша остановил меня и молотком забил в землю на четверть ржавый зуб от бороны. Ось задних колес велосипеда привязал веревкой к зубу:
  - А теперь садись! Не надо пахать! Попробуй бороновать хотя бы одним зубом.
  Я попробовал. Зуб от бороны, привязанный к велосипеду, оставался неподвижным, как вкопанный, точнее вбитый.
  - Это какую силу надо иметь, чтобы крутить педали, двигать такие тяжелые колеса, да ещё тянуть за собой по пахоте плуг с бороной?! И это всё на велосипедных цепях?
  Я молчал. Алешина правота лежала на поверхности, особенно после велосипеда с зубом от бороны. Но...
  - Человек больной! А вы его еще и подначиваете! - продолжал брат.
  Да никакой он не больной! Что, я больных не видел? Мэшка, Флориков отец, говорят, кашлял кровью. Вот это больной! Яртемиха перед смертью лежала больная, совсем не могла ходить и говорить. Даже печеную картошку не ела! У Мишки Бенги отец был больной. Упал и умер. А тут совсем здоровый человек! Говорит совсем серьезно! И глаза у него честные и ясные. Яснее и честнее, чем у умного Алеши!
  Но с того дня что-то начало шевелиться в моей голове. Я стал внимательнее присматриваться к Мишке, слушать, что он говорит, что говорят другие. Со временем, встречая его, я старался поздороваться первым и быстро проходил мимо. Внутри меня возникала, долго не проходящая неловкость. Меня преследовало ощущение, что я перед Мишкой в чем-то виноват. По дороге к деду или друзьям на Мишкин двор я больше не сворачивал.
  В округе Маркова моста по соседству с Мишкой жил наш учитель, Иван Федорович Папуша. О нём я довольно подробно писал в главе "Школа". Да и так, просто, часто вспоминаю его. Это был один из самых светлых в моей жизни учителей. Закончив курсы учительского института, потом физико-математический факультет, Иван Федорович был энциклопедистом. Он мог заменить любого заболевшего коллегу с ходу.
  Он знал историю, географию, знал русский язык и литературу. Русская речь его была очень правильной. Много лет спустя после окончания школы я беседовал с одним преподавателем географии из соседнего района. Педагогическую деятельность он начинал в Марамоновке, заканчивая заочное отделение географического факультета Тираспольского пединститута. Побывав у него на уроке, как внештатный инспектор РОНО, Иван Федорович провел анализ урока и дал рекомендации так, что проверяемый педагог был твердо убежден в том, что Иван Федорович закончил географический факультет. На склоне своих лет могу сказать:
  - Иван Федорович Папуша был педагогом от бога.
  Младший брат Ивана Федоровича Саша всю жизнь проработал радиоинженером кинокомплекса на Молдавском телевидении.
  Младшая сестра Ивана Федоровича - Тамара, моя одноклассница, бессменная староста класса. Закончила Бельцкий педагогичесий институт.
  Напротив Ивана Федоровича жил старый Константин Адамчук. В селе его почему-то называли Костеком. Дети его, женившись и выйдя замуж, вылетели, как говорят, из родительского гнезда. Он жил со старшим сыном Сяней - Александром.
  Запечатлелся в моей детской памяти Костек Адамчук рано, в возрасте двух с половиной лет. Зимой, когда моя баба София, бывшая тогда женой Иосифа Кордибановского, вышла раздетой на улицу, чтобы занести подсолнечниковых палок для печи, я встал на табуретку и накинул на кольцо тяжелый крючок. Баба просила меня открыть, но я не мог сообразить, чего от меня хотят и что нужно сделать. Выручили соседи, Константин Адамчук и Марко Ткачук. С помощью плоского немецкого штыка они отбили крюк через щель, открыв бабе путь в дом.
  В детстве я услышал, повторяемую потом, историю с участием Константина Адамчука. В тридцатых, когда Бессарабия находилась в составе королевской Румынии, примария была в Плопах. Раз в неделю в Елизаветовку наведывался жандарм. Он следил за порядком в селе, проверял санитарное состояние улицы, следил за тем, чтобы крестьяне регулярно убирали, прилежащую к дворам, территорию улицы. Рассказывали, что жандарм мог войти в любой двор и проверить все, вплоть до, простите, туалетов.
  Нарушивших закон и порядок, жандарм предупреждал, накладывал штраф. А некоторым назначал экзекуцию - телесные наказания. Телесные наказания могли быть назначены и тем, у кого не было денег на оплату штрафа. Наказание исполнялось, обычно, на второй день после визита жандарма. Провинившегося в примарии ждал екзекутор (исполнитель) наказания. Стегали, рассказывали старожилы, ремнем. Больше всех, почему-то, подвергался телесным наказаниям наш герой Костек Адамчук. Он отказывался от штрафов, мотивируя тем, что у него нет денег. Просил заменить штраф экзекуцией.
  На экзекуции Костек шел, не теряя присутствия духа. Получив наказание, вставал, подтягивал штаны и, как положено, благодарил екзекутора. Сам екзекутор настолько привык к частым визитам Костека в примарию, что здоровался с ним, как со старым знакомым. У большинства селян, назначенных на наказание, страх перед наказанием парализовал волю и разум. История умалчивает кто был первым, но с определенного времени на исполнение наказания стали нанимать Костека. Он вежливо стучал в дверь екзекутора, и тихо входил. Екзекутор спрашивал:
  - За кого сегодня?
  Костек называл фамилию и имя подвергшегося наказанию. Екзекутор старательно записывал. Иногда, почти по дружески, спрашивал:
  - За сколько сторговал сегодняшнюю екзекуцию?
  Костек отвечал. Разминаясь, со свистом рассекая воздух ремнем, екзекутор сочувственно заключал:
  - Продешевил... Ложись!
  Однажды на екзекуцию был назначен, панически боявшийся побоев, кум Костека Петро Лучко. Договорились быстро. Как не выручить кума? Ранним утром, собравшись на екзекуцию, Костек, в соответствии с установившимся ритуалом, зашел к куму Петру. Тот налил стопку самогона. Выпив, Костек удовлетворенно крякнул.
  - Закуси, куме! - Петро пододвинул тарелку с хлебом, на котором был кусочек сала.
  - Спасибо, куме! Лучше налей ще одну! А закусить там, в примарии добре дают.
  Выпив вторую, снова крякнул:
  - Бувай, кум! Я пiшов!
  Подворье Костека примыкало к широкой усадьбе Кордибановского Иосифа - Юська, как называли его в селе. На этом подворье я неоднократно бывал в своем раннем детстве, хотя в памяти остались два эпизода: когда я среди зимы оставил бабу Софию полураздетой на улице и когда стариков провожали в Сибирь.
  Юсько в молодости был энергичным, оборотистым дельцом. Арендовал землю, приобрел бельгийский мотор. Имел конную соломорезку, веялку и другой разный сельхозинвентарь. Ещё в молодости Юське соломорезкой отрезало обе руки, о чем я подробно пишу в главе "За Сибiром сонце сходить". В 1927 году овдовевший Юсько сошелся с моей вдовствующей бабой Софией, с которой прожил двадцать семь лет. Летом сорок девятого старики были сосланы на поселение на Ишим, откуда вернулись зимой в начале пятьдесят четвертого.
  Круг живших на той магале замыкает усадьба Марка Ткачука. Имя Марка, среди старожилов, до сих пор носит мост, о котором мы ведем наш рассказ. Родился Марко Ткачук на территории древней Подолии в селе Драганивка Каменец-Подольской губернии в 1882 году в семье Ткачука Иосипа и Софии Навроцкой, дочери Антона Навроцкого. третьим по счету ребенком. Сын Антона - Иосип Навроцкий был первым подписантом договора на пользование землей и образование Елизаветовки. По иронии судьбы Антон Навроцкий был первым умершим в селе после переезда. Могила Антона положила начало елизаветовскому кладбищу.
  Самый старший из братьев, Максим, точная дата рождения которого мне неизвестна был женат на Соломии, старшей сестре моей бабушки Явдохи. Иван Ткачук, которого в селе называли Иванко, родился в 1880 году и самый младший, Юрко появился на свет в 1888 году. Вскоре после рождения Юрка скончался глава семьи Иосип Ткачук. В составе других переселенцев в Бессарабию София Навроцкая-Ткачук переехала с четырьмя сыновьями.
  Уже на территории Бессарабии во вновь образованном селе Елизаветовка в самом начале прошлого века Марко Ткачук женился на польке Антонине Климовой из клана Бульбаков, с которой имел три дочери: Марию, Анну и Раису. После смерти Антонины, Марко Ткачук привез в село вторую жену Анну Тимофеевну Кошулян, работавшую, по рассказам старожилов, стрелочницей на железной дороге ст. Гринауцы. 28 сентября 1940 года у них родился довольно поздний ребенок. Назвали его Евгением.
  Женю Ткачука я помню с тех пор, как помню себя, брата Алешу, соседей Кордибановских и Гориных. Они были погодками: Алеша, Адольф Кордибановский и Ваня Горин, жившие напротив, и сам Женя Ткачук. Женя, как я говорил, был сыном старого Марка Ткачука. Адольф, старше его на год, приходился Жене племянником, так как мама Адольфа Раина была младшей дочерью Марка от первого брака. Летом они проводили время в нашем садочке, качаясь в импровизированном гамаке, устроенном из веревок и большого старого рядна.
  В конце лета отец привез с тока несколько возов вымолоченной соломы. До вечера сложил высокую скирду. Осталось несколько больших охапок, которые отец уложил между забором и старой сливой. Наутро отец ушел на работу. Четыре друга сложили солому по своему. Настелив жерди, обложили их соломой. Получился великолепный шалаш. Я любил играть в том шалаше, когда брат с друзьями уходил на озеро, либо на бульвар.
  Шалаш простоял до осени. Однажды по дороге в огород мама уловила запах табака. Она тут же известила об этом отца. Курящие приятели выскакивали из соломенного шалаша, как выстреленные. В тот же день шалаш был разобран с воспитательной целью и из-за страха перед пожаром. Рядом с нашей скирдой через забор стояла скирда соседа и длинный сарай под соломенной крышей. Разбор полетов показал, что курили друзья папиросы "Прибой", украденные Ваней Гориным в сельском кооперативе, в котором работал продавцом его отец, Василько Горин, недавно похоронивший жену Санду, маму Вани. Самого Ваню за смуглую кожу, смоляные брови и свойства характера сверстники прозвали Жуком. Покойная Ванина мама Санда была дочерью Юрка Ткачука, младшего из братьев.
  Санда родила Васильку дочь Анюту и упомянутого знаменитого Ваню. Анюта, вышедшая замуж за Матиева Ивана (Ивана Матвеевича Тхорика), в сорок восьмом родила Сережу. Живший тогда у деда Василька, дом которого находился через дорогу от нашего двора, Сережа был непременным участником наших детских игр и технических увлечений. Ныне здравствующий старший сын Сережи Александр Сергеевич, закончив Каменец-Подольское высшее военное училище служил в Молдавской армии начальником саперного подразделения. По слухам сейчас он в Канаде. Младший, Владимир Сергеевич - журналист.
  В то время мой отец работал заведующим колхозным ларьком в Могилеве. Приезжая, отец пересчитывал выручку. На второй день сдавал выручку в колхозную кассу. Я крутился рядом, "помогая" отцу считать деньги. Отец складывал деньги по сотням, затем одной сложенной купюрой из этой сотни отделял одну сотню от другой. В конце пересчета горсточку монет достоинством в одну и две копейки высыпал мне на ладонь.
  - Это тебе на детский сеанс. - говорил отец.
  Мне не хватало сообразительности положить копейки до сеанса в укромное место. Я выходил к "святой троице", потрясая и позванивая монетами в, сложенных поперек ковшиками, кистях. Ваня Горин не выносил звона монет в моих ладонях.
  - Сколько у тебя денег? Покажи!
  Я открывал ладони. Ваня пальцем быстро пересчитывал монеты и неизменно говорил:
  - Мало! Хочешь иметь вот столько копеек? - Ваня разводил руки, показывая воображаемый мешок размером в большой мяч.
  Отказатся от такого количества денег? Я не считал себя дураком.
  - Надо посеять эти деньги! Размножатся! Вырастет много, сразу на десять сеансов! Надо посеять в таком месте, чтобы никто не знал, кроме тебя. Идем, я покажу, где посеять.
  Мне льстило, что Жук, намного старше меня, держится со мной на равных и заботится о приумножении моего состояния. В укромном месте мы сеяли копейки в выкопанную ямку. Ваня опускал в ямку пару своих монет. Монеты присыпали землей:
  - Пусть вместе размножаются! Больше будет. А теперь остается ждать!
  Ждать долго я не умел. Чаще всего на следующий день я откапывал мои копейки в надежде увидеть только что вылупившиеся малюсенькие копейчата. Нетрудно догадаться, что посеянные монеты в ямке отсутствовали. Заподозрив в Ване недобросовестного компаньона, я шел к нему.
  - Ты что, откапывал? - честные глаза Жука смотрели на меня серьезно и укоряюще. - Я же тебе говорил! Когда копейки прорастают, их не видно. А в разрытой ямке они пропадают!
  Я, чувствовавший свою вину, молчал.
  - Ну вот! Из-за тебя пропали и мои деньги. Теперь будешь должен мне!
  Учитывая недополученную прибыль от не размножившихся копеек, мой долг перед Жуком рос, как на дрожжах.
  Однажды троица окружила меня в очередной раз:
  - Ты знаешь, где отец носит деньги?
  - Знаю, - гордо сказал я. - Вот тут.
  Отец всегда носил деньги в нагрудном, закрывающемся клапаном, кармане суконного кителя. Последовал краткий инструктаж.
  Вечером друзья пошли в кино. Уставшие за день, родители задули керосиновую лампу и легли спать. Услышав мерный храп отца, я тихо встал. Взобрался на широкую лавку. Встал на ноги. Голова моя оказалась на уровне карманов отцовского кителя. Отстегнув клапан, засунул руку в карман. Там была довольно толстая пачка бумажных денег. Нащупав одну бумажку, вытащил её. Аккуратно застегнул клапан кармана. Бумажную денежку сунул под подушку. Улегся и... уснул.
  Проснулся я утром от громкого разговора. Отец сердито о чем-то спрашивал Алешу. Алеша отрицательно качал головой. Отец поднял Алешину подушку. Положил обратно. Проверил карманы брюк:
  - Где двадцать пять рублей?
  По тем временам это были большие деньги.
  Я мгновенно вспомнил всё, что было вечером. Сев в кровати, я прикрыл подушку моими руками. Поняли кое-что и родители. В итоге под моей подушкой отец нашел смятые двадцать пять рублей.
  Отец потом рассказывал, что возможно, пересчитав деньги, он мог подумать, что ошибся в счете. Но я оставил на месте преступления важную неопровержимую улику. Когда я в темноте застегивал карман, к клапану кармана я пристегнул пуговицу обшлага, поднятого моей головой, рукава кителя. Мешая отцу одеть китель, рукав, пристегнутый к клапану кармана, сообщил отцу о ночном злодеянии.
  Последовавший разбор полетов имел эффект. Деньги в своей жизни я больше никогда не воровал. Мне было тогда пять лет. Алеше, Ване Горину и Жене Ткачуку было соответственно 13, 11, и 10 лет.
  Будучи школьником, я однажды пошел к, жившему напротив Адольфу. На расчерченном куске картона друзья играли в шахматы. Шахматы, оказывается, вырезал из вербы Женя Ткачук. Я потерял покой. Наточив нож, я без конца вырезал шахматы. Но мои шахматы, в отличие от Жениных, все были разного роста. Степень их изящества оставляла желать лучшего. На доске они не стояли, валились в разные стороны. Но я не успокаивался и не унывал. Рогатки и пистолеты я научился вырезать быстро и красиво. Главными в моем творчестве были свистки. Я вырезал их из кленовых и ивовых веток. Свистки мои пользовались большой популярностью. В восторге от нашего свиста пребывали все, кроме взрослых.
  Возле одного из строившихся домов я нашел довольно крупный кусок крейды (мела). Вспомнив, увиденный в киножурнале сюжет о работе скульптора, я принес мел домой. Вооружившись ножиком, я сел на крыльцо и стал творить. Мама, увидев вокруг меня слой отходов моего производства, тщательно смела меловую крошку и пыль и окатила крыльцо ведром воды. А меня выдворила творить на улицу, разрешив присесть на краю канавы.
  Я старательно вырезал глаза, очертил нос, брови, губы. Но мое творение меня не удовлетворяло. Оно было плоским и напоминало больше наскальный рисунок доисторических предков, нежели скульптуру. За моими творческими потугами меня застиг Женя Ткачук, уже студент Сорокского техникума механизации. Там же в Сороках, в том году заканчивал учебу в медицинском техникуме Алеша. Я гордился, что мой брат будет работать фельдшером, как Дюня.
  Понаблюдав за моими муками творчества, Женя молча взял из моих рук мел и нож. У меня захватило дыхание от досады и негодования. Женя почему-то стал беспощадно кромсать мой кусок мела. Осколки уже усеяли землю вокруг, когда я увидел, что мой кусок мела приобрел нос. Затем появились губы, но не такие впалые, как получались у меня, а как настоящие! Потом Женя встал сбоку от меня. Потом снова стал спереди.
  Вдруг я увидел, что меловая голова похожа на мою! Точно! Нос, глаза точь-в-точь! Наконец Женя поскреб ножом мою голову выше лба и протянул её мне. Меловый, я был похож на меня, настоящего! Вот только ушей не было. На уши не хватило крейды. Но я был доволен этим обстоятельством. Уши мои доставляли мне массу хлопот. Большие и оттопыренные, они повторялись и на моих фотографиях. Даже родственник Сережа Мищишин нарисовал меня с огромными ушами. У меня надолго портилось настроение после того, как меня фотографировали или, еще хуже, стригли.
  Благодарный, я спросил Женю:
  - Этому вас в техникуме учат, да?
  Женя тщательно вытер белые от мела пальцы листом лопуха и ответил совсем непонятно:
  - Этому не учат. - и улыбнулся, непохожей на чью-либо, присущей только ему, редкой, с характерным детским прищуром, своей улыбкой.
  Женя ушел до горы. Я оставался в недоумении:
  - Если не учат, откуда он знает, как правильно вырезать?
  Тем же летом Алеша сдал экзамены и стал фельдшером. Приехав домой, снял рубашку, часы и попросил меня слить ему из кружки. Но вода полилась мимо Алешиной шеи, когда, скосив глаз я увидел на рейке забора его "Победу". Часы Алеша носил уже второй год. Иногда разрешал одеть их на мою руку. А я спал и видел "Победу" моей.
  Сейчас часы лежали на рейке забора. Циферблат часов был разрисован. Да еще как! Синее море! Голубое небо! Яркое солнце, желто-зеленый остров! А на острове растет зеленая пальма!
  - Ты что! Другие часы купил? - спросил я с тайной надеждой.
  - Нет! Это Женя Ткачук расписал. Нравится?
  Он еще спрашивает! В голове моей уже мельтешил рой вопросов:
  - Чем он рисовал? Какими красками? Где он взял такие маленькие щеточки?
  Мы долго называли кисточки для рисования щеточками.
  - Это масляные краски. Кисточки Женя делает сам. Но больше всего он рисует иголкой.
  На следующее лето Алеша привез с целины часы "Кама". "Победа" с морем, островом и пальмой перекочевала на мою руку. Часы я снимал, только когда надо было мыться. Смею заверить: часы со своей руки в те годы я снимал редко.
  Из песни слова не выкинешь. После окончания Сорокского техникума механизации и электрификации сельского хозяйства, Женю в числе нескольких сверстников вызвали для прохождения контрольного медицинского обследования в Окницком райвоенкомате. В Окницу из Тырново незадолго до этого был переведен райцентр. Группа елизаветовских призывников построилась в шеренгу в кабинете военкома, который после уточнения документальных данных, образования и состояния здоровья предварительно распределял будущих воинов по родам войск.
  Во время собеседования военком куда-то отлучился. Кто-то из ребят стащил со стола военкома несколько бланков повесток для призыва в ряды вооруженных сил. Но это событие не было единственным приключением "группы товарищей" из Елизаветовки.
  Франек Чайковский, падавший в школе в глубокий обморок во время профилактических прививок и других уколов боялся вида крови. Однажды, когда в школе проводили прививки то ли против оспы, то ли против туберкулеза, Франек упал в тяжелый обморок, шок. В течение получаса Франек лежал в классе на полу мертвенно-бледный, со струящимся по лицу обильным потом.
  Фельдшера с фамилией Время успокаивало только то, что Франек в состоянии шока старательно жмурил глаза и держал сильно сжатыми кулаки так, что косточки на суставах пальцев были совершенно белыми. При всем этом Время, как ни старался, не мог открыть Франеку рот, чтобы влить лекарство.
  Из опасения выкрошить зубы, фельдшер прекратил попытки открыть рот Франека с помощью металлической ложки. Ограничились долгим держанием у носа ваты, обильно смоченной нашатырным спиртом. Но даже нашатырный спирт не мог помочь Франеку открыть глаза. Глаза Франек открыл лишь после того, как в классе появились, жившие по соседству через забор от школы, родители. Но глаза Франек открыл тогда тоже по особому. Сначала открыл один глаз, осмотрелся и, увидев маму, открыл второй глаз и сел.
  Но ещё больше Франек боялся армии. Сейчас, в военкомате, Франека волновали два вопроса: когда возьмут в армию и как избежать призыва? Жук (Ваня Горин), двоюродный племянник Жени Ткачука сказал, что знакомый офицер ему по секрету сообщил: в армию всех берут на следующей неделе.
  Франек Чайковский медленно осел на длинную скамейку в коридоре медицинской комиссии и побледнел. Заметивщий его бледность, Ваня, с присущей ему серьезностью, поделился спасительной информацией:
  - Чтобы не взяли в армию, надо проглотить двадцать копеек и пожаловаться хирургу, что часто и очень сильно болит живот. Возьмут на рентген и освободят от армии вообще.
  Все стали шарить по карманам. Двадцати-копеечная монета нашлась быстро. Франек спешно сунул монету в рот и попытался проглотить. Монета не шла. Франека одолела рвота, глаза покраснели, казалось, готовы были выскочить из орбит. Помогла кружка воды. Франек с облегчением почувствовал, что монета пошла по пищеводу. Через несколько минут елизаветовским призывникам было приказано раздеться и пройти в другой коридор для медицинского контроля.
  Благополучно прошли всех врачей. Последним был Егор Захарович Черкашин, сам гинеколог, но в тот день осматривавший призывников как хирург. Как только Франек приблизился к нему, почувствовал головокружение и приступ тошноты.
  - Подойди ближе! Еще! Опусти трусы! Ниже! Ещё ниже! Так! Кашляй! Повернись! Наклонись и раздвинь ягодицы!.. Ты что, нагнуться не в состоянии? Что с тобой?
  Франек повернул к врачу белое, как стенка, лицо:
  - Живот очень сильно болит. Желудок. Язва...
  - Рвоты кровью не было? Стул черный?
  Франек согласно кивал головой, не очень понимая, который стул черный.
  Черкашин вызвал старого, еще довоенного терапевта Недопаку. Тот уложил Франека на кушетку. Сосредоточенно щупал живот, заставил показать язык, зажмурить глаза.
  - Похоже на статус истерикус. Давайте сделаем на всякий случай рентген желудка. Ты сегодня завтракал?
  Франек отрицательно замотал головой.
  Рентгенкабинет был рядом, через дорогу. Франека отправили туда с направлением, на котором вверху крупными буквами было написано: Cito! (Немедленно!). Минут через пятнадцать в кабинете хирурга появился врач рентгенолог с большим листом мокрой пленки. Приблизившись к уху Черкашина, рентгенолог вполголоса что-то объяснял. До уха Франека донеслись слова: на выходе из желудка, двенадцатиперстная кишка...
  - Подойди поближе! Стань смирно! Что ты проглотил? Какую монету?
  Франек чуть слышно прошептал:
  - Двадцать копеек.
  Все ребята наблюдали захватывающее зрелище. Такое и в кино не часто увидишь! Глаза Вани Жука поблескивали из под густых ткачуковских бровей. Лицо его было самым серьезным.
  - Та-ак! Не хватает, что ты симулируешь, так ты еще и занимаешься членовредительством, чтобы не отдать долг Родине? Сегодня же на операцию. Если найдем монету, сядешь в тюрьму надолго, больше чем служба в армии! Понял?!
  - Понял... Я в армию...
  Где-то внутри Франека что-то громко заурчало. Он схватился за живот. Согнувшись в три погибели, едва успев одеться, без спроса и разрешения вылетел из кабинета. Черкашин вытащил папиросу и, откинувшись на спинку стула, закурил.
  - Антракт пятнадцать минут. - серьезно сказал Егор Захарович, выпуская густой табачный дым.
  Черкашин оказался неправ. Не прошло и десяти минут, как дверь в кабинет хирурга открылась. Вошел Франек, неся на вытянутой руке, как драгоценность, злополучную монету.
  - Что ты мне копейку даешь? У меня свои есть! Будем резать и вытаскивать ту, что в желудке!
  - Это та самая... Я её хорошо отмыл.
  Лицо Черкашина стало наливаться густой краснотой. Сохраняя серьезный вид, написал повторное направление на рентген. Франек исчез.
  Через минут пятнадцать снова появился рентгенолог с мокрой пленкой. Выглядел он растерянно:
  - Ничего не понимаю, Егор Захарович! Я крутил его и так, и этак. Даю голову на отсечение, что монета была в желудке, самое большее, она могла пройти в луковицу двенадцатиперстной кишки. Непонятно...
  Подошедший терапевт Недопака, мельком посмотрев на пленку, тихо и серьезно сказал:
  - Вот это вегетатика! Урсус морбо (медвежья болезнь).
  - Такое не часто бывает в медицине. - через много лет сказал Егор Захарович Черкашин, главный врач, повествуя эту историю своему заместителю, моему брату Алеше, узнав что он родом из Елизаветовки.
  Довольные, кроме Франека Чайковского, своей выдумкой и приключениями, будущие ратники вернулись в тихую Елизаветовку. Примерно через неделю, не зная, что в тот злополучный день Женя Ткачук был в отъезде, ребята решили пошутить. В расщелину кола возле калитки вложили повестку. Писарским каллиграфичеcким почерком в повестке было предписано: призывнику Ткачуку Евгению Марковичу надлежит явиться в Окницкий военный комиссариат для призыва в ряды вооруженных сил СССР.
  Повестку обнаружила соседка Ткачуков, пришедшая к Анне Тимофеевне по другим делам. Она-то и прочитала повестку вслух. Первой реакцией на повестку стали причитания Анны Тимофеевны. С тяжелыми думами опустил седую голову старый Марко Ткачук. До сегодняшнего дня у родителей теплилась надежда, что военкомат учтет пожилой возраст родителей и Женя будет освобожден от службы в армии.
  Уточнили дату призыва в повестке. Ехать в армию сыну надлежит уже завтра, на закате. Надо спешить! Помогли соседи. Примчались на мотоциклах зять Ткачуков, муж старшей сестры Саши, Павло Навроцкий и, живший ранее у Ткачуков на квартире, колхозный механик Иван Демянович Венгер. За ними потянулись остальные родственники.
  Племянник Марка Павло Ткачук, сын Юрка, самого младшего из братьев Ткачуков, работавший в колхозе виноделом, привез на тачке бочонок вина. Зарезали телку, которую Марко мечтал видеть дойной коровой, порезали и ощипали кур и петуха на холодец. Две соседки спешно побежали в магазин. Скоро принесли рис, гречку и кильку в томатном соусе. Бочонок с самогоном предусмотрительный Марко хранил на дне приямка в самом углу стодолы под толстым слоем половы и соломы.
  Сбежавшиеся на помощь, как это издавна принято в селах, соседки заканчивали крутить голубцы, уже варился холодец, когда с нижней части огорода, примыкающего к оврагу и мосту, по широкой, разделяющей огород, тропке вернулся из поездки сам Женя Ткачук. Увидев множество мельтешащих во дворе людей, остановился, как вкопанный, застыл:
  - Отец?
  Но седая голова старого Марка возвышалась над группой мужиков, выбиравших место для брезентовой палаты.
  - Мама?
  Анна Тимофеевна возилась в кругу женщин у плиты.
  Соседка молча протянула Жене повестку. Прочитав, Женя словно окаменел. В памяти всплыли ворованные бланки повесток с печатями. Ему хорошо был знаком почерк, которым была написана повестка! Даже подпись военкома оказалась так знакомой! Он знал, чей этот почерк и чья подпись с мудреными завитушками.
  Что делать?! Первым желанием было намерение пойти к, написавшему повестку, Адольфу Жилюку. Поговорить. Но телочки уже нет в живых, холодец варится, голубцы закипают, родственники и соседи продолжают прибывать на помощь. С колхозного тока привезли столбы, доски и рейки для возведения палаты. Зять Павло Навроцкий возглавлял мужиков, копавших ямы для столбов. Увидя враз посеревшее лицо Жени, успокаивал:
  - Не переживай так сильно, Женик! Армия не фронт! Я на фронте был, сколько немец нас бомбил, сколько раз прощался с жизнью и, ничего! Выжил! Вернулся! Вернешься и ты! Сейчас армия веселая, войны нет.
  Женя, сразу осунувшийся от такого обмана, соучастником которого чувствовал и себя, еще не мог выговорить и слова. С низко опущенной головой прошел в хату. За ним проскользнул в сени племянник Адолько Кордибановский, старше своего дяди на целый год. Женщины у плиты судачили:
  - Дивись, як Жэник вiд разу засумував.
  - Таки коло мами теплище дитинi.
  - Писля вченя в техники навить не успiв попарубкувати.
  - Ничо, шэ успiе. Дай боже ему службе лэгкоi!
  А в хате вполголоса шло важное совещание. Адольф уже был в курсе всего происходящего. Узнавшие о зарезанной телке и подготовке проводзення, друзья растерялись. Они не ожидали, что все обернется настолько серьезно. Расчитывали вечером использовать повод и выпить по сто граммов. Заодно намеревались проследить, куда старый Марко спрятал бочонок с самогоном.
  Собравшись в садочке у Чайковских, приятели ждали новостей от Кордибановского Адольфа. А он задерживался. В хате Ткачуков продолжалось совещание. Что делать? Это было приключение, выходящее далеко за пределы елизаветовского масштаба.
  В итоге было выработано решение. Проводзення не отменять. Пригласить всю молодежь. Друзей, так "удачно" пошутивших, настрого предупредить: никто ничего не должен знать! После провожания, как обычно, на колхозной машине их отвезут в Окницу. На сборный пункт военкомата, ясно, вечером не пустят. Переночует с друзьями на вокзале. А утром все вместе к военкому. Женик напишет заявление:
  - В армию желаю пойти сейчас, не откладывая. Добровольцем!
  Адольф пошел до горы. Успокоил ожидающих приятелей. Разошлись по домам, чтобы подготовиться, достойно проводить друга в армию.
  На следующий день по-полудни на пригорке возле Марковой хаты играл колхозный духовой оркестр. Танцевальные мелодии сменялись звуками бравурного марша: прибывали провожающие, в основном молодежь. Все происходящее на усадьбе старого Марка уже напоминало, средних масштабов, сельскую свадьбу. Чуть погодя, прибыли самые близкие друзья: Адольф Жилюк, Адольф Кордибановский, Адольф Адамчук, Франек Чайковский, Франек Гридин, Антон Вишневский, Боря Гусаков, Ваня Горин и другие.
  Оцепенение от содеянного, охватившее сутки назад всю компанию, смыло первым же стаканом вина. Проводзення вышло на славу. Ближе к концу пиршества пустили по кругу миску, в которой был кусок белого хлеба. Миска вернулась в исходную точку наполненной денежными знаками разного достоинства, придавленными куском хлеба. Это был традиционный взнос благодарных земляков защитнику отечества и мира в их домах на дорогу и первые солдатские нужды.
  После застолья снова были танцы. А затем, выстроившись в ряды, длинной колонной провожали Женю до шляха, где рекрута ждала выделенная колхозом грузовая машина со скамейками. На сборный пункт военкомата по традиции всегда провожали самые близкие друзья.
  Колонна провожающих неторопливо двигалась вверх по селу. Играл духовой оркестр. По установившейся многолетней традиции Женя Ткачук шел впереди колонны. Как снует челнок в ткацком станке, так Женя постоянно переходил с одной на другую сторону единственной улицы села, прощаясь с земляками и слушая их добрые напутствия на долгие три года. Если провожающие будущего ратника в калитках стояли густо, марш смолкал резко обрывающейся барабанной дробью. Музыканты начинали играть танцевальные мелодии. Поднимая густую пыль, молодежь азартно стирала подошвы обуви на проезжей части улицы. Повернул Женя Ткачук, много лет друживший с Алешей, и к нашей калитке. Вручая в рукопожатии традиционные десять рублей, мой отец сказал:
  - Удачи и легкой службы. Но чтобы вы больше никогда не знали войны и возвращались домой.
  На шляху возле правления колхоза ждал свежевымытый зеленый ГАЗон. Ехать в кабине Женя отказался. Попрощавшись, в кузов вскочил последним. Лишь тогда все увидели, что Франек Чайковский стоит у машины и переминается с ноги на ногу.
  - Давай, залезай! Чего ждешь? Быстрее! - раздались из кузова машины голоса.
  Помедлив, Франек, положив руку на живот, отрицательно покачал головой. Перекрывая уже зазвучавший марш "Прощание славянки", с кузова грохнул оглушительный хохот. Машина плавно тронула с места. Провожающие махали руками, пока машина не скрылась за перевалом на Плопы.
  По приезду в Окницу, машину компания отпустила сразу. Шофер Владя Унгурян, не раз отвозивший призывников, удивился. Обычно, выпив на прощанье по стакану вина, провожающие друзья возвращались с машиной в село. А тут все гурьбой решили остаться. Зачем?
  Когда машина скрылась из виду, честная компания направилась к вокзалу. В небольшом ресторане было немноголюдно. Сдвинув три стола, друзья продолжали проводзення. Ночь все провели в зале ожидания.
  Наутро Женя вошел в здание военкомата. Группа поддержки осталась ждать на улице. Военкома еще не было. Наконец подошел пожилой подполковник. Открыл дверь. Женя встал. Подполковник скрылся в кабинете. Женя хотел постучать, но дверь резко открылась.
  - Слушаю.
  - Я в армию...
  - Тут все в армию! Заходи!
  Женя сбивчиво объяснил военкому, что ему срочно надо в армию. Сегодня. Добровольцем.
  - Даже провожание было. С музыкой. Колхоз дал машину. Не возвращаться же мне домой!
  - Так! На основании чего устроили провожание? Тебе повестка, что ли пришла? Так не могла. Сейчас нет призыва.
  Женя потупился. Он понял. Это западня!
  - Постой, постой! Так вот куда семь бланков повесток делись. Кто еще устроил провожание?
  - Никто, я сам.
  - Он, видите ли, сам! Сейчас призыва нет. Да и не время еще. Разбирайся в селе сам! Тебе не стыдно перед родителями? А сейчас домой! Кругом ма-арш!
  Вся команда поплелась на вокзал. До пригородного поезда оставалось около двух часов. Только сейчас друзья вспомнили, что сегодня ещё не завтракали. А скоро время обеда. Снова сдвинули в ресторанчике столы. Кто-то вытащил из авоськи припасенную бутылку. Заказали ресторанную снедь. Солдатских денег на дорогу, слава богу, было более, чем достаточно. Через полчаса ситуация уже не казалась столь безнадежной. Время летело незаметно. Внезапно громкоговоритель в зале ресторана зашипел и женский голос произнес:
  - Граждане пассажиры! Просим занять места в вагонах! С первого бельцкого пути через пять минут отправляется пригородный поезд Окница - Бельцы. Будьте осторожны.
  Компания разом вскочила из-за стола. Раздвинули столы, поставили на место стулья. Подталкивая друга в высоких дверях, веселой гурьбой вывалились на перрон. Один за другим запрыгнули в вагон. Зашипел сжатый воздух. Поезд плавно тронулся одновременно с оглушительным гудком паровоза..
  Никто из отъезжающей от Окницы "армейской" команды не заметил, что в зале ресторанчика в самом углу обедали два давних окницких приятеля. Рыжий, с глубокими залысинами круглолицый хирург, он же и главный врач Егор Захарович Черкашин и седой с войны, которую закончил капитаном, строгий военком. В тот день обед не лез им в горло. Но они не выглядели расстроенными. Они непрерывно смеялись, что-то попеременно рассказывая друг другу. Вероятно, им обоим было что рассказать совсем не грустное...
  Уже гнали коров с Куболты, когда несостоявшийся солдат Женя Ткачук в сопровождении все тех же друзей уныло возвращался из армии. Возле клуба к ним присоединился, живший рядом со школой, Франек Чайковский. Задав ему короткий вопрос, вся команда зашлась веселым смехом. Все снова повеселели.
  Мой отец, Иосиф Ставнич и Николай Гусаков, три участника Отечественной войны, стояли у калиток, поджидая, показавшееся из-за Чернеева колодца, стадо коров. Я стоял у нашего колодца. Поравнявшись, команда призывников дружно поздоровалась. Иосиф Ставнич, наш сосед слева спросил:
  - Женик! Ты почему вернулся? Заболел, что ли?
  За Женю Ткачука бойко ответил Франек Чайковский, сам не ездивший в Окницу:
  - Сегодня шел набор в пехоту, а Женик хотел в радисты. Но не было мест. Сказали, что в следующий раз.
  Отец повернулся к соседям:
  - Это что же за армия такая? Меня ни румыны, ни русские не спрашивали, хочу я или не хочу.
  Никола Гусаков, сосед справа, тоже участник войны, пожал плечами:
  - Шось тут не то!
  Только, жившая напротив Раина Кордибановская, старшая сестра Жени, дочь от первой жены старого Марка Ткачука, озабоченно и удрученно молча покачала головой.
  После неудавшейся армии Женя Ткачук уехал на целину. Работал трактористом. За месяц до призыва вернулся в Елизаветовку. В военкомате Женю домой уже никто не отправлял.
  Я встретил Женю после службы в армии глубокой осенью шестьдесят третьего, в одну из суббот. Я учился в одиннадцатом классе. Дорогу в Елизаветовку через Плопы развезло так, что несколько месяцев она была непроходимой. Ездили через Мошаны. В тот день начался сильный снегопад. На попутке я доехал до Мошан. На развилке в Елизаветовку почти одновременно со мной спрыгнул с кузова остановившейся встречной машины солдат в длинном бушлате без погон. Это был демобилизованный Женя Ткачук, только что прибывший из Сорок через Атаки.
  В течение часа мы месили жидкую, перемешанную со снегом грязь до самой Елизаветовки. Манера Жениного разговора изменилась. Он больше общался вопросами. Женя подробно расспросил меня о производственном обучении. Я тогда занимался в группе подготовки слесарей КИП и Автоматики. По вопросам я понял, что работа в КИП Женю заинтересовала.
  Через месяц-полтора я стал невольным свидетелем разговора начальника КИП и А Сергея Нестеровича Подольского с заместителем главного инженера завода. Сетовали на нехватку кадров, особенно мастеров КИП и электроцеха. Запомнились слова Сергея Нестеровича:
  -У меня был любопытный парень из Елизаветовки. Закончил Сорокский техникум. Демобилизованный. Я уверен, работу он бы потянул, но нет специального образования по КИП. Поговорили. Я посоветовал ему поступить в Киеве на заочное отделение. Работающих слесарей КИП и после техникумов туда принимают после собеседования, без экзаменов. Он ушел и больше не появлялся. Жаль.
  Я понял, что это был Женя Ткачук.
  Позже я узнал, что Женя, несмотря на то, что, имея за плечами Сорокский техникум, мог бы претендовать на более престижное место, работал некоторое время трактористом, потом кочегаром в Корбульском ремесленном училище. Потом перевели... преподавателем эстетики. В скором времени был назначен заместителем директора училища по политико-воспитательной работе, был секретарем комсомольской организации училища. В начале шестьдесят пятого на районной комсомольской конференции был избран первым секретарем райкома комсомола.
  В сентябре шестьдесят пятого, будучи первым секретарем, Евгений Маркович Ткачук проводил инструктаж по проведению единого политдня в комсомольских организациях района. С инспекционной миссией в мероприятии принимала участие инструктор одного из отделов ЦК комсомола Молдавии Ася Акоповна Узуньян, закончившая сорокский техникум на год позже Ткачука. В Сороках они знали о существовании друг друга, но знакомы не были.
  Первого октября было их первое свидание, а девятого декабря они играли свадьбу. 26 сентября шестьдесят шестого родился их первенец. В честь деда назвали, в те годы необычным для новорожденных именем, - Марком. За Марком в декабре семьдесят третьего на свет божий явилась дочь Карина. (Дорогая, безупречная - лат.)
  Осенью шестьдесят девятого я принимал участие во Всесоюзной научной студенческой конференции медицинских ВУЗов в Ростове-на-Дону. Каково было мое состояние, когда в, незнакомом тогда для меня городе, на пересечении Буденовского проспекта и Красноармейской, я столкнулся лицом к лицу с Женей Ткачуком, слушателем высшей партийной школы!
  Позже я неоднократно встречался с Евгением Марковичем. Я не хочу идти избитым и проторенным путем перечисления ступеней его творческого и административного роста, перечня его публикаций и наград. Это несет на себе печать прошлого. В молодости мне посчастливилось несколько раз слушать выступления Ткачука. Его выступления поначалу казались отвлеченными, заумными, подчас идущими вразрез и невпопад с обсуждаемой темой.
  Позже пришло осознание, что вчерашний Женя Ткачук уже смотрит на любое явление сверху, с высоты птичьего полета, снизу, и со всех противоположных сторон одновременно. Такой многоцелевой подход может позволить себе только философ-самородок.
  Я не ставил своей задачей исследовать творчество Евгения Марковича, дать оценку и интерпретацию его концепции восприятия окружающего мира. Скажу не лукавя: я не готов и не чувствую в себе ни сил, ни базовой подготовки, ни таланта сделать это. Мне никогда не дорасти до уровня, с высоты которого я мог бы дать критическую оценку творчества Ткачука, его самобытного таланта.
  Я изначально задумал вынести на суд читателя истоки и становление яркой, оригинальной, нестандартной, контрастной, штучной личности. Я избежал соблазна приглаживать и шлифовать его образ. Личность Ткачука не укладывается в прокрустово ложе общепринятых, набивших оскомину своей "правильностью", понятий. Выросший в свое время и на своем месте из, казалось, обыкновенного сельского паренька, Женя Ткачук шагал по жизни непроторенной дорогой, без поддержки "волосатой руки", взяток, блата и коррупционных связей.
  Все течет, все меняется. Я довольно редко приезжаю в родное село. Но от этого оно не становится менее родным. Когда я проезжаю по селу, ловлю себя на том, что постоянно бессознательно притормаживаю, стараясь уловить тот дух, который царил в селе много лет назад. Даю себе трезвый отчет: как и в одну и ту же реку, в моё село, да и в любое другое место, вернуться дважды невозможно.
  Остается лишь память. Она услужливо выдвигает из прошлого длинную, еще не усыпанную гравием и не покрытую асфальтом, раскисшую в период дождей, улицу. Продольные, заполненные дождевой водой и отражающие множество солнц, узкие канавки от колес телег. По обе стороны улицы, размытые и углубленные дождевыми потоками, рвы. На фоне голубого неба черные колодезные журавли. Нависающие до середины улицы, темно-зеленые густые ореховые кроны, свечи пирамидальных тополей, дома, люди. Подчас кажется, что до меня явственно доносятся запахи более, чем полувековой давности.
  Марков мост. Заключенная в железобетон круглая, почти метрового диаметра, труба, кажется сильно просевшей. Меня не покидает ощущение, что мост находится не только в другом времени, но и совершенно в другом месте. В душе я тешу себя иллюзией, что еще увижу глубокий, с крутыми склонами, овраг. Склоны его обсажены густыми зарослями акации и одинокими кленами. На дне оврага даже в солнечный день царит полумрак. По извилистому дну пробирается узкая не пересыхающая речушка, в которой полощут свои нитевидные длинные ветви седые ивы.
  За поворотом оврага высокий, с почерневшими от времени массивными сваями, толстыми балками и кривыми подкосами, мост. Под мостом я смогу пройти с вытянутой вверх рукой. А крутой склон от моста на Долину тянется за бывшее подворье Кордибановских.
  Село мое чем-то до боли похоже на Макондо. Чем-то... До боли... Чем дальше, тем больше. Молодые мои земляки, побеги генеалогического древа Ткачуков, удивляясь, спрашивают:
  - А который из мостов Марков?
  Как будто в Елизаветовке, как в Питере, около полутысячи мостов! В то время у нас в селе были четкие ориентиры: Чернеева, Франкова или Миронова кирница, млын Калуцких, Лазева олийня, Ткачукова голубятня, Марков мост...
  Старый Марко Ткачук, именем которого стихийно был назван мост, собственным именем продолжается во внуках и правнуках. По семейной традиции в своих внуках повторяется и Евгений Маркович. Это говорит о многом, если не обо всем. Потому, что, оторвавшийся от прошлого, от истоков и своих корней, человек теряется в собственном будущем. Потомков старого Марка Ткачука отличает, подчеркивающий внутреннюю сосредоточенность, характерный разлет густых контрастных бровей.
  ...Изо всех старых, первозданных строений в округе моста, в целости и сохранности на пригорке стоит одинокая беленая хата старого Марка. Начало начал...
  
  Ах, чего только не было с нами -
  Первый шаг, первый класс, первый вальс!
  Всё, чего не расскажешь словами,
  Фотографии скажут про нас.
  Михаил Танич
  
  
  Загляните в семейный альбом
  Глава для моих потомков
  
  Мне уже за семьдесят. Чем старше я становлюсь, тем чаще тянет меня погрузиться в прошлое. В одни воспоминания погружаешься легко, охотно. Вынырнув, хочется тут же вернуться на всю глубину прошлых десятилетий.
  Почувствовать пальцами слегка покалывающую, приятную шероховатость шерстяного домотканого широкого налавника, которыми были застелены кровати, печь, лавка у двери под зеркалом. Увидеть, отраженные водой в ведрах, подрагивающие на беленой стене солнечные блики и темную зелень ореховых крон за окном. Ощутить запахи, услышать звуки, которые существовали только тогда, в далеком детстве. Ощутить тогдашний вкус, только что выдернутой и вытертой о собственные штаны, молодой морковки или кусочка, украдкой отрезанного, шмаленного кабаньего уха. Сейчас все это осталось только в моей памяти, как когда-то виденный сон.
  Со временем погружения в некоторые воспоминания становятся болезненными. Остались позади прожитые годы, над которыми словно плаваешь. Что-то не позволяет моему сознанию пробить толщу прожитого и опуститься туда, в раннее детство. Малейшее усилие воли и душа моя упирается во что-то плотное, скользкое, мгновенно выталкивающее всего меня на поверхность. Наконец осеняет: наше прошлое, это плотно спрессованный сгусток из нас самих, наших мыслей и наших тогдашних взаимодействий. Это как ртуть, удельный вес которой в тринадцать с лишним раз больше, чем у человека. В ней не утонешь...
  - А что было по ту сторону, до моего рождения?
  Каждый раз, когда я возвращаюсь к мысли о воссоздании на экране ноутбука генеалогического древа моего клана, меня останавливает всегда один и тот же, болезненный импульс:
  - Я опоздал! Опоздал безнадежно и навсегда!
  В шестидесятых-семидесятых были живы многие из старожилов, переселившиеся в конце девятнадцатого столетия с древней Подолии в Бессарабию. Тогда были живы и молоды мои родители, запомнившие совсем недавние рассказы старших. Ещё можно было о чем-то спросить, проверить и перепроверить.
  Если имена всех четырех прадедов мне известны, то имена моих прабабушек скрыты историей. Исключение составляет только имя моей прабабушки по матери, жене моего прадеда Мищишина Николая. Звали её Марция - древнеримское (производное от древнеримского имени Марк, Марциус, Марций), а затем польское и украинское женское имя (Марция, Марця). Откуда взялись в забытой богом Подольской Заречанке в конце девятнадцатого века такие женские имена? Аделия, Бронислава, Виктория, Домникия, Емилия, Каролина, Кассия, Ликерия, Марцелина, Марция, Меланья, Октавия, Соломия, Стася, Франя, Харитина, Юзефа. Ни одной фамилии, родов и кланов, от которых вели своё происхождение все мои прабабушки, включая упомянутую Марцию, восстановить сейчас невозможно.
  Если я не оставлю имен моих родителей, бабушек и дедов на экране ноутбука и на бумаге сейчас, то точно также мои внуки и правнуки потеряются в редеющих ветвях собственного родового древа. Оксана и Оля, мои внучки, живущие рядом, знают немного о родственниках, знают, где могилы предков. Мой внук Эдуард, живущий в Канаде, в лучшем случае будет знать имена оставшихся в Молдове своих бабушек и дедушек от своих родителей. Сохранить необходимо то, что возможно. Завтра будет поздно!
  Я периодически открываю семейные фотоальбомы, много десятилетий сохраняющие информацию о нашем родовом древе. В моем детстве все фотографии были в рамках самой различной величины и формы. Рамки висели на стенах родительского дома, о чем я писал. Я уже работал, когда мама, попросив купить фотоальбомы, перенесла в них все фотографии. Исключение составили только большие фотопортреты.
  С чего начать? Я снова и снова перекидываю картонные страницы альбома, в котором отражена фотолетопись нашей родни. Фотографии моих родителей в совсем ещё молодом возрасте, мои фотографии, начиная с восьмимесячного возраста, фотографии брата, его друзей. Групповые фотографии, на которых изображены родственники, соседи и просто знакомые. И вновь всплывает вопрос:
  - С чего начать? От чего оттолкнуться и за что зацепиться?
  В какой-то момент озаряет. Последовательность расположения фотографий! Почему так? Почему мама расположила фотографии в альбоме именно так, как расположила? Сначала внуки и правнук... Потом мы, её дети. Наши свадебные фото... Затем сами родители. Дальше - родственники различной степени близости, соседи, знакомые и незнакомые...
  Словно предвидя мои потуги в систематизации генеалогического лабиринта, мама, оказывается, расположила фотографии в определенной ею самой последовательности. Мне осталось развернуть фотографии в обратном хронологическом порядке и проследить по ветвям родового древа моё рождение. Фотографии помогут мне многое вспомнить. А потом все гораздо проще! Мои дети и внуки вот они, как на ладони! Совсем просто... Так фотолетопись стала отправной точкой в исследовании генеалогии моего клана.
  Фотографий моего прадеда Прокопа и деда Ивана, одного из сыновей Прокопа не сохранилось. Возможно их не было вообще. По рассказам бабы Софии, дед Иван в семье Прокопа был самым старшим. На момент переезда с Лячины в Бессарабию деду было уже за двадцать. В соответствии с записью в книге плопского прихода, дед Иван умер в возрасте сорока двух лет. Следовательно родился он в 1877 году, т. е. был на два года старше бабы Софии.
  Дед Иван был выше среднего роста, светловолосый, голубоглазый, со слегка вздернутым носом. По рассказам бабы Софии, его жены, о чем я уже писал, больше всех на деда Ивана был похож старший из сыновей - Симон.
  Дед Иван, по рассказам сельчан и бабы Софии, справлял в Тырновском волостном суде скромную должность присяжного заседателя. Примечательными были кони деда Ивана. Михасько Калуцкий, муж старшей сестры деда Ивана - Анны, младшей дедовой сестры рассказывал:
  - Кони Ивана, жеребец и кобыла, были ярко рыжей масти, высокие в ногах, небольшая голова, длинная выгнутая шея, выдающаяся грудь.
  Весной девятнадцатого года дед запряг лошадей и выехал в волость. За Цаулем подобрал, идущих в Тырново, двух мужиков. По рассказам бабы Софии, дед стал чесаться еще в суде. Приехав домой, сменил одежду, долго мылся. Одежду баба София сунула в предварительно жарко натопленную печь и до утра закрыла глиняной заслонкой.
  Несмотря на предосторожности, через полторы - две недели начался сильный озноб. Несколько дней пребывал в тифозной горячке с потерей сознания. 16 мая 1919 года деда не стало. Моему отцу тогда было восемь с половиной месяцев.
  После кончины деда Ивана посыпались предложения купить дедовых лошадей. Приезжали из Тырново и Сорок. Баба София всем отказывала. На случку, которая тогда была в цене, к жеребцу приводили кобыл с окрестных сел. Это был весомый довесок в бюджет враз обедневшей, и без того небогатой, семьи бывшего присяжного заседателя.
  - В самом начале осени, - рассказывала баба София, - поздним вечером раздался стук в оконце. Приблизив каганец к оконцу, я разглядела дальнего родственника. Отодвинув дышло, которым запирали входные двери, подняла щеколду. В сени ввалился пьяный родственник и, открыв двери в комнату, повалился на широкую лавку у двери и тут же захрапел.
  - Я вышла в сени, накинула щеколду и потянула назад дышло, чтобы закрыть выход для лошадей, привязанных в соседней комнате, служащей сараем. Так строили тогда хаты: в одной половине жила семья, в другой содержался домашний скот и птица.
  Толстое дышло устанавливали у входной двери изнутри в каждой строящейся сельской хате. Скользящее через отверстия в противоположных стенах сеней, дышло проходило в комнату. Со стороны комнаты у самой стенки в дышле выжигали или высверливали отверстие, в которое на ночь вставляли деревянный колышек. Вся эта хитроумная конструкция создавалась для предотвращения угона лошадей, коров и другого домашнего скота. Я помню остатки таких устройств в старых хатах Жилюков и Гудым. Хаты моего деда Ивана я не помню, хотя, по рассказам отца, развалили её окончательно в пятидесятом. Я помню только, заросшие полынью и веничиной, невысокие бугристые развалы и высокую тополе-образную яблоню-дичку.
  - Когда я оттягивала дышло и проталкивала его в отверстие противоположной стены, - продолжала баба София, - я почувствовала сопротивление, словно кто-то удерживал дышло со стороны комнаты. Сильно толкнув, конец дышла продвинула в широкое отверстие. Перед тем, как войти в комнату, я подошла к крошечному, в одно стекло, высокому, вмурованному в стену, оконцу, выходящему на задний двор. За толстым стволом яблони скрылась темная тень.
  - Показалось, подумалось мне, - продолжила рассказ баба София. - и я, светя себе каганцом, прошла в комнату. Родственник громко храпел, навалившись всем телом на дышло. С трудом повернув его, я увидела, что дышло почти до упора отдавлено к стене. Оттянув дышло, я вставила колышек в отверстие и плотно вкрутила. Еще раз попробовала разбудить пьяного гостя. На сильные толчки он только мычал.
  - То, что происходило с дышлом и тень за яблоней меня насторожило. Взобравшись на печку, улеглась рядом со спавшими четырехлетним Мишкой и годовалым Николой. Остальные дети спали в широкой кровати за печкой. Каганец решила пока не тушить.
  - Через несколько минут я увидела, что родич вынул колышек из дышла и стал медленно продвигать дышло в сени. Стало ясно, что коней уведут те, что стояли за яблоней. Я больше не ждала. Распахнув оконце, выходящее с печки в сторону соседей Гусаковых, закричала, что было сил:
  - Михась! Титяно (Татьяна)! Рятуйте! Коней крадут!
  Лежащий ничком, родич вскочил с лавки и с грохотом распахнул дверь. Откинув щеколду, открыл наружную дверь и, проскользнув под дышлом, исчез в темноте.
  Вскоре послышались мужские голоса со стороны Гусаковых. Спустившаяся с печи, баба София отодвинула дышло. В хату вошли сосед Гусаков Михаил, его брат Павло, муж Домки, и сосед Гусаковых - Франко Кордибановский. Сидели, успокаивая бабу Софию, допоздна.
  Коней через несколько дней купил участник русско-японской войны 1905 года Гнат Решетник. Купленные у бабы Софии лошади служили Гнату до конца своей лошадиной жизни. Уже с потомством от купленных лошадей Гнат встретил войну. Во время войны Гнат прятал коней в широкой стодоле, перегородив её снопами вымолоченого жита.
  В сорок шестом организовали колхоз. Лошадей, сельхозинвентарь, мельницу, маслобойку, моторы и другую технику, находящуюся в частном пользовании у крестьян, обобществили. Вместе с лошадьми, ушел на конюшню и старый Гнат. Он был уверен, что так его лошади будут более ухоженными и сытыми. Много лет Гнат работал конюхом. Потом до самой глубокой старости был сторожем. Охранял колхозный хозяйственный двор, в том числе и конюшню, в которой стояли, когда-то бывшие его собственными, кони.
  Мне было около десяти лет, когда отец, привезя с поля воз соломы, сообщил:
  - Когда я запрягал лошадей, Гнат мне сказал:
  - Вот этот рыжий конь - внук кобылы, купленной у бабы Софии.
  Сообщение отца, насколько помню, я воспринял тогда более, чем равнодушно. Конь как конь.
  За дедом Иваном следовали сестры Евдокия и Анна. Брат Яков родился четвертым, за ним сестры Мария, Надежда и Александра, впоследствии выданные замуж в село Каетановку (Первомайск) Дрокиевского района. Я их не видел ни разу. Старшие сестры остались в Елизаветовке. Анна вышла замуж за Калуцкого Михаська. Жили они в ста пятидесяти метрах ниже нашего дома, сразу же за домом Флорика Калуцкого, внучатого племянника старого Михаська.
  Ганьку (Анну) Калуцкую помню плохо. В моей памяти осталась старуха в темном, постоянно возившаяся у горящей печи. Я не предполагал тогда, что старая Михасиха - родная сестра моего покойного деда Ивана. Узнал я об этом, к моему великому стыду, совсем недавно, когда всерьез занялся генеалогией моего клана.
  Больше запомнился её муж, Михасько Калуцкий. Запомнил я его коренастым седым крепышом, в длиннополом кафтане, сапогах и с черной смушковой шапкой-кушмой на голове.
  Сразу после женитьбы Михасько с группой сельчан уехал в Америку на заработки. В Штатах он проработал около семи лет. За это время порог Михасевой хаты обивал недалекий холостой сосед, рассчитывая отбить Ганьку у Михася и жениться на ней самому. Все ухаживания Ганька отвергала. Перед самым возвращением Михаська по селу поползли черные слухи о "легко доступной" Ганьке. Вернувшемуся Михасю информацию "слили" оперативно и прилюдно, чтобы было больнее.
  Михась тут же отреагировал на новость весьма своеобразно. Так же прилюдно он громогласно заявил:
  - А чому бы моеи Ганьке не подобатеся и другим. Вона була самою гарною дивчиною. Вы шо хочете? Як подобаеця комусь, то минi втрое. Шо я в Америцi жинок не бачив? О-о! Але таки моя Ганька сама гарна и розумна!
  По словам старожилов, пересказывающих этот случай как анекдот в течение нескольких десятилетий, Михасько моментально заткнул уста всем сельским острословам и прекратил дальнейшие пересуды.
  Из Америки Михасько привез модный костюм и лакированные мужские туфли-лодочки. Много лет он ни разу не надевал и не обувал обновы. Уже вернувшемуся с фронта приемному сыну Ивану наказал:
  - Вот так и похоронишь меня!
  По рассказам внучки Лоры, дочери Ивана, дед Михась был похоронен так, как завещал.
  Михасько Калуцкий был грамотен, читал газеты. Когда я заходил к ним, голова моя каждый раз была готова задеть, висящую на стене справа, широкую черную полку. На полке всегда лежали несколько старых книг, среди которых выделялась, в коричневом кожанном переплете, библия.
  Библейские истории Михасько Калуцкий знал, казалось, в совершенстве. Во время крестин, свадеб и похорон Михасько в подробностях повествовал о библейских событиях из старого и нового Завета. Все пожилые полагали, что наличие на полке библии и отличное знание её свидетельствует об особой религиозности Михаська. Сомнения в высокой набожности старика были посеяны в моей душе в возрасте восьми лет самим старым Михаськом.
  После тяжелого онкозаболевания желудка умер муж моей тетки Павлины, старшей сестры отца, Иван Еремчук. Родители помогали тетке готовиться к похоронам. Я же забрался на кровать бабы Софии за грубкой и внимательно слушал разговоры стариков, пришедших на бдение у гроба покойника, который лежал в другой комнате.
  Видимо все пришедшие не умещались в комнате, где лежал покойник, так как часть стариков расположилась в жилой комнате, сидя на кровати, на лавке и низеньких табуреточках. На табуретке сидел Михасько Калуцкий. На кровати, среди старух сидела старая Воренчиха (Мария Твердохлеб).
  Каждое лето, как только начинали желтеть абрикосы, сад Воренчихи становился объектом нашего самого пристального внимания. Потом в саду Воренчихи зрели мелкие круглые сливы (алыча), которые мы называли пруньками (пруне - сливы, молд). Завершался, повторяемый из года в год, сезон набегами на удлиненные крупные орехи с тонкой скорлупой и поздние сочные кисло-сладкие груши.
  Весь сад и огород Воренчехи был занят цветами, которые цвели от Пасхи до самого Покрова. Сама Воренчиха боялась умереть холодной снежной зимой. Она говорила:
  - Дуже хочу вмерти, коли кругом будут квитки. А лучше би то трапилось, коли росцветут георгины и хризантемы. Умерла Воренчиха в конце пятидесятых, осенью. Когда её хоронили, перед её домом и в саду раскинулся желто-оранжевый ковер из цветущих георгин и хризантем.
  Во время бдения речь зашла о пред-пасхальных днях. Рассказывали о въезде Иисуса Христа в Иерусалим. Эту историю я слышал тогда впервые. Я весь обратился в слух, слушая увлекательную библейскую сказку. Во время беседы старый Михасько уличил одну из старух в неточности пересказа библии. Он поправил рассказчицу и сам продолжил рассказывать в подробностях о въезде мессии в Иерусалим:
  - В воскресенье, первый день недели Иисус Христос...
  - Первый день недели - понедельник! - не выдержав, из-за грубки перебил я рассказ Михаська. Я перешел тогда во второй класс и в днях недели считал себя уже вполне грамотным.
  Старый Михасько не возмутился и, довольно доброжелательно глянув в мою сторону, пояснил:
  - Это у нас понедельник, а в библии и у евреев первый день недели - воскресенье.
  - В воскресенье Иисус Христос верхом на веслюкове (осле) вместе со всей своей...
  Михасько замялся, подбирая слова.
  - Вместе со всей своей бригадой и с пальмами в руках въезжал в Иерусалим...
  - Михаську, яка бригада? То шо вам колхоз? - Это был голос старой Воренчехи.
  - Навить не знаю, як сказати, - снова замялся Калуцкий, - як не бригада, то компания, або дружина, че банда...
  Воренчиха вскочила и, угрожая отполированной клюкой, двинулась на, сидевшего на табуретке, старого Михаська:
  - Михаську! Яка банда!? Зараз як дам вам циею палицей по голови! То буле всi его апостолы!
  Старый Михасько даже не пошевелился:
  - Та не-е... Манько! Апостолами вони поробились потому. А до того уси вони ще будут розбигатеся, тикати и предавати Христа. А за банду ще до войни менi мiй преятиль Ися Гельман на станции казав. Вiн там був за попа.
  В тот вечер в моей восьмилетней душе было посеяно очередное зерно неверия в высшие силы...
  Старики Калуцкие были бездетными. В молодости они усыновили одного из племянников Михаська, сына старшей сестры - Ивана Полевого. Иван Полевой вернулся с войны без левой руки. В электронной базе данных награжденных участников Великой Отечественной Войны я нашел:
  Тов. Полевой Иван Емельянович при прорыве долговременной глубоко эшелонированной обороны немцев 11 января 1945 года в районе деревни Яськово первым ворвался в немецкую траншею, откуда умело вел огонь из ручного пулемета.
  11.01.1945 года противник предпринял попытку вернуть утерянные позиции. Тов. Полевой в этом бою уничтожил 25 немецких солдат и офицеров.
  Звание: красноармеец
  в РККА с 25.06.1944 года Место призыва: Тырновский РВК, Молдавская ССР, Сорокский уезд, Тырновский р-н
  Место службы: 412 сп 1 сд Дата подвига: 11.01.1945,15.01.1945
  За этот бой Иван Емельянович Полевой награжден Орденом Славы 111 степени.
  Полевой Иван Емельянович, будучи в составе второй роты 1-го батальона 112 стрелкового полка 1 стрелковой дивизии в боях с немецко-фашистскими захватчиками ранен 12 января 1945 года в левую руку. Ампутирована левая верхняя конечность в верхней трети плеча. По выздоровлению подлежит исключению с учета как инвалид Отечественной войны.
  После выписки из госпиталя награжден Орденом Отечественной Войны 1 степени. Фронтовой приказ Љ 409 от 27.04.1945 Издан ВС 2 Белорусского фронта Архив ЦАМО, фонд 33, опись 690306. ед. хранения: 2898, Љ записи 44181752.
  .Ивана Емельяновича Полевого я помню очень отчетливо. Среднего роста, сухощавый, загорелое лицо, шея в красных пупырышках. Крупная правая рука с вздутыми напряженными жилами, длинные узловатые пальцы. В холодное время года левый пустой рукав был заправлен в карман фуфайки, летом был заткнут за поясной ремень.
  Я учился в одном классе со средней дочерью Ивана Емельяновича, Ниной. Так как классы были спаренными, в той же классной комнате я учился и со старшей сестрой Нины - Лорой. Лора была старше нас на два года. Самая младшая сестра Дина была младше Нины на девять лет.
  В главе "Школа" я довольно подробно писал о Нине Полевой - одной из самых способных учениц в нашем классе. В части ответственности, добросовестного отношения, как к учебе, так и к любому поручению равных Нине в классе не было. Очень часто, уже в сумерках, я вспоминал о невыполненном ещё домашнем задании на завтра. Я бежал к Полевым, чтобы узнать, что было задано на дом. Мама ругалась:
  - Вы с Ниной учитесь в разных классах? Почему она знает, а ты не знаешь!
  Нина Полевая всё тщательно записывала, а я самонадеянно рассчитывал на свою память.
  Иван Емельянович после войны с одной рукой освоил сложное ремесло столяра. Единственной рукой он настилал полы, делал окна и двери, веранды. С высоты сегодняшнего дня фантастическим кажется бондарское искусство Полевого. Заготовленные клепки и дно бочки он укладывал в амбар и, подсыпая в амбар зерно, последовательно фиксировал обручи.
  К празднованию очередной годовщины Советской армии я должен был одеться в красноармейскую форму и в руках держать винтовку. С формой проблем не было. Целиком деревянную винтовку сделал и разукрасил однорукий Иван Полевой. Сидящие в задних рядах сельского клуба были уверены, что в руках у меня настоящая боевая винтовка.
  Фотографий Михаська Калуцкого и его жены Анны Единак, к глубокому сожалению, не сохранилось. На групповой фотографии среди родственников и соседей стоит однорукий Иван Полевой. Фотографии Нины и Лоры у меня сохранились. Эти групповые фото с нашими учителями после первого и второго классов размещены на странице в "Одноклассниках".
  Следующая сестра деда Ивана - Евдокия вышла замуж за Адамчука Семена. Они умерли задолго до моего рождения. Их дочь Екатерина вышла замуж за Савву Научака. Я помню только их детей: Михаила (Мисю), Александра (Куза, он же Кула), Николая и Лиду.
  Михаил, ровесник моих родителей, был женат на двоюродной сестре моего отца - Любе Жилюк. Их сын - Мирча Научак был замечателен своим добролюбивым и общительным характером. О Мирче Научаке, страстном рыболове, я рассказывал в главах "Одая" и "Талант быть человеком". Младшая сестра Мирчи - Стася на три года старше меня. Всю жизнь работала стоматологом. Сейчас она на пенсии. Живет в Кишиневе. Александр (Сяня), младший брат Михаила, всю жизнь посвятил кузнечному делу. О нем я довольно подробно писал в главе "Коваль".
  . Я уже писал, что родилась моя бабушка на древней Подолии, в селе Драгановка Чемировецкого района Хмельницкой области (в прошлом Каменец-Подольской губернии). По подсчетам ее собственных детей и рассказам родственников, баба София родилась в третью субботу после Зелених Свят (праздник Святой Троицы) т.е. 07 июня 1879 года.
  Отец ее Иван Жилюк (Укр. - житель) по некоторым данным вел свой род от осевших во второй половине семнадцатого века турок-жилюков. Селились жилюки (колонисты, поселенцы, жители), на тогдашней условной границе, проходившей по широкой полосе между реками Збручом и Жванчиком. Вполне возможно. Жилюков нашего села отличал османский облик: жесткий, слегка вьющийся черный волос, смуглая с оттенком бронзы кожа, черные глаза и удлиненный с горбинкой нос. Баба София своей внешностью вполне соответствовала образу турчанки.
   Вскоре после переезда с Подолии в Бессарабию мой дед Иван женился на моей бабушке Софии. Так сомкнулись два рода: Единаков и Жилюков. Старшая их дочь - Гафия (Агафья) умерла до года, простудившись в бордее, в котором жили после переезда. В 1901 году родилась Ганька (Анна).
  Дядя Симон появился на свет в девятьсот четвертом. За ним в девятьсот седьмом родилась моя тетка Мария. Павлина, старше отца на четыре года, родилась в начале четырнадцатого года. В конце пятнадцатого родился Михаил. Когда 1 сентября 1918 года родился последыш, мой отец, бабе Софии шел сороковой год.
   Тетя Ганька (Анна) в 1920 году вышла замуж в Первомайск за Антона Байдюка. В 1921 году родилась Настаса (Анастасия), в двадцать третьем - сын Николай и в двадцать пятом - Екатерина. После кончины Антона Байдюка через несколько лет тетка Анна вышла замуж за Федора Мостовика из Каралашовки. В тридцать шестом родился мой двоюродный брат Александр (Сяня). Николай погиб во время войны под Николаевым.
  У сына Настасы, моего двоюродного племянника и ровесника Бориса Сливки, сохранилась фотография тети Анны. Единственная. Умерла тетя Анна от тяжелого онкозаболевания в возрасте 64 лет в шестьдесят пятом.
  Самую массивную ветвь генеалогического дерева деда Ивана образовал дядя Симон, женившийся на Вере Пастух. После свадьбы они переехали в Димитрешты (Новые Аснашаны). Вскоре пошли мои двоюродные братья и сестры, в основном, намного старше меня: Сяня (Александр), Иван, Володя, Стася и Павлина.
  Моя двоюродная племянница Галя - дочь Ивана Единака переслала мне генеалогическое древо, основным стволом которого является уже дядя Симон. Галя помогла мне подсчитать. У дяди Симона оказалось пять детей, шестнадцать внуков, тридцать шесть правнуков и восемнадцать праправнуков.
  Моя тетка Мария, следующая дочь деда Ивана и бабы Софии, вышла замуж за Навроцкого Петра Филипповича, внука Иосипа - организатора переезда села с Подолии. В 1927 году родился Макар, в 1929 - Штефан и в 1932 - Иван. Это мои, намного старше меня, двоюродные братья.
  В главе "Штефан..." я подробно описал, как восьмого июля 1941 Макар едва не был расстрелян немцами из-за своего не по годам раннего развития. От расстрела его спас учитель Елизаветовской школы Шаргу, уроженец села Денжаны. После войны Макар вступил в комсомол. Будучи инструктором райкома комсомола, закончил семь классов, затем получил аттестат зрелости в Тырновской вечерней средней школе.
  Уже будучи инструктором райкома партии, был направлен в Высшую партийную школу г. Кишинева. По окончании ВПШ работал председателем расползающегося по швам колхоза в Дрокиевском районе. По воспоминаниям его современников по натуре Макар был сильным лидером, обладал незаурядными организаторскими способностями. Трагически погиб осенью 1962 года.
  О Штефане и Иване я довольно подробно писал в главах "Тату" и "Штефан...". В возрасте пятидесяти девяти лет от инфаркта ушел из жизни. Иван после длительного тяжелого заболевания умер в семьдесят. Сохранилось множество фотографий, на которых изображены мои двоюродные братья. В основном это фотокарточки армейского и после-армейского периода. Рослые, красивые, мужественные черты лица.
  Тетка Павлина, очередная старшая сестра отца, вышла замуж за мошанского парубка, старше её на девять лет, Еремчука Ивана Тимофеевича. У них было три дочери. Это мои двоюродные сестры. Анна, все её называли Анютой, родилась в тридцать третьем. Вышла замуж в село Димитрешты (Новые Аснашаны). До сорока лет умерла после тяжелого заболевания печени и многократных операций.
  Стася (Тая) родилась в тридцать шестом. На год раньше брата Алеши закончила Тырновскую десятилетку. Некоторое время работала в Бричевской школе пионервожатой. Потом до выхода на пенсию работала начальником отдела кадров Кишиневского молочного комбината. В настоящее время с дочерью Наташей и внуком живет в Кишиневе. Младшая Саша, родившаяся в 1945 году, всю жизнь прожила в Елизаветовке. Умерла в 2002 году.
  Дядя Миша, старше отца на четыре года, родился в четырнадцатом. В отличие от отца, начавшего самостоятельную жизнь на подворье деда Ивана с девяти лет, дядя Миша до семнадцати лет жил в доме отчима Кордибановского Юська. В семнадцать женился. Спустя две недели после свадьбы на воскресенье ушел пешком в гости к старшей сестре Ганьке в Кайтановку (Первомайск). В Елизаветовку он больше не вернулся. Спустя полгода женился на Мельник Александре (Сянька).
  В тридцать шестом родилась моя двоюродная сестра Ада. В сорок шестом родился Броник. Об Аде и Бронике я писал ранее в главе "Первые путешествия". Впоследствии мы с Броником общались довольно часто. Я учился в Дондюшанской школе, а Броник поступил в Дондюшанское ремесленное училище. Я тогда страшно завидовал его черной, очень красивой униформе с форменной фуражкой и широким, с блестящей бляхой, черным ремнем. Фотографии кайтановских родственников в мамином альбоме выделены отдельными закладками. В пятнадцатом после длительного и очень тяжелого заболевания покинул этот мир Броник. Аде уже восемьдесят один. Живет в Первомайске.
  Самый младший сын деда Ивана и бабы Софии - мой отец Николай. О нем я довольно подробно писал ранее. Вкусив с детства нищеты и одиночества, с ранних лет привык зарабатывать на жизнь. Следствием его одиночества, возможно, явилась его ранняя, в восемнадцать лет, женитьба на моей маме. У меня хранятся несколько небольших фотографий отца тех лет. Самая старая карточка - изображение моего отца в овале в возрасте пятнадцати- шестнадцати лет.
  Моя мама ведет свой род от многочисленного клана Мищишиных, которых еще до переезда с Подолья называли Дидьками (дьяволы, черти). Родителями моего деда Михаська были Мищишин Николай и вышеупомянутая Марция. По различным данным у них было от восьми до десяти детей. Мой дед Михасько был самым старшим.
  В числе его братьев и сестер был Иван. О нем и его детях я довольно подробно написал в главе "Реквием". Одна из сестер - Елизавета была женой Суфрая Сергея, жившего на выезде из Елизаветовки в сторону Брайково. Сергей Суфрай во время первой мировой войны был армейским ветеринаром. Долгие годы он успешно лечил домашних животных. Внук Сергея Суфрая и Елизаветы - Иван Пастух, сын Иллариона Пастуха, о котором я писал в главе "Куболта", учился со мной в одном классе.
  Сестра моего деда Михаська Екатерина вышла замуж за брата деда Ивана - Якова Единака. О них я писал в главе "Ученик и зять Коваля". У них было семеро детей. Я учился в одном классе с их внуком Броником Единаком. В главе "Одая" я писал о старшем брате Броника - Василии Петровиче Единаке.
  В главе "Мой дед" я довольно обстоятельно рассказал о моем дедушке по матери Мищишине Михаиле. Попав под газы на территории Польши во время первой мирово войны, дед был комиссован. Вернувшись с фронта, в шестнадцатом вернулся домой. Вскоре женился на бабе Явдохе.
  Моя бабушка Явдоха происходила из немногочисленной семьи Гудымы Ивана. Самая старшая дочь Ивана - Соломия была женой самого старшего из клана Ткачуков - Максима. О Соломии я довольно подробно рассказал в главах "Боба" и "За Сибиром сонце сходить". У меня сохранилась фотография Соломии после повторного возвращения из депортации. Совсем недавно рассматривая фотоальбом, я неожиданно обнаружил поразительное сходство моей мамы с её тетей Соломией.
  Один из братьев Гудым - Артем был старшим. Жену его звали Параской. Сельчане же называли её не иначе, как Яртемиха. Маленкая, сухонькая Яртемиха двигалась довольно проворно до преклонного возраста. С раннего утра до позднего вечера темнела в огороде её согбенная серая спина. Умирала Яртемиха долго и очень тяжело. Перед самой смертью неожиданно очнулась и, не принимавшая длительное время пищу, попросила печеной картошки. Обрадованная невестка побежала к соседке, у которой горело в печи.
  - Маме лучше стало! Попросила печеной картошки. - сообщила она жене Романа Брузницкого - Екатерине (в девичестве Единак).
  Старая Екатерина горестно покачала головой:
  - Не к добру... Это у неё перед кончиной.
  Картошку испекли. Когда невестка принесла в глиняной мисочке несколько картофелин, Яртемиха снова впала в беспамятство. Через час она уже не дышала.
  Кроме Артема и Соломии у бабы Явдохи был брат Мирон. На фронте он был тяжело ранен в середину лба, о чем подробно я написал в главе "Марков мост".
  Самой старшей из детей Артема была его дочь Мария. Муж её Брузницкий Иван Прокопович Погиб в Чехии 14 04 1945 года. В электронной базе данных Министерства Обороны каких-либо сведений я о нем не нашел. В альбоме сохранилась фотография Брузницких - Сергея и Бориса, его сыновей. Запечатлены мои троюродные братья на пожелтевшей и выцветшей фотографии вместе с моим старшим братом Алешей. Высокий, стройный в форме учащегося в железнодорожном училище старший Сергей и плотный коренастый Борис. О Борисе я писал в главе "Первые путешествия".
  Сама Мария Артемовна, глуховатая с раннего детства, переболев сразу после войны, полностью оглохла. Мама рассказывала, что в сорок восьмом, когда сыновья ночевали у бабушки, под утро в дом глухой Марии забрался вор и стал выкидывать небогатый скарб через окно. Происходящее случайно увидел сосед. Разбудив зятя и отца, схватили вора, когда тот собирал наворованное в большой узел.
  Защищаясь, вор вытащил длинный нож. Ударом лопаты незваный ночной гость был повержен. На шум проснулись остальные соседи. Самосуд был жестоким. Тело, скончавшегося от побоев вора, продолжали молотить цепами и колоть вилами. Такова была реакция сельчан на многочисленные кражи в селе и угон скота в течение целого года.
  Родственники, приехав из соседнего села, погрузили изуродованное тело на телегу и молча уехали. За ними до самой околицы через щели между плотно задернутыми занавесками наблюдали десятки глаз. Заявления в правоохранительные органы родственники не подавали. Кражи в селе прекратились. Сама Мария проснувшись поутру, о произошедшем узнала от соседей.
  Следующая дочь Артема - Женя вышла замуж за Кордибановского Владимира, сына Юська Кордибановского, отчима моего отца. Их сына Кароля после смерти Владимира усыновили Мирон Гудыма и Кордибановская Павлина, о чем я писал в главе "Марков мост". Тетя Женя впоследствии переехала в Дынжаны. За ней в Дынжаны перебралась, вышедшая замуж за дынжанского парня Танаса, её младшая сестра Анна. Групповые фотографии обоих маминых двоюродных сестер сохранились.
  В главе "Цойка" я писал об очередном двоюродном брате моей мамы Юфиме (Ефиме). За ним следовал Иван, которого в селе все называли не иначе, как Ваня, с ударением на "Я". Ходил он, сильно ковыляя, широко отставив изуродованные локти. В детстве Иван свалился с высокой груши. Еще в полете, ударяясь и пытаясь зацепиться за ветки, поломал все четыре конечности. Повзрослев, освоил профессию портного.
  Для меня ВанЯ был замечателен тем, что крыши его небольшого сарайчика и дома пестрели голубями. Забравшись на чердачок сарая с его сыном Васютой, я часами наблюдал за насиживающими яйца и, кормящими птенцов, голубями. Осенью пятьдесят восьмого ВанЯ подарил мне пару голубей, о чем я пишу в главе "Люди и голуби". Васюта и сын Ефима Женя Гудыма были одни из довольно большой группы татуированных мной в десятилетнем возрасте детей (глава "Тату").
  Следующий за Иваном, Антон, как и старшая сестра Мария был тугоухим. Трагична судьба самого младшего из детей Артема - Николая. Восьмого июля сорок первого немцы сгоняли все мужское население села к центру. Увидев вошедших во двор немцев, шестнадцатилетний Николай бросился бежать и стал петлять по, уже созревшему, пшеничному полю. Там и настигла его пуля автоматчика. Хоронить на кладбище немцы запретили, угрожая отцу расстрелом. Похоронил Артем сына темной ночью в глубине сада. Перезахоронили тело Николая уже после освобождения села в сорок четвертом.
  А мы вернемся к моим деду Михасю и бабе Явдохе. В начале семнадцатого года родился мой дядя, старший брат мамы - Володя. За ним 21 ноября восемнадцатого года родилась Анна, моя мама. За ней в двадцать первом родилась Раина (Раиса), в двадцать шестом - Люба, в двадцать девятом - Вера и в тридцать первом самая младшая - Надежда. О брате и сестрах моей мамы я писал во многих главах: "Мой дед", "Боба", "Каникулы", Мой первый учитель", Никто не забыт?" и др.
  В конце тридцать седьмого года соединились кланы Единаков и Мищишиных. Это поженились мои родители. В тридцать восьмом родился Алеша, мой старший брат. Потом война, о чем я довольно подробно писал в нескольких главах. 19 августа сорок шестого родился Ваш покорный слуга.
  Так завязался ещё один узелок на длинной путаной исторической цепочке больших и малых, социальных и личных бесконечных случайностей. В мир приходит человек со своим, ни на что не похожем, строго индивидуальным, никогда не повторяющимся "Я". Каждый приходит в конкретном месте, в конкретное время, с конкретным сознанием в конкретной телесной одолочке. Со своим, присущим только ему одному поведенческим репертуаром. При этом каждый ощущает себя центром мироздания.
  Велико таинство появления в мире каждого отдельного человека! Каждая личность - закономерный итог бесконечной цепи случайностей!
  О себе я писал. Добавить нечего. Хотя... Осенью шестьдесят девятого моя линия судьбы пересеклась с линией судьбы Тани, моей жены, спутницы, с которой мне надлежит пройти путь длиною в жизнь и испить до дна чашу совместной судьбы.
  Девичья фамилия Тани - Соколова. Появились Соколовы под городом Бендеры в середине семнадцатого века при царе Алексее Михайловиче. Тоже историческая случайность? При Алексее Михайловиче большую власть, духовную и мирскую, взял тогдашний патриарх Никон. Тогда и произошел водораздельный раскол в миру и в церкви.
  Приверженцы русского старообрядчества официально именовались раскольниками и преследовались церковными и светскими властями. Спасая древлеправославную веру и свои жизни, минуя русские и турецкие кордоны бежали Бугаевы, Захаровы, Морозовы, Скрябины, Соколовы, Тарутины и Тихомировы, на тихий берег Днестра. Под турецкое владычество.
  Турки выделили землю, разрешили строить свои церкви и молиться, как заблагорассудится. Единственным условием турок было: регулярно поставлять турецкой армии, определенное бендерским пашой, количество голов телят, баранов, индеек, голубей, рыбы, овощей и фруктов, вина и пряжи. Во второй половине восемнадцатого века от старообрядчества отделилась ветвь молокан. Молоканами стали и Соколовы.
  Прадед моего тестя Михаила Ивановича Соколова владел шестидесятью десятинами плавневых земель и чернозема между Гиской, Хаджимусом и Днестром. Работали, не покладая рук и стар и млад от зари до зари. У деда моего тестя было восемь детей. У родного брата деда одиннадцать живых душ. Кланы ветвились, семьи детей и внуков отделялись. Некогда отдельный огромный массив надела раздробился по клочкам.
  Отец моего тестя уже бросил землю и работал с начала двадцатого века слесарем в бендерском железнодорожном депо. Мой будущий тесть Михаил Иванович Соколов успел закончить гимназию. Началась война. Семьи железнодорожников были эвакуированы сначала за Дон, потом в Закавказье, в Тбилиси. Как имевший за плечами гимназию, был принят на паровозный факультет Тбилисского института железнодорожного транспорта.
  В институте познакомился со студенткой строительного факультета, отделения "Мосты и железнодорожные сооружения" Быковской Раисой Никифоровной, уроженкой Тихорецка. Отец моей тещи Быковский Никифор кубанский казак. Гражданская война забросила его в Гродненскую область Белоруссии, где на небольшом хуторе между Луцковлянами и речкой Свислочь, стоял на постое его казачий полк. Там у колодца на водопое и встретил он худенькую, невысокого роста, сероглазую белорусску Спижарную Шурочку.
  Несколько дней обменивались взглядами, потом шутками. Однажды Шурочка, взяв коромысло с вёдрами, пошла к колодцу за водой. А там поил коня, отъезжающий с полком на Кубань, казак Быковский. Напоив, взнуздал коня и, наклонившись с седла, спросил:
  - Поедешь со мной?
  Шурочка опустила на камень ведра, сверху на ведра аккуратно положила коромысло и, опершись на широкую ладонь Никиши, легкой птицей взметнулась и уселась перед лукой седла... Конь даже не покачнулся. Не почувствовал... Остановились в Тихорецкой. Случайность!?
  А в двадцать втором родилась Рая, моя будущая теща. Потом школа, Тбилисский институт железнодорожного транспорта. В сорок седьмом родилась Таня. В пятидесятом её младший брат Александр. Снова по кругу школа. Потом медицинский институт. На фотографии у Кишиневского дворца бракосочетания две группы студентов, моя и Танина. Друзья. Родственники. Многочисленные фотографии в загсе.
  15 октября 1970 года родился наш первенец - Олег. Снова череда фотографий: В ползунках, первый шаг, первый класс... 7 июня 1979 родился Женя. Всё по новому кругу.
  Окница... Жаркое лето. Мои сыновья в гостях у бабушек и деда Миши. За домом у сарая шум. Что-то опять натворили... Уже нет легкой воздушной Шурочки, пушинкой взлетевшей когда-то на шею коня кубанского казака. За моими сыновьями, по двору спешит, ковыляя и спотыкаясь, согнутая, немощная и ворчащая их прабабка Шура. Старший Олег удирает резвее. Пятилетний Женя не торопится. Удаляясь от бабы Шуры неспешной трусцой, кричит Олегу:
  - Олег! Не спеши! Палку я спрятал! Без палки не догонит. Не бойся!
  Перелистывая мамин альбом, каждый раз неспешно путешествую во времени. Внимательно, часто словно впервые, всматриваюсь в лица. Абсолютное большинство моих родственников, соседей и друзей ушли в мир иной. Глядя на фотографии, по ассоциации вспоминаю тех, кого в альбоме нет. Все они встают перед глазами, живые...
  P.S. Продолжить фотолетопись рода надлежит уже сыновьям и внукам.
  
  
  
  
  
  И тянут дороги
  Все снова и снова проверить.
  Дороги - вы боги,
  В которых нельзя не поверить
  Ю. Теменский
  
  
  Первые путешествия
  
  - Просыпайся ! Вставай! Пора ехать. - мама тормошила меня сонного.
  Я еще не понимал, чего от меня хотят. Я хотел только спать. Когда мама меня одевала, я заваливался набок, несмотря на то, что накануне вечером, возбужденный, долго не мог уснуть, обещал проснуться первым. Но сейчас я не помнил, что долго не мог уснуть, что обещал лично разбудить всех.
  Мы ехали в Каетановку. В гости. Это было, как говорили тогда, на зеленые свята, то есть на Троицу. Не надо искать календари или подсчитывать. За секунды интернет выдал дату. В том году это было 25 мая. Ехали по приглашению старшей сестры отца тети Ганьки и его брата, который был старше отца на четыре года - дяди Миши. У нас они были в гостях на Пасху. Ездили тогда в гости по тем меркам довольно часто. Дядя Симон, самый старший брат отца, приезжал из Димитрешт каждый год на Октябрьские.
  В Каетановку ездили на подводах, некоторые ходили пешком, преодолевая 25 километров за 5 - 6 часов. Чуть быстрее ехали подводами. Потом стал ходить пригородный поезд Бельцы - Окница. Дядя Симон приезжал из Димитрешт поездом до Дондюшан. Он гордо показывал удостоверение железнодорожника, по которому ездил бесплатно. С Дондюшан до Елизаветовки было два часа пешего хода.
  А пока мама тормошила меня, говоря:
  - Отец уже приехал и ждет нас на подводе.
  На еще слабых от сна ногах я вышел за калитку, держась за мамину руку. На подводе уже сидела тетка Мария. Мама усадила меня за спиной отца, укрыв меня фуфайкой и подоткнув ее под меня. Было прохладно. Уже начинало светать. Уселась и мама, прижав меня к себе. Тронулись. Мелко затряслась на кочках подвода. Я только успел почувствовать боком мамино тепло и провалился в глубокий сон.
  Проснулся я от громкого отцова "Но-о" и щелканья кнута. Мы ехали в гору. Лошади с трудом тянули повозку. Было совсем светло. С обеих сторон над дорогой склонились высокие деревья густого леса. Со стороны мамы, сквозь деревья часто мелькало солнце. Взрослые разговаривали громко, стараясь перебить тарахтенье повозки. Я не понимал, о чем они говорили, но запомнилось: цаульский лес и грибы. Я с интересом и страхом всматривался вглубь леса, где еще царила темень. Но там не было видно ничего страшного, тем более волков.
  Вскоре выехали из леса. Сразу стало очень светло. Я снова задремал. Меня снова разбудили голоса взрослых. Проехали под аркой. На толстых каменных колоннах красным было что-то написано. Все буквы я уже знал, но прочесть не сообразил. Запомнился красный флаг на арке и красная звезда под буквами. Из разговоров взрослых я понял, что мы в Тырново.
  Сна как не бывало. Я с интересом оглядывал дома и дворы. Вдруг увижу брата Алешу. Я знал, что он учится в школе здесь, в Тырново. С нами не поехал, потому, что сейчас готовится к экзаменам. Наверное, экзамены очень серьезные, если нельзя ехать в гости. Но Алешу я так и не увидел, хотя мы ехали по Тырново довольно долго.
  Наконец мы выехали из Тырново и поехали вдоль лесополосы. Одно время мне даже показалось, что это наша полоса, которая за огородами. Я огляделся. Но нашего села не было видно. Потом лесополоса кончилась, и я увидел две блестящие полосы с толстенными щеблями поперек. Как лестница, только очень длинная и лежит. Отец сказал, что это железная дорога. Я был разочарован. В моем представлении железная дорога должна выглядеть как настоящая дорога, только вся из железа. А тут только две тонкие полосы.
  Отец обернулся:
  - Смотри, сейчас будет ехать поезд. А впереди паровоз. Я вглядывался вдоль полос, но ничего не видел.
  - Слышишь, как гудит. Скоро увидим. - сказала мама.
  Но я уже сам слышал нарастающий гул. Казалось, что подрагивает земля вместе с повозкой. Поезд появился внезапно, откуда-то из-за поворота за деревьями. Он мчался прямо на нас, вырастая на глазах. Впереди поезда ехал черный паровоз, на котором была нарисована огромная красная звезда. Из черного дымохода валил дым. Дым паровоза был чернее того дыма, который я видел у Назара Натальского, когда у них загорелась сажа. Только у паровоза коминок (дымоход) был намного толще и дыма было гораздо больше.
  А паровоз из-за плавного поворота действительно мчался уже прямо на нас. Сейчас догонит. Мне захотелось выпрыгнуть из повозки и удрать подальше. Но взрослые сидели спокойно, только лошади стали отворачивать головы. Отец резко натянул вожжи. Лошади остановились, но продолжали топать ногами и мотать головами так, что гривы их мотались, как на ветру. На всякий случай я вжался в спину отца и бок мамы.
  Неожиданный громкий гудок паровоза заглушил все остальные звуки. Стало сильно зудеть в ушах. Паровоз, казалось, в самый последний момент чуть отвернул и промчался мимо. Следом за ним неслись и грохотали темно-красные и почти черные вагоны. Потом мимо нас промчались несколько огромных черных бочек, каких я еще ни разу не видел. Потом, громко щелкая мимо нас промчался последний вагон, на задней площадке которого стоял человек в зеленом плаще и черной фуражке. Наверное солдат. Только ружья не было видно.
  Шум поезда стих как-то сразу. Но в ушах продолжало звенеть. Зуд тоже еще не прошел. Отец что-то говорил, но голос его был каким-то другим, как будто он кричал из очень глубокого и длинного подвала. Отец дернул вожжами и мы снова покатили вперед. Я больше не спал. Просто не хотелось. Особенно после паровоза. А вдруг будет ехать еще один. Потом лошади повернули и мы проехали под самой железной дорогой. Затем мы поехали по прямой дороге. Показались дома.
  - Вот и Каетановка. - раздался голос мамы.
  Я заволновался. Мне надо было пересесть вперед и попросить у отца кнут. Чтобы меня с кнутом в руках увидели мои двоюродные братья: Броник и Борис. Я быстро пересел и взял с коленей отца кнут.
  - Садись с другой стороны. А то выхлестнешь кому-нибудь глаз.
  Отец пересадил меня справа от себя. Я взмахнул кнутом. Но щелчка, как у отца, не получилось. Ремешок кнута намотался на кнутовище. Я скосил глаза в сторону отца. Он, казалось, ничего не заметил. Смотрел вперед, только губы его чуть-чуть улыбались.
  Проехали часть села. Потом был огромный луг, на котором паслось множество гусей и уток. Столько гусей я не видел еще ни разу. За лугом на дороге нас уже ждали. На обочине стояли Ада и Броник. Оказывается с их двора хорошо видна дорога в поле, ведущая к селу. Аду я знал хорошо. Она была намного старше меня и жила у нас дома два года. Училась в школе, так как в Кайтановке тогда было только четыре класса. Броника я видел только два раза, когда они всей семьей приезжали к нам в гости и один раз, когда уехал от них с подарком - половинкой жестяного мотоциклиста.
  Увидев Броника, я хлестнул лошадь, которая была ко мне поближе. Пусть видит, что у меня кнут. В это время показался Борис. Они с Броником были моими ровесниками. Так говорила мама. Я вновь стегнул лошадь, но неудачно. Ремешок снова замотался, а кнутовище только чуть задело лошадь недалеко от хвоста.
  Когда я сошел с повозки, ноги мои подрагивали и хотелось снова присесть. Но это быстро прошло и скоро вместе с родственниками я носился по обоим дворам. Двор тетки Ганьки примыкал ко двору дядя Миши. Вместо калитки был широкий проход, возле которого с каждой стороны была дворовая плита. В нашем селе многие соседи делали так же. Если мама доит корову, то тетя Марушка подбрасывает в плиту палки или солому.
  Как будто зная, что мне нравится, Броник повел меня к сараю и показал голубей. Такие же голуби были у Гусаковых, но я с удовольствием рассматривал птенцов. Одни были совсем крохотные, слепые, другие уже почти одетые в перья. Как только Броник взял в руки одного голубенка, тот запищал, стал махать крыльями и потянулся к Броникову рту. Броник набрал в рот пшеницы из дырявой кружки и, поваляв во рту, стал кормить голубенка. Тот впился клювиком Бронику в рот и, подрагивая, стал глотать зерна, смоченные слюной.
  - Хочешь покормить? - спросил Броник и, подавая мне мне второго птенца, добавил. - Попробуй!
  Я набрал в рот пшеницы, смочил ее своей слюной и приблизил птенца. Тот мгновенно проник своим клювиком в рот и больно укусил мой язык. Видимо я отдернулся, потому, что Броник тут же сказал:
  - А ты пшеницу держи впереди языка. Языком только подталкивай. Но все равно кусают, смотри! - и Броник показал свой испещренный белыми и красными царапинами язык.
  Скоро я наловчился и покормил еще одного голубенка. Боря, стоявший рядом, в кормлении участия не принимал. Он смачно сплюнул и, явно копируя кого-то, промолвил:
  - Голубячий тато!
  На что Броник почти без паузы парировал:
  - Тебе баба Ганька до сих пор пережевывает еду, так ей же не говорят, что она тато, а не бабушка.
  Перепалка между ними, видимо, происходила не раз, так как никто не обиделся и мы продолжали играть, как ни в чем не бывало.
  В это время со стороны двора тетки Ганьки появилась прелестная маленькая собачка и, радостно тявкая, подбежала к нам. Это была самая красивая из виденных мной ранее сучек. Чуть больше кошки, остренькая мордочка, черные круглые большие глаза, тоненькие ножки. Ее не портило даже то, что у нее совершенно не было хвоста. Казалось, что хвост ей был бы неуместен. Она подходила почти боком, извиваясь, постоянно тявкала с повизгиванием. Казалось, она что-то рассказывала.
  - Зойка! Служи! - серьезно приказал Боря.
  Сказать, что то, что произошло дальше меня ошеломило, значит ничего не сказать. Зойка встала на задние лапки и, преданно глядя на Борю, стала загребать к своей груди воздух. Я потерял дар речи. Какая умная и красивая собачка! Как долго она стоит на задних лапах и не падает! Мои мысли перенесли меня домой, на крыльцо нашего дома. И я уже видел, как такая же собачка, стоя на задних лапах, служит мне. Я ее тоже назову Зойкой.
  - А маленькие у нее бывают? - я ничего другого спросить не мог.
  - Бывают. Она рожает только по двое. Но в прошлом году щенков не было. Может быть в этом году будут. - ответил Боря и очень серьезно добавил:
  - Старенькая она уже у нас.
  В это время у калитки остановилась бричка, как у нашего председателя. С брички спрыгнул дядя Миша, брат отца. Он был председателем колхоза в Каетановке.
  - Какой же он председатель, если вожжи и кнут держит в руках другой? Вот мой отец не председатель, но правил сам. - подумал я.
  - После обеда у правления. - сказал он ездовому, положение которого в моих глазах было выше председательского.
  Дядя Миша прошел в дом и скоро все взрослые уселись за стол в большой комнате. Нам накрыли на кухне, на низеньком, почти игрушечном столике.
  После обеда ребята потащили меня на речку, едва видимую между заросшими густой травой берегами. Когда мы подпрыгивали, берег подрагивал.
  - Тут раньше было большое болото, а дальше был став. А потом став спустили и тут высохло. Но после дождей вода разливается. А недавно вон там тонула в болоте корова. Ее вытянули за рога и зарезали. Ходить после болота уже не могла. - вводили меня в курс всех кайтановских новостей родственники.
  Броник нагнулся, взял ком сухой грязи и швырнул во что-то, не видимое мне, на другом берегу. Не попал. С того места взвилась в воздух и скрылась под водой огромная лягушка.
  - Здоровый жабур. - комментировал Боря.
  Я понял сразу, что речь идет о самце зеленой лягушки. Только у нас в селе его называют каврук.
  Откуда в Елизаветовку пришло такое название самца лягушки, сказать трудно. Перелопатив интернет, нашел наиболее достоверную версию. Слово каврук действительно означает зеленая лягушка. Откуда попало в лексикон украинского села это турецкое слово, остается только гадать. Но дальше - вопросов больше. Села Елизаветовка и Каетановка формировались в конце девятнадцатого века из одних и тех же сел Подолья. За пятьдесят лет существования Елизаветовки самцов лягушки называли каврук, в то время, как слово жабур в Каетановке за тот же период больше подходит к украинскому либо польскому происхождению.
  Наше пребывание на берегах речушки прервала мама. Надо было ехать домой. С сожалением я покидал дворы, где оставались голуби и Зойка, мои двоюродные братья, широкий луг, крохотная речушка с зеленым кавруком и трясущимися берегами.
  Я сел рядом с отцом и несколько раз стегнул кнутом, погоняя лошадей. Затем что-то заставило меня пересесть на мое прежнее место. Потом мне захотелось ехать лежа. Я смотрел как в голубом небе проплывали, меняя очертания, редкие небольшие облака. Я почувствовал, что мама укрыла мои ноги и услышал ее единственное слово:
  - Уходился...
  А еще перед глазами на мгновение появился зеленый луг, множество белых гусей, среди которых стояла столбиком, служившая Зойка, прижимая к груди свои тоненькие лапки...
  Однажды отец, вернувшись с наряда, сказал:
  - Завтра поедем в Могилев. Будешь подавать мне арбузы, больше некому. А потом купим что-то из одежды для школы.
  Я давно просил отца взять меня с собой в Могилев на базар. Одежда меня интересовала так себе. Все интересные вещи, особенно игрушки, всегда привозили из Могилева. Кроме того, рассказывали, что на базаре в Могилеве показывают цирк с разными учеными поросятами, собакой и голубями. А неподалеку от входа на цепочке бегает самая настоящая рыжая обезьяна, корчившая рожи. А еще Сева Твердохлеб рассказывал, что на базаре продаются собаки, кошки, кролики, куры, голуби и вообще, все, что душа пожелает.
  Было еще темно, когда я вскочил, как только мама подошла к кровати, чтобы разбудить. Забыв умыться, стал одеваться. Рубашку мама разрешила одеть только после того, как я поплескал на лицо очень, как мне показалось, холодной водой. Быстро выпив кружку молока с хлебом, я уже был готов. С нетерпением я ходил по комнате. От возбуждения и недосыпу немного подташнивало. Наконец отец сказал:
  - А вот и Алеша.
  Я и сам услышал, что на улице возле нашего двора, газанув, напоследок выстрелила машина. Это была единственная тогда в колхозе грузовая машина. Называли ее полуторкой. Ездил на ней, недавно вернувшийся из армии, Алеша Тхорик. Когда Алеша на своей полуторке ехал по селу, машина часто и очень громко стреляла. Куры разлетались по огородам, оставляя яйца в гуще лопухов. Собаки надолго умолкали, не вылезали из укрытий и будок, пока полностью не стихнут звуки мотора.
  Отец сел на скамейку в кузове полуторки, меня втиснули в кабину, где уже сидела жена бригадира. Я разместился на ее необъятной коленке. Было очень неудобно. На ухабах голова упиралась в фанерный потолок кабины, а кепка моя почему-то постоянно съезжала на глаза. Вдобавок чувствовалась густая пыль и неприятно пахло гарью.
  Слабые фары высветили какие-то дома, заборы. Потом опять ехали по полю.
  - Вот и Брайково проехали. - сказал Алеша бригадирше. Потом долго ехали мимо леса. Мелькание деревьев, теснота, неприятный запах бензиновой гари подняли бурю в моем животе. Стало тошнить. Я тронул рукав Алешиной куртки. Он сразу все понял. Резко затормозив, Алеша открыл двери и, схватив меня поперек, выскочил из машины. Встать на землю я не успел. Еще в руках Алеши все выпитое дома молоко бурно устремилось из меня в придорожную траву.
  Отдышавшись, возвращаться в кабину я категорически отказался. Отец одел на меня огромную фуфайку, натянув ворот на голову, застегнул на все пуговицы. Потом укрыл краем брезента, и мы поехали. Я твердо решил, что, вернувшись домой, больше никуда не поеду. Вокруг светлело. Стало видно, что кузов заполнен арбузами. Мои ноги тоже упирались в арбузы. Вскоре я задремал.
  Потом пошел длинный, довольно крутой и извилистый спуск. Стало прохладно. Выехали к мосту. Пришлось ждать, когда проедут встречные машины. Мост был деревянный, очень старый. Машина переваливалась, как потом объяснил мне отец, на выступающих сваях. Я, как ни старался не смотреть, периодически поглядывал на несущуюся далеко внизу воду. Сразу же начинала кружиться голова. Когда я смотрел на воду, казалось, что это сам мост качается и вот-вот перевернется. Тогда машина вместе с арбузами и нами полетит вниз.
  Мне сразу вспомнились рассказы отца о том, как весной крига (ледоход), натыкается на мост. Отец говорил, что рядом с мостом накапливается высокий вал льда через весь Днестр и тогда вода заливает всю нижнюю часть Могилева. Бывало, что лед ломал толстые бревна моста и уносил их. После такой весны мост закрывали на ремонт и пускали паром.
  - А вдруг какое-то бревно недоглядели и оно сломается сейчас прямо под нашей машиной. - со страхом подумал я.
  Вспомнились рассказы взрослых, что сразу за мостом вода сильно крутит и уносит попавших в водоворот людей в глубокие ямы на самом дне. Выбрасывает уже задохнувшихся далеко от Могилева. А если не находят, то утопших задерживают сети у самых Сорок. А некоторых не находят, потому, что под водой их съедают огромные рыбы-сомы. Говорят, что некоторые рыбы даже больше, чем Боря Рябчинский, самый высокий в нашем селе.
  Я снова посмотрел вниз. Действительно, ниже моста вода сильно крутила, а местами казалось, что она течет в обратном направлении. Стало жутко. Я украдкой посмотрел на отца. Он сидел совершенно спокойно, глядя на постепенно удаляющиеся назад Атаки. На всякий случай я прижался к нему, чтобы в случае чего схватиться за его одежду.
  Наконец, еще раз подпрыгнув, полуторка съехала с моста. Я перевел дыхание. О том, что к вечеру надо будет ехать обратно, не хотелось думать. Базар, как оказалось, находился совсем близко от моста. Но Алеша по просьбе отца въехал на базар совсем с другой стороны. Оказывается, он тут знал все дороги. Колхозный ларек находился совсем близко от задних ворот.
  На передней высокой стенке ларька были нарисованы фрукты и овощи. Но арбузы на стене были самыми красивыми, точь в точь, как те, которые мы везли. По краям картины с одной стороны была нарисована шмаленая свиная голова, а с другой рыба. А чуть ниже очень красивыми буквами было написано: Колхоз Большевик. Я уже читал и любил читать все вывески, какие только попадались на глаза.
  Я знал, что все это рисовал Вадя, знаменитый сельский художник. Когда колхозные плотники построили ларек, рассказывал отец, Вадя целых три недели разрисовывал ларек. Спал он тоже в ларьке, потому, что было жаркое лето. Когда он закончил рисовать, проверять его работу приезжал в Могилев сам Назар Жилюк, председатель колхоза. А на октябрьские, когда было собрание в клубе, Жилюк подарил Ваде часы "Победа" и совершенно новую ватную фуфайку.
  Вадя еще не был в армии. Но он успел разрисовать сцену в клубе и надписи перед сценой. Перед праздниками он писал белыми буквами на красном материале. А на заборах Суфрая и Климовых Вадя огромными буквами и настоящей красной краской написал "Да здравствует Сталинская конституция, самая демократическая конституция в мире!"
  Когда Вадя заканчивал писать, мимо проходила старая Домка, которая возила из Бельц и продавала в селе уже порезанные дома дрожжи. Домка пересчитала пустые банки из-под краски, перевела взгляд на забор, на котором красовались огромные толстые буквы, затем сказала:
  - Это же сколько полов и дверей можно покрасить!
  Потом снова посмотрела на банки и пошла дальше, зачем-то очень громко сплюнув в придорожную канаву.
  Однажды Вадя с хлопцами решили подшутить над дядей Васильком Гориным, нашим соседом, дедом Серёжи Тхорика, моего приятеля по детским играм. Дядя Василько работал продавцом в магазине, который в селе называли коперативом. Магазин находился в полутемной комнате Суфраева дома. Мы страшно завидовали Сереже, который, вваливаясь вместе с нами в магазин, мог свободно пройти к деду за прилавок.
  Сережа с родителями жил с дедом в одном доме, который располагался чуть наискось, напротив нашего подворья. Потом Сережа с родителями перешел жить во вновь построенный дом на широком подворье другого своего деда Матия (Матвея). Но играть продолжал прибегать к нам на "середину".
  На тетрадном листке цветными карандашами Вадя нарисовал десять рублей с самым настоящим Лениным. Когда толпа хлопцев вошла в магазин, Боря Брузницкий, которого все от мала до велика называли Зайчиком, протянул дяде Васильку нарисованные деньги и попросил четыре пачки "Беломора", а на остальное спички. Продавец бросил бумажку в картонную коробку из-под обуви, куда складывал выручку и выдал Боре все, что тот попросил.
  Тогда все рассмеялись и попросили проверить деньги. Дядя Василько смотрел на деньги, ничего не понимая. Тогда хлопцы показали ему тетрадные клеточки. Дядя Василько посмеялся вместе со всеми, а потом сказал, чтобы Вадя больше не рисовал. За подделку денег, сказал Василько, сажают сразу на двадцать пять лет. Вадины десять рублей он тут же сжег прямо в магазине.
  Об этой истории каким-то образом узнал участковый Ткач. На мотоцикле "Харлей" он приехал в правление. Там Вадя как раз рисовал Ленина и Сталина на колхозной доске почёта. Рассказывали, что Ткач спросил Вадю, есть ли него разрешение рисовать вождей? Вадя не успел ответить. В коридор из кабинета вышел Назар, председатель. Он увел Ткача к себе в кабинет.
  В следующий приезд Ткач привез маленькую серую фронтовую фотографию. Дав ее Ваде, Ткач спросил, может ли тот нарисовать портрет с этой фотографии. Вадя долго рассматривал фотографию, а затем вернул ее Ткачу. Усадив Ткача на стул, Вадя сделал несколько портретов карандашом и попросил заехать через неделю.
  Когда Ткач приехал, Вадя вручил ему цветной портрет на большом куске новой фанеры. Ткач был нарисован точно так же, как на фотографии. Мундир у него был очень красивый, говорят, как у генерала. Только вместо двух маленьких звездочек, которые были на фронтовой фотографии, Вадя нарисовал четыре. Столько звездочек было у Ткача милиционера. Ткач остался очень доволен. Обернув портрет газетой и привязав его к широкому багажнику, Ткач уехал.
  Пока я рассматривал разрисованный ларек и вспоминал Вадю, отец, Алеша и еще два человека в сильно порванной и латаной одежде уже заканчивали разгружать полуторку. Бригадирша куда-то ушла. По окончании разгрузки отец дал каждому из помогавших по два больших арбуза, на которых были трещины. Алеша, дав задний ход, поставил машину так, что кабина оказалась в тени дерева. Сам лег отдохнуть.
  Мы с отцом остались в ларьке вдвоем. Закрыв дверь, отец открыл ставни прилавка. По ту сторону прилавка уже собралась очередь. На починок очередь вытолкнула вперед пожилого толстого мужчину в гимнастерке. Он показал на выбранный арбуз. Я не успел сделать шаг, как отец уже достал требуемый арбуз, взвесил его и, взяв деньги, отдал человеку в гимнастерке. Бумажные деньги отец бросил в кирзовую сумку с молнией, которую в селе называли жантой. Копейки со звоном полетели в небольшую фанерную коробочку.
  Отец быстро выбирал арбузы, взвешивал их и отдавал, бросая деньги в жанту и коробочку, находившиеся на полочке под прилавком. Я не успевал ему помогать. Он все делал сам. Очередь быстро продвигалась.
  -Зачем он сказал, что я буду подавать арбузы, если он сам делает это быстрее? - подумал я, но спросить не успел.
  Через щель между полом и стенкой ларька просунулась грязная рука, немногим больше моей. Рука пыталась подкатить небольшой арбуз к щели. Но сразу было видно, что арбуз в щель не пролезет. Я тронул отца за рукав и указал на руку.
  - Тарас! Ти знову бешкетуеш? А ну, май гальму! - громко сказал отец.
  Рука немедленно исчезла. Очередь засмеялась. Отец выбрал треснувший в дороге арбуз и открыл двери ларька. Там уже стоял мальчик старше меня, а за ним притаился совсем маленький, лет четырех. Кепка старшего была такой огромной, что, казалось, должна была вместить две головы Тараса. На голове маленького была тюбетейка неопределенного цвета. Схватив арбуз, Тарас скрылся за ларьком. Маленький побежал за ним.
  - А спасибо? Тарас! - крикнула какая-то женщина из очереди.
  - Бедные дети. - тихо сказала пожилая тетка в очках, стоявшая у прилавка.
  В это время у ларька появился мужчина в кителе с пустым рукавом вместо одной руки. Я сразу догадался, что это был дядя Казимир, у которого отец жил на квартире, когда продажа в ларьке шла несколько дней подряд. Отец мне много о нем рассказывал. Руку он потерял на войне. На груди его кителя были несколько красных и желтых нашивок. Отец открыл дверь ларька. Дядя Казимир втиснулся внутрь.
  Ну, здравствуй, казак! - приветствовал он меня. - Пошли по базару.
  Я вопросительно посмотрел на отца. Отец кивнул и снова занялся покупателями. Мы вышли. За нами щелкнула задвижка.
  - Алексей в машине? - спросил дядя Казимир.
  Оказывается, он знал Алешу. Мы направились к машине. В тени длинного сарая прямо на земле сидела женщина с серым лицом и седыми волосами. Вместо одной ноги у нее была деревяшка, похожая на огромную бутылку. Возле нее сидели Тарас и младший. Все они ели арбуз, отданный Тарасу отцом.
  Мы подошли к полуторке. Дядя Казимир постучал в деревянную дверцу:
  - Алексей! Дома будешь спать. Пошли, Айзик только что бочку открыл.
  Дверца полуторки мгновенно распахнулась. Алеша спрыгнул на землю и, достав небольшой висячий замок, навесил его на кольца, замыкая машину.
  - О, Ася уже на месте. - cказал Алексей, кивая на женщину без ноги.
  Выходит, что Алеша тоже тут знал многих.
  - На месте. Уже успела напиться. Бедные дети. - повторил дядя Казимир слова женщины в очках из очереди.
  - Она тоже на войне потеряла? - спросил Алеша, кивком указывая пустой рукав кителя дяди Казимира. - А от государства ничего не получаете?
  - На войне. Совсем девочкой была. Восемнадцать лет ей было. Ранило осколком, когда раненого вытаскивала. А справки из госпиталя затерялись. Только младший ее сын, а старшего подобрала в Жмеринке.
  Немного помолчав, дядя Казимир продолжил:
  - Идут разговоры, что готовится указ. А так, спасибо, что живые вернулись, - немного помолчав, добавил, повернувшись к Алеше, - а некоторые из тех что вернулись, завидуют тем, что остались там.
  Мне мало что было понятно из разговора взрослых, но в словах и подрагивающем голосе дяди Казимира я, семилетний, уловил горькую обиду.
  Айзик оказался толстым и коротко стриженым седым здоровяком. Его прилавок располагался прямо на улице, под брезентовым навесом. За прилавком стояла бочка, на которой была высокая трубка с краном. Айзик, сполоснув бокал в ведре с водой, подставлял его под тугую пенную струю. Бокал мгновенно наполнялся белой пеной. Поставив бокал на бочку, Айзик тут же брал другой. Когда пена оседала, Айзик снова подставлял бокал под кран. Покупателю Яйзик подавал бокал с шапкой пены, сползающей вниз. Рядом с бочкой, нагнувшись, стоял оборванец с синим лицом. Ручным насосом с натугой он качал воздух в бочку.
  Выпив пива, дядя Казимир сказал Алеше, пьющему уже второй бокал:
  - Много не пей, у нас инспекция уже заставляет дышать в стакан. Да и вот, - кивнул он на меня, - повезешь.
  - Порядок в танковых войсках, - весело откликнулся Алеша.
  В селе поговаривали, что Алеша мог выпить десять бокалов пива подряд.
  Пить хочешь? - спросил дядя Казимир, вероятно заметив, как я смотрю на ходивший ходуном кадык на Алешиной шее.
  Я кивнул. Рядом с Айзиком под огромной дырявой парасолькой невысокая тетка продавала газированную воду. Поставив стакан вверх дном на колесико с дырочками, она повернула ручку на краю колесика. Несколько струек изнутри и снаружи обмыли стакан. Повернув краник внизу стеклянной трубы, заполненной розовым, тетка мгновенно нацедила сиропа и, подставив под кран, с шипеньем налила в стакан газированную воду. Пена на воде поднималась невысоко и тут же исчезала, оставив пузырьки по кругу стакана.
  Дядя Казимир заплатил за воду и кивнул мне на стакан:
  - Бери.
  Я стал пить прохладную газировку. Язык щипало, запахло вишнями, а лицо стали холодить, выпрыгивающие из воды, невидимые брызги.
  Едва мы отошли от Айзика, как с отрыжкой мне в нос ударило что-то жгучее, щиплющее и приятное одновременно. Снова запахло газировкой. Но моим вниманием уже завладел медведь, появившийся перед нами так внезапно, что я вздрогнул. Он стоял на базарной площади на задних ногах. Одну лапу он поднял вверх, как бы приветствуя меня, а другой обнимал сидящего на стуле парня с выбивавшимися из-под фуражки русыми кудрями и незажженной папиросой в зубах.
  Через несколько мгновений до меня дошло, что настоящий только парень, а медведь был туго набит серой ватой, выбивавшейся кое-где из грубых швов. В нескольких метрах от медведя стояла раздвижная тренога, на которой громоздился огромный фотоаппарат с растянутой черной гармошкой.
  Хочешь сфотографироваться? - спросил дядя Казимир, кивком показывая в сторону медведя.
  Я отрицательно покачал головой. Я видел, что медведь не живой, но чувствовать на себе его огромную лапу не хотелось.
  От медведя меня отвлекли звуки гармони и хриплый гнусавый голос:
  Темная ночь, только пули свистят по степи,
  Только ветер гудит в проводах.
  Тускло звезды мерцают.
  Я знал эту песню. Ее по вечерам часто пела мама. Несмотря на свист пуль, мамино пение вселяло в меня ощущение покоя и безопасности. Но сейчас мне стало жутко. По проходу медленно двигалась женщина и на веревке волокла за собой широкую доску на колесиках. На доске сидел нищий без обеих ног в замусоленном френче. Там, где должны быть ноги, лежала военная фуражка, в которой блестели копейки. Лишь потом я увидел, что глаз у нищего не было. Вместо глаз и носа темнела яма. Выше обезображенной верхней губы чернели две дырки. Нищий широко растягивал гармонь и пел.
  Женщина подтянула колясочку со слепым поближе к прилавку Айзика. Сложив руки на груди, женщина подняла высоко голову и, глядя в небо, запела вместе со слепым:
  Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,
  Как я хочу к ним прижаться
  Теперь губами...
  Стоявшая рядом с нами женщина в черном громко всхлипнула. Она подошла к слепому и бросила в фуражку горсть монет. Стоявший в очереди за пивом мужчина в светлом костюме что-то сказал Айзику. Тот налил два стакана пива. Мужчина протянул их женщине. Женщина отдала один стакан слепому, который стал жадно пить большими глотками. Женщина только успела пригубить пиво, как слепой что-то резко сказал ей. Она поспешно вложила второй стакан в руку слепого. Второй стакан он пил так же жадно, как и первый. Пиво стекало струйкой по подбородку, а потом быстрыми каплями на меха гармони.
  - Пошли! - поспешно сказал дядя Казимир, - Пойдем, я тебе что-то интересное покажу.
  Мы подошли к небольшой группе, большинство в которой составляли женщины. Дядя Казимир раздвинул рукой двух женщин и протолкнул меня вперед. Я оцепенел от восторга. Низенький горбатый старичок в черной шляпе держал на неожиданно большой ладони небольшого черно-пегого зверька. Старичок без конца повторял:
  - Кому погадать на щастя? Кому погадать на щастя? Все збувается, все точно збувается... Всего за один рубель. Один рубель. Граждане подходьте! На щастя! На щастя...
  Молодая женщина вытащила из-за пазухи рубль и подала его старику. Тот спрятал деньги и выпустил зверька на низенький ящик, заполненный аккуратно нарезанными картонками. Толпа смолкла. Зверек долго передвигался по карточкам, обнюхивая их.
  - Ищет, ищет, - раздался тихий голос в толпе.
  Наконец зверек остановился и, захватив зубами одну из карточек, вытащил.
  - Читает тилько той, хто плотит. Читает тилько один. Бо не збудется або збудется навпаки. Прочитайте три раза, отдайте карточку и чекайте. Никому не росказуйте, бо не збудется.
  Женщина прочитала и, покраснев, вернула карточку старику и ушла. Двинулись и мы дядей Казимиром. Меня распирало от вопросов:
  - Дядя Казимир, а что это за зверек?
  - Это обычная морская свинка. Понравилась?
  - Совсем не похожа на свинку. Больше похожа на щура, только рябая. А она что, в море живет?
  - Нет, она в море не живет. Она быстро тонет. А назвали ее так, наверное, потому, что когда они хотят кушать или ищут друг друга, то кричат "Кви-кви, кви-кви". - объяснял дядя Казимир.
  - А как она узнает, у кого какое счастье? - не унимался я. Моя стеснительность, вначале вызванная пустым рукавом дяди Казимира, куда-то улетучилась.
  - Да ничего она не узнает. Наверное, несколько картонок натирают чем-то вкусным. А свинку с утра, скорее всего, не кормят. Вот она и хватает зубами.
  Мое разочарование было ошеломительным. Выходит, что дед обманщик. А еще говорит, чтобы никому не рассказывать. А я уже представлял, как по приезду я буду рассказывать о чудесах в Могилеве. А тут и рассказывать нечего. Жулики, как говорит в таких случаях старенький, но грамотный дед Михасько Калуцкий.
  Мы еще походили по базару, но ничего интересного уже не было. Возвращаясь к ларьку, мы наткнулись на тетю, которая продавала петушков со свистками. Таких я уже видел сколько угодно. Но эти были особые. Если в них залить воду и дуть в хвост, то петушок поет как соловей. Дядя Казимир, видя, что петушки мне понравились, купил мне один. Прежде чем отдать петушка мне, дядя Казимир вымыл его у колонки. Особенно долго он протирал пальцами хвост, который брала в рот продавщица петушков. Лишь потом, снова заполнив водой, он отдал петушка мне. Мой петух заливался трелями до самого ларька.
  Когда мы вернулись, отец уже успел продать все арбузы и убирал в ларьке.
  Отдав мне сумку с деньгами, отец положил в мешок три самых больших арбуза, которые отложил заранее. Алеши в машине не было.
  - Ничего, он знает, куда приехать. - сказал отец.
  Дядя Казимир, как оказалось, жил совсем недалеко от базара. Когда мы пришли к нему, меня поразило, что на таком крохотном огородике, можно разместить столько разных овощей. В центре грядки я увидел совсем удивительную вещь. На воткнутой в землю палке крутилась вертушка с двумя изогнутыми трубками, рассеивая на капусту мелкий прохладный дождь. Между грядками были настелены толстые доски, по которым надо было ходить. В самом углу дворика стояли три клетки с кроликами.
  Под деревом в кресле с велосипедными колесами дремала седая пожилая женщина. Несмотря на лето, ноги ее были укутаны толстой шалью с разноцветными квадратиками. Большие круглые очки висели на самом кончике ее носа. На табуретке, стоявшей рядом с креслом, лежала толстая книга и пачка папирос. На пачке было нарисовано темно-голубое небо, снежные горы и мчащийся на черном коне всадник. А внизу было написано: "Казбек". Дядя Казимир очень громко сказал ей в самое ухо:
  - Мама! Это сынишка Николая.
  Женщина подняла голову и посмотрела по очереди на всех. Затем голова ее наклонилась вперед, и она снова задремала.
  - Это мама моей жены, Гали. Она после бомбежки в Минске совсем плохо слышит. А жена сегодня на дежурстве в больнице. Она у нас медсестра. - уважительно сказал дядя Казимир.
  После того, как мы помыли руки, дядя Казимир пригласил нас на веранду, сплошь укрытую диким виноградом. На круглом столике лежала стопка школьных учебников для второго класса. Совсем, как у Петра Исаковича, учителя, жившего на квартире у наших соседей Гусаковых. Даже толстый красный карандаш так же лежал на одной из чистых тетрадок.
  - Вы учитель? - вырвался у меня вопрос.
  Отец, наклонив голову в сторону, качнул ею. Это могло означать "Ну и ну", или то, что я задал ненужный вопрос. Однако дядя Казимир очень серьезно ответил мне:
  - Да, учу маленьких детей писать и читать. Ты тоже этой осенью идешь в первый класс? А у меня первый класс был в прошлом году. В каком классе мои ученики будут в этом году?
  - Во втором. - без запинки ответил я.
  - Правильно.
  Пока мы говорили, отец нарезал очень ароматной колбасы, которая называлась краковской, огурцы, лук, помидоры и хлеб. В это время открылась калитка. Во двор вошел Алеша. Он долго плескался под струей воды из колонки, вытерся собственной майкой и растянул ее на проволоке. Тщательно причесав волосы, Алеша присел к столу. Отец спросил:
  - Ты Маньку видел?
  Манькой была бригадирша.
  - Манька в Атаках, - ответил Алеша. - Она должна была пойти к Бекерману с зубами. Там и буде нас чекать.
  Когда мы уходили, дядя Казимир подарил мне коробку цветных карандашей, на которых была нарисована яркая радуга, а внизу было написано: "Искусство", 6 штук.
  Следующим летом, тоже перед школой, когда я должен был идти уже во второй класс, отец, вернувшись от деда, сказал:
  - Завтра поедем на станцию, на базар. Будешь помогать деду продавать арбузы и дыни. А то деньги некому считать.
  Я обрадовался. Станция - это Дондюшаны. Но все старые люди в селе говорили, что едут на станцию. Насчет денег я знал, что отец шутит. Деньги всегда считает сам дед.
  Считал он их медленно. Сначала раскладывал на кучки самые крупные, потом меньше, потом еще меньше. А потом считал еще раз, откладывая по сотне. Каждую сотню дед отделял сложенной вдвое денежкой из этой сотни. Да и говоря о сумме денег, он так и говорил: тринадцать сот, семнадцать сот. Было ясно, что он имел в виду: тысяча триста, тысяча семьсот. Копейки у него тоже были раздельно. Белые были отдельно от желтых.
  А в те годы все ходили и ездили только на станцию. Название Дондюшаны прочно привилось, когда стал работать сахарный завод. Он так и назывался: Дондюшанский сахарный завод.
  Когда меня разбудили, я вскочил довольно бодро. Умылся, против обыкновения тщательно почистил зубы с зубным порошком в круглой коробочке "Свобода". Застегивая сандалии, язычок ремешка тщательно заправил в окошко пряжки. Попросил у мамы носовой платок. Подавая мне платок, мама весело улыбнулась. Я даже знал, почему. Потому, что с нами ехал дед.
  Дед говорил, что настоящий интеллигент всегда ходит с постриженными ногтями, начищенной обувью, правильно завязанными шнурками, чищеными зубами и чистым носовым платком в кармане. Когда я приходил к нему в грязных от ила сандалиях на таких же грязных, после ловли лягушек по канавам, ногах, с широкими черными полосками грязи под ногтями на растрескавшихся и постоянно кровоточащих заусеницами пальцах, дед никогда не ругался. Он только смотрел на меня, как будто о чем-то сильно сожалел. Я не любил, когда меня жалели. Было проще, когда ругали. После выволочки я снова чувствовал себя вправе ходить и делать все так же.
  Наконец показалась подвода. Правил отец. Дед сидел за отцом, вытянув ноги поперек телеги. Телега была заполнена арбузами и дынями. Возле деда примостилась корзина с грушами. Я сел рядом с отцом. Выехали за село. На спуске телега стала напирать на лошадей. Широко разойдясь, они с трудом сдерживали напор телеги. Отец натянул вожжи. Лошади встали. Отец соскочил и подставил под заднее колесо гальму (башмак). Лошади пошли легче. В конце спуска отец снова остановил лошадей и убрал из-под колеса гальму. На старом деревянном мосту у Плоп телегу затрясло. Арбузы подпрыгивали.
  Затем дорога повернула направо. Проехали мимо крошечного домика на отшибе, где жил одинокий старик. Недалеко от его дома на столбе был установлен громкоговоритель. который в то время его почему-то называли грамофоном с одним "м". Фамилию и имя старика никто из жителей окрестных сел не знал. Все называли его Грамофоном. Скоро домик с Грамофоном остался позади.
  На объездной старинная дорога поворачивала направо, в сторону далекого леса. Проехали мимо извора, прикрытого огромным плоским камнем с круглым отверстием в центре. На камне лежала длинная палка, заклиненная в маленькое деревянное корытце.
  - Что это такое? - спросил я отца.
  - С помощью этого корытца с палкой достают воду для питья. А называется это корытце - ходачок.
  Узкой, довольно длинной дорогой проехали лес. На опушку выехали у огромного дуба. Показывая на дуб, дед, часто дыша, сказал:
  - Это очень старое дерево. Говорят, под этим дубом останавливались на отдых турки.
  Когда проехали пологий перевал, показалась колокольня церкви.
  - За церковью находится базар. А церковь эту в тридцать седьмом строил Назар Желюк. Потом он был председателем у нас, а сейчас в Скаянах. А твой отец на время строительства работал подносчиком.
  Наконец через угловые ворота въехали на базарную площадь. Я с любопытством осматривал церковь, ее незамысловатую кладку.
  - А может вон тот камень подносил для кладки Назару как раз мой отец?
  Телеги на базаре расположились в длинный ряд. Выбрав место, отец заехал и освободил коней от уздечек и повесил на дышло опалку - большую торбу на палках, заполненную овсом. Овощи и фрукты продавали прямо с телег. Дед достал свой безмен и стал ждать покупателей.
  Я огляделся. Площадь была огромной. В самой нижней части базарной площади высилось мрачное деревянное здание с узкими окнами.
  - А что там? - спросил я у отца, показывая на деревянное здание.
  - Это МТС и школа механизации. А вон там общежитие школы. - сказал отец, показывая на приземистое здание с толстыми колоннами на правой стороне площади.
  К деду стали подходить первые покупатели. Они сами выбирали арбузы. Выбрав, отдавали деду. Дед взвешивал и, взяв деньги, отдавал арбуз. Некоторые женщины просили деда посмотреть, зрелый ли арбуз. Дед вырезал аккуратный треугольничек корки с мякотью и демонстрировал сомневающимся цвет мякоти.
  - Помогай деду, а я пойду по делам. - сказал отец.
  Взяв свернутый мешок под мышку, отец ушел. А я, видя, что дед справляется самостоятельно, стал осматривать телеги, с которых крестьяне продавали овощи и фрукты, выращенные на своих огородах. Вдоль телег прохаживались цыганки, предлагая всем погадать. Босые немытые цыганята сновали между телег. То и дело раздавались окрики:
  - Отойди от мешка! Ты смотри, один заговорил зубы, а остальные украли сливы! Вот напасть!
  Совершенно неожиданно, как из-под земли, появился отец с мешком на спине. В мешке отчаянно визжал и трепыхался поросенок. Мешок был прочно завязан. Отец опустил мешок с поросенком на землю и, достав из кармана еще одну веревку, привязал к колесу мешок и задвинул его поглубже под телегу, в тень. Затем, не сказав ни слова, снова растворился в базарной толпе.
  А я, забравшись под телегу, улегся рядом с мешком и через прореху пытался рассмотреть поросенка. Меня подмывало развязать мешок и разглядеть отцово приобретение поближе. Дед, заметив мое намерение, выманил меня из-под телеги. Преодолевая одышку, он рассказал мне историю о том, как баба Воренчиха, что живет недалеко от него, долго выбирая, купила самого красивого кабанчика. У телеги открыла мешок, чтобы показать соседке покупку. Поросенок неожиданно подпрыгнул и, вырвавшись из мешка, помчался зигзагами по базару. Воренчиха спешно ковыляла за ним, стремясь не потерять из виду. Кабанчик петлял по базару, пока снова не попал в ряд, где продавали поросят.
  Пока Воренчиха доковыляла, поросенка поймали и, чтобы не визжал, сунули в мешок. Беглеца перегружали в Воренчихин мешок бережно, чтобы поросенок не удрал. Сама Воренчиха следила, чтобы не было щелочки. Мешок надежно завязали. Каково же было бабке, когда, приехав домой, она выпустила кабанчика в загородку. В мешке оказалась худая горбатая лёшка (свинка), да еще и с длинным закрученным рылом. Из бракованных, из тех, что плохо растут, несмотря на обильный корм. Эту историю я слышал не раз, но пришлось выслушать деда до конца.
  Через какое-то время снова появился отец. Принес, купленную тут же на базаре, копченную домашнюю колбасу. Дед достал хлеб, помидоры, лук и кусок брынзы. Расстелили чистый мешок на скамейке телеги. Отец порезал хлеб крупными кусками. Меня усадили верхом на скамейку. Дед и отец ели стоя. Особенно вкусной была колбаса с домашним черным хлебом и помидорами. Деда часто отвлекали покупатели. Видя, что осталось всего лишь несколько арбузов, дед отложил два арбуза в мешок под скамейкой.
  - На обратную дорогу. - коротко пояснил он.
  Скоро остались два небольших арбузика. Дед дал их мне и показал на одноногого нищего, опирающегося на костыли. Рядом с ним стоял мальчик примерно моего возраста. Сквозь широкую прореху светилась грязная коленка. На больших пальцах босых грязных ног чернели струпы.
  - Отдай им.
  Я подошел к нищим. Мальчик открыл торбу, висящую на одном плече. Когда я опустил в нее арбузики, нищий что-то неразборчиво забормотал, широко крестясь и кланяясь. Мальчик, опустив голову, молчал. Я чувствовал себя очень неловко, как будто считал себя виновным в совершении постыдного поступка.
  Когда мы поели, отец убрал опалку и запряг лошадей. Мы с дедом уселись в телегу. Взяв лошадей под уздцы одной рукой и напирая на дышло другой, отец заставил лошадей пятиться, выталкивая телегу из ряда. Развернув, отец вспрыгнул на телегу. Мы покатили вниз по базару. Проехали МТС и на центральной улице колеса телеги дробно застучали по булыжникам.
  Ехали мы недолго. Заехав в один из дворов, отец соскочил с телеги и скрылся в широких дверях длинного дома, из которого, несмотря на воскресенье, доносилось мерное гудение. Я успел прочитать часть вывески возле дверей. Там было написано: "Маслосырзавод". Отец вышел из здания с двумя молочными бидонами. Уложив их в телегу, он объяснил деду:
  - Анисько дал лошадей с условием, что мы заберем пустые бидоны. Не гонять же две подводы. А завтра утром Павло Поверга отвезет их Бурачку.
  Анисько - новый председатель колхоза. Павло Поверга - ездовый на ферме. А имя Бурачка в селе знали только старые люди. Его фамилия была Бурак, но все его почему-то называли Бурачком. Он был мужем младшей дедовой сестры Марии. Он же перегонял на сепараторе молоко от колхозных коров в сливки. Сливки хранили в глубоком леднике и два раза в неделю отвозили на маслосырзавод.
  С маслосырзавода мы поехали по другой улице, ведущей в гору. Телега также мелко подрагивала на булыжниках. Проезжая мимо одного дома, отец сказал деду:
  - Этот дом Подкопая. В прошлом году перешли. Новоселье, говорят, было до утра. На полстанции.
  Ивана Подкопая я знал хорошо. Он работал спекулянтом. Так говорили в селе старушки. Подкопай был без одной ноги, Ходил на костылях, а одна пустая штанина была заправлена за пояс поверх гимнастерки. Напротив Подкопая была школа, во дворе которой сейчас было тихо. Каникулы.
  Проезжая мимо домов, я читал таблички на домах. Улица И.В.Сталина. Дальше следовал номер дома. В номерах домов я заметил нелады. Слева дома шли под номерами 11, 13, 15. А справа стояли номера 16, 18, 20. И двадцатый номер почему-то плелся за одинадцатым с другой стороны. Непорядок.
  Наконец тряска на булыжнике закончилась. Под копытами лошадей стали подниматься фонтанчики пыли. Проехали кладбище, в самом углу которого я снова увидел церковь, которую строил и мой отец. Только сейчас церковь была уже с другой стороны. Я напряг обе руки и определил: сейчас церковь справа. Правая рука у меня напрягалась сильнее.
  Потом спуск, затем подъем. Все время был виден дуб, под которым обедали турки. За дубом съехали в лес. Преодолели спуск и очень длинный подъем. В самой лощине был небольшой пруд. Отец, показывая направо, сказал, что там был сад богача, куда он, двенадцатилетним, ходил пешком на заработки собирать гусениц. Я подсчитал. До двенадцати мне еще четыре года. Но собирать гусениц я не любил дома, не говоря о том, что каждый день надо было так далеко ходить пешком.
  На подъеме дорога была такой узкой, что, казалось, на ней не разминуться двум подводам. Деревья росли так густо, что на дороге не было даже солнечных зайчиков. Ощущалась сырость и прохлада. Сама дорога шла в огромной прямой канаве с гладким дном, по стенам которой извивались, как змеи, бесчисленные светлые длинные корни. Встречных подвод не было.
  Когда мы выехали из леса, навалился густой августовский зной. Через какое-то время мне уже захотелось вернуться в тенистую прохладу лесной дороги. Дорога повернула направо. Далеко впереди белел камень, прикрывающий извор с ходачком. Когда мы подъехали поближе, у меня вырвалось:
  - Хочу пить.
  Дед засуетился, пытаясь достать из мешка под скамейкой арбуз.
  - Сейчас я порежу арбуз. - сипя, натужно произнес он.
  Отец, резко качнув головой в сторону, сказал:
  - Он же из ходачка хочет напиться. Что тут непонятного?
  Натянув вожжи, отец остановил лошадей прямо у ходачка. Соскочив с телеги, он позвал меня. Спрыгнул и я. Отец подвел меня к круглому темнеющему отверстию и сказал:
  - Смотри внимательно.
  Я наклонился над извором, низко опустив голову внутрь круглого отверстия. Там оказалось неожиданно светло. Со всех сторон под камнем зияли довольно большие отверстия, а с солнечной стороны, где камень едва прикрывал край извора, в колодец пробился одинокий солнечный лучик. Он достигал воды почти по центру колодца, а потом, словно сломавшись, резко уходил вглубь.
  По краям извора в воде чуть шевелилась зеленая бахрома водорослей, которые мы называли жабуренем. А вот и они. По окружности извора на поверхности воды, широко раскинув лапки, повисли несколько зеленых лягушек. Казалось, они внимательно наблюдали за мной. Я взмахнул рукой. Чуть слышно булькнув, лягушки скрылись в глубине.
  - Будешь пить? - раздался голос отца.
  Я резко покачал головой. Улыбаясь, отец опустил ходачок в воду. Вытащив, он вылил воду в выдолбленное в камне углубление в полведра. Наполнив углубление, разнуздал коней и подвел их к камню. Сдвинув морды, лошади медленно цедили воду. Выпив, они подняли головы в ожидании.
  - Налей. Они хотят еще.
  - Больше нельзя, могут запариться. - остудил меня отец, - Приедут домой, напьются вдоволь.
  Когда мы приехали домой, Поверга нас ждал, сидя на крае канавы. Рядом с ним сидел сосед Натальский Назар. Они о чем-то неспешно говорили. Отец снял с телеги мешок с поросенком и, взяв какой-то сверток из-под скамейки, направился к дому. Мне было жаль покидать телегу, хотелось проводить деда до дому, но меня позвала мама. Спрыгнув, я от неожиданности присел. Гудящие от тряски ноги держали меня непрочно.
  Дед с повозки не слезал. Он сидел, опершись спиной о бортик, наклонившись вперед и вытянув шею. Лицо его было посеревшим, как будто прибитым пылью, плечи приподняты. Было видно, что ему не хватает воздуха. Базар и дорога утомили его.
  Поверга ревниво обошел лошадей, осмотрел крупы, где обычно остаются пыльные следы от ударов кнутом. Серых полос не было. Открыв опалку, посмотрел, много ли осталось овса. Удовлетворенно хмыкнув, дядя Павло степенно уселся на скамейку и тронул вожжами.
  Телега неспешно покатилась вниз по селу, увозя деда, а с ним целый день, проведенный на станции. Только сейчас я заметил, что заднее колесо телеги со стороны моей правой руки сильно виляет, оставляя в дорожной пыли гладкий правильный зигзаг.
  Я вошел в дом. Отец уже развернул сверток, выкладывая на стол купленное на базаре. Круг вкусной колбасы, синьку и ваниль, сразу распространившую по комнате запах праздника. Отец развернул, упакованный в серую бумагу, еще один сверточек. Там были полосатые кортовые штаны и зеленая в мелкую клеточку рубаха с длинными рукавами. По небольшим размерам я понял, что это для меня.
  - Примерь.
  Я оделся. Все было впору, если не считать слегка опускающихся на мои сандалии штанины брюк и свободный ворот рубашки. Это была поправка на вырост. Отец постоянно покупал вещи для всей семьи, не примеряя. И всегда все было впору.
  В этом же году у меня случилось еще одно, совсем недалекое путешествие, в Мошаны. Отец взял меня с собой в поездку за необожженным кирпичом, из которого строили русские печи.
  Эта поездка запомнилась тем, что я никогда еще не видел такого множества желтых кирпичиков в одном дворе сразу. Кирпичи были повсюду. Совсем еще сырые на длинной доске, лежащей прямо на земле. Кирпичи делали две женщины. Одна была совсем старая, одетая в темно-серое.
  Седые, почти белые волосы чуть выбивались из-под черного платка, низко повязанного на лоб. У молодой ноги были желтыми выше щиколоток. Подоткнутая юбка, светлый платок на голове. В неглубокой круглой яме она вымешивала глину ногами, периодически брызгая на глину водой из большой черной кружки.
  Положив блестящую от воды форму на доску, женщины набрасывали в нее глину, старательно утаптывая ее кулаками. Натолкав полную форму, ножом с двумя ручками они срезали глину по верху формы и, побрызгав с помощью веника водой, заглаживали специальной дощечкой. Затем форму извлекали и на доске оставались очередные три мокрых кирпичика. Кирпичи сохли под навесом. В выложенных шахматным порядком пирамидах на завалинке, под стрехой сарая, в самом сарае, - всюду были кирпичи.
  Окидывая взглядом кирпичево царство, я был уверен, что смогу делать кирпичи не хуже, если отец поможет мне вымешивать глину. И незачем ездить, да еще и платить деньги.
  Погруженный в мои творческие планы, я не заметил, как очутился возле крохотной, совсем игрушечной печурки, расположившейся прямо на земле под навесом. Печка была совсем как настоящая, соединения маленьких кирпичей были любовно отчерчены. Припечек был гладкий, ровный, как будто его каждый час хозяйка подметала мягким веником. Очарованный, я заглянул в печку, хотя понимал, что огня я там не увижу.
  Из устья игрушечной печи на меня смотрели три очаровательных приплюснутых мордашки премилых собачек. Мама, совсем маленькая, не больше кошки, в ответ на мое появление вышла из печки и, извиваясь, приблизилась ко мне. Вслед за ней, как из сказки, переваливаясь на крохотных лапках, вышли два крошечных щеночка, такие же черные, как мама, с такими же, как у мамы рыжыми подпалинами над глазами.
  Я присел. Мама подошла ко мне и обнюхала мои руки. Затем стала облизывать маленьким шершавым язычком мой палец. Как раз в том самом месте, где был струп после пореза! Палец я порезал пару дней назад, когда вырезал кленовый свисток. От прикосновения теплого влажного языка по моей руке до самой груди поднялась щемящая волна. Щенята опасливо расположились на припечке, готовые в любую секунду развернуться в сторону спасительной печки.
  Колченогий хозяин, помогая отцу укладывать на постеленную солому сухие кирпичи, сказал:
  - Дней через десять сможешь забрать песика. - и кивнул в мою сторону. - Уж больно щенята ему понравились.
  Отец ответил коротко:
  - Побачим.
  Ровно через девять дней за ужином я заявил родителям:
  - Завтра десятый день. Пора ехать за песиком.
  - Я что, должен идти к председателю и просить пару лошадей, чтобы привезти пса? - вопросом ответил отец.
  - Тогда я пойду пешком.
  Дорогу через Брайково я знаю. В Боросяны бегаю сам. А весной под самыми Климауцами был, когда за сороками в лес ходили. Под Климауцы я попал, потому, что заблудился из-за своеволия. Но это было не так уж важно.
  Но родители сказали, чтобы я выкинул дурости из головы. Но выкинуть дурости из моей головы я так и не смог. До сих пор. В моей жизни было около трех десятков собак. От простых дворняг до породистых и самых экзотичных. Но до сегодняшнего дня я не могу забыть три черные милые приплюснутые мордашки с рыжими подпалинами над глазами, выглядывающими из устья игрушечной русской печки.
  Было начало летних каникул после третьего класса. Я играл с ребятами на просторной площадке возле сельского клуба. Меня окликнул отец, возвращавшийся из правления колхоза. Я подбежал.
  - Завтра поедем к Алеше, в Сороки. На "Победе".
  В Сороках учился мой брат Алеша. Он оканчивал медицинский техникум, где учился на фельдшера. Ему оставалось только сдать экзамены. А на зеленой "Победе" по всему колхозу катался председатель Анисько Твердохлеб. Катался, сколько влезет. Правда, в селе его все называли просто - Анисько. Но главнее председателя мы упорно считали Павла из Боросян, который восседал за рулем машины. Все наши попытки приблизиться к "Победе" пресекались одним его "Ф-ш-ш-ш". Так в селе гоняют кур с огорода.
  - А Павло не фышкнет? - спросил я отца.
  - Не фышкнет, - улыбнулся отец, - меня посылают в сельхозснаб, а Гриша Маньчин едет на какой-то завод.
  Гриша Манчин был колхозным механиком, больше по старым моторам. Гриша был намного старше отца, фамилия его была Твердохлеб. Но фамилию его в колхозе помнил только бухгалтер. Все село называло его Гриша Маньчин, так как его седую сгорбленную древнюю маму звали Манькой. Но больше в селе её знали как Воренчиху.
  Я хотел еще остаться и поиграть, но отец решительно сказал:
  - Пошли, тебе надо ноги и шею отмыть, а то могут не пустить в Сороки.
  Я понимал, что отец шутит насчет пропуска, но с ногами и с шеей все было серьезно. Отец просто мог не взять меня с собой.
  Рано утром к нашим воротам подъехала зеленая "Победа". Сам Павло, не раз гонявший меня от машины, распахнул заднюю дверку машины.
  - Сидайте! Тилько обтопочите ноги вид порохив! - и, обращаясь только к отцу, продолжил. - Двери крепко не гупай. Закрывай легэнько, но с потягом.
  Поехали. Возле правления колхоза нас должен был ждать дядя Гриша. Возле мостика у правления стоял незнакомый мужчина в наглаженном синем костюме. Дяди Гриши не было. Павло остановил "Победу". Каково же было мое удивление, когда на переднее сиденье, где обычно сидит председатель, стал садиться человек в синем костюме.
  - Доброе утро! И счастливой нам дороги!
  Это был дядя Гриша. Всю жизнь я его видел только в комбинезоне, засаленном настолько, что весь лоснился, сплошь пропитанный маслом и мазутом. Взрослые говорили, что когда-то комбинезон был ярко-синим, почти голубым. Получил его в подарок дядя Гриша на Октябрьские в первые колхозные годы. А вручал его Грише бывший председатель, его сосед Назар Жилюк.
  От правления Павло повернул направо, в сторону Брайково. Но на развилке он снова повернул вправо. Мы поехали в сторону Боросян.
  - Наверное еще кого-то должен взять. - подумал я и придвинулся к отцу, освобождая место. Но мы уже проехали Боросяны, миновали хаты Чижика и Гарапки, пересекли небольшой старый мостик. Дальше дорога была абсолютно гладкой. Я оглянулся. За нами разрасталось густое облако пыли. Пыль была настолько густая и легкая, что на подъеме после поворота через боковое окно я видел длинный пыльный шлейф, лишь слегка сдвинувшийся от дороги на зеленое пшеничное поле.
  Проехали Городище, в котором я уже был несколько лет назад. Я приезжал сюда на телеге с отцом, который продавал колхозную рыбу. Затем был длинный спуск, в конце которого под мостом протекала небольшая речка. Затем вновь последовало село.
  - Кришкауцы, - сказал отец, -- отсюда родом тетя Женька, жена Василька Горина.
  Затем последовал целый ряд сел, из которых мне запомнились два названия: Григоровка и Рубленица. Наконец мы выехали на окраину Сорок. Город, казалось, разместился далеко внизу. Он был гораздо больше Могилева. Город был окружен огромной дугой Днестра. Так далеко от дома я еще не уезжал.
  Начался длинный, крутой и извилистый спуск. Мои руки с силой вцепились в спинку сиденья, на котором сидел дядя Гриша. В самом низу отец попросил Павла остановить машину. Отец вышел, аккуратно захлопнув дверцу машины. Павло с удовлетворением вздохнул. Через некоторое время отец вернулся.
  - Все у них готово, на обратном пути заедем и заберем. И документы уже будут подписаны.
  Спустились почти до самой реки. Павло притормозил:
  - Нам налево, а вам направо. Здыбаемся на этом месте в три часа.
  Мы с отцом вышли. Вышел и Павло. Открыл багажник, из которого отец вытащил две сумки. Это была передача Алеше.
  Захлопнув багажник, Павло плавно тронул с места и скрылся за поворотом.
  - Откуда он знает, что нам направо? - спросил я отца.
  - Он возил раньше передачи Алеше. Не раз завозил прямо на квартиру.
  Я хотел помочь отцу нести одну сумку. Он отказался, сказав, что сумки тяжелые.
  - Ты лучше держись рядом. Не потеряйся.
  Я знал, что Алеша живет на квартире по адресу: улица Гастелло, 18. Так было написано на конвертах, в которых почтальон приносил письма от Алеши. Мы перешли широкую улицу и повернули направо. Вскоре отец остановился у калитки. Я прочитал на табличке: Ул. Н. Гастелло, 18. Точно.
  Алеша был дома. Он сидел на табуретке перед кроватью. Больше половины кровати было заполнено раскрытыми книгами и исписанными общими тетрадями. Мы обнялись. От Алеши пахло Сен-сеном. Я знал этот запах. Просто Алеша тогда иногда покуривал и, чтобы не огорчать отца, жевал Сен-сен. Он отбивает запах табака.
  Я осмотрел комнату. Она была небольшой, гораздо ниже, чем у нас дома. Совсем небольшие два окошка, уставленные цветами, смотрели в разные стороны. У солнечного окна стоял столик, на котором лежали книги и тетради. У второго окна была вторая кровать. Она была заправлена как в кино. Под линеечку. На кровати, кроме пачки сигарет "Ляна" ничего не было.
  - Чья эта кровать? - спросил я Алешу.
  - Тут спит Володя Исправник, из Тырново. - ответил вместо Алеши отец, глядя на кровать. Он долго смотрел на пачку сигарет. Потом молча и неодобрительно покачал головой.
  В углу между кроватями стояла плетеная этажерка, заполненная книгами. Книги были разные. Я стал читать на корешках. Ничего интересного. Анатомия, физиология, фармакология, внутренние болезни и другая разная дребедень. Ни одной нормальной книги про войну или про шпионов.
  На самой верхней полке лежали две слушалки. Так мы называли аппараты, с помощью которых фельдшер в селе слушал сердце. Одна была в виде колокольчика с трубками, на конце которых были круглые стеклянные шарики с дырочками. Вторая слушалка была деревянной. Такие я видел в кино у старых докторов. Слушалка была похожа на музыкальную трубу. Я взял трубку и подул, как дуют в пионерский горн. Вышло неприлично.
  Алеша улыбнулся. Он взял с этажерки трубку с резиновыми трубочками. Вставил в мои уши шарики с трубками и, приподняв рубашку, приложил колокольчик к моей груди слева:
  - Слушай внимательно. Услышишь свое сердце.
  Я прислушался. Сначала ничего. Только какой-то шум, как непрерывный ветер. И вдруг из этого шума я выделил четкое: "Бу-туп, бу-туп..." Я слушал мое сердце! Я снова прислушался. Сердце стучало, ровно, без перерывов. Когда же оно отдыхает? Вот так и днем и ночью?
  Я с уважением посмотрел на Алешу. А он, кроме того, что слышал, определил у Веры, младшей маминой сестры, целых три порока! Только слушал и больше ничего. Ничего не раскручивая и не ломая. Я уже по-новому посмотрел на этажерку, потом на кровать, устланную книгами. А тетрадей сколько. И это все надо было исписать!
  А писать я не любил. Зато я любил слушать. И на уроках тоже. Все удивлялись, что я, почти ничего не читая дома, отвечал на уроках точно так, как нам рассказывал Петр Андреевич. Жаль, что он уехал. Нина Григорьевна тоже объясняет, но с Петром Андреевичем было гораздо интереснее, хотя он был строгим. А Нина Григорьевна что-то объясняет, объясняет таким голосом, что хочется уснуть. А потом вдруг как закричит:
  - Единак! Закрой рот, а то муха влетит!
  Я резко вздрагивал. Но, оказывается, она кричала Бронику, моему троюродному брату.
  А тут сразу столько книг! А еще читает тетради, в которых писал. Зачем? Я свои тетради никогда не читал. Исписал, и на самолетики, лодочки, а еще лучше на хлопушки. От них даже Нина Григорьевна вздрагивает.
  Алеша вынул из моих ушей трубочки и протянул мне деревянную трубку.
  - Возьми! Это тебе. Стетоскоп называется. С этой трубкой тоже слышно. Дома кота послушаешь.
  Пока отец освобождал сумки, я вышел во дворик. Он был совсем крошечным. На нем вряд ли бы уместились три коровы. Да тут и сарая не было. И коров нигде не видно. Как живут без сараев? И откуда все люди берут молоко? Алеше мама все время передает молоко в большой бутылке и сметану в банке. Но молоко, да и сметана быстро скисают. Тогда мама выливает в корм поросятам. А тут и свиней нигде не слышно.
  Таким же маленьким был и огородик, только тут он был в виде больших ступеней. Алеша, вышедший со мной, сказал, что тут, на склоне, огороды все делают террасами. За низким заборчиком был соседский огород. Посреди огорода на низенькой табуретке сидела старушка и постоянно покачивалась взад - вперед. Видя мой интерес к покачиванию старухи, Алеша объяснил, что это у нее от нервов.
  Потом мы пошли по городу. Алеша показал нам, где находится его медицинский техникум, учительский институт. Обернувшись, он показал отцу один из домиков на крутом склоне.
  - Вон там погиб учитель, выплеснув ведро воды на провода.
  Отец цокнул языком и горестно покачал головой. Но меня не проведешь! Я знал, что это было сказано для меня. Наверняка отец успел сообщить Алеше, что меня сильно тряхнуло током, когда я втыкал вилку электроплитки в штепсель от радио. В штепселе сзади есть две дырочки, как в розетке. Мой палец соскользнул с пластмассы прямо на желтый штырек.
  Все бы обошлось, но в комнате, как назло, была тетка Мария. Она видела, как резво я отдернул руку. Не могла смолчать, рассказала родителям. Потом пила таблетку. Лениум называется. Наверное, от лени. Макар передавал ей из Кишинева, в специальной аптеке покупал. Для начальников.
  Дед Назар Натальский, наш сосед, которого все называли штундой, говорил, что в начальники и в партию идут все ленивые. Лишь много позже мне стало ясно, что тетка Мария пила для успокоения "Элениум". Тем не менее, выслушав Алешино сообщение, вслед за отцом я тоже участливо покачал головой.
  Мы вышли на берег Днестра. В Сороках река была значительно шире, чем в Могилеве. Пройдя несколько минут вдоль берега, Алеша остановил нас:
  - А вот и Сорокская крепость.
  Крепость оказалась неожиданно маленькой. Алеша рассказал, что сначала крепость была еще меньше. Сделана она была из толстых дубовых бревен. А пятьсот лет назад была построена вот эта, каменная.
  Крепость в моих глазах сразу стала выше и значительнее. С трудом верилось, что этим камням, из которых она сложена, уже больше пятисот лет. Я вспомнил Дондюшанскую церковь, которую строил мой отец. Тогда она казалась мне старой, а ей сейчас только двадцать лет. А тут целых пятьсот!
  Потом мы пошли пообедать в столовой. Меня поразило множество людей, обедающих одновременно. Стоял сплошной гул, звон алюминиевой посуды, громкие разговоры. В зале висело плотное облако табачного дыма. Пока мы с отцом стояли в очереди, Алеша сходил в буфет и вскоре поставил на свободный столик два стакана пива и стакан желтого лимонада. Я понял, что лимонад для меня. Обед мне не понравился. Мамина еда была намного вкуснее.
  После обеда отец, посмотрев на часы, сказал:
  - Нам уже пора в сельхозснаб, а Алеше надо готовиться к экзаменам.
  Алеша проводил нас еще немного. По дороге был небольшой книжный магазин. Алеша потащил меня внутрь. Там он купил мне красочную книгу. Называлась она "Старик Хоттабыч". Потом Алеша ушел на квартиру готовиться к экзаменам. А мы с отцом, поднявшись по улице, остановились в тени раскидистого каштана. Отец вошел в здание и скоро вышел оттуда с довольно небольшим и легким свертком. Там было что-то по пчеловодству.
  Вскоре засигналила подъехавшая зеленая "Победа". Я с облегчением и разочарованием одновременно сел в машину. Поездка в Сороки оказалась совсем не такой, как ожидал. Как будто что-то было недосказано или недоделано. В Дондюшанах было гораздо интереснее. Даже катание в "Победе" потеряло свою остроту. В Сороках остался Алеша. Ему предстояло столько учить! Я бы так не смог. Не бывать мне фельдшером...
  Из поезки в Сороки я возвращался с двумя стоящими вещами: книгой "Старик Хоттабыч" и деревянным стетоскопом.
  Алеша закончил Сорокский медицинский техникум на "отлично". Он стал, как говорил отец, пятипроцентником. Пятипроцентники могли поступать в институт без экзаменов. Тоже как экзамен, только собеседованием называется. Провожали мы Алешу на поезд вдвоем с отцом. Уже стоя на подножке вагона, Алеша обратился ко мне:
  - Ты учись хорошо. Если хорошо закончишь учебный год, отец возьмет тебя с собой в Черновцы. Это большой город. Возьмешь? - спросил он, обращаясь к отцу.
  Отец согласно кивнул головой. Домой ехали больше молча.
  Первого сентября меня посадили на первую парту от стены. Я не любил сидеть возле стенки, но так распорядилась Ольга Федоровна, наша очередная новая учительница. Чтобы слушать ее, мне надо было все время поворачивать голову вправо. Да и на классной доске было написанное видно хуже, чем из среднего ряда. Буквы и цифры на доске мешало видеть отражавшееся окно.
  Но нет худа без добра. Слева от меня на стене висела огромная карта. Называлась она "Географическая карта европейской части СССР". Чуть выше уровня моей головы располагалась Молдавия. Когда Ольга Федоровна своим скандируюшим, но без живого чувства голосом, объясняла урок третьеклассникам, учившимся с нами в спаренном классе, я, скосив глаза, изучал карту.
  Прямо, на уровне моих глаз, возле маленького черного двойного кружка была надпись: Кишинев, чуть выше - Бельцы. А в самом верху Молдавии была Окница. Я уже знал, что между ними находятся Дондюшаны. Карты Молдавии в школе не было.
  Но в Цауле, куда я летом ездил с отцом сдавать сливы на сушилку, в конторе висела карта Молдавии. Пока отец говорил с заведующим, я с интересом изучал ее. Там были Дондюшаны, Плопы, Цауль, Мошаны, Городище. Но Елизаветовки там не было. Мне стало обидно. Когда владельца кабинета по фамилии Паламарчук вызвали куда-то, я, несмотря на присутствие отца, схватил со стола химический карандаш и, послюнявив, молниеносно поставил жирную точку между Плопами и Брайково.
  Едва я положил карандаш, как вошел Паламарчук. Отец, извинившись, сказал, что я поставил какую-то точку на карте. Маленький, худой, с всклокоченными седеющими кудрями Паламарчук быстро подошел к карте и стал пристально вглядываться. Я сжался в предчувствии беды. Паламарчук вдруг выпрямился и, указывая на меня пальцем, картавья, заорал так, что я вздрогнул:
  - А ведь пгавильно поставил точку, засганец! Николай, иди вот тут! Смотги! Ведь он отметил точку, где не пгоставили Елизаветовку! Совегшенно точно! Вот пагшивец! - восторженно кричал он и продолжал. - Николай! С этого будет толк! Вот посмотгишь! Чтоб мне не пгоснуться!
  Впервые в жизни я услышал, что из меня будет толк. Странно... И за что...
  ...Улучив момент, на одной из перемен, я поставил небольшую точку на том месте школьной карты, где по моему убеждению, должна быть Елизаветовка. Безобразие! Центр мира, где живу я! Я-я! И не нарисовали!...
  Теперь мое внимание было приковано к двум точкам на карте. Точка без надписи, где должна быть Елизаветовка, и Черновцы. Приезжая от Алеши, отец рассказывал, каким маршрутом он добирался до Черновиц и обратно. Чаще всего он ехал поездом Одесса - Ивано-Франковск. Иногда он ехал автобусом Единцы - Черновцы. Приехав однажды, он рассказал, что опоздал на поезд. Ему посоветовали взять такси до аэродрома и лететь самолетом до Секурян. Отец, летевший на самолете впервые, рассказывал, что в Секуряны кукурузник летел с посадками в Хотине и Кельменцах. А в Секурянах он еще целых два часа ждал поезд, на который опоздал.
  Глядя на карту, я мысленно проделывал маршруты, по которым отец добирался до Черновиц. Но на школьной карте это были очень короткие расстояния. Кроме того, там не было Секурян, Кельменцев и Хотина. В своем письме Алеше, отправленному в Черновцы по адресу улица Боженко, 22, кв. 12, я попросил его найти карту, на которой были бы Елизаветовка, Секуряны, Кельменцы и Хотин.
  Сколько было радости, когда, приехав на каникулы после зимней сессии, Алеша развернул бумажный рулон. Там была карта "Украинская и Молдавская ССР". В тот же вечер карту постелили на стол обратной стороной вверх и настелили на нее марлю. Закрепив марлю кнопками к столу, Алеша намазал карту с марлей приготовленным клейстером. Наутро обрезали лишнюю марлю, а карту закрепили кнопками над моей кроватью.
  Елизаветовки там не было, но я это сразу исправил. Зато все остальное было нарисовано очень подробно. Теперь я изучал все маршруты отца, рисуя тонкие линии карандашом.
  Освоение карты продолжалось. Кроме условных обозначений, в правом нижнем углу карты я увидел надпись: Масштаб 1:10000. Я догадался, но дополнительно уточнил в школе у Ивана Федоровича, который учил старшекассников истории. Он показал, как измерять расстояние на карте линейкой и циркулем, если дорога неровная. А затем надо умножить на масштаб. Очень скоро поля карты были исписаны цифрами, говорящими о расстоянии по прямой и по дороге от Елизаветовки до Хотина, Черновиц, Киева и т.д.
  Карту мама хранила очень долго. Я уже учился в институте, когда карта со стены исчезла. Но расстояние до Черновиц я помню до сих пор без интернета. По прямой 130, а по дороге 170 километров. А до Берлина, где воевал отец, награжденный медалью "За взятие Берлина", на школьной карте ровно 1111 километров.
  В первую субботу после последнего звонка отец сказал:
  - Поедем сегодня вечером. Отвезем продукты, погостим, а в вокресенье ночью обратно. Поедем сейчас, пока у Алеши не начались экзамены.
  Я задохнулся от неожиданности. Отец всегда так. Все сразу. Никогда не ждал праздников, чтобы сделать подарок.
  До Дондюшан, прямо на вокзал, на мотоцикле с коляской нас подвез дядя Коля Сербушка, муж Любы, младшей маминой сестры. До поезда оставалось больше часа. Я впервые свободно бродил по помещениям железнодорожного вокзала, разглядывая и читая вывески, объявления, плакаты и картины, нарисованные на стенах.
  В зале ожидания между круглыми, высокими, почти до самого потолка, печками, обшитыми железом, на стене был нарисован огромный красный флаг. А на нем портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина были выписаны так, что из всех ушей было видно только одно левое ухо Сталина. Всю противоположную стену занимали изображения фруктов, овощей, арбузов, дынь, разных рыб. Справа было пшеничное поле под ярким солнцем. А слева паслись бесчисленные стада коров, овец, свиней и лошадей.
  Отец стоял в очереди к маленькому окошку, над которым крупными буквами было написано: КАССА. Наконец он подошел ко мне с билетами в руке, взял чемодан и сумку и мы вышли на перрон. Там уже стояло множество людей.
  - Как они все поместятся в поезде? Сумеем ли мы с отцом сесть? Как мне в такой толчее не потерять отца?
  Отец словно подслушал мои мысли:
  - У нас третий вагон. Это за той стрелкой. И народа там немного. Пошли. Вон уже зеленый свет. Значит, вышел из Тырново.
  Несмотря на спокойствие отца, во мне не утихало тревожное волнение. Наконец я почувствовал дрожание земли и на нас стал надвигаться огромный паровоз со слепящим прожектором впереди.
  Открылись двери и, повернув ручку, проводница, откинула полик. Он с грохотом ударился об открытые двери.
  - Ваши билеты!
  Отец вначале подсадил меня, затем вбросил в тамбур чемодан и сумку. Сам вскочил следом. Снова раздался голос проводницы:
  - Проходите! Занимайте свободные места.
  Вагон был общий. Это я узнал потом. А пока я шел к середине вагона, волоча за собой сумку и спотыкаясь об ноги и колени, сидящих у прохода. В вагоне было жарко. Воздух был спертым. Таким воздухом я дышал впервые. Вскоре меня окликнул отец:
  - Вернись! Тут свободные места.
  Свободным было только одно место внизу. Я недоуменно посмотрел на отца. Он показал на верхнюю полку:
  - Полезай туда сразу. Скоро час ночи.
  Вот те раз. Дома я в это время сплю. А тут ни в одном глазу. Я проворно залез на полку и лег. Сидеть было почти невозможно. Отец снял ремень, опоясывающий чемодан.
  - Ложись.
  Я лег головой к окну. Я и не заметил, что мы уже давно ехали. Одинокие огоньки стремительно убегали назад. Отец просунул ремень с чемодана под мой ремень и, проведя через окошко пряжки, пристегнул к длинной ручке на перегородке вагона.
  - Чтобы ты не свалился сонный.
  Чемодан и сумку поместили в багажный ящик. Сунув мне под голову вязаную кофту, отец, наконец, уселся на свободное место.
  Я решил не спать до самых Черновиц. Лежал, подставив руки под подбородок, и смотрел на плывущие в темноте огоньки, слушая мерное постукивание колес. Потом стук колес затих...
  Проснулся я оттого, что дернулся вагон. За окном вагона было уже светло. Я дернулся встать, но пояс прочно держал меня. Показалась голова отца. Он отвязал меня от ручки. Убрал пояс.
  - Проснулся? Тогда вставай. Скоро проезжаем мимо границы.
  Меня как ветром сдуло с полки. Настоящая граница! О ней я только читал в книгах и видел в кино. Особенно интересной была книга про пограничника Карацупу и его пса Ингуса. А вдруг я увижу шпиона, тайно пробирающегося через полосу в обуви, оставляющей след лошадиных копыт, да еще и задом наперед.
  Я приник в вагонному окну. Как бы не пропустить границу!
  - Граница будет видна с этой стороны. - раздался незнакомый женский голос.
  Я оглянулся. У противоположного окна сидела пожилая женщина в длинном вязанном светлом платье и очках. Таких узеньких очков я еще не видел.
  - Становись возле столика. Вот здесь. Сейчас будет Крива и граница.
  Я подошел к противоположному окну. Отец со своего места сказал:
  - Смотри! Вон колючая проволока и полоса.
  Я и сам уже видел границу. Но она оказалась совсем не такой, какой я себе ее представлял. За то время пока была граница, не то, что погони, даже пограничников не было видно. Потом была станция со смешным названием Мамалыга, а потом Новоселица. Потом вообще пошли такие названия, как будто не могли придумать более серьезное.
  Медленно проехали мимо маленькой станции с названием Острица. Это глиста такая. Маленькая и сильно чешется. У меня были такие, мама лечила. Тьфу! Потом проехали маленькую станцию, за которой было огромное село. А называется всего лишь Магала. А потом промелькнула Буда. У нас это означает шалаш. Ну и названия!
  Потом под колесами загрохотало, вагон стало раскачивать. Я вцепился в столик.
  - Это на стрелках стучит, - успокоил меня отец. - А вот Жучка, сахарный завод. Сюда в голодовку люди ездили на товарняках за жомом. Потом варили с отрубями и ели. А когда доставали жом из ям, некоторые тонули. А другие продолжали набирать оттуда же жом в мешки и увозили домой. Надо было детей кормить.
  У нас сосед здесь утонул, - подтвердила женщина в очках. - Из Секурян их поехало шесть человек. Мой старший брат ездил тоже. Старичок сосед свалился. Баграми вытащили через несколько часов. Уже темнело. А остальные набрали жом и повезли домой.
  Вдруг загрохотало сильно. За окном замелькали пролеты моста.
  - Это река Прут. - сказала женщина. - Река разделена под мостом длинным островом.
  Но я уже не слушал. Призывая отца посмотреть, я закричал:
  - Смотри! Какой огромный плот поплыл!
  По реке действительно гнали плот. Но вместо того, чтобы кинуться к окну, отец сжал губы в улыбке и покачал головой. Женщина в очках чуть улыбнулась.
  В вагоне началось оживление. Мужчины вытаскивали чемоданы и мешки, а женщина в соседнем отделении стала одевать маленькую девочку. Я повернулся к отцу:
  -Скоро станция?
  - Да, собираемся. - сказал отец.
  Но тут я обнаружил, что мы едем все так же, но в другую сторону. И встающее солнце вдруг стало светить не в спину, а прямо в глаза. Женщина в очках, вероятно, заметила мою растерянность и объяснила:
  - Мы сейчас едем в обратном направлении. Поезд повернул частично перед мостом, а окончательно уже после моста. Поэтому и солнце светит уже с другой стороны.
  - Наверное, учительница. - с уважением подумал я.
  Наконец поезд остановился. Мы стали медленно продвигаться по проходу к выходу из вагона. Вдруг я увидел Алешу. Он шел вдоль вагона, заглядывая в окна. Я стал махать ему рукой. Наконец он меня увидел. Махнув рукой, он побежал к дверям вагона.
  Наконец мы вышли в коридор, который называется тамбуром. Алеша стоял на перроне. Когда я спускался по ступенькам, он подхватил меня как маленького и опустил на перрон. Пока я привыкал к перрону, который мелко подрагивал под моими ногами, Алеша схватил чемодан и сумку. Сошел на перрон и отец. Алеша обнял сначала отца, потом меня. От него очень приятно пахло одеколоном.
  Мы вышли на привокзальную площадь. Земля перестала качаться под моими ногами. Тут была огромная толпа народа, снующего в разных направлениях. Я растерялся. Но Алеша уверенно подошел к "Победе" с шашечками на дверях и открыл двери. Меня Алеша посадил впереди, а сам с отцом разместились сзади.
  Я откинулся на спинку сиденья, как это всегда делал, садясь в "Победу" впереди председатель Анисько. Но для меня сразу же стало обозримым только небо и трамвайный провод. Я уселся прямо, стараясь видеть все, что было впереди и по сторонам.
  - На Боженко, - сказал Алеша и, немного погодя, добавил. - Двадцать два.
  Машина бесшумно тронулась. Сначала был извилистый подъем. Потом машина пошла ровно, только, сверкающая в глазах от утреннего солнца, булыжниковая мостовая, летела навстречу и врывалась под колеса "Победы". Справа я успел прочитать: Зоомагазин.
  Сразу же, при въезде на площадь снова стрелка направо и надпись: Спорт и рыболовство. Это надо запомнить. В центре площади на старинном ажурном столбе висели большие круглые часы. Потом были повороты, после которых водитель остановил "Победу" и сказал:
  - Приехали.
  Мы вышли. Водитель открыл багажник. Алеша забрал наши вещи. Отец расплатился. Поднялись на третий этаж. У двери с цифрой 12 Алеша нажал кнопку. Послышался резкий звонок. Дверь тотчас открылась. Мы вошли.
  В длинном темном коридоре я почти ничего не видел. Алеша прошел вперед. Открыл дверь и мы очутились в небольшой комнатушке. Две кровати, стол, два стула и длинная полка на стене, под которой в доску были забиты вешалки для одежды. На простенке между окнами орала радиоточка. Отец поморщился. Алеша тотчас выключил звук.
  На подоконнике стоял большой прозрачный флакон одеколона. На голубой наклейке был нарисован реактивный самолет с белым дымом сзади. А внизу было написано: В полет. Я отвинтил пробку и понюхал. Это был запах Алеши.
  Отец разгружал сумку и чемодан. Алеша вышел и сказал:
  - Сейчас будет чай.
  Отец достал зажаренную курицу и положил на тарелку в центре стола. После того, как мы поели курицы, Алеша принес три стакана чая в подстаканниках с ручками. Такие я видел только в кино. Мне очень хотелось пить. Размешав два кубика сахара, я хлебнул. Чай был вообще никудышным. Он вонял хлоркой, как вода в колодце, после того, как фельдшер сыпал туда белый порошок. Я отодвинул стакан.
  - А лимонада нет?
  Отец с Алешей засмеялись. Потом Алеша серьезно сказал:
  - Лимонад будем пить в городе.
  Странно. Как будто мы сейчас не в городе.
  После завтрака мы пошли в город. Выходя на площадь, Алеша спросил:
  - Куда мы пойдем?
  - В спорт и рыболовство, а потом в зоомагазин. Только поедем на трамвае.
  - Туда трамвай не ходит. Это совсем рядом. Надо пройти через площадь.
  Мы пошли в магазин. У меня глаза разбежались. Столько много разных крючков и лесок, поплавков и грузил. После того, как я выбрал, продавец тщательно завернул все в бумагу и поместил в небольшую картонную коробку.
  - Только смотри, не дай бог крючок очутится в обуви или еще в каком непотребном месте. Будет тебе рыбалка! - сказал отец.
  Алеша весело рассмеялся.
  - Надо же. Столько времени помнят. Еще и настроение портят. - подумал я.
  Покинув магазин, мы перешли узкую улочку. Вдоль улочки тянулся длинный дощатый забор, обклеенный афишами. Алеша показал на дом из красного кирпича без окон и дверей, с обрушенной крышей, окруженный грудами битого кирпича:
  - Это была ратуша. Во время войны в нее попали два снаряда. Так и стояла. Сейчас будут сносить. Говорят, что будут строить на этом месте очень высокое здание.
  Отец, помолчав немного, сказал:
  - Не надо сносить. Один такой дом в центре каждого города надо оставить, чтобы люди помнили. Обнести стеклянным забором и пусть стоит. А то люди быстро забывать стали.
  Потом добавил, обращаясь к Алеше:
  - А ведь всего двенадцать лет прошло. А как давно это было. А вообще, мир на земле будет, пока будут живы те, кто воевал, кто видел, как в бою падают люди, у которых дома остались семьи. А в бою люди падут, как мухи. А придут молодые, они даже не продадут, а просто пропьют страну за бутылку горилки, лишь бы их похвалили.
  Моему отцу тогда было чуть больше сорока лет.
  Потом мы пошли в зоомагазин. В огромном окне в песок была воткнута большая ветка. По ветке прыгали, перелетая, два маленьких зеленых попугайчика. Двери были закрыты на огромный висячий замок.
  - Закрыт, слава богу. - тихо сказал Алеше отец.
  Он думал, что я не слышу.
  Потом Алеша покатал нас на трамвае. Весь трамвай трясся, гудел. Особенно неприятно было на поворотах, когда навстречу нам несся другой трамвай. Я был уверен, что трамваи сейчас столкнутся. Но в самый последний миг трамваи пролетали мимо друг друга.
  Выйдя из трамвая, мы шли куда-то узкими улочками. В одном из окон за столом сидел лысый часовщик и, закрыв один глаз черной трубочкой со стеклом, рассматривал, лежащие на ладони, разобранные часы. Но Алеша указал мне на само окно. Я остолбенел. На игрушечном турнике безостановочно вертелся деревянный спортсмен, размером не больше карандаша. Он выделывал совершенно невероятные трюки и не останавливался ни на секунду.
  Рядом в стеклянном шаре без конца крутилась вертушка. Я присмотрелся. Крылышки были прикреплены к оси, которая упиралась в ямки на стекле. И все! Нет моторчика, никто не крутит. Заметил только, что одна сторона тонких крылышек была ослепительно белой, а другая абсолютно черной. В недоумении я оглянулся на Алешу. Он пояснил:
  - Вертушка крутится от света. Чем ярче свет, тем быстрее вращаются крылышки. Смотри!
  Алеша закрыл собой солнечный луч, падавший на чудо-вертушку. Вращение стало медленным. Алеша отошел, открывая вертушку солнцу. Крыльчатка снова закрутилась быстрее. Чудеса!
  - А она продается? - Я уже представил вертушку на столбике возле погреба.
  Отец с Алешей рассмеялись. Отец ответил за Алешу:
  - Продается, но надо показать школьный табель, чтобы в четвертях и за год были одни пятерки.
  - Тогда тебе никогда не видать такой вертушки. Ты вообще был круглым троечником.
  У отца отвисла челюсть. Он дико смотрел на меня.
  - Это еще откуда ты взял?
  - Так вы же сами с мамой рассказывали, какое тяжелое у тебя было детство.
  Действительно, когда у нас на посиделках была тетка Мария и дядя Миша Кордибановский, они рассказывали, что мама в школе была круглой отличницей, несмотря на то, что село украинское, а школа была румынская. Она до сих пор помнит все стихотворения, историю и арифметику. А отец начинал учиться в конце октября, когда заканчивал пасти овец.
  А в апреле баба София приходила в школу и упрашивала учителя Кукульского отпустить отца снова. При этом она носила Кукульскому яйца и орехи за то, чтобы тот поставил за год тройки и перевел в следующий класс. А всего классов было четыре.
  Отец долго смотрел на тротуар, слегка качая головой. Алеша так же долго, весело смеялся. Потом отец сказал:
  - Вот и поговори, вспомни.
  Мы вышли на большую площадь.
  - Это театральная площадь. - сказал Алеша, - На той стороне площади театр, вон то красивое здание. А налево, куда мы идем, мой медицинский институт. А обедать мы будем в кафе "Театральное".
  Мы прошли мимо института. Огромные двери, покрытые лаком, казались очень тяжелыми. По обе стороны дверей на красных табличках надписи на русском и украинском языках: Черновицкий медицинский институт. Пока я шел по городу, я читал вывески на украинском и почти все понимал. Только слова "Лазня" и "Перукарня" были для меня более чем странными.
  Мы вошли в помещение кафе. Дверь нам открыл усатый дед в черной, обшитом золотыми нитками, форме и указал на свободные столики. Все не так, как было в Сороках. Там наливали борщ за стойкой и передавали, а Алеша ставил тарелки на поднос. А тут Алеша взял лист бумаги, на которой были напечатаны названия блюд. Он что-то сказал официантке и та скрылась за простенком. Вскоре она появилась с блестящим подносом поставила на стол салаты из огурцов и три тарелки супа, в которых плавали по пять маленьких круглых котлет.
  - Я никогда еще в мае не ел огурцов. И вареных котлет тоже. Только уж очень мелкие они. Разве наешься? - пролетело в моей голове.
  Пока мы ели суп с фрикадельками, официантка принесла еще три тарелки. В каждой из них был большой кусок мяса, жаренная картошка, а на мясе еще и жареное яйцо. Вот, сейчас нормально. Хорошая учеба у Алеши. И я бы так учился. В довершение ко всему на столе появились три стакана компота. Когда мы поели, подошла официантка. Расплатился отец. Как мне показалось, обед обошелся дороговато.
  Когда мы вышли из кафе, отец сказал:
  - Посидеть бы, где нибудь. Только все лавочки прямо на солнцепеке.
  - А пойдемте в кино, - сказал Алеша. - в "Жовтне" идет интересная кинокомедия.
  Пока мы шли, я вспомнил, что жовтень это октябрь. По нашему радио АРЗ мы часто слушали Киев. В "Жовтне" очередь в кассу была большая. Алешу окликнул высокий парень, стоявший возле кассы. Алеша показал ему три пальца.
  - Это Андрей Чайка. Мы с ним учимся в одной группе. - объяснил Алеша.
  Скоро Андрей подошел к нам и отдал билеты. Алеша полез в карман. Андрей уже на ходу бросил:
  - Завтра отдашь! - и побежал к девушке, стоявшей у колонны.
  Фильм назывался "Она вас любит". Вместе с залом хохотали и мы с Алешей. Это была настоящая комедия. Только отец не смеялся. Он спал сидя, опустив подбородок на грудь. Голова его иногда резко вскидывалась, особенно когда мы громко смеялись. Мне показалось, что отец несколько раз всхрапнул.
  После кино мы вышли удовлетворенные. Особенно отец. Сказал, что хорошо отдохнул. Я тоже.
  Солнце уже склонялось к закату.
  - Пора на квартиру,- сказал отец, - будем потихоньку собираться на поезд.
  Стало грустно. Такой был день! Как быстро он прошел.
  Когда нам открыли дверь, пришлось обходить перевернутый велосипед, купленный хозяином квартиры для дочки, чуть старше меня. Хозяин пожаловался Алеше:
  - Купил велосипед, а колесо сильно трет. Надо будет завтра в ремонт.
  Я уже присмотрелся. Это был "Орленок", как у Адольфа Горина. На нем я и научился кататься. А заднее колесо не было выставлено вообще. Я обратился к хозяину:
  - Дайте ключ. Суньте свои пальцы вот сюда, как это делаю я, и держите.
  Хозяин послушно вставил два больших пальца между колесом и задней вилкой. Я попросил отца тянуть за колесо, чтобы цепь была натянутой. Я уже уверенно руководил операцией.
  Поправив пальцы хозяина, я начал зажимать гайки, с трудом переходя в узком коридоре с одной стороны велосипеда на другую. Алеша стоял в дверях комнаты и улыбался. Хитрый. Он-то знал, как это делается. Не хочет, наверное, пачкать руки.
  А мне было самому интересно. Наконец я зажал гайки до отказа. Велел хозяину убрать руки. Встав ногой на изнанку седла, я раскрутил педали. Колесо вращалось бесшумно, точно посередине.
  - Чара! Чара! Иди скорее! Колесо крутится, как новое! Какой способный и талантливый хлопчик. Прямо жених для нашей Софки! Софка! Твой велосипед готов ехать!
  В дверях кухни появилась Софка с сонными навыкате глазами и рыжими распатланными волосами. На ее лице я не увидел никакого интереса к "Орленку".
  - Мне бы площадку, как перед нашим клубом. Я бы показал, как надо кататься. - подумал я, но с достоинством промолчал. И Софка мне совершенно не понравилась. - Жених! Вот разогнался!
  Хозяин снова предложил чаю. Я отказался. Хозяин не отставал:
  - Пойдем, я тебе покажу радиолу. У нас куча пластинок.
  Это можно. Я прошел за хозяином в большую комнату. На тумбочке между диваном и кроватью стояла огромная радиола. Вот живут люди!
  Хозяин щелкнул ручкой. Скоро с правой стороны радиолы загорелся зеленый огонек. Возле круглого окошка с огоньком я прочитал "ВЭФ-Аккорд. Мне бы такую! Хозяин поднял крышку. Внутри был диск для пластинок, как у нашего патефона. Хозяин поставил пластинку. Двинул рычажок. Диск завертелся. Хозяин бережно опустил белый рычаг на край пластинки. Почти не был слышен хрип, как в патефоне у нас дома. Сначала полилась музыка, а потом чистый голос запел:
  Снова замерло все до рассвета,
  Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь...
  Я долго слушал множество песен Леонида Утесова, Клавдии Шульженко и много песен, которых я не слыхал по радио вообще. Потом хозяин показал, как переключать на длинные, средние и короткие волны. В комнату сквозь свист эфира врывались звуки разных радиостанций, постов, как говорили в нашем селе. Научился переключать тембр, потом снова включил проигрыватель, чем вызвал неподдельное восхищение хозяина:
  - Чара! Посмотри, я же сказал, что мальчик способный. Наша Софка на что способная, и то разучивала радиолу несколько дней.
  Наконец я сообразил спросить, как его зовут.
  - Зови меня дядя Абраша. Мы будем друзьями. Правда?
  Я кивнул. В это время в дверях хозяйской комнаты показался Алеша:
  - Пора. Пошли собираться...
  На вокзал ехали в трамвае. Вечерний город был очень торжественным и красивым. Он утопал в море разноцветных бегущих и мигающих неоновых огней.
  На вокзале отец встал в очередь за билетами. Алеша потащил меня в соседний зал, где пахло едой. Там были два буфета. Алеша купил колбасу, которую буфетчик нарезал так быстро, что у меня зарябило в глазах. Взял хлеба и две бутылки пива. Мне купил бутылку крюшона и вафельную трубочку с кремом. Такую я видел и ел впервые в жизни. Как теплое мороженое. Пришел отец с билетами. Поужинали стоя. Воду я не допил. Спросил:
  - А можно взять с собой? Допью в поезде.
  Отец купил еще одну бутылку воды на дорогу. В это время громкий женский голос, от которого я вздрогнул, объявил:
  - Внимание! Граждане пассажиры. Поезд номер сто пятьдесят один Ивано-Франковск - Одесса через две минуты прибывает на первый перронный путь. Будьте осторожны. Не оставляйте детей без присмотра.
  - Пошли! Не отставай.
  Алеша проводил нас в вагон. Оставалось еще пять минут до отправления. Это объявили уже в вагоне. Отец сказал Алеше:
  - Уже иди. Тебе еще долго ехать. Будь осторожен.
  Мы обнялись. Но Алеша не ушел сразу. Он стоял напротив нашего окна, пока не тронулся поезд. Он шагал за нашим окном, быстро отставая. Все на перроне и в поезде долго махали руками. Отец снова предложил полезть наверх. Я попросил его сделать это позже. Я хотел посмотреть на расстоянии ночные Черновцы.
  Когда поезд пересек мост, открылась панорама ночного города. Множество разноцветных огней делало его похожим на огромную и богатую новогоднюю елку. Прижавшись лбом к вагонному окну, я пытался определить, в каком месте светится окно, где живет на квартире брат.
  Впоследствии я не раз ездил в Черновцы с отцом и самостоятельно. В одну из таких поездок с отцом я стал свидетелем удивительной, почти невероятной встречи. Втроем мы ходили из магазина в магазин в поисках брюк для Алеши и меня. Со мной вопрос решился в первом же магазине. Нежданно меня одели в великолепный костюм серо-зеленого цвета. Даже на вырост было всего лишь чуть-чуть.
  Алеша придирчиво осматривал множество брюк, висящих на зажимах, оценивая ширину штанин и пояс. При этом материал, из которого пошиты брюки, обязательно должен был быть с только что появившимся лавсаном. Как будто его в институт без таких брюк не пустят.
  Выбрав, наконец, брюки, мы вышли из магазина. У первого же перекрестка отец внезапно повернулся и окликнул:
  - Иван!
  Невысокий плотный мужчина оглянулся. Несколько секунд он недоумевающе осматривал людей. Наконец его взгляд задержался на отце. Потом с криком бросился к отцу с раскрытыми объятиями:
  - Николай! Вот уж не надеялся!
  Они обнялись, отошли к стене здания и оживленно говорили, кого-то вспоминая. Потом Иван сделал приглашающий жест вдоль улицы. Отец отрицательно покачал головой, показывая на нас. Лицо отца все время было непривычно растерянным. Он у нас вообще никогда не терялся.
  Поговорив, Иван достал из внутреннего кармана пиджака авторучку и блокнот. Написав что-то, он вырвал листок и протянул отцу. Потом он быстро написал что-то под диктовку отца. Как выяснилось потом, обменялись адресами. Обнявшись на прощанье, они разошлись. Лицо отца не покидала растерянность, несмотря на радость от встречи.
  - Ты чего растерялся? Кто это? - спросил Алеша.
  - Понимаешь? Мне показалось, что это заготовитель со Львова. Тот приезжал к нам в колхоз весной закупать вино. Тоже Иван. А оказалось, что это мой однополчанин, с которым мы были в одном расчете во время боев за Берлин. А потом до июля нас постоянно назначали вместе в караул под Берлином, охраняли какую-то шахту. Дикусар! Только сейчас вспомнил фамилию! А он и написал! Дикусар! Сейчас работает начальником в Сторожинецком лесничестве. Почему я его окликнул? Ведь не похожи даже. Заготовитель ниже и толще.
  Сейчас я, как медицинский психолог, объяснил бы отцу, почему он окликнул бывшего однополчанина, не узнав его. Сработал импульс подсознательного опознавания.
  Но чаще отец провожал меня в Дондюшаны, покупал билет и, сажая меня в вагон, вместе с билетом вручал проводникам, дореформенных шестьдесят первого, пять рублей. Я волочил чемодан по проходу, находил место. Проводники укладывали чемодан в багажный ящик, а я старался сесть так, чтобы сидеть или лежать над моим чемоданом.
  В Черновцах меня встречал Алеша. Чаще всего в городе я был предоставлен сам себе. Алеша рассовывал по моим карманам рубли и копейки и отправлялся на занятия. А я бродил и ездил по городу, изучая его географию. Я стал ориентироваться в старых улочках, точно зная, в какую сторону мне необходимо идти.
  У меня тринадцатилетняя внучка Оксана. Мне было столько же, когда я ездил в Черновцы один. Мне невозможно представить, что в нынешнее лихое время ее возможно отпустить почти за двести километров. Одну. Особенно в сегодняшнюю Украину. А тогда ездили самостоятельно и девочки. Конечно, родители беспокоились, но не было страха, что ребенок останется незащищенным законом и обществом. Время было другое, и мы тоже были другими.
  А пока я, ничего не опасаясь, бродил по городу. На Кобылянской, целиком пешеходной улице, я заходил в бубличную, где на глазах посетителей в прозрачной камере в горячем масле жарились пышные и румяные пончики, которые подавали под сахарной пудрой.
  Я заходил во все магазины, выбирая себе канцелярские товары для следующего класса. Ходил в кино в мой любимый "Жовтень". Фильмы "Летят журавли" и "Карнавальная ночь" я впервые посмотрел в этом кинотеатре. Катался на трамвае по всему маршруту со странными тогда для меня названиями: "Прут - Рогатка".
  Познакомившись с ребятами со двора, где жил Алеша, ходил с ними пешком в глухой, почти дикий парк Шиллера. На берегу Клокучки, речушки, больше похожей на ручей, мы копали червей. А назавтра с этими же ребятами отправлялся на Прут ловить пескарей и голавлей. Иногда попадалась марена. Ее сразу выбрасывали, поджидающим поживы у воды, собакам. Говорили, что марена ядовитая.
  Меня, сельского тринадцатилетнего подростка никто не пытался толкнуть, обидеть, унизить. Никто из тех ребят не кичился своим городским происхождением. Наоборот, с любопытством расспрашивали о селе. Как растет горох, как делают творог и масло? А когда я обыграл почти весь двор в настольный теннис, меня спросили:
  - Кто твой тренер?
  На углу Красноармейской и Советской площади (сейчас это ул. Героев майдана и Соборная площадь) любил заходить в тир. В будни, особенно в первую половину дня, там было пусто. В городе было несколько тиров. Ходивший вперевалку, толстый заведующий в неизменной черной тюбетейке уже узнавал меня, кивая. Подавая воздушку, предупреждал:
  - Эта под обрез, а эта в центр.
  Когда я, наловчившись, стал выбивать много мишеней подряд, он, подняв мишени, молчаливо отсчитывал на упорный столик десять призовых пулек. Воздушки лежали просто так. В центре стола на тонкой цепочке был пристегнут малокалиберный пистолет. Десятизарядный. Перед поездкой в Черновцы я копил копейки на патроны.
  Отсчитав мне патроны, заведующий уходил к столику у окна, где продолжал, отвернувшись, ремонтировать разобранную воздушку. А я стрелял. Он даже не вздрагивал. Мы доверяли друг другу. Он мне, тринадцатилетнему, доверял несравненно больше.
  Вспоминая сейчас тот тир, даю себе отчет, что ту цепочку мог легко оторвать даже я, несовершеннолетний. Но такой мысли тогда у меня не возникало. А заведующий тиром меня не боялся. Не боялся и других, так как не было случая, чтобы в то время кто-либо позарился на смертоносное оружие в ДОСААФовском тире.
  Во всех спортивных магазинах свободно, по предъявлению паспорта, а еще лучше по доверенности от организации ДОСААФ с любого конца Союза, можно было приобрести воздушку за семь пятьдесят, а мелкашку за 18 рублей (цены после денежной реформы 1961 года). Сейчас на месте бывшего моего тира высятся элитные дома с сигнализацией, телекамерами и вооруженной охраной.
  Глядя на эти "достижения" цивилизации, встает немой вопрос.
  - Кто кого и почему боится?
  В Каетановку (Первомайск) ходили пешком за 5-6 часов. Чуть быстрее ездили на телеге. Сейчас это расстояние я покрываю менее, чем за тридцать минут спокойной езды. К сожалению, туда сейчас езжу больше на похороны. В прошлом году похоронили моего ровесника, двоюродного брата Броника Единака.
  Левую часть изумрудного луга закрыли застройки. Только в самой нижней части долины одинокое небольшое стадо гусей. Некогда заниматься. На 800 жителей села три бара и множество подпольных самогонных точек. Девятилетку "оптимизировали" в начальную четырех-классную школу.
  Зато как на дрожжах выросли два молильных дома разных сект. Перефразируя Высоцкого, сам собой напрашивается вопрос:
  - Откуда деньги, Зин?
  Патриархального уюта, царившего в селе в период моего детства и юности нет и в помине.
  Сложилось так, что в Дондюшанах или, как тогда говорили, на станции я живу без перерыва на учебу около пятидесяти пяти лет. На месте старого базара раскинулся давно уже старый парк. Проходя, ловлю себя на том, что взгляд упирается в место, где стояла телега, с которой дед продавал арбузы. На месте маслосырзавода - частное двухэтажное здание с романтической вывеской "Олеся". Там бар, ресторан, сауна и номера.
  Бывшая улица Сталина сейчас носит имя первого космонавта Ю. Гагарина. Как издевка, вместо отполированного временем булыжника по всей улице продольный овраг. Проехать на автомобиле, не задев днища, весьма проблематично. Гранитный полированный булыжник, покрывавший улицу, давным-давно куда-то вывезен.
  Я живу по улице Чапаева. Вероятно, в угаре перенаименований забыли подобрать новое название. Есть еще улица Дзержинского. С единственным домом и единственным номером - 33. Местные острословы мрачно шутят. Говорят, что это на всякий случай.
  В конце девяностых вместе с сыном Женей ездили в Сороки, к старому приятелю. Поехали в его гараж. Он оказался в глубине узкой извилистой улочки, по одной стороне которой протекал зловонный ручей. Когда выезжали обратно, по табличкам на домах я увидел, что это улица Гастелло. Номера домов сдвинулись. Дома, где жил на квартире Алеша и огородика террасой я не нашёл.
  О Тырново, бывшем районном центре, я не писал. Весь одноэтажный, когда-то нарядный, торжественный районный центр превратился в захолустье. А во времена моего детства я ездил со всей школой на районные школьные спартакиады, фестивали детского художественного творчества.
  Аэропорт, пекарня, в которой выпекали самый вкусный в районе хлеб, хлебоприемное предприятие, огромная нефтебаза, быткомбинат, выпускавший продукцию от мебели и заборной сетки до закаточных крышек и металлических ворот, вино-коньячный завод, межрайонная база сельхозтехники, плодоовощное предприятие, знаменитая мельница, на которую ездили молоть муку из нескольких районов.
  Районная больница на сто пятьдесят коек. Старожилы до сих пор вспоминают талантливого хирурга Марка Овсеевича Граца. Безотказный, в одном исподнем, с накинутым поверх плащом, на босу ногу обувал резиновые сапоги и через огороды бежал по вязкой грязи в отделение, когда речь шла о минутах, так важных для спасения жизни безвестного крестьянина из забытого богом глухого села.
  Чайная, где можно было по баснословно низкой цене пообедать, колбасный цех, профессиональное училище, выпускавшее специалистов по шести специальностям, свинофабрика на шесть тысяч голов.
  Работала коллективная любительская радиостанция, команду которой возглавлял мой учитель радиотехники Всеволод Семенович Завацкий. Спортсмены-радиолюбители небольшого коллектива постоянно брали призы на республиканских и всесоюзных соревнованиях по радиоспорту. Это не полный перечень того, что кануло в лету. Кому все это мешало? Сейчас в селе необузданный разгул алкоголизма и наркомании.
  В уютный, когда-то почти родной, Могилев-Подольский не езжу уже более двадцати лет. Не хочу. На пути к, до боли знакомым, нешироким улочкам, пологим Горбам, Карпивскому Яру, ко всему бывшему когда-то моим, старому патриархальному городу на берегу Днестра встал железобетонный заслон - таможня. Но ещё более непроницаемый барьер за эти годы вырос в моей душе.
  В 1974 году в половине пятого утра я вылетел из Кишинева рейсом Кишинев - Жданов (Сейчас многострадальный, ждущий апокалипсиса Мариуполь). Летел с целью договориться о месте в специализированном детском санатории для Олега, который страдал бронхиальной астмой. Не буду описывать индустриальный и в то же время живописный город на берегу Азовского моря, так как был там в течение двух часов.
  Вернувшись в аэропорт, через сорок минут я был в центре, постоянно накрытого смогом, Запорожья. В научной части медицинского института, где был объявлен конкурс в аспирантуру, мне без обиняков объяснили, что мое поступление нереально. Посоветовали попытать счастья в Минске.
  Профессора Виктора Яковлевича Гапановича я знал по совместной работе, связанной с проблемами биоимплантологии под руководством профессора Н.Н. Кузнецова. После обеда я уже был в Минске. Позвонил. Виктор Яковлевич любезно принял меня дома. К моему сожалению, он только месяц назад прошел по конкурсу на должность заведующего отделом Минского института врачебно-трудовой экспертизы. Отпустив только после того, как я у него отобедал, Виктор Яковлевич вызвал такси.
  Последним рейсом Минск - Киев в десять часов вечера я прилетел в Борисполь. Переночевал там же, в гостинице аэропорта. На следующий день, погуляв по Крещатику, побывав с экскурсией в Киево-Печерской лавре, поездом Москва-Кишинев я вернулся домой.
  Я ездил и летал по моей стране. От Бреста до Владивостока. Всюду я чувствовал себя своим. Попробуй я сейчас за одни сутки четыре раза пересечь границы нескольких государств. Кому все это мешало?
  
  
  
  
  
  
  
  
  Без отчетливых ран и контузий
  Нынче всюду страдают без меры
  Инвалиды высоких иллюзий,
  Погорельцы надежды и веры
  И. Гуверман
  
  
  
  Что имеем - не храним...
  
  С Подолья в Бессарабию в конце позапрошлого века переселился множественный клан Мищишиных. Переехав, расселились, образовав в составе других переселенцев, три родственных села: Елизаветовку, Каетановку (Первомайск) и Димитрешты (Новые Аснашаны) Дрокиевского района.
  В Заречанке Мищишины в большинстве своем были расселены на крутом склоне, выходящем на левый берег речки Жванчик. Клан состоял из родственных семей, среди которых были родные, двоюродные, троюродные и более дальние родственные связи. Сказать, что клан был бедным, значит ничего не сказать.
  Некоторые дома в этой части села до конца девятнадцатого века состояли из только одной построенной стены, являющейся фасадом. Остальная часть хаты была была врыта в крутой склон. Глубина врытой части зависела от количества комнат и численности семьи. По мере прибавления семейства часто дома расширялись за счет вновь отрытых новых комнат. Отрытая глина сбрасывалась вниз по крутому берегу речки.
  В некоторых домах, больше напоминавших землянки, дымоходы выходили прямо на склон, выше самого жилища. Зимой, когда дул западный ветер, помещение заполнялось едким дымом. За зиму лица детей, умывавшихся, вероятно, от случая к случаю, казались черными. Сверкали белизной только зубы и белки глаз.
  Весной, когда солнце поднималось выше и грело дольше, на пригрев, на самый гребень пригорка забирались дети. На фоне весеннего неба выделялись четкие силуэты разновозрастной детворы. Поскольку семьи были многодетными, то на весеннем пригреве выстраивалась целая вереница детских фигурок. Как множество воробьёв, один в один, присевших на гребне конька крыши дома.
  Живущие на долине, глядели поверх густых зарослей трощи (тростника) на другой, более крутой берег Жванчика. Окидывая взглядом длинный ряд детей, подставляющих свои лица теплым лучам весеннего солнца, говорили:
  - Дивись, дидьки вилизли. Мабуть весна прийшла.
  Так и укрепилась на многие десятилетия за частью многочисленного клана Мищишиных прозвище дидьки (лешие, дьяволы, бесы). По другой версии, прозвище произошло от характерологических особенностей части членов клана. Другую часть клана разделили Пендеки и Гуни (Гунячины). Сами дидьки ветвились на шутей и ещё каких-то предков, скрытых историей. Шути, в свою очередь, делились на рогатых (червоных) и безрогих.
  Пусть простит меня читатель в этой "глубокомысленной" генеалогии "арийских" прозвищ моих предков. Возможно в моем рассказе есть какие-то неточности. Собираю всё по крохам. Много ценной информации я почерпнул от старожилов, помнящих переехавших с Лячины ещё молодыми. Трезвый ум и великолепная память Анны Степановны Ткачук-Бурак и Любови Михайловны Адамчук-Брузницкой не раз помогали мне расставить точки над "i" в разрешении генеалогических проблем моего села. .
  Старожилов-переселенцев уже нет. А, бывает, потомки, пытаясь мне помочь, без остатка вписываются в рассказ гениального Антона Павловича Чехова "Радость". Я с удовлетворением приму критику и тут же исправлю. А ещё лучше, пусть кто-либо, прочитав, опишет объективнее. С беспощадным указанием моих погрешностей.
  В самом начале восьмидесятых, заканчивая заочную аспирантуру в Тернопольском медицинском институте я несколько раз проезжал на автомобиле места, откуда в конце девятнадцатого века переехали в Бессарабию мои предки. Это села Заречанка, Драганивка, Летава и Гуков Чемировецкого района Хмельницкой области.
  Само название Драганивки происходит от слова драган. Имена Драган и Драгомир у южных славян имеют тюркское происхождение. Расположенный в регионе Хотин означает большую рыбу. А название сел Кадиевка и Кадиевцы берет своё начало от слова "кадий" - муссульманский судья.
  О частичной близости населения местности к тюркским истокам, о чём я писал в главе "За Сибиром сонце сходить", говорит и название большого древнего села, расположенного в пяти километрах к югу от Драганивки - Кочубеева. По одной версии сама фамилия Кочубей (Кучук-бей) означает маленький щенок. По другой - Кочубей (Кошу-бей) - кочевой князь тюркского племени, обласканный Петром Первым, соперник Ивана Мазепы.
  Заречанка находится на трассе, как и примыкающий к Скале Подольской - Гуков. Летава расположена в стороне от трассы на восток в трёх километрах, а к югу Заречанка переходит в Драганивку, частью своей спрятавшуюся в глубокой излучине речки Жванчик. Из Драганивки переехали в Бессарабию мои предки Единаки.
  Остановившись в центре Заречанки я увидел большой стенд с фотографиями "Они сражались за Родину". Не видя еще надписей с фамилиями, многие лица показались мне знакомыми. Приблизившись, я с удивлением прочитал: Навроцкий, Брузницкий, Горман, Гормак (у нас уже Гормах), Жилюк.
  Поскольку фамилии Единак я на стенде не увидел, спросил, приблизившихся двух мужчин:
  - Скажите, пожалуйста, в селе Единаки живут?
  Посмотрев друг на друга, мужики замялись. Один неуверенно сказал:
  - То мабудь в Драганивци.
  Другой, подумав, спросил:
  - А призвиско (прозвище) яке?
  Не зная прозвища Единаков, я вспомнил, что моих предков по маме звали дидьками.
  - А дидьки у вас есть?
  Один из мужчин округлил глаза. Другой, указав на него пальцем, без паузы промолвил:
  - Ото вiн дiдько!
  Пришлось срочно объяснять, что я сам дiдько по матери.
  К числу безрогих дитькив относился многочисленный род, в котором вырос мой дед Михасько. Он рос старшим в числе десятерых братьев и сестер. В их числе был младший брат Иванко (Иван), женившийся на Любени, старшей дочери старого Греця (Григория) Парового и Фроньки (Ефросиньи) Жилюк, родной сестры моей бабы Софии.
  Пошли дети. Александр, Михаил, Люба, Манька (Мария), Сергей. С раннего детства я знал, что они двоюродные братья и сестры моей мамы. И лишь позже я узнал, что с другой стороны, они являются двоюродными племянниками моего отца со стороны бабы Софии, о чем выше я упомянул.
  Я еще не ходил в школу, когда с разрешения родителей и без оного я бегал в самую верхнюю часть села, где жила тетка Павлина, старшая сестра отца. Каждый раз я пробегал мимо широкого, огороженного дощатым забором подворья старого усатого Олексы Гормаха. Возившаяся по хозяйству невестка Люба, племянница деда Михася, дочь Ивана, часто меня окликала:
  - Знову до цётки Павлины?
  Моя "высокая" воспитанность позволяла мне даже не отвечать на такие, как мне казалось, бессмысленные вопросы.
  - Как будто не знает, что мне некуда больше идти. - думал я.
  Но предпочитал не отвечать. Тётя Люба подходила к забору и опиралась на него левым локтем. В правой руке она держала двух-трёхлетнего сына, моего тёзку Женю. По ту сторону улицы, задрав подолы юбок выше колена, ногами месили глину двоюродные сёстры - тётя Нина Навроцкая (дочь старого Матия Тхорика) и тётя Павлина Единак (Дочь Штефанины (Степана Тхорика).
  - Що соби думают Никола с Ганею, коли вiдпускают таку малиньку дитину так далеко.- озабоченно вопрошала тётя Люба.
  Не знает она, что меня никто и не отпускал. Оба родители в поле, на колхозных работах. Так, что я сам решал, куда и когда мне ходить. А уходя от тетки Павлины, я уже два раза бегал на Куболту. А возвращался домой мимо лесополосы через конюшню. На конюшне мне всегда было интереснее, чем дома.
  А один раз я бегал мимо лесополосы по дороге на Мошаны. Но, пробежав до разрыва в посадке за селом, мне показалось, что по кукурузе за лесополосой кто-то бежит наперегонки со мной. Я остановился. По ту сторону лесополосы тоже остановились. Я снова побежал. За лесополосой снова зашелестело. Не думая, я мгновенно повернул обратно. Бежал так, что воздуха не хватало. Оглянулся, только добежав до колодца Никифора Пастуха. За мной никто не гнался. Отстали, наверное...
  Но опасность ждала меня с другой стороны. Послышался дробный топот копыт. Я оглянулся. Ко мне бежала, пасшаяся вокруг колодца, старая Никифорова коза с единственным огромным, сильно загнутым назад, рогом. Этот страшный рог был нацелен на то, что находилось у меня ниже спины. Этого было достаточно, чтобы через мгновения я очутился у калитки тетки Павлины. А козу возле колодца остановила длинная веревка, на которую она была привязана. Развернувшись и натягивая веревку, коза с сожалением смотрела в мою сторону.
  Но я предпочитал об этом никому не рассказывать. Если узнают родители, будет похлеще, чем встреча с Никифоровой козой.
  Став старше, я понял, что за мной никто не гнался. Скорее это был быстро сменяющийся шелест листвы в лесополосе.
  А чаще тётя Люба подзывала меня к забору. Она рассказывала, что она сестра моей мамы. Я это уже знал, но она часто начинала разговор с родственных связей. Подробно расспрашивала, что делают родители? Как учится Алеша? В каком он классе? А к осени поближе доставала из кармана капота (халата) и протягивала мне через забор несколько продолговатых слив или пару небольших терпких яблок.
  Но мне больше нравилось, когда во дворе был её муж - дядя Ананий. Он тоже расспрашивал меня. Но после его вопросов становилось очень весело и мне в таких случаях не хотелось уходить.
  Дядя Ананий был очень весёлым и добрым. Как-то в школе нас вывели за огороды на убранное колхозное картофельное поле. Взрослые дяди пахали. Каждый плуг тянула пара лошадей. А нам, второклассникам, надо было собирать за плугом оставшиеся редкие небольшие клубни, которые мы кидали в вёдра. В конце каждого ряда мы высыпали несколько картофелинок на кучки вдоль межи. Мне выпало счастье работать с дядей Ананием.
  Очень скоро мне надоело нагибаться за мелкими, как вишня, клубнями. Тем более, что дома я вообще не любил собирать картошку, даже крупную. Вскоре я стал нагибаться только за более крупными клубнями. Но их было очень мало, два - три на целый длинный ряд. Да и поясница неприятно заныла. Тоска...
  Выручил меня дядя Ананий. Он велел мне повесить ведро на крючок на плуге. В тот крючок пахари вставляли естек (ручной чистик) для плуга. Чтобы вовремя очищать лемех от грязи. Когда я повесил, он сказал, что картошки почти нет и я должен ходить за плугом и петь разные песни, которые я знаю. Погромче. Так и работали мы с ним в поте лица до самого обеда. Я пел, я дядя Ананий пахал. Ему было очень весело. В такие минуты его скошенный левый глаз смотрел лукаво и ободряюще. От этого мне было еще веселее. Я старался. Да и всем остальным пахарям тоже было весело.
  Не было весело только пионервожатой Анастасии Михайловне Савчук, жившей через дорогу от нас. В тот день она вывела нас в поле. Но её я не боялся. Она училась с братом Алешей в одном классе. Алёша помогал ей решать задачи. А я называл её Анастасией Михайловной только в школе. Дома я называл её Стасей, несмотря на то, что мама велела называть её по имени отчеству всегда и всюду. Но сейчас она смотрела на меня недобро и молчала. А в конце на тоненькой тетради она выставила нам оценки по труду. Единственная из класса двойка была моей. За что?! Я так старательно пел!
  Уже много позже, когда я учился в Дондюшанской школе, домой мы ездили на грузовой машине с будкой с молокозавода. Дядя Ананий с Борей Рябчинским сдавали молоко от колхоза. Каждый раз, как только я забирался в кузов, дядя Ананий спрашивал:
  - Коли поiдем ворате бараболю?
  И всем было весело до самой Елизаветовки.
  Знакомство со второй дочерью Ивана, Манькой, началось со скандала в доме моей бабы Явдохи. В зимнее воскресенье я с Броником Единаком и Мишкой Бенгой катались возле старого Василя Довганя по, укатанной до стеклянного блеска, дороге. Катались на подошвах собственных сапог. У нас с Броником карманы были наполнены жаренными семечками. У Мишки было пусто. Но, катаясь, семечки мы лузгали втроём.
  Подошедшая Валя Твердохлеб, дочка Маньки попросила семечек. Я не успел сунуть руку в карман. Меня опередил Броник. Он дал мне горсть семечек, которые, чтобы не расходовать свои, более крупные, я насыпал в ладонь девочки. Валя положила в рот семечку, раскусила её, выплюнула шелуху и стала жевать. Внезапно, горько расплакавшись, побежала домой. Броник с Мишкой весело рассмеялись и побежали к Бронику домой. Мне одному было скучно, и я пошел к бабе Явдохе.
  Скоро пришла Манька. Показывая на меня, взывала к бабе Явдохе:
  - Дивиться, стрейно! От ци обеванци не нагодували минi дитину зернетами з перцём?
  Отбиваться было бесполезно. А тут подошла моя мама. Получил по полной. За убежавших друзей тоже. Оказывается, во втором кармане Броника были семечки, натёртые красным перцем. Но это было в далёком детстве.
  А потом Манька, кухарившая на многих свадьбах вместе с бабой Явдохой, готовила стравы как на свадьбе брата Алёши, так и на моей. Сама нездоровая, не жалуясь, приходила раньше всех и уходила позже, пока не была вымыта и отдана последняя тарелка. Сама уже пожилая, больная, Манька готовила на похоронах и поминках обоих моих родителей.
  Спасибо. Пусть Земля ей будет пухом.
  Имя Мишка Групан я услышал в нашей семье впервые в возрасте пяти лет. После очередной побелки мама вынесла из нежилой комнаты фотографии в больших рамах. Вынув фотографии, рамки вынесла на улицу и старательно красила, тщательно растирая свежий слой краски. После высыхания разложила фотографии и прижала куском картона с тыльной стороны. Потом, прижимая картон к стеклу, аккуратно забила по кругу в старые дырочки по несколько маленьких гвоздей. Затем снова вывесила рамки с фотографиями на стены, подвязывая сзади длинными веревочками. Вывешенные рамки висели в слегка наклонном положении.
  Я любил подолгу рассматривать фотографии после того, как мама их переклеивала или переставляла и снова помещала на стены. Каждый раз они сразу становились малознакомыми и казались более интересными. С малых лет я знал всех родственников по фотографиям. Если что-то было неясно, мама тотчас принималась рассказывать, кто есть кто, кем приходятся нам, где живут.
  Однажды, после того, как мама развесила все фотографии по стенам, к нам зашёл, часто приходивший к отцу, его двоюродный брат Николай Паровой, племянник нашей бабы Софии. Но все его упорно звали Толя Грецив. Прославился он тем, что однажды, купив поросёнка, он обильно кормил его и лелеял. Но поросёнок не рос, не набирал в весе. Росло только рыло, постоянно удлиняясь и выгибаясь кверху.
  В один день Толя налил в тазик поросёнка запаренной дерти. Подойдя, поросёнок, понюхав, похрюкал и отошёл. Нарвав сочного молодого щира, Толя бросил его кабанчику. Тот, старательно обнюхав, справил на охапке лакомой травы малую нужду. Толя открыл стодолу. В самом углу стоял черенок от сломанной лопаты. Взяв черенок, Толя мелко потряс им в воздухе. Держа в опущенной руке, пошел к загончику...
  Развязку видели соседи, прашевавшие в своих огородах. На верёвке, затянутой "зашмургом" на задней ноге, Толя тащил неподвижное тело поросёнка в недалёкую лесополосу. Домой вернулся без поросёнка и без верёвки.
  Особенно возмущалась, видевшая происшедшее, близкая соседка Анелька Кордибановская, востребованная модистка, обшивавшая добрую половину села:
  - Еще в позапрошлом году позычил у Яська полтора кило мяса от лопатки. Не мог зарезать, ошмалить и вернуть долг!?
  А Нянек (Валерий Паровой), родной племянник дяди Толи Грецива, учившийся в седьмом классе, сказал, что если бы его позвали, он бы заколол, ошмалил и разделал поросёнка просто за так. Надо было только попросить классную руководительницу отпустить Нянэка с уроков с самого утра. После обеда положено отдыхать...
  Вошедший в комнату, дядя Толя Грецив, осмотрев потолок и стены, остановил свой взор на фотографиях.
  - То не Групан робив тобi таки файнi рамка?
  Мама называвшая своего двоюродного брата не иначе как "Мишка стрея Ивана", деликатно ответила:
  - Ещё в тридцать девятом Мишка сделал эти рамки и подарил, когда Алёше исполнился год.
  - А минi вже таки дуже довго робе. Всё матерiала не пiдбере.
  Только сейчас я увидел рамки, которым так много лет и в которых много лет висели на стене семейные фотографии. Раньше я их просто не замечал, хотя смотрел на них каждый день. Надо же!
  Это как крючок, похожий на маленькую коцюбу, постоянно лежавшую на припечке. Я его видел только тогда, когда мама брала его в руки и тянула с каким-то особым звоном по плите. Потом уже с совершенно другим звуком поправляла кружки конфорки, чистила поддувало или подвигала горячую заслонку к устью печи. Уже засыпая в постели, я безошибочно определял, что мама сейчас делает с коцюбкой. А в остальное время, глядя на плиту, коцюбки я просто не видел.
  Рамок было две. У них были совершенно одинаковые размеры. Но только сейчас я вдруг увидел, что рамки совершенно разные. Окрашенные цинковыми белилами, рамочки приобрели очень нарядный вид. А черные бусинки глаз придавали птицам почти живой вид. Вот только птицы были разные.
  Одну рамку венчали два голубя, сидящие, как говорят, лицом друг к другу. Клювики голубей были так близки, что, кажется, птицы целовались. А перья были вырезаны так, что казались совершенно гладкими и подчеркивали нежность самих голубков. Поверх второй рамки, как на ветке, сидели два орла. В отличие от голубков, смотрящих друг на друга, орлы, круто изогнув шеи, смотрели в противоположные стороны. Форма головы, наклон, погнутые книзу клювы с дугообразной расщелиной сообщали птицам свирепость. Окрашенные теми же белилами, перья орлов были мелкими и казались другого цвета. Глядя на птиц, я удивлялся:
  - Как можно так точно вырезать?
  Тогда же я узнал, что дядя Мишка Групан приходится двоюродным братом моей маме, как Тавик или Боря мне. Уже в школе я узнал, что фамилия дяди Миши - Мищишин. А Групан - это просто его так называют. Как Ваню Василька Горина - Жуком, Алёшу Кугута - Билым, а нашу семью - жидами. Всё встало на свои места. Если отец на листке бумаги в сенях, бравших в долг мясо записывал Поляком, Групаном и Цойлой, то мама, сама родом, как и дядя Миша, с Дидькив, не любила прозвищ. Она рассказывала, что мода на прозвища привезена ещё с Лячины. А еще, рассказывала мама, такой дичины и дурости с именами и прозвищами нет ни в одном селе округи. Каждый раз после этих слов мамы мне становилось обидно за всё моё село.
  Что касается Лячины, то старожилы упорно называли так район, с территории которого переехали наши села. Перелопатив интернет, я не нашёл чёткого и вразумительного ответа на этот вопрос. Скорее всего Лячина (Ляшена) была определена как местность, территория, на которой преимущественно проживали ляхи (поляки, поляне - западные славяне).
  В 1964 - 65 годах, работая до поступления в медицинский институт в Мошанской школе лаборантом и учителем географии, я не раз, отвернувшись к шкафам с наглядными пособиями, слышал яростный шепот девятиклассниц, отбивавшихся от одноклассников, в которых уже бушевали возрастные бури. Но я то всё прекрасно видел в отражении стекла в дверцах шкафа!
  - Сиди тихо, не чипай! Не дурiй! Бо лях буде сварити (ругать)!
  Лях - это я. Жители окрестных украинских сёл - Мошан и Боросян упорно называли жителей Елизаветовки ляхами. Жители же ближайших молдавских сел всегда называли моих земляков рус (множ. - рушь) - русский. Так и живем уже второй век. Для одних - ляхи, для других - русские.
  Все сказанное дядей Мишей, даже в шутку, было продуманным и весомым. Его наблюдательность была, можно сказать, совершенной. С четырехклассным образованием румынской школы, он, будучи столяром, строителем, печником, быстро, чаще в уме вычислял площадь и кубатуру древесины, кирпича, камня, жести.
  Я был в четвёртом классе, когда пришла очередь удивляться и дяде Мише. Однажды, за какую-то провинность я был оставлен сидеть в классе после уроков. Во времена моего детства была такая воспитательная форма наказания. Оставленных после уроков собирали в одну из классных комнат, в которой учитель подолгу объяснял наказанным за незнание пройденный урок. Слушать должны были и наказанные за нарушение дисциплины и другие проступки.
  Тогда Иван Фёдорович Папуша упорно вдалбливал оставленным семиклассникам способ определения площади различных по форме треугольников. Тот день оказался первым в моей жизни уроком геометрии. К концу отбывания срока на моём месте лишения свободы, я уже знал: что такое треугольник, катеты и гипотенуза, периметр любой геометрической фигуры и, наконец, площадь треугольников различной формы. Я научился опускать перпендикуляр и определять высоту треугольников как с тупым, так и с острым углами.
  Стала откровением возможность разделить многоугольник на треугольники. А ещё Иван Фёдорович тогда сказал, что настоящий математик строит и вычисляет все фигуры с помощью циркуля и линейки, ровной только с одной стороны без делений. И, что даже линейку можно превратить в циркуль. Это было удивительно интересно.
  Придя домой, я вытащил из массивной шуфляды платяного шкафа Алешины старые учебники. В том числе и по геометрии. Самым лучшим и понятным оказался учебник геометрии для шестого класса. До позднего вечера медленно листал его, погружаясь в волшебный мир геометрических фигур. Многое было непонятно, но всё было очень занятно.
  Однажды зимним вечером у нас собрались взрослые, среди которых был дядя Миша, Толя Грецив и ближайший сосед Николай Гусаков. Слушали радио. За разговором зашла речь о моей учебе. Надо же, когда они входили в наш дом, мама, не церемонясь, выговаривала мне за небрежно выполненное домашнее задание.
  С этого и пошёл разговор. Как хорошо учится Алёша, скоро будет фельдшером, а Женик... Женик будет хвосты быкам крутить или собак по селу гонять будет вместе с Броником Петра Якового и Мишкой Бенгой. Броник Петра Якового - это мой троюродный брат Броник Единак, учившийся со мной в одном классе. Слова эти не вызвали в душе моей никаких честолюбивых порывов. Совершенно! Хвостов я ещё, правда, быкам не крутил, но собак гонял с удовольствием. Лишь позже достиг моего разума истинный смысл разговора.
  Дядя Миша, спросив какие оценки у меня по арифметике, нарисовал доску, даже узоры вывел. А потом предложил мне определить площадь нарисованной доски, указав размеры. Посмотрев на рисунок, я спросил:
  - А яка за груба дошка?
  Все, включая моих родителей, рассмеялись. Но дядя Миша, улыбнувшись, сказал:
  - Пусть будет двадцатка. Два сантиметра. - и пожал плечами.
  Через пару минут я протянул лист, исписанный числами, и сказал:
  - Столько-то.
  Дядя Миша довольно хмыкнул и с гордым видом написал свой результат. Его результат оказался в два с лишним раза меньше моего. Почему?.. Ага! Вот почему!
  - Так вы высчитали площадь только одного боку, а у доски их целых шесть.
  Все гости склонились над тетрадным листком. Дядя Миша стал пересчитывать. Потом все числа сложил в столбик. Через минуту комментарии были излишними.
  Затем дядя Миша нарисовал прямоугольный треугольник и, оставив те же размеры, спросил:
  - А если доска клином?
  Это мы в уме. Площадь широкой стороны разделил на два.
  - Да-а... - только и сказал дядя Миша.
  Но дядя Никола Гусаков, все годы работавший в колхозе землемером, не унимался:
  - А вот тако... Скiлько тут буде гектарив? - после чего нарисовал поле и у каждого края написал по цифре.
  Дядя Миша вмешался:
  - Лешайте, Неколо! Хвате! То не для дитины. И так добре знае.
  Я залез на лежанку. Взял линейку и чистый листок в клетку. Всмотрелся. Хорошо подходят две клеточки на сто метров. Как раз один сантиметр. Четыре клеточки, две прямо, а две в сторону, сто на сто - один гектар. Это мне Тавик говорил! Нарисовал. Получился, помню, неправильный четырехугольник, совсем как тот, что рисовал сосед. Долго не подходила по размерам четвёртая сторона, пока не догадался использовать линейку, как циркуль. Так соединил стороны последнего угла. Но тут нельзя просто умножить длину на высоту! Как-то сама собой пришла мысль разделить четырёхугольник на два треугольника. Перпендикуляры удачно опустились на одну общую сторону. Измерил высоту каждого треугольника. А дальше - совсем просто! Вот площадь каждого треугольника. Потом сложил. Послюнявив химический карандаш, написал. Чтобы было отчётливее. Не слезая, протянул с лежанки лист.
  Гусаков полез во внутренний карман кафтана. Вытащил сложенную вдвое вдоль, потёртую ученическую тетрадь. Открыл. Поводя пальцем по страницам, долго искал. Наконец выпрямился:
  - ... ... ... твою мать! Зэмлистроитиль з райсполкому з Тэрнове довше щетав то самэ поле в Понорах. Тай ше скiлько находелеси з метровкою по полю. Як те щетав? А ну, каже! Показуй!
  Быть в роли учителя и объяснять мне нравилось всегда. А особенно, если я сам знал то, о чём меня спрашивали. Спустившись с лежанки, сел за стол. Дядя Миша геометрию поля освоил сразу. Потом, наконец, сказал, что понял и землемер дядя Никола. Дядя Толя Грецив не вмешивался. Только в конце, прицокнув языком, сказал:
  - От жидик!
  Потом долго дядя Никола Гусаков давал мне задания. Выполняя их, я, скорее всего, вычислил, все колхозные пахотные и не пахотные площади. Когда он уходил, мама отворачивалась к плите. Плечи её коротко сотрясались. Это означало, что моей маме очень весело!
  Следующим летом отец, поехав навестить Алешу, привёз из Черновиц комплект для кафельной печки. Кафельных печек в селе ешё не было. Нужен был мастер. Дядя Симон, живший в Диметрештах и бывший печником, тогда кафельных печек ещё не возводил. На месте мастеров не нашлось.
  Уже летом, вернувшись из очередной поездки в Черновцы, отец приехал не один. Рядом на пороге дома стоял приехавший с ним печник. Лет пятидесяти, одетый в потёртое солдатское ХБ, не по сезону летом на ногах были кирзовые сапоги. За плечами был увесистый выцветший рюкзак, наполненный инструментами. Наш дом сразу же пропитался запахом немытых ног, сопревших портянок и сапог. А следующим утром мама, вытащив подушку на улицу, долго изучала её. Выбив, за прищепки повесила сушить до вечера.
  Спросив, где будет стоять печка, долго мерил, считал, потом снова мерил. Потом отец старательно выпиливал доски в полу, укорачивая лигари (лаги). Потом заливал фундамент под печку, выравнивал под ватерпас. Мастер больше стоял в стороне и смотрел. Мама вначале посмеивалась.
  Подсчитав пакеты с кафелем, мастер взялся за дело. Работал очень медленно. Сначала укладывал ряд-два огнеупорных кирпичей, потом с помощью проволочных крючков и петель, крепил, заполненные глиняным раствором, кафелины. После каждой уложенной кафелины садился на низенький табурет и подолгу курил. Обедал не спеша. К обеду обожал стопку сливянки. После обеда час-другой спал на топчане под старой грушей.
  Однажды к нам зашёл дядя Миша. Мама еще во дворе тихо попросила его:
  - Мишка, подивись за роботой сэго майстра. Ты розбираешьси. Мини здается, шо вiн дуже помало робе. В мени всё вже кипит.
  Дядя Миша долго наблюдал за работой мастера. Потом молча пересчитал взглядом уложенные кафелины и еще лежащие в картонных пакетах. Когда пришел отец, дядя Миша вышел за ним на улицу. Вполголоса сказал:
  - Николо, тебе больше, чем на ряд, не хватит кафеля. Я подсчитал.
  Отец не поверил. Зашли в дом, стали считать. Точно. Не хватает, и много.
  - Как же так? - вопрошал отец у мастера.
  Тот пожимал плечами:
  - Мабуть купили менше...
  Стали мерять и считать заново. Оказывается мастер на одну кафелину увеличил длину всей печки.
  Отец попросил дядю Мишу пару дней присмотреть за мастером, а сам поехал в Черновцы. Вечером следующего дня отец привез в пакетах недостающий кафель. За эти два дня дядя Миша с удовольствием включился в процесс воздвижения печки, на ходу осваивая профессию кафельщика. Быстрыми темпами строительства печки мастер был недоволен, чего, кстати, не скрывал.
  Однажды в саду дядя Миша сказал:
  - Николо! Это какой-то тёмный человек. Он хорошо знает все, что касается леса. А среди людей, как будто и не жил. Наверное, какой-то бандера.
  Наконец печка, благодаря дяде Мише, была достроена. Мастер, неохотно собрав свой рюкзак, уехал. Отец проводил его до станции, купив, по предварительной договоренности, билет до Черновиц.
  После отъезда взрослые ещё пару недель говорили о загадочном мастере. Бандеровец он или нет, яснее не стало. Сейчас я полагаю, что скорее всего это был бомжевавший одинокий человек, который, столоваясь довольно обильно три раза в день, да ещё со стопкой сливянки, просто тянул время.
  С тех пор отец ещё два раза переделывал кафельную печь. Оба раза перестраивал её дядя Миша. Воздвигал печку дядя Миша за полтора-два дня.
  В семидесятом брат Алёша, работавший тогда заместителем главного врача района, достраивал новый дом. Двери и окна делал дядя Миша. Когда он приступил к остеклению окон, я, будучи студентом, ему помогал. Тогда я узнал, что окна, двери и полы родительского дома в Елизаветовке в тридцать девятом делал дядя Миша. А позже, в сорок восьмом, после ограбления дома двоюродной сестры мамы - Анны Гудема-Брузницкой, в нежилой комнате нашего дома дядя Миша установил ставни со штангой по диагонали. Сделанные добротно и плотно закрываясь, эти ставни впоследствии здорово помогали мне, когда я осваивал мастерство фотографии.
  Окна и двери моего, построенного в семьдесят пятом, дома так же делал дядя Миша. Материал на окна он забраковал, мотивируя непригодностью для них архангельской ели. Древесина была настолько рыхлой, что прижатая стамеска погружалась в дерево довольно глубоко, сминая, а не разрезая его. Отец тогда настоял на своём. Двери, изготовленные тогда из сибирской древесины, звенящие, как гитара и пускающие смолу, стоят до сих пор. Окна, всё же прослужившие сорок лет, в прошлом году я сменил на современные стеклопакеты с термо- и звукоизоляцией.
  Уже на склоне лет дядя Миша сконструировал почти миниатюрную многофункциональную веялку, позволяющую очищать семена от размеров с фасоль до макового зерна. Я видел её в работе. Использовав вместо шарниров с подшипниками эластичные прорезиненные ленты, дядя Миша добился малошумной работы веялки, практически, без износа деталей. А вместо прашовки сапой, придумал и сконструировал оригинальный ручной культиватор.
  На похоронах каждого из родителей дядя Миша, сам немолодой, активно помогал. Гробы обоих родителей бархатом, атласом и бахромой обивал дядя Миша.
  А сейчас уже нет и его. Пусть земля ему будет пухом. А мы будем помнить.
  Мне было около пяти лет, когда я познакомился с самым старшим из братьев Мищишиных - Александром. Каждого Александра в нашем селе в те годы звали Сяней. Как я ему тогда был благодарен!
  Шла вторая половина зимы пятьдесят первого. Суровой и длительной. По рассказам родителей, снега не таяли до конца марта. Удивительно, но события того дня запомнились. Я только что вернулся со двора. Начинало темнеть. Мама, сдёрнув с моих ног черные валеночки в таких же черных галошиках, привезенных отцом из Могилёва, подсадила меня на высокую, за печью, кровать. Валенки велела положить в теплую нишу под лежанкой. Чтобы до утра высохли и на второй день были тёплыми.
  Тринадцатилетний Алеша был на печке. Скорее всего, при свете керосиновой лампы, учил уроки. Несмотря на выдающиеся способности, Алёша учился очень старательно. Подолгу и всегда тщательно выполнял домашние задания. А к вечеру к нам приходили Савчукова Стася и Лозик. Сначала переписывали, а потом Алёша им подробно всё объяснял.
  Услышав, что я взобрался на кровать, Алёша отставил книгу и стал показывать мне "кино". Это было в те годы модное теневое представление. Между лампой и стеной, либо занавеской с помощью рук, двигая пальцами, Алёша проецировал на задёрнутую занавеску двигающиеся звериные тени. Самого Алёши и лампы не было видно, но по занавеске двигались гуси, зайцы, петух с высоким гребнем. Но страшнее всех были волк, верблюд и рогатый козёл.
  Я давно знал, что это всё сам Алёша, но было жутко до нудьги в животе. Я резко отдернул занавеску и замахнулся валенком. Алёша отскочил вглубь печки, в самый угол. Я швырнул валенок. Алёша уклонился и мимо меня спрыгнул на кровать. Пока я поднимал второй валенок, он встал на подоконник. Вероятно, надеялся, что у меня хватит соображения, и я не стану швырять обувь в сторону окна. Не тут-то было! Я с силой швырнул валенок, обутый в галошу. Вместо того, чтобы поймать, Алёша оперативно увернулся от валенка. Звон стекла... и валенок зарылся в глубокий снег перед нашим домом.
  Услышав звон разбитого стекла, отец поспешил в дом. Последовал короткий разбор полёта валенка, после чего отец, наскоро одевшись, убежал. А мороз, по рассказам родителей, был далеко за минус десять. Мама, ругая нас нас обоих, вынула осколки и заткнула разбитый проём старым одеялом. Вскоре явился отец. С ним и был дядя Сяня, работавший тогда в колхозе бригадиром строительной бригады. Сняв размер, он ушёл. Отец в это время вынимал последние осколки разбитого окна. Ножом скоблил замазку.
  Вскоре пришёл дядя Сяня с двумя кусками вырезанного стекла. Вставил очень быстро. Поскольку кита (замазки) не было, зашпаклевал замазкой из теста. До весны.
  В шестьдесят втором отец купил сервант. По тем временам - вещь в селе редкая и дорогая. Задняя стенка надставки была зеркальной. Приготовив место для новой мебели, мы с отцом пошли в сельский магазин. Сначала принесли более тяжелую нижнюю часть.
  Когда мы пришли в магазин за верхней секцией, на верхней полке стеллажа я увидел нечто, захватившее мой дух. Там стояла, привлекая мой взор матовым отливом, довольно большая алюминиевая кастрюля. Я с зимы мечтал о такой. А нужна мне была такая кастрюля для изготовления шасси двухлампового сверхрегенеративного радиоприёмника УКВ диапазона. Боясь, что кастрюля единственная, я упросил отца купить её немедленно. Цена её по тем временам была немалой. На одной из ручек кастрюли было выбито: 7,5 л. Цена 2 р. 74 коп. 7,5 л. - это семь с половиной литров.
  Отец предложил отнести верхнюю секцию, а потом прибежать за кастрюлей. А мне так не хотелось расставаться с кастрюлей на целых пятнадцать минут. Моё встречное предложение отец неохотно, но принял. Продев палец в заушину, я взялся за зеркальную секцию с одной стороны, отец с другой. Понесли. Всё хорошо, но крышка качающейся на пальце кастрюли грозила съехать. Заушина больно давила на палец, который скоро совершенно онемел. Поправив раз крышку, я предложил, чтобы отец взвалил на своё плечо относительно лёгкую секцию.
  А я гордо и бережно нёс драгоценную кастрюлю уже двумя руками. Прошагав за отцом метров двадцать, я увидел, как в самом центре зеркала, там, где было его плечо, внезапно появилась чёрная звезда. Лучи её на моих глазах молниеносно расползлись в разных направлениях, как от солнца. Отец опустил секцию на дорогу, осмотрел её и лишь после этого совсем выразительно посмотрел на меня.
  Реакцию мамы описывать не буду, но отец понял, что горячего борща из купленной кастрюли ему не видать долго. Испугавшись, что мама неправильно поняла истинную цель покупки кастрюли, я поспешил проинформировать маму о другом, более высоком предназначении моей кастрюли. Предстояло зубилом высечь дно по кругу вдоль изгиба и рассечь сверху донизу. Затем, распластав, выровнять обечайку деревянным молотком в ровный плоский лист. И лишь потом вырезать углы и гнуть шасси для будущего моего радиоприёмника.
  Лучше бы я этого не говорил! Мама почему-то не могла смириться с реализацией моей идеи и пламя конфликта в отдельно взятом семействе, не успев потухнуть, разгорелось с неожиданной силой. Моё желание понизить градус конфликта совершенно искренним предложением подарить маме новую, но ненужную мне крышку от купленной кастрюли, возымело абсолютно обратное действие. И это вместо благодарности! Обычно мама все ситуации в семье разруливала спокойно и вполголоса. А тут!... Одним словом все соседи получили море удовольствия.
  На второй день мама обклеила место зеркала обложками журнала "Огонёк."В тот же вечер отец написал письмо-заявку на мебельную фабрику, благо адрес был наклеен на задней стенке нижней секции.
  Сервант тот сейчас у меня. Как память о родителях и о том, уже так далёком, времени. Наклейка с адресом и ценой за пятьдесят пять лет не выцвела до сих пор.
  Недели через три через "Посылторг" получили зеркало, упакованное во множество толстых картонных листов. Отец решил вставить зеркало сам. Снял задний лист фанеры. За ним такой же лист более тонкого картона. Когда приложил зеркало, по длине пришлось отлично - 115 см. А по ширине вместо 47 прислали все 50 см. Мама предложила отправить зеркало на фабрику. Но назавтра отец пришел с дядей Сяней.
  Пришли оба в приподнятом рабочем настроении. Едва увидев своего мужа и двоюродного брата, мама запротестовала:
  - Сяню! Ты сегодня иди домой! Тебе надо отдохнуть! Не надо тебе сегодня браться за зеркало!
  - Ганю! Или ты меня не уважаешь. Ты моя двоюродная сестра. Николе я - двоюродный племянник. Неужели, ты думаешь, что я задумал что-либо плохое?
  - Я вже не маю шо казати! - в сердцах сказала мама и повернулась к отцу, - А ты мне завтра расскажешь про зеркало и про Сяню. Про то, как вы нашли друг друга? А потом я тебе всё скажу!
  Мама порывисто вышла из дома. Ушла, несмотря на надвигающиеся сумерки, в огород.
  А я остался с отцом и дядей Сяней, чтобы разделить с ними судьбу. Дядя Сяня достал из нагрудного кармана алмаз. Под зеркало подстелили мамину шаль. Натянули по линии квадратов. Дядя Сяня отмерил точно 47 сантиметров. Подвинул зеркало. А потом без линейки, одним махом, не спеша, провел шипящую линию. Затем пододвинул зеркало на край стола и стал постукивать снизу головкой алмаза. Мне казалось, что он стучал целую вечность. То там, то там. От напряжения у меня заныла поясница. А дядя Сяня всё также продолжал мерно стучать.
  И вдруг - чудо! Щёлк! В руке дядя Сяня держал зеркальную линейку длиной 115 см. и шириной ровно 3 сантиметра. Это при полусантиметровой толщине зеркального стекла!
  Дядя Сяня принялся вставлять зеркало. Отец вышел на крыльцо:
  - Ганю!
  В ответ гробовое молчание. Отец набрал в грудь побольше воздуха:
  - Га-аню!
  Из глубины сада донеслось:
  - Чего тебе?
  - Иди сюда!
  - Никуда я не иду. Подметайте осколки сами! Веник и совок в летней кухне! И чтобы на полу не осталось ни одного стёклышка!
  Пришла очередь кричать дяде Сяне:
  - Ганю!
  Мама неторопливо подошла:
  - А тебе чего надо?
  - Таж зайде до хаты!
  Мама неуверенно вошла в дом. Сервант уже стоял на месте. Дядя Сяня успел поставить картон, фанеру и забить по кругу гвоздики. Отец, стоявший в дверях, примирительно вопрошал:
  - Ганю! Ну можно тако було чоловiка так тяжко габзувати (ругать, корить, позорить)?
  - Его не габзувати! Его вбете тра и тебэ разом з ним!
  В тот вечер дядя Сяня ушел от нас поздно, когда мы с мамой уже спали. На второй день я спросил отца:
  - Чего вы так допоздна сидели?
  За отца ответила мама:
  - В зеркало не могли насмотреться, какие они оба красивые! Как...
  Красоту родственников мама украсила образным сравнением с сочным эпитетом, которые мне неловко сейчас повторить.
  Я уже работал в районе, когда родители на семейном совете решили построить во дворе печку. Для выпечки хлеба. Маме с её давлением и больными ногами трудно было выдержать почти суточный марафон выпечки хлеба в тесной низенькой кухне.
  Отец завёз кирпич, глину. Пригласил знакомого печника из Брайково. Печка вышла на славу. Не успели сесть поужинать, как хлопнула калитка. Во двор вошёл, возвращающийся с долины, дядя Сяня.
  - Бог в помощь!
  - Давай Сяню, садись. Поужинаешь с нами. А то Стася в больнице. - предложила мама, а потом спросила. - Как она себя чувствует? Как она дышит?
  Сели за стол. Ужинали долго, пока не начало смеркаться. Встав из-за стола, дядя Сяня подошел к печке. Прикурив, сунул спичку в устье. Внимательно вглядывался внутрь печки, пока не догорела до пальца зажженная спичка. Помахав пальцами, подул. Повернулся к маме:
  - Ганю! А ну дай лямпу!
  - Сяню! Никакой лямпы я тебе сегодня не дам! Смеркается! Что ты там хочешь видеть?
  - Ганю! Я шо тоби зеркало погано врiзав ?
  Этот довод перевесил все контраргументы мамы. Отец пошел в летнюю кухню и скоро вернулся с керосиновой лампой. Засветив лампу, дядя Сяня внимательно осмотрел внутренность печки. Брайковский печник стоял рядом, как ученик, сдающий экзамен. Они знали друг друга давно. Оба классные печники.
  - Склав файно! Але дуже рипата з середины. Николо! Принеси жгребло (чесало для скота)!
  - Не надо тебе никакого жгребла! Я что, танцевать буду в этой печи? Два - три раза протоплю и всё лишнее само обсыпется! - протестовала мама.
  Отец в это время принес жгребло. Кинув его в печь, дядя Сяня, держа на вытянутой руке лампу, полез в устье печи.
  - Сяню! Не лезь! Я тебя прошу. Еще развалишь мне печь!
  - Ганю! Молчи уже! Не мешай человеку! - вмешался отец.
  Вскоре раздались звуки скребка, сдирающего выступившие в процессе кладки комки глины. Дядя Сяня добросовестно скрёб внутренность печки, отрываясь только на поминутное чихание. Потом его ноги, лежащие на припечке, показали, что дядя Сяня повернулся и принялся чистить другую половину свода печи.
  Внезапно ноги дяди Сяни дернулись и вся кирпичная масса с глухим грохотом обрушилась внутрь, накрыв собой специалиста. Из печки дядя Сяня выбрался не через устье, как залез, а наверх, сквозь груду наваленных на него кирпичей.
  Мама долго не могла промолвить ни слова. Как она говорила потом, её глаза отказывались верить тому, что произошло. Печник, строивший печку, оцепенел. Отец и дядя Сяня стояли перед мамой, как нашкодившие школьники. Оправдываясь, дядя Сяня смиренно вымолвил:
  - Мени лямпа в голову дуже впекла.
  Наконец маму прорвало:
  - Я вам что говорила? Я вас не предупреждала? Вам печка показалась рипатой? Молчите? Та-ак!
  И уже обращаясь к отцу, приказала:
  - Забери у Юзи нашу переноску. Повесь вот тут, повыше. Сегодня обчистить все кирпичи от глины. Иначе завтра будете отгрызать своими зубами!
  В это время я, поздно возвращаясь из служебной поездки в Руди, притормозил у ворот родительского дома. Вышел из машины. А со стороны погреба мамин голос продолжал:
  - Завтра, как только погонят худобу в поле, всем быть здесь и до вечера чтобы мне уже стояла готовая печь!
  А в ответ... - тишина...
  Наливая мне в банку молоко, мама рассказала в подробностях о событиях прошедшего вечера. Потом отвернулась, ставя кастрюльку на конфорку газовой плиты. Плечи её вдруг бурно затряслись.
  Я, помня рыдания мамы в моем, так уже далеком, детстве, когда, объевшись на поле сахарной свеклой, погибла самая лучшая наша корова Флорика, принялся успокаивать:
  - Мама, не надо! Из-за печки так переживать? Тебе здоровья на всё не хватит!
  Мама, вытирая слёзы, повернула ко мне порозовевшее лицо. Моя мама... смеялась!
  - Хочу сердиться, а оно всё внутри смеётся!
  Следующим вечером печники расходились, с чувством пожимая друг другу и хозяину руки. О том, чтобы залезть в печь и шлифовать её свод изнутри, никто уже не помышлял.
  А если серьёзно... В 1983 году Александр Иванович, рабочий строительной бригады, возвращался с работы мимо школы. Во дворе группа учеников и родителей в главе с директором школы Иваном Фёдоровичем Папушой безуспешно собирали какой-то стенд. Подошедший Иван Александрович пару минут смотрел на работу, а потом стал помогать, на ходу объясняя.
  Закончив установку стенда, Иван Фёдорович обратился к дяде Сяне:
  - Александр Иванович! Вы так толково объясняли, что даже я понял. У меня возникла одна идея. Давайте встретимся завтра в школе с утра.
  Наутро Иван Фёдорович предложил Александру Ивановичу стать учителем труда в школе.
  - Я без образования, опыта работы с детьми нет. Надо кого-нибудь помоложе. - осторожничал Александр Иванович.
  - Ничего, не боги горшки обжигают. У меня тоже когда-то после армии был первый день педагогической работы. - ободрил Иван Фёдорович.
  Так нечаянно Александр Иванович стал педагогом. Получалось неплохо. В совершенстве знающий обработку древесины, будучи мастером на все руки, учитель учил своих питомцев элементарным приёмам обработки дерева и металла. Вместе с учениками старших классов проводил текущий ремонт школьных полов, окон и дверей. Делал спортивные снаряды. Организовывал выставки детского технического творчества, готовил наглядные пособия.
  На итоговом занятии по окончании курсов усовершенствования учителей труда в шестьдесят шестом в числе немногих получил в группе оценку "Отлично". Каково же было удивление кураторов, когда узнали, что, получивший отличную оценку педагог закончил только четыре класса румынской школы, оконченной почти сорок лет назад.
  В восьмилетней школе почасовая недельная нагрузка учителя труда была мизерной. Заработная плата была ниже минимальной. В шестьдесят восьмом пришлось вернуться в строительную бригаду. В качестве бригадира в составе Дондюшанского КСО строил животноводческий комплекс в Плопах. Тогда это был объединённый с Елизаветовкой один колхоз.
  В диких девяностых комплекс был варварски разрушен и разворован новоявленными "строителями новой жизни". Разрушили, как поётся в "Интернационале", до основания. Вот только строить новое никто не спешит. Проезжая мимо, каждый раз испытываю какую-то неуёмную глухую тоску, безысходность. Как будто подло обокрали меня. На бугристой от развалин территории летом обильно растут полынь и лебеда. Ощущение - как после ядерной бомбардировки!
  Самого младшего из братьев, Сережу, я знал, кажется, с пеленок. Он, будучи на два года старше Алеши, часто бывал у нас дома. Мне было невероятно интересно, когда Сережа приходил к нам в гости. Он быстро и красиво чинил мне карандаши. Помогал Алёше оформлять какие-то альбомы. Вырезал мне из бумаги и веток клёна и липы различные фигурки, рисовал на бумаге всё, что видел. Нарисовал он и меня.
  Нарисовал очень похоже, но с такими огромными ушами! Мои уши вообще были моей большой проблемой. Глядя в зеркало я ненавидел себя и мои уши. Особенно после того, как раз в месяц меня стригли наголо. Уши мои после стрижки как-то мгновенно вырастали. После того, как меня стригли, я смотрелся в зеркало и прижимал свои уши к голове. Вроде лучше. Но как только отпускал, уши, как локаторы, мгновенно занимали боевую позицию.
  Стричься я вообще не любил. В теперь уже далёком детстве нас всех скопом стриг отец Серёжи Тхорика, как его называли в селе - Иван Матиев (Матвеевич). Жили они тогда у деда - дяди Василька Горина. Раз в несколько недель он выносил и устанавливал под клён табурет. Чаще это было по субботам. Сначала он стриг Серёжу. А потом по очереди. Кто храбрее, тот и садился на пыточный табурет. Всех без исключения стригли наголо. На ножах машинки скрипела пыль с песком. Машинка больше "скубала", нежели стригла. Мы не плакали, но само "скубание" как будто поворачивало невидимый кран. Из наших глаз и носа лились ручьи, оставляя за собой широкие разводы.
  Особенно неприятно было, когда смотрелся в зеркало на веранде, а солнце светило мне в затылок. Тогда мои уши становились багрово-оранжевыми, казалось что солнечные лучи проникают через тонкие хрящи. Я старательно заправлял мои уши под шапку-ушанку, на уроках сидел, прижав ладонями уши к голове, оставив спереди щель, чтобы слышать все, что делается в классе. Оттягивал стрижку до самого последнего. Надеялся, что отрастающие волосы закроют уши, сделают меня хотя бы чуть более красивым.
  А тут! Такое нарисовать! А ещё говорит, что он двоюродный брат моей мамы. Хорош родственничек! Я понимал, что уши у меня большие, но не такие же! Не мог нарисовать покрасивее?! Чтобы были как у Мишки Бенги или у Коли Пастуха. Было обидно до слёз.
  Сейчас, на склоне лет, когда я, как и многие родственники по линии бабы Явдохи, прогрессивно теряю слух, согласен на самые большие уши, даже пришитые. Лишь бы восстановился слух. Но увы! Издавна говорят: сапожник без сапог.
  После школы Серёжа безуспешно поступал в сельхозинститут. Ушел в армию. Потом Киевский политехнический, механический факультет. Закончил с красным дипломом. Был направлен на работу в Горький. Потом снова Киев. Работал в конструкторском бюро крупного завода. Но тянуло к земле. Вернулся в Елизаветовку. Был принят на работу преподавателем в Цаульском совхоз-техникуме. Закончил дополнительно заочное отделение механического факультета Кишиневского сельскохозяйственного института. Неравнодушного в работе, назначили главным инженером совхоза с совмещением преподавательской работы.
  С увлечением занимался рационализаторской и изобретательской работой, все новое и прогрессивное тут же внедрял в производство, а в аудитории выносил на суд студентов. Его авторский проект на линию по автоматизированной очистке зерна получил диплом, медаль и денежную премию ВДНХ в размере 20000 рублей . Но для получения премии было необходимо представить копию заявки на авторское свидетельство и патент в Госкомизобретений со справкой о принятии к рассмотрению. Утвердить заявку должен был руководитель высшего звена одного из ведомств министерства сельского хозяйства.
  Когда Сергей Иванович зашел за подписью, ему было предложено оставить документы для ознакомления и зайти попозже. Когда он зашел забрать подписанные материалы заявки, ему без обиняков было предложено поделить авторство и премию. В противном случае подписи и официального направления Сергею не видать. Слушая через несколько лет рассказ Сергея, я вспомнил другое.
  В те времена была такая порочная практика. Уже после защиты моей кандидатской диссертации, покойным ныне приятелем мне была рассказана не выдуманная история произошедшей в Киеве драмы, если не сказать - трагедии.
  Это было в самом конце семидесятых. Один молодой научный сотрудник, выполняя диссертационную работу на соискание ученой степени кандидата наук, сделал настоящее большое открытие. Оно в корне меняло подход к диагностике одного из распространенных заболеваний. Одновременно предложенная концепция давала возможность выйти на принципиально новый, приоритетный уровень эффективного лечения ряда других заболеваний.
  Соискатель представил материалы своему научному руководителю. Внимательно ознакомившись, профессор с ходу понял ценность идеи. Он сразу же проинформировал своего ученика, добавив, что при соответствующем оформлении, его работа тянет на ученую степень доктора наук, минуя кандидатскую. Но надо было срочно оформить заявку на открытие и на вытекающие из него несколько изобретений, имеющих революционное значение в этой области науки.
  Работали вдвоём оперативно, засиживаясь на работе далеко за полночь. В конце оформления документов благодарный ученик, стесняясь, предложил своему шефу соавторство. Так же стесняясь, молодой профессор, поблагодарив, согласился. Осталось получить рецензию и официальное направление института. Дожидаясь очереди в приемной заместителя директора института по науке, соискатель и его шеф вполголоса оговорили возможность включения в число соавторов самого заместителя по науке, заслуженного деятеля науки. Чтобы авторский коллектив был более авторитетным и весомым.
  Внеся поправки, заместитель предложил включить в число соавторов самого директора, мотивируя, что так все заявки пройдут экспертизу более оперативно. Директор института, подавший на конкурс в Академию Наук для присвоения ему ученого звания члена-корреспондента АН, в свою очередь, предложил включить в число соавторов настоящего мастодонта науки, академика нескольких академий. От его голоса зависело присвоение директору института звания член-корра.
  Чтобы было весомей, все заявки было решено подавать от Академии Наук, с чем все согласились. В который раз меняя авторский состав и обосновывая долю вклада каждого соискателя, буквоеды из канцелярии Академии наткнулись на на никем не отменённое, почти полувековой давности Положение. В одном из параграфов предписывалось включение в число соавторов не более трёх соискателей с долевым участием каждого не менее тридцати процентов.
  Надо было исключить двух соискателей. Об исключении академика, кандидата в член-корры и заслуженного деятеля наук речь не шла. Без малейших колебаний вычеркнули из числа соавторов фамилию безвестного молодого аспиранта и его руководителя - молодого профессора.
  Заявка благополучно прошла. Как говорят, без сучка и задоринки. Были выданы соответствующие патенты. Академик, уже член-корр и заслуженный деятель науки стали лауреатами Государственной премии. Молодой профессор слёг с тяжелейшим обширным инфарктом, сделавшим его глубоким инвалидом до конца жизни. А его аспирант, высидевший в реанимации пять недель у постели тяжело больного шефа, уехал в глухое село к северу от Конотопа. На самой границе с Брянщиной. А потом исчез. Говорят - принял постриг в Святогорской Свято-Успенской Лавре.
  Шокированный бесцеремонностью, Сергей Иванович ушёл, захватив со стола пакет документов. Так и не получил никто ни патента, ни премии. Подав заявление об освобождении его от обязанностей главного, продолжал преподавать механизацию сельского хозяйства.
  Вскоре был приглашен заместителем директора по учебной работе Сорокского техникума механизации и электрификации сельского хозяйства. Коллектив оказался дружным, да и студенты Сергея Ивановича обожали.
  Однажды, сидя в рабочем кабинете, услышал нарастающий гул и крики. Выглянув в окно, оцепенел. По ту сторону стен развернулось настоящее побоище. Дрались его студенты с огромной толпой цыган, претендовавших на, принадлежащий техникуму, участок земли под частные застройки. Сергей Иванович схватил телефон. Несколько раз подряд набрал номер милиции. В трубке бесконечные короткие гудки.
  Выскочив на улицу, заместитель директора бросился в самую гущу дерущихся, где цыгане теснили студентов. У многих лица были окровавлены. Защищая, встал между студентом и молодым разъяренным цыганом. Тот дрался острой сапой, насаженной на длинный деревянный черенок. Оттолкнув студента, Сергей Иванович принял всю агрессию нападавшего на себя.
  Цыган в очередной раз взмахнул сапой, целясь в голову преподавателя. Сергей Иванович успел подставить руку. Черенок сапы сломался. Острый конец черенка попал в область левого глаза. Все вокруг сразу стало красным. Студенты с трудом выдернули своего педагога из гущи дерущихся.
  Приехав домой, жене сказал, что травму получил в механической мастерской. Якобы вырванной из патрона станка заготовкой. Однако друзья Лены, его дочери, - студенты Сорокского техникума рассказали правду. Зина, жена Сергея, поставила вопрос ребром. Пришлось ему вернуться на преподавательскую работу в Цауль.
  Его, казалось, избыточная принципиальность не раз мешала карьерному росту. Много десятилетий назад он был вызван к районному начальству, курирующему кадровые вопросы. Ему было предложено подумать о том, чтобы возглавить хозяйство в родном селе - Елизаветовке. На завтра велели прибыть в район со своими соображениями и окончательным решением.
  Решение возглавить совхоз или колхоз в родном селе Сергей Иванович вынашивал в душе ещё несколько десятилетий назад. Будучи студентом и молодым инженером, он не раз разворачивал перед моим братом Алексеем рулоны с набросками планов по реконструкции нашего села, его благоустройству, радикального изменения инфраструктуры. На чертежах четко выступала линия газопровода, водопровода, канализации с очистными сооружениями и другие жизненно важные службы села, включая новый медпункт, баню, прачечную, пекарню, столовую и дом для семейных торжеств. Во главе угла всех социальных и культурных преобразований Сергей видел современный консервный завод с несколькими линиями и гибким, легко сменяемым, круглогодичным производством.
  Подсчитав число родившихся с сорок восьмого по пятьдесят третий, видел в своих проектах детские ясли-сад за правлением колхоза (там где они и сейчас). Одноэтажное здание ёлочкой вмещало в себя шесть светлых комнат для всех возрастных групп. По 30 - 35 детей в каждой группе с учётом детей, привозимых автобусом из Боросян. Современный пищеблок с электрическим подогревом. Садиковый кинозал, в котором малята смогут регулярно смотреть мультики и не только.
  Тридцать детей ежегодно. Только одних дошколят будет в селе до двухсот в его садике. Пришлось бы к школе пристраивать классы. По прогнозам Сергея, численность жителей Елизаветовки до двухтысячного года должна составить не менее тысячи человек.
  Представляете, какой видел Елизаветовку Сергей Иванович, наш земляк! А сейчас! Не хочу и не могу писать! Не поднимается рука!
  - Понимаешь? Все просто! И привязка простая. Село расположено в одну линию и одним склоном. - загораясь, начинал объяснять Сергей. Немного помолчав, добавлял:
  - А главное минимальные финансовые затраты.
  В тот день сидел за письменным столом до поздней ночи, складывая сохранившиеся бумаги, рулоны чертежей и набросков. Написал план своего доклада. Назавтра обещала воплотиться в действительность, вынашиваемая долгие годы, его голубая мечта. То, к чему стремился, завтра станет реальностью! Он займется любимым делом, к которому рвался всю жизнь!
  Наутро с рулоном в руке и папкой под мышкой Сергей Иванович в назначенное время уже сидел в приемной. Наконец, открылась дверь и его пригласили войти. Попросили присесть. Сев на стул, он разложил на столе свою мечту, воплощенную пока на бумаге. От его умения сегодня убедить районное руководство зависит воплощение его мечты из бумаги в реальную действительность.
  Доклад начал горячо, экспрессивно. Слушали рассеянно, подавляя зевоту. Не дав закончить доклад, остановили:
  - Достаточно. Вопрос решён. Но на первом месте перед вами стоят кадровые задачи. Необходимо усилить полеводство. Но главное сейчас животноводство. Нужны серьёзные кадровые перестановки. Абсолютно все кадровые вопросы до их решения обязательно согласовывать с нами. Для начала надо освободиться от Н.Н. От вашей оперативности и четкого исполнения решений партии по кадровым вопросам, зависит финансирование ваших проектов. Вопросы?
  Слова доходили с трудом, как через толстое ватное одеяло. Точно так же было душно. Не хватало воздуха. Тяжело поднялся со стула:
  - Этот вопрос не по мне. Разрешите подумать?
  - Можете думать, сколько угодно. Вы свободны.
  На отяжелевших ногах вышел в приемную. Рука долго не попадала в рукав куртки. Вышел на крыльцо. Недоуменно посмотрел на невесть когда вытащенную в кармане из пачки и в прах размятую сигарету. Полусогнутая в локте рука тесно прижимала наспех свёрнутый и измятый рулон. В который раз за последние годы неожиданно всплыла на задворках сознания мысль:
  - А может бросить всё к чёрту. Купить мольберт, краски и писать пейзажи.
  В конце пятидесятых и начале шестидесятых мы, подростки, вечерами собирались на бульваре возле клуба. Сидя на, окружающих площадку лавках, мечтали о нашем будущем, которое рисовалось нам на розовом фоне. Мечтали мы и о будущем нашего Элизабетвиля (так нежно и любовно мы в детстве называли нашу Елизаветовку).
  Мечтали, о том, что в осенние дождливые вечера непролазную вязкую грязь до самого клуба мы будем преодолевать, почему-то, на трамвае. Рельсовая линия будет проложена через всё наше село от Варивона (Иллариона Пастуха) с горы до Ганьки Фалиозы и Ивана Деменюка на самой долине. Как будут называться остановки, мы как-то не подумали. А были и энтузиасты, которые мечтали проехаться колхозным общественным транспортом до самой Одаи.
  Единственную улицу села стали засыпать гравием, привезенным из Волчинца, только в шестьдесят третьем.
  Мечтали, что на узкой пахотной полосе между огородами и лесополосой, напротив школьной спортивной площадки, будет построен аэродром. Тогда мы не будем месить грязь по субботам и воскресеньям до Дондюшан и Тырново. С грузо-пассажирского такси, которое вначале без расписания, от случая к случаю, курсировало со станции до Сударки, мы, минуя автобус, в своих мечтах уже пересели на самолёты. Но на самолётах тогда никто из нас ещё не летал.
  Первый гравий на дорогу до Дондюшан стали сыпать в шестьдесят втором - шестьдесят третьем.
  Кстати, первый автобус в своей жизни я увидел только будучи в третьем классе, когда в наше село приехала делегация колхоза-побратима из Азербайджана.
  Мэром моего Элизабетвиля уже много лет трудится родной племянник Сергея, Валерий Александрович Мищишин, сын самого старшего брата - Сяни. Как продолжение Сергеевой мечты, по селу протянулась строгая линия газопровода. В одном месте в две строчки. В последние десятилетия появилась и расстроилась Малиновка, вторая улица села.
  Интересное совпадение. Именно в том направлении просчитывал в своё время расширение села Сергей Иванович Мищишин. Только по другую сторону просёлочной дороги. Чтобы фасады домов смотрели на юг. Чтобы не резать и без того куцые огороды приусадебных участков жителей основной улицы. Чтобы новые огороды тянулись до самой лесополосы.
  А остальное... Устанешь загибать пальцы, перечисляя то, чего не стало. А самой болезненной и кровоточащей раной для меня навсегда останется результат "оптимизации" народного образования - уничтожение, другого слова подобрать не могу, моей школы. Это же надо так испохабить прекрасное слово "оптимизация"!
  "Оптимизация" была ключевым словом в моём комплексном исследовании по разработке приоритетных направлений функциональной диагностики и хирургического лечения ЛОР-заболеваний. А сейчас, в соответствии с пожеланиями зарубежных "доброжелателей", прекрасное слово "оптимизация" в головах простых людей укладывается как сокращение, усекновение, ликвидация, уничтожение.
  В моём селе не стало моей школы!
  Моей школы, в старом здании которой учились ещё мои родители. Школы, в угловой класс которой в пятьдесят третьем привёл тогда нас - первоклассников, первый в моей жизни учитель, Петр Андреевич Плахов. Не выветриваются из памяти, казавшиеся тогда огромными, классные комнаты с сучковатыми досками древнего, постоянно пахнущего керосином, пола. Длинный узкий полутёмный коридор. Память выталкивает, как цветную фотографию - сине-зелёные ели, непроходимые кущи сирени, вперемежку с которыми росли невысокие деревца айвы. Помню, возделанные детскими руками, незамысловатые клумбы с пионами и купчаками.
  Не стало новой школы, проект которой был выстрадан ночами первым послевоенным председателем нашего колхоза Жилюком Назаром Семёновичем. С четырьмя классами румынской школы, закончил годичные курсы председателей колхозов в Тирасполе.
  Сам строитель от бога, возводил в сёлах дома. Проектировал и построил небольшую церковь в Дондюшанах, мимо которой я много лет ежедневно ходил на работу. Церковь строил бригадой, состоявшей в основном из родных и двоюродных братьев. В составе бригады в качестве подсобного рабочего (подносчика) при возведении церкви работал мой, тогда двадцатилетний, отец - двоюродный брат Назара.
  Сразу же после войны, избранный народом председателем колхоза "Большевик", все хозяйство села превратил в огромную народную стройку. Животноводческая ферма, конюшня, складские помещения колхоза, кузница, столярный цех, гаражи и электростанция. Вначале рисовал всё на бумаге. Утверждение проектов осуществлялось техником-строителем в районной МТС. Такое было время.
  Проект елизаветовской школы начал с рисунка в тетради в клеточку химическим карандашом. Постепенно рисунки с проектом множились и в итоге все страницы двухкопеечной тетради были заняты монументальным торжественным крыльцом, просторным вестибюлем, классными комнатами и светлыми коридорами, окна которых старался привязать к южному направлению. В цокольном помещении разместил школьные мастерские. Учительская, библиотека, пионерская комната, спортзал. Даже место для барельефа с глобусом, книгой и пионерским горном на фронтоне предусмотрел беспокойный председатель.
  Внушительные печки в моей школе, рассчитанные на обогрев классных комнат и коридоров. Я помню эти печки. Большие, высокие, отставленные от стенки, они обогревали наши классы, позволяя зимой сидеть на уроках в школьной форме. Конструкция печек предусматривала почти полное охлаждение дыма до выхода на чердак. Всё тепло доставалось детям. Мы принимали эти печки и тепло в наших классах, как само собой разумеющееся, не придавая значения.
  Я не помню, чтобы у кого-либо из нас возникла мысль о том, что кто-то предусматривал всё это до деталей. Все мелочи, от топки с поддувалом, расположения дымовых каналов (юхт) и перегородок до чердачного лежака и дымохода, планировал председатель, строитель, печник, созидатель. Назар Семёнович уже несколько лет не работал в нашем селе, а печки, нарисованные им химическим карандашом на бумаге, вырванной из тетрадей в клеточку, построенные уже другими, обогревали им же задуманный сельский храм науки.
  Не задумываясь о труде, вложенном в продуманную конструкцию печи, мы, уловив момент, когда учитель шагал по коридору на урок, бездумно швыряли в печку патроны и захлопывали чугунные дверца. Учитель, помнивший выстрелы со времени совсем недавней войны, при звуке взорвавшегося патрона или закупоренной бутылки, на четверть заполненной керосином, тщательно взболтанным с водой, вздрагивал. А нам было всего лишь весело и интересно. Мы, не знавшие выстрелов, несущих с собою обрыв человеческой жизни, жестоко потешались, глядя на побледневшего Андрея Васильевича Ботнаря, нашего классного руководителя, много лет ежедневно месившего клейкую грязь с Плоп до Елизаветовки и обратно .
  Если строительство хозяйственных помещений колхоза утверждал техник-строитель в МТС, то проект школы должен был быть одобрен и утверждён специальными проектными инстанциями в столице. С ученической тетрадкой, в которой были любовно вычерчены все подробности будущей школы собрался председатель в Кишинёв. Вместе Назаром Семёновичем в столицу поехал и первый секретарь райкома Владимир Фёдорович Берекет, знавший, как рассказывал мой отец, по имени и в лицо всех колхозных звеньевых Тырновского района.
  Тогда десятилетних проволочек со строительными проектами не было. Оставив тетрадь, вернулись домой. А через два месяца председатель привез в правление рулон чертежей. Единственный вопрос касался толщины стен.
  - Уж больно солидно, - сказал седой архитектор перед тем, как поставить подпись под проектом, - такой фундамент и толщина стен позволяет возвести ещё два-три этажа. Это лишние расходы материалов, стоимость строительства в целом.
  Председатель настоял на своём. Единственным изменением стали антисейсмические швы с двойными стенами, которые несли в себе и функцию звукоизоляции между спортзалом и классными комнатами. Назар Семенович спорить не стал. Проект утвердили.
  И вот не стало моей школы, первый камень которой был заложен при нас, первоклассниках. Играя в придуманные нами игры, мы, копируя Тарзана, карабкались в тот день по горам камня вокруг будущей стройки. Мы не отдавали себе отчёта в значимости происходящего. Всё произошло обыденно, без помпы, без митинга и торжественного туша. Краеугольный камень нашего храма науки был уложен в чамур (раствор) первым в моей жизни директором школы Цукерманом Иосифом Леоновичем. Капитаном-артиллеристом, так и не позволившим себе через десятилетие после войны сменить китель с орденскими планками и нашивками за несколько тяжёлых ранений на цивильный костюм.
  Не стало моей школы, в которой впервые во времена далёкого уже моего детства был внедрён продленный день и горячие обеды для, не сильно тогда сытой, сельской детворы.
  Моей школы, в которой меня научили думать. В которой я получил знания, которые пронёс через всю мою жизнь. Сознательно копируя моего деда Михася, задаю вопросы приходящим на приём и профилактические контрольные осмотры, подросткам и юношам. Написать "недорослям", просто не поднимается моя рука. Дети изначально не виноваты. Виноваты циничные взрослые в своих необузданных амбициях и притязаниях.
  Подавляющее большинство девятиклассников не знает, как вычислить площадь треугольника, квадрат суммы двух чисел, не знают температуры таяния льда и кипения воды. Своё незнание точных дисциплин оправдывают знанием истории и языка. Но ответить, каковы синонимы слова площадь в молдавском языке не могут. Как и не знают, кто родился раньше: Штефан чел Маре или Александру чел Бун. И ничего не меняется в тусклых глазах детей, когда сообщаешь им, что Александру чел Бун и Ион Друцэ - наши недалекие земляки.
  Уничтожена моя школа, которую до последнего угла мы осваивали по мере её строительства. В которой мы играли. В которой я полез в узкую глубокую, предусмотренную изменённым архитектурным проектом, нишу между спортзалом и классом, за так дорогим мне фонариком. Полез в одиночку, переполненный детскими иллюзиями полагаться на свои силы, в сумерках. Полез совершенно бездумно, рискуя жизнью. Мог сорваться, разбиться, околеть до утра от переохлаждения. Но это понимаешь только теперь. А тогда... Хороший фонарик был редким предметом роскоши и зависти.
  А теперь... Через ткань джинсовых брюк из кармана подростка выпирает шикарный смартфон, который я, вкалывая всю жизнь, не могу позволить себе купить. Да и не вижу необходимости. Довольствуюсь кнопочным. Но восемнадцать из двадцати опрошенных детей не знают, сколько стоит смартфон. Зато знают родители, моющие унитазы по всему миру.
  Да и лица, простите, у многих, кому мы должны вручить судьбу этой земли, как выразился классик, остаются чистыми, совершенно не тронутыми интеллектом, не "испорченными" цивилизацией. При смартфонах, айфонах и ноутбуках.
  В моей, бутового камня из каменоломен моей Куболты, с высокими потолками и широкими окнами, двухэтажной школе давно не был. Вместо разноголосого детского шума на переменах, долгожданного звонка в конце урока и всегда неожиданного и, казалось, преждевременного звонка на урок, хлопающих после этого крышек парт, стука открываемых и закрываемых дверей, гулких ударов мяча о стены спортзала, сейчас там, наверное, мёртвая, зловещая тишина... Даже крысы, говорят, со временем покидают, брошенные людьми места...
  Мне вдруг стало страшно! Меня взяли за грудки и, сдавив беспощадной грязной лапой моё сердце, душат, не дают мне вдохнуть. Душно! Нечем дышать! Я уже забыл ощущение обычного свежего воздуха. Страшно!
  Страшно, что, те, которые ещё тридцать-сорок лет назад с увлечением запевали задорные комсомольские песни на молодежных форумах, сегодня продают нас с потрохами, перекрывая, как кислород, доступ простых сельских детей к знаниям. У самих-то дети и внуки учатся в Оксфордах!
  Страшно, что те, которые ещё тридцать-сорок лет назад, будучи у кормила, которое их до отвала кормило, исключали из партии сельского трудягу-тракториста, который сам кормил их белым хлебом. Исключали только за то, что его богобоязненная тёща тайком крестила своего маленького внука. Крестила, чтобы оберечь от нечисти. А сегодня тогдашние воинствующие атеисты покорно стоят перед священником со свечкой в руках. А то и сами встали за алтарь, как торгаш за прилавок. За согбенной смиренной позой глубоко спрятана от людей циничная ухмылка.
  Страшно, что сегодня общение с богом, которое по моему разумению, да и по сути является интимным, глубоко личным обращением к собственной совести, превращено в прилюдный театрализованный фарс!
  Товарищи-господа начальники! Когда вы были искренни? Тогда или сейчас? Скорее - никогда!
  А люди, которых вы прельщаете и гоните очередными посулами к избирательным урнам, не так глупы, как вам кажется. Люди и есть БОГ. Просто народ в своём долготерпении ещё надеется, что в вас проснется совесть. Совесть - своя, не нашептанная кем-то, СОбственная ВЕСТЬ - СОВЕСТЬ. Бога же в вашей душе не было и нет! Невзирая на частое наложение на себя креста.
  Тревожно-назидательно звучат, написанные в самом первом из четырёх Евангелий около двух тысячелетий назад актуальные и бессмертные строки:
  Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас,
  ибо многие придут с именем моим, в образе моём, моим голосом будут вещать: "Я Христос", и многих прельстят.
  И тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать,
  и возненавидят друг друга.
  И многие лжепророки восстанут и прельстят многих.
  Ибо восстанут лжехристы и лжепророки,
  и дадут великие знамения и чудеса,
  чтобы прельстить, а возможно и избранных.
  Услышите о войнах и военных слухах...
  Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас.
  Тогда, если кто скажет вам: Вот здесь Христос или там,
  не верьте, то буду не я...
  Св. Евангелие от Матфея. из главы 24
  Пытаясь найти самого себя, уже несколько десятилетий читаю, доступные мне, священные писания различных религий. На книжных полках домашней библиотеки соседствуют и мирно уживаются Старый и Новый завет, Танах (Тора, Невиим, Кетувим - Тора, Пророки, Писания), Коран, Шрути и Смрити, Буддизм: основы пути... Сосуществуют книги мирно. Не то, что люди! Зато к семидесяти - какая каша в голове!
  В этой же голове, как набат, в такт сердцу звучат бессмертные слова Юлиуса Фучика:
  - Люди! Будьте бдительны!
  - Помните!
  Помните, что ещё тридцать - сорок лет назад были счастливые романтики, мечтавшие о том, чтобы дети нашего села рождались в сельском роддоме с отдельной палатой на каждую роженицу; чтобы дети росли в теплых уютных домах, где много солнца и чистого воздуха; чтобы в сельском садике был кинозал; чтобы в каждом доме была горячая вода, а зимой было тепло; чтобы кинотеатр в селе был открыт каждый день; чтобы в новом Доме культуры работали кружки технического и художественного творчества детей; чтобы в школе дети учились в просторных светлых классах, а в продлёнке ели полноценный вкусный обед; чтобы мои земляки не покидали село, а после учебы возвращались в него достойными специалистами; чтобы в селе был построен большой консервный завод; чтобы село ежегодно прирастало тридцатью вновь родившимися жителями.
  Оранжевое зимнее солнце, казалось, выпрыгнуло из-за горизонта, рыхло размазанного недалёкой лесополосой. Едва приподнявшись над землёй, легко рассеяло неплотный утренний розоватый туман.
  До завершения настоящей главы оставалось несколько строк. Тишину разорвал резкий, всегда неожиданный, телефонный звонок. Сквозь, заполнившие трубку, горькие рыдания с трудом осознал: только что, морозным январским утром навсегда покинул этот мир легендарный персонаж моей книги и кумир далёкого детства, казалось, вечный в своем неоднозначном оптимизме, Нянэк - Валерий Семёнович Паровой. Мой троюродный брат, двоюродный брат Сяни, Миши, Любы, Маньки и Сергея, внук бабы Фроньки, старшей сестры моей бабы Софии. Умер внезапно утром, совсем недавно проснувшись, с надеждой на сегодняшний день и не только...
  И вот... Все участники настоящей главы, за исключением ..., ушли в мир иной.
  Мир Вашему праху! Помним...
  Время давно не то, всё вокруг тоже не то. Да и мы все во многом стали совсем другими.
  Что имеем - не храним, потерявши - плачем...
  
  
  
  
  Порой тяжелы как бурлацкие лямки,
  И грудой развалин воздушные замки.
  Вы чаще бываете адом, чем раем,
  Дороги, которые мы выбираем.
  П. Долголенко
  
  
  Радио
  
  Первое мое знакомство с радиоприемником состоялось в конце лета пятьдесят первого, когда мне исполнилось пять лет. До этого я слушал только патефон. Когда отец или брат крутили рукоятку с черной ручкой и ставили пластинку, я становился сбоку и силился заглянуть в темное широкое отверстие. Я пытался рассмотреть, как умещаются там те, кто играет и распевает песни.
  Наш сосед дядя Митя Суслов, отец моего ровесника, тезки и друга детства привез однажды большую картонную коробку с чем-то тяжелым. Везли из Дондюшан бережно. Телега была устлана толстым слоем соломы. Коробку с подводы снимали бережно, несли вдвоем с ездовым, стараясь не ударить случайно об углы.
  Затем осторожно установили на стол, обошли вокруг. Заметив, что черная толстая стрелка, упирающаяся в жирно написанное слово "Верх" лежит горизонтально, тут же развернули коробку так, чтобы стрелка смотрела вверх.
  Рядом со стрелкой была нарисована черная рюмка на высокой тонкой ножке. К пяти годам я очень медленно, но уверенно читал. На коробке было написано: Батарейный радиоприемник "Родина-47". 2 класс. Ниже была надпись "Осторожно!". А еще ниже "Воронеж". И уже совсем непонятно: "Не кантовать!". Пока я прочитал написанное, дядя Митя принес мешок с чем-то еще более тяжелым. Из мешка вытащили и установили рядом с радиоприемником четыре батареи.
  Через несколько дней на мотоцикле приехал некий Боря из Дондюшан. Он устанавливал радио почти по всему району. Это была редкая в то время специальность. Рассказывали, что в армии Боря был настоящим радистом. Живого радиста я еще ни разу не видел. Как только заглох мотор мотоцикла, я перепрыгнул через перелаз во двор к Сусловым.
  Боря оказался невысоким. Одет он был в черный комбинезон. Почти как тракторист из МТС. Из-под зеленой военной фуражки выбивались рыжие кудри. Отстегнув ремешки, Боря снял с багажника коричневый деревянный чемоданчик и вошел в дом. Мы с Женей за ним.
  Подойдя к столу, Боря положил чемоданчик на стоявшую рядом табуретку. Открыв чемоданчик, извлек небольшой, но очень красивый перочинный ножик. Ручка его была красной и вся переливалась на свету. А в чемоданчике чего только не было! Разные инструменты, которые я видел впервые в жизни. Мы подошли поближе к чемоданчику, но Боря пальцем указал, где нам надо стоять.
  Я сразу твердо решил, что буду радистом. Уж больно красивой была фуражка. А ножик! Да и все остальное, чего я не успел, как следует разглядеть. А Боря, тем временем, открыл ножик и очень аккуратно и медленно разрезал бумагу через весь ящик, а затем еще и с боков. Засунув руки в коробку, он взялся за радио и поднял. Дядя Митя тут же потянул коробку вниз. Оказывается радио было обернуто еще и серовато-желтой бумагой. Развернув бумагу, Боря открыл нашим взорам очень красивый серовато-синий ящик.
  Спереди была материя и длинная стеклянная рамочка, на которой было много надписей. Под рамочкой были четыре круглых ручки. Крайние ручки были черными, а те, что между ними - белыми. Осмотрев радио, Боря отрезал небольшой пакетик, который был привязан к задней картонной стенке с множеством круглых дырочек. Под дырочками было написано: "Родина-47". Ниже был рисунок радио и еще четыре коробочки. Позже я понял, что там были нарисованы батареи.
  А пока Боря разворачивал пакетик. Там были мотки проводов и черная длинная пластинка с блестящими железками. Боря все очень внимательно осмотрел. Потом повернулся к дяде Мите:
  - Где будет стоять приемник?
  Дядя Митя указал на верхнюю полку широкой этажерки. Боря вынул из чемоданчика складной метр, точно такой, как у плотника дяди Василька Горина, и, измерив этажерку, согласно кивнул головой. Затем он приставил к стене черную длинную пластину и сказал:
  - Вот тут должен быть громоотвод.
  Настала очередь кивать дяде Мите. Прикрепив к стене громоотвод, Боря с помощью вытащенного из того же чемодана буравчика просверлил дырочки в верхней и нижней части оконной коробки. Затем они с дядей Митей вышли на улицу. Мы за ними. Подойдя к окну, возле которого должно было стоять радио, Боря остановился возле узкой ямы, в центре которой был забит прэнт (толстый железный прут).
  - Вода тут близко? - спросил Боря .
  Дядя Митя отрицательно покачал головой.
  - Тогда принесите соль и ведро воды. - Боря распоряжался, как бригадир на конюшне.
  Дядя Митя принес мешочек с солью. Тетя Люба уже тащила полное ведро воды. Боря высыпал половину мешочка соли и вылил в яму воду. Впитавшись в землю, вода быстро исчезла. Боря засыпал яму, утрамбовал. Потом примотал к прэнту провод, а свободный конец просунул в нижнюю просверленную дырочку. Вытащив пакет, на котором я уже успел прочитать "Антенна. Комплект ... ", Боря прикрутил к длинной жерди провод, на котором красовались белые блестящие, похожие на голубиное яичко шарики с дырочками, в которые были закручены провода.
  - Изоляторы. - сказал Боря, словно услышав мой немой вопрос.
  Держа жердь в руках, Боря забрался почти на самую верхушку высокого клена, растущего на меже с нашим огородом. В нескольких местах прикрутил жердь к дереву. Спустившись, растянул моток антенны, Свободный конец просунул в комнату через верхнюю дырочку в окне, предварительно вставив в нее длинную черную трубочку. Я внимательно следил, на ходу изучая ремесло радиста.
  Потом все снова прошли в комнату. Батареи Боря установил на широком подоконнике. Соединил их с радио специальным черным проводом. Затем вставил в черную дырочку антенну. Заземление прикрутил отверткой. Установив радио по центру, Боря щелкнул самой первой ручкой. Через какое-то время послышался слабый шум. Боря повернул вторую, белую ручку. Шум усилился. Щелкнув несколько раз третьей, тоже белой, ручкой, Боря стал медленно вращать последнюю, уже черную ручку. Сначала послышалась тихая, как будто далекая музыка. Боря уверенно крутил ручку, глядя на стеклянную рамочку.
  Вдруг громкий чистый женский голос, от которого я вздрогнул, заговорил:
  - Уважаемые радиослушатели. Вы слушаете передачу "Театр у микрофона".
  -Это Москва, - сказал Боря и, показывая дяде Мите, пояснял, - вот здесь тоже Москва, тут Киев, вот Кишинев, а это Румыния.
  Щелкнув третьей белой ручкой, Боря подвел белую стрелочку на стеклянной рамочке почти к самому краю и очень тихо сказал что-то дяде Мите на ухо. Я разобрал только одно слово "Голос...".
  Собрав инструменты в чемоданчик, Боря помыл руки. В это время тетя Люба накрыла стол. Взрослые сели. Дядя Митя взялся за бутылку, закрытую кусочком кукурузного кочана. Боря помахал рукой:
  - Я лучше возьму с собой. Мне еще в Корбул сегодня.
  Пообедав, Боря уложил принесенную тетей Любой бутылку в чемоданчик, предварительно обмотав ее газетой.
  Когда синий шлейф дыма повернул за мотоциклом на шлях, я побежал домой и стал рассказывать в подробностях о подключении радио. Я был уверен, что сделаю все не хуже Бори, надо только, чтобы отец побыстрее купил радио .
  Радиоприемник отец купил через два с половиной года. Это произошло после того, как в селе была построена электростанция. В каждый дом было проведено электричество. Однажды в начале третьей четверти первого класса отец привел из Могилева картонный ящик, который оставили отогреваться до самого вечера.
  Пришедший по просьбе отца, сосед электромонтер дядя Сяня Климов ручным буравчиком просверлил в раме окна дырочку, точно как это делал Боря. Точно так же в дырочку вставил черную трубочку и сквозь нее протащил в дом гибкий провод. На улице он подключил провод к антенне, которая в отличие от антенны Сусловых была похожа на небольшой веник. Дядя Сяня так и сказал, что такая антенна называется метелкой.
  Антенну укрепили на шесте, который привязали к стволу высокой вишни, росшей впереди дома. Громоотвода, к моему глубокому сожалению, не было, как и заземления. Наконец распаковали радиоприемник. Это был красивый коричневый металлический ящик, на шкале которого была нарисована кремлевская башня и река. Ниже были три черные круглые ручки.
  На задней стенке большими и красивыми буквами с нажимом, как любил писать наш учитель Петр Андреевич, было написано "АРЗ-51". Кроме того, там было написано: "Заземление не включать!" Дядя Сяня воткнул антенну в среднее отверстие маленькой розеточки на задней стенке приемника. Штепсель включили в розетку. Никаких батарей. Отец щелкнул выключателем. За стеклянной шкалой моментально загорелись две лампочки по бокам. Приемник молчал.
  - Испорченный, - пронеслось в голове.
  - Сейчас прогреется. - словно услышав мои мысли, произнес отец.
  Как будто услышав, в свою очередь, слова отца, приемник внезапно громко зашипел. Отец покрутил первую ручку назад. Шум уменьшился. Отец стал осторожно крутить среднюю ручку. Внезапно из приемника раздался громкий свист, вслед за которым полилась спокойная музыка.
  Отец продолжал не спеша поворачивать ручку. Сначала послышался голос женщины, читающей диктант, как это делал для третьеклассников Петр Андреевич. Затем стал слышен голос мужчины, говорившего на незнакомом языке. Отец громко щелкнул правой крайней ручкой. Оказывается, в радиоприемнике были длинные и средние волны. День был полон открытий. Быстро установили, где Кишинев, где Киев и Москва. Я тут же предложил пометить шкалу тушью. Отец не разрешил.
  Радиоприемник в первое время практически не отключали. Как только начинало темнеть, в домах зажигался электрический свет. Я сразу же включал АРЗ. Слушали допоздна. Утром, собираясь в школу, я всегда включал радио. По утрам передавали утреннюю гимнастику, а затем "Пионерскую Зорьку", начинавшуюся торжественными звуками горна. В школу шел с неохотой. Немного успокаивало то, что как только светлело, двигатель электростанции смолкал, и электрический свет включали только вечером, с наступлением сумерек.
  В мою, не знающую покоя, душу закрался вопрос: Кто же поет и разговаривает в приемнике? Где находятся музыканты? Когда родителей не было в доме, я разворачивал приемник и мучительно долго вглядывался вглубь его через круглые отверстия в картонной крышке сзади.
  Кроме ламп, светящихся темно-красным цветом и каких-то металлических предметов, я ничего не видел. Меня подмывало открыть заднюю крышку и провести более серьезное исследование. Но мои родители слишком хорошо меня знали. Мне было приказано освободить мою голову от подобных новаторских мыслей.
  В самом начале летних каникул после шестого класса к нам пришла Люба, младшая мамина сестра. Несколько дней назад она с мужем, дядей Колей Сербушкой стали продавцами сельского магазина, или, как называли в селе - коператива (с одним о). Она велела мне бежать в магазин, сказав, что меня ждет дядя Коля. До магазина было от силы три - четыре минуты моего бега. Пока я бежал, в моей голове мельтешил целый рой ответов на единственный вопрос:
  - Зачем я понадобился дяде Коле?
  Единственным, наиболее вероятным вариантом ответа был один. Скорее всего дядя Коля привез щенка на смену умершему от старости Бобе. Хочет показать мне. Может, овчарка, как у Мороза. А вдруг он привез двух?!
  Велико было мое разочарование, когда, увидев меня, дядя Коля достал из-за прилавка довольно большую картонную коробку. Передавая ее мне, сказал:
  - Возьми, дома попробуешь разобраться. Там есть инструкции, провода. Это все списанное. Забирай!
  Никто не мог предположить, что дядя Коля подарил мне увлечение на большую часть моей жизни. Придя домой, я открыл коробку. В ней лежали несколько пар наушников и какие-то черные коробочки с отверстиями на лицевой стороне и круглой ручкой. Вдоль коробки было написано: "Комсомолец". На дне коробки было несколько листков, на которых была инструкция по эксплуатации детекторного радиоприемника "Комсомолец".
  Образ Бобы и предполагаемого щенка померкли перед реальностью, которая лежала передо мной в картонной коробке. Я стал обладателем сразу нескольких радиоприемников. Первым делом я разобрал радиоприемники по комплектам. Самих приемников оказалось больше, чем наушников. Но два пластмассовых корпуса оказались поврежденными, без задних крышек, а катушка одного валялась отдельно от корпуса. Детекторы, я еще не знал, что это такое, валялись отдельно, у некоторых контактные проволочки уже заржавели.
  В итоге две пары наушников, которые в инструкции почему-то назывались телефонами, оказались лишними. Соединив их старыми двойными сетевыми проводами, скрученными из нескольких отрезков, мы с Дориком Климовым, Валиком Брузницким и Сергеем Тхориком, жившим уже на усадьбе деда Матия, но играть прибегавшим всё таки к нам, сделали "телефон". Один наушник использовали как микрофон. Поражала нас новизна ощущений. Не видя друг друга, мы говорили и слушали на расстоянии не менее сорока метров (!), да еще через улицу, когда один из "переговорных пунктов" находился во дворе дяди Василька Горина.
  Скоро игра в телефон мне стала скучной. Я взялся за "Комсомольцев". Тавик подарил мне тоненькую книжицу. Называлась она "Твой первый детекторный радиоприемник" из серии "В помощь юному радиолюбителю". Сам Тавик уже перешел в десятый класс, он многое знал, многое мог объяснить, но увлечь его в практическое русло радиолюбительства мне не удалось. Он посоветовал мне прочесть физику седьмого класса, где были азы электричества и десятого, где уже были отдельные сведения по радиотехнике.
  Прочитав, многого я не понял, но уяснил для себя роль детектора, принцип работы телефонов (наушников), получил первое элементарное представление о контуре. Пусть простит меня неискушенный в азах электроники читатель за технические термины, которые невозможно популярно назвать по-другому. Настоящей главой пытаюсь показать, в каких пределах возможного может совершенствоваться тринадцатилетний сельский подросток в своем техническом увлечении. Без элементарных специальных знаний и навыков. Вся моя энергия, которая в прошлом часто извергалась в русло разрушения, резко изменила свой вектор.
  Поскольку детекторный радиоприемник получает энергию только от антенны и работает без внешнего источника питания, я заболел своеобразной гигантоманией. Уяснив для себя, что для детекторного приемника требуется хорошая антенна и заземление, я решил быть впереди планеты всей.
  Вскоре у нас во дворе и в огороде висела почти тридцатиметровая Г-образная антенна с самой высоко точкой на высоте более десяти метров. Для этого я использовал высоченную старую акацию на меже с Гусаковыми. Добротных изоляторов, которые предотвращали утечку сигнала в землю, у меня хватало. Более того, для пущей надежности на углах антенны вместо двух я поставил по три изолятора.
  Помня Борин вопрос, обращенный в свое время к дяде Мите Суслову по поводу близости воды к поверхности земли, я почти интуитивно решил эту проблему по своему. Взяв запутанный в безнадежный узел антенный канатик, опустил его в недавно вырытый колодец и с единственной надежной скруткой провел в дом в качестве заземления.
  Выбрав, уцелевший, на мой взгляд, детектор, почистил контакты и вставил его в одно из гнезд. Подключил антенну и заземление. Подключил и одел, уже испытанные на "телефоне", наушники. Почти не дыша, с волнением стал поворачивать ручку настройки.
  Обычными словами невозможно описать ту девственную реакцию, близкую к шоку, когда в мои уши полилась едва слышимая музыка. Мне показалось, что эта музыка извне. Я снял наушники. Музыка смолкла. Сомнения исчезли. "Комсомолец" работал!
  А я читал. Меня уже не удовлетворяла громкость "Комсомольца". Да и на всем диапазоне была одна, реже прорывались две радиостанции. Меня стали волновать вопросы чувствительности и усиления радиосигнала. В черном корпусе "Комсомольца" мне было уже тесно.
  В книге "Твой первый детекторный радиоприемник" резонансный контур был другим. Вместо непослушного вращению ручки толстого феррита можно использовать конденсатор переменной емкости. Но всего этого у меня не было. Радиодетали были большим дефицитом.
  Выручил случай. В гостях у отца был киномеханик Миша из соседнего села Плоп. Отец, очень довольный тем, что я остепенился, стал большую часть времени проводить дома за "Комсомольцем" и за книгами, с гордостью показал Мише мое техническое творчество. Миша с интересом осмотрел приемник, сказал, что он когда-то делал детектор, сплавляя свинец с серой, постоянно помешивая. Потом разбивал сплавленный кусок на кристаллы и соединял с пластиной с одной стороны и тонкой острой иглой с другой. Но лучше всего для детектора годится диод. Тогда это слово я услышал впервые.
  Через несколько дней Мишин мотоцикл снова заглох у наших ворот. Отца дома не было, о чем я вышел объявить гостю. Но Миша, оказывается, приехал ко мне! Он снял с багажника старую хозяйственную сумку, и мы прошли в дом. Когда он открыл сумку и вытащил ее содержимое, я не поверил своим глазам. Миша привез мне остатки радиоприемника "Искра". Из кармана достал маленький зеленый цилиндрик с двумя проводами.
  - Это детектор. А соединять его надо правильно. Вот так.
  Миша показал мне, где плюс и минус на диоде. Я взял в руки бесценную, по моему убеждению, вещь. На ней было написано: ДГЦ - 4.
  Демонстрируя остатки "Искры", Миша показал мне катушки и конденсатор переменной емкости. Я сразу же спросил:
  - А для детекторного приемника этот конденсатор годится?
  - Годится для всех. Только обращаться с ним надо очень осторожно, чтобы не погнуть пластины. Чуть изогнешь, пластины замкнут, и конденсатор сразу перестанет работать.
  Потом Миша показал мне лампы, предупредив, что они горелые. Потом стал показывать конденсаторы, сопротивления, панельки. Оказывается, в приемнике есть подстроечные конденсаторы и переменные сопротивления.
  - А трансформатора нет. Вот его место. А это динамик.
  Оказывается динамик и громкоговоритель это одно и то же.
  Но главное меня ждало впереди. На дне сумки лежала довольно толстая книга. Называлась она "Юный радиолюбитель". Вверху была фамилия писателя: Борисов. Издание 2. В самом низу было написано: 1955.
  Книга была затертой, потрепанной. Я стал листать. Это было как раз то, что мне было нужно. Меня распирало от радости.
  Мама спросила Мишу:
  - Как вы будете рассчитываться?
  - Мы с Николаем Ивановичем разберемся. - ответил Миша и продолжил - а тебе обязательно надо иметь паяльник и научиться хорошо и красиво паять.
  Я и сам знал, что они разберутся. Миша часто приезжал к нам домой, особенно по субботам. Они выпивали с отцом по стакану-другому вина, а потом Миша уезжал, приторочив к багажнику маленький, казалось игрушечный, бочоночек с вином. Вино у моего отца, по всеобщему признанию, было отличным. Что касается паяльника, то отец обещал меня взять на зимние каникулы в Черновцы и там присмотреть паяльник. Разумеется, при условии хорошей учебы.
  Миша уехал. А я стал читать. Очень много было непонятно. Кое о чем догадывался. Мне не хватало элементарных знаний. По воскресеньям приезжал Тавик, давал мне разъяснения, говорил, что об отдельных вещах вначале надо читать в учебнике физики. В одно из воскресений он привез мне новый учебник физики для десятого класса. Но часто бывало так, что ни в Мишиной книге, ни в учебнике ответов на нарастающий ком вопросов я не находил. Вернее ответы, возможно, были, но мой ум семиклассника их еще не переваривал. Но я не сдавался.
  Меня больше увлекала практическая часть радиолюбительства. В панельку детектора на комсомольце я воткнул ДГЦ - 4. Громкость почти не увеличилась, но шума стало меньше, слова стали разборчивее.
  Отогнув лепестки снизу, я освободил переменный конденсатор. Обрезал провода, оставив место для скрутки. Уже через час, убрав ферритовый стержень из катушки одного из "Комсомольцев", подключил к обоим концам катушки одну секцию конденсатора переменной емкости. Я уже знал, что саму катушку называют индуктивностью, а конденсатор емкостью. Соединенные параллельно, они образуют резонансный контур, или просто контур.
  Кроме параллельного, существует еще и последовательное соединение. Антенна, контур и заземление образуют последовательное соединение. По крупицам я впитывал в себя сведения по азам радиотехники, общаясь с Тавиком и Мишей. В последней четверти седьмого класса на уроках физики мы делали первые шаги в изучении электротехники. Мое умозрительное восприятие основ электротехники и радиотехники уже шагало впереди практических навыков.
  В восьмом классе я продолжил учебу в Дондюшанской школе. Она тогда была русско-молдавской. В начале сентября я увидел объявление, что по четвергам в школе собирается кружок радиолюбителей. Руководил кружком лаборант физического кабинета Толя Руссу.
  В кружке участвовали более десяти человек. Среди них были три моих одноклассника: Аркадий Дудко, Шура Аникин и Валера Мощенко. Из них только Аркадий Дудко имел определенные знания и навыки в радиотехнике. Шура и Валера были совершенными новичками.
  Как-то после уроков Аркадий пригласил меня к себе. Они жили в угловой квартире двухэтажного типового дома. Отец Аркадия был каким-то начальником на сахарном заводе. Дома у Аркадия была отдельная небольшая комната. Кроме письменного стола, у стены стоял канцелярский стол, уставленный радиодеталями, уже собранными узлами и книгами по радиотехнике. Но меня поразило наличие на столе тестера ТТ-1. Точно такой я видел у Миши, когда он ремонтировал Родину - 52 у Савчука.
  В школе, между тем, дела мои шли неважно. Я значительно отставал от одноклассников на уроках французского языка. Требования Елизаветы Абрамовны были гораздо выше моей подготовки в сельской школе.
  Да еще и контрольную работу за первую четверть по физике завалил. Не решил задачу по рычагам, так как не знал, что такое шлагбаум. С легкой руки школьных остряков ко мне приклеилась кличка "Дярёвня". В результате за первую четверть в табеле об успеваемости у меня красовались две тройки: по физике и французскому.
  Преподаватель физики Семен Давидович в классе объявил, что троечникам в радиокружке делать нечего. Я с трудом упросил его поверить, что исправлюсь. Во второй четверти в табеле уже стояла четверка. А далее и до конца одиннадцатого класса по физике у меня были одни пятерки. А по французскому, при большинстве отличных оценок в аттестате зрелости, Елизавета Абрамовна, скрепя сердце, выставила четверку, чтобы не портить сам аттестат.
  На квартире я жил у Сусловых, которые уже несколько лет назад переехали в Дондюшаны. Заниматься радиотехникой, понятно, у меня возможности не было. Я часто бегал к Никите на маслосырзавод, в поселковый радиоузел и к Аркадию. Родители его относились ко мне более, чем благосклонно. Мы вместе выполняли домашние задания, потом занимались радиотехникой. Часто меня не отпускали, пока я не поужинаю.
  За период учебы в восьмом классе я собрал свой первый приемник прямого усиления, первый усилитель низкой частоты. Во время зимних каникул в Черновцах я приобрел паяльник, который прослужил мне без малого тридцать лет. Используя корпус "Комсомольца" и купленный миллиамперметр, я собрал примитивный, но так нужный мне вольтомметр. Для проверки исправности узлов радиоприемника собрал простейший генератор сигналов на неоновой лампочке.
  В первый же день учебы в девятом классе я с огорчением узнал, что отца Аркадия Дудко перевели на другой, более мощный сахарный завод. Еще летом туда со всей семьей уехал и Аркадий. Навсегда.
  Считаю, что моему поколению повезло. Мы попали в, ныне ругаемый, хрущевский период реформ народного образования. Вместо десяти классов, стало одиннадцать. Вместо шести учебных дней в неделю, мы ходили в школу четыре дня. Два дня было отведено для производственного обучения. В девятом классе это были понедельник и вторник, в десятом - среда и четверг, в одиннадцатом - пятница и суббота.
  Я попал в группу подготовки слесарей по контрольно-измерительным приборам и автоматике (КИП и А) на Дондюшанском сахарном заводе. С благодарностью вспоминаю то чистое и честное время. Мы занимались по программе ремесленного училища.
  Меня до сих пор поражает добросовестное отношение к нам инженерно-технического персонала, мастеров и слесарей. Там все было серьезно. Днем мы работали в цехах, а в четыре часа вечера заведующий лабораторией КИП и А Сергей Нестерович Подольский читал нам лекции, которые мы, впервые в жизни, учились конспектировать.
  Не обходилось без курьезов. На итоговом занятии по электронным лампам Сергей Нестерович поднял Вальку Гавдюка, учащегося в молдавском классе. Тот успевал слабо. Выдающиеся успехи у него были в спорте. В ответ на вопрос преподавателя Валька упорно молчал. Ребята встали на защиту:
  - Он знает, но только на молдавском.
  Сергей Нестерович, проживщий всю жизнь и закончивший институт на Украине, согласился:
  - Хорошо. Только кто будет переводить?
  - Единак! - был общий крик. Ребята были уверены, что работу тетрода я расскажу, а Вальке ожесточенно шептали на молдавском языке:
  - Говори хоть что-нибудь, черт тебя возьми. Анод, катод, электроны, электроды, провода, хоть что-нибудь. Давай!
  Валька стал говорить. Я добросовестно "переводил", повествуя об особенностях работы тетрода и роли экранной сетки.
  Валька запнулся. Его словарный и технический резервы были исчерпаны. Я еще полминуты, увлекшись, говорил о лучеобразующих пластинах. Дальше Сергей Нестерович спрашивал других. Своим вниманием он обошел только меня.
  В итоге Сергей Нестерович обнародовал наши оценки. Не обошел и меня с Гавдюком:
  - Гавдюк что-то знает, на маленькую троечку. Эйне кляйне драй.
  (Во время войны восемнадцатилетним юнцом Сергей Нестерович, в совершенстве владевший немецким языком, был заброшен в составе особой диверсионно-разведывательной группы в Венгрию).
  - А Единаку, - очень серьезно продолжал наш наставник, - за перевод ставлю единицу.
  И против моей фамилии поставил огромную жирную единицу. Засмеялась вся группа лишь после того, как шаги Подольского стихли на лестнице, ведущей в его кабинет этажом ниже.
  Тем не менее, мы оставались детьми. Зимой темнело быстро. В половине пятого включали огромную пятисотваттную лампу в красном уголке ТЭЦ, где Сергей Нестерович читал нам лекции. А нам было всего по пятнадцать лет. Кем-то наученные, ребята из молдавского класса поставили стул на стол и самый высокий из нас, тот же Валик Гавдюк, залез наверх. Он открутил лампу и, нажевав бумаги, наклеил мокрый комок на центральный контакт лампы. Затем осторожно вкрутил лампу в патрон.
  Сергей Нестерович пришел, как всегда, минута в минуту. Когда на улице стало темнеть, он щелкнул выключателем. Яркий свет залил комнату и мы продолжили конспектировать. Вскоре свет внезапно погас. Как вы догадались, под действием электрического тока Валькина слюна нагрелась и испарилась. Пощелкав выключателем, Сергей Нестерович сказал:
  - Так и быть. На сегодня баста. Нужна лестница, а ее нет. Электрик ушел. По домам!
  Снять бумагу мы решили днем, когда будет светло. А пока, воодушевленные нашей мудростью, мы разошлись по домам.
  Перед обедом, когда уборщица убирает верхние помещения, мы поднялись в красный уголок. Дверь была заперта. Бумагу решили снять перед самой лекцией. Минутное дело. Однако без нескольких минут два нам сказали, что сегодня лекция начинается в два часа. Значит, домой уйдем раньше!
  Сергей Нестерович лично открыл комнату и мы расселись. Проверив наше присутствие по списку, Сергей Нестерович сделал неожиданное заявление:
  - Вчера из-за отсутствия света мы потеряли три часа. Постараюсь уложить этот материал за два часа. А далее без перерыва пойдем в соответствии с графиком.
  Последовало долгое и полное молчание. В тот день мы записывали особенно старательно. Когда стало темнеть, Сергей Нестерович с самым серьезным лицом включил свет. Мы переглянулись. Все было ясно. И ему и нам. О сокращении лекций мы больше не помышляли.
  Программа была ёмкая. Изучали материаловедение, слесарное дело, электротехнику, радиотехнику, основы автоматики и телемеханики. Отдельным курсом была технология сахароварения. В коллективе к нам относились очень серьезно. Мы работали вместе с рабочими, выполняя вначале простые поручения, а затем получали и самостоятельные задания. И это в напряженный период переработки сахарной свеклы.
  Материаловедение нам читал завуч по производственному обучению Николай Емельянович Герасимчук. Он же преподавал нам черчение. Ему, всегда изящно одетому, в тщательно наглаженных брюках, педанту во всем, было стыдно сдать на проверку небрежно вычерченный либо грязный чертеж. Выведенные кляксы туши он обводил без нажима тонким красным карандашом.
  Слесарному делу нас обучал Алексей Александрович Аникин, отец моего одноклассника Шуры Аникина. В заводе все его звали Сан Саныч. Он не спускал нам малейшей неточности и небрежности. Он научил нас правильно держать молоток, зубило, напильник и ножовку.
  До сих пор, работая в своей домашней мастерской, без преувеличения, чувствую на своих руках его цепкий взгляд. Он доверял нам шабрить поверочные плиты. Притирать битым и не раз просеянным до состояния пудры стеклом клапана и задвижки, которые должны в сезон не подводить, перекрывать трубы герметически. А мы не могли подводить Сан Саныча.
  Электронными мостами, регулирующими температуру, давление, скорость и объем технологических жидкостей и газа от ТЭЦ до жомосушки и полей фильтрации занимались зубры КИП и А: ныне ушедшие от нас слесаря Ваня Лукьянчук, Виктор Иосипович Холодзинский, ставший впоследствии начальником КИП и А, Федя Фтомов, впоследствии профессор Московского института Электродинамики и ныне здравствующий пенсионер Арнольд Ефремович Степанцев.
  Все они были увлеченными радиолюбителями и занимались радио-конструированием. Они поощряли наше увлечение радиотехникой, помогали советами, литературой и радиодеталями. С их помощью я сконструировал универсальный блок питания радиоаппаратуры, испытатель ламп, сверхрегенеративный приемо-передатчик УКВ-диапазона.
  Совместно с Шурой Аникиным и Валерой Мощенко мы сделали три абсолютно идентичных одноламповых УКВ-транссивера, позволяющих вести двустороннюю связь на расстоянии до 2 - 3 километров. В условленное время мы выходили на связь и обменивались способами решений школьных задач по физике и математике.
  По бесчисленным трубам завода подавалась горячая вода, сироп и сухой пар температурой более трехсот градусов. Толстенные жгуты кабелей высокого и низкого напряжения как нервы, пронизывали все производственные помещения завода. От датчиков на поточных линиях до приборных щитов и обратно к исполнительным механизмам. От кагатных полей и резки свеклы до сахарного склада и жомосушки мы чувствовали себя своими. Турбинный зал ТЭЦ и газовая печь были нашими. Мы ни разу не почувствовали себя лишней обузой.
  В дни, свободные от производственного обучения мы со щитком наблюдали работу сварщика. Подолгу стояли за спиной и чуть сбоку токарей, наблюдая, как из ржавой болванки выходят изящные детали, которые меняли вместо износившихся. Наблюдали за филигранной работой столяра модельщика дяди Вени Бабина, который изготавливал из дерева формы для литья. В литейном цеху стояли у жаркой вагранки, наблюдая, как жидкий чугун заполняет полые формы и, отвердев, становится заготовками для валов, корпусов вентилей и заслонок.
  Единственным местом, откуда нас гнали, была железнодорожная площадка по разгрузке тростникового сахара, поступавшего на переработку. Это были авральные разгрузки, в которых участвовали все свободные рабочие и инженерно-технический персонал. Восьмидесятикилограммовые мешки были экстремальной нагрузкой даже для взрослых мужчин.
  Зато на перерывах мы любили бегать к конвейеру, по которому непрерывным светло-коричневым потоком шла "Куба". Высмотрев крупные прозрачные кристаллы темно-янтарного цвета, мы забирали их себе. Этого нам никто не запрещал. Иногда находили кристаллы размером с куриное яйцо. Мы сосали кристаллы как карамель и пили чай, пахнувший сахарным тростником, "Кубой", как тогда говорили мы.
  За нами, как и за всеми рабочими неусыпно следил инженер по охране труда и технике безопасности. Это был демобилизованный по болезни в результате нескольких тяжелых ранений во время войны капитан-артиллерист Заднепровский Дмитрий Григорьевич. Он замечал мельчайшие нарушения, устраивал нашим наставникам выволочку, а нам дотошный экзамен.
  Летние каникулы я проводил в Тырновской мастерской по ремонту радиоприемников и телевизоров. Жил на съемной квартире, к чему мне уже было не привыкать. Моим наставником был ныне покойный, великолепный специалист, почетный радист СССР, Мастер спорта СССР по радиоспорту, тогда тридцатитрехлетний, Всеволод Семенович Завацкий. Он был нетерпим к неточностям, небрежности и халтуре. Заметив огрех в подключении полупроводникового моста к силовому трансформатору, он давал задание и через неделю устраивал бескомпромиссный экзамен по всем источникам питания радиоаппаратуры.
  Как всегда и всюду, курьёзы не обходили стороной меня и в Тырново.
  Будучи на практике в радиомастерской, я старался постичь все операции по ремонту и монтажу радиоаппаратуры. Собственно, это была идея Всеволода Семёновича, дяди Севы, как я его тогда называл. Особенно много хлопот доставляла нудная перемотка трасформаторов. От массивных многосекционных силовых до выходных.
  В один из понедельников дядя Сева заявил, что эта неделя посвящается выходным трансформаторам к радиоприёмникам "Родина-52". Намотку производили на самодельных моталках (намоточных станках). Самоукладчики тогда только появились. В основном мотали вручную. Благо хоть счетчики витков уже были. Правой рукой вращали ручку моталки, а левой, зажимая пальцами провод, плотно укладывали виток за витком. К концу дня блики от намотанного слоя и провод сливались в одно рыжее пятно.
  Наматывая последний в тот день трансформатор, в конце слоя я уложил изоляционную прокладку наоборот, против движения витков. Следующий слой провода цеплял за угол прокладки и соскальзывал на ось. Вероятно, за день уставшему, мне показалось удобнее намотать очередной слой в направлении обратного вращения, что я, не подумав, и сделал. (Намотчики траснформаторов и все электрики знают, что это такое).
  В то злополучное воскресенье дядя Сева сидел в мастерской и ждал машину с товарищами, предвкушая поездку в Барабой, где в тот день тянули невод. В это время подъехал давний приятель из Цауля и попросил посмотреть радиоприёмник. Неисправность была простая. Надо было поменять трансформатор. В это время засигналила машина, вызывая дядю Севу.
  - Сева! Сделай радиоприёмник! Сам сказал, что недолго. В Барабой я тебя отвезу на мотоцикле. Пожалуйста!
  Машина уехала. Дядя Сева включил паяльник, снял неисправный трансформатор, на его место закрепил один из намотанных мной, припаял провода. С облегчением включил приёмник. Как только прогрелись лампы, комнату заполнили беспорядочный шум, визги, переливающийся свист и завывания. В поисках неисправности дядя Сева поменял все лампы, конденсаторы, проверил все контуры. Безрезультатно. А заказчик всё время ждал рядом. На всякий случай в конце мастер решил поменять намотанный мной трансформатор. Из динамика полилась чистая, без помех, музыка.
  На Барабойское озеро в тот день дядя Сева не поехал. Освободив от сердечника, закрепил каркас катушки в оснастке и вручную стал медленно и внимательно разматывать три с половиной тысячи витков провода ПЭЛ диаметром 0,1 мм (чуть толще волоса) с намотанного мной трансформатора. Разматывая, дошел до уложенного мной в обратном направлении слоя.
  А в понедельник к девяти, в прекрасном расположении духа, я входил в мастерскую. Дядя Сева сидел за своим столом, разложив перед собой, намотанные мной, трансформаторы. Не поднимая глаз, спросил:
  - Какие процессы происходят в работающем трансформаторе, если хотя бы один виток намотан в обратном направлении?
  В тот день, включив один, уже отремонтированный радиоприемник, я последовательно подключал остальные намотанные мной выходные трансформаторы. Всё оказалось в порядке. В конце рабочего дня дядя Сева вытащил из ящика своего стола три разных справочника по радиотехнике. Закладками там уже были отмечены разделы: "Трансформаторы".
  - Читай и готовься! В следующий четверг побеседуем. - немного помолчав, добавил. - Как жаль и как хорошо, что в воскресенье тебя не было рядом со мной.
  В одно июльское утро я сел за свой стол. Меня насторожил едва уловимый, но крайне неприятный запах. Пахло какой-то гнилью, испорченными продуктами. Ничего не говоря, я вышел в фотоателье, через которое мы проходили в радиомастерскую. Там, уединившись в темной будке, колдовал старый фотограф, переносивший запечатлённые мгновения на фотобумагу ещё с конца двадцатых годов. Звали его дядя Миша Блиндер. Зная, что он обожает жирные копчёные колбасы с чесноком, я обошел всю комнату, тщательно принюхиваясь. Повсюду был запах обработанной плёнки и проявителя.
  Я вернулся в нашу комнату. Постоял возле дяди Севы. Кроме запахов сигарет "БТ" и одеколона "Шипр" мой нос не ощущал ничего. Но как только я сел за свой стол, запах возобновился. Внимательно оглядев себя вплоть до подошв обуви, посмотрел под стол, за тумбочкой. Дядя Сева куда-то отлучился. А я уже выдвигал ящики моего стола. В самой глубине шуфляды лежала большая, сантиметров тридцать длиной, испорченная, уже высохшая рыба, местами покрытая белым, как плесень, налётом. Откуда?!...
  Ещё раз убедившись в том, что отвратительный запах исходит именно от невесть как попавшей в мою шуфляду провонявшей рыбы, я брезгливо взял её за хвост и, размахнувшись, метнул через открытое окно в заросли крапивы. Помыв у Блиндера руки, продолжал работать.
  В это время вернулся дядя Сева в сопровождении трех работников быткомбината. Последним ковылял директор комбината, работавший до того прокурором района. Ногу потерял во время войны, когда служил в НКВД, а потом в СМЕРШ е.
  С дядей Севой отношения у него были натянутыми. При мне они никогда не спорили. Но однажды, входя в мастерскую, я стал свидетелем неприятной для меня сцены. Дядя Сева, почти выталкивая из мастерской, изувеченного войной, директора, рычал:
  - Можешь хоть каждый день посылать комиссии и устраивать проверки. Я не боюсь. Но я тебе устрою единственную, и тогда... Сам знаешь! Оставь меня в покое. Со мной твой фокус не пройдёт!
  Мне стало не по себе. Я ничего не понимал. НКВДист, СМЕРШевец, прокурор в моих глазах был чуть ли не героем. А дядя Сева по молодости даже не успел повоевать. Невероятно, но сейчас директор комбината, казалось, грозный начальник дяди Севы, наваливаясь на скрипящий протез, молча и покорно вышел. Дядя Миша Блиндер стоял у своей будки растерянный. Спираль растянутой фотоплёнки в его руке крупно подрагивала:
  - Побойся бога, Сева! Он же нас съест!
  - Подавится!
  
  Вплотную за дядей Севой шёл заведующий столярным цехом и заискивающе вопрошал:
  - Сева, может перенесёшь обед на одиннадцать? В чайной сгрузили две бочки. Только что с Окницы. Совсем свежее.
  - Я сказал: в двенадцать! Я должен отдать клиенту телевизор.
  Без малого двенадцать троица ввалилась в мастерскую.
  - Сева! Имей совесть! Бери тарань и пошли!
  В свои пятнадцать лет я где-то читал, что таранью хлещут по доске. Но что это такое, и зачем хлещут, выяснить не удосужился. Повода не было.
  Наконец дядя Сева помыл руки. Скрывшись за широкой занавеской, снял синий халат, переоделся в свой, всегда отглаженный, бежевый костюм. Подойдя к моему столу, выдвинул шуфляду. Сердце моё ёкнуло.
  - Где тарань, Женя?
  - Какая тарань? - с нудьгой в животе я начал догадываться.
  - - Рано утром я положил вот сюда тарань. Где она?
   - Сухая гнилая рыба?
   - Где она?! Что ты с ней сделал?
   - Она воняла. Я вышвырнул её в крапиву.
  Несколько пар неподвижных глаз стреляли в меня недолго. Все бросились к выходу. Через пару минут вся крапива лежала на земле истоптанной. Тарани нигде не было. Сейчас думаю, что тогда тарань была утащена каким-либо котом.
  Дядя Миша Блиндер переступил порог:
  - Как нехорошо ты поступил, Женя! Надо было меня спросить. Ой, как нехорошо! Это директор заказал пиво и послал в Окницу комбинатовскую машину. Хотел мириться с Севой. А ты? Ой, что теперь будет? Ц-ц. Ах!
  До конца дня уже не было ничего. Я работал один. В пять часов дядя Миша закрыл мастерские своим ключом. Лишь в конце работы я вспомнил, что из-за тарани сегодня не пообедал вообще.
  Поплёлся в чайную. Ни настроения, ни аппетита. Заказал суп харчо и ещё что-то. Сел лицом к раздаточному окну, за которым сновала известная на весь район толстая повариха Панаида. Аппетит пришёл во время еды. Суп был очень вкусным. Да и сметаны в суп Панаида мне ложила почему-то всегда полную столовую ложку.
  Справа от входа открылась дверь в отдельный кабинет. Там всегда обедали начальники. Вместе с клубами табачного дыма в общий зал вывалились громкие оживлённые голоса. Раздался возглас:
  - Вон и таранька обедает!
  В дверях кабинета толпилась компания во главе с директором. Над всеми вызвышалась львиная голова дяди Севы. Кто-то снова вспомнил о тарани. Мощный хохот потряс чайную. Я поперхнулся и закашлялся. Кто-то из посетителей поинтересовался причиной смеха. Через минуту хохотала вся чайная. Мне уже было не до еды. А директор громко сказал:
  - Плохо работаешь с кадрами, Сева! Учить надо!
  Выручила меня толстая Панаида:
  - Разоржались!...Как... - дальше прозвучали сравнения, которые неудобно воспроизвести. - И хорошо, что мальчик не знает. Всему своё время!
  ... Историю с таранью дядя Сева впоследствии любил рассказывать несколько десятилетий подряд во время наших встреч на днях рождения, на природе с шашлыками, ухой, и, особенно, с вареными в любистке, раками.
  После летней стажировки в Тырновской радиомастерской, приезжая домой на выходные, я часто обнаруживал на веранде радиоприемники, принесенные односельчанами для ремонта. Субботний вечер и воскресенье до обеда я тратил на выявление неисправностей и ремонт.
  Родители, вначале гордившиеся моими успехами, в одиннадцатом классе, особенно в третьей и четвертой четверти, когда надо было готовиться к выпускным экзаменам, начинали ворчать. Устранить некоторые неисправности мне не представлялось возможным из-за недостаточной моей подготовки либо отсутствия деталей. В таких случаях я рекомендовал отвезти приемник в Тырново.
  Полученные знания и практические навыки остались со мной на всю жизнь. Они помогли мне поступить в медицинский институт, выбрать интересную специальность. С первых дней первого курса я стал активным участником студенческого научного физического кружка. В составе группы студентов я разрабатывал методику и сконструировал устройство для исследования влияния различных физических факторов на скорость опознавания оптических символов. К концу первого курса я предвосхитил нынешние мониторы в реанимационных отделениях. При резком падении артериального давления сконструированный мной простейший регулятор переводил внутривенное введение лекарственных растворов с капельного на струйное.
  На старших курсах я занимался совершенствованием методики определения активности некоторых ферментов. Сконструированный мной прибор был использован в диссертационных работах стоматологов, чем я до сих пор горжусь. На пятом курсе предложенный и сконструированный мной аппарат для консервации органов и тканей позволял сохранять жизнеспособные ткани в течение нескольких часов.
  Но главным в моей жизни были люди. Мне всегда везло на встречи с яркими, неравнодушными людьми. Они помогли мне определить моё место в жизни. Это заведующий кафедрой физики Александр Сергеевич Путилин, профессора Анатолий Анатольевич Зубков, Николай Николаевич Кузнецов, Михаил Семёнович Михлин, Михаил Григорьевич Загарских, зам. директора Киевского НИИ Оториноларингологии Анатолий Иванович Розкладка и ныне здравствующий Василий Иванович Нигуляну. С Василием Ивановичем меня связывала совместная работа в течение шести лет самого романтического, самого незабываемого периода моей жизни - студенчества.
  Тема моей диссертации была выношена мной совершенно самостоятельно и носила медико-технический характер.
  Радиоэлектроника помогла мне получить пятнадцать авторских свидетельств на изобретения, из которых два по лазерной технике, более трехсот удостоверений на рационализаторские предложения, опубликовать более восьмидесяти научных работ медико-технического направления.
  За что и приношу глубокую благодарность неравнодушным людям прекрасной души, встретившимся на моем жизненном пути. Низкий поклон им и уже почти всем вечная память.
  
  
  
  
  
  
  
  Люди моего детства
  
  Даром преподаватели
  Время со мною тратили...
  Л. Дербенев
  
  
  Лозик
  
  Лозика я помню, мне кажется, с тех пор, как помню себя, родителей и брата Алешу. Климовы жили почти по соседству, через дорогу метрах в шестидесяти от нашего дома. Несмотря на типично русскую фамилию, род их, как и значительная часть елизаветовских семей, имел глубокие польские корни. Имена, даваемые в семействе Климовых, подтверждали его польское происхождение: Юсько, Антось, Сяня, Франек, Стася, Лозик.
  Лозик, дружил с Алешей. Часто бывая у нас, бывало, играл со мной, задавал вопросы. Когда Алеша уходил к Лозику, я, как хвост, увязывался за ним. Брат гнал меня домой. Его поддерживали сверстники. Поддерживали все, кроме Лозика. Глядя на меня, плачущего, он добродушно, с оттенком стеснительности, говорил:
  - Пусть идет. Никому он не мешает.
  Широкий двор Климовых от улицы был отгорожен дощатым забором. Используя горизонтально прибитые доски, как щебли (перекладины) лестницы, мы без труда проникали во двор, минуя штакетную калитку. Правую половину двора занимали редкие сливовые и вишневые деревья. Старый приземистый дом в глубине двора был незаметен за огромным раскидистым орехом. За домом росли несколько мелких деревьев и кустов. Межу с усадьбой Кугутов обозначили несколько кустов желтой акации.
  Гораздо интереснее для детворы была левая половина двора, граничащая с Сусловыми. Все пространство от забора до большого дома было заполнено густыми зарослями клена. Густые деревья имели возможность расти только в высоту. Тонкие боковые веточки усыхали и обламывались у самого ствола руками и ногами взбирающихся на них детей. Даже в летние солнечные дни под сливающимися темными кронами царил зеленый полумрак. Лозя, Алеша, Боря Кугут, Ваня Горин и Вася Тимофеев взбирались под самые кроны.
  Начинались, казавшиеся на земле незатейливыми, игры в прятки и догонялки на высоте пяти и более метров. Удирали, перелезая с одного дерева на другое. Если расстояние между деревьями было значительно больше вытянутой руки, догоняемый забирался выше и тонкий ствол клена, который под тяжестью наклонялся, переносил на соседа тренированное детское тело. Все участники игры досконально изучили направление наклона каждого дерева. Часто догоняющий двигался наперерез, зная, куда приведет догоняемого дорога на высоте 4 - 5 метров.
  Мы, младшие, с замиранием сердца и страхом, тошнотой подходившим к нашему горлу, наблюдали за акробатическими телодвижениями старших. Прошло несколько лет, и уже мы, подросшие, так же перепрыгивали с дерева на дерево, вызывая такой же страх младших. Только наши догонялки обогатились громкими воплями, воем и улюлюканьем после несколько раз правдой и неправдой просмотренных фильмов "Тарзан" и "Фанфан Тюльпан."
  В развилки стоящих рядом деревьев ставили "прэнт" (металлический толстый прут - белорус.). На импровизированном турнике выполняли головокружительные гимнастические трюки. Устраивали состязания по подтягиванию на турнике. А потом играли в догонялки на земле. Только ходили на руках, вверх ногами. Я неоднократно пытался научиться ходить на руках, но у меня так ничего и не вышло.
  Но чаще Лозик садился на приспу и, ударяя гибкими пальцами струны балалайки, извлекал давно знакомые мелодии, которые пел школьный хор, впереди которого почему-то спиной к зрителям дирижировала учительница Людмила Трофимовна.
  Мне, тогда казалось, что если бы она повернула свое красивое лицо к залу сельского клуба, было бы куда лучше. Мои старшие двоюродные братья Иван и Степан были другого мнения. Их мама, тетка Мария была на моей стороне, только при этом почему-то сердилась на своих сыновей.
  Наигрывал Лозя песни, которые односельчане пели на свадьбах и провожаниях в армию. После увиденного накануне фильма, уже на следующий день Лозик безошибочно играл мелодию прозвучавших там песен.
  Я был без ума от Лозиной балалайки и музыки. Придя домой, я брал рамки для вощины с натянутой отцом проволокой и, подражая Лозику, играл на приспособленной "балалайке". После моих музыкальных упражнений отцу не раз приходилось перетягивать проволоку. Наконец он не выдержал. На оструганную доску он набил гвозди и, натянув несколько рядов проволоки, преподнес мне "балалайку" с условием, что я больше не буду трогать его рамки.
  Вернувшийся со службы в армии, старший брат Лозика Франек привез редкостную по тем временам ценность - гармонь с венским строем. Через пару недель Лозик наигрывал на ней все мелодии, которые он исполнял на балалайке. Возможности гармони позволили обогатить мелодию. В Лозикиной игре появилась легкость и виртуозность. Его стали приглашать на сельские торжества и танцы в клубе.
  Мне тогда казалось, что весь мир вращается вокруг Лозика и его гармони. Без сомнений я полагал, что всюду Лозик был центральным лицом, а жених и невеста, а также и все остальные собираются, чтобы слушать его и любоваться его музыкой. Дома я заводил патефон и встав перед зеркалом, играл на воображаемой гармони.
  Мне казалось, что будь у меня настоящая гармонь, я играл бы лучше Лозика. В самом начале пятьдесят четвертого, когда уже работала сельская электростанция, отец купил радиоприемник "АРЗ". Уже стоя перед радиоприемником, я играл на "гармони" или дирижировал.
  Видя мою ярко выраженную и неистребимую наклонность к профессии музыканта, в одно из зимних воскресений отец привез из Могилева довольно большую картонную коробку, плотно перевязанную шпагатом. Положив коробку на кровать, сказал:
  - Пусть отогреется.
  Особого интереса к картонной коробке я не проявил, так как отец часто привозил из Могилева коробки, в которых были различные вещи для хозяйства. К вечеру к нам пришел Лозик. Вместе с отцом они открыли коробку и... У меня перехватило дыхание. Лозик извлек сверкающую перламутровой инкрустацией гармонь. Белые и черные блестящие клапана. Целиком черные меха, при растягивании гармони сверкнули красным кумачом.
  Лозик сел на стул. Ремень гармони перекинул через правое плечо Я старался запомнить каждое его движение. На передней панели гармони я увидел то, чего раньше не замечал. Витиевато написанное слово "Украина".
  Лозик уселся поудобнее. Отец деликатно отошел в сторону. Я продолжал стоять прямо перед моей гармонью. Лозик потянул меха, перебирая пальцами клапана. Послышались звуковые переливы от утробных, отдающих где-то в груди и животе, до писка, который издавали надутые пищащие шарики, выменянные летом за тряпки у легендарного старьевщика Лейбы. Сдвигая меха, Лозик прошелся по клапанам вверх. В самом верху клавиатуры у меня снова начало зудеть в животе.
  Неожиданно Лозик нажал сразу несколько кнопок, растягивая до отказа меха гармони. И вдруг... Полилась мелодия, которую я слышал не раз, и которую хрипло изрыгал, годами молчавший в великой хате (каса маре) патефон:
  Видел друзья я Дунай голубой,
  Занесен был туда я солдатской судьбой.
  Я не слыхал этот вальс при луне,
  Там нас ветер качал на дунайской волне.
  Слова с пластинок и по радио я запоминал с первого раза. А дальше, в моей голове возникла неразбериха:
  Плавно Амур свои воды несет.
  Ветер сибирский им песни поет.
  Тихо шумит над Амуром тайга,
  Ходит пенная волна,
  Пенная волна хлещет,
  Величава и вольна.
  Я никак не мог понять, какую песню играет Лозик. Подходит вроде и там, и там. До сих пор не могу различить. Если слова я запомнил на всю жизнь, то музыка - она скорее от бога.
  Лозик мне что-то объяснял, показывал, какие кнопки нажимать, как при этом растягивать меха, какие кнопки нажимать одновременно на левой, басовой клавиатуре. Но я уже был далеко. Ждал, чтобы Лозик ушел, а я, оставшись один, заиграл по настоящему. Мама, отвернувшись к печке, посмеивалась. Тихо сказала отцу:
  - Слухом он пошел в тебя. Это будет еще тот музыкант.
  Я слышал мамины слова. Я тоже был уверен, что из меня получится великолепный музыкант. Я уже видел себя, окруженным слушателями на свадьбах и в клубе.
  Наконец Лозик ушел. Отбросив все его наставления, я попытался перебрать все клапана сверху донизу и обратно. Пальцы не успевали, да и звуки почему-то были не те. Нажав клавиши всеми пальцами, я сильно растянул меха. О-о! Вот сейчас похоже! Я стал играть, как можно быстрее перебирая кнопки. Что-то не то.
  Мои руки меня не слушались. Правой рукой я извлекал беспорядочные трели гармони, но левая рука, вместо того, чтобы басы звучали там-та-та, там-та-та, двигалась абсолютно симметричными движениями с правой.
  Вспомнив, что Лозик, играя, наклонял голову влево, как будто слушая гармонь, наклонил голову и я. Никакого эффекта. Тогда, копируя Лозика, я начал постукивать правой ногой по полу. Снова ничего. А мама продолжала тихо посмеиваться у плиты.
  А Лозик терпеливо ходил и внушал мне музыкальную науку. В итоге, благодаря его стараниям, я запомнил последовательность нажатия клапанов, чтобы наиграть некое подобие первой строчки "Дунайских волн" или "Волны Амура".
  Летом я сидел на крыльце и, терзая инструмент, играл без конца одну и ту же строчку четверостишия из "Дунайских волн". Проходящий по улице Мирча Кучер, учившийся в одном классе с Тавиком, завернул во двор и сел рядом. Я протянул ему гармонь. Он что-то наигрывал, а потом взялся меня учить. Как педагог, по моему разумению, он оказался талантливым. После его ухода я уже играл и пел под собственный аккомпонемент удивительно подходящее четверостишие, разумеется, на чистом елизаветовском языке:
  Мала баба кугута, Был у бабушки петух,
  Слипого на очи. Слепой на очи
  Завив куре в кукурузу, Завел кур в кукурузу
  А сам си регоче. А сам хохочет.
  Наконец, убедившись, что не в коня корм, Лозик перестал ходить. Я вздохнул с облегчением. Музыка мне уже порядком надоела. Сначала гармонь красовалась на кровати напротив двери. Иногда приходили из клуба молодые парни и просили дать на вечер поиграть. Родители неохотно, но давали. Я был рад. В глубине души надеялся, что, разыгравшись, гармошка когда-нибудь заиграет и в моих руках.
  Но гармонь так и не научилась играть. Долго стояла на столе, а потом на шкафу. Летом, улучив момент, пока родители были в поле, я снял гармонь со шкафа. Внимательно осмотрел ее. Увидев полукруглые блестящие головки возле мехов, кухонным ножом вытащил их по кругу. Все. Гармонь легко распалась на три части. Заглянув внутрь растянутого меха, я разочарованно откинул его в сторону.
  Две оставшиеся части представляли огромное богатство. Там была куча разных рамочек с тонкими узкими пластинками, которые я уже видел у кого-то из ребят. Если зажать такую рамочку между губами и дуть, то получается музыка. Притом играет она не только, когда дуешь, но и тогда, когда тянешь воздух в себя. Не то, что резиновые пищалки, выменянные на тряпки у Лейбы. Все рамочки были прибиты короткими гвоздиками. Тем же ножом за короткое время я освободил все музыкальные рамочки из темного плена гармони. Сложив гармонь, легко вдавил на место гвоздики. Водрузил на шкаф. Совсем как новая.
  Вытряхнув какие-то семена из торбочки, пересыпал туда пластинки, оставив две: короткую и длинную. Подув в длинную, я отбросил и ее. Держать в губах ее было неудобно. Да и звуки у нее были, как в туалете, неприличные. Короткая пела красиво. Положив несколько коротких рамочек в карман, я пошел на бульвар. Там рамочки имели огромный успех.
  Вечером я вернулся домой с карманами, наполненными кучей полезных вещей. Среди них были и особенно нужные. Медная пуля с выплавленным свинцом для самопала на резинке. Кусок кинопленки, которую, туго свернув, обертывали "золотой" фольгой. Если поджечь, ракета, кувыркаясь, летела, куда хотела. Три чуть-чуть заржавелых шарика от шарикоподшипника и пустая коробка из-под папирос "Казбек".
  Через много лет, я услышал песню нелюбимой мною Аллы Пугачевой:
  Даром преподаватели
  Время со мною тратили,
  Даром со мною мучился
  Самый искусный маг...
  При первых же аккордах каждый раз у меня перед глазами встает Лозик, безуспешно пытавшийся научить меня музыке.
  
  
  
  
  
  
  
  Если бы у слепого спросили,
  что такое зрение,
  то он бы ответил бы, что это слепота.
  Гераклит Эфесский
  
  
  
  Пилип
  
  Моя тетка Мария, старшая сестра отца, жила в метрах ста пятидесяти ниже нашего дома на противоположной стороне улицы. Ее мужа Петра фашисты расстреляли восьмого июля 1941 года в числе двадцати четверых казненных односельчан. Ее сыновья - Макар, Степан и Иван были гораздо старше меня по возрасту. Мое раннее детство пришлось на их молодость. Казалось, что все мое детство один из них был на службе в армии, либо на флоте.
  Старший Макар, как и мой отец, чудом избежал расстрела в сорок первом. Они стояли в одной шеренге ,неподалеку друг от друга. В шеренге уже стоял мой двадцатитрехлетний отец. В шеренгу втолкнули и четырнадцатилетнего Макара, который был рослым и выглядел гораздо старше своих лет. А стреляли каждого десятого.
  Тетка жила в одном дворе со своим свекром Филиппом Навроцким, которого в селе от мала до велика называли Пилип. Огороженный от дороги редкими кривыми кольями, двор был огромным, заросшим густыми зарослями клена. Двор пересекал медленный ручей, берущий начало двором выше у Жилюков, племянников моей бабы Софии. В девичестве ее фамилия была Жилюк.
  Берега ручья были болотистыми, дно было устлано черными листьями, вода была совершенно прозрачной. По воде, как выстреленые, стремительно мелькали водомерки. В некоторых местах на дне ручья из-под земли били струйки воды, шевеля черные листья.
  Берега ручья были болотистыми. Когда я прыгал, берег коротко подрагивал подо мной. Вдоль ручья росли старые ивы. Желто-зеленые тонкие ветки-прутики достигали воды. Они тихо шевелились вразброд и были похожи на ноги гигантского паука, тело которого было спрятано где-то в кроне.
  За ручьем снова кленовая поросль, несколько сливовых деревьев, дворовая печка-плита. Возле плиты был вкопан столб, с косо вбитыми колышками. На колышках были одеты глиняный кувшин для молока, прокопченный горшок, оплетенный черной тонкой проволокой, обитая эмалированная кружка.
  Хата деда Пилипа была небольшая, беленая, под почерневшей высокой, почти отвесной, соломенной крышей. Толстая стреха спускалась почти до двух маленьких подслеповатых окошек. По середине дома была широкая дверь из массивных досок без замка.
  Замком служила тяжелая щеколда изнутри, которая открывалась снаружи с помощью крючка, который просовывался через отверстие в двери. Крючок все время был воткнут в соломенную стреху так, что в хату мог войти любой, владеющий секретом крючка. Секретом этим в селе владели все, так как во всех старых домах щеколды были одинаковыми.
  Во дворе под сливами стояли станки для выделывания веревок. Это меня особенно привлекало и вместе с внуком Пилипа Каетаном Загородным мы часами играли во дворе, часто портя часть сделанной дедом работы.
  Особенно нравилось мне точило из круглого белого камня, вращаемого деревянной ручкой. Нижняя часть точила была погружена в воду, налитую в деревянное выдолбленное корытце под камнем. При вращении часть точильного круга была постоянно в воде, что облегчало заточку и охлаждало инструмент.
  Дед Пилип всю жизнь занимался выделкой веревок из конопли. За хатой деда были целые заросли этих высоких растений. А межи каждого огорода в селе так же были засеяны коноплей. В конце лета и осенью коноплю срезали и вязали в небольшие снопики, которые хранили прислоненными к стене, либо подвешенными под стрехой.
  Из семян конопли издавна готовили конопляное молоко, которое было почти универсальным лекарственным средством. Его давали пить при простудных заболеваниях, туберкулезе, болезнях суставов и многих других болезнях.
  Перед работой дед тщательно перебирал руками каждый снопик, почти не глядя. Он был полуслепой и слепота его нарастала, по словам родственников, очень быстро. Распущенные и спрыснутые водой снопики конопли старик ставил на терлицу (мялку) и мерными неторопливыми движениями доски с ручкой ломал коноплю между двумя досками на козлике.
  Было много пыли. Чтобы не глотать пыль, Пилип устанавливал мялку с подветренной стороны. Мы же, наоборот, старались стоять с противоположной стороны и с наслаждением вдыхали удивительный аромат конопли. Затем мерными взмахами вверх-вниз старик выбивал об мялку коноплю. Мелкие продолговатые кусочки стеблей густо усыпали землю вокруг мялки.
  Баба Варвара собирала эти осколки на домотканый половичок и топила дворовую печку, стоявшую напротив крыльца. Во второй половине лета мы с Каетаном приносили выломаные в огороде початки молодой кукурузы и пекли ее на конопляном жару. Кукуруза приобретала удивительно приятный запах и была очень вкусной.
  Перефразируя, вырванную из контекста и брошенную в эфир в ходе горбачевской перестройки, ставшую крылатой, фразу, должен сказать, что тогда в СССР наркомании не было.
  После мялки и трепки дед переходил к чесалу. Крупное чесало служило для вычесывания конопли в лыко, годное на веревки. Мелкое чесало, состоящее из рейки с часто забитыми снизу, отполированными до блеска гвоздями, служило для изготовления кудели. Нам очень нравилось брать кудель в руки, зарываться в нее лицом. Кудель была почти белой, нежной, воздушной, как копна волос.
  Однако волшебство начиналось позже. До сих пор непостижимо, как почти слепой старик брал в руки точное количество волокон, ловким движением навивал пальцем и закручивал на катушку большого веретена, закрепленного на столбике. До сего времени не могу осознать последовательность ловких неторопливых движений.
  Катушка крутилась и качалась одновременно и на нее равномерно накручивалась гладкая, очень круглая веревочка. Когда лыко кончалось, Пилип пушил конец, затем точным движением брал с мялки нужное количество заготовки и укладывал концы внахлест, при этом продолжая крутить и качать катушку. Я никогда не мог определить на готовой веревочке место соединения лыка.
  Затем дед вытаскивал столбик на крестовине и закреплял колышком крестовину неподвижно. Наверху к столбику на ерах (шарнирах) закреплена короткая широкая доска с четырьмя крючками. С боков в доске были две ручки. За эти ручки дед приводил доску в круговое качательное движение.
  В нескольких метрах, в зависимости от требуемой длины веревки, Пилип устанавливал большой плоский камень с квадратным отверстием по центру. В отверстие вставлял столбик с рукояткой, которая заканчивалась крючком. Разматывая клубок, старик соединял веревочкой крючок рукоятки с четырьмя крючками доски. Тяжелый камень под столбиком служил для натяжения будущей веревки.
  Дед крутил доску за ручки, а помощник, часто это была баба Варвара, иногда доверяли нам с Каетаном, крутил рукоятку крюка. Веревка равномерно закручивалась, укорачивалась и подтягивала камень с крюком. Веревка выходила ровная, с красиво навитой спиралью.
  Свитую веревку старик вешал на деревянный колышек, вбитый в стену хаты. Готовые веревки Пилип сдавал в колхозную конюшню за трудодни. Часть веревок односельчане покупали, часть шла на товарообмен ( кусок сала, яйца, самогон ).
  Покупали веревки у деда и из других сел. Мы часто провожали покупателей до шляха. Провожая однажды двух мошанских пожилых мужиков, нагруженных, косо навешенными крест-накрест через плечи, веревками, я услышал:
  - Вiн и справди ничого не бачить. Коли працюе, ходить, здаеться, що старезний прикидается. Але я поклав порожний казан, коли вiн вертався з мотузками. Ледь не пишов пошургом. А робе - зрячому не снилося.
  Я любил слушать, как говорят в других селах. Значение незнакомых слов я старался угадывать по смыслу.
  Глядя, как Пилип ловко управляется, ходит, я каждый раз задавался вопросом:
  - Как он, слепой, это делает.
  Я закрывал глаза и ходил. Долго не выдерживал. Однажды решил пожить слепым, хотя бы до обеда. Натыкался на предметы, учился. Но внезапно меня откинула назад резкая боль у левого глаза. Я зажал больное место пальцами. Когда боль немного стихла, я открыл глаза. Глаз видел нормально, но на пальцах была кровь.
  Взяв складное зеркало, перед которым отец брился, я увидел небольшую, но глубокую ранку от острого сучка на левой половине носа, в двух сантиметрах от глаза. Кровь вскоре остановилась, ранка присохла струпом. Родителям я сказал, что наткнулся на сучок в лесополосе, когда ломал веточки для кроликов. Небольшой шрамик на носу слева сохранился до сих пор.
  Мне очень хотелось иметь дома подобный набор для выделки веревок, как у Пилипа, включая точило.Это было бы очень красиво, иметь во дворе такой шикарный комплект на зависть всей магале. Когда я говорил отцу об этом, он весело смотрел на меня:
  - Зачем тебе все это, если за три рубля можно выбрать и купить у того же Пилипа любую веревку.
  Мне была непонятна и меня раздражала его непрактичность.
  
  
  
  
  
  
  
  Я бежал куда-то, я спешил всегда
  Призрачное счастье догонял.
  И мелькали даты, унося года,
  Оставляя детство позади меня../
  В. Ярушин
  
  
  Михась
  
  Он жил одновременно в центре и почти с самого края села. Такая парадоксальная на первый взгляд география его жилища объясняется особенностью расположения самого села. Шесть десятилетий тому село представляло собой слегка изогнутую в двух местах S-образную линию единственной улицы длиной около трех километров. С юга на север село пересекал шлях, в то время представлявший собой укатанную дорогу, соединявшую Елизаветовку с Плопами с юга и селом Брайково с севера.
  Этот перекресток и поныне считается если не географическим, то, по крайней мере, административным центром села. Дом Михася стоял третьим и последним по правой стороне шляха, ведущего в Брайково. Приусадебный участок с огородом напоминал гигантскую скошенную трапецию, в самом тупом углу которой уместилась хатенка.
  Его хата была построена одной из первых в селе. Когда ее валили, было видно, что сначала она была сплетена из ивовых прутьев, обвивающих вертикально вкопанные столбы. Затем вся эта клетка была обмазана глиной. Широкая низкая дверь, крохотные оконца, низко нависающая толстая соломенная стреха. Отдельного сарая не было. Жилая половина состояла из узеньких сеней, ведущих в единственную комнату. Во второй, еще меньшей половине располагался сарай для коровы. Там же за загородкой рос поросенок, на косом насесте ночью спали несколько кур.
  Сам Михась прочно вошел в мою память, сидящим на большом плоском камне, заменяющем порог дома. Он всегда сидел так, что его острые худые колени доходили до уровня подбородка. Потерявшие цвет латанные штаны, такая же рубашка с низким, собравшимся в гармошку, когда-то прямым воротником.
  На длинных широких рукавах пуговицы не были предусмотрены. Голову покрывала низко одетая соломенная шляпа, когда-то бывшая желтой. Шляпы Михась плел для всего мужского населения села. Под нависшими, совершенно седыми бровями ютился круглой картошкой облупленный нос.
  Усы его требуют отдельного описания. Рыжая прокуренная горизонтальная часть, выступавшая на один уровень с носом, стекала по обе стороны беззубого рта белоснежными длинными ручьями. Левый ус его был заметно короче правого. Сидя на камне дед в перерыве между дымящимися самокрутками постоянно теребил левый ус.
  С весны до ноября он ходил босиком. Его длинные худые ступни были коричневыми от загара и грязи. Они на время светлели сразу после летнего дождя, когда Михась, шагая по мокрой траве, поочередно размашисто вытирал ноги об высокую траву, росшую сплошь вокруг его дома. Ногти больших пальцев в такие минуты неестественно выделялись белыми кружками.
  Отвердевшие подошвы ступней его не чувствовали мелких колючек акации, занимавшей добрую половину его двора. Вонзившиеся крупные колючки он вынимал сидя, положа ногу на ногу. Потоми плевал на ладонь и слюной затирал ранку.
  С его внуками - Иваном Твердохлебом, моим одноклассником, Сергеем Ковалем и Борей Пастухом я часто играл во дворе Михася. Забегали во двор где придется, так как забора не было вообще. Там мы играли в прятки, прячась от жмурящего где угодно: в огороде, высоком бурьяне, даже в самой хате. Когда мы пробегали мимо Михася, он, казалось, даже не шевелился. В хату забегали бесцеремонно, не спрашивая разрешения.
  Однажды я спрятался в темном углу сарая под насестом. Меня долго не могли найти. Выйдя во двор, я почувствовал сильный зуд по всему телу, особенно на голове. Осмотрев руки и ноги, я увидел невероятное множество беспорядочно двигающихся мелких черных и более крупных красных точек. Это была куриные клещи кровососы. Потираясь и почесываясь, я выдержал игру до конца.
  Когда я пришел домой, мама сразу увидела неладное. Увидев на мне мiль (так в селе называли клещей), она меня не пустила дальше колодца, возле которого было круглое оцинкованное корыто с теплой водой. Она тщательно отмыла меня с мылом, выливая воду в канаву за забором. После купания она посыпала место вокруг дустом.
  - Чтобы оставшиеся в живых голодные клещи не напали завтра на наших кур, - объяснила мама.
  Повернув меня спиной к себе, с ладони сдула на мою голову щепотку серого вонючего дуста.
  Баба Михасиха, её звали Домкой, согбенная худая старушка, иногда угощала нас чуть сладковатым, вываренным из сахарной свеклы, хлебным квасом. Отрыжка после кваса пахла варенной свеклой, а в носу приятно пощипывало.Она все время проводила в огороде. С утра до вечера над картофелем виднелась ее сгорбленная черная спина.
  Недалеко, на старом гноище, после летних дождей она собирала и жарила с луком шампиньоны. Пробовать это вкусное лакомство мама мне строго запретила. При этом она рассказывала страшные истории. А мне так хотелось попробовать...
  Когда созревали огурцы, Михасиха срывала их в подол и высыпала в макитру, стоявшую на крыльце. Для нас это было очень удобно. Можно было прямо с улицы прибежать, схватить выцеленный издали огурец и, вытерев об трусы от налипшей земли, с хрустом его съесть. Когда огурцов становилось много, старушка солила их в высоких широкогорлых глиняных горшках - баняках. В баняк с огурцами ложила много укропа и чеснока. Баняк выставляла на солнечную сторону. Как только огуречная зелень бледнела, а язык начинало пощипывать, огурцы уничтожались молниеносно.
  Вспоминая то время и стариков, кажется, что они не ориентировались, что кроме собственных внуков у них хозяйничают другие дети. По моему, они всех считали своими внуками. Выделяли, пожалуй, они только одного Сергея.
  Когда наливались початки кукурузы, мы приносили их целыми охапками с колхозного поля. На такое "воровство" в колхозе смотрели сквозь пальцы, особенно, если кукуруза была посеяна для силосования. Очистив кукурузу от зеленой рубашки, мы обирали с початков длинные коричневые волокна.
  Дед Михась в это время собирал обертки початков и уносил их в хлев для телки. Взяв, конечно без спроса, большой чугунок, мы, ломая, укладывали в него кукурузу. Наливали воду и ставили на разожженную плиту.
  Оставшиеся початки нанизывали на трехзубые вилы и, выждав, когда из дымохода покажется чистое, без дыма, пламя, держали над дымоходом кукурузу. Дымоход у Михася был представлен перевернутым ржавым ведром без дна.
  Вторые вилы с кукурузой просовывали прямо в топку. Если кукурузу, по наказам взрослых, надо было варить часа полтора, то печеную кукурузу ели, едва она прошмалится. Не терпелось. Пока пеклась кукуруза, начинало сильно сосать под ложечкой, ниоткуда появлялся голод.
  Мама часто рассказывала про голод сорок седьмого. Это происходило, когда я что-то не ел, либо бросал остатки хлеба бело-желтому огромному петуху, жившему у нас несколько лет. Он бросался на незнакомых хуже собаки, тем более, что его нападения всегда были молчаливыми и внезапными. Подвиги петуха среди пацанов обрастали легендами и несуществующими подробностями.
  По рассказам родителей, в голодовку люди ели жом, за которым в товарняках или на крышах пассажирских вагонов ездили аж в Черновицы. Соседка часто вспоминала о том, что ее родственник летом сорок седьмого утонул в жиже огромной жомовой ямы. Нашли его тело лишь в августе, когда чистили жомовую яму перед очередным сахарным сезоном.
  По словам мамы, во время голодовки Михась первый в селе разобрал соломенную крышу и цепом вымолачивал из нее зерна злаков. Вместе с лебедой он долго вываривал их и носил старшим внукам и дочке, в тот год родившей Сережу.
  С зернами пшеницы все было понятно, так как на Рождество все варили пшеницу, добавляли мак и немного сахара. Что касается лебеды, то однажды, уже после цветения, я попробовал на вкус верхнюю часть растения. Вкуса я не разобрал, но рот наполнился какой-то неприятной клейкой слизью.
  Когда отец привез целую машину жома на зиму для добавления в корм корове и свинье, я решил попробовать его на вкус. Тайком, когда взрослых не было рядом, я взял с кучи щепоть жома и поднес ко рту. Тут я вспомнил, что в нем утонул человек и меня стошнило. Когда я вошел в дом, мама была на кухне и беззвучно смеялась. Как раз напротив кухонного окна в нескольких метрах высилась куча жома. Я понял, что мама меня видела.
  А еще мама рассказывала, что в голодовку по вечерам подростки ловили с помощью решета воробьев, зарывшихся осенью в скирду соломы и, ощипав, варили. В скирде соломы, что за кузницей, уже в сентябре по вечерам воробьи облепляли скирду. Вечером, взяв тайком от родителей три решета, мы пошли на охоту.
  Фонариком высветив наибольшее скопление воробьев, мы в темноте бросались к скирде и решетами закрывали вылет. То же самое проделали с другой стороны скирды. Потом пошли к скирде за конюшней. Пойманных воробьев поместили в мешок и завязали. Мешок с воробьями забрал к себе домой Иван Твердохлеб.
  На второй день мы с трудом высидели до конца уроков. Придя к деду Михасю, мы засновали во дворе, стаскивая к плите все, что горит. Без разрешения нашли в доме соль, Иван обнаружил половину лаврового листа. Налив в чугунок воды, поставили его на плиту. Развязав мешок, по одному вытаскивали воробьев. Двум счастливцам удалось удрать мимо наших рук.
  Без особой жалости отрывали головы и ощипывали. Мне поручили разделку. Голову, кишки и малюсенькие зобики выбрасывали соседской кошке, учуявшей добычу. Желудочки разрезали, выбрасывали содержимое с плотной внутренней оболочкой. Кое-как промыв, опустили все в закипевшую воду. Добавили соль.
  Михась все это время сидел на своем камне, положив на него сложенный старый дырявый половичок. Уже холодало. Он сидел, курил и, приподняв голову, смотрел куда-то вдаль. Он как будто не видел нас. Да и мы, придя к нему, даже не поздоровались. Михасиха в своей согбенной позе, не выпрямляясь, копала картошку.
  Мы заспорили, как определить готовность наших воробьев. Решили по одному ловить ложкой, мелькающие в кипящей воде, пупки. Наконец единодушно решили: готово! Воду слили, придерживая большой деревянной ложкой вареные тушки. Разделили. Поровну не выходило. Один был лишним.Тогда вспомнили об Михасе и одного воробья на листе лопуха отнесли ему.
  Ели, вернее, тщательно обсасывали крохотные косточки. Мясо на зубах ощущали только тогда, когда очередь доходила до коричнево-красной грудки. Кошка стремительно кидалась за каждой выброшенной косточкой. О хлебе никто не вспомнил. Воробьи закончились очень быстро.
  Михась, тщательно обсасывая и переминая деснами попавшие в рот крохи мяса, продолжал колдовать над своим единственным воробьем. Мы подошли к нему:
  - Ну, как?
  - Та воно то добре, - и обсосав еще что нибудь из тщедушной воробьиной тушки, продолжал. - Такi смачне.
  Финал истории с Михасем печален. Баба Михасиха умерла раньше деда. После ее смерти у старика прогрессировало старческое слабоумие. Говорили, он забывал, где туалет. Поднявшись на чердак за зерном для кур, был ужален несколькими осами, которые в огромном количестве уютно обжились под соломенной крышей. Спустившись, направился к правлению колхоза, где он часто сидел в предвечерье на лавочке среди мужиков.
  Там он пожаловался на ос. Его великовозрастный глумливый внук посоветовал деду обмотать смоченной в керосине тряпкой длинную палку и выжечь ос. Все дружно захохотали, уверенные, что юмор оценил и дед Михась.
  На следующий день над дедовой хатой закурился дымок, а затем высокое пламя охватило сразу всю соломенную крышу. Дед спустился с лестницы, несмотря на возраст, самостоятельно, обгорелый. Люди бросились с ведрами воды спасать хату.
  Воду носили метров за сто, из колодца, расположенного на углу двора, где жил мой двоюродный брат Тавик. Мы с ним побежали на пожар. Дед стоял во дворе. Волосы его сильно обгорели. Он весь дрожал какой-то неестественно крупной дрожью.
  Колхозная конная пожарная команда, прибывшая с большой красной бочкой и ручным насосом на два человека, залила водой пожарище. Остались только печь с частью дымохода и сильно обгоревшие стены. Теленок, которого успели вывести из сарая, был привязан к дереву поодаль от бывшей хаты. Запомнился его круп, сильно обожженный. Растрескавшаяся кожа обнажила красные двигающиеся мышцы.
  Деда взяла к себе жить младшая дочь. Вскоре он скончался. Дом разобрали. Несколько лет на месте хаты высился холмик, заросший полынью и лебедой.
  Проезжая мимо, до сих пор помимо желания поворачиваю голову. Там осталась частица моего детства. Каждый раз кажется, что сейчас увижу грубо мазанную глиной дворовую плиту с покосившимся ржавым ведром без дна вместо дымохода.
  
  
  
  
  
  
  Я помню как по Омску,
  Годами убелен
  Толкал старик повозку:
  "Э-эй, старье берем!!"
  Старик шутил умеючи,
  Он был навеселе,
  Позванивая мелочью,
  Копался в барахле.
  Хватал руками цепкими
  Всесильный, как закон.
  Осматривал, оценивал
  И цокал языком...
  Р. Рождественский
  
  
  Лейба
  
  - Тгя-я-я-пки! ... Тгя-я-я-пки! ...
  Блеющий дребезжащий голос разносился далеко по селу. Он был слышен и в огородах, вплоть до лесополос, сопровождающих село с обоих флангов. Этот голос заставлял бросать порученную родителями работу, книжки, игрушки. Он сдергивал сельскую ребятню с деревьев, неодолимой волной вырывал детей из домов, сараев. Он мгновенно прекращал самые увлекательные и азартные наши игры.
  Жмурящего оставляли наедине со считалкой, ножики прятали в карманы. Фуражки оставались не сбитыми на булавах, воткнутых в землю. А цурку, небольшую деревянную палочку, в избытке чувств подающий бил так сильно, что потом часто не могли найти вообще. Голос, раздававшийся ближе к обеду, будоражил нашу кровь, мы сами чувствовали, как гулко и часто начинали биться наши сердца.
  Не было большей силы, не было уважительной причины, которые могли бы оставить нас на месте, заставить нас не выйти на улицу при звуках его голоса. Мы выскакивали на улицу, держа под мышкой, заготовленные ранее, иногда тайком, узелки со старым тряпьем.
  Большинство мальчишек выбегали на середину улицы, некоторые поднимали над головой узелки с тряпками, покачивая, как бы призывая ехать быстрее. И лишь немногие, самые выдержанные, садились по краю канавы на свои узелки.
  Вдоль села медленно двигалась бестарка - телега с высокими сплошными бортами, запряженная желтой, видимо, когда-то бывшей белой, лошадью. На шее и крупе угадывались, так же когда-то бывшие серыми, яблоки. На голове чернью резко выделялись морда и глаза. Редкая грива на обе стороны. Уши всегда свисали.
  Спина лошади была резко выгнута вниз, как будто на ней постоянно возили бочку. Худые, высоко поднятые лопатки при ходьбе, казалось, терлись друг об дружку. Облезлый короткий хвост. Вытертые до блеска оглоблями полоски боков.
  Оглобли бестарки были разными. Одна была деревянной, с железным кольцом, другую заменяла ржавая труба. Колеса вихляли и беспорядочно качали, поскрипывая, бестарку из стороны в сторону. Некрашеные борта были сбиты из досок разного возраста.
  Впереди, вместо облучка было водружено кожаное сиденье со спинкой от какого-то старого трофейного легкового автомобиля. Выпиравшие пружины местами протерли когда-то черную кожу сиденья. На сиденье всегда был накинут латаный мешок, который, в случае непогоды служил зонтиком.
  Достопримечательностью бестарки была прибитая гвоздями к заднему борту жестяная пластина с номером какого-то автомобиля. РН 11-... Дальше не помню.
  Кузов бестарки внутри был неравно разделен поперечной перегородкой. Задний, больший отсек был предназначен для собранного старья. В переднем отсеке, за сиденьем, находился широкий сундук, содержимое которого и было предметом нашего вожделенного любопытства.
  Сундук запирался как на крючок, так и огромный амбарный замок, на ходу болтающийся в неровных, разных по размеру кольцах. Впереди сундука, под сиденьем находились два закрытых деревянных ящика, назначение и содержимое которых было нам неизвестно.
  На сиденье, сгорбившись, полубоком сидел старьевщик Лейба, опустив ноги на дно бестарки. Низенький, сутулый, с постоянно небритой белой щетиной по всему лицу, доходящей под самые глаза. Большие, чуть навыкате, глаза были спрятаны под густыми, кустистыми и совершенно седыми нависшими бровями.
  Вытянутые вперед, как бы пьющие очень горячий чай, потрескавшиеся губы. На конце выдающегося вперед длинного утиного носа подстриженные завитки толстых белых волос. Огромную белую кудлатую шевелюру чуть прикрывала небольшая кожаная, неопределенного цвета, кепочка с невысокой тульей и небольшим, перекошенным от старости, околышком.
  Тр-р-р-р... Скрип сразу прекратился. Лошадь, разглядывая что-то на дороге, низко опустила голову. В этот раз Лейба остановил бестарку чуть выше по селу, чем обычно. Две соседки что-то спрашивали его, показывая руками. Мы рванули к бестарке.
  Лейба уже открывал сундук. Внутренность его была разделена множеством перегородок. В крышке сундука были натянуты три широкие резинки, которые имели успех у женщин. Сшитыми по размеру кольцами резиновых лент удерживали высоко подтянутые чулки. У моей мамы были такие же резинки.
  Натянутые резинки удерживали такие же и более узкие мотки резинок, шнурки, ремешки для ручных часов. Резинками было прижато и множество длинных моточков, скрепленных склеенной посередине широким бумажным кольцом с нерусскими буквами, ниток. Мы знали, что это были нитки "Мулине" для вышивания.
  Женщины попросили дрожжи, синьку и ваниль. Приподняв качающийся безмен, Лейба взвесил, принесенные для обмена, тряпки. Тряпок было мало. Женщины о чем-то тихо переговорили с Лейбой и одна из них побежала домой. Погодя, она вышла, держа в руках картонную коробочку, с завернутыми в обрывки газет, яйцами. Пересчитав пальцем в коробочке, Лейба согласно кивнул.
  Настала наша очередь. Мы уже давно осматривали содержимое сундука, стоя на спицах колес. По неписанным правилам общения с Лейбой мы редко просили что-либо. Каждый из нас по очереди протягивал узелок с старьем. Взяв узелок, Лейба сначала ощупывал его своими толстыми, потрескавшимися пальцами. Лейба всегда был начеку. В узелке мог оказаться кусок камня или крупная гайка. Затем узелок взвешивался. Старьевщик откладывал взвешенные тряпки в сторону. Начинался короткий молчаливый торг.
  Лейба вытаскивал по очереди из сундука пищалку с надувающимся резиновым шариком, свисток в форме глиняного петушка, которому для свиста надо было дуть в хвост, лампочку для фонарика, кусочки толстой лески, которую Лейба для коммерческих удобств нарезал по метру и свивал в маленькое колечко, рыболовные крючки и так далее.
  Когда появлялся нужный товар, владелец узелка согласно кивал головой. Иногда брали друг друга на измор. Лейба не выдерживал первый. Он брал узелок тряпья и возвращал его владельцу. Как правило, тот тут же соглашался на что-либо.
  Парни постарше тщательно выбирали рыболовные крючки поменьше, говоря:
  - Этот на карася, а этот на коропа (карпа).
  Мы же выбирали крючки самых больших размеров, надеясь поймать самую огромную рыбу. Все без исключения мальчишки села довольно поздно вырастали из мечты поймать огромную рыбу-матку с кульчиками (серьгами) за жабрами.
  Легенда об отпущенной паном Соломкой большой рыбе с нацепленными золотыми сережками десятилетиями подогревала желание многих поколений ребят стать рыболовами. Каждому хотелось поймать именно царственную матку.
  Во время одного из визитов Лейбы мы увидели большие, около 4 - 5 сантиметров длиной крючки-тройники. У меня лично сперло дыхание. Я уже видел себя чемпионом, поймавшим самую крупную рыбу. С такого крючка не сорвется! Принесенных мной тряпок было явно недостаточно. Попросив никому не продавать два крючка, я стремглав бросился домой.
  В курятнике нашел только четыре свежих яйца. Мало. Нарвал полную кепку спелых груш. Не то. Побежал в камору и ножом с длинной ручкой отколол кусок прошлогоднего меда побольше, на всякий случай, чтобы Лейба не остался недовольным. Выгрузив все это в телегу, я стал счастливым владельцем двух великолепных тройников.
  Лейба отправился дальше по селу. Он никогда не стегал лошадь кнутом. Когда надо было трогаться, Лейба кнутовищем тыкал лошадь в место, где начинается хвост. Лошадь при этом вздрагивала, слегка приседала на задние ноги и резво брала с места. Однако уже следующий шаг становился вялым, ленивым.
  - Тгя-я-япки! ... Тгя-я-япки!
  До конца дня я не мог налюбоваться моими крючками. Что рисовало мое воображение, не понять никому! Перед самым приходом родителей с поля я водрузил крючки на надверную полочку в коридоре. Туда родители не смотрели месяцами.
  Через несколько дней я решил проверить состояние моих крючков. Встав на табурет, я на ощупь снял, но только один крючок. Второй исчез. Убедившись, что его на полочке нет, я спустился вниз.
  Отставив в сторону, купленные отцом для себя накануне в Могилев-Подольске, новенькие резиновые сапоги, я не раз обыскал часть коридора у двери. Крючка не было. Я задумался. Если бы крючки нашли родители, они бы конфисковали оба. Логично.
  Вчера у нас была тетка Мария, приходила за лавровым листом. Мама, сторожившая закипающее молоко на дворовой плите, послала ее на кухню в дом. Одну. Я еще раз посмотрел на полочку. Ну не могла она, такая толстая и старая залезть так высоко. Я смирился с загадочной потерей крючка, благо, еще один у меня был. Я его перепрятал в сарай, зацепив на гвоздь в стенке.
  Одним утром родители на работу не вышли. Ночью прошел сильный ливень. По двору продолжали бежать юркие мутные ручейки. Отец еще лежал. Меня от безделья одолевала нудьга. Войдя в дом, мама сказала отцу:
  - Ливень залил полностью приямок в сарае у коровы. Надо вычерпать.
  Отец встал, оделся. Вышел в коридор. Обул один сапог. Удовлетворенно потопал ногой по полу. Взявшись за голенища, резко обул второй:
  - Ай!
  -Что такое? - мама вышла в коридор.
  - Что-то сильно колет в сапоге. Ай!
  - Так разуйся быстрее! Что ждешь?
  Во мне все застыло. Руки и ноги онемели. До меня начало доходить. Сапоги-то я не проверил! Отец сильно дернул ногу из сапога:
  - Ай-йа-йай!
  Мои сомнения исчезли. Но я еще не мог двигаться.
  - Быстро зови Николу! - отец беспомощно стоял на одной ноге. - Кажется кровь заливает.
  Мама вышла на крыльцо. Сосед Гусаков прочищал канаву вдоль забора. На крик мамы он поспешил в дом. Ясно было одно: надо резать сапог. Сосед заставил отца лечь на пол и поднять пострадавшую ногу. Из голенища показалась струйка крови. Я приготовился. Сосед ножом надрезал носок сапога. Затем секатором с трудом стал отделять подошву. Отец скрипел зубами и рычал.
  Я сорвался с места. В коридорчике я чуть не сбил соседа. Отец снова закричал. Но я уже был далеко. Босиком. Прибежав к тетке Марии, я ворвался в дом. В комнате сидел приехавший из района мой двоюродный брат Макар. Он был старше меня почти на двадцать лет. Они оба растеряно уставились на меня. Я рассказал все, как было.
  - Иди! Иди ты! Иди и поговори, а то он его убьет, - сказала Макару тетка Мария. - Боже, що за дитина? Якийсь дiдько...
  Мы пошли. Возле Франковой кирницы, что в пятидесяти метрах от нашего дома, я отстал и спрятался за сруб. Макар пошел один.
  Мне показалось, что в доме у нас он пробыл очень долго. Наконец Макар вышел. Махнул мне рукой. На тяжелых, словно налитых свинцом, ногах я вошел в комнату. Отец сидел на кровати. Нога его была перевязана. Он молчал. До сих пор я не могу дать оценку его взгляду. Но помню отлично. Макар еле сдерживал рвущийся из него смех.
  К концу этого же лета мне исполнилось уже восемь лет. К очередному приезду Лейбы тряпок у меня не было. На яйца свой товар он менять не желал. Я стоял сбоку бестарки, глядя, как мои счастливые приятели становятся обладателями сказочных вещей.
  В руках я крутил медную головку от алмаза, который у отца иногда занимали соседи, чтобы резать стекло. Для меня алмаз был инструментом для резания стекла. Называется же молотком инструмент для забивания гвоздей!
  Отец привез алмаз в сорок пятом из Германии вместе с сине-серой шинелью, перешиваемой потом в пальто сначала брату, а потом мне. Алмаз был закреплен на очень красивой деревянной ручке с удобными вырезами для пальцев.
  Сверху он был покрыт рубиновым, уже начавшим лущиться, блестящим лаком, через который был четко виден рисунок дерева. Со временем ручка сломалась и алмаз бесполезно тарахтел при открывании и закрывании шуфляды кухонного стола вместе с другими ненужными железками.
  По бокам алмаза были четыре разных выреза. С их помощью отец надламывал стекло, не входившее в проем рамочки над дверью в каморе. В самом центре полукруга, видимо, очень давно застрял блестящий кусочек стекла. Я несколько раз безуспешно пытался его выковырять. Бесполезно. Поскольку он меня не царапал и не резал, я оставил его в покое.
  Лейба, увидев алмаз, протянул руку:
  - Дай посмотреть.
  Я с готовностью протянул ему остатки алмаза. Он одел очки и внимательно осмотрел железку. Особенно долго он почему-то рассматривал застрявшее стеклышко. Наверное, решал, как оттуда его вытащить, подумал я.
  - Хочешь менять?
  Я быстро закивал головой, боясь, что он передумает. Лейба открыл сундук, достал пищалку с шариком, петуха и батарейку для фонарика. Я не верил своим глазам. В моем фонарике давно кончилась батарейка. Я твердо решил, что возьму ее. Но Лейба достал еще длинную, завернутую в целлофан, конфету, увитую красными, зелеными и белыми спиралями краски и протянул мне все. Все-о! С трудом поверив, я рассовал все богатство по карманам и быстро ушел, боясь, что он раздумает меняться.
  После обеда через огород с бригады вернулся домой брат Алексей, которому уже исполнилось шестнадцать. Он перешел в десятый класс. Я выложил перед ним мои приобретения, рассчитывая на похвалу. Правда, от конфеты осталось меньше половины. Он долго смотрел на меня, приоткрыв рот.
  - Ну я ему! - и побежал на улицу. Там уже давным-давно было пусто.
  - Ему надо запретить заезжать в село, когда взрослые на работе, - в сердцах сказал Алеша.
  Все родственники и соседи в один голос утверждали, что Алеша очень умный, даже умнее меня, с чем я иногда соглашался. Но ту-ут!
  - Слушай! Ты хоть отцу ничего не говори, а то он тебя научит коммерции. Коммерсант задрипанный! - сказал, наливая борщ, Алёша.
  Несколько лет спустя я уже читал, как купцы меняли у тунгусов горы пушнины на бутылку водки, как папуасы отдавали золото за нитку стеклянных бус. Я уже знал, что такое алмаз. Но я не был в обиде на Лейбу. Тогда он доставил мне столько радости!
  Лейба продолжать ездить, мы продолжали ему носить старое тряпье. Появились кругленькие бумажные пистоны, затем целые бумажные ленты. Я приносил их домой и на цементном крыльце разбивал их, недавно привезенными отцом, блестящими ложками, на черенке которых было написано "нерж". Бить ложками было удобно, звук, правда, был слабоватым, но зато какой стоял запах, когда стреляли пистоны!
  История развивается по спирали. Я уже успел подзабыть свои пиротехнические опыты. После того, как мой младший, тоже Женя, исколотил ложками и молотком тумбочку в прихожей, я выдворил его "стрелять" на крыльце. Однажды, поедая суп, я с неудовольствием заметил, что мою нижнюю губу что-то царапает. Повернув, с тыльной стороны ложки я увидел мелкие глубокие выбоины с острыми краями.
  Позже, обедая как-то у моей мамы, я почувствовал знакомое царапанье по нижней губе. Посмотрев, я увидел знакомые выбоины.
  - А когда это малый успел вам изуродовать ложку? - Спросил я маму.
  - Какой малый? Этой ложкой ты бил на крыльце пистоны. Не помнишь? - ответила мама.
  Пришлось вспомнить.
  Надо сказать, что ни одна сторона не была кристально чистой в проведении коммерческих бартерных сделок. Поняв, что камни и куски металла среди тряпок не проходят благодаря бдительности Лейбы, мы, бывало наливали в рукава старой фуфайки по кружке воды, когда видели приближающуюся бестарку. Потом, когда бестарка отъезжала подальше, мы, взявшись за руки, плясали, как дикари с криками:
  - Обманули Лейбу! Обманули Лейбу! ...
  Мы росли. На визиты, казалось, вечного Лейбы начинали смотреть более реалистично и снисходительно. Но за нами подрастали младшие и они с нетерпением продолжали ждать заветную бестарку и бессменные позывные:
  - Тгя-я-япки! ... Тгя-я-япки! ...
  Время неумолимо катится только в одном направлении. Уже давно не ездит Лейба по селам. Магазины переполнены самыми разными игрушками и играми. Радиоэлектронные, с дистанционным управлением, движущиеся и летающие игрушки встречаются моими внуками до обидного равнодушно. Им не испытать того пожара в душе, который испытывал я, когда брал в руки надувную пищалку или свисток в виде глиняного петуха, которому надо дуть в хвост.
  И мне жаль, что невозвратимо канул в лету маленький, старый, с белыми всклокоченными волосами гномик-чародей из самой короткой сказки, которая называется детством.
  
  
  
  
  
  Все, что было много лет назад,
  Сны цветные бережно хранят.
  И порой тех снов волшебный хоровод
  Взрослых в детство за руку ведет...
  Н. Олев
  
  
  Архипка
  
  Нас как магнитом тянуло к маленькому подслеповатому оконцу. Оно было единственным в крохотном, почти игрушечном сарайчике, крытым почернелой дранкой. Стены сарая были грубо обмазаны глиной и оставались небелеными. Стена с окошком выходила прямо во двор Дорика Климова и одновременно служила границей между дворами.
  По обе стороны сарая граница продолжалась редкими кольями забора, во всю длину проросшего густыми кустами желтой акации. Проникнуть через такой забор было весьма проблематично, однако по низу, между кольями, свободно гуляли куры и другая деревенская живность.
  Из всей нашей команды, как мы называли нашу стаю, дверь сарая переступал только один Дорик, самый младший из нас. Скромный, немногословный, он единственный из нашей компании пользовался у старого соседа большим доверием.
  Он рассказывал, что сарай служил мастерской, в которой стоял длинный верстак. В углу на вкопанном чурбане были закреплены тиски. На стенах были развешаны различные инструменты. На длинной полке были разложены мелкий инструментарий, несколько напильников, рубанки и множество жестяных баночек из под рыбных консервов, содержимое которых было тайной даже для Дорика..
  Архип Фоминцов, так звали хозяина таинственного сарайчика, как и всего соседнего двора. Однако все село,начиная с его собственной жены Марии и кончая самыми маленькими, называли его не иначе, как Архипка.
  История появления в селе Архипки неотрывно связана с судьбой его жены Марии, в девичестве по фамилии Тхорик. В семнадцатом году волею случая юная девушка была заброшена в небольшую сибирскую деревушку далеко за Уралом.
  В восемнадцатом году границей Румынии и Украины стала река Днестр. Возвращаться было не только сложно, но и опасно. Вскоре Архипу Фоминцову, вернувшемуся в деревню из пекла гражданской войны приглянулась миловидная круглолицая хохлушка из Бессарабии. Так и осталась она в далекой Сибири, родив Архипу сына и трех дочерей.
  В сорок пятом, после нескольких ранений, Архип вернулся с войны. Весной сорок шестого, без малого через тридцать лет после отъезда, Мария с семьей приехала погостить в родное село. Обветшалая хата родителей была пуста. Вскоре в Сибирь выехал один Архипка, чтобы собрать и перевезти в Елизаветовку небогатый скарб.
  Невысокого роста, рябоватый Архипка оказался мастером на все руки. Неутомимо, с утра до ночи восстанавливал старый дом, чтобы успеть до наступления холодов . Построил небольшой сарай, где разложил привезенные с собой инструменты. К тылу дома пристроил односкатную пристройку, в части которой, на удивление всему селу, устроил русскую баню с настоящей парилкой.
  Зиму провел в лесу, в бригаде по вырубке леса. Работу оплачивали натурой. Завез во двор гору гладких стволов длиной не более полутора метров. До весны тесал, укладывая венцы во дворе квадратной шахтой ввысь. Весной принялся рыть колодец. К недоумению сельчан, видевших только круглые колодцы, обложенные по кругу бутовым камнем, начал рыть широкий квадратный колодец.
  Недоумение исчезло, когда дно и стенки колодца Архипка стал выкладывать венцами дубовых свай. Над верхним срубом вместо журавля установил ворот. Вода, по рассказам моего отца, вначале была чуть горьковатой, потом стала удивительно вкусной.
  В Архипкином дворе, на моей детской памяти, все было гораздо интереснее, чем в нашем. Неподалеку от колодца, под орехом, был вкопан столб, в распиле которого крутился зеленый, с яркими блестками, каменный круг, на котором точили топоры и ножи. К двум елям, растущим перед домом, Архипка привязал самостоятельно сплетенный гамак, который мы называли не иначе, как гойданка.
  За домом, под навесом перед баней, закрытым старым брезентом стояли жорна (жернова) и огромная, по нашим меркам, деревянная ступа. Все это Архипка сделал сам, говорят, сразу после войны. Жернова представляли собой два круглых камня в деревянном корытце на ножках. Верхний круг крутился над нижним деревянной ручкой на краю.
  Зерно Архипка засыпал в широкое отверстие верхнего камня черной жестяной кружкой. Готовая крупа или кукурузная мука высыпались в корытце. Мама рассказывала, что Архипка молол муку и крупы разного помола, что-то ставя внутрь. Но для меня все это было слишком сложно и неважно.
  Мне нравилось смотреть, как Архипка легко и плавно вращает ручку жерновов. Когда он отлучился на минуту, я попробовал молоть, чтобы помочь Архипке. Но не тут то было. Круг только слегка сдвинулся под моим отчаянным усилием. А Архипка молол, казалось, не уставая. Когда слой муки в корытце увеличивался, Архипка снимал, всегда висящий на гвозде веничек и сметал муку через вырез в углу корытца в ведро.
  Один раз я наблюдал, как Архипка насекает верхний жернов. Из под мерно тюкающего по камню топорика вылетала каменная пыль. Но гораздо интереснее было видеть отлетающие в сторону и гаснущие на лету искры. Я старался провожать взглядом каждую искру, надеясь, что она долетит до доски. Но ни одна искра не долетала, а у меня почему-то начинала кружиться голова. Закончив насекать, Архипка веничком тщательно выметал канавки в камне, а потом выдувал. Насечка на камне у Архипки выходила похожей на огромный цветок. Я думал, что цветок он высекает для красоты.
  Один раз перед Рождеством мама запарила пшеницу, затем расстелила ее на рядно. Через какое-то время она собрала чуть набухшую пшеницу в ведро и мы пошли к Архипке. Он обмел большую колотушку веником, ступу, перевернув, выбил об край толстой доски и установил на место. Мама насыпав часть зерна в ступу, встала на толстую доску.
  Держась рукой за круглую палку, вбитую в столб, мама стала попеременно нажимать ногами на доску по обе стороны трубы, закрепленной на толстом чурбаке. Колотушка при этом мерно била зерно в ступе и была похожа на огромную птицу со стоящей мамой на спине. А птица все клевала и клевала зерно из деревянной ступы.
  Перемолов все зерно, мы вернулись домой. Меня удивило, что почти все зерна пшеницы остались целыми. Но мама сказала, что так надо, потому и била она тихо. Дома мама пересыпала пшеницу в большое решето и пересеяла. Под решетом выросла горка шелухи. Потом мама сварила кутью. С маком и с медом. Ели все, кроме меня.
  Каждой весной Архипка вытаскивал из сарая и устанавливал под орехом возле дворовой плиты деревянный верстак, похожий на парту, только наоборот. Там, где должен сидеть ученик, Архипка устанавливал длинное цинковое корыто (из оцинкованной жести).
  Парта со всех сторон была обвешана вальками, как для стирки, круглыми палками, распорками, планками и колодками, напоминающими деревянную ногу. Были даже какие-то пружины и крючки. Каждый инструмент имел свое место и Архипка брал его почти не глядя.
  Прошло около шестидесяти лет и я не могу точно вспомнить ни смысла, ни последовательности каждой операции. Все происходило в каком-то сказочном, потерявшем время, ритме. Архипка наливал в корыто горячую воду, разбавлял ее холодной, постоянно трогая рукой. Брал большой клок вовны (овечьей шерсти) и мочил ее в воде. Вода сразу приобретала какой-то серо-коричневый цвет, вокруг начинало сильно пахнуть овцами.
  Небольшими клочками шерсти он равномерно обкладывал форму из сукна так, что получался рыхлый, плоский и страшно уродливый валенок. Затем он начинал его валять, точно так, как мама месила тесто.
  Потом он катал валенок разными ребристыми вальками, бил, переминал, постоянно подливая на него не очень горячую воду. Затем он вынимал форму и продолжал валять, лупить и катать, пока валенок не становился твердым. Тогда он приобретал форму настоящего валенка.
  Мы внимательно наблюдали за его работой, зачарованные волшебным превращением клочьев шерсти в валенок, который можно будет одеть. Тогда до нас не доходило, сколько физических усилий затрачивал этот немолодой, с множеством рубцов от ранений, человек. Сколько его пота выливалось на будущий валенок, сколько паров неприятно пахнущей овечьей шерсти, он вдыхал. А ведь за свою работу он брал с сельчан сущие гроши.
  Наблюдали мы за его работой молча, зная, что он не приветствовал в других говорливость. Сам он часами работал молча, иногда поглядывая на солнце. Однажды, повесив готовый валенок на сушку, он закурил самокрутку, поглядывая на нас.
  Затем, взяв небольшой клок шерсти, стал катать его круговыми движениями и поливать водой. Затем катал широкой доской с какими-то пупырышками, потом снова руками. Вырисовывалась форма шарика, который постепенно уменьшался в размерах, становился все более круглым. Катал, выжимая последние капли воды, стекающие по наклону парты в корыто.
  Мы замолкли. Это было что-то необычное. Некоторые уже начинали догадываться. Архипка, взяв шерстяной шар в руки, пальцами попробовал его упругость. Неожиданно он коротко размахнулся и резким для своего возраста движением косо ударил шаром об землю. Высоко подпрыгнув, мяч (мы это уже поняли) перелетел через колодец, ударился об землю и, несколько раз подпрыгнув, покатился по дороге.
  Мы завизжали, как дикари, и бросились, не умещаясь в широкой калитке, на улицу за мячом. До вечера мы играли только шерстяным мячом, кидая его вверх, вдаль и с силой ударяя его об землю. Довольно долго служил нам валяный Архипкой мяч, постепенно разрыхляясь и теряя прыгучесть.
  Из года в год двадцать третьего февраля, в день Советской Армии наша классная руководительница и старшая пионервожатая организовывали сбор пионерского отряда, где участники войн рассказывали нам о боевых действиях. Из года в год приглашались Купчак Филипп, отец одноклассницы Люси и мой отец. Постоянно приглашался и Архипка, как участник гражданской и Великой Отечественной войн. После небольшого художественного вступления мы слушали воспоминания бывших воинов.
  Если Купчак и мой отец рассказывали о том, как было холодно в вагонах, как вычерпывали из окопов грязную воду, как спали стоя, то Архипка очень красочно и долго рассказывал нам о том, как он мчался на тачанке, как строчил пулемет, как жестокие белогвардейцы вырезали на спинах красноармейцев звезды. Затаив дыхание, мы каждый год внимательно слушали Архипку. Мне становилось неловко и стыдно за моего отца, который в войну сидел в мокром окопе, а Архипка отважно мчался на тачанке, расстреливая врагов.
  Из года в год, вновь и вновь Купчака, Архипку и отца принимали в почетные пионеры, повязывая им красные галстуки. Однажды, выступая перед нами, Архипка говорил, как-то растягивая слова. В какой-то момент среди учителей возникло небольшое замешательство, которое прошло мимо нашего сознания.
  По дороге домой я шел в нескольких шагах сзади отца и дяди Фили. Они что-то оживленно обсуждали и смеялись. Идущий навстречу наш сосед, спросил их:
  - Ну что, снова вас приняли в пионеры? А Архипку тоже? Чему вы смеетесь?
  - Приняли. А Архипку, наверное, в последний раз. - ответил Купчак.
  - Отчего же? Ведь он выступает в каждом классе.
  - Сегодня он пришел в настроении, видимо угостили. В результате он перепутал, кто вырезал звезды на спинах красных.
  Сосед так же весело засмеялся. Мне стало очень обидно за Архипку. В последнее время его иногда слегка пошатывало, но от этого он становился только добрее. Я был твердо уверен, что все просто завидуют его воинской доблести.
  Не помню, приглашали ли впоследствии Архипку на сборы отрядов? Мы закончили семилетку и учились в Дондюшанах. Но уверен, что без Архипки было скучно и неинтересно. В наших глазах он был гораздо более мужественным и умелым воином, чем остальные.
  Мы не верили, что Архипка так просто пришел с войны, не захватив с собой винтовку или шашку. Его, недоступная нам, мастерская будоражила наше детское любопытство. Мы приникали к мутному стеклу оконца и до слезотечения вглядывались с сумеречную темень его мастерской.
  Мы знали наизусть, где, на какой стене и на каком гвозде висят его топоры, рубанки, кузнечные клещи, отвертки, ключи, какие-то разные крючки и приспособления. Давно не мытое стекло окошка затрудняло обзор и усиливало буйство нашего воображения.
  Мне уже много лет. Уже давно нет Архипки, как нет и его дома. На том месте стоит высокий, светлый дом. Там живут другие люди. Пожалуй, я уже старше Архипки.
  У меня великолепная домашняя мастерская с множеством различных инструментов, дрели, болгарки, заточные устройства различного назначения, газо- и электросварка, токарный и сконструированный мной плоскошлифовальный станки и многое другое.
  Но до сих пор меня не покидает желание еще раз всмотреться в то запыленное с нитями паутины оконце, а затем войти в заветную дверь, увидеть и своими руками потрогать все то, что находится в волшебной мастерской настоящего мастера из моего детства.
  
  
  
  
  
  
  
  Пришел он на Землю оставить навек
  В истории мира автограф.
  Простой с объективом в руках человек
  Прекрасного дела - фотограф!
  Вл. Луговский
  
  
  Аркаша
  
  Мы довольно точно рассчитывали время, когда он появлялся в селе. Каждый раз это было в воскресенье, либо по редким праздникам. Как правило, накануне он добирался на попутках в Мошаны, что в четырех километрах от нашего села. До вечера успевал раздать сделанные фотографии.
  Ночевал всегда у Гамлявого, в самом центре села. Я его никогда не видел, но в Елизаветовке имя Гамлявого было на слуху. У Гамлявого часто останавливались на ночлег наши сельчане, если надо было ранним утром попасть в Могилев на базар.
  Утром в Мошанах он принимал заказы на увеличение, фотографировал. До Елизаветовки был час хода. С одинадцати часов мы его уже ждали на краю села. Потом спускались метров на сто ниже до поворота вдоль лесополосы. Оттуда прямая дорога просматривалась почти на километр. Если он долго не появлялся, мы тихим ходом шли до прогалины в двустах метрах от села. Там мы садились на краю канавы и ждали.
  Наконец на дороге появлялась его сутулая фигура. С криками: "Аркаша! Аркаша!" мы устремлялись навстречу. За плечами его на ремне косо висел треножный деревянный штатив с выдвигающимися ногами. В одной руке Аркаша нес портфель, в другой кожаный потертый футляр с фотоаппаратом.
  Когда мы подбегали, каждый старался пристроиться к его левой руке, чтобы нести фотоаппарат. Отдав футляр самому, по его мнению, надежному, Аркаша отдавал портфель, а затем снимал через голову и отдавал счастливцу штатив на ремне.
  По дороге он заинтересованно и подробно расспрашивал нас, кто в селе умер, у кого в семье родился малыш, будут ли скоро свадьбы. Его интересовало, казалось, все. Особенно его интересовало, кто из служивых прибыл на побывку, к кому приехали на воскресенье родственники из Первомайска или Димитрешт. Мы давали ему подробную информацию, заодно указывая, кто где живет. Но он и без нас знал людей и их дома.
  - Тебе когда в армию? - спрашивал он самого старшего из нас. У самого младшего интересовался, когда у того свадьба. Мы весело смеялись.
  Смеялся с нами и Аркаша, широко показывая огромные редкие зубы. Передний верхний зуб был покрыт золотой коронкой. Оттопыренная тяжелая нижняя губа при смехе подтягивалась к зубам. Лицо его в такие минуты, несмотря на начавшую отрастать после бритья синюю щетину, становилось почти детским.
  Притягательность его облика не умалялась ни длинным крючко-образным, изогнутым у кончика, носом, ни горбиком спины справа. Огромная, с редкой проседью, кучерявая шевелюра, едва прикрывала большие, слегка оттопыренные тонкие уши.
  Нам казалось, что именно таким должен быть настоящий фотограф. Невысокий, с вытянутой вперед, как будто он вглядывается в матовое стекло фотоаппарата, головой. Светло-серый костюм и слегка запыленные рыжие туфли дополняли портрет Аркаши.
  Войдя в село, он направлялся к тем дворам, где брал заказы. Мы забегали вперед и предупреждали криком: Аркаша-а! Заказчики выходили к воротам. Аркаша подходил, усаживался на лавочки возле калиток. Он помнил своих клиентов, здоровался по имени. Открывал заветный портфель. Вытаскивал несколько толстых, подписанных карандашом, пакетов от фотобумаги. Голоса смолкали.
  Из пакетов Аркаша доставал фотографии. Вокруг него склонялись головы. Комментарии были короткими, но выразительными:
  - Дивись, Петро таки вийшов п"яним, точно, як був тодi, коли здоймали. Ото-ж Аркаша!
  - А Регорко яким старим зробився, прамо дiд.
  - Навiть кiтка и кугут виiшли, i там саме де стояли тодi.
  - Глянь, яка Надя файна, а нiяк не одружиться.
  - Чекае кiномеханика.
  - Диви, диви. Иван який животатий, як пресидатиль.
  - А Манька яка нечисана. Аркаша, ти що, не мiг причесати, або кучери прекласти.
  По мнению сельских женщин, Аркаша мог асолютно все. Давая ему на увеличение фотографию убитого на войне мужа, женщина просила:
  - Аркаша! Зроби мого молодше. Вiн тодi був з вусами.
  Аркаша лишь иногда записывал. Он практически никогда не ошибался.
  - Аркаша, мiй вийшов дуже лисий. А ну, шось зроби.
  - А мене поклади поруч з Марушкою.
  - А нафарбувати можеш, щоб варги (губы) були червоними?
  Иногда Аркаша предусмотрительно уточнял свои возможности, потому, что требования клиенток тех лет смогла бы удовлетворить только современная компютерная графика.
  Каждый раз Аркашу особенно донимали молодухи:
  - Аркаша, ти ще досi не одружився?
  - Залишайся у нас, ми тебе такi сьогодни одружемо. Не втичеш, будеш тут жити i карточки робити.
  - Що ти у Гамлявого втратив, що ти там ночуешь? Гамлявиха вже стара. Приiжджай ввечери до нас, i Могилiв забудеш.
  Аркаша, улыбаясь своей детской улыбкой, старался отшучиваться, но молодухи всегда брали верх.
  По мере продвижения Аркаши вниз по селу, эскорт его частично менялся, но больше увеличивался. Где-нибудь, по выбору самого Аркаши, чаще вдоль улицы, он останавливал ребятню:
  - Станьте все вот тут. Так! Не обязательно смотреть в аппарат. Закройте рот и вспомните кинокомедию с Филиповым. Так. Готово.
  Фотографируя, он никогда не подходил несколько раз к группе, выставляя и поворачивая голову. Он мог только сказать:
  - Высокие назад. Станьте чуть теснее. Опустите плечи. Все.
  Приехав в следующий раз, он привозил единственную фотографию пацанов. Все бежали к родителям. Мало кто отказывался от заказа. Уж больно живые были дети на фото.
  Мама хранила фотографии в рамках под стеклом. Потом, за несколько лет до кончины она перенесла фотокарточки в альбомы, за исключением больших фотопортретов.
  Вскоре Аркаша приехал на велосипеде, взятом на прокат за фото в Мошанах. Штанины его были заправлены в носки, чтобы не захватило цепью.
  На велосипеде он ездил недолго. Вскоре Аркаша приехал с самого Могилева на велосипеде с мотором, изрыгающим синий дым. Мы бежали за ним в клубах дыма и все так же кричали:
  - Аркаша! Арка-аша-а!
  Когда мотор не заводился, мы дружно толкали так, что Аркаша с трудом сдерживал равновесие.
  Ещё через год Аркаша приехал на мотоцикле ИЖ-56. Треноги, футляра и портфеля уже не было. Могилевские мастера прикрепили на багажнике прямоугольную проволочную блестящую корзину, в которой уютно лежал большой черный баул. В бауле умещалось все имущество фотографа. Сменилась и фототехника. Громоздкий деревянный аппарат заменили "Москва", "Зенит", "Киев" и "ФЭД", которые он менял по мере надобности.
  Расширилась и география фотоинтересов Аркаши. С Елизаветовки он ехал в Боросяны, потом в Городище, Сударку, Брайково и круг снова замыкали Мошаны, где он выезжал на шоссе, впервые в те годы узнавшее асфальтное покрытие.
  Со временем Аркаша стал приезжать реже. Уменьшилось количество заказов. Фотографии военных лет стали увеличивать все реже. Аркаша выезжал, по приглашению через ездивших на базар сельчан, только на свадьбы, и то не на все. В села возвращались демобилизованные солдаты с перекинутыми через плечо ремешками фотоаппаратов. В каждом селе росли свои умельцы.
  После пятого класса в подарок от брата я получил "Любитель-2". С самыми примитивными навыками фотографа я уже был знаком. Большим подспорьем было и то, что в крайней комнате нашего дома окно закрывалось непроницаемыми для света ставнями.
  Фотобачок, реактивы и планшет для прямой контактной печати разместились на столе. Мои руки стали удивительно пахнуть проявителем. Всю пленку в двенадцать кадров я расходовал, бывало, за несколько минут. Фотографировал все: дом, родителей, корову, кота, мотоцикл соседа, улицу.
  Закончив пленку, не откладывая, я тут же бежал проявлять. Это было самое настоящее чудо ожидания, похлеще рыбалки. Вынутую из фиксажа, промытую пленку я нетерпеливо, держа пальцами за острые края, чтобы не поцарапать, освобождал из спиралей катушки. Как заколдованную злыми волшебниками прекрасную принцессу! Радовался первым самостоятельным успехам. Позже стал видеть и неудачи.
  Прошли десятилетия. На смену черно-белой пришла цветная фотография. Потом появились цифровые камеры, в которых я ничего не смыслю, но в которых ориентируется, как рыба в воде и великолепно с ними справляется моя тринадцатилетняя внучка Оксана.
  Пересматривая мамины альбомы со старыми, более, чем шестидесятилетними фотографиями, я вдруг поймал себя на мысли, что среди сотен карточек нет ни одной, где был бы запечатлен буревестник моего увлечения фотоделом - Аркаша. Жаль. Его образ остался только в моей памяти.
  
  
  
  
  И когда б не руки докторов
  Там, в дыму, в походном лазарете.
  Не было б, наверное, на свете
  Ни меня и ни моих стихов...
  Эдуард Асадов
  
  
  
  
  Эскулапы
  
  Рассказывая о моем детстве, нельзя умолчать о том, с чем сталкивается любой ребенок, начиная со дня своего рождения. Я имею в виду сельскую медицину нашего детства. Никаких документов по истории медицины в селе, к сожалению, не осталось, живых свидетелей того времени становится все меньше.
  По рассказам старожилов, первый фельдшер в селе появился в 1948 году. До этого жители села ездили к доктору Крафту в Сокиряны за сорок с лишним километров, либо в Тырновскую волостную больницу. Отец рассказывал, что врачебная помощь крестьянам была практически недоступна. Чтобы оплатить визит к Крафту и пройти рентгенобследование необходимо было продать корову.
  В начале сорок восьмого года Тырновским райздравотделом в Елизаветовку был направлен бывший военфельдшер Петр Поликарпович Ковалев, закончивший войну под Прагой. Невысокого роста, плотный пожилой мужчина, по словам моей мамы, не расставался с небольшим кожаным баульчиком. Содержимое баульчика было известно всему селу: стетоскоп, термометр, шприц в завинчивающемся блестящем футляре, индивидуальный пакет, пара бинтов и таблетки кальцекса на все случаи жизни.
  Основными лекарствами, по рассказам сельчан, был упомянутый выше кальцекс и камфара. Ковалев мастерски накладывал шины при различных травмах, удачливо ушивал и лечил раны, оперативно и грамотно накладывал повязки. Сказывался огромный опыт военных лет.
  У Петра Поликарповича была большая слабость. Часто и подолгу он поклонялся Бахусу. О его болезненном пристрастии к спиртному по селу ходили легенды. Реальный случай об этом пересказывали в течение нескольких поколений как анекдот. Привожу дословно.
  Наш сосед Ясько Кордибановский, живший через два дома от нашего, сильно простыл под осенним дождем. Вызвали к нему дохтора, иначе Ковалева не называли. Петр Поликарпович долго его свидетельствовал, т.е. выслушивал, выстукивал и опустив рубашку, сказал:
  - Сильная простуда. Может и воспаление. Парить ноги, банки, на улице не работать. Водку не пить, лежать в тепле.
  Вытащив из баула стеклянную трубочку с кальцексом, отсыпал несколько таблеток.
  - Если не полегчает, будем колоть камфару.
  На столе уже стояла, предусмотрительно поставленная женой Яська - Анелькой, бутылка самогона, несколько кусочков сала и порезанный лук на тарелочке. Ясь налил стопку доверху и снова закрыл бутылку пробкой из кукурузного кочана. Дохтор, взяв стопку, тут же положил ее обратно:
  - Знаете, вам можно пятьдесят граммов.
  Ясько с Анелькой переглянулись. Анелька достала еще одну стопку. Чокнувшись, выпили за здоровье. Закусив кусочком сала, Петр Поликарпович закурил самокрутку. Других табачных изделий в селе не водилось. Анелька приготовилась убирать со стола. Докурив самокрутку, дохтор произнес:
  - Вам можно еще тридцать граммов...
  Через неполных два года Петра Поликарповича Ковалева перевели в Дондюшаны. Вскоре он умер. Его жена, выйдя на пенсию, еще несколько лет продолжала работать акушеркой. Их старшая дочь, Тамара Петровна, всю жизнь проработала библиотекарем. Младшая инвалид детства. Обе давно на пенсии.
  Следующего фельдшера по фамилии Время, смутно, но помню. Лет сорока, очень худой, с землистым цветом лица. Улыбки его никто не помнит. Ходил в длинном черном пардесси (легкое пальто) и такой же черной шляпе. Он не пил и не курил. Временами его одолевал натужный мучительный кашель.
  По воспоминаниям сельчан, к работе относился с педантизмом, особенно к прививкам у детей. Во время его работы в селе, в качестве акушерки была направлена Лидия Ивановна Бунчукова, бывшая операционная медсестра военного госпиталя.
  В пятьдесят третьем Время был переведен в Дондюшаны, как и Ковалев. Спустя несколько лет мучительно умер от тяжелого легочного кровотечения. Дом, выстроенный им совместно с сестрой его жены, до сих пор стоит наискось напротив поликлиники. Там живут уже совершенно другие люди.
  В том же пятьдесят третьем с Кубани в село прибыла семья медработников. Фамилии их никто не помнит. Тем более, что фамилии мужа и жены, по словам старожилов, якобы были разными. Велико было удивление сельчан, когда они узнали, что в Елизаветовку прибыл настоящий врач-хирург, лишенный диплома за хронический алкоголизм. Звали его Владимир Николаевич.
  Жену его звали Полина Павловна. Это была тихая немногословная смуглая женщина с необычайно длинной шеей. Волосы, к удивлению сельских женщин, она не заплетала, а укладывала в виде высокой пирамиды, неясно как державшейся на ее небольшой голове. Кроме того, что Полина Павловна тянула на себе всю работу в медпункте, она была великолепной портнихой. Сначала я приходил к ним с мамой, которая заказывала рубашки для брата и всю одежду для меня.
  Потом я стал приходить один. Подолгу играл с ее сыном Витей, младше меня на три года. Запомнилась Полина Павловна в одном положении - сидящей за швейной машиной на фоне окна, выходящего на солнечную сторону. Ее профиль, темнеющий на ослепительном фоне окна, небольшой с горбинкой нос и длинная шея вспомнились через много лет, когда я увидел большой чеканный портрет Нефертити.
  Первый раз я увидел Владимира Николаевича сидящим за невысоким столиком возле медпункта. Скрупулезно разметив карандашом красную пачку сигарет "Прима", острым перочинным ножом разрезал пачку с сигаретами строго пополам. Одну половину пачки он прижимал резинкой блестящего портсигара, а другую отправлял на высокую полочку коридорчика их квартиры, находящейся в одном доме с медпунктом и сельским советом.
  Половину сигареты он заправлял в деревянный мундштук, зажигал и медленно курил, наблюдая за струйками голубого дыма. Докурив сигарету, Владимир Николаевич негромко хлопал ладонями и из зажатого между указательным и средним пальцем мундштука вылетал окурок, за которым появлялось увеличивающееся колечко дыма.
  Больных принимала, в основном Полина Павловна, отпуская лекарства, делая уколы и выписывая направления. В некоторых случаях, особенно, если больной жаловался на боли в животе, она стучала в забитые двери, когда-то соединявшие медпункт и квартиру.
  Немного погодя, появлялся Владимир Николаевич. Ощупав живот, стукал по животу пальцем о палец, поворачивая поочередно больного на бок, снова стучал, слушал. Наше весьма неделикатное присутствие ему не мешало. Затем давал назначения. Иногда, ощупав, вызывал дежурного по сельсовету и посылал его за ездовым председательской брички. Больного увозили в Тырново для операции.
  Однажды я увидел Владимира Николаевича сидящим на стуле под кустом сирени за домом. Прижав подбородком скрипку, он играл какую-то тихую мелодию. Скрипка, казалось, женским голосом выговаривала песню, словно жалуясь на кого-то непонятными и тоскливыми словами. Светлые волосы доктора рассыпались в прямом проборе, глаза его были закрыты.
  Полина Павловна стояла в коридорчике спиной к окну. Внезапно руки ее закрыли лицо, поднятые плечи затряслись. Она стремительно скрылась в дверях комнаты...
  О виртуозной игре Владимира Николаевича на скрипке вспомнил и его ближайший тогда сосед, ныне крымчанин Виктор Викторович Грамма. Двенадцатилетним подростком, одаренный музыкальными способностями, Виктор пел под аккомпанемент Владимира Николаевича песни самых разных жанров. Через шестьдесят лет Виктор помог уточнить имя доктора - скрипача.
  Время от времени Владимир Николаевич одевал тщательно наглаженный светло-серый костюм, завязывал синий в косую полоску галстук, обувал рыжие блестящие туфли и куда-то уезжал с коричневым портфелем в руке.
  - За дипломом - коротко говорили в селе.
  Вернувшись, он запивал тяжело и надолго. Полина Павловна стала появляться на работе с тщательно припудренным синяком под глазом, либо на предплечьях. Витя осунулся, побледнел. Целыми днями молча слонялся между скамейками у сельского клуба. Марчиха, пожилая чистоплотная женщина, всю жизнь проработавшая санитаркой, забирала Витю к себе домой покормить.
  Однажды Владимир Николаевич собрался. Кроме портфеля, он нес к бричке небольшой чемодан. Уехал навсегда.
  - Взял расчет, - сказал председатель сельсовета.
  Летом пятьдесят пятого в село приехали двое. Смуглый молодой человек был очень похож на Полину Павловну. Пожилой был пониже ростом и с белой бородкой клинышком. Это были младший брат и отец Полины Павловны. Уехали все вместе. По словам Марчихи - в Одессу.
  Первого сентября пятьдесят пятого, одновременно с началом учебного года, в село приехал, направленный Тырновским райздравотделом, молодой фельдшер. Это был Зазонт Иванович Визитиу, уроженец соседнего села Плоп. Закончив Сорокское медицинское училище, был призван на службу в армию. Тяжелая травма левой ноги сократила на несколько месяцев срок его службы и во второй половине лета пятьдесят пятого его демобилизововали по болезни.
  Чуть выше среднего роста, спортивного вида молодой фельдшер прихрамывал. Но его хромота не помешала ему с первых недель работы в селе принять самое активное участие в спортивной жизни села. Предпочитал коллективные игры - волейбол, баскетбол и футбол, в каждой из которых стремился доминировать над другими членами команд. В процессе спортивного общения выяснилось, что у него с детства есть второе имя - Дюня, на которое он и предпочитал отвечать.
  Первые месяцы его работы показали, что Елизаветовка приобрела толкового фельдшера. Насмотревшись на его предшественника, сельчане болезненно выясняли отношение нового медика к алкоголю.
  На поверку Дюня оказался трезвенником, ненавидившим пьянство и пьяных. В любое время дня и ночи он шел на вызов к больным. Нуждающихся в хирургической операции сопровождал в Тырновскую районную больницу, часто дожидаясь там исхода операции.
  С первых же дней работы Дюня стал кумиром сельской ребятни, так как внутримышечные инъекции делал практически безболезненно. Протерев спиртом место будущего укола, сильно хлопал по ягодице. Непроизвольно сократившиеся мышцы тут же расслаблялись. В это мгновение точным броском он вводил иглу в мышцу. Не было случая, чтобы, как говорили взрослые, он не нашел вену.
  В возрасте девяти лет я подвергся нападению огромной лохматой дворняги. Отбивался, но собака легко опрокинула меня на спину. Я продолжал защищаться ногами, не давая ей приблизиться ко мне. Но собака оказалась ловчее, нежели я предполагал. Увернувшись от моей правой ноги, она прокусила заднюю часть левого бедра, вырвав клок штанины. Подоспевшие взрослые отогнали пса. Боль быстро прошла, но рана кровоточила до вечера.
  На следующее утро брат повел меня к правлению колхоза, где меня уже ждала председательская бричка. Чувствуя себя в центре внимания, я споро забрался в бричку и уселся впереди, рядом с ездовым дядей Ваней Вишневским. Мелькнула мысль попросить у него в пути кнут, что бы гнать лошадей. Усевшийся на заднюю скамейку Алеша, оборвал мои мечты, усадив меня рядом с собой. В больнице меня осмотрел хирург, обработал рану, сказав, что заживать будет долго. Дали коробочку с ампулами для уколов, чтобы я не взбесился.
  Уколы в переднюю часть живота делал Дюня. Они были почти безболезненными, но после третьего и последующих уколов долго не исчезал волдырь на животе. На выходе из медпункта меня ждали сверстники, прося показать "гулю" от укола. Рана, вопреки прогнозам хирурга, на удивление, зажила быстро. Дома сказали: - как на собаке.
  На последние два укола я не пошел, уверенный, что мне не суждено взбеситься. Несмотря на уговоры Дюни, угрозу вызвать участкового Ткача, я был непреклонен. Как видите, оказался прав, а может и нет.
  Вскоре Дюня удалял явно непригодные для лечения зубы, промывал уши, удаляя серные пробки, удалял из под кожи застрявшие металлические осколки у механизаторов. Он добился расширения медпункта, потом организовали колхозный родильный дом.
  Целых три года Дюня был самым завидным женихом села, сводя с ума девушек и поддерживая надежду у их матерей. В пятьдесят восьмом по селу пронеслась будоражащей волной весть: Дюня женится! Его избранницей стала, закончившая Кишиневское медицинское училище, Лена Мищишина, моя двоюродная сестра.
  Несмотря на загруженность на работе, семью, занятия спортом Дюня не оставлял. А вскоре у порога фельдшерской квартиры стоял почти новый мотоцикл ИЖ - 49. Все свободное время Дюня отдавал ему, разбирая, ремонтируя, снова собирая. В пятьдесят девятом он приобрел в Цауле, подлежащую списанию, ветхую "Победу".
  Целый год он возился с ней и под ней, собирая автомобиль из ничего. Покрасил в престижный бежевый цвет. На первых километрах обкатки он сажал нас на заднее сиденье. Трудно передать чувства, которые мы испытывали, сидя в движущейся "Победе". Несмотря на ухабы, машину лишь слегка покачивало. Мы ездили, повернув до боли головы назад. Нас привлекали густые клубы пыли, поднимаемые мчавшейся машиной.
  В шестьдесят первом Дюню перевели старшим фельдшером в психиатрическое отделение Плопской участковой больницы. Заведовать медпунктом назначили Алексея Ивановича Чебана. Сельчане с первых дней почувствовали контраст. Алексей Иванович все делал неспешно и неохотно. Но весьма охотно он наносил визиты больным на дому. К визитам быстро привыкли и в каждом доме фельдшера ждал щедро накрытый стол.
  Говоря о медицинских работниках, сельчане грустно шутили. Если в качестве руководителей государства от Ленина, Сталина и далее лысый чередовался с нелысым, то в селе фельшер пьяница чередовался с трезвенником. Сейчас, к сожалению, село практически лишено медицины вообще.
  
  
  
  
  Первый мой учитель!
  На доске твой почерк
  Память пронесет через года
  Л.Логинова
  
  
  
  Первый Учитель
  
  Первый вдох, первый шаг, первое слово, первый класс, первая двойка, первая любовь... Множественными памятными вехами в жизни каждого из нас встают слова: первый, впервые, по-первости...
  Первый учитель... У каждого в жизни был первый учитель. Совсем скоро будет он и у моих младших внуков.
  Моего первого учителя звали Петр Андреевич Плахов. Появился он в нашем селе в самом конце сороковых. Первое время он жил на квартире у Марка Ткачука. Потом перешел на квартиру в старенькую, под соломенной крышей, хату Зёньки (Зиновьи) Бойко, построенную её мужем Макаром Бойко сразу после переезда из Яскоруни в 1900 году.
  Внучка квартирной хозяйки учителя Нина Бойко вспоминала, что за домом её бабушки в старом заросшем саду Петр Андреевич между ветвями старой груши устроил подобие перекладины. Каждое утро он подтягивался и крутился на импровизированном турнике. Потом учитель долго чистил зубы и полоскал горло, чем вызывал тогда неподдельное удивление соседей.
  Никто из сельских старожилов не помнит, откуда был родом мой первый учитель. По рассказам Петра Андреевича о высоких кедрах, кедровых орешках, суровых снежных зимах и катании зимой на санках и лыжах с крутого берега большой реки, я долгое время полагал, что родом он был из Сибири.
  По приезду учитель ходил в высоких, всегда тщательно начищенных, хромовых сапогах, в которые были заправлены темно-зеленые брюки "Галифе". Первое время, рассказывал мой отец, учитель одевал солдатскую гимнастерку, стянутую светло-коричневым ремнем с зеркально сияющей бляхой с пятиконечной звездой. Те сапоги и "Галифе" с гимнастеркой и поясом я видел на моем учителе в первом классе. Во втором классе Петр Андреевич Плахов носил гражданский костюм. Он был участником войны, хотя, как утверждали воевавшие сельчане, по молодости воевать довелось ему недолго. Кончилась война.
  По рассказам Нины Бойко учитель, сделав вечернюю зарядку, чистил вымытые и просохшие сапоги, мыл руки и ложился спать. Когда он проверял тетради, старая Бойчиха, заботясь о своем постояльце, чистила ему сапоги. Петр Андреевич весьма деликатно пытался избавиться от помощи услужливой квартирной хозяйки. Но Бойчиха была настойчивой. Компромисс был взаимоприемлемым: Бойчиха загодя мыла, тщательно вытирала и сушила обувь, вечером покрывала её сапожным кремом, а утром учитель начищал свои сапоги до зеркального блеска.
  Мне было шесть лет, когда мимо нашего дома проехали конные сани, в которых привезли со станции Веру, самую младшую мамину сестру. Её муж Иван Гавриш и муж Любы дядя Коля Сербушка возили её в Киев. Там Вера прошла обследование. В операции отказали. Тогда в моё сознание вошло страшное слово "порок". У Веры был тяжелый комбинированный врожденный и приобретенный порок сердца.
  Ближе к вечеру мои родители пошли навестить Веру. Я увязался за ними. Возвращались поздно, было уже совсем темно. Низенькое перекошенное оконце, расположенной на пригорке хаты старой Бойчихи, светилось тусклым желтым светом.
  - Что это Бойчиха так поздно палит керосин? - спросила, идущая с нами от Веры, тетка Раина.
  - Это учитель Плахов. Бывает до полуночи тетради проверяет. - ответил мой отец.
  В тот вечер я не подозревал, что, живший у Бойчихи на квартире, Петр Андреевич Плахов станет первым в моей жизни учителем.
  В конце лета пятьдесят третьего Алеша, мой старший брат, принес завернутый в газету пакет. В пакете были мои будущие учебники: Букварь, Арифметика, Учебник русского языка, Прописи по чистописанию и Родная речь. Русская речь тогда стала родной на всю мою жизнь.
  В тот же день мы пошли в сельский кооператив. Домой мы вернулись с тетрадями в клетку и в косую линию, тетрадью для рисования, резинками для чернил и карандаша, ручкой с перьями "Звездочка". Карандаши "Искусство", подаренные мне учителем из Могилева дядей Казимиром, уже лежали в шуфляде стола. Дома я долго пересматривал мои учебники, тетради, карандаши. Потом всё уложил в, купленный мамой, портфель. К ручке портфеля мама привязала байковую торбочку с ослепительно белой чернильницей.
  Алеша рассмеялся:
  - Завтра тебе нужен только букварь, одна тетрадка и карандаш. Чернила тоже не нужны.
  Я был разочарован. Мне хотелось пойти в школу с полным портфелем.
  Утром первого сентября я проснулся самостоятельно. Алеши дома не было. Он ещё вчера уехал в Тырново. Там он учился уже в девятом классе. Я хотел одеться, схватить портфель и бежать в школу. Но мама заставила умыться. Выпил кружку теплого парного молока с хлебом. Потом мама отрезала еще один кусок хлеба и вместе с яблоком сунула его в мой портфель.
  По дороге в школу меня сопровождал стрекот скворцов в ветвях высоченных тополей вдоль дороги. Когда мы повернули на школьный двор, стрекот скворцов слился с многоголосым гамом детворы, заполнившей весь двор. С родителями были только мы, первоклассники.
  Мама подвела меня к невысокой ели, растущей перед школьным крыльцом. Там, окруженный детьми, стоял мой учитель Петр Андреевич Плахов. Серьёзное строгое лицо. Внимательный взгляд изучал каждого из нас. Пробежал взгляд учителя и по мне. Стало неуютно, помимо воли опустил глаза. Однако всё оказалось в порядке. Все пуговицы были застегнуты.
  Наш учитель был выше среднего роста, прическа с косым пробором. Стянутая кзади гимнастерка, желтая бляха ремня. Темно-зеленые брюки галифе, заправленные в высокие хромовые, начищенные до зеркального блеска, сапоги.
  Потом прозвенел первый в моей жизни звонок. Мы пошли вслед за нашим учителем в угловой класс. На всю жизнь запомнились дощатые, серо-салатового цвета, потолки. Такого же цвета были высокие, как нам казалось, двери. Неровно вытертые за десятилетия детскими ногами, сучковатые, пахнувшие керосином, полы. За высокими окнами часть неба закрывала темно-зеленая ель. За ней вдоль школьного забора у самой дороги выстроились в ряд высокие пирамидальные тополя.
  Уже дома мама рассказала, что почти тридцать лет назад в этом классе училась она с моим отцом. Мои родители были одноклассниками. Тополя вдоль школьного забора и ели вокруг школы посадили тогда же директор школы Кукульский и учитель Шаргу с учениками. Деревца айвы, кусты сирени и жимолости вдоль аллеи и вокруг школы высадили позже, когда мама уже не училась.
  Запомнились первые косые палочки, написанные нашим учителем мелом на черной классной доске. Затем он подходил к каждому из нас и своей рукой водил наши, в которых были пока ещё карандаши. Потом пошли цифры, буквы. На всю жизнь впечатался в память строгий каллиграфический почерк нашего Петра Андреевича. Буквы, написанные красными чернилами для образца в наших тетрадях, были точь в точь как напечатанные в прописях по чистописанию.
  В сентябре была наша первая школьная экскурсия для младших классов. После третьего урока нас построили в колонну по классам. Впереди колонны шел наш первый класс. Петр Андреевич шел рядом. Шествие замыкал четвертый класс. За колонной шли три учительницы и пионервожатая.
  Мы шли на долину. Достигнув края села, повернули направо. На широком пригорке раскинулась колхозная бахча. На краю лесополосы возле шалаша были расстелены полотнища брезентов. По периметру брезентов были разложены крупные арбузы. Те арбузы были не только нашим угощением. Нас ждала работа. Поедая в день экскурсии отборные арбузы, из года в год ученики выплёвывали черные зрелые семена на брезент. Потом семена сушили, ссыпали в мешок и в следующем году колхоз, выбрав участок целины, снова закладывал бахчу.
  Встав кругом, мы с нетерпением смотрели, как оба сторожа и Петр Андреевич резали арбузы. Потом, как по команде, мы набросились, выбирая скибки потолще и покраснее. По брезенту застучали арбузные семечки. Учительницы, смеясь, собрались вокруг самого крупного арбуза. Петр Андреевич встал рядом с нами, первоклассниками. Он аккуратно отрезал тонкий ломоть и, не спеша, своим перочинным ножиком выковыривал семечки, лезвием отбрасывая их на середину брезента.
  Когда мы уходили, сторожа вручили учителям по два арбуза. Все учительницы, выбрав, взяли и почти сразу вручили их мальчикам из четвертого. Ребята несли арбузы к домам, где жили их учителя. Петр Андреевич вежливо поблагодарил и отказался. Через пару дней, стоя у ворот, я видел, как Петр Андреевич нёс в большой авоське, купленные в колхозном ларьке, арбузы.
  Мы учились во вторую смену, после обеда. Когда начинало темнеть, Петр Андреевич зажигал, заправленные с утра четыре керосиновых лампы. Стекла ламп ежедневно протирала школьная уборщица. Помогал учителю всегда самый высокий из нас Иван Твердохлеб. При свете керосиновых ламп во вторую смену я учился недолго, месяца полтора. Электрический свет в нашем селе появился осенью пятьдесят третьего, во второй половине первой четверти первого класса. Когда в классе включили электрическое освещение, было очень непривычно, класс сразу стал другим, незнакомым.
  На столе моего первого учителя лежал журнал и стояли две чернильницы. На каждую из них опиралась пером простая ученическая ручка. Одна ручка была красной, другая темно-зеленой. Обмакнув в чернильницу красную ручку, учитель ходил по классу, выставляя оценки красными чернилами. После обхода каждого ряда, Петр Андреевич аккуратно погружал перо в чернильницу, набирая чернила. Темно-зеленой ручкой с фиолетовыми чернилами учитель писал в классном журнале.
  Я помню, как настойчиво, без устали переучивал учитель Лену Твердохлеб и моего троюродного брата Броника Единака писать правой рукой. Оба были левшами. Но в то время упорно требовали от учителей и учеников, чтобы все учащиеся писали только правой рукой. Глупо? Противоестественно? Не спорю!
  Броник старательно делал вид, что пишет правой рукой. Когда Петр Андреевич отвлекался, мой троюродный брат списывал у меня левой. Лена быстро научилась писать правой. В последующих классах она писала правой, но великолепно рисовала левой рукой.
  Изменить природу не дано никому, а попытки сделать это обходятся очень дорого. В результате переучивания дети с незаурядными способностями теряют их навсегда. Левши, как правило, отличаются яркой индивидуальностью. Они преуспевают в творческих профессиях: музыке, танцах, живописи, поэзии, актерском мастерстве. Александр Македонский, Микельанжело, Рубенс, Наполеон, Пушкин, Толстой, Эйнштейн... Сколько и каких одаренных людей теряем, убиваем потенциальных гениев, переучивая наших детей! В случае с моими одноклассниками я не виню нашего Петра Андреевича и тысячи других педагогов. Такова была порочная установка "Сверху".
  Мой учитель очень редко улыбался. Петр Андреевич никогда не повышал голоса, но мы на расстоянии ощущали его недовольство. Он никогда никого не хвалил, но мы чувствовали его одобрение по тому, как его рука, в которой он держал ученическую ручку с пером "Звёздочка", аккуратно, словно выписывая узор, рисовала красивую, с нажимом и завитушкой вверху, пятерку. Такие строгие, идеальной формы пятерки потом я видел только на пятикопеечных желтых монетах.
  - Вы помните напольные большие классные счёты?
  - Вы помните метровую деревянную, размеченную по сантиметрам, желтую классную линейку?
  - Вам рассказывал Ваш первый учитель, откуда берется дождь?
  - Вам объяснял первый учитель, почему реки текут, а в озерах вода стоит неподвижно?
  - Вам рассказывал в первом классе учитель, почему дует ветер?
  - Вам рассказывал Ваш первый учитель, что существуют, невидимые глазом, живые микробы?
  Петр Андреевич рассказывал обо всём третьеклассникам, а мы, первоклассники, внимательно слушали каждое слово учителя.
  Через всю доску учитель от руки тянул мелом прямую линию. Когда звенел звонок, извещавший о конце урока, Петр Андреевич, закрыв журнал, выходил из класса. А мы брали классную метровую линейку, подвешенную учителем на небольшой гвоздик, вбитый им сбоку классной доски и прикладывали "метр" к его линии. Линия, прочерченная Петром Андреевичем, почти всегда совпадала с линейкой.
  - Вы помните, как Ваш учитель рисовал от руки на доске или в тетради круг почти идеальной формы?
  Я помню. Мною овладевали восхищение, гордость за моего учителя и навязчивое, на долгие годы, желание нарисовать круг так же.
  - Вы помните, как Ваш учитель, исписав доску, вытирал её?
  Затем Петр Андреевич вытирал руки чистым носовым платком, постоянно лежащим в ящике учительского стола. Мы же, закончив писать на доске, либо вытерев её, несмотря на замечания, старательно вытирали наши руки о собственные штаны.
  - Вы помните уроки труда?
  Фигурки утки, зайца, гриб, груша, сосновая шишка из пластилина появлялись из под рук Петра Андреевича быстро и всегда неожиданно. Он ловко вырезал фигурки из бумаги.
  Во втором классе нам было велено принести на урок труда салфетку, иглу и нитки для вышивания "Мулине". Когда прозвенел звонок, в наш класс пришла Зинаида Александровна, учительница первого класса. Она показала нам как вышивать, дала задание и ушла. Сразу же вернулся, видимо, заменявший её в первом классе, Петр Андреевич и продолжил урок. Вышивание, скорее всего, нашему Петру Андреевичу не давалось.
  - Вы помните уроки пения Вашего первого учителя?
  Я помню... До сих пор в моих ушах звучат песни, которым он нас учил. До сих пор песни тех лет поются в моей голове голосом моего первого учителя: "По долинам и по взгорьям...", "Смело товарищи в ногу..." и, как ни странно, - "В лесу родилась ёлочка...". Эта песня звучит в моей памяти баритоном Петра Андреевича.
  - Помните ли Вы уроки физкультуры с Вашим первым учителем?
  Перед школой со стороны клуба была волейбольная площадка, турник, высокая, из толстых деревянных столбов, трапеция с канатом, бум (гимнастическое бревно) и яма для прыжков. Уроки физкультуры для нас были настоящим праздником. Мы могли без устали смотреть, как наш учитель ловко взбирается до самого верха трапеции по канату, выполняет упражнения на большом турнике. Сбоку большого турника был низенький турник, для нас, младших. Потом спортивную площадку перенесли за сельский клуб.
  Если была команда "Ноги на ширину плеч" и "Руки на груди и на уровне плеч" мы старались. Руки нашего учителя и плечи были в одну линию, а ноги его действительно были на ширину плеч. Того же он требовал и от нас. Прыжки в высоту, длину, бег с низким стартом... Наш Петр Андреевич требовал самого четкого исполнения спортивных команд. При этом сам их выполнял вместе с нами с удивительным изяществом.
  - Вы разбивали с Вашим первым учителем клумбы напротив окна вашего класса?
  Такие весенние дни для нас были полны чудесных открытий. Петр Андреевич, привязав к концам бечевки колышки, серьезно и немногословно творил чудеса. Воткнув один колышек в центр будущей клумбы, мы очерчивали вторым колышком идеальный круг. Затем, переместив центр на линию круга, мы последовательно очерчивали внутри круга шесть, соединяющихся в центре, лепестков. А потом снова кружки поменьше. По намеченным линиям мы сеяли цветы. Мы постигали прикладную геометрию, ещё не подозревая о её существовании.
  Несмотря на то, что учились в две смены, классы были спаренными. Наш первый класс учился с третьим. Дроби третьеклассникам Петр Андреевич объяснял настолько доступно, что я, сам не желая, нечаянно усвоил их в первом классе. Я полюбил тогда дроби. Они уложились в моей голове странно. Дроби расположились, как шестеренчатый механизм, где каждая шестерня, как одно целое число, имеет свой размер и число зубьев (долей).
  - Вы смотрели, показанные Вам впервые Вашим учителем, черно-белые диафильмы?
  Зимой за окнами темнело рано. Отдавало волшебством, когда Петр Андреевич вносил в класс фильмоскоп. Умелыми руками он заряжал пленку.
  - Откуда он всё знает?!
  Выключали электрическое освещение. На беленой классной стене сказочные видения сменяли друг друга. А наш учитель серьёзным голосом читал текст внизу картинки. Во втором классе чтение текста вслух поручалось нам. Каждый из нас почитал это поручение за честь.
  - Вы ходили с Вашим учителем на экскурсии?
  Петр Андреевич водил нас на экскурсии в день последнего звонка и просто так, по субботам. Мы ходили с ним на Куболту, Одаю, на колхозную ферму. Во втором классе осенью он повел нас в старый лес. Я уже бегал в лес тайком от родителей. Совсем недавно был с, вернувшейся прошлой зимой из Сибири, бабой Софией.
  С Петром Андреевичем Плаховым лес становился другим. С учителем в лесу не было страшно. На деревьях с поредевшей листвой мы видели не только птичьи гнезда, которые сами разоряли летом. Тогда Петр Андреевич впервые показал нам дятла. Я долго не верил, что небольшая птичка с красным головным убором может так громко стучать частой, быстро умирающей дробью.
  Петр Андреевич открыл нам яркие краски осеннего леса. Мы срывали и подбирали с земли осенние листья. Одни были ещё совсем зелеными, другие красными, желтыми, оранжевыми, лимонными, фиолетовыми, почти черными. Листья мы ложили между листами наших учебников. Они служили нам закладками.
  Всю зиму мы любовались красками осеннего леса. К весне яркие краски ушедшей осени бледнели, сами листья осыпались пожухлой трухой. Но нам было уже не до них. Мы, соскучившись за зиму, уже с нетерпением ждали яркой весенней зелени. Тогда в лесу от учителя я впервые узнал, что осенью бывает бабье лето.
  В лесу мы жевали фиолетовый, с сизым налетом, тёрн. После тёрна наши языки становились шершавыми. Пригнув ветки, мы срывали и ели высохшие с лета и пахнущие дождем, ягоды черешни. Горечи в сухих ягодах осенью не ощущалось. Петр Андреевич в лесу рассказывал нам, что есть страны, где точно так в диких рощах созревают сладкие мандарины, душистый лавровый лист и жгучий перец. Вернувшись в класс, мы скопом устремлялись, к висящим на стене, географическим картам. Мы искали и находили страны, где росли мандарины.
  Петр Андреевич серьезным сухим голосом натаскивал нас на путешествиях по географическим картам. На перемене мы начинали, придуманную задолго до нас, игру в города:
  - Москва!
  Следующим должен быть город на последнюю букву А:
  - Астрахань! Норильск! Курск! Караганда! Алма-Ата! Актюбинск!... Пауза на размышление... Если в классе находился Петр Андреевич, он незаметно и очень серьезно вклинивался в нашу игру:
  - Каир!
  Гурьбой мы кидались искать Каир на карте Советского Союза. Потом кто-то, догадавшись, бежал к висевшей рядом карте с, огромными в пол-стены, полушариями:
  - Есть!..
  И, незаметно скосив глаз на очертания Южной Америки, мы коварно продолжали игру:
  - Рио-де-Жанейро!
  Потом раздавался звонок, призывающий нас сесть за парты.
  Однажды мама послала меня в магазин за керосином, который завозили раз в две - три недели. До пуска сельской электростанции керосин в давали по два литра в одни руки. С жестяной банкой, которую мы называли бляшанкой, в очереди стоял и Петр Андреевич. Стоявшие в очереди женщины не раз предлагали ему взять керосин вне очереди. Каждый раз учитель благодарил и отказывался. Когда подошла очередь, Плахов попросил налить ему четыре литра. Два на него и два на хозяйку квартиры. Когда Петр Андреевич ушел, одна из стоявших сзади женщин сварливо спросила:
  - Почему всем по два, а некоторым сразу четыре?
  - Тебе не стыдно? Манька! Твоих детей кто учит? - спросила молодая женщина, предлагавшая Петру Андреевичу купить керосин вне очереди.
  - Тай шо?
  - А тетради у твоих детей кто проверяет? Ты когда последний раз открывала тетради твоих девочек? А у человека допоздна глаза вылазят. Он каждый вечер проверяет тетради твоих детей. Это сколько керосина надо?
  Когда заряжали осенние дожди, дорога в селе раскисала так, что сапоги глубоко вязли, а у меня грязь поднималась по внутренней поверхности сапог и брюк почему-то до самого паха. В самую непролазную грязь Петр Андреевич шел по селу, запачкав лишь ранты своих хромовых сапог. Придя в школу, брал у школьной уборщицы Степаниды, которую многие поколения учеников почему-то называли Штепунькой, ведро и тряпку. Тщательно отмывал, потом насухо вытирал сапоги, включая подошвы.
  Провожая нас на летние каникулы, Петр Андреевич на последнем уроке, называемом тогда классным часом, давал нам напутствие на целое лето. Слушая его, казалось, что именно меня он видел, опасно перегнувшимся через низкий сруб и всматривающимся в мрачную колодезную темень. Каждого из нас он видел, взбирающимся по крохким веткам на самую верхушку высоких деревьев, заплывающими на опасную глубину на прудах Одаи, взбирающимися на горы, готовых обвалиться и поломать наши неугомонные ноги, огромных бутовых камней на стройке нашей новой школы.
  С огорода Стасика Мороза, где играли, мы тайком пробирались за абрикосами в сад старой Воренчихи. Оттуда я видел, открытый всем ветрам и небу, связанный из подсолнечниковых палок, туалет в самом углу сада старой Бойчихи. Я ни разу не подумал, не предположил, что в тот туалет ходил и мой учитель. Я в те годы не допускал мысли, что наш учитель ходит в туалет вообще. Кроме бахчи, где Петр Андреевич, словно стесняясь, съел тонкий ломтик арбуза, мы ни разу не видели нашего учителя, принимающим пищу. В моих мыслях мой первый учитель был небожителем.
  Когда мы пришли в третий класс, нашего Петра Андреевича в школе уже не было. Его перевели в село Бричево. Там была начальная четырех-классная школа и совсем не было учителей. По воспоминаниям сельчан в пятьдесят шестом или седьмом году наш учитель женился.
  Последний раз я видел нашего Петра Андреевича будучи в шестом классе. Проходила районная спартакиада среди семилетних школ в Тырново, где до августа 1959 года был райцентр. После того, как я пробежал стометровку, с Мишкой Бенгой и Иваном Твердохлебом мы подошли к площадке в углу школьного двора, где располагалась команда нашей школы. В окружении учеников школы стоял Петр Андреевич. Я сначала его не узнал. Лицо его странно потемнело, стало округлым, чужим и незнакомым. Нас он, казалось, не узнал. Повернул голову, равнодушно посмотрел... Мой первый учитель продолжал разговор с Иваном Федоровичем Папушей, который был у нас физруком. Я, тогда подросток, заметил, что говор у нашего Петра Андреевича, всегда следившего за своей чеканной речью, стал вялым, монотонным. Как будто перед нами стоял совсем другой человек.
  Осенью отец, вернувшись из Бричево, где тогда мололи муку, сказал, что Петра Андреевича положили в больницу в Костюженах. Сообщение отца было для меня очень болезненным ударом. В Костюженах испокон веков лечились умалишенные. В наших детский головах слово Костюжены ассоциировалось с огромным длинным сараем, в который свозили всех сумасшедших. Верить в недобрую весть не хотелось и было очень обидно.
  Весной из разговоров взрослых я узнал, что еще зимой старшая сестра Петра Андреевича забрала его для лечения в Москву, где жила и работала она сама. Вскоре Петр Андреевич умер. У него был рак головного мозга.
  Несколькими годами позже брат сказал, что Петр Андреевич был хорошим учителем, но он не любил учеников. До сих пор для меня осталось загадкой: чем руководствовался Алёша, сказав тогда, ранившие меня, слова? На какие факты опирался?.. Всю жизнь меня преследовал, посеянный братом и застрявший в моих мыслях, вопрос:
  - Любил ли нас, первоклашек, мой первый учитель ?
  В те далекие годы я не предполагал, что учитель должен любить детей. Мы не задавали себе такого вопроса. Я не думал тогда об этом, как не задумывался я о том, люблю ли я своего учителя. Петр Андреевич Плахов был моим ПЕРВЫМ учителем.
  Каюсь: я учился, особо не жалуя учебу, о чем уже писал. Но сейчас, на склоне лет, думаю: мы, первоклассники, любили его, нашего первого учителя. Любовь к первому учителю в жизни я переносил на всех своих учителей. Не только школьных...Потому, что каждый из моих учителей в школе, в институте, в жизни учил меня чему-либо впервые, только один раз. Второгодником я никогда не был. Потому и каждый в моей жизни учитель - первый.
  Пожалуй, я люблю моего первого учителя до сих пор. Иначе я бы о нем не вспоминал так часто. Допускаю, что, скорее всего, я люблю моего первого учителя таким, каким я его рисую себе всю жизнь.
  Мне уже за семьдесят. Я почти в три раза старше моего первого учителя, но до сих пор продолжаю у него учиться. Всю жизнь я учусь и у других. Учусь многому у своих собственных детей и, пожалуй, у внуков.
  До сих пор я вспоминаю о первом моём учителе очень часто. Я вспоминаю, когда я вижу свои неровные каракули, когда оглядываю свою, требующую ухода обувь, когда я, в мои семьдесят, потеряв бдительность, начинаю жадно, как в детстве, есть арбуз. Я вспоминаю моего первого учителя, когда ловлю себя на том, что начинаю делать что-либо спешно или неаккуратно.
  - Любил ли мой первый учитель Петр Андреевич Плахов нас, его учеников? Разве это так важно? Важно, что до сих пор с душевной теплотой вспоминаю о нём я!
  
  
  
  
  
  Хочу воскресить моих предков,
  Хоть что-нибудь в сердце сберечь..
  Булат Окуджава
  
  
  Мой дед
  
  Мое первое, довольно позднее, воспоминание о деде Михасе, отце моей мамы, связано с летним ярким солнечным днем. Дед сидел на низкой табуреточке под раскидистым орехом, нагнувшись вперед, и что-то мастерил ножом. Голова его была чуть вытянута вперед. Грудь его тяжело вздымалась, плечи были подняты высоко, закрывая шею.
  Дышал он тяжело, шумно, как будто сразу несколько гармошек вразлад играли в его груди. Руки у него были крупными, с длинными узловатыми пальцами, резко утолщенными на концах. Фиолетовые ногти были величиной с трехкопеечную монету. Толстые синие вены на руках, казалось, готовы были лопнуть.
  Перед дедом стоял большой широкий табурет, на котором лежали инструменты. Баба Явдоха возилась у плиты, что-то рассказывая. Курица, бродившая вокруг табурета, подошла к босой синюшной дедовой ноге. Нога его казалась очень толстой и была покрыта множеством коричневых корочек, из под которых сочилась желтоватая водичка. Прицелившись, наклонив хохлатую голову, курица клюнула один из струпов. Дед отдернул ногу и взмахом руки, в которой был нож, отогнал курицу. Показалась капля темной, почти черной крови.
  Бабушка подошла к тряпочкам, висевшим на, протянутой от ореха до угловой балки хаты, черной проволоке. Сняв одну, она накрыла дедову ступню, попутно посылая курице самые страшные проклятия. Дед периодически клал инструменты на большой табурет и опускал руки, упирая их в края маленькой табуреточки. Казалось, ему так легче дышать. Слушая разноголосые дедовы хрипы, я чувствовал нарастающее стеснение в груди. Становилось трудно дышать. Я ощущал, как и мне начинает не хватать воздуха.
  Дед родился и рос в числе десятерых детей на обрывистом берегу речки Жванчик в селе Заречанка Каменец-Подольской губернии. По рассказам деда, в каждой семье было не менее восьми детей. В конце девятнадцатого века вместе с остальными, в поисках лучшей доли, почти весь путь до Бессарабии пешком проделали и несколько родственных семей Мищишиных.
  До сегодняшнего дня всех моих родственников по линии матери в селе за глаза называют дiдьками. В минуты возмущения, либо восхищения мой собственный отец называл маму и меня:
  - От дiдько (дьявол)!
  В первую мировую войну дед был призван в царскую армию. По его словам, из всего взвода грамотным был только один солдат еврейской национальности. Физически он был очень слабым. В первые же дни при рытье окопов у него буквально слезла кожа с ладоней и они представляли собой две сплошные раны. Более крепкий физически, дед помогал ему рыть окоп, выполнял за него часть других работ. В ответ солдат делился с ним едой, так как часто получал передачи от недалеко живших родственников.
  Вскоре часть была передислоцирована и передачи прекратились. Дед продолжал помогать. Мовш (они называли друг друга Миша) вызвался обучить деда грамоте. В результате через полгода дед свободно читал и писал, знал арифметику и даже писал письма для своих сослуживцев.
  Мовш, по словам деда, постоянно читал все, что попадало под руку. Пристрастился к чтению и дед. В одном разбитом доме он нашел три книги, из которых одна была церковная, одна - для юношества. Книги дед заучил наизусть.
  Весной шестнадцатого года на фронте дед попал под газы. Получил сильнейшее отравление. Спасся тем, что успел забраться на чердак двухэтажного дома, где провел несколько дней. По словам деда газы шли по низу и вся местность была густо усеяна телами отравленных русских солдат.
  Когда повернул ветер, нашли его случайно. Проведя три дня в госпитале, он был выписан, так как начались бои и раненые пошли потоком. В тяжелом состоянии деда демобилизовали, выдали документы и он самостоятельно добрался домой.
  Поправился дед быстро. Женился, пошли дети. В конце восемнадцатого года родилась моя мама. Получил земельный надел. Совместно с младшим братом Регорком (Григорием) держали пару лошадей. Отделившись, заложил сад, а в начале тридцатых годов и виноградник.
  Его фронтовой друг из села Фрасино привез из Трансильвании черенки различных сортов винограда. Наряду с местными сортами, взятыми у соседа Юрка Ткачука, дед посадил и привезенные черенки. Если сад выкорчевывали еще при жизни деда под строительство дома Гавришей, то виноградник, заложенный дедом сохранился до конца семидесятых.
  Я не могу перечислить всех сортов винограда у деда. Предпочтительными сортами были: Изабелла, Кудерка, Белая Лидия, Тирас. Но выше всех стоял сорт Раиндор. Это был виноград, дающий небольшие кисти ягод желто-розового цвета, очень сладких, с необыкновенным дурманящим ароматом. Дед не любил и никогда не высаживал Тысяча Первый и Бако. Он не любил темных сортов винограда и вина.
  В тридцатых дало знать о себе отравление газами. У деда началась одышка, стали сильно отекать ноги. Болезнь его медленно, но верно прогрессировала. Несмотря на болезнь, я не могу припомнить деда ничего не делающим. Руки его всегда были заняты. С помощью самых примитивных инструментов дед самостоятельно делал деревянные краны для вина, не только не дающие течи, но и привлекающие взгляды своим изяществом.
  Деревянный ухват, лопата для выпечки хлеба, трехпалая рогатина для перемешивания сусла, ручки ножей и многие другие инструменты отличались легкостью и удобством. Лучковая пила, деревянная часть которой была сработана дедом, спустя много лет после его смерти хранилась у моего отца. После смерти родителей пила была бездумно оставлена мной в открытом сарае и, приехав однажды, я ее не нашел.
  Каждый год отец вместе с дядей Колей Сербушкой привозили деду целый воз диких побегов, вырубленных весной по краю лесополос вокруг колхозного сада. В селе они использовались для изготовления тычек под виноград. Воз вываливали за погребом.
  Усевшись на свою неизменную табуреточку, дед, бывало, по несколько дней сортировал и раскладывал привезенное зятьями. Мы с Тавиком помогали ему, вытаскивая и подавая деду указанные им побеги. Часто помогал Боря, живший со своей мамой Антосей во второй половине дома.
  Тонкие, кривые, с изломами побеги сразу откладывались и шли на дрова. Самые ровные, без боковых веток длинные побеги дед укладывал, как говорил тогда я, головой к ногам. С нашей помощью дед стягивал их ржавой проволокой в нескольких местах. Плотно скручивая проволоку зубом от конной бороны, дед окончательно выравнивал побеги. Готовые связки мы с Тавиком навешивали сушиться на толстые колья в стене стодолы под длинной соломенной стрехой. После сушки дед делал из ровных побегов ручки для лопат и граблей.
  Неспешно расположив перед табуреточкой, подолгу проворачивая, принесенный нами из стодолы чурбан, дед ставил на него свою барду, которую не доверял никому.
  Барда - короткий с длинным лезвием и короткой выгнутой наружу под правую руку рукояткой старинный молдавский топор был у деда, пожалуй, главным инструментом. Он купил ее вскоре после женитьбы у кочующих цыган, тракт которых издавна лежал через наше село. Барду дед хранил как зеницу ока, доверяя ее только зятьям лишь на короткое время и то, на его глазах.
  Через много лет после смерти деда, будучи студентом, я увидел дедову барду без ручки у бабы Явдохи в углу между печью и лавкой. Лезвие ее было зазубрено, обушок был деформирован ударами, а вся поверхность ее была покрыта глубокими раковинами ржавчины. Шов обуха, сваренный в горне, разошелся широкой щелью. Я попросил бабу отдать ее мне, пообещав купить любой другой.
  - Бери, доню, хотела ее выбросить, все жалко. А мне ничего не покупай. Не надо уже.
  Бабе Явдохе было тогда уже под восемьдесят.
  Барду я принес домой. Мама не обратила внимания. Отец, увидев, как я прибивал для барды отдельный гвоздь в стене каморы, сказал:
  - Сколько же работы переделала эта барда?
  Барда без рукоятки провисела на гвозде в каморе более тридцати лет. После похорон отца я бесцельно ходил по помещениям дома и сарая. Увидев на стене каморы барду, я снял ее и бросил на полик заднего сиденья машины. У себя дома я кинул барду на чердачок гаража. Лишь в две тысячи шестом году, когда мне минуло шестьдесят, перенося инструменты из гаража в мою новую, более обширную мастерскую, я наткнулся на барду.
  Отставив в сторону все дела, все последующие дни и вечера я проводил в мастерской. Уже с помощью пневмотурбинки, круговой проволочной щетки я тщательно очистил барду от ржавчины. Нагрев газовой горелкой, выровнял обух и ударами молотка по нагретому докрасна металлу, широкую щель шва обуха превратил в еле заметную полоску.
  Профрезеровав болгаркой канавку по полоске, электросваркой проложил глубокий надежный шов. Все раковины уничтожил полуавтоматной сваркой, тщательно зашлифовывая каждую. Нагрев газовой горелкой лезвие, с помощью железосинеродистого калия закалил полосу вдоль острия барды. Затем снова шлифовал, полировал до зеркального блеска.
  Материал для рукоятки барды помог подобрать приятель - столяр из Тырново. Запрессовав рукоятку, заклинил ее, я повесил дедову барду за отверстие, пробитое у основания лезвия еще цыганами, на стенку домашней мастерской. Там она висит и поныне.
  Каждый раз, когда я захожу в мастерскую, барда с укоризной смотрит на меня. Почему? Догадываюсь. Ей через два года исполнится сто лет. Моим сыновьям, тем более моим внукам она больше не понадобится. Так и висит, скорбя в своей ненужности, покрываясь пылью.
  Установив барду обухом книзу, дед доставал оселок и, поплевывая на него, заправлял режущую кромку барды. Очищал побеги от боковых ветвей, освобождал поверхность от колючек. Установив вертикально, в нижней части заострял тычки всегда тремя почти равными, очень гладкими гранями. Готовые тычки мы сразу уносили на виноградник, где устанавливали их стоя по всем углам, опирая на плетень.
  Сама же дедова усадьба занимала довольно обширный участок земли в нижней части села. Впоследствии на этом участке вольготно расположились три семьи. От улицы на всем протяжении двора забора не было вообще. Вместо забора естественной преградой от улицы служил ручей, протекавший почти от центра села и редко пересыхавший даже в самое знойное лето.
  Вода в ручье всегда была мутной из-за обилия уток, которых разводили почти в каждом дворе. По этой же причине в ручье не водились лягушки. На развилке высокой акации много лет подряд аисты выводили птенцов. В пятьдесят третьем гнездо разорила цивилизация. Через дерево должны были протянуть линию электропередачи построенной сельской электростанции. Дерево выкорчевали осенью, когда гнездо было уже пустым.
  Сама усадьба располагалась на пологом южном склоне двумя террасами. В самой нижней части по центру двора располагалась длинная, обмазанная глиной и никогда не белившаяся стодола. Из трех помещений стодолы потолок был в самой крохотной комнатушке слева. После замужества несколько лет в той комнате ждила самая младшая мамина сестра Вера с мужем Иваном Гавришем. Потом, после постройки дома, там хранился дедов инструментарий и садовый инвентарь. В самом дальнем углу стояла широкая рассохшаяся кадка.
  В остальных двух помещениях потолок заменяли уложенные на балки длинные колья, на которые вплотную были уложены снопы кукурузы и соломы. Такие потолки в сараях были у многих. Зимой они служили надежным утеплением. В небольшом помещении справа держали корову. Запомнились множество веревок на стене и железная чесалка (жгребло)для вычесывания свалявшейся во время линьки шерсти.
  Среднее, самое большое помещение служило для виноделия. Дед никогда не делал и не хранил вино в подвале. Правая от двери часть помещения круглый год была завалена половой и соломой почти до самого потолка. Слева у входа находилась большая деревянная дробилка для винограда, сконструированная дедом и располагавшаяся на огромной каде.
  Осенью эта дробилка кочевала по селу, не задерживаясь в одном дворе более одного дня. После того, как дед пропускал виноград, из дробилки в каду стекало еще не начавшее бродить сусло. Дробилку сперва брали зятья, затем племянники и далее. Ждущие бдительно следили за соблюдением очередности, так что отследить движение дробилки по селу можно было ежедневно.
  Далее в стодоле располагались винные бочки разных размеров. Маленькие бочки умещались сверху между большими, не мешая соседкам. Поздней осенью либо в начале зимы, когда прекращалось брожение вина, дед доливал все бочки доверху. Затем плотно забивал деревянные пробки и закрывал бочки сначала половой, а потом забрасывал соломой. Раскрывал бочки дед поочередно, в зависимости от спроса на вино.
  Кур и поросенка держали в крохотном односкатном саманном помещении, называемом пошуром. Пошур находился в дальней части двора со стороны Довганей, стенкой в стенку с помещением аналогичного назначения с их стороны.
  Хата деда располагалась на первой, нижней террасе. С трех сторон она была обсажена огромными кустами сирени разных цветов. Уже в середине мая хата утопала в высокой цветущей сирени и с улицы была видна лишь половина шапки почерневшей соломенной крыши.
  Сам небольшой, дом был рассчитан на две семьи. В правой половине, состоящей из крохотного, уже покосившегося коридорчика и большой комнаты, которая служила спальней и кухней одновременно. Левая половина дома была чуть больше, состояла из коридорчика, кухоньки и большой комнаты. Эту половину дома занимала невестка деда, тетя Антося и двое внуков: старшая Лена и Борис. Их отец, дедов сын Володя погиб в сорок третьем.
  На второй, верхней террасе был большой виноградник, кругом огороженный густым плетнем, выплетенный дедом из лозы. За виноградником располагался довольно большой огород, уход за которым целиком ложился на худенькие плечи бабы Явдохи. Огород Веры также обрабатывала баба, благо вспашку всех огородов взял на себя муж Веры - Иван, работавший трактористом.
  Если писать портрет деда, то наиболее верным было бы его изображение стоя, с каким-либо инструментом в правой и низенькой табуреточкой в левой руке. Дед всюду ходил с табуреточкой в руке. Стоять долго он не мог. Последние десять - пятнадцать лет одышка мучила его даже в покое. Кроме того, в положении стоя, стремительно нарастал отек ног и любая царапина могла сочиться сукровицей неделями. Сидя, дед мог рыхлить землю под кустами винограда, рвать сорняки, весной производить обрезку, подвязку кустов, пасынковал и убирал виноград.
  В его характере были свои, нестандартные особенности. Он все записывал и учитывал. Скупым его назвать было нельзя. На Новый год, Рождество, Пасху он одаривал всех внуков. При этом в нем не было и тени сожаления по деньгам, с которыми он расставался.
  Через каждые два - три года он закладывал довольно большую по площади бахчу. Когда арбузы и дыни начинали созревать, мы скопом и в одиночку бегали к деду на кавуны. Он их тщательно выбирал, выстукивая. Угощал нас арбузами средних размеров. Самые крупные он вывозил на базар. Самые мелкие шли на засолку.
  Выбранный арбуз дед приносил к буде (шалашу). В шалаше у него были ручные весы с кольцом для руки крючком для взвешиваемого предмета. На рейке весов были почти затертые нерусские буквы. Прочитав однажды, Тавик определил, что весы бельгийские.
  На крючок весов была навешена длинная праща. Вкатив арбуз в пращу, дед поднимал весы за кольцо. Передвигал грузик по рейке до того, пока стрелочка под кольцом не спрячется. Мы, затаив дыхание, следили за каждым дедовым движением. Взвесив, химическим карандашом записывал дату и вес арбуза.
  Баба Явдоха в это время вносила свои коррективы в дедову бухгалтерию. Выбрав момент, она тайком срывала самые большие и спелые арбузы. Прижав локтями арбузы к себе, уносила их к соседям Ткачукам со словами:
  - От дiдько скупиi.
  А когда мы уходили домой, провожая шептала:
  - Зайдите до Павла Юркова.
  Соседи много лет знали и поддерживали эту игру, посмеивались, но бабу деду не выдавали.
  Выехав на базар, дед продавал арбузы и дыни и так же записывал вес проданных, цену в тот день и количество денег. В конце сезона он столбцом выстраивал цифры, учитывая вес проданных и даренных арбузов, вырученную и недополученную прибыль.
  - Дебит-кредит. - серьезно говорил Тавик.
  Баба Явдоха не любила дедову бухгалтерию и в день подсчета много ворчала.
  Сколько помню деда, он каждый день что-то читал. Из года в год дед выписывал газету "Советская Молдавия". Но больше всего он любил читать наши учебники. В конце каждого учебного года мы относили наши учебники деду. В те годы перед началом учебного года школьные учебники выдавались бесплатно и возврату не подлежали. Все они у него лежали на полочках сплетенной им же из лозы этажерки. Читал дед в течение года те учебники, по которым учились в данный момент его внуки.
  На столе у деда лежал толстый, в коричневом, тисненном золотом, кожаном переплете, "Псалтырь". Написан он был на малопонятном мне церковно-славянском языке. На псалтыре я часто видел очки, но ни разу не видел деда, читающим эту книгу. Возможно, дед читал псалтырь, когда оставался наедине с собой.
  После смерти деда псалтырь долго лежал на своем обычном месте, на самом углу стола. Я уже учился в институте, когда баба Явдоха отдала мне эту редкую книгу. Она лежала у моих родителей до конца восьмидесятых. Потом мама отдала псалтырь дальнему родственнику, собирающему старинные книги.
  Очень своеобразно дед трактовал заповеди. Не спеша подвязывая виноградные побеги, он говорил:
  - Никогда не желай зла никому, даже если кто-либо причинил тебе большее зло. Любое задуманное зло проходит вначале через человека, его задумавшего. Направленное на другого, зло сначала разрушает тело и душу, задумавшего подлость, распространяется на его близких.
  Аналогично впоследствии говорила моя мама:
  - Не вздумай никому мстить за причиненное зло. Человек, совершивший подлость, уже подготовил сам себе наказание.
  - Людина труиться своею едью (Человек отравляется собственным ядом) - помолчав, добавляла мама.
  Отношение деда к внукам можно выразить - "Всем сестрам по серьгам" с поправкой - "По вере Вашей да воздастся...". Он никогда не сюсюкал ни с кем из семерых внуков. На рождественских вечерях он всех одаривал одинаково. Он никогда никого из внуков не ругал. Говорил ровно и тихо. Но разница в отношении к каждому внуку все же имела место.
  К самому старшему внуку, моему брату Алеше, внешне больше всех похожему на него, дед относился очень уважительно. В его вопросах к брату не было и намека на проверку его знаний. Он всегда спрашивал, чтобы Алеша ему что-то объяснил, уточнил. Педантичный по натуре брат обстоятельно и серьезно говорил по любому вопросу. Во время разговора с братом я нередко ловил взгляды деда на себе. Наверное, они были сожалеющими.
  Об отношении деда к Лене, внучке от сына Володи много рассказывать не могу, потому, что в те годы Лена училась в медучилище, а ее летние каникулы были больше заняты учебной практикой в республиканской и районной больницах. При первом и последнем своем участии в свадьбах внуков, уже ослабленный, совсем незадолго до смерти дед подарил Лене довольно большую, по тем временам, сумму денег, вызвав оживление и одобрение всех родственников.
  К третьему по возрасту внуку Борису, младшему брату Лены он относился с действительным сожалением. Боря целые дни проводил с друзьями по собакам и голубям. Дед сам любил и держал голубей, но у Бори любовь к животным, по мнению деда, выходила за грани разумного.
  Сказать, что учился он плохо, значит ничего не сказать. Он вообще не учился. Оставшись на второй год, дальше он учился в одном классе с Тавиком, младшим его на два года. Тавик, сидя с Борисом за одной партой, в чем-то помогал, но для этого нужно было еще и Борино желание. А мало-мальского желания не было. Однажды по окончании учебного года дед спросил Борю:
  - Как называется столица Белоруссии?
  - Азербайджан, - последовал почти немедленный ответ.
  Дед долго и молча смотрел в одну точку.
  Тавик и в дальнейшем не избавился от своей педагогической ноши. После службы в армии на Кубе, Борис устроился на работу монтажником в одном из строительных управлений Кишинева. Его, как отслужившего за границей, по направлению, без экзаменов зачислили в строительно-монтажный техникум. Тавик, сам учившийся в политехническом на энергетическом факультете, помог выполнить все семестровые, курсовые и дипломную работы Бориса.
  К Тавику отношение деда было сродни отношению к Алеше, с той разницей, что уважительное к нему отношение, гордость за внука дополнялись жалостью и нежностью, насколько дед был на нее способен. Отец Тавика в сорок четвертом был мобилизован одновременно с моим отцом на фронт. Простудившись в сорокаградусный мороз в деревянном с щелями вагоне, он умер от пневмонии, не доехав до места формирования - Мурома.
  Ко мне его отношение было сложным, я бы сказал, иногда опасливым. Когда я приходил к нему, он довольно часто посматривал за мной. Выручали меня чердаки. Там я обретал полную свободу действий, в который раз пересматривая старую рухлядь. На чердаки дед уже не поднимался. Как говорил он сам, не хватало воздуха.
  Он говорил со мной серьезно, спокойно, без улыбки, но иногда мне казалось, что в его глазах мелькало что-то такое, как будто он только что послушал по радио Тарапуньку и Штепселя.
  Однажды Филя Бойко, наш дальний родственник, с гордостью сообщивший о своем зачислении в школу механизации, спросил у деда:
  - С нами говорили в механизации, но я не понял, что такое интеллигент?
  Дед перевел глаза на меня, потом ответил Филе:
  - Интеллигент - это человек, который носит носовой платок, чистит зубы и ботинки у него всегда начищены и зашнурованы.
  Я машинально посмотрел на свои ботинки. Скрученные и грязные шнурки свободно во всю длину тянулись за оббитыми, когда-то черными ботинками. На рукавах моих красовались широкие блестящие полосы от содержимого моего носа. А у деда рядом с умывальником всегда была зубная щетка и круглая картонная коробочка с зубным порошком и надписью "СВОБОДА".
  Несколько успокаивало деда то, что на все его вопросы я всегда отвечал правильно.
  Если к самому младшему внуку Валерику отношение деда было как к самому маленькому, то к Тане, младшей внучке, отношение деда было, думаю не ошибусь, трепетным. Танину маму, Веру возили в Киев для операции на сердце. Но там в операции отказали, дав понять, что Вере осталось жить недолго.
  Среди нашей родни очень часто звучало слово "Меркузал", на покупку которого дед тратил почти все деньги, вырученные за вино и арбузы. Помогали, чем могли, родственники. После Октябрьских праздников пятьдесят восьмого года Веры не стало. До кладбища дед ее не провожал. Сам он уже с большим трудом вставал с постели. Через непродолжительное время не стало и деда.
  Несколько лет назад под фото деда в "Одноклассниках" я написал:
  "Мой дед. Странно, но до сих пор я сверяю свои мысли и поступки с ним. Я уже старше его, но все равно его мудрость и умение посеять нужные мысли в головах внуков кажутся недосягаемыми".
  
  
  
  
  
  Безвозвратно детство пролетело,
  И туда пути-дороги нет.
  Пролетело детство, как пропело,
  Золотой в душе оставив след...
  Лора Сильвер
  
  
  Штефан, Волиянка, Дидэк и другие...
  
  Однажды отец, вернувшись из правления колхоза, самодельным веником из веничины долго обметал с сапог снег, впервые выпавший в том году на уже мерзлую землю. Энергичными ударами каблуков об дощатый, с широкими щелями, порог отряхнул с обуви остатки снега. Войдя в комнату, снял фуфайку и, не разуваясь, сел на широкую лавку справа от двери.
  - Штефан только-что вернулся из армии. Со шляха побежал домой, до горы. Фанасик еле успевал за ним с чемоданом. - Сказал отец и только сейчас снял высокую, из черного каракуля, шапку-чабанку.
  - Слава богу! - сказала мама, - Хоть немного покоя Марииной душе. А то у нее с начала войны армия не кончается. Петра расстреляли, Макар чудом живой, потом армия, за ним Штефан, потом Иван.
  Мама была права. Душа тетки Мария, старшей сестры отца, с восьмого июля сорок первого не знала покоя. Вошедшие в село фашисты, выстроив в длинную шеренгу, расстреливали мужчин. Расстреливали, минуя девятерых, каждого десятого. Шеренга крестьян, согнанная со всего села застыла в немом отчаянии. С изуверской изощренностью, с улыбкой больше похожей на оскал, немецкий офицер, сверкая огромными белыми блестящими коронками на зубах, медленно отсчитывал:
  - Айн, цвай, драй, фир... ...цэйн!
  Стоявшие рядом рослые солдаты в мышиного цвета шинелях и, надвинутых на глаза, касках вырывали из шеренги каждого десятого.
  Айн, цвай, драй... - оцепеневших мужчин начинало мутить. У некоторых подгибались ноги. Метавшиеся в тупой безысходности мысли, казалось, взрывали череп изнутри. Каждый боялся, что при слове "цэйн", ствол офицерского пистолета упрется ему в грудь. Каждый боялся, что после этого солдаты вырвут его из шеренги. В никуда. И каждый надеялся, что "цэйн" минует его. То, что десятым будет сосед, брат, отец, тесть - не хотелось думать. Липкий страх парализовал в людях мысли и волю.
  А с верхней и нижней части села вели пополнение для шеренги. Люди понуро шли, стараясь не смотреть по сторонам, не встречаться глазами с матерями, женами, сестрами стоящими отдельной толпой.
  Самообладание не покинуло двадцатилетнего Митю Суслова. Он шел, наклонив голову вниз. Перед его глазами стояли колья забора, окружавшего их подворье, на котором повисло тело только-что расстрелянного отца. Лишь краем глаза следил за шедшим слева и чуть сзади солдатом. Успокоенный покорным видом Мити, немец закинул длинную винтовку с блестящим плоским штыком за спину и стал вытаскивать из внутреннего кармана кителя сигареты. В это мгновение Митя птицей перелетел через забор и, пропетляв между кленами, скрылся в высоких подсолнухах. Первая пуля зашлепала по стеблям и широким листьями в нескольких метрах от него. Остальные еще дальше...
  Увидев расстрел своего отца, скрылся в густой кукурузе и шестнадцатилетний Сяня Ткачук, живший в самой верхней части села.
  Шеренга сельчан становилась все длиннее.
  - Айн, цвай, драй... ...нойн, цэйн! - и ствол пистолета уперся в грудь Макара, моего двоюродного брата, сына тетки Марии. Солдаты выдернули его из шеренги, как горошину из стручка. Ноги не шли. Волоком его втолкнули в группу обреченных. Кто-то поддержал, помог устоять на ногах ошалевшему от страха подростку.
  Раннее развитие не по годам сослужило Макару плохую службу. Рослого, уже бреющегося подростка швырнули в шеренгу, в то время, как согнанные в центр села, его сверстники наблюдали за происходящим со стороны.
  В это время раздался крик:
  • Varten Sie! Nicht schieben! Mein Iunge Schuler! ( Подождите! Не стреляйте! Этот мальчик мой ученик! ).
  Учитель сельской школы Шаргу подбежал к офицеру, продолжая убеждать отпустить мальчишку. Офицер нехотя сделал разрешающий жест. Из группы обреченных Макара швырнули в стайку подростков, стоящих на обочине дороги.
  Очередь на падение в никуда сместилась вправо на одного. И сразу же в головах, ожидающих своей участи, сельчан на одного сместились, перемешиваясь, а потом снова разделяясь, как масло с водой, безысходность положения и надежда на спасение. На счет "Цэйн" расстреляли другого...
  И снова. "Айн". "Цвай!" - пистолет офицера уперся в грудь моего двадцатитрехлетнего отца. Его, в числе доброго десятка сельчан, два немецких солдата заставили выйти из погреба наших соседей Гусаковых, угрожая в случае неповиновения бросить туда гранату.
  - Цэйн! - пистолет гитлеровского офицера нацелился в грудь одного из братьев Брузницких. Солдаты рывком швырнули его в группу приговоренных. В тот день расстреляли пятерых из многочисленной родни Брузницких. Из них три родных брата.
  Когда раздались выстрелы и, как подкошенные, мужчины стали валиться на землю, в толпе женщин раздался сначала одинокий, а затем один общий вой, казалось, перекрывающий звук автоматных очередей.
  Тетка Мария возилась во дворе, когда ей сообщили, что Макар попал в группу, подлежащих расстрелу сельчан и, возможно, уже расстрелян. Слыша выстрелы в центре села, она побежала, задыхаясь, схватившись за голову. Прибежав на шлях, тетка Мария стала высматривать Макара среди груды тел расстрелянных односельчан. В это время кто-то тронул ее за руку. С трудом отрывая взгляд от кучи тел, тетка повернулась. Перед ней стоял живой и невредимый Макар. Кивая на теткины руки, он спросил:
  - Это что, мама?
  Тетка Мария подняла руки. В каждой руке она держала клочья собственных вырванных волос...
  В это же время по селу продолжали рыскать гитлеровцы в поисках советских диверсантов-наводчиков. В верхней части села, рассказывала мама, в глубокую канаву возле Чернеева колодца стали сгонять женщин и девушек. Со стороны долины вели большую группу мужчин.
  Дядя Петро, муж тетки Марии, сидевший на завалинке, услышал крики:
  - Немцы идут!
  Ему, видимо, захотелось посмотреть, какие они - немцы? Опираясь на палки-костыли, вышел к калитке. Дядя Петро, тяжело больной костно-суставным туберкулезом, передвигался с трудом. Одет он был в грубую домотканую холщовую рубаху, окрашенную теткой Марией в красный цвет. Дядя Петро стоял в проеме калитки, опираясь на палки.
  Немцам показалось, что он закрывал собой вход во двор. А тут еще и красная рубаха, олицетворявшая собой символ коммунизма. Старший что-то скомандовал и один из солдат грубо обыскал карманы инвалида. В кармане была опасная бритва, которая в то время была одной из самых ценных вещей в бедняцком хозяйстве.
  Этого было достаточно, чтобы с криком "Партизан!" винтовочный выстрел разорвал грудь дяди Петра вместе с красной рубахой. Смерть, витавшая в тот день над подворьем, наконец, нашла свою жертву. Тетка Мария осталась вдовой, а мальчишек на всю оставшуюся жизнь накрыла своим черным крылом безотцовщина. В сорок первом тетке Марии было немногим более тридцати лет...
  Вечером после расстрела всю ночь бушевала сильнейшая гроза. С неба лились бесконечные потоки воды. Казалось, сама природа была возмущена ничем не оправданным злодеянием. Бешеные потоки мутной воды унесли с места расстрела тела убитых.
  Мама рассказывала, что под мостик у наших ворот мчащийся грязный поток затянул тело одного из убитых братьев Брузницких - Михаила. Снаружи остались лишь ноги, обутые в желтые ботинки. По ним, обезумевшая от горя, мать опознала одного из убитых ее сыновей.
  Затем долгие четыре года войны. Четыре года оборванного и голодного детства. На уже убранных чужих огородах собирали мелкую, чуть больше горошины, картошку. Праздниками были дни, когда, наиболее хозяйственный из братьев, Штефан приносил домой убитого дикого голубя, а то и зайца.
  Четыре года страха за подростков сыновей. Неугомонные, они приносили домой патронташи, немецкий штык, плоскую немецкую баклажку. Макар приволок откуда-то немецкий зеленый велосипед с красными каучуковыми шинами. Тетка Мария жила в постоянном страхе. В окрестных селах то и дело погибали подростки, подрываясь на найденных снарядах. Не обошла беда и Елизаветовку. Пытаясь вытащить из снаряда капсюль, погиб самый младший из братьев Брузницких.
  В сорок восьмом призвали Макара. Еще не пришел со службы Макар, призвали Штефана. Оба были на службе, когда ушел служить на флот самый младший - Иван...
  - Уже вечереет. Пойду, проведаю солдата, - сказал отец, потянувшись за фуфайкой.
  - Нечего тебе сегодня там делать! - раздался из сеней мамин голос. - Человек четыре года не был дома. Ребенок Штефана может узнает, а может и не узнает. Пусть хоть привыкнет. Пойдешь завтра. Да и хлеб как раз я завтра пеку. Возьмешь свежий и пойдешь, как ходят люди.
  Говоря о ребенке, мама имела в виду Таю, дочь Штефана, мою двоюродную племянницу. Когда Штефана призывали в армию, ей было около двух лет.
  На следующий день далеко пополудни, мама завернула в рушник еще теплый каравай. Отец налил самогон в бутылку и тщательно укупорил ее кукурузным кочаном. Мама сняла с теплой печи мои черные валенки, обшитые понизу такой же черной кожей. Отец сунул в карман широченных суконных галифе бутылку, взял за узел рушник с хлебом и мы с отцом пошли до горы.
  До горы - это значит в верхнюю часть села. Издавна село условно делили на три части. Гора - верхняя часть села до Чернеева колодца. Середина - все, что ниже Чернеева колодца до Маркова моста. От Маркова моста и ниже, до конца села, до подворья Ганьки Фалиозы, дочки легендарной Домки справа и Ивана Деменюка слева раскинулась долина.
  Сама долина также не была унитарной частью села. От широкого подворья Довганей слева и от такого же огромного двора Климовых справа, за старой дорогой, ведущей когда-то через Елизаветовку из Плоп в Боросяны, разместилась часть села, почему-то названная Бричевом. От Довганей до Маркова моста по ходу речки расположилась извитая часть села, названная старожилами Коцюбой (Кочергой).
  Когда мы подошли к дому Штефана, было видно, что окно, выходящее на улицу, светилось гораздо ярче окон соседей. Заставив поочередно поднимать ноги на ступеньки крыльца, отец сначала долго обметал мои валенки. Потом свои. Вошли в длинный узкий коридор. Направо за дверью слышались возбужденные голоса.
  Щелкнув клямкой, отец открыл дверь. Мы вошли. Отец поздоровался со всеми, обнялся со Штефаном. В комнате было несколько человек. Наш сосед Николай Гусаков, Вишневский Сяня с женой Марушкой, Клименчук и сосед напротив Климов Владимир, которого в селе называли Ладуня.
  Вошла сияющая Даша с закатанными по локоть рукавами и гладко причесанными назад волосами. Левое ухо ее было слегка изуродовано полукруглой выемкой с неестественно белыми краями. Поздоровавшись, отец отдал ей рушник с хлебом. Вытащив из кармана бутылку самогона, поставил ее на подоконник. Меня усадили на табурет возле лежанки, на которой, свесив ноги, сидела дошкольница Тая.
  Штефан сидел на высоком столе для закройки, свесив ноги, обутые в офицерские хромовые сапоги. Гимнастерка его уже была без белого подворотничка и висела свободно, без ремня.
  Взрослые вели степенные разговоры, расспрашивая Штефана о службе. Через шестьдесят лет невозможно воспроизвести неспешную нить разговора в тот вечер. Запомнились рассказы Штефана о суровом климате Забайкалья. Вместо плодородных пологих молдавских холмов - голые сопки, бескрайние желтые пески без растительности и привозная вода.
  Затем в Борзе, что в пятидесяти километрах от стыка границы Советского Союза, Китая и Монголии, закончил офицерские курсы военных портных Забайкальского военного округа. Потом Штефан служил портным в гарнизонной швейной мастерской города Читы. Когда пришло время демобилизации, предложили остаться, пообещав назначить начальником гарнизонного швейного цеха.
  - Зачем швейная мастерская, если военных одевают во все готовое? - раздался из-за печки голос Николая Гусакова.
  - Готовое носили рядовые солдаты. Наша мастерская обшивала офицеров. Подгоняли готовые офицерские шинели, галифе, шили шапки. - Не спеша, степенно рассказывал Штефан. - От майора и выше офицеры шили кителя только у нас. Шили и женскую одежду для офицерских жен. Я привез выкройки на казакин, разлетайки, пардессив. Сейчас мода на женскую одежду с высокими плечиками.
  Я слушал, мало что понимая. С уважением смотрел на картонные выкройки, которые Штефан успел развесить на гвоздики, вбитые в стену. Но в моей голове роились совсем другие вопросы, на которые я рассчитывал получить ответ из рассказов Штефана:
  - Много ли Штефан стрелял в армии и в кого?
  - Какое у него было оружие: автомат или ружье?
  - Можно ли, стреляя, сэкономить патроны, чтобы привезти хотя бы несколько штук домой?
  - Не привез ли Штефан пистолет или еще что-либо? Ну, хотя бы пулю, выплавив свинец, из которой можно сделать самопал в катушке с гвоздиком.
  Но Штефан упорно говорил о совсем других, совершенно не интересных мне вещах. Однако задавать вопросы при отце я не осмелился. Тем более, когда совершенно некстати рядом сидел наш сосед Николай Гусаков. И вообще, чего он пришел? Не родственник, не сосед Штефану. Да еще ко всему, он один раз застал меня стреляющим на дубовом пне.
  Это очень просто! Толстый гвоздь надо забить на глубину ногтя. Затем, вытащив, в образовавшуюся дырочку надо наскоблить пять - шесть спичечных головок. Затем следовал удар молотком по вставленному гвоздю. Раздавался оглушительный резкий выстрел. По сторонам от гвоздя взвивались струйки голубого дыма, иногда с оранжевым пламенем. А какой запах!.. Я решил отложить разговор со Штефаном на другое время, когда не будет свидетелей.
  По дороге домой я спросил отца:
  - Почему у Даши неодинаковые уши?
  - Когда немцы вошли в село, - рассказывал отец, - одиннадцатилетняя Даша залезла на высокое вишневое дерево убирать урожай. Одета была в белое платье, хорошо видимое среди листвы издалека. Какой-то немец, может быть снайпер, выстрелил, возможно, в голову. Попал в ухо. Даша потеряла от страха сознание и свалилась с дерева. Это ее и спасло.
  А Штефан с ходу, не отдыхая, стал шить верхнюю одежду. Успех его был ошеломительным. Пошитые им пальто, костюмы, женский казакин с высоко поднятыми плечиками, разлетайки имели огромный успех. Предпочтительными цветами у сельских щеголих были красный, оранжевый и все оттенки малинового. Сельские портные, заполучив образец Штефанова изделия, снимали, как принято говорить, узоры. Потянулись заказчики с окрестных сел.
  Очередь на пошив росла. Штефан не успевал. Учеником к нему подрядился Мирча Научак, троюродный брат. Затем появился Фанасик Мищишин, потом в ученики к Степану пошел Нянэк (ныне здравствующий Валерий Семенович Паровой), за ним младший брат Иван, отслуживший на Черноморском флоте. Позже портняжьему искусству стал учиться ныне крымчанин Виктор Викторович Грамма.
  Директор школы, бывший капитан-артиллерист Иосиф Леонович Цукерман принес материал и, указав на носимый со времен войны китель-сталинку, вытертый до подкладки на рукавах, спросил:
  - Можно ли сшить точно такой же? Я оставлю старый, чтобы распороть для образца.
  Пороть старый китель Штефан не стал. Произведя замеры, назначил дату первой примерки. А еще через неделю Цукерман красовался в кителе, казалось, отлитом на его теле. И пошли в селе повальные заказы на сталинки. Заказал у Штефана сталинку и мой отец.
  До шестидесятых он носил серо-зеленый китель с накладными карманами, пуговицами в один ряд и с удивительно удобно и красиво лежащим воротником. Мне тоже хотелось ходить в школу в кителе. Когда я попросил заказать у Штефана сталинку для меня, отец сказал, что до кителя мне надо еще немного подрасти.
  Мне нравилось бывать у Штефана, наблюдать, как он кроит материал, как сметывает, как на примерках отчерчивает и прилаживает рукава. Но мне нравилось только смотреть. Если после посещения кузницы я мечтал быть ковалем, после катания на подводе мне уже хотелось быть ездовым, то мыслей быть портным у меня не возникало никогда.
  Зато у Штефана мне было уютно и весело. Да и всем, я чувствовал, становилось веселее, когда я приходил в гости. Сам Маэстро всегда восседал на высоком столе для закройки, расположенным у стены со стороны улицы. Босые ноги его покоились на табуретке. Работая, он закидывал ногу за ногу. Ученики располагались там, где, кого, когда и какая застанет работа.
  На кровати обычно сидели по двое, иногда по трое. Перед тем, кто прошивал подушечки для плеч, всегда стояла табуретка. За работой почти не прекращались разговоры. Особо живое участие в них принимал Нянэк. Однажды, войдя в комнату, я увидел, что Нянэк, обычно общительный и активный, молча, сидит в самом углу и с мрачным видом что-то старательно подшивает.
  Штефан же сидел за швейной машиной, где было самое светлое место комнаты. В руках у него был уже готовый пиджак из дорогого материала. Штефан сосредоточенно штопал, периодически отпуская в сторону Нянэка нелестные реплики.
  Оказывается, вот-вот из Мошан должен явиться заказчик, чтобы забрать уже готовый костюм. Нянэку было поручено снять нитки, которыми фастриговали (сметывали - польск.) клеенку к бортам пиджака. Срезая лезвием узелок, Нянэк насквозь прорезал дорогую ткань прямо на груди.
  Заштопав, Штефан тщательно прогладил, отпаривая утюгом пострадавший борт. Когда Штефан закончил штопку, никто из присутствующих не мог определить место разреза. В это время на крыльце послышался топот сапог. Открылась дверь и в комнату, поздоровавшись, вошел заказчик костюма.
  У Штефана меня очаровывал огромный кот. Он никогда не канючил у дверей, как наш Мурик, прося выпустить его на улицу. Штефанов кот подходил к двери, немного стоял, словно раздумывая, стоит ли менять теплую комнату на уличную слякоть. Потом был прыжок, как в замедленном кино и кот одной лапой цеплялся за ручку, а другой нажимал на клямку.
  Щелчок, и кот на ручке двери выезжал в коридор, где спрыгивал на пол. Дверь на улицу он открывал уже напором собственного упитанного тела. Кто-нибудь из учеников, чертыхаясь, вставал и закрывал, распахнутую котом, дверь. Я долго пытался обучить искусству открывания дверей нашего Мурика, но, на мой взгляд, ему просто не хватало сообразительности.
  Однако стрекотание швейных машин, вопросы учеников к Штефану, его разнос нерадивого ученика мне скоро надоедали, и я покидал комнату. Во дворе я каждый раз вначале осматривался, как будто попал туда впервые. Справа был длинный небеленый сарай.
  В полутора-двух метрах от сарая стоял ветхий, с редкими почерневшими кольями забор, за которым было подворье старой одинокой Карольки. За сараем и со стороны огорода была ежегодно обновляемая хозяином всего подворья Михаськом Сусловым скирда соломы. Самого старого Михаська подросшая Тая нежно называла Дидэком.
  Справа была межа с подворьем двоюродной сестры моей мамы - Люськи. Ее старший сын Филя был старше меня на четыре, а младший Веня был ровесником Таи, младше меня на три года.
  В глубине огорода стояла старая, почерневшая от времени, соломенная буда (шалаш). Казалось, она появилась из сказки. Вход в буду был привален тяжелой, сбитой из толстенных досок дверью или щитом. Мне мерещились сказочные богатства за широкой некрашеной дверью. Но доступа в буду у меня, к сожалению, не было, так как сама дверь была привалена толстыми столбами.
  Возле буды рос огромный, раскидистый орех. Рядом каждый август трусила вкусными кисло-сладкими плодами старая, с черными, извитыми и потрескавшимися ветвями, груша. С солнечной стороны буды росло молодое, но уже плодоносящее абрикосовое дерево.
  Дидэк Михасько с раннего утра до глубокой ночи проводил время на конюшне, где он работал конюхом. В конюхи и ездовые по довольно мудрому житейскому решению председателя колхоза Назара Жилюка назначали бывших хозяев лошадей. Эти люди волею судьбы в свое время отвели своих коней на колхозную конюшню. Они добросовестно ухаживали как за своими, так и за чужими лошадьми.
  По рассказам родителей, Михасько Суслов был неутомимым трудягой. В девятьсот седьмом году, совсем молодым парнем, вместе с племянником, своим будущим сватом Навроцким Филипом и несколькими односельчанами уехал в поисках лучшей доли. Судьба забросила их в Канаду. Работали на шахте. Заработки были внушительными. За семь лет опасной каторжной работы скопил приличную сумму в долларовых ассигнациях и золотых монетах.
  Вернулся в четырнадцатом, перед самым началом первой мировой войны. В двадцатых годах оборотистый Михасько купил землю, лошадей, сельхозинвентарь. Немного погодя по железной дороге, а потом со станции на телегах привезли бельгийскую маслобойку. Оборудование устанавливали механики из Ясс и Бельц. Но об этом я узнал значительно позже. Через добрых полвека.
  Работал в основном самостоятельно, не нанимая батраков. По словам мамы, на еще исправные штаны его жена Волиянка (наверное, Ульяна) нашивала брезентовые латки на коленях и ягодицах. Чтобы дольше носились.
  Время вносило в жизнь Михаська свои коррективы. После войны в Елизаветовке организовали первый в правобережной Бессарабии колхоз. После нескольких ночей тяжелых раздумий Михасько отвел на конный двор лошадей, запряженных в телегу, на которую свалил немудреный сельхозинвентарь. Маслобойку не взяли, так как подобная работала у недалекого соседа Лази Климова.
  Свою маслобойку Михасько разобрал и, уложив за сараем, накрыл толстым слоем соломы. До лучших времен. Забрали только мотор, который несколько десятилетий мерно тарахтел на колхозном зернотоке. Все время на глазах своего бывшего хозяина. Остался и конный плуг выше сарая. На нем я играл, воображая себя сначала ездовым, потом шофером.
  В сорок девятом началась высылка в Сибирь мало-мальски бывших зажиточных людей. Депортировали тогда и мою бабушку и ее второго мужа Юська Кордибановского, у которого не было обеих рук. Назвать их на тот момент зажиточными не поворачивается язык. Это были двое стариков, которые уже доживали свой век. И бабушка упорно несла свой крест, провожая и обслуживая деда Юська даже в туалете.
  Но мясорубка борьбы с "врагами народа" требовала новых жертв. Чем больше, тем лучше. И местные власти лезли из кожи вон, чтобы показать, что они не последние в этой нарастающей классовой борьбе с игрой в одни ворота.
  В списки подлежащих депортации Михасько Суслов не попал. Возможно, помогло то, что с первых дней существования колхоза он добровольно отдал почти все нажитое годами на хозяйственный двор новорожденного колхоза. Однако весть о предстоящей высылке сельчан насторожила Суслова. Привезенные из Канады доллары в золотых монетах он уложил в небольшой узкогорлый чугунок и залил топленым свиным жиром.
  Темной ночью, обернув обильно промасленным тряпьем, он зарыл чугунок в укромном месте в самом углу двора. Плотно утрамбовал землю, присыпал посеревшей соломой. Когда вакханалия с депортацией стихла, Михасько поздним вечером принялся откапывать чугунок с монетами.
  Лопата легко проникала в потревоженный три месяца назад разрыхленный грунт. Уже миновал заветные три штыка земли, на глубине которых должно быть тяжелым трудом добытое в подземных лабиринтах канадских шахт накопленное добро. Михасько не верил своим глазам. Чугунка не было. Стал лихорадочно копать вглубь. Лопата сразу же уперлась в нетронутый грунт.
  Стал раскапывать по кругу, все шире и шире. Выбросив грунт лопатой, спустился в яму. Закорузлыми пальцами искал по всему дну, обламывая ногти в жирном, плотно слежавшемся черноземе. Наконец, теплившиеся остатки надежды испарились. Тяжело поднялся с колен. В голове стучали несколько глухих колоколов сразу, каждый на свой лад. Даже не забросав яму, едва передвигая негнущиеся ноги, пошел в дом.
  В ту ночь он впервые тяжело напился. Сон был тяжелым, каким-то нереальным. Все время казалось, что под его ногами качается, то поднимающаяся, то стремительно падающая в бездну шахты решетчатая клеть, в которой рабочих спускали до выработки.
  Баба Волиянка отреагировала на случившееся по-своему и предельно кратко:
  - Кто-то зарабатывал и прятал, а кто-то подсматривал.
  Но жизнь брала свое. Добродушный, беззлобный, со своеобразным чувством юмора он был душой компаний, собирающихся на свадьбах, крестинах, провожаниях в армию. Общение с множеством людей, казалось, сглаживало ухабы, по которым толкала его непростая жизнь.
  На всех свадьбах, удовольствию сельчан, в понедельник вечером, когда начиналась складана (поправка), Дидэк приходил уже переодетым для театрализованных представлений, в которых он всегда был центральным действующим лицом. Он на ходу импровизировал комические ситуации. Зрители стонали от накатывающих волн безудержного смеха. Однажды одна из его племянниц громко спросила:
  - Стрею (дядя)! Чому же ви приходите на складану, як жебрак?
  Следовал молниеносный ответ:
  - А я одягаюся так, шоб писля складане, як впасти, шоб таки не дуже замастетеся! (А я одеваюсь так, чтобы если после поправки упасть, то чтобы не очень запачкаться).
  Следовал взрыв смеха, больше напоминающий рыдания.
  Подвыпив, он любил пританцовывать, отпускать беззлобные шутки, иногда и над самим собой. В селе стали притчей во языцех его слова, сказанные на одной из свадеб:
  - Кажуть, що на весiллях дают хрустики. На скiлькох весiллях був, хрустикiв ще не бачив. Всi весiлля кiнчаються голубцями (Говорят, что на свадьбах дают пряники. На скольких свадьбах был, пряников еще не видел. Все свадьбы заканчиваются голубцами).
  Это была его своеобразная самоирония. Между тем, на самом деле он все прекрасно видел. Видимо, таковой была его позиция в психологической самозащите от действительности, с которой он вынужден был считаться.
  Однажды, примерно в десятилетнем возрасте, я нечаянно стал свидетелем беседы Дидэка, Пилипа и Андрея Навроцких, вместе искавших счастье в Канаде. Мы с Макаром, младшим внуком Пилипа, слушали разговор трех стариков на английском языке. Более получаса они не произнесли ни одного слова на родном языке.
  - Квакали. - Таким было наше краткое определение разговора и языка, на котором они говорили.
  Все домашнее хозяйство тянула на себе жена Дидэка, бабунька Волиянка, как ласково ее называла Тая. Бывая у Штефана, я ни разу не видел ее просто сидящей хотя бы одну минуту. Сделав домашнюю работу на своей половине, помогала беременной Даше. А оставшуюся часть дня ее согбенная спина мелькала по всему огороду. В отличие от добродушного, любившего шутку Дидека Михаська, баба Волиянка слыла ворчливой.
  Особая взаимная "симпатия" у нее сложилась с младшим зятем, Штефаном. Старший зять, Навроцкий Ананий, работавший на руководящих постах в колхозах других сел, навещал тещу редкими наездами и был дорогим гостем.
  При виде же Штефана баба Волиянка почему-то мрачнела и начинала что-то ворчать себе под нос. Это было отчетливо видно даже мне, недавно пошедшему в первый класс.
  Если баба Волиянка в своей неприязни была постоянно сосредоточенной и серьезной, то Штефана отношения с тещей только веселили. При этом он не упускал случая повеселиться еще больше. Бывало и за мой счет.
  Однажды двадцатипятилетний Маэстро оторвался от шитья и обратился к Мирче:
  - Слушай! Чуть не забыл. Ты не отнес сегодня яйца Волиянке?
  - Не-ет... - недоуменно протянул Мирча.
  - Женик! - это уже ко мне, - Бегом в сарай. Там в решете на соломе яйца. Собери в кепку, отнеси и отдай Волиянке. Она забыла собрать.
  Я побежал в сарай, отодвинул в сторону, клюющую мои руки, наседку и в перевернутую кепку уложил яйца. Затем отнес и услужливо поставил кепку, наполненную насиженными яйцами на порог, перед чистящей картошку бабой Волиянкой:
  - Вот, принес, чтоб квочка не засидела.
  - А господь бе тебе... Який дидько тебэ послав? Йде соби до своеи хаты. О боже... Коле тому буде кинец!..
  Я терпеливо ждал, когда баба Волиянка, взяв мою переполненную кепку, относила и осторожно покладывала яйца под ворчащую, как и ее хозяйка, наседку. А в это время в мастерской Маэстро, слушая через открытое окно монологи Волиянки, вся швейная братия дружно реготала (хохотала).
  Через пару лет произошел случай, озадачивший всех, но виновного нельзя было ударить даже цветком. В широкой загородке из толстых досок содержались утята. Они все время подпрыгивали, безуспешно стремясь вырваться на волю.
  Двухлетний Славик, родившийся через год после демобилизации Штефана, решил, видимо, помочь утятам обрести свободу. Как только он приподнял тяжелую доску, вся масса утят, вытянув шеи, бросилась на волю, Но перепрыгнуть даже через единственную доску они были не в силах. В это время увесистая доска выскользнула из слабых детских ручек. В результате баба Волиянка обнаружила головки бездыханных птенцов по одну сторону загородки, а тушки по другую.
  Однажды, попав в большую полутемную комнату, за лавкой в самом углу я обнаружил большой, коричневой кожи, баул. Открыв его, я был поражен обилием свалившегося богатства. Там были небольшие листки бумаги с красочными картинками и надписями не по-русски.
  В сложенном, как в папке, куске картона лежали несколько листов гербовой бумаги с надписями, вероятно, на румынском языке. На самом дне я нашел длинные и короткие не русские деньги и несколько крупных белых монет с изображением головы. Вероятно, это была голова короля Михая.
  Я вынес баул в швейную. Все, включая Штефана, с интересом стали рассматривать содержимое. Я был несказанно удивлен, что Штефан, столько лет, проживший в доме, до сих пор не догадался посмотреть, что там лежит.
  Особенно долго рассматривали деньги. В конце Штефан дал мне одну монету и купюру, сказав, чтобы я купил себе на них конфет. Я уже понимал, что Штефан шутит, но деньги взял охотно. Затем Штефан велел мне отнести баул на место и положить его точно так, как он лежал раньше.
  Через несколько лет история с "найденным" мной баулом имела свое продолжение. Уже ходившая в школу, Тая, вынесла баул во двор. Выбрав наибольшее количество одинаковых бумажек, с помощью клейстера, приготовленного для пропитки клеенки бортов верхней одежды, старательно обклеила дощатую дверь сарая долларовыми купюрами.
  Как только Тая закончила работу, пришел с конюшни Дидэк. Тая попросила его оценить качество работы и красоту дверей. Дидэк подошел к Тае, и, нежно прижав ее голову с соломенно-желтыми косами к своей, пахнувшей лошадиным потом, фуфайке, долго и неподвижно стоял.
  В ту минуту, возможно, он видел себя в забое шахты, при выходе из которой управляющий рассчитывался с шахтерами за проделанную работу. Платили ежедневно, потому, что завтрашнего дня у шахтера могло не быть вообще.
  Постояв, он тихо пошел в буду, в которую я всегда так хотел попасть. Из буды он вышел через минут десять, слегка пошатываясь. Сняв только фуфайку и не поужинав, он свернулся калачиком на широком топчане. До утра.
  А на утро баба Волиянка, ворча, сначала отмачивала, а затем тщательно скоблила изукрашенную Таей дверь сарая. В те годы за только лишь одно хранение иностранной валюты по голове не гладили.
  Я мог обследовать окрестности дома и сарая бесчисленное количество раз, всегда находя что-то новое. Обследуя длинный стог соломы за сараем в поисках оброненных курами яиц, я больно ударился ногой о металл. Разрыв солому, я обнаружил залежи металлолома, чем облегчил классу выполнение плана по сбору металлолома. Лишь более чем через полвека, Таисией Степановной мне было предъявлено "обвинение" в терроризме: уничтожении богатого наследства - бельгийской маслобойки.
  Единственные два места, куда, по выражению бабы Волиянки, меня не таскало, были соломенная буда в огороде и чердак дома. Ах, как мне хотелось там побывать!..
  Одежда, по выражению мамы, на мне горела. Одевая меня утром, мама не была уверена, что назавтра я смогу одеть ту же одежду. До школы я одевался предельно просто и удобно. Одев на меня отцовы черные трусы, которые подчас закрывали мои ноги почти до щиколоток, мама стягивала резинку на моем животе. Так и бегал всё лето с утра до ночи, да и ночи проводил в тех же трусах до самой осени, пока не приходила пора одевать брюки.
  Однажды, когда мы обследовали состояние швейных машин за сараем Савчука, хозяин погнался за нами в сторону Натальских. Перелезая впопыхах через забор из острых кольев, я зацепился трусами за кол. А Савчук, которого мы боялись из-за его звероватого вида, уже настигал. Рванувшись изо всех сил, я разорвал промежность трусов и несколько дней щеголял в длинной черной юбке со стрепихами спереди и сзади. Почти так, как сейчас любят изысканно одеваться модницы.
  Одного взгляда Штефана было достаточно, чтобы оценить состояние моего немудреного одеяния. Два дня никто из домашних, слава всевышнему, не замечал распоротой штанины брюк, недавно купленных отцом в Могилеве. Штефан, мельком взглянув на меня, приказал снять штаны. Через полминуты брюки были как новые.
  Но чаще всего Штефан строчил мои порванные карманы штанов. Сами карманы с каждым ремонтом становились все более мелкими и так нужные мне гвозди, старые ключи, крупные гайки, пудэлки (круглые складывающиеся жестяные коробочки от сапожного крема), а то и зуб от бороны начинали вываливаться, как только я садился на корточки.
  Однажды Штефан шил что-то для отца. Из оставшихся лоскутков материала Штефан сшил мне кепку. Я был по-настоящему счастлив. Особенно мне нравился большой круглый пуп в самом центре кепки.
  В дальнейшем Штефан, бывало, шил мне по две-три кепки в год. Кепки мы разбивали палками, играя в гуталки. На воткнутую в землю палку надевали кепку, которую надо было сбить. Все участники игры гутали палками с булавой на толстом конце. Особенно страдали козырьки.
  Я приходил к Штефану и молча, протягивал изуродованную кепку для ремонта. Повертев в руках бывший головной убор, Штефан, как правило, шил мне новую кепку. Особенно мне нравились кепки, сшитые из разноцветных клиньев и большим пупом наверху.
  Запомнилась курточка, сшитая по фасону, который в селе называли "комбинацией". К материалу, оставшемуся после шитья Анелькой Кордибановской маминой юбки, Штефан, добавив лоскутки светлого материала, сшил мне великолепную комбинацию. Если задний лоскут был прямой, то спереди вкладки спускались двумя пиками между полукружьями. Курточку я носил охотно и довольно долго, пока не стали совсем короткими рукава.
  Не обходилось без курьезов. Отец, будучи в Могилеве, купил материал в мелкую клеточку для моего костюма к пасхе. Пошли к Штефану вдвоем. Обмерив меня сверху донизу, Штефан записал множество цифр в ученической тетради. Еще раз осмотрев материал, удовлетворенно кивнул и назначил день первой примерки. Это был второй или третий день после пасхи, которая в том году была в апреле.
  - А первого мая пойдешь на бульвар в новом костюме. - подумав, сказал Штепфан.
  Но отцу почему-то понадобилось одеть меня в новый костюм к пасхе. Указав на горы материала, Штефан извинительно произнес:
  - Вуйку! (родной дядя - польск.) Смотрите сколько работы. И все к пасхе. И главное, я уже людям пообещал. Тут и с Мошан, Городища, с Плоп.
  Но патриарх закусил удила. Бросив в жанту материал, он схватил меня за руку. Мы пошли. Нет, не домой. Дойдя до шляха, мы повернули на Плопы. Я был рад нечаянному приключению. Войдя в село, мы свернули в первую улочку налево и долго шли вдоль крайних дворов, за которыми текла Куболта.
  - Запоминай дорогу! На примерку пойдешь сам.
  Мне это подходило. Путешествовать я любил. В Боросяны я уже давно бегал самостоятельно. А зимой мы толпой ходили в Брайково. В крохотном магазине мы покупали тетради и перья "Рондо" и "Звездочку", которых не было в нашем коперативе (с одним О!). А в Плопах, тайком от родителей, я был уже два раза. Бегали в магазин в самом центре села, где у толстого кучерявого Пини покупали изделия Љ 2. Но Пиня упорно называл требуемый товар пгезегвативом.
  Белые резиновые шары привлекали нас своей доступностью. Я не помню случая, чтобы Пиня сказал, что товар кончился. Мы справедливо возмущались, что такая нужная вещь в Елизаветовке была дефицитом. Да что там говорить?! Даже перья и тетради отсутствовали по несколько недель!
  Поражала нас и дешевизна. Всего лишь две копейки за штуку! А тетрадка стоила тоже две копейки! Карандаши - 1 - 2, Ручка перьевая - 2, перо, что рондо, что звездочка - 1, резинка-стерка, что розовая, что белая - 2 копейки. За одну сданную бутылку получали целых двенадцать копеек, что давало возможность, если повезет и не лопнет, налить в эластичные шары у плопского колодца пять-шесть ведер воды!
  Продавал Пиня так нужный нам товар с самым серьезным видом, только и без того выпуклые глаза его казались больше и блестели.
  Возвращаясь домой, останавливались у колодца на окраине Плоп и, достав ведро воды, заливали воду в полупрозрачный, легко растягивающийся шар. Подставив кепку, чтобы шар не прокололся на мелких камешках, лили воду. В некоторые шары, если лить осторожно, умещалось почти ведро воды.
  Затем тонкая резина не выдерживала, и вода выливалась в кепку и на наши босые пыльные ноги. Сунув в карман обрывки резины, мы поднимались в гору, уже надувая ртом оставшиеся белые шары. Не доходя до кладбища, все шары, как правило, лопались с глухим хлопком.
  Слегка растянув на пальцах тонкую резину, мы прижимали ее к губам и втягивали в рот. Зажав губы, быстро закручивали резину и, как фокусники, вытаскивали изо рта белые шарики разного размера. Некоторые шарики лопались во рту, небольно ударяя по щекам изнутри. Вытащенные изо рта шарики мы давили на лбу ближайшего, отмечая громкость хлопка.
  Пока я вспоминал Пинин магазин, отец, приподняв, уже открывал широкие дощатые ворота, ведущие к дому, расположенному на крутом косогоре. Калитки не было вообще. Возле сарая низкорослый, сильно горбатый, небритый, еще нестарый человек густыми вилами убирал засохшие лепешки коровьего навоза. Отец поздоровался, и мы все пошли в низенький, без фундамента, домик.
  В полутемной комнатенке у окна, заставленного геранью, стояла швейная машина. На стене, как и у Штефана, были выкройки. Горбун, покрутившись вокруг меня, стал замерять ширину моих плеч. Сильно запахло коровьим навозом.
  Обмерял долго, гораздо дольше, чем это делал Штефан. Особенно долго он почему-то возился, нажимая там, где кончается внизу ширинка. Я терпел, предвкушая путешествие в Плопы в одиночку.
  Однако мне пришлось совершить почему-то еще три или четыре путешествия. Минаш - так звали моего модельера, примерял, чертил мелом, вытирал, потом снова чертил. Сметывал он прямо на мне. Я втягивал в себя то грудь, то живот, то плечи, опасаясь, как бы Минаш за компанию не сметал и мою шкуру.
  Я уже мог попасть к Минашу с закрытыми глазами, каждый раз выбирая все более длинный и сложный маршрут. Но больше всего я любил, выйдя от Минаша, идти дальше, вглубь села. Пройдя около двухсот метров, у трех высоченных акаций я сворачивал влево по узкой, переваливающейся дорожке, больше похожей на широкую тропу. По ней я выходил на крутой берег Куболты. Противоположный берег расстилался широкой долиной, где летом всегда паслось множество гусей и уток.
  Я спускался с обрыва и по бездорожью шел вверх по течению, перепрыгивая через многочисленные прозрачные ручьи, берущие начало у самого подножья обрыва. Я склонялся почти над каждым извором и подолгу вглядывался в зеленоватое подводное царство. Стоял апрель. Никакой водной живности еще не было, но я не мог оторвать взгляд от мерно колыхающихся нитевидных темно-зеленых водорослей. По направлению колебаний я быстро находил нору (источник) из которой вырывалась неправдоподобно прозрачная вода.
  Некоторые изворы подпитывались тремя-четырьмя норами одновременно. Я научился распознавать норы по движению в воде белых песчинок и мелких, казалось, очень легких камешков. Вначале их движение в воде казалось хаотичным, но потом я научился определять закономерность движения мелких частиц известняка.
  Вырываясь из подземного плена, песчинки стремительно влетали. И лишь выше они начинали мелко колебаться, поддерживаемые непрерывно извергающейся струей. В самом верху песчинки расходились и, колеблясь, медленно опускались по краю норы, образуя вокруг нее белый венчик.
  Бывало, я нарушал подводную гармонию движущейся воды. Опустив в воду ивовый прутик, я пытался определить направление и глубину норы. Мимо прутика из норы вырывалась, как живая, извилистая струйка непрерывно меняющейся, похожей на белый дымок, мути. По мере движения по руслу ручья муть частично оседала, растворялась. И через несколько мгновений уже ничто не напоминало о потревоженной мной беззвучной симфонии подводных течений.
  Напившись из последнего, самого крупного извора, у которого кто-то, словно заботясь о моих коленях, настелил большой плоский и гладкий камень, я шел к старому деревянному, почерневшему от времени, мосту напрямик, мимо огородов. У моста я снова встречался с Куболтой, протекавшей огромной ломаной дугой по широкому, уже начинающему зеленеть лугу...
  На последней примерке Минаш сказал, что бы за костюмом пришел сам отец и принес за работу деньги. Через несколько дней отец, войдя в дом, бросил на кровать сверток, обернутый газетой и перевязанный крест-накрест толстым бумажным шпагатом.
  - На! Носи! На пасху будешь, как человек. И нечего тому хваленому Штефану так целовать одно место. Обойдемся! - в сердцах выпалил отец и ушел на ток, взять на время кукурузосажалку.
  Мама развернула сверток и протянула мне сначала брюки, а затем пиджак. Я оделся. Мама, повернув меня несколько раз, отвернулась и плечи ее мелко затряслись в беззвучном смехе. Повернулась ко мне уже с серьезным лицом, вытирая с глаз слезинки:
  - Иди к Штефану! Пусть посмотрит, как люди шьют костюмы, - и, казалось, безо всякой связи добавила. - До пасхи еще целых четыре дня.
  Мама снова отвернулась, и плечи ее также мелко затряслись.
  Я пошел до горы. Шел неохотно, чувствуя неладное. Когда я вошел, в комнате установилось гробовое молчание. Фанасик широко открыл рот. Затем комната взорвалась гомерическим смехом. Смеялись, по моему, очень долго, постанывая. Штефан зачем-то расстегнул брючный ремень и завалился на стол.
  А я стоял, не зная, как себя вести. Наконец, Штефан, вытирая слезы, спросил:
  - А вуйко видел тебя одетым?
  - Нет. Только мама. Она и послала меня к тебе.
  - Ах, как надо, чтобы и вуйко посмотрел. - и снова грохнул коллективный хохот.
  Штефан поднялся:
  - Левую руку вперед! Еще немного. Так... - и продолжил:
  - Хлопцы! Тут двоим на полчаса работы. Виктор, отпори хлястик и правый нагрудный карман. Иван, распускай на брюках манжеты! А ты раздевайся! Что стоишь?
  Я послушно разделся. Штефан молниеносно отпорол левый рукав и отдал пиджак Виктору. А я стоял в одних трусах и рубашке.
  Оказалось, что Минаш пришил к моему пиджаку целых четыре накладных кармана, да еще с расщелиной в складке посередине. Наверное, чтобы больше влезало. Правый нагрудный карман справа был пришит на 2 -3 сантиметра ниже, чем левый. А сзади Минаш приладил широкий свисающий хлястик. От хлястика до самого низу Минаш оставил по швам два длинющих разреза, которые, (я это уже усвоил, бывая раньше у Штефана), правильно называются шлицами.
  Но главным был рукав, за который взялся сам Штефан. Заставив меня надеть пиджак, Штефан сначала долго подкладывал и крутил ватную подушечку. А потом стал, смеясь, прилаживать сам рукав. Из разговоров я понял, что Минаш пришил левый рукав, вывернув его кпереди, как рука у Ленина на портрете в букваре.
  Иван занимался брюками. Оказывается, манжеты внизу Минаш почему-то сделал узкими, не больше полутора сантиметров. Но там были еще какие-то сюрпризы, потому, что Штефан приказал убрать манжеты с брюк вообще и хорошо прогладить.
  Хлястик отпороли и выбросили. Шлицы, прострочив неестественно длинный разрез, Штефан сделал совсем короткими. Сейчас они нравились даже мне. Одев меня, увидели, что оставшийся нагрудный левый накладной карман пришит косо. Мне было предложено убрать и его. Но я воспротивился. Карман - нужная вещь. Распоров на груди подкладку, Штефан выровнял и заново пристрочил карман.
  Мое неважное по приходу настроение улетучилось, мне тоже стало весело и я принимал самое активное участие в доработке моего пасхального костюма. Когда я пришел домой, мама повернула меня всего лишь раз. Отец же никак не верил, что в одном костюме можно столько напортачить, но, тем не менее, у Минаша он больше никогда ничего не шил.
  Костюм я надел единственный раз, на пасху. Пиджак потом мама куда-то тихо убрала, а брюки за лето я успешно изорвал. К новому учебному году отец привел из Черновиц шикарный школьный костюм из сине-серого тонкого сукна, который я носил с особым удовольствием. Особенно после того, как в дополнение к костюму брат Алеша подарил мне, на зависть одноклассникам, коричневой кожи, настоящий широкий ремень с буквами РУ на желтой сверкающей пряжке (РУ - Ремесленное Училище).
  Через много лет я спросил маму:
  - Почему ты послала меня к Штефану, не дожидаясь прихода с зернотока отца?
  - Мне стало жалко Минаша. - с тихой улыбкой ответила мама.
  Я подрастал. Приключение с Минашом я уже воспринимал, как удачный анекдот. Я с удовольствием продолжал ходить к Степану. Захватив из дому подаренный Алешей фотоаппарат "Любитель-2", я, подражая легендарному Аркаше, фотографировал весь портняжный цех таким, каким он был. На одной из фотографий долговязый Нянек сидел, пригнувшись, за шитьем на лежанке.
  Осенью Тая пошла в первый класс. Училась легко и охотно, с удовольствием укладывая в портфель тетрадки с выполненным домашним заданием. К концу первой четверти, перед октябрьскими праздниками Тая пришла из школы в слезах, отказываясь назавтра идти в школу. Штефан, со свойственной ему экспрессией, быстро установил причину. К праздникам вся школа готовила большой концерт. К пионервожатой Анастасии Михайловне Савчук подошла и Тая, попросив определить ей место в художественном монтаже и танцах. Та грубо отказала, приправив свой отказ непозволительными эпитетами.
  Если французы говорят "ищите женщину", то Штефан в этой ситуации оперативно нашел мужчину. Причиной непедагогической выходки пионервожатой был Иван. Недавно пришедший с флота рослый широкоплечий красавец с вьющимися волосами, стал объектом самого пристального внимания сельских красавиц. Не осталась равнодушной и Стася. Но симпатии Ивана, если не ошибаюсь, были на стороне Таиной классной руководительницы Валентины Васильевны Сафроновой, красоту и добрый характер которой видели даже мы, малолетки.
  Штефан разобрался оперативно. Обращаясь к Ивану, сидевшему в тот день на табурете, он дал четкую команду:
  - Та-ак! Сегодня же вечером разберешься со своими ухажерками, что бы ребенок не страдал от их любви к тебе! Иначе завтра я пойду в школу сам и разберусь со всеми!
  Густо покрасев, Иван сидел, опустив голову в шитье. Таю в школе больше никто не обижал.
  А после майских праздников Штефан, Иван, Гриша Жилюк, Миша Климов, Алексей Тхорик, работавший председателем в Корбуле Павел Михайлович Навроцкий и, примкнувший к ним, мой отец собрались у тетки Марии.
  Они стали дружно вырубать мой зеленый мир, ограниченный ветхим забором от улицы и таким же забором из кольев со стороны Желюков. Справа участок упирался заднюю стену длинного, но узкого дома тетки Марии. Со стороны огородов стояла приземистая, под низко нависающей, почерневшей от времени, соломенной крышей, хата деда Пилипа.
  За один единственный день была повалена целая роща кленовой поросли, где я мог перебираться с дерева на дерево, не спускаясь на землю.
  Летом из кленовых веток я вырезал звонкие свистки, рогатки, ручки для самопалов, ножей и великолепные цурки. Заодно были свалены несколько ив, полоскавших свои длинные гибкие ветви в ручье и три сливовых дерева, на которых зрели необычайно сладкие и ароматные небольшие круглые сливы, которые мы называли пруньками.
  Но, главное, был затоптан, а потом завален ручей, который брал свое начало во дворе Жилюков и нес свою прозрачную воду через дворы деда Пилипа, тетки Марии, затем под густыми раскидистыми вербами во дворах Петра Твердохлеба и его зятя Алексея.
  Перед подворьем Михася Единачка ручей вливался в более мощный поток, выбегающий из извора, рядом с которым в прошлом году мы утопили в болоте какую-то особую, но уже ржавую швейную машину "Зингер", утащенную за сараем у Савчука. Швейная машина была довольно тяжелой, в топь она погрузилась очень быстро.
  Потом стали возить камень. В нашем лексиконе появились новые слова: котелец, Парково, чистая кладка. Штефан стал строить новый просторный и светлый дом. Но мне он был неинтересен.
  Я тосковал по тихому патриархальному мирку с немазанной дворовой печкой у хаты быстро слепнущего деда Пилипа. По его станкам для выделки пеньковых веревок и всепроникающим упоительным запахом конопли, разбиваемой дедом Пилипом на ветхой, скрипящей терлице.
  Мне не хватало густых зарослей сиреневых кустов и десятилетиями разрастающихся кущей оранжевых лилий, которые мы называли "кугутиками" (петушками) за косящимся домом тетки Марии. А с улицы вырубленный под стройку участок казался голым до неприличия.
  В конце пятидесятых в магазинах готового платья стало возможным купить удобную недорогую одежду. Портняжный цех в каждом селе рос не по дням, а по часам. Заказы у Штефана неумолимо сокращались, как шагреневая кожа. А новостройка глотала все больше и больше средств. Нужны были деньги. Однажды, придя в кино, я увидел Штефана в совершенно новом и непривычном для него и меня качестве. Штефана назначили завклубом.
  Пошли репетиции, выезды в Тырново на фестивали и смотры художественной самодеятельности. В лексиконе Штефана появились новые слова: отдел культуры, Смокин, Пинчук, репертуар, конферансье. А поздней осенью в сельском клубе с оглушительным успехом прошла премьера пьесы "Сватання на Гончарiвцi".
  Это была пьеса про придурковатого сынка богатеев - Стецька, роль которого мастерски сыграл наш сосед Олесько Брузницкий. С успехом играл в этой пьесе и Штефан. Сельский клуб был переполнен. Я, одинадцатилетний, выворачивая шею, смотрел эту пъесу через раскрытое окно вместе с Мишкой Бенгой и Броником Единаком, с трудом удерживаясь на шатком строительном козлике. Из зала, от дыхания множества людей, наши лица обволакивало тугими волнами теплого пара, густо замешанного на табачном дыме.
  Сквозь клубы табачного дыма сцена покачивалась перед моими глазами. Потеряв ощущение реальности, я забыл, что передо мной сцена, а на ней мои соседи, близко знакомые люди. Как через окошко, прорубленное в другой мир я смотрел и от души смеялся над глупостью то вечно жующего паляницы, то колящего зубами орехи, придурка Стецька.
  Я переживал за красивую и умную Ульяну, которую, уже ставший мне ненавистным, Стецько обещал после свадьбы лупить каждый день. Стараясь удержаться на качающемся под ногами козлике, мы страстно желали, чтобы черноусый и чернобровый Алексей, которого играл Степан, поскорее женился на красавице Ульяне.
  При уточнении подробностей постановки пьесы с, помнящими события тех лет, старшими односельчанами, я узнал, что роль Стецька Олекса Брузницкий играл уже второй раз. Первую постановку пьесы "Сватання в Гончарiвцi" мои земляки увидели в самом начале пятидесятых.
  Роль Ульяны тогда играла совсем молодая учительница младших классов, чернобровая высокая красавица Елена Павловна Гедрович-Сорочан. Тогда же она переработала пьесу под елизаветовские реалии. Ульяна на сцене клуба стала Одаркой, а Алексей - Тарасом. Роль Тараса тогда досталась Павлу Михайловичу Навроцкому. А Стецько как был, так и остался Стецьком.
  Летом Штефан трудился в камнедобывающей бригаде на Куболте. Нам нравилось лазить по каменоломням, наблюдать за работой добытчиков ракушечника, слушать их озорные песни. А в обеденный перерыв в глубоких выработках бригада ловила рыбу. Ее заносило из прудов вышележащих по течению сел, разливающейся в летние ливни Куболтой.
  С той поры прошло около шестидесяти лет. Уже давно нет деда Пилипа, бабы Волиянки, Дидэка. Много лет нет самого Штефана, безвременно ушедшего в мир иной в пятьдесят девять лет. Не выдержало сердце. В той части села, где он жил в молодости и где была его мастерская, я бываю очень редко. Когда проезжаю мимо дома, где он жил и шил, ловлю себя на том, что глаза непроизвольно косят вправо. В поисках чего-то безвозвратно утраченного...
  Через сто метров бывшее подворье Ткачуков, где жила младшая сестра мамы Люба с мужем Николаем Сербушкой. Помимо воли взгляд упирается в то место, где когда-то росло старое дерево ранней черешни, под которой нес свою немудреную собачью службу первый пес моей жизни - Боба. За домом многолетние ореховые деревья, с прогнившей на стыке ветвей древесиной. Справа в четырех-пяти метрах от забора во второй половине июня зрела поздняя черная и крупная сладкая черешня.
  Еще дальше, перед поворотом на Куболту - старый домишко, где жила одна из старших сестер отца тетка Павлина с вернувшейся из депортации бабой Софией. Здесь я чувствовал себя вольготнее, чем дома. Здесь мне жарили рыбу, пойманную мной в Куболте после ливней.
  Домой я рыбу нести не смел. Побег на, широко разлившуюся по долине после проливного дождя, Куболту, а тем более ловля рыбы в несущемся мутном потоке, подчас сбивающем с ног лошадей, дома карались незамедлительно и довольно сурово.
  В старом заброшенном теткином саду я взбирался на высокие вишневые деревья. Наверху я до одури объедался вишнями с черным подовым хлебом с, вдавившимися снизу и скрипящими на зубах, мелкими древесными угольками.
  ...Три подворья... Три дома в верхней части моего села... Три помутневших от времени осколка давно растрескавшегося зеркала моего безоблачного детства
  
  
  
  
  
  
  
  
  Сколько сердец он своей добротой открывал,
  Сколько счастливых подков на веку отковал.
  В пламени горна красная роза цвела,
  И наковальня гордую песню вела...
  Жаркие угли память, как пламя, хранят...
  Звонко подковы по перевалам звенят.
  Булат Окуджава
  
  
  Коваль
  
  В тихие ясные дни, особенно через день-два после выпавшего летнего дождя до нашего огорода доносился перезвон. Это были звуки, извлекаемые молотками из наковален сельской кузницы. Первая колхозная кузница была построена одновременно с конюшней в конце сороковых. Располагалась она по левую сторону дороги, пересекающей хозяйственный двор колхоза. Справа белела длинная конюшня. Небольшие, высоко расположенные окна ее глядели на дорогу, за которой выстроился ровный, почти упирающийся в кузницу, ряд телег.
  Кузница была оборудована в специально построенном саманном помещении, крытом красной черепицей. Широкая, ни разу не крашенная, двустворчатая дверь была всегда открытой. Широкое многоклеточное окно выходило на юг, прямо на крайние телеги. Второе, узкое окошко располагалось за огромным мехом, узким раструбом, впивающимся сбоку в жерло горна. Третье окно выходило в сторону длинной каменной конюшни.
  Несмотря на открытые двери и два окна, в кузне даже в солнечную погоду царил полумрак. Побеленные единожды стены и потолок быстро почернели, особенно потолок, с которого черными сталактитами свисала паутина. Паутина начинала медленно и беспорядочно покачиваться, как только кто-либо из кузнецов начинал раздувать горн.
  Подкопченные, годами не мытые, стекла окон меняли до неузнаваемости краски вне кузницы. Серые телеги приобретали неестественный золотистый оттенок, а голубое, насыщенное бирюзой, небо становилось низким и неправдоподобно темно-серым со зловещим тусклым багрянцем. Глядя из кузницы через окно, казалось, что через секунду небо будет разрезано извилистой вспышкой голубой молнии, раздастся сухой треск близко ударившего разряда и на землю обрушится сплошной ливень.
  Мне, семилетнему, в такие минуты становилось жутковато, и я быстро переводил взгляд на дверной проем. В широком просвете двери небо снова было бирюзовым, телеги обратно становились серыми, а серовато-желтая трава, наоборот, возвращала себе изумрудный оттенок. Через второе, узкое окно за мехами были видны молодые деревья недавно посаженной лесополосы. Сквозь редкие стволы справа была видна дорога, ведущая на Куболту и огибающая террикон гноища из насыпаемого годами конского навоза.
  Слева от дороги раскинулось бесконечное подсолнуховое поле. Раскрытые корзинки, казалось, всегда смотрели на заднее окно кузницы. Через окно кузни цветущие корзинки казались насыщенно шафранной окраски. Но я знал, что это не так. Приподнявшись слегка на цыпочках, сквозь треугольник отсутствующего кусочка стекла я снова видел естественный ярко-желтый цвет крупных лепестков. И никто не мог понять, почему я, стоя у окна, много раз подряд поднимался на цыпочки и качал головой из стороны в сторону.
  За моей спиной начинали натужно дышать меха, слышалось усиливающееся сипение пламени, вырывающегося сквозь горку угля, нагроможденного плоским крючком на разогреваемый кусок металла. В такие минуты я открывал рот, набирал немного воздуха и медленно выпускал его через нос. К запаху жженного металла, которым постоянно была насыщена кузница, примешивался кисловато-горький запах горелого угля. Во рту появлялось сложное ощущение солоновато-кислого с горчинкой вкуса, замешанного на запахе серы.
  В кузнице работали четверо. Два кузнеца были двоюродными братьями моего отца. Дядя Симон Паровой был племянником бабушки Софии, а дядя Сяня Научак - родным племянником моего деда Ивана, мужа бабы Софии. Дядя Симон сосредоточенно и молча работал за своей наковальней, периодически отставляя на наковальню молоток. Отвернувшись, он шумно сморкался, вытирая затем нос пальцами. От этих упражнений и мелких росинок пота длинный нос его казался черным и блестящим, как мамины новые хромовые сапоги, привезенные отцом из Могилева.
  Дядя Сяня был гораздо моложе. Рослый, плотного телосложения, он казался очень сильным. Работал он в основном в паре с обоими кузнецами, чаще всего молотобойцем. Без напряжения, казалось, он мог часами поднимать и опускать тяжелый молот на красную поковку, от которой по всей кузне разлетались огненные брызги.
  Бил он, точно попадая молотом по месту, которое указывал ему небольшим молотком старший товарищ. Если дядя Симон при каждом ударе "хэкал", то дядя Сяня бил молча. Лишь слегка оттопыренная нижняя губа сжималась при каждом ударе молота, выдавая напряжение молотобойца.
  Над четвертой, самой дальней наковальней возвышался Лузик Бурак. Атлетического телосложения, Лузик с апреля по ноябрь работал полуголым. Промасленные кортовые брюки, сплошь покрытые разноцветными заплатами, защищали нижнюю часть живота и ноги от брызгающих раскаленных окалин. Но были на Лузике латки особые. На коленях были пришиты круглые заплаты из толстой яловой кожи. Рыжая заплата, вытертая и замасленная, в виде огромного кожаного сердца закрывала крутые ягодицы недавно отслужившего матроса. Грудь лишь слегка прикрывал черный кожаный фартук. Густо заросшие черным курчавым волосом, руки его всегда были голыми.
  Когда я заходил в кузню, каждый раз громко здоровался, как меня напутствовала дома мама. Мой голос тонул в звоне наковален, шипении горна и мне, как правило, никто не отвечал. Вначале меня задевало такое невнимание к моей особе, а потом я привык и... перестал здороваться. Я норовил подойти поближе с левой стороны дяди Сяни и ощущать ногами содрогание утоптанного земляного пола. Каждый удар тяжелого молота коротким щемящим толчком отдавался в груди и животе одновременно. Незаметно мерный звон наковальни, содрогание пола и внутренние толчки приводили меня в состояние нереальности, близкое к приятной дремоте.
  Отложив, наконец, молот, дядя Сяня шел в угол кузни, где на табуретке стояло ведро с водой. Зачерпнув алюминиевой кружкой, он не спеша пил воду. Слегка подрагивающая в руке кружка выдавала его недавнее физическое напряжение. Повесив кружку на крючок, вбитый в боковую стенку черного настенного шкафчика, поворачивался, наконец, ко мне:
  - А-а, ученик! Когда в школу?
  - Первого сентября. - мама говорила, что до того дня, когда я пойду в первый класс, осталось всего три недели.
  Дядя Сяня успевал расспросить обо всем: о родителях, брате, о том, что пишет из Сибири бабушка София, как доится корова. Потом он снова брался за молот.
  А мое внимание уже было приковано к Ковалю. Так звали его в селе все, от мала до велика. Потом я узнал, что его зовут Прокоп. Слово Коваль в моей голове надолго уложилось в виде фамилии Прокопа. Лишь позже я узнал, что Стаська Галушкина, будучи старше меня на три года и учившаяся в одном классе с двоюродным братом Тавиком - дочь Коваля.
  После уточнения дома, до меня наконец-то дошло, что полное имя Коваля - Прокоп Фомович Галушкин. Но слово Коваль при нем написать с маленькой буквы, как говорят, не поднимается рука.
  Разогрев докрасна полосу металла, Коваль выхватил ее из жара горна. Уложив на наковальню, обстукал ее молотком, сбивая окалину. Затем поместив раскаленный конец полосы на выступающий конус наковальни, ловкими ударами загнул полосу в виде крючка.
  Повернув полосу, несколькими ударами превратил крючок в петлю. Сунув петлю в жар, взялся за кольцо, от которого через блок тянулась веревка к нижней части меха. Потягивая за кольцо, заставлял мех гнать воздух в горн, над которым тотчас взвились искры, улетающие вверх, в раструб дымохода.
  Качая мех, Коваль успевал нагрести на жар свежего угля, повернуть полосу, похлопать крючком по кучке, уплотняя жар. И снова полоса с петлей на наковальне. Снова легкое обстукивание. Выставив полосу на ребро, в отверстие петли ввел пробой, слегка суженный с одного конца. Удар молотка и конец пробоя уже показался со стороны нижней части наковальни. Оказывается, я пропустил тот момент, когда Коваль установил пробой точно над круглым отверстием наковальни.
  Вытащив полосу с пробоем, снова стал обстукивать петлю, делая ее идеально круглой. Выбил пробой, осторожно охладил полосу в длинном железном ящике, наполненном водой. И снова в жар, только другим концом полосы. Снова ряд ударов и конец полосы превратился в изящную пику. У меня захватило дыхание:
  - Так вот кто делал все дверные петли для конюшни и фермы!
  А Коваль тем временем грел полосу посередине. С помощью небольшого пробоя скоро были готовы три отверстия для крепления петли на будущей двери. Готовая петля была брошена в угол и ловко встала стоя среди таких же подруг.
  Между тем наступало время обеда. Коваль расстегнул молнию небольшой кирзовой хозяйственной сумки, которую в селе называли на молдавский манер "жантой". Не спеша вытащил диковинный двойной горшок с дугообразной ручкой, соединяющей горшочки посередине. Я присмотрелся внимательнее. Оба горшочка были сращены и пузами.
  Мне расхотелось даже думать, что надо идти домой обедать. Такого чуда дома не было. Там были только алюминиевые и поливанные (эмалированные) кастрюли, которые мне вообще запрещено брать для моих нужд. Мама боялась, что я отобью эмаль и всегда внимательно осматривала эмалированную посуду, побывавшую в моих руках.
  Держа за ручку, Коваль установил сдвоенный горшок под стенкой горна, неподалеку от тлеющего угля. Покачав мех, Коваль усилил жар и пошел к железному ящику с мутноватой водой. Помыв руки и лицо, тщательно вытерся темно-серым полотенцем.
  На его лице сразу стали отчетливо видны крупные, различной формы, рыжеватые сливающиеся конопушки, переходящие на шею и руки. На предплечьях веснушки были прикрыты мелко закрученными колечками таких же рыжеватых волос. Белая кожа плеч и предплечий резко контрастировала с огрубевшими, темными натруженными кистями рук.
  Коваль перенес горшок на невысокую тумбочку в углу возле узкого окна. Открыл настенный шкафчик и достал бутылку, накрытую мутной стопкой. Стопка мелодично позванивала, пока Коваль ставил бутылку на тумбочку. Налив неполную стопку, Коваль медленно процедил ее через сложенные трубочкой губы. Кадык его мерно подрагивал в такт глоткам. Выпив самогон, ладонью вытер губы. Лишь после этого отломал коричневый, слегка подгорелый кусочек печеного теста, которым в виде лепешки был замазан один из горшочков.
  Выдвинув шуфлядку тумбочки, достал удивительную складную ложку-вилку. Такое я видел впервые. Вилка и ложка были короткими и соединены заклепкой красной меди. У нас дома такой ложки-вилки не было и в помине. Развернув свой шикарный столовый набор, Коваль захрустел корочкой коричневого печеного теста и зачерпнул ложкой борщ. Я звучно сглотнул заполнившую рот слюну. И мама, и баба Явдоха перед тем как поместить в печь тоже замазывали горшки с голубцами тестом, но это казалось намного вкуснее.
  Меня отвлек голос дяди Сяни. Я обернулся. Кузнецы уже начали обедать каждый в своем углу. Лузик чаще всего ходил на обед домой, так как конец его огорода упирался в лесополосу, прилежащую к хозяйственному двору. Дядя Симон ел хлеб с салом и чесноком, хрустя толстым желтоватым огурцом.
  Дядя Сяня держал в левой руке глубокий полумисок, из которого он доставал ложкой творог со сметаной, подсаливая его перед каждым отправлением в рот. Крупными редкими зубами дядя Сяня периодически откусывал от толстого ломтя серого домашнего хлеба.
  - Поешь со мной. - пригласил он меня, кивая на творог со сметаной.
  Я отрицательно покачал головой.
  Покончив с борщом, Коваль той же ложкой стал есть из второго горшочка. Сегодня там была картошка, тушенная с луком, тонкими кружками молодой морковки и мелкими кусочками помидор. Я сразу потерял интерес к еде. Мама часто готовила точно такую же картошку.
  Достав из кармана, подобранное в нашем саду белоснежное, уже ставшее мягким, яблоко, которое взрослые называли папировкой, я вонзил зубы в его рассыпчатую сладкую мякоть.
  Покончив с обедом, Коваль налил алюминиевой кружкой воду в горшочки. Отойдя, покрутил горшочками, ополаскивая их, и одним движением веером вылил воду у дверей, где было больше пыли.
  А на пороге кузни уже стоял Палута (Павло) Мошняга, вечный и бессменный колхозный сторож. В руке он держал довольно длинный металлический прут. Из-за усиливающегося сипения горна, раздуваемого дядей Сяней, я разобрал только одно его слово - солома.
  Коваль взял в руки прут, осмотрел его вдоль одним глазом, попробовал слегка прогнуть.
  - Придешь к концу работу. - коротко бросил он.
  Палута ушел, по обыкновению, подозрительно оглядываясь.
  Коваль, тем временем, уже сунул конец прута в жар горна. Раскалив до ярко-оранжевой окраски, стал отбивать конец прута, постоянно его проворачивая. Под ударами прут слегка вытягивался, конец его становился острым. Заострив прут, подошел к огромному колесу темно-серого ручного точила. Я подскочил туда же. Наконец-то настал и мой час!
  Коваль, молча, кивнул. Я стал раскручивать круг деревянной ручкой. Несколькими движениями Коваль сделал конец прута гладким, блестящим, похожим на острие огромной иглы. Заточив прут, он снова пошел к горну. Я еще некоторое время крутил точило, наблюдая, как круг захватывает на себя тонкий слой воды из выдолбленного деревянного корытца. Но все хорошее очень быстро кончается. Надо было уступить точило дяде Симону. Я поспешил к Ковалю.
  А тот уже снова раскалил прут на некотором расстоянии от острия. Вставив раскаленную часть прута в отверстие наковальни, согнул прут, а затем ударами молотка догнул прут так, что тот стал двойным на конце, а острие начало смотреть в обратную сторону. И снова горн. В этот раз Коваль раскалил сдвоенный конец прута добела, пока из него не начали выпрыгивать искры. Посыпал каким-то серым порошком, который мгновенно разлился по металлу.
  - Зачем так сильно надо греть? - спросил я дядю Сяню.
  - Сейчас будет сваривать.
  Установив сдвоенный конец прута на наковальню, Коваль снова начал отковывать, постоянно проворачивая. В горн прут погружался еще раз, раскаляясь добела. Снова порошок. Постепенно сдвоенный кончик прута снова стал круглым и заостренным. Снова шлифовка на темно-сером кругу. Я вновь усердно крутил. Теперь прут имел уже два острых кончика. Один конец смотрел вперед, а второй назад.
  Пристально всматриваясь, я так и не заметил сварного шва, соединяющего сдвоенный прут. Снова горн. Разогрев докрасна, Коваль трубкой отогнул в сторону острый конец, направленный обратно. Я уже начал догадываться. Но когда Коваль охладил весь конец и, а затем снова нагрел только острие обратного конца и выгнул острие почти параллельно пруту, моя догадка переросла в уверенность.
  - Крючок для надергивания соломы из скирды! - рвался из меня крик. Но я молчал. Так было серьезнее.
  А Коваль снова успел поместить уже другой конец прута в горн. Раскалив, в течение нескольких минут на круглом конусе наковальни отковал очень красивое круглое кольцо, за которое надо тянуть солому. Коваль все это делал так легко и понятно, что я был уверен, что я запросто смогу сделать такой же крючок.
  Когда я пришел на кузню следующий раз, Коваль осматривал двух лошадей. Их привели с какого-то соседнего села. Одна из лошадей сильно хромала. Коваль ходил вокруг лошадей и, поднимая поочередно ноги, что-то недовольно бубнил себе под нос. Оказывается, лошади охромели после того, как их подковал тамошний кузнец. Поднимая поочередно ноги, Коваль внимательно осматривал копыта и подковы, что-то тихо объясняя подошедшему дяде Сяне. Тот неодобрительно крутил головой.
  Хозяин-единоличник стоял рядом и, понуро опустив голову, ждал приговор. Дядя Сяня ушел в кузницу и скоро вынес небольшой деревянный ящик с ручкой. В ящике были разные инструменты и коробочки. Коваль привязал коня к станку и взял из ящика небольшой молоток. Зажав копыто передней ноги между своими коленями, он внимательно осматривал подкову и копыто лошади, постукивая молотком. Осмотрев вторую переднюю ногу, Коваль взял заднюю и слегка потянув, устроил копыто коня между коленями.
  Мне стало жутко. Перед моими глазами встала кошмарная картина, когда один из коней, ведомых на водопой к Тавиковому колодцу, ударил копытом задней ноги огромного черного пса. Собака принадлежала старому Сергею Суфраю. Пес сорвался с цепи и, выскочив на дорогу, бросился на лошадей. От удара пес, кувыркаясь, отлетел и долго дергался на дороге, поднимая пыль.
  Потом затих, только возле головы разливалась лужица яркой, быстро густеющей крови. Возвращающиеся с водопоя лошади всхрапывали, опасливо обходя застывшее тело собаки с неестественно раскинутыми ногами. Подошедший с мешком дед Сергей унес пса в сторону брайковской лесополосы.
  Глядя на Коваля, наклонившегося над копытом, я боялся даже представить себе, что будет, если конь ударит его так, как ударил собаку. На всякий случай я решил, что кузнецом буду, но коней подковывать не стану.
  Закончив с первым конем, Коваль тем временем начал обстукивать переднее копыто второго коня. Внезапно конь дернул ногой.
  - Здесь! - негромко сказал Коваль и дядя Сяня крейдой начертил на копыте короткую линию. Обследовав остальные копыта, Коваль взял большой напильник и стал стачивать загнутые концы гвоздей. Затем клещами обкусил загнутые кончики и уже другими клещами вытащил все гвозди, которыми была прибита подкова. Затем широким напильником, который он называл рашпилем, опилил копыто вокруг. Так, не спеша, он освободил от подков копыта обоих коней.
  Показав хозяину, в какие дырочки надо заливать лекарства, Коваль объяснил, что ковать второго коня можно будет только через две-три недели. После того, как заживет, пробитая неумелой рукой, живая часть копыта. Вернувшись к первому коню, Коваль рашпилем почистил копыто. Затем ножом и специальными скребками почистил копыто снизу. Снова в ход пошел рашпиль, выравнивая площадку копыта. Прикладывая к копыту, подобрал подкову. Напильником загладил её края.
  Затем стал забивать гвозди, загибая и откусывая вылезшие из копыта кончики. Я ожидал, что конь дернется и ударит Коваля. Но конь даже не дрогнул. Он послушно стоял, поднимая нужное копыто. Лошадь как будто понимала, что надо не мешать Ковалю делать нужное дело.
  Подковав коня, Коваль собрал инструменты и понес их в кузню. Хозяин лошадей снял с повозки увесистую хозяйственную сумку и последовал за Ковалем. Вскоре он вышел с облегченной сумкой, запряг лошадей и, развернувшись, уехал. Вскоре тарахтящая телега скрылась из виду.
  А я продолжал сидеть верхом на толстом бревне. В моей голове роилась куча вопросов:
  - Почему лошадь не сделала ни одной попытки ударить Коваля?
  - Откуда Коваль знает, что незнакомая лошадь не будет лягаться?
  - А может он знает какие-то лошадиные слова?
  - Кто его учил так точно забивать гвозди?
  - Что чувствует лошадь, когда ее подковывают?
  - А может лучше не ковать вообще?
  
  Собирая материал для настоящей главы, я беседовал с односельчанами и внуками Коваля, собирая по крупицам сведения из его долгой и непростой жизни. Моя работа в значительной степени облегчалась наличием мобильной связи и скайпом, значение которых Коваль просто не успел оценить. Он жил и работал в совершенно в другое время, в другой эпохе.
  Прокоп Фомович Галушкин родился в 1894 году в селе Гырбово под Окницей. Бедное, полуголодное детство, типичное для множества детских судеб тогдашней бессарабской глубинки. Зарабатывать на хлеб начал, едва исполнилось восемь лет. Нанимался в подпаски, весной, забираясь на высокие деревья, собирал гусеницы в садах зажиточных крестьян. В двенадцать лет случайно зашел в кузницу, принадлежащую помещику Рошке. Этот случайный визит стал решающим в судьбе Прокопа.
  Сначала качал мех, носил издалека тяжелые ведра с водой. По окончании работы убирал в кузнице, развешивал весь инструмент на стенке, а множество кузнечных щипцов располагал по порядку на загнетке горна. Утром приходил на работу первым. Обильно сбрызгивал пыльный пол водой. До прихода кузнеца надо было успеть разжечь горн, принести чистой воды.
  Раз в десять-пятнадцать дней вместе с кузнецом, вооружившись пилой, топорами и длинной веревкой шли в лес. Дубовая роща, принадлежащая Рошке, начиналась сразу за западной окраиной Гырбово. Противоположная опушка леса выходила на левый берег Куболты, бравшей начало на окраине села Паустово. Речка в те годы никогда не пересыхала. С самого раннего детства Прокоп знал каждую яму от запруды перед лесом до конца села. Летом со сверстниками ловил руками раков. После ливней, когда прорывало дамбы от Липника до Бырново, на отмелях собирал, как грибы, трепыхающихся в полужидкой грязи карасей.
  Управляющий имением Теофил Матковский заранее помечал высохшие и больные деревья, которые подлежали рубке. С помощью двух-трех нанятых крестьян пилили деревья, обрубали сучья и на закате привозили и складывали под крытый дранкой навес в дальнем углу кузнечного двора.
  Толстые сухие метровые бревна кололи на крупные поленья, которые укладывали в виде колодца высотой около трех метров. Вокруг колодца складывали пирамиду из толстых поленьев, которую обкладывали более тонкими ветками и полуметровым слоем старой соломы. Солому в свою очередь обкладывали дерном, оставляя небольшое отверстие на самой вершине пирамиды.
  В стороне от пирамиды разводили костер. Разгоревшиеся короткие поленья лопатами забрасывали в верхнее отверстие пирамиды. С боков заостренными кольями прокалывали отверстия - прадухи. Как только пирамида начинала проседать, землей засыпали все прадухи. Начинался самый ответственный момент. Если пирамида в каком-то месте проседала больше и из верхнего отверстия пирамиды с дымом вырывалось пламя, появившуюся брешь забрасывали землей.
  Как только из верхней прадухи переставал куриться дым, ее закрывали листом металла, который висел на цепи, закрепленной к длинному шесту. Металлический лист и пространство вокруг него тщательно засыпали землей. К вечеру за исключением подростка Прокопа все расходились по домам. Всю ночь он должен был следить, чтобы из проседавшей пирамиды через трещины не вырывалось пламя. Прогревшийся конус пирамиды излучал ровное тепло, глаза слипались, но уснуть было нельзя. Ворвавшийся внутрь пирамиды воздух за короткое время мог уничтожить обжигаемый древесный уголь.
  Утром, когда приходил кузнец, Прокоп проваливался в тяжелый сон. Все время его преследовало одно и то же сновидение: он только на минуту задремал, а бушующее пламя охватило весь конус пирамиды. Он вскакивал, протирая глаза, но увидев, как кузнец ладонью спокойно исследует нагрев дерна, снова погружался в тревожное сновидение. И так без конца.
  Через два - три дня, когда осевшая пирамида охлаждалась, начинали разборку и сортировку угля. Крупные куски дробили, потом перебирали и просеивали. Готовый уголь ссыпали в угольный амбар, откуда его по мере надобности носили в кузницу, чтобы накормить ненасытное жерло горна. А перед закатом, перепачканный углем так, что блестели только зубы и белки глаз, Прокоп бежал на берег Куболты и травой, как мочалкой, отмывал добела лицо, руки и тело.
  Скупо рассказывая о заготовке древесного угля, Коваль делал небольшие паузы. Обычно суровый, взгляд его в такие минуты излучал тепло.
  - Древесный уголь горит намного лучше этого...- он пренебрежительно кивнул в сторону горки курного угля под горном, - Быстрее разжигается, окалины совсем немного, да и металл куется лучше, особенно чугун...
  Немного погодя добавил:
  - Нагретый на древесном угле чугун становится как воск.
  - А почему сейчас не используется древесный уголь в кузнице? - вставил и я свои три копейки.
  Я перешел уже в пятый класс. Поскольку в селе подавляющее число людей, в том числе и мои родители, имели четырехклассное образование, я считал себя вправе задать "умный" вопрос:
  - Что мешает нажечь для кузницы угля?
  Никто не рассмеялся. Коваль, сидевший на чурбане возле наковальни, неотрывно смотрел в одну точку. Потом пошевелил кистями рук и неопределенно произнес:
  - Колхозное все...
  Для меня такой ответ был неожиданным, непонятным и, пожалуй, довольно неприятным.
  Этим же летом, набирая воду из франковой кирницы, увидел моего троюродного брата Валика Единака и его двоюродную сестру по матери Зою Черней. Оба были одногодками и внуками Коваля. Направляясь по дороге к центру села, они о чем-то спорили и вырывали друг у друга кирзовую хозяйственную сумку. Это была сумка Коваля.
  Оставив на пороге ведро с водой, я побежал через огороды к кузнице. Так было гораздо ближе. Прибежав, я уселся на перевернутую бестарку, переводя дыхание.
  Скоро из-за конюшни показались внуки Коваля. Они уже не дрались, сумку несли вдвоем, держа за шлейки. У обоих были рыжие волосы, как будто горевшие под ярким солнцем, а лица их покрывали крупные, как у Коваля, веснушки. Когда они вошли в кузню, Коваль прервал работу и, вытащив из сумки знакомый мне двойной горшок, установил его на загнетке горна. Подогреть обед.
  Валик подошел ко мне, а Зоя продолжала стоять возле деда, что-то рассказывая. С Валиком мы были знакомы давно. Кроме того, мой отец часто ночевал у них, ожидая поезда, очень рано отправляющегося в сторону Черновиц, где учился брат Алеша. Мой отец был двоюродным братом отца Валика и обоих звали одинаково: Единак Николай. Только мой отец был Ивановичем, а Валькин - Яковлевичем. У Валика был толстопузый младший брат Толя, о котором отец рассказывал смешные истории с медом.
  Мне хотелось подойти и познакомиться с Зоей, но меня сдерживал страх и стеснительность, которая всегда овладевала мной в самый неподходящий момент. А бояться было чего. После того, как другой мой троюродный брат Единак Броник дернул Зою за рыжую косу, Коваль пообещал Бронику изломать на нем прут. Прут мог быть вырезанным из ветки - это было не так уж и страшно. Но в кузнице были и железные пруты. Поди, узнай каким он будет бить. На всякий случай я решил держаться от греха, то есть от Зои, подальше.
  Коваль тем временем выпил свою чарочку и неизменной ложкой-вилкой стал есть борщ с запеченным хрустящим тестом. Под тестом во втором горшочке в тот день оказались вареники с картошкой, обильно смазанные подсолнечным маслом с розовым поджаренным луком. Дразнящий аромат жареного лука прорывался в мои ноздри сквозь неистребимые кузнечные запахи. Я вспомнил, что мама уже давно не варила вареники с картошкой, смазанные подсолнечным маслом с ароматным луком.
  Отобедав, Коваль проводил внуков за конюшню и скоро вернулся. Вытащив из кармана что-то небольшое, он пристально рассматривал предмет, держа его двумя руками. Я подошел поближе. В руках у Коваля был большой ключ от замка. Только бородка у него сломалась. Её-то Коваль прикладывал к остальной части ключа. Раздув горн, Коваль подошел к точилу. Я вызвался помочь ему, но он отрицательно покачал пальцем.
  Медленно вращая, он скорее зачистил, нежели сточил место поломки. Сняв висящий на гвозде у двери кусок проволоки, Коваль долго сопоставлял бородку со стержнем и затем скрутил проволокой. Из черного шкафчика достал укороченную желтую гильзу. Такая же, но только целая гильза хранилась у нас дома в каморе на подоконнике. Я нашел ее на Куболте после того, как там пролетали самолеты, один из которых тащил за собой огромный белый мешок. Взрослые называли его мишенью. Слышались частые хлопки выстрелов. После стрельбы мы нашли две большие пустые гильзы, ярко блестевшие на утоптанной копытами долине. Одну, по справедливости, я забрал себе.
  Кровельными ножницами по спирали Коваль вырезал длинную узкую полоску. Держа клещами за головку ключа, стал разогревать бородку в пламени горна. Когда она начала краснеть, он посыпал белым порошком место излома. Порошок запузырился, а потом стал растекаться по трещине.
  Коваль взял желтую полоску от гильзы, нагрел ее и макнул кончик в порошок. Порошок снова стал пузыриться и растекаться по концу полоски. Приложив полоску к трещине, снова стал греть в пламени. Мне было доверено качать мех.
  Вдруг конец полоски стал круглым, и капля расплавленного желтого металла оторвалась и заполнила трещину разлома. За первой последовала вторая капля. Коваль стал прогревать весь конец ключа, постоянно поворачивая над огнем. Трещина полностью закрылась, только маленький валик обозначил место разлома.
  Остудив на воздухе, Коваль клещами стал откусывать проволоку, освобождая бородку. В одном месте проволока припаялась к стержню. Коваль взялся за напильник. На моих глазах происходило чудо. Ключ снова стал целым, только тонкая желтая полоска указывала на место соединения отломков.
  Оставшийся день я был под впечатлением увиденного. Дома я пересмотрел ключи от замков. Все, к сожалению, были целыми. Я решил, что завтра можно будет сломать ключ у тетки Марии, а потом попросить Коваля склеить. За ужином я рассказал о чудесном восстановлении ключа. Мама задумчиво проговорила:
  - Интересно, а чугунок можно так отремонтировать?
  - Коваль все может! - вырвалось у меня.
  Утром мама, уходя на работу, на пороге оставила треснувший чугунок. Он-то и спас теткин ключ. Чугунок был чисто вымыт. На дне его отчетливо проступала трещина, по форме напоминающая букву У. Положив в торбочку чугунок, бросил туда же желтую гильзу. Через огород побежал на кузню. Ходить, как ходят остальные люди, я не умел.
  Ждать пришлось долго. С утра был занят горн. Потом ковали приведенную из Боросян кобылу. Позже пришел бригадир тракторной бригады и долго ругался с кузнецами. Уже перед самым обедом я протянул Ковалю треснувший чугунок и гильзу. Коваль внимательно осмотрел трещину. Я ожидал, что он будет паять после обеда. Но Коваль уже поставил чугунок на горн.
  - Качай!
  Я схватился за кольцо. Коваль покручивал чугунок, постоянно заглядывая в него. Когда дно чугунка раскраснелось, Коваль слегка постучал с обеих сторон, выравнивая края трещины. Затем продолжил греть. Я ждал, что он будет посыпать порошком, но он продолжал прогревать, несмотря на то, что чугунок уже давно покраснел. Наконец пришла очередь и порошка. Дождавшись, когда тот растаял жидким стеклом, Коваль бросил в чугунок мелко-изрезанные кусочки гильзы. Мое терпение было на исходе
  Наконец Коваль приподнял щипцами чугунок и осмотрел дно снизу. По ходу трещины появились множественные золотистые капельки. Свернув трубочкой кусочек серой тряпочки (потом я узнал, что это был асбест) и зажав ее в небольших клещах, Коваль долго вытирал ею дно чугунка. Наконец он повернул чугунок на бок и протер еще красное дно, выметая остатки расплавленной гильзы. Чугунок остывал мучительно медленно. Так казалось мне.
  Когда чугунок остыл, Коваль взял его в руки и снова внимательно осмотрел. Напильником снял застывшие снизу желтые росинки. Протянул мне чугунок. Я посмотрел внутрь. На дне светилось блестящее желтое пятно.
  - Наливай воду! Аккуратно.
  - Лучше горилку! Чем больше, тем лучше. - весело воскликнул дядя Сяня.
  - А какая разница? - юмор до меня еще не дошел.
  Все дружно рассмеялись. Кроме Коваля. Он только слегка улыбнулся.
  - Этот чугунок подарила твоим родителям на свадьбе баба Соломия. Тогда это был дорогой подарок. - сказал дядя Сяня.
  Вода не протекала. Дно чугунка было абсолютно сухим.
  Вернувшись домой, я с нетерпением ждал маму с поля. Едва она вошла во двор, я протянул ей чугунок.
  - Дядя Сяня Научак сказал, что этот чугунок подарила баба Соломия на свадьбу. Это правда?
  - Правда, - сказала мама и, немного помолчав, тихо добавила. - как будто вчера все было. А сколько лет прошло.
  - Двадцать. - без паузы последовал мой ответ. Я подсчитал годы еще по дороге домой.
  На следующее утро, когда Коваль шел на работу, мама вышла на улицу и положила в его сумку бумажный сверток, в котором были завернуты увесистый кусок сала, брынзы, начавшие поспевать помидоры, чеснок и большая краюха хлеба.
  - А бутылку самогона? - спросил я. - У нас в каморе полная кастрюля. Тебе жалко?
  - Совсем не жаль. Я бы его в канаву вылила. А вот за работу поить человека грешно. Лучше дать еду. У него тяжелая работа.
  Помолчав, неожиданно снова заговорила:
  - А чугунок этот ты столкнул с печки, когда тебе полтора года было. А на полу, как на зло, стоял тяжелый утюг.
  Я подрастал, но каждое лето походы в кузницу я предпочитал другим занятиям. Родители недовольно ворчали:
  - Что ты там нашел интересного в той кузнице? Твои рубашки даже после стирки пахнут железом. Алеша уже учится на доктора, а тебе все кузница на уме.
  Я отмалчивался и продолжал ходить. Качал мех, приносил свежей воды, а когда кузнецы работали на улице или ковали лошадей, я проворно совал в жар что-нибудь из металлолома, громоздившегося в углу кузницы. Качал мех, разогревая металл и, вытащив из горна, наслаждался податливостью раскаленного металла.
  Кузнецы мне не запрещали возиться у наковальни. А дядя Сяня часто подсказывал, как лучше разогреть, загнуть, рассказывал какой металл для каких целей годится. Но меня больше тянуло к молчаливому Ковалю. Увиденное глазами надолго отпечаталось в моей памяти, часто на всю жизнь. Меня поражала ювелирность его работы, сделанная, казалось, такими грубыми инструментами. Отвалившуюся ножку примуса он паял огромным паяльником так, что его пайка казалась изящнее заводской.
  Однажды мама, налив в белоснежную кастрюлю воды, поставила ее на конфорку разогретой плиты. Как правило, всегда раздавался резкий, но быстро затихающий шипящий звук закипающих и испаряющихся со дна кастрюли капель воды. Но в этот раз шипело постоянно. Приподняв кастрюлю, она увидела, что из центра черного пятнышка сбитой эмали капает вода.
  - Такая удобная кастрюля. - сокрушалась мама.
  - Может можно заклепать. - предложил отец.
  - Давайте покажем Ковалю. - решил не отставать от родителей я.
  Наутро я отнес кастрюлю в кузницу. Меня там принимали уже как своего.
  - А штатный пришел! - шутя приветствовал меня дядя Сяня.
  Мне было приятно быть штатным в кузнице. Штатный - значит свой.
  Коваль, как всегда, внимательно осмотрел кастрюлю. Взяв напильник без ручки, обратным концом расширил края отверстия.
  - Зачем? - стараясь быть спокойным, спросил я.
  Мне казалось, что расширив отверстие, Коваль усугубил положение.
  - Надо убрать ржавчину. - Коваль как всегда был немногословным.
  Приготовив знакомый порошок и большую застывшую каплю латуни, Коваль стал разогревать угол кастрюли на горне. Присыпал белым порошком края отверстия изнутри и снаружи кастрюли. Я уже знал, что белый порошок зовется бурой. А сыпят ее для того, чтобы латунь прилипала и растекалась по месту пайки.
  Коваль снова стал греть угол кастрюли. Когда бура растеклась, Коваль бросил в кастрюлю шарик латуни и проволокой надвинул ее на отверстие. Снова осторожный нагрев. Скоро капля начала таять, наплывая на края отверстия изнутри, а через несколько секунд и снаружи. Как по волшебству, отверстие исчезло. Я протянул руку за кастрюлей.
  - Сейчас. - коротко бросил Коваль и пошел к своему черному шкафчику.
  Взял небольшую картонную коробочку, стал перебирать в ней спичечные коробки. Выбрав один, принес его к горну. Разогрев угол кастрюли, открыл спичечный коробок и, достав щепотью белый порошок, присыпал место пайки снаружи. Порошок сразу же прилип, а потом стал расползаться, закрывая своей белизной темное пятно. Тоже самое он проделал внутри кастрюли, нагревая ее так же снаружи.
  Затем стал водить кастрюлю кругами над пламенем. На глазах творилось чудо. Серовато-рыжее от старости дно кастрюли белело на глазах. Даже я понял, что разогретая эмаль сплавилась и приобрела первозданный вид. Стала как новенькая. Оказывается, Коваль сбивал с негодной посуды эмаль различных цветов и в спичечных коробках хранил ее до случая.
  Коваль много лет не переставал удивлять мой детский ум. Каждый мой визит в кузницу приносил что-то новое, поучительное. В кузнице я приобретал и совершенствовал технические навыки, пригодившиеся затем в жизни в целом и в медицине в частности. Основы слесарного искусства, без преувеличения, были заложены во мне Ковалем.
  Благодаря ему, я научился чувствовать в работе металл и не только. Его технические решения, подсказанные не академическими знаниями, а чаще всего богатым жизненным опытом и природной смекалкой, удивляли оригинальностью и простотой.
  Однажды, занимаясь фотографией, мне понадобилось удлинить узкий пропил в пластмассовой детали фотоувеличителя. В пятидесятые о надфилях в селе было весьма отдаленное представление. С деталью фотоувеличителя я отправился к Ковалю. Осмотрев деталь, он достал фанерный пенал. Там были болтики и гайки самых малых размеров.
  Выбрав длинную тонкую шпильку с нарезанной до половины резьбой, нагрел докрасна и небольшим молотком расплющил резьбу на всем ее протяжении до размеров щели. Примерив к щели детали, Коваль снова нагрел расплющенную шпильку до ярко красного цвета и быстро опустил в кружку с водой, закалив, таким образом, новорожденный инструмент. Затем бережно и ловко удлинил пропил в принесенной мной детали так, как будто занимался обработкой пластмасс всю жизнь.
  Мне посчастливилось быть свидетелем того, как раскаленный обломок рессоры Коваль с помощью узкого бородка и молотка превращал в рашпиль для опиливания конских копыт. В конце пятидесятых в условиях села с инструментарием было весьма проблематично. Особенно со сверлами и напильниками.
  Я наблюдал, как Коваль, раскалив распущенную продольно рессору с помощью дяди Сяни превращал её в плоский драчевый напильник. Все происходило, на первый взгляд, довольно просто. Раскаленную пластину на наковальне удерживал дядя Сяня, а Коваль широким, тщательно заточенным острым кузнечным долотом ровными ударами насекал рифление. После закалки напильник служил довольно долго.
  Закалка стали в кузнице требует отдельного разговора. Выбранный для работы металл Коваль тщательно исследовал, прогибая его, ударяя по наковальне или наоборот, ударяя по металлу прутком арматуры. Пробовал напильником или зубилом. Закалка стали у Коваля напоминала священнодействие.
  Он на глаз определял температуру нагреваемого металла, часто подсказывая: хватит! Металл, говорил Коваль, должен быть ярко-малиновой окраски, ни больше, ни меньше. Остужал металл при закалке Коваль и в масле и в воде. Науглероживание проводил с дефицитным тогда "синим калием", так называли в то время железосинеродистый калий. Но чаще пользовался кровью забитых животных. Топоры и барды, закаленные Ковалем могли разрубить катанку, не сминаясь и не крошась.
  Сам неразговорчивый, Коваль не любил болтливых. Однажды в кузницу пришел прицепщик М. Не в меру говорливый, он не задумываясь, мог словом унизить пожилого, обидеть младшего. Принеся металлическое седло от какого-то сельхозинвентаря, требовал заклепать быстрее, хоть как-нибудь.
  - Чтобы выдержало до осени, а там я уже буду в армии. - тараторил М.
  Коваль молча слушал разговоры. Затем, поморщившись, сказал:
  - Там, даст бог, тебя научат.
  Самого Прокопа армия научила многому. На фронтах первой мировой войны он познал и людскую подлость, и цену боевого братства. На призывной пункт в Окнице он попал в девятнадцать лет, на два года раньше призывного возраста. По подлости старосты села, он был призван в 1913 году вместо сыночка местного богатея. Не по годам развитый, физически сильный Прокоп без проблем прошел комиссию. В подделанных старостой сопроводительных документах значилось, что ему исполнился двадцать один год.
  До Москвы везли без пересадок, по тогдашним меркам быстро, всего за четверо суток. До ярославского вокзала вели пешком. С изумлением озирались новобранцы на многоэтажные здания, гадая, как забираться на верхние этажи.
  С Ярославского вокзала отъехали далеко за полночь. Мелькали большие станции и полустанки. Позади остались Уфа, Челябинск, Петропавловск. В Томске стояли около недели. За Иркутском недавно построенная железная дорога огибала Байкал огромным полукругом. И снова недельная стоянка в Чите.
  Через Манчжурию поезд катил без остановок до Харбина, где поменяли паровоз. Наконец прибыли в Уссурийск. Расселили по казармам. Учения, изнурительная муштра на плацу. По субботам банный день. В воскресенье желающих отпускали послушать воскресную службу в огромной церкви удивительной красоты.
  Через три месяца снова в путь, строго на север. Шли в основном пешком. На телегах везли обмундирование, боеприпасы, провиант. Потянулся бесконечный берег озера Ханка. Прокопу, видевшему только небольшие бессарабские пруды, стокилометровой длины Ханка показалась настоящим морем. Прибыли в небольшую деревушку в два-три десятка домов со странным названием Турий Рог. Совсем рядом, на расстоянии одного километра строго на север, была русско-китайская граница, где предстояло нести долгую нелегкую службу.
  Много лет спустя, внук Прокопа, в детстве толстопузый Толик Единак, больше всех потомков похожий на своего деда, приехал в гости в село. По окончании мореходки Анатолий Николаевич уже много лет ходил в море капитаном Дальневосточного рыболовецкого флота. Расспрашивая о службе, за чаркой дед Прокоп неожиданно и вполне серьезно сказал:
  - Я там бывал. Проезжал Иркутск, Харбин, стояли во Владивостоке. В Уссурийске служил в городке. С площади направо хорошо видна большая красивая церковь, а слева казармы из красного кирпича, плац, за которым длинный госпиталь - больница для солдат.
  Анатолий Николаевич поперхнулся. Откашлявшись, с недоверием уставился на деда. Весело подумалось:
  - Фантазирует дед после двухсот граммов.
  Дед до этого никогда не рассказывал о своем пребывании на Дальнем Востоке. Все знали, что дед Прокоп в первую мировую воевал на германском фронте.
  Каково же было удивление Анатолия Николаевича, когда через год, приехав на автомобиле в Уссурийск, остановился на городской площади. Справа стоял Никольск-Уссурийский Никольский собор, слева старинные казармы красного кирпича.
  Однако долго служить на берегу Ханки Прокопу не пришлось. На западе уже полыхало пламя первой мировой войны. 25 августа 1914 года Япония объявила войну Австро-Венгрии. Вступление Японии в войну на стороне Антанты позволили России перебросить Сибирские и Дальневосточные корпуса на европейский плацдарм военных действий.
  Обратный путь проходил уже морским путем. Глубокой осенью 1915 года вышли из Владивостока, пересекли Японское море, обогнули Юго-Восточную Азию, Индию и вначале февраля 1916 года вошли в воды Красного моря.
  Последовал Суэцкий канал, Средиземное море, в котором, как узнали позже, германская подводная лодка потопила пароход с однополчанами, вышедший из Владивостока двумя неделями раньше. Проходя между островами в Эгейском море, чудом избежали столкновения с немецкой морской миной. Рогатую смерть вовремя заметил вахтенный и, рискуя сесть на мель, пароход обошел опасный участок моря.
  Ранней весной 1916 года показались ночные огни Одессы. До утра стояли на рейде. К полудню сошли на берег. После формирования объявили отправку на Юго-Западный фронт. Ехали в насквозь продуваемых теплушках.
  В Жмеринке вагон прицепили к составу, идущему на юго-запад. На закате медленно проехали мимо здания станционного вокзала. Сердце Прокопа сжалось. Могилев! Сюда он не раз приезжал он закупать для кузницы металл и инструменты. Поезд катился медленно, почти шагом.
  Мост через Днестр казался необычайно длинным. Плавный поворот направо и снова знакомая станция - Волчинец. Не останавливаясь, поезд медленно полз вверх вдоль правого берега Днестра. По ходу справа по нескольким тусклым огонькам внизу угадывалась Наславча. После Наславчи поезд двигался между холмами извивающейся змеей. На крутой петле, ведущей направо, тревожно заныло в груди. В двух-трех километрах слева оставалось его родное село Гырбово. Неужели навсегда?
  Окницу проехали не останавливаясь. За Секурянами железная дорога, извиваясь, шла лесом. За лесом поезд внезапно остановился. Последовала команда срочно выгружаться. На широком лугу близ села Сербичаны разобрались поротно и повзводно.
  Скоро их поезд с длинным рядом пустых теплушек покатил обратно. Паровоз толкал теплушки задним ходом, потушив прожектор. Кто-то развел костер из собранных сухих сучьев. Тут же последовала команда потушить. Боялись лазутчиков. Линия фронта была уже недалеко.
  До рассвета войска рассредоточились в густом лесу. Весь день отдыхали. Как только стемнело, колонна двинулась на запад. Рассвет встретили в разбросанных дубовых рощах за селом со странным названием Кроква. Снова привал.
  С наступлением темноты двинулись. Через несколько километров миновали известные "Четыре корчмы". Справа в семи километрах оставался Хотин. Под Бояны прибыли задолго до рассвета, прямо на левый фланг Юго-Западного фронта.
  Сообразительного, безошибочно принимающего решения, невысокого, физически сильного Прокопа приметил начальник дивизионной разведки. До мая местами вспыхивали вялые позиционные бои. Разведчики, бывало, не снимали сапог по двое суток. То надо было захватить "языка", то уточнить расположение артиллерийских позиций.
  Однажды разведгруппа сопровождала одетых в штатское пожилого мужчину и молодую женщину до самого берега Прута за Новоселицей. На крутой излучине реки их ждали двое в лодке.
  22 мая начался знаменитый Брусиловский прорыв, закончившийся глубокой осенью. С фронта Прокоп вернулся в мае восемнадцатого года, демобилизовавшись после заключения Брест-Литовского договора. На груди его позвякивали два георгиевских креста, а в солдатском рюкзаке лежала бережно завернутая книга с личным вензелем уже свергнутого царя.
  В селе Прокоп узнал, что парень, вместо которого он был мобилизован, через год все же был взят на фронт. Погиб он под Белостоком, задохнувшись газами, примененными германской армией. В первое же воскресенье Прокоп пошел в церковь, поставил свечку. Попросил священника вписать имя погибшего в поминальный список убиенных. До конца службы стоял, низко склонив голову.
  Больше двух лет работал кузнецом. Владеющий русским, украинским и молдавским языком, Прокоп однажды не понял распоряжения румынского жандарма. Георгиевский кавалер, побывавший в жестоких схватках, подвергся телесному наказанию. Кузнец молча стерпел. Не мог подставить под удар родственников.
  Прихватив с собой только самое необходимое, теплой летней ночью двадцатого года тайно покинул родное село. Затемно прибыл в Елизаветовку, где жили несколько знакомых крестьян, ковавших у него лошадей. В самой нижней части села на крутом склоне вырыл бордей (землянку) в котором жил первое время.
  С помощью сельчан перевез наковальню и остальной кузнечный скарб. Бордей оборудовал под кузницу. Часть инструментов прикупил, но почти все кузнечные щипцы, которые служили ему до глубокой старости, ковал сам. Тогда-то и стал известен в округе как Коваль.
  Тогда же, неясно, как переправившись через Днестр, из Бара со старшими сестрами переехала шестнадцатилетняя Кассия из древнего рода шляхтичей Мицкевичей. Польское имя Кассия означает чистая. Секретарь примарии, не слышавший доселе диковинного в этих краях имени, записал ее Екатериной. Старшие сестры называли ее ласкательно Касей.
  Провожая глазами миниатюрную фигурку миловидной Каси, двадцатисемилетний Коваль подавлял в себе вздох. Прошедший огонь и воду в годы первой мировой, не боявшийся зажать между коленями копыто дикого, еще необъезженного двухлетка, при встрече с девушкой робел. Только на побледневшем при виде Каси лице Коваля, еще контрастнее выступали крупные веснушки.
  Сельчане по-доброму посмеивались и наперебой предлагали себя в качестве сватов. В двадцать втором, одевшись во все чистое, начистив до зеркального блеска еще фронтовые сапоги, пошел сам.
  На следующий день восемнадцатилетняя Кася перебралась к нему. Так и звал ее Коваль до самой смерти, оставив имя Екатерина для официальных документов. С двадцать третьего года у них пошли дети: Галя, Миша, Люба, Франя. В самый разгар войны в сорок втором вышла замуж за сына гырбовского лесника, где Коваль в свое время заготавливал лес для угля, старшая дочь Галя. А год спустя, в сорок третьем родилась самая младшая - Стася.
  В сорок пятом Коваля подкосила принесенная почтальоном похоронка на единственного сына и преемника по ремеслу - Мишу. Но жизнь брала свое. Вернувшийся с фронта Коля Единак, двоюродный брат и почти полный тезка моего отца, ранее бывший подмастерьем у Коваля, попросил руки Любы.
  Почти одновременно тридцатидвухлетний фронтовик Гриша Черней, сам невысокого роста, не давал возможности ни одному из сельских парней даже подойти к семнадцатилетней высокой красавице Фране. Вскоре они поженились. Григория назначили первым председателем колхоза в соседнем селе Плопы.
  Однажды мимо него пролетели острые вилы и глубоко вонзились в ствол акации. Вилы метнул его родной отец, Максим Черней, сам из раскулаченных казаков богатеев. Об этом Григорий Максимович и Ефросинья Прокоповна рассказывали много лет спустя детям - Зое и Саше.
  Обычно спокойный, если не сказать флегматичный, Коваль, сам с молчаливым неодобрением относившийся к колхозам, не выдержал. Убедившись, что вилы пролетели мимо любимого зятя, с голыми руками пошел к дому Чернея. Кровавую драку сватов в селе вспоминали через десятилетия.
  При своем сравнительно небольшом росте, Коваль обладал недюжинной силой. Еще в тридцатых в Дондюшаны с кишиневским цирком дважды приезжал известный силач-борец Иван Заикин. Выступал он на базарной площади, перед церквушкой, где сейчас раскинулся парк. Согнув подкову так, что концы ее прикоснулись друг к другу, силач предложил зрителям разогнуть.
  Коваля, приехавшего на базар, кто-то из односельчан вытолкнул из круга зрителей. Заикин протянул ему подкову. Взяв в руки, Коваль прижал подкову к груди. Лицо его от натуги стало багровым. Подкова медленно разгибалась. Потом раздался скрежет ломаемого металла. Заикин подошел и своими руками поднял вверх руки Коваля. В каждой руке была зажата половина разорванной подковы.
  В те годы в Окнице построили церковь. Выступающая над всеми зданиями вокруг станционного вокзала, колокольня ее была самой высокой в округе. Оставалось водрузить крест. Вызвавшиеся двое братьев родом из Наславчи, неоднократно водружавшие кресты на построенные храмы, на середине подъема неожиданно спустились вниз, сославшись на тяжесть кованого креста. Церковь стояла без креста несколько недель.
  Кто-то из прихожан, переселившихся из Гырбово в Окницу, вспомнил о Ковале. Староста церкви нанял бричку и поехал в Елизаветовку. Привезенный им Коваль долго ходил вокруг церкви, шевеля губами. Обвязавшись веревками, не спеша поднимался Коваль по почти отвесному куполу. Добравшись до макушки, закрепил обе веревки за выступающий кронштейн.
  Длинную веревку сбросил вниз. К ней и привязали тяжелый крест. Подняв крест на весу, долго отдыхал. От нечеловеческого напряжения дрожь охватила все тело. Отдохнув, закрепил крест на один болт. Снова отдых. Вывернув крест до вертикального положения, Коваль осторожно вставил болт в совпавшие отверстия. Когда начал закручивать, сорвалась и улетела вниз гайка. Ударившись об жестяную крышу, отпрыгнула далеко в заросли бурьяна. Искали долго.
  Коваль, сбросивший конец веревки для подъема гайки, отдыхал, обняв крест. Найденную гайку привязали веревкой. Подняв ее, Коваль бережно закрутил. Потом затянул оба болта. Спускаться было немного легче. Страховался веревками, перекинутыми вокруг основания креста. Достигнув земли, бессильно опустился на траву. Веревку освободили уже другие. Домой везли его в той же бричке. Свободная половина ее была заполнена подношениями прихожан.
  Я учился в четвертом классе, когда услышал рассказ о Ковале из уст мамы. Перед закатом с Куболты возвращались повозки с женщинами, работавшими в поле. Внезапно лошади понесли переднюю повозку. Даже по селу слышался крик обезумевших от страха женщин. Стали выбрасывать на обочину острые сапы. От натяжения лопнули вожжи.
  Коваль увидел мчащихся лошадей случайно. Выскочив, он встал посередине дороги, подняв правую руку. А лошади несли, не видя ничего вокруг. Казалось, вот-вот сомнут Коваля. За несколько метров Коваль бросился вперед с громким криком. Лошади внезапно замедлили бег. Подхватив дышло, Коваль поднял конец его вверх. Лошади застыли на месте, как вкопанные. Из остановившейся телеги посыпались в разные стороны перепуганные женщины.
  Осенью сорок шестого, после того, как крестьяне убрали небогатый урожай, в селе организовали первый в правобережной Молдавии колхоз. Обобществили землю, сельхозинвентарь, лошадей. Решением общего собрания колхоз назвали "Большевик". В сорок седьмом, после бессонных ночей и тяжелых раздумий, на пике голодовки, Коваль сказал своему соседу и куму Бенге Сергею:
  - Кум, как люди, так и я. Завтра иду вступать в колхоз.
  Вначале все кузнечные работы в колхозе выполнял дома, в бордее. В сорок седьмом построили деревянный, стоящий и поныне, большой деревянный склад. Затем возвели здание конюшни, а по другую сторону дороги выросли два сарая под красной черепицей. Крайнее от дороги здание отвели под кузницу.
  С нелегким сердцем разбирал Коваль свою кузницу, увязывал купленный и самодельный кузнечный инвентарь. Мех, наковальню, ручной сверлильный станок и весь остальной кузнечный скарб помог грузить на телегу кум Сергей. Он же, уже работавший в колхозе ездовым, и отвез все имущество в новую кузницу.
  Коваль тяжело шагал рядом, держась за люшню телеги. ( Люшня - дугообразный упор на телеге, укрепленный нижней частью на оси ступицы, верней через рычаг к кузову и являющийся прототипом реактивной тяги автомобиля).
  Шли годы. Я уже учился в медицинском институте. Летние каникулы проводил, как правило, в селе. Нет-нет, да и тянуло меня как магнитом в места моего детства. Кузницу перевели поближе к селу, на территорию вновь построенной тракторной бригады. Войдя, я, прежде всего, втягивал в себя кузнечный воздух, так знакомый с детства.
  К сверлильному станку уже был приспособлен электромотор. Появилась электродрель, которую берегли, как зеницу ока. Рядом с кузницей уже работал сварочный цех. А в крайнем помещении разместили доселе невиданный в селе токарный станок.
  Если раньше ось телеги отковывалась двумя кузнецами в течение целого дня, то сейчас с помощью токарного станка и электросварки ось была готова к установке за полтора-два часа. Стареющий Коваль ревниво осматривал готовый узел и, не найдя изъянов, тихо и недовольно ворчал. Воздух в горн вместо меха подавал вентилятор. Заслонкой можно было регулировать подачу воздуха в любых пределах. Но Коваль снова недовольно что-то бурчал себе под нос.
  Молодые механизаторы весело переглядывались, когда Коваль, сетуя на какую-либо неудачу, утверждал, что воздух, подаваемый мехом по качеству значительно лучше, чем от вентилятора, установленного за стенами кузницы. Семидесятипятилетний Коваль все чаще чувствовал себя ненужным. На ключевых работах все чаще обходились без него.
  Все чаще становились ненужными когда-то ценные его советы. Когда-то ювелирную пайку кастрюль и восстановление эмали быстрее и качественнее делал совсем молодой сварщик Фанасик. Коваль придирчиво осматривал работу, выполненную с помощью недавно установленной газосварки и, молча, ставил кастрюлю на место.
  Коваль продолжал регулярно ходить на работу. Не привыкший сидеть, сложа руки, тяжело переживал частое вынужденное сиденье без любимого ремесла. Но Коваля понимали многие механизаторы, жалея его. Подходили к нему, сидящему у дверей кузницы, спрашивали о вещах, уже давно им известных. Коваль в такие минуты оживлялся, чувствуя себя по-прежнему нужным.
  Коваля оживлял приход односельчан, просивших отремонтировать жестяную лейку, починить кран, отковать засов, либо кольца для амбарного замка. Денег он никогда не брал. Все чаще приносили самогон, выгнанный из сахара, все реже приносили свекломицин. Так в селе называли самогон, полученный из перебродившей сахарной свеклы. Выпив стопку, Коваль убеждал, что самогон, выгнанный из свеклы, содержит гораздо больше полезных витаминов.
  С работы подвыпивший Коваль шел тяжелой, но устойчивой походкой. Его никогда не шатало. По количеству выпитых стопок судили по его шагам. Выпивший, он печатал шаг, каждый раз как бы притаптывая только-что посеянную в рыхлую землю морковь.
  Периодически его зазывали в какой-либо двор, хозяину которого Коваль недавно помог. Однажды пригласил его и мой отец, которому Коваль принес запаянную трубку из луженной жести для наполнения колбас с помощью мясорубки. Выпив чарку и, лишь слегка закусив кусочком хлеба с тонким ломтиком сала, Коваль безошибочно определил:
  - Из сахара. Вместо дрожжей - томатная паста.
  Попросив у подошедшего к отцу соседа Николая Гусакова сигарету, зажег ее и, держа между большим и указательным пальцем, набрал в рот дым и, не затягиваясь, выпустил его. Потом добавил:
  - Отличная горилка.
  Отец воспринял похвалу, как деликатную и завуалированную просьбу налить еще. Он взял бутылку. Но Коваль решительно перевернул свою стопку дном вверх.
  - Спасибо. Хватит! Я еще должен занести Мирону кольца под замок, а потом Галану нож для срезания вощины. А после до моей Каси я должен дойти в аккурат.
  Таким он был. После восьмидесяти лет сам перестал ходить на работу. Стала сильно болеть и сохнуть левая нога. Передвигаться становилось все труднее. Из кузницы, где большая часть инструментов когда-то была его собственностью, не взял ничего. В восемьдесят седьмом, в возрасте девяносто трех лет Коваля не стало. Ровно через год покинула этот мир и его любимая и преданная Кася.
  Навыки, наработанные у Коваля, сделали мою мятежную жизнь еще более полной, беспокойной и контрастной. Я оборудовал неплохую, по сегодняшним меркам, свою домашнюю мастерскую. У меня сверлильный, токарный, резьбонарезной и плоскошлифовальный станки. Различные точила, дрели, тиски и широкий выбор инструментария. Электро- и газосварка.
  Увиденную на развале во Львове шикарную кованную стальную, звонкую как колокол, наковальню купил у цыган, не торгуясь. Вместо горна у меня современная, с автоматической регулировкой температуры, муфельная печь, разогревающая металл почти до полутора тысяч градусов.
  Каждый раз, когда я вхожу в свою мастерскую, ловлю себя на том, что непроизвольно втягиваю в себя воздух. Чего-то не хватает. Понимаю. Не хватает крепкого, устоявшегося, горьковато-кислого запаха каленного железа с примесью горелого угля с серой. Не хватает очерченного широким дверным проемом высокого неба, которое бывает насыщенно бирюзового цвета только в далеком детстве.
  
  
  Талант - это развитие природных склонностей
  Оноре де Бальзак
  
  
  Ученик и зять Коваля
  
  В дошкольном возрасте и будучи в младших классах летом я был предоставлен, чаще всего, самому себе. Лишь весной пятьдесят третьего колхоз организовал детские ясли-сад. Располагались ясли-сад в доме Александра Романовича Брузницкого. Сам Александр Романович после войны попал в мясорубку первых послевоенных репрессий. Был сослан и работал шахтером в одной из шахт близ Таганрога. Домой вернулся в середине пятидесятых с жесточайшим силикозом.
  В ясли-сад я ходил мало. Предпочитал путешествия по селу в одиночку. Мои походы в крайние точки села, на конюшню, ферму, потом на Куболту не казались мне из ряда вон выходящими. К семи годам я великолепно ориентировался в топографии моего села, знал практически всех жителей, для меня не были секретом клички, привезенные моими земляками с Лячины и присвоенные уже здесь, в Бессарабии. Тетка Мария утверждала, что я знаю не только по кличкам коров моих односельчан, но и то, легко ли,туго ли чья-либо корова доится и сколько дает молока.
  Но меня, всё мое существо как магнитом, постоянно притягивал к себе мелодичный перезвон молотков по наковальне в колхозной кузнице, расположенной за конюшней, в самой глубине хозяйственного двора. Мне нравилось стоять неподалеку от наковальни, смотреть на податливый, раскаленный в горне металл, взглядом провожать разлетающиеся в разные стороны искры окалин. Часть искр гасла, едва отлетев от наковальни. Некоторые искры долетали до горна и, ударившись, падали на пол. Меня долго не покидало ощущение, что летящие искры были живыми и, лишь упав на пол, они мгновенно умирали в серой пыли.
  Привлекал меня и перезвон наковален. Их в кузнице было три. По тому, как они звучали, я определял, кто сейчас куёт: Коваль Прокоп, дядя Симон, Сяня Научак или Лузик. Когда я подходил поближе к наковальне, в глубине моих ушей начинался зуд. С каждым ударом молота зуд усиливался, бывало, становился болезненным. Тогда я выходил из кузницы. Зуд в ушах стихал. Перезвон наковален довольно долго ещё звучал то ли в ушах, то ли в моей голове.
  За нашим домом мы с Женей Сусловым и Сережей Тхориком устроили "кузницу". Наковальней нам служила, забитая в чурбан, бабка для отбивания кос. Звон нашей бабки был совсем не таким, как в кузнице. Но мы не горевали. На ветку клена мы подвешивали металлический обод от деревянного колеса телеги и, найденный на шляху, кусок рессоры. Звон обода был низким, глуховатым, зато звон рессоры был практически неотличим от звона наковальни.
  Долго звонить нам не давали. Если не выходила моя мама, из дома Сусловых, как правило, выходила тетя Люба. Обе, почему-то, не переносили, радующего наш слух, звона металла. Наша кузня на время прекращала свою работу. А мой отец в таких случаях сокрушался:
  - В кого он у нас пошел? Только кузница и железо в голове!
  И совсем не только кузница и железо! Я всегда любил животных. Сам отец тоже любил заниматься животными. Дома была корова, раз в год приносившая теленка. Правда, рождались одни бычки. Наша Флорика была уже старая и родители каждый раз ждали телочку, чтобы вырастить корову. В загородке всегда хрюкала, не представляющая интереса, свинья. Весной, и то не каждой, оживление в мою жизнь вносили, только что родившиеся, поросята.
  Если лёха (Locha - свиноматка, польск.) приносила их ранней весной, когда ещё были морозы, то сразу после рождения отец заносил их в камору (кладовую), где затапливали плиту, как только лёха начинала рожать. Ещё мокрых поросят помещали в цебэр. (Tsibar - польск. Цибар, Цебар, Цибарка - круглое деревянное корыто из дубовых клепок, стянутых железными обручами).
  Дно цебра было устлано старыми мешками в несколько слоёв. Цебэр пододвигали поближе к плите и накрывали мешковиной. Я любил наблюдать, как, помещенные в цебэр, новорожденные поросята плотно ложились, прижавшись друг к другу. Очень скоро вся масса поросят, толкая и переползая друг через друга, оказывалась у края цебра, поближе к нагретой плите. Как они, такие маленькие, чувствуют?
  Угревшись, поросята спокойно лежали, пока не начинал беспокоить голод. Они разом поднимали такой визг, что лёха, находившаяся в сарае за добрый десяток метров, начинала обеспокоенно хрюкать. Родители вдвоем переносили цебэр в сарай и подкладывали поросят к животу лёхи. Поросята мгновенно начинали тыкаться в живот, искали сосок. Найдя, поросенок мгновенно утихал, глубоко заглатывая, сразу выросший, розовый сосок.
  Насытившись, поросята отваливались от живота матери и плотно грудились на соломе. Мама аккуратно перегружала детенышей в цебэр, который родители водружали на место у плиты. Мне нравилось, приподняв мешковину, смотреть на голых, чистеньких поросят. В первые дни от малышей пахло молоком. Я ложил руку на теплых детенышей, почесывал у них за ушами.
  На следующий день поросятам в цебэр настилали сена. Было очень забавно, когда поев, все поросята разом начинали зарываться в сено, часто мешая и раскрывая друг дружку. Через два-три дня поросят оставляли лёхе навсегда. Они подрастали, становились грязными. Запах молока исчезал. Поросята пахли обычными свиньями и я терял к ним интерес.
  Ненасытные кролики, глупые куры, утки, пчелы были не в счет. Мне хотелось ухаживать за моими собственными животными. Но собак мои родители не любили. Ещё больше они не любили голубей. Особенно мама, которая сгоняла, усевшихся на крыше, галок, ворон и соседских голубей.
  - А-ушш! Проклятые! - громко прогоняла мама птиц. - Загадят крышу, воды дождевой не будет для стирки.
  - Как будто в колодце вода грязная. - думал тогда я.
  С сожалением смотрел я на мышеловку, в которой была прижата пружиной убитая мышь. Вторая мышеловка была с захлопывающейся дверкой. Я не раз просил маму отдать мне пойманную мышь. Мне хотелось иметь их много, содержать в посылочном ящике, кормить, чтобы они размножались. Но мама, вынося на крыльцо мышеловку с пойманной мышью, сразу начинала звать Мурика - нашего огромного жирного кота:
  - Кс-кс-кс-с-с-с-с!
  Мурик в таких случаях молниеносно появлялся ниоткуда. Он несся к крыльцу, где в мышеловке его ждала лакомая мышь. Словно знакомая с котом, мышь, сжавшись, сидела в противоположном углу мышеловки. Мама приподнимала дверку. Мурик ждать не умел. Он молниеносно просовывал в открытую мышеловку лапу и прижимал мышь к стенке. Зверек повисал на острых Муриковых когтях. Извлеченную мышь кот перехватывал зубами, воинственно урчал со злобным подвывом. Потом отпускал и отходил, вроде теряя к нечаянной добыче интерес. Мурик любил дарить мышам надежду на побег. Даже смотрел в другую сторону. Но достаточно было мыши попытаться скрыться, как коварный Мурик неизменно ловил её у самой спасительной щели или норки.
  - В кого он пошел со своим железом? - повторно вопрошал мой отец. - Не иначе, как в Колю Якового!
  Коля Яковiв - двоюродный брат отца. Фамилия и имя у него, как у отца: Единак Николай. Только мой отец Иванович, а его брат - Яковлевич. Отец часто рассказывал о своем двоюродном брате, младше его на целых семь лет. Родился Коля Единак в семье Якова Прокоповича Единака, родного брата моего деда Ивана. Колина мама Екатерина Николаевна Мищишина, была родной сестрой моего деда Михаська по матери. В числе семерых детей Коля родился пятым по счету.
  Закончил четыре класса начальной школы. В украинском, недавно переехавшем с Подолья, селе обучение велось только на молдавском языке. Играя со сверстниками и братьями на горбу, в долине на берегах, пересыхающей летом речки, ежедневно слушал завораживающий перезвон наковальни в бордее Прокопа Галушкина.
  В двадцатом году, переехав навсегда из родного Гырбово в Елизаветовку, Прокоп Галушкин вырыл глубокий бордей и устроил там кузницу. Два года днем работал, а ночью спал там же, в бордее. В двадцать втором женился на восемнадцатилетней Кассии Мицкевич, переехавшей со старшими сестрами из Бара. В том же году поднял, накрыл и перешел жить со своей Касей в новую хату.
  В тридцать пятом, в возрасте десяти лет впервые переступил порог кузницы-бордея Коля Единак. Он был поражен обилием инструментов, горном, наковальней. Сам Прокоп казался мальчонке всемогущим чародеем. Коля был очарован превращением бесформенного куска металла в топор, серп, молоток и ножи. Коля завидовал сыну Коваля - Мише, который, казалось, работал наравне с отцом. Мальчик усаживался на низком порожке бордея и без устали смотрел, как плющится, разбрасывая вокруг наковальни яркие искры, нагретый в горне, металл.
  Однажды в отсутствие сына Прокоп подозвал Колю к горну и попросил качать мех. Коля ухватился за кольцо. Целый день мальчик без устали подавал воздух в поддувало горна. С того дня повадился Коля ходить в бордей ежедневно, как на работу. Скоро он стал без слов понимать немногословного Коваля. Разжигал горн, убирал в кузнице, очищал от нагара инструмент, приносил воду. С одиннадцати лет стал помогать Прокопу ковать лошадей.
  Смышлёному, ловкому, схватывающему на лету ремесло кузнеца Прокоп поручал вначале простые, а затем все более сложные работы. С первых месяцев общения Коваль с удовлетворением увидел, что его ученик чувствует металл. Ни разу не перегрел, не испортил дефицитные в то время поковки (заготовки) для подков. В тринадцать лет невысокий сухощавый Коля работал в паре с учителем в качестве молотобойца.
  Всё чаще Коля рвался выполнить работу с начала до конца. Скоро в отсутствие Прокопа он самостоятельно принимал заказы, выполнял работу. Любил ковать и калить ножи. Мама рассказывала, что нож, сработанный Колей Единаком до войны служил в хозяйстве до сорок девятого года. Тем ножом, рассказывали родители, можно было бриться. Не затачивая месяцами, резали хлеб и арбузы, кололи свинью. Потом нож исчез. Мама подозревала, что нож оригинальной формы с продольными канавками и ручкой из бараньего рога стал добычей кого-то из Алешиных сверстников.
  В сороковом, когда Коле минуло пятнадцать, мужик из Городища приехал ковать лошадей. С ним был сын, несколько старше Коли. Подковав лошадей, взрослые сели пить магарыч, благо было время обеда. За обедом Коля, вытащив из кожаных ножен небольшой нож на цепочке, стал резать сало. До конца обеда парень не сводил глаз с Колиного ножа. Когда все встали из-за стола, парень кивком отозвал Колю в сторонку. Когда они скрылись за сараем, парень вытащил из кармана наган. Предложил поменять на нож. Коля долго не думал. Нож уехал в кармане парня, а Коля спрятал пистолет, засунув его глубоко в торец толстой соломенной стрехи пошура (односкатной пристройки для кур и свиньи).
  Последующие дни Коля посвятил изучению нагана. Поднимался на горб, куда никто не мог подойти близко незамеченным. Коля усаживался, расстилал чистую тряпочку и без конца разбирал и собирал оружие. Почти интуитивно определил, что отсутствовала пружина, прижимающая барабан. Боевая пружина, состоящая из двух, соединенных друг с другом полу-изогнутых пружинных пластин, была на месте. Разбирая и собирая, врожденным чутьем технаря, в жизни не видевший нагана, Коля определял по месту недостающую деталь, её формы и размеры. Не оказалось в выменянном за нож нагане и самой сложной части пистолета - курка, входящего в зацепление с боевой пружиной и спусковым крючком. В верхней части курка располагалась самая ответственная его часть - боек.
  Пистолет Коля никому не показал, даже Мише. Пружину, прижимающую барабан, заменил пружиной от сломанной машинки для стрижки волос, валявшейся на полке бордея. Пружина оказалась короче. Не беда!... Самостоятельно изготовил нужной толщины две шайбы, которые установил на торцах пружины. Подошли великолепно. При прокручивании барабан упруго щелкал, не клиня.
  Попробовал нажать спусковой крючок. Щелкнув, барабан провернулся. Туго!... Снял барабан и убрал одну шайбу. После сборки барабан уже легко проворачивался с щелчками, отдающими где-то под диафрагмой сладкой, ранее неизведанной нудьгой. Канал барабана полностью совпадал с каналом ствола, в котором контрастно змеились винтовые нарезы.
  Коваль пока ни о чем не догадывался. Бывало, когда не было работы, оставив Колю одного, в полуденный зной Прокоп уходил в хату. На час - другой засыпал. Короткие часы отдыха Коваля Коля использовал по полной. Из сломанного конного лемеха вырубил пластину. Будущий курок с бойком многократно рисовал на листах найденной смятой бумаги.
  Нагрев в горне, вырубил, отковал заготовку. Затем опиливал, пробивал отверстия пробойником, обтачивал на точильном кругу. Уходил на горб примерять деталь по месту. По мере продвижения работы рисунки менялись, очертаниями всё больше напоминая будущее изделие. Интуитивно, частой насечкой сделал рифление курка. Попробовал пальцем. Царапает... На мелком камне слегка пришлифовал. Потом заполировал на воловьей коже, посыпанной пеплом. Отлично!..
  Однажды после работы, убирая в кузнице, Коваль поднял, небрежно скомканную и брошенную на пол бумажку. Развернул и внимательно вгляделся. Прошедший тернистый, часто смертельно опасный путь разведчика на Юго-Западном фронте первой мировой, Прокоп с первого взгляда определил назначение будущего Колиного изделия. На лице старого Коваля не дрогнул ни один мускул. Небрежно скомкал и отбросил в сторону бумагу с эскизом.
  Однажды, когда Коля, увлекшись, старательно опиливал и шабрил деталь, в бордей, вроде случайно, вошел Коваль. Взглянув на, зажатый в тисках, будущий курок, равнодушно спросил:
  - Собачку для капкана мастеришь?
  Растерявшийся вначале, Коля согласно кивнул головой и ... успокоился. Работал уже, не таясь от своего учителя. Настал день, когда Коля, нагрев докрасна курок, закалил его в, дефицитном в то время, отработанном моторном масле. По ходу закалки Прокоп давал нужные советы.
  Ближе к вечеру, когда Коля пошел за пошур, старый мастер вернулся к бывшей военной профессии. Через минуту Коля вышел из-за пошура и направился к воротам. Правый карман его был отдутым и болтался. В кармане было явно что-то тяжелое. Повернув налево, Коля спустился на долину. Вставший за вишенками, Коваль вскоре увидел, поднимающегося на горб Колю. У небольшого глинища Коля присел.
  Коваль пошел за пошур. У самого конца соломенной стрехи солома была более рыхлой и светлее. Бережно убрав солому, в торце толстой стрехи Коваль обнаружил отверстие. Рука вошла по локоть. Ниша была пустой. Вынув руку, Прокоп аккуратно закрыл отверстие. Внимательно осмотрел. Всё как было.
  Через час-полтора Коля вернулся. Вначале скрылся за пошуром. Потом, насвистывая, вошел в бордей. Развесил инструменты, убрал валявшийся в ногах металл и, окропив водой, подмёл пыльный пол, чего не делал уже более недели. Чуть погодя, объявил Ковалю, что в воскресенье с соседями поедет в Бельцы на базар. К концу дня ушел домой.
  Как только Коля скрылся за изгибом улицы возле Довганей, Коваль пошел к тайнику. Убрав солому, вытащил из соломенной ниши спрятанный наган. Войдя в бордей, притянул дверь и набросил крючок. Как бы не вошел Миша. Усевшись у окна, исследовал наган. Ржавчины почти не было. Прокрутил барабан. Ни одного патрона. Вздохнув с облегчением, взвел курок. Нажал на спусковой крючок. Раздался характерный, так знакомый с первой мировой войны, металлический щелчок. Наган готов к стрельбе. Только патронов не было.
  - Не за ними ли собрался Коля в Бельцы? На базар?
  Набросав в горн щепок, Коваль раздул потухающий горн. Подбросил угля. Качал мех, пока топка горна на превратилась в большой светло-оранжевый жаркий круг. На жар щипцами аккуратно уложил наган. Крючком надвинул со всех сторон уголь. Деревянная часть рукоятки занялась сразу. Взявшись за кольцо меха, усиленно раздувал горн. Когда сквозь уголь стали прорываться искры горящего металла, щипцами уложил наган на наковальню.
  Придерживая щипцами, словно отковывая из заготовки новую подкову, стал деловито стучать по почти белому, извергающему искры, нагану. Скоро, старательно восстановленный Колей, наган превратился в темнеющий плоский бесформенный лист. Согнув пополам, Коваль снова сунул бывший наган в огонь. Опять раскалил добела.
  Без конца сворачивая пополам, Коваль уже бил по раскаленному металлу с охватившей его, нарастающей злобой и остервенением. Наконец, словно опомнившись, отложил в сторону молот. Захватив щипцами ещё красный комок металла, повернулся к черному металлическому ящику с водой, в котором охлаждали нагретые поковки. Щипцы с раскаленным металлом опустил глубоко в воду. Коротко зашипел, извергаясь, горячий пар.
  Поверхность темной воды давно была спокойной, а Прокоп все продолжал держать щипцы с металлом в черной воде. Очнувшись, разжал ручки щипцов, отпуская металл. Больше почувствовал, нежели услышал стук металла по днищу ящика. Зачем-то тщательно прополоскал в воде щипцы и аккуратно уложил на, выложенный когда-то красным кирпичом, черный стол горна. Всё! Воистину, концы в воду...
  Утром следующего дня Коля, войдя в бордей в приподнятом настроении, повторно объявил Ковалю, что на воскресенье едет в Бельцы. Коваль промолчал. До самого обеда Коля, громко напевая, без устали бил тяжелым молотом по раскаленным поковкам. Коваль молчал...
  Пообедали на улице. За бордеем под вишней стоял небольшой, столик. На вбитых в землю колышках с обеих сторон стояли узкие скамейки. После обеда Коваль спустился в бордей. Надо было заканчивать заказ, за которым на закате должны были приехать из Городища. Коля, задержавшись, юркнул за пошур...
  Коваль успел раздуть горн, раскалил поковку, когда в бордей, с обвисшими руками и поникшей головой спустился Коля. Он о чем-то тяжело думал, периодически бросая исподлобья вопросительный взгляд на лицо Коваля. Лицо учителя, как всегда, было спокойным и невозмутимым. Один раз Коля, грубо промахнувшись, ударил тяжелым молотом по краю поковки. Вырвавшаяся из щипцов, раскаленная поковка сильно ударила в толстый кожаный фартук мастера. Прокоп не выдержал:
  - Что с тобой сегодня?! Как будто корову пропил?
  Не поднимая головы, Коля невнятно произнёс:
  - Хуже...
  До конца дня работали, не проронив ни слова.
  В воскресенье в Бельцы Коля почему-то не поехал...
  Ранней осенью сорокового кто-то из сверстников приволок из Атак велосипедную фару. Динамо, дающее ток, отсутствовало. Колина память была удивительной. Он мгновенно вспомнил, как в десятилетнем возрасте в тридцать пятом попал со старшими братьями Сяней и Иваном в цирк на станции.
  Цирк раскинул свои шатры в самом центре базарной площади ниже строящейся церкви. Артисты сменяли друг друга. Коля внимательно смотрел за фокусами, пытаясь разгадать секрет. Но его воображение поразил фокус, который, как ему показалось, он мог бы сотворить сам. Фокусник вбивал в землю два металлических кола и соединял их проводами с лампочкой. Изумлению зрителей не было предела! Лампочка светилась!
  Потом фокусник насыпал в горшок ложку соли и заливал водой. Затем в соленую воду опускал две пластинки с проводами и лампочкой. Лампочка загоралась желтым светом. Пробившийся через плотную толпу, Коля заметил, что один кол и пластина отливали красно-желтым медным цветом. Он понял, что металлы должны быть разными. Мысли Коли были заняты повторением подобного фокуса дома. Тогда и керосиновой лампы не надо! Не надо покупать, дорогой, дефицитный керосин. По вечерам в доме будет светить маленькая, похожая на пузырёк, но яркая лампочка!
  А сейчас руки сверстника держали настоящую лампочку! Она четко была видна сквозь прозрачное стекло фары. А блестящая поверхность за стеклом должна усиливать свет, как блестящий никелевый абажур над, подвешенной к потолку, керосиновой лампой у старого Калуцкого.
  Но что сделать, чтобы немецкая фара с лампой стала его собственностью? Денег нет... Менять не на что... Выход подсказал отец приятеля. Два дня шестнадцатилетний Коля копал яму для погреба. К концу второго дня в, гудящих от усталости, руках с тремя волдырями набитых кровавых мозолей, он держал заветную фару с лампочкой.
  Еще год назад, будучи на базаре, на станции за сараем нашел скрученную полосу металла. Поднял. Показалась тяжеловатой. Потер о каменные ступени. Под чернотой заблестела красная медь. Забрал и подвесил в бордее Прокопа. А сейчас, где мог, собирал, редкие в то время, стеклянные баночки. Отмыл, насыпал соли, опустил в раствор, отрубленный зубилом, кусочек полосы. Вторую пластину отковал сам из найденного прутка. Обе пластины соединил к проводам фары. Лампочка зарделась тусклым темно-красным светом.
  Без элементарных знаний физики, законов электродинамики стал колдовать Коля над своим устройством для освещения. Сделал еще одну баночку с раствором и пластинками. Но как соединять? Соединил медь к меди и железо к железу. Накал оставался прежним. Догадался соединить медь к железу. Сегодня это называется последовательным соединением цепи постоянного тока. К свободным пластинам подключил лампочку. Накал лампочки стал более ярким.
  До вечера изготовил и соединил шесть баночек с раствором соли и пластинами. Одну за другой баночки поместил на подоконник и последовательно соединил. Фару подвесил рядом. Каково было изумление домочадцев, когда вечером Коля соединил провода! Лампочка горела и освещала стол гораздо ярче, нежели керосиновая лампа.
  Почти через тридцать лет Толя Единак, сын Николая Яковлевича принес неудовлетворительную оценку по физике. Изучали тему: Аккумулятор - источник электрического тока. К концу разбора полетов Толя, стоя навытяжку, на всю жизнь запомнил, как работает аккумулятор, как движутся электроны, что такое ионы и чем отличается последовательное соединение от параллельного.
  В семье Коваля Коля Единак незаметно стал своим человеком. По утрам, когда он приходил на работу, тетя Кася, жена Коваля, неизменно беспокоилась:
  - Коля! Ты успел позавтракать? Садись! Махать целый день молотом силы надо иметь немалые. Поешь!
  Обедать садились всем скопом. Стол накрывала хозяйка. Часто ей помогала старшая, Галя, старше Коли на два года. Сын Миша усаживался рядом с отцом. Напротив Коли сидели младшие: пятнадцатилетняя Люба и одиннадцатилетняя, самая младшая, Франя.
  Летом, бывало, работу заканчивали, когда солнце ещё стояло высоко. В такие дни, но чаще по субботам, все дети отправлялись на Одаю. Часто, захватив торбочку с пеплом и самоварным мылом, с детьми на большой пруд направлялся и отец семейства. Оставив девочек на берегу, где озеро было неглубоким, Коваль с сыном и Колей переходили плотину. Там они располагались на деревянных мостках, сохранившихся еще со времен пана Соломки. Сначала с пеплом и глиной оттирали почерневшие от въевшейся железной окалины руки. Потом тщательно мыли головы, ополаскивались.
  Коля и Миша подолгу плавали. Однажды Коля заплыл в самый дальний конец озера. Обратно решил пройти живописным берегом. Узкой извилистой тропкой, стиснутой зарослями цикуты и низкорослым тростником, направился к плотине. Недалекие детские голоса и хихиканье остановили его. Обойдя большой куст бузины, пригнулся.
  Сквозь редкую листву в метрах пяти увидел Любу и Франю. Взявшись за концы рубашек, в которых купались, нагие сестры, кружащиеся в разные стороны, словно в танце с руками над головой, выкручивали бельё. Капельки воды на коже девочек под солнечными лучами искрились множеством бриллиантовых бликов.
  Во рту Коли всё мгновенно пересохло. Он не мог оторвать взгляд от пятнадцатилетней Любы. Сознание его мутилось. Выкрутив обе рубашки, девочки натянули их и, со смехом рассказывая что-то друг дружке, убежали. А Коля все так же сидел на корточках. Ноги онемели, в голове было пусто. Всё его существо заполнила золотоволосая Люба, кружащаяся в танце на фоне изумрудной зелени прибрежного кустарника, воды и голубого неба.
  - Коля-а! Где ты!? - Мишин голос, раздавшийся со стороны кургана на противоположном берегу озера, вернул Колю к реальности.
  Коля бегом направился вокруг озера в обратную сторону, лишь бы не встречаться с девочками, с Любой. Обычно разговорчивый, с Одаи Коля шел молча. Спустившись в лощину, он отделился от Галушкиных, повернул направо и вышел к старому проселку на Боросяны. По меже пробрался вдоль огорода и нырнул в, построенный старшими братьями в самом дальнем углу двора, соломенный шалаш.
  Ночью долго не мог уснуть. Закроет глаза, а перед ним, вся в солнечном свете, кружится Люба. Коля пытался прогнать видение, однако, чем больше было желание освободиться от него, тем контрастнее перед его закрытыми глазами выступала из темноты Люба. Только сейчас, ночью, перед ним проступали подробности, которые на озере не успел и не сумел осознать.
  Утром, придя к Ковалю, сразу нырнул в бордей. Обедать его Миша потащил силой. Подойдя к столику, увидел, что его место напротив Любы оставили свободным. Потупя взгляд, сел. Всё время обеда внимательно рассматривал содержимое своей миски. Когда съел борщ, словно впервые увидев, разглядывал по краю глиняной миски, чередующиеся с черными точками, красные и черные завитушки,
  В последующие дни работал, как обычно. Изредка мимо низкого оконца бордея пробегали Любины ноги с, ещё по детски полноватыми, ослепительно белыми лодыжками. Взгляд Коли, помимо воли, провожал видение, пока оно не скрывалось стеной бордея. А вечером, уже в полусне, пришла в голову нелепая, ставшая в последующие дни навязчивой, мысль:
  - А что, если прикусить зубами эту лодыжку? Что буду чувствовать я? Что будет чувствовать Люба, когда я буду сжимать зубы сильнее и сильнее? Её не должно болеть! Ей должно быть приятно!
  Коваль, казалось, ничего не замечал. Через несколько дней, когда они остались вдвоем, вне всякой связи, спокойно сказал:
  - Ты там на селе передай хлопцам. Кто приблизится к Любе, пока ей не исполнится двадцать лет, вот этим прентом ноги поломаю.
  Коля невольно скосил взгляд. В самом углу бордея стоял длинный, толщиной с черенок лопаты, металлический вал. Лицо полыхнуло жаром. Взгляд уперся в пыльный пол. Коля понял: Коваль не шутит. И слово держать умеет.
  Двадцать второго июня сорок первого перед рассветом Коваля разбудил отдаленный гул. Казалось, слегка подрагивала земля. Он вышел во двор. На востоке небо слегка посветлело, над линией горизонта зарделась узкая полоса неба. На западе, далеко за станцией, полыхали слабые вспышки. Доносился глухой гул. Вышедшая к воротам, соседка Паровая Вера окликнула Коваля:
  - Прокоп, гремит на станции не так как всегда! Что это?
  Соседка справа, старая Марена Калуцкая, разбуженная гулом, стояла на улице:
  - Непохоже на гром. Якась бiда! Борони боже!
  Прокоп, воевавший на фронте первой мировой, уже определил какой это гул. Так гудят, непрерывно стреляющие вдалеке, пушки и, следующие за ними, разрывы снарядов. С тяжелыми думами присел на завалинку:
  - Четверти века не прошло... И вот, снова...
  С утра вышел в поле. Сорвал один колос, растер в ладонях. Попробовал на зуб. Зерно было спелое, только кожица чуть прогибалась под зубом.
  - Высохнет на чердаке, дойдет. Опоздаешь - всё потеряешь.
  Скоро Коваль с сыном и Колей поднимались на пригорок. На плечах покачивались отбитые косы.
  Коваль скупо перекрестился, поплевал на ладони, коротко потёр и сделал первый замах:
  - С богом!
  Коваль косил низко. Нужна была и солома. Миша, знакомый с косой уже несколько лет, шел за отцом на несколько замахов сзади и справа. Старался не отставать и Коля. Вначале конец косы несколько раз зарылся в землю. Коваль сделал вид, что не заметил. Скоро Коля наловчился и перестал думать, как правильно держать косу и не воткнуть её в землю, как косить пониже.
  За косарями следовали Кася, Галя и Люба. Вязали перевясла, серпом подгребали стебли, увязывали в снопы. Закончив работу, снопы стоя поставили в копнушки по четыре. Так быстрее высохнет. Коваль озабоченно оглядел небосклон. Дождь сейчас не нужен.
  На второй день снопы уже были на ровной площадке за пошуром. Расстелили рядно, Коваль принес от Карпа широкий брезент. После обеда, когда из колосьев испарились остатки влаги, начали обмолот. Цепы били в ряд, слаженно и ровно. Сначала бил Коваль, за ним сразу Миша, за которым с ходу включился в ритм Коля. Сказывались кузнечные навыки у наковальни.
  Утром снова расстелили брезент, высыпали, собранное в мешки на ночь зерно, разровняли. Ближе к вечеру, когда потянул ветерок, потряхивая решетом, перевеяли. Собранный урожай вечером подняли на чердак и ровным слоем расстелили досыхать. Следующим утром пришел одолжить косу Никифор, чуть позже Карпо, унося вместе с косой и одолженный Ковалю брезент.
  Для Елизаветовки война по настоящему началась восьмого июля сорок первого. В тот день длинная колонна немцев вошла в село. Располагавшаяся на аэродромах за Днестром советская авиация в тот день совершила налет на, остановившуюся на постой в имении пана Барановского, крупную немецко-фашистскую часть. Бомбили и среднюю часть села. По шляху колонны немцев направлялись в сторону Брайково, на северо-восток.
  В селе оказалась разрушенной единственная хата Макара Олейника. Вошедшие в село немцы заподозрили, что бомбардировка села не была случайной. Начались поиски радиста. В результате к концу дня в селе были расстреляны двадцать четыре человека.
  Услышав выстрелы в центре села Прокоп с Мишей и Колей покинули бордей. Он увел парней за огороды, вглубь подсолнечникового поля. Наказав не подниматься и ждать его, вернулся в хату, где оставались Кася с дочками. Вскоре возле ворот остановилась бричка. Пять, вооруженных автоматами, немцев соскочили наземь, сгрузили какие-то серо-зеленые ящики и рюкзаки. Возница накинул вожжи на столб, у которого Прокоп ковал лошадей.
  Немцы быстро осмотрели двор, перенесли вещи в дом. Девочки испуганно жались в углу у печки. Заглянули и в бордей. Один из немцев, похлопав Коваля по плечу, заговорил:
  • Gut! Es ist notwendig, Scuh Pferde!
  Коваль ничего не понял. Немец вывел Коваля на улицу, подошел к бричке и поднял переднюю ногу коня. Подковы не было, копыто коня было сбито, сверху торчали загнутые гвозди. Коваль вернулся в кузницу. Взял ящик с инструментами, подобрал, висевшие на стене новые подковы.
  Коваль освободил копыта от стершихся подков, вынул гвозди, зачистил копыта. Работал один. Ребят пока решил оставить в подсолнухах.
  Помогал немец. Одну подкову пришлось расширять. Коваль развел в горне огонь, нагрел докрасна и, одев на округлую сторону наковальни по кругу ударами молотка расширил подкову до нужного размера. Охладив, вышел за ворота. Подкова пришлась впору. Когда собирал инструменты в ящик, немец снова похлопал Коваля по плечу:
  - Ein guter Meisterschied.
  Уловив в обращении единственное слово "Майстер", Коваль понял, что немец похвалил его работу.
  За пошуром Кася ошипывала курицу, заказанную немцами на ужин. Помогал ей, ощипывая голову, пожилой худощавый немец. Коваля поразило, как его Кася оживленно беседовала с немцем. Откуда она знает немецкий? Прислушался. Немец с Касей говорили по польски. Ужинали немцы за деревянным столиком под вишней, где всегда обедала семья Прокопа. Девочек еще засветло Кася отправила на чердак.
  Уже в сумерках к Ковалю наведался недалекий сосед, его кум Сергей Бенга. Вполголоса поведал Ковалю о расстреле в центре села. Во время разговора стал накрапывать дождь. Сосед, пригнувшись, побежал домой. С первыми каплями дождя скрылись в доме и немцы. Расположились хозяевами в обоих комнатах. Для себя и девочек Кася постелила, что могла, на чердаке.
  Уже было темно, когда Прокоп побежал в подсолнухи. Дождь уже вовсю барабанил по широким сочным листьям. Ребята сидели, плотно прижавшись друг к другу. Не таясь, пробежали двор. Через окно была видна, освещенная керосиновой лампой крайняя комната, в которой собрались все немцы. Один, широко жестикулируя, что-то рассказывал. Сидящий на низеньком табурете у самой печи, старательно играл на губной гармошке.
  Коля с Мишей легли на топчане, сбитом Ковалем еще двадцать лет назад. Прокоп вышел и плотно прикрыл двери в бордей. Дождь усиливался, переходил в ливень. Только сейчас Коваль вспомнил о лошадях. Те стояли, понуро опустив головы. Опалка, подвешенная немцем, была пуста. Коваль распряг животных, перекинул посторонки через спины и повел коней к Поварской Елене, соседке напротив.
  Завел коней под крытый навес, где раньше держали овец. Привязал к яслям и лишь потом постучал в дверь. Люнька ответила не сразу. Узнав по голосу Коваля, открыла. Коваль коротко объяснил:
  - Коней привязал под навесом. Жалко животных.
  Вернувшись в хату, вошел к немцам. Кивком головы попросил ездового выйти. Объяснить, где кони, не мог. С чердака спустилась Кася. Вызвали немца, знающего польский язык. Так поэтапно объяснили немцам, куда на ночь помещены кони.
  Девятого июня утро выдалось солнечным, несмотря на то, что улицей и огородами еще неслись мутные потоки воды. Ручей во дворе Поварских превратился в бурную речку, несущую на долину охапки смытой соломы, объедки кукурузы, вымытую траву.
  Коля направился домой, на отцовское подворье. Он уже знал о расстреле односельчан и с тревогой вошел в хату. Все были на месте. Только Петро, старший брат, тихо сказал:
  - Мог бы и передать кем-либо, где ты и что с тобой.
  До обеда Коля с братьями очищали от ила двор, выносили и складывали у ворот принесенный потоком мусор. К обеду братья уже знали имена погибших сельчан. Коля задумался. Хотелось вернуться к Прокопу, там Люба. Но там и немцы. У них в доме немцы не остановились. Его сомнения разрешило сообщение соседа о том, что прошлой ночью в центре села пьяным немцем была изнасилована молодая женщина.
  Коля поспешил на долину. Во дворе Прокопа было спокойно. Немцы по очереди брили друг друга. Один, сидя на завалинке, что-то наигрывал на губной гармони. Из бордея доносились удары молота и звон наковальни. Прокоп с Мишей еще с утра разожгли горн и работали в поте лица. У двери высилась горка готовых петель и задвижек, за которыми сегодня должны прийти. Жизнь продолжалась...
  Ближе к вечеру Коля попросил разрешения переночевать в бордее. Пожав плечами, Коваль предложил:
  - Можешь спать с нами, на чердаке. Места хватит всем.
  Почувствовав что краснеет, Коля отрицательно покачал головой.
  Позже Коваль заметил, что Коля вытащил из-за горна старый тесак, откованный Ковалем еще в молодости. Опробовав пальцем остроту, Коля долго чистил и затачивал тяжелый нож на мелком кругу. Ещё раз попробовав остроту лезвия, аккуратно подвесил тесак за топчаном у изголовья. Потом накинул на ручку старую тряпку, чтобы было незаметно. Коля вздрогнул, когда раздался спокойный голос Прокопа:
  - Выбрось дурости из головы! Погубишь себя и всех. Даст бог, не покинет нас его милость...
  После ливня просохло. Земля в огородах покрылась хрупкой корочкой. После покоса стерня зазеленела молодой сочной травой. Кася, привязав к ланцуху (цепи), кольцом охватывающему рога коровы, длинную веревку, поручила двенадцатилетней Фране пасти корову на позеленевшей стерне. С утра, когда стерня была ещё мягкой от ночной влаги, Франя вышла в суконных тапках, сшитых Ковалем. После обеда девочка решила пасти корову босиком.
  Сначала было приятно. Стерня, казалось, не больно покалывала пятки, нагретая земля согревала ступни. К концу дня Франя пасла корову и внимательно смотрела, куда ставить ногу. Высохшая стерня колола немилосердно.
  Наскоро помыв вечером ноги, Франя проворно забралась на чердак. Спать легли рано. Среди ночи всех разбудил громкий Франин стон и плач. Ноги горели, их разрывала дикая пульсирующая боль. Проснулись от крика и немцы. Солдат, знающий польский язык поднялся по лестнице и громко спросил Касю:
  - Что там у вас? Почему девочка плачет?
  Кася объяснила. Немец спустился и скоро снова поднялся по лестнице. Позвал Касю, дал две таблетки и сказал выпить обе сразу. Скоро боль прошла. Все уснули и спали до утра. Только Коля, которого разбудили крики Франи, долго ещё стоял в бордее у двери. Рука его сжимала тяжелый тесак. Парень прислушивался к малейшему шороху в доме и на улице...
  Утром боли в Франиных ногах возобновились, казалось, стали еще сильнее. Особенно больно горела пульсирующим огнем правая пятка. Франя с трудом, с помощью Каси и сестер спустилась вниз и сразу опустилась на пол в сенях. В дверях показались немцы. Один из них наклонился. Внимательно осмотрел ступни девочки и покачал головой. Потом что-то сказал по-немецки. Один из солдат сдернул с кровати простынь и вышел на улицу.
  Простынь расстелили на лужайке перед домом. Когда знаками показали, что надо лечь, девочка от страха закричала. Солдат по-польски попросил Касю уговорить Франю лежать спокойно. Франю уложили лицом вниз и согнули ноги в коленях. Франя продолжала кричать. Немец с губной гармошкой опустился перед Франей на колени и достал из кармана инструмент. Стал наигрывать какие-то мелодии. Франя прислушалась. Немец играл все громче.
  Второй солдат достал маленький перочинный ножик и стал вытаскивать один за другим острые осколки стерни. Наконец немец облил обе Франины ноги какой-то жидкостью из темной бутылочки. Франя снова закричала. Потом ступни намазали мазью и перебинтовали. Снова дали таблетку. Скоро Франя успокоилась. Всё это время Коля с Мишей через низкое оконце бордея внимательно наблюдали за процессом лечения.
  На следующий день немцы снялись с постоя и готовились к отправлению в сторону фронта. Немец, лечивший Франю, подошел к хлопотавшей у дворовой плиты Касе. Достав бумажник, вынул фотографию и повернул её к Касе, что-то подробно объясняя по немецки. Кася поняла, что на небольшой фотографии были изображены сам солдат, его жена и двое маленьких детей. Мальчик и девочка...
  С тех пор прошло ровно семьдесят пять лет. История села не донесла до нас сведений о подробностях жизни нашего героя в оккупации. Известно лишь одно. До лета сорок четвертого он ежедневно ходил к Ковалю на работу, совершенствуя навыки кузнеца и терпеливо дожидаясь Любиного двадцатилетия... До чего медленно тянется время!...
  Четверг, двадцать четвертого августа сорок четвертого... В тот день линия фронта перекатилась через тихую Елизаветовку незаметно, без боев. Кровопролитные бои шли во время Ясско-Кишиневской операции гораздо южнее... Бендеры, Аккерман, Вилково, Кагул, Кишинев... 26 августа вся территория Молдавии была занята Советскими войсками. 27 августа боевые действия были перенесены на территорию Румынии.
  В понедельник, 28 августа, в коридоре только открытого Атакского полевого райвоенкомата стоял в очереди один из первых добровольцев района девятнадцатилетний Николай Яковлевич Единак. Однорукий майор был озадачен напористостью добровольца, миновавшего сержанта и лейтенанта и пробившегося на прием к нему, военкому. Устав таких отношений не предусматривал.
  Родом с бывшей оккупированной территории, необученный, без практической подготовки добровольный новобранец требовал определить его в авиацию либо в разведчики. Не зная, как избавиться от настойчивого добровольца, военком пообещал подумать. Попросил подождать в коридоре.
  В это же время к военкому зашел старший лейтенант, заместитель начальника по технической части аэродрома временного базирования с левого берега Днестра за Могилев-Подольским. Требовались призывники для подготовки команды технического обеспечения. На аэродроме базировалась эскадрилья одномоторных самолетов - "кукурузников". Лейтенант искал новобранцев, мало-мальски знакомых с техникой, слесарным делом, мотористов и водителей.
  История умалчивает об этапах военно-профессиональной подготовки нашего героя. Известно, что уже через неделю красноармеец Единак Николай Яковлевич в эскадрилье стал незаменимым. Но чаще он вылетал на задание в качестве аэротопографа, фотографа, а, при необходимости, и механика.
  Вторая половина сентября сорок четвертого... Над нижней частью Елизаветовки стал кружить на доселе невиданно малой высоте самолет. Многие жители такое чудо увидели впервые. Наконец, выбрав направление, самолет, быстро увеличивающийся в размерах, заходит на посадку. Самолет сел на длинную полосу, занятую уже созревшей, но еще не убранной кукурузой. Сбивая высокие кукурузные стебли, рассеивая вокруг зерна, разбитых пропеллером и крыльями початков, самолет сел на огород моей бабы Явдохи и остановился в нескольких метрах от плетеной изгороди виноградника моего деда Михася.
  Из самолета тяжело выбрался пилот в мешковатом комбенизоне. Он, казалось, был в настроении, далеком от благодушного. Озабоченно обошел летательный аппарат, проверяя, нет ли повреждений. Особенно внимательно он приглядывался к шасси, амортизаторам и расчалкам, на которых были намотаны куски кукурузных стеблей и сорняки.
  Второй прилетевший был в новенькой летной форме, тщательно пригнанной по его фигуре. Ловко выпрыгнул из самолета. Разминаясь, присел, развел руки. Выглядел он молодцевато, летный шлем залихватски слегка сдвинут к затылку. Короткие, тщательно начищенные сапожки были собраны книзу в плотную гармошку. В отличие от пилота, лицо его источало радость, гордость и восторг...
  А с нижней части двора по меже уже спешила к приземлившемуся самолету баба Явдоха:
  - Люди добрi! Такэ велике и високе нэбо! Ви не мали дэ литате, аж мiй город найшле! Дивiтся, вся кукуруза котове пiд хфiст! Чем я в зимi буду куре годувати?
  Стоявший у самолета военный строевым шагом щеголевато подошел к бабе Явдохе, отдал честь, обнял и поцеловал в обе щеки.
  Баба Явдоха опешила...
  - Вуйно! (Тётка - укр., польск.) Закончим войну, победим врага, я сам посiю, пожну и потереблю вам кукурузу! Вот семе самими руками! Пятьдесят пудов! А сейчас - все для фронта, всё для победы!
  - То цэ ти, Коля!? Ах, вобеванець (непереводимо; подразумевается разбойник, хулиган, проказник, бедокур) ты такий! Гарештант (арестант)! Шо ж вам так в сраци засвербило? Город минi так попартачете! Яки питисять пудов? Шо я не знаю, шо ты тарахкаешь ще спритнiще, як я сама?
  Между тем вокруг самолета росла толпа. Это был первый в истории самолет, приземлившийся на территории села. Пилот не успевал отгонять пацанов, окруживших самолет. Бежали и взрослые. А Коля, между тем, распоряжался:
  - Хлопци! Принести несколько ведер воды! Обобрать траву с крыльев и колес! Вымыть самолет! Выставить охрану!
  Уже обращаясь к пилоту, не сбавляя начальственного тона, сказал:
  - Толя! Я на полчаса! Как договаривались, - демонстративно выкинув вперед руку. Чтобы видели земляки, посмотрел на наручные часы. - Вылет в пятнадцать ноль ноль!
  Спустившись по меже, минуя, расположенный в двадцати шагах, родительский дом, строевым шагом поспешил на долину. К Любе!
  Пилот сокрушенно покачал головой и отрешенно махнул рукой. Вместе с ребятней стал распутывать траву, намотавшуюся на расчалки и стойки.
  Коля тем временем открыл дверь бордея:
  - Здравия желаю!
  Коваль повернул голову, пристально вглядываясь в силуэт в дверях на фоне неба.
  - Коля? - и неопределенно качнул головой.
  А девчата уже повисли на "пилоте".
  - Наш Коля-а-а-а!
  Кася тем временем порезала помидоры, огурцы, лук. Франя чистит чеснок. Люба режет сало. Галя разбивает яйца о край широкой сковороды. Коля окликнул:
  - Галя! Нас двое! Я с подчинённым!
  У ворот толпилась вся долишная ребятня. Все хотели видеть земляка Колю-летчика. Высмотрев подростков соседей Лазю Хаецкого и Колю Бенгу, поманил пальцем:
  - Лазю! Коля! Бегом до самолета! У Явдошки в огороде! Пусть летчик закроет самолет и быстро сюда! Скажи, что яичница остывает!
  Через несколько минут подростки подбежали к самолету:
  - Товареш лёчик! Наш Коля переказав буте у Коваля! Яешня стегне! Бiгом!
  - Дал бог напарника. Яешня стегне! Бiгом! Ох, влетит! Придется придумать что-то про вынужденную посадку... Да... Таки вынудил!
  Прошел в кабину. Вынул из кобуры пистолет.
  - Не идти же с оружием в гости!
  Завернул пистолет в носовой платок, с трудом протиснул. Тугая пружина плотно прижала оружие под сиденьем.
  - Сам черт не найдет! Испытано не раз!
  Надвинул стекла фонаря. Всё закрыл. Муха не залетит...
  Вышел из самолета, повернул ручку, провернул и вытащил ключ. Подергал. Надежно!
  - Ребята! Покараулите?
  - Да! Так! Ну а як же?
  Когда пилот в сопровождении подростков входил во двор Прокопа, все уже садились за стол. Пилота, как почетного гостя, усадили в торце стола. Коваль разлил по стопкам. Пилот вначале отказывался:
  - Прилетим, пахнуть будет.
  Коля был настойчив:
  - Давай! Поехали! Полетели!
  Обед удался на славу. После двух стопок пилот перевернул килишок вверх дном:
  - Хватит! Нам еще взлететь, долететь и сесть!
  Попрощались. Направились к самолету. Пилот открыл ключом дверь. Вошли в кабину. Уселись. Пристегнулись.
  - Поехали!
  - Стоп, Коля! Пистолет вытащу.
  Просунул руку под сиденье. Не достает... Расстегнул ремни. Согнулся. Пусто!
  - Не может быть! Я всё закрыл!
  Стали искать вдвоем. Хмель мгновенно покинул головы...
  - Не-ет! Где-е-е!? ... твою мать!
  В случившуюся нелепость не верилось. За возвращение без оружия - трибунал! Коля задумался:
  - Жди меня здесь! - и исчез.
  Пилот принялся за поиски по новой...
  Часа через полтора Коля вернулся к самолету в сопровождении нескольких рослых парней допризывного возраста:
  - Толя! У хлопцев к тебе разговор есть...
  Вперед вышли семнадцатилетний двоюродный брат Коли Ванька Никифоров (Мищишин) и рослый Алёша Андриевский:
  - Завтра утром наш друг уходит на фронт. Коля рос вместе с ним. Проводить надо как положено. На фронт всё таки. Может и не вернуться. А пистолет к утру будет на месте. Всё будет в порядке!
  - Ребята! Вы в своем уме? Чтобы самолет не вернулся с задания!? Это же трибунал! Самолет не боевой, рация не работает. Могут вылететь на поиски. Тут недалеко! По прямой до аэродрома всего двадцать километров! Как раз по линии маршрута!
  Уговорили...
  Под утро авиаторы проснулись в чужой хате на одной кровати. Пилот с трудом встал, тряхнул головой... Гудит, муторно... Умылся.
  - Коля! Чтоб я с тобой ещё раз...
  Сели завтракать. Алеша налил по неполной.
  - Ребята! Мне еще самолет поднять и посадить! И вообще! Смотреть на неё не могу....
  - Пятьдесят грамм! Всё как рукой снимет! А потом рассолу! Только-только огурцы прокисли.
  Наконец встали. Пилот повернулся к Алёше:
  - Ребята! Оружие дайте!
  - В самолете.
  У развернутого в обратном направлении "кукурузника" уже собралась большая толпа провожающих. Человек тридцать, не меньше.
  - Хлопцы на руках за хвост развернули. Большое дело! Вон их сколько! - объяснил Алеша и, немного погодя, добавил. - Всё в порядке. Ничего не повредили.
  Пилот неуверенно подошел к самолету. Подергал дверь. Повернулся:
  - Пистолет, хлопцы!
  Алеша указал рукой в сторону кабины. Пилот недоуменно пожал плечами. Обойдя ещё раз машину, сунул ключ в замок. Повернул ручку... Прошел в кабину. Сунул руку под сиденье. Вытащил, завернутый в носовой платок, пистолет. Щелкнув, выскочил магазин. Сквозь фигурное окно тускло поблескивала латунь патронов. Пересчитал. Облегченно вздохнул...
  Коля уселся сзади. Отодвинул стекло:
  - От винта!
  Высоким воем, набирая обороты, запел стартер. Медленно, словно нехотя, начал вращение пропеллер. Выхлоп... Ещё! Набирая обороты мотор зарокотал своим привычным ритмом. Толпа провожающих разом расширила круг. Пилот, прогревая, прибавил обороты. С голов, стоявших сзади, слетели и ударились в плетень фуражки и платки. Коля осмотрелся. На меже с Довганями стояла Люба. Рядом были сестры. Миша стоял поодаль. Все провожающие энергично махали руками.
  Взревел мотор, подняв за самолетом вихрь густой пыли вперемежку с беспорядочно крутящимися в воздухе стеблями кукурузы и травой. Пилот увеличил обороты. Самолет присел, как перед прыжком и, набирая скорость, покатился по огороду. За широким шлейфом пыли никто из провожающих не мог определить момента отрыва "кукурузника" от земли. Набирая высоту и уменьшаясь в размерах, самолет скрылся в осеннем небе за Боросянами. Над огородом бабы Явдохи долго висело, медленно смещаясь на долину, длинное облако оседающей пыли.
  За Днестром сели благополучно. Комэск, заметив приземлившийся, целые сутки отсутствовавший самолет, поспешил на взлетное поле. Выйдя из самолета, разведчики, не сговариваясь, первым делом взглянули на аэродромный флюгер и, чеканя шаг, предусмотрительно подошли для доклада с подветренной стороны. Из штабной землянки выскочил радист:
  - Товарищ капитан! Из штаба дивизии на связи! Срочно!
  Комэск чертыхнулся и, повернувшись, махнул рукой:
  - Потом!..
  Ближе к вечеру пилот тщательно обследовал самолет, По лесенке залез и попытался сдвинуть створки, закрытой изнутри, боковой части фонаря. Проверил, заклеенный заводской краской и ни разу не открытый, аварийный люк. Ещё раз проверил замок. В конце пожал плечами:
  - Коля, в вашем селе хлопцы ещё те лётчики! Теперь понятно, откуда ты такой!
  Подробности имевшего место происшествия с загадочным хищением пистолета из-под сиденья пилота и не менее таинственным его возвратом на место в закрытом на ключ самолете, пересказывались в селе после войны несколько десятилетий подряд. О том, как был вскрыт самолет, кто были авторы и исполнители этой дерзкой, подлежащей уголовному преследованию, "шутки", история скромно молчит до сих пор.
  Отгремели последние залпы самой страшной войны. Двадцатилетний гвардии рядовой Единак Николай Яковлевич в соответствии с Законом продолжал срочную службу в рядах Вооруженных сил СССР.
  Прошла почти четверть века. Десятиклассник Толя с Николаем Яковлевичем приехали погостить к деду Прокопу. После обеда вышли во двор. На месте бордея, где была кузница, в начале шестидесятых, углубив, построили обширный подвал.
  - Папа! Мама говорила, что ты прилетал к ней на самолете. Всё правда? Где же вы садились?
  - Пошли!
  На огород бабы Явдохи пришли со стороны колхозного поля. Шагая по меже, Николай Яковлевич двумя руками показывал, как заходил на посадку самолет. Подошли к, окружающему виноградник, повалившемуся, давно не знающему мужских рук, плетню.
  - Вот тут мы стояли. А утром провожающие на руках за хвост развернули самолет. Человек сорок, наверное, было, не меньше...
  Из-за кустов винограда показался белый платок на голове бабы Явдохи, подвязывающей отросшие лозы.
  - То це ти знов, Коля! Дэ ж твоя обицяна кукуруза?
  Николай Яковлевич, перешагнув плетень, обнял и расцеловал, как тогда, в сорок четвертом, бабу Явдоху:
  - Здрасти! Вуйно! Вот сыну показываю, где в войну садились.
  - Скiльки рокiв минуло, Коля! Ты вжэ сивий зробився... А який був!..
  Однажды, придя от дочерей, баба Явдоха обнаружила у стены стодолы, аккуратно сложенные, пять мешков. Подошла, пощупала:
  - Дивись! Кукуруза! От вобеванець! От гарештант!
  Летом сорок шестого в селе свирепствовал сыпняк. В семье Коваля первой заболела Кася. Коваль, вспомнив рассказы из детства, вычесал, появившиеся и у него вши, высыпал в стопку. Долив доверху самогоном, выпил. Люба и Франя от такого "лечения" отказались наотрез. За печкой в узкой кровати за высокой перегородкой хныкала самая младшая - трехлетняя Стаська, появившаяся на свет в конце марта сорок третьего. Через неделю тиф свалил с ног Любу. Здоровая Франя ухаживала за больными и трехлетней Стаськой. Неясно, помог ли Ковалю самогон со вшами или нет, но тифом он не заболел.
  Люба, остриженная наголо, металась в жару, бредила, когда широко распахнулась дверь. В комнату с чемоданом в руке и вещмешком за спиной вошел демобилизованный солдат Коля Единак. На груди его сверкали орден Красной Звезды, медаль "За отвагу"и "За победу над Германией". Чуть поодаль к гимнастерке был привинчен значок "Гвардия".
  По рассказам, Люба не осознавала его возвращение. Открыв чемодан, Коля развернул большой плоский пакет. В пакете была ослепительно белая, сверкающая высокой диадемой, длинная фата. Уложив за изголовьем саму фату, Коля бережно возложил на, остриженную под ноль, голову лежавшей Любы свадебную диадему. Двадцать лет Любе исполнилось девятого мая, ровно два месяца назад...
  Осенью сорок шестого молодая семья переехала в Дондюшаны. В сорок седьмом родился первенец Валик, Валентин. В пятьдесят втором на свет появился младший - Толя. Коля работал в МТС (Машино-тракторная станция). Вначале работал кузнецом. Закончил открывшиеся курсы трактористов, слесарей и комбайнеров. Скоро стал лучшим в МТС мотористом. Под наставничеством высококлассного механика Щура изучил токарное дело. Подолгу задерживался в сварочном цеху. Освоил электро- и газосварку. На время болезни сварщика выполнял все сварочные работы.
  Однажды в МТС из Цауля вернулся один из недавно прибывших тракторов ДТ-54 с одно-лемешным плугом для глубокой вспашки. Тракторист, работая неподалеку от лесного массива, зацепил огромным лемехом толстенный корень. Лемех - пополам. В то время это было ЧП довольно большого масштаба. Лемехов в запасных частях не было. Заказывать плуг целиком необходимо было через госснаб за год ранее.
  Собрали целый консилиум. От главного инженера и механика до сварщика. Сварщик благоразумно отказался, мотивируя тем, что после сварочных работ лемех даст трещину рядом со швом при обычной нагрузке. Коля попросил:
  - Разрешите мне попробовать. Хуже уже не будет.
  Разрешили. Не снимая лемеха, Коля колдовал над ним с утра до поздней ночи. Сварил по линии разлома с усилением швов. С тыльной стороны наварил несколько косынок невиданной доселе формы. Потом в ход пошел ацетиленовый резак. В режиме нагрева отпустил всю зону сварки.
  - Снять напряжение металла. - Объяснял он свои действия сварщику.
  На второй день утром, сев за рычаги трактора, вместе с механиком выехали на испытания. Прошлись по прошлогодней вспашке, постепенно опуская лемех на полную глубину.
  Достаточно! - сказал механик. - Запаса прочности хватит с лихвой.
  Но Коле этого было мало. Выехав с массива, прошелся по нетронутой еще целине. Механик занервничал:
  - Сломаем!
  А Коля, углубляя борозду, пахал. В МТС вернулись победителями.
  Я учился ещё в елизаветовской школе, когда проездом Николай Яковлевич зашел к нам в гости. Сидя за столиком в саду, беседовал с отцом. Мимо наших ворот, надсадно урча, проехал, где-то разгрузивший песок, огромный ЗИС. Возвращался с калыма. Грузовик уже скрылся за нашим домом. Внезапно Николай Яковлевич вскочил и, не говоря ни слова, побежал в огород. Отец недоуменно пожал плечами:
  - Что с ним? Вроде не пьяный... Побежал как сумасшедший.
  А двоюродный брат отца, не добежав до конца огорода рванул наперерез через соседские огороды. На ходу снял пиджак и стал крутить его над головой, призывая водителя ЗИСа остановиться. Успел. Водитель неохотно притормозил:
  - Ты что! Сказился, Коля? Что с тобой?
  - Ты что, не слышишь? Сейчас порвет тарелки двух выхлопных клапанов. Головку блока запорешь. Вот тогда покалымишь!
  Водитель нехотя сошел. Внимательно прислушался к холостому ходу двигателя. Выключил зажигание.
  - Спасибо, Коля!
  В сарае, где жила наша корова, в дверях на высоте моего роста был закреплен выдвижной толстый гладкий прут металла. В дошкольном возрасте я часто использовал тот прут в качестве турника. Подоив вечером корову, мама выдвигала прут и просовывала его в другое отверстие дверной коробки.
  - Зачем? - спросил я маму.
  - Сейчас больше по привычке. А в конце сороковых такие пренты ставили многие.
  - Для чего?
  - Чтобы не увели корову. После войны, бывало, через огороды ночью уводили у людей коров. А до утра - ищи! Не найдешь.
  Я до сих пор помню тот прент. В одном месте он был слегка расплющен. В расплющенной части было отверстие с резьбой. Запор ввинчивался специальным ключом, который невозможно подобрать. Делал тот запор с секретом дядя Коля Единак.
  С сорок девятого отец занимался пчеловодством, о чем я уже писал. Мед сливал в большие молочные фляги, которые в те годы были дефицитом. Будучи в Могилеве отец присмотрел у старьевщика во дворе почти новую алюминиевую молочную флягу. Дно зияло продольным разрезом, оставленным острым топором. Купил по дешевке, практически по цене металлолома.
  Поехал с бидоном на станцию, в МТС.
  - Коля! Этот бидон можно заварить или запаять?
  - Можно. Аллюминий сваривают только в Кишиневе, может быть уже и в Бельцах. Но везти туда - себе дороже, плюс работа. Можно паять, но нужен специальный припой. Но он не прочный, отвалится.
  - А как закрыть эту дыру?
  - Проще заклепать, - ответил Николай Яковлевич, старательно отковывая на наковальне топор диковинной формы.- Оставь, вон там в углу, будет время - заклепаю.
  - А что ты так старательно отковываешь?
  - Барду, брат. Плотник знакомый из Тырново заказал.
  - И долго еще будешь ковать?
  - Тут еще на полтора часа работы. Зато какая красавица получится!
  - Сколько ты с него возмешь за эту барду?
  - Десять рублей.
  - Коля! Я тебе вот сейчас даю десять рублей, только заклепай сразу.
  - Брат! Тебе не понять! Барда - это произведение. Мне интересно самому. Оставь бидон. Придешь завтра, послезавтра. Будет готов.
  Через несколько дней отец, будучи в Дондюшанах, зашел в МТС.
  - Коля! Бидон готов?
  - Давно. Забирай!
  Отец внимательно осмотрел дно бидона. Заплата была наложена аккуратно, заклепки на равном расстоянии друг от друга.
  - Коля! А ты проверил бидон? Заливал воду?
  - Зачем? Я знаю, как я клепал.
  Прибыв домой, отец перевернул табурет вверх ножками, установил бидон и аккуратно налил в него два ведра воды. На следующее утро проверил. Ладонь была сухой.
  С тех пор прошло шестьдесят лет. Тот бидон у меня сейчас на чердаке старого дома. Только я им не пользуюсь. В семидесятых отец встроил в него ТЭН (термоэлектронагреватель) и в течение двадцати пяти лет варил в нем самогон. Наложенная Колей заплата брагу и температуру держала надежно.
  Николай Яковлевич с самого начала освоения целинных земель ежегодно выезжал в Казахстан. К его боевым наградам на груди присоединились Большая и Малая Серебряные медали ВДНХ, медаль "За трудовую доблесть", орден Трудового Красного Знамени.
  Проходя производственное обучение в лаборатории КИП и Автоматики сахарного завода, я поймал на себе взгляд одноклассника с молдавского класса Вани Загуряну:
  - Твой отец Николай Единак?
  - Да. А что такое?
  - Я его очень хорошо знаю. Всю уборку я с ним работал в Редю-Маре на копнителе. А потом он научил меня работать комбайнером, научил водить трактора ДТ-54 и Белорус. Отличный дядька.
  - Отличный. Только это не мой отец. Это двоюродный брат моего отца.
  - А-а. - разочарованно протянул Ваня и потерял ко мне интерес.
  Стремление делиться знаниями, опытом, учить молодежь, прошло красной нитью по жизни Николая Яковлевича. Он никогда не "зажимал" информацию, не стремился быть единственным и незаменимым. Большая Серебрянная Медаль ВДНХ 1954 года легла на его грудь за его оргинальные, нестандартные педагогические способности.
  Выезжая на целинные земли, он "тянул" за собой целые коллективы рабочих. Николай Яковлевич предложил и внедрил оригинальный метод ускоренной подготовку трактористов и комбайнеров. Выезжали в Казахстан ранней весной. Набирал бригаду необученных. Днем производили ремонт и подготовку инвентаря. К концу дня ежедневный разбор полетов с параллельным изучением материальной части и техники вождения. Перед началом сезона в течение нескольких дней следовало интенсивное обучение вождению сельхозтехники и технологии уборки.
  За все годы лишь один случай его педагогической неудачи лег курьезным пятном на его трудовую биографию. В конце пятидесятых на уборку урожая в Казахстан выехал во главе группы односельчан, в которую входили его ровесник и друг детства Алексей Матвеевич Тхорик и кумнат, муж Франи - Черней Григорий Максимович. С Алексеем, опытным водителем, проблем не было. Григорию Максимовичу, плотнику и столяру, техника давалась с невероятным трудом. Он не раз просил бригадира:
  - Коля! Поговори в отделении. Пусть переведут меня плотником. Дело мне знакомое. да и позориться на старости лет не буду. Не идет мне техника в голову!
  - Гриша! Плотником только и заработаешь на обратный билет и на помаду для Франи. Завтра начинаем пахать. Трактор я тебе дам новый, отличный. Расценки высокие. Не стыдно будет вернуться домой.
  На следующее утро трактора выстроились широкой шеренгой. Во время завтрака в столовую забежал радист:
  - Николай Яковлевич! После завтрака сразу в контору. Директор срочно вызывает.
  Закончив завтрак, Николай Яковлевич поторапливал родственника:
  - Вот твой прогон. Тебе легче. Я вчера его опахал. Строго держись борозды. Горючего должно хватить на целый день. На крыше кабины я приспособил дополнительный топливный бак. Моё рацпредложение. Садись! Трогайся плавно! С богом!
  Григорий Максимович тронулся. Трактор рванул, но, слава богу, не заглох. Въехал в борозду. Опустил, как учили, плуг. Трактор пополз по полю. Было страшно перед поворотом. Но он оказался округлым. Приноровился. Николай Яковлевич забрался в кузов ГАЗона. Поехали в соседнее отделение, оттуда в контору.
  Подошло время обеда. Трактористы, оставив трактора с краю прогонов, собрались в столовую. Григорий Максимович приближался. Вместо того, чтобы остановиться, Григорий Максимович, жестикулируя, что-то громко прокричал и, описав по борозде полукруг, повел трактор дальше.
  - Я не знал, что он так быстро войдет во вкус. Или заработать больше хочет. Пока он сделает круг, пройдет около часа. Пошли!
  Пообедав, пахари продолжили работу. Поднимаясь на гусеницу своего трактора, Алеша Тхорик, глядя на движущийся вдали Гришин трактор, пробормотал:
  - Не знал, что мой двоюродный брат такой жадный.
  Далеко пополудни вернулся с конторы Николай Яковлевич. Удовлетворенно оглядел движущиеся по степи трактора:
  - Молодцы, ребята! Дружно идут.
  Поднявшись на ступеньки вагончика, наметанным глазом отметил, что его кумнат с утра вспахал больше всех.
  - Смотри. А с утра прибеднялся...
  Трактористы по очереди, заканчивая круг, подняв плуги, подъехали к автозаправщику. Залив полные баки, продолжали тянуть борозду. Ближе к вечеру, не доезжая конца прогона, трактор Григория Максимовича заглох и, резко дернув, остановился. Кончилось горючее. Плуги оставались в пахоте. Все наблюдали, как Григорий Максимович с трудом сполз животом на гусеницу. Оглянувшись на вагончики бригады, на полу-согнутых ногах, держась за гусеницу, скрылся за трактором.
  Не появлялся долго. Казалось, прошла целая вечность. Наконец из-за трактора показался Григорий Максимович. Медленно, с трудом дойдя до вагончика, бессильно опустился на землю:
  - Всё!...
  - Что всё? Гриша, что с тобой? Ты почему не обедал? Что с ногами?
  - Чтоб я в жизни еще раз сел на трактор!..
  - В чем дело? Ты можешь объяснить?
  - Я забыл, как остановить трактор.
  - А голова у тебя на что? - Николай Яковлевич сквозь смех, занервничал. - Я сколько раз объяснял? Ты о чем думал?
  - Коля! Я с раннего утра хотел по маленькому. Ты, как на пожар, погнал нас в столовую. А потом посадил меня на трактор. Я и думал только о том, как хорошо в нужнике!
  Хохот не стихал долго. После ужина разбрелись по вагончикам. Уже давно стемнело. Только периодически взрывающийся хохот здоровых мужиков, от которого, казалось, вибрировали стены полевых вагончиков, перекатывался по казахской степи...
  До конца сезона Григорий Максимович работал плотником. На целину он больше не ездил...
  После весенней вспашки и сева яровых, не давая бригаде расслабиться, разбирали хлебоуборочные комбайны, как говорят, до винтика. Тщательно пересматривали все узлы, заменяли детали. К уборочной все комбайны стояли в ряд, готовые ринуться на поля.
  Из года в год настоящим бичом конечного результата уборки стали потери. Низкорослая яровая пшеница во время уборки прямым комбайнированием в больших количествах оказывалась на повехности земли. Николай Яковлевич еще в середине пятидесятых принял, казалось, парадоксальлное решение. Несмотря на низкорослость пшеницы, которую, по правилам, убирали прямым методом, Николай Яковлевич предложил уборку раздельным способом и начать её на неделю раньше.
  Начиная от главных специалистов совхоза до областных властей все воспротивились "легкомысленной авантюре". Твердое, с высоким процентом содержанием клейковины, яровое целинное зерно было элитным, шло на экспорт. Боялись, что недозревшее зерно потеряет процент содержания клейковины.
  С большим трудом удалось Николаю Яковлевичу добиться разрешения провести эксперимент на отдельных массивах. Первые дни уборки показали, что урожайность при раздельной уборке предложенным методом оказалась в полтора раза выше. Потери были сведены к минимуму, клейковина осталась высокой. В том году грудь Николая Яковлевича украсила медаль "За трудовую доблесть".
  Через доброе десятилетие Николай Яковлевич узнал, что за внедрение раздельного способа уборки яровых низкорослых сортов твердой пшеницы группа партийных, хозяйственных и научных работников Казахстана и Москвы стали лауреатами Государственной премии СССР. Одновременно с Госпремией последовали награждения высшими правительственными наградами. Своей фамилии в длинном списке награжденных Николай Яковлевич не нашел.
  С годами всё более болезненно воспринимал несправедливость, накапливалась неудовлетворенность, душевный дискомфорт. Особенно тяжело переносил предвзятость и необъективность начальства при подведении итогов трудового семестра. Его не столько волновал размер премии, единовременной выплаты, сколько навешенные на грудь знаки отличия. Его приятно волновал сам процесс награждения на глазах многочисленных зрителей.
  Как и любая другая одаренная, неординарная, нестандартная личность, Николай Яковлевич имел и свои характерологические особенности, свойственные ему одному. Был удивительно гостеприимным. Любил быть в центре внимания. Предпочитал общество приятелей, которые ему откровенно льстили, восхищались его личностными качествами. Постепенно из его окружения уходили люди, которые сдержанно относились к его успехам. В последние годы сложилось окружение, в котором он ощущал себя таким, каким видел сам. Появились и множились те, которые создавали вокруг него иллюзию искреннего братства.
  Платил за эту иллюзию Николай Яковлевич дорого. По возвращении с очередного трудового семестра, пользуясь его компанейским характером, приглашали его в заведения, весьма далекие от трезвенности. Даже приглашенный другими, никогда не позволял никому оплачивать совместное общение за бокалом вина.
  Степень его совестливости, чувства долга была, подчас, близка к патологической. Николай Яковлевич, казалось, не помнил обид. Он помогал даже тем, кто ранее совершил по отношению к нему подлость. Если не было денег, чтобы не обидеть, мог выпить рюмку и уходил. Но как только получал зарплату или премии, гостеприимно собирал вокруг себя всех желающих.
  На моей памяти недобросовестные компаньоны не раз эксплуатировали его деликатность, бескорыстие и неспособность отказать. Он был бессеребренником, из ряда вон выходящим. Его альтруистичность и участливость, способность сопереживать, бывало, становились в районе притчей во языцех.
  Из памяти не выветривается случай, происшедший в самом начале семидесятых. Поздним осенним вечером Николай Яковлевич возвращался домой. Моросил густой мелкий холодный дождь. Возле поселкового дома культуры увидел, идущего навстречу, давнего приятеля Ковальского Бориса. Тот шел домой, зябко ссутулившись, в одной, насквозь промокшей майке.
  - Отчего ты раздетый, Боря?
  - Был у Марии, играли в карты. Проигрался вдрызг. Хотел отыграться, поставил пиджак. Проиграл... А потом снял рубашку... Оставил и её...
  Переложив бумажник с документами и ключи в карманы брюк, Николай Яковлевич порывисто снял пиджак:
  - Одень и бегом домой! Простудишься!
  Когда Николай Яковлевич пришел домой в насквозь промокшей рубашке, Любовь Прокоповна округлила глаза:
  - Что случилось? Коля! Где пиджак?
  - Боря Ковальский проигрался в карты. Шел домой в промокшей майке. А у него же, знаешь, открытый туберкулез. Может загнуться. Отдал ему пиджак, хоть немного согреется...
  Любовь Прокоповна без сил опустилась на стул:
  - Коля, Коля! Верно о тебе говорят! Ты последнюю рубашку с себя снимешь и отдашь.
  В начале семидесятых все чаще стали беспокоить тяжесть, чувство стеснения и жжения за грудиной, которые на время тушил бокалом шампанского. Даже встречи с приятелями потеряли свою новизну, не приносили удовлетворения...
  Осень семьдесят четвертого выдалась необычайно теплой. В начале октября несколько дней подряд сеяли кратковременные теплые дожди, которые издавна назвали грибными. Почему-то всегда дожди перепадали после обеда. Над головой ещё облака, сеющие бриллиантовые капельки, а западная, свободная от туч, часть небосклона уже приобрела цвет осенней бирюзы. Умытое солнце, казалось, на лету согревало капельки теплого дождя. А на северо-востоке, над плопским лесом расцветала редкая осенняя, неправдоподобно яркая радуга.
  Утром 4-го октября проснулся рано. Вышел во двор. Размашисто, энергично, как всегда, умылся колодезной водой. Долго плескал воду на лицо и шею пока в умывальнике не закончилась вода. Мокрыми пальцами расчесал свои волнистые, почти вьющиеся в крупные кудри, за последние годы поредевшие, волосы. Мокрый, поднялся на террасу. Держа на вытянутых руках полотенце, вытираться не спешил. Вода приятно холодила лицо, уши, всю голову. Особенно приятными были капельки воды, сбегающие по груди.
  На террасу вышла Любовь Прокоповна. Запахло любимой жареной картошкой, которую предпочитал уплетать с малосольными огурцами. Но сегодня есть не хотелось.
  - Коля! Тебя ничего не болит? Ты ночью стонал во сне. Громко...
  Вспомнил не сразу. В пятьдесят девятом на току после разгрузки зерна заклинил опрокидыватель прицепа. Высоко поднятая вверх, передняя часть кузова не позволяла выкатить прицеп из ангара. Работа застопорилась. Механик из местных беспомощно разводил руками. Николай Яковлевич прикинул:
  - Необходимо освободить шланг высокого давления. Часть масла уйдет в землю, не страшно, можно долить. Зато, не разбирая остальной гидравлики, можно продолжить работу.
  Послали за маслом. На балки рамы установили гладко срезанный толстый чурбан. Чтобы не придавило работающих. Николай Яковлевич уже залез под кузов, когда один из рабочих поставил второй, более короткий чурбан. На всякий случай. Николай Яковлевич с трудом сорвал туго затянутое резьбовое соединение шланга с цилиндром. Попросил помощников отойти.
  Медленно, оборот за оборотом, откручивал накидную гайку. Показались первые капли масла. Постучал ключом по гайке и толсто-стенному бронированному шлангу. Скорость вытекания масла увеличилась ненамного. Так можно прождать до вечера. Еще раз провернул самую малость...
  Шланг внезапно вырвало, горячее масло под страшным давлением вырвалось наружу, обрызгав окружающих. Кузов стремительно опустился на высокий чурбан. Смазанный струей масла, длинный чурбан соскользнул с продольной балки рамы прицепа. Падение кузова остановил короткий, более толстый чурбан, но грудь Николая Яковлевича оказалась придавленной кузовом и балкой. Грудина затрещала. Дышать было невозможно. Каждый незначительный вдох усиливал и без того невыносимую боль.
  Сориентировались быстро. Два домкрата, сменяя друг друга, пошагово двигались кзади, по сантиметрам поднимая тяжелый кузов. С другой стороны для страховки подвигали до упора чурбан. Дышать стало легче, но в глазах была сплошная темень. Кузов уже освободил грудь, а Николай Яковлевич, повиснув, лежал на раме. Оттащив в сторону, уложили наземь. Пролежал он недолго. Самостоятельно сел, долго растирал грудь.
  Прибыла, вызванная по совхозной рации, девушка-фельдшер:
  - Немедленно в район! Нужен срочно рентген!
  Продолжая потирать грудь, Николай Яковлевич нашел в себе силы пошутить:
  - С вами хоть на край света, но только не в больницу.
  - Он еще и шутит! Издевается! Зачем меня вызывали?
  До вечера лежал в вагончике. Утром, как всегда, встал, умылся, позавтракал и пошел на работу. Обошлось.
  О происшедшем не рассказывал ни жене, ни сыновьям. Только через несколько лет в Окнице, когда в "Сельхозтехнике" сложилась похожая ситуация, призвал прекратить ремонт. По эскизу Николая Яковлевича отрезали требуемый по длине стальной вал. Приварили рога, которые вставили в отверстия на раме и кузове. Когда закончили работу, Николай Яковлевич сказал:
  - Страховаться надо серьезно. На моих глазах один товарищ по недомыслию чуть богу душу не отдал. Могло расплющить...
  А прошлой ночью ему приснился многотонный нагруженный прицеп, придавивший его грудь. Сильная боль за грудиной, потом явственно почувствовал, как боль пронзила, не выдержавшую страшной тяжести, лопатку. Почему-то оказалась болезненно придавленной к балке прицепа левая рука до самой кисти. Сон всплыл из задворок памяти тяжело, но до мельчайших деталей.
  - Коля! Тебя что-нибудь болело ночью? Может приснилось что?
  - Нет! Ничего не болит... Нормально.
  С пустыми ведрами пошел к колодцу, расположенному за углом двора. Принёс воду, залил умывальник. Второе ведро занёс на кухню. Несмотря на то, что окна были настежь открыты с ночи, воздух в доме казался душным. Чувствовалась нехватка воздуха. С чего бы?...
  Представил, какой свежий, пронзительно прохладный и тугой воздух сейчас в лесу. Да и грибы, после перепадавших в течение трех дней дождей, должны быть славными. Он представил себе, приготовленные его Любой, грибы в сметане. Николаю Яковлевичу показалось, что он ощутил земляной запах грибов, заправленных притомленным луком. Открыв дверь в чулан, взял эмалированное ведро и, плетеную из ивовой лозы, вместительную корзину:
  - Люба! Схожу за грибами. Уже забыл их вкус. Да и воздухом лесным подышу... Вчера с Петей договорился.
  Оделся, обулся и стал шнуровать ботинки. Завязывая шнурок на втором ботинке, не выпрямляясь, спокойным голосом промолвил:
  - О-па! Люба, вот сейчас всё...
  Бесшумно, бережно, словно укладываясь прилечь, опустил свое тело на пол. Когда Любовь Прокоповна подошла к нему, Николай Яковлевич уже отошел в мир иной. Верить не хотелось. Любовь Прокоповна позвонила племяннице Зое, жившей неподалеку. Тут же прибежал Петя Фрасинюк, муж Зои, с которым собирался по грибы Николай Яковлевич. Попытался сделать искусственное дыхание рот в рот. Вдувая воздух, почувствовал холодеющие губы. Петя отстранился. Избыточный воздух шумно, словно стоном, последним выдохом вырвался из мертвой груди. Всё...А было ему всего лишь сорок девять...
  Таков он был, неоднозначный, не знавший и не желавший покоя, двоюродный брат и тёзка моего отца, ученик и зять знатного Коваля, доморощенный елизаветовский "Кулибин" Николай Яковлевич Единак.
  
  
  Быть человеком -
  это чувствовать свою ответственность.
  Антуан де Сент Экзюпери
  
  Что человек делает,
  таков он и есть.
  Георг В. Гегель
  
  
  Талант быть человеком
  
  Случилось так, что в своём раннем детстве я больше общался с ребятами намного старше меня. Сначала это был брат Алеша и его многочисленные сверстники. Позже, когда я пошел в школу, постоянно вращался в орбите друзей Тавика, моего двоюродного брата. Это были его одноклассники: Андрей Суфрай, Валенчик Натальский и Виктор Грамма.
  Из друзей Алеши, выделялся, незаметный на первый взгляд, но оставивший о себе самые тёплые воспоминания, Женя Навроцкий, сын Павлины Олейник и Александра Навроцкого. Мама Жени - Павлина была дочерью Федора Олейника, прозванного в селе странным прозвищем - Тэрэфэра. Сам Федор был сыном Алексея Олейника, одного из первых переселенцев с древней Подолии. По линии отца Женя Навроцкий был внуком Навроцкого Михаила Иосиповича и, рано умершей, Гориной Марии Ивановны. Естественно, Женя был правнуком организатора переезда села с Подолии, первого подписанта договора на пользование землей Иосипа Навроцкого и праправнуком патриарха клана Навроцких в Елизаветовке - Антона.
  Жене еще не исполнилось двух лет, когда восьмого июля сорок первого в село вошла колонна немецких войск. По роковой случайности одновременно с входом в село немцев советская авиация начала бомбить движущуюся колонну и, остановившуюся на постой в имении пана Барановского, крупную часть немецко-фашистских захватчиков.
  Полагая, что в селе скрывался советский радист-наводчик, немцы стали сгонять на шлях в сторону Брайково мужское население села. В расстрельную шеренгу попал отец Жени - двадцатитрехлетний Александр Михайлович Навроцкий. Рядом с ним стоял его тесть - Федор Алексеевич Олейник. Расстрелу подлежал каждый десятый.
  Когда расстреляли очередного сельчанина, Федор Алексеевич определил следующего обреченного. Им был его зять Александр. Подвинув дальше Александра, Федор Алексеевич встал на его место, чтобы пожертвовать своей жизнью ради спасения отца своего малолетнего внука. Заметивший перемещение в шеренге, гитлеровец вырвал из ряда Александра и, ударом приклада в спину, толкнул его в группу приговоренных. Вскоре раздались автоматные очереди, унесшие жизни двадцати четырех моих односельчан.
  Женя, живший в верхней части села, играть приходил на "середину", где жил его дед Михасько. Чаще всего он играл в компании брата Алеши, Бори и Алеши Кугутов, Лозика Климова и Адольфа Кордибановского. Первая запомнившаяся моя встреча с Женей Навроцким была снежной зимой. Лозик, Адольф, Алеша и Женя, сидя на широкой кровати, играли в карты. Карты были нарезаны ножницами из картонных коробок для обуви и разрисованы цветными карандашами.
  В детстве к Жениному имени была пристегнута кличка. Безобидная, уменьшительная, пожалуй, ласковая. Женю называли "Козеня" (Козленок). Почему? Трудно объяснить через много десятилетий... Можно только предположить, что кличка была присвоена Жене за миролюбивый характер, высокий выпуклый лоб, круглые, всегда любопытные и удивленные глаза, и, спускающиеся на лоб, слегка вьющиеся черные волосы.
  Если Алеша, Боря Гусаков и Ваня Горин, которого за внешность и плутоватые свойства характера, называли Жуком, старались подобрать в нашем саду самые крупные яблоки-папировки и тут же съесть их, то Женя Навроцкий, подобрав яблоко, тщательно вытирал его. Выбрав самое спелое, протягивал его мне.
  По рассказам родителей, мне было два года, когда в нашей семье произошло событие, едва не ставшее трагедией. Алеша побежал играть, рассказывала мама, к братьям Кугутам - Боре и Алеше. Там уже были Лозик и Женя. Дети, воспользовавшись отсутствием взрослых, соломорезкой резали сечку. Крутили колесо и подавали солому по очереди, сменяя друг друга. Настала очередь подавать солому Алеше.
  Сначала все шло хорошо. Боря и Алеша Кугуты крутили колесо, Алеша подавал солому, сечка сыпалась непрерывным потоком. Внезапно Алеша закричал. Зубчатка захватила Алешины пальцы, и всю его руку потянуло вглубь соломорезки под стремительно вращающиеся ножи. Первым отреагировал Женя Навроцкий. Подскочив к братьям, рывком, насколько мог это сделать ребенок, остановил соломорезку и начал крутить в обратную сторону.
  Мама, услышав Алешин плач, выскочила на улицу.
  - По улице, держа руку перед собой, в сторону нашего дома бежал Алеша. Окровавленные пальцы свободно болтались в разные стороны. Рядом с Алешей бежал Женя Навроцкий. Остальные друзья, испугавшись, резво разбежались, - рассказывала потом мама, предостерегая меня и предупреждая мое болезненное стремление подавать солому в самую глубину желоба домашней соломорезки.
  Завернув кое-как Алешину кисть в чистый платок, мама бегом потащила Алешу к медпункту. Фельдшер Ковалев на тот момент был в отъезде. Бывший в это время дома, одноногий Степан Твердохлеб, владевший навыками санитара, наложил лубок из дранки и тщательно перевязал. Переломы пальцев срослись, раны, рассказывала мама, зажили быстро. На всю жизнь осталась неподвижность в двух суставах среднего и одном суставе безымянного пальцев правой руки.
  В пятьдесят седьмом году Алеша, закончив на "отлично" Сорокское медицинское училище, после собеседования был зачислен студентом первого курса Черновицкого медицинского института. В конце августа в одну из суббот, по поводу скорого окончания каникул, молодежь организовала в клубе вечер отдыха с танцами.
  На террасе клуба сгрудилась мужская половина сельской молодежи. Речь шла об Одае. Потом был разговор о рыбалке. В это время к группе парней подошел наш троюродный брат Мирча Научак в состоянии алкогольного опьянения. Сам по натуре очень добрый, во время опьянения Мирча становился чрезвычайно агрессивным, непредсказуемым. В клинике это называется патологическим опьянением.
  Далее разговор перешел на Мирчино мастерство в рыбной ловле, его невероятную удачливость. Алеша, стоящий в группе парней, пошутил:
  - Мирча настолько классно и удачно рыбачит, что скоро научится удить рыбу и его пёс.
  В главе "Одая" я писал, что неизменным спутником Мирчи на озерах был его черный кудлатый пес.
  В ответ на, возможно, не самую удачную, но вполне дружелюбную шутку Алеши, обычно очень миролюбивый Мирча, как говорят, решил выяснить отношения. Алеша долго старался избежать драки. Находившийся рядом Женя Навроцкий, поговорив, успокоил разбушевавшегося своего одногодка Мирчу. Тем бы и закончилось недоразумение, но нашелся "доброжелатель". Отведя Мирчу в сторону, подзадорил пьяного:
  - Ты что, просто так спустишь такое оскорбление?
  Сошедшая было на нет, агрессия полыхнула с новой силой. Пьяный Мирча бросился в атаку. Несмотря на бесспорное превосходство в физической силе, нападавший Мирча был наказан. Вероятно слишком жестко. На второй день село гудело от такой "яркой" новости. Родители были вне себя от произошедшего и во всем винили Алешу:
  - Ты был трезв. Надо было оставить пьяного в покое и уйти домой.
  - С чужими драться стыдно, а тут совсем близкая родня со всех сторон. Люба, Мирчина мама, двоюродная сестра отца по Жилюкам. А Мися (Михаил Научак, отец Мирчи) - наш общий двоюродный брат. Мой двоюродный брат по Мищишиным, с другой стороны двоюродный отцу по Екатерине, первой жене Саввы Научака, деда Мирчи. - добавила мама.
  В тот вечер я впервые серьезно столкнулся с запутанной генеалогией моего села.
  А тут ещё мама избитого Мирчи, тетя Люба, двоюродная сестра отца, вся в слезах, пришла жаловаться на Алешу. Отец всерьез боялся, что кто-либо из "доброжелателей" напишет в институт. Не успев поступить, Алеша тут же будет исключен! На тот момент к нам зашли Женя Навроцкий и Женя Ткачук, тогдашний студент Сорокского техникума механизации и электрификации сельского хозяйства.
  Женя Навроцкий в свойственной ему обстоятельной и спокойной манере рассказал моему отцу о событиях прошедшего вечера. Немного успокоившись, отец все же продолжал обвинять в произошедшем Алешу. Запомнились его слова, брошенные в сердцах Алеше за ужином:
  - Посмотри на Женика! Ты его знаешь много лет! Ребенок с двух лет остался без отца, думает самостоятельно и трезво. Как он все толково разъяснил! Он бы такой дурости никогда не допустил!
  Ровно через год Мирчу провожали в армию. Днем Мирча, обходя село, приглашал родственников, друзей, просто знакомых на праздник провожания (проводзення). Повернул Мирча и к нам. Родители вышли из летней кухоньки. Пригласив на провожание, Мирча неожиданно спросил:
  - Алеша не приехал случайно?
  - Нет. Алеша в институте... - ответила мама.
  Я чувствовал неловкость моих родителей. Да и себя в те минуты я чувствовал очень скованно, несмотря на частое общение с Мирчей до и после драки в клубе, на Одае и у Штефана, у которого Мирча осваивал профессию портного. Мирча, глядя на, недавно отлитое отцом из бетона, широкое крыльцо, сказал:
  - Тут, на еще деревянном порожке вашего дома в первом классе Алеша показал мне первые буквы алфавита... . Тогда я выучил буквы с первого раза... и запомнил.
  Проводить Мирчу в армию мы пошли втроем: отец, мама и я...Через несколько лет в том же составе мы были гостями на Мирчиной свадьбе.
  Будучи в старших классах, потом в институте, летом я часто бывал в кузнице, которую к тому времени перевели на территорию новой тракторной бригады. Женя к тому времени стал опытным механизатором.
  Сказались навыки, полученные Женей еще в юности. Занимаясь в восьмом классе Дондюшанской средней школы, все свободное время проводил в мастерских училища механизации при Дондюшанской МТС (Машино-тракторной станции). Еще подростком освоил материальную часть сельхозтехники, особенно двигатели.
  По вечерам на скамейках у сельского клуба перед киносеансом собиралась молодежь. Мы, подростки, старались быть поближе к, уже отслужившим, взрослым парням. Особенно внимательно слушали армейские были и байки. Слушая, мы ощущали себя причастными к предстоящей армейской службе. Женя, служивший в ракетных войсках, больше молчал. Запомнился Женин короткий рассказ о сослуживце из села Пивничаны. Это был приятель с юношеских лет, когда-то учившийся с Женей в училище механизации.
  На очередных учениях шла учебная выброска десанта. У прыгнувшего последним командира десантного подразделения при раскрытии парашюта запутались несколько строп. Парашют стремительно несло к земле по наклонной траектории. Полураскрывшийся купол парашюта попал на ноги спускающегося пивничанского парня. Не растерявшись, тот ухватил стропу мертвой хваткой. Так и приземлились вдвоем на одном парашюте.
  Запомнились Женины зрелые рассуждения, демонстрирующие не только высокую техническую грамотность, но и его душевные качества и свойства характера.
  Я не помню и тени злорадства либо сарказма, исходящих от Жени, по поводу чьих-то неудач. Чужую неудачу Женя Навроцкий воспринимал, как свою личную. Часто он говорил:
  - Я этот этап прошел. По неопытности сделал по-своему. Не повторяй моих ошибок!
  Тракторист-комбайнер, заведующий ремонтными мастерскими, бригадир тракторной бригады, заместитель директора совхоза - таковы ступени служебного роста нашего героя.
  После первого курса мединститута во время каникул я собирал электрический стимулятор сердечных сокращений у экспериментальных животных. Подача сигнала и его частота осуществлялась с помощью сложного электронного устройства на транзисторах. Шасси для устройства я делал в кузнице на территории новой тракторной бригады. Подошедший Женя Навроцкий заинтересовался принципом работы и особенностями конструкции.
  - Очень дорогая и громоздкая конструкция. Почему бы тебе не взять готовое электромагнитное реле? Чуть больше спичечного коробка. - вникнув в суть, предложил Женя.
  - Мне нужен регулятор частоты от сорока до ста двадцати импульсов в минуту.
  - Для этого существует конденсатор. Меняя его емкость, можно регулировать частоту импульсов.
  Вернувшись с каникул, я продемонстрировал прерыватель на кафедре патофизиологии. Простота идеи, дешевизна и надежность конструкции удивили всех сотрудников. Безусловно, сегодня при современном развитии микроэлектроники такое техническое решение может показаться наивным и примитивным. Но тогда, более полувека назад, устройство, сделанное мной по совету Жени, было оригинальным.
  После кончины Василия Петровича Единака, моего троюродного брата, тогдашнего председателя Елизаветовского сельского совета, я, пожалуй, весьма болезненно стал относиться к каждому новому руководителю села. Это были мужчины и женщины, молодые и пожившие, мои земляки и переселившиеся из других сел. Я уважаю выбор моих земляков, которым никогда не отказывали рационализм и трезвая рассудочность. Не могу сказать, что кто-то был недостоин должности "хозяина села", тем более, что судить не имею права. Сам в селе не живу с шестидесятого года.
  Но у меня было свое мнение. В мыслях моих настоящим хозяином моего села мог стать и Евгений Александрович Навроцкий. Легковесный подход к решению любой проблемы села был исключен самим характером Евгения Александровича, его дипломатичностью, трезвостью мышления, высокой нравственностью, благоразумием и ответственностью, бескорыстием, воспитанностью, казалось с самого рождения, открытостью и умением выслушать чужое мнение.
  Я иногда смотрю телепередачу "Последний день". Меня не покидает ощущение, что в этой передаче ведущий пытается прожить всю жизнь знаменитости как последний день. Мне довелось прожить несколько десятков совместных минут с Евгением Александровичем Навроцким в самый последний день его жизни. Я поднялся в отделение и вошел в палату. С Евгением Александровичем были его жена - Александра Федоровна, дочери Римма и Света.
  Несмотря на то, что лицо Евгения Александровича было измождено длительной тяжелой болезнью, оно не было страдальческим. Поразили меня его глаза.
  Взгляды уходящих в небытие в полном сознании бывают разными: от безнадежно потухших до затаенно озлобленных на остающихся в этом мире. От неуёмно тоскливых до сожалеющих о задуманном, но не сделанном. От покорно смирившихся с участью до бунтующих. От застывших в немом страхе перед ответом за земные грехи до покойного ожидания встречи с всевышним.
  Взгляд Евгения Александровича не был потухшим, как и, подавно, озлобленным. Взгляд его был свободен от страха. Это был Женин взгляд. Глаза Жени были широко открытыми, добрыми, любопытными и чуть удивленными. Тяжелый его недуг выдавали лишь несколько замедленные движения уже западающих глазных яблок.
  Там, в больничной палате, вдруг вспомнил моих односельчан, всегда собирающихся вместе , чтобы помочь в подготовке к свадьбам, крестинам, провожаниям и ... похоронам. Гробы для умерших обоих моих родителей вызвался сделать Женя. Сделал бескорыстно, как это издавна заведено по установившейся православной традиции в нашем селе.
  Увидев меня, Женя приподнялся. Ему подложили под спину подушку. В такие минуты, зная, что беседуешь со стоящим на пороге вечности, очень тягостно начать любой разговор. Но разговор начался неожиданно легко. До сих пор меня не покидает ощущение, что направление нашей беседы и её тон определил Женя.
  Против всякой логики наш разговор перенес нас в далекое время, в наше детство. Женя в те годы уже выходил из детства, а я в это время входил в самый светлый и теплый мальчишеский период моей жизни. Не знаю, как Женя, но в больничной палате я потерял ощущение реальности. Мы оба, почему-то, синхронно, против, казалось бы, правил, очутились на Одае.
  Глаза Жени оживились, в них отразились наши воспоминания. Два уже поживших человека вдруг вспомнили одно из красивейших мест нашего общего детства. В памяти воскресло пронзительно голубое небо, обрамленная изумрудом растительности, зеленоватая водная гладь, тугой и пронзительно чистый воздух, звуки и запахи, существовавшие только на Одае. Вспомнили, ежегодно углубляемое нашими руками, гуркало (яма, омут). Вспомнили наклонную вековую вербу, с развилки которой мы, после разбега по стволу, сначала взмывали вверх, а потом, вытянув руки перед головой, ласточкой уходили под воду. В те минуты общения с Женей, я казался себе немного сумасшедшим.
  - О чем мы говорим?!
  А меня несло дальше... Я рассказал Жене, как открыл подводную, вымытую водой, пещеру с воздушным куполом под корнями древней ракиты. Женя неожиданно заговорил довольно бодро:
  - Я очень хорошо помню эту пещеру. Вдоль всего побережья было три или четыре таких подмыва с воздухом. Мы ловили там раков, попадалась и рыба.
  После каждой произнесенной фразы Женя брал паузу. В какой-то момент я почувствовал, что мне надо уходить. Вокруг Жениных глаз, на побледневшем лбу, губах я больше ощутил, чем увидел накапливающуюся усталость. Сказав "До свидания", пожал его руку и ушел.
  По словам Риммы, Евгений Александрович приободрился и приподнялся тогда последний раз в жизни. Это был последний всплеск его душевных и физических сил. Через какое-то время после моего ухода он бессильно откинулся в забытьи. Приподняться Женя больше не пытался.
  На следующий день Жени не стало. Услышав о его кончине, мне стало не по себе. Я чувствовал себя виноватым. Женя потратил на меня последние силы! Зачем я вернул его туда, в безмятежное детство, где ему когда-то было удивительно хорошо? С этим, наверное, так больно и тяжело расставаться, зная, что это насовсем! Слишком велик контраст между миражом и реальной действительностью... . А я не мог задержать его там, в его детстве! Машины времени еще не существует...
  Совсем некстати вспомнились, неизвестно кому принадлежащие, мудрые слова:
  - Никогда не возвращайся в город детства и не встречайся с первой любовью...
  Всех ждет жестокое разочарование!
  Тут же мелькает, как соломинка для утопающего, спасительный для меня , вопрос:
  - А может, это необходимо было ему, Жене?
  
  
  
  
  Травы высыхают - корни остаются.
  Народная мудрость
  
  Сердце скулит ритмично,
  Гены гуляют в теле...
  Обычно, вполне обычно -
  Туман в родовом древе.
  Вот - ёкнуло и заныло.
  Прошлое - словно дыра.
  Фотография да могила.
  Какие они... пра-пра-пра?
  Ja-kob
  
  
  Домка
  
  Я любил, когда родители посылали меня с поручениями. С любыми. Куда нибудь, лишь бы подальше от нашего двора. Дома я успел изучить сарай, стодолу, все закоулки, узкие пространства за домом, сараем, за скирдой прошлогодней соломы, за кучей чеклежа - переедков кукурузянки.
  Я лучше родителей знал, что делается на наших чердаках и чердачках, в обширной кладовой, которую называли каморой, в земляном еще погребе. (Бетонированный подвал отец построил только в пятьдесят шестом.) Я мог нарисовать по памяти трещины в стенах внутри свиной конуры, в которую родители не заглядывали с тех пор, как построили. Я знал наперечёт шестки и колышки в низеньком, почти игрушечном курятнике, в котором трудно было повернуться даже мне, восьмилетнему.
  Другое дело, когда меня посылали в магазин, колхозный ларек; к односельчанам, которым отец раньше одалживал мясо, а сейчас, зарезав собственную свинью, они должны были вернуть долг. Я с удовольствием бежал к Чижику через поле в Боросяны забрать отремонтированную обувь. Бежал к бабе Явдохе, которая через нескольких сельчан одновременно сообщала мне о только что вынутых из печки противнях с горячей, душистой и сочной кровянкой.
  Мама вручала мне рубль и посылала купить сто грамм дрожжей для выпечки хлеба, либо триста грамм тюльки. Перед праздниками я должен был принести ваниль и "монию" (углекислый аммоний) для выпечки печенья, вертут и пушистых пористых баранок. Когда родители меня посылали куда-нибудь, я никогда не говорил:
  - Потом! Я занят! После! Вот сделаю уроки и побегу!
  Я бросал все и, наспех одевшись, бежал, часто забывая взять приготовленные деньги или торбочку, в которой надлежало принести требуемое. (В середине пятидесятых появились, заменив торбочки, разнокалиберные авоськи.) Мама едва успевала напутствовать меня о необходимости постучаться, поздороваться по приходу и попрощаться с хозяевами, уходя.
  В этот раз я бежал до горы. Вот и шлях. Затем слева мелькнул и остался позади Чернеев колодец. Наконец, повернув с дороги влево, я вбегал на широкое подворье. В глубине двора над небольшой беленой хатенкой высилась черной шапкой, местами вдавленная, отвесная с фасада, выходящего на юг, соломенная крыша. Слева, на фоне беленой стены, как провал, потемневшая от времени, сплошная дощатая дверь.
  Каждый раз, начисто забыв мамины наставления, я давил на клямку, с силой оттягивая дверь на себя. Слышался глухой щелчок, после которого дверь самостоятельно открывалась и тянула меня уже вперед, внутрь темных узких сеней. Справа щелкала такая же клямка. Из комнаты в сени, вся в темном, выходила сутулая невысокая старуха.
  Это Домка. Если Назара в селе все от мала до велика называли пресидатилём, Сяню Вишневского - бугалтэром, то Домка в селе работала в должности спекулянтки.
  По моему тогдашнему детскому разумению, должность Домки была немаловажной, судя по количеству сельчан, которые навещали её каждый день. Особенно перед праздниками, когда у её открытых дверей выстраивалась очередь. У самого Назара очереди в правлении колхоза были гораздо меньше.
  У Домки можно было купить всё, чего не было в сельском коперативе. Из Бельц, а то и из Черновиц она привозила так нужные хозяйкам дрожжи, черный и душистый перец, коляндру (кориандр), лавровый лист, гвоздику, ваниль, "монию" (углекислый аммоний), синьку. Всё привезенное Домка распределяла по мелким, удобным для селян упаковкам. Когда я приходил к ней, часто видел её, ловко крутящей вокруг большого пальца конусные пакетики. Сами пакетики она крутила из вырванных листов старых школьных учебников внуков. Готовые пакетики Домка вставляла один в другой. В сенях часто можно было видеть, прислоненные в угол, длинные бумажные "палки" из сложенных друг в друга пакетиков.
  Если лавровый лист Домка отсчитывала по десятку в одной упаковке, то порции перца, кориандра, ванили и "монии" отмеряла ложками, обрезанной латунной гильзой от охотничьего патрона и наперстком. Килограммовые блоки дрожжей она, предварительно разметив, удивительно точно резала тонкой шелковой ниткой. Разрезанные Домкой порции дрожжей можно было не взвешивать. В каждой не хватало совсем немного - 9 -10 гр. Секретом разрезания килограмового блока дрожжей впоследствии Домка поделилась с моим отцом. Вместо десяти порций по Домкиному способу нарезания получалось одинадцать.
  Купленные дрожжи я нес домой, завернув дополнительно в кусок газеты. Самого запаха дрожжей я не переносил. Зато все остальное я нюхал с удовольствием. Особенно приятным был запах ванили, которая, по моему убеждению, всегда пахла праздником. Если чёрный перец был молотым, нюхал его с осторожностью. Попавший однажды в нос, измельченный порошок чёрного перца вызвал приступ неукротимого чихания. Сначала было приятно и даже забавно. Но потом носом пошла кровь, которая не останавливалась довольно долго.
  Запах кориандра мгновенно переносил меня в нашу "велику хату" (каса маре), где перед праздниками отец укладывал в широкую эмалированную миску круги копчёной им колбасы. В центре кругов горкой высилась копчёнка - куски закопчённого сала и мяса, густо посыпанные "коляндрой"
  Особо острые ощущения вызывало вдыхание паров "монии". Если "монию" поднести к самому носу и потянуть воздух, то возникало непередаваемо острое ощущение. Аммиак заставлял мгновенно отдергивать голову назад, в глубине носа в голову вонзались десятки тонких буравчиков, которые останавливали на мгновения дыхание. Затем следовало першение в горле, слезотечение, чихание. Менялись и становились более громкими голоса людей, тарахтение телег, кудахтанье кур.
  Маме было достаточно одного взгляда, чтобы определить степень моего увлечения "монией". Не очень сердясь, она для порядка ругалась. Затем, тщательно обернув "монию" несколькими слоями целлофана, опускала в небольшую баночку из-под какого-то лекарства и плотно закручивала крышку.
  Мама хранила специи в отдельной картонной коробочке, которую, выбрав момент выносила и прятала в великой хате. Как говорила баба Явдоха, подальше от "святых" рук. В нашем доме "святыми" были только мои руки. Я всегда оперативно находил спрятанное. Бывало, мама забывала, в какое укромное место она прятала специи или что-либо ещё. В таких случаях, как только мама начинала искать, я добросовестно подсказывал: что она ищет и что где лежит...
  После того, как мне исполнилось семь лет и я пошёл в школу, родители перестали прятать от меня всё, включая деньги. Значительные суммы денег родители прятали в сложенное одеяло, либо под стопку белья в платяном шкафу. Монеты в нашем доме всегда лежали на виду: на полочке справа от двери в круглой пузатой сольнице. Потом я предложил прятать деньги на широкой планке под столешницей старинного массивного стола, стоявшего в нежилой комнате. Так и делали. Отец как-то сказал, что там никто не догадался бы искать. Я уже был женат, а отец продолжал ложить деньги под столешницу на импровизированную полку.
  Родилась Домка на территории древней Подолии в семье Пастухов (Григория и Софии) в Заречанке (Ходыковцы, Ляцкорунь, Яскорунь) Чемировецкой волости Каменец-Подольской губернии. В Бессарабию переехала вместе с родителями, потянувшимися за переселяющимися земляками. Вскоре после переезда вышла замуж за Павла Гусакова. Брат Домки - Никита поселился в верхней части села, положив начало династии Пастухов в нашем селе.
  Пошли дети. Федор, Анна, Петр, Владимир, Елизавета, Мария, Александр, Вера. Всего родила тринадцать. В живых осталось восемь душ. Еще до революции старший Федор в поисках лучшей доли уплыл в Бразилию. Обосновался в Сан-Паулу. Язык освоил быстро. Выучился на водителя. Всю жизнь работал шофером на ткацкой фабрике.
  В 1924 году умер муж - Павел. В 1926 году Домка с семерыми детьми, вместе с семьёй одного из братьев Вишневских, прибыли пароходом в Бразилию. Высадились в порту Рио-де-Жанейро. Прибывших из Европы будущих рабочих управляющий кофейной плантацией увозил из порта скопом на арбе, запряженной волами. Бессарабцев, приплывших искать лучшей доли было много. Вместе с Домкой и Вишневскими поехала на кофейные плантации и большая семья Буркатых из Городища. На пароходе, пересекавшем океан, с Бессарабии, по рассказам Домки, было более пятидесяти человек. Под немилосердно палящим солнцем с утра до захода солнца собирали кофе. Заработки были мизерными.
  Связались с Федором, который только через три месяца сумел приехать и забрать всех в Сан-Паулу. Помог устроиться на работу на ткацкой фабрике. Работа была тяжелой. Ткали какую-то особую тяжёлую ткань вручную, тысячи раз за день прогоняя руками массивные челноки через всю ширину материи. Заработки оставляли желать лучшего. В Бразилии Анна, самая старшая дочь, встретилась с Танасом, своим будущим мужем. Вскоре они поженились.
  С трудом накопив денег, Домка с детьми вернулась в Бессарабию в 1928 году. Брат Павла, при отъезде выкупивший у неё землю и хату, вернул все имущество. Домка, в свою очередь, вернула ему деньги, на которые когда-то купила билеты через океан. По возвращении Домка вскоре купила коня. В селе покупала молоко, сметану, творог, которые сразу же возила на базар в Бричево. В небольшом еврейском местечке к тому времени сформировался приличный коммерческий центр с самым большим базаром к северу от Бельц. Продав молочные продукты, Домка скупала оптом все, что имело сбыт в Елизаветовке, в основном бакалею.
  Тем временем сыновья Владимир и Петр из Каетановки переехали в Бельцы. Стали работать на железной дороге проводниками. Вскоре после переезда семья Петра погибла от печного угара. Уже после войны к Володе в Бельцы с семьей уехал самый младший из братьев - Александр.
  Я учился в одном классе с внуком Домки, Сергеем Навроцким, сыном Маруси. Они жили в одной хате с Домкой. У Сергея была сестра Нюся, старше нас на семь лет. Мне нравилось бывать и играть на широком, заросшем дикой многолетней травой, подворье Домки. Мы могли часами носиться, играя в жмурки, догонялки и прятки. Постоянным участником наших игр был троюродный брат Сергея Боря Пастух, наш одноклассник, живший неподалеку.
  Мало-мальские недоразумения в игре часто перерастали в драки, которые всегда затевал Сергей. Будучи самым рослым из нас, с бойцовским характером, он всегда выходил победителем. Но меня, как магнитом тянуло до горы. Там было то, чего мне так недоставало дома. Сергей рос в ничем не ограниченной воле. Его не заставляли по утрам умываться, а каждый вечер снова мыть ноги. В отличие от меня, постоянно и бесплодно мечтающего о собственной собаке, Сергей, по выражению бабы Домки, менял собак, как цыган лошадей.
  На высоком чердаке под толстой соломенной крышей Сережа разводил разномастных голубей, которых ему привозил из Бельц дядя Сяня (Александр). Больше всего мне нравились красные и желтые двучубые. Это были небольшие птицы с двумя чубами, широкими веками и коротким клювиком, едва выступающим из-под переднего чуба. Короткие клювы делали голубей похожими на попугаев.
  У нас дома такого богатства не было. Дома были только корова, теленок, свиньи, куры, пчелы да еще ненавистные кролики, пожирающие огромное количество травы, которую надо было изо дня в день рвать на меже за лесополосой.
  За хатой Домки росли вишни, мурели (жардели), продолговатые тёрпкие, совсем не кислые яблоки. Перпендикулярно хате вдоль межи с Брузницкими располагалась хатенка, где жила самая младшая Домкина дочь Вера со вторым мужем Забавным и дочкой Марусей. Первый муж Веры, родом из Мошан, погиб на фронте. Маруся была старше нас на три года и училась в одном классе с моими двоюродными братьями - Борисом и Тавиком.
  В самой нижней части села, почему-то называемом Бричево, жила самая старшая дочь Домки - Ганька. У неё было трое детей: Соня (Соломея), Густя (Августин) и Витя (Виктория). Дочь Сони - Галя была на год старше нас с Сергеем. Сейчас она на пенсии.
  У самого поворота на Куболту, рядом с моей теткой Павлиной жила тетя Лиза - очередная дочь бабы Домки. У неё был единственный сын - Петя, ровесник моего брата Алеши. Он страдал тяжелым врожденным пороком сердца. Смутно, но я его помню. Когда я приходил к ним с Алешей, Петя постоянно сидел на широком деревянном стуле-скамье, который называли ослоном и вырезал из вербы шахматные фигуры либо рисовал.
  У Пети был несомненный талант художника. В пятьдесят втором Пети не стало. Утрату единственного сына тетя Лиза переживала очень тяжело. По ночам ей все время мерещились ужасы, связанные с кончиной Пети. Чтобы хоть как-то сгладить её страхи, после похорон у неё стала ночевать младшая дочь Ганьки - Витя (Виктория). Да так и осталась там жить навсегда.
  С первого сентября пятьдесят пятого в нашем третьем классе стал учиться новый ученик. Это был Женя Гусаков, внук Домки, сын Александра. Всей семьей они переехали в село из Бельц, где Женин отец работал на железной дороге. С первых дней стало ясно, что рядом с Ниной Полевой появился более способный ученик. Успехи Жени, особенно в математике, были бесспорными. Учился он далеко не в полную силу, что создавало проблемы родителям, учителям и самому Жене.
  Так и учился он до окончания средней школы, поражая педагогов то невыполненными домашними заданиями, то искрометными неожиданными всплесками успехов, ставящих его на голову выше нас, его одноклассников. Закончил агрономический факультет сельскохозяйственного института. Случилось так, что я был в курсе его служебных передвижений. Работал в соседнем районе руководителем крупной сельхозслужбы, председателем колхоза в селе Дрокия, где мы встречались. Потом трудился в нашем районе, затем в Сорокском. Всю жизнь работал, не пресмыкаясь ни перед кем, не поступаясь своим мнением и не отступая перед авторитетом власть предержащих.
  Сейчас, на склоне лет, могу сказать одно: и в школе и на работе Женя Гусаков был, а не казался. Он никогда не был стандартным и не стремился встать под одну гребенку с остальными. В жизни он не фальшивил, даже если была угроза материальному благополучию или карьере. Детство и взрослую жизнь прожил таким, каким был. Этих качеств так часто не хватает всем нам. И так трудно быть таким.
  Сейчас Евгений Александрович на пенсии, живет в Сороках. Наши редкие мимолетные встречи случаются, в основном, на родительский день после Пасхи и при прощании с ушедшими в мир иной сверсниками.
  Я был в третьем классе, когда отец, работавший тогда заготовителем в сельпо, ехал на двуколке домой. На окраине Дондюшан одиноко стояла, вернувшаяся из очередной коммерческой поездки в Черновцы, Домка. Отец остановил лошадь и помог старухе погрузить тяжелый мешок и кирзовую хозяйственную сумку. Проезжая через старый лес по древней дороге, ведущей в Плопы, отец издалека увидел две встречные подводы с грузом, спускавшиеся по узкому глиняному каньону между деревьями. На своей легкой двуколке отец свернул вправо, уступая дорогу. Некоторое время ехал по траве между деревьями.
  Разминувшись с подводами, отец, выезжая на укатанную дорогу, стегнул лошадь. Как только лошадь рванула, правое колесо случайно наехало на, скрытый высокой травой, пень на обочине дороги. Двуколка, проехав пару метров на одном колесе, опрокинулась. Мой тридцативосьмилетний отец, не выпуская из рук вожжи, легко соскочил. Домка же мешком вывалилась на укатанную колею.
  Остановив лошадь, отец бросился к старухе, неподвижно лежавшей поперек дороги. Поднимая Домку, отец обнаружил, что левая рука её болтается неестественно свободно. Через несколько мгновений женщина очнулась. Отец, подсадив её в двуколку, развернул лошадь и поехал в Тырново. В больнице сделали рентген, вправили перелом, наложили гипс и отправили домой.
  Из Тырново в Елизаветовку возвращались через Цауль. Чувствовал себя отец, по его словам, очень скверно, считая себя виноватым за увечье, нанесенное старухе. Про себя проигрывал варианты реакции односельчан на случившееся. От шуток до осуждения. А подъезжая к Плопам, вспомнил конфуз, случившийся с ним всего неделю назад.
  Иван Гавриш - муж Веры, самой младшей маминой сестры, на пустыре за клубом обучал своего кумната (свояка) Колю Сербушку, мужа Любы, другой маминой сестры, умению водить мотоцикл. Рядом был мой отец, возвращавшийся с колхозного тока. Выслушав наставления инструктора, дядя Коля впервые в жизни завел мотоцикл, тронул с места и поехал как заправский мотоциклист, не спеша, переключая передачи и грамотно делая маневры.
  Загорелся идеей научиться вождению мотоцикла и мой отец. Выслушав инструктаж, он дал полный газ и отпустил сцепление. Наверное резко. Мотоцикл рванул вперед, встал на дыбы, сбросил с себя седока, и, проехав пару метров на одном заднем колесе, завертевшись, свалился на бок. На ноги мой отец встал с распоротыми штанами в самом неподходящем месте. А тут еще целая толпа, возвращавшихся с тракторной бригады, зрителей.
  Вспоминая свои мотоциклетные "успехи", отец с тоской подумал о том, как отреагируют на очередное транспортное происшествие сельские остряки. А острить мои земляки всегда любили и делали это охотно, остроумно, смачно, так, что запоминалось надолго. Вслед пикантным происшествиям, как правило, присваивались очередные клички. Выход был один. Уговорить Домку рассказать сельчанам, что случившийся перелом руки произошел при иных обстоятельствах. Отец стал прикидывать, во что это ему обойдется. Но никак не мог заставить себя начать так нужный ему разговор.
  Проезжая кладбище, Домка внезапно повернулась к отцу и резко потребовала:
  - Никола! Про аварию в лесу и перелом руки никто ничего не должен знать! У меня рука в гипсе еще из Черновиц. Понял?!
  Отец покорно кивнул головой, еще не веря нечаянному исполнению своего желания. Сама версия устраивала, хотя интрига Домки отцу была непонятна. Тем не менее, он завез Домку во двор, прямо к завалинке. Помог сойти, снял поклажу и занес в сени.
  Приехав, Домка одной рукой распределила по упаковкам товар. Продав, продолжала ездить с загипсованной рукой, не прекращая коммерческой деятельности. Рука срослась в неожиданно короткий для преклонного возраста срок.
  У отца, с которым у неё установились доверительные отношения, Домка несколько раз занимала деньги. Долг возвращала точно в срок, каждый раз принося порцию дрожжей в качестве процентов. Приходя к нам, подолгу сидела, пододвинувшись к горячей плите. В такие минуты мама выбегала во двор, вываливала в корытце запаренную дерть (Дерть - крупа разнокалиберного помола) поросятам, подбрасывала сена корове, наливала всей живности воду. А Домка в это время аккуратно подбрасывала в плиту палки подсолнечника и сухие кукурузные переедки.
  Поддерживая в плите огонь, Домка задумчиво, как бы про себя, повествовала о молодости, о свадьбе с нашим бывшим ближайшим соседом Павлом Гусаковым, о своих, ещё совсем малолетних восьмерых детях. Постепенно её рассказы переходили в тихое бормотание.
  Под бормотание Домки отец, лежавший, как правило, одетым на кровати поверх покрывала, уперев ладонь в щеку, дремал. Периодически он, громко всхрапывая, вскидывал голову. Открыв на несколько мгновений глаза, он, казалось, непонимающе смотрел на Домку, словно удивляясь, что она всё ещё сидит у плиты. Потом глаза отца плавно закрывались, подбородок его сначала медленно склонялся к груди, а потом голова чуть поворачиваясь к плечу, слегка откатывалась назад. До очередного всхрапа.
  Почти каждый раз старая Домка возвращалась к рассказам о морском путешествии в Америку и обратно. В такие минуты я, примостившись на лежанке и свесив голову, внимательно слушал. Мне все время казалась, что, повествуя о путешествии на пароходе в Бразилию, Домка рассказывает о ком-то другом.
  В моей детской голове тогда никак не укладывалось, что эта, вся в черном, согбенная трудами и временем старая женщина, которую всё село привыкло видеть с мешком за плечами и старой кирзовой сумкой-жантой в руке, когда-то плыла на корабле, видела бескрайние океанские просторы, пережила не один шторм, дважды пересекала экватор.
  Согревшись, Домка часто велела отцу:
  - Николо! Налей штопку (стопку)!
  Крякнув, отец поднимался. Взяв со старого комода граненую, зеленоватого стекла, низенькую пузатую рюмку, вмещающую чуть больше стопки, шел в велику хату. Вскоре звякала широкая крышка трехведерной эмалированной кастрюли. Отец набирал самогон из кастрюли, зачёрпывая его рюмкой. Притянув до щелчка клямки дверь, подавал рюмку Домке.
  Старуха тщательно вытирала мокрую ножку рюмки о шершавую сухую ладонь. Зачем-то понюхав повлажневшую ладонь, медленно выпивала водку. Выпив, ставила рюмку на припечек. Коротко потерев друг о друга ладони, пару минут сидела молча. Потом, опираясь на неизменную свою клюку, медленно поднималась. На предложение отца налить ещё рюмку либо взять с собой чекушку самогона домой, Домка молча отрицательно качала головой.
  Когда Домка уходила, я спускался с лежанки и брал в руки глобус, подаренный мне Алешей. Под впечатлением недавнего рассказа Домки я садился на пароход в Одессе, плыл по Черному морю, проплывал через Босфор. Моё Мраморное море было совершенно прозрачным. Дно его было устлано розово-голубыми квадратными мраморными плитами, замысловатые узоры которых, несмотря на глубину, во всех подробностях были видны сквозь лазоревую воду.
  Впервые в жизни мрамор я увидел у соседей. Одинокая небольшая квадратная мраморная плита лежала во времена моего раннего детства на припечке у Савчуков. На ней стоял, заправленный горящим древесным углём, тяжелый чугунный утюг. Люська, старшая дочь Савчука, снимала утюг с мраморной плиты и, поплевав на него, с усилием вытирала о тугой матерчатый валик, лежащий на краю стола. Затем принималась гладить, сшитое ею на заказ, платье.
  Очень нарядная, с неожиданными, переходящими друг в друга цветными разводами, мраморная плита Савчука была похожа на, заключенное в камень, море. По моему тогдашнему разумению, такое природное произведение искусства должно было висеть у Савчуков как картина на самой светлой стене большой комнаты.
  Потом Люська с мужем и дочкой перешли жить в новый дом на самой долине - Бричево. Вместе с ними переехала на новое место и розово-голубая мраморная плита
  Потом я долго плыл по Дарданеллам. На всём протяжении пролива, поражая своей сказочной таинственностью, то сближались, то отдалялись, одновременно видимые с парохода, противоположные берега. Мое воображение рисовало совершенно фантастические картины плывущих назад синих гор, изумрудной зелени лесов, среди которых высятся белоснежные дворцы с узкими и очень высокими ажурными разноцветными окнами.
  Петр Андреевич, наш учитель, рассказывал, что сладкие ароматные мандарины, которые я пробовал только на Новый год, во множестве созревают на берегах Средиземного моря в диких рощах, как дикая горькая черешня, шиповник и фиолетовый тёрн у нас. А лавровый лист, который Домка продает высушенным по десятку в пакетике, в изобилии растет там на высоких лавровых кустарниках. Лавровые листья, говорил учитель, осенью никогда не желтеют и не опадают, как, похожая на них, сиреневая листва.
  Петр Андреевич рассказывал, что перец растёт в Южной Америке. Я был убеждён, что перец Домка привезла с собой в мешке из самой Бразилии, где его полным-полно, как зерна на колхозном току. Потом привезенный перец кончился и Домка стала покупать его в Черновицах подешевле и продавать в Елизаветовке подороже. Так Домка стала работать спекулянткой.
  Проплывая Дарданеллы, я вдруг вспоминал Алёшину одноклассницу Дарду Неллю из Тырново, племянницу Надежды Ульяновны - учительницы русского языка и литературы. Неллю я ни разу не видел, но влюблённые в неё одноклассники Алеши говорили, что у неё самые красивые серо-синие огромные глаза и светло-рыжие волосы. Путешествуя по карте вдоль узкого пролива, я был уверен, что Дарда Нелля могла родиться только на берегах Дарданеллы. Я не сомневался, что только там рождаются самые красивые девушки с золотыми крупными кудрями, серо-синими большими глазами и с таким именем. Чуть позже я уже осознал, что это территория Турции, а население её в большинстве своём черноволосое и черноглазое.
  Затем с трудом, опасаясь сесть на мель, пробирался между островами Эгейского моря. Потом по Средиземноморью через Гибралтар выходил на просторы Атлантики. По пунктирам судоходных машрутов швартовался в Рио-де-Жанейро.
  В отличие от Домки, всего лишь дважды пересекавшей экватор пароходом, лично я за свою жизнь пересекал экватор великое множество раз. Только по картам и глобусу. Взглядом.
  Когда отец ездил в Черновцы к Алеше, учившемуся в медицинском институте, Домка просила привезти нужный товар, дав отцу адрес своих компаньонов-поставщиков. Явившись за привезенным товаром, всегда отсчитывала нужную сумму, и, не развязывая мешка, взваливала его на свою сгорбленную спину. Тетка Мария, частая свидетельница коммерческих операций Домки с отцом, шутила:
  - Домка доверяет тебе больше, чем собственной дочери.
  Прошло несколько лет. Однажды в компании мужиков навеселе отец рассказал действительную историю перелома Домкиной руки. Содержание разговора стало известно Домке довольно скоро. Как-то раз вечером, придя с работы, отец застал Домку, сидящей на нашем крыльце. Увидев входящего во двор отца, она резво направилась ему навстречу, потрясая клюкой:
  - Ты зачем рассказал, как я сломала руку? Мы же договаривались с тобой!
  Отец опешил.
  - Прошло столько лет. Все закончилось благополучно. Какое это сейчас имеет значение? - пытался оправдаться мой отец.
  - Никакого значения это уже не имеет! Но мы с тобой договаривались, как люди! Я е-ха-ла в гип-се из Чер-но-виц! А ты!? Как можно после этого тебе доверять?
  Громко хлопнув калиткой, Домка ушла. Отец долго стоял посреди двора, качая головой и почесывая затылок. А всё слышавший, ближайший наш сосед, племянник Домки Николай Гусаков, сын Михаила - брата Павла, сдерживая прущий из него хохот, выговаривал отцу вопросами:
  - Тебе надо было? Не мог промолчать?
  Беззвучный смех душил маму до позднего вечера.
  Такова она была, баба Домка...
  Ездила Домка до конца своей долгой беспокойной жизни. Стоя на шляху, останавливала грузовые машины и автобусы. Приоткрыв дверцу, водители спрашивали:
  - Вам куда, бабушка?
  - Какое тебе дело? Куда едешь, туда и вези! Куда автобус - туда и я!
  Безапелляционный ответ Домки всегда был неизменным и до сих пор звучит, как одно из крылатых выражений, которыми так богато мое село...
  Умерла баба Домка в тысяча девятьсот семидесятом году, в возрасте девяноста четырех лет, оставив на Земле множество потомков: в Елизаветовке, Кишиневе, Бельцах, Сороках и бразильской Сан-Паулу.
  Изредка проезжая мимо, мельком кидаю взгляд на бывшую обширную усадьбу. Сейчас там ничто не напоминает о заросшем диким разнотравьем, просторном, и милом моему детскому сердцу подворье бабы Домки, где проходили наши игры. Вся территория давно разделена на два двора. На месте бывшего жилища бабы Домки давно построили современный сельский дом, ничем не похожий на беленую хатку под черной соломенной крышей и низкой стрехой из моего уже так далекого детства.
  
  
  
  
  Не стремитесь быть идеальными -
  это бесит.
  Будьте неординарными -
  завораживает
  Зульфия Исмагилова
  
  
  
  Флорик
  
  Он жил совсем недалеко от нас. Шестой двор на долину с правой стороны. Их небольшой домик с окнами, выходящими на улицу и темной дверью по центру стоял на невысоком пригорке за несколькими кустами сирени. Когда я бегал к тетке Марии, после двора Паровых с тёмной елью перед домом, моя голова неизменно поворачивалась вправо.
  В самом начале склона между кустами сирени на пригреве часто сидел его отец. Его высокая худая сутулая фигура казалась ещё более сгорбленной, когда он подтягивал худые, с острыми коленями, в кортовых штанах, ноги. Часто на босу ногу, он был обут в серые ботинки с чуть затянутыми шнурками. Чтобы обувать и разуваться не наклоняясь. Он сидел, наклонившись вперед, положив локти на колени. Вся его фигура, с вытянутой вперёд головой, была наклонена к этим острым коленям. Временами он натужно кашлял. Откашлявшись, тяжело дышал.
  Отдышавшись, вытягивал правую ногу и из глубокого кармана вытаскивал торбочку, затянутую по кругу шнурком. Не спеша, развязывал верёвочку и растягивал кисет. Из другого кармана доставал, во много раз сложенную в толстый, по углам потёртый пакет, газету. Очень медленно, старательно отрывал ровный прямоугольник бумаги. Также не спеша вынимал из торбочки щепоть табака. Держа в трёх пальцах бумагу желобком, насыпал табак. Сворачивал и краем бумаги поводил по языку. Затем склеивал и снова облизывал самокрутку.
  Я глотал обильную слюну. Такой вкусной казалась мне самокрутка. Я уже пробовал тайком крутить и курить цыгарку. Поскольку табака у меня не было, в бумагу я заворачивал высохшие на ульях листья щира, который ложили вялить, перед тем, как угостить кроликов. От свежего щира кролики вздувались и умирали.
  Но как только дым попадал в глотку, я задыхался и кашлял, рот наполнялся обильной слюной и меня начинало рвать. Я полагал, что это от щира. Я был уверен, что если начну курить настоящий табак, то будет совсем другое дело. Курение сразу будет вкусным.
  Охоту к табаку надолго отбил мне случай с отцом в самый период роения пчёл. Отец отпросился у бригадира и целый день смотрел ульи. Все маточники он вырезал острым ножом, чтобы не удирали пчёлы. В тот день мой некурящий отец накурился толстых самокруток так, что до тёмной ночи лежал на брезенте в стодоле, жёлтый как воск. Его постоянно рвало. Мне было очень страшно.
  А вот Флорикова отца не рвало. Затянувшись, он выпускал клубы дыма носом, глядя поверх кольев забора на дорогу и широкий зеленый двор Жилюков. Он только периодически коротко сплёвывал, как будто стрелял губами. Это было очень красиво. У меня, как я ни старался, так не получалось. Как только я пытался стрелять слюной губами, по моему подбородку начинала стекать слюна. А заставшая меня за этим занятием мама, почему-то запретила мне такие плевки, сказав, что это, наоборот, очень некрасиво.
  Должен был ранее сказать, что нашего соседа звали дядя Мэшка. Жену его, плотную и приземистую женщину, я долго называл тётей Мэщихой. Называл, пока моего обращения не услышала мама. Она-то и объяснила мне, что дядю Калуцкого зовут Мишка, Михаил. А тётю Мэщеху, оказывается, зовут Сянькой, Александрой, как тётю Сашу Навроцкую и Сашу Горина, одноклассника Алёши. Чудеса! Мама запретила мне называть кого-либо по призвескам (кличкам), утверждая, что это самая настоящая дичина. Моду на такую дичину, сказала мама, привезли ещё пятьдесят с лишним лет назад с Лячины.
  В это время за спиной соседа громко щёлкнула клямка, открылась дверь и на низенький порог ступил Флорик, сын Калуцких. Он был старше меня на целых четыре года. Увидев курящего отца, он тут же вернулся в сени. Глубоко сунув руку в узкую торбу, висящую на стене, Флорик достал со дна полную жменю уже потёртого и осыпавшегося табака. Затем высыпал в карман собственных штанов. Захлопнув дверь, Флорик скрылся за домом.
  - Пошёл курить, - подумал я, завидуя. - Мне бы такую волю.
  Но такой воли дома мне не давали ни отец, ни мама. Как договорились! Вот и сейчас. Велели быстро отнести тётке Марии дрожжи и сразу же назад, домой. Дисциплина, как говорит учитель Пётр Исакович, живущий у Гусаковых на квартире. А дисциплину я как раз не любил.
  Отнеся дрожжи, я, не спеша, возвращался домой. Старый Калуцкий, видимо, давно выкурил цыгарку. Сейчас он сидел, ещё сильнее наклонившись вперед и с натугой кашлял. Руки его уже упирались в траву, лицо его посинело, на шее вздулись толстые фиолетовые жилы. Говорили, что Калуцкий много лет болеет буркулёзом. Так говорили в селе. Позднее я уяснил, что Флориков отец болел туберкулёзом. Умер в пятьдесят третьем.
  Снова звонко щёлкнула клямка. На широкую приспу вышла тётя Сянька.
  - Флорик!
  Но Флорика во дворе уже не было. Тётя Сянька вышла за угол дома. Пригнувшись, посмотрела во двор Полевых. Потом в сторону огорода:
  - Флорик! Куда тебэ дiдько втаскав, дитино моя? (Куда тебя дьявол занёс, дитя моё)
  После похорон умершего от воспаления лёгких старшего Ваньки, тётя Сянька, остро переживавшая потерю старшего сына, всегда называла Флорика, родившегося через два месяца после смерти брата не иначе, как моя дорога дитина.
  Но я уже видел, где находится дорога дитина тёти Сяньки. Верхние ветки высокой вишни, растущей на меже с Полевыми, шатались. На дереве, не спеша спускаться, скрытый листвой, сидел её сын.
  Флорик, сбросив сначала вырезанные ветки вишни, быстро, как настоящий Тарзан в кино, спустился с дерева.
  - Шо ти там шукав так високо?
  - Менi тра було (мне надо было). - особо не вдаваясь в подробности, успокоил маму Флорик, поднимая брошенные с дерева палки.
  Назначение палок я определил с ходу. Я не раз видел, как Тавик со своими друзьями-одноклассниками Андреем Суфраём, Валёнчиком и Сашей Граммой делали самопалы и рогатки. Одна палка у Флорика была заготовкой для рогатки.
  Назначение второй палки было более достойным. Длиной более полуметра, она была срезана с короткими отростками. Из такой заготовки вырезали палку для выпаса коров, формируя на более толстом конце увесистую гулю. Кроме выпаса коров, такая палка использовалась для гутания. Была такая игра. Сначала гутали палками. Палку надо было бросить так, чтобы она, ударившись одним концом об землю, летела дальше, перекручиваясь в воздухе и ударяясь в землю.
  У кого палка гутала хуже и ближе всех, тот и ставил свою фуражку на гутало - палку, вставленную в трещину в высохшей земле либо в сусликовую норку. На гулю одевали фуражку. Начиналось главное. По очереди, бросая каждый своей палкой, старались сбить фуражку с гули. Когда фуражка была сбита, гутание начиналось снова. Случалось, фуражка ещё не сбита, а на гутале висели уже лохмотья. Особенно доставалось козырькам. Бывало, за лето Штефан, мой двоюродный брат, вынужден был шить мне две-три кепки.
  Если я видел Флорика во дворе, то молча заходил, забывая здороваться, несмотря на то, что мама каждый раз, отправляя меня к кому-либо, не забывала повторять, что приходя, надо сказать "Здрасти", а уходя - "До свидания". Я долго считал Флорика роднёй. А здороваются, я был уверен, только с чужими. А роднёй я считал потому, что когда я шёл после пасхи поливать к тетке Марии, тётя Сянька всегда просила меня полить и ей. В конце она дарила мне галунку - крашенное яйцо. Крашенные яйца тёти Сяньки были очень красивыми. На них были разноцветные узоры, которые помогал ей рисовать разноцветными красками и воском сам Флорик. А мама моя красила яйца совсем некрасиво. Просто варила их в луковой шелухе.
  Кроме того, по моему тогдашнему разумению, нас действительно связывали родственные связи. Флорик был двоюродным братом Бори Единака, моего троюродного брата, сына дяди Ивана Единака, которого в селе называли Иван Яковив. По этой причине я считал хоть далёкой, но роднёй и Мишку Бенгу, двоюродного брата Флорика и Бори Единака. Их мамы были родными сёстрами. Да и похожи они были здорово: Флорик, Боря Единак и, больше всех братьев и сестёр, - Гриша Бенга. Я долго был уверен в нашем с Флориком родстве, пока мама, с улыбкой на лице, не разрушила мои родственные иллюзии.
  В детстве соседи и не только относились к Флорику с повышенным вниманием и некоторой осторожностью и опаской. Я считал такое отношение совершенно напрасным, обидным и несправедливым. Наоборот, в отличие от нудного и скучного, вечно читающего нравоучения, родного брата Флорикова деда Михаська Калуцкого, жившего в одном доме с Полевыми, или угрюмого Савчука, Флорик делал всё очень интересно и весело.
  Было очень забавно, когда Флорик засовывал чёрную нитку с иглой в небольшую картошку и перевязывал её. Затем, размотав катушку, иголку с коротким концом нитки втыкал поверх окна у дяди Феди Жилюка, как раз там, где спала его дочь Галя, на год моложе Флорика. В полной темноте, сидя за своим забором, Флорик натягивал нитку и резко отпускал. Картошка дробно стучала по стеклу, точно, как костяшки пальцев человека.
  Результат не заставлял себя долго ждать. Улёгшаяся было Галя со страху будила родителей. Медленно, с опаской выходил во двор дядя Федя. Обходил дом. Ничего не обнаружив и не слыша стука, заходил в дом. Через пару минут Флорик снова: - тук-тук-тук! И тут же ещё раз. Тук-тук-тук! Дверь у Жилюков резко распахивалась. Дядя Федя выскакивал на улицу с палкой в руке. Не обнаружив никого, он обегал вокруг дома. Снова никого. А мы, сидя рядом за забором во дворе Калуцких, восхищались смекалкой Флорика.
  А ближе к осени Флорик устраивал настоящее кино. Почти фильм ужасов. Срывал созревающую тыкву, вырезал большие глаза, дырки вместо носа и свирепо оскаленный рот. В дырки для глаз вставлял зелёные стёкла от разбитой бутылки. Во рту были огромные острые зубы. Все семечки с мякотью выбрасывал, а внутрь кабака ставил толстую свечу. На резинках от трусов подвешивал кабак к свисающей над улицей ветке соседского ореха. Зажигал свечу, укрывал кабак черным платком с привязанной веревочкой.
  Дождавшись, когда идущие из клуба старшие девчата приблизятся к подвешенному кабаку, Флорик дёргал за верёвочку. Чёрный платок слетал с кабака. Флорик быстро подтягивал за нитку, и сквозь колья забора забирал платок. А кабак на двух резинках начинал покачиваться вверх-вниз и в стороны. Перед идущими возникала свирепая голова огромного чудища со светящимися зелёными глазами и зубами. Казалось, что чудовище приседало и качалось из стороны в сторону. Вслед разбегающимся девчатам Флорик, вставив два пальца в рот, пронзительно свистел. Оттого, что светящееся в темноте и качающееся чудище ещё и свистит, девчата разбегались особенно резво.
  В мае - начале июня по селу, надсадно жужжа, в предвечерье летали большие и малые хрущи (майские жуки). Особенно много их было на бульваре возле сельского клуба. Мы их ловили, складывали в, открывающиеся как портсигар, коробки из под "Казбека" и, закрыв, прижимали к уху. Слушая шебуршение хрущей по картонным стенкам папиросной коробки, мы утверждали, что слушаем "радиво".
  Флорик использовал хрущей интереснее и занимательнее. Поймав хруща, подходил к правлению. Там всегда стояла председательская бричка. Ездовый дядя Ванька Вишнёвский в это время, как правило, был в коридоре правления. Ждал окончания наряда. Улучив момент, Флорик выдергивал из роскошных хвостов фондовских коней длинный прочный волос. Выламывал ровную гладкую кленовую ветку, очищал от листьев.
  Мы внимательно смотрели за ловкими движениями волшебных пальцев нашего кумира. Запоминали последовательность выполняемых им операций. Мы были уверены в том, что недалёк тот день, когда мы будем делать то же самое. А пока мы постигали мастерство и прилежно учились.
  Вот уже ровно отломан тонкий конец ветки. Под крепкими Флориковыми зубами чуть слышно треснул конец кленового прутика. В едва видимую щель конструктор клинит завязанный в узел волос. Другим концом волоса, как опытный хирург, завязывает и затягивает крошечную петлю у основания одной из ножек хруща.
  А теперь предстоят испытания установки. Флорик начинает плавно вращать прутик с волосом, на конце которого по кругу в воздухе движется хрущ. И вдруг чудо! Хрущ, почувствовав своё тело в воздухе, поднимает твёрдые блестящие надкрылья. Из под них в воздухе расправляются почти прозрачные тонкие и большие крылья. А наши уши улавливают, сначала слабое, потом усиливающееся, низкое гудение. Флорик останавливает вращение. Ещё несколько оборотов хрущ вращается по кругу, после чего жужжание стихает и жук, покачавшись, как на гойданке (качелях), повисает на волосе.
  Теперь дело за малым. Из-за плавного поворота за Чернеевым колодцем показывается первое стадо, возвращающихся с Куболты, коров. Коровы медленно и лениво бредут домой, изредка обмахиваясь хвостами. Некоторые на ходу умудряются жевать жвачку. Вот стадо миновало шлях.
  Флорик пристраивается впереди идущего стада. Мы, как зрители на галёрке, идём за пасущими в тот день колию. У клуба, почти неуловимыми движениями, Флорик начинает медленно раскручивать прутик с волосом, на конце которого кругами вращается, приговорённый выполнить свою провокаторскую миссию, хрущ.
  Нам и очередным пастухам в колии ничего не слышно, но по тому, как коровы беспокойно поднимают головы и осматриваются вокруг, мы понимаем, что жук полетел. Скорость вращения нарастает, жужжание переходит в надсадное гудение. Ближайшие коровы поднимают хвосты. Вначале расположенные горизонтально, хвосты вдруг залихватски закручиваются и коровы переходят на рысь.
  А гудение хруща всё выше и переходит в вой, который так знаком коровам. Это гудение, кружащего над выбранным в жертву животным, крупного овода, грозы коров. Спасаясь, коровы пускаются вскачь, обгоняя Флорика. А тот всё так же спокойно идёт, совсем незаметно подкручивая прутик. Никто ничего не понимает, кроме нас. Затаив на ходу дыхание, мы смотрели захватывающий спектакль на свежем, чуть пахнущем коровьим навозом и парным молоком, предвечернем воздухе.
  Позже, когда хрущи пропадали, с июня и до осени, мы заставляли коров поднимать хвосты и мчаться галопом, издаваемыми нами самими, звуками: Бззз, бзззз... Попробуйте сами! Увидите...
  О том, что в стаде брели и наши коровы, "спрятавшие" от перенесенного стресса в тот вечер молоко, мы как-то не задумывались. О не отданном сполна коровами молоке озабоченно сообщали, доившие коров, наши мамы.
  Ни одна встреча Нового года в школе и клубе не обходилась без карнавала. Одевались, кто во что горазд. Флорик, активный участник всех встреч, вечеров, карнавалов всегда был оригинален. Он никогда не повторялся. Маски, которые он одевал, всегда были неожиданны и поражали новизной. Большинство масок он делал сам, не дожидаясь Нового года. Великолепно лепивший и рисовавший, летом он вдруг начинал делать очередную маску.
  У меня. часто бывавшего у него, до сих пор перед глазами стоит выполненная им маска "Квазимодо". Просмотрев накануне фильм "Собор парижской Богоматери", Флорик загорелся идеей сотворить такую маску.
  Глина в селе никогда не была проблемой. Придя однажды к Флорику, я застал его, склонившимся над старым выдолбленным корытом для теста. Флорик тщательно вымешивал глину, периодически то доливая воду, то потряхивая небольшим решетом с порошком глины. Вымешивал глину он довольно долго.
  Огромный, как выпекаемый в деревне хлеб, батон глины Флорик с силой бросил на кусок старой широкой доски. Разминал её, уплощая. Затем кулаками стал уминать всё более вдавливающийся центр. Потом в дело пошёл макогон, которым Флорик уже формировал поверхность, похожую на отпечаток большой дыни. Указательным пальцем стал продавливать глину по центру. Меня, семи - восьмилетнего тогда, внезапно охватило волнение. Я понял, что это место для носа, большого, несуразного, с широкими ноздрями.
  Затем выдавил, почему-то очень толстые, неровные брови. Потом я узнал тонкие, уродливые в своей неправильности губы. Ноздри и края губ соединил двумя глубокими канавами. Я еще ничего не понимал. То, что делал Флорик, мне совершенно не нравилось. Я бы сделал всё это гораздо красивее. Но Флорик уже отчертил маленькие, почти свиные, близко посаженные глазки. Потом настала очередь, я это уже понял, безобразных в своей уродливости, ушей. Череп Флорик почему-то оставил голым.
  Потом, сделав из вишнёвых веток лопатки и заострённые палочки, стал скребать и приглаживать в одних местах, и делать глубокие рытвины и канавки по всему лицу и подбородку. Я тогда перестал понимать что-либо. А Флорик продолжал работать. Ровно срезав ножом и суровой ниткой края своего изделия, Флорик отнес доску с глиной, в которой угадывались контуры будущей маски, в сарайчик позади дома. Оставил сушиться в тени. А я с неохотой ушёл домой.
  Через несколько дней, проходя мимо нашего двора, Флорик велел взять старые газеты и подойти к нему домой. Набрав побольше газет "Советская Молдавия", которую нам тогда регулярно приносил почтарь, я побежал к Флорику. Он задумчиво рассматривал своё детище. Взглянув на его глиняное творение, мне стало жаль Флорика. Лицо маски было рассечено несколькими глубокими трещинами на высохшей глине.
  Но Флорик не унывал. Вытащив белые тетрадные листы из тазика с какой-то жидкой мутью, он стал их рвать. Мелкими лоскутками бумаги стал устилать и обклеивать всю внутренность глиняной формы. Потом замочил порванную на мелкие лоскутки газету. Подсыпал муки и налил в тазик немного воды. Оказывается Флорик вымачивал бумагу в жидком мучном клее. Потом снова клеил. Клеил он долго. Даже мне надоело.
  Когда я пришел к нему в следующий раз, понял, что пропустил несколько важных этапов работы Флорика. Разбитые куски глины валялись под стенкой сарая. А маска исчезла.
  Я не заметил, как Флорик покинул меня. Вдруг через окно раздался его голос:
  - Зайди до хаты!
  Я обошел дом и вошёл в сени. Никого. Налево комната с большой русской печью справа. Вдруг из-за печи на меня надвинулось существо, страшнее которого трудно было бы представить в самом кошмарном сне. Оскалив безобразный, приоткрытый рот с неровными, искривленными в гримасе злобы и отчаяния кровавыми губами, ко мне приближалось страшилище. Низкий покатый лоб, неестественно сильно выдающиеся надбровные дуги, глубоко посаженные щели, из которых на меня смотрели живые ужасные глаза.
  Седловидный в переносице, горбатый и искривленный книзу, широкий синюшный нос. Раскрытый в горьком отчаянии безобразный рот, прикрытый сверху карикатурными толстыми носо-губными складками. Складки спускались на массивный, выгнутый вперёд и вверх тяжёлый подбородок. Всю эту мерзкую физиономию венчали, торчащие во все стороны распатланные седые, из конопляного клоча (пакли), волосы. Вероятно, утащенные из запасов старого Пилипа, живущего недалеко напротив.
  В моей голове мгновенно стало пусто. Все мысли вытеснил, леденящий душу, ни с чем не сравнимый ужас. В немом страхе я провел несколько секунд. Ноги отказывались повиноваться, несмотря на то, что я хотел как можно быстрее скрыться от надвигающегося чудища. Мои руки мгновенно вспотели и стали холодными. А когда мне показалось, что страшилище мне подмигнуло и щелкнуло зубами, меня затошнило.
  Наконец я заверещал. Как рассказывали потом тётке Марии всё слышавшие старый Михасько Калуцкий и бывшая в тот момент у них баба Сивониха, мой крик больше напоминал пронзительный писк, внезапно пойманного за задние ноги, зайца. Потом они увидели меня, убегающего из хаты. За мной, уже без маски, бежал Флорик и кричал вдогонку:
  - Остановись, это я!
  До меня не доходило его признание. Я бежал к калитке, соединяющей дворы Калуцких и Полевых. У самого частокола я остановился, увидев застывших на низкой лавке стариков.
  - Що трапилося (Что случилось)? - вопрошала Сивониха.
  Флорик вернулся в хату и вскоре вышел с маской на лице. Я уже не верещал. Страх мгновенно улетучился и я уже с интересом наблюдал за развивающимися событиями. Увидев Флорика маске, родной брат его деда замер с открытым беззубым ртом. А баба Сивониха долго и мелко крестилась. Потом перекрестила меня. Немного подумав, перекрестила и Флорика в маске. А я, глядя на эту немую сцену, уже смеялся, показывая пальцем на маску чудовища. Мне уже совершенно не было страшно. Стало весело и очень забавно.
  Отошедшие от увиденного непотребства, старики стали громко возмущаться. Потом стали вдвоём обсуждать, к какой ворожке меня следует отвести, чтобы снять порчу от страха: к старой Тарнавской из Брайково или ждать цыган? А старый Михасько всерьёз предлагал поймать Флорика, состричь с него клок волос, поджечь и обкурить меня дымом.
  - Ловить Флорика нужно вечером, - неспешно продолжал рассудительный Михасько, - когда он хоть немного уморится. А, чтобы поймать его, надо собрать не менее трёх человек. Двоим Флорика не удержать.
  А меня не надо было обкуривать. Мне вдруг захотелось снова увидеть отвратительную, угрожающую физиономию, испытать, леденяший душу, страх, пригвоздивший меня к полу и отнявший у меня голос. Чтобы тело моё опять оцепенело в немом ужасе. Мне захотелось, чтобы сердце моё вновь остановилось. Чтобы потом вдруг оно проснулось и начало бешено колотиться в моей детской груди.
  Адреналиновый шок. Сейчас, вспоминая и анализируя неоднозначные, зачастую непутёвые моменты моей жизни, каюсь: Я сам искал, как говорила мама, дидька (дьявола) на свою голову. Особенно много рисковал в детском и подростковом возрасте. Подсознательно и сознательно я искал или создавал ситуации, стимулирующие выброс адреналина. Почти всегда был поиске острых ощущений. Искал и создавал такие ситуации, которых обычный среднестатистический ребенок, как правлило, благоразумно избегает. Вкупе это называется адреналиновой зависимостью.
  Мои сыновья в их детстве были благоразумнее своего отца. А может это мне кажется и хочется, чтобы было именно так?
  Должен сказать, что маску Квазимодо и не только, Флорик делал в двенадцать-тринадцать лет. Без художественного образования. навыков, учебников, руководств и интернета, ранее никогда не наблюдая, как это делают другие.
  Спустя много лет Флорик - уже отец почтенного семейства сотворил оригинальную маску на Новогодний карнавал. Его старшая дочь Альбина декламировала, экспромтом сочинённые Флориком стихи, в невиданной доселе маске "Космический пришелец".
  Как прекрасна вся наша планета,
  Как богаты все недра Земли!
  Но для счастья людей не хватает
  Мира, дружбы, свободы, любви!
  
  Есть народы - воюют друг с другом,
  Есть народы - живут в нищете.
  Нам агрессор войной угрожает,
  Держит в страхе народы Земли.
  
  С Новым годом, друзья,
  С новым счастьем!
  С мирным небом над головой,
  Чтобы дети всегда улыбались
  И гордились своею страной!
  
  Вырвавшиеся из души слова Флорика актуальны и сегодня. Стихи эти и сейчас помнит младшая Регина.
  У Флорика не было собственного, выдающегося вокала. Его голос казался немного шершавым. Но великолепный музыкальный слух и выразительность его голоса заставляли зал, затаив дыхание, слушать его пение. Я уже писал, что Флорик, единственный раз, прослушав песню, безошибочно пел её без аккомпанемента.
  Если б я был султан,
  Я б имел трёх жён
  И тройной красотой
  Был бы окружён.
  
  Но с другой стороны
  При таких делах
  Столько бед и забот!
  Ой спаси Аллах!
  ........................
  Не очень плохо
  Совсем без жены.
  Гораздо лучше
  С любой стороны...
  
  Известным, получившим популярность, мелодиям он предпочитал пародии, часто совершенствованные им на елизаветовские актуальные мотивы.
  Дурманом сладким веяло,
  Когда цвели сады.
  Когда вдруг пьяный вдребезги
  Домой явился ты.
  Но я уже не плакала
  От пьяных мерзких глаз.
  Гулять пошла счастливая
  С соседом в первый раз.
  
  Припев:
  Один раз в год ты трезвый был,
  Один раз в год - цветы дарил.
  Всего один лишь только раз
  Скандалов не было у нас.
  Один лишь раз, один лишь раз.
  
  И я развод затеяла
  Когда цвели сады.
  Когда из вытрезвителя
  Домой явился ты...
  И я уже не прятала
  Своих подбитых глаз,
  И горько мама плакала,
  Бывавшая у нас.
  
  Припев:
  Ждала с зарплатой мужа я
  Когда цвели сады.
  Когда в пивной за бочками
  Свиньёй валялся ты.
  И перегаром веяло
  От рыла твоего.
  Карманы все проверила,
  А в них нет ничего.
  
  Припев:
  Один раз в год ты трезвый был,
  Один раз в год - цветы дарил.
  Всего один лишь только раз
  Скандалов не было у нас.
  Один лишь раз, один лишь раз...
  
  Запомнив пародию, Флорик несколько дней подряд тихо напевал её на работе и дома. Ни на шаг не отстававшие от отца его малолетние дочки выучили слова пародии с ходу. Втроём они её и распевали. А потом, когда Флорик приходил с работы домой, особенно навеселе, девочки дружно запевали папе песню. А папа слушал. Бывало...
  Когда Штефан тётки Марии, мой двоюродный брат, стал завклубом, Флорик уже закончил семь классов. Четырнадцать лет, по тогдашним понятиям, - почти взрослый человек. Не поднимаясь на сцену, Флорик, перед танцами устраивал самый настоящий театр. Гораздо занимательнее, чем когда по радио передавали "Театр у микрофона". А тут мы могли ещё и смотреть. О телевизорах мы тогда слышали только от побывавших в Москве сельчан. Флорик ставил посреди клуба стул и зажигал на нём свечку. Став в смиренной молитвенной позе и размахивая кадилом - привязанной на верёвке, керосиновой лампой без стекла, Флорик правил настоящую службу.
  Вначале он что-то очень быстро-быстро и долго говорил неразборчиво. А вот пото-ом! Потом, расправив плечи и глядя в потолок, Флорик протяжно и громко запевал:
  - Аллилуйя, аллилу-у-уйяяя-а-а!
  По нашему единодушному мнению Флорик правил службу, особенно "Аллилуйя", намного лучше брайковского попа. В такие минуты нам казалось, что на Флорике была одета длинная блестящая ряса, а на голове сверкала камилавка. Была одна неувязка. По нашему детскому разумению поп всегда должен быть с чёрными кучерями и такой же чёрной бородой.
  Но это, как тогда думали и обсуждали мы, легко поправимо. Борода у Флорика и так скоро начнёт расти сама. А кучери и саму бороду можно покрасить в любой цвет. Приезжает же из самой Москвы невестка старой Гельчехи летом ежегодно с волосами, каждый раз выкрашенными в другой цвет. Один раз приехала рыжая-рыжая, совсем как огонь.
  - Когда Флорик завьёт завивку и покрасит чёрным кучери, у нас в селе будет собственный поп. - наивно полагали мы, младшие.
  С подросткового возраста Флорик великолепно декламировал стихи. Некоторые стихи стали, как сейчас принято говорить, деревенским хитом:
  С кумом скинулись потрохе - вже пъемо,
  Кум на МАЗi я на ГАЗi - iдемо,
  Кум рулюе, я газую - спiшемо.
  Стовп попэрэду маяче - летемо!
  До стовпа лешевсi мэтр - зибъемо!
  Кум на дротi, я на плотi - весемо,
  Кум в гiпсах, я в бiнтах - лежемо.
  Кума рiжут, менэ колят - терпемо,
  Кум в могилi, я в Сiбiру - живемо! и так далее...
  
  Флорик много лет подряд талантливо дописывал этот известный стихотворный монолог. А его стихи и миниатюры в лицах! Мы забывали, что на сцене всего лишь единственный Флорик.
  Меня поражала и притягивала игра на пищике - своеобразном музыкальном инструменте. Это был вырезанный из киноплёнки небольшой язычок. Многие ребята освоили этот, ни на что не похожий, музыкальный инструмент. Флорик, Адольф Кордибановский, Мишка Бенга, Мирча Кучер и другие ребята образовывали оркестры, талантливо играя различные мелодии. Пищики, казалось, у них говорили человеческим голосом. Ихним песням не нужны были слова. У меня же, как я ни старался, ничего не получалось.
  Но коронными всегда считались исполненные Флориком на сцене сельского клуба миниатюры пантомимо. Этот номер мы тогда называли "Пантаниной". Перед глазами разворачиваются немые сцены. Флорик, казалось, совершал невероятное. Когда он ходил по сцене, изображая человека, идущего по тонкой, качающейся проволоке, мне казалось что ноги Флорика находятся гораздо выше сцены. Взгляд детворы упирался в середину сцены, надеясь увидеть проволоку, которой не было.
  Когда Флорик изображал человека, запертого в стеклянной комнате и ищущего выход, нам казалось, что мы видим стеклянные стены, по которым искали выход Флориковы руки. Мы даже слышали хлопанье ладоней по прозрачной стенке. А когда Флорик, стоя на сцене, изображал срывающего с дерева фрукты, мы были уверены, что видим в руке Флорика сорванное яблоко. А ещё, на сцене Флорик делал вид, что шагая, нечаянно нашел целый рубль. Незабываема его торжествующая поза, поднятая на уровень глаз пустая рука, в которой мы, сидящие в зале, видели найденный рубль.
  При зрителях Флорик весь расцветал. Восторженное лицо, глаза его блестели и метали молнии юмора в зрительный зал. На сцене он весь искрился. Он весь излучал оптимизм. Казалось, он сейчас приподнимется, невесомый, и плавно полетит над сценой и зрителями.
  Много лет позже Флорик заведовал сельским клубом. Участники художественной самодеятельности давали представления на сцене нашего клуба, выезжали с концертами в другие сёла. А к нам, помню, из Кайтановки творческая молодежь наносила ответные визиты. Последние годы Флорик работал художником-оформителем в совхозе и нашем клубе.
  Через всю свою жизнь, с самого детства и до конца Флорик - Кварта (Кварта - кружка на четверть литра - польск) пронёс дружбу с одногодками: Сашей Мищишиным - Штицей (Штиця - спица - укр), моим двоюродным братом Борей Мищишиным - Загой ( Зага - картавое от зараз - сейчас - укр). и троюродным братом Васей Единаком - Цыганом. Кличка Цыган пошла с первого дня в первом классе. На первом же в своей жизни уроке Вася, сильно утомившись и здорово проголодавшись, вытащил из торбочки кусок сала с хлебом и чесноком. Невозмутимо разложил всё на парте, почистил зубец чеснока. Шелуху аккуратно смёл ладонью в углубление для чернильницы. Учитель отреагировал немедленно:
  - Что ты разложил сало на парте, как цыган фой у дороги? "Фой - портативный цыганский кузнечный мех".
  В далёком детстве к их дружбе сельчане относились с немалой долей озабоченности, если не сказать с опаской.
  В селе тогда, бывало, случались события неординарного характера. Во время обеденного перерыва лошади, жевавшие овёс у ворот придремавшего на обед ездового, вдруг оказывались связанными и надёжно сплетенными одной косичкой втрое на два хвоста. Усевшись после обеда на облучок телеги, ездовый вдруг слезал, громко поминая чьих-то предков. И долго расплетал и развязывал сплетенные воедино хвосты. Под конец, глянув на солнце, стремительно идущее в сторону заката, не выдерживал и срезал оставшиеся узлы вместе с волосом.
  Случалось, идущая в стаде с Куболты телка неожиданно, как на скачках, мчалась по селу галопом с привязанной к хвосту консервной банкой, заполненной, тарахтевшими в ней гвоздями и гайками. То, вдруг, вода в колодце, что в самом центре села, куда водили утром и вечером на водопой колхозных лошадей, вдруг оказывалась окрашенной в малиновый цвет анилиновым красителем для шерсти, исчезнувшим с досок за сельским кооперативом во дворе Суфраёв.
  Ежегодно тринадцатого декабря азартно праздновали Андрея Первозванного. Живший в центре села хозяин, выйдя следующим утром, не находил своей новой, летом установленной и осенью покрашенной калитки. Калитку свою он нашёл на самой окраине села. Там она прикрывала вход во двор одинокой ветхой старушки.
  Тракторист, собравшийся утром на работу, выходил во двор. Тщательно укрытого на зиму брезентом, мотоцикла не стало. Техника, аккуратно укрытая тем же брезентом, стояла перед самым крыльцом во дворе одинокой молодой вдовы-соседки.
  Собачью будку, годами стоявшую в углу возле забора находили водруженной на высокую скирду соломы. Рядом с будкой на скирде неподвижно застыл взерошенный, сгорбленный и потрясенный пёс. Живот незадачливого сторожа снизу подпирал поджатый хвост.
  Направившийся утром справить естественную надобность, обнаруживал свой туалет закрытым, опоясанным цепью на замке. Ключ от замка лежал на видном месте - на крыльце, живущей в одном дворе, тещи. Если на Андрея стояли морозы, то утром, пошедшие за водой, на срубе колодцев обнаруживали наполовину заполненные водой вёдра. Набранная вечером вода к утру превращалась в лёд. Так и наполняли своё ведро, чертыхаясь, по пол-ведра в два, а то и три приёма.
  Трудно представить себе изумление хозяина, граничащее с шоком, когда утром он заходил в хлев накормить и напоить стоящую в стойле корову. Глаза отказывались верить. Вместо его бурёнки к яслям был привязан годовалый бычок. Не чей-нибудь, а совсем недалёкого соседа, с которым уже несколько лет шла скрытая вражда. Корову искать надо, а идти к соседу- даже думать не хочется! Долго стоял озадаченный хозяин в хлеву, глядя на соседского бычка.
  Выйдя из хлева, видит соседа, переминающегося с ноги на ногу у калитки. Непостижимо, но утром вместо бычка в стойле его сарая на три узла была привязана к яслям корова. Отвязывают бычка и вдвоём ведут во двор по месту жительства. Корова на месте. Придирчиво оглядывают соседи свой, кем-то размененный ночью, скот. Слава богу, всё в порядке. Привязав дома корову, вздыхает с облегчением и, неожиданно для себя, приглашает соседа в дом.
  Много лет враждовавшие, усаживаются за стол. Хозяин наливает по стопке. По первой пьют, забыв чокнуться. Словно спешат снять стресс. Жена, суетясь, жарит яичницу. Потом поднимают чарки за здоровье скота. А затем долго пьют за здоровье жён, детей, и, наконец, за дружбу, которая обходила соседские дома, как говорят у нас в селе, десятой дорогой. Уже после обеда расходятся благостные и умиротворённые.
  Исключение непричастных к таким событиям во всех подобных случаях начиналось с четвёрки неразлучных друзей.
  Шестого февраля восемьдесят первого в Московском институте трансплантологии в ожидании пересадки очередной почки угасла жизнь Васи Единака, председателя Елизаветовского сельского совета. В неотаплиаемом, насквозь продуваемом ПАЗике, за телом поехали сосед Женя Навроцкий, Васин дядя Михаил Климов и Флорик. Четверо суток по заснеженной трассе и гололёду. На обратном пути Флорик сидел рядом и поддерживал ёрзающий и подпрыгивающий на ледовых ухабах и снежных заносах гроб с телом своего товарища по детским играм, подростковым проказам и по многолетней совместной работе.
  Затягивающиеся допоздна частые мужские посиделки за стаканом вина без надлежащего пищевого обеспечения, всегда и всем служившие далеко не лучшую службу; не оправданные деликатность и неспособность из-за ложного чувства солидарности отказать приглашающим составить мужскую компанию; творческая неудовлетворённость, не реализованные в полной мере собственные способности и иллюзорная необходимость черпать вдохновение из веселых встреч. Всё это исподволь подрывало и без того не богатырское здоровье. Всё чаще беспокоил желудок и поджелудочная железа, отказываясь переваривать съеденное, появились нудные опоясывающие боли, казалось, проходившие после стакана-другого доброго вина.
  Когда я правил главу, прочитавший её начальный вариант Виктор Грамма, крымчанин, в прошлом наш земляк напомнил, что первый приступ острого панкреатита у восемьнадцатилетнего Флорика имел место в шестидесятом. Меняя пластинки на клубной радиоле, если мне не изменяет память, сейчас древней, а тогда модной "Даугаве", Флорик неожиданно присел, держась за живот. Потом дико закричал, позеленевший. На колхозной машине Виктор его проводил в Тырново. В больнице провалялся около месяца.
  Ещё тогда, как оказалось впоследствии на вскрытии, имела место пенетрация (прикрытое прободение) язвы двенадцатиперстной кишки в уже больную пожелудочную железу. На протяжении последующих лет боли периодически обострялись. Да и неумеренное курение здоровья ему не добавляло. Стационарное лечение, ссылаясь на неотложные дела, Флорик без конца откладывал.
  Однажды во время приёма ко мне подошла медицинская сестра, моя односельчанка:
  - Евгений Николаевич, в реанимации в хирургии лежит Флорик. Его прооперировали. Его мама просила вас навестить его. Может удастся хоть чем-то помочь.
  - Что за операция у него была?
  - Панкреатит.
  Многое, если не всё, стало ясным. Отпустив пациента, я, извинившись перед ждущими в очереди и, сославшись на необходимость срочно быть в хирургии, поспешил в отделение. Поднявшись на третий этаж, я услышал громкие стоны, прерываемые вскриками. Это было мне знакомо. Так кричат люди с неуёмными болями в животе. По коридору, скорбно склонив голову и сложив в безнадёжности руки на груди, ходила взад-вперед Нина - жена Флорика. Мама его, тётя Сянька, в накинутом на плечи халате, стояла у подножья кровати. У изголовья стояла малолетняя дочка Флорика - Регина. Альбина была в коридоре.
  Тётя Сянька, всегда дарившая мне в далёком моём детстве на пасху, крашенные Флориком, пасхальные галунки, повернулась ко мне:
  - Женик! Подивись щэ ты! Може моя дитина шэ буде жити? Може, шо дашь, шоб его не так болiло? Зробе хоть шо-нибудь.
  За свою сорокапятилетнюю врачебную жизнь я очень много раз слышал:
  - Ну, сделайте хоть что-нибудь! Хоть как-нибудь!
  Что-нибудь и как-нибудь я в жизни не делал. Или делал, или, если не мог, посылал в Кишинёв или Киев..
  До сих пор меня не перестаёт жечь постыдное ощущение, что я предал, когда, приехавший издалека и теряющий надежду, молодой человек просил меня поехать в Сороки помочь старшей сестре, попавшей в больницу с кровоизлиянием в мозг.
  Позвонив в Сорокскую больницу, я спросил о состоянии моей недалёкой соседки. Ответивший мне незнакомый врач неожиданно назвал моё имя, хотя я представился только фамилией:
  - Евгений Николаевич! Пациентка с острым нарушением мозгового кровообращения. Она в глубокой мозговой коме. Ставится вопрос о целесообразности перевода её на искусственную вентиляцию легких. Чтобы отдать долг вежливости, можете приехать! Но к сожалению... Мы не всесильны... Понимаете?
  Я его понимал, коллегу, которого я не знал, но который знал меня. Как я его понимал! У меня в это время в отделении лежала больная с тяжелейшим носовым кровотечением. Жизнь покидала её тело вместе с льющейся из носа и глотки кровью. Мне предстояло срочно наложить ей заднюю тампонаду носа через рот. Зверская, жестокая процедура, приравненная к операции, которую я не пожелал бы и врагу. Бросить пациентку и уехать мне не позволял закон и совесть.
  Скомкав слова, я отказал единственному младшему брату единственной старшей сестры. Кроме ушедших в мир иной родителей, у них оставался единственный, ненамного старше, дядя. Очень далеко... И больше никого!
  Младший брат сел в старую серую "Волгу". Машина тронулась. А я, с камнем в груди, пошёл спасать ту, которую можно было ещё спасти.
  Чувствовал я себя в такие минуты всегда прескверно, в который раз при этом проклиная выбранную профессию и за бессилие что-либо сделать, хотя бы для облегчения участи безнадёжных.
  А сейчас я стоял у подножья кровати Флорика. Лицо его было бледным, с каким-то сероватым отливом. Неестественно посветлевший лоб, как будто отражавший, накопленные за всю жизнь, откровения. Резко заострившийся нос. Но глаза! Глаза Флорика, всегда смотревшие проницательно, легко и доброжелательно одновременно, смотрели сквозь меня мутным взором, подёрнутым тусклой слёзной поволокой. Я уже много раз видел и умел оценивать такие взгляды. Выдержать их натиск всегда очень нелегко. После таких взглядов меня чаще всего ждала бессонная ночь. И самое страшное - эти взгляды не забываются.
  Флорик меня не узнавал! По крайней мере, так казалось мне. Он смолк. В палате стало необычно тихо. В молчании пробежали несколько немых мгновений. Поблуждав по потолку, глаза Флорика остановились на мне. Я готов дать руку на отсечение! Он меня узнал!
  - Люди! Вы люди или сволочи? Дайте воды! Хоть один глоток!
  Я со студенческой скамьи знал, что единственный глоток воды у больных с ранениями живота и панкреонекрозом, является в ста процентах случаев последним. Таким больным почти непрерывно внутривенно льют жидкость, соли, кровезаменители и контрикал. Я, наклонившись к Флорику, начал оправдывать...
  - Вы слышите? Дайте глоток воды! Перед смертью дайте глоток воды! Выпью и умру! Дайте же напиться! Ну что вам стоит?
  Лоб Флорика в очередной раз покрылся испариной. К виску, как слеза, покатилась капелька пота. Флорик смолк. Глаза его были закрытыми. Как знакомы мне закрытые так глаза с запавшим овалом вокруг! Пропади ты пропадом, моя благородная профессия! Никак не могу привыкнуть!
  Флорик замолчал. Казалось, он перестал дышать. Его голый, плоский, доскообразный живот с вертикальной наклеенной повязкой был неподвижным. Я, часто дежуривший в те годы по больнице, знал, что это такое. Ничего хорошего. Только грудная клетка его часто и мелко вздымалась в предагонийном дыхании. Я повернулся. Никому не глядя в глаза, вышел. Что-то промямлил застывшей в коридоре Нине. Уже, выходя из отделения, у лестничной площадки я услышал:
  - Воды! Хоть каплю воды! Люди вы или нет?
  Крики сопровождали меня до входа в поликлинику. До сих пор не могу себе ответить: крики звучали на самом деле или только у меня в голове? На следующий день 28 мая 1984 года Флорика не стало. Ему было сорок два.
  За Флориком в восемьдесят восьмом 28 октября в результате автоаварии погиб мой двоюродный брат и друг Флорика - Боря Мищишин. Последним из четырех друзей-ровесников, после длительной тяжёлой болезни 5 августа 2011 года ушёл в мир иной - Саша Мищишин.
  Из всех стихотворений Флорика, басен, монологов и сочиненных им песен сохранились, к глубокому сожалению, только стихи, прочитанные Альбиной и рождественские колядки, сочинённые и прочитанные им в 1982 году. Тогда нашему герою было сорок лет!
  Сiем, сiем посiваем,
  З Новим роком поздоровляем!
  Поздоровляем и бажаем:
  Щоб в найбутнiй Новий рiк
  Лучше було, як тоi рiк.
  Щоби були ви здоровi,
  Мале свинi и корови.
  Щоби було молоко,
  Мъясо, масло та вино.
  Щоби були у вас коври,
  I дивани и шкафи.
  Щоб спокiйно спать могли,
  Щоб не було у нас вiйни.
  Щоби була у вас вода
  И невiстка молода.
  Щоб машину "Ладу" мали
  И щоб скатiв не мiняли.
  Ще бажаем щастя мати,
  В тиху радiсть коло хати.
  Щоб росли у вас сади,
  Шоб були у вас свати.
  Ще вам хочем побажати
  Внукiв, правнукiв богато.
  Щоб здорови ви були,
  Годувати iх могли.
  Як що дочка ваша вчиться,
  Щоб була вона мудриця.
  Щоби в Новий рiк вона
  В академiю пиiшла.
  Як що хлопец е сноровий
  Щоб и вiн вам був здоровий.
  Щоби був для вас опорой,
  Не валявсi пид забором.
  Як що в хатi не жара,
  Не бануйти, не бiда.
  В Новiм роцi дэсь туди -
  Вугля ждэм з Караганди.
  Всi ми щиро вас вiтаем,
  Ще раз вас поздоровляем.
  И приймiт вiд нас поклон,
  Проводжайте нас з вином.
  Мож погано щось сказали?
  Може всэ не побажали?
  Щоб здорови ви були!
  Вибачайте, ми пiшли...
  
  Жаль, что я не могу вынести на суд читателя и почерк нашего героя. В отличие от моих неисправимых каракулей, письмо Флорика, не похожее на чьё-либо, почти совершенно в своей каллиграфии. Зная с детства экспрессивный, неоднозначный, подчас не прогнозируемый характер Флорика, для меня необъяснимы почти идеальные буквы, с удивительной гармоничностью им завязанные на бумаге в слова.
  Я не помню в своём детстве Флорика дерущимся или бьющем кого-либо, выясняющим отношения с помощью кулаков либо тёмных интриг. Он не терпел унижения и никогда не унижал других, не обижал слабых и младше себя. Он мог догнать, дать два щелбана или как тогда говорили в селе, сделать две грушки за непослушание. И всё. Он вызывал у нас экстремальные эмоции, всегда заканчивающиеся доброй улыбкой и весёлым смехом. Он был не ангел, но никогда не был прилизанным негодяем, спрятавшим своё нутро за маской внешнего респектабельного приличия. У него, как и у всех, были свои слабости. Он был разным, но всегда оставался самим собой. Он был Флориком. Флорик как будто оправдывал своё имя (Флорик, Флориан, Флорьян, Флорин, Флорио, Флорито, Флорес, Флорий, Флорентин, Флора, Флорина, Флорета), что означает цветущий, цветущая, цветок.
  Откуда взялось в, более века назад людьми созданной и сегодня богом забытой, уже вымирающей, нашей прежней Елизаветовке, это имя, остаётся только гадать. Ни до нашего героя, ни после него, таких имён в Елизаветовке новорожденным не давали. А ведь имя прекрасное! Надеюсь, что ещё при моей жизни я услышу после вопроса на приёме в поликлинике:
  - Как тебя зовут?
  И сожмётся сердце, вздрогнет душа в светлой радости, если ребёнок родом из Елизаветовки ответит мне:
  - Флолик.
  Может статься, что это будет правнук нашего героя.
  Тогда, на склоне моих лет, твёрдо буду знать: цветы будут цвести, а жизнь продолжается!!! И всё таки орешник зеленеет! И, не колеблясь, попрошу маленького Флорика пригласить меня, старого, на день его рождения. Только той старой хаты с огромной, давно беленой, с затёртыми углами русской печью, из-за которой внезапно выскочил незабвенный страшилище Квазимодо, я уже не увижу. Даю себе трезвый отчёт, что до свадьбы Флорика Второго я не доживу.
  Нестандартный в своей неоднозначности, а часто и во внутренней противоречивости, он был сложным и неординарным, как все одарённые люди. Флорик никогда не старался быть на кого-нибудь похожим, копировать кого бы то ни было. В мыслях моих, он почему-то, находился рядом с Андреем Мироновым. Флорик ни разу не демонстрировал даже в подсознательных движениях, манерах, мимике притязания казаться выше, чем он был, выше кого-либо. В нём никогда не было высокомерия.
  Но он всегда был шире, объёмнее и глубже многих в многогранном своём таланте. Чтец, певец, танцор, пантомимист, поэт, комедийный и драматический актёр, скульптор, художник, он всегда был самим собой. Нечаянно отмытый временем самородок. Волшебный цветок редкого папоротника, цветущего раз в тысячу лет.
  Одним словом - Флорик.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Звери моего детства
  
  
  
  Заяц
  
  Однажды летом, после второго класса, придя с работы, отец не начал с мытья над вальней - круглым оцинкованным корытом, в котором его ждала нагретая за день вода. Жанту - кирзовую хозяйственную сумку, в которой он на работу носил еду, осторожно поставил на крыльцо. Сумка была застегнутой.
  - Интересно, что же я тебе принес из леса?
  - Хлеба от зайца!? - тогда это было расхожим выражением, ответ на вопрос детей, что же родители принесли им с работы. Я кинулся расстегивать жанту.
  Не спеши, сейчас, - отец осторожно расстегнул молнию до средины.
  Я заглянул в узкую щель. Из глубины сумки на меня смотрели чьи-то широко раскрытые испуганные глаза.
  Отец занес сумку в камору, открыл. На дне, прижавшись в углу, сидел крохотный серо-рыжий зайчонок. Я протянул руку, прикоснулся к зверьку. Он весь как-то сжался, мелко задрожал. Я взял его одной рукой и тотчас мои пальцы почувствовали его острые коготки. Отец взял зайчонка и опустил на глиняный пол. Он даже не пытался удирать.
  - Его надо покормить?
  - Он сегодня не будет есть. Завтра.
  Ужин прошел в живом обсуждении, чем кормить зайца. Решение было единодушным: молоком.
  - Не имела баба хлопот, купила порося...- сказала мама в конце ужина.
  Я не понимал, к чему это, но почему-то стало обидно.
  Утром, едва дождавшись ухода родителей в поле, я бросился в камору с мисочкой молока. Зайчонок легко дал себя поймать. Я подтолкнул его к мисочке. Он не ел. Взяв зайчика в руку, я ткнул его мордочкой в молоко. Он даже не облизался. Через пять минут его голова, грудь и передние лапки были мокрыми.
  Малыш сразу потерял свою привлекательность. Вытерев его своим полотенцем, как будто на что-либо другое он бы не согласился, я отпустил его в угол. Он сразу юркнул в щель между двумя полными мешками. Я вышел на улицу.
  Вскоре я увидел, как наш огромный жирный черно-пегий кот Мурик юркнул в небольшое квадратное отверстие двери. В каждом сарае и каморе отец выпилил отверстия, чтобы при закрытых даже на замок дверях, кот мог беспрепятственно ловить мышей. Во мне все застыло. Я бросился в камору. Кот сидел перед мешками сжавшись перед прыжком, уши его были наклонены вперед, а кончик хвоста возбужденно подрагивал. Он недовольно повернул ко мне голову. Его широко открытые глаза, казалось, горели.
  Взяв Мурика на руки, я вынес его на улицу. Перекатывая большой камень, я привалил его к двери, перекрыв ход коту. Пришедший с работы отец закрыл отверстие куском фанеры короткими гвоздиками с ромашкой на широкой шляпке.
  - Расплодятся мыши с вашим зайцем - ворчала мама.
  - Не успеют.
  Я был вполне удовлетворен ответом отца, восприняв их как защиту моего зайца.
  А заяц продолжал голодовку. Пришедший в гости Тавик, который знал все, сказал, что зайчиха кормит зайчат один раз после рождения и убегает. Второй раз их может кормить даже чужая зайчиха. А молоко зайчихи в несколько раз жирнее коровьего. Жир в молоке в селе мерил только один человек, принимающий молоко от колхозников. Поскольку туда у меня доступа не было, я решил не мелочиться. Я стал наливать зайцу снятые мной в погребе еще жидкие сливки.
  Вскоре, подав зайчонку блюдечко со сливками, я восторженно наблюдал, как он начал неловко слизывать сливки по краю блюдечка. Ел он довольно долго. Я был вне себя от счастья. Потрусив зайца у уха, с удовлетворением больше почувствовал, чем услышал бульканье в его животе. Будем жить!
  По совету Тавика я стал давать зайцу свежесорваный клевер и люцерну. Даже на глаз было видно, что заяц немного подрос. Меня он не боялся. Я стал выносить его во двор, тщательно охраняя его от кота и наседки, цыплята которой уже свободно гуляли повсюду. После прогулки я водворял моего питомца на его место между мешками.
  Перед вечером я буквально заваливал проход между мешками клевером, добавляя рядом яблоки и ранние груши. Фрукты заяц не трогал. Положив однажды вырванную морковку с ботвой, на второй день с радостью увидел, что она ему понравилась.
  Близилась школа. По утрам, когда я выводил зайца гулять, уже чувствовалась нарастающая прохлада. В это время я заметил необычное поведение моего зайца. К концу прогулки мелкими скачками он начинал убегать в огород, за которым уже начинала светлеть лесополоса. За ней тянулось скошенное колхозное поле.
  Побегав за зайчонком, я ловил его и закрывал в каморе. В душу закралось беспокойство. Я осознавал, что заяц хочет на волю. Мне совсем не хотелось его отпускать.
  Я хотел огородить участок возле дверей каморы сеткой, но ее не было. Огородил дверь углом их двух досок и заяц гулял уже в маленьком загончике. Хотел попросить деда связать невысокую изгородь из ивовой лозы, но не успел. В один день я пошел попить воды, а когда вернулся, зайца в загородке уже не было.
  Пробежав через сад, я увидел его прыгающим через луковые грядки. Догнать я не успел. Заяц скрылся в густой кукурузе. Поиски ни к чему не привели. Остаток дня я провел в каком-то глухом отчаянии. Взрослые меня безуспешно успокаивали. Покой в мою душу частично водворил Тавик. Он объяснил, что побег зайца был зовом природы, а в неволе он бы погиб.
  
  
  
  В эпоху Хрущева и Брежнева
  Лошадок - на колбасу!
  Эх, лучше б все было по-прежнему,
  В мечтах вновь коней я пасу...
  А. Шаньшина
  
  
  Цойка
  
  Конный двор организованного после войны колхоза формировался за счет лошадей, находившихся ранее в личном пользовании крестьян. Обобществлению подлежал весь сельскохозяйственный инвентарь, бывший до этого частной собственностью.
  На центральную усадьбу свозили плуги, бороны, сеялки, косилки, все повозки и другой крестьянский инвентарь. После организации колхоза, в отличие от близлежащих сел, в Елизаветовке не осталось ни одного единоличного хозяйства.
  Пока строилась огромная по нашим детским меркам, длиной более шестидесяти метров, конюшня, лошади располагались в обширных крестьянских стодолах зажиточных крестьян. Ездовыми часто назначали бывших владельцев лошадей, справедливо полагая, что животные будут лучше ухожены и накормлены вдоволь и во время.
  В конюшне, временно располагавшейся во дворе нашего соседа и сводного брата отца - Кордибановского Франца было восемнадцать лошадей. Конюхом назначили моего отца. Позднее он и рассказал мне историю появления в селе Цойки.
  Молодая, еще не знавшая узды, кобыла появилась сразу же после проезда через село двух цыганских таборов. Отставшая молодая кобыла металась по селу, тычась во все ворота. Несколько мужиков загнали ее в загородку, где содержался колхозный молодняк.
  Кобылу никто не искал. Скорее всего, она была краденной. Около года она жила в загоне, не пытаясь удрать. Потом ее стали запрягать в паре с более пожилой кобылой по кличке Марта. Ездовым этой пары временно назначили двоюродного брата моей мамы Юфима Гудему. Но он так и остался до конца ездовым этой пары, так как никто другой не мог запрячь Цойку. Она била ногами, головой, пыталась укусить любого нового ездового, посягавшего на ее свободу.
  О Цойке сельская ребятня слагала легенды, передающиеся от старших к младшим и обрастающие новыми подробностями. Легенды подтверждались фактами из бурной биографии Цойки. Во время пахоты Цойка всегда шла в борозде, держа строго прямую линию. Попробовав один раз поставить в борозду Марту, Юфим раз и навсегда отказался от этой затеи. Цойка ревниво выталкивала напарницу в пахоту, пытаясь лягнуть побольнее.
  За всю свою кобылью жизнь Цойка ни разу не ожеребилась. Ее неоднократно случали с Гнедым, старым, испытанным жеребцом. Потом ее покрывал купленный колхозом за большие деньги с конезавода красавец Жираф. Все усилия получить потомство от Цойки были безуспешными. Более того, по отношению к чужим жеребятам, Цойка была необычайно агрессивной. Она терпеливо выжидала момент, когда детеныш Марты окажется в пределах ее досягаемости и коварно била копытом наверняка.
  Ивану Горину, старшему конюху, во время засыпки в кормушку овса, Цойка прокусила правый локоть. Рука зажила, но осталась навсегда в полусогнутом положении. Второму конюху своими зубами Цойка нанесла скальпированную рану головы, оставив на память о себе безобразный шрам. Покорялась Цойка, слегка взбрыкивая, одному Юфиму.
  Осенью, когда я был уже в третьем классе, отец попросил бригадира выделить лошадей для вспашки нашего огорода. Бригадир послал Юфима. Когда я пришел со школы, вспашку уже закончили. Юфим, подвесив на дышло опалку, наполненную овсом, зашел в дом пообедать. Я же пошел к лошадям, мирно жевавшим овес.
  Подойдя к жующим лошадям, я остановился в затруднении. Я был наслышан о проделках Цойки и ее скверном характере, но до сих пор не удосужился узнать, которая из пары Цойка, а которая Марта. Рассмотрев как следует лошадей, я уже был уверен, которая из них Цойка.Это была бурая, почти черная кобыла. Ростом она была несколько выше ярко рыжей, кости ее выпирали больше, но самое главное - морда. Кожа на губах была грубая, как будто потрескавшаяся. Морда казалась свирепой, да и глаза смотрели на меня недобро. К тому же она часто и громко фыркала.
  Рыжая Марта была гладкой, казалась сытой. Шерсть ее блестела. Хвост и грива ее были гораздо пышнее и казались расчесанными. Да и ела она спокойнее, не фыркала. Коротко взглянув на меня, продолжала хрупать овес. Опасливо обойдя бурую Цойку, я без колебаний приблизился к Марте. Для начала я похлопал ее по шее, затем пальцами стал расчесывать гриву. Марта, посмотрев на меня, продолжала громко раскусывать овес.
  С трудом дотянувшись, я начал почесывать у нее за ухом, как это делал с Бобой. Марта перестала жевать и слегка вытянула шею, опустив голову. Точно так в ответ на ласки опускал вытянутую голову Боба. Кожа на губах Марты была нежной, казалась бархатной. Я потрогал ее губы. Они были удивительно теплыми и шелковисто-мягкими.
  Взяв ее губы двумя руками, приподнял их, как это делали настоящие конюхи. Мартины зубы были гораздо белее и красивее, чем Цойкины. Я долго стоял, обняв теплую сухую морду Марты. Марта от удовольствия, казалось, не дышала.
  Я не сразу расслышал голос отца, вышедшего с Юфимом на крыльцо после магарыча:
  - Отойди! Быстро! Убери руки и отойди!
  Ничего не понимая, я убрал руки. Марта продолжала стоять неподвижно.
  - Отойди быстро! Это Цойка!
  - Шутят, - мелькнула мысль.
  На всякий случай я отошел. Юфим медленно опустился на крыльцо. Фуражка в его руках крупно дрожала. После магарыча лицо его стало почему-то белым. Лицо отца, наоборот, казалось багровым.
  Через боковую калитку пришел сосед Николай Гусаков. Узнав, что произошло, схватился за голову. До меня только начало доходить, что я ласкал настоящую Цойку. Мелькнувшая было мысль подойти и снова обнять теплую Цойкину морду, тут же была похоронена окончательно.
  До сих пор, спустя шестьдесят лет, для меня остается неразрешимой загадка:
  - Почему злобная, капризная и агрессивная Цойка в тот день покорно приняла мои ласки и не изувечила меня? Все могло закончиться иначе.
  Мы любили лошадей, как любят, наверное, этих красивых животных все мальчишки в мире. На закате начиналось тарахтение телег по селу. Это возвращались на конюшню лошади, везущие обычные телеги, бестарки и длинные с редкими кольями вместо бортов гарабы (арбы), использующиеся для перевозки сена и соломы.
  С особым шиком, как нам казалось, возвращались с поля сеяльщики, оставившие конные сеялки в поле до следующего утра. Они восседали на мешке с сеном, уложенном прямо на поворотный круг передней оси подводы. Ноги их свешивались вниз и, казалось, доставали дорогу.
  Всех ездовых мы знали наперечет, как знали и лошадей. Мы уже предвидели реакцию каждого ездового на нашу просьбу покатать на подводе до конюшни. Некоторые, особенно пожилые возницы, увидев стайку мальчишек, сами натягивали вожжи:
  - Тр-р-р-р-р.
  Через шаг-другой лошади останавливались и покорно ждали, пока мы не заберемся в кузов подводы. Самых маленьких поднимали и усаживали посреди подводы. Это было непременное условие безопасности катания. Доехав до бульвара, перед поворотом на шлях снова слышалось:
  - Тр-р-р-р-р.
  Мы дружно ссыпались с подводы. Домой возвращались пешком, довольные поездкой, на ходу живо обсуждая достоинства лошадей.
  Если ездовый не останавливал лошадей, то наиболее отчаянные догоняли повозку, боком вскакивали и садились на задний конец разворы (продольной центральной жерди), выступавшей в некоторых телегах за кузов более полуметра. Руками держались за задний борт телеги. Иногда длина выступающей назад разворы позволяла усаживаться с обеих сторон двум пацанам.
  Бывало, молодые ездовые, сами недавно цепляющиеся за борта телеги, повернувшись, обжигали кнутом наши руки. Руку, на которой сразу вздувался длинный красный валик от кнута, после первого удара не убирали. Лишь когда возница всерьез замахивался второй раз, мы дружно соскакивали с разворы. Зимой, когда телеги сменялись санями, мы, держась руками за борт, скользили на собственных сапогах по укатанной до ледяной плотности зимней дороге.
  В двенадцати-тринадцатилетнем возрасте нам доверяли отогнать лошадей с телегой на конюшню. Там следовало распрячь лошадей, сложить и увязать по порядку упряжь и лишь затем отвести лошадей в помещение конюшни. Договорившись с ездовым, мы ждали возвращающуюся с поля телегу у его ворот. Сняв с подводы мешок с травой для собственной коровы, ездовый вручал нам кнут.
  По селу ехали тихо, степенно, чтобы в глазах всех встречных быть похожими на настоящих ездовых. Этим мы одновременно продлевали удовольствие от езды. Каждый раз, проехав неспешно сотню-другую метров, подмывало дернуть вожжи и под свист кнута над головой пустить лошадей вскачь. Но на этом доверие ездовых было бы надолго утрачено, а лошадей на конюшню назавтра отгоняли бы уже другие счастливцы.
  Прибыв на конный двор, заезжали на отведенное место. Для того, чтобы все телеги были выставлены по ранжиру, достаточно было заехать передними колесами в неглубокий ровик, ровной линией тянувшийся от весовой до кузницы. Распрягая лошадей, тщательно укладывали и увязывали сначала вожжи, а затем шлеи с постромками.
  Снасти увязывали таким образом, чтобы назавтра ездовый одним движением, не запутав, растянул упряжь по обе стороны вдоль дышла. Взвалив на спину упряжь, другой рукой за поводья отводили лошадей в их персональные стойла. Привязав повод к кольцу длинных, через всю конюшню, яслей, на деревянный кол, вбитый в столб против каждой пары лошадей, сначала вешали кнут, а затем сбрую.
  Совершенно особое чувство возникало, когда, лошадей, целый день тянувших косилки на люцерновом поле, отгоняли на конюшню верхом. Выпряженных лошадей отводили подальше от острых зубчатых ножей косилки и перехлестывали на крупе постромки.
  Сначала взрослые нам помогали сесть на спину лошади, но мы очень быстро осваивали прыжок на неоседланного коня одним махом. Вначале меня клонило в стороны. Я судорожно, до боли сжимал ногами бока лошади, пока само собой равновесие не установилось без усилия воли, как при езде на велосипеде.
  Ездили дорогой вдоль лесополосы неспешно. При езде рысью, очень быстро начинало болезненно екать в животе, а при переходе на галоп, езда без седла могла быстро закончиться падением.
  Однажды, когда я ехал на конюшню верхом вдоль лесополосы, лошадь испугалась чего-то и понесла, взбрыкивая. Сбросив, больно лягнула меня в левое колено, положив начало моей сегодняшней хромоте, наступившей через пятьдесят с лишним лет после травмы. Лошадь привязали к поводу другого коня и отогнали на конюшню без меня. Перетерпев острую боль в лесополосе, я пришел домой когда стемнело с коленкой, раздутой как резиновый мяч, стараясь не хромать.
  В пятьдесят восьмом году, тогдашним руководителем государства Хрущевым Н.С. было принято безумное решение, которое местные власти так же бездумно кинулись исполнять. Речь шла о полной замене конной тяги в сельском хозяйстве на моторную.
  В наш колхоз был завезен миниатюрный колесный трактор ДТ -14. Он и стал развозить корма на животноводческой ферме. А на заседании правления колхоза, на основании экономического анализа был сделан вывод о неэффективности содержания лошадей из-за большого расхода кормов.
  В один из зимних дней вниз по селу провели несколько связок лошадей. В каждой связке было по шесть животных, много лет трудившихся для людей, которые сегодня вели их на смерть. Следом бежала стая мальчишек, которые кричали:
  - Лошадей ведут на расстрел!
  Я стоял у ворот и смотрел на это печальное шествие. В одной связке я увидел Цойку и Марту, идущих рядом. Почему-то вспомнил, какие у Цойки бархатные и теплые губы. Стоящие у калиток женщины провожали ведомых на смерть лошадей, переговариваясь:
  - Вон та Максимова гнедая. В войну он ее еще маленькой прятал, обложив шалаш скирдой соломы.
  - Хоть бы в Могилев на колбасу отвезли. Говорят, что оставят там же в ямах каменоломен.
  - Раздали бы людям, пусть живут.
  - Хлопчики глупые еще, следом бегут. Зачем им видеть такой страх?
  Мужчины молча провожали связки лошадей хмурыми взглядами.
  Угар перехода на всеобщую моторную тягу прошел. На месте засыпанной тракторной лопатой каменоломни, в которой были похоронены тела бессловесных и безотказных тружеников поля, осталась еле заметная лощинка. Из оставшихся в живых нескольких пар лошадей конный двор был частично восстановлен. Изящный, почти сказочной красоты племенной жеребец Жираф, привезенный с Черкасчины, умер от старости, оставив после себя многочисленное потомство. В эти же годы покинул свое детство и я.
  Моя младшая внучка Оля, которой только недавно исполнилось четыре с половиной года, задыхается от переполняющих ее чувств при разглядывании изображений лошадей на календарях, плакатах и экране ноутбука. Показывает пальчиком на стоящих у базара, либо тянущих повозку лошадей.
  - Дед! Посмотри, какая красивая лошадь!
  Стараясь меньше отвлекаться от управления автомобилем, мельком оглядываю низкорослого, со сваляной шерстью и печальной мордой вислобрюхого коня.
  - Дед!
  - Очень красивая лошадь. И грива, и хвост. Все очень красивое, - говорю я.
  В своем увлечении лошадьми внучка нередко фантазирует сверх меры:
  - Дед, я тоже лошадка, - и показывая свои изящные миниатюрные ручонки, продолжает начатую игру, - а это мои копытца
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Однажды собака вышла за ворота
  И надпись прочла на заборе:
  "Осторожно! Во дворе злая собака!"
  И тогда она сказала:
  Я с ними делила и радость и горе.
  Зачем же такое писать на заборе?
  И если для них я действительно злая,
  Я больше не буду. Пусть сами и лают.
  Ю. Кордашенко
  
  \
  Боба
  
  Когда я подходил к нему, он никогда не вилял хвостом. Боба стоял неподвижно, опустив широколобую голову и хвост. Он чуть-чуть, словно нехотя, поджимал уши. При встрече он не смотрел на меня. Вздрагивая, веки его слегка прикрывали желтые с зеленью глаза. В такие минуты казалось, что пес смотрел во что-то свое, далекое, собачье, непонятное и недоступное мне.
  Первым делом я проверял ошейник. Весной, когда Боба начал линять, сыромятный ремень натер на шее длинную рану, в которой уже начали копошиться мелкие белые червячки. Я сказал об этом ветеринару соседу Савчуку и он дал мне какую-то вонючую мазь в спичечном коробке.
  Червяки куда-то исчезли, но рана заживать не хотела. По совету другого соседа - Олексы Кордибановского, пасшего колхозную отару овец, я выпросил на бригаде немного солидола. Смешал с почти белым соломенным пеплом из поддувала плиты и мазал Бобе рану и ошейник. Рана зажила быстро.
  Затем рукавом я вытирал Бобе закисшие глаза. Если корочки не оттирались, я плевал на них и снова вытирал. Боба все терпеливо сносил. Потом наступала очередь плотно сбившихся клочьев шерсти. Разрыхляя шерсть у основания комка, я постепенно освобождал Бобу от висящих рыжих шерстяных шишечек. Пес стоически терпел мою заботу. Когда я освобождал его от особо крупных сбитых комков, старался оторвать их, Боба поворачивал голову и несильно сжимал мою руку крупными желтыми зубами.
  Освободив от всего лишнего и хвост, я брал с развилки черешни жгребло - металлическую, с мелкими зубьями, многорядную расческу для коров. Тщательно вычесывал всего Бобу, после чего он становился нарядным. Затем, почесывая брюхо, заставлял его лечь на бок и ложился рядом, положив голову на Бобин живот. Он шумно, с тихим подвывом вздыхал, как бы говоря:
  - Вот, собачье несчастье!..
  Так всегда говорила Люба, младшая мамина сестра, когда я приходил к ней и начинал ухаживать за Бобой.
  У Бобы был свой, особый запах, который взрослые называли псиной. Возвращаясь домой, по дороге я часто нюхал свои руки, сожалея, что у меня нет Бобы, или хотя бы другой собаки. Когда я приходил домой, мама заставляла меня тщательно мыть руки и лицо с мылом. Отец утверждал, что моя подушка постоянно воняет псиной.
  Бобу дед выменял маленьким щенком у чабанов из Мындыка на вино в самом конце войны. За стаканом вина старый, иссушенный степными ветрами, солнцем и бесконечной ходьбой по бездорожью, чабан рассказывал деду родословную Бобы.
  Его мать, такая же ярко-рыжая и крупная, многими поколениями вела свой род от огромной, огненной окраски, суки, не отступавшей перед матерыми волками, во множестве расплодившимися тогда в правобережной Бессарабии.
  Поговаривали, что щенков своих один раз в год она также рожала от волка. Жила прародительница Бобы непонятно где, но перед появлением щенят приставала к кому-либо из одиноких стариков, живших на отшибе сел. Рыла себе нору под стогом старой соломы или под кучей объеденных домашним скотом кукурузных стеблей.
  В первые две-три недели к своему логову она не подпускала никого. Ее грозное утробное ворчание заставляло далеко обходить приютивший ее стог даже видавших виды мужиков. Когда же щенята подрастали и начинили покидать логово для игр, агрессивность матери куда-то испарялась. Лежа на весеннем пригреве и смежив глаза, она снисходительно наблюдала за играми щенков с приходившими навестить их детьми сельской бедноты.
  Щенков быстро разбирали крестьяне. Особым успехом щенки пользовались у чабанов, с ранней весны до глубокой осени неспешно шагавших впереди тучных отар. Когда забирали последнего щенка, отощавшая сука жила в своем логово еще несколько дней. Затем, неспешно, мотая длинными обвисшими сосками, трусила в сторону ближайшего, начинающего зеленеть, леса. До следующей весны.
  Много лет спустя снова и снова возвращаюсь к, наполненным светлым романтизмом, книгам Иона Друцэ. Он родился и вырос в соседнем Городище, что в четырех километрах от моего села. Преклоняюсь перед моим земляком, при жизни, еще молодым, ставшим классиком литературы.
  Перечитывая "Бремя нашей доброты", неизменно останавливаюсь на "Молде". А перед глазами стоит Боба. И каждый раз встает вопрос: "Где грань, за которой кончаются легенды, передаваемые из поколения в поколение и начинается реальность?.."
  Повзрослев, Боба вымахал в огромного красивого пса. Собак этой породы так и называли - чабанскими. Ярко-рыжая, почти огненная окраска шерсти с узкой темной полосой вдоль хребта. Небольшие висловатые уши, короткая для его большого роста морда, длинный, также рыжий, с белой кисточкой на конце, хвост. Ноги были длинными, жилистыми. Дед рассказывал, что во время голодовки Боба, увидев даже далеко бегущего зайца, уже не упускал его.
  Зимой и весной Боба жил у Любы. Ее муж, дядя Коля Сербушка, не раз пытался научить Бобу жить в метровой конуре, которую он сам сделал с любовью. Доски стенок были гладко оструганы с обеих сторон. Крышу дядя Коля обил кусками оцинкованной жести, найденной на чердаке бывшего Ткачукова дома.
  Делая небольшое отступление, уместно уточнить, что Любу еще в юности взяла к себе жить старшая сестра бабы Явдохи - Соломия. Сама Соломия была женой Максима Ткачука, одного из самых зажиточных хозяев Елизаветовки. Еще в начале тридцатых годов он, построив дом, покрыл его бельгийской оцинкованной жестью. Это считалось тогда признаком богатства и было непозволительной роскошью для большинства сельчан.
  Весной сорок первого прошла первая волна депортации. Ткачуки были высланы из села. Конечным пунктом назначения была Тюмень. Доехала только Соломия. Спустя три недели после выезда из села Максим умер в пути. Вернулась старухой в сорок шестом. В сорок девятом, почти нищая, перебивавшаяся с хлеба на мамалыгу, была выслана повторно. Местные власти изо всех сил старались выполнить разнарядку по депортации врагов народа.
  Вернулась в начале пятидесятых. Целыми днями, не разгибаясь, трудилась в огороде. Но что-то сдвинулось в ее голове. Два-три раза в год надевала спрятанное рубище, кидала через плечи бесаги (сдвоенные мешки) и отправлялась по селам просить милостыню Собранное за день меняла у самогонщиков на зелье. Спала, где упадет.
  Баба Явдоха по слухам искала ее, находила в селах от Окницы до Сорок. Приводила домой, сжигала тряпье, отмывала старшую сестру и отпаивала кислым молоком. Снова молча работала Соломия от зари до зари, пальцами выпалывая самые крохотные сорняки. А потом все опять по кругу.
  Красиво выгнув, дядя Коля обил полосой жести и нижнюю половину круглого отверстия для того, чтобы цепь не повредила дерево. Но Боба ни разу не вошел в будку. Зимой и летом, в зной и непогоду Боба проводил время под открытым небом, лежа на невысоком столике под черешней. Никто не помнит случая, чтобы Боба запутался цепью в ножках стола. Он лежал, внимательно слушая и оглядывая окружающий мир.
  Зато в уютную будку часто забирался я, вытирая своей одеждой пыль и нависшую паутину. Я устраивался на боку калачиком и мечтал, что в один день Боба уляжется рядом со мной. Я звал его, но восседая на своем столике, Боба презрительно отворачивал голову. Мне же нравилось лежать в будке.
  Я смотрел через круглое отверстие и мне казалось, что на улице все выглядело ярче и красивее, в небе было больше синевы, а листья деревьев становились изумрудными. Звуки, доносившиеся в будку, тоже менялись. Они становились приглушеннее, как будто доносились откуда-то издалека.
  Идущие по улице люди Бобу не интересовали. Он лишь медленно поводил глазами, провожая проходящих. Сельчане, приходившие в маслобойку, расположенную в соседнем дворе, вообще не удостаивались его внимания.
  Однако стоило кому-либо из чужих подойти к дощатому забору, Боба приподнимался, шерсть на его загривке поднималась. Если же открывали калитку и входили во двор, Боба с тихим рыком бросался, гремя цепью. Натянув цепь, он предупреждал входящего и хозяев глухим утробным лаем. Даже моих родителей он встречал грозным рычанием. Они предпочитали обходить его как можно дальше.
  Я не могу припомнить, как я подошел к Бобе первый раз, как он впервые отреагировал на мое появление. Мне казалось, что Бобу я знал всегда. Так оно и было потому, что Боба был старше. Меня же Боба воспринимал как неизбежную, не всегда приятную реальность, которую необходимо терпеть и с которой почему-то вынужден считаться.
  Он никогда не вилял хвостом, как и не поджимал его. Я никогда не видел его прыгающим или повизгивающим от радости. Боба жил однообразной серьезной собачьей жизнью.
  Мне было около семи лет, когда я единственный раз поступил подло по отношению к Любе с дядей Колей, к Бобе и его сторожевой службе. Поспевала черешня, привлекающая к себе взгляды сельских подростков. Однажды они вызвали меня к калитке.
  Филя Бойко, мой дальний родственник, попросил меня увести Бобу за дом, чтобы ребята могли попробовать черешни. Мне льстило, что они обращаются со мной как с равным. Я снял кольцо с высокого крюка и потянул Бобу за дом. Он покорно пошел за мной. Ребята резво перепрыгнули забор и стали карабкаться на черешню.
  За всем наблюдала соседка, тетя Ганна Кордибановская, жившая напротив. Это была маленькая, очень худая старушка, все время носившая черную, как у монашки, одежду. Ее криком всю команду любителей черешни сдуло, как ветром.
  Тетя Ганна потом рассказала обо всем дяде Коле. Тот пообещал не рассказывать об этом ни Любе, ни моим родителям. Единственным его условием было то, что я больше не буду отвязывать Бобу. Компромисс был взаимоприемлемым.
  Летом и до глубокой осени Боба служил вместе с дедом Михаськом сторожем в колхозе. Дед летом сторожил на ставах, где была огородная бригада, либо на колхозной бахче.
  Однажды, гуляя с Бобой по склону горба между низкими холмиками от развалин имения пана Барановского, совсем недалеко я увидел выпрыгнувшего из зарослей полыни зайца. Я повернул голову Бобы в сторону зайца и подтолкнул его. Боба даже не сделал попытки помчаться и догнать зайца. Он поднял голову и, пожалуй, впервые посмотрел мне в глаза, чуть пошевелил хвостом. Должно быть, извинялся за свою наступившую старость.
  Осенью Боба все чаще сворачивался в клубок. По его телу частыми волнами пробегала крупная дрожь. Дядя Коля привязал его у входа в сарай. Строительный козлик он обложил снопами кукурузных стеблей, постелив на дно солому. Боба сразу же охотно разместился в своем новом домике.
  Однажды в снежное воскресенье Люба пришла к нам и рассказала, что утром Боба не вышел поесть теплой каши. Потянув за цепь, дядя Коля вытащил уже окоченевшее тело Бобы. Меня не очень тронул Любин рассказ, так как я был уверен, что весной я снова увижу Бобу, неизменно лежащим на низеньком столике под черешней.
  После Бобы я постоянно мечтал завести собственную собаку. Но собак в селе держали немногие. При этом все почему-то старались завести песика, избегая сучек. Мне же наоборот, хотелось иметь во дворе сучку, которая бы приносила ежегодно очаровательных теплых щенят. Таких я видел в Мошанах, куда я ездил с отцом за желтыми кирпичиками для новой печки. Мои родители не были в восторге от моего желания завести свою собаку.
  Я не сдавался. Встретив на улице любую собаку, я настойчиво приглашал ее следовать к нам домой. Приведя домой, я щедро кормил моих гостей. На худой конец угощал свежей сметаной, тщательно снятой мной в погребе так, что бы в еду моей очередной собаке не попало, находившееся под сметаной, кислое молоко.
  Затем я накидывал на шею собаки пеньковую веревку и привязывал ее к сливовому дереву за скирдой соломы. Я надеялся, что родители ее там не сразу увидят, а потом все же привыкнут.
  Но каждый раз, когда утром я спешил посмотреть, что делает мой новый друг, я находил измочаленный зубами конец веревки. Часто она была еще влажной. Удержать собаку в неволе не помогала даже свежая сметана.
  Завести свою собаку я смог только по окончании института, когда строил дом. Жил в однокомнатной времянке. Купив хлеб, я возвращался домой. По дороге увидел щенка. Рыжий, гладкошерстный, на высоких ногах, с тупой черной мордочкой он воскресил в моей памяти Бобу. Я позвал его. Поджав хвост, он начал медленно подходить ко мне изогнувшись боком, почти пятясь. "Обижали", - мелькнуло в голове.
  Я отломал и протянул ему кусочек хлеба. Он не подходил ближе, чем на метр. Я бросил ему хлеб. Схватив хлеб, он отбежал к забору и жадно начал глотать. Проглотив хлеб, он снова приблизился ко мне. Я позвал его и тихо пошел. Оглянувшись, я с радостью убедился, что он трусит за мной. Периодически бросал ему кусочки хлеба.
  Пришли домой. Сажать на цепь его я не хотел, да и некого было. Накрошив хлеб в борщ, накормил его до отвала. Его, еще недавно впалый живот напоминал мячик. На ночь я запер его в дощатой пристройке. Утром, накормив щенка, ушел на работу. Он пожил у меня два дня.
  На третий день, придя с работы, я не застал моего нового Бобу во дворе. Поиски были безуспешны. Несколько дней спустя, я увидел его во дворе второй школы среди малышей младших классов. Видимо полуголодная жизнь среди шумной детворы была для него приятнее, чем сытое житье в одиночестве у меня.
  Впоследствии я подобрал еще пару бродячих щенков, из которых более ярким был Тобик. Это был песик непонятной породы, на очень низких, чуть косолапых ногах. Хвост его был неестественно коротким, хотя не был обрублен. Уши его были почему-то полукруглыми, непривычно маленькими. Голова резко сужалась к морде, а зад был полукруглым и неестественно широким. Что-то среднее между нутрией и барсуком. К тому же никто ни разу не слышал, как он лает.
  Он приохотился ездить со мной в "Запорожце". Задними лапами стоял на краю заднего сиденья, передние покоились на спинке водительского сиденья за моей спиной. Влажный сопящий нос его при торможении тыкался в мое ухо.
  Однажды, ближе к вечеру, меня вызвали в больницу. Тобик увязался за мной. Приехав, я зашел в отделение. Тобик, обычно ждавший меня под машиной, в этот раз увязался за мной. После оказания помощи пациенту я вышел из кабинета. Тобик лежал на спине, мелко дрыгая лапками от восторга.
  Медсестра Лидия Ивановна Бунчукова, первое знакомство с которой состоялось летом пятьдесят второго, когда она проводила прививки в моем селе, почесывала ему голый живот. Тобик, вытянув голову, лежал с закрытыми глазами.
  - Евгений Николаевич, отдайте его мне, прошу Вас, - ее близорукие глаза умоляюще смотрели на меня через стекла очков.
  Отказать ей мне не хватило сил.
  Во время дежурств она подробно рассказывала мне о замечательных достоинствах Тобика. Оказывается, через полгода он стал верным и чутким сторожем. Еще через год, уезжая жить к дочери на Кубань, она взяла с собой и Тобика.
  Тогда же, в Тырново мне подарили молоденькую овчарку Пальму. К осени она превратилась в красивую собаку с великолепной статью. Зимой, шутки ради, я впряг ее в санки. Пальма очень быстро сообразила, что надо делать. Она катала моего старшего сына Олега, которому тогда исполнилось шесть лет. Делала она это охотно, весело и азартно.
  Однажды она разогналась и стала обегать стоявшую машину. Санки же продолжали катиться прямо. По счастливой случайности сын избежал столкновения с выхлопной трубой глушителя. С тех пор, когда Пальма катала Олега, я закрывал глушитель ящиком.
  Весной Пальма поймала и задушила соседскую курицу, невесть как попавшую в наш двор. Сосед пообещал отравить собаку. Я проверил забор на всем протяжении, перекрыв все возможные пути проникновения птиц в наш двор. Через некоторое время Пальму стало рвать, она слабела на глазах. Мысль об обещании соседа расправиться с собакой не выходила у меня из головы. В это время ко мне заехал приятель голубевод из Цауля. Я рассказал ему об обещании соседа.
  - Отдайте ее мне, я ее не обижу. Ведь действительно может отравить.
  Мои колебания между желанием иметь собаку и страхом ее потерять были недолгими. Более десяти лет Пальма жила в неге и холе, радуя моего приятеля и его малолетних сыновей.
  Инфаркт в молодом возрасте унес из жизни талантливого голубевода- селекционера, отца и мужа. Пальму забрал к себе его дальний родственник. В самом конце девяностых, будучи в Цауле, я остановился у ворот родственника, забравшего Пальму. Я уже успел подзабыть ее. Во время разговора я увидел светло-серую овчарку. Ребра, тазовые кости и лопатки выпирали через ее облезлую кожу. Ее шатало. Перехватив мой взгляд, хозяин объяснил:
  - Досталась после смерти Саши. Несколько лет дважды в год я возил в Костешты и продавал собаководам из Румынии щенков. Оптом. Только за доллары. Сейчас исхудала, не беременеет.
  Я прикинул. Прошло почти пятнадцать лет. Неужели?
  Я открыл дверцу машины:
  - Пальма!
  - Откуда вы знаете ее кличку? - удивился хозяин.
  - Пальма! В машину! - я даже не надеялся.
  Собака вяло посмотрела на меня, потом на хозяина. Она выглядела растерянной.
  - Пальма! В машину! - повторил я громче.
  Пальма с трудом вскарабкалась на заднее сиденье и улеглась.
  - Боря, это была моя собака. А сейчас я ее забираю.
  Боря пожал плечами. Он и не возражал.
  Привезя Пальму домой, я выпустил ее из машины. Покрутившись, она, шатаясь, пошла к месту, где когда-то была ее будка. Мы с женой переглянулись. Пальме почти пятнадцать лет!
  Пальма не могла насытиться. Кормил ее обильно, разнообразно, добавляя "Примекс" - комплекс витаминов, аминокислот и микроэлементов. Момент течки я пропустил. Пальма забеременела от молодого ротвейлера "Малыша." В срок родила крупную черную девочку. Назвали "Багирой".
  Багиру я подарил знакомому, надеясь случить Пальму с соседским великолепным псом - тоже немецкой овчаркой. Но охоты у Пальмы больше не было. Через несколько месяцев Пальма умерла от старости. Из будки ее труп я вытаскивал с трудом, как когда-то дядя Коля вытаскивал Бобу.
  К концу семидесятых я привез домой почти взрослую Ингу. Это была очаровательная дворняжка, черно-серебристой окраски, на тонких точеных ногах, с длинным пушистым хвостом. Уши постоянно торчали, тонкая лисья мордочка постоянно улыбалась. Жена так и называла ее - Лиской. Она регулярно приносила красивых щенков, похожих на нее. К тому же она оказалась великолепной сторожихой. Никогда не лаяла зря, но незнакомых встречала громко.
  Особенностью ее было то, что она никогда не делилась едой, даже со своими щенками. Они могли приблизиться к миске лишь после того, как насытится их мама. Мы неоднократно корили ее за жлобство, но это помогало мало. В восемьдесят первом, когда моему младшему - тоже Жене, исполнилось два годика, няня вывела его погулять перед домом. Одновременно вынесла кастрюльку с мелкими вареными картофелинами для Инги. Затем вернулась в дом, чтобы выключить газовую плиту.
  В это время на крыльцо вышел я и застыл. Женя, стоя на корточках, рукой отгонял Ингу, пытавшуюся взять зубами картофелину. Другой рукой быстро отправлял нечищеную картофелину за картофелиной в рот. Инга все время стояла рядом и широко махала своим пушистым хвостом. Я прервал трапезу, чем вызвал бурное неудовольствие сына.
  Жарким летним днем я погрузил в машину бредень и с приятелем поехал на озеро в урочище Зурлоае ловить раков. Беременная Инга увязалась с нами, вскочив на заднее сиденье. Мы тянули бредень, процеживая озеро. Инга носилась по берегу. Я был спокоен за нее, так как она часто сопровождала нас и в более далекие путешествия, за тридцать-сорок километров.
  Зайдя в другой конец озера, мы еще более часа бреднем бороздили водоем. Вернулись с противоположной стороны к машине. Вытряхнули и погрузили бредень, мешок с добычей и ведро. И только садясь в машину, обнаружили, что Инги нет. Безуспешно звали, напряженно вслушиваясь, ожидая услышать лай. Из леса доносились стук топоров и голоса рабочих, вырубающих дикую поросль. Один раз мне показалось, что я услышал голос Инги. Галлюцинации, подумалось мне.
  Я решил подъехать к рабочим, может, кто ее видел? Подъехав к просеке, ведущей к вырубке, мы увидели мужика, стоящего на опушке в начале просеки. Рядом с ним бегала небольшая кудлатая собачонка. На мой вопрос, не появлялась ли на вырубке чужая собака, он отрицательно помотал головой. Мне показалось, что слишком поспешно. Вспоминая, через много лет этот случай, я чувствую себя скверно.
  Лишившись Инги, я спрашивал знакомых, нет ли у кого щенков. Будучи в Тырново на территории быткомбината, я обратил внимание на маленькую собачку, почти щенка, бегающую со стаей собак, приблудившихся к комбинату. Это была очаровательная сучка светло-каштанового окраса, с лисьей мордочкой, как у Инги. Только ноги были короче и чуть толще. В хвосте масса, склеенных друг с другом, репейников. Она кружила вокруг моей машины и яростно лаяла. Я спросил у сторожа:
  - Чья собака?
  - Ничья. Привез водитель из Корбула. Надеялся, что кобелек, а она сучка. Вот и пустил на территорию.
  Охранник видел, что собачка мне понравилась.
  - Магарыч будет? Подъезжайте завтра. Она в руки не дается.
  На второй день я ехал домой. На пассажирском сиденье напряженно сидела сучка, недобро поглядывая на меня. На шее была цепочка, перекинутая, через спинку сиденья. Приехав, завел собаку во времянку и рискнул. Продвигаясь по цепочке, добрался до шеи. Освободив от цепочки, принес поесть. На следующий день выпустил сучку во двор. Она сразу принялась обследовать свои будущие владения.
  За загнутый колечком вверх хвост, назвали Лайкой. Освоилась во дворе довольно быстро. С первых дней отличала домашних от чужих. Подолгу носилась вокруг младшего так, что глядя на нее, кружилась голова.
  Весной родила двух щенков. Черный, большой родился мертвым. Лайка оказалась необычайно заботливой матерью. У Каштана, так мы назвали щенка, уже открылись глаза, а Лайка покидала щенка лишь на короткое время. Все остальное время проводила внутри крошечной будки, кормя и вылизывая сына.
  Со следующей весны Лайка с Каштаном ежедневно утром и после обеда провожали меня на работу. Проводив до поликлиники, некоторое время сидели в тени у широкого крыльца. Потом поднимались и не спеша трусили домой. Когда я подходил к поликлинике, сотрудники острили:
  - Идет Единак и сопровождающие его лица!
  Моему младшему исполнилось четыре, когда Лайка родила во второй раз. Каждый раз она приносила по два щенка. Однажды, когда у нас в гостях были родственники, Женя, с присущей ему манерой, вихрем ворвался в дом и вклеился в меня, сидящего на диване. Я отстранился:
  - Чего от тебя псиной несет? Ты что, лежал в будке у Лайки?
  - Папа! - он вытянул руку ладонью вверх.
  Я вгляделся. Вокруг рта были густые обводы грязи.
  - Ты что, как будто Лайку сосал? - спросил я в шутку.
  Качая рукой перед моими глазами, Женя почти скандировал для ясности:
  - Папа! У коровы молоко. И у Лайки тоже молоко. Я сосал молоко у Лайки.
  Все разговоры оборвались. Я замолчал. Потом спросил, чтобы чем-то заполнить тишину:
  - Как же ты сосал?
  - Лайка легла и я лег. Вот и сосал.
  - Ну и какое же молоко у Лайки?
  - Как у коровы. Только чуть горькое. - ответил сын.
  - Бо-оже! - вырвалось у кого-то из женщин.
  Дегустация Лайкиного молока обошлась без последствий.
  Пока подрастали маленькие, Каштана выпросил у меня знакомый водитель.
  Лайка жила у нас около десяти лет. Она отлично уживалась с другими, поселившимися у нас позже, собаками. Затем она стала быстро худеть. Слабела. Подолгу не вылезала из будки. Потом стала забиваться в узкую щель возле гаража. Однажды, когда я открыл ворота, она засеменила проулком на улицу. Я вернул ее. На следующее утро Лайки во дворе не было. Подойдя к воротам, я увидел на проволоке клочок рыжей шерсти собаки, выбирающейся на улицу. Лайка ушла из дому, чтобы умереть.
  Один мой знакомый как-то спросил меня:
  - Вам не нужен хороший пес? Немецкая овчарка. Семь месяцев.
  - У кого он? - спросил я.
  - У меня дома. Мама и папа в питомнике в милиции. А он начал караулить и есть домашнюю птицу. У вас, вижу, птица закрытая.
  На следующий день, придя с работы, я увидел молодую овчарку, привязанную на цепи к забору. Теща, приехавшая погостить, стояла поодаль, предлагая собаке какую-то еду. Пес затравленно жался к забору.
  - Пес битый, - безошибочно определил я.
  После обеда, переодевшись, я поставил скамеечку на безопасном расстоянии и сел. Долго сидел рядом с Аргоном, так звали собаку, почти постоянно тихо разговаривая с ним. Потом сидел, читая книгу. К концу нашего общения пес перестал горбиться, сильно поджатый хвост расслабился. В тот день я его не кормил.
  На следующее утро, я вышел к Аргону с едой. Он жадно поел. Я придвигался к нему все ближе и ближе, разговаривая. Протянул руку к его ошейнику. Пес весь напрягся. Не без внутренней дрожи я расстегнул пряжку ошейника и убрал руку. Цепь с ошейником упала к ногам Аргона.
  Еще немного посидев, я медленно встал и пошел прочь. Потом позвал пса. Он стоял еще довольно долго. Потом опасливо сделал шаг-другой. Я снова позвал его. Пёс, молча, подошел почти вплотную. Он мне верил. Я положил руку ему на холку. Затем, обхватив шею, прижал его голову к своей ноге. Так мы стояли довольно долго. Затем я убрал руку и пошел. До конца дня он неотвязно ходил за мной. На ночь я его не привязал.
  Прошло около полугода. Однажды ко мне пришел бывший хозяин Аргона, бывавший в свое время у меня много раз. Увидел я его шедшим по проулку и вышел на крыльцо. Бывший хозяин увидел Аргона и стал звать:
  - Арго! Арго! Ко мне!
  Так мы узнали, что хозяин называл его Арго. Моя же теща, не расслышав, назвала его Аргоном.
  Я пригласил пришедшего бывшего хозяина войти, хотя в груди у меня шевельнулась ревность. Не успел он открыть калитку, как Аргон с грозным рычанием бросился вперед. Гость едва успел захлопнуть калитку и убрать руку. Аргон продолжал рваться к нему, грызя зубами металлические прутья ворот.
  Гостя я принимал в середине проулка, наблюдая за Аргоном. Тот стоял в агрессивной позе, следя за каждым движением гостя. Стоявшая дыбом на загривке шерсть улеглась, когда тот ушел. Аргон ревниво обнюхивал меня, пытаясь пометить.
  Аргон стал комендантом нашего двора. Много лет он был цементирующим началом для остальных, более мелких собак. Когда я приносил очередного щенка, держа повыше, сначала показывал, затем гладил Аргона и щенка, говоря, что маленький наш. Через минуту без опаски опускал щенка на землю. Аргон обнюхивал его, потом, как правило, метил, что означало, что новоприбывший становился его собственностью.
  Он довольно часто приводил к порядку резвившихся спаниелей, которые становились безалаберными в своей чрезмерной активности. К чужим собакам у него было патологически агрессивное отношение. Отбив лапой засов, Аргон выскакивал в проулок и в мгновение ока крушил шейные позвонки несчастных пришельцев, независимо от пола и величины.
  Чтобы избежать несчастных случаев, я закрепил на засове пружину. Но Аргон легко преодолевал ее сопротивление. Тогда я приварил цепь в верхней части створок. ворот но отбив засов, Аргон легко проникал сквозь образовавшуюся щель в нижней части створок. Пришлось еще наваривать два штока для жесткой накидки в нижней части ворот. Только так удалось решить проблему. Все эти предохранительные приспособления уже больше четверти века украшают ворота, подчас вызывая недоумение гостей. Приходится объяснять.
  К гостям его отношение было избирательным. Я не помню случая, чтобы он повел себя агрессивно к сверстникам моих детей. Взрослых он встречал громким лаем, но когда я приглашал гостей, он тут же успокаивался. От его агрессивности не оставалось и следа. Не любил пьяных.
  Особую, непонятную ненависть он демонстрировал к одному жителю соседней улицы. Еще не видя его, Аргон начинал бесноваться вдоль ворот. Видимо чуял запах. Когда же тот оказывался в поле зрения, Аргон зубами выгибал в разные стороны ажурные прутья катанки на воротах.
  Когда настоящая глава была закончена, я сразу же дал Жене, живущему ныне в Канаде, доступ для ее прочтения в интернете. Прочитав, как он сам сказал, три раза подряд, сын напомнил мне еще об одной любопытной особенности Аргона.
  Начиная с двенадцати лет, Женя, увлекшись фотографией, запечатлел многих наших собак. Но фотографии Аргона у нас не осталось. Как только Женя наводил на него фотоаппарат, Аргон начинал рычать и стремительно убегал. Наиболее вероятным объяснением такой реакции Аргона на фотоаппарат, может быть возможное его знакомство с огнестрельным оружием.
  В девяностых Олег привез из Одессы щенка московской сторожевой овчарки Баса. Это был необычайно привлекательный желто-пегий щенок. Его длинный шелковистый пух делал его похожим на большую живую игрушку. Взгляд его казался унылым, но это было только на первый взгляд. Постепенно сквозь поволоку обозначился хитрый, все видящий взгляд.
  Все собаки приняли его радушно. Он категорически отказывался входить в какую-либо будку. С трудом взобравшись по ступенькам, улегся на крыльце, прижав собой входную дверь. По щенячьи зарычал на Аргона. Тот недоуменно посмотрел на маленького наглеца и покинул крыльцо, на котором восседал, как на троне, несколько лет.
  Баська, так мы стали его называть, рос неловким увальнем. Любимым его делом было попрошайничество. Когда он видел что-либо съестное, садился и молча неотрывно смотрел владельцу пищи в глаза. Я еще не видел такого прямого взгляда собаки. Выдержать взгляд Баськи было трудно. Вскоре он получал просимое.
  По воскресеньям он подходил к воротам и стоял, прося взглядом выпустить его на улицу. Выходил и я, чтобы прохожие не пугались его необычного для щенка вида. Баська усаживался в центре улицы и терпеливо ждал возвращающихся с рынка покупательниц. Большинство женщин с ходу определяли степень его "опасности". Останавливались, разговаривая с невиданным щенком, похожим на огромную пуховую игрушку. Баська поднимал лапу и помахивал ею. Так он требовал угощение.
  Однажды я взял его с собой к знакомым, жившим на четвертом этаже. Мне хотелось продемонстрировать Баську, и я позвал его за собой. Поднявшись на второй этаж, Баська отказался подниматься выше. Пришлось его буквально втаскивать. Заходить в квартиру отказался. Разлегся отдыхать на лестничной клетке. Хозяева видели его выходящим из машины и спросили, куда он делся.
  Я указал на лестничную площадку. Хозяйка выглянула и тут же принесла из кухни жареную котлету. Протянула ее Баське. Он осторожно взял ее с руки и мгновенно проглотил ее. За первой котлетой последовала вторая, после которой Баська снова встал в позу нищего. Я прекратил вымогательство.
  Через несколько месяцев мы снова отправились в гости. Войдя подъезд, Баська вдруг стал резво подниматься по лестнице, оставив меня позади. На четвертом этаже он сел у нужной двери.
  По воскресеньям я работал в поликлинике с бумагами, занимался корректурой и рецензиями на статьи. Баська степенно вышагивал рядом со мной по улице. На бесновавшихся за заборами дворняг он не обращал внимания. В поликлинике я входил в кабинет, а Баська ложился на пол в коридоре, привалившись к двери. Если надо было выйти, я с трудом толкал дверь. Выросший, Баська многокилограмовой тушей скользил юзом по полу впереди открываемой двери.
  В девяносто шестом между Аргоном и Баськой, начались стычки. Пока быстро побеждал Аргон и Баська ему подчинялся. Но я понимал, что это пока.
  В сентябре девяносто шестого мой родственник, работавший бригадиром в рыбхозе, попросил на сезон Аргона, как сторожевого пса. Рыбу воровали подло, хищнически. Ночью открывали шандоры (шлюзы) и из уловителей выпускали огромное количество воды с тоннами рыбы. Ниже по течению узкого канала заранее устанавливали сети в виде огромных мешков, в которых задерживалась рыба. К утру уровень воды в уловителях восстанавливался и только приглаженная быстрой водой трава по берегам канала говорила о ночном злодеянии.
  Аргона мы отвозили с сыном Женей, первокурсником стоматологического факультета. Аргона привязали возле будки у шандоров. Уезжая по плотине, мы видели, мечущегося на цепи Аргона.
  - Я его больше не увижу. - вдруг негромко сказал Женя.
  По моей спине заползали мурашки. Я только что подумал о том же.
  Дней десять Аргон исправно нес службу. Кормить подпускал к себе только Гену, приемного сына родственника. Одним утром на траве возле будки обнаружили мертвого Аргона. Рядом валялся недоеденный отравленный гусь. В уловителе вода была по колено. Под перекошенный шандор вода унесла всю рыбу.
  Зимой девяносто первого я проходил усовершенствование в Харьковском институте усовершенствования врачей. Каждое воскресенье два-три часа я проводил на Баварском птичьем рынке, по несколько раз обходя многочисленные ряды с голубями и собаками. Отдыхал душой. Однажды в рядах продающих я увидел коллегу-одногрупника - харьковчанина. Из пазухи его куртки выглядывала премилая мордашка щенка русского охотничьего спаниеля. Договорились быстро. Сделка состоялась на бартерной, как тогда было модно говорить, основе.
  В общежитие я возвращался трамваем. За пазухой куртки я чувствовал живое тепло моей Юты. Так я успел ее назвать. Юта зашевелилась, головка ее исчезла и я почувствовал, что она пробирается в левый рукав моей куртки. Достигнув манжеты, она развернулась и снова ее крохотная живописная мордочка показалась в расстегнутом проеме молнии. Оживление в трамвае прервало объявление остановки, где нам предстояло выйти.
  В комнате я выпустил Юту на пол. Пройдя несколько шагов, она чуть присела на задние лапки и на полу появилась крохотная лужица. Я вышел в коридор в поисках тряпки. Комендантша, полная пожилая женщина, как раз закрывала замок на дверях склада. Выслушав мою просьбу, она пошла в мою комнату.
  - Может и выгнать вместе с собакой. - подумал я.
  Но мои опасения оказались напрасными. Увидев мое приобретение, комендантша засуетилась. Подарила старую подушку, которую потом можно выбросить. Дала несколько списанных рваных простыней. Сама уложила подушку на дне встроенного в стену шкафа. Подумав, принесла кусок толстого картона и превратила его в барьер. Принесла пластиковые подставки для цветочных горшков для еды и молока. Они оказались как нельзя кстати. Благодаря своей форме, они практически не опрокидывались.
  - Свежее молоко в гастрономе за углом! - сказала она уходя.
  Первая наша совместная ночь оказалась кошмаром. Накормив, положил ее на подушку и потушил свет. Покряхтывая, если только существо размером с небольшую крысу, способно кряхтеть, Юта преодолела картонный барьер. На середине комнаты снова присела. Потом подошла к кровати и начала скулить. Это было невыносимо. Меня подмывало взять ее к себе в кровать. Но я знал, что это только замкнет порочную цепь наших отношений. Казалось, она решила взять меня измором.
  Я несколько раз относил ее на подушку в шкафу, поднял барьер, укрывал сложенной вчетверо простыней. Все безуспешно. Как только я оставлял ее, она начинала скулить. Пока я держал ее под моими ладонями, она молчала. Когда я осторожно убирал руки, она моментально начинала вопить: - "Ай, ай, ай!". Ноги мои сводило от неудобного положения на корточках, глаза слипались.
  - Не имела баба хлопот, купила порося! - вспомнилась расхожая украинская поговорка. При этом я благодарил судьбу за то, что мой сосед по комнате ночевал в профилактории МВД.
  Юта успокоилась лишь после того, как я прогладил раскаленным утюгом простынь, сложил в несколько раз и накинул на нее, не касаясь руками.
  Несмотря на плотный завтрак и крепчайший чай, я пришел на занятия разбитый, пошатываясь. Меня слегка подташнивало от бессонницы. Посыпались вопросы и остроты. Я рассказал о проведенной ночи. Оказывается, моя Юта с двухнедельного возраста спала, прижавшись к щеке супруги моего коллеги. В группе оказались несколько любителей собак. Как из рога изобилия, сыпались советы и наставления по уходу и воспитанию моей питомицы.
  По дороге в общежитие я зашел в гастроном. Молока уже не было. Я сбегал в комнату, взял бутылку легкого домашнего сухого вина и снова помчался в магазин.
  - Девочки, попробуйте молдавского вина, а в бутылку завтра налейте и оставьте мне молока.
  - Подождите немного, - сказала одна из продавщиц и прошла в подсобку. За ней потянулись еще две. Я терпеливо ждал. Они вышли и вручили мне литровую бутылку молока:
  - Мы вам будем оставлять ежедневно, приходите. Спасибо за вино.
  Поблагодарив, я направился к выходу.
  - Тоже мужчина! Такое вино менять на молоко! - понесся мне в спину комплимент.
  Вечером, перед тем, как уложить Юту, я дал ей из пипетки три капли валерианы. В комнате установился покой.
  Через две недели мы с Ютой приехали домой. Радости Жени не было предела. Несмотря на мои инструкции, Юта в тот же вечер перекочевала жить в постель Тани. За ней последовал и Женя. Я уехал, регулярно говорил по телефону. Юта росла во всеобщей любви и заботе.
  Разбаловалась до того, что стала охотиться за своими хозяевами в постели. Таня с Женей укрывались от ее острых зубов, накрываясь одеялом с головой. Однажды Женя на секунду потерял бдительность и его ухо вместе с хрящом было прокушено насквозь.
  Во время одного из переговоров Таня сообщила, что Юта, несмотря на проведенную прививку, заболела. Перестала есть, изменился стул, ее постоянно тошнило. Дав рекомендации, я стал звонить чаще. Перед болезнью Юты Женя вычитал, что у северных народов существовал обычай во время болезни человека менять ему имя. Чтобы смерть не нашла больного по имени.
  Женя стал подбирать имя и для Юты. Поскольку ее темперамент, игры и агрессия были по-настоящему лютыми, решено было переименовать ее в Люту. Благодаря счастливой случайности и неустанной заботе Люта выжила. Пришлось и мне привыкать к ее новому имени.
  Весной Люта переселилась во двор. Круг ее интересов значительно расширился. Особенно ее занимали голуби и цыплята в вольерах. Она могла часами караулить, когда цыпленок приблизится к сетке вольеры, безуспешно атаковала. После неудачной атаки подолгу металась вдоль сетки. Подкравшись поближе к потенциальной дичи, становилась в охотничью стойку, подняв полусогнутую переднюю лапу.
  Не помню от кого исходила, но нас все чаще посещала мысль найти Люте кавалера. Будучи в Одессе, я пошел на Староконный рынок. Мое внимание привлек чернопегий щенок. Это был трехнедельный крошечный английский коккер-спаниель. Не торгуясь, я приобрел Люте кавалера. То, что он был младше ее, ничуть не волновало. Вырастет.
  Привезя домой, выпустил щенка на кухне. Отказавшись после дороги от еды, он обследовал кухню, тыкая носом во все углы. Потом начал поскуливать все громче и громче. Немного погодя мы услышали, как Люта повизгивает и скребется в дверь. Зная ее агрессивность и напористость я решил не открывать. Но не тут-то было! Люта уже пыталась открыть дверь, оттягивая срединную планку зубами.
  Взяв, на всякий случай, щенка на руки, я впустил Люту на кухню. Она мгновенно заметила щенка и стала, как заведенная, подпрыгивать столбиком, пытаясь его достать. Я решился. Не выпуская щенка из руки, я опустил его до уровня мордочки Люты. Она буквально задрожала от возбуждения, зарылась носом в щенка и стала его облизывать. Я выпустил щенка под стол. Люта немедленно последовала за ним.
  - Ну вот, нашлась и нянька! - засмеялись все.
  Мы сели ужинать. Через некоторое время мы услышали под столом чмокающие звуки. Все дружно засмеялись. Я заглянул под стол. Люта лежала на боку, прикрыв своими лапами щенка, который тыкался мордочкой в ее живот.
  - Смотри, нашел девятимесячную кормилицу...
  Ночевать мы их выставили в коридор, на циновку. На второй день они опять улеглись на кухне под столом. Снова раздались чмокающие звуки. Женя полез под стол и оттуда закричал:
  - Папа, он таки сосет ее!
  Я последовал за Женей. Люта лежала на боку, вытянувшись, а щенок активно что-то сосал, массируя передними лапами живот. Я потрогал соседний сосок. Он стал большим и розовым. Я слегка надавил. Показались белые росинки молока. Как пришибленный, я вылез из-под стола. Это казалось невероятным. Девятимесячный щенок кормил другого.
  Щенка мы почему-то назвали Ванюшей. Люта полноценно кормила его целых два месяца. На смешанном питании Ванюша рос здоровым, мускулистым щенком. Он уступал Люте в ловкости и азарте, но в своей неуклюжести, пожалуй, был по своему прелестен.
  Особые отношения у него установились с Женей. Они подолгу носились друг за другом. Когда Ванюша начинал часто дышать, высунув язык, Женя разводил его длинные уши в стороны и дул щенку в рот. Тот безуспешно пытался поймать зубами воздух. Когда он переставал "кусать" воздух, Женя начинал поочередно дуть в уши. Пес резко поворачивал голову, щелкая зубами. Случалось, что Женя не успевал отдернуть руку.
  Когда Ванюше кидали косточку, он всегда грыз ее жадно, с остервенением. Часто слышался Женин голос:
  - Ванюша, дай мне косточку.
  Ванюша обнимал кость лапами и начинал грозно рычать. Когда Женя протягивал руку, глаза Ванюши следили за малейшим движением руки. Глаза его, казалось, наливались кровью, и рычание переходило в грозный рык. На этом заканчивалась Ванюшина злобность. Как только Женина рука ложилась ему на голову, он моментально расслаблялся, принимая ласку. Но как только Женя отходил, Ванюша начинал снова рычать, приглашая играть. Такие игры могли продолжаться до бесконечности.
  При всей своей неуклюжести, Ванюша был хитер как змей и сообразителен по сравнению с Лютой. Если Люта, стремясь открыть входную дверь, изгрызла притворную планку до такой степени, что ее пришлось менять, то Ванюша проявил себя настоящим интеллектуалом.
  Он очень быстро освоил открывание всех дверей и калиток. Ванюша вставал на задние лапы и передней лапой нажимал на ручку замка. При этом он помнил, какую дверь надо толкать, а какую необходимо тянуть на себя. Эта его особенность подчас приносила кучу неудобств и неприятностей, особенно с соседями.
  Однажды, когда Ванюша был еще маленьким, мы взяли с собой Люту на Цаульское озеро, где ловили раков. На берегу паслась корова на длинной цепи. Люта, "узрев" дичь, кинулась вперед. Корова попятилась, натянув цепь до предела, наклонила в защитной позе голову с острыми рогами.
  Люта не переставала облаивать ее, периодически делая стойку и оглядываясь на нас. Так и стояла корова более часа, не имея возможности пастись. Первыми не выдержали мы. Я завел машину и, погрузив снасти, позвал Люту. Покидала она свою "дичь" крайне неохотно.
  Будучи на этом озере в другой раз, я захватил с собой обоих спаниелей. У противоположного берега озера они заметили двух, плавающих у камышовых зарослей, диких уток. Собаки с ходу бросились в воду и поплыли в сторону уток. На мой голос они даже не реагировали. Когда Люта с Ванюшей подплыли к камышам, утки поднялись в воздух и улетели.
  Собаки скрылись в камышах. Вскоре, один за другим, они вылезли на берег, держа в зубах довольно крупных утят. Оставив утят на берегу, мои охотники снова бросились в воду. Со стороны сторожки у плотины к ним бежал охранник.
  На машине я прибыл на место охоты одновременно со сторожем. Слегка придушенные утята даже не пытались спасаться бегством. Один птенец был помят довольно сильно.
  - Я наблюдаю за утятами с весны. Их должно быть восемь, - сказал сторож. Я пересчитал утят. Их было семеро. Сторож собрал утят в мешок. Предложил поделить. Я отказался.
  Мы Женей любили ездить на озера урочища Зурлоае. Однажды Ванюша погнал какую-то невидимую дичь, возможно зайца. Он не возвращался так долго, что я вспомнил потерянную в этих местах Ингу. Появился он через часа полтора, весь облепленный колючим и цепким репейником. Вернувшись домой, мы долго очищали и вычесывали сначала Ванюшу, потом заднее сиденье машины.
  Особенно любили наши спаниели участвовать в ловле раков с помощью бредня. Плыли они не рядом с кем-то из нас, а норовили двигаться вплавь чуть впереди и по центру бредня. Мешали они нам здорово. Когда кто-нибудь из них путался в бредне, мы освобождали их тут же, теряя раков. Женя при этом говорил:
  - Вот так поймали рака!
  Конец нашей охоты знаменовался целой серией предосторожностей. Научил нас этому Ванюша. Выйдя однажды на берег, весь облепленный толстым слоем желтой глины, Ванюша ворвался в салон и стал выкатывать и вытирать об заднее сиденье себя любимого. Результат можно не описывать.
  Поэтому с самого начала охоты мы закрывали машину, поднимали стекла, так как прыгучесть наших питомцев была невероятной. Мы отмывали собак от налипшей грязи, стараясь быстро проскользнуть в салон. Ехали медленно. Собаки бежали рядом до полного высыхания.
  "Охотился" Ванюша и дома. Когда я открывал ворота, чтобы выехать или загнать автомобиль во двор, Ванюша мгновенно покидал двор. Он выбегал на улицу так стремительно, что для меня стало понятным выражение "выпрыгнуть из кожи".
  Забежав, как хозяин, во двор соседки, он хватал карликового песика неопределенной породы и на всех парах несся к нам во двор с пойманной "дичью" в зубах. Подбежав ко мне, он оставлял добычу и ждал заслуженной похвалы. Когда я выпроваживал невольного гостя и закрывал ворота, Ванюша, опершись передними лапами на ворота, недовольно лаял вслед убегающей "дичи".
  В течение нескольких лет дважды в год Люта регулярно радовала нас очаровательными щенятами. Своей плодовитостью она резко сократила мои расходы на бензин. Охотникам из соседнего района было выгодно приобретать щенков в обмен на бензин. Они оценивали щенят настолько высоко, что в течение нескольких лет мои расходы на бензин были ничтожными.
  В пятилетнем возрасте начале лета Ванюша стал скучным, естественные надобности справлял с трудом. Вначале я подумал о гнойном воспалении простаты. Такое иногда бывает у старых псов. Осмотрев Ванюшу, сзади увидел крошечную сочащуюся желтой сукровицей ранку. Договорившись в коллегой рентгенологом, после обеда, когда поликлиника была пуста, повез Ванюшу на рентген. На рентгенограмме отчетливо была видна тень утяжеленной пульки пневматического ружья. Несмотря на лечение, умирал Ванюша мучительно долго.
  За период болезни Ванюши я чуть не пропустил период охоты у Люты. Аргона изолировал вовремя, посадив на цепь за загородкой. За Баську я был совершенно спокоен, так как он был еще щенком, а половая зрелость у московской сторожевой наступает значительно позже, чем у собак других пород. Подходящего кавалера для Люты на тот момент не было.
  Каково же было всеобщее удивление, когда у Люты стал расти живот. Я был уверен, что это была ложная беременность. Живот продолжал расти. Придя однажды с работы, Таня попросила меня посмотреть, что с Лютой, так как из ее будки жена слышала стоны и повизгивание. Заглянув в будку, я увидел толстого, как батон щенка. Его расцветка точь-в-точь повторяла Баськину раскраску. С первого же дня он стал для всех Манькой, Манюней.
  Поскольку уши его были длинными, а мама была охотничьим спаниелем, на четвертый день я купировал Маньке хвост. Единственный у Люты, он рос не по дням, а по часам. Бегал по двору в общей стае. Когда начинал отставать, цеплялся за штанишки Люты, и мчался, иногда не успевая переставлять лапы. Если Люте надоедало и она огрызалась, Манька хватал зубами хвост Баськи. При этом отец и сын выглядели необычайно довольными.
  Подрастая, Манька делал стремительные успехи в беге. Пришло время, когда уже его отец неуклюже галопировал за сыном. Манька часами мог носиться, вытянув свое тело и выписывая сложные фигуры во дворе.
  Характер у него оказался необычайно покладистым и дружелюбным. С его морды, казалось, не сходила доброжелательная улыбка. Одни команды он схватывал на лету, но часто не мог усвоить элементарных. Жил, как говорится, по божьей воле. Жена окрестила его "собачьим дебилом". А лая его никто вообще не слышал. Создавалось впечатление, что он был немым псом.
  По мере роста фигура его становилась все более несуразной. Непропорционально длинные ноги никак не гармонировали с его почти круглой головой. Когда он бежал, задние ноги неестественно далеко выбрасывал впереди передних. За непропорциональную фигуру, характерный бег и особенности поведения Женя называл его доисторическим псом.
  Особенно он полюбил машину. Выбрав момент, он впрыгивал в машину и непонятно как устраивался на крошечном пространстве за водительским сиденьем. Хоронился от меня. Путешествовали мы с ним и в автомобиле и пешком.
  Однажды, отъезжая от дома к родителям в Елизаветовку, я не взял с собой Маньку. Проехав около пяти километров, в дрожащем зеркале заднего обзора я увидел бегущего пса. Неужели? Я сбросил газ. Манька стремительно догонял меня. Так мы и прибыли в Елизаветовку.
  Когда я собрался ехать обратно, то открыл дверцу "Москвича", приглашая Маньку в машину. Но он только нетерпеливо пританцовывал вокруг автомобиля.
  Обратно ехал я медленнее, чтобы не отрываться от сопровождающего меня пса. Манька вошел во вкус. Теперь он сопровождал меня, только следуя бегом за машиной. Трудно сказать, о чем думали люди, наблюдающие за нашим тандемом. В течение лета Манька освоил маршруты по селам в радиусе десяти - двенадцати километров.
  Пришла ранняя и суровая зима девяносто восьмого. Однажды вечером я пошел пешком к знакомым, жившим в противоположном конце поселка. Как всегда, за мной увязался и Манька. Он уже не ждал, когда я открою калитку, а в прыжке перемахивал через ворота. Придя к знакомым, я оставил, как всегда, Маньку у калитки. Поодаль стоял голубой "Москвич".
  Пробыв недолго, я вышел за калитку. Маньки не было. Светила яркая луна. Насколько просматривалась улица, ни одной собаки я не видел. Только сейчас я обратил внимание, что автомобиля тоже не стало. С тяжелым сердцем я отправился домой, периодически подзывая Маньку. Теплилась надежда, что он меня ждет дома.
  Дома его не было. Утром, проснувшись, первым делом выглянул на улицу. Манька не появился.
  - Ну, вот и нет Маньки, - подумал я по дороге на работу.
  Возвращался с работы, как обычно. Повернув в проулок, у ворот увидел Маньку. Он не мог перепрыгнуть через ворота из-за заклинившего длинного куска цепи, закрепленной карабином вокруг Манькиной шеи. Освобожденный от цепи, Манька лихо перемахнул ворота.
  Перед Новым годом навалило снега так, что я не мог выехать. Я отправился в колбасный цех на окраине поселка, где можно было приобрести еще теплую колбасу и копченые деликатесы. Как всегда, отправился со мной и Манюня. К этому времени он приобрел скверную привычку догонять проезжающие автомобили и молча хватать их за крутящиеся колеса. Вероятно, полагал я, в отместку увезшему его полтора месяца назад голубому "Москвичу".
  Выйдя на окраину, мы проходили мимо предприятия электросетей. Рабочий день закончился, и толпа рабочих топталась в ожидании автобуса. В это время, натужно урча, мимо нас проехал голубой ЗИЛ, доверху нагруженный жомом с сахарного завода. Манька бросился вдогонку, пытаясь укусить за правое колесо. Затем, видимо, решил обогнуть машину слева. Стремительно выскочив из-за ЗИЛа, Манька с разгона врезался головой в едущую навстречу иномарку.
  Послышался треск разбитой и посыпавшейся дорогой пластмассовой решетки передней части автомобиля. Маньку отбросило назад, чуть ли не под колеса ЗИЛа. Он лежал неподвижно в крайне неестественной позе, вывернув голову и откинув ноги. Мои же ноги приросли к утоптанной с утра тропинке. Из иномарки вышли двое. Поза водителя была агрессивной, пассажира виноватой.
  - Говорил, как человеку, не ехать сегодня. Как чувствовал, что будет неудача! Осенью только сменил за двести баксов решетку и фару, а сейчас снова! - кричал водитель своему пассажиру.
  Тот виновато смотрел в землю.
  Маньку мне было несказанно жаль. Двести баксов тоже, да и не было.
  - Ах, чертова собака! - водитель занес ногу, чтобы пнуть неподвижно лежащее тело Маньки. Тут мой Манька вскочил и как-то боком, но стремительно взбежал на вершину высокого сугроба, нагроможденного бульдозером. Раздался громкий хохот мужиков, ожидавших автобус. Еще раз выругавшись, водитель сел за руль. Пассажир рядом. Резко тронув с места, машина скрылась за уклоном. Только сейчас я повернулся к сугробу:
  - Манька! Манька! Ко мне!
  Снова хохот. Манька очумело крутил головой. Он еще плохо ориентировался, не понимал, откуда звуки.
  - Это ваша собака, Евгений Николаевич?
  - Нет. Просто мы живем в одном дворе.
  Снова взрыв хохота. Наконец Манька увидел меня. Я позвал его снова. Он, опасливо посмотрев по сторонам, приблизился ко мне. Голову он держал набок. На кончике носа уже свернулась кровь.
  В цехе нас встретили как именинников. Оказывается, один из рабочих, возвращаясь из булочной с хлебом, все видел. Маньку он знал по нашим прошлым визитам.
  - Жаль, что пес пострадал. А Жора на решетку найдет. Он десятки тонн ворованных яблок продал. - сказал другой рабочий.
  - А мне уже два года не отдает долг. - вставил завцехом.
  У меня отлегло от сердца. Чувство собственной вины куда-то улетучилось. Рабочие щедро накормили Маньку до отвала лопнувшим в коптильне батоном докторской колбасы.
  Возвращались домой медленно. По улице проезжали редкие автомобили. Услышав гул мотора, Манька бороздил снег и прижимался к забору. И лишь когда машина отъезжала, по его разумению, на безопасное расстояние, он снова трусил за мной. Восстановился Манюня довольно быстро.
  Весной Манька каждую ночь перепрыгивал через ворота и отлучался по своим собачьим делам. Зная его незлобивый характер, я не опасался, что он может на кого-либо напасть. Я опасался его излишней доверчивости и любви кататься в легковых автомобилях.
  Так оно, скорее всего, и случилось. В одно утро Манька не вернулся. Недели две спустя один мой приятель сказал, что видел Маньку на цепи в селе Дондюшанах. Расспросив, как найти тот двор, я поехал. Но это был не Манька.
  Утешало то, что у меня оставалась Люта, Баська и молодой ротвейлер Малыш. Заметив признаки очередной охоты у Люты, я изолировал ее от псов. Договорившись с одним владельцем спаниеля, вечером я отвез Люту к нему. Запустили в вольеру к кавалеру. Я уехал домой. Забрав Люту через два дня, я узнал, что, то ли по роковой случайности, то ли по недоброму умыслу, ее покрыл рослый самец породы немецкой овчарки. Через три дня Люта умерла от внутреннего кровотечения.
  Примерно через месяц, ужиная, я услышал непродолжительный необычный рев Баски, доносившийся из беседки. Выбежав, я обнаружил Баську мертвым. Инфаркт. Крупные упитанные собаки иногда погибают от инфаркта сердечной мышцы.
  Ротвейлер Малыш жил у меня более шести лет. Взматерев, Малыш превратился в крупного, отлично сложенного пса. Один его вид был достоин всяческого уважения.
  В отличие от расхожего мнения о необыкновенной агрессивности ротвейлеров, Малыш обладал исключительно миролюбивым характером. Общительность его была необычной для собак его породы. Он был необычайно гостеприимным. Радовался исключительно всем гостям, как людям, так и собакам. Когда по воскресеньям приезжала в гости пятилетняя внучка Оксана, Малыш преданно прижимался боком к ней, закрыв глаза.
  Когда Малышу было уже около семи лет, произошла драматическая развязка его истории. Всю зиму Малыш спал в просторной будке. На нем, а чаще, уткнувшись ему в живот, зимовала, родившаяся осенью, маленькая кошечка. Ели они из одной миски. Бывало, кошечка крошечной лапкой отводила Малышову морду от лакомых, на ее взгляд, кусков. Он ей во всем уступал.
  Весной я возился с машиной, готовя ее к летнему сезону. Малыш все время крутился рядом. Все было как обычно. Кошечка, потершись об передние лапы Малыша, стала тереться об опущенную собачью голову. Малыш флегматично открыл рот, и голова кошечки захрустела. Во мне все оцепенело. Описывать дальнейшее не могу и не хочу. Я сопротивлялся собственному представлению о том, что в тот момент рядом могла оказаться внучка Оксана. В тот же день Малыша усыпили.
  Сейчас у меня русские охотничьи спаниели Зося и Жорик. Их несравненная дочь Баляба. И еще тибетские карликовые спаниели Муха, Кроха и Пират. Даю себе отчет в том, что их количество в одном дворе с точки зрения так называемых нормальных людей выходит за рамки здравого смысла. Но я их всех очень люблю. О каждом моем питомце можно писать отдельную главу. У каждой собаки свое лицо, свои привычки, свой характер. Объединяет их единственное качество: все они никудышные сторожа. Они всегда рады видеть гостей. Знакомых и незнакомых.
  Перефразируя известное выражение Сократа, имею право сказать: чем больше я живу, тем больше я люблю собак.
  Зачем я пишу о моих сегодняшних собаках? Ведь книга о моем детстве и обо всем, что с ним связано и что мне дорого. Затем, что все мы выросли из детства. Уверен, что все увлечения и хобби взрослых оттуда же.
  
  
  
  
  "Голубеводство -
  искусство высокое,
  тайна великая, дело,
  о котором человек
  не должен говорить
  легкомысленно".
  Томас Гексли
  
  
  
  Люди и голуби
  
  Сердце мое на мгновение замирало, потом начинало стучать часто-часто, где-то под горлом. Казалось, сердце трепыхалось в такт беспорядочному хлопанью крыльев голубей, сорвавшихся разномастной стаей с крыши соседнего сарая. Поднявшись, стая чаще всего стремительно брала курс туда, где должно висеть полуденное солнце. Но это длилось недолго. Долетев до верхушек высоких акаций, разделяющих подворья Гусаковых и Кордибановских, крутым виражом стая разворачивалась в сторону огородов.
  Набрав высоту, стая рассыпалась. Часть голубей, в основном это были сизые, летали по большому кругу, часто скрываясь из глаз за высокими ореховыми деревьями во дворе Гусаковых. Их полет был стремительным, часто переходившим в пикирование с последующим резким разворотом. Это были поясые сизари, или, как мы их называли - простяки.
  Часть голубей летала вразброд. Высота их полета была относительно небольшой, чуть выше старых акаций. Набрав высоту, они тут же теряли ее, пытаясь кувыркаться. Кувырок, как правило, оканчивался неудачей. Голуби чаще всего садились на хвост, теряя несколько метров высоты.
  Боря Гусаков, гораздо старше меня, называл их вертунами. Чубатых и бесчубых вертунов привозил после каникул учитель Петр Исаакович, живший у Гусаковых на квартире. Привезенные голуби часто паровались самостоятельно, как говорят, по любви, с простяками, с каждым поколением теряя характерные летные качества.
  Третья группа голубей отличалась от стаи черным цветом и длинными хвостами. Эти голуби поднимались ввысь небольшими кругами, часто скрываясь из глаз. Мы до рези в глазах всматривались в высокое небо, пытаясь отыскать поднимающихся голубей. Внезапно они проявлялись мелкими точками совсем не там, где мы их рассчитывали увидеть.
  Так же неожиданно они снова терялись из вида, спускаясь на крышу сарая через два - три часа. С высоты моего возраста и опыта, можно предположить, что это, возможно, была какая-то разновидность одесских. Не исключено, что это были конусные, так как длинные клювы у них были совершенно прямыми.
  У Гусаковых голуби занимали часть чердака старого длинного сарая и помещения для коровы. После окончания семилетки Боря поступил на обучение к портному, затем работал в швейной мастерской, откуда ушел в армию. Голуби паровались по собственному влечению, птенцы все чаще были сизой окраски, а полет их становился все больше похожим на виражи и пикирование простяков. Лишь изредка, какой-либо голубь в полете притормозит, как бы вспоминая что-то, чуть качнет и тут же устремляется вслед стае.
  После шести лет я уже бегал самостоятельно к деду по матери, живущему в самой нижней части села. Дом и сарай там были крыты соломой. Крыша была высокой, казалась почти отвесной. Широкая, низко спускающаяся стреха. С тыльной стороны дома весь пролет между двумя стропилами занимал широкий ход на чердак. Ход служил летком для гнездившихся на чердаке голубей.
  Массивный дымоход по центру был соединен с двумя лежаками от печек с обеих половин дома. Летом, под более чем полуметровым слоем увязанных внахлест снопов, никогда не было жарко. Зимой, когда почти постоянно топились две печи, на чердаке возле лежаков почти никогда не замерзала вода. Жившие на чердаке голуби плодились почти круглый год. Гнезда они устраивали под лежаками и по ходу стрехи, где были уложены снопы ржаной соломы.
  Дед водил только одну породу голубей. Это были птицы несколько меньше, чем простяки. Продолговатая голова, чубы. Передний чуб всегда был торчком или, как говорил дед, топорчиком. Голуби у деда были различных расцветок: белые, черные, вишневые и желтые. Было несколько пар белых чернобоких и красно-рябых. Дед выменял голубей сразу же после войны у жителей Украины, приезжавших покупать вино оптом.
  Голубей дед называл козацкими, иногда торкотами, но чаще всего вертунами. Можно предположить, что это были старо-казацкие и торкуты. Мне тогда было все равно, как они назывались. Главное, что они мне нравились гораздо больше, чем голуби Гусаковых.
  Выманивал голубей на улицу мой старший двоюродный брат Боря, живший с мамой в другой половине дедова дома. Он начинал сыпать зерна кукурузы и пшеницы прямо на утоптанную площадку под ходом на чердак, приговаривая: дуз-з-зь, дуз-з-зь ... По краю проема хода на чердак показывались несколько птиц. Они недоверчиво и резко крутили головами, как бы раздумывая. Боря в таких случаях говорил:
  - Отойди за угол, они тебя боятся.
  Я неохотно отходил.
  Наконец слетал первый. Как только он начинал клевать, слетали все голуби, стоявшие по краю проема. На чердаке слышалось беспорядочное хлопанье множества крыльев. Многие голуби слетали на землю даже не становясь на край. Начиналось беспорядочное мельтешение. Мелко семеня, голуби пытались обогнать друг друга за очередным зерном.
  Когда деда не было рядом, Боря, обогнув дом с обратной стороны, выносил жестяную кружку, наполненную семечками подсолнуха. Настороженно оглянувшись, Боря горстями разбрасывал семечки. Голуби начинали суетиться еще быстрее. Подобрав корм, голуби разделялись. Часть их спешно возвращалась на чердак, на гнезда. Большинство же усаживалось на длинную пражину (жердь), перекинутую с вкопанного столба на крышу дома.
  Дед, переживший первую мировую, побывав под газами и перебивавшийся впроголодь в голодовку сорок седьмого, к кормлению голубей семечками относился весьма болезненно. Поймав нас на месте "преступления", дед брал кружку узловатыми пальцами с огромными синюшными ногтями. Поводя пальцем по краю кружки, дед, тяжело дыша, говорил:
  - Из этой самой кружки семечек выходит стопка подсолнечного масла. А макух парили и заправляли кашу, сваренную из толченого жита (ржи).
  Боря родился в сорок втором. В сорок седьмом ему было пять лет. Но каши с макухом он не помнит. Борина мама - тетка Антося была "партейной." С самого начала колхоза она все время работала продавцом в колхозном ларьке. Боря ел кашу, жареные яйца и картошку с крупными шкварками, в которых толстыми прожилками всегда было мясо. Когда он начинал есть, я громко глотал слюну. Услышав бульканье в моем горле, Боря протягивал мне ложку и кусок хлеба.
  Мне, родившемуся в сорок шестом, в голодовку был неполный год. К рассказам взрослых о недавней голодовке мы относились, как к чему-то далекому, подчас нереальному. Для нас главным было хорошо накормить голубей. Чтобы они могли в свою очередь накормить своих птенцов.
  Ближе к обеду Боря шел к зарослям сирени и, чертыхаясь, вытаскивал из гущи веток длинный тонкий шест.
  - Опять баба полотно отвязала. - в сердцах говорил он.
  Мы заходили в сени и из-за мешков Боря доставал длинное красное полотно. Я уже давно прочитал, что было написано на нем разведенным зубным порошком. Сначала там было: "Да здравствует сталинская конституция!". Я понятливо сбегал в комнату и протянул Боре большие портняжьи ножницы. Надрезав, мы резко оторвали кусок кумача с тремя белыми буквами - СТИ.
  Скомкав оставшееся полотнище, Боря старательно затолкал его в щель между двумя мешками и стеной. Чтобы никто не нашел. Дед рассказывал, что в соседнем районе одного мужика посадили в тюрьму за то, что он отстирал плакат и разорвал его на портянки. В тюрьму нам как-то не хотелось.
  А баба Явдоха, видимо, тюрьмы не боялась. Она регулярно отвязывала красное полотнище от Бориного шеста, тщательно отстирывала и рвала на небольшие лоскутки. Сложенные вчетверо платочки она накладывала на постоянно сочащиеся раны, сплошь покрывающие дедовы ноги.
  Боря вязал на шест очередную красную тряпку и начинал размахивать ею. Голуби дружно взлетали с жерди и, хлопая крыльями, поднимались ввысь. Отставив шест, Боря совал два пальца в рот и пронзительно свистел. В ответ голуби поднимались еще выше и ...
  Начиналось невообразимое. Голуби разделялись, каждый летал сам по себе. Сначала кувыркался один, оглашая кувырок хлопком. Потом, как будто по команде, начинала кувыркаться вся стая.
  Каждый голубь изощрялся в воздушной акробатике по-своему. Одни на полном лету, как будто на что-то натыкаясь, на мгновение останавливались в воздухе. Затем начинали перекидываться назад, клубком, стремительно теряя высоту. Снизившись на несколько метров, голубь расправлял крылья и кругами снова начинал набирать высоту. Другие голуби вертели через голову, сохраняя почти горизонтальный полет. Некоторые крутили боком, через крыло. Немногие, набрав высоту, лишь садились на хвост.
  - Молодые. - коротко давал определение Боря.
  Молодые быстро уставали и начинали беспорядочно садиться. Некоторые садились на соседский сарай, тоже крытый соломой. Схватив шест с навязанной тряпкой, Боря бежал к сараю и сгонял голубей, так как сосед в таких случаях начинал ворчать, насылая на птиц и Борю самые страшные кары. Соседа Боря не боялся, но у того в доме было охотничье ружье. Мы опасались, что, потеряв терпение, сосед может выстрелить по голубям.
  Боря, казалось, вообще ничего не боялся. Его отец, мой дядя Володя по матери, погиб в сорок третьем. Боря, росший без отца, жил, по словам деда, своим богом. Никто над ним не был властен. Однажды, приведя с Мошан выменянную на что-то старую суку, Боря при участии Валенчика Натальского изрезал новые хромовые сапоги своей тети Марии. Старательно и последовательно вырезали они из голенища широкие кольца для ошейника. Лишь дойдя до самого низа голенища, Боря получил кольцо нужного размера. Отходов не было. Все остальное было использовано в качестве оснастки рогаток.
  Боря вполне заслуженно считался в селе самым большим авторитетом по ловле рыбы руками, разведению собак и голубей. При этом он был твердо убежден, что столицей Белоруссии является Азербайджан. Мои попытки с помощью карты переубедить его были безуспешны. Во-первых, Боря совершенно не ориентировался в географических картах, а во-вторых, я только закончил первый класс и был, по его выражению, еще совсем салагой, чтобы его учить.
  Погоняв голубей, мы приставляли шаткую лестницу к стене и залезали на чердак. Когда мы вставали во весь рост и ждали, когда наши глаза привыкнут к полумраку, мимо нас каждый раз проносился большой черный дедов кот и спрыгивал на землю. Старый кот прожил на чердаке вместе с голубями много лет, отлавливая мышей. К немалому удивлению, кот ни разу не напал на голубей, ни на их птенцов. Да и голуби пугались кота значительно меньше, чем нас.
  Привыкнув к темноте, мы начинали обход гнезд. Голуби вели себя по-разному. Одни, лишь немного поворчав, казалось, сами приподнимались, облегчая доступ к гнезду. Другие при одном нашем приближении стремительно срывались с гнезда и покидали чердак. Но были голуби, которые при попытке тронуть гнездо угрожающе ерошились. Привстав, они довольно чувствительно клевали наши пальцы, отчаянно и больно отбиваясь крыльями.
  Поднимаясь на чердак, Боря всегда брал с собой "батэрэйку " - фонарик с небольшим отражателем. Включал он его в самых крайних случаях, в основном для проверки яиц. Ловко взяв оба яйца одной рукой, Боря включал фонарик и выносил вердикт:
  - Тут только три-четыре дня, а в этом гнезде тумаки. А вот у этой пары через два-три дня выйдут птенцы.
  Забрав в старое сито тумаки, Боря ненадолго задумывался, что-то припоминая. Потом шел в противоположный угол чердака и приносил уродливого, совсем еще крошечного слепого птенца. Осторожно подставлял его под сидящую на гнезде птицу.
  - Тумакам уже пятнадцать дней, могут лопнуть. А этого уже будут кормить.
  Боря почти никогда не ошибался. Получая регулярно в школе по математике в основном двойки, он отлично помнил, в каком гнезде, когда снесены яйца, где должны вылупиться птенцы, когда вместо тумаков нужно подкладывать птенцов.
  Бывало, он долго изучал яйцо, просвечивая его фонариком. Прикладывал к щеке, потом к уху. Подолгу слушал. Поднимал вверх голову, что-то подсчитывая и вспоминая. Затем говорил:
  - Этот сдох в яйце.
  Очередное яйцо отправлялось в сито. Я внимательно ловил каждое Борино слово. В моих глазах он был чародеем. Боря помнил, сколько лет каждому голубю, из-под какой пары он вышел, с какими голубками он был парован.
  Он помнил родословную каждой птицы, кто отец и мать, кому отдал братьев и сестер, на что поменял. В такие минуты мне казалось, что в школе Боря притворяется, а двойки по математике получает специально, чтобы позлить маму и деда.
  Когда мы спускались, Боря с ситом шел в угол двора и по одному разбивал яйца об прутики низкой изгороди. Некоторые яйца разбивались с хлопком. Тотчас нос заполняла вонь, которую ни с чем не спутаешь. Боря внимательно изучал каждое разбитое яйцо. Я был уверен, что Боря помнит, какое яйцо и от каких голубей он разбивает.
  Солнце клонилось к закату. Скоро должны были вернуться с поля мои родители. Но идти домой не хотелось. Там не было голубей. Дома были лишь куры, свинья и корова. Да еще кролики, которые только и делали, что пожирали все, что я для них рвал в огороде и на меже.
  Кроме того, дома меня ждала весьма неприятная процедура. Перед сном, когда уже на ходу слипались глаза, надо было вымыть в оцинкованном тазике ноги. После мытья ног сон куда-то пропадал. А Боря ног дома никогда не мыл, да его никто и не заставлял. Мне бы так!
  Дома я не раз заводил разговоры о том, что неплохо было бы нам завести еще и голубей. Доводы родителей я уже знал наизусть. Отец начинал подсчитывать, сколько съедает за день пара голубей. Выходило, что столько, сколько ест одна курица.
  - Так курица с весны до осени несет яйца, которые ты ешь - убеждал меня отец. - А голуби? - Ястребу мясо, ветру перья, а хозяину... дерьмо. - в который раз приводил свои доводы отец.
  Мама была более категоричной:
  - Нечего! Изгадят крышу и дождевой воды для стирки не будет. И не думай.
  Но я думал. О голубях я думал почти постоянно. Часто вечером в постели закроешь глаза, уже засыпаешь, а перед глазами начинают парить голуби. Но родители были непреклонны. Да и брат Алеша, старше меня на восемь лет, не раз говорил:
  - Голуби - ерунда. Надо заниматься серьезными делами!
  Сам-то он серьезными делами не занимался. Лежал под грушей на деревянном топчане, читал книги, а за травой для кроликов посылал меня.
  Зимой к нам зачастил дядя Коля Сербушка, муж Любы, младшей маминой сестры. Они с отцом вели долгие разговоры о жести, досках, гвоздях, о том, что дед стареет, становится совсем слаб.
  В конце мая, когда установились сухие ясные дни, созвали клаку из одних мужиков. Помрачневший Боря с самого утра перенес всех голубей в стодолу. Насыпал соломы, перенес птенцов и яйца. На яйца голуби уже не сели. Некоторых птенцов родители продолжили кормить. Самые маленькие умирали от голода. Со слезами на глазах Боря безуспешно пытался кормить их изо рта.
  А на крыше уже кипела работа. Одни расшивали крышу, снятые снопы сбрасывали вниз. Другие, подхватив снопы, уносили их за орех, где складывали скирду, похожую на небольшой домик. Затем лопатами сгребли и сбросили в одну большую кучу то, что было гнездами и помет.
  Потом застучали молотки и топоры. Мерно вжикали пилы. После обеда стропила опустились наполовину ниже. К вечеру два дедовых племянника сбили длинный стол, по краю которого прибили редкий в то время металлический уголок. За тем столом и поужинали.
  Утром, когда я пришел к деду, работа уже кипела. С южной стороны половина треугольника крыши уже была под новенькой жестью. Немного погодя, я получил в подарок жестяной свисток - неизменный спутник кровельных работ.
  Но радости я не ощущал, видя, как Боря безуспешно пытается накормить птенцов. Часть из них, самых маленьких, уже неподвижных, Боря отнес и закопал у межи. Утешало Борю одно: до конца лета еще целых три месяца. Голуби еще успеют вывести молодых.
  На исходе третьего дня новая крыша была готова. Лаз на чердак оставили прежний. Пока взрослые ужинали и поднимали чарки за то, чтобы крыша никогда не протекала, мы с Борей переносили голубей и выпускали их на чердак. В последнюю очередь Боря перенес птенцов и разложил их по местам, где они вывелись. Остальное решили доделать утром.
  Утром, как только родители ушли в поле, я побежал к деду. С улицы дом показался совсем низеньким, каким-то чужим. Боря уже был на чердаке. С утра он закопал еще троих птенцов. Обвязав, по указанию Бори, распущенный сноп, я дергал за веревку. Боря втаскивал сноп на чердак и большим дедовым ножом разрубал пучки соломы примерно до размеров карандаша. Делал гнезда там, где они были раньше. Еще один сноп Боря порезал и разбросал по чердаку:
  - Чтоб голуби носили в гнезда сами.
  Сначала все шло неплохо. Голуби отложили яйца и высиживали птенцов. Но наступившая жара сделала жизнь голубей невыносимой. Как только поднималось солнце, на чердаке становилось настолько жарко, что голуби сидели на яйцах с широко раскрытыми клювами. В горле у них что-то часто клокотало. Голуби стали пить много воды. Я предложил поставить на чердаке несколько глиняных мисок и наливать воду, чтобы голуби могли пить не слетая.
  Однако голуби, напившись, подолгу купались в мисках. Вода была постоянно мутной. Первыми не выдержали птенцы. Они на глазах усыхали и умирали. Потом мы стали находить на чердаке мертвых молодых голубей. За ними стали болеть и погибать взрослые. Не выдержал и кот, нашедший было приют под лежаками. Он нашел себе уютное место между снятыми снопами и на чердак днем больше не поднимался.
  Дед, принимавший ранее самое живое участие в голубиных проблемах, к падежу голубей отнесся равнодушнее, чем мы ожидали. Тяжелая одышка одолевала его даже в покое. Ноги стали еще толще, из них постоянно сочилась желтоватая водичка. Он все чаще сидел под орехом на низенькой скамеечке, опершись руками на табурет.
  Боря принял решение. Несколько пар голубей он перевел в стодолу, сделав гнезда на широкой полке во всю длину стодолы. Часть голубей он отдал своим одногодкам и напарникам по голубям: Саше Мищишину и Васе Единаку. Пару желтых голубей, которые особенно нравились мне, отложил:
  - Этих заберешь домой. Только никому не отдавай и не меняй.
  Я с трудом верил в привалившее счастье. Но как к этому отнесутся родители? Где держать? Я решил, что поселю голубей в сарае у коровы, как у Гусаковых. Нужен был ящик, чтобы временно закрыть голубей, пока они не привыкнут. Выручил Боря. Вытащил, снятую с чердака квадратную кошелку, плетенную когда-то дедом из ивовой лозы. Свежими прутиками заплел верх корзины, оставив отверстие для вылета голубей. Дверку сделал из дощечки, оставшейся от переделанной крыши.
  Нужно было видеть, как я нес корзину с голубями домой. Родители еще были в поле. Встав на ясли, нацепил корзину на толстый гвоздь, торчавший сбоку балки. Сбегав за курятник, на меже с Сусловыми взял две валявшиеся пустые консервные банки из жести. Вымыв, в одну насыпал пшеницу с кукурузой, в другую налил воду. Приподняв дверку, положил банки в новое жилище голубей. Чтобы голуби не удрали, между прутьями впереди дверцы пропустил проволоку и загнул края.
  Родителям решил пока не сообщать, наивно полагая, что мама, войдя в сарай доить корову, ничего не заметит. В тот вечер я долго не мог уснуть. Подсчитывал, сколько голубей у меня будет к осени. Засыпая, видел моих голубей, кувыркающихся в небе над нашим подворьем. Решил, что встану пораньше, чтобы поменять воду.
  На следующее утро я проснулся, когда родители уже ушли в поле. Первым делом побежал в сарай, посмотреть, как там мои голуби. Войдя в сарай, я не хотел верить моим глазам. Корзина была пустая. Банки были на месте. Дверка была слегка приподнята, проволоку я не нашел. Выйдя на улицу, я вернулся в сарай еще раз. Произошедшее казалось мне дурным сном. Хотелось верить, что, войдя, я увижу моих голубей на месте. Но голубей не было.
  Накопленные обиды перемешались во мне и подступили каким-то вязким комом к горлу. В то, что клетку открыли родители, не хотелось верить. Но червь сомнения начинал меня точить, как только я вспоминал отношение родителей к голубям. Была обида и на себя. А может я недостаточно загнул концы проволоки? Возвращение родителей с работы ясности не внесло. Более того, мама заявила:
  - Если бы голуби не улетели, я бы погнала их веником!
  Чувствовал я себя прескверно. Было неудобно перед Борей. Он отдал мне самую красивую пару голубей, в надежде, что они у меня сохранятся. На следующий день я пошел к Боре. По дороге я пристально всматривался на гребни крыш по обе стороны улицы. Порой казалось, что я их вижу на длинном сарае. Но приблизившись, разочарованно убеждался, что крыша пуста.
  К Боре голуби тоже не прилетели. Убедившись в этом, я решил его не расстраивать. Надежда найти птиц еще тлела во мне. Недолго побыв у деда, я тронулся в обратный путь. Снова до рези в глазах всматривался на крыши. Придя домой, я первым делом снова пошел в сарай. Голуби не прилетели. Не было их и у Гусаковых. В надежде обнаружить пропавших голубей, я обошел и всю верхнюю часть села. Безрезультатно.
  Вечером ко всем моим бедам я получил взбучку от родителей. Занятый поиском голубей, я оставил на весь день цыплят без воды. В ожидании травы кролики стояли столбиками на решетке клетки. Мама ругалась:
  - Сегодня забыл накормить и напоить кроликов и цыплят. А к осени со своими голубями забудешь буквы! Так и будешь догонять Борю по два года в одном классе!
  Борю на второй год больше не оставляли. Тетка Антося говорила, что он уже надоел всем учителям и те просто хотят от него избавиться. Последние два года Боря сидел за одной партой с нашим двоюродным братом Тавиком. Тавик учился в основном только на отлично, много читал и, по мнению деда, был самым разумным внуком. Он мог подробно рассказать историю почтового голубеводства с древних времен. Но к самим голубям и их разведению он относился более чем равнодушно. Несмотря на то, что Боря был старше на два года и гораздо рослее, Тавик напрямик говорил, что голубятников надо лечить в Костюжанах. Мне было обидно и за Борю и за себя.
  Между тем, голуби у Бори продолжали умирать. Все чаще он обращался к Васе и Саше, которым в свое время отдал голубей. Оба давали Боре и птенцов и взрослых птиц. Но в стодоле было тесно, а под жестяной крышей голуби умирали. Летать голуби стали намного хуже. Быстро уставали, садились, где придется. Дед ворчал, когда голуби, обессилев, садились в винограднике на похилившиеся тычки.
  Закончив семилетку, Боря поступил в ремесленное училище. В одно из воскресений он приехал домой, одетый в черную форму, как адмирал. На чердак он уже не поднимался, боясь испачкать форму. В теплую зиму все голуби внезапно погибли. Весной баба Явдоха очистила чердак от остатков голубиных гнезд, чисто подмела. На чердаке стали хранить фасоль, горох, чечевицу и кукурузу.
  Я перешел в пятый класс, когда двоюродный брат моей мамы Ваня (с ударением на второй слог) привез из Могилева несколько пар невиданных по размерам голубей. Это была крупная птица, напоминающая чехов. Только они были несколько крупнее и значительно длиннее. У старых голубей клювы и веки украшали небольшие восковицы. Ходили они, слегка опустив голову и вытянув шею. Казалось, они были готовы в любое мгновение стремительно подняться в воздух.
  Поскольку Ваня жил в метрах восьмидесяти от нашего дома, все свободное время я проводил на чердачке маленького, как будто игрушечного сарая. Вместе с Ванёвым сыном Васютой мы часами сидели в центре чердачка, наблюдая за голубями. Я был опытнее Васюты и охотно делился с ним моими скромными знаниями по голубеводству. Я уже почти безошибочно определял сроки насиженности яиц и возраст птенцов.
  В конце лета Ваня подарил мне пару молодых голубей. Самец был достаточно крупным, вишневого цвета с примесью сивины, особенно в хвосте и под крыльями. Голубка, видимо другой породы, была черного цвета, белоголовая. Маленькая головка на длинной тонкой шее была изящна. Тянутое тело и низкая посадка придавала голубке грациозность.
  Я поселил пару на чердаке недавно построенной над погребом времянки. Набросал вдоль стрехи сухую люцерну. Насыпал зерна, постоянно менял воду. Родителей мое приобретение не обрадовало, равно, как и не было резкого неприятия, как это было в недавнем прошлом.
  Недели две я держал голубей закрытыми. Двустворчатую дверь оставил открытой, закрыв проем дефицитной в то время сеткой. Голуби часами проводили время у сетки, греясь под осенним солнцем и привыкая к новому месту.
  Когда я снял сетку, голуби долго не хотели вылетать. Вылетев, они подолгу сидели на шиферной крыше времянки. Потом стали летать. Летали они, как утки, вытянув шею и часто махая крыльями, большими кругами. От голубей Гусаковых держались обособленно.
  Зимой я периодически поднимался на чердак. Согнувшись, сидел, любуясь моими голубями. Весной они стали ухаживать друг за другом, потом стали проводить время на крыше поодиночке. Взобравшись наверх, в волнением и радостью увидел, что голубка сидит на яйцах. Я попытался приблизиться. Голубка вела себя спокойно, лишь слегка поворчала, когда я просунул под нее руку. Там лежали два теплых яичка.
  Однажды, решив подняться на чердак, я увидел на земле половину сухой скорлупки. Поднявшись, я обнаружил в гнезде пару голых слепых птенцов. В этот раз голубка вела себя агрессивнее. Защищая гнездо, она ударила меня крылом. Я поспешно убрал руку и спустился вниз. Рядом с банкой, наполненной цельным зерном, я насыпал кукурузную крупу.
  Птенцы подрастая, стали покрываться редкими розовыми штурпаками -короткими перьями. Голубка все больше времени проводила на грядках, что-то старательно выискивая. Особенно охотно она копалась на куче гравия, много лет назад ссыпанного под забор после штукатурки погреба. Потом стал вылетать один голубь.
  Надеясь, что голубка в очередной раз снесла яйца, я поднялся на чердак. Птенцы были накормлены, но голубки не было. Обыскав чердак, я спустился вниз. Между времянкой и забором в густом бурьяне я обнаружил черные перышки. На листьях подорожника было несколько капелек сухой черной крови.
  Настроение стало никудышным. Сев на перевернутое ведро, я задумался. Было ясно, что голубку кто-то съел. В это время я увидел, как соседский кот, поглядывая на дверцу чердака, стал подниматься по лестнице, которую я не убрал. Все стало ясно. Швырнув в кота палкой, я насыпал в старую миску песка с мелким гравием и поставил ее на чердак. Затем убрал лестницу.
  Голубь кормил птенцов в одиночку. Потом я увидел его на крыше сарая Гусаковых. Мой голубь старательно ухаживал за темно-серой простячкой. Стало до слез обидно. Потом пара скрылась на чердаке соседского сарая. Видимо, сели на яйца, так как голубь прилетал кормить цыплят только утром и перед закатом.
  Вылетевшие птенцы сразу же сели на гребень сарая Гусаковых. Мои попытки согнать их оттуда успеха не имели. Все сидевшие на крыше голуби снимались и подолгу летали. В их числе были и мои молодые. Потом они перестали залетать на чердак, где когда-то вывелись. Вместе с отцом они переселились на чердак сарая Гусаковых. В большой стае, наверное, жизнь казалась им более интересной.
  После семи классов я продолжил учебу в Дондюшанах. Жил на квартирах. Заниматься голубями не мог, как говорят, по определению. По дороге в школу и обратно, проходя мимо хлебоприемного пункта, моя голова невольно была постоянно повернута в сторону длинных складов.
  На их крышах плотно сидели разномастные голуби. То были простяки. Ни в классе, ни во всей школе голубей никто не водил. В школе царило повальное увлечение фотографией и радиотехникой. Занимался радиоконструированием и я.
  В шестьдесят пятом, будучи первокурсником в медицинском институте в одно из воскресений случайно попал вместе с приятелем на небольшой пятачок центрального рынка, где по выходным собирались любители голубей.
  И, как говорят, пропала моя головушка. Уже один, почти каждое воскресенье я ездил на птичий рынок. По несколько раз обходил ряды голубеводов, вынесших на продажу, а то и просто напоказ, голубей. Там я впервые увидел множество пород голубей, о которых и не подозревал.
  Слушая рассказы, споры я невольно познакомился с популярными в то время породами голубей. Рассматривая голубей, невольно обращал внимание на их владельцев, зрителей, спорщиков. Это было особое племя неравнодушных людей, увлеченных одной общей идеей, но живущих каждый в своем собственном, созданном им самим, мире. И каждый член этого племени, если хотите, клуба считал себя в чем-то непревзойденным в своей области, в той породе голубей, которой он занимался и считал самой лучшей.
  Инженеры, педагоги, строители, бухгалтеры и управленцы, пенсионеры и подростки на короткие часы каждого воскресенья становились похожими на детей, которые встретились в большом городском дворе каждый со своей любимой игрушкой. Целую неделю слесарь, работающий под началом начальника цеха, по воскресеньям могли меняться ролями.
  Все социальные табели о рангах на птичьем базаре куда-то испарялись. Тут все были равны. И начальник на производстве, делавший на планерке разнос токарю за загубленную деталь, в воскресенье смиренно слушал поучения последнего по оценке экстерьера голубя, выхаживанию птенцов.
  Пусть простит меня многочисленная когорта этих неравнодушных, любящих удивительное творение природы и человека - голубя, что я перечислю лишь немногих, запечатленных памятью любителей, которые произвели на меня наибольшее впечатление и с которыми имел счастье общаться.
  Вполне обычные, невыразительные на первый взгляд, братья Поляковы - Владимир и Анатолий отличались особой скрупулезностью, граничившей с педантизмом. Они знали, казалось, все породы голубей, стандарты, особенности полета, содержания и лечения птиц. На свою скромную зарплату они много ездили по Союзу, бывали на выставках за границей.
  Наряду с медалями и вымпелами они привозили литературу по голубеводству, о которой тогдашние голубеводы имели самое отдаленное представление. Взяв в руки голубя, Владимир Александрович, казалось, одним взглядом охватывал все достоинства и недостатки птицы.
  Профессорского вида, вальяжный, в чем-то даже барственный, Виктор Ульянович Слизин. Жил он в многоквартирном доме на углу Бендерской и бывшей Ленина. В глубине двора, почти в самом углу на сваях стояла его голубятня. Несмотря на огромную разницу в возрасте, он всегда находил несколько минут для общения со мной, молодым студентом.
  Сдержанный в начале разговора, в процессе обсуждения он, как говорят, разогревался, увлеченно рассказывая детали, которых в книгах и журналах не найдешь. На птичьем рынке он вел неспешные разговоры, деликатные суждения в спорах выдавали его высокую интеллигентность.
  Колоритной фигурой птичьего рынка 60-70-х был дед Мойше. К глубокому сожалению, никто из знакомых охотников того времени фамилии его не помнит. Он сохранился в памяти большинства голубеводов как Мойше. Худой, невысокого роста, сутулый, он был достопримечательностью птичьего рынка. Он выносил на продажу в основном голубей под заказ. Мойше, сам напоминавший небольшую горбоносую птицу, выискивающую зерно, находился в постоянном поиске голубей.
  Приходя на рынок одним из первых, он присматривался к выставленным на продажу голубям, приценивался. Облюбовав нужного ему голубя, он начинал торговаться, беря продавца измором. Купив, он немедленно относил приобретенную птицу в отдельную пустую клеточку. Старожилы рынка весело и по-доброму посмеивались, незлобно шутили. Порой казалось, что без Мойше и базар не базар.
  Жил Мойше в небольшом одноэтажном домишке с семьей сына на узенькой улочке, между ул. Пушкина и тогдашним Проспектом молодежи, нынешним Григоре Виеру. Та улочка осталась только в памяти. Сейчас на том месте высятся многоэтажные элитные дома. Левую половину небольшого двора венчала старая голубятня с небольшим вольером.
  В семидесятые я неоднократно покупал у Мойше голубей "под заказ". Много лет подряд у меня жили и размножались архангельские снегири и монахи, приобретенные у старика. По сегодняшним меркам, птица в те годы была баснословно дешевой, несмотря на "комиссионные" Мойше.
  Сейчас, когда я сам уже на склоне лет, меня периодически мучает "ностальгия" по тогдашнему патриархальному Кишиневу. Тогда, проходя по пыльной улочке к дому Мойше, я мог сорвать свисающие через забор спелые вишни, а ближе к осени продолговатые терпкие сливы. Вечно неприкрытая, посеревшая от старости калитка из разнокалиберных досок, на конвейерных ремнях вместо петель. Калитка вела во дворик, вымощенный одиночными булыжниками вперемежку с кусками красного кирпича. Всегда открытые летом, на уровне пояса, небольшие окна. Широкие подоконники были густо уставлены горшками с разноцветной геранью.
  В метрах восьмидесяти от домика Мойше, ближе к проходной завода технологического оборудования жил Миша Радомышленский. Ненамного старше меня, он был огромного роста. Даже не застегнутый пиджак, казалось, был готов на нем лопнуть по швам. Он водил кишиневских горбоносых голубей, поселив их на чердаке столовой, расположенной по соседству. Фасад чердака выходил во двор Миши. Никаких вольеров, никаких замков. Мишины голуби летали свободно. Миша поднимал голубей в первой половине дня, чтобы налетавшись, птицы могли сесть засветло.
  Миша был первым, кто ввел меня в мир одесских голубей. От него я узнал, что кроме горбоносых, к группе одесских турманов относятся конусные, уточки, ананьевские и бердянские. К глубокому сожалению, приобретенные у Миши черно-пегие и черные белокрылые горбоносые не успели дать у меня потомства. Забравшаяся на чердак осенью семьдесят пятого куница уничтожила более тридцати оставленных на племя голубей.
  Своей неторопливостью, обстоятельностью и добродушием выделялся дядя Гриша Черногоров, живший в районе Комсомольского озера по Томской недалеко от пересечения с Новосибирской.
  По рассказам дяди Гриши, голубями он начал заниматься с шести лет. Более двух веков многочисленная семья казаков староверов Черногоровых жила в Казачьем переулке, примыкающем к Набережной (ныне ул. Албишоара). На берегу Быка стоял приземистый, но большой по площади дом, на просторном чердаке которого жили голуби.
  Когда он построил на Томской свой дом, одновременно с сараем в глубине двора возвел голубятню. Когда я приходил к нему, к голубятне дядя Гриша проводил меня через длинные туннели из виноградных лоз. В глубине двора сарай был облеплен целым лабиринтом пристроек. В самом углу высилась большая голубятня с высоким вольером.
  Водил Черногоров разную птицу. Тут были аккерманские, тупатые, бокатые двучубые, одесситы. Но в моей памяти отпечатались якобины, которых я тогда увидел впервые, и дутыши. Меня поразили размеры этих удивительных птиц. От 20 - 25 до более чем сорока пяти сантиметров высоты.
  На стенах висели многочисленные клетки с перепелками. В загородке жили экзотичного вида куры. От карликовых, размером меньше голубя до гигантской брамы. Где-то в лабиринте клетушек сарая хрюкал поросенок.
  Но больше всего меня поразило увиденное в большом помещении сарая, где дядя Гриша оборудовал бондарскую мастерскую. В углу лежали заготовки клепок, а в центре помещения стояла, густо пахнущая дубом, готовая бочка.
  Дядя Гриша никогда не отпускал меня просто так. Показав голубей, уводил меня в мастерскую и наливал два стакана светлого ароматного вина с янтарным оттенком. Отхлебывая мелкими, почти незаметными глотками, расспрашивал меня о студенческой жизни. Когда я уходил, дядя Гриша совал в боковое отделение портфеля, завернутый в тетрадный лист, пакет. По возвращении в общежитие я разворачивал пакет и в комнате распространялся аппетитный аромат копченого сала.
  Посещая птичий рынок, я с ревнивым любопытством наблюдал за любителями голубей моего возраста. В шестьдесят шестом мое внимание привлек молодой человек спортивного телосложения, подолгу стоящий возле клеток с одесскими. По тому, как он беседовал с завсегдатаями рынка, я понял, что он тут давно свой человек. Лишь спустя много лет я встретился с ним в Страшенах. Это был один из любителей, сохранивших и совершенствовавших породу Кишиневских горбоносых.
  Звали его Федор Васильевич Мунтян. До пенсии он работал судоисполнителем в Страшенах. Тонкий ценитель Кишиневских горбоносых, он сам водил исключительную птицу. Уже, будучи больным, он, страдая одышкой, взбирался на чердак и увлеченно рассказывал историю каждой птицы, ее родословную. К глубокому сожалению, тяжелая болезнь прервала жизнь талантливого голубевода, полного творческих планов на будущее.
  В начале восьмидесятых на птичьем рынке мое внимание привлекли несколько пар Кишиневских тупатых турманов (Лупачей). В этих птицах, казалось, не было ни одного изъяна. Великолепные линии головы и шеи, широкий и высокий лоб, короткий, толстый, слегка погнутый клюв, широкие веки. Короткий корпус на низких неоперенных ногах заканчивался широким длинным хвостом лопатой, удивительно гармонировавшим с гордой осанкой птицы.
  Рассматривая голубей, я не сразу расслышал вопрос владельца:
  - Что, понравились?
  Я поднял глаза. По ту сторону прилавка стоял худощавый, лет тридцати мужчина в спортивном костюме. Я не мог, да и не хотел скрывать моего восхищения голубями. Особенно хороши были тигрового, разновидности мраморного, окраса.
  - Великолепные. Откуда такой окрас? - спросил я, указывая на тигровых.
  - От меня. Сам вывел. Восемь лет ушло.
  - Тигровых продашь?
  - Этих не продаю. Вывез показать. Продам любых, только не этих.
  Я облюбовал чистых черных, с блестками зелени по шее. Белые клювы, широкие, словно припудренные веки. Широкой хвост, несмотря на кажущуюся массивность, был приподнят.
  - Сколько?
  - Сорок рублей.
  По тем временам сумма была серьезной. Но ехать домой без таких голубей не хотелось. Бензина на обратный путь хватит. Я порылся по карманам. Наскреб тридцать два рубля.
  - Восемь рублей за мной. Дай телефон и адрес.
  - Ладно, дай сколько имеешь. Главное, чтобы в хорошие руки попали.
  Телефон и адрес владельца тупатых я все-таки взял.
  Звали владельца тупатых Изя Урман. Жил он в одном из прилепленных друг к другу домишек по Фрунзе, недалеко от пересечения с Измаильской. Голубей держал на просторном чердаке. Когда я поднимался, длинная ветхая лестница предупредительно потрескивала, качаясь в такт каждому шагу по перекладинам. Пока я поднимался, диафрагма моя, от возможности в любую секунду сорваться, казалось, упиралась в глотку. Поднявшись, я удивился толстому слою сухого помета вперемежку с подсолнечниковой шелухой.
  - Почему не убираешь? - спросил я.
  - Никогда. Летом помет высыхает от солнца, а зимой, оттого, что топят внизу. Чердак теплый, да и шелуху иногда привожу, расстилаю. И соседи довольны теплоизоляцией - ответил Изя.
  - А инфекции бывают?
  - Ни разу. У меня работают санитары. Смотри!
  Изя разгреб сухой помет, набрал пригоршню и, пересыпая с ладони на ладонь, дул.
  - Смотри! - повторил Изя.
  На Изиной ладони копошилась куча жужелиц и их разноцветных личинок. Меня передернуло:
  - Как заводятся, я тщательно выметаю и насыпаю опилки или шелуху.
  - Ни в коем случае. Они перерабатывают всю гниль, микробы и плесень. Даже подохших мышей и случайно разбитые яйца. Жужелиц надо беречь. - поучительно заключил Изя.
  - Век живи, век учись. - подумал я.
  Спустившись и ступив на твердую землю, я решил, что больше на Изин чердак я не полезу.
  В дальнейшем голубей я у Изи не покупал. Привозил ему надежных кормачей, иногда пару-две бельцких двучубых, по просьбе Изи, не самых совершенных. Изя много ездил по Союзу, в Турцию, Румынию и Болгарию. Там он производил выгодный для него обмен.
  Зато я имел возможность брать у Изи тупатых на вывод. Через два-три месяца возвращал, брал других. Секрет тигровой масти тупатых Изя открыл мне позже. Оказывается, для прилития свежей крови и улучшения экстерьера, еще восемь лет назад Изя паровал тупатых с аккерманскими двучубыми. Чубы, против ожидания, вывелись довольно быстро. Но от скрещивания желтого тупатого и мраморно-седой с черно-пятнистыми перьями аккерманской голубки получилась довольно устойчивая тигровая масть.
  Однажды, будучи в Кишиневе, я позвонил и условился о встрече с Изей. Голос его был вялый, тихий. Когда я подъехал, Изя уже ждал меня во дворе. Грудь и поясница его были перетянуты длинным широким шарфом, из-под которого виднелись полотенца. Лицо Изи было неестественно бледным, с каким-то сероватым оттенком.
  - Что случилось? - спросил я Изю.
  - Перелом позвоночника.
  - Как?!
  - Поднимал по лестнице полмешка кукурузы на чердак. Предпоследняя перекладина не выдержала. Вон та. Уже поменял на новую.
  Я прикинул. От новой перекладины до асфальтового покрытия двора было не менее четырех метров. Все могло быть гораздо хуже.
  - Когда это случилось? Ты почему не в больнице? Кто ремонтировал лестницу? - посыпались мои вопросы.
  - Два дня назад. Жена вызвала скорую. Отвезли в нейрохирургию. Но на следующее утро я удрал. Голуби без воды, без корма.
  - Ты нормальный? Неужели не нашлось кого-либо из приятелей, чтобы на время лечения кормили и поили голубей?
  - Ребята есть, но я должен сам. Тут надо переложить несколько пар яиц и птенцов. - с натугой ответил Изя.
  - А лестница? Кто ремонтировал? Неужели сам?
  - Сам, - ответил Изя, - Должна выдержать. Я укрепил еще три щебля.
  - Изя! Новую надо делать. Это недорого. Разобьешься насмерть на...
  - Не успею. Нас сносят. В горисполкоме обещали выделить помещение для голубей на чердаке или в цоколе нового дома, - сказал Изя. - Слушай, в Кишиневе есть какие-то мастерские, где делают пояса. Ты знаешь, где это?
  Я промолчал. Год назад, по поводу сформировавшейся межпозвоночной грыжи в мастерских министерства соцобеспечения мне сделали кожаный широкий, добротный пояс, который я постоянно возил в машине на случай необходимости смены колеса. Выйдя за ворота, я тут же вернулся с поясом. У Изи засияли глаза. Размотав шарф и полотенце, я помог Изе одеть и застегнуть пояс. Он как-то сразу стал выше.
  - Как хочешь, а пояс я уже не сниму, - бодрым голосом сказал Изя, - бери любую пару.
  - Носи на здоровье. Будь осторожен.
  Взамен пояса я ничего у Изи не взял. Через две недели мне предстояло уехать в Харьков на четырехмесячные курсы усовершенствования врачей. Надо было на это время пристроить к кому-нибудь собственную птицу.
  По возвращении из Харькова я длительное время не имел возможности съездить в Кишинев. Изя позвонил мне сам. Оказывается с местом для голубятни в новом доме ничего не вышло, с женой неурядицы, и Изя обменял полагающуюся ему жилплощадь в новом доме на полдома с огородом и местом для голубятни ниже четвертой горбольницы. Если мне не изменяет память, по Андреевской.
  Будучи в Кишиневе, я поехал к Изе. Он как раз был дома. Лицо его казалось почерневшим. Изя был в глубокой депрессии. Нелюди сожгли его голубятню вместе с уникальной коллекцией голубей, результатом его более чем десятилетнего труда. Скорее всего из зависти. Тупая, злобная посредственность в зависти всегда побеждает беззащитную одаренность. Что и произошло с Изей.
  Изя сник. Голубятню он отстроил, купил сторожевого пса. Но голуби уже были не те. И Изя уже был не тот. Видимо давала о себе знать полученная травма позвоночника и психотравма в результате поджога.
  В девяностые, в одно из воскресений, я попал на "птичку". Знакомый голубевод рассказал мне, что Изя эмигрировал в Израиль. Вскоре после переезда в результате тяжелой болезни Изи не стало.
  Вспоминая соплеменников по голубиной охоте, невозможно не вспомнить и не рассказать о самородке, талантливом голубеводе-селекционере дяде Коле, Николае Эммануиловиче Юзефович. Познакомился я с ним летом семьдесят третьего в Тырново, когда уже работал в районной больнице. На своей неизменной "Яве" дядя Коля курсировал между лесом, на опушке которого была колхозная пасека и домом, где была его голубятня. Он был, по известному выражению, по-настоящему счастлив: будучи дома, спешил на работу, а с работы спешил домой, где его ждали голуби.
  Родился и вырос Николай Эммануилович в польской семье в селе Унгры на самом берегу Днестра. Из поколения в поколение Юзефовичи исповедовали католичество. На службу ездили в единственный в округе костел в Могилев-Подольске по воскресеньям. Ксендз и служка жили на территории, прилежащей к костелу.
  В самом центре двора на четырех массивных сваях высилась просторная голубятня, которую заложил сам ксендз. Он и привез первые пары голубей из Польши. В дальнейшем коллекция костелских голубей пополнялась за счет католиков, которые приезжали молиться с округи Подолья и Бессарабии.
  Видя, как шестилетний Миколик часами простаивал возле голубятни, предпочитая голубей нудной и непонятной службе, служка костела подарил ему пару молодых голубей. Поселил Миколик голубей на небольшом чердачке односкатной пристройки к сараю.
  Все строения во дворе были крыты соломой. Голуби отлично прижились на новом месте, стали давать потомство. Когда дядя Коля рассказывал о своих первых шагах в голубеводстве, я вспомнил голубей на чердаке под соломенной крышей дома моего деда Михася.
  Однажды житель соседнего села Арионешты, расположенного в двух километрах от Унгр, возвращался домой с работы по найму у Унгрского богача Мурина. Увидев голубей, летающих над двором Юзефовичей, он долго стоял, наблюдая полет птиц. Когда голуби сели, он зашел во двор и спросил, откуда голуби.
  Услышав, что голуби привезены из Польши, он предложил обмен. На следующее утро он принес две пары голубей с двумя чубами. Вечером Миколик отдал ему две пары своих голубей. Обмененные голуби оказались превосходными вертунами.
  Следующим летом сильный ветер принес со стороны Бронницы, что лежит в сотнях метров от Унгр на левом берегу Днестра, трех пестрых голубей. Начавшийся сильный дождь заставил голубей сесть на крышу соседского сарая. Под проливным дождем Миколик по скользкой соломенной крыше добрался до голубей. Уставшие и мокрые, те даже не пытались удрать.
  Наутро, когда голуби высохли, оказалось, что ноги их были обуты роскошным оперением в виде колокольчиков. Когда голуби привыкли к новому месту, Миколик с удивлением и радостью увидел удивительный полет приблудных. Их полет был почти вертикальным, сопровождался громкими хлопками и перевертыванием.
  Со временем голуби размножились. Часть из них была переведена на чердак сарая с отдельным вылетом. Размножающаяся стая требовала все больше кормов. Приходилось менять молодняк на кукурузу и пшеницу у любителей голубей Каларашовки и Арионешт. Во время уборки урожая помогал соседям, за что те к вечеру насыпали торбу зерна.
  Война началась, когда Коле было уже четырнадцать лет. В июле сорок первого немецкая авиация бомбила части советских войск, закрепившихся на левом, противоположном берегу Днестра. От разрывов бомб голуби, сидевшие на крыше, словно обезумили. Они беспорядочно метались в воздухе, потеряв ориентацию. Когда начало темнеть, Коля с младшим братом Сергеем разыскали часть голубей далеко от дома. Два голубя вернулись только на следующий день. Голубей закрыли и выпустили только тогда, когда фронт отодвинулся подальше от Днестра.
  - Во время войны голуби, возможно, спасли мне жизнь. - Рассказывал дядя Коля.
  В селе разместилась немцы, следующие на фронт. Через Днестр наводили понтон для переправы техники. Жителей Унгр согнали на берег копать спуск к Днестру. По селу пронесся слух, что мужчин и подростков немцы заберут на тот берег на работы. А потом угонят в Германию, как это уже было в некоторых селах.
  - При приближении немцев к нашему дому, - продолжал дядя Коля, - я с семилетним братом Сережей забрались на чердачок, где жили голуби и забились в самый угол. Три немца зашли во двор с огорода. Два пошли к дому, а один, увидев голубей на крыше и на дверке сарая, остановился, разглядывая птиц. Я видел только голову и шею немца.
  Внезапно немец схватил веник, прислоненный к стене и, стал размахивать им, поднимая голубей. Снявшиеся голуби летали недолго. Часть из них села на крышу, а некоторые стали залетать на чердачок. Привыкнув к тому, что мы раньше подолгу сидели на чердаке, голуби спокойно кружили и ворковали.
  Неожиданно немец стал подниматься по лестнице на чердачок. Его голова и плечи закрыли часть неба и соседний сарай. Он стал рассматривать голубей. Видимо, когда глаза его привыкли к темноте, он увидел нас с Сережей, сжавшихся в самом углу. Он смотрел на нас долго, а потом, приложив палец к губам, тихо сказал на немецком:
  - Лейзе. Их либе таубн.
  Мне стало ясно, что он сказал нам, чтобы мы сидели тихо. Вскоре немцы ушли. Но мы с братом продолжали сидеть на чердаке до вечера.
  В пятьдесят четвертом Сережа, приехав зимой с сессии в учительском институте, где он учился, неожиданно спросил меня:
  - Коля, а ты помнишь, что сказал немец, когда мы прятались на чердаке?
  Я пожал плечами. А Сережа, помолчав, ответил на свой же вопрос:
  - Он тогда сказал: - Я тоже люблю голубей.
  - А может быть у него дома остались голуби. - Закончил рассказ дядя Коля.
  После войны судьба забросила Колю в Бендеры, где он работал в депо кочегаром, а потом помощником машиниста. Жил на квартире у одного из слесарей депо по улице Ткаченко, на большей части домов которой сохранилось старое название - Потягайловская. Хозяин был любителем одесских голубей. Птицу он содержал в небольшом и чистом сарайчике без потолка. Широкий, на пружине, леток был под самым коньком крыши. Вольеры тогда строили редко.
  В свободное от поездок время Николай возился с голубями. Хозяин, увидев, что птица за несколько лет стала выглядеть и летать лучше, переложил всю заботу о своих питомцах на квартиранта. Николай не тяготился приятной обузой, наоборот, он стал паровать голубей по своему усмотрению. В поисках достойной птицы он познакомился со старым голубеводом, жившим неподалеку на соседней Липованской, ныне улице Маяковского.
  Звали знатного голубевода Тимофей Евстафьевич Бугаев. Соплеменники по увлечению прозвали его Кармоля за то, что он, возясь с голубями, напевал песню про Устима Кармелюка. Песня лилась из уст Кармоли нескончаемой печальной лентой и, казалось, не было в ней начала и конца.
  А на закате, выпив стакан доброго южного вина, голос Тимофея Евстафьевича крепчал, исчезала старческая надтрестнутость и хрипотца. Казалось, что песню ведет молодой отважный гайдук из ватаги легендарного Устима Якимовича:
  За Сибиром сонце сходить.
  Хлопци не зiвайте.
  Ви на мене, Кармалюка,
  Всю надiю майте.
  
  Повернувся я з Сибiру,
  Та не маю доли,
  Хочь здаеться не в кайданах,
  А все ж не на воли.
  
  Маю жiнку, маю дите,
  Тай я их не бачу,
  Як згадаю про их муку -
  Тай гирко заплачу...
  
  Из староверов, живший по уставу старообрядцев, бывший рядовой лейб-гвардейского полка, охранявшего семью последнего императора, Тимофей Евстафьевич был пунктуальным, строгим к себе и окружающим. С такой же принципиальностью и пунктуальностью он относился к любимому голубеводству. Занимался он только одесскими породами голубей. Эстафету голубевода у стареющего Тимофея Евстафьевича принял его сын Иван, которого по традиции тоже всю жизнь называли Кармолей. Прославился Иван своими горбоносыми, лучше которых не было ни в Бендерах, ни в округе.
  - Птица была могучая, - рассказывал дядя Коля. - Голова была круглая, веки широкие. Клюв у некоторых голубей прикасался к вертикальной, у некоторых с подтрясом, шее, гордо изогнутой, как у сказочного коня.
  Дядя Коля выносил из сарайчика, где неслись куры, яйцо и переворачивал его острым концом книзу.
  - Если горбоносый настоящий, то линии яйца должны совпасть с линиями клюва, головы и верхней части шеи. - убеждал дядя Коля, приложив яйцо напротив головы горбоносого и продолжал. - Они должны быть коротконогими, вислокрылыми. Длинный хвост широкой лопатой в двадцать и более перьев, которые на концах могли слегка кучерявиться. А лёт, какой был лёт!
  Дядя Коля никогда не говорил полёт. В слово лёт он вкладывал самые превосходные качества воздушной акробатики голубей.
  - Кроме горбоносых, - продолжал дядя Коля, - Кармоля водил уточек, конусных, бендерских поясых. Смело и успешно приливал горбоносым кровь бердянских, вытягивая птицу в длину. Паровал с ананьевскими, что делало птицу более изящной, головы стали миниатюрнее, стали появляться белые с жемчужными глазами. Широкие веки стали более нежными, как бы присыпанные платиновой пудрой. Водились редкие в то время, а сейчас вообще исчезнувшие - гривастые.
  Тогда-то Коля, ровесник Ивана, по-настоящему познал и полюбил породу одесситов. Общение с Тимофеем Евстафьевичем и Иваном стало фундаментом для его дальнейшей судьбы селекционера. Какими бы голубями не увлекался в жизни Николай Эммануилович, в его коллекции всегда были несколько пар одесситов, с которых можно было писать стандарт.
  Высокую планку кармолинских стандартов не опускает сын Ивана, Виталий, с которым я знаком уже несколько лет. В моей коллекции несколько белых горбоносых с жемчужными глазами. Выведены они от белого с крапчатой шеей, приобретенного несколько лет назад у молодого Кармоли.
  Но недолго проработал на железной дороге Коля. В середине пятидесятых он заболел туберкулезным плевритом. Лечился довольно долго, но успешно. Но на железную дорогу путь ему был заказан. Как говорил он сам, комиссовали подчистую. Переехал в Тырново, поближе к брату Сергею, который, окончив учительский институт, работал учителем географии в марамоновской школе.
  Как и брат, Сергей увлеченно занимался голубеводством. Водил он редкую в то время породу - бельцких двучубых. Увлекся бельцкими и Николай. Его поражало изящество этой небольшой по размерам птицы. Маленький, как спаренные пшеничные зерна, клюв с погибом, широкая чавка, круглая с боковыми гранями голова, украшенная двумя чубами.
  Передний - розеткой, закрывающей больше половины клюва, а задний чуб в виде короны от уха до уха, венчающей гриву во всю длину грациозно выгнутой шеи. Низкие голые, иногда слегка обутые ноги, незначительная вислокрылость. Корпус тянутый, как будто пропущенный через кольцо. При всей своей миниатюрности в птице ощущалась сила, которая реализовалась в полете с уникальным кувырканием.
  - Могучий, хоть и маленький голубь. - не раз говорил дядя Коля, держа в руке подрагивающую от возбуждения птицу. Слово могучий выражало у него самую высокую степень превосходности.
  Наряду с одесскими, всю оставшуюся жизнь Юзефович посвятил бельцким двучубым. Не считаясь со средствами, временем и занятостью, Николай Эммануилович приобретал элитные экземпляры этой удивительной породы, без конца перепаровывал, стремясь улучшить форму головы и клюва, сделать птицу еще более грациозной, сохранив при этом уникальные летные качества.
  Однажды, будучи у дяди Коли, я заметил его новое приобретение. Чалую с красным голубку, очень похожую на давно исчезнувшего московского серого турмана. Впечатление, на мой взгляд, несколько портил задний чуб, несмотря на то, что он тянулся от уха до уха и спускался к спине острой гривой.
  - Хороша, но она была бы лучше без заднего чуба, - оценил я голубку. - А где ее пара?
  - Как раз такой чуб и нужен! - экспрессивно загорелся дядя Коля. - Вот и ее пара. Дядя Коля указал на алого, с зеленоватым отливом на шее, бельцкого голубя, кружившегося вокруг новой подруги, подметая хвостом пол голубятни.
  - А на следующий год, если сможете, поможете мне. - продолжил дядя Коля.
  Осенью Юзефович продемонстрировал мне потомство, полученное за лето от новой пары. Я был разочарован. Дядя Коля, наоборот, был удовлетворен полученным результатом. Держа молодую голубку в левой, правой рукой поворачивал и наклонял ее голову.
  - Вы только посмотрите, какой клюв. Веки уже широкие, но должны быть еще шире. Голова с первого поколения пошла гранная, а лоб формируется только после второй линьки. А как стоит на ногах! Отличный материал! С ним нужно работать. - убеждал меня дядя Коля.
  На следующую весну он опять колдовал, перепаровывал. Дал мне пару довольно невзрачных, на мой взгляд, голубей. Он знал, что вывести за сезон здоровых и физически крепких цыплят я умею. Опыт уже был. Сказывалось знание биологии, орнитологии в частности, да и ветеринарию я читал регулярно.
  - Осенью я двух заберу, остальные все ваши. Только чтобы на сторону ни один птенец не ушел. - напутствовал он меня.
  Осенью он приезжал, долго рассматривал, перебирая молодежь, Наконец останавливал свой выбор на паре приглянувшихся голубей. Проследив за его взглядом, я отдавал ему еще одну птицу. Чаще всего это была голубка.
  - Вот видите, вы уже начали видеть, какая птица подходит для дальнейшей работы. - как ребенок радовался дядя Коля.
  - Нет, дядя Коля, я просто видел, что вы очень долго ее рассматривали. - разочаровывал я дядю Колю.
  Но не таков был дядя Коля, чтобы оставить у меня остальную выведенную молодежь. Да и меня он уже изучил основательно. После его очередной поездки в Тирасполь или Бендеры я обнаруживал у него новую очаровательную пару голубей, подчас весьма экзотического вида. Чаще всего это были чайки: сантинет, китайская или немецкая щитокрылая, доминиканы. Один раз это были дутыши с изумительной вертикальной стойкой.
  - Дядя Коля! Мне нравятся вот эти. Продайте или обменяйте, если вам подходит. Я отдаю вам оставшихся от вашей пары цыплят. Если нужно, доплачу.
  Мы оба играли в одну игру. Я знал, что дядя Коля денег с меня не возьмет и не откажет. А дядя Коля знал, что за понравившуюся пару я мог отдать две, а то и три. Сделка, как правило, удовлетворяла обе стороны. Я привозил дяде Коле оставшуюся птицу, в которой не видел ничего особого, и уезжал, довольный новым приобретением.
  На третий или на четвертый год у дяди Коли вывелась голубка неопределенного цвета. Про таких говорят серо-буро-малиновая. Дядя Коля еще в гнезде, когда у нее только начали отрастать перья, назвал ее странным и, на мой взгляд, обидным названием - Тырфа. К весне это была голубка, о которой знали многие голубеводы северной Молдовы. Маленькая, почти кубической формы, гранная головка, длинная, тонкая, с грациозным изгибом, шея, как будто протянутый через кольцо корпус на низких неоперенных ногах, умеренная вислокрылость. Но главными особенностями были унаследованные от русских турманов широкие, совершенно белые веки. А к чубам не могли придраться даже самые придирчивые ценители бельцких. Особенно выделялся передний чуб. В розетке, почти закрывающей клюв, каждое перышко имело свою орбиту.
  Приехавшие из Узбекистана любители ташкентских предлагали Юзефовичу баснословную сумму. Но дядя Коля был непреклонен. На следующую весну дядя Коля неожиданно для всех спарил Тырфу с ее дедом. На современном языке селекции это называется инбридинг. И пошли выводиться голуби, равных которым в Молдове не было. Некоторых дядя Коля продавал все тем же узбекам, а часть, казалось бы, намного хуже, дядя Коля оставлял.
  Только сейчас я увидел и оценил умение Николая Эммануиловича видеть птицу в последующих поколениях, его прозорливость в подборе пар. Многие приобретали у него голубей, но скрещивание, казалось бы, с самыми элитными экземплярами не давало должного эффекта.
  В регионе началось повальное увлечение скрещиванием бельцких с другими, сходными породами. Демонстрируя выведенную молодежь, охотники не открывали секрета ни для кого. Но только не для Юзефовича. Едва взглянув на голубя, он ошарашивал владельца безошибочным приговором. Более того, его расстраивали бездумные эксперименты, засоряющие старинную бессарабскую породу уникальных двучубых голубей признаками, далекими от стандарта и биологической целесообразности.
  Федя Лаю из Климауц скрещивал лучшие экземпляры бельцких с венскими турманами. В погоне за более широкими веками, голова теряла характерную для бельцких форму, погнутый с широкой чавкой клюв выходил уже, как говорят голубеводы, горизонтально вставленным прямо на лбу. Терял свой природный рисунок розетки передний чуб. В результате такого скрещивания, крылья стали опираться на хвост. Стойка стала более пологой.
  Уважаемый мной, ныне покойный, приятель спаривал бельцких с белыми щитокрылыми чайками. В результате терялась форма головы, веки стали уже, шея короче и толще, особенно у самцов. У некоторых экземпляров, даже через несколько поколений на груди проступали курчавые перышки. То же самое происходило при прилитии крови от балтийских и львовских заднечубых. Даже скрещивание с самыми близкими по породным признакам с ташкентскими, огрубляли изящную древнюю бессарабскую породу, не говоря о том, что чубы, особенно передний, теряли характерный вид идеальной розетки. Вставали топориком.
  Дядя Коля, видя результаты такой селекции, нервничал.
  - Портят, неграмотные, породу на века. Ведь эта птица будет расходиться по всему миру, множиться. И в будущем могут не узнать, в чем отличие бельцкого от ташкентского. - горячился дядя Коля и продолжал: - Приливать кровь надо только от русских короткоклювых турманов. Еще может подойти болгарский плевенский турман. Я видел таких в Овидиополе. Это наверняка родственники русских.
  Нервничали и некоторые голубятники. Особенно те, кто водит голубей по принципу: купи - продай. Голуби Юзефовича росли в цене. При покупке любители стали более требовательными, все больше ориентируясь в своих вкусах на голубей, увиденных у Юзефовича.
  В один из осенних дней восемьдесят восьмого дверь моего кабинета в поликлинике открылась. Дядя Коля кивком головы пригласил меня выйти. На нем, как говорится, лица не было. Обычно он деликатно ждал в коридоре окончания приема. Выйдя, я не сразу понял, что произошло. Лицо его напоминало маску с неестественно расширенными глазами. Дядя Коля заикался.
  Наконец до моего сознания дошло. Ночью с помощью ломиков была разобрана задняя стена саманной голубятни со стороны соседнего огорода. Вся без исключения двучубая птица исчезла. Огромный злобный кавказец, имевший ограниченную свободу передвижения на цепи с кольцом вдоль натянутой проволоки, за всю ночь не подал голоса.
  Я посоветовал обратиться в милицию и не терять надежду. Дядя Коля вяло и отрешенно махнул рукой. Поиски результатов не дали. Дядя Коля приходил ко мне довольно часто. Ему надо было выговориться.
  - А ведь сделали это те, которые были у меня в гостях. Которых я не раз угощал медом. Сделали те, которым я помогал, - выдавливал из себя дядя Коля, - Очень жаль голубей, жаль потраченного труда. Но как они могли? Как они будут жить и смотреть на этих голубей?
  Казалось, дядю Колю больше всего волновал именно последний вопрос.
  Слушая дядю Колю, я вспомнил Изю и поджог его голубятни. Я не находил слов для сочувствия и поддержки. За два-три месяца дядя Коля осунулся, стал ниже ростом. Лицо его побледнело, приобрело землистый оттенок. Глядя на него, я вспомнил о перенесенном им в далеком прошлом туберкулезе.
  - Как бы не было рецидива на фоне депрессии, - подумал я.
  Но смертельная опасность подкралась к дяде Коле с другой стороны. На фоне стрессового состояния у него был диагностирован рак поджелудочной железы. Такова была психосоматическая реакция его организма на бесчеловечную подлость. В конце апреля, когда природа зазеленела, дяде Коле стало совсем плохо. Но он страстно хотел жить.
  - Как же так? Все вокруг будет цвести, пчелы будут носить мед, голуби будут летать, а меня не будет? Не хочется верить. - говорил он уже совсем ослабевшим голосом...
  Читатель может упрекнуть меня в том, что рассказывая о детстве, я пишу о совсем взрослых людях. Но, как говорят, все мы родом из детства. И не у каждого взрослеющего из души полностью выветривается детство. Каждому взрослому человеку в большей или меньшей степени присущи черты психологического инфантилизма - наличия детских черт в характере. Это один из основных элементов, в совокупности определяющих многогранную индивидуальность человеческого характера.
  Склонность к преступности тоже от психической инфантильности. Духовно и морально незрелая личность с необоснованно завышенной самооценкой и необузданными притязаниями легче преодолевает все виды социальных барьеров для удовлетворения сиюминутных потребностей, плоды которых не принадлежат ей по праву. Так обычно совершаются преступления.
  Но существует конструктивная форма психологического инфантилизма, почему-то чаще у мужчин. Такое бывает, когда вытесненные и неосознанные комплексы трансформируются в творческие способности, склонность к музицированию, живописи, изобретательству и другим увлечениям. Одним из таких увлечений является и любовь к братьям нашим меньшим - голубям.
  И блажен тот взрослый, который, видя на фоне бирюзового неба точки далеко летящих и кувыркающихся голубей, на мгновения возвращается во времена своего детства.
  У каждого оно свое...
  
  
  
  
  
  
   Шрамы на памяти
  (Начало)
  
  
  
  Война превращает в диких зверей людей,
  рожденных, чтобы жить братьями
  Вольтер
  
  
  О чем рассказывать?
  
  Отец не любил рассказывать о войне. Нежелание рассказывать о боевых действиях он сохранил до глубокой старости. Уже в девяностых, я, сам уже не юнец, после митинга в очередную годовщину Победы спросил отца:
  - Почему ты избегаешь рассказывать о боевых действиях и никогда не выступаешь на митингах. Тебе не раз предлагали.
  - О войне всегда рассказывал Архипка. Но он прошел три войны: первую мировую, гражданскую и отечественную. Дважды был тяжело контужен. Человека можно понять. А сегодня плести банделюхи (рассказывать небылицы) о войне любят те, которые не воевали, хотя нацепили на грудь бляшки. Не военные награды, политые кровью, а юбилейные бляшки, залитые магарычами. (Я привел слова отца дословно).
  - Они не видели, как падают под пулями, поднятые в атаку, люди. Они не сидели в окопах по колено в ледяной воде. Они не испытали, что чувствует человек, не имеющий возможности переобуть мокрые сапоги в течение недели. Они не знают, что целые сутки, бывало, не ели и не пили, потому, что шёл нескончаемый бой. Они не видели, как после боя с полевой кухни привозят ужин на весь дивизион. А есть уже некому. Почти весь дивизион остался на поле боя. А кто видел, не рассказывает, потому, что не о чем.
  - С обеих сторон линии фронта в бою люди звереют, гибнут, как мухи. Это тем, кто играет людьми в "сашки", интересно. (Играть в"сашки" в нашем селе у пожилых людей означало игру в шашки или шахматы). Это в кино красиво. А когда после боя собирают куски, которые были людьми - страшно. А бывало, и не собирали. Фронт катился дальше. Смрад от горевших в огне еще вчера живых людей, что русских, что немцев, одинаков. Ниоткуда слетающиеся после боя тучи ворон. Следующие за фронтом и разжиревшие на человечине, одичалые собаки. Не дай бог увидеть такое в страшном сне! А всё это было наяву! О чем рассказывать?! Тем более детям?
  Отец, к моему недоумению, считал, что настоящую войну познали те, которые сначала были призваны румынами, а потом дошли с русскими до Берлина. Старики в моем селе так и говорили: до восемнадцатого года были при русских, до сорокового под румынами, в сороковом пришли русские, потом война, потом снова пришли русские.
  После слов отца мной одолевали обида и стыд. Мой отец воевал на стороне врага! Как он мог?! Неужели никто не сопротивлялся, не поднимал восстание, не стрелял в румын, союзников фашистов?
  Призванные в сорок первом бессарабцы (молдаване, украинцы, русские, болгары, гагаузы) при налетах американской авиации безропотно поднимались на крыши многоэтажных домов Бухареста. Сбрасывали осветительные и зажигательные бомбы, тушили, полыхавшие на крышах и чердаках, пожары. Если на время налета все прятались в бомбоубежище, то помпиеры (пожарные) часами выстаивали на крышах, ожидая своей участи.
  - Страшнее всего было смотреть на кувыркающиеся тела помпиеров, снесенных взрывной волной с крыш многоэтажных соседних домов. Каждый раз в голове мелькали вопросы:
  - Что чувствовали летящие люди, когда видели, несущийся навстречу, булыжник мостовых?
  - Когда мой черед?
  Помпиеров, - продолжал отец, - набирали только из бессарабцев. Коренных румын отправляли на фронт. Бессарабцам немцы не доверяли. Все-таки целый год жили при советской власти. - говорил, вспоминая службу в Румынии, отец.
  Особенно донимал голод. Он был одинаков, что у румын, что у русских. Главное, о чем мечтали, о чем говорили в казарме, во время дежурства, при выходе в город - о еде.
  - Особенно неприятными были, почему-то одни и те же сны. Стол, уставленный разнообразной едой, а дотянуться невозможно. - рассказывал отец.
  Рябчинская Дина Михайловна недавно сообщила мне, что по рассказам её отца - Брузницкого Михаила Романовича, они с моим отцом воевали рядом. Уже перед взятием Берлина их пути разошлись. Приехали домой одновременно. Мать Брузницкого наварила полную макитру домашних макарон с луком, зажаренным на подсолнечном масле. Михаил Романович, живший по соседству, пригласил на ужин моего отца. Вчерашние фронтовики без ста граммов и стакана вина остановили пиршество, когда увидели пустую макитру.
  В Бухаресте пожарники чувствовали себя вольготнее остальных военнослужащих. По воскресеньям, после службы в церкви свободных от дежурства помпиеров отпускали на два - три часа в увольнительную. Отец и его сослуживец родом из Згурицы спешили в, расположенную на окраине Бухареста, корчму. Убирали, огороженный высоким забором, обширный двор, кололи дрова, чистили у животных.
  Работали только во дворе. Застигнутых на работе по найму военнослужащих в комендатуре наказывали строго, сажали в карцер. За работу давали кукурузную муку, из которой, вернувшись в пожарную часть, варили мамалыгу. Иногда хозяйка варила мамалыгу сама, добавляя в неё немного жира и остатки, недоеденного клиентами, чесночного соуса с поджаренной мукой.
  В сорок четвертом, возвращаясь домой после демобилизации, отец был задержан советскими автоматчицами в долине у села Мындык. Всех согнали за колючую проволоку на берегу озера, о чем я писал. Потом два месяца в Житомире. Уже в конце ноября в заиндевевших, насквозь продуваемых, вагонах повезли в Муром.
  - Только тогда я по-настоящему понял, почему так часто рядом упоминаются голод и холод, - рассказывал отец. - В задней части вагона через щели постоянно наметало, поднятый поездом, серый снег. В буржуйках, которые были в вагонах, а то и на настеленном листе жести жгли всё, что горело. Жгли даже письма от родных. Старались согреть хотя бы руки.
  Бак с кашей приносили в первой половине дня. Сразу раздавали порции на целый день. Все старались съесть суточную порцию сразу, пока каша была горячей. После каши становилось теплее. К обеду несъеденная каша замерзала, превращалась в камень. Разогреть было невозможно даже на буржуйке, так как не было дров. Об этом рассказывать?
  - Регулярно выдавали только махорку. Я не курил. Зная это, курильщики предлагали хлеб за махорку. Хлеб не лез в глотку, когда я ел, а обменявшие курили махорку и смотрели на меня. Я перестал менять. Махорку у меня забирал мой кумнат, Павло Твердохлеб, отец Тавика. Он курил, не переставая. Павло и свой хлеб обменивал на табак у других. Не доезжая Брянска, слёг. Два дня весь горел. Так, в горячке, и умер. Негнушиеся, как бревна, тела умерших перегружали в небольшой вагон в середине состава. На одной из станций перед самым Муромом вагон отцепили. Где могила Павла? Об этом рассказывать?
  Олесько Кордибановский, как и я, был артиллеристом. Когда вручную катили пушку через болото, подкладывали бревна. Соседний расчет стал тонуть вместе с пушкой. Что могли сделать семь человек с полуторатонной тонущей пушкой? Сами еле выбрались, а пушка скрылась в топи очень быстро. Майор, которого совсем недавно назначили командовать полком, застрелил командира орудия. А в чем был виноват человек, если сам майор распределил позиции каждого орудийного расчета и маршруты выдвижения? На встречи с ветеранами Олесько не любил ходить и об этом не рассказывал. И правильно сделал. Он мне потом, когда пасли коров в колии, рассказал.
  О чем рассказывать?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Трофеи
  
  По рассказам взрослых, в конце войны вышло постановление, разрешающее всем красноармейцам бесплатную отправку личных посылок домой. Сейчас полагаю, что разрешение отправлять по почте и везти трофеи было своего рода психологической компенсацией за четыре года войны. Я не помню разговоров взрослых в селе о том, что кто-либо из сельчан отправлял либо получал такие посылки по почте.
  Вернувшиеся из Германии демобилизованные мои земляки везли домой трофеи в вещмешках. Наш сосед Савчук привез в качестве трофеев швейную машину и карманные часы. Те часы я помню. На толстой цепочке они пристегивались колечком к петле брючного ремня. Под откидывающейся крышкой был светящийся циферблат, на котором, говорили взрослые, немецкими буквами было написано: "Зенит".
  Везли отрезы сукна, прорезиненные военные плащи, сапоги, часы, опасные бритвы "Золингер", столярные инструменты, портсигары, зажигалки и прочую мелочь...Помню плоский тонкий портсигар с резьбой в виде рыбьей чешуи. Этот портсигар наш сосед Алеша Кугут длительное время выдавал за комсомольский билет, хотя комсомольцем никогда не был. Особым спросом у плотников пользовались трофейные немецкие складные метры и рулетки.
  Я уже был взрослым, а в селе забойщики свиней продолжали пользоваться немецкими штыками-ножами, привезенными с войны. В селе было довольно много таких штыков. Я уже писал, что, оставшись на попечении бабы Софии в доме Кордибановских, накинул крюк на двери, когда баба среди зимы вышла во двор. Плоским немецким штыком Марко Ткачук и Костек Адамчук через щель отбили крюк, дав, таким образом, бабе возможность войти в дом.
  Наш сосед дядя Митя Суслов, сам портной, привез в сорок пятом небольшую деревянную шкатулку, в которой было множество различных по назначению игл для швейной машины. Я жил у них на квартире в Дондюшанах, когда в шестидесятом дядя Митя однажды сказал, что заменил последнюю из игл, привезенных из Германии.
  Отец рассказывал, что по возвращении из Германии, эшелон с демобилизованными фронтовиками остановился в Бресте. Эшелон стоял на запасных путях в тупике. Застряли надолго. На Минск и Москву в первую очередь пропускали эшелоны с воинскими частями, оружием, вывезенными из Германии заводами и различным оборудованием. Комендант эшелона выписал проездные удостоверения и предложил добираться домой самостоятельно.
  Группа демобилизованных наткнулась на эшелон, отправляющийся на Казатин через Ковель. Билетов и мест не было и в помине. Во время разговора с группой солдат, начальник поезда обратил внимание на футляр со скрипкой, привязанный к вещмешку одного из демобилизованных. Перехватив взгляд, пожилой солдат без колебаний отвязал скрипку и протянул её начальнику поезда. За скрипку начальник поезда довез группу до Казатина и посадил на другой поезд, следующий на Жмеринку.
  - От Бреста до самой Жмеринки все мы сообща кормили старого солдата, отдавшего скрипку за наш проезд. - рассказывал отец. - В Жмеринке мы собрали и отдали ему остатки денег, кто сколько мог.
  Из Германии отец привез алмаз для резания стекла, найденный на тротуаре возле, разрушенного снарядом, магазина. Алмаз иногда одалживали соседи, небольшие куски стекла отец резал сам. Потом ручка сломалась. В восьмилетнем возрасте я "выгодно" обменял алмаз у старьевщика Лейбы на батарейку для фонарика, надувной пищик, глиняный свисток в виде петуха с конфетой в придачу.
  В караульной, где в пригороде Берлина охраняли шахту, каждый боец дивизиона, в котором служил отец, укрывался отдельной немецкой офицерской шинелью. Целый тюк шинелей разрешили забрать в караульное помещение с кучи военного обмундирования, поднятого из, охраняемой их дивизионом, шахты.
  Одну шинель серо-синего цвета отец привез домой. Несколько лет отец одевал перешитую шинель только на праздники и свадьбы. Потом из этой шинели сшили пальто брату. Потом снова перешили, украсили серым смушковым воротником. В перелицованном и перешитом, с поправкой на вырост, пальто я ходил в школу до четвертого класса.
  Первое в моей жизни новое пальто отец купил мне в Могилеве после того, как мой троюродный брат Броник Единак после новогоднего школьного концерта при выходе из клуба лезвием располосовал мое пальто из шинели от воротника до хлястика.
  Примечательным в этой истории шестидесятилетней давности является то, что в тот же вечер и тем же лезвием Броник порезал совершенно новое красное пальто и первокласснице Миле Гормах - своей будущей жене.
  
  Голодного видно не сытый,
  А только голодный поймет!
  А.Н. Плещеев
  
  
  Нищие. Отголоски войны
  
  В начале пятидесятых через наше село лежал маршрут многочисленных нищих. В селе их называли жебраками. Вспоминая, представляется, что все они были одеты в однообразно серые лохмотья.
  Не могу сказать, через какие села лежал тогда их путь, но Елизаветовку они пересекали почти всегда с нижней части села в верхнюю. С долины до горы, как издавна говорили в селе. Шли они медленно, зигзагообразно двигаясь , чтобы не пропустить дворы на противоположных сторонах улицы. Подойдя к калитке, постукивали посохом, проверяя, нет ли во дворе собаки. Затем слышалось протяжное:
  - Хозя-а-йка!
  Если к дверям дома был прислонен веник, нищий шел дальше. Я не помню случая, либо рассказов, чтобы в отсутствие хозяев какой-либо нищий вошел во двор и что-нибудь украл. В одном из сел под Сороками, рассказывал дед, укравшего курицу нищего до полусмерти забили его же соплеменники. В село, где случалась такая кража, дорога нищим была заказана надолго.
  Отношение к жебракам в селе было разным. К калитке, как правило, выносили кусок хлеба. В летнее время подавали яблоки, груши, сливы. В селе еще хорошо помнили недавнюю голодовку сорок седьмого. А бывало, увидев издали нищего, хозяйка прислоняла к дверям веник и уходила в огород.
  Богобоязненные старушки, в ожидании встречи с всевышним, подавая, мелко крестили милостыню и нищего. Некоторые бабки, зазывали просящих милостыню во двор. Усадив на завалинку, давали кружку воды. Потом подолгу расспрашивали, кто откуда, какие села проходили, есть ли родственники, а так же другие подробности нищенского бытия.
  Заходили за милостыней и к нам во двор. При виде нищих мне всегда становилось жутковато. Я старался отойти подальше так, чтобы между мной и нищим был кто-либо из моих родителей. Срабатывали распространенные среди детворы бездумные страшилки о том, что тех, кто не слушается или уходит далеко без спроса, заберут в торбу жебраки.
  Был и суеверный страх перед всемогуществом нищих. Мама видела мое опасливое отношение к нищим и молча улыбалась. Ее тихая улыбка убедительнее всяких увещеваний внушала мне спокойствие и чувство безопасности.
  Некоторые носили с собой колоду измочаленных карт. Усевшись на завалинке у старушки - матери не вернувшегося с войны сына, нищая раскидывала карты. Сюжет ясновидения не отличался многообразием. Карты рассказывали, что сын жив, служит в казенном доме, стал большим человеком и скоро приедет к матери погостить с бубновой дамой и внуками. От потерявшей было надежду матери провидица уходила нагруженной больше, чем обычно.
  Однажды баба Явдоха пришла к нам с горбатой нищенкой. Мама возилась в огороде. Горбунья уселась на крыльце. Меня баба Явдоха усадила на низенькую табуреточку у ног гадалки и подала ей яйцо. Нищая стала крутить над моей головой яйцо, что-то пришептывая. Я не чувствовал ничего, кроме желания, чтобы все это быстрее закончилось и я мог играть дальше. Мое желание удрать подстегивал и скверный запах, исходящий от старухи.
  Увидев посторонних на крыльце, спешно пришла с огорода мама. Она прервала колдовство, прогнав нищенку. Баба Явдоха пыталась оправдаться, что-то объясняя своей дочери. Мама была непреклонна:
  - Что же она может увидеть в разбитом яйце? Чтобы этого больше не было! Еще мне ребенка испугает или насыпет вшей на голову.
  Слова мамы впечатались в мою память на всю жизнь. Они, скорее всего, и положили начало моего отношения к суевериям, колдовству и религии.
  Отношение к нищим в нашей семье было разным. При появлении нищих у ворот, отец, как правило, звал:
  - Ганю!
  И уходил в сад или огород, предоставляя маме право выяснять отношения с просящими милостыню. В такие минуты отец, обычно властный и резкий, проявлял какую-то непонятную стыдливость, как будто чувствовал себя виноватым.
  Когда я подрос, мама рассказывала, что с девяти лет отец вынужден был наниматься собирать гусеницы в садах Помера в Цауле, а потом пасти овец у Ткачуков и коров у Мошняги, чтобы прокормиться. Но он никогда ничего ни у кого не просил и всю жизнь ненавидел воровство.
  Отношение мамы к нищим было избирательным. Она, как правило, безошибочно выбирала тактику по отношению к просящим. Чаще всего она выносила кусок хлеба и, отдавая его, говорила:
  - Иди себе с богом.
  Бывало, особенно, если просили милостыню с детьми, усаживала нищих на скамеечке возле дворовой плиты, выносила кружку молока, накрытую ломтем хлеба. Отец потом спрашивал:
  - Не могла дать кусок хлеба, как другим?
  - Не хочу, чтобы Леонтиха кормила моим хлебом свинью. А этой она за весь хлеб нальет килишек (рюмку). Таж бачу. А так хоть девочка сытой будет.
  Потом долго мыла кружку, ополаскивала ее и одевала дном вверх на колышек у крыльца.
  Бывали и другие сцены, особенно с женщинами помоложе:
  - Завтра потянешь со мной рядом сапу по жаре целый день, заработаешь и больше, но в колхозе.
  В таких случаях слова ее звучали непривычно повелительно и резко так, что мне, малолетнему, становилось неловко.
  Мама рассказывала, что в сорок седьмом по линии военкомата отца призвали на сборы для строительства дороги Единцы - Лопатник. Мама оставалась дома с братом и мной, годовалым. По селу с востока на запад нескончаемой вереницей шли голодные нищие, прося милостыню. Чаще всего безуспешно. Чтобы не встречаться взглядами с голодными, крестьяне сидели в домах или уходили в огороды.
  Свирепствовала послевоенная голодовка сорок седьмого. В селе некоторые раскрывали соломенные крыши и цепами вымолачивали редкие почерневшие зерна. Когда собирали по селу зерно, мама успела спрятать мешок ржи и полтора мешка кукурузы в лампачевой свиной конуре, забросав старой соломой и кукурузными стеблями крохотную дверцу.
  Однажды, рассказывала мама, у ворот остановился изможденный старик. За спиной на веревке висел свернутый старинный ковер с богатой расцветкой. Спереди, на приспособленных шлейках, сидела полутора-годовалая, почти раздетая девочка.
  Старик присел на краю канавы, не снимая с себя груза и тяжело дыша. Исхудавшая девочка безучастно смотрела на вышедшую со мной на руках, маму. Мама отдала меня брату и вынесла два куска хлеба с тонко намазанным слоем смальца. Старик долго и терпеливо кормил девочку, потом остатки до последней крошки съел сам, пережевывая и посасывая угощение беззубым ртом.
  Рассказывая, мама потом вспоминала, что старик был откуда-то из под Резины. Дедова дочь - мать девочки умерла от кровотечения месяц назад. Направлялись они в Секуряны, где жила старшая дочь старика. Не раз рассказывая эту историю, мама говорила, что дед долго смотрел на меня, а потом предложил маме обменять ковер на два ведра кукурузы. Мама отказалась. Тогда старик сказал:
  - Я оставлю ковер у вас. Сил больше нет. Может, когда-нибудь заберу. Я пытаюсь его продать от самых Сорок. Никто не берет. Дайте нам на дорогу по кусочку хлеба. Нам уже не далеко.
  Мама рассказывала, что ее стало душить внутри груди. Она принесла еще два куска хлеба, а в мешок старика насыпала ведро кукурузы. Когда со мной на руках и ковром мама вернулась в дом, она разрыдалась так, что не успевала вдыхать воздух.
  - Почему? - спросил я, когда мне уже было девять лет.
  - Остались вы с Алешей. И я подумала, что когда-нибудь вам может не хватить этого ведра кукурузы, чтобы остаться живыми.
  За ковром никто не вернулся. Мы так и не узнали, помогла ли выжить моей сверстнице насыпанная мамой кукуруза. Если выжила, где она? И кто она?
  Ковер до конца жизни моих родителей висел на стене. Я всегда с интересом разглядывал его, находя все новые комбинации неповторимых восточных узоров. После смерти родителей, я забрал ковер к себе.
  В конце девяностых приезжали в район турки, разыскивающие старые ковры, меняя их на современные новые. Появившаяся мысль выменять новый ковер, сама собой тут же заглохла. Ковер и поныне лежит на полу в большой комнате старого дома.
  Однажды, играя во дворе, я услышал песню, которую потом слышал не раз и выучил наизусть:
  Напрасно старушка ждет сына домой,
  Ей скажут - она зарыдает.
  А волны бегут от винта за кормой
  И след их вдали пропадает...
  Я побежал к калитке, возле которой отец отмывал кадушку для засолки огурцов. По дороге снизу села ковылял нищий в когда-то бывшем зеленым френче. Ветхие брюки галифе были заправлены одной брючиной в правый сапог. От колена вместо левой ноги был безобразно грязный деревянный протез, бутылкой суживающийся книзу. В самом низу на протез была одета короткая металлическая трубка. Под мышкой слева удивительно новый желтый костыль. За спиной солдатский вещмешок.
  Увидев нас, нищий остановился, повернулся к нам. Левая половина лица была обезображена глубокими рваными рубцами, которые чередовались с многочисленными иссиня-черными пятнами. На месте левого глаза глубокая черная впадина. От левого уха осталась только большая черная мочка, качающаяся при каждом движении головы.
  Не прерывая пения, нищий запел песню сначала.
  Раскинулось море широко,
  И волны бушуют вдали...
  Товарищ, уходим далеко,
  Подальше от грешной земли...
  Отец, сделавший рукой приглашающий жест нищему, повернулся к маме, возившейся у плиты:
  - Ганю!
  Мама, разогнувшись, направилась было в дом отрезать хлеба, но отец впервые попросил:
  - Пожарь яичницу и подай на столик, что есть. Сала нарежь.
  Нищий, подойдя к калитке, стал открывать ее одновременно с отцом. Вместо левой кисти у бродяги была обрубленная клешня, которой он захватил верхнюю планку калитки. Клешня, как и лицо, была испещрена иссиня-черными пятнами.
  Прислонив снятый вещмешок к колышку стола, он сел на лавку, состоящую из двух колышков с набитой сверху доской и, вытянув протез, положил его поверх вещмешка. Мама, удивленная просьбой, впервые прозвучавшей из уст отца, стала накрывать столик. Отец налил полную стопку самогона и придвинул ее к нищему:
  - Пей.
  Выпив, нищий закусил кружком соленого огурца, полез в карман за табаком:
  - Ты закуси, охмелеешь, - придвинул отец тарелку с нарезанным салом.
  - Пусть пойдет в душу, - и провел рукой по груди вниз.
  - Где воевал?
  Привожу почти дословный рассказ отца в ответ на мой вопрос об этом человеке через добрый десяток лет.
  Иван, так, кажется, его звали, родом из небольшой уральской деревушки войну встретил выпускником средней школы. Уже во вторник, на третий день войны все ребята из выпускного десятого пошли в военкомат. Каждый написал заявление об отправке на фронт добровольцем. Из семерых взяли только троих, остальных, в том числе и Ивана, отправили домой. Ждать.
  Перед новым годом почтальон принес повестку. Несмотря на то, что он ждал ее каждый день, повестка пришла неожиданно и некстати. Ивану ответила взаимностью его одноклассница Вера, жившая на соседней улице и нравившаяся Ивану уже два года. Проводы были недолгими. После месячной подготовки в запасном полку новобранцы были брошены в мясорубку боев под Москвой. В первом же бою был ранен двумя пулями навылет.
  После госпиталя был направлен на Северо-Кавказский фронт. В первых числах февраля был выброшен в составе морского десанта южнее Новороссийска. В марте в результате массированной артподготовки был тяжело ранен и вывезен в глубокий тыл. Погрузили в вагон для умирающих.
  Но он выжил. Из госпиталя написал домой. Ответила соседка. Она сообщила, что мама простудилась и в течение двух недель угасла. На имя родителей Веры, ушедшей добровольно на фронт санитаркой, недавно пришла похоронка. Вера погибла, выволакивая раненого под вражеским обстрелом.
  Покинув госпиталь на костылях, запил горькую. Садился в любой поезд, ехал, сам не зная куда, просил милостыню. Сходил на узловых станциях, где у самогонщиц пропивал все собранное в пути. Ночевал, где придется. Снова ехал. Снова трущобы и попойки, заканчивающиеся жестокой поножовщиной.
  Не раз забирали в милицию. На одной из станций, с пьяного до беспамятства, стащили фуфайку, в подкладку которой была зашита красноармейская книжка и справки из госпиталей. Так и закончил войну. Ни наград, ни документов, ни родных.
  - Что заставило тебя пригласить его поесть? - спросил я отца, - Ведь ты всех нищих оставлял на мамины заботы.
  - В феврале сорок пятого, - ответил отец, - наш противотанковый истребительный артиллерийский дивизион держал под прицелом перекресток дорог в Силезии. Немцы бросили на нас сначала авиацию, а потом в течение двух часов длился артиллерийский обстрел. Все было перепахано снарядами.
  В живых из всего дивизиона нас осталось двое. Я отделался царапинами, так как в самом начале обстрела меня завалило в глубокой щели между бревнами. А командир расчета получил тяжелые ранения и его лицо и руки стали черными из-за разорвавшегося совсем рядом снаряда.
  - Ты что, думал, что это твой командир?
  - Нет, командир был ранен в грудь, а руки и ноги остались целыми. Да и тот был выше. А этот просто пострадавший человек.
  Пострадавших в селе было много. Неукротимый в пьяном буйстве сельчанин крушил в собственном доме все, что попадало под руку. Жена, схватив детей, пряталась в сараях у соседей. Кантюженый - так называли его в селе. Фамилию по известным причинам не называю.
  Отец моей одноклассницы и родственницы Нины Полевой пришел с фронта без левой руки. С одной правой он освоил профессию столяра и ажурные рамы окон и веранд, сработанные им, украшали дома нашего села.
  Мирон Гудема - младший брат бабы Явдохи получил пулю буквально в середину лба. На память остались глубокая пульсирующая впадина во лбу и жестокое заикание.
  Взрывы в селе случались и после войны. Во время попытки разобрать взрыватель крупного снаряда погиб самый младший из братьев Брузницких - Николай.
  Боев на территории района не было ни в начале, ни в конце войны. Тем не менее мы постоянно находили стреляные гильзы и пули на огородах, в канавах и просто на улице села. В гильзы, приложив их к губам, мы свистели. Свинец из медных пуль выплавляли в плитах и на примусах. Наполовину забив пулю в катушку из под ниток, мы делали самопалы-хлопушки, требовавшие для заряда всего лишь 4 - 5 спичечных головок.
  Мы продолжали искать и находить боеприпасы. На повороте у старой мельницы, играя, я заметил в крутом подмытом скате канавы какие-то металлические предметы. Выбрав момент, когда не было свидетелей, палочкой раскопал и вытащил, к моему изумлению, почти целую пулеметную ленту.
  Сама лента поржавела, легко рвалась, но патроны на вид были целыми. Принеся трофей домой, я освободил патроны от заржавелой ленты и очистил от грязи. Пересчитал. Я оказался владельцем более чем тридцати патронов.
  За этим занятием меня застал двоюродный брат Тавик. Пришлось делиться, отдав ему пять патронов. Забрав патроны, Тавик пошел домой, захватив по дороге, ныне здравствующего, Валентина Натальского. Припрятав свои патроны, я побежал за ними. Когда я прибежал, Тавик уже разжигал примус. Он решил попробовать, исправны ли патроны. Когда примус мерно загудел, Тавик установил на его головке два патрона и мы быстро покинули комнату сарая.
  Ждали, как нам показалось, довольно долго. Решив, что патроны неисправны, открыли дверь, чтобы войти. В это мгновение раздался выстрел, и пуля, отколов щепку от дверной коробки, упала к нашим ногам. Второй патрон скатился за примус, не разорвавшись.
  Я несколько раз перепрятывал мои патроны в разные, на мой взгляд, укромные места. Я понимал, что патроны могут быть найдены отцом, а он то знал, что это такое. Вставляя в отверстие от выпавшего сучка пули, я вывихнул их всех, а порох ссыпал в сухую банку из под мази. Пули разошлись среди детворы на хлопушки. Зная об опасности капсюлей, я высыпал их в глубокую круглую ямку из-под, вынутого отцом, столбика забора и засыпал землей. Банку с порохом спрятал в углу каморы за мешком.
  В период таяния снегов мой троюродный брат Иван Пастух, идя в школу, провалился в глубокую канаву, набрав полные сапоги воды. Вылив воду, так и сидел на уроках. Заболевшего, родители оставили его дома. Петр Андреевич поручил мне помогать ему с учебой, чтобы он не отстал в очередной раз во втором классе. Отправляясь к Ивану, я отсыпал в карман немного пороха, чтобы развлечь больного одноклассника.
  Иван был дома один. Перед репетиторством я показал ему принесенный порох.
  - А как он горит? - спросил Иван.
  - Быстро горит, сразу весь.
  - Давай зажигай.
  Я насыпал на конфорку плиты щепотку пороха и поджег. Порох сгорел мгновенно, унеся колечко дыма в дымоход русской печи.
  - Сыпь больше!
  Я повторил поджог.
  - Еще больше!
  Я вывернул карман, высыпал порох на тетрадку, и лишь потом пересыпал на конфорку.
  Иван близоруко приблизил лицо к конфорке. Я зажег спичку и бросил ее на порох. Порох не загорался. Я безуспешно бросил еще две спички.
  - Зажигай сразу три! - начал нервничать Иван.
  Я зажег и быстро бросил. Иван не успел отдернуть голову. Вспыхнувшее пламя опалило лицо и волосы на голове спереди. Иван беспомощно повернул ко мне голову:
  - Я ничего не вижу. Сделай что- нибудь.
  Брови и волосы на голове Ивана скрутились и стали желто-рыжими. А глаза были прочно склеены сплавленными ресницами. Я начал раздирать его глазные щели. Лишь открыв второй глаз, я заметил, к своему немалому ужасу, что глаза Ивана мелко дергаются.
  Лишь много позже я узнал, что Иван страдал врожденным нистагмом - непроизвольным мелкоразмашистым горизонтальным движением глаз. Но тогда за дергание его глаз я возложил вину на себя. Оттерев полотенцем лицо и голову Ивана, я поспешил домой. Мой дебют репетиторской деятельности не состоялся.
  Роясь на чердаке тетки Марии, я находил там пустые гильзы, пряжку ремня с орлом, держащим в когтях свастику, темную немецкую бутылку с неестественно толстым горлышком, смятую солдатскую баклажку, найденные и спрятанные моими старшими двоюродными братьями.
  В конце пятидесятых, по дороге, соединяющей Елизаветовку с Брайково впервые прошелся грейдер, оставляя после себя по обе стороны гладкие скаты в кюветы.
  Мы, как воронье за крестьянским плугом, толпой следовали за грейдером, подбирая найденные ржавые гвозди, зуб от бороны, пустые расплющенные гильзы. Попались и две-три пули в медных оболочках. Я не помню, чтобы у кого-либо из нас шевельнулась мысль, что найденная пуля, возможно, кого-то убила в июле сорок первого года.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Неисповедимы пути господни...
  Из послания апостола Павла к Римлянам
  
  
  Случайно выживший...
  
  Нашу семью в селе считали, по тогдашним меркам, вполне благополучной. Для отца война закончилась в сорок пятом. Домой вернулся без контузий и ранений. За четыре года он успел повоевать по обе линии фронта. Призванный в сорок первом, три года прослужил в тыловых войсках румынской армии. Бессарабцев на восточный фронт не посылали. Не доверяли. Службу отец нес в Бухаресте в качестве помпиера (пожарника).
  Особенно досталось, по его рассказам, с апреля по август сорок четвертого. Американская авиация совершала массированные налеты на Бухарест несколькими эшелонами в один заход. Самыми беззащитными были пожарные, находившиеся на крышах многоэтажных зданий. Специальными щипцами они захватывали и сбрасывали вниз осветительные и зажигательные бомбы.
  - Первого сентября сорок четвертого в пожарную часть пришли представители румынской и советской комендатур. - рассказывал отец на зимних вечерних посиделках мужиков у нас дома. - Нам, четырем бессарабцам тут же были выписаны демобилизационные удостоверения и проездные документы до места проживания. До Унген ехал поездом, а потом как придется.
  - При пересечении долины между Мындыком и Тырново нас задержала группа советских автоматчиц и препроводила в сборный лагерь на берегу озера. С трудом удалось уговорить старшину отпустить домой хоть на час. Закрыв четырех односельчан, просивших за меня, в качестве заложников, меня отпустили до утра. Весь путь до Елизаветовки пробежал. Сначала обежал дома оставшихся в заложниках сельчан. Передал просьбу приготовить съестное, главное хлеба. Забежал на час домой. Обратно вместе с узелками провианта меня вез на двуколке отец одного из оставшихся в заложниках односельчан.
  - Потом двухмесячное переформирование под Житомиром, а затем в заиндевевших товарных вагонах до Мурома. Мороз опускался до минус сорока. Многие от переохлаждения погибли, в том числе мой кумнат (свояк ) Павло, муж Раины, сестры моей жены, отец Тавика. - продолжал отец, подбрасывая переедки кукурузных стеблей в пылающую печь.
  Потом учебная часть, очередное переформирование и уже на территории Польши отец вступил в бой заряжающим в составе противотанкового истребительного дивизиона. Это был дивизион смертников. После очередной бомбардировки и артналета в Силезии из всего дивизиона остались двое живых: тяжело раненный командир и мой отец, который отделался ушибами и царапинами. Тогда вновь пополненный дивизион стал гвардейским. Потом бои за Берлин, два месяца охраняли какую-то шахту. В конце июля отца демобилизовали. В августе сорок шестого родился я.
  В свои тогдашние двадцать семь лет отец успел, как говорят в селе, повидать свет. Затем с первых дней организации колхоза работал конюхом, затем заведовал колхозным ларьком в Могилев-Подольске, потом несколько лет был заготовителем в сельпо и до пенсии - на рядовых работах, как принято говорить, куда пошлют.
  Первым в селе построил домашнюю баню, первым привез антрацит для отапливания печки, примус и сепаратор для молока, первая в селе кафельная печь в доме. Одним из первых в селе купил электронасос и в засушливые годы с помощью орошения получал высокие урожаи картошки.
  Моя мама, ровесница отца, еще в молодые годы слыла в селе немногословной, серьезной и рассудительной. А уж детей своих она знала, как никто. По моей походке, по тому, как я открывал и закрывал калитку, мама точно определяла оценку, которую я принес в дневнике из школы.
  Мой брат Алеша, старше меня на восемь лет, учился только на отлично. Родители с удовольствием, чаще всего вдвоем посещали родительские собрания с первого по десятый классы. Потом медицинский техникум, затем сразу, как отличник, студент медицинского института.
  В семье, как младший, я был в центре, но и вроде, как на отшибе. Вроде бы все хорошо, но ничего хорошего. Неожиданно для всех я учился хорошо, но самой учебы, как утверждала мама, не было. Злостным хулиганом не был, но за мной всегда, как утверждала баба Явдоха, росли золотые вербы. Меня всюду было полно, единодушно и опасливо утверждали соседи и родственники, которые знали меня не понаслышке.
  Я всюду хотел делать добро, а выходило по разному. Сейчас мне иногда кажется, что взрослые всерьез опасались реализации моих идей и принимаемых мной решений. Особенно после того, как я в шестилетнем возрасте намеревался шмалить кота у скирды соломы. По крайней мере, таким было мнение и моей мамы, для которой, как мне кажется до сих пор, я никогда не являлся тайной.
  Если бы таким как я, был хоть один из сыновей, у меня давно был бы инфаркт. Впрочем, инфаркт свободно мог быть и у моего отца, если бы он знал хотя бы чуть больше о моей мятежной жизни. А может быть и я так же мало знал о жизни моих сыновей?
  С самого раннего детства жизнь научила меня решать вопросы по возможности в одиночку, без командиров, без помощников и свидетелей. Я никогда не был ни в стае, ни в стаде. В стае, как в аппарате насилия, мне претило, а быть в стаде претило еще больше.
  На равных я общался и играл с удовольствием. Но ввиду стечения обстоятельств, часто из-за бездумности, безалаберности, азарта и самоуверенности, мои игры как со сверстниками, так и в одиночку были чреваты опасностью, без преувеличения, подчас смертельной. Не умаляя и не прибавляя ничего, попытаюсь донести до читателя те эпизоды из моей жизни, которые могли закончиться так, что эти строки не были бы написаны вообще.
  Во второй половине лета пятьдесят четвертого, когда я перешел во второй класс, к жившим напротив Гориным со стороны огородов завезли несколько возов соломы. Мы с удовольствием барахтались в соломе, играя в прятки, зарывались с головой. Но пришли взрослые и стали складывать солому в скирду. Скирда получилась на радость нам очень высокой. Последние охапки соломы укладывали, прислонив высокую лестницу с торца скирды.
  На следующий день, когда все взрослые ушли на работу, мы забрались на скирду. Когда мы раскачивались по команде, с жутью и нудьгой в животе ощущали мерное подрагивание и покачивание скирды. Вскоре раскачивание нам надоело. Выбрав наиболее пологую сторону скирды, мы усаживались на край скирды и съезжали по соломе с высоты не менее трех метров.
  Мне этого показалось мало. С другой стороны скирды спуск показался выше и круче. Я сел на край скирды и, резко оттолкнувшись, заскользил вниз. Внезапно мою правую руку больно дернуло вверх и, на мгновение повиснув, я, описав полукруг, свалился на землю в полутора-двух метрах от скирды. Правая рука казалась вывернутой, встать сразу было невозможно. Когда я развернулся, даже мой детский ум отказывался верить в благополучный исход происходящего.
  Кто-то, закончив накануне работу, прислонил вилы к скирде зубцами вверх. Когда я скользил, крайний зубец проткнул рукав моей легкой курточки выше запястья и вышел на плече, не задев руки. Освободившись от вил, я убедился, что дырочки на рукаве совсем небольшие, мама может даже не заметить. Только под мышкой шов не выдержал. Там зияла распоротая щель длиной не менее спичечного коробка. А ведь заскользив я со скирды на несколько сантиметров правее, блестящий зубец вил мог воткнуться в руку, мог проткнуть печень, грудную клетку.
  Не менее опасным было катание на блёке (длинном тросе), которым с помощью пары лошадей втаскивали на высоченную колхозную скирду сетку с ворохом соломы, размером с воз. Ездовый, как правило, брал с места резво. Мы, схватившись за трос, взмывали, как сами утверждали, на самое небо. На самом верху трос резко встряхивало.
  Я не помню ни одного случая, чтобы кто-либо из детворы разжал кисти рук. Но ведь существовала прямая опасность, что чьи-то детские руки не выдержат. Любого из нас могло стряхнуть на прибитую копытами лошадей землю с высоты восьми и более метров.
  С опасностью свалиться с высоты многолетних акаций была связана ежегодная бездумная кампания по сбору яиц, а вернее по разорению вороньих гнезд возле сельского клуба. Старшие подростки, в том числе мои двоюродные и троюродные братья посылали младших на деревья. Мы, как обезьяны, взбирались на высоченные деревья. Многочисленные колючки на пути к намеченному гнезду в расчет не брались. До некоторых гнезд добраться было несложно.
  Но некоторые вороны, возможно более опытные, устраивали гнезда на самом конце горизонтальных веток. Когда мы добирались до гнезд, ветки предательски потрескивали и прогибались книзу. Мы разворачивались на ветке и ползли к гнезду задом. А потом надо было извернуться, забрать одной рукой яйца, снять с головы фуражку, разместить в ней яйца и одеть на голову. Только так, можно было спуститься вниз с целыми яйцами на голове под фуражкой.
  За допущенные ошибки или трусость наказывали свирепо. Спустившегося на землю провинившегося окружали старшие подростки и кто-либо из стоявших сзади несильно хлопал по фуражке. По лицу, шее и за воротник стекала яичная жижа. Из собственного опыта могу сказать: приятного мало. Жаловаться было не принято. Нарушившего кодекс таких, мягко говоря, весьма своеобразных отношений, ждал всеобщий бойкот.
  Сменялись поколения, дети становились подростками и в свою очередь посылали младших за яйцами. К счастью, я не помню случая, чтобы кто-либо сорвался с высоты и был травмирован. Так продолжалось до начала шестидесятых. Потом акации выкорчевали и на их месте были высажены клены. Затем, после установления мемориала расстрелянным в июле сорок первого, выкорчевали и клены. Вокруг памятного мемориала разбили сквер.
  В середине июня по просьбе бабушки Софии я отправился в одну из лесополос на границе с мошанской и брайковской территорией, где зацвели липовые деревья. Видя, как страхуют себя, поднимающиеся на электрические столбы электромонтеры, я захватил с собой веревку, на которую привязывали проданного весной бычка. Взобравшись на высокую липу, я облюбовал ветку, более других усыпанную цветом.
  Веревка оказалась намного длиннее, чем я рассчитывал. Опоясавшись два раза, я привязал себя к, казалось, довольно надежной ветке, обмотав ее тоже дважды. Обобрав цветки в пределах досягаемости, я, держась левой рукой за ветку, к которой был привязан, правой стал подтягивать к себе урожайную на цвет другую ветвь. Внезапно послышался треск, и ветка, к которой я себя привязал, отломилась по расщелине. Я полетел вниз. До земли я не долетел. Надломанная ветка оперлась на горизонтальную ветку другого дерева, задержав мое падение. Я повис на высоте около полутора метров, больно перетянутый веревкой чуть выше пупа. Я качался на веревке, безуспешно пытаясь достать рукой ветку и развязать веревку.
  Происшедшее вначале показалось мне даже забавным. Но дышать было трудно, у меня начало темнеть в глазах. Я стал куда-то уплывать. Затошнило. Струхнув, я резко задергался на веревке. Надломленная ветка отломалась окончательно и я довольно безболезненно приземлился. Первым делом ослабил веревку. Дышать стало гораздо легче. Потемневшее небо снова стало голубым. Освободившись от веревки, я обобрал весь цвет с погубленной мной ветки. С полной торбой ароматного липового цвета я вернулся к бабушке. О происшедшем в лесополосе дома я не рассказал.
  Обучаясь на втором курсе медицинского института, мы проходили по курсу физиологии раздел вегетативной нервной системы. Вникнув, я с запоздалым ужасом осознал, что, не отломайся полностью хрупкая ветка липы, меня нашли бы опоясанным веревкой, уже окоченевшим. Нашли бы не скоро, так как лесополоса находилась вдали от села и дорог, на самой меже с соседним колхозом.
  Трагизм происшедшего заключался в том, что сдавливающая мой живот выше пупка веревка, нарушила кровообращение солнечного сплетения. За этим следует резкое замедление сердечного ритма, потеря сознания и прекращение дыхательной функции с полной остановкой сердца. Выслушав мой рассказ, доцент кафедры подтвердила мои выводы. Напоследок сказала, что я родился в рубашке.
  Вместе моими с одноклассниками Мишкой Бенгой и троюродным братом Броником Единаком мы были частыми гостями на колхозной ферме, где работал отец Броника - дядя Петро. Ферма находилась в самом начале склона пологого холма в трехстах метрах от села. Мы знали расположение всех помещений фермы, помогали выгонять на пастбище телят, по табличкам в коровнике мы знали рекордсменок по надоям.
  С внутренним трепетом мы входили в отдельное помещение, где в стойлах жевали племенные быки. Одного из них, огромного и свирепого, с кольцом в ноздрях и привязанного к стойлу двумя цепями звали Милый. На случку Милого скотники выводили только вдвоём.
  В самом конце длинного коровника пристроили силосную башню. По нашим меркам она была огромной. При диаметре шести - семи высота ее была не менее семи метров. В конце лета башню доверху заполняли мелко изрезанной массой из стеблей, листьев и початков молодой кукурузы. Вся эта масса бродила, распространяя по всей ферме запах моченых яблок.
  Внизу башню с коровником соединяла массивная дверь, обитая железом. Через дверь готовый силос нагружали в тележку и развозили по коровнику, насыпая в длинные, через весь коровник, бетонные ясли.
  Дверь, как правило держали закрытой. Однажды, в начале лета мы вошли в башню через случайно забытую открытой дверь. Остро пахло аммиаком. Возле двери в полукруге около двух-трех метров силоса не было. Дальше силос поднимался до высоты трех-четырех метров у противоположной стены. Броник тронул меня за рукав и показал пальцем наверх. Подняв голову, я увидел нескольких сов, сидящих на балках и стропилах.
  Выйдя на улицу, мы обошли башню. В одном месте в стену были вбетонированы металлические скобы, поднимающиеся до маленькой дверцы у самого верха башни. Броник полез первым. За ним Мишка. Я поднялся последним. Через дверцу мы проникли в башню на высоте не менее шести метров. За дверцей была небольшая площадка для рабочих, устанавливающих тракторный конвейер на сезон заготовки силоса. Когда глаза привыкли к полумраку, мы разглядели сов. Все они сидели на поперечинах стропил, и смотрели на нас в полумраке, вращая головами.
  Держась за поперечины, по толстым балкам мы стали подбираться к совам. Я старался не смотреть вниз. Броник оказался ближе всех к одной из сов. Когда он протянул руку, чтобы схватить птицу, она снялась и совершенно бесшумно полетела прямо на мою левую руку, державшуюся за поперечину стропил. Я на мгновение оторвал руку, чтобы поймать сову и тут же полетел вниз.
  Я не успел ничего сообразить, как погрузился в упругое силосное месиво. Выбираясь, я покатился вниз по склону оставшегося силоса. Ощутив под собой цементный пол, я вскочил на ноги. Посмотрел на верх. Приятели уже добрались до площадки. Вскоре они уже были возле меня. Оглядевшись, мне стало страшно. Я мог упасть на участок пола, где силоса уже не было.
  Когда мы выбрались на улицу, я почувствовал, как кожу рук и лица что-то стягивает. Подсыхая, моя кожа стала покрываться плотным белым налетом, не говоря о том, что от меня несло, как от силосной башни. Минут через десять-пятнадцать мы уже были у первого става. Сначала вымылся сам, затем отстирал, насколько мог, штаны и рубашку. Вымыл сандалии. Выкрутив одежду, я одел ее влажной. Домой я не спешил. Ждал, пока не высохнет одежда.
  Запах силоса сопровождал меня несколько дней, несмотря на то, что дома тщательно отмывался под летним душем, намыливаясь по несколько раз. Обычно мои родители оповещались Броником сразу же после любых происшествий с моим участием. В этот раз Броник промолчал, несмотря на то, что я его об этом даже не просил.
  Много лет подряд мне не давал покоя один, вынесенный из детства вопрос:
  - Почему Броник Единак, мой троюродный брат, под ремнем не выдававший своих приятелей, находившихся, бывало, на грани правонарушения, постоянно извещал моего отца о моих мало-мальских проделках? Я не давал ему повода делать это.
  Уже будучи пенсионерами, мы с Бронником сидели на Одае, поджидая трактор с прицепом для погрузки люцерны для моего зверинца. Беседовали, вспоминая далекое детство, прожитые годы.
  - Броник! Прошло столько лет. Мы оба с тобой седые. Ответь мне:
  - Как так получалось, что мой отец узнавал о моих проделках от тебя?
  - Николаевич! - ответил Броник.- Когда Плахов в первом классе впервые оставил тебя стоять в углу после уроков, я пошел с ребятами домой. У вашей калитки стоял дядя Никола:
  - А где Женик, Броник? Почему он не с вами?
  - Женика Петр Андреевич оставил стоять в углу после уроков.
  - За что?
  - Залез под парту, спиной поднял её и двигал по классу. А тут как раз Петр Андреевич с директором.
  - Ты молодец, Броник! Ты ведешь себя хорошо и мне сказал как было. Подойди ко мне!
  Я подошел. Дядя Никола вытащил из кармана рубль и протянул мне:
  - Вот тебе на конфеты!
  - Когда я у своего отца видел рубль? В кино больше ходил, отдавая киномеханику, взятое тайком яйцо.
  - Так и повелось. Я докладывал ему о тебе, а он давал мне рубль. Потом ему надоело. Когда в очередной раз я сказал ему о вырванных страницах в твоем дневнике, дядя Николо сказал:
  - Сегодня у меня денег нет, Броник! В другой раз.
  Пришло время, когда я на улице возле клуба крикнул ему:
  - Дядя Николо! Вы должны мне уже целых три рубля!..
  Слушая Броника, мне стало не по себе. Верить ему не хотелось... Не верить не было основания...Через столько лет я не мог, да и не имел права упрекнуть моего, уже давно покойного, отца. Но навсегда во мне застрял вопрос:
  - Не так ли бездумно, нечаянно и нехотя в детстве вскармливается доносительство, переходящее потом в черт знает что? Как известно, все наши комплексы родом из детства...
  В пятьдесят четвертом было начато строительство новой двухэтажной школы. Когда я перешел в пятый класс, полным ходом шла кладка второго этажа. В свободное от школы время мы играли в строящемся здании, гоняясь друг за другом по многочисленным строительным лабиринтам. По деревянному трапу забирались на самый верх. В той части здания, где будущий спортзал граничил с обеих сторон с крыльями здания, стены были двойными. Между ними даже днем зияла темнотой глубокая, на всю высоту здания, щель шириной не менее сорока сантиметров.
  Мой старший брат Алексей, приехав из Черновиц, где он поступил на первый курс мединститута, привез мне в качестве подарка плоскую батарейку для фонарика. Зарядив фонарик, я с нетерпением дожидался вечера, чтобы опробовать новую дуру. Так мы тогда называли батарейки для фонариков.
  Едва начало темнеть, как я уже был возле клуба. Там, как назло, тогда никого из сверстников не оказалось. Уже шел вечерний сеанс. Демонстрировать качество дуры было некому. Я пошел к строящейся школе. Поднялся по трапу на самый верх. Светить в сторону лесополосы было рано. Еще не стемнело по настоящему. Я подошел к узкой щели между стенками. Включил фонарик. В щели, глубиной не менее четырёх метров, сразу стало светло. Были видны даже мелкие камешки. Засмотревшись, в какой-то момент я не успел сообразить, как фонарик выпал из моей руки и приземлился на строительный мусор на дне щели.
  Мне сразу, как это часто бывало со мной, захотелось вернуть время на несколько секунд назад. Уж тогда бы я фонарика из рук не выпустил. А сейчас фонарик лежал на песке и светил в стенку. Не долго думая, я подошел к лежащим неподалеку длинным доскам. Выбрав, на мой взгляд самую длинную и широкую, я поволок ее к щели. С трудом стал спускать доску одним концом в щель. Доска целиком погрузилась, а дна все не было. Я отпустил доску. Тут же раздался стук и доска, царапая по стенкам, упала в другом направлении. Хорошо, что не на фонарик.
  Другую доску я опускал, отступя от края щели. Когда доска ушла в щель целиком, отпуская, я толкнул ее к узкой стенке. Доска удачно прислонилась к стенке, но от края щели до торца доски было около метра. Не страшно. Между тем темнело. Я спешил. Держась руками за край щели, я спустил ноги и повис над щелью, как на брусьях, которые видел в Тырновской школе, когда ездили на районный фестиваль. Ногами нащупал край доски. Упираясь ладонями, локтями и коленями в неоштукатуренные стены, нащупав левой рукой торец доски, вцепился в нее и стал спускаться вниз. Спускаясь, я почувствовал, что доска под моей тяжестью прогнулась и верхний конец ее опустился вниз. На голову и за шиворот рубашки посыпались кусочки штукатурки.
  Я понял, что подниматься будет труднее, особенно на самом верху. Но отступать было нельзя. Завтра мой фонарик первым увидит Броник. У него вообще были зоркие глаза. И спустится за моим фонариком, как спустился в глубокую яму школьного туалета, когда с меня свалился кожаный ремень, опоясывающий гимнастерку школьной формы.
  Ремень с надписью РУ был подарен мне Алешей и являлся предметом моей гордости. Когда ремень свалился, я с сожалением посмотрел через очко туалета на место падения, встал, заправил гимнастерку в брюки и пошел в класс.
  Ждавший своей очереди и все видевший Броник забыл, зачем пришел в туалет. Он мигом спустился через широкий лаз сзади туалета вниз, громко предупреждая, что в яме человек. Двери женской половины туалета захлопали, не умещая в себе рвущихся наружу и визжащих девчонок. Взяв ремень, Броник выбрался наверх.
  На следующие уроки Броник уже не пошел. Весь урок он отмывал у колодца Юзи Твердохлеб ремень и обувь. На последующие уроки его не пустил старший брат Вася. Выпросив у санитарки Марчихи в находившемся рядом медпункте пакетик хлорки, Вася, подавляя, по его рассказу, рвоту, вымыл ведро, растворил в нем хлорку и вылил содержимое ведра в колодец. А Бронику было приказано домой не являться вообще.
  Мысль о Бронике погнала меня вглубь щели. Наконец-то ноги ступили на дно. Взяв фонарик, я с трудом засунул его до отражателя в нагрудный карман рубашки, оставив включенным. Обратный путь наверх был гораздо труднее. Я уже порядочно устал. Поднимался медленно. Держась руками за доску, ногами нащупывал выступы камней и штукатурки.
  Немного, но все же помогал слабеющий свет фонарика в моем кармане. Полусогнутой рукой упирался в стенку ладонью, затем локтем а потом плечом. Поочередно отдавливая плечом стенку вниз, я по сантиметрам поднимал свое тело вверх. Появившуюся было мысль спуститься и переспать на дне щели, я тут же отогнал, вспомнив об отце.
  Наконец рука в темноте нащупала край доски. Далее вся нагрузка пришлась на локти и колени. Я уже начал чувствовать боль во всем теле. Наконец пальцы нащупали край кладки. Напрягшись, я повис над щелью на локтях. Уже ничто не могло мне помешать. Приподнявшись на ладонях, я выбросил свое тело боком, помня о хрупком стекле отражателя в моем фонарике. По длинному деревянному трапу, который мы пролетали за несколько секунд, спускался на четвереньках. Мне стало казаться, что я начинаю терять равновесие. А может, так оно и было.
  Обогнув крыло стройки, я вышел к задней стене клуба. По мельканию света в окне кинобудки, я понял, что кино еще не кончилось. Только сейчас я почувствовал, как нестерпимо больно горят ладони, локти и колени. Но фонарик был спасен. Я вытащил его из кармана. Батарейка была частично разряжена. Вместо ослепительно белого, лампочка излучала тусклый желтый свет. Я направил фонарик на стену клуба, пытаясь навести точку. Я никак не мог унять крупную дрожь в руках. Несмотря на мои усилия держать фонарик неподвижно, световое пятно плясало по задней стене клуба.
  На следующее утро я обнаружил, что мои ладони, локти, колени и плечи были в глубоких ссадинах. Взглянув на подушку и простынь я лишний раз убедился в мудрости моей мамы. На фоне красных и синих цветочков и зеленых листьев многочисленные полосы сукровицы практически не были видны. А ссадины для меня уже не были проблемой. У меня было универсальное лекарство от всех ран. Стрептоцидовая мазь на рыбьем жиру. Правда, несмотря на жару, несколько дней я носил рубашку с длинными рукавами. Обошлось.
  Каждое лето почти вся сельская детвора жаркие дни проводила на озере. Я не был исключением, несмотря на запрет родителей. Летом пятьдесят четвертого я плавать еще не умел. Надо отдать должное моим двоюродным братьям Боре и Тавику. Они неустанно учили меня плавать, поддерживая ладонью мой живот. Но как только я переставал чувствовать животом руку, мои ноги опускались в поисках дна и я начинал погружаться в воду. Тавик говорил, что это от страха, а вообще я уже способен плавать самостоятельно.
  В одно из воскресений озеро, как шутил бригадир огородной бригады, вышло из берегов из-за множества детворы. Обычно прозрачная, чуть зеленоватая вода стала мутной от поднятого со дна ила и казалась густой. Купался и я, "плавая" вдоль берега на безопасной глубине. Подошедшие ко мне рослые пятиклассницы Манька Загородная и Стаська Галушкина, взяв меня под мышки, учили плавать. Худого, облегченного в воде, они легко донесли меня до "гуркала" - глубокой ямы в метрах двадцати от берега.
  Вокруг "гуркала" было кольцо возвышенности за счет постоянного из года в год углубления ямы ныряльщиками. Манька и Стаська поставили меня на ноги как раз на возвышенности. Ноги мои упирались в надежное дно, а вода была мне по шею. Предположив, что к берегу дно будет только подниматься, я уверенно пошагал и..., не успев набрать в легкие воздух, скрылся под водой.
  Стоявшая ближе, Манька успела подхватить меня и, обезумевшего от страха, вынесли на берег. На берегу вырвал проглоченную воду. Тошнило. Потом я стал сильно кашлять. Кашель усиливал тошноту, но рвать уже было нечем.
  О происшествии родители узнали задолго до моего возвращения домой. В очередной раз я испытал на себе всю тяжесть родительских репрессий, в чем мои родители всегда проявляли удивительное единодушие.
  Не прошло и месяца, как я, будучи у деда Михаська, решил сбегать на озеро и искупаться. При этом я не оставлял желания научиться плавать. Кроме двух взрослых колхозников, купающихся у противоположного берега, на озере никого не было. Я стал пытаться плавать вдоль берега, отдаляясь все дальше.
  В какой-то момент, пытаясь встать, я не ощутил под собой дна. Погрузившись, я хлебнул воды. Начав отчаянно барахтаться, я все же подгреб ближе к берегу. Когда я выбрался на берег, в животе поднялась буря тошноты, но рвоты почему-то не было.
  Отдыхая от пережитого, я лежал на самом солнцепеке, вбирая в себя живительное тепло. Внезапно что-то заставило меня вскочить, и броситься в воду. Зайдя в озеро по грудь, я лег на воду и неожиданно для себя поплыл по-собачьи. С радостью я убедился, что вода меня держит великолепно.
  Затем, высовывая руки из воды, я попытался плыть "наотмашки", погружая выброшенную вперед руку и с силой загребая воду, как это было неоднократно прочитано мной в подаренной Алешей книге "Спутник деревенского физкультурника". Вода уже не мешала мне дышать в перерыве между взмахами рук.
  Меня распирало от радости, что я поплыл. Радость мою несколько отравляла горечь обиды, что меня никто не видит. Я повернул голову к противоположному берегу. Стоявшие по пояс в воде два купальщика смотрели в мою сторону. То, что у меня появились зрители, подстегнуло мою прыть. Я перевернулся и поплыл на спине, ожесточенно двигая ногами и наблюдая пенный бурун, сопровождающий мои ноги.
  Накупавшись вдоволь, я оделся и пошел кружным путем, чтобы пройти мимо уже расположившихся обедать на берегу взрослых. Когда я с самым независимым видом приблизился, то узнал работающих в огородной бригаде боросянских тракториста и прицепщика. Увидев меня, тракторист по фамилии Плешко сказал:
  - А-а. Это таки ты? Мы думали, что ты снова начал тонуть. А мы бы и добежать не успели. Так некрасиво шутить и пугать людей нельзя.
  Не мог же я сказать им, что я действительно стал захлебываться. Как и не мог сказать, что только лишь сегодня я преодолел страх и вода окончательно покорилась мне. С видом бывалого моряка я молча пожал плечами и пошел вдоль лесополосы домой. Тавик был прав.
  С водой у меня связано еще одно довольно драматическое событие. Наиболее отважные, а может быть, самые безголовые увлеклись вытаскиванием птенцов воробьев из щелей между между камнями, которыми были выложены стенки колодцев. Если точнее, то занимались разорением гнезд. А то, что в воду сыпались веточки и травинки, перья и разный волос, которыми воробьи выстилали гнездо, сухой помет и подчас роняемые птенцы, волновало мало. Бывало, что утомившись после "праведного" труда, птицеловы тут же вытаскивали ведро воды и, наклонив его, пили воду, сдувая в сторону плавающий мусор.
  Заболел этой нездоровой страстью и я. Подавляющее число колодцев в селе были выложены камнями. Лишь много позже, с легкой руки мастеровитого Архипки, в колодцы стали опускать друг на друга железобетонные кольца. Но в такие колодцы не было смысла лезть. Из-за гладких стенок воробьи в этих колодцах не гнездились.
  В выбранном в жертву колодце редко "работали" в одиночку, чаще вдвоем. Став одной ногой в ведро, самый "отважный" спускался, упирая свободную ногу в щели между камнями и придерживаясь за стенки руками. Те, что были наверху, придерживали журавель.
  Если колодец был с катком, на который навивалась веревка или цепь, то страхующие держали за ворот, замедляя спуск. Это был настоящий бригадный подряд, где работа должна быть очень слаженной. Нарушение команд спускающегося могло повлечь весьма неприятные последствия. Тем более что камни в колодцах от старости покрывались толстым слоем скользкого мха.
  Однажды я "работал" в одиночку во дворе Кугутов. Колодец с катком находился в глубине двора, почти на меже с усадьбой Горина Василька. Цепь была надежной. Тросики только начинали внедряться и были в единичных, только в новых колодцах. Терпеливо выждав, когда старая глуховатая Ганька ушла в самый конец огорода, я взялся за дело. Спустился я благополучно. Ниже сруба я нащупывал ногами щели и спускался, используя цепь как страховку и внимательно прислушивался к писку птенцов.
  Убедившись, что писк птенцов исходит из намеченной щели, я достал крючок. Погрузив его во всю глубину щели, я стал вращать его, наматывая гнездо. Намотав крючок до упора, я попытался устроиться поудобнее, вставляя правую ногу в более широкую щель. В это время левая нога соскользнула и я полетел вниз.
  Плюхнувшись в воду, я сразу стал стремительно выплывать наверх, что оказалось излишним. Лето было засушливым, и вода была мне по пояс. Я схватился за цепь. Время моего пребывания в воде измерялось секундами. Поднимался я так же, как и спускался. Держась за цепь, я шагал по стенкам колодца вверх, вставляя ноги, обутые в сандалии, в щели между камнями. Холода я еще не чувствовал. Только мокрые руки сначала скользили по цепи.
  Труднее всего было, когда я достиг сруба. Он был гораздо уже колодца, да и ногам опоры не было. Приходилось подтягиваться только на руках, зажимая цепь между коленями. Наконец моя голова оказалась выше сруба. Убедившись, что нет ненужных свидетелей, схватил руками стойку катка и перекатился через сруб.
  Только сейчас я почувствовал пронизывающий меня холод. Дышать было трудно. Казалось, грудь была сдавлена широким обручем, застыла. Воздух в легкие проникал с трудом. Почти на прямых окоченевших ногах я побежал в огороды по меже, разделяющей подворья братьев Гориных. Перед тем, как пересечь проселок, осторожно выглянул. Никого. Дальше - около ста пятидесяти метров высокой кукурузы. Достигнув лесополосы, я разделся и, выкрутив, развесил штаны и рубашку. Трусы одел сразу.
  Лежа на раскаленной солнцем земле, согрелся я удивительно быстро. Сейчас меня волновал только один вопрос. Как бы не узнали родители. Успокаивало то, что свидетелей моего пребывания в колодце я не заметил. Согревшись, я еще долго лежал, впитывая в себя живительное тепло июльского солнца. Одев высохшую одежду, я направился домой.
  Дома еще никого не было. Я напоил всю живность, нарвал травы кроликам, налил воду в выварку, приготовил полные ведра воды для Флорики, нашей коровы. Когда родители вернулись с поля, мама, готовя в летней кухне ужин, негромко сказала отцу:
  - Сегодня наш что-то крепко натворил. Ничего не забыл сделать по двору, а сейчас сидит и читает.
  Я, действительно читавший на веранде, слышал каждое мамино слово. В тот день я сделал важный вывод. При любых приключениях делать дома все, как всегда. Всегда оставить место для замечания.
  Несколько дней я вел себя самым тишайшим образом. После купания в колодезной воде, у меня не было даже насморка.
  Практические навыки обращения с электрическим током я получил в первые месяцы после пуска колхозной электростанции в возрасте восьми - девяти лет. Оголив от изоляции оба конца электрического провода, я сунул их в розетку. Последовало короткое замыкание, вызов электрика и разбор полетов, о чем я писал.
  Брат в это время учился на первом курсе Сорокского медицинского техникума. Приехав на воскресенье домой, он рассказал, что учитель одной из школ, живущий на крутом косогоре цыганской горы в Сороках с силой вылил ведро воды подальше от крыльца. Вода попала на низко висящий голый провод, соединяющий дом с линией электропередачи на столбе. Учитель упал замертво. Когда Алеша рассказал, отец выразительно посмотрел на меня и громко спросил:
  - Ты понял?
  Я покорно кивнул головой, дав знать, что понял. На самом деле я ничего не понял. Глядя на штепсельные вилки и черные дырочки розеток, я пытался дойти своим детским разумом, какая смертельная сила таится в проводах. Что же оттуда бьет так сильно, что люди падают мертвые? Без пули, без осколков и ножа. Тем более, что почти вся сельская ребятня попробовала на язык провода заземления на электрических столбах.
  Язык и лицо при этом начинало подергивать, а перед глазами начинал мельтешить мерцающий свет. Блескало в очах, говорили мы. То же самое, только слабее, происходило, когда мы, приложив обе пластинки к языку, определяли степень годности дуры (батарейки) для фонарика.
  В это время в Тырново произошел еще один смертельный случай в парикмахерской. Ощутив удар током от только приобретенной электромашинки для стрижки, парикмахер отложил ее в сторону и стал стричь клиента обычной машинкой.
  - Что ты трусишь? - воскликнул клиент, здоровенный мужчина, работавший продавцом в мясном ларьке.
  Схватив рукой машинку, он с кресла уже не встал.
  Мне было непонятно. Для меня сама смерть была связана с тихим сидением старушек в черном по вечерам у отошедшей в мир иной подруги. Если я знал умерших при жизни, то мне никак не верилось, что они умерли навсегда. Я смотрел на восковое лицо покойника и мне начинало казаться, что он на моих глазах пошевелил губами.
  Подолгу глядя на грудь усопшего, у меня создавалось впечатление, что она слегка мерно колышется, как у спокойно спящего человека. Оставалось только, чтобы у лежащего дрогнули веки и он открыл глаза. В смерть не хотелось верить, как в какую-то, никому не нужную, нелепость.
  И лишь потом, когда шло заунывное отпевание, причитания близких, распространялся тошнотворный запах тлена, замешанный на удушливой смеси горелого воска и ладана, утомительная процессия с частыми остановками, траурная музыка и, наконец, стук комьев глины об крышку гроба, приходило осознание, что это навсегда.
  Но при виде других покойников, все повторялось с поразительной точностью снова и снова. В смерть упорно не хотелось верить. Особенно в детстве, когда казалось, что ты и твои близкие бессмертны.
  Позже я обратился с вопросом о смертельной опасности электричества к Тавику. Старше меня всего на два с половиной года, он, казалось, знал все. Меня всегда удивляло, как можно так добросовестно учиться? Кроме того, Тавик постоянно читал. Журналы: Наука и техника, Техника молодежи, Вокруг света, Наука и религия, и многие другие лежали растущими стопками в закутке лежанки, заменяющей Тавику этажерку. Заведующий клубом охотно отдавал Тавику накапливающиеся кучами журналы, выписываемые сельским советом. Кроме того, Тавик забирал и читал физику, химию, географию в школе и другие журналы для учителей, так как тетка Раина работала в школе уборщицей. Должен признаться, что моя любовь к книгам во многом является результатом постоянного общения с Тавиком.
  Тавик сразу же, как будто давно ждал именно этого вопроса, подробно рассказал, что удар током парализует мускулы и, самое главное, сердце, которое останавливается навсегда. При этом, сказал Тавик, человека может убить ток с напряжением меньше, например 36 вольт. А лошадь такой ток убивает еще быстрее. Например, рассказывал Тавик, электрическим током напряжением 60 вольт можно убить сразу нескольких, привязанных друг к другу медной проволокой, коней.
  В чем разница между током и напряжением я тогда не знал, но мне впервые показалось, что Тавик переборщил. Я даже подумал, что он это сделал по просьбе отца, чтобы отпугнуть меня от тока. Но меня не проведешь!
  Я уже успел испробовать на себе действие батарей у тетки Марии, на которых было написано -"Дружба" 70 в. Там были все семьдесят вольт, а не какие-то несчастные шестьдесят. Когда тетка Мария уходила в огород, я вынимал из батареи штепсель и, прочитав напротив дырочек 0 и +70 вольт, совал туда одновременно двумя руками швейные иголки
  Встряхивало только тогда, когда засовывал иглы, а потом вообще ничего, только иглы начинали греться. А сосед, вызванный теткой Марией посмотреть, почему стало плохо работать радио, говорил, что батареи некачественные и советовал тетке Марии купить радио от розетки. Но чтобы огромную лошадь, да еще сразу несколько! Убить такой чепухой? Точно, Тавик заливает, хоть это на него совсем не похоже.
  А еще Тавик рассказывал, что трогать провода надо, не хватая их двумя пальцами, а слегка касаясь одним пальцем с обратной стороны. Если в проводе есть ток, то палец сам согнется и отодвинется от провода. А если хватать пальцами, то ток еще больше сжимает их и может убить насовсем. Это мне показалось полезным и я запомнил.
  Будучи в пятом классе, я пришел в гости ко второму двоюродному брату Боре, который учился в ремесленном училище. Борина черная форма с блестящей бляхой была даже красивее военной, ну почти, как морская. Боре было уже больше шестнадцати лет. По воскресеньям после кино он оставался на танцах, где его приглашали старшие девчата. Наверное, потому, что Боря красивый. Так говорила баба Явдоха.
  Когда я вошел в комнату, Боря беспомощно крутил в руках вилку утюга, часто поглядывая на швейные иглы, воткнутые выше лампочки. Иглы в провода воткнул дядя Ваня Гавриш, муж самой младшей маминой сестры Веры. Сделал он это для того, чтобы вуйна Антося, Борина мама, могла погладить сшитую ею одежду, перед тем, как отдать ее клиентам. Штепсель с иголками по просьбе тети каждый раз соединял сам Гавриш. Один раз я даже видел, как он это делал. Правда, при этом он сказал мне, чтобы я держал язык за зубами, иначе у вуйны Антоси и деда обрежут провода.
  - Дай мне штепсель! - потребовал я и влез на подставленный стул. Осмотрев штепсель, я увидел на желтых штырьках пропилы. Все ясно, сюда надо совать иголки. Проще простого. Первая игла вошла нормально и туго сидела в щели пропила. Вторая никак не попадала в пропил. Пытаясь облегчить работу, я взялся левой рукой за изоляцию провода и стал продавливать иглу в щель. Неожиданная сильная дергающая боль в руках и шее пронзила меня. Перед глазами "заблескало", но только гораздо сильнее, чем когда прикасался языком к проводу заземления. Я сильно дернулся и с трудом удержался на стуле.
  Боря стоял с побелевшим лицом. Потом лицо его стало покрываться множеством красных пятен.
  - Слезай к черту, а то потом отвечай за тебя. - только и сказал Боря.
  Я был непреклонен. В меня вселился бес активности. Спрыгнув со стула, я схватил куски выкроенного сукна и клеёнки, и, сложив их в несколько раз, легко воткнул обе иглы в прорези штепсельной вилки. Промелькнувшая голубая искра была свидетельством удачного соединения. Тщательно отгладив свою черную форму, Боря, пожалуй, впервые посмотрел на меня с уважением.
  В дальнейшем я, занимаясь радиоконструированием, неоднократно ощущал на себе кратковременные воздействия электрического тока с напряжением 220 - 250 вольт. Нечем хвастаться, да и непедагогично, но случайно меня два раза, как говорят, дергало межфазовое напряжение 380 вольт. Довольно сильное экстремальное воздействие. Не раз, у себя дома, открывая не отключенную от сети электрическую розетку, я слышал повелительный оклик моего младшего, Жени:
  - Папа! Выкрути пробки!
  На работе, внедряя новые методы диагностики и лечения, устанавливая аппаратуру по вакуумному, лазерному и магнитомеханическому воздействию, на ходу меняя последовательность подключения фаз, неоднократно выслушивал от медицинской сестры Надежды Ивановны, добросовестно проработавшей рядом со мной более четверти века:
  - Как хотите, но с вами иногда невозможно работать. С вашими изобретениями живешь, как на вулкане.
  Может быть. Но по данным специальной литературы, так и, по моему глубокому убеждению, физиологические реакции человеческого организма на экстремальные воздействия глубоко избирательны и индивидуальны. Это отнюдь не оправдывает моего, с позволения сказать, легкого отношения к воздействию электрического тока.
  Эрнест Хэмингуэй садился писать лишь после приличной дозы текилы и нескольких порций тростникового рома. Я же, выпив больше одной рюмки, ищу, необычайно приятного на тот момент, общения с подушкой. Если боли в коленном суставе у меня проходят лишь после двадцати и более ужалений пчел с пребыванием жала в области сустава не менее пяти минут, то для других, выглядевших при жизни здоровяками, единственный укус пчелы явился смертельным.
  Как говорят, пути господни неисповедимы.
  Немалую озабоченность взрослых села, участкового милиционера Ткача и моих родителей вызывало повальное увлечение мальчишек самопалами. В моих руках разорвало несколько самопалов. Однажды при разрыве латунной трубки самопала, заряженного бездымным порохом "Сокол" мне раскромсало кожу между большим и указательным пальцем правой руки, оставив многочисленные мелкие рубцы, до сих пор "украшающие" мою кисть. После этого пространство от запального отверстия до сплющенной части трубки я заливал свинцом. Разрывы, если случались, то были только в области запального отверстия, что было не так опасно.
  Пороха, если не было много, то было вполне достаточно в найденных после войны патронах, чтобы мальчишеская шалость имела возможность повлечь за собой печальные последствия. Порох я тайно хранил в большой, плотно закрывающейся банке от какой-то ветеринарной мази.
  На случай, если банку случайно найдут взрослые, я решил, по образному выражению, не хранить все яйца в одной корзине. Половину пороха я отсыпал в сороковку. Это была маленькая бутылка, которую еще называли чекушкой. Плотно закрыв, я хранил порох в разных местах.
  Однажды, когда уже стемнело, мне вдруг пришла в голову идея посмотреть, как горит порох в бутылке. На открытой поверхности он с шипением горел несколько быстрее, чем целулоидные кинопленка, расчески и часовые стекла. Мне захотелось увидеть, как высоко вырвется пламя из бутылки в темноте. Бутылку я установил на ровное место за домом, куда выходило кухонное окно. Убедившись, что окно закрыто плотной занавеской, я зажег спичку и бросил ее в бутылку. Тут же вспыхнул яркий, ослепивший меня, свет. Горение по скорости больше напоминало взрыв, только вместо грохота послышался короткий свист, закончившийся гудением.
  Тут же послышался громкий стук открываемых дверей и во двор буквально вылетел отец. За ним выбежала мама и тетка Мария, ужинавшая в тот вечер у нас. Оказывается вспышка света проникла через закрытую занавеску. Да и звуки при этом были странными. Ослепленный вспышкой, я плохо видел. Невольно выручил отец, включивший свет на веранде.
  - Что случилось? Что ты наделал? Что загорелось? - посыпались на меня вопросы.
  Выручило присутствие тетки Марии, у которой я в пятилетнем возрасте сунул зажженную спичку в коробок спичек как раз с той стороны, где у спичек головки.
  - Я сунул зажженную спичку в коробок спичек.
  - Тебе не хватило, что меня тогда несколько дней подряд голова болела от давления? Родителей хочешь угробить? - это был голос тетки Марии.
  Отец молчал. Он ходил по кругу, тщательно всматриваясь в землю. Но искал он совсем в другом месте. Видимо его сбила с толку вспышка света. Наконец он выпрямился:
  - Где коробок со спичками?
  - Выбросил в паренку (густо сеяная кукуруза для скота). - нашелся я.
  Искать спичечный коробок в высоких зарослях густо посеянной кукурузы для корма скоту не имело смысла. По крайней мере вечером. Отец еще раз осмотрел двор и резко качнул головой из стороны в сторону. Этот жест я давно изучил. Он означал: "Свежо предание, но верится с трудом".
  Утром, оставшись один, я тщательно обследовал место происшествия. На том самом месте, где горел порох, я обнаружил круглое донышко бутылки. Осколков стекла я не нашел. Вероятно бутылку оторвало от донышка и унесло, как ракеты, которые мы делали в большом количестве из кинопленки и фольги.
  - Хорошо, что не в меня, - подумал я облегченно.
  Однако на обмостке, окружающей стенку кухни я вскоре обнаружил массу мелких стеклянных кубиков, напоминающих рассыпанную крупную соль. Веником я тщательно смёл свидетельства испытаний и выбросил в канаву на противоположной стороне улицы.
  Пиротехнические изыскания не давали мне покоя. В каменоломнях на Куболте добывали камень с помощью взрывов. Заряд с проводом опускали в просверленный шурф и тщательно засыпали и утрамбовывали мелким щебнем и песком. Потом подключали к динамо, крутили ручку и нажимали на кнопку. Взрывом откалывали огромные глыбы камня, которые потом раскалывали вручную. В такие дни к каменоломням нас не подпускали на пушечный выстрел.
  С самым невинным видом я расспрашивал Штефана, который работал в камнедобывающей бригаде, о подробностях, которые так были мне нужны. Штефан добросовестно делился со мной информацией. Тетка Мария, уловив смысл нашего разговора, крикнула своему сыну:
  - Что ты рассказываешь? Чему ты его учишь? Он же обязательно устроит какую-нибудь беду!
  Тетка Мария успела хорошо меня изучить за мои двенадцать лет. Как в воду глядела. Отыскав возле кузницы толстостенную трубку, заглушенную с одного конца наподобие гильзы, принес ее домой. Зачищенные концы изолированного двойного провода соединил сантиметровым отрезком спирали от электроплитки. Это я уже делал не раз. Подключенный в розетку кусочек спирали ярко сгорал с негромким хлопком. Таким будет мой запал.
  Насыпав немного пороха, погрузил в трубку провод с запалом. Затем высыпал весь остальной порох и плотно забил бумагой, воском и деревянной пробкой. Испытания решил провести на краю сада. Дальше не доставала переноска. Помня отдачу самопалов, трубку установил так, чтобы в случае полета, она умчалась в сторону огорода. Растянул переноску, соединил. Переносную розетку перетащил к дверям сарая, за которыми укрылся.
  Подрагивающими руками воткнул вилку в розетку. Взрыв оказался настолько громким, что куры во всей округе замолкли. А может на мгновения оглох я? Трубка, вместо того, чтобы улететь в сторону огорода, просвистела в обратном направлении свистом, напоминающим звук милицейского свистка. Свист заглох в листве ореховых деревьев во дворе Гусаковых.
  Я быстро убрал провода и с самым невинным видом не спеша вышел на улицу. Там у калиток стали появляться, не вышедшие на работу, соседки и старушки. Все спрашивали друг у друга, что произошло. Примечательным и спасительным для меня явилось то, что никто не смог указать направления, откуда пришел звук взрыва. Вероятно, настолько он был сильным. В ушах у меня звенело до самого вечера.
  В результате моих бездумных изысканий (если такое словосочетание возможно вообще) дважды серьезно пострадал указательный палец правой руки. Первый раз это случилось в возрасте десяти лет. Вытащив из норки с помощью нитки с комочком смолы на конце, огромного тарантула, стал дразнить его, слегка ударяя его по спинке указательным пальцем. Вставший на дыбы в защитную позу, тарантул обхватил мой палец лапками и впился клешнями в самый кончик указательного пальца возле ногтя.
  После безуспешной попытки стряхнуть я отодрал паука палочкой, вырвав вонзившиеся челюсти. Вспомнив прочитанную заметку в газете "Юный ленинец" о том, как вести себя при укусе тарантула и змеи, я долго выдавливал и без того, обильно капающую из ранки кровь. Несмотря на это, появилась нетерпимая жгучая боль, которая не утихала несколько дней. Палец покраснел, затем стал каким-то серым и покрылся множеством мелких ранок, из которых сочилась розовато-желтая водичка.
  Причину появления раны я, разумеется, скрыл. Обе бабушки, соседки и мама единодушно признали, что у меня "волокно". Что это такое, ответить мне не мог никто. Фельдшер Дюня осмотрев палец, сказал, что у меня панариций. Лишь много позже я узнал, что все были правы в определении диагноза. Панариций в народе называют волосень, волос. Раны на пальце заживали долго, несмотря на чудодейственную стрептоцидовую мазь, вкусно пахнувшую рыбьим жиром.
  Ровно через два года я попытался определить силу стартера миниатюрного трактора ДТ 14, на котором мой дядя Ваня Гавриш развозил на ферме корма. Захватив изо всех сил ремень, соединяющий шкивы двигателя и динамы, я нажал на ручку стартера.
  Даже не почувствовав сопротивления, ремень затянул ногтевую фалангу моего многострадального пальца под шкив, оставив размозженную рану и расколов наискось мой ноготь. Два дня палец я никому не показывал, а потом снова был выставлен спасительный диагноз - волокно.
  Как и в первый раз, выручила безотказная стрептоцидовая мазь. До сих пор ногтевая фаланга на правой руке шире левой, а ноготь украшен продольным хребтом и мелкими волнами. А ведь ремень мог затянуть под шкив кисть, а то и гораздо больше.
  Вспоминая сейчас драматические события моего детства, я могу с достаточной степенью достоверности утверждать, что подавляющее число леденящих душу происшествий пришлись на период от десяти до тринадцати лет. После тринадцати, особенно, когда я стал учиться в седьмом, тогда выпускном классе сельской школы, интерес к острым приключениям угас как-то самостоятельно, без понуканий и репрессий.
  Увлечение фотографией, а потом радиоконструированием, постоянное общение со взрослыми рабочими и техниками в лаборатории КИП и автоматики сахарного завода отодвинули актуальность былых приключений куда-то далеко, на самый задний план.
  Мой старший, Олег, будучи в детстве болезненным ребенком, рос в атмосфере сверхизбыточной опеки как со стороны нас, родителей, так и бабушек и дедушек. Оберегая его от частых простуд, трудностей и опасностей детского и подросткового периода, я часто лишал собственного ребенка возможности испытать неповторимую многогранность ярких ощущений, свойственных каждому периоду становления личности. Уже позже, как говорится, он сделал себя сам.
  Вполне осознанно, когда моему младшему - Жене минуло десять, я дал ему возможность испытать все прелести и трудности детских и подростковых увлечений. Он вдоволь насытился конструированием луков и рогаток, возможно и самопалов, увлекался фотографией, плаванием, ловлей раков и рыбалкой, поимкой тритонов, ящериц и ужей.
  Всех пресмыкающихся лично я не переношу до сих пор. Когда вижу любую змею, мгновенно забываю, у кого должны быть желтые пятна на голове: у ужа или гадюки?
  Женя путешествовал на велосипеде в любую погоду, ночью и днем, по дорогам и бездорожью. Вдоволь испытал прелести как летней, так и зимней рыбалки. Он был центром и душой многочисленного собачьего окружения, которое царит в нашем дворе по сей день.
  Сейчас он далеко. Недавно, общаясь по скайпу, он сказал:
  - Папа, как я благодарен тебе за то, что в детстве я наелся всех мальчишеских увлечений досыта. Спасибо, что ты дал мне такую возможность.
  Я промолчал. А еще, я где-то прочитал... Каждый мужчина - случайно выживший мальчик.
  
  
  
  
  Азарт - это состояние,
  в которое мы входим,
  выходя из себя.
  В. Жемчужников
  
  
  Самопалы или непедагогическая глава
  
  По логике изложения "Самопалы" следовало бы включить в "Отголоски войны", тем более, что в "Наши игрушки" сама суть никак не вписывается, как говорят, по определению. Но в процессе написания "исторических материалов" оказалось так много, что их пришлось выделить в отдельную главу.
  Мое близкое знакомство с самопалом и "боевое крещение" произошло в девятилетнем возрасте во дворе двоюродного брата Тавика. Когда я пришел к Тавику, у него уже были его одноклассники - ныне живущий в России Валентин Натальский (Валенчик), ныне крымчанин Виктор Грамма, безвременно ушедший от нас Андрей Суфрай (Дюсик) и самый старший - ныне покойный Сева Твердохлеб, всю жизнь проработавший железнодорожником.
  Наклонившись над табуреткой, они что-то обсуждали, споря между собой. Приблизившись, я увидел большой самопал, изготовленный из толстой трубки. Длина его была не более двадцати сантиметров, но широкий толстостенный ствол внушал уважение.
  Оказывается, заряженный "серкой", соскобленной внутрь ствола с целого коробка спичек, самопал не стрелял или, как принято говорить на языке "оружейников," не брал. Набивали в запальное отверстие сбоку серку, несколько раз вводили в отверстие раскаленную иглу. Оставалось последнее средство - разобрать самопал и раскалить трубку на примусе. Но для этого необходимо буравчиком вынуть туго забитый бумажный пыж и выколотить горох. В противном случае раскаленной трубке грозил разрыв на примусе. Но буравчика не было.
  Отложив в сторону самопал, друзья стали заряжать другой, уже не раз испытанный. Я же взял самопал и, осваивая ремесло оружейника, обломал спичку, вставил ее в ложе. Прижав к запальному отверстию, чиркнул спичечным коробком, как это делали мои старшие товарищи. Не успел я отвести руку, как самопал выстрелил. Сева, стоящий в двух метрах от меня, схватился за лицо. Остальные мгновенно повернулись ко мне. На их лицах была растерянность и удивление.
  - Вот легкая рука! - вырвалось у Андрея Суфрая.
  На Севу еще не обращали внимания. Все были рады, что отпала необходимость в полной разборке самопала.
  В это время застонал Сева. Все повернулись к нему. Все лицо Севы было разукрашено мелкими круглыми красно-фиолетовыми кровоподтеками от гороха, которым был снаряжен самопал. Несмотря на обилие гороха, глаза Севы остались целы. Правда, две горошины ударили в двух-трех сантиметрах от глаза. Растерянность сменилась истерическим смехом. Убедившись, что глаза целы, все хохотали, показывая пальцем на Севино лицо. Мне же было не до смеха. Я ждал возмездия. Но Сева пообещал расквитаться в другой раз.
  Все время, пока кровоподтеки меняли цвет с фиолетового на зеленый, а потом на желтый цвет до полного исчезновения, Сева обещал мне разукрасить из самопала другое место. Но я уже был спокоен. В самопальном деле Сева был только зрителем.
  Зато я потерял, как говорят, покой и сон. Убедившись в легкости своей руки, я упорно искал дефицитную в то время трубку для собственного самопала. Мне повезло. Готовую уже трубку подарил мне Тавик, найдя для себя другую. Лишь собрав оружие, я понял истоки Тавиковой щедрости.
  Запальное отверстие было настолько широким, что при выстреле из него вылетала струя огня, сбивая спичку и обжигая мне большой палец правой руки. Кроме того, сплющенная часть трубки была с трещиной, что создавало опасность разрыва самопала.
  Я укоротил трубку, сплющив ее только после нагрева. Запальное отверстие сделал соответствующего диаметра с помощью трехгранного напильника и швейной иглы. Конструирование новых самопалов и их совершенствование превратилось в навязчивую идею. Я делал самопалы, испытывал их и терял к ним интерес.
  Готовый самопал я менял на не обработанную еще трубку, уже полностью представляя себе мое следующее детище. Случавшиеся неудачи и поиск новых решений конструкции запальных устройств и крепления ствола подвигали меня на "теоретические" изыскания и совершенствовали мои практические навыки.
  К одиннадцати годам я стал общепризнанным авторитетом и экспертом самопалостроения даже среди подростков много старше меня. Уже заранее я мог предположить угрозу разрыва трубки, оптимальный вариант крепления ее на рукоятке. И все это в условиях почти полной конспирации, так как реакция моего отца, закончившего войну в Берлине, была вполне предсказуемой.
  Постоянное совершенствование самопалов заставило меня нарушить сезонность увлечения этим небезопасным занятием. Я делал и испытывал самопалы круглый год. Испытания, особенно зимой, были чреваты многими трудностями. Испытания я проводил в основном по воскресеньям. Отец работал в кормодобывающей бригаде на ферме и по воскресеньям, до обеда. Мама, приготовив с утра обед, часто уходила к сестрам - тетке Раине или Любе.
  Двор для испытания не подходил, так как звук выстрела разносило далеко. Испытательский азарт был настолько велик, что я часто совершал непростительные ошибки. Однажды я провел испытание в каморе. Лишь только когда раздался оглушительный выстрел, я вдруг вспомнил, что камора заполнена занесенными на зиму ульями с пчелами.
  Отец неоднократно предупреждал, чтобы зимой я не шумел в каморе. В противном случае пчелы прекращают спячку и начинают усиленно поедать запасы меда. В результате пчелы гибнут от голода весной, либо начинают поносить. Да я и сам читал об этом в книге "Пчеловодство". На этот раз обошлось.
  На чердаке сарайчика у тетки Марии я нашел трубчатую вилку с багажником от немецкого велосипеда. Разглядывая находку, я с удовлетворением обнаружил, что трубку не надо плющить. Да и крепление было практически готовым, надо было только правильно прожечь рукоятку.
  Это было уже новое решение. Поскольку я не был уверен в прочности сварки, я залил тыльную часть трубки свинцом от непригодного мотоциклетного аккумулятора, выброшенного соседом за сарай. Лишь потом, замерив глубину ствола, сделал запальное отверстие. Прикрепив ствол на рукоятку, для прочности красиво обмотал в один слой шнурком из сыромятной кожи, выпрошенным у соседа, работавшего конюхом.
  Закончил работу в воскресенье с утра. Зарядил. Положив перед собой, разглядывал свое военно-техническое детище. Оно было самым красивым и внушительным. А в животе все усиливалась нудьга от предстоящего испытания. Перебрал и отмел все возможные варианты. Взгляд упал на плиту, над которой уходил на чердак дымоход.
  - Выстрелю в дымоход. Звука на улице не будет, да и дым унесет через трубу, - подумал я.
  Сказано - сделано. Чиркнув коробком по спичке, быстро направил самопал вертикально в трубу. Грохнул выстрел, за которым из дымохода посыпалась масса сажи. На беду, мама почему-то оставила в конфорке чугунок с борщем полуоткрытым. Основная масса сажи посыпалась в широкий чугунок.
  Веником смел сажу в плиту. Казанок снял и вылил борщ в большую эмалированную миску. Ложкой и пальцами выбрал крупные и средние кусочки сажи. Черпаком снова перелил борщ в казанок, оставив черную мелочь с остатками капусты.
  Но тут оказалось то, чего я не мог предвидеть. Борща стало меньше. Почти вес жир, плавающий наверху, был впитан сажей и выброшен за сарай. Долил воды из чайника. Добавил две ложки топленого свиного жира. Но аппетитный румянец жира куда-то исчез. Сойдет! Часть жира плавала комом поверх борща. Пришлось снова топить плиту. Осмотрелся. Вроде все, как было. Крышку на казанке установил точно, как оставила мама. Спрятав самопал, побежал на улицу играть.
  Вскоре пришла мама, а вслед за ней и отец. Сели обедать. Мама налила всем по тарелкам. Взяв кусок хлеба, я ел так, что, как говорят, за ушами трещало. Несмотря на неприятный привкус, да и запах был другим. Отец взял ложку, другую. Отставил ложку:
  Что за борщ сегодня у тебя? - недовольно спросил он маму.
  Я молча продолжал с аппетитом уплетать борщ. Отец взял ложку и стал перемешивать борщ. Обнаружил черные крупинки, спросил:
  - Ты что, оставила борщ открытым?
  Все пришли к выводу, что сажу, возможно, потревожила галка, усевшаяся на дымоход греться. Только мама потом долго осматривала плиту, периодически оглядываясь в мою сторону.
  Не обходилось без неприятностей. Будучи у двоюродной сестры Лены, работавшей медсестрой, наткнулся на банку с порохом "Сокол", принадлежавшим ее мужу Дюне "Сазонту", фельдшеру медпункта. Недолго думая, отсыпал немного в карман. Зарядив уже испытанный самопал из латунной трубки, к концу дня зашел в дощатый школьный туалет и выстрелил. Боли я не почувствовал, только отдача была сильнее. Кисть залило кровью. Выбросив разорванный самопал в очко туалета, я зажал пальцами левой руки кровоточащую рану между большим и указательным пальцем.
  Пока не стемнело, бродил по лесополосе, прикладывая к ране, начинающие желтеть, листья. Придя домой, долго мыл руки с мылом. Мама в это время доила корову. Ужиная, держал руку раной к себе. Крови уже не было. Утром мама заметила неладное:
  - Это еще откуда?
  - Споткнулся и ранил об железный прут возле стройки.
  - Сходи обязательно в медпункт. Пусть Лена перевяжет. Как бы заражения не было, - сказала мама.
  Медпункта я как раз и боялся. Особенно, если рану увидит Дюня. Но заражения тоже не хотелось. После школы я заточил спичку и острием копался в ране, выковыривая частички не сгоревшего пороха. Вечером, когда открылся медпункт, я пошел туда. Лучше бы я туда не ходил. Едва взглянув на рану, Дюня , хихикнув, сказал:
  - Так вот, кто воровал мой порох!
  Сумели договориться, что родителям не обязательно знать, что произошло на самом деле. Прошло около шестидесяти лет, но промежуток между моими большим и указательным пальцами до сих пор украшен множеством мелких рваных рубцов.
  Мы даже не отдавали себе отчета, но стремление делать все новые и новые самопалы заставляло нас переступать закон. Даже через шестьдесят лет трудно признаться, но за нами оставался неподвижный трактор, после того, как из него была выломана топливная трубка, неисправный ранцевый пульверизатор без длинного латунного наконечника.
  Даже с большой натяжкой невозможно было назвать борьбой с самогоноварением разрушение двух исправных самогонных аппаратов. Выстрелы раздавались на Куболте, в лесополосах, за колхозными складами, на стройке новой школы... Когда стреляли за конюшней, молодняк начинал беспорядочно метаться по загону, часто сбивая с ног друг друга.
  Раздавались порой выстрелы и в школе, в том числе и в классе во время уроков. Младший брат Виктора Граммы, Боря, ныне здравствующий полковник полиции, проректор полицейской академии по воспитательной работе, вернулся с перемены с не "взявшим", т.е. с не выстрелившим самопалом.
  Во время урока, держа руку под партой, Боря механически щелкал изогнутым гвоздем по дну забитой в катушку пули с выплавленным свинцом. С очередным щелчком раздался оглушительный выстрел. Боря, не поднимая руку из-под парты, оцепенел. Дым извитой струйкой медленно проплыл вверх мимо его побледневшего лица.
  На борьбу с огнестрельными опытами в село не раз приезжал на мотоцикле участковый Ткач. Он подолгу разбирался, откуда трубки, кто лучше делает самопалы. Но мы успевали вовремя выбрасывать самопалы, а разговоры не давали большой пользы. К этому времени во мне укрепилась нестандартная криминальная черта: в случае опасности или разоблачения не убегать. Наоборот, я выходил вперед, работая, как говорят, на опережение.
  Но один случай лежит в моем сердце тяжким грузом до сих пор. Летом мама осталась дома для того, чтобы сделать первую наброску потолка в пристройке, куда предполагалось перевести кухню. Долго месила глину с половой. Затем с силой кидала глину к потолку, размазывая ее. Сделав наброску, пошла в дальний конец огорода прашевать.
  А у меня случилось "неотложное" дело. Два дня подряд не "брал" мой новый самопал. В пристройке, где мама только что накидала потолок, я разжег примус и положил на него трубку самопала. Трубка была массивная, заряд был более, чем достаточный. Оставив трубку накаляться, я вышел во двор. Раздался выстрел, за которым послышался гул. Вбежав в пристройку, я увидел, что вся глина лежит на полу. Убрав примус и трубку, я бездумно убежал из дому.
  Пришел, когда начало темнеть. А летом темнело в начале одиннадцатого. Мама мыла руки от глины и, плача, рассказывала отцу, что вся ее работа оказалась на полу. Далеко после обеда мама начала все с нуля. Закончила в десять часов вечера. Сказать, что мне было стыдно, значит ничего не сказать. Но рассказать правду мне мешал страх.
  В последние дни маминой жизни, когда она лежала с обширным инфарктом, ко мне приходило желание исповедаться перед ней за совершенное много лет назад. Но мне снова мешал страх. Страх того, что мой рассказ усугубит мамино состояние.
  А настоящая исповедь ни на йоту не уменьшила тяжести груза в моей душе. Скорее наоборот.
  
  
  
  
  
  
  
  Спасибо друг, что посетил
  Последний мой приют.
  Постой один среди могил,
  Почувствуй бег минут...
  В. Высоцкий
  
  
  Последний приют
  
  Раз, два, три, четыре, пять.
  Я иду искать.
  Кто не заховался,
  Я не виноват...
  Жмурящий (водящий) стоял лицом к каменному надгробию, служащему пекалом. Остальные, при первых словах считалки, стремглав разбегались по лабиринтам тропок, протоптанных в кустах вишняка вокруг старых могил. Новая часть кладбища для игры в прятки не годилась. Не было зарослей, не было больших деревьев, все пространство просматривалось. Бежали, стараясь шуметь, в одном направленнии, а затем, пока жмурящий заканчивал считалку, тихо, крадучись, перебегали в другое место.
  Закончив считать, жмурящий открывал глаза и в первую очередь быстро осматривал тыл надгробия. Более авантюристичные, рисковые, прятались, бывало, по другую сторону надгробия, чтобы по окончании считалки хлопнуть ладонью по пекалу. Запрещение этого приема часто оговаривалось в самом начале игры.
  Затем жмурящий поворачивался к зарослям и внимательно осматривал кусты, деревья, заросли вишняка. Заметив качающуюся ветку или шевеление прутиков, жмурящий оценивал лабиринты тропок и выбирал самую прямую, чтобы в случае обнаружения спрятавшегося, успеть добежать до пекала первым и запекать первого, которому правилами игры суждено водить следующим.
  Таковы были правила игры. Каждый, стараясь добежать до пекала первым, дороги не выбирал. Чего греха таить, в азарте игры перепрыгивали, а в острых ситуациях и наступали на старые могилы. Может быть и своих предков. При этом далеко за пределами кладбища были слышны подчас дикие вопли, тревожащие покой последнего приюта. Но мы об этом как-то не задумывались.
  Первая могила на кладбище появилась через несколько месяцев после переезда крестьян Подолья на новое место в Бессарабию. Первое поселение состояло из нескольких десятков землянок. Их тогда называли бордеями. Из одного из бордеев шагнул в вечность Антон Навроцкий. Это был отец Иосипа Навроцкого, одного из подписантов договора на пользование землей, заключенного с Елизаветой Стамати, обедневшей плопской помещицей. В соответствии с договором село должно было носить ее имя. Место для кладбища было выбрано по старо-славянскому обычаю. Оно должно быть расположено по другую сторону водораздела, либо ниже по водоразделу и на запад от поселения.
  Бордеи каждое семейство копало для себя отдельно. А вот колодец начали рыть всем миром. Прошли вглубь через жирный чернозем, глину. Дальше пошел песок вперемежку с глиной, потом чистый песок. На глубине более десяти саженей (1 сажень - 2,13 метра) песок был сухим. Зато возникла угроза обвала. Засыпав несостоявшийся колодец, весной 1889 года дома стали строить по берегам безымянной, тогда еще не пересыхающей, речушки.
  Село строили одной улицей в два ряда. Построенные глинобитные хатенки строили на расстоянии восьмидесяти-ста метров от берегов речки. Я помню старые, той поры, хаты Желюков, Натальских, Гудымы, Олейника, Гусаковых, Паровых, сохранившиеся до пятидесятых годов. В нашем огороде я помню только развалины такой хаты моего деда Ивана.
  Неумолимо разрастающееся кладбище осталось за водоразделом. А семнадцатого мая 1919 года кладбище пополнилось могилой моего деда Ивана. В возрасте сорока двух лет он скончался от тифа, оставив в числе шестерых детей самого младшего, в возрасте восьми-девяти месяцев, моего отца.
  Нами, детьми, похороны воспринимались не как обрыв конкретной человеческой жизни, как трагедия. Похороны в нашем детском сознании воспринимались как невеселый ритуал, на котором положено плакать, причитать. Затем медленное, с частыми остановками, шествие до кладбища, свежевырытая могила, окруженная выброшенной глиной, опускание гроба, Выдергивание из-под гроба шлеек, стук первых комьев глины об крышку гроба. Все.
  А затем поминки, где ребятню усаживали скопом, не разбирая, где свой, где чужой, с одного края стола. За этим столом все были свои. И, глядя на выставленные блюда, мы с нетерпением ждали, когда миска с кутьей и единственной ложкой обойдет богобоязненных старушек, начинающих обряд поминания отправлением в свои беззубые рты ложки вареной пшеницы.
  Когда мне предлагали ложку кутьи, я отрицательно, вероятно, чересчур резко мотал головой, помня удлиняющуюся нитку слюны, соединяющую ложку с нижней губой одной из старушек. Потом эта нитка обрывалась и ложка переходила к следующей бабке, пришедшей проводить в мир иной уже бывшую подругу. Ели кутью (Кукки - зерно, греч), колево (Каллибо - визант.), желая усопшей бессмертия души и воскрешения к вечной жизни.
  Если на похоронах и поминках была моя мама, она обычно помогала разносить и раскладывать стравы (блюда). Но вполглаза она не переставала наблюдать за мной. И по тому, как на ее серьезном лице мгновенной вспышкой улыбались глаза, было понятно, что она видела все и читала мои мысли. Она знала меня, как никто. Уже дома, как будто что-то вспомнив, она спрашивала меня:
  - А может наварить тебе пшеницы, - она никогда не говорила колево, как называли кутью в селе.
  Я так же резко и отрицательно мотал головой. Плечи мамы в таких случаях мелко содрогались от беззвучного смеха. Она знала, что меня невозможно заставить есть и калач, хотя в семье, кроме меня, ели все, а брат Алеша особенно аппетитно уплетал его, с хрустом ломая крутые завитки.
  Такая реакция моей мамы во многом формировала мое отношение к обрядам, религии, приметам, суевериям и другой мистике, которые мой двоюродный брат Тавик неизменно называл бабскими забобонами.
  В последние часы жизни, после обширного инфаркта, мама говорила мне:
  - Сейчас я уже не выйду, я чувствую. Я тебя очень прошу, похороните нас с отцом под одним крестом, но без попа. Пусть будут хоругви, из сельсовета возьмите знамена. Пусть будет музыка.
  Я молчал. Фальшивить перед мамой было невозможно. Немного отдохнув, мама неожиданно продолжила:
  - Просто я не могу представить себе тебя стоящим на коленях и накрытым подолом рясы. Ты не терпишь унижения, ты всегда уходишь, даже если теряешь. А тогда уйти тебе будет некуда.
  Мою маму, уже ступившую одной ногой в вечность, заботило одно: чтобы я на ее похоронах не стал на колени под епитрахилью.
  - Отец быстро нагонит меня, я вижу. Похороните нас рядом и под одним крестом. Место для могилы я выбрала и показала Боре Кугуту. Он и найдет хлопцев копать могилу. А крест лежит в стодоле под половой. Там и надпись. Ошибки только исправь.
  Через три часа мамы не стало. После ее смерти отец утверждал, что мама постоянно приходила к нему, о чем он мне регулярно сообщал. Однажды я ему неосторожно сказал, что мама умерла. Отец возмущенно перебил меня:
  - Как умерла? Не говори глупостей. Вот сидит рядом. Мы о вас говорим.
  Через восемь месяцев отец, все больше погружающийся в старческое слабоумие, оставил зажженную свечу и уснул. Тлевшие подушка, одеяло и матрац вызвали отравление, из которого мы его вывели. Но тяжелая пневмония, вызванная ядовитым дымом, в течение недели унесла его жизнь. Похоронили мы их под одним крестом. С траурным оркестром. Как завещала мама.
  Следующей весной я поставил памятник. Ошибки на эпитафии, выцарапанной при жизни родителей полуграмотным мастером по отливке монументов, я не исправлял. Заказал гравировку на табличке из нержавеющей стали. Ею и закрыл ошибки мастера. Добавил две фотографии на фотокерамике. Это было моим правом.
  Приезжая на могилу, потом подолгу брожу по кладбищу, навещая могилы обоих дедов, бабушек, двоюродных братьев и других родственников и знакомых, которых знал при жизни. Со многими играл среди могил на этом самом кладбище. Каждый раз, глядя на даты рождения и кончины, я невольно подсчитываю возраст, в котором они покинули этот мир.
  Я уже старше обоих моих дедов, всех моих двоюродных братьев и сестер, как по отцу, так и по матери. Но переходя от могилы к могиле, я ловлю себя на том, что кощунственные мысли мои уносят меня от покойников.
  Взгляд останавливался на надгробиях, которые когда-то служили нам пекалом при игре в прятки, на зарослях, где мы вырезали палки для луков, прутики для стрел, подбирали раздвоенные ветки для рогаток, удачно изогнутые ветки для рукояток самопалов. Память услужливо выдвигает места, где мы нарезали вишняк для метлы перед осенними и весенними школьными субботниками, а то и просто для домашнего двора.
  Но сейчас взгляд упирается в чистое кладбище, где остались только несколько сосен, ореховых и каштановых деревьев, высаженных родными возле могил усопших. В начале девяностых кладбище очистили от густого вишняка, многочисленных кустов колючего шиповника, семена которого занесли сюда птицы.
  Закрытые и потемневшие от ржавчины и времени старые ворота, через которые в день проводов, срываясь с уроков, необузданной гурьбой мы вбегали на, поросшую дерном, еще свободную от могил площадку кладбища.
  Помню, как шипели на нас ветхие старушки, особенно нищенки, призывая снять пионерские галстуки. Некоторые из ребят стыдливо снимали и, неловко комкая, прятали галстуки в карман. А в меня словно вселялся бес сопротивления. Несмотря на то, что в мыслях и делах я часто был довольно далек от облика настоящего пионера, галстука я упорно не снимал.
  Начинался обход могил родственников. Не могу сказать, что могилы умерших родных людей вызывали у меня чувство жалости, печали, тоски и, тем более, плач. Не трогали меня слова скорби, плач и причитания на остальных могилах сельчан. Тем более, что я сам был невольным свидетелем батальных сцен между живущими в одном дворе невесткой и свекровью. Они насылали друг на друга самые страшные и жестокие по замыслам проклятия, желали друг другу гореть в аду. Расходившаяся невестка в гневном порыве кричала своей свекрови:
  - Когда же ты, наконец, сдохнешь, проклятая...?!
  За вопросом-пожеланием следовал пышный букет эпитетов и сравнений.
  Когда же свекровь преставилась, невестка, словно празднуя, отметила обильными столами все дни, сороковины, полгода, а потом каждый год собирала близких и соседей на поминки. А на проводы готовила множество поман с тщательно выплетенными калачами, роскошными полотенцами, и дорогими конфетами. Раздавая, проникновенно приговаривала:
  - Возьмите. За упокой души нашей мамуси. Святая была женщина. Всю жизнь душа в душу жили мы.
  Отдав поману, поворачивалась к могиле. Неожиданно разносился на полкладбища ее причитающий голос:
  - На кого же вы нас мамусю оставили? Зачем вы нас покинули? Как вам холодно одной в сырой земле.
  Стоявший рядом рослый сын усопшей, легко поднимавший кубинский мешок с зерном (80 - 90 кг) на одно плечо, стоял на шаг позади своей супруги, как за полководцем, и вытирал слезы на багрово-синюшном лице.
  Так, что я, тогда десятилетний, уже знал цену показной скорби и причитаниям. А в тринадцать я задал себе вопросы, не имеющие ответов:
  - Неужели верит в бога и в то, что говорит? А если верит, неужели думает, что так можно отмолить прощение? Неужели она не помнит, какие страшные проклятия слала на голову свекрови при жизни? Ведь я-то помню отлично. А другие разве не помнят? Почему молчат?
  Молчал и я. До сих пор. А сейчас вспомнил.
  Но это будет потом. А пока мы, юные пионеры, сбежавшие с уроков, обходили родственников, собирая дань в виде пасхальных крашеных яиц.
  Мама всегда варила и красила яйца. Притом делала это дважды: перед пасхой и перед проводами, несмотря на то, что проводы в нашем селе по традиции, заложенной еще переехавшими с Подолья предками, отмечались по католическому календарю на третий день православной пасхи.
  - Чтобы какое-либо яйцо не испортилось. - говорила мама.
  Но мама красила яйца совсем неинтересно. Она просто вываривала яйца в луковой шелухе, выбирая из чугунка в последовательности от бледно-желтого, до темно-каштанового, почти черного цвета. Меня же привлекали яйца, раскрашенные узорами различных цветов.
  Перед пасхой я довольно бесцеремонно бегал к старушкам и с интересом наблюдал, как Милиониха, Сивониха, Каролячка и Яртемиха не спеша, видимо получая удовольствие от своей работы, раскрашивали писанки, используя какие-то готовые краски, зеленку и воск. Писанки выходили у них очень нарядными и торжественными.
  А Люба, младшая сестра мамы, раскрашивала яйца вообще по-особому. Она обматывала яйца нитками мулине, которыми украшала свои бесчисленные вышиванки, сорочки и полотенца. Я бегал к ней и, затаив дыхание, наблюдал, как варятся в соленой воде, обмотанные разноцветными нитками яйца. Когда она сматывала с вареных яиц мулине, открывалась совершенно фантастическая картина переплетения разноцветных линий и бесчисленное множество оттенков на местах их пересечений.
  На этом творческие изыскания Любы не заканчивались. Она заранее нашивала крестиком на канву миниатюрные веточки с зелеными листиками и совершенно неожиданными по форме и расцветке цветочками. На других кусочках канвы она вышивала ромбики, крестики, звездочки и просто точки. Открыв рот и забыв проглотить слюну, я внимательно наблюдал, как Люба, обернув яйцо вышитой канвой, стягивала и туго завязывала ее на остром конце яйца.
  После варки в чуть желтом отваре шелухи и остывания, Люба срезала нитку узла и освобождала яйцо. Моему изумлению не было предела. Сплошь испещренное квадратиками канвы яйцо с тупого конца было расписано совершенно фантастическим, чуть расплывающимся рисунком. А на остром конце квадратики истончались и заканчивались соединяющимися светлыми полосками.
  Я предъявлял маме справедливые, как мне казалось, претензии по поводу приготовления ею совершенно безвкусно раскрашенных яиц. Мама всегда отбивалась убийственными аргументами:
  - У Любы детей, к сожалению, нет. Вот и играются они с Сербушкой с пасхальными яйцами. Посмотри, вся бельевая веревка занята только твоей одеждой. А сколько за тобой еще штопать. А с тебя только и пользы, что обувь от Чижика принес. Да и то, если бы тебе не было интересно, ты бы и туда не пошел.
  Я не спорил. У Чижика мне всегда было интереснее, чем дома.
  Но как говорят на востоке, вернемся к нашим баранам, то есть яйцам. Мы собирали яйца только с одной целью. В углу кладбища начиналась игра. Плотно зажав в кулаке, мы били яйцо об яйцо, стремясь разбить яйцо соперника. Победитель забирал разбитое яйцо побеждённого. Но яйца нам были не нужны. Закончив игру, мы тут же стыдливо отдавали все яйца нищим и цыганам, уже ожидающим финала бития пасхальных яиц.
  Осенью пятьдесят восьмого умерла самая младшая мамина сестра Вера.
  - Отмучилась, бедная. Сколько же ей пришлось выдержать.- говорила мама.
  Вера всю жизнь страдала сложным пороком сердца, в последние месяцы у нее нарастала мучительная одышка. Живот ее был огромным из-за скопившейся воды. Хоронить ее решили рядом с дядей Володей, самым старшим братом, погибшим в застенках сигуранцы в сорок третьем.
  Рывшие могилу наткнулись на подкоп в глубине могилы, куда задвигали гроб. Об этом сообщили Боре, сыну дяди Володи, моему двоюродному брату. Сбегав домой, Боря оставил полевую сумку с учебниками и побежал на кладбище. Я за ним. Копатели уже выравнивали стенки могилы и выбрасывали последние лопаты суглинка. Подставив под ногу лопату, Боре помогли спуститься.
  На дне Вериной могилы Боря достал из кармана новый носовой платок, подаренный ему Любой. Через щель отодвинутой доски крышки гроба постелил салфетку там, где должна была быть грудь дяди Володи. На платочек Боря положил несколько конфет и пять рублей. Затем задвинул доску на место. Об этом мне рассказал сам Боря. Я же не мог заставить себя посмотреть в отрытую могилу.
  Сейчас ежегодно мы женой приезжаем в Елизаветовку на кладбище на каждый третий день пасхи. Это родительский день, день поминовения или, как принято говорить в моем селе, проводы. Исключение составил 2003 год, когда меня свалил жестокий приступ радикулита. Езжу, бывает, на три кладбища, благо дни проводов в Елизаветовке, Окнице и Дондюшанах не совпадают. Из года в год с неприятным чувством я наблюдаю, как родительский день постепенно превращается в своеобразную ярмарку тщеславия...
  Шокирует размах приготовлений к этому скорбному дню. Прибывшие родственники наряду с сумками и корзинами с поманой, тащат дорогие спиннинги, велосипеды, пуховые одеяла и аудиотехнику. Стараясь перещеголять друг друга, одаривают нужных людей, подчас не знавших при жизни ныне усопших.
  А потом начинается, не побоюсь сказать, пляска на костях. Открываются бутылки с самыми дорогими коньяками, хлопают пробки от бутылок с шампанским, раскрываются упаковки с красной и черной икрой, изысканными копченостями. О покойниках забывают. Разъезжаются с багровыми лицами, на которых написано:
  - Отлично погуляли!
  Я приношу дань уважения и благодарности моим землякам, что на нашем сельском кладбище шабаша, тем более подобного масштаба, нет. Пока. Надеюсь на благоразумие и человечность, которые никогда отказывали моим землякам. Сам я на кладбище ни пить, ни принимать пищу не могу. Не то место. Где-то внутри меня не покидает ощущение, что в этом есть что-то от людоедства.
  Неприятно поражает, растущее из года в год, число цыган и так называемых нищих в родительский день. Неискушенным взглядом видно, что деловито снующие между могил бесцеремонные люди с бегающими глазами избрали день сокровенного общения родственников в качестве момента для решения своих мелко-корыстных интересов. На костях усопших.
  Полковник милиции в отставке, приехавший помянуть родителей из Севастополя. Добравшись поездом до Москвы, приехал поездом Москва- Кишинев. Приготовив пакеты с поманой, отошел встретиться с односельчанами, которых не видел много лет. В том числе и со мной. Каково было видеть его лицо, когда, вернувшись, он увидел совершенно опустошенную могилу!
  Мой настоящий родительский день приходится на понедельник. Накануне установленного дня. Прибрав могилу, я отправляюсь по кладбищу навестить моих дедов и бабушек, двоюродных братьев и сестер, всех родственников и просто знакомых и незнакомых.
  Могил все больше, круг оставшихся сокращается как шагреневая кожа. При этом ежегодно в голове навязчиво включается калькулятор, подсознательно выбрасывающий информацию о возрасте, в котором они ушли в мир иной.
  Пусть Вам Земля будет пухом. И мир Вашему праху.
  
  
  
  На самых высоких вершинах ничего не растет
  Юл. Бриннер
  
  
  Как отец не стал начальником
  
  Отец в своих воспоминаниях иногда возвращался к совершенно обыденным, как мне казалось, историям военного времени. О боях он не любил рассказывать вообще. Мне было обидно и стыдно за отца. Но особенно было обидно, когда он рассказывал, что после войны его направили в Сороки на курсы председателей колхозов. Но отец, вместо того, чтобы выучиться и стать председателем, как Назар или Анисько, на уроках ногтем ранил себе внутри носа, чтобы у него носом пошла кровь. Так было не раз.
  - Начальник курсов, - рассказывал отец, - оторвал кусочек от тетрадного листа, на котором от руки написал направление в Сорокскую больницу. По написанному ударил большой круглой печатью. Войдя в одноэтажное, красного кирпича, здание больницы, я протянул направление медицинской сестре, сидящей за небольшим столиком в конце коридора. Прочитав, медсестра провела меня через переход в другой коридор. У каждой двери была отдельная очередь. Указав на нужную дверь, медсестра ушла. Когда подошла очередь, я вошел. Доктор внимательно и долго смотрел в носу, а потом спросил напрямик:
  - Написать тебе справку, чтобы тебя освободили от курсов?
  Я молча кивнул.
  - В следующий понедельник принесешь четыре фунта сала.
  Сало отец принес вместе с огромной буханкой, испеченного мамой, свежего черного хлеба. На следующий день мой отец вернулся домой и снова заступил на дежурство конюхом. Я узнал об этом гораздо позже, когда мне было около десяти лет. В очередной раз мной овладели стыд и обида. Не покинь он курсы председателей колхоза, сегодня катался бы я целый день в зеленой "Победе"!
  В детстве я не раз задавал отцу один и тот же вопрос:
  - Почему ты не закончил курсы председателей и не стал начальником? Смотри! Сколько председателей колхозов по району из нашего села! Бывает, приходят к тебе советоваться. Ты ещё с зимы знаешь, какое будет лето. В прошлом году, когда ты работал на конной сеялке, сказал, что урожая гречки не будет. Даром семена потеряли, лошадей зря гнали и людей мучили. А всё потому, что сеяли в сушь и на горбу. А осенью оказалось так, как ты говорил весной. Ты стал бы хорошим председателем.
  - Если бы я пошел в председатели, пришлось бы вступать в партию.
  - Ну и вступил бы. Всех партейных ставят начальниками. Ты сам говорил, что с нашего села более десяти человек работают председателями. Больше половины из них - твои двоюродные и троюродные братья. А вуйко Мишка, уже столько лет председателем в Каетановке - родной брат тебе.
  - Из Елизаветовских только три настоящих хозяина: Назар Сивонив (Жилюк), Павло Гельчешен(Гормах) и Иван Бойкив(Бойко), - возражал мне отец. - Анисько стал председателем после армии, совсем молодой был. Очень толковый, но у него не было времени показать работу. Скинули за то, что ко всем относился одинаково, держал дисциплину, хоть и голоса не повышал.
  - А некоторые из моих двоюродных братьев - продолжал отец -, которые сейчас в председателях, в тридцатых, уже крещенные родителями после рождения в церкви, вступили в какую-то религию, снова крестились голыми в бочках. Срам! Потом некоторые стали кузистами (профашистская партия Румынии). Когда пришли русские, стали большевиками и пошли в председатели и бригадиры. Сяню Научака, моего двоюродного брата, до сих пор кличут Кузой.
  После того, как мне минуло десять, родители часто обсуждали проблемы семьи и села в моем присутствии. По вечерам у нас собирались родственники и соседи послушать радио. После этого обсуждались колхозные проблемы. Я уже лежал в постели за широкой грубкой, отделяющей меня от комнаты. Бывало, кто-то спрашивал:
  - Женик спит?
  Мама почему-то всегда, не глянув за грубку, успокаивала:
  - Уже, уходился.
  Я, мирно и мерно посапывая, внимательно слушал разговоры взрослых. Бывало, я слышал то, что не следовало слышать моим детским ушам. Утром мама иногда говорила:
  - Не грiх, шо в песок, грiх, шо с песка. (Не грех, что в рот, грех, что изо рта; песок - простонародн. укр. и польск. означает "рот"; (Pisk, Писк - Рот польск.). Молчи и думай, как не надо делать. Никогда не задумывай подлость).
  Я слишком рано узнал подноготную отношений в селе. Сейчас мне кажется, что родители намеренно не щадили меня, часто открывая мне глаза на события и поступки людей, идущие вразрез с принципами здоровой морали, нравственности и духовности. Сами родители, я уверен, о существовании таких слов и не подозревали.
  Я молчал. Сказать было нечего. Я сам слышал, как Назар Милионив (Натальский), которого за глаза все называли штундой, сидя на краю канавы с Яськом Кордибановским, говорил:
  - В партию идут ледащие и босяки. Лишь бы не работать. В начальниках легче.
  Помолчав, отец добавил:
  - Быть председателем - значит надо, несмотря на родство, от всех требовать работу одинаково. Это как в армии. Надо целый день гавкать на людей. Чужие в ответ промолчат, покорятся, потому, что деваться некуда. А родичи не простят. Нема ворога гiрше вразеного (обиженного, образа - обида - укр.) родича. Даш родинi волю - собi неволю. Не по мне это занятие. Боюсь.
  Я был в недоумении. В моей голове не умещался рой противоречивых мыслей:
  - Как же так? Отец никогда не был трусом. Воевал на фронте. С небольшими пушками против танков! Да и после войны...Чего он боится?
  Родственники на посиделках часто вспоминали, что сразу же после войны отец возвращался поздней ночью со свадьбы в Димитрештах. Втроем с племянниками Иваном и Штефаном, сойдя с поезда шли пешком через плопский лес. Внезапно на пути встали три темных силуэта. В руках крайнего, поблескивая отражением луны, был большой нож. Племянники встали за спиной отца.
  - Кафтаны, шапки, сапоги и деньги на землю! А сами обратно!
  В первые послевоенные годы, по рассказам взрослых, на станции, ночных дорогах, а в Могилеве, затащив в развалины, бывало, днем, раздевали довольно часто. Случалось - догола. В селе долго вспоминали, как трое с ножами на Атакском, еще деревянном, мосту поздней осенью в темноте раздели догола огромного, атлетически сложенного Анания Андреевича Навроцкого, угрожая пырнуть ножом и сбросить в Днестр.
  Отец ринулся к ближайшему дереву. Подпрыгнув, отломал увесистую прямую ветку. Обламывая боковые сучья, прокричал:
  - Подходите! Всех покалечу! Ну!
  - Шуток не понимаешь! Табак есть?
  - Нет табака! Мы не курящие. С дороги!
  С тяжелым друком наперевес отец двинулся вперед. Племянники за ним вплотную. Стоявшие на дороге скрылись в чаще. До самой опушки леса шли, настороженно оглядываясь. Друк отец выбросил на обочину только за Плопами, когда перешли старый деревянный мост через Куболту.
  Мне было десять лет, когда отец, накопав много мешков ранней картошки, пошел на шлях нанять проезжающую машину, чтобы отвезти картофель в Сорокские столовые. Пополудни он приехал в кузове "газона". Кроме отца в кузове сидел огромный детина, одетый, несмотря на лето, в выцветший замызганный бушлат. Рядом с шофером сидела женщина.
  Стали грузить мешки. Я стоял поодаль. Сидевший в кузове, скинул с плеч бушлат, принимал мешки и укладывал их в кузове. На его руках и груди я увидел татуировки, почти сплошь покрывающие кожу. Руки водителя также были разрисованы татуировками. У женщины на запястье был наколот широкий браслет с часами. Они покрикивали друг на друга, грязно переругиваясь. Я невольно посмотрел на мою левую кисть. В промежутке между большим и указательным пальцем всего лишь месяц назад я самостоятельно наколол букву "Ж"... Сожаление о совершенном самоклеймении в моей голове впервые промелькнуло именно в те минуты.
  Мне стало жутко. Мне хотелось крикнуть отцу, чтобы он не ехал с этими людьми. Но отец, как ни в чем не бывало, продолжал носить мешки, укладывая их в кузов. Строго прикрикнул на шофера, который с размаху бросил на настил кузова мешок с картошкой:
  - Не бросай! Это тебе не глина! Картошку будут есть люди!
  Наблюдавшая за погрузкой баба София, жившая у тетки Павлины и помогавшая два дня подряд собирать картошку, подошла к маме и тихо сказала:
  - Ганю! Отрежь три куска хлеба и раздай этим людям, когда будут отъезжать.
  - Та нащо?
  - Тодi, може бути, вони Николу не вб"ют.
  Мама ничего не ответила бабе, но я заметил, что она стала внимательно изучать татуировки на руках приехавших. Потом обошла машину и посмотрела на номера.
  Закончив погрузку, подняли и закрыли задний борт. Отец став на колесо, легко перепрыгнул через боковой борт. Сел на скамейку у кабины рядом с детиной в бушлате. Мама подала через борт, сшитый Штефаном китель "сталинку". Отец накинул его на плечи. Лицо его было сосредоточенно и спокойно. Машина тронулась.
  То, что видел я сам, а также слова бабы Софии вселили в меня тревогу. Вечером ворочался в постели, долго не мог уснуть. Тревога моя рассеялась только следующим утром. Проснувшись, я увидел отца, сидящим на табурете и складывающим в сотни, разложенные на столе деньги. Мама, взглянув на мою постель, спросила:
  - Ти що, з дидьками вночи бурикався? (Ты что, ночью с чертями боролся, кувыркался? - укр).
  Я огляделся и увидел, что лежу на матрасе. Простынь лежала рядом, скрученная вдоль постели толстым тугим жгутом.
  В феврале шестьдесят первого, когда я уже учился в Дондюшанах, в субботу пришел домой пешком. В воскресенье, ближе к полудню, родители, собрав сумку с недельным запасом еды, вышли проводить меня за калитку. В это время со стороны шляха вниз по селу проехал "бобик" (ГАЗ-68). В таких машинах тогда ездили только начальники. Проехав мимо наших ворот метров двадцать, машина резко затормозила. Дав задний ход, машина остановилась возле нас. За рулем сидел Иван Макарович Бойко, председатель колхоза в селе Дондюшанах.
  - В Дондюшаны, Николай Иванович?
  Отец кивнул головой, показывая на меня.
  - В школу отправляю.
  - Ждите здесь, я на десять минут к маме.
  Мама Ивана Макаровича, старая Зёнька Бойчиха, как её называли в селе, жила сразу за нижним деревянным мостом.
  Через минут пятнадцать, на обратном пути машина притормозила возле наших ворот.
  Отец, часто принимавший решения внезапно, сказал маме:
  - Поеду и я. Захвачу бидоны и обратно через Мошаны.
  За окраиной Плоп Иван Макарович повернул налево и, проехав низкую плотину пруда, сказал:
  - Поедем напрямик, через ферму. В долине, где высадили тополя не проехать. Топь.
  Я знал, что отец и Иван Макарович ровесники, друзья детства, вместе парубковали. В разговоре они всегда были на "ты", но неизменно называли друг друга уважительно по имени-отчеству.
  Наблюдая, как Иван Макарович, ловко выворачивая руль, ведет, рыскающую в стороны и пробуксовывающую машину, отец сказал:
  - Отличная машина. Такие машинки в войну таскали за собой легкие пушки. А сейчас по полям удобно ездить.
  - Если бы ты, Николай Иванович, в Сороках закончил курсы с нами, ты тоже сегодня бы ездил на такой машине, а может, уже и на "Волге". Ты в группе был в числе лучших, соображал быстро.
  - Ты же знаешь, Иван Макарович, что я боюсь работы с людьми. В жизни я всегда сам по себе. А людьми руководить боюсь, не получится.
  - А тебе чего бояться? Сейчас я завидую тебе. Во вторник в Окницу вызывают, на пленум райкома. По подготовке техники к весенним работам. Запчастей нет, масла не те, у механизаторов в голове ещё МТС. Никак не привыкнут, что хозяин техники - колхоз. Вот я боюсь!
  В дальнейшем я не раз имел возможность убедиться в том, что мой отец не трус. Но, сказанное тогда, слово "Боюсь" стало понятным мне гораздо позже. В семидесятых, в возрасте двадцати восьми лет, меня назначили заместителем главного врача района. Родители были далеки от восторга. Отец тяжело вздохнул. Мама сказала в напутствие:
  - Эта работа временная. Всегда помни, что тебе нужно будет вернуться к работе лекаря среди людей, которыми сейчас руководишь.
  Я молчал. А мама добавила:
  - Тiлько нiколи не талуй по головам людей! (Только никогда не топчи по головам людей! - укр.).
  Впрочем, спустя два года, после трех заявлений, меня освободили по собственному желанию. Я вернулся к лечебной работе. Не исключаю, что больше всего моим поступком сознательно и подсознательно руководило, когда-то сказанное отцом, слово "Боюсь". При написании этих строк поймал себя на мысли, что я, как и отец, принял окончательное решение не идти в начальники в тридцать лет.
  
  
  
  
  
  
  
  Моя жизнь -
  безжалостная, как зверь
  И.В.Сталин
  
  
  
  Особист
  
  Однажды отец пришел из правления после наряда озабоченным:
  - Сегодня на заседании правления утвердили оплату зерном на трудодни за прошедший год. Урожай невысокий, а план по хлебозаготовкам снова увеличили. На трудодень выйдет не более трехсот граммов.
  - Мало. На год не хватит, надо покупать пшеницу или муку. - сказала, возившаяся у плиты, мама
  - Ганю, сколько муки у нас идет на одну выпечку? Приблизительно. Сколько нам надо будет муки на год? Плюс вареники, пироги...
  - Чтобы хватило с запасом, надо иметь на семью полтонны муки. А то будет, как в сорок седьмом.
  - А корове после отела? Поросята?
  Подумав, отец в задумчивости добавил:
  - Земли нет. Вся в колхозе. Был бы хоть гектар, были бы с хлебом. Сейчас уже не так строго. Можно было бы взять землю в аренду, как тогда.
  Слово "тогда", я уже знал, у моих родителей означает сорок седьмой год. Тогда мне исполнился один год. Из разговоров родителей с приходящими вечером послушать радио соседями и теткой Марией я уже знал, что в Бессарабии тогда была жестокая голодовка. Уполномоченные ходили по дворам, осматривали сараи, пристройки и чердаки. Зерно грузили на телеги.
  Мама в тот день возилась в огороде. Въезжающая в село вереница подвод сказала ей о многом. Прибежав во двор, мама успела затянуть волоком в свиную конуру немного кукурузы и жита. Мешки забросала соломой, объедками кукурузы и сухим навозом. Отца тогда дома не было. Призванный Тырновским военкоматом, отец, в числе сотен отвоевавших фронтовиков-крестьян, строил дорогу Единцы - Лопатник.
  Крестьяне варили лебеду, расшивали соломенные крыши и снова молотили, добывая пригоршни жита. Ездили в Черновицы за жомом. Мама рассказывала, что люди с юга и из-за Днестра нескончаемой вереницей тянулись вдоль села, прося милостыню. Бывало, заметив бредущего нищего, люди прятались, закрывались в домах, уходили в огороды.
  В тот год в Елизаветовке организовали колхоз. Всю землю обобществили. Со двора крестьянина, чаще всего не спрашивая и прикрываясь постановлениями, решениями и разнарядками, увозили на хозяйственный двор плуги, бороны, соломорезки, телеги... Мельницу Ивана Калуцкого, построенную хозяином на повороте "Коцюбы" (извилистой части сельской улицы) и маслобойку Лази Климова оставили на прежних местах . Сами здания мельницы и маслобойки "соответствующими распоряжениями" переходили в собственность колхоза.
  Люди не знали, что означают постановления, распоряжения и другие замысловатые слова. Но жизненный опыт, полученный, как говорили "под румынами", потом с приходом русских, в период депортации в сороковом, в течение четырех лет войны и возвращением русских научили людей бояться этих слов при любой власти. Крестьяне усвоили одно: невыполнение любого решения властей, как бы оно не называлось, несет с собой крупные неприятности.
  Но после войны больше всего боялись особистов. Особистами сельчане называли любого вооруженного человека: ястребков, работников военкомата, уполномоченных инструкторов, участкового. Особистом называли и Яшу, назначившего себя в селе на мудреную должность: "инструктор с правом ношения оружия".
  Яша, рассказывали старшие, жил у кого-то в самой нижней части села, называемом Бричево. Ходил по селу с, закинутой за плечо, винтовкой с примкнутым длинным штыком. Сельчане спешили налить ему чарку в надежде, что выпив, Яша станет добрее и скорее покинет дом. Но выпив, Яша становился разговорчивым. Он подолгу плёл банделюхи (рассказывал небылицы) о своих боевых подвигах, вытаскивал из карманов шинели и демонстрировал разнокалиберные патроны от различного оружия, щелкал затвором, показывая в стволе, готовый выстрелить, патрон.
  Яша предпочитал навещать солдаток, получивших похоронки. Долго читал куцые листки серовато-желтого цвета.
  - Тут что-то не то...
  Несчастная женщина напрягалась. В потухших было глазах загорался слабый огонек надежды.
  - Тут надо посодействовать...
  После этих магических слов на столе появлялся налитый доверху килишок (низкая пузатая граненная рюмка). Выпив самогон, Яша ещё раз осматривал с обеих сторон похоронку, потом смотрел на свет.
  - Посодействую. Надо проверить. - Яша ложил похоронку на стол.
  - Не забудете? Фамилию запишите. - женщина пыталась устранить все препятствия на пути к "содействию".
  - Я никогда ничего не забываю.
  Яша был не только всепомнящим. Яша был ясновидцем. Сам процесс ясновидения он облекал в весьма оригинальную форму. Для гадания требовал стакан, соль, яйцо и дважды перегнанный самогон. На дно стакана насыпал щепотку соли. Аккуратно, чтобы не повредить желток, на соль выливал разбитое яйцо. Сверху осторожно наливал самогон. Стакан грел в руках, слегка покачивая и внимательно рассматривал, как постепенно уменьшаются в размере и исчезают в растворе едва видимые кристаллики соли.
  На границе самогона и яичного белка появлялась и сгущалась муть. Вдова, затаив дыхание, смотрела на Яшу, как на бога. Она видела густеющую муть, на которой должна была проявиться, видимая только Яше, судьба её не вернувшегося мужа. Наконец, широко и истово перекрестившись на образа, Яша выпивал ворожейную смесь до дна. Облизываясь, причмокивал губами. Потом снова смотрел на дно стакана. Ставил пустой стакан на стол. Поднимался и, закинув винтовку за плечо, провозглашал:
  - Всэ буде добре!
  Развернувшись, неуверенным строевым шагом покидал хату.
  Что "буде добре" не поняла и моя тетка Мария, ворожившая однажды у Яши на сыновей. Рассказала она о сеансе ясновидения у нас дома через добрый десяток лет. Отец, лежавший днем, как обычно, одетым на кровати, комментировал, рассказанное теткой:
  - Марию! Та ти ж не дурна!
  Мама, отвернувшись к печке, молчала. Только плечи её мелко и долго сотрясались в безгласном смехе.
  Отца, по решению правления организованного колхоза назначили конюхом. Поскольку конюшня одной из трех колхозных бригад находилась по соседству в стодоле сводного брата Франека Кордибановского, отца такая работа устраивала. Выпустив лошадей на работы, отец убирал в конюшне, выносил навоз, подсыпал в ясли овёс либо сечку, менял подстилку.
  - Конюшня была через дорогу от нашего дома, - рассказывал отец, - у Франека. Я успевал сделать все по конюшне, прибегал домой. Успевал по двору, работал в огороде. К двенадцати снова надо было быть в конюшне, хотя все лошади с повозками были в поле. В двенадцать завхоз, по дороге на обед, проверял состояние конюшни.
  Завхозом, с самого первого дня организации колхоза, назначили одного из многочисленных двоюродных братьев отца. В сороковом, как только "пришли русские", родственник уехал на шахты. Там его застала война. Когда фронт с отступающими советскими войсками приблизился к Донбассу, эвакуировался в Ташкент. Там определился конюхом в запасном кавалерийском полку. За рвение в работе скоро назначили старшим конюхом, затем начальником конюшни. Дали бронь. В сорок третьем вступил в партию.
  Домой вернулся в июле сорок пятого, когда миновала опасность быть призванным на фронт. Оказался в числе коммунистов с самым большим партийным стажем в селе. Даже дома говорил только на русском языке. Рвался в председатели. Но, приехав в село, первый секретарь Тырновского райкома Владимир Федорович Берекет, побеседовав со всеми кандидатами на руководящие должности колхоза, сказал Жилюку:
  - В завхозы. А там посмотрим.
  Так двоюродный брат отца стал его начальником.
  С первых дней завхоз проявил небывалое трудовое усердие. Во всё вмешивался, всё было не так, как надо. Пространно рассказывал, что он знает, как надо делать правильно. Вот если бы он был!... Назар брезгливо морщился. Однако, там, где надо было идти против сильного, либо против нескольких человек сразу, "партейный" энтузиаст тушевался. Мишенью своего растущего административного рвения он избрал моего беспартийного отца. Часто повторял привезенное то ли с Донбасса, то ли из Ташкента изречение:
  - Бей своих, чтоб чужие боялись!
  К двенадцати на фондовском коне под седлом завхоз ежедневно ехал на обед. По дороге домой он заезжал на конюшню. Самым внимательным образом проверял чистоту помещения, наличие корма, состояние сбруи.
  Никогда не убиравший в собственном, по-хозяйски оглядывал чужой двор:
  - Этот стожок к завтрашнему дню перенести и сложить под акацию!
  Назавтра для стожка находилось другое место.
  - Сними паутину под потолком! И шевелись! От меня никуда не денешься. Приеду и проверю ночью!
  Вот этого отцу хотелось меньше всего. До того дня отец наивно считал ночи своей личной, не подлежащей обобществлению в колхоз, собственностью. Ночи отцу ох как были нужны!..
  ...Вытянув голодную зиму на сорок седьмой, отец задумался:
  - Муки до нового урожая оставалось впритык, - рассказывал мне много лет спустя отец. - тебе исполнилось чуть больше семи месяцев, Алёше - девятый год. Кормить надо, одеть во что-то, тёлочку купить, чтобы вырастить для молока, поросенка выкормить.
  Помог случай. На одной из свадеб отец встретился со знакомым из Брайково, жена которого имела родственников в Елизаветовке. Инвалид ещё с первой мировой, без ноги, с негнущейся рукой, пожаловался отцу:
  - У меня две десятины земли. На всю семью я один мужик, - показывая на свою отсутствующую ногу и скрюченную ранением руку, брайковчанин сказал. - Лошади нет, нанять некого. Вам хорошо! Вы в колхозе...
  Отец соображал недолго. Договорились быстро. Отец пашет всё поле, сеет, убирает. Урожай пополам. Ударили по рукам.
  Сам отец не пахал. В счет зерна с будущего урожая брайковский надел вспахали два Мошанских сродственника - Еремчуки, единоличники, братья мужа тетки Павлины, сестры отца. Засеял отец за ночь вручную. Следующей ночью забороновал.
  - Як бог почув (будто услышал бог), после посева один за другим прошли обильные дожди. Всходы были дружными. - рассказывал отец. - мы с мамой радовались. Будем с хлебом!
  Однажды в село на райисполкомовской бричке прибыл очередной особист. Худой, в цивильных кортовых штанах, выцветшем френче. Но главным было то, что в село он прибыл без оружия. Особист привез с собой в тощей папке какие-то списки. Расположившись в сельсовете в выделенной комнате с койкой, там же поставил стол. Сельчане поняли, что уедет этот особист не скоро.
  Ситуация стала понемногу проясняться, когда особист вместе с штатным дежурным по сельсовету всех времен Михаилом Брузницким стал обходить дома призванных в начале войны румынами, а потом воевавших в рядах советской армии. Здороваясь, ненадолго заходил в дом, выходя, мельком оглядывал дворовое хозяйство. Особист не считал мешки, не прикидывал вес поросенка, не спрашивал, когда отелилась корова. Он даже не смотрел в сторону пустых, сложенных у забора друг на друга ульев. Скудных запасов, оставленного на зиму, мёда не хватило. Все пчелы в тот год погибли.
  Сельчане насторожились. Это было что-то новое. А новое всегда несет в себе опасность. Это, в своей, годами наработанной, первозданной крестьянской мудрости, твердо усвоили сельчане за недолгие годы частой смены власти.
  Как осенним ветром уносит сухой желтый лист, так приезд особиста навсегда выдул из села "уполномоченного с правом ношения оружия" Яшу. Приходил, рассказывала мама, особист в сопровождении дежурного и в наш дом. Мама, обеспокоенная вопросами особиста, вечером поделилась тревогой с отцом.
  - Побачим, - сказал отец. - За войну бояться мне нечего.
  Стал вызывать особист бывших фронтовиков, которые до сорок четвертого служили у румын, а потом в советской армии.
  - Работал особист по ночам, - рассказывал отец. Днем больше отсыпался. Кормить готовила старушка, жившая неподалёку от сельсовета. Пришел за мной Миша Брузницкий на закате:
  - К особисту на десять часов вечера. Велел захватить с собой военный билет и красноармейскую книжку.
  Первый вечер особист допрашивал отца около двух часов:
  - Когда призвали румыны? Где служил? Что делал по годам? По месяцам?
  Сказанное отцом тщательно записывал. Потом перешел к службе в советской армии. При каких обстоятельствах призвали, когда проходила переподготовка и переформирование, где служил, номер части, в каких боях участвовал, имеются ли награды. И снова тщательная запись. В конце, развернув лист, велел прочитать и поставить подпись.
  - Из села никуда не выезжать. Можете понадобиться ежедневно. - Подав небольшой листок, велел расписаться о неразглашении содержания допроса.
  По дороге домой отец удовлетворенно прикидывал. После вызова на завтра в полночь предполагал поехать в Брайково. Предстояло по краю поля пройтись конным культиватором по пырею, наползающему на участок с пшеницей. Вечером приготовился к вызову. А дежурный всё не приходил. Спать лег за полночь. Только уснул - раздался стук в дверь. На пороге дома стоял несменяемый Миша:
  - Идем!
  Снова те же вопросы. Ответы тут же сличал с протоколом вчерашнего допроса. Делал какие-то пометки на листе. Потом заставлял повторить. В конце снова дал листок на подпись:
  - Поставь дату и распишись. Свободен до завтра.
  Назавтра Брузницкий пришел в девять часов вечера. Вернувшись от особиста, отец поужинал, прилег на часок. За полночь встал, запряг коней. Прокультивировал в ту ночь отец быстро. Вернулся задолго до рассвета. На второй день узнал, что одного бывшего фронтовика на допрос за ночь вызывали дважды. Отец понял: шутки кончились.
  Однажды выйдя поутру, особист обнаружил в щели под дверью лист бумаги. Развернул. На тетрадном листе печатными буквами сообщалось, что председатель колхоза Жилюк Назар Семёнович является скрытым врагом советской власти. Во время румынской оккупации тесно общался с членами профашистской партии - кузистами. Сына своего, родившегося в разгар наступления немецко-фашистской армии в сорок втором, назвал Адольфом, в честь Гитлера.
  Особист задумался. Было от чего. Лучший из всех председателей колхозов в районе, и такой сюрприз! Утром навел справки. С именами всё совпало. Из расспросов сельчан узнал, что в Елизаветовке несколько Адольфов: 1939, 1940, 1942, 1946 и 1947 года рождения. Совсем недавно, несколько месяцев назад так назвать! И это после победоносной войны над гитлеровской Германией?! Профашистское, тщательно маскирующееся село? Но какой наглый вызов!
  Будучи в Тырново, из районного отделения НКВД позвонил наверх. Особисту было приказано продолжать тщательную проверку по бывшим фронтовикам. Обещали выслать человека для выяснения обстоятельств с именами.
  В одно из воскресений в село приехал корреспондент одной из центральных газет. В очках и черном берете, в кожанной курточке с фотоаппаратом на ремешке, перекинутом через плечо. Поселили его в сельсовете в одной комнате с особистом. Наутро корреспондент принялся "рыть землю". Ходил по разным хатам, проверял метрики всех детей, в том числе у всех Адольфов. Сличал с записями в церковной книге Плопского прихода.
  Корреспондент ещё до приезда подготовился. Адольф - старинное немецкое имя. Происходит от древненемецкого Адал (Благородный) Вольф (Волк). Адолё, Адолик, Адолько, Долек - старинные польские и галицийские мужские имена. По другим источникам имя Адолько (так и называют у нас в селе) происходит от старинного татаро-славянского имени.
  Корреспондент выяснил немаловажную деталь: все имена Адольфам давали матери и бабушки.
  - Почему так назвали?
  - А доля (судьба) шоб була легэнькою та щастливою.
  Корреспондент пошел дальше. Всех матерей Адольфов, а потом и других женщин села поочередно расспрашивал и брал подписку с предупреждением о неразглашении тайны:
  - Как звали Гитлера?
  - Гитлер! А як же? Нимец! Нимецкий цар.
  Ни одна елизаветовская женщина, в том числе и Антонина Михайловна, жена председателя колхоза, не смогли ответить, как звали Гитлера.
  Напоследок корреспондент сфотографировал Адолька Жилюка. Через несколько недель пришло письмо. В конверт была вложена фотография пятилетнего Адолика.
  Присланную фотографию по сей день хранит в семейном альбоме сын тогдашнего председателя колхоза Назара Семеновича, посвятивший как и отец, свою жизнь возделыванию Земли, ныне живущий в Кагуле, пенсионер Адольф Назарович Жилюк.
  Написавший и подбросивший особисту анонимное письмо нечаянно проговорился через много лет. Это был один из зажиточных сельчан, в одночасье потерявший во время коллективизации огромное, по тем меркам, личное состояние: землю, две лошади и разнообразный сельхозинвентарь...
  В тот злополучный день отец, наступив на ржавый гвоздь, проколол пятку. Пошел домой. Тщательно вымыл ногу с мылом, залил рану керосином и наложил повязку с вынутым из печи пеплом. Хромая, пошел через дорогу в конюшню. В тот день в стодоле оставалась пара лошадей. Убрав, отец вынес навоз. Потом навалил в ясли привяленной люцерны, чтобы пригнанные с поля лошади могли подкрепиться.
  За этим занятием отца застал, приехавший верхом в седле, завхоз, его двоюродный брат. Осмотрел двор, конюшню, включая потолок. Придраться было не к чему. Вытащил из кармана носовой платок. Намотал его на палец и с силой провел по крупу коня. Подошел и через ясли продемонстрировал отцу платок с темным кружком:
  - Почему кони грязные?
  Эту историю неоднократно рассказывал впоследствии отец:
  - В моей груди что-то вскипело, стало горячо. За три года службы у румын привык подчиняться. С сорок четвертого до конца войны в противотанковом истребительном дивизионе была железная дисциплина плюс каждый день смертельная опасность. Нас немец бомбил так, что воронка засыпала воронку. А тут!.. Удрал от фронта в Ташкент, устроился конюхом с бронью, вступил в партию и... наверное, видел, как воинские начальники или сам генерал проверял чистоту коней...
  - Я поднял вилы. Не думая, что будет потом, метнул. Целился прямо в горло. Разжиревший за время войны и начальничества в колхозе мой двоюродный брат проворно упал на пол конюшни.
  Вилы воткнулись в противоположную стенку стодолы, звучно забренчали. Завхоз продолжал лежать. А в дверях стодолы стояла хозяйка подворья, Кордибановская Раина, дочь старого Марка Ткачука, жена сводного брата отца - Франека.
  Завхоз поднял голову. Увидев Раину, вскочил:
  - Под суд пойдешь! Расстрел! И свидетель есть!
  - Я ничо не бачила. Мене тут зовсим не було. И свитчете (свидетельствовать) я нигдэ не буду. Бо нема за що. - спокойно сказала Раина и пошла в дом.
  - Я выдернул вилы. - рассказывал отец, - Руки дрожали, говорить было трудно:
  - Уходи и чтобы я тебя тут больше не видел! Убью!
  Завхоз забрался на лошадь и, выехав со двора, направил коня до горы, в сторону правления колхоза. Через какое-то время, пригнувшись к шее коня и настёгивая, нёсся вскачь на долину, в сторону своего дома.
  - Когда я шел домой, - рассказывал отец. - Раина вышла на крыльцо:
  - Який же ты скаженый, Николо! Най бог бороне!
  К вечеру следующего дня пришел Брузницкий:
  - Назар передал, чтобы ты после наряда зашел к нему. А в девять к особисту. Со всеми медалями и удостоверениями к ним.
  После наряда отец, постучав, зашел к председателю:
  - Сидай, Николо!
  Долго молчал, смотрел на верхушки орехов во дворе Чернея, на журавель колодца. Потом пробуравил отца тяжелым взглядом.
  - Ты понимаешь, что за такой фокус могут дать десять - пятнадцать лет. О детях подумал?
  Помолчав минуту, добавил:
  - Лучше с умным потерять, чем с дураком найти. И тебя тоже касается. Никогда не трогай говно... Иди!
  Отец уже был у двери, когда Назар окликнул его:
  - Вернись! Присядь!
  - Кончай с арендой в Брайково и выездами на колхозных лошадях по ночам! За это могут дать не меньше, а то и больше!
  Отец оторопел. Он полагал, что его ночные выезды на брайковское поле были только его тайной. Назар выдвинул ящик стола, вынул, вырванный из тетради, линованный лист школьной тетради.
  - Такого-то числа выехал в двенадцать часов ночи с бороной на телеге, а такого-то выехал по меже Кордибановских и Савчука верхом. Продолжать?
  Отец молча отрицательно покачал головой.
  - А теперь иди к особисту! Тебе сегодня к девяти?
  Особист сидел на лавочке под елью и курил. Кивком головы велел отцу присесть.
  - Дай медали и удостоверения!
  Взяв медали, подержал их, покачивая, на ладони, как бы взвешивая:
  - На каком фронте?
  - Первом Белорусском.
  Положив на скамейку медали, взял:
  Удостоверение
  А Љ 274643
  За участие в героическом штурме и взятии Берлина
  гвардии красноармеец Единак Николай Иванович
  указом Президиума Верховного Совета СССР
  от 9 июня 1945 года
  Награжден медалью "ЗА ВЗЯТИЕ БЕРЛИНА"
  От имени Президиума Верховного Совета СССР
  медаль вручена 15 октября 1945 года
  Команд. 400 Арт. бриг. 27 гв. стрелковой
  Ново-Бугской Краснознаменной
  Ордена Богдана Хмельницкого дивизии
  Гвардии полковник Кращенко
  
  Особист, глядя на оранжевый круг, стремительно скрывающегося за горизонтом, солнца, про себя, тихо сказал:
  - Совсем рядом шли...
  Сложил удостоверения, положил на них медали и протянул отцу.
  Долго, слишком долго, рассказывал через много лет отец, особист смотрел в глаза и, напоследок, медленно проговорил:
  - Да-а. Война никого не красит. И не щадит. А ты держи себя в узде!.. Понял? Ступай! Свободен.
  Больше отца особист не вызывал.
  Завхоза, двоюродного брата отца, как члена ВКПБ, вступившего в партию в самый критический период войны, вскоре направили в Сороки на курсы председателей колхозов, откуда чуть более полугода назад сбежал мой отец. Потом сразу же направили в колхоз соседнего района. В нашем селе он больше никогда не жил и не работал. Бригадиром назначили, вернувшегося из армии Горина Михаила Григорьевича - сына самого первого председателя Елизаветовского колхоза, организованного в сороковом в правобережной Бессарабии, Регорка (Григория) Горина.
  Вероятно, чтобы избавить отца от соблазна арендовать землю в окрестных селах, где пока не были организованы колхозы, Назар на заседании правления колхоза принял решение о назначении отца заведующим колхозным ларьком на базаре Могилев-Подольска.
  - Подальше от аренды. За неё можно очень дорого заплатить.- через добрый десяток лет сказал отцу мудрый Назар.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Легко быть святым,
  Когда не хочешь быть человечным
  Карл Маркс
  
  
  Случай в караулe
  
  Я учился в шестом классе, когда в середине сентября в старших классах, а старшими считались классы, начиная с четвертого, объявили:
  - Назавтра в школу одеть рабочую одежду и взять ведра. Будем работать в саду.
  - Ура-а-а! Ура-а-а! До субботы не учимся! - эхом разнеслось по классам и единственному длинному коридору старой школы, в которой учились ещё мои родители. (Через два месяца перед новым годом мы перешли учиться в новую двухэтажную школу).
  В половине девятого школьную колонну вывели на единственную улицу села. От школы до колхозного сада на Одае было чуть более трех километров. До сада ходьбы было около часа. К половине десятого мы, преодолев стометровую греблю, разбредались по хозяйственному двору Одаи. После часового марш-броска нам давали возможность отдышаться.
  Большая часть детей устремлялась на берег большого става. Подолгу всматривались в, ставшую к осени прозрачной, зеленоватую воду. Другие бежали к деревянному желобу, из которого день и ночь в средний став вытекала струйка воды из таявшего в огромном подвале прошлогоднего льда. Часть мальчишек, выломав из веток шпаги, взбирались на курган и, стихийно разделившись на русских и немцев, начинали фехтовать шпагами, стараясь занять господствующую высоту.
  Наш буйный отдых прервал бригадир Александр Матвеевич Тхорик.
  В селе его звали Сяней. Кличку Шанек ему присвоили с раннего детства. На вопрос, как его зовут, он неизменно отвечал:
  - Сянек.
  Но собственное имя в его устах долго звучало: Шанек.
  Он был родным дядей Сережи Тхорика, неизменного участника наших мальчишеских развлечений. Недавно вернувшийся из армии, с накинутым на плечо фотоаппаратом "Смена" на тонком ремешке, деятельный и общительный, Шанек вскоре после демобилизации был назначен бригадиром садо-виноградной бригады.
  Собрав нас всех полукругом, бригадир поставил задачу:
  - Распределиться по классам. Седьмой убирает и подбирает с земли упавшую сливу, шестой в старом саду подбирает перезрелые груши. Все остальные на яблочный массив, собирать падалицу. Вопросы есть?
  От нас, детей, не скрывали конечной цели нашего труда. Упавшие на землю перезрелые фрукты ведрами высыпали у огромных деревянных кад. А вон и мой отец уже крепит на каде круглую терку с бункером не менее, чем на три ведра. Собранные фрукты пропускали через барабанную терку, наполняя несколько кад. В укрытых рядном кадах бродила фруктовая брага.
  Потом устанавливали два колхозных огромных самогонных аппарата и перебродившую массу переливали в, почерневшие от времени и копоти, двухсотлитровые баки. Начинали гнать самогон. В такие дни от одежды отца исходил удивительный запах копчёного в дыму перезрелого фруктового ассорти.
  Выгнанный самогон разливали по молочным флягам. При непременном участии председателя ревизионной комиссии, нашего соседа Олеська Брузницкого, подсчитывали литры. Фляги увозили на склад. Фруктовый самогон, в счет итоговой оплаты трудодней, выписывали на свадьбы, провожания в армию, крестины. По накладной отпускали в ларек, где вуйна (тетка) Антося, мама Бори, моего двоюродного брата, продавала его бутылками и графинами. Сегодня мой рассказ может показаться диким, но всё было именно так. Изредка у склада притормаживал райкомовский "Бобик" и, налитый в небольшие бочонки или в алюминиевый бидончик, самогон "уезжал" в райцентр.
  А пока мы собирали и высыпали падалицу на кучу возле кады с теркой. Отец набирал ведром падалицу и передавал Павлу Юркову (Ткачуку). Павло высыпал падалицу в бункер. Горка (Григорий Унгурян) крутил корбу и из-под бункера в каду низвергалась полужидкая смесь измельченного будущего сусла. Наполнив каду, рабочие менялись местами.
  Приближение к обеду ощущалось как по голодным спазмам в животе, так и по нарастающей усталости в руках и пояснице. Наконец раздавалась команда:
  - Обед!
  Кое-как ополоснув потемневшие, в грязных разводах, руки, детвора усаживалась на прогретую землю, где придется. Доставали пакетики с приготовленной мамами едой. Учителя усаживались кружком поодаль у самого кургана. Я быстро съедал уложенную мамой пару вареных яиц с хлебом, намазанным домашним сливочным маслом и помидорами.
  Но этого обеда, как правило, мне было мало. Я поднимался и шел под камышовый навес, где на, потемневшем от времени и дождей, длинном столе с широкими щелями, обедали взрослые. Каждый ел свое. Отец, предвосхищавший мое появление, тут же вручал мне кусок хлеба с ломтем сала сверху. Дома я, как правило, от сала воротил нос. Но на Одае подсохший с утра хлеб и пожелтевший кусок сала с налипшими крупинками серой соли я уничтожал в считанные секунды.
  Бригадир, закончивший полевую трапезу, привстал и озабоченно посмотрел в сторону турецкого цвентара (древнего кладбища), откуда слышались голоса и смех обедающих женщин.
  - Надо каждый день проверять! Вчера проверил сумки и ведра после работы. Не нашел ни одной женщины, которая не взяла бы из колхозного сада хотя бы несколько яблок. Как с ними говорить? Не будешь же стрелять! Одна килограмм, другая два, а на всю бригаду утащат целый центнер!
  Мужчины за столом замолчали.
  - Детям понемногу захватили. Принесут с поля то хлеба, то яблоки либо виноград от зайца, всё детям радость. - попытался сгладить неловкое молчание мужиков Павло Ткачук, сродственник бригадира.
  Отец, пожёвывая сухую травинку, смотрел поверх озерной глади. Снова наступило молчание.
  - Шо задумались, Николо? - прервал молчание бригадир.
  - Да так, Берлин послевоенный вспомнил. - негромко сказал отец.
  - Я три года отслужил под Берлином. - живо откликнулся Сяня и спросил. - У Бранденбургских ворот были, Николо?
  - Был. Потом три недели нас держали в распоряжении комендатуры. Обходили сектор, проверяли документы, людей. Отдельные выстрелы слышались в Берлине до начала июня.
  - А потом нас перебросили в пригород. Охраняли шахту, здания, наши пушки. Всего на дивизион было пять постов. Хотя и сменяли нас, все равно, очень уставали. Отстоишь два часа в карауле, после смены сразу спать. А не спится. Думы разные. А за два часа до того, как заступить, поднимают. Чтобы сон стряхнуть. А он как раз наваливается. Такой милый тогда сон. Казалось, вернусь домой, просыпаться не буду. Отосплюсь за всю войну.
  - В наряд я всегда попадал с напарником из Буковины Иваном Дикусаром. Стояли в карауле у шахты, в которой до войны добывали пиленный камень. Темень. Друг друга с трудом различали. Перед караулом выдавали батарейки (карманные фонарики). Но включали на мгновения, чтобы посмотреть время или если поблизости появлялся подозрительный шум. По ночам редко, но давали о себе знать фашисты.
  Однажды мы только заступили в караул. Я стоял у входа в копёр, а Иван нес службу у ворот, через которые откатывали вагонетки. Со стороны небольшого леса, расположенного в черте города послышались приглушенные голоса. Замелькал свет карманных фонариков. Я подал Дикусару знак фонариком. Но он, скорее, заметил их раньше меня, так как через секунды он уже стоял возле меня с автоматом наизготовку.
  Мы не успели их окликнуть, как положено по уставу, как они стали звать нас на немецком языке, светя на свои лица фонариками. Судя по освещению, их было не менее пяти человек. Среди них - женщины! Кажется безоружные... А вдруг это провокация, обман? А может за ними крадутся вооруженные? До караульного помещения не менее пятисот метров! Что делать? Стрелять на поражение?
  Немцы между тем приблизились. Их было шесть человек, из них две женщины. Дикусар, учивший в школе немецкий язык, выступил вперед. Пожилой немец стал что-то быстро говорить, показывая рукой вниз. Иван кое-что понял.
  - Они просят разрешить им спуститься в шахту. Что-то говорят об одежде. Их дома полностью разрушены.
  Иван, сам на пять лет младше меня, за короткое время невольно стал в нашем расчете старшим. Он принял решение:
  - Николай! Если они пришли с плохими намерениями, нам с ними не справиться. Похоже - это не военные. Их надо разделить. Пусть мужчины спускаются, а женщин мы оставим закрытыми в коридоре.
  Где словами, где знаками Дикусар объяснил немцам, как следует поступить. Они согласно закивали. Мужчины вошли в малую клеть. Изнутри накинули на дверь запор. Двое стали вращать рукоятку. Клеть поползла вниз и скрылась в темном проеме шахты.
  - Николай! Бегом в караульное! Поднимай всех по тревоге! Пусть сообщат выше. И сразу обратно!
  - Через пять минут я был в караульном помещении. Весь состав подняли по тревоге. Сообщили в комендатуру. А сами во главе с командиром дивизиона, который сейчас был и начальником караула на машине подъехали к шахте. Иван с немками ждал нас в коридоре.
  Колесо подъемника уже не вращалось. Значит немцы уже достигли дна. Вскоре у шахты резко затормозила машина из комендатуры. Потом ещё одна. Все офицеры. На грузовике подъехал взвод автоматчиков. Сразу стало тесно. Распоряжался полковник, кажется, из комендатуры.
  Начало светать. Натянувшись, заскрипели тросы, стало вращаться колесо подъемника. Минуты казались вечностью. Наконец показалась клеть. Она была наполнена лётным обмундированием, было много обуви. Клеть быстро разгрузили и, свалив одежду в одну из комнат, заперли там и немцев.
  Снова прибыли какие-то старшие офицеры - от майора до полковника. Появилась машина с рацией. Через центральную комендатуру связались с американцами. В их секторе находилась электростанция, подающая ток на шахту. Люди продолжали прибывать.
  Приказав пересмотреть, поднятую немцами одежду, полковник через переводчика, успокоил немцев, объяснив, что их скоро отпустят. Тем временем с американского сектора дали свет. Попытались включить большой подъемник на электрической тяге. Раздался треск, вдоль кабеля посыпались на пол ярко-голубые искры. Короткое замыкание. Из числа задержанных немцев двое вызвались помочь. Они много лет работали на этой шахте.
  А меня и Ивана уже допрашивал, прибывший из особого отдела, старший лейтенант. Он допрашивал о происшедшем нас и порознь и вместе. Потом начинал все сначала, пытаясь поймать на неточностях. Но нам скрывать было нечего.
  Через широкую остекленную перегородку нам было видно, что полковник, разрешив немцам взять по комплекту поднятой из шахты одежды и обуви, отпустил их. Затем зашел в комнату, где особист допрашивал нас, тщательно записывая наши показания.
  - Вас ждет трибунал за преступное нарушение устава караульной службы, - сказал особист. - Почему пропустили на охраняемый объект немцев? Почему не подняли тревогу? Почему не стали стрелять?
  Полковник долго слушал, потом сделал останавливающий знак:
  - Довольно, товарищ старший лейтенант. Заканчивайте.
  Особист недовольно повернул голову:
  - Вы уверены, товарищ полковник?
  - Да! Можете быть свободны.
  Старший лейтенант с недовольным видом собрал бумаги, застегнул полевую сумку и обратился к полковнику:
  - Разрешите идти?
  - Идите.
  Повернувшись к нам, застывшим в тревожном ожидании, полковник долго смотрел, переводя взгляд с одного на другого. Потом спросил:
  - Откуда родом, сынки?
  Мы ответили. Потом полковник долго молчал. Мне показалось, что он забыл о нас.
  Поднял глаза, поочередно посмотрел на каждого и сказал:
  - Устав нарушили. Это точно. А то, что не стали стрелять в людей и тут же сообщили начальнику караула, поступили правильно. Свободны.
  Тем временем заработал большой подъемник. Большую группу солдат спустили в шахту. Подъехали несколько студобеккеров. Содержимое шахты потом поднимали несколько дней. Запомнились короткие тулупы, теплые шлемы, обувь. Потом пошла летняя лётная форма, шинели. Всё это хранилось увязанным в тюки. Командир нашего дивизиона подошел к майору, руководившему подъёмом обмундирования и о чем-то тихо переговорил. Майор молча кивнул головой.
  В караульное помещение наш дивизион возвращался с огромным тюком офицерских шинелей. До самой демобилизации мы укрывались ими ночью в сырую погоду. А большая часть тюка лежала в углу караульного помещения.
  Когда нас демобилизовали, совершенно новую шинель я привез с собой домой. Гершко Ройнштейн на станции перешил её в пальто. Потом Митя Суслов перешил на Алёшу. Когда Женик пошел в школу, Ваня Яртемив перешил на Женю. Перелицованное пальто со смушком Женик носил до четвертого класса. А на новый год Броник Петра Якового ламой (лезвием) порезал пальто со стороны спины. А потом из того пальто мы долго вырезали теплые стельки.
  Мужики долго молчали. Я слушал внимательно, мне было очень интересно. Целая история с моим пальто! Одного отец не рассказал, потому, что не знал. Мы разобрали, стащенный у соседа за сараем старый мотоциклетный аккумулятор. Из свинца на примусе в консервных банках выплавляли и в крейде отливали чушки с двумя отверстиями, как у пуговицы. Вырезанные из смушки кружки меха от воротника мы с обеих сторон подшивали к свинцовой чушке.
  Получалась удивительная игрушка, которую мы называли свинкой. Подбивая её боковой поверхностью стопы, мы соревновались, кто больше раз ударит свинку, не дав ей упасть на землю. Но что-то заставило меня промолчать.
  Установилось долгое молчание, которое прервал Горка:
  - А могли людей ни за что порешить. И никто бы не ответил. Война.
  - Доброе сукно у немца. Целых двенадцать лет носилось. А сколько раз перешивали! - сказал Павло Ткачук.
  Бригадир продолжал молчать. Потом вдруг откинулся на скамейке и захохотал:
  - Понял, Николай Иванович! Ох, не простой вы человек. Это же надо, вспомнить именно такое. Не даром вам кажут жид.
  До меня никак не доходило, что именно понял бригадир, но проверять сумки и ведра у закончивших в тот вечер работу женщин он не пошел. Колхозницы удивлялись. В должности бригадира Шанек работал несколько лет. В сумках и вёдрах женщин он больше не рылся никогда .
  PS. С сослуживцем по дивизиону Иваном Дикусаром отец совершенно случайно встретился в пятьдесят восьмом в Черновицах на пешеходной улице Кобылянской. Я был тому скромным свидетелем. Дикусар работал тогда директором Сторожинецкого межрайонного лесничества.
  
  
  
  
  
  
  В нашем мире судьбосплетений не счесть.
  Мир тесен! Правда в этом тоже есть.
  Тамара Синельни
  
  
  
  Братранэць-перевертень
  
  Строительство в селе новой двухэтажной школы в середине пятидесятых было в самом разгаре. На помощь колхозным бортовым "газонам" прибыли командированные в село несколько самосвалов. Они подвозили бутовый камень из каменоломен в долине Куболты, крупный и мелкий гравий из Волчинца, белый песок из Парково. Желтый речной песок привозили с Украины - из Гонтовки, Пилипов и Сказинцев, расположенных за Могилёвом.
  Мы изучали прикладную географию по мере строительства нашей школы. Были счастливчики, ездившие с шоферами до самой Гонтовки, расположенной в двадцати пяти километрах от Могилева. А если добавить двадцать пять километров от Елизаветовки до Могилева, то путешествие в наших головах, по своей значимости, почти равнялось с кругосветным. С колхозными и командированными шоферами ездили Нянэк (Валерий Паровой), Мирча Кучер, Флорик, Валёнчик Рябчинский, Броник Единак. Мне, к моему глубокому сожалению, такие поездки отец предусмотрительно строго-настрого запретил.
  В пятьдесят пятом году земляной погреб, вырытый отцом ещё в тридцатых, в период таяния снегов обвалился. Ремонтировать его отец не стал. Решил строить большой каменный оштукатуренный подвал с железобетонным перекрытием, на котором решил разместить летнюю кухню и, невиданную доселе в селе, настоящую баню с ванной и паром.
  Бутовый камень отец выписал в правлении колхоза. Стоимость камня даже по колхозным меркам была баснословно дешевой. Выписывая камень, тогдашний председатель колхоза Анисько (Анисим Иосифович Твердохлеб), извиняясь, сказал:
  - Транспорт ищи сам. Если бы у меня было вдвое больше машин, то сейчас в сезон, всё равно бы не хватило, чтобы выделить тебе. Договаривайся с прикомандированными.
  Солнце начинало садиться, когда однажды у наших ворот остановились три самосвала. Выпрыгнув из кабины первого, отец, бросив пиджак на чистилку для обуви у крыльца, стал руководить разгрузкой. Задним ходом машины въезжали во двор и вываливали камень туда, куда указывал отец.
  Разгрузка камня в тот оказалась для меня целым фейерверком открытий. Затормозив, из кабины спрыгивал шофер и, дернув рычаг за кабиной, снова садился в кабину. Мотор начинал надсадно урчать. Кузов неожиданно вздрагивал и передняя его часть начинала подниматься. Под собственным весом открывался задний борт. А кузов уже упирался в свисающие со стороны Гусаковых ветви орехов, закрывающих половину нашего двора. Затем раздавался грохот и вся масса камня вываливалась позади самосвала. Машина вздрагивала, словно отряхиваясь, и мгновенно становилась выше. Поднимались клубы белой пыли, медленно оседающей на землю пепельным шлейфом, направленным в сторону нашего сада.
  В тот вечер все три водителя ужинали у нас. Полулежа в широкой кровати за грубкой я рассматривал шоферов и внимательно прислушивался к разговорам за столом. Скоро я знал их фамилии и имена, откуда они, когда они собираются окончательно разъехаться по домам.
  Водители ужинали у нас еще несколько раз, после того, как днем разгружали гравий, песок и старые рельсы. Моим вниманием завладел шофер светло-зеленого нового самосвала. Фамилия его была Кузик. В отличие от своих небритых собратьев, сидящих за рулем в поношенной промасленной одежде, Кузик всегда был чисто выбрит. Брюки его всегда казались только-что выглаженными.
  В кабине за сиденьем у него хранились две щетки. Перед тем, как сесть в машину, щеткой для одежды он сначала сметал пыль с сиденья, затем отряхивал брюки. Потом доставал вторую щетку и энергично чистил свои, и без того блестящие, светло-коричневые туфли. Но главной в его одежде была куртка. Кожаная, темно-рыжей окраски, она была постоянно полурасстёгнутой, не имела потертостей и казалась новой.
  Отец умел разговорить людей. Слушая разговоры, я узнал, что Кузик родился в двадцатом в Харбине, куда его родители бежали от революции. Отец отплыл в Аргентину, а мама с маленьким тогда Владимиром, через Европу сумела вернуться во Львов, бывший тогда под поляками. Осенью тридцать девятого Львов заняли русские и мама Кузика решила переехать в Каменец-Подольск, где жил её брат.
  Кузик ел очень опрятно. Это было видно даже мне, тогда десятилетнему. Когда он жевал, рот его был постоянно закрытым. Он никогда не пил больше одной стопки. Мама говорила, что после него и стол не надо убирать. Отец рассказал, что Кузик учится заочно в автодорожном техникуме, после которого станет начальником.
  Второй водитель, по фамилии Хоменко, был чуть ниже среднего роста здоровяком с квадратным лицом и круглой головой. После первой же стопки лицо его становилось багровым. Волосы цвета спелой соломы были зачесаны гладко назад. Но скоро они распадались на прямой пробор. Когда он ел, наклонив голову, распавшиеся пряди над небольшими залысинами были похожи на небольшие, направленные вниз, рога, а он сам в такие минуты походил на упрямого упитанного бычка. Хоменко разговаривал на украинском, но речь его была странной. Вместо "я" он всегда произносил "а". Однажды, когда он возился с мотором, попросил меня:
  - Дай трапку! Она за сизенем (сиденьем).
  Хоменко был неразговорчив. Он ел серьезно, не спеша. Казалось, он даже не прислушивался с разговорам отца с Кузиком, который оказался более общительным. После ужина Хоменко вставал из-за стола раньше всех. Усевшись на толстый ствол, спиленной отцом, старой вишни, он неизменно закуривал папиросу "Прибой". Курил, глубоко затягиваясь и выпуская дым в течение нескольких выдохов. Однажды я спросил его:
  - Вы можете пускать дым кольцами ?
  Не поворачивая головы, Хоменко ответил мне вопросом:
  - Зачем?
  Больше я его никогда ни о чем не спрашивал.
  Пока остальные сидели за столом, Хоменко успевал выкурить две-три папиросы. Казалось, он все время смотрел в землю. Периодически на его угловатом, с редкими оспинками, лице вздувались, перекатывающиеся под красной кожей, крупные желваки.
  Третьего звали Жоржей. Родом он был с Кодрян. Высокий, худой, если не сказать тощий, Жоржа с трудом, пригнувшись, втискивался в кабину. За рулем Жоржа сидел, сильно ссутулившись. Он сам шутил, что ему надо отдельную высокую кабину, либо, на худой конец, вырезать дырку для головы. Тогда он сможет рулить, не сгибаясь.
  Когда он сидел за рулем, на длинных узловатых пальцах левой руки были видны наколки, по одной букве на каждом пальце. Я долго не мог опознать буквы из-за обилия густых волос. Потом разобрал: "ОРЖА". Не страдая стеснительностью, я спросил, что означает наколотое. В ответ он вывернул кисть тыльной стороной. Всё стало ясно. На большом пальце была наколота заглавная буква "Ж". Жоржа.
  За стол он почему-то садился последним, уступая другим. По первой всегда наливал отец. Следующую стопку Жоржа мог налить, не дожидаясь других. Подняв чарку, он неизменно говорил:
  - Ну шо, поихалы!
  Водку он выливал в себя, не глотая. Очередную стопку он заедал кусочком лука и лишь потом наверстывал упущенное вместе с остальными. Из сольницы на край тарелки, не скупясь, отсыпал соль и, не попробовав, обильно солил еду. Пил Жоржа больше остальных. После двух-трех стопок он неожиданно, часто прерывая собственную речь, запевал. Когда он говорил, голос его был густым и низким. Пел же он тенором, удивительно правильно.
  Каково же было моё изумление, когда однажды вечером я узнал, что Жоржа сидел в тюрьме! Сидел он целых семь лет! За эти семь лет были две амнистии. Выпускали на волю матерых бандитов, предателей, а Жоржу держали, как он сам говорил, от звонка до звонка. Мне стало не по себе, когда я узнал об этом. Сидевших в тюрьме я еще не видел. В одну минуту добродушие Жоржи стало казаться притворным, напускным. Мне сразу стало неуютно даже в нашем собственном доме.
  Выручил отец. Он спросил напрямик:
  - За что ты сидел, Жоржа?
  Вернувшись из армии, Жоржа поступил на курсы в МТС и там же остался работать трактористом. Однажды осенью он пахал на своем допотопном, на железных, с длинными блестящими зубами, колесах, "Фордзоне" недалеко от села. Увидев вырывающиеся из под пробки радиатора, струйки пара подъехал к колодцу. Заглушил, чтобы немного остыл мотор. Когда доливал воду, подошла, неподалеку жившая, старушка с небольшой бляшанкой (жестянной банкой) на 3 - 4 литра в руке.
  Украдкой показывая, закрытую кукурузным кочаном, бутылку за пазухой жилетки, старуха попросила керосина. Уложив бутылку в инструментальный ящик за железным сиденьем, Жоржа отвернул сливной краник и нацедил бабке полную бляшанку керосина. Казалось, никто не видел.
  Когда стемнело, поехал до хаты, в которой квартировал. У ворот его ждали председатель сельсовета, участковый и механик с МТС. Светя фонариком, участковый извлек из инструментального ящика, завернутую в промасленную тряпку, бутылку. Открыв, понюхал. Пошли к бабке. Та отпираться не стала. Бляшанку и бутылку забрали с собой.
  В итоге получил Жоржа семь лет без права обжалования. Почти весь срок отмотал на лесоповале. Там же и получил вторую специальность. Стал водителем. На лесоповале работал на лесовозе. Полтора года, как вернулся домой.
  - Десяти лет не прошло с тех пор, как судили, а как всё поменялось при Хрущеве! Сейчас белым днем калымим и пьем магарычи. Тогда бы все вместе загремели. - налив себе очередную стопку, сказал Жоржа. - Ну шо, поихалы!
  Строительство подвала шло полным ходом. Подошла очередь потолка. Установили щиты, уложили рельсовые балки, сплели арматуру. Я принимал в этом деятельное участие, связывая отожженной проволокой катанку арматуры. Работал, как мне казалось, наравне со взрослыми.
  Крупный гравий для бетона привез из Волчинца неулыбчивый Хоменко. Ужинал он в тот вечер у нас. Ужин был в самом разгаре, когда отец, сидевший напротив, стал внимательно всматриваться в лицо Хоменко. Не выдержав пристального взгляда отца, Хоменко спросил:
  - Чего ты так внимательно смотришь на меня, Николай? Как будто первый раз видишь.
  - Откуда ты родом, Миша?
  - С Белорусского полесья. Под самым Пинском. В нескольких километрах уже Украина. Почему ты спрашиваешь?
  - Хруцкие тебе не родня? Лица одинаковые, как близнецы.
  Хоменко напрягся, побагровел. Руки его сжались в кулаки так, что побелели косточки на суставах. Не владея собой, он стукнул по столу зажатой в кулаке вилкой. Звякнули вилки в тарелках и стаканы.
  - Где ты встречался с Хруцким? Рассказывай!
  Отец опешил:
  -С конца февраля сорок пятого до конца войны воевали рядом. В противотанковом артиллерийском дивизионе. Кре-епкий вояка был. Хотя сам был с кониками (странностями), воевал крепко.
  - Расскажи всё, Николай! Как он к вам попал? Как воевал? Всё!
  - В конце февраля на территории Польши наш дивизион с пехотой целые сутки держал перекресток крупных дорог. Подбили танк, несколько машин. Немец бросил на нас сначала авиацию, потом артиллерия изрыла каждый метр. Все перепахали.
  Из всего дивизиона в живых остались двое. Тяжело раненый командир дивизиона и я. Меня с самого начала завалило бревнами и землей. Так и лежал, в окопчике, как в могиле. Когда кончился бой, я прорыл отверстие между бревнами, нечем было дышать. Бревна сдвинуть не смог. Так и сидел, пока не появилась пехота. Стал кричать. Откопали.
  После того боя наш дивизион стал гвардейским. Прибыло пополнение. Необстрелянные стали сразу гвардейцами. Правда прибыли несколько воевавших в тылу у немцев белорусских партизан. Эти умели воевать. И стрелять научились быстро и хорониться в бою от пули.
  Среди них был Николай Хруцкий, мой тезка. Он всю войну в партизанах. Его семью и родню немцы и полицаи собрали в одном доме и взорвали противотанковой гранатой. Потом, рассказывал, что на стоны в развалинах полицаи бросали гранаты. Никто не уцелел. Вся семья из 7 человек сгинула в одночасье. Хату разнесло. Останки были далеко разбросаны вместе со столбами мазанки - рассказывали соседи. Ни одного уцелевшего тела.
  После гибели родных, рассказывал сам, стал бешенным. В плен немцев никогда не брал. Расстреливал с ожесточением. На человека не был похож. После боя несколько часов ходил с перекошенным лицом. Вот до чего доводит человека гибель родных! Особенно жестоко он обращался с пленными, взятыми другими бойцами. Избивал, издевался.
  Хоменко молча слушал. Только мощные желваки часто напрягались, словно пульсировали по бокам его челюстей.
  - Что было дальше?
  - Воевал умело. Он был заряжающим. но всегда носил с собой подобранный после боя автомат. Вещмешок был набит автоматными дисками. Был очень метким стрелком. Сказался партизанский опыт. Другой, немецкий автомат "Шмайсер" с патронами и несколькими прямыми рожками хранил в снарядном ящике. Его постоянно ставили в пример. Во время боя укрывался мастерски, продолжая заряжать. Ни разу не был ранен.
  Перед наступлением, когда шли особенно жестокие бои, подал заявление в партию. Написал, что хочет умереть коммунистом. После боя ему вручили партийный билет.
  Были у него странности, но это не удивительно после того, что человек пережил.
  - Рассказывай, Николай!
  -Ненавидел собак. Если какая-либо собака гавкала, тут же пристреливал. Ещё шевелящуюся собаку добивал каблуком. Бывало, крупные злобные собаки, учуяв или видя его, прятались в будки или ниши в стоге сена. Подолгу не выходили, хотя Хруцкий уже был далеко.
  - О-он! - выдохнул Хоменко, - рассказывай!
  - Когда занимали какую-либо деревушку, останавливались на постой. Хруцкий, как из под земли, находил самогон. Пил очень много. Практически не пьянел. Только краснел сильно, как ты.
  Хоменко заскрипел зубами.
  - Однажды остановились на небольшом польском хуторе. Уже третий за последние месяцы командир нашего дивизиона, вчерашний курсант, совсем мальчик, молоденький лейтенант распределил нас на постой. Вечерело, когда он, взяв меня и буковинца Ивана Дикусара, пошел по хатам, где квартировали поселенные бойцы.
  Зашли в одну небольшую хатку, куда распределили Хруцкого и еще двух бойцов. Из бойцов в хате был один Хруцкий. Старуха хозяйка сидела в углу у печи, отвернувшись. Хруцкий, без пояса, полулежал на кровати, пьяный. На фоне синей воды на намалеванном надкроватном коврике с лебедями, выделялось квадратное багровое лицо Хруцкого. Когда глаза привыкли к сумеркам, мы увидели, что голова Хруцкого лежала высоко на бедре разбитной бабенки, хихикавшей вслед каждой фразе Хруцкого.
  Лейтенант приказал проводить посторонних из хаты. Светло-серые глаза Хруцкого стали белыми.
  - Сломаю через колено, как прутик, щенок!
  Лейтенант расстегнул кобуру.
  Втроем навалились. Хруцкий, казалось, обладал нечеловеческой силой. Раскидал нас троих, как малышей. Молодица убежала. Когда стали вязать, Хруцкий вдруг обмяк. Стал покорным, просил прощения. На второй день утром снова пошел к лейтенанту, снова просил прощения. На третий день, когда последовала команда "Сбор" для дальнейшего выдвижения, пошел к соседке старухи.
  К зверски избитой молодой женщине вызвали ротного фельдшера. Живот был синим. Видимо бил ногами. Оказалась сломанной челюсть. За что? Дело замяли. Все отнесли за счет его состояния после гибели родных. Но в дивизионе солдаты стали сторониться Хруцкого. Женщину-то за что?
  - Говори! Говори, Николай!
  После взятия Берлина первые три недели дивизион был передан в подчинение комендатуры одного из районов Берлина. С утра до позднего вечера, распределившись по группам, осуществляли обход домов и квартир. Проверяли жителей, соответствие проживающих, искали затаившихся гитлеровцев. Нашу группу, Хруцкого, Дикусара и меня возглавлял сам командир дивизиона, уже старший лейтенант.
  Однажды мы вошли в подъезд двухэтажного дома. Хруцкого с Дикусаром командир оставил на первом этаже. А мне показал на лестницу, ведущую на второй. Дверь оказалась открытой. Мы вошли в просторную прихожую. Из одной комнаты вышла молоденькая девушка, почти девочка. Командир, заглядывая поминутно в разговорник, спросил по немецки:
  - Кто еще есть в доме?
  Девушка распахнула все три двери. Мы обошли комнаты. В небольшой комнате в инвалидной коляске сидела изможденная седая женщина.
  - Гросмутер (бабушка). Инвалиде. - улыбаясь, пояснила девушка.
  Это было видно без слов. Тонкие, словно высохшие ноги старухи неподвижно покоились на подножке коляски.
  - Документ! - потребовал командир дивизиона.
  Девушка с готовностью выдвинула шуфляду и с улыбкой протянула лейтенанту серо-желтую книжечку. На обложке удостоверения был ромб, внутри которого выделялась черная свастика. Это был билет гитлерюгенда.
  Мне почему-то стало жаль эту девочку. Такая молодая. Она была худа настолько, что на бледных руках и шее проступали тонкие синие жилки. Могла предъявить другой документ. - продолжал мой отец.
  - В это время раздался дробный топот сапог по лестнице и грубый мат Хруцкого. Старший лейтенант поспешно спрятал билет гитлерюгенда в глубокий карман галифе. Широко шагая, вошел Хруцкий, за ним поспешал Дикусар.
  - А-а! Сучка гитлеровская! - Хруцкий рывком снял с плеча автомат.
  - Стоп, Хруцкий! Тут всё в порядке. Подождите с Дикусаром нас в подъезде.
  Понятно! - подмигнул Хруцкий командиру. - Подождем!
  Иван Дикусар с Хруцким вышли. Старший лейтенант вынул удостоверение из кармана и порвал его. Открыл круглую дверцу печки и мелкие клочки тонкого картона полетели в печное жерло.
  - Всё! Гитлер капут! Привыкайте жить без гитлерюгенда!
  - Гитлер капут, Гитлер капут. - согласно кивала девушка-подросток. Мне командир не сказал ни слова. Когда мы спустились по гулким деревянным ступеням, Хруцкий недоуменно повел бровями.
  - Это он! Это он! - как заведенный повторял Хоменко. Голова его наклонилась близко к столу и, две, свисающие и потемневшие от пота, пряди снова сделали его похожим на, готового боднуть, бычка.
  Хоменко выпрямился, и несколько секунд смотрел в темень за нашим окном, словно пытаясь что-то разглядеть. Затем налил себе полную стопку самогона, чего раньше ни разу не делал, и жадно, громко присасывая воздух, выпил. Опустил голову и влажные пряди снова так знакомо приняли, как рога, угрожающий вид.
  Наконец Хоменко поднял голову и пристально посмотрел на отца.
  - Николай! Это мой двоюродный брат! И настоящая фамилия этой сволочи тоже Хоменко! Звали его тоже Николай, как настоящего Хруцкого. Мы из одного села. Наши отцы родные братья. А мы с ним ровесники. И похожи, как близнецы! Нас постоянно путали в школе учителя. Дал же бог!
  Он с детства был странным, ненормальным. Все мы, будучи детьми, дрались. Но, выяснив отношения, часто сливали друг другу из одной кружки, чтобы смыть кровь. А он дрался так, словно хотел убить. Если мы дрались до первой крови, то он при виде крови только зверел. Его с трудом оттаскивали от жертвы даже взрослые.
  Почему-то ненавидел кошек и собак. Приманив кошку, разбивал ей голову каблуком. Кошка уже мертва, а он продолжал плющить ей голову. С собаками поступал также. Псов он давил руками или, если находил, веревкой. А потом стал постоянно носить веревку в кармане. Даже незнакомые большие и старые псы на него не лаяли. Как чувствовали. Прятались и долго не выходили из своих убежищ.
  Когда пришли немцы, мы с отцом ушли в партизаны. Несколько партизанских групп слились в один отряд. На наш след вышли каратели с егерями и собаками. Мы вынуждены были отступать на юг. За речкой Стоход, проводники на территории Украины называли её Старицей, мы оторвались от карателей. В лесах под Ковелем наш отряд влился в партизанский отряд Ковпака. В сорок третьем участвовал в Карпатском рейде. Я был в составе группы подрывников.
  Уже после войны узнал, что мой двоюродный брат в соседнем районе стал полицаем. В Белоруссии это не было в диковинку. Часто случалось так, что один брат был в полицаях, а другой в партизанах.
  Лютовал, не щадил ни женщин, ни детей, ни стариков. Скоро за усердие его назначили начальником полиции. Уничтожал целые семьи. Шантажируя родственниками, имел своих осведомителей даже в партизанских отрядах. Держал в постоянном страхе всю округу. Насиловал женщин.
  Была у него страсть. Еврейки. У него дружки-полицаи были в Столине. Это недалеко от нас, километров двадцать пять. Они там большое еврейское гетто, численностью более пятнадцати тысяч человек, охраняли. Так они ему еврейских девушек и молодых женщин поставляли. Несчастных держал взаперти, заставлял пить, творил непотребства. Когда надоедала, редко отправлял обратно. Больше убивал. И невзабаве (вскоре) привозил на брычке наступную (следующую).
  В качестве ответного дара разрешал столинским полицаям уводить у крестьян из хлевов или буданов (шалашей), обложенных скирдой соломы, овцу или телку. Со своими подчиненными регулярно уводил, чудом сохраненную в оккупации, живность. У него все было на учете, тщательно записывал у кого, какая скотина, где спрятана. Без его разрешения никто не осмеливался резать животных для себя. Непослушных расстреливал.
  Облюбовав для предстоящего пиршества дом, хозяев гнали вон. Люди умоляли хотя бы сохранить дом. Устраивали пьянки, откуда-то привозили женщин. Бывало, попировав, поджигали хату. Глядя на пожар, продолжали пить, устраивали дикие танцы. На суде все стало известным.
  Рассказывали, что во время оккупации немцы часто сторонились его. Даже немцам, наверное, противно было.
  Незадолго до прихода советской армии исчез. Мы долго полагали, что он в Германии. А он с чужими документами перешел линию фронта в Белоруссии. Может, немцы помогли? Воевал выходит. Суд это тоже установил. Теперь знаю, кажется, всё.
  Нашли его его за Уралом, в Нижнем Тагиле. Опознала студентка техникума Нина Хруцкая, родная племянница убитого партизана Николая Хруцкого. Во время войны ей было не больше двенадцати лет. Когда в деревню ворвались полицаи, играла у пожилой соседки во дворе. Услышав стрельбу, по жиденькой лесенке поднялась и легко протиснула свое худенькое тело в окошко на чердак. Там и просидела.
  Сквозь широкую щель между досками видела, как всю их семью загнали в дом. Потом последовал взрыв такой силы, что девочку отбросило в противоположный угол чердака, часть крыши снесло. Девочке запомнился коренастый светлоголовый полицейский, чем-то похожий на дядю, но обращавшийся с мамой и бабушкой особенно люто.
  Нину, уже студентку железнодорожного техникума, направили на практику на вагоно-строительный завод. В одном из цехов она увидела мастера, похожего на человека, несколько лет назад погубившего всю её родню. Словно почувствовав на себе взгляд, мастер стал беспокойно оглядываться. Поймав взгляд девушки, подошел к ней. Девушка успела овладеть собой. Мастер, никогда ранее не видевший Нину, спросил :
  - Откуда ты родом?
  - Тюменская я, недалеко отсюда. - ответила Нина, воспитанница тюменского детдома и учившаяся уже в тюменском железнодорожном техникуме.
  После вопроса мастера сомнения девушки исчезли. Периодически девушка ловила на себе пристальные взгляды мастера цеха.
  В обеденный перерыв стайка девчат-практиканток направилась в столовую. Незаметно оглядевшись, Нина повернула за угол административного корпуса. Через несколько минут она входила в ближайшее отделение милиции. Выслушав её, дежурный тут же связался с управлением МГБ. Девушку дежурный из отделения уже не выпускал.
  Арестовали карателя при выходе из столовой. Он, казалось, даже не удивился. Следствие вели в Минске. Нине Хруцкой помогли перевестись в Минский железнодорожный техникум, дали общежитие. Следствие длилось несколько месяцев. Нину несколько раз вызывали на допросы и очную ставку. Из тюрем и лагерей были доставлены осужденные за сотрудничество с фашистами бывшие полицейские Столинского района.
  Когда начался суд, люди сами приходили, свидетельствовали. На суде женщины рассказывали такие ужасы, что волосы дыбом вставали. Одну женщину из еврейского гетто в Столине нашли в Армавире, другую в Жмеринке. Приехали. Свидетелей было очень много. Суд длился почти целый месяц, в газетах писали.
  Я присутствовал на суде с первого до последнего дня. Уже во время суда стало известно, что Николай Хруцкий с группой партизан попал в засаду. Уйти не удалось никому. Троих партизан убили во время скоротечного боя, а командир группы и Хруцкий были взяты в плен. Начальник полиции уже утром отметил, что невысокого роста, коренастый, круглоголовый с короткой непокорной шевелюрой соломенного цвета, Николай Хруцкий был похож на него.
  Командира группы увезли с собой, прибывшие из Столина, немцы. Хруцкого же, начальник полиции, по согласованию с немцами, оставил в полицейском участке. Запер в отдельном помещении. Охраняли тщательно, по двое полицейских дежурили круглосуточно. Начальник полиции часами сидел в комнате, беседуя с пленным партизаном. Через пару недель Николая Хруцкого расстреляли. Тело партизана ночью было вывезено и закопано где-то в лесу.
  На следующий день мой родственник с большой группой полицаев прибыл в село, откуда родом был Хруцкий. Всю семью, родственников и соседей согнали в дом Хруцких. В комнате установили противотанковую мину, к взрывателю которой закрепили гранату. К кольцу взрывателя была привязана длинная веревка.
  Взрыв чудовищной силы разнес хату вдребезги. На доносящиеся из развалин хаты стоны, бросали гранаты. Потом, облив керосином, подожгли. Во время суда стало известно, что противотанковую мину подорвал лично Николай Хоменко. Готовил себе пути отхода. И чтобы не было свидетелей.
  Пока велось следствие, к нам в село много раз приезжали следователи. Подолгу беседовали со всеми жителями. Приходили и в дом моего дяди. Предъявленную на опознание довоенную фотографию Николая Хруцкого тетя равнодушно отложила в сторону. Когда показали фото мнимого Хруцкого, мама сына узнала мгновенно. Судили моего двоюродного брата в селе выездным судом из Минска.
  Отец предателя-изувера, брат моего отца, после одного из заседаний суда повесился в сарае на вилах между двумя балками. Тётю навсегда отвезли в Брест, в больницу для божевильных (сумасшедших). Самого предателя приговорили к высшей мере наказания. О приведении приговора в исполнение сообщили в новостях по белорусскому радио.
  После суда я уехал оттуда. Не мог там жить. Мы с ним похожи были, как две капли воды. А после суда от меня стали шарахаться люди. Уехал сюда. Но и тут покоя нет. Тебя встретил. Как тесен мир. Никуда не спрячешься. От себя тоже.
  - Вось такий у мене був братранэць-перевертень. - После длинной паузы тихо сказал Хоменко.
  Неисповедимы пути господни. И языки тоже. ( И сказал Господь: сойдем же и смешаем там язык так, чтобы один не понимал речи другого. Бытие, глава 11, 7.). Слова белоруса Хоменко тогда, мне, в десятилетнем возрасте, родившемуся в украинском селе, в основном были понятны и, почему-то, запомнились на всю жизнь. Уже при написании главы удостоверился: Братранэць - в переводе со словацкого и чешского - двоюродный брат. Перевертень - в переводе с украинского - оборотень.
  
  
  
  Пропавшее время, сгоревшие души,
  Твоих дочерей и сынов самых лучших...
  А. Андреевский
  
  
  Чижик
  
  Появился он ниоткуда. Рассказывали, что некоторые видели, как он переходил старый деревянный мост через Днестр из Могилева-Подольского в Атаки. Нагруженный выцветшим, когда-то зеленым вещмешком, затянутым по-солдатски узкими лямками, за спиной и увесистым деревянным сундучком, по углам, окованным красной медью, он появился в конце сороковых в Атаках.
  Никто не знал, где он ночевал, но каждое утро он появлялся у моста, недалеко от высоких ступенек, ведущих вниз, к базару. По рассказам отца он всегда располагался возле невысокого каменного, без штукатурки, забора под тенью башенки мясного ларька, в котором много лет, суетливо двигаясь, продавал легендарный мясник Бартфельд.
  Опустив на брусчатку широкого тротуара свой сундучок, скидывал с плеч вещмешок. Поводив усталыми плечами, освобождал затянутую петлю вещмешка. Вытаскивал из него обитый кожей, круглый стульчик на одной ножке, похожий на старый огромный гриб или катушку для ниток одновременно. Садился.
  Раскрывал деревянный сундучок, из которого вынимал и устанавливал сапожную лапу. Сапожный молоток, клещи, шила, разные ножи, мотки дратвы, куски смолы и воска оставались в сундучке. Доставал прокуренный роговой мундштук. Из деревянной табакерки доставал сигарету, ломал ее пополам. Половину сигареты закладывал обратно за резинку табакерки, а половину, помяв в черных пальцах, вставлял в мундштук. Закуривал и ждал клиентов, опустив голову.
  В Атаках он долго не задержался. Потом он повторял маршруты бродячих (холодных) сапожников, ремонтируя обувь по две-три недели в каждом селе. По рассказам взрослых, во многих селах одинокие вдовы-солдатки, отремонтировав обувь, зазывали его продолжить сапожничье ремесло, не кочуя. Он молчаливо и деликатно отвергал приглашения. Нередко сами приглашения заставляли его покидать не насиженное место и шагать дальше.
  Скитался он почему-то исключительно по украинским селам - Каларашовке, Унграх, Березовке, обходя молдавские села и русскую старообрядческую Покровку. Кочуя, на время остановился он и в Елизаветовке, на самой отдаленной и глухой окраине села, называемом Бричево. Навсегда, как говорят мореходы, встал на якорь в Боросянах, старинном маленьком селе, расположенном на глядящих друг на друга склонах двух холмов. Село расположено в глуши, подальше от шоссейных и железной дороги. С Елизаветовкой, где находилась центральная колхозная усадьба, Боросяны соединяла узкая проселочная дорога, становившаяся труднопроходимой в осеннее ненастье.
  Остановился он на время у одинокой и пожилой Керсти (вероятно Кристины) в самой верхней части села, неподалеку от каплицы. Хата Керсти была миниатюрной, крытая, как все ветхие строения, соломой. Хатенка была беленной, узкие наличники окон белились с синькой, которой видимо, не жалели.
  Уродовала хатку непропорционально высокая и массивная завалинка (приспа). На ней, не боясь упасть, мог расположиться спать взрослый человек. Выступающие далеко за приспу круглые балки глинобитного потолка опирались на четыре столбца. Благодаря этому, нависающая низко соломенная крыша являлась надежной защиты приспы от непогоды. Столбцы надежно упирались в ямки на плоских, полувкопанных в землю зеленовато-серых камнях.
  Остановившись на время, он застрял в этой хатенке навсегда. Не думаю, что его заставило это сделать обилие клиентов. Сами Боросяны и Елизаветовка считались маленькими селами. В остальных были свои сапожники. Он никогда не выезжал в районный центр либо в Сороки или Могилев-Подольск. Даже в Елизаветовке его видели крайне редко.
  Нитки для дратвы, мелкие гвоздики, курево покупала ему Керстя. Расходные материалы для ремонта обуви иногда привозили из Атак, либо Могилев-Подольска клиенты, которым он ремонтировал обувь. В числе таких был и мой отец.
  Трудно сказать, что заставило сжиться под одной крышей этих двух совершенно разных людей. По рассказам отца, когда он остановил свою кочевую жизнь в Боросянах, ему на вид едва перевалило за сорок, в то время как Керсте уже было под пятьдесят. Среднего роста, он был худощавым, но казался крепко сложенным мужчиной.
  Летом он работал раздетым по пояс, накинув только черный фартук. Мышцы живыми буграми перекатывались под его, почти лишенной жира, тонкой матово-смуглой кожей. Волевой подбородок, твердо очерченные губы на правильном, чуть скуластом лице не сочетались с его вздернутым носом.
  Высокий, изрезанный множеством горизонтальных глубоких морщин, лоб венчал короткий с густой проседью ежик. Казалось, что каждый его жесткий волос находится на своей строгой орбите, не впуская на нее соседей. При первой встрече облик его уродовали уши. Края их почти до начала мочек были бахромчатыми с прерывистой белой каймой, истонченной над хрящом, кожи. Но через 5-10 минут его уши органично вписывались в его образ и другие, самые правильные, невозможно было представить на его голове.
  Когда я первый раз побывал у него с отцом, возвращаясь, спросил, отчего у него такие уши?
  - Отморозил человек, и не раз.
  Отец знал, что говорил. В ноябре и декабре сорок четвертого более чем сорокаградусными морозами встретил, а потом проводил его город Муром. Там происходило переформирование перед отправкой на фронт воинских подразделений. Многие его однополчане погибли от переохлаждения, так и не попав на фронт. Отец моего двоюродного брата Тавика, Павло Твердохлеб тогда же умер от воспаления легких в деревянном, продуваемом насквозь вагоне еще на подъезде к Мурому.
  Звали его по-разному. Называли его Васей, Васькой, Василем. На все варианты своего имени он отзывался одинаково ровно, без тени обиды. Но когда его называли Василием Карповичем, он поворачивался, расслабляя плечи, как бы освобождаясь от чего-то тяжелого и неприятного ему.
  А еще взрослые и дети называли его Чижиком. Он отвечал. Никто не знал, что это было: фамилия или кличка. Никто не ведал, откуда он родом, кем работал раньше. На все подобные вопросы он умело не отвечал, переводя разговор в другое русло.
  Разговаривал он как на русском, так и на украинском языках. Переход на другой язык у него всегда был неожиданным. Русская речь его была правильной, не засоренной словами-паразитами. Он никогда не матерился. На вопросы он отвечал на русском, четко, как бы маршируя под свою речь.
  Когда же он спрашивал, а тем более просил, а так же в разговорах с женщинами, детьми переходил на украинский. В отличие от нашего, елизаветовского наречия, в котором проскакивали польские слова и интонации, его украинский язык был певучим и мягким, речь, казалось, звучала тише, проникновеннее, несообразно его облику.
  Нельзя сказать, что его личность никого по-настоящему не интересовала. Отец рассказывал, что в конце сороковых новый, только сменившийся председатель сельского совета на новеньком мотоцикле подкатил к Чижику. Он и раньше бывал у Чижика, но только в качестве клиента.
  А сейчас прибыл как лицо официальное, чтобы выяснить личность неизвестного. О чем они говорили в хате, неясно, но председатель уже через несколько минут выскочил со двора. Несколько раз подряд не мог завести мотоцикл, так как не попадал ногой в заводную педаль.
  Через пару дней на купленном по дешевке мотоцикле "Харлей" к Чижику подъехал участковый уполномоченный, старший лейтенант, бывший фронтовик Ткач. Чижик пригласил его в хату. Ткач вежливо отказался, усевшись на приспу. Все соседи прилипли к заборам. Что будет? Наряду с любопытством был и страх потерять сапожника, восстанавливающего обувь почти из ничего.
  Очень скоро из хаты вышел Чижик, держа в руке толстую красную книгу. Это была "История ВКПБ". Встав прямо перед Ткачом, Чижик открыл книгу и между страниц нашел единственный свой документ, умещающийся на половине тетрадного листа. Ткач долго и внимательно читал его. Потом встал, вернул документ и, пожав руку Чижику, уехал.
  Приезд участкового никакого проблеска в личности Чижика не дал. Ткач молчал. На вопрос мужиков, собиравшихся по вечерам возле сельсовета, кто же такой Чижик, ответил:
  - Человек.
  Но проезжая мимо Чижика, Ткач останавливался и, здороваясь за руку, говорил:
  - Здравия желаю, Василий Карпович!
  Имя Василия Карповича обрастало легендами, особенно среди пацанов. Нам очень хотелось, чтобы Чижик оказался командиром Ткача на войне. Как в кино. Наши догадки мы подкрепляли тем, что время от времени к Чижику наезжал Ткач, и они подолгу сидели на приспе, о чем-то тихо говорили, больше молчали. Их посиделки завершались тем, что они выпивали по стопке самогона и Ткач уезжал.
  Но подлинная история Чижика продолжала оставаться тайной. Страсти стихали. Василий Карпович по-прежнему латал обувь. Я впервые попал к нему летом, после первого класса. Я пришел к нему с отцом, который принес на ремонт целую торбу обуви. Нашей, тетки Павлины и бабы Софии.
  Василий Карпович, сгорбившись, сидел на своей неизменной круглой табуреточке и прошивал дратвой по кругу чьи-то огромные ботинки. Его черные руки с узловатыми пальцами, казалось, были пришиты от другого человека.
  Шилом с крючком Чижик прокалывал подошву сбоку, на конце ранты с кожей и, сложив пополам кусок дратвы очень быстро, засовывал петельку в ботинок. В мгновение ока убирал шило, на конце которого уже была петелька в крючке. Выровняв концы дратвы, он колол следующее отверстие и, помогая пальцем дратве изнутри и выводил ее в виде петелечки. Просунув наружный конец дратвы в петельку и, отставив шило на фартук, затягивал оба конца. И так далее.
  На свою работу он смотрел только тогда, когда прокалывал очередную дырочку. Дальше голова его поворачивалась вправо, и Чижик становился похожим на дятла, выслушивающего дерево. Руки его что-то быстро делали и он снова, отставив шило, рывком затягивал дратву. Шов получался ровный, расстояние между всеми дырочками было одинаковым.
  Поздоровавшись с отцом, он перевел глаза на бывшие отцовские, стянутые мамой в поясе, теперь уже мои живописные трусы, доходившие почти до щиколоток, и спросил:
  - Не жмет?
  - Не-ет, - очень серьезно ответил я.
  Получить готовую обувь вызвался я самостоятельно. Перебежав по тропинке свекловичное поле, и поднявшись по улице, я вошел во двор Чижика. Только сейчас я заметил, что калитки и всего забора не было вообще. Я поздоровался, как учила меня мама. Чижик, оттянув, завязанные на затылке резинкой, очки, установил их на лбу.
  - Добрый день тебе, - серьезно сказал Чижик и добавил, - Сидай на приспу, подожди, я как раз делаю твой ботинок.
  Я был рад этому. Еще на тропинке через поле я придумывал предлог, чтобы посидеть у него подольше.
  Чижик продолжал работу, а я внимательно рассматривал инструменты, содержимое сундучка. Молоток его был похож, если смотреть сбоку, на голову рогатой Никифоровой козы, а клещи были уродливо кривыми. Деревянные и металлические мелкие гвоздики хранились в круглых коробочках из-под монпансье, желтенькие острые гвоздочки были насыпаны в круглую коробочку из-под сапожной ваксы. Рядом было несколько завязанных и затянутых полотняных, потерявших цвет, мешочков.
  Мне очень хотелось увидеть их содержимое, но попросить его об этом я стеснялся. Уложив обувь в торбу, он отказался брать у меня деньги, данные мне отцом, сказав:
  - Рассчитаемся потом. С отцом.
  Вернувшись домой, я отдал отцу деньги и обувь. Выбрав обувь бабы Софии и тетки Павлины, он отложил ее, сказав:
  - Отнесешь завтра бабе.
  - Не-е. Отнесу сегодня.
  Отец, посмотрев на мои запыленные, со сбитыми ногтями на больших пальцах, ноги, промолвил:
  - Ладно, пойдешь, как жара спадет.
  Мне не терпелось. Едва отец сел в подъехавшую подводу, я схватил торбу, немного выждав, побежал в самую верхнюю часть села, где жила тетка Павлина. Бабушка сидела на ослоне (широкой скамейке) и вела неторопливые разговоры со своими товарками-ровесницами.
  Они внимательно изучили, принесенную мной и возвращенную из небытия, обувь.
  - Ти дивы, як зробив. Навiть не витко, де була дюрка.
  - Чого ж вiн сидить в тои староi Керстi. Поiхав би на станцию, найшов собi гарну жiночку.
  - Мабуть ховаеця вiд когось.
  - А може людина вiд сибе ховается. От себя, может, прячется, - сказала баба София, вернувшаяся зимой из Сибири.
  Старухи надолго замолчали. .
  В следующий раз я попал к Чижику вместе с отцом. Мы пришли забрать отремонтированную обувь. Взяв обувь, отец спросил:
  - Сколько?
  Чижик назвал сумму. Отец вскипел:
  - Василь! Что ты себе думаешь? Тут только на дратву и гвоздики пойдет такая сумма. А работа?
  Отец протянул Чижику десять рублей. Рука отца повисла в воздухе. Чижик выхватил из рук отца торбу, достал короткий нож, остриё которого стремительно уткнулось в периметр наложенной латки. Чтобы отпороть шитое.
  - И больше не приходи!
  - Стой, Василь, - отец протянул Чижику требуемые семь рублей.
  В следующий раз я пришел к нему один. Сначала я попросил разрешения помочь ему натереть дратву воском. Он дал мне дратву и воск. Я начал натирать.
  - Не так! Так можно весь воск оставить на земле. - он показал мне, как натирают дратву.
  Мое внимание привлекали деревянные цьвашки (гвоздики). Они все были одинаковой длины, прямоугольной формы и были заточены одинаково острыми. Я спросил его, как он так точно вырезает и затачивает каждый цьвашек. Он тут же оставил сапог на лапе и, повернувшись, вынул из сундучка деревянный кружок, похожий на большую копейку. Взяв прямой длинный нож, поставил его на край кружка и мерными ударами молотка стал откалывать ровные, одинаковой толщины, прямоугольные пластинки.
  Уперев длинную пластинку, коротким скошенным ножом несколькими легкими движениями заострил пластинку с одной стороны. Поставил пластинку на ребро и скошенным ножиком замелькал так, что в глазах зарябило. Даже моя мама лапшу резала медленнее. Готовые гвоздики он ссыпал в круглую коробочку.
  Когда я уходил, он попросил:
  - Скажи отцу, чтоб передал немного воска, у меня кончается.
  Передать отцу я забыл. Потом, отправляясь к Чижику, я вспомнил о воске только за огородом Савчука и вернулся. Отломав, подходящий, на мой взгляд, кусок воска, я пошел. Воск я ему отдал сразу. Он отложил его на приспу. Когда я отдал ему деньги за ремонт, он отдал мне большую часть принесенной суммы, сказав:
  - Остальное - воск.
  - Берите, у нас знаете, сколько воска? - запротестовал я. - Я принесу еще.
  - А отец знает, что ты взял воск? Он должен знать. Ведь он его топит.
  - Не-е. Воск топит мама.
  - Все равно родители должны знать, - сказал Чижик.
  Видимо, он говорил потом с отцом, потому, что когда я шел к Чижику, отец всегда давал мне кусочек воска.
  Я стал ходить к нему с делом и без дела. Когда у него не было работы, он читал газеты. Больше Чижика выписывала только сельская библиотека. На приспе у него всегда была высокая стопка сложенных газет. Газеты он читал, подчеркивая что-то толстым красным карандашом.
  К тому времени я уже читал, выписываемые отцом газеты. Начинал я с заметок: "Из зала суда", "Их нравы", "Происшествия". Чижик же читал газеты от первой до последней страницы. Бывало, читая, он отрывал глаза от газеты и, подняв голову, подолгу смотрел куда-то вдаль. Чижик никогда ни с кем не обсуждал прочитанное.
  Придя к нему однажды, я увидел на подоконнике открытого окна почти миниатюрный радиоприемник на батареях "Искра". С тех пор Чижик работал под звуки радио, слушая, в основном, "Последние известия".
  Однажды он дал мне три, дореформенных шестьдесят первого, рубля и попросил купить ему в крохотном сельском магазине сигареты "Ляна", а на остальное - конфет.
  - Знаешь дядю Ваню Чебана? Продавца. Беги, он тебе продаст.
  В то время детям и подросткам сигареты не продавали. На всякий случай продавец потом сообщал родителям. Подростки, начавшие курить, просили купить для них папирос парней постарше.
  Я побежал в магазин. Стоявший за прилавком крохотного полутемного магазинчика, совершенно рыжий дядя Ваня, спросил меня:
  - Для Чижика?
  - Да. А на остальное конфет.
  Поставив две маленькие гирьки, на другую алюминиевую тарелку, продавец насыпал подушечек, обсыпанных сахаром. Завернул в кусок плотной серой бумаги.
  Сигареты я нес в кармане. Пакетик с конфетами я держал в руке. По дороге мне захотелось съесть хоть одну конфету. Казалось, никогда еще желание так не испытывало меня. Я держался, да и дорога была коротка.
  Я отдал Чижику конфеты и сигареты. Отложив на приспу "Ляну", он мельком глянул на пакет и спросил меня:
  - Ты что, ни одной конфеты не съел?
  Чижик протянул мне весь пакет:
  - Бери, это все твое.
  Я уже много лет работал, когда Чижика не стало. Хорошую, дорогую обувь иногда носил для ремонта в мастерскую быткомбината. А так - выбрасывали или сжигали. Обувь в конце восьмидесятых была дешевой, в большом количестве она пылилась на полках магазинов уцененных товаров.
  Однажды ко мне приехал мой отец. Я в это время был в гараже и смотрел на кучу старой обуви в большой картонной коробке. Выбросить жалко, придется жечь зимой в котле. Отец, глядя на обувь, неожиданно сказал:
  - Чижика нет. Он бы все отремонтировал и даже нашел бы, кому потом подарить.
  Так оно и было. Когда ему отдавали ненужную старую обувь, часть ее шла на материал для ремонта, а часть он ремонтировал и дарил тем, кто действительно в ней нуждался.
  - Так все-таки, кто он был? Как его фамилия? - спросил я отца.
  - Никто не знает. Ни в Боросянах, ни в Елизаветовке. Неизвестно также, откуда он родом. Скорее всего, он был политическим, долго сидел.
  Несколько лет назад, осенним ненастьем, ко мне на прием пришел высокий худощавый старик в изношенном, потертом пальто с широким каракулевым воротником, потраченным молью. Не по сезону светлая тройка его костюма была испещрена пятнами различной степени свежести. Худое лицо его было испитым, но взгляд его темно-серых глаз был пронзительно ясным и трезвым.
  Это был довольно известный в прошлом партийный и хозяйственный работник. За излишнее поклонение Бахусу его спустили, как тогда выражались, парашютистом на одно из предприятий далеко не первой важности освобожденным секретарем парторганизации. При достижении пенсионного возраста его с почетом вытеснили на заслуженный отдых.
  - Видимо давно завязал, - подумалось мне.
  Осмотрев, я пригласил его в соседний кабинет для проведения процедуры. Когда он вставал со стула, я обратил внимание, что из отверстий обшитых, когда-то дорогих ботинок под давлением веса выдавились бисеринки жидкой грязи с водой. Он перехватил мой взгляд:
  - Сейчас такой обуви не найдешь. А подшили в мастерской, но видно, не тот мастер.
  - Я знал настоящего мастера, он жил в Боросянах. Загадочный человек. Звали его Чижик, - сказал я.
  - Почему же загадочный? Я знаю о нем многое.
  - Расскажите, это человек из моего детства.
  Привожу его рассказ дословно.
  Когда я вернулся сюда, в Дондюшаны, поселился в боковушке моего собственного дома, в который когда-то пустил племянницу с семьей. Много лет я один, жена умерла от онкологии. Я видел, как переживала племянница, когда я вернулся. Трое детей, муж. Дом когда-то был одним из лучших в поселке. Много ли мне надо? Сын в Южно-Сахалинске, сюда не вернется. Я и предложил: живите, как жили. А мне небольшой комнаты, кухоньки и веранды хватит. И родственники рядом.
  Встретил человека, с которым много лет пришлось работать бок о бок. Это был бывший милиционер Парфений Ефимович Ткач. На пенсию ушел и по возрасту и по выслуге. Обидели его с размером пенсии. Что-то у них не сходилось со званиями, должностями и выслугой лет. Встречались мы часто, в основном у меня. Пили - не дай бог. Он много вспоминал о войне, говорил:
  - Очень трудно было, но было легче. Что-то светилось впереди. А сейчас...
  А однажды он рассказал мне вот такую историю:
  Молодого следователя ОГПУ, а с 1934 года НКВД Чижикова Василия Карповича направили на работу в Донбасс, где еще привольно чувствовали себя троцкисты. Саботаж, аварии, обвалы, затопления шахт. Они всюду протаскивали своих людей. Маскировались мастерски. В процессе расследования убийства одного инженера Чижиков вышел на начальника огромного строительного треста, которого стал подозревать в организации различных преступлений. Будучи на строительстве крупного промышленного предприятия чудом уцелел. В тридцати сантиметрах от него упал бетонный блок, поранив только ноги. Стал осторожнее.
  Через неделю на имя руководителя группы следователей из Москвы пришла телеграмма о возвращении Чижикова в Главное Управление. При выходе из вагона он был арестован. Следствие вел прилизанный надушенный сотрудник. Доброжелательным голосом он советовал Чижикову признаться, что он является агентом одной из иностранных разведок. Чижиков молчал. Так прошел месяц. Затем ему зачитали решение о заключении его в лагерь политзаключенных на двадцать лет.
  В лагерях и на этапах пересылки провел более шести лет. Известие о войне воспринял тупо. Сильно теснило за грудиной. В один день его вызвали, заявив, что он оправдан и восстановлен в звании и партии. Прибыв по приказу в Москву, явился в НКВД и был направлен в органы армейской контрразведки, которые в сорок третьем были реорганизованы в СМЕРШ. Вылавливал шпионов и их пособников под Москвой, потом был заброшен в партизанскую бригаду в Белоруссии, где выявлял предателей и шпионов в партизанских отрядах.
  В сентябре сорок четвертого в качестве начальника опергруппы был переброшен на Западную Украину, где отлавливали оставленных и замаскировавшихся фашистских шпионов и бандеровцев. На одном из оперативных совещаний в городке Калуше он увидел полковника, лицо которого показалось ему знакомым. Несмотря на цепкую профессиональную память, он никак не мог вспомнить, где они виделись. Тот, казалось, даже внимания не обратил на Чижикова.
  Время шло в беспрерывных внезапных переездах, в кропотливой работе над захваченными документами, перестрелках с оставшимися бандами в лесных схронах. К людям старался подходить объективно. Подолгу разбирался в судьбе каждого задержанного. Удостоверившись в невиновности арестованных, освобождал с соответствующим оформлением документов.
  В конце сорок четвертого в кабинет вошли три офицера из особого отдела и, заявив, что он отпустил важного немецкого разведчика, препроводили его в воронок. Щелкнули замки на дверях. Со щелчком замка в его памяти высветилось лицо полковника, которого он видел в Калуше. Тот заходил в кабинет следователя в 1934 году в Москве. Тогда он был капитаном и подолгу, отвернувшись, о чем-то шептался со следователем.
  Снова допросы, снова этапы и лагеря, теперь уже на пятнадцать лет. Отморозил уши. Потерял два пальца левой ноги на лесоповале. Уже ничего не хотелось. Мечтал только согреться и... умереть. Спасаясь от набросившегося лагерного пса, повредил тому горло. Собака погибла. Снова двадцать суток карцера. Там начал кашлять кровью. Валялся в санчасти.
  Болезненно толстый лагерный фельдшер переговорил с заместителем начальника лагеря и в маленькой клетушке котельной устроили сапожную мастерскую, где он вспомнил полученную до войны на Соловках вторую профессию. Когда не было работы, мыл полы, кастрюли и лотки. Наконец-то согрелся! Голодный лагерный паек сменило меню лагерной обслуги.
  В сорок восьмом без объявления причины был вырван из своего маленького рая. Ехал в жестком вагоне в сопровождении двух молодых людей в штатском, вооруженных пистолетами. По названиям мелькающим за вагонным окном станций понял, что везут на запад. Потянулись бесконечные пригороды. Наконец Казанский вокзал. Снова закрытая машина. Куда везут, непонятно. Машина затормозила. Вышел. Подошел майор в форме госбезопасности. Бесконечные коридоры и этажи. Вошли в кабинет. За столом совершенно лысый полковник со шрамом от уха до губы.
  - Присядьте.
  Полковник нажал на кнопку сбоку стола. Почти тотчас открылась боковая дверь и в кабинет ввели двух арестованных. Чижиков поднял глаза. Перед ним понуро стояли следователь, который, который допрашивал его в тридцать четвертом и полковник, встреченный в Калуше.
  - Вы знаете этих людей?...
  Дали койку в каком-то общежитии, прикрепили к столовой. С утра вызывали на допросы, очные ставки. В послеобеденные часы бродил по Москве. К концу месяца снова вызвали в кабинет лысого полковника.
  - Вам надо отдохнуть, подлечиться. Потом мы подумаем, куда вас определить.
  - Спасибо, я подумаю.
  - Ваши родители умерли, - полковник, промолчав, добавил: - Ваша бывшая жена в Сумах. Она замужем, двое детей.
  Слова полковника доходили с трудом, хотя били прямо в душу, больно.
  Выписали проездной билет для передвижения по железным дорогам СССР на месяц, как для железнодорожника. Выдали денег и сухой паек. С поезда сошел в Жмеринке.
  - Вот такая судьба, - добавил мой пациент.
  Мне сразу вспомнились слова бабы Софии:
  - А может он от себя прячется?
  Чижик умер в восемьдесят шестом. Я иногда вспоминаю о нем. Поводом для воспоминания является растущая стопка газет на антресолях в прихожей.
  
  
  
  
  Людей случайных в жизни нет -
  Нам всё дается для чего-то.
  На первый взгляд пустой билет,
  На деле драгоценный опыт
  Зинаида Полякова
  
  
  Никита
  
  В свои четырнадцать лет я закончил елизаветовскую семилетнюю школу и с первого сентября учился в восьмом классе Дондюшанской, тогда русско-молдавской средней школе, расположенной на территории поселка сахарного завода. С первых же дней я понял, что возможностей для занятия радиотехникой в Дондюшанах будет гораздо больше, нежели в нашей тихой Елизаветовке либо в Тырново. В восьмой класс Тырновской школы я хотел пойти потому, что там учился Алеша.
  Через месяц-полтора я уже был знаком со многими радиолюбителями в школе и поселке. Познакомился с, много старше меня, Герасимом Чеботарем, Ваней Федорчуком, работавшим тогда киномехаником в поселковом клубе, с Мишей Гордашом, киномехаником заводского дома культуры, с заведующим радиоузлом Борисом Ивановичем Завроцким, дядей Борей, как мы тогда его называли.
  В среде радиолюбителей моего возраста и постарше гуляла схема универсальной приставки в сетевым радиоприемникам, позволяющая вести радиопередачи в районе средневолнового диапазона 250 - 300 м. Имея такую приставку, можно было переговариваться в эфире, крутить пластинки по заявкам, поздравлять с Днем рождения и просто передавать приветы. Возможность выхода вечером в эфир была мечтой многих мальчишек того времени. В своих грезах мы видели себя сидящими перед микрофоном:
  - Внимание! Внимание! Работает радиостанция "Андромеда"! Говорит король эфира!
  Тогда редкий подросток, занимающийся радиоконструированием, не мечтал быть "королем эфира". Захотел стать "королем" и я. Но нужны были дефицитные в то время радиодетали. Самой дефицитной тогда была лампа для самого генератора. Называлась она 6П3С, тетрод. На такой лампе дальность уверенной радиопередачи составляла немногим более полутора-двух километров. А я уже тогда был максималистом. В моих мечтах я видел себя владельцем радиопередатчика, перекрывающего расстояние как минимум до Елизаветовки, Тырново, Каетановки и Атак.
  Нужна была более мощная лампа. За помощью я обратился на радиоузел, к дяде Боре. Вникнув в мои нужды, дядя Боря задал мне несколько вопросов и уже совсем весело посмотрел на меня.
  - Такая лампа есть у Никиты. Он раскурочил радиопередатчик с какой-то старой военной радиостанции. Лампы, насколько помню, там все годные, вот только для вещательных приемников не подходят.
  У меня сперло дыхание. Это было то, что мне нужно.
  О Никите - мотористе дондюшанского маслосырзавода я слышал и не раз видел. Через огород старого Гордаша мы пробирались на задний двор маслосырзавода и, просунув руку под марлю в деревянный лоток, успевали захватить по несколько жменей, высушенного до желтизны, творога.
  Назначение творога, по нашим сведениям, было двояким. Упакованный в пакеты из плотной бумаги, творог предназначался для армии. По другой версии высушенный творог служил сырьем для изготовления пуговиц нижнего белья и производства казеинового клея.
  Если толстая, с синюшным лицом и папиросой "Беломорканал" в зубах, пожилая тетка орала на нас истошным осипшим голосом, призывая на наши головы мыслимые и немыслимые беды, то Никита молча проходил мимо и тут же скрывался в черных дверях котельной.
  С наполненными карманами ближе к вечеру мы выходили на перрон железнодорожного вокзала. Бросая, как семечки, в рот по несколько комочков, мы подолгу жевали сухой творог. Смягчающийся под нашими зубами и слюной, резиновой плотности, приятно поскрипывающий на зубах творог долго сохранял во рту запах и вкус молока. Угощали знакомых ребят из "ремеслухи" - ремесленного училища, располагавшегося в пятидесяти метрах от, обширной тогда, привокзальной площади. Под этот творог мы сообща встречали и провожали, грохотавшие день и ночь через каждые полчаса, пассажирские, пригородные и товарные поезда.
  - Ты знаешь Никиту?
  Я кивнул.
  - Проводить тебя к нему?
  Я пожал плечами.
  - Зачем?
  В свои четырнадцать лет я вообще не чувствовал себя стесненным в общении со знакомыми и незнакомыми. Более того, я почему-то был твердо убежден, что Никита мне не откажет.
  Через несколько минут я уже стучал в черные промасленные двери котельной маслосырзавода. Мне никто не ответил. Я потянул тяжелую дверь на себя. В мои уши ворвался шум работающего дизеля. Налево была котельная и дизельная. Направо - темный коридор, заканчивающийся двойной дощатой дверью. Без стука потянул двери на себя.
  Никита сидел на массивном табурете и возился с, вынутым из черного пластмассового футляра, небольшим радиоприемником. Я закрыл двери. Шум дизеля стал много тише. Я поздоровался. Никита повернул голову и кивком указал мне на свободный табурет с торца стола. Я сел. Никита вставил лампы и задвинул шасси приемника в футляр. Привстал и открыл форточку. Тотчас заструился, смешиваясь с густым табачным дымом, проникший в комнатушку свежий воздух. Крупные седые завитки медленно спускались до самого стола. Глядя на спускающиеся закручивающиеся клубы дыма, я только сейчас ощутил, заполнивший всю комнату, спёртый табачный перегар и закашлялся.
  - Что там у тебя сломалось?
  - У меня ничего не сломалось. Мне нужна лампа Г-807.
  Никита всем корпусом повернулся ко мне. Несколько секунд он смотрел на меня, как будто запоминая. Потом откинул голову назад.
  - Зачем тебе такая лампа?
  - Буду собирать передатчик.
  - Покажи схему!
  Я достал из кармана сложенный вчетверо вырванный двойной лист тетрадной бумаги в клеточку. Там была нарисована схема, обозначены величины конденсаторов и сопротивлений, число витков катушки контура и режимы напряжений на электродах лампы.
  Никита внимательно изучил, нарисованное и написанное мной на бумаге в светло-фиолетовую клеточку.
  - Но на этой схеме в качестве генератора 6П3С! Схема не будет работать на другой лампе.
  - Будет! Напряжение на аноде и экранной сетке подниму. Там рядом я карандашом уже написал. А на управляющей ничего трогать не надо, будет работать!
  Никита уже смотрел на меня весело, как Боря.
  - А сопротивления? Конденсаторы?
  - Мощность сопротивлений надо увеличить. Я уже прикинул. Полуваттные заменю двухваттными, одноваттные - пятиваттными. Пойдет!
  Никита с грохотом развернул табурет:
  - Зачем тебе такой мощный передатчик?
  - Чтобы доставало подальше. До Елизаветовки, Дрокии. Свяжусь с Могилевом.
  - А в Могилеве у тебя кто?
  - Свяжусь с Володей, у него дома зарегистрированная радиостанция.
  - Ты знаешь Володю?
  - Знаю. Его позывной UN5КАВ. Я достал у него керамический каркас для контурной катушки.
  - А ты в курсе, какое расстояние перекрывает приставка на Г-807?
  - Тридцать-сорок километров.
  - Больше! А при определенных условиях проходимости волн тебя могут услышать за сотни километров!
  Я оживился:
  - Так это же хорошо!
  - Очень хорошо! Запеленгуют. Сейчас это очень легко делается. Приедут, тебе надерут задницу, приставку расколотят, а твоему отцу такой штраф выпишут, что он с самой Елизаветовки пешком прибежит сюда. Во будет пеленг!
  Стоп! То, что он знал меня и отца, круто меняло дело! Но откуда? Надо быть осмотрительным. А я полагал, что в Дондюшанах я обрёл полную свободу! Я подозревал, что отца на станции знали многие. Но то, что его знал Никита, стало неожиданностью. Не иначе плопский киномеханик Миша ему рассказал, что у отца классное вино. А Мишу с Никитой вдвоем я видел однажды в чайной у Гендлера!
  А Никита тем временем продолжал:
  - Маломощные приставки тоже вне закона. Вы же засираете весь эфир! Ты хоть знаешь, какая радиостанция на трехстах метрах?
  - Знаю. Кишинев. Но мой контур будет работать на 270 метрах. Мы с Аркадием Дудко уже подсчитали витки катушки.
  Никита спросил, как меня зовут.
  - Женя! Вас не трогают, потому что вы хоть каким-то делом заняты. Не хулиганите, не пьёте, не воруете. Потом в армии легче радистов из вас отбирать. А затем в техникум, а то и в институт радиолюбителей охотнее берут. Ладно! Помогу тебе.
  Должен заметить, что приведенные выше слова из ненормативной лексики были самыми ругательными за всё время нашего общения с Никитой. Скорее всего, он не был святым, но в моем присутствии он всегда избегал "острых" выражений.
  Приставку, я собрал как все, на 6П3С. Поскольку я жил на квартире у Сусловых, приставку я собирал у Никиты. У него же и испытали. Приставку я забрал и в тот же день был дома у Аркадия Дудко. Подключили к его радиоле. В тот вечер мы стали новоиспеченными "королями эфира". Крутили пластинки, передавали музыкальные приветы. На второй день мы искренне огорчились. Нашу передачу никто из одноклассников не слышал. Только Толя Руссу, лаборант кабинета физики в тот вечер засек наш первый выход в эфир.
  Я стал частым гостем у Никиты. Оказалось, что кроме радио, кочегарки и дизеля он вообще был мастером на все руки. Часто открывалась дверь и Никиту звали, как он говорил, на аврал. То и дело слышалось:
  - Никита, сепаратор сливки в обрат льет!
  - Сальник молоко не держит!
  - В кефирной пружина из закатки вылетела!
  - Никита! На центрифугу! Вода в масле!
  Коротко вздохнув, Никита поднимался. Оставив меня разматывать с каркаса сгоревшую катушку трансформатора либо ровнять алюминиевые пластины конденсатора, уходил, как сам говорил, в цеха.
  Мне нравилось бывать у Никиты. Порой я засиживался у него допоздна. Тем более, что дом Сусловых, у которых я жил на квартире, находился в двух-трех минутах ходьбы от маслосырзавода.
  Мне нравилась "радиомастерская" Никиты. Она находилась в узком помещении размером полтора на три метра. Там же в углу деревянный топчан, покрытый засаленным байковым одеялом. На узком столе постоянно стоял какой-либо радиоприемник, принесенный в ремонт. В конце стола груда наваленных деталей: трансформаторы, катушки, галетные и клавишные переключатели.
  Отдельно в картонных коробочках лежали конденсаторы, сопротивления, винтики и гаечки по размерам. В посылочном ящике радиолампы. На столе два тестера: ТТ-1 и Ц-20. В фанерном ящике в углу были свалены электроплитки и утюги. Однажды я застал Никиту, ремонтирующим охотничье ружьё. Многие в поселке пользовались безотказностью Никиты.
  Мне нравились Никитины паяльники. Большой был самодельным. Маленький 40-ваттный постоянно дымился на подставке. Саму подставку для паяльника Никита называл кормушкой. Когда паяльник прогревался, Никита нажимал сбоку кнопочку и паяльник через диод переходил в щадящий режим нагрева. Когда Никита снимал паяльник с кормушки, микропереключатель включал паяльник напрямик, нагрев шел интенсивнее.
  То, что стены были небелеными, большое окно закопченным, по углам и с потолка свисала черная паутина, что постоянно стоял гул топки, шум дизеля, запах гари, перемешанный с устоявшимся густым запахом горелого табака дешевых сигарет "Нистру", меня не смущало. "Кабинет" Никиты казался мне почти сказочным, недостижимым. В свои 14 лет я еще не задумывался серьезно о будущем, о выборе профессии. Тогда мне казалось, что ради такого вот "кабинета", я мог бы выучиться и работать мотористом на маслосырзаводе.
  С первых дней нашего знакомства я спросил, как называть его по отчеству, так как он был намного старше меня.
  - Зови меня просто: Никита. Хватит. И давай на ты.
  Мне было неловко, но скоро я привык. Мои сверстники, слышавшие моё обращение к нему, вероятно, полагали, что мы были родственниками.
  Никита охотно делился со мной радиодеталями, даже если какая-либо из них была у него в единственном экземпляре. Когда я приходил к нему, часто он отсутствовал. "Кабинет" его всегда был открытым. На замасленных дверях не было ни замка, ни крючка. Небольшой самодельный крючок, скорее всего сработанный самим Никитой, запирал тесное помещение изнутри. Единственный замок висел на дверце тумбочки стола, в которую Никита в конце работы укладывал тестеры.
  Когда я приходил, на топчане в углу я часто видел, жившего через дорогу от маслосырзавода, старого тощего Канделя. Большой нос его был усеян крупными черными точками, среди которых выбивались несколько толстых курчавых волосков. Кандель их никогда не стриг. Когда волос подрастал, он, вглядываясь в помутневший осколок зеркала на подоконнике, зажимал волос ногтями с широкой черной каймой, как в клещи, и резким рывком на время избавлялся от растительности.
  Я не помню Канделя без сигареты. Часто он прикуривал одну сигарету от другой. Пальцы его рук были насыщенно рыжими, прокуренными дымом табака. Кандель никогда не выбрасывал окурки. Он бережно складывал их в круглую коробку из-под монпасье. Потом сушил, тщательно теребил окурки и сворачивал самокрутки. Он часто и натужно кашлял. До сих пор для меня остается загадкой, что связывало этих двух людей. Кандель не был ни техником, ни радиолюбителем. Чаще они просто подолгу молча сидели и курили.
  Бывало, когда я приходил к Никите, кабинет его был закрыт изнутри. Я пытался достучаться, но в ответ в такие дни я слышал, доносящееся через дверь, глухое мычание. В такие дни он никогда не открывал мне дверь. Я шел к Завроцкому на радиоузел, располагавшийся по соседству в одной из комнат поселкового совета. На его вопрос, что делает Никита, я отвечал:
  - Не открывает.
  - Гудит, значит. - озабоченно говорил дядя Боря.
  - Не гудит, а мычит. - серьёзно возражал я.
  - Если он закрывается, ты три-четыре дня не приходи, не тревожь его. - отводя взгляд в сторону, серьезно говорил Завроцкий.
  Через несколько дней Никита, сутулясь, избегал смотреть мне в глаза. Взгляд его неотрывно упирался в пол. Я видел, что ему неловко. Он часто заходил в кефирный цех. Так называлась длинная комната, где готовили кефир и ряженку. Энергично взболтав, выпивал две бутылки кефира подряд. Потом садился на толстое круглое бревно, много лет лежавшее возле заводского водоохладителя. Закуривал. Казалось, он внимательно слушал бесконечных шум струй падающей воды. Во время запоя он никогда не брился. Густые курчавые жесткие волосы закрывали его лицо до самых глаз. Волос под самые глаза, буйная нестриженая шевелюра и огромные, спускающиеся до угла массивной нижней челюсти, вьющиеся баки, каждый раз напоминали мне Собакевича из школьного учебника русской литературы.
  Выйдя из запоя, он, наверстывал упущенное. До глубокой ночи тускло светилось окно его "кабинета". Накопившуюся гору принесенных в ремонт радиоприемников он ликвидировал в течении одного-двух дней.
  Когда я засиживался у него, он часто открывал настенный шкафчик и доставал, накрытый бланком какой-то квитанции, стакан с еще совсем жидкими, слегка тягучими сладкими сливками:
  - Пей!
  Отказов он не терпел. Часто, когда я уходил, он совал мне в портфель или карман пальто бутылку кефира:
  - Бутылку не забудь принести! Можешь не мыть. В цеху моечная линия.
  Бутылку кефира, разлив по стаканам, мы с Женей Сусловым выпивали залпом. Пустую бутылку всегда мыла тётя Люба.
  За долгие часы, проведенные в "кабинете" Никиты вся моя одежда пропиталась неистребимым запахом, если не сказать вонью устоявшегося табачного дыма. У Сусловых верхняя одежда висела на длинной вешалке в коридоре. Войдя с улицы, запах табачной гари в коридоре чувствовал я сам, а тетя Люба и подавно. Она быстро вычислила источник. Уверенная, что я стал покуривать, тетя Люба опасалась, как бы ко мне не присоединился Женя. О своих подозрениях она рассказала моему отцу. Отец, со свойственной ему прямотой и резкостью, спросил меня:
  - Ты куришь?
  - Не-ет!
  Приблизившись вплотную, отец потребовал выдохнуть. Пожал плечами.
  - Почему твоя одежда насквозь пропиталась табаком?
  Чтобы не подставлять под удар одного Никиту, я сказал, что заходил к курящим Толе Руссу, Мише Гордашу и, наконец, к Никите.
  - В кого ты пошел? Вечно тебя дидько (дьявол) по босякам таскает!
  Я счёл за благоразумное промолчать.
  Видимо потом отец навел справки по своим каналам, так как тему курения он не поднимал до тех пор, пока я действительно не начал курить.
  Каким было моё изумление, когда на 9 мая тщательно выбритый Никита одел непривычный для него отглаженный светло-серый костюм! На груди его красовался ряд медалей: "За победу над Германией", "За победу над Японией", "За взятие Варшавы", и "За взятие Берлина", как у моего отца. Совсем близко к лацкану слева под голубой с синей каемкой лентой красовалась медаль "За отвагу". Справа были разные знаки, среди которых рубиновым знаменем выделялся гвардейский значок. Из-за обилия медалей красная нашивка за ранение на его груди была совсем незаметной.
  Не удержавшись, я спросил его:
  - Никита! Сколько лет тебе было, когда ты пошел на войну?
  Мне тотчас мгновенно стало страшно неловко. Я представил нас со стороны, услышал свой вопрос и почувствовал, как стали жарко гореть мои щеки. Слишком велика была разница в возрасте. А тут еще вся грудь в медалях. Никита, казалось, не заметил моего смущения.
  - Призвали в девятнадцать. Полгода курсы радистов и связистов в Воскресенске. И сразу на фронт. Сначала Варшава, потом Лодзь, Берлин. В конце мая погрузили в эшелон и на Японию.
  Медали "За победу...", "За взятие..." были мне понятны. Но на груди Никиты красовалась медаль "За отвагу"! В моем разумении эта медаль приравнивалась к ордену.
  - А медаль "За отвагу" за что?
  Никита крякнул, полуотвернувшись, закурил и надолго закашлялся, чего с ним раньше не бывало. Снова затянулся. Резко выдув носом клубы дыма, долго отмахивался ладонью у самого лица.
  Повторить вопрос я не решился.
  Весной шестьдесят третьего, придя Никите, я увидел на дверях его кабинета вкрученные кольца. В кольцах красовался квадратный замок с контролькой. Из дизельной вышел незнакомый человек в новом синем комбинезоне. На мой вопрос о Никите он ответил:
  - Никита женился наконец. Переехал в Кишинев. У жены квартира в центре города. Никита работает на каком-то секретном заводе.
  Проработав год в Мошанской школе лаборантом, в 1965 году я поступил в медицинский институт. Лекции, практические занятия, анатомка и библиотека занимали почти все мое время. Я несколько раз вспоминал о Никите. Спросил у однокурсника-кишиневца, где находится секретный завод. Он в ответ рассмеялся:
  - Да тут масса разных секретных предприятий: "Виброприбор", "Микропровод", "Сигнал" и много других, которых я не знаю.
  Я понял, что найти Никиту в Кишиневе непросто. Гуляя по городу, я всматривался во встречные лица, надеясь увидеть одного из моих первых наставников по радиотехнике. Время шло, а Никиту я так и не встретил. Постепенно образ его тускнел и стирался в моей памяти.
  Я был на третьем курсе, когда осенью шестьдесят восьмого решил посмотреть только-что вышедший на экраны кинотеатров фильм "Три тополя на Плющихе". В ожидании начала фильма я поднялся на второй этаж кинотеатра "Патрия", где перед сеансами выступали артисты эстрады. Копируя голос Майи Кристалинской, тучная певица пела "Тик-тик-так, стучат часы...". Усилитель искажал голос артистки, слова были неразборчивыми. На проигрыше куплета я услышал за собой женский голос:
  - Слышишь, как искажена полоса верхних частот. Это каскад предварительного усилителя напряжения. Неужели нельзя отрегулировать! Или по этому же микрофону согласовать режимы транзисторов.
  Меня подмывало обернуться. Владельцем голоса могла быть только женщина-радиотехник. В те годы сочетание женщина-радиотехник было большой редкостью.
  - В киносети города должна быть должность радиоинженера по эксплуатации и ремонту усилителей.
  Густой баритон заставил меня напрячься. Голос был знакомым. Я оглянулся. За мной стоял Никита. Помолодевший, чуть похудевший, с посветлевшим лицом, Никита, казалось, стал заметно выше. Бакенбарды исчезли, зато появились небольшие усики. Держа Никиту под руку, рядом стояла стройная, больше похожая на учительницу, женщина.
  - Земляка встретил! - узнал меня сразу Никита, - Валя! Знакомься. Это мой юный друг-радиолюбитель, о котором я тебе рассказывал.
  Наши места оказались на соседних рядах. После кино мы вместе вышли на задний дворик кинотеатра.
  Никита пригласил меня в павильон "Фокушор", напротив "Патрии":
  - Валя! Пойдем напротив, поужинаем. Да и студент, наверняка, совсем оголодал.
  Зная Никиту, отказываться, было неразумно.
  Мы сели за столик под раскидистым, с уже желтеющей листвой, деревом. За высоким сплошным зеленым забором на эстраде городской танцплощадки "Юность" саксофон старательно выводил мелодию танго. Никита бумажной салфеткой смахнул со стола мелкие листья и протер стол. Скоро на столе появилась бутылка "Рислинга" и салаты. Глядя на небольшую бутылку, я невольно нащупал в кармане брюк деньги.
  Чтобы не ударить лицом в грязь, вторую бутылку решил заказать я. По субботам и воскресеньям в студенческой среде не считалось криминалом поужинать в "Плачинте" или "Золотом початке" с вином. В те времена студенты могли себе позволить такую роскошь. Цены, по сегодняшним меркам, были смешными. Заказывая вино, мы исходили, как правило, из расчета по два стакана легкого сухого вина на брата. Мы, третьекурсники, считали себя вполне взрослыми.
  Никита разлил вино. Чокнулись. Выпив полстакана, краем глаза заметил, что Никита, сделав пару небольших глотков, поставил стакан на стол. Я тут же последовал его примеру. Перед "костицей" Никита повторил два глотка. Его жена пила ещё меньше. Когда мы поднялись из-за стола, в наших стаканах оставалось вино. Уже выходя из павильона, я видел, как известная всему городу Дуся, многолетний живой атрибут "Фокушора," метнулась к нашему столу и, слив одновременно двумя руками оба стакана в третий, залпом жадно допила вино. Я был уверен, что пьющую вино Дусю видел только я.
  Когда мы проходили мимо длинной фотовитрины, в стеклах которой проплывали, покачивающиеся в такт нашим шагам, отражения круглых матовых фонарей вдоль аллей парка Пушкина, Никита неожиданно сказал:
  - Если бы не Валентина, я сегодня допивал бы за другими вино точно, как эта женщина.
  -Ну-ну, Никиша. Не преувеличивай, - Валентина Николаевна, повернув голову и прижавшись к локтю мужа, смотрела снизу вверх Никите в лицо, - ты сам решил. А я тебе только помогла.
  - То-то. Если бы ты не нашла меня... - и повернувшись ко мне, спросил. - ты на каком курсе?
  - На третьем.
  - Валя! Бери на заметку. Через два года подавай заявку на молодого специалиста к вам в отдел. Не подведет, я ручаюсь!
  Мне было приятно, что Никита, после того, как мы не виделись целых пять лет, поручился за меня сразу, но...:
  - Никита! Я учусь в медицинском.
  Никита остановился. Он смотрел на меня так же, как при первой встрече, когда обсуждали мощность моего будущего передатчика.
  - Неожиданно!
  - Так сложилось. Я поступал дважды. Сначала в Черновцах, потом уже в Кишиневе. Как говорят, по стопам брата. Но я физику не бросаю.
  - В медицине физика ох как нужна. У нас в Академии есть целый отдел, несколько лабораторий, которые занимаются применением физики в физиологии и медицине. - сказала Валентина.
  Оказывается, раньше они работали на заводе "Сигнал". Три года назад Валентина Николаевна перешла работать в Академию Наук, в одну из лабораторий института прикладной физики. А Никита работает на экпериментальном заводе этого же института, по Павловской.
  Когда мы пересекли улицу Пушкина, Никита предложил:
  - Вечер чудесный. Прогуляемся пешком. Мы живем по Негруцци, ниже гостиницы "Кишинэу".
  Уже возвращаясь в общежитие, я вспомнил, что Никита, в прошлом заядлый курильщик, за весь сегодняшний вечер ни разу не закурил.
  У меня было ещё несколько случайных встреч с Никитой. Из этих непродолжительных свиданий, я узнал, что Никита остался на сверхсрочную где-то под Челябинском. Служил на радиостанции, в сорок девятом познакомился с молоденькой стажеркой Валей, учившейся в техникуме связи. Потом Валя получила направление в Приморье. Затем поступила на радиотехнический факультет Новосибирского электротехнического института. Несколько лет переписывались. Потом переписка прекратилась.
  В пятьдесят пятом в звании старшины Никита уволился в запас. Подался на целину. Обслуживал и ремонтировал радиостанции в совхозе, недалеко от Кызыл-Орды.
  - Там площадь только одного района намного больше площади всей Молдавии. Без сети радиосвязи там не обойтись. Голая степь на сотни километров. МТС, нефтебазы, автоколонны, медпункты. Вся связь держалась на радиостанциях "Урожай". Питание от батарей и аккумуляторов. Дальность устойчивого приема была не более 30 километров. Если где-то случалась беда, включались все рации по области, пока не дадут общий отбой. Много хлопот было с умформерами, быстро садились батареи. - рассказывал Никита.
  - На выходном генераторе "Урожайки" стояла лампа 4П1Л. А ты, как я помню, сразу решил запрячь Г-807. - с улыбкой вспомнил Никита.
  Сам родом из Марамоновки, на целине Никита сошелся с землячкой из Чапаевки (Кайнар). Вернулись в Молдавию. После войны, службы и работы на целине жизнь в глухом селе Никите казалась ненастоящей. Всё чаще через поле он уходил в Марамоновку, расположенную в четырех километрах. Дружки, самогон, пьяные мужские посиделки. Вернувшись однажды под утро, обнаружил на крыльце свой упакованный чемодан и армейский рюкзак. Даже не постучав, взвалил рюкзак за спину, взял чемодан...
  В Дондюшанах встретил земляка одногодка, который работал на нефтебазе. Тот и привел его на маслосырзавод. Братья Лукьянчуки, бывшие соседи и почти ровесники, звали на сахарный завод. Но он почему-то не хотел расставаться со своим одиночеством. Сначала жил в своем "кабинете". Спал на топчане, который сбил сам. Потом снял комнатенку у одинокой старухи.
  В начале шестидесятых Валентину Николаевну вызвали в Москву и направили в Кишинев на недавно построенный завод "Сигнал". Круто изменил судьбу, случайно подслушанный у проходной, разговор двух токарей. Один из них упомянул фамилию и имя Никиты.
  В ночь на воскресенье Валентина Николаевна несмело сошла с поезда Одесса - Ивано-Франковск в Дондюшанах. Когда скрылся красный огонек последнего вагона, Валентина Николаевна направилась к выходу с перрона. В недоумении остановилась, не зная, куда идти. Выручил участковый милиционер Дюша, по долгу службы оказавшийся в поздний час на вокзале.
  Через несколько минут милиционер стучал в низенькие двери хатки, где жил на квартире Никита. Наконец на стук, не открывая дверь, отозвалась старуха. Недовольным голосом она сообщила, что Никита с работы не приходил. Ещё через две-три минуты участковый открыл двери "кабинета" Никиты. Волна смрада от немытых ног, сивушного перегара и табачного дыма туго ударила в лицо. Участковый, бывавший ранее у Никиты, щелкнул выключателем. Никита, одетый, спал ничком на своем топчане. Сквозь огромные дырки в носках просвечивали немытые пятки. Милиционер, извинившись, поспешил уйти.
  Валентина Николаевна, не заходя, прикрыла двери. Первая же появившаяся мысль гнала её на вокзал, куда-нибудь, лишь бы не видеть узкой прокопченной конуры, ничком распластанное тело и дырявых грязных носков. Выйдя на улицу, в темноте больше угадала, чем увидела узкую скамейку у стены. Присела. Навалилась тяжелая полудрема.
  Очнулась от скрипа распахнувшейся двери. Уже рассветало. На пороге необутый, в одних носках, стоял Никита. Весь смятый, давно небритый. Некогда роскошная волнистая шевелюра казалась, прибитой к голове, свалянной бесформенной тряпкой. Валентина Николаевна встала. Никита медленно поднял глаза. Смотрел, не узнавая. Потом напрягся, пристально всматриваясь в лицо стоящей в нескольких шагах женщины. Дернул головой, стряхивая наваждение:
  - Валя? - снова тряхнул головой и пробормотал. - Допился...
  В очередной раз я увидел Никиту и Валентину Николаевну 9 мая 1969 года в парке Победы. Начинало темнеть. На аллеях парка накапливалась публика. Все ждали артиллерийский салют. Валентина Николаевна предложила:
  - Пойдемте в "Норок". Что-то ноги устали, а домой не хочется.
  В обширном зале ресторана неожиданно было малолюдно. Мы заняли угловой столик, откуда был виден весь зал. Я оказался напротив Никиты. Я заметил, что на груди Никиты появились две новые медали: "Двадцать лет победы..." и "За трудовое отличие".
  Никита перехватил мой взгляд:
  - Трудовую медаль я получил на опытном заводе. В академии разработали, а у нас внедряли электроискровую обработку металлов. Пока собирали установку, обнаружилось несколько серьезных недоработок разработчиков и проектировщиков. Приходилось на ходу менять кое-что, как говорят, на ощупь. Несколько месяцев работали до глубокой ночи. Никто не подгонял, самим было интересно.
  - Не скромничай, - вмешалась Валентина Николаевна и, обращаясь ко мне, продолжала. - Никита предложил принципиально новое электронное устройство на пьезоэлементе для автоматической подачи электрода. Усовершенствовал рецептуру диэлектрической жидкости и способ повышения чистоты обработки детали. Сконструировал экспериментальный вариант гидравлики для постоянной очистки и перемешивания жидкого диэлектрика. Их группа в соавторстве получила несколько авторских свидетельств на изобретения.
  Но мой взгляд неизменно упирался в, почти спрятавшуюся за лацканом пиджака, голубую с синей каемкой ленту медали "За отвагу".
  - Никита! Прошло более двадцати лет! Пожизненных секретов не бывает. За какую операцию ты получил "За отвагу"?
  К атаке готовились два дня, не особенно скрывая передислокации подразделений. За наступающей пехотой сосредоточили огромное количество артилерии. "Катюши" же сосредоточили в лесу и тщательно замаскировали. Взвод связи едва успевал тянуть катушки военно-полевой связи ко всем приданным подразделениям.
  Заканчивая выступление перед боем, политрук сказал, что перерезав дорогу и закрепившись на высотке, все участники атаки будут представлены к правительственным наградам.
  Едва начало светать, как загрохотала артиллерия, взвыли, унося в сторону противника светящиеся стрелы реактивных снарядов "Катюш". За уходящей в сторону противника стеной разрывов в бой пошла пехота. Никита бежал за наступающим взводом, держа в левой руке тяжелую катушку проводной связи. Правая рука судорожно сжимала шейку приклада ППШ.
  Очень скоро немцы разгадали маневр и на головы наступающих солдат посыпались снаряды немецкой артиллерии. Снаряды ложились густо. Казалось, вздыбилась земля, поднимая в воздух нелепо кувыркающиеся человеческие тела. Скоро разрывы накрыли наступающий взвод. Взрывной волной Никиту несколько раз швыряло на землю. Уши заложило. Никиту нагнал сержант, перед самым боем назначенный помкомвзвода. Сильно толкнул Никиту вправо:
  - Прыгай в воронку! На дно!
  Оба скатились на дно глубокой воронки. Наверху шквал разрывов нарастал. Разрывы снарядов слились в один непрерывный гул. Крупно подрагивала земля. Сверху сыпались комья земли. Шквал огня переместился в тыл наступавщих. Сержант выглянул из воронки и тут же свалился обратно, схватившись рукой за шею. Хрипло прокричал:
  - Немцы контратакуют!
  Никита вжался в землю. В перерывах между разрывами со стороны сержанта доносились неясные булькающие звуки. Никита повернул голову. Сержант, широко открыв остекленевшие глаза, смотрел в сторону заката. Из шеи стихающими толчками хлестала алая кровь.
  Несмотря на то, что уже стемнело, ожесточенная перестрелка продолжалась. Было уже совсем темно, когда в воронку, тяжело охнув, свалился еще один солдат с непокрытой головой. Лег ничком, прикрыв голову руками. Никита снял с убитого сержанта каску и накрыл ею руки и голову свалившегося гостя. Тот проворно нахлобучил каску и пробормотал что-то неразборчиво. Постепенно звуки разрывов, свист и громкое чваканье пуль об скаты воронки прекратились. Так и лежали всю ночь, тесно прижавшись, к разделяющему их, трупу сержанта.
  На востоке небо стало светлеть. Приподняв голову, Никита вполголоса спросил:
  - С какого взвода, земляк?
  Лежащий за трупом солдат неожиданно резко откатился и привстал на четвереньки. На Никиту растерянно смотрел немец с каской убитого сержанта на голове. Потом быстро перевел взгляд на мертвого сержанта. Боковым зрением Никита отметил, что немец смотрит на свой автомат, лежащий на ногах убитого. Длинный рожок "шмайсера" упирался Никите в живот. Схватив автомат, Никита направил его на немца. Тот все также неподвижно стоял на четвереньках.
  - Nicht schieben! Nicht schieben! - голос взрослого немца оказался неожиданно высоким, почти писклявым, как у семилетнего ребенка.
  Никита уразумел единственное. Немец просил не убивать.
  В таком положении они находились, казалось, бесконечно долго. Стало светать. Автомат в руках Никиты становился все тяжелее. Он решил опустить его на тело убитого сержанта, как внезапно увидел, что немец одной ногой прижал приклад автомата убитого однополчанина. Дуло автомата снова застыло в направлении груди немца. Палец застыл на спусковом крючке. Показав на автомат, Никита знаком приказал отбросить автомат в его сторону. Поддев пальцем ремень, немец отбросил автомат. Оружие скатилось к голове убитого.
  С рассветом возобновилась артиллерийская дуэль. Снаряды вновь проносились навстречу друг другу с нарастающим и затихающим воем, свистом и скрипящим, неестественно громким шелестом. Разрывы слились в один общий гул. Мелко подрагивала земля. Комья глины скатывались на дно воронки и останавливались, уткнувшись в тело убитого сержанта. Немец вжался в склон воронки и медленно сползал вниз. Близкие разрывы, казалось, разрывали уши, давили грудь и живот. Над воронкой часто пролетали осколки с противным прерывающимся свистом. Некоторые, на излете, залетали в воронку и звучно шлепались об глину.
  Так продолжалось до обеда. Артиллерийская дуэль стихла. С обеих сторон продолжали раздаваться автоматные очереди и одиночные винтовочные выстрелы. В воронке накапливался тошнотворный сладковатый запах трупного тлена. Выбраться из воронки днем невозможно. Пригорок был отлично пристрелян с обеих сторон. Надо было дождаться ночи. Но что делать с немцем?
  Никита посмотрел на вжавшегося в противоположный склон воронки немца. Тот продолжал лежать, придерживая на голове каску сержанта. Только сейчас Никита увидел на поясе немца флягу, обшитую серовато-коричневым сукном. Никита вспомнил, что со вчерашнего дня во рту не было ни росинки. Страшно хотелось пить. Он окликнул немца:
  - Эй, фриц!
  Показывая на флягу, Никита показал, что льет в рот воду. Немец понял сразу. Лихорадочно отстегнул флягу и услужливо перебросил её Никите через тело убитого сержанта. Фляга была с алюминиевым колпачком в виде небольшого стаканчика. Отвинтил, налил полный колпачок. Мелкими глотками вливал в себя живительную, отдающую хлоркой, влагу. Краем глаза видел, что немец неотрывно смотрит, как он пьет. Выпив воду, завинтил колпачок и протянул немцу флягу. Тот налил и также медленно мелкими глотками выпил воду. Закрыл флягу и положил её рядом с собой.
  Так пролежали, казалось, очень долго. Солнце склонялось к закату и неприятно упиралось прямо в глаза Никиты. Немец все также лежал на боку. Глаза его были прикрыты. Казалось, он задремал. Когда солнце опустилось за край воронки, немец слегка приподнялся и достал из бокового широкого кармана две галеты. Обильная слюна заполнила рот Никиты. Немец протянул галету. Никита взял и, не глядя на тело убитого однополчанина, стал откусывать небольшими кусочками. Долго жевал, посасывая во рту безвкусную пресную галету.
  В памяти всплыл вкус кисловатого черного подового хлеба с мелкими кусочками углей, вдавившимися в ещё сырое тесто. Мама, вынув хлеб из печи, выкладывала его на широкую кровать, накрывала рядном. Когда хлеб остывал, мама ножом поддевала и выковыривала крупные угольки. Затем обмахивала хлеб, снятым с гвоздя у печи, высушенным гусиным крылом. Укладывала в тщательно скобленое корыто, в котором месила тесто. Корыто с хлебом укрывала тем же рядном и выносила в сени.
  Когда мама деревянной лопатой "сажала" хлеб в печь, в устье ставила несколько балабушков (небольшие булочки из кислого хлебного теста). Теплые балабушки Никита ел, запивая парным молоком, либо натирая почти черную хрустящую корку чесноком с солью.
  Лежа больше суток в воронке с вогкими глиняными скатами, слушая вой и разрывы снарядов, свист и цвирканье пролетавших совсем рядом пуль, Никита подумал, что в мире реальны только эти звуки, эта воронка, начавшее разлагаться тело убитого, и немец с пресными галетами в двух шагах по ту сторону трупа. Казалось, что так было всегда и так будет...
  Все остальное казалось призрачным, когда-то виденным и уже почти забытым сном. Всё чаще посещало ощущение, что в детстве своём, в юности он пребывал тысячи лет назад. Он ли это был? С ним ли всё было? Внезапно озарило: через восемь дней ему будет двадцать! Надо еще дожить! Услышав громкий скрежет зубов, посмотрел на немца и лишь тогда осознал, что скрежетал зубами он сам.
  Солнце садилось за горизонт. Быстро темнело. На западе еще угадывалась полоса бирюзы над стремительно темнеющим багрянцем, а на востоке небосклон уже был задернут быстро сгущающейся темной синевой, переходящей у горизонта в широкую черную полосу.
  Никита смотрел на сливающиеся с глиной контуры немецкого солдата. Выделялся только светлый овал лица. Неожиданно для себя махнул рукой в сторону запада и громко прошептал:
  - Уходи, быстрее!
  Он мучительно вспоминал перевод этих слов на немецкий язык, но в памяти образовался глубокий провал. Эти и другие слова он не раз повторял, просматривая во взводе русско-немецкий военный разговорник. Сейчас, чем старательнее он пытался вспомнить, тем больше чувствовал, что эти слова провалились куда-то безнадежно глубоко от поверхности его сознания.
  - Уходи! Уходи к черту!
  Рукой он снова показал на запад.
  Немец, кажется, понял его. Он уже полз наверх по западному скату воронки, оглядываясь на странного русского, который по всем канонам военных действий должен был его застрелить, как только он свалился к нему в воронку. А он одел ему на голову красноармейскую каску!
  У края воронки немец повернулся к Никите. Показывая рукой на запад, потом на "шмайсер", направил свой указательный палец себе в лоб. Никита понял, что за возвращение без оружия, немцу грозит расстрел. Никита, отсоединив прямой длинный рожок, выщелкнул на глину шесть куцых патронов. Проверил затвор, соединил рожок, после чего бросил автомат за край воронки.
  Немец сунул руку в боковой карман, где были галеты, и вытащил небольшой пистолет, контур которого четко выделялся на фоне заката. Никита понял, что погиб. Чтобы схватить свой автомат, ему необходимо хотя бы на секунду отвлечься от немца. Неожиданно немец бросил пистолет так, что Никита, несмотря на сгущающуюся темень, схватил его на лету.
  - Andenken (на память).
  Силуэт немца исчез мгновенно.
  Никита забрал документы погибшего и, закинув автоматы за спину, ползком выбрался из воронки. Катушка с проводом лежала в трех-четырех метрах от воронки. Начав сматывать, Никита намотал на катушку не более пяти метров. Провод был перебит, словно срезан. Скорее всего, осколком.
  Потягивая катушку за скобу, Никита прополз дорогу и скатился в неглубокий кювет. Внезапно на него навалились, и он почувствовал, что его шею сдавили железными тисками. Пытаясь вырваться, Никита усугубил положение. Затрещали хрящи гортани. Сознание провалилось в никуда.
  Очнулся от тихого говора. Ночное небо заслонили, склонившиеся над ним три силуэта.
  - Прости браток, сразу не признали.
  Потирая шею, Никита молчал. Он напоролся на разведчиков. Могло быть хуже. Могли, не разобравшись, просто тихо заколоть.
  Вернувшись в расположение взвода связи, Никита узнал, что из боя не вернулись шесть связистов. Прилег на охапку полусгнившей серой соломы за уцелевшим сараем и, свернувшись калачиком, мгновенно уснул. Проснулся ближе к полудню. Есть не хотелось. Выпил две кружки подряд, отдающей ржавым железом, воды. Сунув руку в карман, вытащил немецкий пистолет. Несколько секунд тупо смотрел, вспоминая, как он к нему попал. Нажал на выступ внизу рукоятки. Щелкнув, выскочил магазин, в котором тусклой медью отливали все восемь патронов.
  Из целого стрелкового взвода после той атаки в живых остались командир одного из отделений, два тяжело раненых солдата и, приданный взводу, связист Фомин Никита.
  Представление
  Фомин Никита Ефимович, красноармеец, связист взвода связи 2-го стрелкового батальона 689-го стрелкового полка 143-й стрелковой Конотопско - Коростеньской Краснознаменной Ордена Суворова дивизии 1925 года рождения, украинец, беспартийный, в Красной армии с 14 октября 1944 года, призванный Тырновским РВК
  Тов. Фомин Н.Е. при прорыве немецкой обороны на плацдарме левого берега реки Висла в районе населенного пункта Гура-Кальвария проявил умение и храбрость, в течение двух суток удерживая занятый рубеж против превосходящих сил противника.
  Тов. Фомин Н.Е. достоин правительственной награды медали "За отвагу".
  Наградной лист подписал...........................................
  Сложив перед собой на скатерти стола сжатые кулаки, Никита внимательно изучал собственные ногти. Потом тихо произнес:
  - Через несколько дней стало известно, что наступление на нашем участке было отвлекающим. А сколько ребят полегло!
  В 1971 году я проходил интернатуру по оторинолариногологии в 4-й городской больнице г. Кишинева. Заведующий клиникой, заслуженный деятель наук, профессор Михаил Григорьевич Загарских натаскивал нас, молодых интернов, заставлял думать, творчески подходить к каждому пациенту. Он не терпел стандартов. С первых недель учебы мы часами не покидали операционную, глядя, как оперируют наши наставники, ассистировали и оперировали самостоятельно.
  Осваивая операции, я довольно часто находил несовершенными, не удовлетворяющими требованиям инструменты, в большинстве своем запатентованные в конце 19-го и начале 20-го столетия. Новизна моих инструментов должна была заключаться в возможности использования их при различных анатомических особенностях полости носа.
  Обладая техническими навыками, полученными в юности, в том числе и в "кабинете" Никиты на маслосырзаводе, я решил вопрос по-своему. Под ручку приспособил сломанный хирургический инструмент, рабочую часть изготовил из калящейся углеродистой стали, а длинное цевьё изготовил из толстой медной проволоки. С помощью знакомого зубного техника всё соединил пайкой серебряным припоем. Легко придав любой радиус изгиба и направления рабочей части, хирург, выгибая цевьё, мог приспособить инструмент не только к конкретному пациенту, но и к правой и левой половине носа, которые никогда не бывают симметричными.
  Однажды я принес в клинику два сработанных мной инструмента. Михаилу Григорьевичу достаточно было взглянуть на мои усовершенствования, чтобы оценить и сделать замечания, которые я учёл, и в тот же день устранил недоработки. Поворачивая в руках готовые инструменты, профессор вынес окончательный вердикт:
  - Инструменты замечательные. Но в операционную их запускать нельзя, нужно покрыть нержавеющим покрытием.
  Михаил Григорьевич никогда ничего не откладывал на завтра. Написав записку, он протянул её через стол:
  - Пойдешь на экспериментальный завод по Павловской. Знаешь, где находится?
  Я кивнул.
  - На втором этаже найдешь начальника ПТО Александра Яковлевича Республиканского. Это фамилия такая. Объяснишь суть. Он поможет.
  К Александру Яковлевичу попасть было непросто. Из проходной ему позвонили вахтеры. Он перезвонил в отдел пропусков. Я подал в открывшееся окошко паспорт. Через несколько минут я был на территории завода. Александр Яковлевич ждал меня в своем кабинете. Вопрос был решен, что называется, с ходу.
  Впоследствии я не раз бывал на заводе. Проходя по территории, и в цехах я присматривался к рабочим, надеясь увидеть Никиту. Однажды я спросил Александра Яковлевича:
  - Как мне найти Никиту Фомина? Даже не знаю, кем он у вас работает?
  - Вы его знаете?
  - Мы с ним, можно сказать, земляки. Это один из моих наставников по радиотехнике.
  - Уникальный человек. Самородок. Он мог бы стать выдающимся конструктором. Без базового образования, талантливый самоучка- трудоголик, он без напряжения вникал в самые сложные технические проблемы. Когда перед ним ставили задачу, он внимательно слушал, потом задавал вопросы, уточнял. В академии шутили, что, бывало, он сам объяснял соискателям, какова цель их исследования. Аспиранты и докторанты были уверены в своих технических решениях, если к ним приложил руки Никита. Он чувствовал металлы, пластмассу, дерево. Как-то заболел стеклодув. Никита сел за горелку. На следующий день завод уже не чувствовал отсутствия специалиста, без которого не обойтись. Электронные, пневматические и гидравлические схемы начинали работать сначала в его мозгу. Потом он собирал их, запускал, настраивал. И лишь на финише, бывало, срисовывали, наконец, схему.
  - В каком цеху он работает? Я его ни разу не видел.
  - Он у нас, к сожалению, уже не работает. Его жена защитила докторскую диссертацию по полупроводникам, после чего они по приглашению переехали в Обнинск. Там ей предложили крупную руководящую должность в одном из ведущих научно-исследовательских институтов оборонного значения. Под её началом сейчас несколько крупных лабораторий по Союзу.
  Фильм "Москва слезам не верит" я смотрел несколько раз. До сих пор не могу освободиться от ощущения, что этот фильм и о Никите.
  
  
  
  
  
  
  Реквием
  
  
  
  Шрамы на памяти
  (Продолжение)
  Проклятие навязчивых сновидений
  Рыбацкие байки
  Мимолетные встречи
  Школа после школы
  Мои боги, мои педагоги
  Молдавский декамерон
  Дорога на дно стакана
  
  
  
  
  
  
  
  Дондюшаны
  2016
  
  
  Том 2
  Предисловие к настоящему изданию
  
  Возвращаясь к книге Е.Н.Единака "Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства" и читая интернет-вариант сборника "Марков мост. Шрамы на памяти", вижу эволюцию автора как писателя. Автор учится на собственных ошибках и недостатках. Каждая последующая глава демонстрирует стабильно возрастающее мастерство. Стала более сложной композиция произведений.
  Вместе с тем по манере изложения новый сборник индивидуален, далек от общепринятых стандартов и мало похож на существующие литературные произведения в этом жанре. Подчас сложно определить и сам жанр произведений Евгения Николаевича. Намеренно "неправильно" построенные, несогласованные, неполные и номинальные предложения лишь подчеркивают выразительность авторского текста.
  Динамика событий в книге может развиваться как постепенно, так и стремительно, непредсказуемо, с неожиданными поворотами событий. Автор часто и намеренно уходит от классической структуры и традиционной формы изложения материала. События в главах развиваются как в логической последовательности, так и в свободной, на первый взгляд, стихии контрастов и противоречий. (Братранэць-перевертень. Ученик и зять Коваля. За Сибирью солнце всходит. Любовь не по расписанию).
  Бросается в глаза четкий замысел каждой повести или рассказа Е.Н.Единака, определяющий само направление художественного поиска. Впечатляют наблюдательность автора, активность воображения, особая ассоциативная память, острота мышления и эмоциональная восприимчивость. Сюжет каждого рассказа "цепляет" за душу, невольно проникаешься истинным участием в судьбе каждого его героя.
  Каждый герой - отдельный характер. Психологические портреты яркие, колоритные, подчас гротесковые. Простые, казалось бы, люди, а каждый - отдельная, неповторимая личность. Нестандартно и вместе с тем объемно отображены внутренние конфликты героев (За Сибирью солнце всходит. Особист. Дочка-племянница). Простым языком отчетливо и успешно передано доброе настроение.
  В эпицентре творчества Е.Н.Единака находится личность главного героя, коим является наш автор. Но за событиями и обстоятельствами, выдвигаемыми автором на первый план, личность главного героя предстает достаточно скромной фоновой, пожалуй, второплановой фигурой, перед которой разворачиваются яркие, неоднозначные и непредсказуемые события с неожиданным финалом. Несмотря на то, что повествование ведется от первого лица, перед взором читателя открывается более, чем вековая история родной Елизаветовки, раскрываются образы и непростые характеры земляков автора.
  Произведения Евгения Николаевича отличает легкость и непринужденность, с какими мысли автора и его героев находят свое выражение. Книга несет в себе значительный воспитательный потенциал в формировании лучших нравственных качеств человека, в том числе и в первую очередь - патриотизма. Отношение Евгения Николаевича к малой Родине, которое он не выпячивает, проходит, тем не менее, красной нитью через все произведения автора.
  Евгений Николаевич, родившийся и выросший в мирное время, психологически верно и реалистично передает обстановку, динамику событий и самоощущений своих героев в боевой обстановке (Никита. Военно-романтическая трагедия. Через полвека с лишним...).
  Как в книге "Вдоль по памяти..." в главах "Куболта", "Одая" и многих других, так и в рассказах о войне автор убедительно сообщает читателю, так называемый, эффект присутствия. Читая, ощущаешь себя участником описанных событий. Созданные автором зрительные образы воспринимаются отчетливо, красочно и реалистично.
  Реалист по своей сути, далекий от мистицизма, Е.Н.Единак, тем не менее, выступает с позиций, близких к философскому романтизму, светлому мироощущению, воспеванию природы, свободе от классических, избитых и набивших оскомину, условностей. Совершенно неожиданно автор сочетает элементы исторической фантастики о переселении души и генетической памяти с вечно актуальными проблемами человеческих взаимоотношений: нравственности, этики, духовности и морали (Проклятие навязчивых сновидений).
  Отличительной чертой творчества Е.Н.Единака обозначены постоянные попытки выйти за рамки основной идеи и существенно расширить круг проблем и взаимоотношений (Никита. Чижик. Марков мост. Особист и др.)
  Легкий юмор, добрая мягкая ирония и самоирония на комичные ситуации настолько гармонично вплетены в сюжет, что становятся его неразрывной частью (Марков мост. Маричка. Через полвека с лишним). Благодаря динамичному увлекательному сюжету и манере изложения, книга читается легко, захватывающе, в целом держит читателя в напряжении от начала и до конца. Прочитав, часто тянет окунуться в описанные события еще раз.
  В каждом произведении интригует линия сюжета. С помощью намеков, малозначащих деталей, отдельных штрихов постепенно вырастает главное целое, убеждающее читателя в реальности прочитанного. Книга Е.Н.Единака многогранна, в ней присутствуют и география, и история, и философия, и психология, и драма, и трагедия, и юмор, и ... добрая память.
  Сам Евгений Николаевич, до семидесяти лет, пронёсший не самую легкую, непростую и неоднозначную ношу лекаря, многогранен, как и его литературные произведения. Он познал ремесла слесаря, токаря, шлифовщика, кузнеца, сварщика, КИПовца, радиоконструктора. Одним словом - технарь до мозга костей. Ко всему - любитель животных и, наконец, писатель. Всё это, как говорят, неофициально, для души. А официально... Кандидат медицинских наук (1982), Отличник здравоохранения СССР (1985), Врач высшей категории (1986), Кавалер почетного знака "Изобретатель СССР" (1986), Заслуженный рационализатор республики Молдова (1987), Заслуженный деятель республики Молдова (1987), Почетный житель Дондюшанского района (2014), Почетный гражданин города Дондюшаны (2017).
  Борис Лукьяненко. Член Союза журналистов СССР,
  член Союза журналистов Молдовы
  
  
  
  Вместо предисловия и послесловия от автора
  к настоящему изданию
  
  Прошло несколько месяцев после завершения работы над книгой "Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства". Я считал книгу завершенной, а свой долг исполненным. Но вместо удовлетворения во мне нарастало ощущение недосказанности, нехватки чего-то очень важного. Нарастал и внутренний дискомфорт, вероятно, выпиравший из меня наружу. Однажды Таня сказала:
  -Такое ощущение, что ты сам себе кажешься невыносимым. Как будто кто-то разлучил тебя с твоей прелестной любовницей?
  Пожалуй, так оно и было. Я садился за ноутбук, пробегал исписанные страницы. Часто, споткнувшись на одной из страниц, внимательно, как будто в первый раз, читал. Почему-то не давал мне покоя отец, сам общительный по натуре, но такой скупой на рассказы о своем военном прошлом. Вот, если бы сейчас! Я уже не спрашивал бы, сколько немцев он убил и как он за ними гонялся. Сейчас я знаю, о чем спрашивать отца.
  В душе моей нарастали, до сих пор незнакомые мне, не испытанные доселе, новые нотки ностальгии. Зрело осознанное ощущение внутреннего обрыва связей с минувшим, недосказанность подтачивала внутренний покой.
  Будучи в родном селе, глаза останавливаются на памятнике погибшим на фронтах минувшей войны, на памятном мемориале, стоящем в треугольном скверике на перекрестке в центре села. Я чувствовал немой укор, исходящий от каменных фигур.
  А память всё чаще возвращала меня к отцу, прошедшему по дорогам войны с сорок первого по август сорок пятого. Только в отличие от единиц, прошагавших от Бреста до Сталинграда, а потом до Берлина, мой отец до сорок четвертого находился по ту сторону линии фронта. Нет, он не был разведчиком-диверсантом. Он служил в румынской армии.
  Несмотря на то, что три года отец прослужил в пожарных частях Бухареста, меня много лет, до самой моей зрелости, не покидало чувство стыда за собственного отца, который безропотно служил в Румынии, союзнице гитлеровской Германии. Не восставал, не стал подпольщиком, не искал связей с советской разведкой.
  Много позже пришло осознание таких категорий, как "непреодолимая сила обстоятельств и сила необходимости и случайности". Отец в селе не был единственным, служившим по обе стороны фронта. В процессе работы над главой "Никто не забыт?" я выяснил, что аналогичный путь прошли более шестидесяти моих односельчан. И это далеко не полный список.
  Всё началось с микроскопических глав-рассказов: "О чем рассказывать? и "Трофеи". За ними в течение двух месяцев вылились двенадцать глав, вошедших в новый, последний раздел "Шрамы на памяти". Неожиданно заработала по-новому долговременная память. Вспоминались не рассказы на пионерских сборах, а беседы отца с односельчанами. В моей голове произошла переоценка многих событий. Апогеем раздела явилась глава-реквием по погибшим и уже всем ушедшим в небытие, моим землякам, участникам той кровавой мясорубки.
  В главе "Школа" меня не покидало ощущение недосказанности о моих школьных учителях. Особенно меня донимали куцые строки, посвященные моему первому в жизни учителю Петру Андреевичу Плахову. Мой первый учитель покинул этот мир, не достигнув тридцати пяти лет. У Петра Андреевича было тяжелое онкозаболевание головного мозга.
  Ему было двадцать восемь лет, когда я перешагнул порог нашего первого класса. Мне уже семьдесят, а я всё еще продолжаю чувствовать себя инфантильным, незрелым на фоне моего первого учителя. Около двух лет я вспоминал, делал отдельные наброски, по крупицам собирал сведения о Петре Андреевиче. А глава мне никак не давалась, не шла, не ложилась на экран ноутбука.
  Встреча и беседа с Ниной Ивановной Бойко, внучкой квартирной хозяйки, у которой жил Петр Андреевич, стала толчком для исполнения моего долга перед памятью моего первого учителя. Когда я закончил главу, пришло сожаление, что я не оставил слова "Реквием" для названия главы о моем первом учителе.
  Потом пришло осознание, что, пожалуй, вся моя книга и есть "Реквием" по первым послевоенным десятилетиям, родителям, землякам, моей школе, учителям, моим сверстникам, моему селу, Одае, Куболте, моему и не только моему детству. По всему, ушедшему безвозвратно, но за что так упорно и болезненно цепляется моя память. На мой взгляд, наше тогдашнее детство, прошедшее без телевидения и интернета, было самым светлым, безоблачным и счастливым. Глава "Реквием" в первой книге стала называться: "Что имеем - не храним...".
  В раздел "Шрамы на памяти" настоящего сборника включены повесть "За Сибиром сонце сходить..." и рассказ "Чижик", освещающие период до- и послевоенных репрессий. В виде глав они были опубликованы в книге "Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства". Были включены, близкие по тематике, рассказы: "Нищие. Отголоски войны", "Самопалы...", "Последний приют" и "Случайно выживший".
  В период завершения и правки книги в результате тяжелого заболевания ушел из жизни мой одноклассник и участник наших буйных детских игр Сергей Иванович Навроцкий. Спустя всего лишь неделю поздним вечером раздался телефонный звонок из Кагула, известивший о кончине сына первого председателя колхоза Назара Семеновича Жилюка - Адольфа Назаровича. В последнее время потери навалились лавиной.
  Надо спешить...
  По мере написания книги некоторые главы Адольф читал по несколько раз. Прочтение очередной главы завершалось детальным её обсуждением по телефону. Телефонное общение с Адольфом послужило пусковым стимулом для написания повести "Марков мост". Воспоминания Адольфа Назаровича позволили обогатить повесть рядом неоднозначных, но ярких событий, о которых в селе за полвека с лишним успели подзабыть.
  Сама повесть "Марков мост" была задумана мной изначально одной из первых, более двух с половиной лет назад. Но никак не ложилась на страницы. Я не мог выйти на очертания её будущей структуры, не мог увидеть мою повесть эмоциональной и светлой. Я слишком долго запрягал. Два года? Сейчас меня не покидает ощущение, что к повести "Марков мост", как и, пожалуй, ко всему написанному мной, я шел всю свою жизнь... Порой кажется, что прожитое было лишь реальной прелюдией, базовой основой к написанию настоящей книги.
  В итоге последовали пять суток непрерывного пребывания в состоянии безалкогольного творческого опьянения, с которым я не желал бы расставаться до последней минуты моей жизни. На пять суток я вернулся в события самых светлых и безоблачных моих лет. После серии "Шрамы на памяти", словно соскучившись, повесть "Марков мост" расстелилась на страницах единым порывом. Кто-то, безусловно, найдет в повести изъяны, недоработки. Но я считаю повесть состоявшейся, своей удачей. Повести "Марков мост" и "Проклятие навязчивых сновидений" стали лебединой песней моей книги. Скорее всего, и моей нечаянной, запоздалой и короткой литературной судьбы.
  
  
  
  
  Такое страшное было время.
  Врагом народа был сам народ.
  Любое слово, любая тема...
  И по этапу страна... Вперед!
  А. Андреевский
  За Сибiром сонце сходить...
  
  Мои самые первые и не первые воспоминания о бабе Софии я описал в предыдущих главах. Начиная с первой. Тем более, что это были самые первые воспоминания о моем, совсем еще раннем детстве. В предыдущих главах короткими штрихами я старался раскрыть облик этой простой и бесхитростной, увидевшей жизнь без прикрас, женщины.
  Не ходившая в церковь, но глубоко впитавшая в себя истоки православного христианства, моя баба София могла служить иллюстрацией толстовства, как образа духовной и мирской жизни.
  Родилась моя бабушка на древней Подолии, в селе Драгановка Чемировецкого района Хмельницкой области (в прошлом Каменец- Подольской губернии). По подсчетам ее собственных детей и рассказам родственников баба София родилась в третью субботу после Зелених Свят (праздник Святой Троицы) т.е. 07 июня 1879 года.
  Отец ее Иван Жилюк (Укр. - житель) по некоторым данным вел свой род от осевших во второй половине семнадцатого века турок-жилюков. Селились жилюки, на тогдашней условной границе, проходившей по широкой полосе между реками Збручом и Жванчиком. В жены, не церемонясь, брали понравившихся местных девушек и молодых женщин.
  Вполне вероятно. Потому, что Жилюков нашего села отличал османский облик: жесткий, слегка вьющийся черный волос, смуглая с оттенком бронзы кожа, черные глаза и удлиненный с горбинкой нос. Баба София своей внешностью вполне соответствовала образу турчанки.
  Другие фамилии коренных жителей нашего села прямо или косвенно указывают на турецкое происхождение. Гормах (Гормак, Горман), Научак (Нунчак), Навроцкий (Навруз). В старой польской транскрипции Navrozki читается Наврузкий. Кордибановские (Курды-баны). Старожилы так и говорили: не Кордибановские, а Курдебански.
  В Бессарабию из Подолья баба София прибыла в составе немногочисленного семейства Жилюков. Вскоре после переезда она вышла замуж за Ивана Единака, моего деда. Мой прадел Прокоп происходил от осевших в Подолии поляков. Фамилия Единак в переводе с польского означает одинокий. Не единственный, а именно одинокий. На протяжении своей сознательной жизни я, пожалуй, болезненно присматривался к характерологическим особенностям всех Единаков. Большинство моих близких и далеких родственников отмечены печатью душевного одиночества. Ваш покорный слуга также.
  По рассказам бабы Софии дед был чуть выше среднего роста, коренастый, русоволосый с голубыми глазами и вздернутым носом. Баба София говорила:
  - Якби вкоротии нiс Симонове, це був би викапаний Иван (Если укоротить нос Симону, получился бы вылитый Иван)
  Симон - старший из сыновей бабы Софии. Перед ним были еще две старших сестры. Гафия (Агафья), которая умерла до года вскоре после переезда с Подолья в сыром бордее. Потом следовала Ганька, родившаяся в 1901 году. И лишь затем сам Симон, появившийся на свет в девятьсот четвертом. За ним в девятьсот седьмом родилась моя тетка Мария.
  Павлина, старше отца на четыре года, родилась в начале четырнадцатого года. В конце пятнадцатого родился Михаил. Когда 1 сентября 1918 года родился последыш, мой отец, бабе Софии шел сороковой год. Кроме отца и тетки Павлины, остальные дети бабы Софии были голубоглазыми.
  Весной девятнадцатого на территории Бессарабии свирепствовал сыпной тиф. Баба София рассказывала, что в начале мая дед Иван, вернувшись из Тырново, привез на себе вшей. Дед долго отмывался, одежду баба София выжарила в печи. Несмотря на предосторожности, дед заболел и шестнадцатого мая умер, оставив в числе шестерых детей моего восьмимесячного отца.
  Больше от нужды, нежели по любви сначала была выдана замуж за Антона Байдюка из Каетановки (Первомайска) тетка Ганька. Вслед за ней на старшей дочери Пастухов - Вере женился старший сын - Симон. Через несколько лет вышла замуж за Навроцкого Петра - Мария. Почти сразу же за парубка-перестарка Еремчука Ивана из соседних Мошан вышла замуж самая младшая из сестер - тетка Павлина.
  Оставались с бабой Софией самые младшие: Михаил и Николай, мой отец. Влачили бедное, почти нищенское существование. Без лошади, без земли, так как земельные наделы нарезали только родителям, имеющим дочерей. Впоследствии земля становилась приданым девушки.
  В двадцать седьмом году без сватов к бабе Софии наведался вдовец, оставшийся с семерыми детьми - Кордибановский Иосиф (Юсько). Оборотистый, зажиточный смекалистый мужик. Еще в молодости, подавая в конную соломорезку солому, лишился обеих рук. Левую руку затянуло почти до лопатки. Справа осталась треть плеча.
  Ствол с извитой ветвью и трехпалой расщелиной после долгих поисков в лесу подобрал себе сам. Сельский столяр самоучка Штефанина (Степан Тхорик) в стволе выдолбил нишу, в которую удобно уместил короткую культю плеча. Потом долго вырезал, гнул над горячим паром и шлифовал под присмотром Юська пальцы его будущей деревянной руки. Потом несколько раз пропитывал сваренной из прогорклого подсолнечного масла олифой, снова сушил.
  Притянутая сыромятными ремешками, "рука" служила деду Юське до конца его жизни, побывав впоследствии со своим хозяином в Сибири. По мере надобности в развилку близко расположенных веточек заклинивали ложку, вилку либо самокрутку.
  Я помню эту руку. Почерневшая от времени и впитавшейся олифы, обгорелая у основания "пальцев", где клинили самокрутку, эта рука внушала мне безотчетный страх. От этой руки мне всегда хотелось убежать подальше, хотя дед по натуре был добряком. Похоронили деда Юська вскоре после возвращения из Сибири вместе с его "рукой".
  По рассказам самой бабы Софии, о каких либо чувствах между двумя уже пожившими людьми, речи не было. Жалостливая и остро сопереживающая чужому горю, баба София обстирывала всю детвору, ухаживала за двумя коровами. Без конца в печке тихо булькало варево на несколько душ.
  А самого деда Юська надо было утром умыть, одеть, застегнуть и подпоясать. Затем три раза в день надо было вставить в развилку "пальцев" ложку. Борщ дед Юсько зачерпывал из миски и подносил ко рту сам. А хлеб, ломая на небольшие кусочки, баба София опускала размокать в борщ и внимательно следила, как покачивающаяся ложка несла еду в раскрытый, беззубый с молодости, рот. А сколько самокруток?
  - А потом надо было несколько раз в день расстегнуть и застегнуть ширинку. Надо было быть начеку и вовремя проводить до нужника, снять штаны, потом вытереть, а затем снова одеть и застегнуть. - говорила баба София своим давнишним подругам по возвращении из ссылки.
  Я, восьмилетний, сидя на корточках у низкого столика в тени за ветхой хатой старой Милионихи, слушал эти неспешные исповеди. При этом я старательно вытирал черным хлебом сковороду с остатками зажаренного до черноты лука, мелких кусочков грибов и подсолнечного масла. Грибы баба София вместе c Милионихой собирала на полусгнивших пнях в старом лесу.
  - Твоя Сибирь, София, длилась не пять, а целых двадцать пять лет. - сказала до сих пор молчавшая Сивониха, вдова бабиного брата Сивона Жилюка.
  Лишь повзрослев, я понял, что Сивониха имела в виду двадцать семь лет, поведенных бабой Софией во втором замужестве.
  Мой девятилетний отец жизнь в новой семье терпел с трудом. Большую часть времени он проводил на старом отцовском подворье, вырывая высокие сорняки, подступившие вплотную к стенам уже косившейся хаты. Лепил и сушил на завалинке кизяки, перепревший навоз для которых разрешили ему брать соседи Гусаковы, державшие две коровы.
  В возрасте двенадцати лет отец вернулся на родное подворье окончательно и навсегда. Пас у Марка Ткачука овец, у Максима Мошняги - коров. Ходил в Цауль собирать в саду гусеницы у помещика Помера. Тот кормил вдоволь и платил, говорил, вспоминая, отец, по совести. В конце сбора гусениц, лично проверив деревья, доплачивал и молча накидывал на плечи что-то из ношеной одежды.
  Дядя Миша, будучи на три с половиной года старше отца, оказался более терпеливым и покладистым. После ухода отца он прожил в доме Кордибановских еще два года. В семнадцать дядя Миша внезапно женился на сверстнице, Каролячиной (Навроцкой) Ганьке, живущей неподалеку. Две недели спустя, ушел на воскресенье в Каетановку к старшей сестре Ганьке один. В Елизаветовку он больше не вернулся. Через год сошелся с Александрой Мельник (Сянькой). Еще через полгода молодые супруги повенчались в Антоновской православной церкви.
  А баба София продолжала молчаливо и безропотно тянуть лямку своего нелегкого бремени. В сороковом, как говорили в селе, пришли русские. В сорок первом началась война. В сорок пятом вернулся с фронта отец. По рассказам мамы, когда баба приходила в гости, отец возмущенно требовал бросить все и вернуться. В выстроенном еще до войны доме отец предусмотрел комнатенку для стареющей матери.
  - Сколько можно служить так тяжко, да еще бесплатно? - горячился отец. - Вертайтесь на свое подворье и доживайте в покое! Хватит терпеть!
  - Как людям, так и мне - постоянно повторяла баба София. - Такую долю бог дал.
  В сорок шестом организовали колхоз. С подворья Кордибановских, не спрашивая, свезли на конный двор остатки того, что называлось когда-то конной соломорезкой и еще исправную ручную веялку для зерна, и разобранный мотор. Не сильно богатый до того, двор опустел совсем.
  Каково же было изумление сельчан, когда летней ночью сорок девятого у ворот Кордибановских остановился "Студобеккер". С кузова соскочили два смуглых солдата-энкаведиста с раскосыми глазами. Из кабины не спеша спустился, отъевшийся за годы борьбы с врагами советской власти, "ястребок", стоявший на страже закона в четырех селах.
  Баба София по возвращении из ссылки, сидя на просторной печи, рассказывала:
  - Ночью внезапно раздался сильный стук в дверь. Я решила одеть хотя бы юбку. Пока я одевалась, дверь рванули. Крюк с грохотом покатился по полу. Сразу вспыхнули две батареи (фонарики), ослепив нас обоих. Мы ничего не понимали. Не верилось, что все происходит на самом деле.
  Кряхтя, в одних кальсонах с кровати спустился безрукий дед Юсько. Ястребок вытащил из кармана бумагу и осветил ее светом от фонаря:
  - Кордибановский Иосиф Францевич и Кордибановская София Ивановна здесь проживают?
  - Да, здесь.
  - Где они сейчас находятся?
  - Это мы.
  - Ка-ак?!
  Луч фонаря снова заскакал по лицам стариков и уткнулся в лист бумаги в руках "ястребка":
  - Сколько вам лет?
  Бабе Софии в то лето исполнилось ровно семьдесят, а деду Юське семьдесят четыре.
  - Тут что-то не то. - пробормотал "ястребок" и, подумав, спросил. - В селе есть еще Кордибановские Иосиф и Софья?
  - Нет. Мы одни.
  Ястребок озадаченно, сдвинув фуражку на лоб, чесал затылок.
  Начинало светать. Единственный телефон, совсем недавно установленный, был в сельсовете, под бдительной охраной дежурного. Не было в селе и других средств связи. Но в дом, тяжело ковыляя, вошел самый младший сын Юська - Сташко, инвалид с детства. Немного погодя прибежал мой отец. Никто ничего не понимал.
  - Разберемся! - неуверенно промолвил ястребок, и, повернувшись к Сташку и отцу уже твердым голосом отчеканил. - Вы будете отвечать головой за их местопребывание! Ваши фамилии!
  За день несколько раз звонили из Тырновского райотдела. Наконец было принято решение:
  - Завтра к полудню колхозным транспортом с вещами доставить в распредпункт на станции Дондюшаны.
  На следующее утро, по рассказам мамы, отец через огороды пошел на конюшню. Вскоре он подъехал к воротам нашего двора. Мама усадила меня в подводу, и отец тронул вожжами.
  Я этого не помню. Моя память вырвала депортацию бабы двумя небольшими клочками того дня.
  Помню, что на косогоре двора собралась группа молчаливых людей. Отец вынес из дома два узла и кинул их на повозку. Медленно взобравшись, уселась боком баба София. Как поднимали и усаживали с другой стороны деда Юська, не помню. Меня, против воли, усадили на колени бабы Софии. Почему-то запомнилось тарахтение и подпрыгивание подводы на Марковом мосту. Помню мамины руки, снимавшие позже меня с повозки возле нашего дома.
  Воспоминания, связанные с пребыванием бабы Софии в Сибири, выглядят больше осколками.
  Отец периодически отправлял посылки с едой. Когда резали кабана, отец круто солил сало и, завернув в чистые двойные тетрадные листы, укладывал на дно фанерного ящика посылки. Зимой, наделав колбас и поджарив их, укладывали в глиняный горшочек. Залив топленым жиром, мама долго томила горшок в печи. Завязав, пропитанной жиром, бумагой от тех же тетрадей, отец укутывал горшочек множеством газет и укладывал между кусками сала.
  Вытопленный мамой нутряной жир отец заливал в высушенный до треска мочевой пузырь забитого кабана. Вынутый из только что убитого животного, пузырь долго, пока не растянется, валяли в пепле от соломы, которой шмалили. Потом отмывали добела, долго полоскали и обдирали пленки с остатками жира. До утра помещали в соленую рапу с толстым слоем осевшей соли на дне. Потом надували и, вставив в отверстие деревянный чоп, завязывали и сушили.
  Пузырь становился искристо-белым от осевших на его стенах мелких кристаликов соли. Мне нравилось смотреть, как отец, вынув деревянный чопик, вставлял жестяную лейку и, зачерпывая темной кружкой из кастрюли, заливал в пузырь еще жидкий теплый жир.
  Пузырь медленно расправлялся, принимая форму чуть вытянутого шара. Белоснежные стенки его постепенно становились желтоватыми и полупрозрачными. Потом отец завязывал пузырь пеньковой веревочкой и подвешивал на крупный квадратный гонталь, вбитый над окном в длинных сенях. А я опять наблюдал за цветовой метаморфозой пузыря. Сначала он мутнел серповидным новолунием снизу. Потом муть захватывала весь пузырь, который постепенно становился белым.
  На второй день в сенях висел белый плотный шар со слегка желтоватым отливом. Потом я узнал, что такой оттенок называют цветом слоновой кости. Поместив пузырь в сшитую мамой торбочку, завязывали и помещали в посылку. У нас дома всегда было достаточно топленого жира, но мне очень хотелось попробовать именно того, из пузыря.
  Осенью, готовя посылку, отец укладывал по углам посылочного ящика крупные яблоки со странным названием "Саблук". Яблоки также заворачивали в бумагу. Наполнив посылку, отец прикладывал крышку и, приподняв, тряс. Почтальон говорил, что в посылке все должно быть упаковано плотно.
  Письма бабе Софии отправляли в посылках или отдельно в конвертах. Большинство писем писал брат. У Алеши был очень правильный, легко читаемый почерк. Писал он старательно, очень чисто, сопровождая писание, несмотря на постоянные мамины замечания, какими-то хаотичными движениями языка за плотно сжатыми губами.
  Закончив писать, он клал мою руку на письмо и, растопырив мои пальцы, щекотно обводил кисть цветным карандашом. Чаще всего это был красный. Потом письмо отдавали, разносившему газеты, почтарю.
  Посылок из Сибири мы не получали, хотя, признаюсь честно, я их очень ждал. Редкие письма были короткими. Написаны они были другими людьми, даже детьми, так как баба грамоты не знала. Писались письма, скорее всего стандартно, так как отец, прочитав очередное письмо, каждый раз говорил:
  - Все то же.
  А баба София, вернувшись из ссылки, рассказывала о своих мытарствах, на мой взгляд, скупо и неинтересно. Воспроизвести полностью ее рассказы шестидесятилетней давности об этапировании до Ишима проблематично, но многое помню.
  Отец привез стариков на станцию, помог сойти матери и снял с повозки безрукого Юська. Взяв узлы, направился к центральному входу в вокзал. Стоявший в дверях с винтовкой охранник, резко выставил оружие поперек двери, запрещая вход в служебное помещение. Отец протянул бумагу с печатью, выданную перед отъездом секретарем сельского совета.
  Охранник долго читал несколько строчек, написанных от руки. Затем костяшками пальцев отбарабанил по стеклу высокого станционного окна какую-то условную дробь. На перрон вышел необычайно худой невысокий капитан в стиранной-перестиранной гимнастерке. Внимательно прочитав сопроводительное письмо, он спросил:
  - Где доставленные?
  Отец, стоя с узлами в руках, кивком головы указал на стариков. Глаза капитана расширились. Он еще раз прочитал бумагу, спрашивая у отца фамилии, имена и возраст. Пожав плечами, что-то крикнул в глубину здания. Вышли двое в черных шинелях, подпоясанных широким ремнем с застегнутой портупеей. Один взял узлы, другой указал старикам следовать за узлами. Сам пошел следом.
  Рассказывала баба София:
  - Попрощаться с Николой нам не дали. Повели в темную глубь вокзала. Открыв дверь, конвойный вбросил узлы внутрь длинной, забитой людьми, комнаты. Повернувшись к нам, сказал:
  - Проходите быстрее.
  Дверь за спиной захлопнулась. В комнате, стены которой, судя по запаху, недавно были окрашены серой краской, царил полумрак. Стекла единственного окна почти доверху были закрашены той же краской. Через окно были видны только верхушки древних привокзальных акаций. Длинные темнеющие стручки покачивались над самым окном.
  Через пятнадцать лет, когда мы ждали поезда на Черновцы, отец показал мне комнату, куда заперли, не дав попрощаться, бабу Софию. В шестидесятых эта комната служила столовой при станционном буфете для питания начальства вокзала и районного руководства. Сегодня это называется комнатой для ВИП-персон..
  Позже, возвращаясь из школы мимо вокзала мои глаза упирались в огромные кроны называемой нами дикой акации с невероятно длинными колючками. Глаза искали окно, куда ветки дерева подступали ближе всего. Однако нависающие ветви упирались сразу в три окна.
  Осенью мы собирали падающие длинные коричневые стручки. Мы с треском разрывали их и вытряхивали блестящие, похожие на мелкую фасоль, семена. А половинки стручков мы тщательно вылизывали изнутри, глотая сладкий, по запаху ни на что не похожий, "дикий мед". Потом эти деревья вырубили, а площадь покрыли мертвым асфальтом. Много позже я узнал, что такая акация называется гледицией.
  Глаза стариков привыкали к полумраку медленно. С деревянного сундука в углу комнаты поднялся лысый небритый мужик. Переступая через узлы и чемоданы, он подошел к старикам. Сложив похожие друг на друга чужие узлы, на освободившееся место подвинул узлы вновь прибывших и усадил стариков, бережно поддерживая безрукого деда Юська. Поклонился бабе Софии:
  - В тридцать втором, я был еще парубком, мы с отцом приезжали за купленной у вас молоденькой кобылой. Ее звали Рыжей. Помните?
  - Как же помним! - закивали старики.
  Они были рады, что в зловещей комнате есть хоть кто-то, кто их знал. Тем более, что в те времена, купившие или продавшие лошадь или корову, становились почти родственниками. При встречах спрашивали, ожеребилась ли, как тянет, покорная ли в работе. Такие связи, бывало, поддерживались поколениями. Случалось, продавшие кобылу или корову через несколько лет покупали у новых хозяев телят или жеребят от когда-то своих молодых маток.
  - Добрая была кобыла! - оживленно рассказывал мужик. - Столько работы переделала. В войну прятали в глубоком бордее, сверху накрытым стогом соломы. Искали и немцы и русские. А зимой сорок седьмого, в самую голодовку, пришлось спасаться самим. Прирезали. Совсем старая стала, усыхать начала.
  Мужик скороговоркой рассказывал о кобыле, как бы стараясь отвлечь себя и всех сидящих в станционной комнате от тревожных мыслей. Большинство людей не имели представления, за что их темной ночью вырвали из теплой постели, куда и зачем везут. Из всех сидящих в комнате только стариков Кордибановских привезли днем на телеге. Для всех остальных недолгий путь сюда начался с ночного стука прикладов в дверь и крытого "Студобеккера".
  Прошли несколько часов, казавшихся вечностью. Начавшее садиться солнце позолотило верхушки высоких лип, растущих через дорогу от станции. Щелкнул замок, дверь широко открылась.
  - С вещами посемейно всем выйти на перрон! - раздался хрипловатый голос капитана, тут же прерванный затяжным натужным кашлем. Все направились к выходу на перрон. Баба София пыталась тащить оба узла сразу, но застряла в дверях. Она почувствовала, как чужие руки подхватили узел, и пошла к выходу. Дед Юсько, сразу сгорбившись, тронулся за ней.
  На перроне построили, приказали выставить вещи для осмотра перед собой. Капитан делал перекличку, а два солдата-узбека проворно развязывали узлы. Как будто только этим занимались всю свою жизнь, ловко запускали руки в содержимое узлов, сундуков и ящиков. Проверяли, нет ли запрещенных вещей.
  Закончив перекличку, капитан достал другой лист бумаги и, часто поглядывая, громко огласил:
  - Вам, врагам народа, в соответствии с указом.... надлежит отправиться к местам отбывания ссылки согласно приложению....
  Капитан опять что-то долго читал. Даже знающие русский язык, ошеломленные спрессованными событиями прошедших суток, мало что поняли из сказанного. А большинство высылаемых были молдаванами.
  Затем подали вагоны, называемые в народе телятниками. Началась погрузка. Обоим старикам помогли подняться в вагон. Расселись. Заскрежетала, тяжело задвигаемая дверь. Осталась небольшая щель, возле которой устроился солдат из охраны. Старики оказались в самой передней части вагона, в углу со стороны приоткрытой двери.
  Вагон дернулся. Плавно поплыли назад, красного кирпича, здание станции и привокзальные пристройки. Скорость быстро нарастала. Вот уже промелькнули черные столбы длинной рампы. Солдат закурил, периодически сплевывая в щель приоткрытой двери.
  Ехали медленно. Подолгу стояли на каждой станции. В Гринауцах стояли более получаса. Как только остановились, прозвучала команда:
  - Оправиться!
  Никто не сдвинулся с места. Люди просто не знали такого слова. Последовало объяснение. Люди стали спрыгивать с вагона.
  - Женщины направо, мужчины налево!
  Баба София, как обычно пошла с дедом Юськом. Конвойный окликнул:
  - Бабка! Ты что, мужик?
  Пришлось объяснять. Застегнув на муже все пуговицы, баба София пошла в противоположную сторону, к женщинам.
  Потом снова громкий перестук вагонных колес по стыкам до Окницы. Быстро темнело. Мужчина, сидевший на узлах в соседнем углу возился с досками передней стенки вагона, часто оглядываясь в сторону конвойного.
  В Окнице поменяли паровоз, и поезд, казалось, покатил в обратном направлении. Ездившие на поездах ранее объяснили, что паровоз прицепили с другой стороны и поезд едет в сторону Могилев-Подольска.
  Почему-то остановились в поле перед станцией Бырново. Мужик, возившийся с досками, прижал к себе сына подростка, зашептал:
  - Коля! Спрыгивай и сразу ложись, чтобы не заметили. Как поезд уйдет, через поле пойдешь в Савку к дяде Пете, тут близко. Если сможет, пусть запишет тебя на свое отчество. Прыгай! Даст бог, свидимся!
  Подросток просунул свое узкое тело в раздвинутую щель. Мужик сдвинул на место доски и вставил на место железный болт. Перекрестился.
  Баба София рассказывала мне об этом, позже, когда мне было около четырнадцати лет. Потом эта история выпала из моей памяти.
  Было уже начало третьего тысячелетия. Ранней весной, вернувшись с работы, разделся. Когда я уже вытирался после ванной, Таня сказала:
  - Какой гость у нас сегодня был! Уникальный! Просто прелесть! Недавно уехал.
  - В чем же его уникальность и прелесть?
  ...Незадолго до моего прихода в проезд въехала и затормозила малолитражка. Открылась пассажирская дверка и из машины вышел, медленно разогнувшись, худой высокий старик. Опершись на столбик забора, старик в течение нескольких минут следил за голубями, расположившимися на шиферной голубятне и крестовине, поднятой мной немного выше самой голубятни. Затем повернул голову в сторону дома.
  Таня вышла на крыльцо:
  - Вам кто-либо нужен?
  Убедившись, что гость тугоух, жена вышла за ворота:
  - Кто вам нужен!
  - Хозяин вон тех голубей.
  - Его сейчас нет, он на работе. А зачем он вам? У вас, что, голубь пропал?
  - Да нет. Я хочу купить у него. Вон того, поясого. - Старик показал на действительно уникального голубя.
  Выведению этой линии породы я посвятил несколько лет.
  - Если он продаст мне этого голубя, то я доживу до девяносто двух.
  - А сколько же вам сейчас?
  - Минуло девяносто в январе...
  ...Часа через два в проезд вновь въехал оранжевый "Гольф". Старик вышел из машины и направился к воротам. Водитель сидел за рулем, уткнувшись в книгу.
  Я пригласил старика в дом. Он отказался, предлагая поговорить на свежем воздухе. Только сейчас я его узнал. Старик одиноко жил недалеко от въезда в поселок со стороны Корбула в старом, обшарпанном доме. В солнечные дни вся крыша его дома-сарая была усеяна снующими и воркующими голубями.
  Старик был действительно оригинален. В свои девяносто он еще держал корову, различные породы кур. Охотился на лис в засидках, приносил, бывало, зайца. По словам местных охотников, в свои девяносто, дед был отличным стрелком. Обе его двустволки были предметом самого пристального внимания коллекционеров охотничьего оружия. Его бельгийская вертикалка была из штучных. Затвор украшала оригинальная инкрустация из серебра.
  - Меня зовут Петря Таран. Сам я из Высоки. До пятьдесят первого жил в Савке, в доме моей первой жены. После ее смерти перебрался сюда, в Дондюшаны. Это мой сын от второй жены. Живет в Братушанах.
  Старик указал на водителя с окладистой бородкой. Как будто из боязни, что я ему откажу, старик торопливо продолжал:
  - У меня тут племянник в Дондюшанах. Почти что сын. Таран Николай Данилович, инженер. Не знаете? В сорок девятом брата с семьей подняли, везли в Сибирь. За Окницей Коля выпрыгнул из вагона. Утром он уже был у меня. Жил у меня, учился в школе, пока не вернулся из Сибири Данила.
  Вот это да! Память воскресила рассказ бабы Софии о подростке, выпрыгнувшем из вагона за Окницей. Все легло на свои места, как пазлы. Николая Даниловича Тарана я знал. Выше среднего роста с вьющимся волосом он был необычайно скромным, даже стеснительным. Работал инженером-механиком в районном объединении механизации сельского хозяйства.
  Голубя я старику подарил. Он настойчиво пытался заплатить. Под конец по традиции он всучил мне в ладонь несколько монет. Чтобы не переводились голуби...
  ...Однажды, проезжая мимо дома старика, я увидел завязанное на открытых дверях дома траурное полотенце с платком. Я подсчитал. Дед прожил почти девяносто три года. Годом раньше от тяжелой болезни безвременно ушел из жизни его племянник - Николай Данилович Таран.
  До Могилев-Подольска ехали медленно, останавливаясь на каждой станции. Борьба с врагами народа набирала обороты, собирала щедрый бессарабский урожай. К составу цепляли пустые вагоны, по пути заполняя их еще вчера свободными, ничего не подозревающими людьми. Жизнь рушилась в самое воровское время, ночью, когда у ворот останавливалась крытая машина и в дом заходили вооруженные люди.
  Три раза в день, а бывало и два, на остановках в вагон поднимали небольшие зеленые бидоны с пищей. Алюминиевые миски и ложки раздали раньше. Потом разрешили пользоваться ножами. Назначили старших по вагонам, те в свою очередь каждый день назначали дежурных по уборке, раздаче пищи, мытью посуды.
  С туалетом было хуже, вернее его не было совсем. Нужду справляли на остановках, по команде. Тяжелее всех было Бабе Софии и самому деду Юське. Воду для мытья наливали в двухсотлитровую бочку на остановках. Вода отдавала прелью. Воду для питья набирали в зеленые бидоны, помыв их предварительно после приема пищи.
  Знакомство депортированных, происходило неторопливо, как-то само собой. Скоро все в вагоне знали друг друга, знали, кто из какого села. Основное большинство было из Тырновского района, две семьи были из Сорокского, одна из Атакского и одна из Единецкого районов. Баба София и дед Юсько оказались самыми старшими по возрасту. Несколько семей было с детьми. Грудных детей в вагоне не было. Об исчезнувшем еще под Окницей подростке никто не вспоминал.
  Начало пути в этот, грохочущий на стыках рельс, вагон у многих было схожим. Богатых среди депортированных не было, так как за период войны и последующей голодовки никто не успел разбогатеть. Даже зажиточными можно было назвать лишь единицы с большой натяжкой. Большинство, сидя в вагонах на своих нищенских узлах, еще не понимали, что случилось, почему их погрузили и куда их везут.
  Но классовая борьба, в соответствии с директивами, в стране тогда только обострялась. Сверху спускались планы на депортацию вредителей государства. Снизу, показывая свое усердие, старались выполнить и перевыполнить задание.
  Но некоторые уже были уверены в истинной причине ареста и депортации. Мужик, еще в тридцать втором покупавший с отцом кобылу у деда Юська, рассказывал:
  - Все из-за дома моих родителей. Дом завещали мне, так как старшей сестре после замужества мы все помогли построить хороший дом. А тут подросла племянница и вышла замуж за сына секретаря сельсовета.
  Муж моей сестры быстро нашел общий язык со сватом. Пили они втроем с председателем у сестры дома, всегда до глубокой ночи. По утрам все трое ходили опухшими. Я ни о чем не подозревал. Только сейчас, в вагоне вспомнил, как кумнат (муж сестры), придя к нам сильном подпитии по-хозяйски оглядывал комнаты.
  Уже перед уходом сказал, что обе печки надо переделать. А через две недели ночью нас подняли, спешно погрузили. Когда мы одевались, следили, чтобы мы из хаты ничего не взяли. Мне тогда невдомек было, только сейчас дошло.
  Люди в вагоне постепенно разговорились. Общая на всех беда, свалившаяся внезапно, сблизила людей. Говорили больше на длительных остановках, так как в пути грохот колес заглушал все звуки. Конвойных в вагонах не было. Тяжелые двери неплотно задвигали, накинув снаружи скобу. Оставалась щель шириной не более пятнадцати сантиметров. По два охранника в первом и последнем вагоне, стоя на площадках, наблюдали за составом.
  Пожилой, еще крепкий, невысокого роста Панфил Тарнавский из Брайково, сидя на самодельном сундучке, держал руку усохшей и побледневшей за несколько дней жены, а другой гладил волосы восемнадцатилетней дочери, сидящей на небольшом узелке.
  - В село на бричке приехали комсомольские активисты. Один из района, двое из соседнего села. Собрали молодежь, долго говорили, убеждали поступать в комсомол, организовать в селе ячейку. Записали всех. Один из них особенно долго говорил с дочкой, взял за руки. Кароля вырвалась и убежала. Потом он приехал на велосипеде, все уговаривал покатать. Пытался посадить на раму насильно. Кароля ударила его локтем в живот и убежала.
  А через три дня ночью нагрянули с обыском трое из НКВД на машине. В сарае нашли, заваленный хламом, немецкий радиоприемник. У меня вообще никогда не было радио. Чтобы купить радио нужно быть богатым. А у нас хатенка да коза. А все мое богатство - вот . - закончил Панфил, кивая на Каролю.
  - С вами хоть дочка едет. А моя неизвестно куда делась. - Заговорил отец троих едущих с ним детей из Русян. Мы из зажиточных. Пара коней, две телеги, плуг, было шесть десятин земли. Повадился к нам инструктор из района. Все старшую дочку обхаживал. Сначала уговаривал, а потом стал угрожать:
  - Ваша семья в списках на депортацию. Только я могу вас спасти. Выходи за меня замуж, я все устрою.
  - Дочка колебалась. Мы были против. Видели, не любит она его, боится. В одну ночь нагрянули, приказали собираться. Пока грузили, детей перепуганных успокаивали, не заметили, что дочь исчезла. Только по пути на станцию обнаружилось, что ее нет. А спросить некого.
  Мир тесен. Совмещая учебу в институте с работой на кафедре лаборантом, по вечерам помогал соискателям в постановке экспериментов. Зная, что мой руководитель из Русян, я рассказал ему истории, в свое время поведанные мне бабой Софией. Каково же было мое состояние, когда доцент кафедры, впоследствии мой нанаш (крестный на свадьбе) Василий Иванович Нигуляну громогласно на всю ассистентскую заявил:
  - Это моя двоюродная сестра. Она того деятеля никогда не любила. А родителей активист выслал потому, что они были против их свадьбы. После высылки он держал сестру две недели запертой, а потом повел в сельсовет и заставил ее расписаться в книге регистрации. А фамилия этого негодяя - Бурдюжный (фамилия изменена, потомки не виноваты). Сейчас он большой человек. У него шикарный дом в самом центре Окницы. Председатель большого колхоза, член райкома партии. Поэтому я и не вступаю в партию. Не хочу быть рядом с ним и такими же!
  Эти слова были произнесены отважным человеком в 1969 году, задолго до пресловутой горбачевской перестройки с гласностью, свободой слова и последовавшей затем катастрофой планетарного масштаба. Оказалась разрушенной целая цивилизация. Последствия ее уничтожения будут сотрясать планету в течение многих поколений.
  Должен сказать, что В.И.Нигуляну, талантливый ученый, больше десяти лет обивал пороги научных инстанций с готовой докторской диссертацией. Всюду ему долго отказывали по различным причинам, но на самом деле из-за того, что он не член КПСС, не умел пресмыкаться и держать язык на привязи.
  Рассказывает ныне здравствующий Виктор Серафимович Унгурян из села Плоп, восьмилетним ребенком попавший в пасть всепожирающему Молоху раскрутившегося колеса кровавых репрессий тех лет.
  - В тот день было необычно жарко. С утра я выгнал гусей на Куболту и сразу же искупался в прохладной воде. В течение дня мама обычно два - три раза посылала проведать гусей. В тот день меня не надо было посылать. Я пробегал луг несколько раз и окунался в речку, стараясь держаться ниже извора, где вода была прохладнее и чище.
  Ближе к вечеру приехал верхом на коне отец, служивший инспектором в районном лесничестве. Обслуживал он четыре села: Цауль, Плопы, Елизаветовку и Боросяны. Приезжал домой усталый, пыльный. После дня верховой езды купался с конем в Куболте. Лишний раз побежал искупаться и я. После купания отец посадил меня на коня и под уздцы привел коня домой. После ужина долго не засиживались. Как стемнело, легли спать.
  Всех нас разбудил сильный грохот в сенях. Даже не постучав, выбили дверь. Включили фонарики. Приказали одеваться и взять с собой самое необходимое. Мама пыталась на молдавском языке выяснить, что происходит. Никто не отвечал. Три солдата-узбека молчали. А офицер только поторапливал, глядя на часы. Отец застыл, прислонившись к печке, держа обе руки на груди. Потом сел на пол.
  Нас посадили в крытую брезентом большую грузовую машину. Там на узлах и ящиках молча сидели несколько человек.
  - Какое это село? - спросил из темноты женский голос.
  - Не разговаривать! - крикнул офицер.
  Офицер, хлопнув дверцей, сел в кабину. Один солдат сел впереди у самой кабины, два остальных сидели по углам у заднего борта. Начинало светать. Через село ехали медленно. У окраины села на обочине дороги, ведущей в Цауль, в двуколке сидела женщина. Это была председатель сельского совета. Увидев ее, отец снова схватился за сердце.
  Через Цауль прямая дорога вела на Тырново. В Тырново машина подъехала к длинному бревенчатому зданию, стоящему у железной дороги. Через десять лет, попав после возвращения из Сибири в Тырново, я узнал это здание. Это была рампа.
  Последовала команда выгружаться. Отец с трудом сошел и сразу же опустился на землю. До этого он никогда ничем не болел. Всегда выглядел здоровяком. Сейчас лицо его стало непривычно серым, а губы фиолетовыми. Мама перенесла к ступенькам узлы, потом помогла отцу.
  Нас надолго заперли в пыльном, просторном помещении самой рампы. Шмыгающие как молнии, крысы скоро освоились, подходили к сидящим людям на расстояние не более метра, но при резком движении мгновенно исчезали.
  Потом нас погрузили в деревянные вагоны, в которых сильно пахло лошадиным калом. Вагон были старыми, стены его были латаны горбылями. Местами между досками были проемы, в которые я просовывал голову. В лицо, бил тугой ветер, изредка что-то больно ударяло по лицу и голове. Это были крупные зеленые кузнечики. Через широкие щели они залетали в вагон и прыгали по полу. Я их ловил.
  Пацан совсем еще был, Меня беспокоило только то, что родители встревожены. А так, мне было даже интересно. В Тырново я был впервые, впервые увидел железную дорогу и в первый раз ехал в поезде. Я не знал, что кроме вагонов для скота, в котором нас везли, есть другие вагоны. Я их видел, они мелькали мимо нас. Но я не знал, что в тех поездах существует другая жизнь.
  Я ложился на пол и через щели смотрел на бесконечное сливающееся мелькание шпал. Конвойных в нашем вагоне не было. На остановках к нам иногда заходил один из охранников, пальцем пересчитывал нас и уходил. К вечеру первого дня охранник прошел в угол вагона и заставил убрать вещи. Затем он вызвал двух мужчин и что-то долго им объяснял.
  На следующей станции охранник спрыгнул и прикрыл дверь, Мужчины отодрали в самом углу вагона короткую доску, прибитую к полу. Под доской оказалось небольшое круглое отверстие. Потом они возвели из ящиков и чемоданов невысокий барьер и объяснили, что это будет наш туалет.
  Передали слова охранника, что нужду справлять можно только на полном ходу. За поход даже по малой нужде на остановках охранник предупредил, что дырка в полу будет забита раз и навсегда. Так решилась далеко не второстепенная проблема нашего тюремного быта на колесах.
  Я слушал исповедь бывшего заключенного-ребенка и мне показалось, что Виктор, никогда в жизни не куривший, сейчас достанет сигарету, разомнет ее, закурит и глубоко затянется. Но он, только глубоко вздохнув, продолжал:
  - Детей в вагоне все старались подкармливать. И своих и чужих. Потом, когда стало холодать и вагон, особенно ночью, продувался промозглым ветром насквозь, для детей в передней части вагона из узлов отгородили общую широкую постель. Как только темнело, дети скопом устраивались на ночлег и, несмотря на постоянный стук колес и скрипы, мы все удивительно быстро засыпали.
  А днем я большую часть времени сидел рядом с родителями. Боли за грудиной стали беспокоить отца все меньше. Очень долго еще боли отдавали в левую руку и ключицу. Думаю, что мой отец тогда, в тридцать четыре, перенес инфаркт. Из одышки он так и не вышел до самой кончины. Умер внезапно. Скорее всего, от второго инфаркта.
  По поводу причин нашей высылки у отца тогда были только догадки. Он их и выкладывал всегда сидящей рядом матери.
  Потом, по возвращении из Сибири я пошел сначала в ремесленное училище, потом Харьковский индустриально-педагогический техникум. Учился вместе с Вишневским Антоном ,Чайковским Франеком и Адамчуком Адольфом.
  Всюду, где я бывал, потом возвращался домой, знакомился со многими людьми, знающими отца в Тырново, Дондюшанах, Дрокии, я ловил себя на том, что мои мысли возвращают меня в сорок девятый. Помимо воли я изучал жизнь и продвижение по службе женщины, которая на момент нашей высылки была председателем сельского совета.
  Нет, я не вынашивал мщения, нет. Та семья сама себя уничтожила: муж и сын алкоголики, потом сын надолго попал в тюрьму, а сама начальница проворовалась. С работы выгнали, исключили из партии, потом заболела туберкулезом. Перед смертью сама стала здорово пить.
  Надолго замолчав, Виктор, казалось, безо всякой связи продолжил:
  - Если мы будем говорить о мертвых только хорошее или ничего, то живые никогда ничему не научатся.
  - Отец, - продолжал Виктор, - работая инспектором в лесничестве, внимательно изучал все законы и приказы по лесному хозяйству. Русским языком он тогда уже владел свободно. По роду своей работы он неоднократно сталкивался со всеми председателями сельсоветов, а в родном селе - тем более.
  Вначале отец был категорически против вырубки лесных насаждений на крутых склонах в сторону Цауля и Дондюшан. Насаждениями ведал сельский совет, но надзор был, по закону, со стороны лесничества. Отец настоял на своем и вырубка была прекращена. В тех местах и сегодня случаются громадные, разрушительные оползни. А если бы тогда провели сплошную вырубку?
  Потом велась санитарная вырубка на другом массиве. Тогда очень строго за этим следили. Только отец стал замечать, что, сложенные вчера вечером складометры, к утру таинственно исчезали. Отец официально составил акт, а копию направил в район.
  Через несколько дней отца вызвал одноногий с войны, в прошлом особист, ставший прокурором, бывший капитан НКВД Уваров. Внимательно ознакомившийся с документами, прокурор дважды спросил инспектора, не ошибается ли тот. Тот пообещал доказать, что не ошибается.
  А в это время по району усиленно шел поиск врагов народа. Старательно выполнялась и перевыполнялась разнарядка по высылке бывших богачей, и просто неблагонадежных. В списки на депортацию в Плопах попал действительно зажиточный мужик. Фамилия его была Унгурян, а имя - Семион. И сын у него был один.
  Когда в село приехал "Студобеккер", председатель встретила сотрудников в доме, где располагался тогда сельсовет. Уточнив, за кем приехали, подробно рассказала, как проехать к нам. Посоветовала, видимо, действовать пожестче. При насильственной депортации шести семей нашего села в том месяце, дверь выбили только у нас.
  Первые проблески истины стали проступать в Сибири, уже после смерти отца. Мне было двенадцать лет, учился в четвертом классе. Пока я был в школе, сотрудник военкомата явился к нам домой и вручил маме повестку на мое имя, потребовав расписаться.
  Мама расплакалась:
  - Какая комиссия? Ему только недавно исполнилось двенадцать!
  - По документам ему семнадцать. А где он сейчас? - спросил работник военкомата.
  - Да в школе он, с утра ушел! - вмешалась бабушка София, жившая с нами в одном доме.
  Пошли в школу. Зашли в класс. Работник военкомата проверил по классному журналу. Сличил с повесткой. Я - Виктор, а там - Виталий. Мое отчество Серафимович, а в повестке - Семионович. Да и ростом я был ниже даже своих двенадцатилетних одноклассников. На том и кончилось.
  Дома мама расплакалась:
  - Правильно говорил Серафим! Подняли нас вместо других!
  - Знаешь, - продолжал Виктор. - по возвращении из Сибири я заполнял множество документов, анкет, личных листков по учету кадров. Всюду были такие вопросы:
  -Привлекался ли к судебной ответственности и за что?
  -Подвергался ли репрессиям сам или мои близкие родственники?
  Вначале мне было очень неловко. Мне казалось, что все только на меня и смотрят. Потом привык. Как-то сгладилось. Всегда писал правду.
  За все время многолетней учебы, а потом работы я ни разу не почувствовал на себе косой взгляд, недоверие или презрение. Смотрели с интересом, пытливо, часто участливо.
  Но как заполняли эти пункты документов те, кто своей рукой отправляли в депортацию на длительные сроки совершенно непричастных к преступлению людей? Что они думали о судьбах отправленных? Приходила ли им в голову мысль о том, что бывшие ссыльные заполняют такие же анкеты?
  Я слушал воспоминания Виктора, а перед глазами вставала баба София, почему-то всю жизнь носившая, как монашка, черные длинные одежды. Рядом с ней я видел безрукого ее мужа, деда Юська. Они так же попали в крутой водоворот событий тех лет случайно, по чьей-то недоброй и бездумной воле.
  Когда в село пришла разнарядка на депортацию, без долгих раздумий выслали повторно Соломию Ткачук, старшую сестру моей бабушки Явдохи, до войны действительно богатую. Мощных кланов за ней в селе не было, опасаться мести в будущем не приходилось. Но жертвенное гирло борьбы с "врагами народа" требовало пищи. Много пищи!
  Келейно решили подать списки самых тихих, безответных и ущербных, чтоб не взяли. Чтобы вернули за ненадобностью. Много лет спустя родственники деда Юська мне рассказали, что уже утром бабу Софию уговаривали скрыться на несколько дней. А вместо нее приложить к сопроводительным документам выписку из церковной книги записей, удостоверяющую, что Кордибановская Софья почила в бозе около тридцати лет назад. Никакой фальсификации документов не было. Первую жену деда Юська звали Анной-Софией.
  А одинокого, без обоих рук, старика никто обхаживать не будет. Вернут назад с первого же этапа.
  Но "хитроумную" комбинацию с треском разрушила сама баба София. Трудно сказать, что сработало: то ли она не поняла сути замысла, то ли сработала против нее ее же почти библейская порядочность и сердоболие. Но возможность убежать и спрятаться, тем более от закона, баба София с ходу отмела:
  - Что с вами, люди добрые! Я столько лет прожила вот тут, все знают нас как мужа и жену и вдруг: меня нет!? Что люди скажут? Ведь мне все верили всю жизнь! Я же поручительницей у стольких людей была!
  Баба София действительно много лет ставила в селе свое слово, когда надо было поручиться за кого-либо, взявшего в долг, при совершении какой-нибудь сделки между сельчанами. Ее порядочность не могли не учитывать обе стороны сделки. Тем более, что делала она это совершенно бескорыстно.
  Уговаривали скрыться бабу Софию через родственников деда Юська и через близких соседей и ее сестер.
  Скорее всего, уговаривал ее сделать это и мой отец. Даже я, малолетний, запомнил его отрывистые, резкие движения при погрузке узлов на телегу. Те узлы он бросал. Свое сердитое лицо отец тогда не прятал. Становятся на свое место и слова отца, в сердцах брошенные бабе Софии в минуты семейной неурядицы, возникшей из-за судьбы одной из моих двоюродных сестер уже в середине пятидесятых:
  - Мамо! Вы со своей добротой и терпением вон куда вылезли! Не вмешивайтесь! Ваша доброта и в этот раз может злом обернуться для многих! Как тогда, когда вы от собственных детей добровольно в Сибирь поехали... подтирать...!
  Слова отца я привел почти дословно. Будучи самым младшим сыном бабы Софии, он почти всегда расставлял последние точки над "и" в обсуждении родственных проблем.
  Отец, не стесняясь, выговаривал довольно близкой родственнице за непресеченную в юности непорядочность ее сына, переросшую во взрослом состоянии в огромную личностную прореху. Он так и говорил:
  - З малиньку незашита дюрочка, а здоровому и латку нема куда вже класти! (С детства прореха, к старости - дыра.- смысл. перевод).
  Среднему брату, дяде Мише, проработавшему много лет председателем колхоза в Каетановке (Первомайске) Дрокиевского района, потом столько же заведующим фермой, он, почти крича, выговаривал:
  - Ты не сумел с детства заложить в головы обоих твоих детей думку о необходимости сначала иметь хотя бы среднее образование. А там бы и сами дальше пошли. А ты все по райкомам и по пьянкам! Ты думаешь, если самого выбрали председателем, то и дети, как вырастут, сразу станут председателями?
  Случилось, к сожалению, в точности так, как прогнозировал мой отец.
  Дядя Симон, который был на четырнадцать лет старше отца, любил в конце свадеб на складанах (поправках) петь пересоленные песенки, пританцовывая при этом. Не стесняясь, отец выговаривал старшему брату на следующий день, всегда на трезвую голову:
  - Твои неумные песни слушают все, включая твоих, моих и чужих детей! Когда дурости покинут твою уже седую голову?
  Но случилось то, что случилось. В конце сентября, холодным утром поезд остановился на станции Ишим. Часть депортированных выгрузили. Привокзальная площадь светилась солнечными бликами от уже замерзающих ночью луж. Справа от вокзала, словно выскочив из-за горизонта, висел большой темно-оранжевый солнечный диск. Он казался разрезанным пополам длинным пешеходным переходом на восточной стороне огромного железнодорожного узла.
  Потом сто двадцать километров от Ишима до Викулово тряслись в кузове грузовика с остановками около четырех часов. Ночевать повели в длинный деревянный барак, расположенный в ста пятидесяти - двухстах метрах от берега реки Ишим. По рассказам бабы Софии все вокруг пахло керосином, даже хлеб, который им принесли с кашей на ужин.
  Конечным пунктом назначения была глухая деревня Волынкина. На следующее утро пришел человек в военной форме, но без погон. Повел группу на самую окраину Викулово. Там у самого берега Ишима на воде покачивался небольшой черный обшарпанный катер. Мотористом и капитаном и на нем был уже пожилой человек в потертой и промасленной форме железнодорожника. Рядом с ним на таком же промасленном сундуке сидел подросток лет пятнадцати.
  Из разговора провожатого с мотористом ссыльные поняли, что большак на Волынкину был перекрыт илом после недавно прошедших ливней. Поселенцев усадили на катер. Затарахтел мотор и, изрыгая вбок черный дым, катер повез депортированных вниз по течению.
  - А какова ширина Ишима? Глубоко ли там? - спросил я бабу Софию после ее возвращения из Сибири.
  - Говорят, что немного уже Днестра в Могилеве. А если смотреть, то немного дальше, чем до Франковой кирницы, - ответила баба София, до того не видевшая ни одной реки, кроме пересыхающей Куболты.
  Я знал, что от наших ворот до Франковой кирницы было около пятидесяти метров. Глубина Ишима, по словам бабы Софии, не очень большая, но местные говорили, что есть глубокие омуты.
  Катер пристал к довольно крутому берегу. Подросток, спрыгнув, замотал канат вокруг высокого пня. Вынув из нагрудного кармана часы на цепочке, моторист, обращаясь к подростку, сказал:
  - Около часа шли. Нормально.
  Ссыльных ссадили, а катер затарахтел дальше, вниз по течению. На верху утеса стоял однорукий мужчина в солдатской, выцветшей до светло- серого, гимнастерке. Пустой левый рукав был заправлен за пояс.
  Он что-то сказал окружавшим его подросткам и те наперегонки бросились на берег. Взяв узлы и, поддерживая безрукого новоприбывшего ссыльного, поднялись по крутому склону. Однорукий оказался председателем сельсовета.
  Он не отрывал глаз от тяжело поднимающегося наверх депортированного, без обеих рук, старика, а потом посмотрел потемневшими глазами куда-то вдаль, поверх Ишима.
  Поздоровались. Все присели на толстое кривое бревно, лежащее на широкой площадке утеса. Председатель внимательно изучал сопроводительные бумаги. Потом, сложив вчетверо, сунул документы в левый карман гимнастерки.
  - Все дома местных жителей забиты. В некоторых избах по две-три семьи приезжих. Расселяем в сараях. Но зимовать в них нельзя. Нет печей. А на носу зима. Пойдемте со мной!
  Пройдя метров пятьдесят вдоль утеса, повернул направо и, как сквозь землю провалился. Оказывается, он уже спускался по ступенькам глубоко прорытой тропки вниз. В метрах пяти ниже была довольно широкая терраса. Слева у почти отвесного склона работали несколько мужчин. Они рыли глубокие ниши. Мужики выбрасывали плотный суглинок из ниш, а находящиеся снаружи, сгребали грунт вниз крутому склону.
  - До весны поселитесь здесь. - сказал председатель. - Печка врыта в стену. Дымоход пробуравят сверху, с площадки. Дверь помогут сбить из бревен. Щели законопатите мхом.
  Обратившись к одному из мужчин помоложе, сказал:
  - Завтра с утра зайдешь в совет. Подберем кусок стекла побольше. Вроете и законопатите. - и, обращаясь почему-то к бабе Софии, добавил:
  - Перезимуете в тепле. Не вы первые. А весной построите избу. - и мельком кинув взгляд на деревянную руку деда Юська, поспешно отвел глаза. - Поможем всем миром.
  Окликнул пожилого мужика, возившегося у костра, над которым был подвешен небольшой котел:
  - Николай! Рыбы сегодня предостаточно. Накормите ухой и оставите рыбы на завтрак. А я пошел. Буду в совете допоздна, если что.
  И, повернувшись к старикам, сказал:
  - Располагайтесь! Трудно сказать: добро пожаловать.
  Заправив выпростанный из-за пояса рукав гимнастерки, стал ловко подниматься по ступенькам вырытой в круче тропки.
  Потянулись первые ссыльные будни. Просторную землянку закончили через несколько дней. Врытая в стенку печка оказалась довольно вместительной. По обе стороны печи вырыли глубокие узкие ниши. Чтобы тепло выходило в комнату. Нижние ниши были предназначены для запаса дров. Узкий дымоход выходил прямо на поверхность земли. Вокруг отверстия вбили несколько колышков, на которые установили широкую тонкую каменную плиту. Для защиты от дождя и снега.
  Окошко вырыли в стене, выходящей на Ишим. Совсем молодой парень по имени Андрей ловко встроил стекло, заклинил тонкими поленцами и тщательно законопатил сухим мхом. Сразу стало светлее.
  Баба София сама, по своему усмотрению, вырыла несколько ниш для будущей посуды и другой домашней утвари. У одной из стенок в пол вбили колья и настлали толстые доски. Получилась удобная кровать. Наполненные сухим мхом мешки постлали как матрац. Такой же мешок служил подушкой.
  Когда баба София затопила, дым сначала заполнил всю землянку. Но через несколько минут пламя весело гудело, устремляясь с дымом в дымоход. Через короткое время в землянке стало удивительно тепло и уютно. Ночью, впервые за три с половиной месяца, старики с наслаждением растянулись в теплой кровати. Прогретый мох источал доселе незнакомый аромат леса.
  Но старики отогрелись не только печкой в землянке. Впервые они почувствовали и отогрелись душевным теплом сибиряков. Казалось, все жители небольшой сибирской деревеньки не представляют себе жизни с какой-либо, даже незначительной, задней мыслью. На следующий после приезда день вся деревня знала о новоприбывших самых пожилых поселенцах.
  Возвращающиеся из леса женщины охотно делились поздними грибами и ягодами. Кухаривший в первый день Николай оказался соседом. Проверяя закинутые в Ишим сети, освобождали запутавшуюся в них рыбу. Походя, всегда оставляли часть рыбы, которую не успевали съедать. По совету местных старики стали вялить впрок.
  В километре от Волынкиной на запад протекала совсем небольшая, но очень чистая речка со странным для приезжих названием Ик. Оттуда, по рассказам местных жителей, летом в мешках приносили хариусов. А прямо за околицей селе на север вытянулось узкое озеро Бездонное длиной около километра. В этом озере, шириной не более сорока метров, мальчишки ловили огромных зубастых щук и широких, на одну сковороду, жирных карасей.
  Посланные председателем молодые парни и подростки играючись, с шутками и смехом взялись за заготовку дров. К концу третьего дня у стены выросла высокая в несколько рядов поленница крупноколотых дров. А баба София все сокрушалась, что не в состоянии ни оплатить, ни отблагодарить за работу молодых парней. Те, смеясь и шутя, уходили, пожелав старикам спокойной ночи.
  А баба София постепенно знакомилась с Волынкиной и ее жителями. Она знала всего лишь нескольких человек, а ее уже знало все село. Издали здоровались с ней, называя бабушкой Софьей. Две сестры-близняшки (их имена к сожалению, остались неизвестными ) вызвались писать письма в Молдавию.
  Отец и брат впоследствии рассказывали, что в течение года много писем от бабы Софии были писаны детской рукой. Начало писем всегда было стандартным в сообщениях о здоровье, как устроились. Затем следовала значительная часть письма, в котором баба София подробно описывает деревню, школу, кто как занимается в шестом классе, кто из мальчишек дергает за косы девочек, с какой горки надо спускаться зимой на санях, чтобы доехать до самой середины Ишима.
  В заключительной части писем баба София просила передавать поклон всем родственникам поименно, всем знакомым и соседям. Затем следовало пожелание здоровья и долгих лет жизни. Лишь в самом конце она писала: Ваша матушка и бабушка Софья.
  Первая зима была на редкость малоснежной. В самом начале зимы к старикам зашел председатель и сообщил, что им выделено место под строительство избы. Место, выделенное сельсоветом находилось совсем рядом, на площадке утеса в двадцати метрах от их временного жилища.
  Лес для возведения изб заготавливали сообща, несколько семей работали вместе. Лес пилили двуручными пилами: и мужчины и женщины. Сообща обрубали сучья и волоком тащили по бревну на место будущего строительства. Баба София уставала быстрее. Бревна, предназначенные для строительства избы стариков к концу дня всем миром перетаскивали на площадку.
  Фантастикой, нереальностью смотрелись рассказы бабы Софии об участии в заготовке леса безрукого деда Юська. Под его руководством баба София вязала из пеньковых веревок упряжку для безрукого старика. К упряжке, охватывающей лопатки и грудную клетку, была привязана трехметровая веревка с петлей, которую накидывали на толстый конец ствола. Петлю затягивали чуть выше первого уровня сучьев.
  Дед Юсько волоком тащил бревно, часто останавливаясь отдыхать. Уже на второй день он попросил наиболее мастеровитого вытесать широкую доску с загнутым и закругленным концом, наподобие лыжи. На лыжу укладывали бревно и привязывали его к лыже, в которой были выжжены несколько отверстий. Переволакивать бревна стало значительно легче.
  Скоро все заготовщики леса волокли бревна на своих, подчас более усовершенствованных лыжах. Но название лыжи само по себе стало общим для всего села. Так и называли: Юськова лыжа. Особенно бурно приветствовала деда Юська детвора, возвращающаяся из школы. Они дружно хватались за веревку и скопом тянули бревно почти рысью. Старику приходилось прилагать немало усилий, чтобы не упасть под напором толкающей сзади оравы.
  Бывало дед падал. Подняться без рук старику было проблематично. Но его немедленно поднимали и ставили "на попа". Со смехом отряхивали. И дед Юсько снова пускался рысью, чтобы напирающая сзади ватага вновь не повалила в снег "коренника". Баба София рассказывала, что ослабевший за время пути, старик быстро восстановил силы и, казалось, без устали тянул лямку почти наравне с более молодыми неувечными мужиками.
  Зима прошла относительно благополучно. Дров было много, в землянке было тепло. Старики поднимались на утес и продолжали знакомиться с селом, приглядывались к быту. Удивляло отсутствие заборов. Сараи и другие хозяйственные пристройки не знали замков. Еловая ветка, продетая сквозь кольца на дверях, оповещала, что хозяев нет дома.
  Старики присматривались к домам сибиряков. Почти половина домов в селе стояли под плоскими крышами с толстым слоем дерна. На плотно пригнанные друг к другу потолочные балки стелили дерн травой вниз. И лишь потом стелили второй слой травой кверху.
  Дед Юсько настоял на строительстве избы с двухскатной крышей, покрытой тесом. Такие дома были привычнее взгляду ссыльных. Выглядели они несравненно наряднее. Только слеги под тес решили стелить чаще, над каждым самцом (бревна фасада чердака). Для прочности. Леса было достаточно.
  Весной венец за венцом в течение двух недель подняли сруб. Затем настлали слеги на суживающиеся кверху самцы. Еще не успели настлать тес, как уже стали конопатить щели между венцами. Люди приходили без зова. Сделав свою часть работы, уходили. При этом слова благодарения произносились и хозяевами и помогающими.
  Когда природа вокруг покрылась изумрудной зеленью, старики перешли в новую избу. Сестренки, писавшие в Молдавию письма, впустили сначала котенка. Новоселья, как такового не было. Просто все соседи и новые знакомые приходили, коротко поздравляли и уходили, оставляя что-нибудь из домашней утвари.
  Из соседнего Юшково, что расположилось в двух километрах западнее Волынкина, неожиданно пришли гости: Коренастый круглолицый мужик лет сорока с сыном, худеньким русоголовым пареньком, лет шестнадцати. Они оказались совсем близкими земляками, уроженцами районного центра Тырново. Пришли, сгибаясь под тяжестью принесенных подарков. В руке паренька был увесистый липовый туесок со свежим, янтарного цвета, медом из весеннего разнотравья.
  На новоселье они попали случайно. Им предстояло переезжать в Мизоново, расположенное в двадцати километрах западнее города Ишима. Они оказались не в состоянии увезти с собой всю утварь и, прослышав о стариках - земляках, пришли поделиться. Так издавна было заведено среди ссыльных и переселенцев.
  В восемьдесят втором году я ремонтировал свою, цвета "Золотое руно" "копейку" - "Жигули" первой модели. Ремонт производил автомеханик от бога, водитель машины "Скорой помощи" Тырновской больницы Володя Маркоч.
  Закончивший на "отлично" индустриальный техникум, пару лет проработал преподавателем в профтехучилище. Затем бросил, устроился водителем на машине "Скорой" по сменам. А свободное время отдавал любимому делу - механике. У себя в просторном гараже установил различные точила, токарный и сверлильный станок, компрессор, электро- и газосварку и многое, многое другое...
  Когда он снимал амортизатор, я обратил внимание на, словно перерубленный пополам, бицепс его левого плеча с глубоким, втянутым обезображивающим рубцом на коже.
  - Откуда этот рубец? - спросил я Володю и неудачно пошутил. - бандитская пуля?
  - Это еще с Ишима памятка. Корова чего-то испугалась и рванула вперед. Сбила подвешенную косу. А я не успел увернуться. Молодой был, шестнадцатый год шел. Мышца пересечена только частично. Там в селе один ссыльный фельдшер был. Зашил обычными нитками. Зажило.
  - А где именно ты был на Ишиме?
  - Где я только не был. Нас три раза перебрасывали с места на место. Там много людей было с нашего района. Совсем рядом жил с родителями Митикэ Руссу. Дмитрий Андреевич, фельдшер на Дондюшанской скорой. Ссылали тогда, абы кого.
  Из Юшкова нас переселяли в Мизоново, там создавали пчеловодческий совхоз. Отец всю жизнь занимался пчеловодством. Перед отъездом мы ходили в соседнее село. Слышали, что там двое сосланных стариков. Мы им отнесли часть из хозяйства, что не могли взять с собой. Там так заведено. Мы пришли, а там беззубый старик без обеих рук. Нашли кого ссылать!
  -А у тебя в руке был липовый бочонок с первым медом. - утвердительно сказал я.
  Володя выпустил из рук амортизатор. Несколько секунд он стоял на корточках с приоткрытым ртом:
  - Ты что, был на Ишиме? Детей я там не помню!
  - Нет, не был. То была моя бабушка. Она мне и рассказала.
  - Да-а. - только и промолвил Володя.
  Бывшие до тех пор в приятельских отношениях, мы ни о чем не договариваясь, помогали друг другу безо всяких условий. Я чувствовал его ревность, если он обнаруживал в моей машине следы ремонта другими, не его, руками.
  Однажды, в предзимье, по моей внезапной просьбе он повез меня на своем "Москвиче" по маршруту Дондюшаны - Тернополь - Киев - Дондюшаны. За сутки его машина пробежала более тысячи двухсот километров.
  С помощью своего давнего приятеля, намного старше меня, я завез в Володин гараж полный комплект газосварки со шлангами. Потом сварочный трансформатор с кабелями. На всем этом новом оборудовании, как говорят, еще муха не сидела. Такое было время. При сдаче в эксплуатацию промышленных объектов списывалось строительное и монтажное оборудование, стоимостью в целые состояния. Такова была правда того времени.
  Володе уже за восемьдесят. Кроме автомеханики он всю жизнь, как и его отец, колдует на пасеке. Я не помню случая, чтобы мне при отъезде он не вручил банку меда. Часто я находил мед на заднем сиденье машины, уже приехав домой. Если же у Маркочей я подолгу не бывал, то Володя приезжал навестить меня на работе. Всегда с банкой меда.
  Сейчас, после перенесенной болезни, Володя разговаривает с затруднением. Но я рад, что он по-прежнему со мной на ты. Как и я с ним. При написании главы, приходилось звонить много раз. Многое выпало из памяти, многое надо было уточнять. Общаемся больше через его милую жену, Женю. Ровесница мужа, она прошла со своей семьей по Ишиму путь, параллельный Володиному.
  Я уже говорил, что мир тесен. На Ишим, вместе с родителями в трех-четырехлетнем возрасте уехали и мои одноклассники: Валерий Ярмалюк и Люда Потынга. В школу они впервые пошли в Сибири. В Дондюшанской школе они стали учиться уже в пятом классе. Русская речь обоих очень правильна. Без молдавского акцента и моего малозаметного, но неистребимого украинизма.
  Их семьи, как и другие, проделали непростой путь по ишимскому краю. Семья Потынги начала свой скорбный путь по Сибири с деревни Новотравное, что в двадцати пяти километрах от города Ишима. Ярмалюки жили в Бердюжье, что почти в ста километрах юго-западнее Ишима.
  О том, что пешеходный переход на станции Ишим по утрам делит пополам утреннее большое оранжевое солнце, рассказал еще в шестьдесят третьем, пятьдесят два года назад, старший брат Люды Потынги - Жора. Он тогда работал слесарем КИП и автоматики на Дондюшанском сахарном заводе. Я проходил там же производственное обучение.
  В самом конце лета председатель Волынкинского сельского совета пришел с молодой женщиной, с огромным рюкзаком за спиной. Рядом с ней, нагруженный узлом и небольшим деревянным чемоданчиком стоял мальчик восьми-девяти лет. Это были переведенные из Каргалы, что в двадцати пяти километрах ниже по течению Ишима, Нюся (Анна) Унгурян с сыном Виктором.
  - Тетя Софья, принимай на временное проживание постояльцев. Говорят, что ваши земляки, соседи. Из какого вы села? - переспросил председатель женщину.
  - Дин Плопь сынтем, - по молдавски сказала Анна, обращаясь к бабе Софии, - и повернувшись к председателю, перевела. - С Плопь мы.
  Баба София всплеснула руками и засуетилась:
  - Совсем рядом! Господи, свои все! Проходите, снимайте поклажу. Отдыхайте.
  В это время по извилистой тропинке, затем по ступенькам поднялся безрукий дед Юсько, с помощью изобретенной им упряжи держащий в равновесии коромысло с двумя ведрами справа и слева. В ведрах плескалась вода из Ишима.
  - Витя, ши аштепць? Ажутэ май репеде! (Витя, что ждешь? Помоги быстрее!) - воскликнула тетя Нюся и бросилась к старику.
  Но все было не так просто. Чтобы снять коромысло, надо было поднять его вместе уключинами, охватывающими ключицы спереди и лопатки сзади. Однако дед подошел к двум рогатинам, воткнутым глубоко в землю. Положив коромысло на обе рогатины, дед присел и сделал шаг назад. Коромысло с полными ведрами устойчиво разместилось на рогатинах. Женщина мелко перекрестилась. Повернувшись к сыну сказала на молдавском:
  - Витя! С сегодняшнего дня вода на тебе.
  - Мал еще, - сказал немногословный дед Юсько. - Вдвоем будем ходить.
  Так началась совместная сибирская жизнь двух горемычных семей из Бессарабии: молдавской и украинской. Объединенные общей неволей, они прожили вместе неполных четыре года. За эти годы ни одной стычки, ни одной недомолвки. Расстались только в конце пятьдесят третьего, когда из наркомата внутренних дел пришло решение о возвращении стариков домой. А Унгурянам предстояло жить в том доме еще два года.
  А вечером тетя Нюся, как я называл ее по возвращении их из ссылки до самой смерти, за чаем рассказывала старикам о мытарствах ее семьи.
  -Поездом прибыли на станцию Ишим. А пакет с документами застрял по дороге. Около месяца мы жили в боковой комнате, примыкающей к багажному отделению вокзала с еще двумя такими же семьями. У Серафима снова сердечный приступ следовал за приступом. Ему постоянно не хватало воздуха.
  Живущий с нами в комнате старый худой, сам постоянно кашляющий, фельдшер подолгу слушал сердце Серафима. Закончив слушать, каждый раз подолгу молчал. Лекарств не было.
  Наконец пришли документы. Нас на машине привезли в Викулово. Оттуда по большаку в Каргалы. Недалеко, около тридцати километров от Викулово. Отсюда еще ближе. Выделили небольшую отдельную уютную комнату. Серафима сразу взяли на работу в строительную бригаду. Витя пошел в школу. Жизнь стала налаживаться.
  А потом случилось несчастье. Во время сенокоса объявили субботник. Косили на жаре целый день. Муж пришел с субботника усталый, какой-то посеревший. Витя играл на улице.
  Раздевшись, Серафим помылся. Глядя на накрытый стол, подошел и, потирая руки, сказал:
  - Хорошо дома...
  Взявшись за спинку стула, на мгновение застыл и с грохотом рухнул на пол. Стул под ним вдребезги. Он был рослый мужик.
  -Когда я наклонилась к нему, он был уже мертв. Я это сразу поняла, хотя верить не хотелось. Хорошо, хоть Витя не видел.
  На вскрытие тело повезли в Викулово. Там и похоронили мы Серафима. Люди помогли. А в той комнате жить уже не могла. Витя уже давно спит, а я лежу в темноте с открытыми глазами и слышу дыхание мужа рядом. Знаю, никого нет, но все равно слышу. А днем повернусь в комнате и слышу грохот. Будто вижу, как он падает, такой большой. Несколько раз ходила к начальству. Просила отправить куда-нибудь, только бы не жить в этом селе, не спать на этой кровати, где я слышу его дыхание. И вот я здесь.
  Рассказывает Виктор Серафимович Унгурян:
  С первого же дня казалось, что я вернулся домой. Уже вечером я был уверен, что знаю бабушку Софию и деда Юська всю жизнь. Нам совершенно не пришлось привыкать друг к другу. Жили мы все в одной комнате, поделенной пополам большой печью. С одной стороны на широкой постели спали старики, с другой мы с мамой. Весной мне сделали узкую кровать за печкой. Я стал спать один.
  Во второй класс я пошел в Волынкиной. С первого же дня я стал в школе своим. Учился хорошо. На русском я разговаривал без акцента, даже правильнее, чем местные ребята. В сентябре уходил с ребятами на Бездонное озеро. На простые снасти ловили и приносили домой много рыбы.
  Зимой я катался на санках с горы. Один спуск был короткий, но крутой. Совсем недалеко от нашего дома. Другой санный спуск начинался в центре села, недалеко от школы. До Ишима было около двухсот пятидесяти метров. А потом санки скользили по льду почти через весь Ишим. Затем учительница подарила мне самодельные лыжи. Остались от кого-то из ссыльных. На лыжах мы ходили кататься за излучину Ишима.
  Постепенно отошла от навалившегося на нас горя мама. Только по ночам она резко вздрагивала, почти вскакивала. Бывало, по несколько раз за ночь меня будил ее тяжелый стон во сне. Она постоянно была в работе, стараясь помочь то одному, то другому старику.
  Русский язык сначала давался маме довольно туго. Но скоро она бойко разговаривала на смеси из русского и украинского языков, а когда не могла подобрать слово, мгновенно вставляла молдавское. Местные великолепно понимали ее речь и почти никогда не переспрашивали.
  Но были случаи, когда сказанная ею фраза в селе становилась крылатой. Однажды бабушка София долго возилась с сучковатым поленом, пытаясь его расколоть. Выйдя во двор, мама увидела безуспешные усилия бабушки. Издали закричала:
  - Бабушка! Бросай мене топор! Сейчас я тебе зарубаю!
  Так мама сказала, что сейчас нарубит бабушке дров.
  Слышавшие крик мамы соседи застыли в недоумении. Пришлось мне переводить мамину фразу. Вплоть до нашего отъезда по селу слышались окрики, вроде: Мария! Бросай в меня топор! Сейчас и я тебя зарублю! (Мария! Подай мне топор. Сейчас я нарублю дров).
  Звучали шутки удивительно доброжелательно и беззлобно.
  В конце мая, когда все вокруг зазеленело, я играл на площадке перед открытой землянкой, где старики провели свою первую зиму. Сейчас там держали разный инвентарь, вялили рыбу. Вечерело. Вверх по склону, выходящему на Ишим, в село потянулись вереницы коров. Каждая возвращалась к своему дому. Коровы жили свободно. Их привязывали только на время дойки. Утром, если корова не уходила пастись самостоятельно, ее просто выгоняли на пыльную улицу и она направлялась к склону, где паслось все сельское стадо.
  Поднявшись по тропке, коровы медленно проходили возле меня. Каждая направлялась к своему сараю. Некоторые держали коров в землянках, где когда-то зимовали сами. Вдруг одна телка отделилась от группы коров и вошла в нашу землянку. Я за ней. Выгоняя, я увидел на полу несколько коровьих лепешек. Некоторые уже были почти сухими. Я понял, что телка заходит сюда не первый раз.
  Выгнав телку из землянки, я закрыл дверь. Но полностью закрыть не смог, так как она перекосилась, толстые доски уперлись в землю. Оставалась небольшая щель. Телка, не обращая на меня внимания, вернулась и встала у дверей. Я наблюдал. А телка просунула морду в щель и головой открыла дверь. Войдя в землянку, она встала на то же место. Я побежал за взрослыми.
  Пришли все. Проходящий сосед сказал, что телка принадлежит одному из местных, живущих на соседней улице. Меня послали за ним. Войдя в землянку, мужик стоял в дверях, глядя на телку. Потом почесал затылок, и, повернувшись к нам, сказал:
  - Моя телка. А здесь нашла свое убежище. Вторая телка ее часто обижала. Ведь у меня две коровы и две телки.
  И, немного помолчав, повернулся к бабе Софии:
  - Пусть она живет у вас. Отгуляет, будет молоко, - Мужик кивнул на меня. - А пока приходите каждый день за молоком, у нас достаточно. А как отелится, вернете теленка.
  Так решилась у нас проблема с молоком.
  Потом у нас появились гуси. Купили ли, подарил ли кто-то, или обменяли? Не помню. Сначала это были небольшие гусята. Держали их в загородке рядом с землянкой. К концу лета гусята подросли настолько, что самостоятельно покидали загородку и по склону скатывались к Ишиму. Мама вначале боялась, что гусят унесет вода. Но оказалось, что Ишим течет еще медленнее, чем Куболта.
  Вечером гуси неизменно возвращались домой. Зимовали в огромной конуре, которую мы вырыли рядом с землянкой. Рыли впятером. Глину сваливали вниз по склону к Ишиму. Конуру все расширяли и в итоге она по площади лишь немногим уступала землянке.
  Несмотря на увечье, дед Юська работал со взрослыми почти наравне. Всех инструментов в хозяйстве было по паре. К каждой лопате, граблям и даже косе, бабушка София с мамой по указанию деда прикрепляли специальные шлейки. Часть инструментов от начала до конца приспособил недалекий сосед-мастеровой по имени Тимофей.
  Шлейку одевали деду через голову, а потом одевали пояс с какими-то палками и ремешками. Так дед мог одеть и работать с лопатой, граблями и даже косой. Заготовленное и высушенное сено привозили домой на необычно длинной двуколке соседа. Брали у соседей, когда надо было. Спрашивали разрешения только в первый раз. Так было заведено. В двуколку запрягали корову.
  Я сам уже старый человек. С тех пор прошло больше шестидесяти лет. Будучи маленьким, я примерял на себя шлейки деда Юська. Примеряю мысленно и сейчас. Не знаю, откуда брал силы и черпал волю безрукий худой старик, работая наравне со здоровыми, а иногда и больше. Не дай бог никому! Я бы так не смог.
  В конце пятьдесят третьего пришло письмо из Москвы, где сообщалось, что старики могут ехать домой, в Молдавию. По ночам мы с мамой слышали впервые начавшиеся разногласия между стариками. Бабушка София стала потихоньку собираться. Дед Юська ворчал. Он категорически не хотел уезжать.
  Странно было слышать от старого, искореженного судьбой человека, оставившего на родине семерых взрослых детей следующие слова:
  - Сейчас мне хочется дожить жизнь и умереть здесь. И чтобы здесь меня похоронили. Чувствую, что возвращение очень быстро загонит меня в гроб.
  Из его глаз в такие минуты катилась крупная слеза. А вслед за слезами начинало часто капать из носа. Немного помолчав, дед Юсько продолжал:
  - Если бы я знал, какая она Сибирь, то еще лет пятьдесят назад просил бы сослать меня сюда.
  После этих слов деда Юська начинала плакать моя мама. За ней, всхлипывая, вытирала глаза концом своего черного платка бабушка София.
  Последние два письма в Молдавию от стариков в декабре пятьдесят третьего писал я. Одно письмо я написал дяде Коле, твоему отцу. Письмо было писано от бабушки Софии. Второе письмо я написал от деда Юська младшему его сыну Сташку (Евстахию).
  Ответа на письма получить не успели. Как выяснилось потом, копии писем об освобождении из ссылки получили и в Елизаветовке. Перед новым годом без предупреждения, как снег на голову, появился самый старший сын деда Юська - Олесько. Он, никогда не выезжавший никуда дальше Тырново, удивительно оперативно научился ориентироваться в маршрутах и расписании поездов.
  Сказать, что встреча с сыном после пяти лет разлуки, была радостной, не могу. По приезду сына старик выглядел загнанным в угол зверьком. За несколько недель он резко похудел. Верхние веки постоянно прикрывали глаза наполовину, а нижние опустившись, вывернулись и образовали широкую красную кайму, которой до того, не было видно. Дед, согнувшись, часто сидел в углу за печкой. Из глаз его текли слезы.
  За четыре года я ни разу не видел деда пившим водку, а не то, что пьяным. А сейчас он довольно часто просил меня достать из нагрудного кармана деньги и сходить за монополькой. Так он называл московскую водку в маленькой бутылочке, которую местные нарекли чекушкой.
  Дед спускался на террасу, где была землянка, в которой они провели первую сибирскую зиму, садился на бревно и просил меня поить его прямо из горлышка. Выпив пару глотков, он, ссутулившись, глядя слезящимися глазами на просторы за Ишимом, подолгу сидел на бревне.
  В такие минуты он мне напоминал охотничьего сокола ссыльного башкира Урала Нурисламова, сосланного, по его словам, из Парижа. Но не из французского, а из башкирского Парижа. Сослали Урала всего лишь за семьсот пятьдесят километров от дома. В Волынкиной он жил одиноко на краю у Бездонного озера. Урал содержал сокола в просторной клетке, обильно кормил, но выпускал редко. В неволе сокол как будто стал меньше. Его некогда широкие тугие перья на крыльях и хвосте напоминали небрежно обломанные прутики.
  Дядя Олесько спускался на террасу и садился рядом с отцом. В такие минуты мама звала меня наверх. Мне, двенадцатилетнему, было понятно настроение деда Юська и я, лежа на краю обрыва, смотрел на сидящих внизу отца и сына. Дядя Олесько о чем-то подолгу говорил, разрубая рукой перед собой воздух. Дед в такие минуты казался совершенно неподвижным, застывшим.
  Бабушку Софию, мне кажется, тогда раздирали противоречия. С одной стороны, она за долгие годы привыкла к ежедневному кругу обязанностей и самому деду. За пять лет, проведенных на Ишиме она привязалась к просторам за Ишимом, к насиженному месту, а главное к людям. Она, не скрывая мыслей, как то сказала маме:
  - Таких людей в Бессарабии я уже не увижу.
  Дети уже взрослые, если не сказать пожилые. Внуки кажутся какими-то далекими, а иногда совершенно чужими. За время Сибирской ссылки у бабушки Софии, судя по письмам, было уже трое правнуков.
  Вместе с тем, как признавалась маме бабушка София, она устала. Устала до того, что часто хочется просто лечь и умереть. Устала от постоянного, не по силам физического труда. Устала от необходимости каждый день повторять одно и то же: вставать всегда намного раньше, приготовить ведро и тазик, нагреть воду. Помыть, вытереть, потом одеть, застегнуть, покормить, сводить в туалет деда, в последние годы страдающего жестокими запорами. Потом обед, затем вечер. А вечером опять купание, посложнее, чем маленького ребенка.
  - А через полгода мне самой семьдесят пять, - как будто убеждая себя, говорила маме бабушка София.
  - Если мы отсюда уедем, будем жить отдельно, каждый у своих детей. Я не говорила, но мне кажется Юсько это понял. - говорила бабушка София, не скрывая мыслей и не стесняясь моего присутствия.
  Но через минуту бабушка неожиданно говорила:
  - А может лучше бы Олесько не приезжал. Доживали бы мы тут с вами. Привыкли уже. Иногда кажется, что я без вас с Витей уже не смогу..
  Еще через одну минуту она себе возражала:
  - Да нет. Если бы Олесько не приехал, очень скоро приехал бы Никола. Он бы меня тут не оставил. Он еще маленький был, а решал все сам. Резкий он у меня.
  Неделя сборов прошла незаметно. Да собирать особенно старикам было нечего. Бабушка София складывала, вязала узлы и узелки, а дядя Олесько потом развязывал, пересматривал и молча откладывал большую часть вещей на печь и за кровать стариков. С домом вопрос был решен с самого начала. Единодушно старики оставляли дом нам.
  Да и мы с мамой надеялись, что не за горами тот день, когда мы получим письмо о нашем освобождении. Мама рвалась домой безо всяких сомнений. Меня же, подобно бабушке, надвое раздирало стремление уехать с желанием остаться.
  За последние несколько месяцев неузнаваемо изменилась часть села, где строились и жили депортированные. Много домов опустело. Их покидали люди, уезжающие в разные концы страны. От Молдавии и Украины до Белоруссии, Прибалтики и самой России. Окна и двери одних домов были заколочены белыми досками крест-накрест. В части домов даже двери остались открытыми. Заходи и живи.
  Несмотря на снежную зиму дорога из Волынкиной до Викулово была укатанной. На улице перед школой остановился гусеничный тягач с длинным санным прицепом. В то воскресенье село провожало несколько семей, возвращающихся в родные края.
  Я стал просить маму поехать проводить стариков до Викулово. Это как с Дондюшан до Плоп, около семи километров. Места в санях было достаточно. Мама сначала дернулась сесть, а потом вдруг как-то осела и заплакала навзрыд. За ней как по команде стали плакать отъезжающие и провожающие женщины. Мужчины отворачивались, вытирая глаза, потом громко сморкаясь.
  Водитель тягача впрыгнул в кабину и завел двигатель. Однорукий председатель сельсовета громко что-то говорил всем, но рокот двигателя заглушал его слова. Прошло больше шестидесяти лет, а я не перестаю себя укорять за то, что не запомнил имя этого, потерявшего на фронте руку, удивительного человека.
  За четыре года я бывало по несколько раз в день видел этого, размахивающего единственной рукой, худого, часто небритого мужика, спешащего по улочкам села. Во все вопросы он вникал с ходу, так же быстро решал их. Достойно и без обид. На деревне он был председателем, прокурором, судьей и просто добрым советчиком...
  При написании главы я, бывало, говорил с Виктором по телефону почти каждый день. Иногда передо мной вставал какой-либо вопрос, требующий немедленного разрешения. В противном случае я не мог двигаться дальше. С трудом останавливал меня только поздний час.
  Но каждый раз, когда в конце телефонного разговора мы с ним прощались, он говорил:
  - Женя, ты звони. Звони, как только будет необходимость. Знаешь, мне это тоже нужно. Вечером ложусь и начинаю вспоминать. Жизнь в Волынкиной со стариками была не самым худшим периодом в моей жизни. Если честно, то мне хотелось бы там побывать, в Волынкиной. Но не сейчас, а в начале пятидесятых. Я даю себе отчет, что Волынкина сейчас другая, а может быть ее уже вовсе нет. Говорят, что сейчас в Сибири пустеют и вымирают целые районы. Звони, может еще что-нибудь стоящее вспомню.
  А для меня в словах Виктора стоящее все. Любая мелочь, любая подробность о бабе Софии и не только о ней. Почему? Потому, что Виктор в этой истории - последний из могикан. А я и правнучка деда Юська, внучка Олеська - Галя Ставнич, старше меня на три года - последние, кто видел живыми всех участников этой житейской драмы.
  Мы уже немолоды. Надо спешить. Они должны вспоминать, а я должен успеть записать. С нашим уходом все канет в забвение. И уже никто не воскресит в памяти событий тех непростых и неоднозначных лет.
  Январь пятьдесят четвертого. Третья четверть в первом классе. Мы только что вернулись с большой перемены, со школьного двора, освещенного желто-оранжевым зимним солнцем. Сам воздух казался желтым с каким-то неестественным розовым оттенком. Покрытые снегом крыши сельских домов почему-то были бледно-розовыми. А мы лепили, бросали снежки и кричали, что скоро весна.
  Петр Андреевич Плахов, войдя в класс, положил на стол классный журнал. Это было сигналом к полной тишине. Наш Петр Андреевич был очень серьезным и довольно строгим учителем. На этот раз он не спешил сесть. Стоя рядом с учительским столом, он завел большие пальцы за широкий ремень с желтой пряжкой со звездой и одним движением отвел назад несуществующие складки гимнастерки. Взгляд его остановился на мне:
  - Единак! Можешь идти домой.
  У меня неприятно заныло под ложечкой. Неужели Броник успел сообщить о брошенном мной снежке и случайно попавшем в раму окна дома Чайковских, граничившего со школьным двором.
  Я скосил глаз на Броника, сидящего после нового года со мной за одной партой. Броник сидел совершенно спокойно и непринужденно.
  - Твоя бабушка вернулась. На сегодня ты свободен.
  Наскоро собрав портфель, я побежал домой. Забыв обмести снег я влетел в комнату. В комнате было тесно от пришедших родственников и соседей. Бабушка, одетая в черное, сидела на кровати у края стола. На меня, казалось, она не обратила внимания. Она рассказывала, как быстро они проехали поездом обратный путь из Сибири.
  Тетка Мария подтолкнула меня вперед:
  - Узнаешь бабу? Она с тобой много няньчилась.
  А я узнавал и не узнавал. И без того тусклый образ в моей памяти, вероятно, за неполные пять лет почти выветрился из головы. Я не чувствовал в своей груди никаких порывов. Уже тетка Павлина, взяв меня за плечи, подвела к бабе:
  - Поздоровайся хотя бы!
  Баба София положила руку мне на голову:
  - Подрос гарно! Сколько тебе лет?
  - Уже семь. Я в первом классе. - сказал я, предупреждая ее вопросы. Мне захотелось побыстрее отодвинуться. От бабы Софии исходил неприятный запах. Точь-в-точь, как от нищенки, которая когда-то крутила яйцо над моей головой на пороге нашего дома. Тогда мама жебрачку прогнала. Но сейчас запах был в комнате!
  Я побежал на улицу. Дверь в камору была открытой. Отец стоял над развязанными узлами и перебирал привезенный скудный скарб. Вынул и отставил в сторону бочоночек с крышкой, деревянные ложки, каталку для теста, настенный ящичек для ложек и вилок и сольницу в виде пузатой утки или гуся с длинной шеей. Бочонок и сольница мне понравились.
  Затем отец вытащил металлический безмен, почти такой же, как у деда Михаська, только поменьше. Я сразу протянул руку.
  - На, поиграйся! - отец подал мне безмен. - Поздоровался с бабой?
  Ответить я не успел. В каморе сразу потемнело. В узких дверях стояла мама. Отец, продолжая вытаскивать вещи, откладывал их в сторону:
  - Такое барахло из Сибири везти! Олесько же не глупый мужик, неужели он не мог оставить всю эту рухлядь?! Столько тяжести на себе тащить! А переодеть, знаешь? Не во что!
  - Не сердись! - ответила мама, - Переоденем в мое. Есть во что. Пока баба неделю походит, я закажу у Анельки. У меня есть темный ситец и сатин. Ты видишь? Мама как ходила, так и ходит во всем темном.
  Родители ушли, оставив меня наедине с целой кучей вещей, некоторые из которых я видел впервые в жизни. Была еще длинная деревянная лопатка. Ею можно играть в цурки. На самом дне узла лежала длинная, потемневшая от времени деревянная ложка.
  - Зря отец сердится. Этой ложкой можно перемешивать запаренную мешанку для свиней. Все польза. - подумал я.
  Вместе с тем я был разочарован. Привезла бы волчью шкуру из тайги или медвежью голову. На худой конец кедровых шишек. Петр Андреевич, сам сибиряк, рассказывал, как они били шишки и насколько вкусны и полезны кедровые орешки.
  Быстро стемнело. Большинство гостей разошлись. Остались только тетки Мария и Павлина. Мама накрыла на стол. Все расселись. Тетка Мария, указав на место на кровати у угла стола, сказала мне:
  - Садись! Это твое место.
  Я отрицательно замотал головой и сел на табуретку. Мама, подававшая на стол большую миску с картошкой, крупными кусками мяса и зеленью петрушки и укропа, засоленных с лета, весело посмотрела на меня. Она знала, что на том месте днем сидела баба София. Моя мама, как никто, видела и мгновенно оценивала все.
  После ужина тетки ушли. А мама, вытащив из печи казаны с горячей водой, принесла большое круглое оцинкованное корыто, устроила в сенях баню. Меня загнали на печь. Мама раздела бабу, усадила в корыто и долго мыла, часто сливая на голову чистую теплую воду. После мытья, баба София долго вытиралась. В комнату вошла в маминой сорочке и платье. Потом мама расчесывала бабу сначала редким, потом густым гребешком. После купания мама долго стирала бабину одежду. Под конец, мельком взглянув в мою сторону, стянула с кровати и выстирала покрывало.
  В начале пятьдесят четвертого, когда из Сибири вернулась баба София, моим родителям было по тридцать пять лет.
  На следующий день, когда я вернулся из школы, войдя в дом, я, сам того не желая, невольно понюхал воздух. В комнате пахло нашим домом. Баба София сидела на печи и вязала для меня шерстяные носки. К вечеру она показала мне уже готовый носок.
  - Посмотри, красивый получился! Примерь, должен быть в самый раз. А завтра свяжу второй.
  - Я такие не одеваю! Страшно кусаются, а потом ноги сильно чешутся!
  У бабы Софии опустились руки. Мама отвернулась к плите. Плечи ее чуть вздрогнули. А я, как мне казалось, уже извинительно продолжал:
  - И вообще, я же вас не просил.
  На печь к бабе Софии я залез только на третий день. Уселся после того, как понюхал воздух. Все было в порядке. В этот раз баба занималась со мной более интересными делами. Несмотря на то, что новый год давно прошел, баба София попросила исписанные тетради и стала вырезать снежинки.
  Мы в школе вырезали на новый год снежинки, но эти были особыми. Баба София вырезала несколько разновеликих снежинок с замысловатыми узорами, а потом сшивала их белыми нитками, один конец которой оставляла свободным. Потом она выгибала мелкие лепестки и получалась пушистая, почти круглая, очень красивая снежинка.
  Баба София подвешивала готовые снежинки на шнурок от печной занавески. Подвешенные, они красиво качались, каждая на свой лад, особенно когда кто-то открывал дверь в сени. Снежинки мне скоро наскучили. Баба София не знала, чем меня занять.
  Выход неожиданно нашел я сам. Я подробно расспрашивал ее о Сибири, о речке Ишиме, о деревне, лесах. Вопросы мои были дотошными. Я расспрашивал о любой мелочи. И баба София рассказывала, как они рыли землянку, как строили в ней печку. Особенно интересен мне был дымоход. Как будто знал, что через шестьдесят лет ее рассказы пригодятся.
  Моим расспросам не было конца. Баба София, бывало, уставала. Она говорила родителям:
  - У меня уже язык высох. А он все расспрашивает. Зачем ему все это нужно?
  И началась у нас с бабой Софией любовь, поверх которой резво и часто скакали конфликты, пламя от которых, бывало, развевалось на потеху всему селу.
  Весной у тетки Павлины от рака желудка умер муж, дядя Иван. Не дожидаясь сороковин, тетка Павлина пришла к нам.
  - Пусть мама переходит ко мне. Все будет веселее. А когда иду на колхозные работы, хоть кто-то будет дома.
  У тетки Павлины была еще младшая дочь, моя двоюродная сестра Саша, старше меня на год. Училась она неважно, да и дома не держалась. Саша любила петь. Услышав незнакомую песню, бежала в противоположный конец села, а то и в Мошаны или Боросяны. Песни переписывала в свои бесчисленные песенники - общие тетради. Вот и решила тетка Павлина привлечь в качестве воспитателя бабу Софию. Через какое-то время отец, попросив ездового, перевез бабу Софию на новое место жительства.
  Сначала мне не хватало бабы, но скоро я привык. Меня даже устраивал такой поворот. Я в любое время мог отлучиться, мотивируя уход из дому визитом к бабе Софии. В действительности я навещал ее очень часто. Я продолжал ее расспрашивать о жизни в Сибири. Бывало, она уставала и начинала повторяться. Я мгновенно ловил ее на этом и требовал рассказывать новые, еще незнакомые мне сибирские истории.
  К бабе Софии приходили ее подруги молодости. Они неспешно беседовали о прошлом, об обычаях. По их мнению, во времена их молодости всё было гораздо лучше.
  Однажды, пришедшая с утра её подруга сообщила, что дед Юсько, выйдя вечером на высокую, неогороженную террасу дома Сташка, упал. Невестка, услышав глухой удар тела о землю вышла посмотреть. Дед Юсько лежал лицом вниз мертвый.
  Баба София, со времени приезда не общавшаяся с дедом, пошла в другой конец села и три дня, пока не похоронили, была там. Кое в чем помогала, но больше сидела на узкой лавочке под орехом, сохранившейся с еще досибирского периода ее жизни. Впоследствии, до конца своей долгой жизни, то подворье она не посещала.
  Однажды в июле баба София пришла к нам. Родители были в поле. А я сидел на низенькой табуреточке в тени под старой грушей и резал яблоки-папировки мелкими дольками. Потом раскладывал порезанные дольки на ульи, где дольки сохли до состояния сушени. Зимой из сушеного ассорти фруктов и ягод варили компот.
  Наблюдая за моей работой, баба София неожиданно сделала мне замечание:
  - Ты очень крупно режешь. Сушеня будет гнить. Резать надобно тоненькими дольками. Тогда при сушке они быстро скручиваются и никогда не гниют.
  У меня, при моей занятости, еле хватало времени на нормальные дольки! А тут:
  - Еще тоньше режь!
  В тот день программа моя была очень насыщенной. После чертовой сушени мне предстоял еще визит к Ковалю в кузницу. Потом надо было бежать почти два километра к колхозной стыне (овчарне), где в соломенном навесе уже несколько дней чирикали, одевающиеся в перья, воробьята. Опоздай всего на день, вылетят из гнезда, потом не поймаешь.
  А ближе к вечеру надо было успеть на вторую случку фондовской кобылы Ленты с недавно привезенным из Черкасс жеребцом Жирафом. Конюхи нас гнали, но мы, заблаговременно спрятавшись в высокой траве лесополосы, лежа, наблюдали подробности лошадиной любви.
  А тут какая-то сушеня! Меня прорвало:
  - Чего вы приходите сюда порядки наводить? Шли бы себе домой и наводили порядок там.
  Что тут сталось! Ведь подворье, где жили мы, считалось исконно бабиным!
  Круто развернувшись, баба пошла к тетке Марии. А у той золовка Марушка Загородная и двоюродная сестра Волька (Ольга) Твердохлеб, племянница бабы. Выслушав возмущения бабы Софии, те не выдержали и громко расхохотались:
  - Шо старэ, то и малэ! - вынесла вердикт тетка Мария. Разобидевшись, баба София ушла до горы, к тетке Павлине.
  Родителям колхозное радио сообщило о конфликте еще до прихода домой. Я уже предполагал, что меня ждет разбор полетов, так как тетка Мария предварительно успела со мной поговорить. Придя с поля, отец, отворачивая голову в сторону соседа, ушел в сад, к пасеке. Воспитательные воздействия мамы были сведены к нравоучениям.
  Но баба София не могла долго держать зла. Когда случался любой конфликт, она чувствовала себя неловко. Невиноватая, она всегда первой искала примирения с виноватым.
  Баба София часто рассказывала мне о жизни на Подолье, обычаях, о приготовлении различных старинных блюд. Однажды речь зашла о так называемых галушках, подаваемых на стол под затиркой.
  Галушка - это катыши теста из отрубей и ржаной муки размером с небольшой огурец. Обжаренные в подсолнечном масле, они лучше сохраняют свою форму. Затирка готовилась как подлива из зажаренной ржаной муки. На порцию приходились две-три галушки, залитые сверху темной сметано-образной массой затирки.
  Баба София через маму передала, чтобы в воскресенье после обеда я пришел отведать галушек. В обед мама позвала меня к столу. Я отказался, сказав, что обедать я буду галушками. Мама тихо посмеивалась.
  До горы я шел, подпрыгивая, предвкушая лакомство.
  У бабы Софии, прослышав про дивное яство, собрались ее товарки. Они сидели за столиком под раскидистым ясенем у забора. Ясень тот никто не сажал. Вырос из семени, невесть откуда принесенного ветрами. Перед каждой бабиной гостьей стоял полумисочек, в котором угадывались по две галушки, облитые затиркой.
  Одна из старух, взяв полумисочек в руку и, держа его у груди, ложкой брала небольшой кусочек галушки. Поваляв его в затирке, отправляла в свой беззубый рот. Долго жевала, как будто сосала. Проглотив, с вожделением произнесла:
  - Ото ж як смачно!
  У меня от голода засосало под ложечкой. Рот наполнился слюной.
  - Тебе сколько? - угодливо наклонилась ко мне баба София, - две, три?
  - Четыре! - я решил не мелочиться.
  Баба София подала мне заветное блюдо. Глядя на бугристые контуры галушек, облитые серовато-бурой затиркой, я вспомнил одноклассника Мишку Бенгу, часто страдающего несварением желудка.
  Ребром ложки я отдавил треть галушки и храбро сунул ее в рот. Начав резво жевать, я вдруг притормозил, неуверенно валяя во рту галушку, не зная, что дальше делать. Галушки были совсем безвкусными. Затирка такая же, к тому же сильно отдавала жженной мукой. Баба Явдоха почему-то называла такой соус душениной.
  - Ну як воно? - голос бабы Софии напрашивался на похвалу.
  Чтобы выглядеть воспитанным, я с усилием проглотил то, что было во рту.
  - Як г...о! - как можно честнее, без паузы отреагировал я.
  Бабины подруги застыли с открытыми ртами. Замерли в воздухе и их ложки, несущие ко рту очередную порцию...
  Тотчас вернувшись домой, я с нетерпением ждал, когда мама скроется в доме или уйдет на огород. Мамин борщ я ел у дворовой плиты прямо из кастрюли, едва успевая глотать. Потом настала очередь пляцок (коржей) с маком, залитых топленым молоком с сахаром. Коржи я заканчивал под собственный стон от получаемого наслаждения.
  Вечером я услышал, как мама тихо рассказывала вернувшемуся из Могилева отцу:
  - Наш после галушек съел пол-кастрюли борща. А пляцки с маком ел так, что хавки трещали (за ушами трещало. - смысл. перевод).
  И когда она подсмотрела? Сама-то ушла далеко в огород.
  Вкусовые качества галушек под затиркой в селе обсуждали долго.
  С возрастом подобные инциденты случались все реже. Свидетели наших стычек пытались возмущаться. Баба София в ответ успокаивала:
  - Такий вродився. Так бог дав. Такий самий скаженый як Никола.
  А я бродил по лесополосам, заготавливая бабе цветы акации в конце мая. Потом цвела липа. Набив торбу цветом, я ломал две - три ветки, густо усеянных липовым цветом и все это приносил бабе Софии. По крохким (ломким) липовым деревьям лазил осторожно. Предпринятая однажды попытка подстраховаться веревкой могла закончиться плачевно. Липовый цвет баба сушила на подоконнике, а ветки развешивала по стенам нежилой великой хаты.
  Ромашку в больших количествах я находил вдоль лесополосы, сразу за селом. Вырванную с корнем, я приносил ее снопами. Цвет баба София обрывала сама. За шиповником и терном она ходила глубокой осенью в старый лес. Если это случалось в воскресенье, за ней увязывался и я. По дороге домой по склонам долины Куболты она вырывала с корнем несколько низкорослых кустиков седой душистой не горькой полыни. Чай и кофе она не пила. Всегда говорила:
  - То хай пани пьют.
  В июле поспевали вишни. Мне доставляло удовольствие собирать урожай вишни. На дерево я забирался с большим куском серого подового хлеба за пазухой. Варенье баба София варила из крупных светоянских вишен. Темные терпкие хруставки она сушила. Часть вишен помещала в огромные бутыли и засыпала сахаром.
  Когда баба София сыпала сахар, я любил наблюдать, как скачущие по ягодам кристаллики достигают дна бутыли. Чтобы ускорить падение сахара, баба периодически наклоняла в разные стороны бутыль и стучала по ней кулаком. Наверху оставалась белая сахарная шапка, доходящая до самой горловины.
  Через пару дней на дне бутыли появлялся, казавшийся черным, густой сок. Бахромчатый уровень его медленно поднимался, скрывая собой проседающие ягоды. С ягодами оседала и сахарная шапка. Я никак не мог уловить день, когда сок и сахар встречались. Когда я приходил, по низу сахарной шапки уже была широкая лиловая кайма. Наконец, в соку исчезал весь сахар. Еще пару недель со дна поднимались, виляя между ягодами, как живые, на ходу сливающиеся друг с другом, юркие пузырьки газа.
  После ливней по руслу Куболты вода несла массу рыбы. Мы ловили ее авоськами, рубахами с завязанными рукавами, а то и просто голыми руками. Домой рыбу я нести не смел. Ее мне жарила баба София. Сама она жаренную рыбу не ела давно. Одну рыбешку она отваривала с луком и потом долго обсасывала ее своим беззубым ртом. Под конец выпивала прозрачную подсоленную юшку.
  Однажды, когда спала вода, в заиленной траве на долине Куболты, на повороте речки, нашел, принесенные бурным ливневым потоком, нескольких раков. Я их собрал, отполоскал в посветлевшей воде и принёс бабе Софии. Раков она не варила и не ела. Аргумент ее был предельно прост:
  - То як не божа тварина.
  Раков я, повторно промыв колодезной водой, сварил с укропом и солью самостоятельно. Не особенно печалясь, съел сам.
  Шли годы. Потом, учась в Дондюшанах я приходил в гости к бабе гораздо реже. Почти каждый раз баба София спрашивала меня:
  - В каком ты уже классе.
  До двенадцатилетнего возраста вопрос меня задевал. Как она не может запомнить, в каком классе ее самый младший "неповторимый" внук? Потом этот вопрос я воспринимал, как должное.
  Когда я учился в Дондюшанской школе, а потом в институте, в завершение моих визитов баба София совала мне в руку неизменные три рубля. Я всегда брал и благодарил, так как отказ мог повлечь за собой обиду. А с возрастом я просто боялся ее обидеть.
  Иногда я приносил ей конфеты. К шоколадным она почему-то относилась настороженно. Конфеты я покупал в Дондюшанах, но чаще забывал. Уже идя до горы к бабе, заходил в сельмаг и покупал небольшой кулек карамели. Она бережно разворачивала сначала кулек, потом обертку. Медленно, как будто осторожно, она засовывала карамель в рот. Так же медленно, жуя, обсасывала в беззубом рту конфету. Потом спрашивала:
  - А подушечек не было?
  Каждый раз я неизменно отвечал:
  - Подушечки уже не выпускают.
  Обсосав конфету, баба часто заворачивала остатки леденца в его же обертку, неизменно говоря:
  - Смачни. А подушечки були смашнiщи.
  Часто, придя с очередным кульком, я заставал на столе у бабы Софии принесенный в прошлый раз кулек с остатками конфет.
  В конце шестидесятых баба София стала собирать вокруг себя вещи, привезенные из Сибири. Деревянные ложки, забыто лежавшие в каморе, она забрала и поместила в настенный резной полукруглый навесной ящичек, прибитый у края стола рядом с ее кроватью.
  Забрала и большую деревянную ложку с подгоревшим черенком, которой я предполагал замешивать запаренную еду для свиней .
  У тетки Павлины на столе стояла, модная в первые послевоенные годы, двух-чашечная стеклянная сольница. Свою же деревянную сольницу в виде толстой, почти круглой утки баба поставила рядом. В ней, почему-то всегда я видел куриное яйцо, а рядом лежал длинный красный стручок высохшего горького перца.
  Темный от времени, покрывшийся пылью безмен, более пятнадцати лет висевший в нашей каморе, неожиданно стал нужным. В нашем селе безмен называли уже на молдавский манер - кынтар. Баба София тщательно оттерла его с керосином и повесила на вбитый теткой Павлиной гвоздь в сенях, у самого входа. Дети ее понимающе тихо улыбались. Вероятно, так же безмен висел у бабушки Софии в ссылке.
  У каждой вещи, как и у людей, своя судьба. Из вещей, привезенных бабой Софией из ссылки я запомнил все. Но запали в душу небольшой туесок, нож и макогон. Туесок много лет служил бабе Софии для хранения сахара. О нем я вспомнил после того, как Володя Маркоч рассказал мне о встрече со стариками на Ишиме. Это было уже после смерти бабы Софии.
  Решив , что это тот самый туесок, в котором был принесен мед, я кинулся по его следам. Мама сказала, что туесок, скорее всего, остался в доме умершей в семьдесят пятом тетки Павлины.
  Нож, привезенный бабой Софией из Сибири, был самодельным. По словам бабушки он был сработан из остатков двуручной пилы. Меня всегда поражала малая толщина лезвия и необыкновенная его гибкость. Лезвие почернело от времени, но ржавчина его не брала. Со временем самодельная деревянная ручка стала крошиться.
  Я сделал новую текстолитовую ручку, закрепив ее, вместо заклепок, винтами с утопленными круглыми гайками. Нож еще долго служил на кухне, потом в мастерской. Однажды, подрезая прокладку, я нечаянно согнул лезвие ножа в самом узком месте. При попытке выровнять, лезвие дало трещину. Я перезаточил нож и он до сих пор мне служит для вырезания резиновых и паронитовых прокладок.
  Макогон небольшой, из какого-то темного прочного дерева. После приезда бабы Софии, он несколько лет провисел на гвоздике в каморе. Потом наш макогон, служивший много лет, дал широкую продольную трещину и пришел в негодность. Мама до самой смерти пользовалась бабиным макогоном. После смерти родителей я забрал эту ненужную, но чем-то дорогую моему сердцу вещь, к себе. До сегодняшнего дня он висит в одном помещении с бардой деда Михаська, скорбя совместно с соседкой в своей бесполезности.
  В семьдесят пятом от тяжелого онкозаболевания скончалась тетка Павлина. Баба София, завершив громадный круг в пространстве и времени, вернулась на свое исконно родное подворье. Поселили ее в той самой комнатенке, которую отец предусмотрел еще в тридцать восьмом, когда строил дом.
  В свои девяносто четыре она ходила еще прямо. К тетке Марии, внучке Саше, правнукам и другим родным и знакомым баба София ходила самостоятельно, не дожидаясь их визитов. Когда она шло по селу, сельчане шутили:
  - Вон, баба София пошла. Как на мотоцикле поехала.
  В своем неизменно черном одеянии она пересекала село по несколько раз в неделю. Живо интересовалась новостями. Знавшая подноготную родственных кланов еще с Подолья, она всегда была в курсе рождения детей, крестин, свадеб, смертей.
  Особенно остро переживала она перед чужими свадьбами. Узнав, кто женится, кто родители, она оперативно составляла генеалогию с обеих сторон. Иногда от нее можно было услышать:
  - Не боятся люди бога. Ведь Макарова Марфа была родной сестрой Юзика. А Юзик с другой стороны, с Максимовой Люнькой двоюродные. Люнька родная племянница Михася (имена вымышленные). Близкая родня оказывается. К концу света все катится.
  Село наше маленькое. Старики, приехавшие в конце девятнадцатого века с Подолья не раз останавливали, хотя и дальнее, но все же кровосмешение.
  К восьмидесятому году, когда бабе Софии исполнился сто и один год, у нее стало падать зрение. Дальше ворот она уже не выходила. Неоднократные предложения моих родителей перейти жить в дом, чтобы быть всем вместе, баба София отвергала моментально и довольно резко. Ее переход стал бы значительным облегчением для мамы, которая тогда же стала слепнуть от катаракты.
  Воскресным днем во второй половине февраля восемьдесят первого, когда бабе Софии без малого было сто два года, родители услышали довольно отчетливый глухой звук удара в комнатке бабы Софии. Вошедший в комнату отец застал бабу лежащей на полу. Родители вдвоем перенесли бабу Софию на кровать. Левая ее нога при этом болталась неестественно свободно.
  Родители позвонили мне. В течение получаса я прибыл вместе с травматологом. У бабы Софии случился перелом шейки бедра. Об операции в таком возрасте речь даже не шла. Наложив имобилизационную гипсовую повязку и дав рекомендации, травматолог уехал.
  Отец кормил ее с ложки, вдвоем с мамой растирали спину со скипидаром во избежание пролежней. Пролежни не успели образоваться. Началась тяжелая застойная пневмония. В слякотную ночь на пятницу, шестого марта бабы Софии не стало.
  Хоронили ее в уже морозное бесснежное воскресенье, восьмого марта. Проводить бабу Софию собралось неожиданно много людей. Из правления колхоза, сельского совета и школы вынесли знамена. Приехал дядя Симон, множество внуков, уже взрослые правнуки и два праправнука. Приехал Витя Унгурян с женой Надей, проживший на Ишиме с бабой Софией в одном доме почти четыре года. Скорбь была тихой, без лишних слез и слов. Лишь на кладбище траурную тишину вдруг разорвали одинокие причитания незнакомой женщины.
  - Тетя София! Если бы не вы, я бы на этих похоронах сегодня не была. Сколько раз Ваши руки протягивали через забор мне кусок хлеба, когда у меня от голода пухли ноги и живот!
  Массу людей прорвало. Женщины рыдали в голос. Не выдержали и мужчины: тяжело всхлипывая, вытирали скупые слезы.
  После похорон Таня спросила:
  - Мама! Кто эта женщина, причитавшая на кладбище?
  - В голодовку это была еще совсем юная девушка. Отца убили на фронте. Мать умерла сразу после войны. Действительно, выходила ее тогда баба София. Хлеб давала тайком, чтобы не видел Юсько и, особенно, его дети. Потом она вышла замуж в Бельцах. Как она узнала о похоронах? Скорее случайно. В селе об этом уже все забыли. А она вот помнит. - рассказала нам об этой истории моя мама.
  После поминок я сразу взял курс на Тернополь. В понедельник предстояла апробация моей диссертационной работы. Машина мерно катила по сухому промороженному асфальту. За Черновицами начало снежить. От Залещиков начался настоящий снегопад. Щетки дворников едва успевали сметать снег.
  Глядя на белый асфальт, бьющие в лобовое стекло крупные снежинки, неожиданно, казалось, вне всякой связи подумалось:
  - Вот и Сибирь-матушка возвернулась. Не иначе, как попрощаться с бабой Софией.
  Послесловие к главе
  При написании главы я почти все время чувствовал, что меня начинает сносить на Солженицынский стиль и ритм повествования. Я же старался идти своей дорогой. Но делать это мне было довольно трудно. Солженицын мне постоянно мешал.
  Я чувствовал, как за моей спиной стоит Великий Маэстро и следит за каждым моим знаком препинания.
  Я не хочу себя ставить рядом и сравнивать с Александром Исаевичем. Мы как две несоизмеримые планеты: Огромный Юпитер и крошечный Меркурий. Так же, как и между планетами, далека и дистанция между нами. Но я шел своим путем. Шел, думая о том, почему я не хочу идти уже проторенной дорогой? Кажется, я нашел ответ.
  В своих "...кругах..." и других книгах А.И. Солженицын выписывал, вскрывал и выворачивал ненавистную ему систему. Она выступает четко очерченным горельефом на фоне людских судеб. Я же старался выписать лики и характеры маленьких и простых людей, попавших в мясорубку той же, но служащей мне фоном, системы.
  Насколько мне это удалось, судить читателю.
  
  
  
  
  
  
  
  Жизнь чаще похожа на роман,
  Чем наши романы на жизнь
  Жорж Санд
  
  
  
  
  Военно-романтическая трагедия
  
  Мне было четырнадцать лет, когда, приехав домой на октябрьские праздники, Алеша, мой старший брат, объявил родителям о предстоящей женитьбе:
  - С Жанной мы встречаемся около трех лет. Мы любим друг друга, и оба пришли к тому, что нам надо быть вместе. Родители Жанны выделяют нам комнату.
  Свадьба в Черновцах была назначена на субботу тридцать первого декабря шестидесятого. Я был в тревожно-радостном ожидании этого дня. Жанну я знал по фотографиям. Она очень красивая. Я уже знал,что у нее есть младшая сестра Лариса, младше меня на год.
  Но настоящим моим изумлением было то, что их отец, Воронков Иван Ефимович, был настоящим боевым офицером, подполковником. Потрясением, граничащим с шоком, явилось то, что будущий сват моих родителей служил в КГБ. Он был заместителем председателя областного комитета госбезопасности по Черновицкой области. Родственников, ловивших вражеских шпионов, у меня ещё не было.
  Сначала была небольшая студенческая свадьба в Черновицах, потом в воскресенье тридцатого апреля свадьбу, по "молдо-украинскому" обычаю, играли у нас дома, в Елизаветовке.
  Большим моим разочарованием было то, что на свадьбу Иван Ефимович приехал не в форме подполковника с орденами и медалями, а в обычном сером костюме, как у моего отца. Он был довольно общительным, простым в обращении. Иван Ефимович охотно знакомился и подолгу беседовал с нашими родственниками и соседями, что вызывало во мне постоянную ревность.
  Следующий приезд Ивана Ефимовича и Ольги Прокоповны - мамы Жанны, совпал с началом моих летних каникул. Я с гордостью сопровождал Ивана Ефимовича в путешествиях по селу, на тракторную бригаду и в колхозный гараж. Мы побывали с ним на озерах Одаи, на Куболте. В отличие от моих родителей Иван Ефимович с интересом выслушивал мои объяснения, истории, связанные с Одаей, Куболтой, каменоломнями и боросянской каплицей.
  Побывали мы с ним, по его просьбе, на конюшне, где он с интересом прошел по длинному полу-темному помещению до огромной клети, в которой пытался гарцевать, грациозно перебирая ногами, легендарный жеребец Жираф. Поднимались на горб, где располагалась колхозная ферма. Я с гордостью демонстрировал Ивану Ефимовичу Милого - колхозного племенного быка весом в целую тонну! А один раз, несмотря на протесты отца, Иван Ефимович одел спортивный костюм и пошел на колхозный виноградник. Наравне с простыми колхозниками целый день подвязывал отросшие виноградные побеги!
  К вечеру он чаще сидел в саду на узкой скамеечке с вбитыми в землю деревянными кольями, и, положив книгу на некрашеный деревянный столик, надевал очки. Читал он очень внимательно с простым карандашом в руке, иногда делая пометки на полях страниц. Отрываясь от книги или газеты, сдвигал очки на лоб и подолгу смотрел поверх домов противоположной стороны улицы. Потом за шумным вздохом слышалось его негромкое, с лёгким кряхтением, протяжное:
  - Да-а-а.
  То, что он общался с нашей сельской родней, соседями на равных, к колхозному бригадиру и председателю колхоза Кривогузу относился с уважительным почтением, а также его работа на винограднике в колхозе смешали в моей голове табели о рангах в рядах воевавших в прошлую войну. Меня непрерывно грыз червь неуёмного любопытства.
  Это каким храбрым и удачливым бойцом надо быть, чтобы за четыре года войны пройти путь до подполковника? Мой отец званий не имел, да и воевал он только четыре месяца. А званий он не имел, наверняка, потому, что, как сам рассказывал, да и я сам в красноармейской книжке прочитал, что он закончил только два класса. Сначала я полагал, что четыре румынских класса приравнены к двум русским. Позже отец сам рассказал, что многие на переформировании в Муроме записались с образованием в два класса.
  - Зачем? - спросил я, крайне удивленный.
  -Затем, что имеющих четырехклассное образование сразу же отбирали и направляли на курсы в сержантскую школу. А оттуда некоторых направляли в краткосрочные офицерские школы.
  - Почему ты не записался? Ты мог быть офицером! - возмутился я.
  - У нас в учебном дивизионе был пожилой, в прошлом тяжело раненый, старшина. Он сказал, что командиры взводов и отделений поднимали людей в атаку и гибли первыми.
  Это как рисковал собой Иван Ефимович, пока дослужился до подполковника! Чтобы лейтенант стал старшим, а потом капитаном, сколько раз надо ходить в атаку, какие подвиги надо совершить?
  Однажды я задал ему, так донимавший меня, вопрос:
  - Иван Ефимович! А у вас сколько классов образования?
  За столом стало непривычно тихо. Отец сжал губы, опустил голову и медленно покрутил головой из стороны в сторону. Это означало крайнюю степень его неодобрения. Иван Ефимович долго молчал. Потом спокойно, чуть растягивая слова, промолвил:
  - Любой специальности надо учиться долго и серьезно. Но лучше не на офицера. Хватит. Есть много нужных профессий, например врач, учитель, инженер...
  Ольга Прокоповна, сама по образованию агроном-селекционер, тут-же вмешалась:
  - Ты только в агрономы не иди, Женичка! Всю жизнь будешь ждать подходящей погоды. А подходящей, её никогда не бывает.
  Как только начинало темнеть, мама с Ольгой Прокоповной в летней кухне начинали греметь тарелками. Звенели ложки и вилки. Отец включал переноску, женщины накрывали на стол. Я всегда старался сесть так, чтобы оказаться напротив Ивана Ефимовича. Родители, уловив моё стремление, всегда оставляли для меня место за столом напротив свата.
  Пил он за ужином не больше одной маленькой рюмки. Ел сдержанно, помалу, но часто. Год назад ему была проведена тяжелая операция на желудке. Оперировавший его профессор Хенкин удаленную часть желудка и огромную язву дал на анализ. Я тогда не понимал всего сказанного взрослыми, но запомнил одно: анализ показал, что что язва переродилась.
  Имя профессора Хенкина в нашей семье было на слуху. Сразу после Алешиной свадьбы профессор оперировал маму. Желчный пузырь её был переполнен камнями. Алеша сказал, что у неё был желчный перитонит. Лишь много позже, я понял, насколько было серьезным положение мамы.
  В моей груди что-то сжалось и до обеда подташнивало, когда в середине третьей четверти, утром, направляясь в школу в Дондюшанах, у поселкового клуба я встретил отца. Он только что сошел с поезда. Приехал из Черновиц. Обычно всегда розовое, лицо его было бледно-желтым, обтянутым. Но меня поразило другое: мой отец курил! Крайне враждебно относящийся к курению, мой отец в левой руке держал сигарету. Отец, как будто высасывая сигарету, втянул в себя дым, глубоко затянулся, и лишь потом отшвырнул окурок в придорожную канаву:
  - Маме вчера сделали операцию...
  А сейчас мама, как и Иван Ефимович, ела "диету". Всем она готовила, как обычно, а в отдельных кастрюльках готовила для себя и Ивана Ефимовича. Готовила понемногу, чтобы диета всегда была свежая.
  После ужина женщины убирали стол. Иван Ефимович каждый раз порывался помочь женщинам, но мама начинала энергично протестовать. Иван Ефимович с неудовольствием усаживался и вздыхал:
  - Анна Михайловна! Вы сами только недавно после операции.
  После ужина продолжались разговоры, продолжающиеся иногда до полуночи. Меня не отправляли спать. Иван Ефимович с отцом обсуждали многое, но больше политику. Уже тогда я осознавал, что к Хрущеву Иван Ефимович относился с немногословным, но с плохо скрываемым раздражением. Я сам слышал, как он говорил:
  - Да-а-а... Несерьёзно все это. Ни к чему хорошему это не приведёт...
  Говорили и о войне. В такие минуты я усаживался поудобнее и внимательно слушал. Я все время ждал, что, наконец, они начнут обсуждать военные действия. А они - всё о том же. О том, что войну все ждали, хотя о ней не принято было говорить. Говорили, что война застала страну врасплох, что в первые дни были невосполнимые потери, что война велась бездарно, как было холодно и голодно на фронте и в тылу.
  - Гибли напрасно целые дивизии, армии. Погибали и отдельные живые обыкновенные люди. Это была одна нескончаемая трагедия всех людей и каждого человека. А сколько людей гибло по стечению обстоятельств, случайно, глупо и нелепо. Они должны были жить...
  Однажды вечером Иван Ефимович рассказал отцу историю военных лет. С тех пор прошло пятьдесят пять лет. Я не ручаюсь за дословные подробности рассказа подполковника в отставке Воронкова Ивана Ефимовича. Постараюсь с максимальной достоверностью донести то, что сохранила моя, тогда подростковая, память.
  - Я был в должности командира роты, когда нам была поставлена задача отвлечь внимание немца по двум направлениям. Через лежащий между ними узкий сектор отделение разведчиков должно было вывести с той стороны какого-то важного человека. То ли перебежчика, то ли возвращающегося из немецкого тыла важного разведчика.
  Операции придавалось очень важное значение. Отделению разведки, переправлявшему разведчика, придали радиста с портативной рацией. Руководили строго секретной операцией из разведотдела армии. Командующий неоднократно звонил по ВЧ-связи полковнику Воронцову Николаю Игнатьевичу, недавно назначенному командиру дивизии. Под личную ответственность приказал обеспечить переход с, тяжело раненым при прорыве группы, разведчиком. Выехать лично с медиками, которые смогли бы оказать помощь на месте и лишь потом переправить в тыл дивизии. Раненый в бедро с повреждением бедренной артерии, человек истекал кровью. Срок снятия жгута истёк еще два часа назад.
  К нам в роту приехал полковник Воронцов, с которым мы были знакомы по довоенной службе в Дальневосточном военном округе. По окончании училища я был направлен на службу в Хабаровский военный гарнизон. Познакомились и сблизились вначале благодаря сходству фамилий. Он Воронцов, а я - Воронков. Мне, молодому лейтенанту, майор Воронцов не раз говорил, напутствуя на выполнение задания:
  - Не подведи фамилию!
  Потом наши пути разошлись. Майора Воронцова направили в Академию, меня перевели в Белоруссию. И вот, совсем недавно вместо генерал-майора Иванова, переведенного заместителем начальника штаба фронта, командиром дивизии назначен тридцатитрехлетний полковник Воронцов.
  Выслушав доклад командира полка, комдив подошел ко мне и тепло поздоровался:
  - Здравствуй, Ваня! Завтра в девять ноль ноль быть в штабе дивизии.
  - Есть, товарищ полковник!
  Вместе с полковником из машины вышла лейтенант медслужбы, хирург медсанбата, миловидная, совсем еще юная женщина. Её отношения с комдивом ни для кого не были секретом. О Лидии Духановой всегда говорили с большим уважением. Никто в мыслях не допускал присвоить ей распространенное "звание" ППЖ (Походно-полевая жена).
  Шел тревожный тридцать седьмой. Молодой двадцатисемилетний майор Воронцов, слушатель первого курса военной Академии Генштаба возвращался в общежитие от старшей сестры, доцента медицинского института, занимавшей одну комнату в коммунальной квартире по Бородинской. Встреча с единственной сестрой не могла поднять его подавленного настроения. Накануне он получил письмо. Жена, оставшаяся в Куйбышеве у родителей, писала, что их отношения были ошибкой. В Куйбышеве она встретила одноклассника, свою первую любовь. В конверт была вложена выписка из решения суда о разводе. Развод, был оформлен без его участия и явился для него неожиданно болезненным ударом.
  При переходе к станции метро пересек глухой сквер, примыкающий к Киевскому вокзалу. Его невеселые мысли прервал шум и женский крик. Из-за кустов внезапно выскочил оборванец с небольшим деревянным чемоданом. За ним бежала, отчаянно крича, девочка. Наработанный годами рефлекс сработал мгновенно. Как только оборванец поравнялся с ним, майор в прыжке подставил подножку. Оборванец, выпустив из рук чемодан, с криком покатился по траве.
  Бежавшая за оборванцем девушка, споткнувшись о чемодан, упала. Майор бросился к девушке. Оборванец стремительно исчез. Майор собрал вещи в, раскрывшийся от удара об землю, чемодан. Выпрямился. Девушка стояла наклонившись, обхватив руками колено. При падении она серьезно ушибла ногу. Майор помог девушке дойти до ближайшей скамейки. Присели.
  Свою историю девушка повествовала неохотно, часто прерывая рассказ тягостным молчанием. Девушка приехала в Москву из Брянска. После выпускного бала всем классом встречали рассвет. Вернувшись домой, позвонила. На звонок никто не ответил. Постучала соседке старушке, которая у них убирала. У той были ключи от квартиры. Соседка сообщила, что ночью родителей арестовали. Отец работал начальником брянского отделения Московской железной дороги. По тем временам это была высокая должность. Мама преподавала в техникуме, была секретарем парторганизации.
  Старушка провела девушку к себе. Сама же, открыв квартиру, наспех собрала платья, обувь и документы девушки в небольшой чемодан. Квартиру закрыла. Заставив девушку выпить чаю, сказала, что ей на время необходимо уехать. Когда они вышли на лестничную площадку, девушка увидела, что дверь их квартиры успели опечатать сургучом. Неделю прожила у одноклассницы в пригороде. Решила ехать в Москву, к тёте, маминой сестре. Она была уверена, что дядя, работавший в органах, поможет узнать о родителях. Происшедшее казалось ей страшным сном. Она была уверена, что родители скоро будут на свободе.
  Открывшая дверь, тётя понуро опустила голову. Вышедший в коридор, дядя сказал:
  - Тебе надо скрыться. Мы не можем тебя приютить. Тебя будут искать, как дочь врагов народа. Я не могу рисковать своей семьёй. Извини.
  Дверь захлопнулась, дважды щелкнул замок.
  - И вот я здесь. Переночую на вокзале. А утром ... посмотрим. - неопределенно сказала девушка.
  Майор Воронцов встал. Решения он принимал стремительно. Взял чемодан, протянул девушке руку:
  - Пошли!
  - Куда?!
  Майор вел хромавшую девушку обратно, на Бородинскую. Открыв двери, сестра округлила глаза.
  - Завтра поговорим. А сегодня покорми и пусть отдохнет....
  Неловко повернувшись к девушке, спросил:
  - Как тебя... вас зовут?
  - Лида. Духанова моя фамилия.
  Старшая сестра, улыбнувшись, покачала головой:
  - Ясно... Коля! Беги, опоздаешь в общежитие.
  На следующий день, едва закончив после занятий самоподготовку, сдал рабочие тетради, карты и поспешил к сестре. Дверь открыла Лида. Она была в халатике, в руках была тряпка. Лида убирала в комнате. Поздоровавшись, Николай в смущении присел на табурет. При дневном освещении девушка казалась другой, совсем не похожей на ту, вчерашнюю - растерянную и подавленную.
  Выручила, пришедшая из клиники, сестра. За чаем сестра, с присущей ей напористостью, без вступления, объявила:
  - Лида будет поступать к нам в мединститут. Завтра отнесем документы. Аттестат отличный, экзамены должна сдать.
  Николай, до сих пор бывавший у сестры от случая к случаю, зачастил. Молча сидел на узеньком диванчике, смотрел на Лиду, склонившую голову над огромным анатомическим атласом. А чуть позже, сестра, накормив, чем бог послал и напоив чаем, безжалостно гнала в общежитие:
  - Не отвлекай ребёнка! У нас сегодня ещё физиология и биохимия!
  Исподволь прошлое стало уходить куда-то далеко, на задний план, представлялось нереальным. Всё чаще казалось, что прошлого не было никогда. Его мысли и чувства постепенно заполняла невысокая, худенькая стройная Лида, с необычной своей усидчивостью и очень серьёзным отношением к учебе.
  В редкие свободные часы Николай с Лидой гуляли по Москве. Николай, потомственный москвич, любил свой город. Он знал историю Москвы, её уникальную архитектуру. В школе его разрывали желание учиться на историческом и стремление стать военным. А сейчас он показывал Лиде Москву, её улицы, бульвары, памятники, старинные особняки и новые здания. Ему казалось, что с Лидой он сам постигает родной город заново, открывает для себя ещё вчера незнакомые ему улочки, Москву-реку, Яузу, Сходню, Чистые и Патриаршие пруды, Лосиный остров...
  Окончив курс академии, в тридцать девятом Николай вернулся в свой гарнизон. Через месяц их полк перебросили на Халхин-Гол. Первое ранение. Отпуск для долечивания провел в Москве. Долго не заживающая рана левой руки заставляла часто менять повязки. С нетерпением и душевным трепетом ждал, когда нежные тонкие и прохладные пальчики студентки Лиды прикоснутся к его руке.
  Николай не раз предлагал узаконить их отношения. Но Лида регистрировать брак категорически не хотела.
  - Ты офицер. Закончил Академию. А я дочь "врагов народа". Боюсь тебе в чем-то помешать. Я тебя и без ЗАГСа больше жизни люблю. Разве тебе этого недостаточно?
  Потом Западная Украина, Белоруссия. Затем Уральский военный округ. Там в Челябинске встретил двадцать второе июня сорок первого. А Лида продолжала учиться и жить у сестры. В сорок третьем Воронцов командовал полком. Однажды вошел адъютант и доложил:
  - Товарищ подполковник! Прибыл новый начальник полкового медицинского пункта. Хирург.
  - Пусть войдет! Познакомимся.
  Адъютант открыл дверь и сдержанным жестом пригласил сидящего на скамейке в коридоре. Подполковник снова углубился в чтение бумаг.
  - Товарищ подполковник! ...
  Комполка оторвал взгляд от бумаг и поднял голову:
  - Лида?!
  - Коля!
  Адъютант аккуратно прикрыл за собой дверь снаружи...
  Оценив обстановку, комдив помрачнел. Чтобы добраться до раненого, группе предстояло преодолеть сеть нескольких продольных овражков, соединяющихся внизу, почти у самой речки. Под прикрытием отвлекающего огня группе необходимо было совершить бросок к ближайшему оврагу. По нему спуститься в долину, где с вражеской стороны местность не простреливалась. На крутом берегу речки предстояло перейти в крайний овражек и по нему добраться до группы с раненым. Он уже пожалел, что взял с собой Лиду. Но обстановка и время не оставляли вариантов.
  Сначала всё шло по плану. Группа скрылась в ближнем овражке, по нему вышла на берег речки. Скрытно пробрались в крайний овраг и по нему больше ползком поднимались по склону наверх. Пока всё было спокойно. Немцы не засекли передвижения группы. Комдив по траншее перебрался в пункт связи, где находился командир полка. Воронцова связали с артиллеристами. Через несколько минут им предстояло нанести удар для отвлечения внимания от группы, сопровождающей хирурга.
  Случилось непредвиденное. Поднимающаяся по склону группа в самом начале пропустила ответвление оврага, в котором находились бойцы и сопровождаемый человек с той стороны. Сейчас овражки разделяла полоса непаханного поля шириной не более десяти-двенадцати метров. Возвращаться было далеко, да и время теряли. Решено было преодолеть узкую полоску земли броском, не дожидаясь отвлекающего артиллерийского удара. Первым бросился сержант, командир группы. Пули защелкали, взвизгивая, по земле, поднимая фонтанчики пыли, когда сержант уже исчез в соседнем овраге
  За сержантом совершила рывок хирург. Выскочив из овражка, женщина тут же уткнулась в землю. Невзирая на каску, пуля снайпера попала ей в голову. Со стороны неприятеля начался шквальный пулеметный и автоматный обстрел. Несколько пуль попали в уже неподвижное тело женщины.
  Гибель женщины наблюдал в бинокль командир батальона. Потом он передал бинокль мне. Было отчетливо видно тело лежащей женщины с неестественно подвёрнутой ногой и откинутой рукой, в которой был зажат клок пожухлой прошлогодней травы.
  В это время, пригнувшись, по траншее прибежал полковник Воронцов. Никто из нас не осмеливался сообщить ему страшную правду. А надо было. Полковник вырвал у меня из рук бинокль и приблизил к глазам. Комбат насильно резко пригнул комдива и, сняв с него фуражку, надел на его голову каску. Полковник грязно выругался и поднес бинокль к глазам. Мы замерли в ожидании. Воронцов стал всматриваться в сторону лощины.
  Медленно поводя биноклем по краю берега, комдив пристально вглядывался в окуляры бинокля. Мы с тревогой наблюдали, как сектор обзора бинокля медленно приближается к месту, где лежала, застреленная снайпером, хирург. Бинокль в руках полковника замер. Голова его приподнялась над бруствером окопа и подалась вперед. В тот же момент раздался характерный звучный шлепок. Голова полковника Воронцова резко откинулась назад и, бездыханный, он свалился на дно окопа. Пуля снайпера попала ниже каски, чуть выше переносицы.
  Через считанные минуты началась мощная артподготовка. Снаряды с воем и каким-то страшным громким шорохом перелетали через наши головы. К закату высотка с прилегающей к ней сетью оврагов и находящейся за ней небольшой прусской деревенькой была взята. Ранним утром стали эвакуировать раненых и хоронить погибших. Раненый разведчик погиб в овражке от потери крови. Из всей группы его сопровождения в живых остался раненый радист.
  Полковника Воронцова и хирурга Духанову похоронили вместе в углу той самой траншеи, где стояли мы и был убит сам Николай Игнатьевич. Ставить памятник или крест было некогда. В угол траншеи стоя опустили толстое бревно с бруствера. Могилу засыпали влажным суглинком, насыпав сверху высокий холмик. Пожилой угрюмый уралец с раскосыми глазами плоским немецким штыком добела соскоблил в верхней части бревна посеревшую древесину. Недавно прибывший из пополнения боец, лица которого еще не касалась бритва, старательно слюнявя химический карандаш, написал фамилии, имена и дату смерти.
  Дат рождения погибших он не знал...
  Иван Ефимович, помолчав, тихо сказал:
  - И командиров дивизий, бывало, хоронили так. А случалось, и не хоронили. Оставив на поле боя непогребенных, войска двигались дальше, на запад... А похоронные команды, не успевающие в наступлении за войсками, часто хоронили убитых через несколько дней. Быстрее работали трофейные команды, собиравшие оружие, боеприпасы, каски, документы...
  - На второй день в штаб дивизии я не пошел. Считал, что незачем. В десять утра позвонили. Через полчаса я был в приемной. Начальник штаба, временно исполняющий должность командира дивизии, дал прочитать приказ и велел расписаться. Приказом от вчерашнего дня я был назначен заместителем командира разведывательной роты дивизии. Приказ был подписан командиром дивизии полковником Воронцовым.
  
  
  
  
  Жизнь прожить - не поле перейти
  Пословица
  
  
  
  Любовь не по расписанию
  
  В дошкольном возрасте, да и позже мне нравилось бывать у моего двоюродного брата Тавика. Старше меня всего лишь на два года, Тавик казался мне всезнающим. Скорее всего, так оно и было. С начальных классов он постоянно читал. Если я задавал ему какой-либо вопрос, Тавик никогда не отмахивался. Словно отвечая пройденный урок, он с самым серьёзным видом давал обстоятельные ответы на мои, часто не ко времени и не к месту, набегающие клубком, вопросы.
  Тавик ловко управлялся с молотком, топором, а ножом он творил, по моему разумению, чудеса. Если мои руки после общения с ножом были в, не успевающих заживать, порезах, Тавик работал очень аккуратно. Я не помню случая, чтобы ему понадобилась перевязка.
  В одном у Тавика была неувязка. Тавик не умел правильно наматывать на ноги портянки. Не получалось. Старательно намотает, а нога с портянкой в сапог не умещается. Чаще Тавик стелил портянку на пол, наступал по центру ногой. А потом собирал концы кверху, скручивая их вокруг голени. Когда одевал сапоги, концы портянок висели вокруг голенищ огромной распустившейся серой "пеонией".
  Тетка Раина ругалась:
  - Мне в армию придется с тобой идти, чтобы мотать тебе портянки! Посмотри на Сашека Грамму! Люнька говорит, что он с шести лет онучи наматывает быстрее, чем Митя!
  Тавик в очередной раз снимал сапог и снова начинал наматывать, в который раз, заново, портянку.
  - И цыгане своих детей хвалят. - глубокомысленно произносил Тавик, начиная наворачивать портянку на вторую ногу.
  Тавик любил говорить афоризмами, пословицами и поговорками.
  Необходимо уточнить, что онучи Тавик научился заворачивать только после шестого класса. Мне всегда казалось, что он не считал это занятие первостепенным. На первом месте у Тавика были техническая литература, математика и естествознание.
  Тетка Раина Тавикову поговорку воспринимала по-своему:
  - Какие цыгане? Нет у них цыган в роду! Люнька - дочка Макара Олейника. У Мити в роду цыгане и не снились...
  Семью Граммы я знал. Они жили в угловом доме с правой стороны дороги, ведущей в Брайково. Через дом от усадьбы с старым бросовым домом Шаргу. Потом там было правление и сельсовет. Затем сельсовет перешел в другое крыло. Сменяясь по кругу в том доме жили фельдшера и агроном Гедрович. Долгое время там был медпункт.
  Грамм в семье было четверо. Саша, который дружил с Тавиком, старше меня на целых три года. В школе он с младших классов был выдающимся спортсменом. Он был самым сильным в компании даже намного старше себя. Закрученный им колпачок для флакона с чернилами, открутить не мог никто. До сих пор для меня остается загадкой, почему завинченные Сашей колпачки откручивал я. Я был на три года младше, был худым и гораздо слабее физически. На мой сегодняшний взгляд, я откручивал колпачки потому, что очень хотел их открутить.
  Саша великолепно пел. Все годы он был запевалой в школьном хоре, исполнял сольные номера. Один раз он исполнял на сцене сельского клуба морской танец с чечеткой! Неоднократно я приходил с мамой на примерку к фельдшерице Полине Павловне, которая была и модисткой. Они жили в одном доме с медпунктом.
  Под высоким кустом сирени за пунктом на табурете располагался Владимир Николаевич, доктор, лишенный диплома за частое поклонение Бахусу. Его направили в наше село на исправление и разрешили работать фельдшером. Прижав подбородник скрипки и, закрыв глаза, доктор играл разные мелодии. Саша стоял, опустив руки по швам, и старательно пел. Доктор периодически резко отнимал от струн смычок, прерывая игру:
  - Тут надо брать выше. Слушай!
  Доктор снова наигрывал музыкальную фразу:
  - Понял? А теперь давай вместе.
  Разучивание песни продолжалось.
  У Саши был младший брат, Боря. Он младше меня на два года. В то далекое время было ощущение, что Боря был бледной тенью своего брата. Потом, после шестого класса у Бори прорезался голос и он стал знаменитым на весь район. Во многом, благодаря ему наша школа занимала призовые места на районных смотрах художественной самодеятельности в Тырново, а потом в Окнице, Атаках, и в Дондюшанах.
  В селе утверждали, что музыкальные способности и певческий талант сыновья унаследовали от мамы. Их мама Люнька была дочерью старого Макара Олейника. Дед Макар жил в глубине огорода в хате, больше похожей на сарай. Хата деда Макара была покрыта очень высокой, потемневшей от времени, почти черной, крутой соломенной крышей. Стреха низко нависала над почерневшей от времени дверью и небольшим подслеповатым оконцем. Перед хатой-сараем росли несколько высоченных акаций и одинокая высокая груша, дававшая вкусные кисло-сладкие мелкие плоды.
  Дед Макар в молодости был моряком. Неодолимой страстью его были матросские песни. Под настроение дед Макар одевал на затылок бескозырку, залихватски сдвигал её набок до самого уха и начинал орать:
  Роскенулось море шероко
  И волны бушують вдали.
  Товареш, мы едем далё-о-око
  Подальше от нашей земли...
  Не закончив, запевал следующую:
  Врагу не сдаёца наш гордый "Варяг",
  Пощады нихто не жела-а-ет...
  Без паузы и перехода затягивал сухопутную:
  Салавей, салавей пта-ашичка!
  Канареичка жалабно паё-от...
  Исполнение песен Макар прерывал комментариями, от которых мы, еще не ходившие в школу, млели от восторга и от ощущения собственной причастности к героической морской службе. Женщины помоложе лукаво молча улыбались в концы завязанных хусток. Те, что постарше, особенно старухи, крестились, отвернувшись, бормотали:
  - Прости, господи...
  - Макар знову святкуе... - констатировали мужики, собравшиеся к вечеру на скамейке под соснами перед сельсоветом.
  Отец семейства Митя Грамма был человеком огромного роста, с широкими плечами и размашистой маршевой походкой. Голову он всегда держал прямо. Широкие густые брови разбегались вразлет одной линией с рельефными надбровными дугами. Высокий лоб. Тяжелый волевой подбородок контрастировал с приподнятыми в постоянной улыбке, уголками губ. Его указательный палец левой руки всегда был прямым. В зависимости от настроения своего хозяина, несгибаемый после старой травмы сичкарней (соломорезкой), палец его мог выражать внимание, гнев, несогласие или одобрение. Он мог быть указующим или нести в себе угрозу.
  Семья как семья... Вот только с именами у них было не как у всех. В книжке учета выхододней колхозника вместо Люньки или, на худой конец, Лукерьи, значилась Елена. Я сам слышал, как мой отец называл Грамму Митей, а он оказывается еще и Виктор Ильич! Поди - разберись, где, когда и как его называть и записывать. А Саша в школьном журнале записан Виктором! Виктор Викторович... Какая-то шпионская семья! Один Боря у них всегда Боря. Правда мама его называет Бореком. Это ничего... Не раз их мама говорила сначала Саше, а потом и Боре:
  - Вчеся Сашеку, вчеся Бореку! Як будете вчете, то не будете робете. А як не будете вчетеся, будете сапу в полю тягнуте.
  Мы резвились рядом, когда сидящие на скате канавы возле Василька Горина, родного дяди Люньки Граммы, взрослые за разговором стали спорить: на сколько лет Люнька старше Мити, на десять или на одиннадцать. Случайно подслушанное стало для меня шоком! Мои родители одногодки. Юфим старше Марии на пять лет. Ясько старше Анельки на восемь лет. А тут жена старше своего мужа на целых десять или одиннадцать лет! Тут год не имеет значения! О чем спорят?
  Как всегда, за разъяснениями я обратился к маме. Она удивительно тактично и просто умела расставить все точки над i в разъяснении самой запутанной сельской генеалогии. На основании маминого рассказа, историй, услышанных в разные годы от сельчан, совсем недавних бесед с моими сверстниками Виктором Викторовичем и Борисом Викторовичем Грамма, попытаюсь вывести на поверхность непростую историю, казалось, обыкновенной семьи.
  За три года до первой мировой войны был призван для несения воинской службы на Черноморском флоте его императорского величества рекрут села Елизаветовки Тырновской волости Сорокского уезда Бессарабии, 1890 года рождения, Олейник Макар Алексеевич. Местом службы явился эскадренный броненосец "Екатерина 11", стоящий на рейде в южной бухте Севастополя.
  На броненосце начали службу несколько новобранцев из Бессарабии. Макар попал в один кубрик вместе с Петром Чеботарем, земляком из Мошан, расположенных в пяти километрах от Елизаветовки. Их полки-люльки в кубрике оказались рядом.
  Отслужив семь лет, вернулся домой после революции. На груди его красовался георгиевский крест. Дочке Люньке уже шел девятый год. День за днем шли годы в нелегком крестьянском труде. Две десятины надела плюс огород. Помогала подрастающая Люнька. С соседней усадьбы подолгу засматривался на Люньку, которой уже шел семнадцатый год, Иван, сын Твердохлеба Михася, живущего в хатке на выезде из Елизаветовки в сторону Брайково. К осени двадцать восьмого заслали сватов. Скромную свадьбу, уместившуюся в хате, крытой соломой, сыграли на Михайла, в последнее воскресенье перед Рождественским постом.
  Восемнадцатого августа, на следующий день после именин мученика Павла по православному календарю, 1930 года родился сын. В честь мученика крестили Павлом. Мальчику было уже одинадцать лет, когда где-то далеко-далеко за Плопами зарокотали пушки. Временами далекие разрывы сливались в сплошной гул. По ночам подрагивала земля. Шестого июля, вместе с отступающими советскими войсками, ушел на восток георгиевский кавалер Макар Алексеевич Олейник.
  Восьмого июля добрых полсела высыпали на шлях. В село пешей колонной входили немцы. Совершенно случайно, с вступлением немцев в село, советская авиация стала бомбить расположившиеся на постой немецкие части. Особенно досталось нижней части села и имению пана Барановского, которое в тот день было разрушено дотла. Единственным в селе домом, разнесенным в щепки бомбовым ударом в тот день, оказалась хата Макара Олейника.
  Полагая, что в селе затаился радист-корректировщик, немцы стали сгонять мужское население села к центру, у выезда на Брайково. Потом на окраине села стали расстреливать каждого десятого. В число десятых попал и Иван Твердохлеб, сын Михася. Расстреляли его в пятидесяти метрах от отцовского подворья, где он родился и вырос.
  Люнька с Павлом, которому только исполнилось одиннадцать лет, в это время пряталась, забравшись на печь в доме Мищишина Василя, жившего чуть выше Чернеева колодца. О смерти мужа Люньке сообщили соседки. Обезумевшую от горя женщину они же увели под руки домой. А в доме, расположенном на всегда многолюдном перекрестке, вовсю уже хозяйничали немцы. Постелив, что было, Люнька с сыном устроились на ночлег в погребе.
  В ту ночь никто не сомкнул глаз. До утра бушевала гроза. Моя мама рассказывала, что той ночью словно опрокинулось сразу всё небо. Бешенные потоки мутной воды унесли вниз с пологого Брайковского склона по селу тела нескольких расстрелянных. Похоронили убитых в общей могиле напротив огорода Вишневских. В сорок пятом решением сельского схода решено было перезахоронить погибших в центре села, на бульваре, перед будущим сельским клубом.
  Долго чудились Люньке выстрелы на шляху. По ночам казалось, что в дверь погреба, где они жили, стучит Иван. Вскочит в испарине, кинется к двери, а там тишина. Открыть дверь боялась. Дом был полон немцев. Подходила к, беспокойно спящему, Павлу. Во сне мальчик без конца ворочался, вскрикивал. Никогда не страдавший недержанием мочи, однажды утром, проснувшись, Павло обнаружил под собой мокрую постель. С того дня каждое утро Люнька застирывала простынь и вывешивала, таясь от соседей, матрац и простынь на, растянутую за сараем, веревку.
  Одновременно с приходом немцев в соседние Мошаны вернулся Митя Грамма, работавший в Донбассе на одной из шахт с восемнадцатилетнего возраста. Хорошо оплачиваемая работа была опасной. Обвалы штреков, внезапные затопления, отравления газом, взрывы и подземные пожары. Из троих уехавших на шахты мошанских парней домой вернулся один Митя.
  Вернувшийся в шахтерской спецодежде, Митя был сразу же арестован новой властью по подозрению в шпионаже. Единственный на село румынский жандарм держал его в старой сторожке ниже церкви в центре села. Братья по очереди тайком носили и через круглое небольшое отверстие для кошки передавали, завернутую в тряпочку, скудную еду. Его мама Параска собрала немногие гроши, продала козу, недостающее заняла. Пошла вносить залог. Оказалось мало. Назначенный новой властью, староста заставил поставить крестик на расписке, в которой говорилось, что Параска Чеботарь-Грамма должна ему четыре мешка кукурузы с будущего урожая.
  Отпущенному на свободу Мите староста посоветовал на время не показываться в селе, особенно, когда в село наезжают немцы или румыны. Митя ходил на заработки в Брайково и Елизаветовку. Брался за любую работу. Молотил рожь, перешивал прогнившие соломенные крыши.
  Когда стали набирать рекрутов в румынскую армию, о Мите снова вспомнили. Стали искать. Пару дней скрывался у дяди, Петра Чеботаря. Вечером, забрав у Параски смену белья, дядя Петро позвал Митю в дом:
  - Собирайся! Пошли!
  Обойдя стороной Брайково, дядя с племянником скоро достигли елизаветовского шляха. Со стороны огорода подошли к сараю Макара Олейника, куда после попадания бомбы в дом, перешла жить Федоська, его жена. Зная, что Макар ушел с отступающими советскими войсками на восток, Петро постучал в дверь. Когда за дверью послышались шаги, приглушенным голосом Петро окликнул:
  - Федосья!
  Узнав по голосу сослуживца Макара, Федоська открыла.
  - Принимай на время моего племянника. Его ищут, забирают в кончентраре.
  Федоська с трудом зажгла коптящий керосиновый фонарь, дала Мите и показала на лестницу, ведущую на чердак:
  - В самом углу солома. Постели и подай фонарь. Доберешься напомацки (наощупь). Как бы пожара не случилось.
  Несколько недель провел на чердаке Митя, спускаясь на землю только по ночам. Утром и вечером Люнька, наполнив глиняную миску, приготовленной старой Федоськой немудренной крестьянской едой, поднималась по лестнице на чердак. Подав миску, спускалась и через огороды бежала домой. Потом стала задерживаться, дожидаясь пока Митя поест.
  Двадцатилетнего двухметрового гиганта волновало присутствие рядом с ним миниатюрной миловидной женщины, выглядевшей гораздо моложе своих тридцати лет, почти подростком. Он поймал себя на мысли, что ждет не столько еду, сколько присутствия рядом этой, неулыбчивой после смерти мужа, женщины. Ему хотелось погладить её по голове как девчонку, успокоить, утешить теплыми словами. Но слова застревали в горле. Мите оставалось только пристально, сквозь сумеречную темень чердака, смотреть на женщину. Ощутив на себе взгляд парня, Люнька, чувствуя, как полыхает лицо, забирала пустую миску и проворно покидала чердак.
  Однажды вечером, принимая пустую миску, Люнька почувствовала на своей кисти теплые большие пальцы Мити. Слегка сжав руку женщины, Митя не спешил отдать миску. Другой рукой погладил Люньку по голове. Она слегка отстранилась, замерла:
  - Ты что? Не надо... - враз потерявшая силы, тихо прошептала Люнька.
  Что не надо, не могла уяснить для себя сама Люнька. Всё смешалось в её голове, заныло в груди, застенало. Разум повелевал ей вырвать руку, кинуться в чердачный проем, исчезнуть в его черноте, чтобы не чувствовать эти ждущие, подрагивающие пальцы. Но в груди нечто волнующе-щемящее стиснуло сладкой болью, заставило сердце замереть, а потом снова забиться, затрепыхаться в собственной безысходности, пойманной в торбу птицей.
  - Ты что, Митя...
  Опрокинулся весь мир, завертелся... Разум спрятался где-то глубоко, на самых дальних задворках сознания. Вспыхнуло и обдало жарким пламенем, пронеслось и улетело в никуда чувство долга и вины перед Иваном. Прошел всего лишь год с небольшим! И тут же ударило глухим колоколом: прошло больше года... Промелькнула и исчезла мысль о том, что она предает сына. Стыд, смятение, страх, желание, раскаяние, радость, осуждение... Всё завертелось в голове изнутри обжигающим клубком, смешалось и... провалилось... Всё!
  В один из субботних, рано опускающихся на остывающую землю, осенних вечеров, Люнька, спускаясь с чердака, сообщила:
  - Завтра будут вареники с картошкой. Приходи к обеду, - и, чуть погодя, добавила. - В селе всё спокойно.
  Назавтра Митя обедал и ужинал в доме своего предшественника, Ивана. Все чувствовали себя неловко. Люнька отводила взгляд в сторону, встречая укоризненный взгляд Михася и Домки. Митя чувствовал себя лишним, грубо вторгшимся в жизнь чужой семьи. Одиннадцатилетний Павел смотрел исподлобья.
  Шли дни. Митя, уже не таясь, все чаще выходил во двор, понемногу приводил в порядок порушеное год назад хозяйство. Однажды увидел Домку, подошедшую за водой к колодцу на углу усадеб Михаила Ткачука и Павла Твердохлеба, сына старой Домники и Захара. В склеенных, из старой разорванной камеры, самодельных галошах женщина скользила по первой наледи вокруг низкого каменного сруба. Никак не могла подтянуть к срубу шест журавля, на конце которого на ланцухе (цепи) висело раскачивающееся ведро. Митя, захватив шест, опустил ведро, набрал воды и вытащил. Глядя на скользкие самодельные галоши, перелил в ведро Домки и отнес ведро с водой к Михасевой хате. Поставил полное ведро на порог. Уже возвращаясь, встретил по дороге медленно идущую Домку:
  - Когда нужно, поставьте пустое ведро на порог.
  Михасиха промолчала. Через несколько дней случился гололед. Выйдя утром во двор, на пороге Михасевой хаты увидел пустое ведро. Тяжесть в груди и мучившее ощущение собственной вины на время отпустило.
  Однажды по шляху, не останавливаясь, шла колонна немецких машин. Стоял сплошной гул. Подрагивала, расположенная у самой дороги, хата. Павло долго не мог уснуть. По совету бабушки Павла, Михасевой Домки, матери Ивана, Люнька приготовила Павлу отвар мака. Павел уснул. Сон был беспокойным, на второй день болела и кружилась голова, сильно подташнивало. Вечером, неотдохнувший, Павел лег рано. Во сне ворочался, вздрагивал, вскрикивал. Митя забрался на лежанку, обнял Павла, прижав его к себе.
  Почувствовав спиной живое тепло, Павло прижался к животу и груди Мити. Угревшись, перестал вздрагивать, вскрикиваний не было слышно до утра. Митя боялся шелохнуться, чтобы не потревожить сон мальчика. Утром Павел, проснувшись, с удивлением увидел спящего рядом Митю. Сна как не бывало. С тревожным любопытством осмотрел себя и вокруг. Постель была сухой. С того вечера Митя ложился рядом с Павлом. Потом мальчик спал один. Недержание мочи не повторялось.
  Павел чувствовал себя всё свободнее и раскованнее в общении с Митей. Все больше привязывался к, старше себя всего лишь на девять лет, гиганту. Михась с Домкой, вначале с неприязнью относившиеся к Мите, казалось, смирились.
  В конце апреля Митя нашел в придорожной канаве, покинувшего место зимней спячки, ежа. Принес его Павлу. Заперев в сарае, мальчик налил в черепок молока. Подолгу играл с колючим другом. Ёж при приближении Павла не сворачивался. В сарае перестало пахнуть мышами. В начале мая, когда трава во дворе зазеленела, ёж стал беспокойным, постоянно скребся в притворенную дверь. Бывавший у них старый Михась, глядя на ежа, заметил:
  - И звiрина соби пару шукае .
  Через несколько дней ёж исчез. Осматривая сарай, за старым мешком с сухими кукурузными кочанами, которыми пользовались для разогрева праски (утюга), Павло обнаружил горку нарытой глины. Разрыв глину между прутьями ивовой лозы, из которой был сплетен каркас сарая, зверек вырвался на свободу.
  Бушевали яростные июльские бессарабские грозы сорок второго. Как и ровно год назад, когда, после расстрела отца, бушевала гроза, Павло ощутил безотчетный страх. Улегшись на лежанку, отвернулся к стене. Блики ярких молний, отраженные стеной, проникали сквозь плотно сомкнутые веки. Совсем недалекие разряды и сразу же, разрывавшие небо, громовые раскаты, заставляли вздрагивать, сжавшееся плотным клубком, тело мальчишки.
  Спустившийся с чердака Митя, проверявший в ливень, нет ли течи в старой соломенной крыше, между раскатами грома услышал тихое, но внятное, произнесенное Павлом, впервые:
  - Тату!
  Всего лишь на девять лет старшему Павла, Мите показалось, что он ослышался. Застыл, прислушиваясь. За новым раскатистым ударом грома снова услышал:
  - Тату!
  - Да, сыну! - невольно вырвалось у Мити.
  - Лягайте зо мною, тату!
  Митя улегся на краю лежанки. Павел, казалось, втиснулся в его грудь и затих. Уверенный, что мальчик уснул, Митя осторожно отодвинулся, чтобы слезть с лежанки:
  - Тату!
  Митя замер. Повернувшись лицом к Мите, мальчик тихо произнес:
  - Мого тата Iвана вже бiльше не буде. Хочу бути твоим сыном. Запиши мене на Грамму.
  Митя некоторое время молчал. Потом медленно произнес:
  - Твоя мама мне жена. Выходит, ты мой сын. Единственное, что у тебя осталось от твоего отца, это фамилия. Носи её и помни. У тебя есть еще дед Михась, баба Домка. Спи...
  На Рождество Люнька приготовила коливо (сочиво, кутья), наварила голубцев, купив у Сергея Суфрая фунт подчеревки. Сели ужинать. Павел уплетал за обе щеки. Не отставал от него и Митя. Только необычно бледная Люнька, проглотив ложку колива, сидела, не притрагиваясь к пище. Митя, заметивший, что Люнька, вытряхивая из горшка голубцы и накрывая стол, резко побледнела и вышла в сени, спросил:
  - Заболела? - участливо спросил Митя. - возьми голубцы, очень вкусные получились. Поешь, а то у тебя в последнее время глаза ввалились и синяки вокруг.
  Прикрыв рот ладонью, Люнька чересчур энергично покачала головой. Митя пожал плечами.
  Когда Павел улегся на лежанке, Митя озабоченно спросил:
  - Тебе легче? С чего бы это?
  - С того... - Люнька застенчиво, будто с виноватой улыбкой посмотрела ему в глаза.
  Несколько мгновений Митя смотрел, ещё ничего не понимая. Внезапно руки его расслабленно опустились вдоль туловища, он подался вперед. Еще не веря, спросил, почему-то, шепотом:
  - Неужели?...
  Люнька утвердительно кивнула...
  Через несколько дней, войдя в хату, поймал на себе, вопросительный и торжествующий одновременно, взгляд Павла. Митя перевел взгляд на Люньку. Она утвердительно прикрыла глаза.
  Через несколько дней за ужином Павло неожиданно спросил:
  - Как будут звать моего брата?
  - Погоди! - мягко возразил Митя. - Может это будет сестричка?
  - Не-ет, братик! - убежденно заверил Павел. - Это будет Саша!
  Не довелось Мите увидеть своего новорожденного сына. Через несколько дней после того, как, прорыв в стене проход, удрал на свободу ёж, на рассвете послышались удары прикладов в дверь. Дверь открыла Люнька и тут же без сил опустилась на лавку у стены. В хату ввалились жандармы. Поторапливая одеваться, вывели на улицу. В сенях на лавке продолжала сидеть побледневшая Люнька. Проститься не дали.
  На одной из подвод уже сидели несколько сельчан. Приказав сесть, жандармы уселись в бричке, следующей за повозкой. На станции погрузили в вагоны. Сначала был лагерь, называемый "Кончентраре" под Сучавой. Потом лагерь для перемещенных в сорока километрах от Львова. Затем Бельзек и до конца войны каторжная работа в каменоломнях севернее Берлина.
  Вестей от Мити не было. Почта в село стала приходить лишь после августа сорок четвертого. Тридцатого августа сорок третьего Люнька родила сына. Роды принимала, ночевавшая в ту ночь у Любы, моя баба Явдоха. Утром Люньку пришла поздравить ближайшая соседка, ровесница и давняя подруга, Раиса Михайловна Твердохлеб, беременная моим двоюродным братом Тавиком, моя тетка Раина. Положив на стол еще теплый, только что испеченный хлеб и чистые тряпки для пеленок, спросила:
  - Как назовёшь, Люнька?
  Люнька вытерла враз повлажневшие глаза, всхлипнула:
  - Виктором. Если не вернется, будет память. Даст бог вернется, будут два Виктора.
  Павел, в свою очередь, упорно называл брата Сашей...
  ...В сентябре сорок пятого ночью постучали в двери. В одной сорочке Люнька выскочила в холодные сени.
  - Кто? - время было неспокойное.
  - Свои! - за дверью ответил, так знакомый, голос.
  Люнька откинула крючок и обессиленно опустилась на ту же лавку, что и в мае сорок второго, когда Митю забирали жандармы.
  . В сорок восьмом родился Боря. Роды принимала, вернувшаяся из Зауралья с мужем-сибиряком Архипкой, Мария Фоминцова, урожденная Тхорик. Когда Боре было около двух лет, в воскресенье после выборов в дом Граммы в поисках Павла ввалился его пьяный приятель Каетан Мошняга. Полагая, что Павел на печи, сдернул одеяло, после чего завалился на топчан и захрапел. С одеялом на пол упал Боря. Правая половина тела оказалась не покрытой одеялом и сильно переохладилась. В результате у Бори оказались парализованными правые рука и нога.
   Работавший и живший по соседству, недавно направленный в село фельдшер Петр Поликарпович Ковалев разводил руками. Направил в Тырново в районную больницу. Почти два месяца лечения оказались безрезультатными.
  Помощь пришла нежданно. В больнице, увидевшая страдания ребенка старая женщина, больше похожая на нищенку, посоветовала собрать по селу старые кости, когда-то забитых, животных:
  - Кости отмыть, и целый день вываривать в печи в двухвёдерном глиняном горшке. В теплом отваре ежедневно купать ребенка.
  Отвар, по указанию женщины, не выливали. Снова следовало кипятить с костями и снова купать. После первых же купаний состояние ребенка улучшилось, стала восстанавливаться двигательная активность руки и ноги.
  Митя, глядя на улучшение состояния младшего сына, пешком притащил с Мошан целый мешок костей. Так и лечили. Через два-три месяца купания в отваре костей прекратили за ненадобностью. Боря выздоровел и больше не болел. В младших классах, правда, его нашла, гулявшая по селу среди детей, свинка (эпидпаротит). Около двух недель Боря днем и ночью, дома и на уроках не снимал лохматую, из собачьего меха, шапку-ушанку.
  
  Сейчас, с высоты моего возраста и опыта, полагаю, что в раннем детстве у Бори имела место фоновая врожденная, обусловленная голодовкой во время беременности матери и усугубленная травмой и переохлаждением, гипокальциемия (выраженный недостаток кальция в организме) с дефицитом витамина Д3.
  Течение времени, как говорят в юриспруденции, к сожалению, обратной силы не имеет. В пятьдесят третьем не стало георгиевского кавалера Макара Олейника. Чуть позже после сильных ожогов, в результате пожара в собственном доме, ушел из жизни его сват Михась Твердохлеб. В пятьдесят пятом, на месте Макарова дома, разрушенного бомбовым ударом, построили новый, оставив женившемуся Павлу, по праву принадлежащий ему, отцовский дом.
  Свой брак супруги Грамма зарегистрировали в семидесятом, в связи с переоформлением пенсии Елены Макаровны. В восемьдесят третьем Виктор Ильич и Елена Макаровна Грамма переехали в, выстроенный совхозом, новый дом на Малиновке - новой улице села.
  Построенный в пятьдесят пятом году, дом снесли. Бульдозером выровняли все неровности двора, засыпали погреб, выкорчевали последние старые акации, семена которых были занесены ветром, незнамо откуда, более ста лет назад. На месте старой усадьбы всем миром построили первую, за сто с лишним лет существования села, православную церковь.
  Когда вопросы обеспечения собственной жизнедеятельности не в состоянии решить сам человек и общество в целом, испокон веков в такие периоды люди обращаются за помощью к высшим силам.
  В девяносто восьмом после тяжелой операции на семьдесят восьмом году медленно угасала жизнь Мити (Виктора) Грамма. В спутанном сознании он довольно внятно произнес:
  - Руку...
  Сидевшая рядом соседка Маричика положила свою руку на уже высохшую руку Виктора Ильича. Сжав руку соседки, умирающий тут же оттолкнул. Занервничал.
  - Руку... - снова прошептали его губы.
  Елена Макаровна подошла и взяла руку умирающего мужа. Слабеющей рукой он поднес руку его Люньки к своим губам. Холодеющими губами поцеловал. Последним в своей жизни целенаправленным движением погладил руку жены...
  На поминках соседи поминали Виктора Ильича и вспоминали, как во время болезни Люньки выпекал хлеб, готовил на всю семью, доил корову и коз. Козьим молоком отпаивал свою больную Люньку.
  Через пять лет в возрасте семидесяти трех лет ушел из жизни старший сын Павел Иванович Твердохлеб. Елена Макаровна (Люнька) прожила без самого малого сто лет.
  Сыновья Виктор и Боря. Это уже мои современники. Последнее, как говорят, живое общение с Виктором имело место осенью шестьдесят третьего. В то воскресенье я ремонтировал радиоприемник у моего дальнего родственника Ивана Климова (Кабрекало). Виктор долго и внимательно следил за моей работой, задал несколько вопросов и дал совет. Я понял, что передо мной радиолюбитель, далекий от дилетантства. Виктор сейчас в Севастополе. Пенсионер. Виртуальное наше общение возобновилось около двух лет назад в процессе написания книги.
  Боря, младше брата на пять лет, в части детских и подростковых увлечений и проказ был бледной копией старшего брата. Борю отличала высокая дисциплинированность и ответственность. Будучи подростком, увлекся кинематографом. Несколько лет подряд фильмы в сельском клубе "крутил" Боря. Наш учитель математики и истории, незабвенной памяти, наш всеобщий школьный кумир Иван Федорович Папуша, комментируя увлечение Бори, говорил:
  - Странно, но Грамма единственный в школе отличник, увлеченный кинематографом. Все остальные "киномеханики" - двоечники.
  Оба брата великолепно поют. Я уже писал, что, если бы Боря не пошел на исторический, а в консерваторию, его, как оперного певца, знали бы миллионы. Сейчас Борис Викторович на пенсии, но продолжает служить. Полковник, проректор Молдавской полицейской академии по воспитательной работе.
  Сын Павла - Дорислав Павлович Твердохлеб. Полковник милиции в отставке. Живет в Севастополе. Встречаемся ежегодно на проводах ( Радоница, родительский день) на кладбище в родном селе.
  Обыкновенная, исконно крестьянская семья, как тысячи других. Как многие другие, своеобразна своей яркой индивидуальностью и необычной историей.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Жизнь не пользуется копиркой,
  Для каждого она сочиняет свой сюжет...
  
  
  Дочка-племянница
  или... родная кровь
  
  Первого сентября пятьдесят третьего я пошел в первый класс. Каждое утро из дома я выходил рано, но в школу почему-то приходил впритык к звонку на урок. До школы от нашего дома было чуть более двухсот метров, но меня, идущего в школу, почему-то обгоняло большинство детей. Только успевал вытащить чернильницу и ручку, как открывалась дверь и в класс входил наш учитель Петр Андреевич Плахов.
  По дороге в школу почти всегда меня обгоняли и жившие по соседству неподалеку от Маркова моста четвероклассницы Саша Паладий и Валя Киняк. Их чистые и всегда выглаженные коричневые платья и белые фартуки школьной формы казались новыми и были нарядными. Совершенно одинаковая форма, одинаково повязанные пионерские галстуки и одинаковые белые банты на головах.
  Пионерского галстука у меня еще не было, так как я учился только в первом классе. Выговаривая мне за выпачканные, ещё с утра одетые чистыми, штаны, мама часто указывала на, так некстати проходивших мимо нашего двора, подруг:
  - Посмотри, как дети в школу ходят. Чистые, нарядные.
  В ответ я справедливо утверждал, что в школу и я иду чистым. Но вот из школы... Разное в пути случается! Но причем тут я?
  Валя и Саша учились в одном классе с моими двоюродными братьями Тавиком и Борисом. Борис (Зага) дружил с Васей Единаком (Цыганом), Флориком (Квартой) и Сашей Мищишиным (Штицей). Часто они ходили в школу огородами. По селу Боря с Васей доходили до Маркова моста, а потом через двор Саши Мищишина уже втроем уходили в огород и лишь затем поворачивали до горы. За огородом Полевых к ним присоединялся Флорик.
  Четверо друзей хором утверждали, что так до школы ближе. Ближе или нет - неясно, но старый Михасько Калуцкий, отчим однорукого Ивана Полевого, утверждал, что эта "святая" команда знает что, у кого и в каком огороде растет и когда созревает лучше самих хозяев.
  Тавик дружил с Валёнчиком Натальским, Сашей Граммой и Андреем Суфраем. В огороды они не заходили. Тавик учился очень старательно. Будучи на целый год младше своих друзей, он знал, казалось, всё.
  Тавик читал всё, что попадало ему в руки. Будучи в четвертом, он читал от корки до корки учебники пятого и шестого класса. Перед кинофильмом читал газеты и журналы, которые были разбросаны по столу вдоль сцены в сельском клубе. Он уносил из школьной библиотеки целые стопки книг. Когда он их возвращал, пионервожатая никогда не спрашивала Тавика, о чем там написано, как меня. Потому, что знала, что Тавик читает книги очень внимательно и всё запоминает.
  Валёнчик Натальский рос без родителей. Мама его умерла, когда он был маленьким. Отец погиб на фронте. Родителей Валёнчику заменил старший брат Сергей - тракторист, бригадир тракторной бригады в МТС. Жили Натальские недалеко от нашего двора, сразу за Савчуком. Валенчик предпочитал все свободное время проводить с друзьями, но чаще с Тавиком, с которым, осваивал клубный биллиард с металлическими шарами и, как говорили, перечитал всю библиотеку.
  Саша Грамма, потом мы узнали, что по документам он Виктор, жил недалеко от Тавика и Андрея. Саша был самым рослым и сильным. Флаконы с чернилами он закручивал так, что открыть их мог, почему-то, только я, младше него на три года. В школьные годы Саша занимал на районных спартакиадах первые места по многим видам легкой атлетики.
  Саша великолепно пел. На школьных концертах он всегда запевал в хоре. А один раз он танцевал матросский танец! У Саши подрастал младший брат Боря, младше меня на два года.
  Андрей Суфрай жил через дорогу, напротив Тавика. В ихнем доме был сельский магазин, который мы называли коперативом с одним О. Мы завидовали Андрею и его младшему брату Валерику, так как они имели возможность раньше других подобрать возле магазина пустые папиросные пакеты и обрывки целлофана. Особенно ценились пустые коробки из под папирос "Казбек".
  А еще там собирали бутылочные корковые пробки для поплавков и пукалок, круглые крышечки в виде колпачков от монополки. Но самым дефицитным, мы тогда не знали этого слова, было золото (алюминиевая фольга от бутылок с шампанским). Из "золота" для красоты мы делали пояски выше козырьков на наших фуражках. Получалось, по нашему убеждению, как у генералов. Сложенный пополам кусочек "золота" уминали пальцами на собственных зубах и демонстрировали друг другу "золотые" зубы.
  Самым эффективным использованием "золотой" обертки в начале пятидесятых было её применение в ракетостроении. Мы шагали в ногу с Королевым, о существовании которого не подозревали. Найденный под окном кинобудки обрывок киноленты туго скатывали. Затем так же туго обворачивали припасенным "золотом". С одного конца закручивали герметично, с другого послабее. Установив ракету на краю скамейки на бульваре, калили слабо закрученный конец двумя, а то и тремя, сложенными вместе, спичками.
  Наконец появлялся дымок и в следующее мгновение ракета срывалась с "пусковой скамейки" и летела, кувыркаясь, куда хотела. Иногда попадала и в самого конструктора. Валенчику Рябчинскому такая ракета однажды попала в длинный чубчик. Сплавив волосы, ракета выжгла проплешину, из-за которой Валенчик был вынужден постричься налысо.
  Однако вернемся к Андрею. Учился он так себе. Его мама слово в слово повторяла слова тети Люньки Граммы своим сыновьям о необходимости старательно учиться. Но знаменитым в селе Андрей стал благодаря весьма неординарному увлечению. Он объезжал оседланную собственную корову. На дрессированной объезженной корове Андрей, как настоящий ковбой, заворачивал и направлял на Куболте стадо коров. У Андрея с раннего детства был партийный псевдоним. Называемый мамой Андрушеком, свое имя в раннем детстве произносил "Дюсек" - Андрушек. Дюсеком его называли долго.
  Это был неразлучный квартет закадычных друзей. Дружбу их не могло омрачить даже то, что Саша Грамма и Валенчик Натальский были тайно влюблены в одну и ту же даму. Дамой была их одноклассница Саша Паладий. Но тайну знал тогда даже я.
  В классном журнале Саша Грамма был записан как Виктор Викторович Грамма. Заглядывая через плечо учительницы в журнал, Саша заметил, что в списке учеников Валя Киняк по отчеству пишется не Владимировна, как были уверены все дети, а Александровна!
  После уроков я услышал, как Саша объявил это своим друзьям. При этом он заметил:
  - Не одного меня называют Сашей, а пишут Виктором. Киняка зовут Володей, а пишут Александром.
  Уже дома, потрясенный двойными именами, я спросил маму:
  - Почему Киняка зовут дядя Володя, а в журнале пишут Александр?
  - Имя Валиного отца - Александр. Он погиб на фронте. А вернувшийся с фронта холостой его брат Володя женился на Даше. Чтобы девочка не росла без отца. Володя Вале приходится родным дядей. Родная кровь!
  Я до вечера молчал, ходил как пришибленный, потрясенный услышанным.
  Впоследствии эту военно-драматическую историю с изрядной горькой долей трагедии рассказала мне сама Валентина Александровна Киняк (по мужу уже Дороган), долгие годы работавшая старшей сестрой нашей Дондюшанской поликлиники.
  Дом её деда по матери, Максима Мошняги, как и сейчас, находился неподалеку от Маркова моста. Дед с бабушкой Настей, урожённой Вишневской считались в селе крепкими хозяевами. У них было более дюжины коров, овцы, восемь десятин земли, две пары лошадей. Одну пару, запрягаемую в бричку, держали только на выезд и извоз.
  (По рассказам моего отца, в десятилетнем возрасте пасшим тогда у Максима коров, сам хозяин работал от зари до зари. Мозолистые руки его от работы были в глубоких трещинах до крови. Людей нанимал только тогда, когда была угроза потери урожая. Если работы было много, рядом с ним наравне трудилась Настя. Трёхлетнюю Дашу в таких случаях оставляли на попечение моего десятилетнего отца.
  Мошняги долгое время держали корчму, сам Максим занимался извозом. Отец рассказывал, что Максим постоянно считал в уме. Проходя мимо, он успевал посчитать сколько у него во дворе кленов и ракит по обе стороны ручья, протекающего через усадьбу. Глядя на поле, подсчитывал количество возов навоза, необходимых для удобрения. Окидывая взглядом колосящуюся пшеницу, довольно точно определял по сколько пудов зерна выйдет с десятины и какая прибыль будет осенью.
  Я хорошо помню Максима. В, мягко сказать, пожилом возрасте, когда ему было уже за семьдесят, продолжал ходить в колхоз на работу. Последние годы работал с ядохимикатами, протравливая зерно перед посевной. Несмотря на крики бригадира, а особенно директора совхоза Адольфа Михайловича Горина, мужа его младшей внучки Киняк Нины Владимировны, полагающуюся защитную маску никогда не одевал. Обедать устраивался там же. Там же, у протравленного зерна, крутил и курил самокрутки. Потом стал курить "Нистру". Невысокий, худой, с выгнутыми врозь от тяжелого труда, коленями, Максим был неутомимым. Молодые напарники давно выдохлись, а он, как заведенная машина, продолжал перелопачивать зерно).
  Зимой сорок первого Максим и Настя были приглашены к, жившим неподалеку, Андриевским. Манька, бывшая замужем за Гришей Мельником из Алексеевки первого октября сорокового, родила Клару. На крестины была приглашена и Даша, которой шел шестнадцатый год. Кумовьями на крестинах были братья Киняки: двадцатилетний Саша и семнадцатилетний Володя - ближайшие соседи Мельников в Алексеевке.
  Тогда и запала в сердце высокому, стройному и смуглому красавцу Саше пятнадцатилетняя миловидная Даша. После обряда крещения сели за стол. Даша оказалась напротив Саши. Даша давно проголодалась, но кусок в горло не лез под неотрывным взглядом парня. Так и просидела, не притронувшись к праздничному столу.
  Потом начались танцы, редкое в то время развлечение сельчан. Единственная в селе, недавно купленная гармонь была у Александра Гормаха. Его и скрипача Адаська Хаецкого приглашали в те годы на сельские торжества.
  Страстным петухом, метущим землю крылом, закрутился в гопаке, как говорили в селе - сам с собой, ближайший сосед Андриевских Павло Навроцкий. За ним стали танцевать парами. Не успел Павло вытереть взмокший лоб, как музыканты заиграли более медленный и плавный танец "Квитки". А перед Дашей уже стоял Саша. Не помнила девушка, как танцевала, что ей говорил кавалер. Еще не стихла музыка, а Даша, вырвавшись, убежала домой. Кинулась ничком на лежанку, а в ушах - "Квитки" и теплая Сашина ладонь под левой лопаткой. Там, где сейчас гулко разносит её грудь, еще не потревоженное никем, сердце.
  Саша был настойчив. Полтора года ездил на чем придется, а чаще ходил пешком из приграничной Алексеевки в Елизаветовку. Саша, привыкший к строгой, прямоугольной геометрии Алексеевки, спланированной в начале века, как и Димитрешты, поляками и украинцами - выходцами из Лячины, дивился одной единственной улице Елизаветовки, переехавшей также с Подолья. Тут все было как на ладони. Потом привык.
  На сватанье приехал на бричке. Саша с Дашей поженились на мясницы сорок второго. В сорок третьем его на год призвали для прохождения воинской службы - кончентраре. В марте сорок четвертого родилась Валя. Саша не отходил от люльки дочки, качал её, напевая. Он сам не знал, что умеет так тихо и нежно петь.
  В конце августа сорок четвертого фронт перекатился через Елизаветовку необычно тихо, обыденно, без боёв, бомбардировок и разрушений. Основные, кровопролитные бои развернулись гораздо южнее: Яссы, Кишинев, Кицканы, Бендеры, юг Одесской области.
  Из рассказов дяди Мити - Михаила Федоровича Суслова: В первых числах сентября в село приехали две грузовые машины с офицером и сержантами недавно сформированного Тырновского военкомата. Возле школы собрали и выстроили всех мужчин села от девятнадцати до сорока пяти лет. Митинга и торжественных речей не было. Сильно прихрамывающий капитан без двух пальцев на левой руке осмотрел построение и громко спросил:
  - Кто желает добивать врага в его логове? Два шага вперёд ша-аго-ом марш!
  Ответом было полное безмолвие. Молчание затянулось, стало зловещим. Капитан положил руку на кобуру. Наконец неуверенно вышел первый. За ним сразу, почти не отставая, вышли почти все. Я тоже старался не отставать. Среди нас, вышедших, был Саша Киняк. На месте остались четыре человека. Их погрузили в другую машину. К концу войны на тех четырёх человек пришли извещения: все они пропали без вести.
  Я воевал вместе с Киняком. После трехнедельной подготовки в долине под Снятином на самом берегу Прута нас погрузили в вагоны на станции Будилов. В субботу четырнадцатого октября на территории Венгрии к западу от Дебрецена нас бросили в первый бой.
  6 ноября 1944 года наши позиции находились в пятидесяти километрах севернее Будапешта на территории Павлова. Это небольшое село, чем-то напоминает Боросяны. Даже ручей так же рассекает село на две части. Ранним утром началась артиллерийская подготовка. Немцы ответили. Началась непрерывная ожесточенная артиллерийская дуэль, продолжавшаяся около часа. Качалась и дрожала под ногами земля. Разрывы снарядов слились в один сплошной гул. Сильно болели уши. Когда разрывы немецких снарядов накрыли наши позиции, немецкая пехота перешла в контрнаступление. В бой вступили расчеты нашей пулеметной роты.
  У соседнего пулемёта подносчиком был Саша Киняк. Очень мощный снаряд разорвался в двадцати-тридцати метрах от нашего пулемета. А Сашин пулемёт находился ещё ближе. Сашу отбросило в нашу сторону. Видел я его очень отчетливо. Саша лежал на боку лицом ко мне и пытался вдохнуть, широко открывая рот. Но вместо дыхания изо рта валом выползла кровавая пена. Подойти было невозможно. Мы по губам читали крик командира пулемётного отделения:
  - Заряжай!.. Прицел!.. Огонь!
  После длинной очереди нашего пулемёта я посмотрел в сторону Саши. Глаза его уже были неподвижными.
  Младшего, двадцатидвухлетнего Володю призвали в конце сентября сорок четвертого. В первом же бою был ранен. После госпиталя волею случая вернулся в свою роту. В прифронтовом госпитале лежал в одной палате со старшим лейтенантом, командиром разведроты, за которым на измятом трофейном "Оппель-капитане", приехал разбитной светловолосый сержант.
  Выписные документы старшему лейтенанту и Володе вручили одновременно. Немногословного, спокойного, исполнительного Володю старший лейтенант забрал с собой. Утро следующего дня Володя встретил в своем взводе. Войну закончил в Берлине. Из Берлина 6 мая сорок пятого дивизия была срочно передислоцирована на территорию Чехословакии. Там началось Пражское восстание. Вступить в бой не успели. 10 мая в городе и окрестностях слышались только одиночные выстрелы. Вернулся домой в родную Алексеевку к осени.
  Тогда же вернулся домой и Михаил Федорович Суслов. Два дня не мог собраться с силами пойти на подворье Мошняги, сообщить страшную весть. Уже перед закатом решился. На улице возле Максимовых ворот услышал плач Даши и причитания Насти. Час назад принесли похоронку, известившую о гибели Саши.
  На второй день через знакомых страшное известие передали в Алексеевку. А на следующее утро у ворот Максима Виктор Семенович, старый Киняк, сняв удила у лошадей, никак не мог одеть на дышло опалку. Перед глазами стояла серовато-розовая пелена. Володя понуро стоял рядом. Ольга Васильевна, мать Саши, на ощупь сползла с брички и опустилась на колени. Силы оставили её.
  На пороге хаты снова опустилась на колени и прижалась головой к ступени, по которой ещё год назад ступали стопы её первенца. В ответ на многоголосые причитания женщин расплакалась полуторагодовалая Валя. Мужчины молча хмуро стояли в сенях.
  Даша поправила налавник и пригласила мужчин присесть. Пришел с огорода враз постаревший за два дня Максим. В комнате надолго установилось тягостное молчание. Ольга Васильевна подошла к кровати за грубкой. За металлической, с шариками, завитушками и блестящими шишками, спинкой кровати сидела полуторагодовалая внучка, дочь её старшего сына.
  Взяв девочку на руки, поцеловала. Рот её страдальчески искривился, лицо исказилось в немом рыдании. Перевела взгляд с лица ребенка на Дашу. Прижав к себе девочку, долго смотрела в окно. За стеклами ещё зеленели клёны, но уже чувствовалась осенняя пожухлость узких листьев серебристых ракит, спускающих свои нитевидные побеги до самого берега, пересекающей двор, тогда не пересыхающей речушки.
  Она перевела взгляд на мужа, потом на Володю. Глаза её уже были сухими, только нездорово горели беспокойным внутренним лихорадочным огнем. Снова пристально, властно посмотрела в глаза мужа. Виктор Семенович, не выдержав, отвёл глаза и помимо воли скосил взгляд в сторону Володи. Голова Виктора Семеновича склонилась, плечи опустились, широкая прямая спина в одночасье сгорбилась. Руки, лежавшие на коленях, обессиленные, безвольно повисли. Долгие годы, прожитые с женой подсказали: Ольга Васильевна приняла решение.
  Но не такова была, старых шляхтецких кровей, Софья Васильевна, урожённая Горчинская, чтобы вот так, запросто, вслух обнажить свои мысли. Мужа она уже поставила перед будущим фактом, этого пока было достаточно. Извечный женский инстинкт подсказал: тут надо действовать тихой сапой.
  Всё чаще она велела Володе закладывать бричку, чтобы навестить любимую внучку. Сейчас она любила её вдвойне. Как свою внучку и как единственную нить, связывающую её со своим погибшим первенцем. Чаще она велела запрягать лошадей по субботам.
  После обеда задолго до заката в субботние и воскресные дни собиралась молодежь Алексеевки у восточной окраины села на берегу озера. Встречи, разговоры, песни, гармонь. Приходила на берег озера и молодежь из молдавского села Забричан, что в километре от Алексеевки. За годы войны ряды парней в обоих селах сильно поредели. Жизнь брала своё. Женихи были нарасхват. Ольга Васильевна всё видела и предупреждала возможную опасность для своего замысла и с этой стороны.
  Дашу радовали приезды родственников, но не утешали. Ей всё еще казалось что произошла чудовищная ошибка, что убит кто-то другой, а похоронную прислали ей. И тут же, как холодной водой смывал её надежду рассказ Мити Суслова, видевшего Сашу в последние мгновения его жизни. В смерть Саши не хотелось верить. В селе уже были случаи, когда вслед за похоронкой домой возвращался вчерашний фронтовик. Даша продолжала надеяться на чудо.
  Привязалась к приезжающим родичам и маленькая Валя. Подолгу играла с бабушкой, тянулась к стеснительному, сдержанному немногословному Володе. Однажды, играя у него на коленях, Валя вцепилась ручонками в волосы дяди и пролепетала:
  - Та-та. Тата - та.
  Вспыхнуло густым румянцем лицо Володи. Зарделась и неловко отвернулась к плите Даша. Только Ольга Васильевна, побледневшая в радостном волнении, победно вздернула подбородок. И продолжала каждую субботу с утра напоминать Володе запрячь к обеду бричку.
  Случилось то, что случилось. В одну из суббот Алексеевская родня приехала втроём. Старый Киняк сутулился все сильнее, по приезду больше молчал. В воскресенье после обеда Виктор Семёнович и Ольга Васильевна уехали вдвоём. Ольга Васильевна, сидела прямо, смотрела куда-то вдаль. Видела она нечто своё, недоступное другим. Старый Киняк правил рассеянно, казалось, смотрел в никуда. Периодически вскидывал крупную голову, словно вытряхивал из неё нахлынувшие нелегкие думы, стегал, запряженную справа от дышла, кобылу:
  - Но-о! Пошла!.. Твою в душу!..
  Весной сорок седьмого молодые Киняки расписались в елизаветовском сельском совете. Потекла размеренная, без всплесков, без пламени обыденная семейная жизнь. Долго чудился Даше Сашин голос. Встрепенется, вскочит, выглянет в окно, а там... Там Володя разговаривает с тестем Максимом у порога...
  В сорок седьмом году маслобойка в Алексеевке, принадлежавшая Кинякам, перешла в собственность недавно организованного колхоза. Землю обобществили, лошади уже стояли в стойле колхозной конюшни, их по утрам запрягали уже чужие руки. Молодого жеребца успели продать в Володяны. Ничто уже не держало их на старом месте. В том же году без колебаний и сомнений Киняки переехали жить в Дондюшаны. Поближе к детям...
  В пятьдесят втором в семье Киняков родилась Нина, родная и двоюродная Валина сестренка одновременно. Бывает и такое... Всё возможно в этом бренном мире...
  Я знал чету старых Киняков. С осени шестидесятого я уже учился в восьмом классе Дондюшанской школы. Мы с Женей Сусловым, Витей Талмацким и Валиком Подкопаем часто ходили по узкой тропке за зданием тогдашнего инкубатора мимо двора Киняков. Старый Киняк больше сидел, нагнувшись на низеньком порожке. Кинячиха (мы не знали её имени) проворно суетилась по двору. Она, как говорили, всегда была в работе.
  Выходы двориков Киняков, старого Рабиновича, занимавшего вторую половину дома и дом тогдашнего "мэра" Дондюшан Шеремета соединял узкий проезд, упирающийся в глухие дощатые ворота с калиткой, открытой на центральную улицу станционного поселка. В узком проёме постоянно открытой перекошенной калитки мы часто видели старого худого Алтера, приходящего с привокзального дома по улице Лазо.
  Бывший узник еврейского гетто и концлагерей, живая легенда Дондюшан, Алтер зимой и летом ходил в длинной до самых пят, валяной коричневой бурке. Поговаривали, что ночью бурка служила Алтеру простынью и одеялом одновременно. Голову его покрывала черная лоснящаяся тюбетейка с шестиугольной звездой на макушке. Мы не знали в те годы, что тюбетейка Алтера зовётся кипой, на которой жёлтыми нитками была вышита звезда Давида.
  Алтер подолгу стоял неподвижно, провожая глазами проходивших мимо людей, тарахтевшие по булыжной мостовой телеги, редкие тогда автомобили. Глаза его, с вывернутыми красными веками, постоянно слезились. На кончике его крючковидного носа постоянно висела, готовая сорваться, капля. Алтер всегда был небритым. Накинутая причудливо выгнутым крюком-рукояткой, на его левом предплечье покачивалась длинная сучковатая палка. Правая рука его пребывала в непрерывном старческом тике.
  В наших четырнадцатилетних головах крепло коллективное подозрение, что в бурке старый Алтер носит на себе зашитое золото, камни и другие драгоценности. Подкопай предлагал действенный способ проверки нашей версии. Куском красного кирпича, лежащего у забора на куче мусора, предстояло оглушить Алтера и сдернуть с него бурку. Свернутую бурку предполагали пронести в мешке между домами моих одноклассниц Тамары Маланецкой и Люды Палий. Отпороть подкладку бурки мы рассчитывали уже под рампой. Исполнение фантастического замысла мы откладывали до бесконечности.
  В начале шестьдесят третьего среди ясного неба грянул гром. В Дондюшанах была арестована группа лиц, осуществляющих махинации с золотом. Ядро группы составляли зубной врач-протезист и зубной техник. На вершине золотого айсберга стоял наш Алтер в своей валяной бурке, контролировавший тайную торговлю драгоценностями по северной Молдавии и Могилеву.
  Когда арестовали Алтера, милиция произвела тщательный обыск в доме, где он жил. Золотые монеты, серьги, кольца и браслеты были распределены в зашитых кармашках за подкладкой его бурки. Остальное золото в количестве более полутора килограммов нашли в Бельцах у одной из его племянниц.
  Процесс был громким. Почти девяностолетнему Алтеру дали шестнадцать лет строгого режима с конфискацией имущества. Личной недвижимости за предусмотрительным Алтером не числилось. Приговор обжалованию не подлежал.
  В 1989 году Валентина Александровна Киняк (по мужу Дороган) после многолетних поисков могилы отца прибыла в венгерский город Монор, что в тридцати километрах восточнее Будапешта. Из восьмидесяти тысяч погибших за освобождение Будапешта, на этом кладбище нашли последний приют более трехсот советских воинов. Среди сотен фамилий бойцов на обелиске воинского мемориала Валентина Александровна нашла надпись:
  KINEAK A.V.
  1920 - 1944
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Женщины, война - больная тема,
  Мне её, наверно, не объять,
  Приоткрыл я краешек проблемы.
  Как её осмыслить и понять?
  Встретил фотографию недавно,
  Поразили женщины меня.
  Встретил неожиданно, случайно,
  Грустной памяти событий ряд.
  Женщины в горах Афганистана,
  Ненормально это, шла война.
  Всех она за девять лет достала,
  А у них улыбки, как весна.
  Женщины на снимке с автоматом,
  Там нельзя ведь было по другому.
  Поклонитесь ныне им, ребята!
  Живы мы теперь, и слава Богу!...
  Геннадий Вершинин
  
  Через полвека с лишним...
  
  Родился я, по рассказам мамы, ровно в полночь с 18 на 19 августа 1946 года. Днем моего рождения мама всю жизнь считала восемнадцатое, несмотря на то, что в свидетельстве о рождении с добрым десятком ошибок написано, что я родился девятнадцатого августа. Свидетельство о моем рождении выписал наш сосед Савчук, исполнявший тогда должность секретаря сельского совета.
  В школу я пошел семи лет. Семилетнюю школу в Елизаветовке я закончил в 1960 году. С начальных классов я свыкся с мыслью, что в восьмой класс я пойду в Тырново, по стопам Алеши, моего старшего брата. Аттестат зрелости с отличными оценками брат получил в пятьдесят пятом и, не поступив в Кишиневский мединститут, пошел учиться в Сорокский медицинский техникум. А в июне нынешнего, шестидесятого года Тырновскую школу закончил мой двоюродный брат Тавик.
  Моим планам воспротивились родители.
  - Тырново больше года уже не райцентр. Село сразу же стало глушью. Да и добираться туда сейчас не с руки. - отговаривал меня отец.
  Мне сразу стало обидно. Для меня Тырново всегда было торжественным, нарядным и, в чем-то даже необыкновенным. Въезд в Тырново, улицы и старинный парк, утопающий в зелени вековых деревьев, пестрели плакатами и красочными гирляндами. А в пятьдесят седьмом, когда в Москве проходил Всемирный фестиваль молодежи, в Тырново тоже устроили фестиваль. Нас всей школой возили в райцентр на колхозной грузовой машине! Даже пыль за машиной клубилась веселее и гуще. Оставленное машиной серое облако медленно оседало, по нашим ощущениям, красивее, чем в Елизаветовке.
  Самолет кругами летал над парком и разбрасывал листовки с поздравлениями! Такого огромного и низко летящего кукурузника я ещё не видел. От рокота его мотора подрагивало в груди. В огромном парке разместились, приехавшие из разных сел и играющие различные мелодии одновременно, духовые оркестры. Музыка нескольких оркестров вселяла ощущение особой торжественности праздника.
  А в конце было торжественное факельное шествие. Шли ребята старших классов Тырновской школы. Факелы были сработаны из консервных банок, закрепленных гвоздями к одинаковым круглым палкам. Грандиозности и впечатлительности шествия не могло помешать даже то, что все факелы сильно дымили. Черный дым с плавающими в воздухе черными хлопьями относило на обочину улицы, где стояли мы, зрители.
  Черные хлопья медленно оседали на наши впервые одетые, в большинстве белые рубашки. Попытка стряхнуть неизменно приводила к тому, что на ткани расползалось размазанное черное пятно. В некоторых факелах через отверстия мимо гвоздей сочились капли черной смолы. У части факельщиков капли падая, продолжали, гореть. Некоторые ребята выбегали из строя и швыряли горящие факелы в глубокий овраг напротив чайной.
  Наш директор, Николай Григорьевич Басин, вполголоса возмущался в кругу наших учителей:
  - Сама идея неподходящая. Факельное шествие не вписывается во всемирный праздник молодежи. Конструкцию факелов не продумали. Надо было наверху обмотать палку как бинтом и одеть защитные щитки. Или прокладки из камер над и под дном банки. А так и до беды недалеко.
  Мы не видели никакой беды. Слова Николая Григорьевича вызвали в нас протест. Но нам было положено молчать. В наших душах мы упорно считали факельное шествие самым ярким эпизодом районного фестиваля.
  А бьющий в нос розовый крюшон и желтый лимонад? А кусочки хлеба, на которые, продающий их толстый седой дядя в нарядном белом коротком халате с фартуком, накладывал кусочки, наискось срезанной, удивительно ароматной вкусной колбасы? Мы тогда узнали, что всё это сооружение из хлеба с колбасой называется странным, непонятным словом: "бутерброд"! После каждодневного созерцания и поглощения краюх, отрезанных от огромных, выпекаемых нашими мамами, хлебов, присыпанных сверху, пожелтевшей в жаркой печи мукой, мы увидели румяные продолговатые небольшие, совсем игрушечные, хлебцы! Назывался такой хлеб батоном. Сверху батон был очень блестящим. Старше нас на год, брат Мишки Бенги, Вася авторитетно заключал:
  - Наверное, солидолом мажут.
  А вместо нашего тесного полутемного сельского коператива - у самого вокзала большой, как колхозный склад, коператив, называемый раймагом. Там мы покупали гачки (рыболовные крючки). Там я впервые увидел, что вместо поплавка из корковой пробки удочку можно оснастить красно-белым, удивительно красивым поплавком. И на воде хорошо видно, и рыба, наверное, на такую красоту здорово клюёт!
  А сельхозвыставки?! Каждой осенью на обширную базарную площадь со всего района привозили огромных карпов в стеклянных аквариумах, целиком стеклянные ульи с пчелами, не умещающиеся в дверях желтые тыквы, огромные полосатые арбузы. Наш колхоз ежегодно на низкой специальной телеге привозил племенного быка Милого, весом в целую тонну!
  В углу базарной площади был огороженный лентами участок. Над проходом полукругом в три ряда на материи надпись: "Тырновский районный быткомбинат". За лентами стояли шкафы, столы, постели, тумбочки. Отдельно стояли пружинные матрацы! А рядом стояли калитки и ворота из настоящего железа. И всё это сделано не на заводе или фабрике, а в Тырново!
  В прошлом году посреди базара на столе стоял настоящий кукурузный початок толщиной с ведро и полутораметровой высоты. Потом мы узнали, что початок колхозные плотники сначала вытесали из деревянного столба. Затем, придавая форму початка, оглаживали рубанками. А в конце все комсомольцы села, сменяя друг друга, с помощью столярного клея обклеили деревянный кочан вылущенными крупными кукурузными зернами.
  Огромная каменная арка при въезде в Тырново за винпунктом! Видимые с базарной площади паровозы, изрыгающие черный дым и тянущие за собой длинные ленты разных вагонов! Издали, как огромная гусеница с черной головой. А садящиеся на аэродроме кукурузники! Приземляясь, они, незаметно и как-то сразу одновременно, увеличивались в размерах. А нашей Елизаветовке и не снился, начинающийся за чайной глубокий, с крутыми склонами, овраг! У нас в селе поиграть в войну по-настоящему негде.
  Тогда во мне зрело ощущение, что моя учеба в Тырново будет сплошь состоящей из, бьющего в нос, крюшона, вкусных бутербродов с колбасой, разбросанных самолетом листовок, разноцветных гирлянд, звучания музыки сразу нескольких духовых оркестров и грандиозного факельного шествия.
  И вдруг такой облом! Дондюшаны... Там, рассказывали ребята, этой весной убрали огромный, расположенный ниже церкви базар, куда я ездил с отцом и дедом.
  - Нечего в Тырново! - подводила итог мама. - На станцию два раза в неделю на подводе Иван Лирник возит с фермы сливки. А с нового года, говорят, молоко будут возить машиной каждый день. А осенью десятки машин в день возят из колхоза на сахзавод свеклу! С передачей еды проблем не будет. Жить будешь у Сусловых. Отец договорился. Да и знать будем, чем ты там будешь заниматься!
  Этого, как раз, мне хотелось меньше всего...
  В пятницу 19 августа отец, завернув в газету свидетельство об окончании семи классов и свидетельство о рождении, ранним утром повел меня к колхозным гаражам, выстроившимся в ряд неподалеку от колхозной кузницы. Ехали в кузове на деревянной скамье у кабины. Несмотря на то, что я ехал в среднюю школу и считал себя вполне взрослым, меня усадили посередине. А мне хотелось с краю. Там ветер сильнее хлещет.
  Подвезла нас машина к рампе, возле сельпо. В школу мы с отцом шли по шпалам. Дважды мимо нас с грохотом, ветром и пылью пронеслись дымящие паровозы, тянущие за собой длинную вереницу громыхающих вагонов. Дрожала земля, от гудков паровозов заложило уши. Отец, отвернувшись, морщился, жмурил глаза. У меня же слегка отлегло от сердца. Интересно!
  В школе директора не оказалось. Секретарша, высокая, с длинной косой вокруг головы, женщина сказала:
  - Фаины Александровны нет. Она сегодня едет в Окницу на учительскую конференцию. Но сейчас она пока дома. Тут недалеко. Пусть она подпишет. Потом принесете документы.
  Мы пересекли железную дорогу. Отец уверенно вел меня узким кривым переулком. Фаина Александровна, с такой же, как и у секретарши, косой на затылке, стояла на крыльце. Отец поздоровался.
  - Здравствуйте, товарищ Единак! Очередного ученика привезли?
  Из разговоров родителей я знал, что Фаина Александровна у Алеши в Тырново была классным руководителем. Отец подал документы:
  - Принимайте и нас, Фаина Александровна.
  Фаина Александровна мельком взглянув на метрику, вернула её отцу. Внимательно просмотрела свидетельство об окончании семилетки.
  - Учиться будешь как Алексей, или как?
  - Или как. - не очень понимая вопроса и не задумываясь над ответом, немедленно ответил я.
  Отец опустил голову и сжав губы, покрутил головой.
  Фаина Александровна, сузив глаза, несколько мгновений смотрела на меня. Я почувствовал себя неловко, настроение стало никудышным.
  - Свидетельство я возьму. Первого сентября на занятия. А пока я тебя поздравляю с днем рождения!
  Только сейчас мы с отцом вспомнили, что у меня сегодня день рождения! Успела рассмотреть в метрике! Когда мы вернулись в сельпо, где грузилась машина, напротив вокзала отец купил огромный арбуз...
  ...Приехали мы с отцом на станцию тридцать первого августа во второй половине дня. Пришли к Сусловым. Тетя Люба, показав мою койку и стол, где нам с Женей, её сыном, предстояло учить уроки, ушла на работу. Она работала портнихой в быткомбинате. Отец, выгрузив в тумбочку провиант, попрощался. Я остался с Женей, на год младше меня.
  До вечера он познакомил меня, с жившими рядом, братьями Талмацкими. С Витей Женя учился в одном классе. Со старшим, Жорой, предстояло учиться мне. Их брат Федя был младше на несколько лет. С другой стороны огорода жил Валик Подкопай. Валика я знал давно. Его мама Стася Хаецкая родом из Елизаветовки. По ту сторону, только посаженного на месте старого базара, парка напротив, у Тхорика Алеши, возившего когда-то меня в Могилев, уже готовилась к школе моя одноклассница по елизаветовской школе Саша Навроцкая. Всё легче, не один...
  Наутро мы с Женей пошли в школу. На огромном, по елизаветовским меркам, дворе было тесно. Школа тогда была русско-молдавской. Я никого, за исключением Жени и Талмацких не знал. Стало неуютно.
  Сначала была общешкольная линейка. Потом зазвучал резкий, как сирена, электрический звонок на урок. Классным руководителем у нас оказалась Варвара Ивановна Цыганкова, учительница русского языка и литературы. Большинство в классе составляли местные, дондюшанские. Они расселись так, как сидели в седьмом классе. Я стоял у классной доски. Варвара Ивановна указала мне на свободное место за второй партой в среднем ряду. За партой одиноко сидела девочка. Варвара Ивановна сказала:
  - Садись! Тут будет твое место.
  Я сел. Моей соседкой оказалась Люда Палий. Через несколько дней я уже знал, что она живет в одном из небольших, прилепленных друг к другу домов за домами сапожника Дохола и усатого майора. Тамара, дочь Дохола, училась с нами в одном классе.
  Тут же, через переулок сразу за инкубатором жила Тамара Маланецкая, круглая отличница. По ту сторону улицы через овражек жила Геня Званец. Крыша их дома пестрила множеством голубей-простяков. А там рядом, через два дома, у Тхориков, упомянутая Саша Навроцкая. Через дорогу уже Сусловы, у которых жил я. Через четыре дома вверх по улице жили братья Талмацкие. География части нашего класса оказалась довольно тесной.
  Моя соседка по парте оказалась молчаливой, мне показалось, даже скучной девочкой. На фоне яркой Зины Штрахман, разговорчивой Ляли Булькиной, всезнающей Тамары Маланецкой, постоянно выясняющей непростые отношения с учителями Гени Званец, Люда Палий казалась беззащитной, нелюдимой, независимой и какой-то колючей одновременно.
  Учился я, если не охотно, то без отвращения. За исключением французского языка, который преподавала нам бескомпромиссная и строгая Елизавета Абрамовна, все предметы давались мне легко. В конце сентября вышел конфуз с контрольной по физике. Не зная, что такое шлагбаум, я не решил задачу по рычагам. В результате в конце первой четверти в табеле оказались две тройки. Надолго остался и, приставший ко мне, "партийный" псевдоним: Дярёвня.
  В учебе с моей соседкой я шел, приблизительно, как говорят, ноздря в ноздрю. В остальном она моего интереса не вызывала. Однажды я увидел её возле книжного магазинчика по улице Лазо, где я покупал тетради. Люда Палий фотографировалась!
  Недалеко от дверей, вросшего в землю, книжного магазинчика с утра до вечера без выходных работал фотограф. На треноге возвышался, больших размеров, деревянный фотоаппарат. Рядом на более низкой треноге большой черный, с облезлой краской ящик. По обе стороны ящика свешивались два длинных черных сатиновых рукава. На стене книжного магазина висела, обтянутая пожелтевшим целлофаном фанера с наклеенными фотографиями. То была реклама.
  Возле аппарата, переваливаясь как утка, неспешно ходил невысокого роста худой колченогий старик. Зимой и летом он был в неизменных кирзовых сапогах, в которые были заправлены, неопределенного цвета, брюки "галифе". На голове у старика была, повернутая козырьком назад, зеленая фуражка военного образца без кокарды. Его лицо постоянно покрывала щетина полутора-недельной давности. Казалось, старик никогда не брился. Неожиданно большие его руки с узловатыми пальцами всегда были желтыми, будто недавно намазанными йодом.
  Старик усаживал клиента на табурет у стены, на которую была натянута материя. Ковылял за треногу и накидывал на голову, прикрепленный к аппарату, плотный черный платок. Пригнувшись так, что разрез его вылинявшей куртки расходился, обнажая черные подтяжки брюк, долго всматривался в матовое стекло. Снова ковылял к клиенту и поправлял положение головы. Потом снова оценивал изображение на матовом экране. Так могло продолжаться несколько раз.
  Наконец старик выдвигал кассету с экраном и ложил её на аппарат. Объектив закрывал черной крышкой. С аппарата брал кассету с фотопластинкой и заряжал. Затем выдвигал шторку. Заходил сбоку аппарата. Неотрывно глядя на клиента, брался за черный кружок крышки. Бормотал невнятное:
  - Легард ( означало "внимание").
  Плавным, но быстрым движением кисти вниз снимал крышку и, сделав полукруг, уже сверху закрывал объектив.
  Затем начиналось священнодействие. Вынутую из аппарата кассету старик просовывал в рукав. В другой рукав просовывал левую руку. Я, занимавшийся фотоделом, понимал, что сейчас старик освободит фотопластинку из кассеты. Пластинку окунал, покачивая, в проявитель. Посмотрев на карманные часы, висящие на гвоздике сбоку ящика, промывал. Потом в закрепитель. Снова промывал и вытаскивал пластинку на свет божий. Оглядывал её и вставлял в одну из узких щелей доски сбоку ящика.
  Высохшую пластинку снова помещал в рукав. Прижав кассету к крыше ящика изнутри, правой рукой что-то нажимал. Открывались черные створки на крышке ящика. Шевеля губами, старик беззвучно считал: раз, два, три... Потом створки захлопывались. Передвинув, старик снова открывал створки и считал. На одной фотобумаге печатал сразу четыре карточки. И снова: проявитель, промывание, закрепитель, промывание.
  Открывалась задняя стенка ящика и старик извлекал мокрую карточку. Несколько раз старик пропускал фотографию между двумя вращающимися резиновыми валиками. Отжимал воду. Слегка влажную карточку вручал клиенту. Сделал старик такие четыре карточки в овале, окруженном мелкими черными кружками, и мне. Отдавая фотографии клиентам, неизменно говорил:
  - Рупель двайсить. Вшистко лепше! (Всего доброго - польск).
  Несмотря на то, что фотография для меня уже несколько лет не была тайной, все, что делал холодный фотограф, отдавало волшебством.
  Перед фотоаппаратом на табурете сидела Люда Палий. Я не помню, во что она была одета в тот день. Я только сейчас заметил, что волосы её лежали на голове пышной непокорной копной. Толстенная черная коса спускалась до середины ножек табуретки! Но главным было лицо! Замершее в торжественном ожидании. И глаза... Восточные глаза её казались чуть раскосыми... Они смотрели чуть мимо и поверх аппарата, казалось, в никуда и в себя одновременно...
  ...Шел урок алгебры... Я сидел, чуть скосив глаза вправо. Сегодня волосы Люды Палий выглядели более приглаженными. Только сейчас я обратил внимание. Люда Палий была худой, угловатой, какой-то вытянутой и беззащитной. Смуглость кожи не могла прикрыть её прозрачную бледность. На лице кзади от губы под кожей контрастно просвечивала извитая голубая жилка. Но меня поразило другое.
  По всей длине худой шеи под тонкой кожей пульсировала невидимая, но очень четко обозначенная жилка! По толчкам я смог бы нарисовать её ход в виде почти прямой линии. От уха до самой вырезки у края выпирающей ключицы. Я мог сосчитать у Люды Палий её сердечные толчки. Но мне вдруг захотелось слегка прикоснуться к этой пульсирующей линии пальцем. Почувствовать её биение!
  - Единак!
  Я вздрогнул, встал.
  - Ты где сейчас находишься?
  - Как где? Здесь, Мона Ароновна.
  - Я спрашиваю, где ты витаешь?
  - Нигде...
  - Повтори! О чем я только что говорила!
  Я тупо молчал...
  ...Я стал приглядываться к Люде Палий. До сих пор я вообще не приглядывался к девочкам. Чего там смотреть? А сейчас, нет-нет и взгляд крадучись, воровски, мимолетно пробегал по лицу моей соседки, по её узким, длинным пальцам рук. На бледных худых кистях под кожей так же просвечивали голубые, вливающиеся друг в друга к запястью, ручейки. Когда она ложила ручку, я видел вдавленность на последней фаланге среднего пальца правой руки. Вдавленность повторяла формы не смывающегося фиолетового пятна от подтекающих из авторучки чернил.
  Чуть выше запястья рукав трикотажной оранжевой кофточки. По самому краю блеклого манжета более яркая мелкая штопка. На локтях ткань была истончена. На коротко остриженных ногтях не исчезали белые пятнышки. Мне показалось, что Люде должно быть холодно в этой тонкой кофточке.
  Мой локоть стал медленно и, как мне казалось, незаметно скользить по парте к руке в оранжевой кофточке. Сосредоточенно глядя на черную доску, я отчетливо представлял, как моя рука прикоснется к руке Люды. Скоро её рука нагреется и станет теплой. Я буду ощущать её теплоту сквозь ткань рукавов её кофточки и моей рубашки.
  Я почувствовал явное тепло. Скосив глаза, я увидел мой локоть в нескольких милиметрах от руки девочки. Сейчас наши руки соприкоснутся и мы будем чувствовать тепло друг друга. А потом, когда кончатся уроки, мы молча пойдем домой. Напротив дома Булькиной, там, где тупик с вкопанными черными шпалами, я не сверну в переулок мимо нефтебазы, а пройду дальше, почти до вокзала. А потом налево по переулку до её дома. Так я буду рядом с ней гораздо дольше.
  Наконец мой локоть прикоснулся к её руке. Она оказалась удивительно теплой. В моей груди поднялась под самое горло дурманящая волна. Я был уверен, что то же должна почувствовать и моя соседка по парте. Только это тепло и больше ничего. Нет, еще сладкий теплый комок в горле, разливающийся по обеим рукам щемящей нудьгой.
  Сильный немилосердный толчок разом отбил мой локоть за невидимую срединную линию парты. На мою территорию. Приземление было ошеломительным. Мне показалось, что вместе со мной качнулся весь класс. Я внимательно смотрел на классную доску и чувствовал, как начинает наливаться покалывающим жаром мое лицо. Первой мыслью было желание, чтобы случившегося никто не заметил. До конца уроков в тот день я сидел, далеко отодвинувшись от Люды Палий.
  Во мне нарастала обида и раздражение. Потом присоединилась злоба на себя, дурака, и на соседку-недотрогу. Подумаешь! Цаца! Как только прозвенел звонок, схватив портфель, я, обгоняя всех по лестнице, спустился вниз. На квартиру я шел не мимо нефтебазы, как обычно, а пересек железную дорогу у школы и вышел на главную через "проспект" Михальского - узенький, чуть больше метра шириной, переулок напротив железнодорожного перехода. Мне казалось, что все встречные смотрят на меня насмешливо и укоряюще одновременно за что-то, совершенное мной, необычайно постыдное.
  На следующий день я сел за парту, не поздоровавшись. Я избегал смотреть Люде Палий в глаза. Одновременно, я это чувствовал, она избегала меня. Пусть! А во мне нарастала обида и сожаление о том, что я не настоял на своём и не пошел учиться в Тырново. Такого конфуза там бы со мной не вышло, точно!
  Однажды, на уроке геометрии, я больше почувствовал, чем увидел, что Люда Палий смотрит в мою тетрадь. Я ни о чем не успел подумать. Чуть отвернулся, а мой локоть надежно закрыл написанное. С тех пор я больше не ощущал её попытки подсматривать в мои тетради. Напряжение между нами возрастало. До конца первой четверти мы практически не разговаривали. В первый же день второй четверти нас с Людой Палий развели. По разным партам. Меня Варвара Ивановна усадила рядом с Игорем Врублевским. С кем сидела Люда? Не помню. Тогда мне это было совсем неинтересно.
  Первого сентября в девятом классе наши ряды поредели. Меня не тронуло отсутствие в классе Люды Палий. Кто-то из девочек сказал, что их семья переехала в Казахстан. Гораздо больше меня тогда удручало то, что уехал Аркадий Дудко, с которым мы занимались радиолюбительским конструированием. Его отца перевели на другой, более крупный сахарный завод.
  На протяжении полувека я изредка вспоминал мою соседку по парте, случайно натыкаясь на фамилию Палий. Древнюю старо-славянскую и украинскую фамилию Палий, означающую "поджигатель, возжигатель", носят более десятка человек в молдавском Мындыке и других селах района.
  Зимним вечером, пробегая взглядом, отмеченные "классом" фотографии в "Одноклассниках", я увидел фотографию солдат-афганцев на фоне бронетранспортера. Такие фотографии я всегда рассматриваю очень внимательно, если не сказать, болезненно. Я изучаю лица моих тогдашних сверстников, которым выпала нелегкая доля. Просмотрев фотографию, я скользнул вниз по ленте. Лишь только после просмотра нескольких последующих фотографий что-то заставило меня вернуться к афганцам. Впился взглядом. Ни одного знакомого лица. Зачем я вернулся?
  Вдруг, словно током ударило. Стоп! Над фотографией была надпись: Людмила Палий (Королева) считает классным! Подвожу курсор и нажимаю на Людмилу. Она! На всякий случай уточняю. Мне уже не четырнадцать лет. На следующий вечер сообщение. Почти по Высоцкому:
  - А, вот уже ответили, ну здравствуй, это я...
  - Здравствуй! Рад видеть в эфире! Ты ли это? Помню невесомую, беззащитную, независимую и колючую.
  - Ты написал мне целую поэму в четырех словах. Неулыбчивость моя и беззащитность, наверное, были от бедности. Мы жили очень бедно. Я уже была большая, понимала. Хотя никто не притеснял. Это сейчас в школах судят по одёжке.
  - Спасибо за ответ. Многое стало ясно. Но тогда большинство было ниже среднего достатка. Помнишь Тамару Дохол? Её отец был сапожником. После девятого она уехала в какое-то училище, убегая от уклада в родительском доме. Вышла замуж за курсанта военного училища. Последний раз я её видел женой майора. А потом, рассказывали, стала генеральшей.
  Ты спрашивала о Люде. Это Люда Селезнева. Она была тихой, незаметной. Мы с ней часто виделись. Работала в сбербанке. Сама болезненная. Умирала тяжело от онкологии. Воспитала племянницу, дочь родной сестры. Та ушла в мир иной в запое. Оба Игоря ушли безвременно. А жаль. Яркие были ребята.
  - Точно! Люда Селезнева! Жаль всех, особенно одноклассников, ушедших в мир иной. Склоняю голову. Я пока свой возраст не чувствую, но когда уходят мои ровесники, вспоминаю, что сама уже не молода.
  - Связала свитер Сане. Хочу сметать. Посмотрю, что получится. Если всё нормально, то свяжу воротник и всё.
  - ?
  - Ой, Женя, извини, это я сестре писала.
  - Ты спрашиваешь, чем занимаюсь? Стараюсь не сдаваться. Еще работаю. Работаем из всего класса только я и Анжела Гудима. Она преподает в Кишиневском политехе. Чем занимаюсь дома? Дома небольшой зверинец. Коты, собаки, голуби и вьетнамские хрюши. Очень забавные. Только очень жирные. Я их, чертей, люблю и кормлю вдоволь. У меня лучшая в регионе голубиная ферма.
  Не ответил на вопрос о ностальгии. Ностальгия, вообще, ко всему ушедшему. Я пишу об этом во вступлении в книге. А осеннее обострение - наверное, потому, что пришел в школу в сентябре шестидесятого. Такое ощущение, что отдал бы многое, чтобы очутиться на день в восьмом классе. Окна выходили на дом культуры сахарного завода. Сахзавода уже нет несколько лет. "Доброжелатели" уничтожили, чтобы устранить конкурентов. Сахар был - лучший в Союзе.
  Заводской клуб разваливается. С девяностых мне кажется, что снится нескончаемый кошмарный сон. А проснуться не могу. Не покидает иллюзия, что открою глаза и у меня самая большая и самая лучшая страна. Пишу и об этом.
  - Женя! Преклоняюсь. Просмотрела видеоролик к пятидесятилетию твоего окончания школы. Хоть я женщина, но поразила твоя мастерская. Когда ты успеваешь? От тебя следовало ожидать. Ты в школе был любознательным. Помнишь? Тебя математик называл: Лобачевский или Пифагор?
  - По разному было и в школе и в жизни.
  - Ещё один вопрос: время у Вас московское?
  - Ты спрашиваешь о сыновьях? Старший на месте, крутится. Младший в Канаде.
  - Ты летал туда?
  - Я там не был. В этом плане я ненормальный. Присох к Дондюшанам, которые люблю и ненавижу одновременно. Другой жизни себе не представляю. Не то, что уехать за океан, мне даже заболеть нельзя. Я тебе писал, что у меня отличная голубиная ферма. Пропадут без меня. Да и остальные звери каждый день кушать-пить и ласки просят.
  Жена уже физически не может обеспечить их жизнедеятельность. В молодости, бывало, я уезжал на несколько месяцев на разные курсы. Жена и дети справлялись. А сейчас мы - двое стариков. Стараемся держаться друг за друга. Спасибо за общение. Как будто форточку открыл в наш восьмой класс.
  - Как ты успеваешь. И книгу пишешь. А ты не можешь мне выслать книгу на память. Я буду очень признательна.
  - Издать такую книгу, нужна сумма. Дети что-то замышляют. Как буду держать в руках - вышлю. С автографом.
  - А ты сама пиши, Люда. Тебе есть о чем рассказать. Пиши при первой возможности. Прочитаешь мою книгу, обязательно напишешь. Пока.
  - Женя! А Дубоссары далеко от тебя? Там жила одна моя однополчанка. В советское время переписывались, а потом она потерялась. Пыталась найти в одноклассниках. Зоя Александровна Маркина, по мужу Вариале.
  - Дубоссары на левом берегу Днестра. По прямой - 160. По трассе 230. Варнали Зоя Александровна. дом тел. 3732153223217. Вместо + надо поставить код выхода из России.
  - Женечка! Большое спасибо. Всего тебе доброго.
  - Поздравляю с днем рождения. Всего самого превосходного!
  - Большое спасибо! Как быстро летит время. Не хочется верить.
  - Тебя в классе не было слышно. Я рад, что мы встретились в эфире.
  - Как я рада. Я была тихой скромницей. Может это мне помешало в жизни добиться большего. До сих пор не знаю, как я решилась поехать в Афганистан?
  - Скромность - не развязность. Большинство наших раскрученных сейчас по скорлупкам. И в Афган они бы никогда не пошли. У тебя жизнь богаче, чем у меня, на порядок. Усаживайся и пиши: "Афганистан. Туда и обратно". Это такая ёмкая тема. Описывай все как можно подробнее. А потом начнешь вычеркивать, сокращать, шлифовать. Правда - она видна. Вот увидишь, получится. А мастерство придет с работой.
  - Мне дочь на день рождения сделала видеоклип на тему: "Мама в Афганистане". Будет время - поместит его на страницу. Можно будет посмотреть.
  - Посмотрю с интересом. Это и моя молодость. Мне было тридцать три. Несмотря ни на что, до сих пор отношусь положительно к введению военного контингента. Вот только дальше все пошло бездарно. Афган, с одной стороны, отодвинул, с другой, приблизил разрушение моего мира, моей страны.
  В 1981 мы с женой были в Трускавце. Обедали за одним столом с майором. Рядом с ним сидел человек в штатском, но похоже в больших чинах. Штатский спросил:
  - Скажи, Руслан. Ты там видишь все изнутри. Как твое мнение?
  - Ох, (И.О. не помню), не надо было сейчас нам туда.
  Говорили тихо, не называя больше имен и стран. А много позже по телевидению мы узнали майора. Это был Руслан Аушев. Уже генерал. А второй, возможно был Ивашов, но не ручаюсь. Давно было.
  - Я вас приветствую, доктор. Смотрела новости. У вас тоже не всё спокойно?
  - К сожалению всё правда. Помнишь у Маяковского? Если звезды зажигаются... Значит кому-то нужно, чтобы в нашем доме был пожар. Этот кто-то не успокаивается...
  - Страшно не за себя, а за детей и внуков. Если бы я была молода, я, наверное, уехала бы в Канаду. Но увы, я пенсионерка.
  - Я до сих пор еще не оценил мудрости поступка моего младшего, нашедшего в себе силы преодолеть Рубикон, заложенный в нас, старших. Я уже никуда не поеду. Не хочу быть нахлебником. Да и не приживается старое дерево, пересаженное на новое, пусть даже плодородное место.
  - Да... Конечно. Ты прав. Даже здесь, в России, я чувствую себя чужой потому, что очень долго прожила в Казахстане. Очень долго вспоминала Молдавию, и сейчас вспоминаю, хотя прошло столько лет. Но то было детство. Там мы жили впятером в одной комнате.
  - Нет, Люда! Ты не права! В России ты всегда дома. А дома, говорят, и солома едома. Для взрослых и поживших главное - языковая среда. И ты не чувствуешь себя инородным телом, которое организм, сам смертельно больной, пытается безрассудно отторгнуть. Это очень страшно чувствовать. Никому не пожелаешь!
  - Я поместил еще одну главу. Расизм в нас и жив и мертв... Будет время, почитай.
  - Обязательно прочту. Как там у вас, успокоился народ? В новостях что-то молчок.
  - Я сам не пойму: Кто есть кто? Не приведи бог, как на Украине. У меня там родственники. Полтора года не общаемся. По ихнему мнению я продался "москалям". Вот так. Линия фронта пролегла через семьи, а то и через постели.
  - У моих знакомых то же самое. Нет общения. Во всем винят москалей. Полный дурдом. Я вообще не пойму, что все хотят? Помнишь песню? Поет Даль: Призрачно всё в этом мире бушующем... Это точно!
  - Ты не поёшь, Люда?
  - К сожалению, не пою. Кто-то наскреб миллиарды, а кто-то еле сводит концы с концами. Даже патриарх выступал. Говорит, что правительству надо обратить внимание на очень большую разницу между бедными и богатыми.
  - Люда! Я не говорю, что все было идеально. Но жили с какой-то уверенностью в завтрашнем дне. И за своих детей тоже. Я уже писал, что оказалась разрушенной целая цивилизация. А беззащитной она оказалась, потому, что была добрая, доверчивая. Есть такая циничная украинская поговорка: - добрый божевильному (дураку, сумасшедшему) брат.
  - Ты в Новокубанске? В тринадцатом году мои коллеги голубеводы ездили на выставку голубей в Армавир. Привезли отличных северо-кавказских. Сейчас туда уже не едут. Надо пересекать Украину и Донбасс. Люди боятся.
  - Да, я в Новокубанске. У меня сосед занимается голубями. Жена жалуется, что он ничего не хочет делать по дому. Неужели это занятие так сильно затягивает?
  - Да. Это как наркомания. А может и похлеще.
  - Я поймала себя на мысли. В груди не умирает то время. Прошедшее все больше кажется счастливым сном. Как давно и совсем недавно всё было! Внутри все еще ощущаю себя юной. Скорее всего впадаю в детство. Всё равно приятно сердцу. А ещё. Я чувствую себя молодой, пока ничего не болит. А как заболит... Думаю: "А что ты хочешь, Людмила? Тебе вот-вот семьдесят". Остеохондроз мучает.
  - Не говори! Я то тебя помню другой! Кстати. Тогда, в школе, была красно-оранжевая трикотажная кофточка? С воротником, как у водолазки или футболки? Или я себе это сам нарисовал?
  - Ты помнишь, какая у меня кофточка была? У меня есть фото той поры в другой кофточке.
  - Помести, пожалуйста то фото в ОК. Судя по тебе, у тебя остеохондроза не должно быть.
  - Постараюсь то фото отыскать. Почему у меня не должно быть остеохондроза? Я в период развала Союза такие телеги и сумки таскала! Занималась торговлей. Не разбогатела, но на жизнь хватало.
  - С весной тебя, Женя. Тебя и всю твою семью! Всех благ.
  - Спасибо, Люда! И тебя с весной. Самого доброго!
  - Ты про это фото говорил?
  - Да! Точно! У меня тоже есть одна фотография в таком овале. А фотограф был старый колченогий дед. Его "фотоателье" было прямо на улице рядом с книжным магазином по улице Сергея Лазо. А кофточка была и однотонная, ближе к оранжевому цвету. Вспомни! Мне почему-то хотелось потрогать локоть, и больше ничего. Но ты была колючая!
  - Вот фотографа совсем не помню. Женя! Ты все помнишь, потому, что остался там жить. Я помню только улицу Ленина. Её еще не переименовали? Сейчас это модно.
  - Если бы у меня был дар художника, я бы того фотографа нарисовал. Он у меня перед глазами. Ты не запомнила его, потому, что приоритеты у нас тогда были разными. У меня были мальчишечьи. Тем более, что ремеслом фотографа я в те годы уже переболел. А дед исчез куда-то ровно через год, когда я был в девятом классе. В один день просто не разложил на улице свою фотолабораторию. Может умер... Я впитывал в себя всё, что не касалось учебы, как губка. Мне жаль то время. Оно было беднее, но чище.
  - Я послала тебе три мелодии.
  - Спасибо, что не забываешь!
  - Как я могу забыть моего одноклассника?
  - Всё прошедшее кажется сейчас просмотренным фильмом. Кажется, что это было не со мной. А с другой стороны, даже запахи тех лет помню.
  - Женя! Ты такой сентиментальный! Тебе надо было быть музыкантом, а не врачом.
  - Музыкального дара у меня нет. Мне многие говорили, что я не в те сани сел. Но уже не вернешь. надо достойно завершать круг.
  - Женя! Забыла поздравить тебя с днем космонавтики. Я так хорошо помню этот день! Мы были в школе, когда объявили, помнишь? Все выскочили на линейку такие радостные и гордые!
  - Спасибо! Взаимно! Я хорошо помню тот день, О нем я пишу в главе "Гагарин в космосе... или баранчики в ларьке!". Почитай, полагаю, что не пожалеешь.
  - Солнечного вам всем настроения! Плейкаст...
  - Спасибо, Люда!
  - Спасибо, Люда! Приятно получать от тебя весточки.
  - С вербным воскресеньем, Женя! Тебя и всю твою семью.
  - Спасибо! Взаимно.
  - Привет, Женя. Как настроение? Бодрое?
  - Спасибо, Люда за постоянную поддержку. Рад видеть тебя на странице.
  - Ты хоть и не травматолог, но хочу спросить. Внуку поставили диагноз: Киста коленного сустава. Размером 2 на 6. Одни говорят, что надо оперировать, другие предлагают пункцию. Я работала в операционной общей хирургии. Но с таким диагнозом не встречалась.
  - Надо делать рентген и компьютерную томографию. Если нет ущемления, обходится без операции.
  - Ему делали УЗИ. Здесь такой дурдом. Ира еще дом купила. Захочешь продать, не сможешь. Я теперь поняла, что в России в каждом регионе свои порядки. Краснодарский край самый дорогой. Выжить здесь довольно сложно.
  - Откуда ножка кисты? Как она распространяется? Вся ли она в полости сустава или это синовиальная внеартрикулярная киста?
  - Заключение УЗИ: Признаки кисты Беккера справа, формирующаяся киста Беккера слева.
  - Это грыжа подколенной ямки. За счет накопления синовиальной жидкости во влагалищах сухожилий. Если мешает, надо оперировать. Но нужен виртуоз, чтобы сделать пластику влагалищ, каждого отдельно. Реабилитационные мероприятия в послеоперационном периоде, массаж, разработка.
  - Я тоже думала, что операция на коленном суставе ювелирная. Здесь нет таких спецов. Спасибо за консультацию. Сколько стоит заочная консультация?
  - Это ты мне? Про стоимость? На тебя даже обидеться невозможно. Взаимная шутка. А ещё, навсегда эластический бинт. Пишут, что в ряде случаев бинт помогает обойтись без операции. Бинтуется вся голень строго до надколенника.
  - Спасибо, всего доброго.
  Плэйкаст.
  - Спасибо! Всего самого доброго!
  - Женя! Здравствуй! Как настроение в медовый спас? Поздравляю!
  - Привет! И тебя с медовым спасом. У меня всё по-прежнему. Сегодня видел Жору Талмацкого и Борю Акатова. Передают тебе привет. Вот с тобой общаюсь. Это то, что осталось. В июне-июле проводил двух сверстников. Оба на год моложе. Оба - люди из моего детства. В США в мир иной ушел Яша Кейсер.
  - Люда! Во мне долго зрела мысль. А сейчас обращаюсь к тебе за помощью. Я продолжаю писать. В задумке у меня глава: "Через полвека с лишним". Это о тебе. На основании моих воспоминаний и нашей переписки. Если тебе не тягостно, напиши этапы твоего пути. Училище. Работа. Афган. Твой госпиталь. Как я понял, было далеко не сладко. Несмотря ни на что, это были лучшие годы. Возвращение. Сумки. Как выкручивалась? Это все очень важно, потому, что ничего не надо придумывать. Жизнь ярче фантазии. Подумай. Если надумаешь, на что я надеюсь, пиши мне сообщениями в ОК поэтапно. Понемногу, как что придет на память. Можно не в хронологическом порядке. Я разберусь.
  - Постараюсь повспоминать. Хотелось бы увидеться, но эти границы!
  - Женя! С днем рождения тебя. С юбилейной датой. Желаю, чтобы каждый твой день начинался с улыбки и заканчивался сладким сном! Желаю, чтобы рядом с тобой постоянно был дорогой и любящий тебя человек! Чтобы рядом с тобой были замечательные и ценящие тебя друзья! Желаю тебе, чтобы твои глаза всегда светились счастьем.
  - Спасибо, Людочка от всего сердца. Самого доброго!
  - Ты просил меня немного описать мою жизнь. Думаю, с чего начать. И вот все думаю и думаю.
  - Чтобы не поднимать всё, начни с известия о вводе войск в Афганистан. И так далее. Если что либо надо будет уточнить, будем переписываться. Спасибо!
  - Женя! Сам работаешь или нет?
  - Работаю. С девятнадцатого отпуск. Два дня назад говорил с Валей Н. По итогам разговора у меня возникло ощущение, что у неё, воможно, начались нелады со зрением. Как хочется ошибиться!
  - Хорошая девчонка была. А что у неё? А ты в отпуске куда-либо поедешь?
  - У Вали, возможно, диабетическая макулопатия (дегенерация сетчатки). Хочется, чтобы это осталось плодом моего нездорового воображения. Отпуск провожу дома. Я буду писать и готовить двор и огород к зиме.
  - Сахарный диабет - страшная болезнь. У меня младшая сестра болеет. Диету нарушает. Как все это грустно. Рождаемся в основном здоровенькими, а потом, непонятно откуда, появляются всякие болезни. Я всегда чувствовала себя хорошо. Последние два года стали беспокоить суставы. Когда двигаюсь, хорошо. Только встану, какая-то скованность. Всё списываю на возраст. Хватит тебя отвлекать. До встречи.
  - Извини, вызвали в приемное отделение. Сейчас сезон инородных тел. До встречи.
  - Здравствуй, Люда! Пересылаю тебе главу "Дочь-племянница". Может, она тебе напомнит то, что уже никогда не вернется. Жду твоих записей из Афгана. До встречи.
  Плейкаст.
  - Здравствуй, Люда! Вижу, ты в ОК. Завтра я заканчиваю последнюю наработку. Дальше у меня по плану "Через полвека с лишним". Твоя глава.
  Пиши телеграфно, коротко. Когда закончила, когда и как призвали. Этапы афганского периода. Где были, что делали? В какие попадали переделки? Возвращение - маршрут.
  - Привет, Женя. Ира вчера распечатала. Вечером буду читать. Я тебе постараюсь сегодня написать.
  - Как супруга? Стареем, болеем, а так не хочется.
  - Я смотрю на твое фото на странице, а перед глазами вижу всё того же мальчика из юности.
  - Привет! Писать мне, как обычно. Как мы переписываемся. Фрагментами. Вспомнила - написала.
  Плейкаст.
  - Спасибо! Прочитала? Это и места нашей юности. Жду Афган.
  - Прочитала! Женя! Ты молодец!
  - Я с любовью вспоминаю, прожитые в Молдавии, годы. У меня там родился брат. Первого сентября шестидесятого. Но его уже нет в живых. Семейная жизнь у меня дала трещину. Возникло какое-то состояние неудовлетворенности, которое надо было чем-то заполнить. Не очень задумываясь, уехала в Афганистан. Было и страшно. Ведь у меня и доча. Но в военкомате меня успокоили и я поверила. А война есть война.
  - Спасибо! Я нашел фото, которое делал тот колченогий фотограф возле книжного магазина по Сергея Лазо. Внучка поместит его в в ОК.
  - Завтра. Обе гостьи уже спят.
  - Люда! Пиши понемногу, когда есть время. Но поддерживай в себе эти воспоминания. Начал новую главу. Психологически очень сложная для меня. Многоплановая, с очень контрастным сюжетом. Попробую осилить. Называется "Любовь не по расписанию". Период с начала прошлого века, война, до сегодняшнего дня. А ты пиши, но не насилуй себя. Пиши мне, когда воспоминания льются сами. Не выдавливай их.
  - Медицинское училище закончила в шестьдесят шестом. Направили работать на ФАП, так как я фельдшер. Интересно быть деревенским доктором. Я долго там не работала. Вернулась домой. Стала работать в участковой больнице, которая потом стала районной. Сначала работала дежурной сестрой в хирургии. Потом перевели акушеркой в роддом. Сначала не хотела, потом привыкла, понравилось.
  Часто приходилось работать в операционной. Подружилась с операционной сестрой, помогала ей закладывать биксы. Знала все инструменты и работу. Без специализации оставалась работать операционной сестрой. Подруга ушла в декрет, а мне предложили работать в операционной. Хирург был вспыльчивый, горячий. Боялась, что будет материться. Отказывалась. Обещал не ругаться. Пошла.
  - Спасибо, Люда! Пиши! В какой полк прибыла? Пиши как было. Были кровь и страдания. Но была и молодость. Я понял, что ваш МСБ или госпиталь не раз был обстрелян. Твое состояние без прикрас. Извини, что толкаю тебя на нелегкие воспоминания. Но это как очищение. Пережить еще раз, но только под другим небом. Пиши мелочи. Они больше, чем сама оценка характеризуют состояние личности. До конца моего отпуска осталось мало.
  - Привет! Я писала тебе, что моя личная жизнь дала трещину. Надо было развязать узел. Решила уехать куда-нибудь далеко. Пошла в военкомат узнать, как это делается. В середине восьмидесятых наши войска были в Чехословакии и Германии. Хотела туда. Военком спрашивает:
  - В Афганистан не хотите? Там война. Но ничего страшного. Там зарплата гораздо выше.
  - А что он знал о войне, сидя в кабинете? Да ничего! Поверила. Оформили документы, прошла все комиссии, проверки. Четвертого января восемьдесят шестого на ИЛ 76 вылетела из Ташкента. Летели все время над Памиром. Красота невероятная. Но в то же время жуть как страшно. Представила себе, что если самолет упадет на скалы, никто никогда не найдет. Горы это такая красота и величие!!! Долетели нормально. Потом два года любовалась горами и дышала чистым горным воздухом.
  Приземлились в Кабуле. После Союза очень странное ощущение. Сплошной гул самолетов, вертолетов, БТР. Везде военные. Пока распределяли кого куда, жили в армейских модулях. Кормили армейской пищей. Наконец получила назначение в Файзабад. Он находится на границе с Таджикистаном. Почти в обратном направлении к Союзу. Стали ждать рейс на Файзабад. Наконец дождались своего извозчика ЯК40. Надели на нас парашюты и вперед. Ну, думаю, попала.
  Стало страшно по настоящему. Долетели до перевала Саланг. Это самое опасное место для самолетов. Там много самолетов подстрелили из "Стингеров". Над перевалом все пролетающие самолеты выпускают тепловые ракеты. На всякий случай. Стал выпускать ракеты и наш ЯК40. Тепловые ловушки. Большие гирлянды ракет, разлетающиеся от самолета, постоянно падают и в гаснут воздухе. Долетели нормально.
  Следующая посадка Кундуз. Это сто пятьдесят километров на запад. Опять пересылка. От постоянного рева двигателей в ушах зуд и ощущение плотно набитой ваты. Куда я попала?! Романтика еще та. Пришлось снова ждать транспорт. На этот раз это был вертолет. Первый и последний раз в жизни летела на вертолете.
  В салоне была я одна. Холод, казалось, пронизывал до самых костей. Пилоты позвали к себе в кабину. Там гораздо теплее. Очень странное ощущение в кабине вертолета. Впечатление, что мы не летим, а просто зависли в воздухе. Я и спросила летчиков: - "Почему мы не летим?" Они смеются, балдеют. Спрашивают: - "Вы что, с похмелья? Налейте и нам!" Конечно не налила. Нечего. Летим дальше. Снова тепловые ракеты. Внизу лагерь душманов.
  - Давай, - говорят, - постреляем! Посмотришь, как будут бегать душманы.
  Навели на цель и кричат:
  - Нажимай!
  Я нажала кнопку. Наш реактивный снаряд полетел. Очень хорошо видно, как летит и взрывается. Взорвался рядом с лагерем. Никого не достали, но напугали, забегали. В полк прилетела на Рождество. Встретили хорошо. Совпало так, что баня уже была натоплена. Все девочки пошли в баню. Потом был стол. Так я встретила там Рождество.
  - После встречи Рождества сразу же на службу. В нашем полку была медицинская рота. Все раненые сначала поступали к нам. Большинство операций выполняли в роте, на месте. Потом при первой возможности отправляли в госпиталя по профилям. Хирурги наши все были классные, молодцы. Все работали очень слаженно. Трудно сказать, когда они отдыхали. Операционные модули не выдерживали такой нагрузки. Надо было обрабатывать, убирать, стерилизовать. А они в одной операционной размоются, и через десять-пятнадцать минут уже оперируют в другой.
  Сразу же после Рождества в Афгане начинается весна. Каждая весна хороша, но там вёсны удивительные. Утром выйдешь, вдоль ущелья меж гор солнце. Воздух такой чистый, кажется звенит. У подножья горных склонов в это время трава уже зеленеет. А зелень не такая как у нас. Впечатление, что гора опоясана изумрудом. В феврале начинают появляться подснежники. Так много! Настоящий ковер! Идешь и не знаешь, где ступать. Эти мгновения никогда не забудешь!
  В одноклассниках безмолвие. После включения ноутбука взгляд упирается в окошки закладок. Не мигает ли?:
  - Вам сообщение!
   - ?
  - На фоне молчания Люды Палий выплыло, вынесенное мной из моего детства, отцовское:
  - О чем рассказывать?
  Мой отец, призванный вначале войны румынами, сбрасывал американские "фонари" и "зажигалки" с крыш бухарестских многоэтажек, тушил пожары. Потом с территории Польши до взятия Берлина в составе противотанкового истребительного дивизиона. Из называли "дивизионом смертников". О боевых действиях отец рассказывать не любил. Он, как и многие мои односельчане, избегал таких разговоров. Отец не раз говорил:
  - О чем рассказывать?
  После митингов и юбилейных торжеств в дни Победы, мой отец, поскучневший и враз постаревший, никогда не наливал себе, как это принято видеть в кино и читать в книгах, фронтовые сто грамм. Сосед Брузницкий Михаил Романович, воевавший одно время рядом с отцом, рассказывал, что на фронте они вдвоем никогда не пили перед боем. Сливали в баклажку и оставляли на потом, после боя. Стопку самогона мой отец предпочитал ближе к вечеру после удачного дня и в хорошем настроении.
  - Сказки о войне, - с нотками брезгливости говорил отец, - рассказывают те, которые не воевали. Те, которые в ту войну до июля сорок пятого отсиделись, прикрывшись бронью, в Ташкенте.
  Это был один из родственников моего отца, до седых волос вещавший на митингах:
  - Мы завоевали ваше сегодняшнее счастье!
  - Мы умирали, чтобы жили вы, молодые!
  - Не забудем тех, кто умирал рядом с нами на поле боя!
  За десять лет около пятнадцати тысяч погибших в Афганистане. Четыре генерала, более двух тысяч офицеров, свыше шестисот прапорщиков, около двенадцати тысяч солдат, и 139 вольнонаемных. Из них более двенадцати тысяч в возрасте до 25 лет! Более трехсот погибших солдат и офицеров из Молдавии.
  В Афганистан за десять лет были призваны более ста сорока дондюшанских призывников. Шестеро погибли на полях сражений. Уже дома тридцать пять воинов-афганцев ушли из жизни из-за ран и болезней. В настоящее время в живых осталось ровно сто человек.
  Информация к размышлению: На дорогах стран СНГ ежегодно погибают свыше сорока тысяч человек. Более двадцати тысяч из них в возрасте до тридцати лет. Из них свыше тысячи детей! Ежегодно!
  - О чём рассказывать?
  - Людочка! Тягостно? Не выдавливай из себя. Это больно! Значит не время. Глава состоялась! Может, так лучше? Вижу ты на странице. В ОК я видел фото разбитого снарядами госпиталя или МСБ. Это, уверен, страшно по настоящему. Изначально было намерение дать один эпизод из твоего рассказа и завершить главу. Но, недосказанное порой говорит больше, чем пышная говорливость. Как говорят молодые: - Закроем тему!
  - Люда! Я перекинул главу на электронный адрес Иры. Прочитайте вдвоем. Если что-либо надо убрать, добавить или оставить как есть, пиши. Твое мнение в целом жду в ОК. Это твоя глава, Люда!
  - Прочитали. Менять ничего не надо. Выйди в скайп!
  Из беседы по скайпу:
  - В конце марта меня разбудил громкий треск.
  - Стреляют, что ли?
  В нашем спальном модуле нас было пятеро. Остальные дежурили. Кто-то из девчат включил фонарик. Операционная сестра, старше нас всех, прикрикнула:
  - Выключи!
  В это время в модуль ворвался прапорщик, помкомвзвода охраны:
  - Разбегайтесь по укрытиям! Немедленно!
  Я выбежала. Были отлично видны, прошивающие афганскую темень, светящиеся риски реактивных снарядов. Они взрывались у подножья скалы, как раз там, где находились госпитальные модули и операционный блок. За ними были укрытия. Там был кромешный ад. Разрывы приближались к нам.
  Я вспомнила, что после обеда поручила бойцу из хозотделения выкопать яму для утилизации отходов. Яма должна была быть в виде узкой траншеи, глубиной не менее одного и длиной двух метров. Я бросилась за валуны, к яме. Упав на дно, прикрыла голову руками, как нас учили. Снаряды разрывались совсем рядом. На меня сыпался песок и камни. Один камень больно ударил в ногу. В ногах почувствовала что-то горячее. Ранена, что-ли? Кровь?
  Обстрел прекратился внезапно. С трудом выбравшись из моего укрытия, я пошла к нашему модулю. Его уже не было. Прямое попадание. Реактивный снаряд разорвался внутри. Рваные куски полотнищ были разбросаны на большой площади. Когда рассвело, мы стали искать личные вещи. Уцелело немногое. Сунув руку в карман, я не нашла моей роговой заколки из турьего рога, изготовленной и подаренной мне стариком казахом, пациентом-умельцем в районной больнице лет десять назад. Она была очень удобной и красивой. В душе я считала ту заколку талисманом.
  Стала вспоминать. Перед сном заколку, как обычно, я сунула в карман пижамы. Пропала одежда, деньги, не нашла ещё документы, а я, как во сне, пошла искать заколку. Дно ямы было частично засыпано камнями с песком. Заколки я не видела.
  Подошел боец, который копал яму. Я ему сказала, что в яме, возможно, моя заколка. Странно, с недоумением взглянув на меня, солдат полез в яму. Он с трудом протиснул свое худенькое тело в щель, которую вчера вырыл узкой саперной лопаткой. Я растерянно осмотрелась. Других ям не было. Ну не могла я физически протиснуться и уместиться в этой, такой узкой, намного уже меня, щели!
  Тем временем боец выбросил из щели большой кусок искореженного, неправдоподобно скрученного, рваного металла. Это был осколок реактивного снаряда. Он лежал там, где были мои ноги. На излёте он просто свалился в траншею и ушиб мне ногу. Заколку боец обнаружил в центре щели под довольно толстым слоем песка и мелких камней. А я продолжала неподвижно стоять. В голове звучал какой-то высокий пронзительный звон. Почти писк.
  - Куда я сдуру попала? Зачем я сюда приехала? Убьют! Не сегодня, так завтра....Домой! Там доча!...
  Боец проводил меня к одному из немногих уцелевших модулей. Там собирались оставшиеся в живых. Потом мы узнали, что за сутки до нападения на медицинскую роту нашего полка из отделения охраны дезертировал к душманам один из недавно призванных. Так, что били они по четко обозначенным целям.
  ...В очередной раз, просматривая фотографии в одноклассниках, вижу: Люды Палий из восьмого класса, невесомой, беззащитной и колючей одновременно, с застенчивым, ушедшим в себя взглядом, нет. Я вижу прямой, пытливый, уверенный и твердый, без тени застенчивости взгляд состоявшейся женщины - матери, женщины - воина. Коса, как и полвека с лишним назад осталась длинной и толстой. Только эта, так знакомая мне с юношеских лет коса, почему-то, перестала быть черной.
  
  
  
  
  
  ...Никто не забыт и ничто не забыто
  Ольга Берггольц
  
  
  Никто не забыт?...
  
  Была зима пятьдесят восьмого. Я учился в пятом классе. Иван Федорович Папуша, наш учитель истории дал мне задание на зимние каникулы.
  - Обойди дома всех участников гражданской войны, подполья и Великой Отечественной войны. Запиши подробно рассказы всех, кто в конце прошлого века переехал с Украины. Запиши рассказы фронтовиков. На 23 февраля сделаешь первый доклад.
  Скажу, положа руку на сердце. Моё пионерское поручение было так некстати. Вместо того, чтобы кататься на санках с горба, пойти с ребятами на лед Одаи, я должен был ходить по стареньким душным хаткам и записывать рассказы стариков и более молодых - участников прошедшей войны.
  Мой отец, поинтересовавшись, куда я хожу и что я пишу, сказал:
  - Сколько людей, столько и книжек можно написать.
  Я был в недоумении.
  - О чем он говорит? О чем тут писать?
  Тем не менее я записал почти целую ученическую тетрадь. Подустал. Если честно, поручение я выполнил без особого рвения.
  Доклад прошел, как любили говорить мы в школе, да и сейчас мои внучки говорят, нормально. Я не помню, куда делась та тонкая школьная тетрадь. А сейчас спохватился. И сожалею. Надо было начинать писать еще тогда, в пятидесятые. Надо было идти в каждый дом. Начинать надо было со стариков. Были живы многие, переехавшие с Подолья, были живы почти все, вернувшиеся живыми с войны.
  Во мне жила и до определенного возраста крепла мечта написать книгу-эпопею о моем селе. Шли годы. Старшее поколение уходило в мир иной, молодые учились и покидали родное село. В числе покинувших село был и я. Стремление описать историю села, участие его жителей в войне тогда закончилось лишь моими благими намерениями...
  В настоящее время из участников Великой Отечественной войны в нашем селе уже нет никого. В семидесятые годы число участников войны стало сокращаться как шагреневая кожа.
  В 1972 году в живых осталось 84 человека.
  В 1976 году - 76 человек.
  В 1984 году - 64 человека
  В 1989 году - 59 человек
  В 1993 году - 46 человек
  В 1995 году - 37 человек
  В 1996 году - 26 человек
  В 1998 году - 24 человека
  В 2005 году - 12 человек
  В 2011 году умерли четыре участника ВОВ. 27 декабря 2013 года в селе Елизаветовка скончался последний из оставшихся в живых участников Великой Отечественной войны - Киняк Владимир Викторович, 1922 года рождения. О неординарной истории, участником которой был Владимир Викторович я написал в главе "Дочка-племянница".
  В молодости мой отец не любил ходить на митинги. С возрастом его отношение к юбилеям поменялось. Отец не пропускал ни одного митинга, посвященного дню Победы, либо скорбному дню годовщины расстрела моих земляков восьмого июля. Будучи на пенсии, отец заказал себе колодку и орденские планки, начищал медали, тщательно проверял целостность колечек медалей.
  Радовался и подолгу рассматривал новые, недавно врученные ему юбилейные медали. Крайне негативно и болезненно относился к сообщениям в средствах массовой информации о кражах боевых наград и продаже их, особенно за рубеж. Отец был примерно в моем возрасте, когда, вернувшись из поездки в Могилев, вытащил из кармана нагрудный знак "Гвардия".
  - Где ты взял знак? - спросил я отца.
  - Купил у одного босяка. Он ходил по базару, обвешанный разными значками, места свободного на куртке не было.
  - Зачем ты купил? У тебя есть твой знак с войны.
  - Чтобы сопляк не ходил с этим знаком по базару. Нашему дивизиону присвоили звание "Гвардейского", после того, как почти весь состав погиб. Не хочу, чтобы этот знак купил и носил тот, кто его не заслужил, а свое участие в войне подтверждает юбилейными значками ко дню Победы. Ему такой знак как раз кстати.
  При написании этих строк я проверил себя. Встал, снял с полки книжного шкафа шкатулку с отцовскими наградами и открыл её. По сей день в шкатулке с наградами отца два нагрудных знака "Гвардия".
  Я до сих пор отношусь сдержанно к различного рода собраниям, торжественным заседаниям и митингам. Я понимаю людей, уважаю их выбор способа отметить какое-либо событие, торжество, наконец, помянуть павших. Но бывает, когда памятные и траурные митинги по времени совпадают с подготовкой очередных выборов.
  Как медицинский психолог и психотерапевт, я даю себе трезвый отчет, что происходит с коллективным сознанием, когда внимание людей, собранных в одно время и в одном месте, имеет остронаправленный вектор. Человек - существо социальное, но каждая личность в отдельности глубоко индивидуальна. Стараюсь помнить об этом.
  Я не люблю и в своей жизни ни разу не использовал "толпу" в собственных целях. Я также не люблю и не позволяю, чтобы некто использовал меня в своих, личных и неличных целях. Происходящее я предпочитаю переваривать в одиночестве. В дни годовщины памятных дат открываю альбом с фотографиями, беру в руки боевые награды отца. Но почему-то в последнее время все чаще включаю ноутбук. Путешествую в интернете по архивам министерства обороны.
  Набираю первую попавшую фамилию моих родственников -односельчан. Почему-то самой первой набралась фамилия "Мищишин". Это девичья фамилия моей мамы. Всего 58 документов. Пятьдесят восемь Иванов, Михаилов и Степанов по фамилии Мищишин награждены медалями и орденами. Набираю "Единак". Сорок семь документов. На пяти скупых строчках пять моих односельчан. Из них на двух строчках мой отец.
  На экране выплывает фамилия "Жилюк". Это девичья фамилия моей бабушки по отцу. Всего 108 документов. Жилюк Назар Семенович, 1906 года рождения, двоюродный брат отца. Награжден медалью "За отвагу". Читаю представление: "В бою с японскими самураями ...". Курсор скользит дальше. "Гудема, Гудыма". Это девичья фамилия моей бабы Явдохи по матери. Всего 584 документа! Пятьсот восемьдесят четыре судьбы. Медали "За отвагу", ордена Красной звезды, Красного знамени, Славы всех степеней, Отечественной войны. А сколько погибших, пропавших без вести, которых не успели наградить?...
  В предыдущих главах я неоднократно возвращался к началу войны и вступлению в мое село гитлеровских захватчиков. Восьмое июля навсегда стало скорбной датой в непростой истории моего села. В тот день безвинно были расстреляны 24 моих земляков.
  Расстрелянные восьмого июля 1941 года
  1. Брузницкий Александр Иванович
  2. Брузницкий Иосиф Иванович
  3. Брузницкий Михаил Иванович
  4. Брузницкий Михаил Иосифович
  5. Брузницкий Роман Прокорович
  6. Бойко Филипп Макарович
  7. Вишневский Ананий Федорович
  8. Гудыма Николай Артемович
  9. Горин Александр Федорович
  10. Данилов Николай Георгиевич
  11. Загородный Михаил Федорович
  12. Кизим Антон Федорович
  13. Мельник Леонид Саввович
  14. Мошняга Василий Маркович
  15. Навроцкий Александр Михайлович
  16. Навроцкий Петр Филиппович
  17. Пастух Никита Григорьевич
  18. Пастух Александр Никитович
  19. Суфрай Иван Сергеевич
  20. Суслов Федор Иванович
  21. Ткачук Григорий Иосифович
  22. Ткачук Степан Иванович
  23. Ткачук Михаил Иванович
  24. Твердохлеб Иван Михайлович
  После казни потоки ливневой воды несли тела расстрелянных вниз по селу. Похоронили погибших на выезде из села в сторону Брайково. После войны было произведено перезахоронение безвинно расстрелянных в сквере у сельского клуба в центре села. Из моего детства память выдвигает братскую могилу, огороженную красным штакетом. В передней части стоял скромный, сначала деревянный, потом бетонный обелиск с красной звездой. На обелиске под стеклом был список погибших в тот день моих односельчан.
  Перед братской могилой была утоптанная и укатанная велосипедами площадка элипсовидной формы размерами приблизительно 20х10 метров. Вокруг площадки располагались длинные скамейки на забитых в землю кольях. Со стороны улицы площадку ограничивали четыре ели. Остальную часть площадки окружали старые клены и акации. Вся площадь от клуба до забора с чьей-то легкой руки была названа бульваром (с ударением на У).
  У братской могилы проводились торжественные и траурные мероприятия, посвященные началу войны, проводили слеты пионерской дружины, прием в пионеры. На майские и октябрьские праздники у северного угла, в непосредственной близости к братской могиле располагался духовой оркестр.
  Гремели марши, туш, вальсы и полька. Чуть позже в селе вошли в моду фокстрот, танго. О танго я помню авторитетное заключение одной из пожилых женщин, восседающей на центральной скамейке и делающей прогноз будущих семейных пар:
  - Шо ж то за танци таки? Музеке заграют, а всi лэдва ногами переберают. Повесепаютсi едно на другiм, тай росходятсi.
  Позже звучали мелодии, под которые танцевали шейк, чарльстон и твист. На этих танцевальных мелодиях закончилась моя холостая жизнь.
  Мы, малыши, носились между деревьями и вокруг огороженной штакетом братской могилы. Бухал в животе и груди барабан. В такт барабану утробно урчал бас. Было очень весело и торжественно. Я не помню, чтобы во время музыки на бульваре у меня промелькнула мысль, что в двух шагах на двухметровой глубине лежат, ещё не успевшие разложиться, тела застреленных односельчан. Полагаю, что такой мысли тогда не возникало ни у кого из взрослых. Дома я ни разу не слышал разговора, осуждающего оглушительную музыку у коллективной могилы.
  В начале семидесятых штакетный забор и обелиск убрали. Перед братской могилой был сооружен мемориальный комплекс, который стоит по сей день. Положив руки на плечи осиротевшего сына, застыла в камне, со скорбным наклоном головы, молодая вдова, По правую руку изваяния широкий мемориальный обелиск, на котором высечены, покрытые золотом, имена погибших. В центре на камне большими буквами написано: "Никто не забыт, ничто не забыто".
  Мама рассказывала, что похоронки в село стали приходить уже в конце сорок четвертого. А в сорок пятом похоронки в село пошли валом. Матери и жены ждали почтальона, разносившего по селу треугольники, сложенные письма фронтовиков. В таких домах почтальон задерживался, часто читая письма неграмотным матерям и женам.
  Все чаще стали приходить желто-серые листочки, которых боялись все. Почтальон спешно и тихо здоровался, отдавал страшное письмо и спешил уйти. Чаще письменосец закреплял похоронку в кольца дверного замка или в другом видном месте. Бывало, почтальон не успевал выйти со двора, как предвечернюю тишину села разрывал женский скорбный вой, прерываемый громкими причитаниями. Некоторые, получив похоронки на долгие недели и месяцы застывали в скорбном молчании.
  Никто не хотел верить в самое страшное. Мама рассказывала, что после похоронки соседка вдовы получала письмо от мужа. В письме муж описывал встречу на фронте с соседом, на которого пришла похоронка. Выходило, что похоронка - чья-то ошибка? Лишь изучив почтовые штемпели, выясняли, что письмо было писано за полтора месяца до похоронки.
  Длинными зимними вечерами родители и соседи, пришедшие послушать радио, заново переживали то недалекое время, когда село замирало в ожидании почтальона, разносившего почту. Моя мама вспоминала:
  - По тому, как в верхней части села раздавался плач и причитания, я определяла, что вниз по селу движется почтальон. Выходила к калитке. Почтальон, как челнок, сновал от одной к другой стороне улицы. Я ждала писем и боялась похоронки. Когда почтальон приближался, я уходила в дом. Становилась у окна и ждала. Наконец появлялся почтальон. Проходил мимо нашего дома. В тот день я облегченно вздыхала. А потом каждый день все повторялось. Думала:
  - Пусть не будет писем, но пусть вернется живой.
  Однажды принесли похоронку на недалекого соседа. Алеша как раз играл в том дворе с его сыновьями. Когда начались причитания, Алеша, напуганный и растерянный, прибежал домой. Рассказал, что соседи получили письмо, в котором пишут, что дядю Мишу убили.
  Но ребенок есть ребенок. Уже через несколько минут стал играть, а потом открыл дверь в нежилую комнату и вынес оттуда отцовы сапоги. Шестилетний, он обул в них свои тонкие худые ноги. Сдавив в гармошку отцовские сапоги вниз до своих колен, Алеша мечтательно произнес:
  - Если сапоги укоротить сверху и спереди, будут как раз на меня. Вот, если бы убили отца, эти сапоги стали бы моими.
  - Я понимала, что все это сказал ребенок. Сначала улыбнулась, а потом я стала плакать так, что задыхалась, не хватало воздуха. Через несколько минут Алеша разулся и побежал играть на улицу.
  Похоронки продолжали приходить и после войны...
  Погибшие мои односельчане на фронтах в годы ВОВ
  Адамчук Александр Архипович Погиб в Германии 01.05.1945
  Бакалым Иван Васильевич Погиб в Германии 25.03.1945
  Басараб Анатолий Афанасьевич Без вести пропавший
  Басараб Сергей Афанасьевич Погиб в Польше 18.01.1945
  Бойко Николай Макарович Без вести пропавший
  Брузницкий Ананий Иванович Погиб в Польше 13.02.1945
  Брузницкий Иван Прокопьевич Погиб в Чехии 14.04.1945
  Варварюк Кондрат Моисеевич Погиб в Польше 01.02.1945
  Визитиу Константин Васильевич Без вести пропавший
  Визитиу Серафим Петрович Без вести пропавший
  Гормах Владимир Васильевич Погиб в Германии 23.03.1945
  Гормах Степан Ильич Без вести пропавший
  Галушкин Михаил Прокопьевич Погиб в Германии 23.03.1945
  Довган Михаил Васильевич Погиб в Германии
  Загородный Петр Федорович Погиб в Германии 15.05.1945
  Климов Иван Иванович Погиб в Германии 02.04.1945
  Климов Степан Евстафьевич Погиб в Германии 02.04.1945
  Климов Владимир Иванович Погиб в Германии 02.04.1945
  Кугут Михаил Игнатьевич Погиб в Польше 15.01.1945
  Киняк Александр Викторович Погиб в Венгрии 06.11.1944
  Кодев Никанор Георгиевич Погиб в Польше 02.02.1945
  Мищишин Антон Никифорович Погиб в Германии 02.04.1945
  Мищишин Михаил Павлович Погиб в Германии 09.04.1945
  Мищишин Николай Григорьевич Погиб в Польше 12.03.1945
  Мельник Георгий Андреевич Без вести пропавший
  Навроцкий Сергей Степанович Без вести пропавший
  Натальский Михаил Емельянович Погиб в Польше 14.02.1945
  Олейник Максим Степанович Погиб в Польше 02.12.1944
  Пастух Михаил Никитович Погиб в Германии 06.05.1945
  Паладий Федор Иванович Без вести пропавший
  Папуша Андрей Пантелеевич Погиб в Германии 02.04.1945
  Плешко Владимир Кириллович Без вести пропавший
  Саботин Михаил Онуфриевич Погиб в Германии 02.04.1945
  Серебринский Ефим Демянович Погиб в Венгрии 24.12.1944
  Серебринский Яков Ефимович Погиб в Германии 02.04.1945
  Твердохлеб Павел Захарович Погиб в СССР 11.1944
  Тимофеев Григорий Михайлович Без вести пропавший
  Ткач Яков Антонович Погиб в Германии 15.03.1945
  Ткач Михаил Петрович Погиб в Польше 26.01.1945
  Ткачук Михаил Максимович Погиб в Германии 02.04.1945
  Тхорик Иван Никифорович Погиб в Польше 25.02.1945
  Унгурян Иван Александрович Погиб в Германии 15.04.1945
  Унгурян Иван Алексеевич Погиб в Германии 31.05.1945
  Унгурян Федор Александрович Без вести пропавший
  Унгурян Павел Гаврилович Погиб в Германии 02.04.1945
  Цурак Семен Федорович Погиб в Германии 24.01.1945
  Фоминцов Михаил Архипович Погиб в Венгрии 25.10.1944
  Чебан Андрей Федорович Без вести пропавший
  Чебан Петр Федорович Без вести пропавший
  Шафран Иван Александрович Без вести пропавший
  Шаматайло Михаил Иванович Погиб в Германии 31.05.1945
  Всего погибло на фронтах пятьдесят четыре моих односельчан.
  Раненые на фронтах Великой Отечественной войны
  Я преднамеренно не пишу "Инвалиды ВОВ", так как большинство вернувшихся раненых земляков ушли в мир иной задолго до того, как вышло постановление о полицевом учете участников и инвалидов ВОВ.
  Адамчук Михаил Архипович
  Варварюк Михаил Леонтьевич
  Визитиу Иван Ефимович
  Визитиу Николай Петрович
  Владюк Виктор Ефимович
  Горин Василий Иванович
  Горин Михаил Григорьевич
  Гудема Мирон Иванович
  Гусаков Ананий Михайлович
  Еремчук Иван Тимофеевич
  Желюк Александр Семенович
  Климов Владимир Евстафьевич
  Коваль Алексей Данилович
  Кордибановский Антон Францевич
  Мищишин Александр Иванович
  Навроцкий Иосиф Андреевич
  Пастух Никифор Никитович
  Поверга Павел Данилович
  Полевой Иван Емельянович
  Райлян Иван Ефимович
  Рыбак Федор Александрович
  Твердохлеб Петр Филиппович
  Унгурян Федор Нестерович
  Швец Леонтий Васильевич
  Фоминцов Архип Дмитриевич
  Всего двадцать пять человек.
  Вернувшиеся домой участники Великой Отечественной Войны
  Адамчук Александр Константинович
  Адамчук Иван Архипович
  Адамчук Михаил Архипович
  Адамчук Петр Иванович
  Ангельчук Гавриил Захарович
  Бенга Василий Степанович
  Бенга Сергей Степанович
  Бойко Иван Макарович
  Брузницкий Михаил Прокопович
  Брузницкий Михаил Романович
  Брузницкий Николай Иванович
  Брузницкий Александр Романович
  Бруско Тимофей Петрович
  Бурак Александр Семенович
  Бурак Петр Семенович
  Варварюк Артимон Семенович
  Варварюк Григорий Константинович
  Варварюк Иван Константинович
  Варварюк Михаил Леонтьевич
  Варварюк Василий Константинович
  Варварюк Семен Константинович
  Варварюк Степан Леонтьевич
  Визитиу Георгий Васильевич
  Визитиу Григорий Петрович
  Визитиу Иван Ефимович
  Визитиу Николай Петрович
  Визитиу Федор Ефимович
  Вишневский Иван Федорович
  Гайда Аркадий Касианович
  Гедрович Кузьма Васильевич
  Горин Василий Иванович
  Горин Иван Иванович
  Горин Михаил Григорьевич
  Гормах Александр Петрович
  Гормах Иван Тимофеевич
  Гормах Мирон Алексеевич
  Гормах Михаил Степанович
  Гормах Павел Ильич
  Грамма Виктор Ильич
  Гудыма Ефим Артемович
  Гудыма Мирон Иванович
  Гусаков Ананий Михайлович
  Гусаков Николай Михайлович
  Деменюк Иван Петрович
  Довган Иван Васильевич
  Довган Николай Васильевич
  Единак Иосиф Михайлович
  Единак Николай Иванович
  Единак Николай Яковлевич
  Единак Петр Яковлевич
  Еремчук Иван Тимофеевич
  Жилюк Александр Семенович
  Жилюк Назарий Семенович
  Жилюк Федор Семенович
  Загородный Иван Никитович
  Ивлев Николай Васильевич
  Киняк Владимир Викторович
  Клименчук Владимир Васильевич
  Климов Александр Михайлович
  Климов Владимир Антонович
  Климов Владимир Евстафьевич
  Климов Иосиф Антонович
  Климов Михаил Владимирович
  Коваль Алексей Данилович
  Кодев Павел Григорьевич
  Кордибановский Антон Францевич
  Кордибановский Алексей Иосифович
  Кордибановский Михаил Иосифович
  Кугут Иван Андреевич
  Кугут Иван Михайлович
  Кугут Павел Михайлович
  Купчак Филипп Васильевич
  Кучер Григорий Петрович
  Кушнир Михаил Иванович
  Мищишин Александр Антонович 1
  Мищишин Александр Антонович 2
  Мищишин Александр Иванович
  Мищишин Александр Михайлович
  Мищишин Александр Павлович
  Мищишин Иван Григорьевич
  Мищишин Иван Павлович
  Мищишин Василий Афанасьевич
  Мищишин Михаил Антонович
  Мищишин Михаил Иванович
  Мищишин Степан Афанасьевич
  Мороз Владимир Ильич
  Мошняга Максим Маркович
  Навроцкий Иосиф Андреевич
  Навроцкий Макарий Филиппович
  Навроцкий Павел Михайлович
  Натальский Петр Назарович
  Научак Михаил Савельевич
  Онофрейчук Степан Григорьевич
  Папуша Леонтий Андреевич
  Папуша Федор Пантелеевич
  Паровой Иван Григорьевич
  Паровой Михаил Григорьевич
  Паровой Николай Григорьевич
  Паровой Семен Григорьевич
  Пастух Илларион Никитович
  Пастух Никифор Никитович
  Плешко Иван Яковлевич
  Плешко Николай Кириллович
  Поверга Павел Данилович
  Полевой Иван Емельянович
  Райлян Иван Ефимович
  Райлян Петр Николаевич
  Раку Андрей Иванович
  Репчинский Антон Иванович
  Савчук Михаил Иванович
  Суслов Никифор Иванович
  Суслов Михаил Федорович
  Сербушка Николай Петрович
  Ставнич Иосиф Александрович
  Ставнич Александр Михайлович
  Суфрай Михаил Петрович
  Твердохлеб Дмитрий Михайлович
  Твердохлеб Иосиф Антонович
  Твердохлеб Петр Филиппович
  Тимофеев Иван Михайлович
  Ткачук Павел Григорьевич
  Томак Иван Федорович
  Тхорик Василий Иванович
  Тхорик Алексей Матвеевич
  Тхорик Иван Матвеевич
  Тхорик Степан Никифорович
  Тхорик Павел Матвеевич
  Фоминцов Архип Дмитриевич
  Унгурян Трофим Гаврилович
  Унгурян Николай Леонтьевич
  Унгурян Иван Леонтиевич
  Унгурян Федор Нестерович
  Швец Михаил Степанович
  Швец Георгий Семенович
  Швец Матвей Семенович
  Швец Иван Васильевич
  Швец Роман Васильевич
  Швец Леонтий Васильевич
  Шевчук Георгий Яковлевич
  Шумулевич Тимофей Васильевич
  Чайковский Михаил Ананьевич
  Чайковский Николай Ананьевич
  Чебан Иван Григорьевич
  Черней Григорий Максимович
  Черней Иван Максимович
  Всего142 моих земляка.
  На военно-трудовом фронте трудились 16 человек.
  
  В отличие от поисков участников войны по принципу "найти еще кого-либо", я пошел от обратного. Списки расстрелянных в селе восьмого июля сорок первого и не вернувшихся с полей сражений у меня достоверны. По похозяйственным дворовым книгам конца сороковых и начала пятидесятых я выбрал всех моих односельчан призывного возраста, то-есть от 1896 до 1925 года рождения. От 25 до 45 лет. А затем каждого всесторонне, как говорят, фильтровал. Работал методом исключения. Беседовал со старожилами, звонил родственникам, сверялся по спискам сельсовета и военкомата. Пусть в число участников войны по моей ошибке войдут два - три человека не воевавших, чем кто-то единственный из воевавших не будет упомянут.
  Село наше даже по местным меркам небольшое. На время прошлой войны село насчитывало чуть более 400 жителей. Плюс около двухсот в Боросянах. Мужчины обоих сел в сорок четвертом были призваны на фронт. Некоторые жители были призваны раньше, начиная с сорок первого, с территории Украины и России.
  Мой родной дядя, старший брат моей мамы, Мищишин Владимир Михайлович был заброшен в сорок третьем в составе диверсионно-разведывательной группы севернее Флорешт. Двух участников, в том числе и радистку немцы расстреляли ещё в воздухе. Приземлившись, дядя Володя спрятал парашют и пошел в село Черницу, где жила односельчанка Чайковская Ольга Ананьевна.
  Переодев в одежду мужа и с его же документами, проводила его в Елизаветовку к родным. По информации предателя был арестован. Полгода провел в Сучавской тюрьме в одиночной камере, в которой с потолка круглые сутки капала ледяная вода. Началось кровохарканье. В бессознательном состоянии Баба Явдоха привезла его домой, где вскоре, не приходя в сознание, скончался.
  Ярким показателем вклада моих земляков из Елизаветовки и Боросян в Победу над фашизмом являются боевые награды:
  С медалью "За победу над Германией" вернулись все выжившие в мясорубке Великой Отечественной войны.
  Медаль "За отвагу" получили 29 моих земляков,
  Медаль "Боевые заслуги" украсила грудь 14 моих односельчан,
  Медаль "За взятие Берлина" носят 11 сельчан, в том числе и мой отец.
  Медаль "За освобождение Варшавы" получили 6 елизаветовчан.
  Медалью "За освобождение Праги" награждены 2 человека,
  Медаль "За взятие Кенигсберга" - 5 человек
  Медаль "За освобождение Будапешта" - 2 человека
  Медалью "За победу над Японией" награждены 3 человека
  Орденом Славы 111 степени награждены 14 моих земляков
  Орденом Отечественной войны 1 степени награждены 4 человека
  Орденом Отечественной войны 11 степени награждены 7 человек
  Нагрудный знак "Гвардия" носили 8 фронтовиков
  Пять орденов Славы 111 степени пять моих земляков получили с один и тот же день за один и тот же подвиг:
  Папуша Леонтий Андреевич
  Мищишин Александр Антонович
  Твердохлеб Петр Филиппович
  Чайковский Михаил Ананьевич
  Кордибановский Алексей Иосифович
  Это был необычный и редкий даже для войны случай, когда артиллерийский расчет, целиком состоял из пяти односельчан. В районе Зеебурга 26 апреля 1945 года под шквальным огнем противника расчет держал на прицеле перекресток дорог в течение суток, чем обеспечил успешное продвижение частей Красной Армии на северо-запад, к Берлину.
  Больше всех наград в селе носил отец моего приятеля по детским играм и подростковым техническим увлечениям Саши Гормаха - Мирон Алексеевич Гормах. Его грудь украшали ордена "Славы 111 степени", "Отечественной войны 1 степени", медали "За отвагу", "За Боевые заслуги", "За взятие Варшавы", За взятие Берлина".
  Мой сосед Савчук, ветеринар , которого мы побаивались в детстве за его угрюмый звероватый вид, был участником Висло-Одерской и Восточно-Померанской операций. Награжден орденом Славы 111 степени, орденом Отечественной войны 1 ст, медалями "За отвагу", "За боевые заслуги" и "За взятие Берлина".
  Честь имею сообщить, что именно я обнаружил в электронных анналах архива министерства обороны сведения о награждении нашего бывшего соседа Натальского Михаила Емельяновича, погибшего на территории Польши, орденом Славы 111 степени и орденом Отечественной войны 1 степени. Я тут же позвонил его сыну, моему другу детства и соседу, живущему ныне в России, Валентину Михайловичу Натальскому. В детстве мы называли его Валёнчиком.
  В электронном архиве Министерства Обороны я так же нашел:
  Сведения о награждении отца Люси Брузницкой, с которой я учился в одной классной комнате. Я был в первом, Люся была в третьем классе. В конце войны, рассказывала мама, пришла похоронка. И больше никаких сведений. И вот:
  Красноармеец Брузницкий Ананий Иванович, 1924 года рожд. в бою 29.01.45 г. первым ворвался в траншею противника, убил пулеметчика, захватил ручной пулемет и вел из него огонь по отступающему противнику. При отражении контратаки из трофейного пулемета уничтожил нескольких немецких солдат. Награжден орденом Славы 111 степени.
  Довган Михаил Васильевич, 1912 года рождения, отец моего троюродного брата Довган Франца Михайловича, до настоящего времени в селе считался без вести пропавшим.
  14.01.1945 г. при прорыве сильно укрепленной обороны немцев в районе Повелин в Польше. Под огнем противника быстро и умело вместе с расчетом перекатывал орудие на новые позиции. Быстро и точно выполнял свои обязанности замкового. Благодаря его умелой и быстрой работе орудийный расчет уничтожил один станковый и два ручных пулемета противника. 16.01.1945 этот же расчет уничтожил один станковый и один ручной пулемет врага и 8 немцев...
  Красноармейца Довган Михаила Васильевича, номера батареи 45 мм. пушек 415 стрелкового Краснознаменного полка наградить орденом Славы 111 степени.
  Тхорик Иван Никифорович, 1904 года рожд. Отец ныне живущего в Елизаветовке, в прошлом директора совхоз-завода, ныне пенсионера, бессменного партийного вожака коммунистов Валерия Ивановича Тхорика.
  Выписка из представления к награде:
  Стрелка стрелковой роты, рядового Тхорик Ивана Никифоровича, пленившего 21 декабря 1944 года юго-восточнее местечка Пампали на территории Латвии двух немецких солдат наградить медалью "За отвагу".
  Приказ
  по 415 стрелковому краснознаменному полку 06 февраля 1945 года
  Љ 05/Н Действующая армия
  От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР награждаю:
  Медалью "За отвагу"
  Номера орудия батареи 76 мм пушек красноармейца Горина Ивана Ивановича за то, что за время наступательных боев с 14. 01. 1945 г. по 17. 01.1945 г. в районе деревни Гурка Повелинска (Польша), выполняя обязанности снарядного, своей четкой и слаженной работой в расчете, невзирая на обстрел противника, помог расчету выполнить возложенные на него задачи. Орудие, в расчете которого находился т. Горин, благодаря слаженности расчета, непрерывным огнем сорвало контратаку, причем были уничтожены до 15 гитлеровцев.
  1907 года рождения, житель села Елизаветовка, призван Атакским РВК.
  Я, пользователь интернета, без ложной скромности, приравненный самим собой к мартышке с очками, нашел пятерых награжденных моих земляков! О своих наградах ныне покойные фронтовики не знали. Не знали и их потомки. Сейчас уже знают. От меня. Стрелялки, порносайты, покемоны?! А может лучше порыться в архивах министерства обороны? Попробовать найти в интернете следы наших отцов, дедов, прадедов. Опросить родных знакомых и соседей. Даже если ничего не найдем, может быть мы глубже познаем наши корни, нашу собственную историю?...
  Просите, и дано будет вам; Ищите и найдете; Стучите и отворят вам. Ибо всякий просящий получает, ищущий находит, и стучащему отворят.
  ( Евангелие от Матфея. глава 7:7,8 ).
  Прошу прощения, если, в силу давности событий, недостаточности документальных данных и живых свидетелей, в списках я не указал кого-либо из воевавших моих односельчан: погибших и вернувшихся. Благодарю моих земляков, принявших самое живое участие в сборе материалов и уточнении фактов давно ушедших в прошлое трагических событий. Особую благодарность приношу Тхорику Валерию Ивановичу, в памяти которого сохранились многие события тех суровых лет. Его знание людей, бескомпромиссное стремление к правдивому изложению событий более, чем семидесятилетней давности, скрупулезность в систематизации материала, аналитический склад мышления во многом позволяют мне считать Валерия Ивановича моим соавтором настоящей главы.
  Я перелопатил все доступные документы в примарии, экспонаты школьного музея, оставшиеся сведения после упразднения военных комиссариатов в районах. После двухнедельного путешествия в электронные базы данных министерства обороны по имевшим место награждениям и не врученным наградам, после многочисленных звонков моим односельчанам - родственникам погибших, раненых, вернувшихся и пропавших без вести, награжденных, я сделал то, что сделал. Опираясь на мой материал и свои источники, возможно, после меня кто-то сделает это лучше.
  На начало войны Елизаветовка и Боросяны насчитывали в сумме чуть более 600 жителей.
  Из них:
  146 вернувшихся домой участника боевых действий на фронтах Великой Отечественной войны.
  Из них 25 раненых на полях сражений.
  24 расстрелянных в селе 08 июля 1941 года.
  41 погибший на фронте.
  15 пропавших без вести.
  Не велики ли санитарные потери для двух таких маленьких сел?!
  И самое главное: никто не забыт?...
  
  
  
  Все рухнуло в тот сонный миг.
  И ад ворвался на рассвете.
  Был первый бой... И первый крик!
  Пришла война! Родились дети!
  И вам пришлось все годы жить
  Под знаком скорби и печали.
  Не в силах матери забыть,
  Как вы от голода молчали...
  А вы росли вместе с войной.
  Иного мира вы не знали.
  Кусочек сахара с водой-
  Пределом ваших был мечтаний.
  Но вот окончилась война!
  И ты недоуменно, строго
  Смотрел, как мама обняла
  Солдата с плачем у порога.
  А он колючий и чужой
  Тебя, подбрасывая в небо
  Кричал: "Сынок! Сынок родной!
  Ах, как давно я дома не был!"
  Надежда Веденяпина
  
  
  Дети погибших отцов
  (Землякам о земляках)
  
  Осталась позади глава "Никто не забыт?". Казалось, мой долг перед воевавшими в ту страшную войну земляками исполнен. Расстрелянные восьмого июля сорок первого, погибшие на полях сражений, раненые, вернувшиеся и пропавшие без вести и награжденные разместились на страницах главы.
  Снова ощущение недосказанности. Неудовлетворенность. Чего не достает? Я, родившийся в сорок шестом, через год после окончания Великой Отечественной Войны, с самого начала моей сознательной жизни воспринимал минувшую войну, как событие из совершенно другой эпохи, как "дела давно минувших дней". Сегодня, на моем восьмом десятке, события той войны ощущаются мной гораздо ближе во времени, нежели это было в годы моего детства.
  В детстве мне хронически не хватало воли. Именно воли, а не свободы. Мой отец, сам выросший без отца, с раннего детства постоянно пребывал в поиске средств к существованию и, в первую очередь, к добыванию хлеба насущного. С девяти лет отец нанимался к зажиточным землякам собирать гусеницы, полоть сорняки, пасти коров и овец, работал подмастерьем у кузнеца Ивана Кугута.
  Предоставленный сам себе, лишенный в детстве отеческой заботы, поддержки и любви, отец, сам став отцом, сознательно и бессознательно перенес исполнение своего отеческого долга на меня. Часто избыточная, опека отца лишала меня возможности принять решение самостоятельно. Я тяготился такой заботой родителей. При первом удобном и неудобном случае я, как говорят, срывался с цепи. "Творил" втрое больше, нежели мне запрещал отец. Нежелание расстраивать родителей и страх перед ответом заставлял меня "творить" тайно, в одиночку, без помощников и свидетелей.
  Лишь к двенадцати-тринадцати годам я стал осознавать, что некоторые мои инициативы и новаторские эксперименты могли закончиться весьма печально. Я стал осторожнее и осмотрительнее.
  После очередного разоблачения отцом моих деяний я завидовал моим сверстникам Бронику Единаку и Мишке Бенге. Их родители были намного либеральнее моих. По настоящему были вольны ребята, старше меня. Особенно те, у кого отцы погибли во время войны. Сейчас каюсь, но было время, когда я завидовал приволью, растущих в безотцовщине, ребят. Уже в зрелом возрасте я, зная себя, как никто, воздаю должное моим родителям. Удивительно вовремя они оценивали ситуацию и в очередной раз не забывали направлять мою заблудшую душу на путь истинный.
  По новому окидывая взглядом прошлое, проследив судьбы детей разных поколений, глядя на своих сыновей, во мне копилась потребность воздать должное детству моих односельчан, рожденных в ту страшную пору, период с сорок первого по сорок пятый год и потерявших своих отцов.
  Немного истории...
  В самом конце девятнадцатого века первые шестнадцать семейных кланов переселились с Подолья в Бессарабию. Еще не успели отстроиться, некоторые семьи еще ютились в землянках-бордеях, как началась русско-японская война. Из бордея был призван на флот Его Императорского Величества Загородный Федор Иванович, дед, родившегося в сорок втором, Загородного Алеши. Пропал без вести. Скорее всего опустился на дно вместе с одним из тридцати восьми, потопленных в ту войну японцами, кораблей.
  В четырнадцатом началась первая мировая. В числе призванных был мой дед Мищишин Михаил Николаевич, попавший под газы. С австрийского фронта вернулся тяжело раненный Решетник Гнат Иванович. В Брусиловском прорыве участвовал Галушкин Прокоп Фомич, вернувшийся домой георгиевским кавалером и с памятной книгой, украшенной личным вензелем Николая 11. В 1913 году был призван на воинскую службу Олейник Макар Алексеевич. Служить ему довелось на броненосце "Екатерина 11", приписанном в южной бухте Севастополя.
  В тринадцатом году был призван на военную службу Климов Михаил Иванович. Служить ему довелось на недавно спущенном на воду линкоре "Императрица Мария". 07 (20) октября в севастопольской бухте в результате диверсии мощный взрыв потопил "Императрицу Марию". В числе немногих был спасен и вернулся домой Михаил Иванович Климов.
  Не успев закончиться, первая мировая война перешла в гражданскую. Мой земляк, дед участника наших совместных детских игр и увлечений Горина Адольфа - Горин Григорий Иванович воевал в бригаде Котовского.
  В восемнадцатом году царскую власть сменила королевская. В составе королевской Румынии Бессарабия находилась почти двадцать лет. 28 июня сорокового на территорию Бессарабии вошла Красная Армия. Не прошло и года, как, в очередной раз опрокинулась жизнь моих земляков. Двадцать второго июня сорок первого началась Великая Отечественная война. Потом, в сорок пятом, была Победа.
  Жизнь брала свое. Люди рождались, взрослели, женились, рожали детей, умирали...
  Начнем с демографической статистики новорожденных в отдельно взятой... начиная с 1938 года. В этом году родился мой старший брат Алеша. В тот год в селе родились еще десять Алешиных ровесников. Тридцать девятый был более "урожайным": на свет появились четырнадцать новорожденных елизаветовчан. В сороковом село приросло тринадцатью, в сорок первом - четырнадцатью новорожденными.
  Восьмого июля сорок первого в самом центре села, при выезде на Брайково, были безвинно расстреляны двадцать четыре моих земляка. Ровно полтора года исполнилось Тамаре Загородной, когда в числе первых был расстрелян ее отец Загородный Михаил Федорович. В небытие ушел отец Фили Бойко, которому в день расстрела не исполнилось еще и двух месяцев. Женя Навроцкий лишился отца в неполные два года, Антон Вишневский - ровно в год. В возрасте трех лет осталась без отца Павлина Мошняга. Еще не родившись, лишилась отца ее младшая сестра Стася Мошняга, появившаяся на свет в ноябре сорок первого.
  Мама вспоминала:
  - С самого утра день выдался солнечным. По селу пошел слух, что в село войдут немцы. Длинной вереницей жители села потянулись на шлях: посмотреть на немцев.
  С самого начала я решила не ходить. Нечего там смотреть! Несмотря на мои уговоры и слезы, Никола, посадив на шею Алешу, которому еще не исполнилось трех лет, пошел на шлях.
  Вступление немцев в село я наблюдала с нашего огорода. Первый выстрел раздался, когда немцы приблизились к селу. Бросив сапу на грядках, я побежала во двор. Вышла за ворота. В это время раздалось еще несколько выстрелов. Возле Чайковских я увидела Алешу, бегущего улицей в сторону дома. Не помня себя, побежала навстречу. Возле Климовых я схватила перепуганного Алешу и прижала к себе.
  В это время начался налет русских самолетов. Раздался сильный взрыв в центре села. Потом оказалось, что бомба разрушила дом Макара Олейника. Рядом сгорел дом Никиты Пастуха. Затем раздалось несколько взрывов на долине. Это самолеты бомбили усадьбу пана Барановского. А Николы все не было. Забежав во двор, я увидела Николу, бегущего домой дворами.
  Прибежав, Никола рассказал, что видел, как испугался и побежал домой Алеша. Бежать за ним по улице было опасно. В бегущих взрослых стреляли. Уже раздавались одиночные выстрелы в верхней части села. Никола побежал дворами, стараясь не упустить из виду Алешу. Увидев меня, подхватившей Алешу на руки, Никола успокоился.
  Примечательна реакция малолетних детей на немцев, бомбежку и расстрел односельчан. Естественной явилась реакция, трехлетнего на тот момент, моего брата Алеши на выстрелы и взрывы. Испугавшись, он побежал домой. В детстве я не раз спрашивал Алешу:
  - Ты помнишь события восьмого июля сорок первого?
  Тот страшный день никак не отпечатался в памяти моего брата, которому тогда не исполнилось и трех лет.
  - Я помню только день, когда немцы, отступая, проходили через село, остановились на постой на пустыре при выезде на Плопы. Там где сейчас школа и клуб. Мне было уже около шести лет.
  Немцы пересекали село шляхом. Многие дети побежали смотреть. Рвался на шлях и я. Мама меня не отпускала. К обеду, воспользовавшись отсутствием во дворе мамы, которая ушла в огород, я побежал на шлях.
  Расположившись небольшими группами, немцы обедали. Мы, собравшись вокруг, смотрели, глотая слюну. В конце обеда один из немцев наполнил миску кашей, протянул ее нам вместе с ложкой. Единственная ложка пошла по кругу детей. Не могу сказать, что это была за каша, но дома такую мы не ели ни разу. Каша была слизистой. Возможно, это была ячневая или перловка.
  Рассказывает, ныне здравствующий, Валерий Иванович Тхорик, которому восьмого июля сорок первого исполнилось чуть больше пяти лет:
  - В тот день я обедал за небольшим столиком под орехом во дворе нашего дома. Какого-либо значения вступлению немцев в село я не придавал. Возраст. Когда начали рваться бомбы, я испугался. Выскочил из-за стола. Но побежал я не в наш дом, что было бы понятно, а почему-то я устремился в строящийся дом Гудымы Артема, живущего через дорогу напротив. Забился в самый темный угол дома и тихонько плакал.
  Реакция не удивительна для пятилетнего ребенка. Остается вопрос:
  - Почему пятилетний ребенок не побежал в свой, рядом стоящий, дом, а укрылся в доме соседа, расположенном по другую сторону дороги?
  Около сорока лет назад, будучи в гостях, мой троюродный брат Борис Павлович Гормах рассказывал:
  - Когда немцы вошли в село, мне было немногим более шести лет. Полсела высыпало на шлях. Побежал и я. Когда раздались взрывы, я спрятался в кустах у скирды на меже Суфраев и Вишневских. Потом начали расстреливать. Сидя на корточках, я отчетливо видел расстрел от начала до конца. Было видно, как автоматная очередь отбрасывала людей назад и валила их наземь.
  - Что ты ощущал, Боря? Страха не было? Не было желания убежать?
  - Нет, страха не было, как и желания убежать. Скорее было что-то сродни любопытству. Происходящее воспринималось, как интересное зрелище. Не больше.
  Скорее всего шестилетний ребенок не отдавал себе отчета в трагизме происходящего. Много лет спустя, при написании главы у меня возникли несколько вопросов чисто психологического плана:
  - Отдавал ли тогда маленький Боря себе отчет в том, что на его глазах лишили жизней более двадцати его односельчан?
  - Как он уснул в тот вечер?
  - Не снился ли ему впоследствии расстрел?
  - Не было ли проявлений невроза в виде заикания, ночного недержания мочи, навязчивых состояний и других осложнений в результате чудовищной психотравмы?
  Тогдашние подробности происходящего, мысли и эмоции скорее всего, были вытеснены, как защитный психо-физиологический механизм, в бессознательное.
  Задать вопрос сейчас некому. Полковник милиции в отставке Гормах Борис Павлович после тяжелой болезни покинул этот мир два года назад.
  Продолжение маминого рассказа:
  Тем временем, услышав взрывы, соседи стали собираться у единственного на магале погреба нашего соседа Николая Гусакова. Когда раздались очередные взрывы, люди спустились в погреб. Было очень тесно. Но все соседи молчали, прислушиваясь к разрывам. Даже дети не плакали. Потом взрывы стихли. В это время в погреб ворвался хозяин подворья, Никола Гусаков:
  - Немцы сюда идут!
  Потом сосед рассказал, что немцы вошли сначала во двор к нам. Дом, перед тем, как идти в огород, я закрыла на висячий замок. Увидев подвал Гусаковых, немцы поспешили к нему. Приготовив гранату, открыли двери подвала и по-немецки что-то закричали. Люди не знали, что делать. В это время закричал Ясько Кордибановский:
  - Надо выходить, а то бросят гранату!
  - Выходим быстрее, - закричал наш отец. - Полно детей! Детей выпускайте сначала!
  Женщины с детьми поднялись. Вышла и я с Алешей. За мной поднялась Марушка Гусакова с трехмесячным Борей на руках. Четырехлетнюю Стасю Марушка вела за руку. Затем поднялась наверх Раина Маркова (Кордибановская), прижимая к груди двухлетнего Адолька. Потом стали выходить мужчины с поднятыми вверх руками. Всех, бывших в подвале, мужчин через наш двор немцы повели в центр села.
  Потом раздались выстрелы. Прибежавщий домой, Симон Паровой сказал, что расстреливают всех мужчин. А в верхней части села, стали сгонять в придорожную канаву и женщин. У меня подкосились ноги. Стала громко плакать десятилетняя Савчукова Люська. За ней стала громко причитать, державшая на руках трехлетнюю Стасю, Женька, жена Савчука. Потом выстрелы стихли. Впоследствии мы узнали, что расстрел был остановлен, приехавшим в село на двуколке, человеком из Брайково. Во время первой мировой войны он был в Австрии военноленным и владел немецким языком. Во время вхождения Бессарабии в состав королевской Румынии, по рассказам стариков, он был депутатом в Бухаресте.
  Скоро по улице потянулись люди, которых немцы вели на расстрел. Прошли Ясько и Франек Кордибановские, Мишка Натальский. Никола пришел домой вместе с Марией, его сестрой и ее сыном Каюшей (Макаром). Макару еще не исполнилось пятнадцати, но в расстрельную шеренгу он попал из-за раннего, не по годам, развития.
  Пополудни небо затянуло. Клубами катились по небу черные тучи. К вечеру разразилась гроза. Ливень загнал в хаты и жителей и немцев. Гроза бушевала всю ночь. Ливневые потоки мутной воды несли с пологого брайковского склона тела расстрелянных.
  Ночь родители провели в соседнем доме двоюродного брата отца Парового Семена Григорьевича.
  Обращает на себя внимание география расстрельной шеренги. Дома погибших в тот день моих односельчан находились в центральной и, частично в верхней части села. Исключение составил муж тетки Марии, Навроцкий Петр Филиппович, дом которого находился в ста пятидесяти метрах ниже нашего двора. Петр Филиппович был застрелен в проеме калитки своего двора. Застрелен был за то, что не смог, опираясь на костыли, быстро освободить немцам проход в собственный двор. А тут еще, найденная в кармане опасная бритва и кумачовая домотканая рубаха.
  Потом медленно тянулись четыре года самой страшной войны. В числе многих моих односельчан был призван румынами мой отец. До сентября сорок четвертого он служил в пожарных частях Бухареста. С конца сорок четвертого до конца войны мой отец был заряжающим орудия в противотанковом артиллерийском истребительном батальоне. В сорок шестом, через год с лишним после Победы, родился я.
  Однако вернемся к детям, рожденным в ту страшную пору. Если в сорок первом в селе появились четырнадцать новорожденных, в сорок втором родились девять детей. Две девочки и семь мальчиков. Для сравнения: в сорок восьмом из двадцати трех родившихся детей девочек было одиннадцать. В сорок третьем село приросло двенадцатью новорожденными гражданами. В сорок четвертом - шестнадцать. В сорок пятом, последнем году той войны родились только трое детей.
  Попробуем проследить судьбы детей,потерявших отцов, живших и только родившихся в ту страшную годину.
  Судьбы братьев Навроцких Степана Петровича и Ивана Петровича прошла у села на глазах. Степан зимой был портным, что не мешало ему в летний период добывать строительный камень. Иван, о котором я пишу в главе "Тату", вернувшись из армии, учился портняжному делу у брата, работал газовщиком. Окончив животноводческий техникум, многие годы работал зав фермой в совхозе и Городище. Макар Петрович, окончив экстерном Тырновскую среднюю школу, работал в райкоме комсомола, потом партии. Потом был слушателем ВПШ в Кишиневе, после которой работал председателем колхоза в Шурах и Кетросах.
  11 лет исполнилось внуку старого Михася и Домки, сыну Твердохлеба Ивана Михайловича - Павлу. Иван Михайлович был расстрелян рядом со своим домом, по рассказам, на глазах родителей. Об этом я пишу в главе "Любовь не по рассписанию". Павел Иванович всю жизнь проработал в родном селе. Его сын, Дорислав Павлович, полковник в отставке, каждый год приезжает из Севастополя на родительский день.
  Франеку Довганю едва исполнилось девять, когда был призван на фронт его отец - Довгань Михаил Васильевич. Уже после войны пришло извещение, что красноармеец Довгань пропал без вести. Последующие десятилетия прошли в полной неизвестности.
  После семилетки Франц работал в колхозе, потом поступил и закончил автодорожный техникум. Потом заочное отделение механического факультета сельскохозяйственного института. Механик колхозного гаража, главный технический инспектор по сельскохозяйственной технике, председатель колхоза, председатель районного объединения "Сельхозтехника", потом до пенсии снова председатель колхоза.
  Два года назад, работая над главой "Никто не забыт?", в электронной базе Архива МО я нашел: Довгань Михаил Васильевич награжден Орденом Отечественной войны 1 ст., и Орденом Славы 111 ст., о чем я подробно пишу в предыдущей главе. Сообщить утешительную весть сыну Францу Михайловичу Довганю не могу. В нулевых он уехал на Донбасс к сыновьям. Связи нет больше семи лет. Судьба Франца неизвестна.
  Тхорик Валерий Иванович в пятилетнем возрасте, как писал выше, прятался от бомбежки в доме соседа. В сорок четвертом его отец Иван Никифорович, 1904 года рождения, был призван на фронт. В сорок пятом пришла похоронка. И больше ничего. Снова помогла электронная база МО. В 1944 году на территории Латвии Тхорик Иван Никифорович награжден медалью "За отвагу".
  Сам Валерий Иванович после окончания семилетки потупил в железно-дорожный техникум в Черновцах. Вскоре оставил из-за тяжелых материальных условий. Закончил училище механизации сельского хозяйства. Работа в МТС, потом служба в рядах Советской Армии. После демобилизации - заместитель бригадира тракторной бригады. Закончил Высшую совпартшколу в Одессе. Получил диплом агронома-организатора. Работал в колхозе "Родина" села Ст. Кодряны.
  Потом вернулся в родное село. Длительное время возглавлял партийную организацию совхоза. Потом работал освобожденным секретарем партийной организации "Колхозживпром". В течение нескольких лет - директор совхоза в родном селе. Награжден орденом "Знак почета", медалью "За доблестный труд к 100-летию В.И.Ленина". Выйдя на пенсию до настоящего времени возглавляет партийную организацию сельских коммунистов. Валерий Иванович на девятом десятке жизни отличается великолепной памятью, остротой ума и трезвостью мышления.
  В августе сорок четвертого был призван на фронт отец моих троюродных братьев Сергея и Бориса Брузницких - Брузницкий Иван Прокопович. В сорок пятом пришла похоронка. Перелопатив архивы МО я не нашел каких-либо записей, проливающей свет на судьбу солдата.
  Сергей, 1934 года рождения, закончив железнодорожное училище, работал сначала кочегаром, а потом до пенсии машинистом паровоза, затем тепловоза Молдавской железной дороги. Борис, 1936 года рождения, всю жизнь работал в родном колхозе механизатором.
  Бакалым Виктор Иванович 1934 года рождения и Тава Ивановна, 1939 года рождения, мои очередные троюродные родственники. Их отец - Бакалым Иван погиб на территории Германии 25 марта 1945 года.
  Виктор, двоюродный брат моей мамы всю жизнь работал механизатором в колхозе. Тава Ивановна посвятила свою жизнь педагогической деятельности. До пенсии работала преподавателем химии и биологии в Елизаветовской школе.
  Тимофеев Василий Григорьевич, сын Григория Михайловича, подпольщика в прошлом. На начало войны Тимофеев Г.М. был председателем Тырновского сельского совета. Отправленный в эвакуацию, в Атаках был отозван конным нарочным из Тырновского райисполкома для ликвидации запасов зерна, о чем я писал в предыдущей главе. Вернувшись домой, обошел усадьбу и, закинув через плечо связанные шнурками ботинки, пешком ушел в Тырново. Как в воду канул...
  Василий Григорьевич, сам по профессии механизатор, много лет работал механиком объединения "Колхозживпром".
  Ставнич Октавиан Александрович, 1939 года рождения - сын Ставнича Александра Михайловича, призванного на трудовой фронт. В войну работал на одном из предприятий Урала, где тяжело заболел. Вернувшись, вскоре скончался.
  Тавик всю свою трудовую жизнь проработал в родном селе электриком. Сейчас на пенсии.
  Шамотайло Мария и Анастасия, 1935 года рождения, Нина 1937 г.р., Зина, 1939 г.р., Екатерина, 1940, г. р., Людмила, 1943 г.р. - дочери призванного в сентябре 1944 года Шамотайло Михаила Ивановича, погибшего в Германии уже после войны - 31 мая 1945 года.
  Нина Михайловна работала в нашей школе пионервожатой. Во втором классе вместо заболевшего Петра Андреевича, два месяца она была учительницей в нашем втором классе. Нина, и Люся в настоящее время проживают в Бельцах.
  Ткач Александр, 1934 г.р., Владимир, 1938 г.р., Юльяна (Люся), 1941 г.р., Анатолий, 1944 г.р. - дети погибшего в Польше 28 марта 1945 года Ткача Михаила Петровича. Володя был одноклассником и другом Алеши, моего старшего брата. Толя - на два года старше меня, учился со мной в одной классной комнате, о чем я писал ранее. По сведениям - все братья Саша, Володя и Толя после службы в армии осели на постоянное место жительства в Житомире.
  Мошняга Павлина Васильевна, 1938 года рожд., Анастасия, 1941 года рожд. - дочери расстрелянного 8 июля 1941 года Мошняги Василия Марковича. Обе дочери всю жизнь прожили в родном селе. Работали в колхозе, потом, в связи с реорганизацией хозяйства, в совхозе.
  Навроцкий Евгений Александрович, 1939 года рожд. Отец - Навроцкий Александр Михайлович был расстрелян 8 июня 1941 года в родном селе. О драме с трагичным, связанной с расстрелом, финалом я подробно писал в главе "Талант быть человеком".
  Евгений Александрович по окончании училища механизации работал на тракторной бригаде в колхозе, затем в совхозе. Тракторист-комбайнер, заведующий ремонтными мастерскими, бригадир тракторной бригады, заместитель директора совхоза - таковы ступени служебного роста нашего героя. Закончил Сорокский техникум механизации и электрификации сельского хозяйства.
  Мищишина Елена Владимировна, 1939 года рожд., Борис, 1942 года рожд. - дети старшего брата моей мамы - Владимира Михайловича Мищишина. С августа 1940 до самого начала войны дядя Володя служил начальником Тырновского райотдела НКВД. В сорок первом, при приближении к селу немцев, распоряжением Тырновского райисполкома семьи ответственных работников были отправлены в эвакуацию.
  Так дядя Володя, тетя Антося - жена дяди Володи, дочь Лена, сестры Антоси Павлина и Мария и брат Антоси Лазя - Владимир.(польск) оказались в совхозе имени Кагановича с. Попасное, в шестидесяти километрах северо-западнее Луганска. В сорок первом дядя Володя был призван армию и, как работник НКВД, был направлен на специальные курсы разведчиков-диверсантов в один из городов Урала. В сорок третьем Владимир Михайлович был заброшен в составе диверсионно-разведывательной группы севернее Флорешт. Двух участников, в том числе и радистку немцы расстреляли ещё в воздухе. Приземлившись, дядя Володя спрятал парашют и пошел в село Черницу, где жила односельчанка Чайковская Ольга Ананьевна.
  Переодетого и с документами мужа, Ольга Ананьевна проводила дядю Володю в Елизаветовку к родным. Вскоре он был арестован. Полгода провел в Сучавской тюрьме в одиночной неотапливаемой камере. С потолка круглые сутки капала ледяная вода. Началось кровохарканье. В бессознательном состоянии баба Явдоха привезла его домой. Через две недели, не приходя в сознание, скончался. О мамином брате Владимире Михайловиче Мищишине я писал в главе "Никто не забыт?".
  Эта же глава в предыдущей книге была названа "Никто не забыт", без вопросительного знака. По мере написания глава прирастала новыми событиями, появлялись новые люди. На финише главы меня не оставляли сомнения:
  - Никто не забыт?
  Так в названии главы появился вопросительный знак.
  И вот, когда второй сборник с главой "Никто не забыт?" уже в печати, у нас появляется новый герой. Забытый - брат тети Антоси Лазя - Владимир Иванович Климов, 1920 года рождения. Был призван на фронт осенью сорок первого уже с территории Луганской области. Попал в самое кровавое пекло на подступах к Ленинграду. В одном из первых боев был тяжело ранен. По выписке из госпиталя весной сорок второго вернулся на долечивание к месту призыва, где оставались сестры и племянница Лена.
  Если основная территория Донбасса и сам Донецк - (Сталино) были заняты немецко-фашистскими оккупантами уже 21 октября сорок первого, то Луганск (Ворошиловград), расположенный в 125 километрах восточнее, был оккупирован только 17 июня сорок второго. Сказалось разгромное поражение немцев зимой сорок первого под Москвой.
  Когда Луганск был оккупирован немцами, Лазя вышел на организацию партизан-подпольщиков. Образовав небольшую группу, подрывали, занятые немцами шахты, транспорт, взрывали железнодорожные пути. После одного из рейдов открылась рана.
  В начале мая немцы восстановили и запустили одну из шахт. Подпольная группа, в составе которой был и Владимир Иванович, осуществила подрыв шахты. Группа подпольщиков была выслежена гестаповцами и арестована в полном составе. Позже семья узнала, что через неделю после ареста 27 мая 43 года всю группу расстреляли.
  Там, в эвакуации, двенадцатого апреля сорок второго родился мой двоюродный брат Боря. Питание было скудным. Материнского молока не хватало. У Бори развилась тяжелая форма рахита. Голова ребенка, по рассказам Лены, была огромной. Ходить начал довольно поздно. Лена вспоминает, что кто-то посоветовал ежедневно купать Борю в отваре однолетних побегов вербы. Трудно сказать, что послужило активным началом в лечении ребенка купанием в отваре вербы, что помогло. По данным литературы, витаминов группы Д в вербе не содержится. А возможно, фитохимический состав побегов вербы недостаточно изучен. В любом случае состояние Бори постепенно улучшилось.
  В начале сорок третьего, накануне освобождения Донбасса Советской армией, всю семью, включая детей, немцы погрузили в вагоны и отправили в Германию. В Черкасской области на станции Монастырище вагон с угнанными на ходу был отцеплен от поезда партизанами.
  По рассказам моей двоюродной сестры Елены Владимировны, жители окрестных сел на телегах, а то и пешком увозили и уводили угнанных по окрестным селам. Так наши герои попали в село Яструбинцы Винницкой области, расположенное в 20 километрах от станции Монастырище. Там они дождались прихода Советской армии.
  В дошкольном возрасте Боря сильно картавил, за что ему была присвоена кличка "Зага". Ровесники Бори вспоминают: в ответ на призывы бабы Явдохи идти обедать, Боря неизменно говорил:
  - Бога зага буде исти пигоги
  В переводе это означало:
  - Боря сейчас будет есть пироги.
  Впоследствии Боре за соломенный, почти белый цвет волос была присвоена вторая кличка: "Белый".
  О Боре я довольно подробно писал в первой книге. Он был заядлым голубятником. Мастерски ловил рыбу руками. Не чаял души в собаках. Я уже писал, что приведя с Мошан выменянную на что-то старую суку, Боря, при участии Валенчика Натальского, изрезал новые хромовые сапоги своей тети Маньки (Марии). Старательно и последовательно вырезали они из голенища широкие кольца для ошейника. Лишь дойдя до самого низа голенища, Боря получил кольцо нужного размера. Отходов не было. Все остальное было использовано в качестве оснастки рогаток.
  Валентин Натальский вспомнил два, характеризующие Борю, случая с детских лет, связанные с Одаей.
  Второй став на Одае со стороны огромного подвала вдоль берега до середины пятидесятых сопровождался глубоким рвом. Туда стекала вода из большого става и, по деревянному желобу, из ледника в подвале. Потом ров заилился. Тавик, Валенчик Натальский и Боря, восьми, девяти и десяти лет, купались во втором пруду. Внезапно ноги Валенчика заскользили по илистому дну и он скрылся под водой во рву. Купавшийся рядом Тавик бросился на помощь и, сам еще плохо плавающий, стал погружаться вместе с Валенчиком. Боря не растерялся. Нырнув за Валенчиком, Боря вытолкнул сначала его, потом вытащил и Тавика.
  Второй случай имел место во время зимних каникул. Группа из дюжины детей каталась на коньках на льду большого става. Катались по очереди, так как коньки были единственными. Один катался, остальные разбрелись по озеру. Кто-то из детей увидел вмерзшую в лед дохлую рыбку.
  - Рыба во льду!
  Вся ватага собралась в одном месте и разглядывали сквозь лед рыбку. Внезапно лел заскрипел, затем раздался треск. Обломок льда под Тавиком перевернулся и он провалился под лед. Все оцепенели. Не растерялся один Боря. Лег на лед и схватил Тавика за воротник пальто. Помог выбраться на лед. Мороз сразу начал сковывать Тавикову одежду.
  Добежали до сторожки, в которой топилась печь. Раздели Тавика догола. Потом Тавик долго стоял, поочередно прижимаясь к горячей печке спиной и грудью. С другой стороны печки сохла одежда. Ребята ушли в село, а Боря терпеливо сидел, регулярно поворачивая Тавика и одежду. Домой пришли, когда было уже совсем темно.
  Учиться Боря не любил. Школа была для него только силой необходимости. Оставшись на второй год, Боря закончил школу одновременно с Тавиком, младше его на два года. Потом было ремесленное училище.
  Не спешил Боря и в армию. По причинам отсрочек был призван в возрасте двадцати двух лет. В самом начале службы попал в сержантскую школу в Новороссийске, по окончании которой был направлен на Кубу. До конца службы был в составе роты охраны Фиделя Кастро.
  Демобилизовался Боря в шестьдесят восьмом. В Кишиневе устроился на работу в строительно-монтажную фирму. Через год получил направление в Кишиневский филиал Воронежского строительно-монтажного техникума. Тавик, тоже вернувшийся из армии, учился на энергетическом факультете политехнического института. Тавик помог Боре выполнить семестровые, курсовые и дипломную работы.
  Демобилизация Бори привнесла в мою жизнь струю свежего дыхания свободной Кубы, которой мы тогда грезили. Я часами рассматривал, привезенные Борей открытки и фотографии, слушал грампластинки. Красочные, почти сказочные, непохожие на другие и впервые увиденные нами, открытки. Замешанные на африканских и испанских ритмах, кубинские мелодии будоражили мою кровь. Они вселяли в мою душу волнующее, никогда ранее не испытанное чувство ожидания светлого торжественного чуда. Тогда я был убежден, что моя Куба еще впереди.
  По воскресеньям мы часто встречались втроем: Боря, Тавик и я. После просмотра фильма мы обедали в павильоне "Фокушор", что напротив кинотеатра "Патрия". К обеду пили по рюмке кубинского рома. Потом долго сидели молча. Мы с Тавиком вполголоса напевали "Куба - любовь моя, остров зари багровой...". Боря сидел молча.
  По окончании техникума Боря много лет работал начальником транспортного цеха Фрунзенского сахарного комбината. В восемьдесят восьмом в результате автотранспортной аварии Боря погиб. Жена и сыновья Бори в настоящее время живут в Петропавловске-Камчатском.
  Лена, старшая сестра Бори закончила Кишиневское базовое медицинское училище. Всю жизнь проработала медицинской сестрой в родном селе. Сейчас Елена Владимировна на пенсии.
  Адамчук Адольф Александрович, 1940 года рожд. Его отец Адамчук Александр Архипович погиб в Германии первого мая 1945 года. Всего лишь восемь дней не дожил до Победы. Каких-либо материалов и записей в архиве министерства обороны я не нашел.
  С детства Адольф выделялся среди сверстников аккуратностью и неспешностью. Еще будучи в школе начал коллекционировать граммофонные пластинки. Коллекция его пластинок была, пожалуй, самой богатой в районе. Закончив Харьковский индустриально-педагогический техникум, всю жизнь до пенсии работал преподавателем в Окницком профессионально-техническом училище.
  Вишневский Антон Ананьевич, 1940 года рожд. Его отец Вишневский Ананий Федорович был расстрелян 8 июля 1941года.
  Антон, закончив Харьковский индустриально-педагогический техникум, работал в Дрокиевском профессионально-техническом училище. Потом была служба в рядах Советской армии. После службы работал инженером на Харьковской металлобазе. Потом до пенсии работал мастером производственного обучения в родном Харьковском индустриально-педагогическом техникуме. В настоящее время на пенсии, живет в Харькове.
  Загородная Тамара Михайловна, 1940 года рожд. Ее отец - Загородный Михаил Федорович был расстрелян 8 июля 1940 года. Тамара всю жизнь проработала в колхозе. Вышла замуж и жила в Боросянах.
  Бойко Филлип Филлипович, 1941 года рожд. Его отец - Бойко Филипп Филлипович был расстрелян 8 июня 1941 года. Филя по окончании семилетней школы поступил в Корбульское училище механизации. По окончании уехал на целину. Потом служба в Советской армии. После армии работал в ремонтных мастерских Дрокиевского районного объединения "Молдсельхозтехника".
  Загородный Алексей Петрович, 1941 года рожд. Его отец Загородный Петр Федорович после тяжелого ранения ушел из жизни в, расположенном в 170 километрах северо-восточнее Варшавы, польском городе Торунь 21 апреля 1945 года. Сам Алексей с детства отпечатался в моей памяти скромным, молчаливым, необычайно серьезным.
  По окончании семилетней школы в родном селе учился в Дондюшанской школе механизации сельского хозяйства. По окончании школы вернулся в родное село. Закрепили за Алексеем старенький колесный трактор "Универсал", удивительно похожий на американский "Фордзон". В шестьдесят первом призвали в армию. Служил в Подмосковье в ракетно-зенитных войсках ПВО. Был делегатом всеармейской партконференции.
  Вернувшись в родное село, сел за рычаги гусеничного трактора Т- 38. Несколько лет работал токарем. Женился на такой же, как сам, скромной моей однокласнице, Гале Кугут, учительнице математики. Переехали в Дрокию. Закончил вечернюю среднюю школу. Работа в ПМК - 87. Компрессорщик домостроительного комбината. Много лет был членом бюро РК КПМ. Выйдя на заслуженный отдых, несколько лет работал в "Молдоватрансгаз".
  Пастух Зинаида Михайловна, 1943 года. рожд. Отец Пастух Михаил Никитич погиб в Германии 06 мая 1945 года, за три дня до Победы.
  Сама Зина, на три года старше меня, училась в одном классе с Тавиком, Борисом и Валентином Натальским. Среднюю школу закончила в Дондюшанах. Потом учеба в Бендерском финансово-экономическом техникуме на отделении бухгалтерского учета. Всю жизнь до пенсии работала бухгалтером.
  Натальский Валентин Михайлович, 1943 года рожд. Отец Натальский Михаил Емельянович погиб на территории Польши 14 февраля 1945 года. И больше ничего. В электронном архиве МО я обнаружил, ранее неизвестные родным документы. Красноармеец Натальский М.Е. за время боевых действий был награжден орденом Славы 111 степени и орденом Отечественной войны 1 степени.
  .
  
  Наградной лист.
  1 Фамилия имя отчество. Натальский Михаил Емельянович
  2 Звание Красноармеец
  3 Должность, часть. Стрелок 3 сб Новогеорг. полка 1 стр Брестской Краснознаменной дивизии представляется к ордену Слава 111 ст.
  4 Год рождения 1907
  5 Национальность Молдаван
  6 Партийность б\п
  7 Участие в боевых действиях с 29 11 44 г. 1 и 2 Белорусский фронт
  8 Имеет ли ранения и контузии 14 1 45 г. ранен легко.
  9 С какого времени в Красной армии с 22 04 44г.
  10 Призван Тырновским РВК Сорокской области
  11 Ранее не награждался
  12 В боях при прорыве немецкой обороны на плацдарме р. Нарев Севернее Варшавы в р-не дер. Гатка 14 01 45 г. тов. Натальский проявил образцы мужества и отваги. Он первый ворвался в немецкие траншеи и в рукопашной схватке уничтожил 10 гитлеровцев. Будучи раненным, он не покинул поля боя и продолжал вести огонь из своего автомата по немцам. Тов. Натальский достоин награды "Орден Славы 111 ст."
  Командир 412 стрелкового
  Представление
  В боях с немецкими захватчиками с 14 января по 15 марта 1945 года тов. Натальский показал себя одним из лучших, опытных и храбрых командиров, лучшим агитатором среди бойцов нерусской национальности, в особенности среди молдаван. Постоянно показывал пример всем остальным бойцам отделения. В бою за населенный пункт Квашин с 12 в ночь на 13 марта 1945 года тов. Натальский со своим отделением отбил 4 контратаки противника, уничтожив при этом до 40 немецких солдат, тем самым помог нашим подразделениям овладеть деревней Квашин. 15 марта 1945 года во время прочесывания леса на подступах к железной дороге Гданьск - Гдыня и при отражении контратак противника тов. Натальский со своим отделением действовал смело и мужественно, первым вышел на железную дорогу и оседлал ее. Но в этом бою тов. Натальский пал смертью храбрых. Тов Натальский, как верный сын Родины достоин правительственной награды Новогеоргиевского полка гв. подполковник Андриевич.
  Я связался по телефону с его сыном, моим другом детства и соседом, живущим ныне в России, Валентином Михайловичем Натальским. В детстве мы называли его Валёнчиком. Для Валентина Михайловича мое сообщение явилось неожиданностью, подобно грому среди ясного неба. Он тут же обратился в Подольский архив МО, где ему были выданы дубликаты удостоверений на награды. Самих наград, к сожалению, сын погибшего отца не получил.
  После получения похоронки мама Валентина Натальская Феня Филипповна впала в глубокую депрессию, практически перестала есть. За короткое время у нее развилась скоротечная чахотка с легочным кровотечением. Угасла мама Валентина в течение нескольких месяцев.
  Вспоминает Валентин Михайлович Натальский:
   - Отец погиб на фроте. Мне было два с половиной года, когда во второй половине сорок шестого умерла мама. Но я довольно отчетливо помню, как я ползал по телу, лежащей в гробу, мамы. Не сохранились другие, более поздние воспоминания, но этот эпизод сохранился в моей памяти на всю жизнь.
  - Воспитывал меня старший брат Сергей. Он работал механизатором в МТС, приезжал домой раз в неделю. А меня надо было накормить, одеть, уложить спать. Из-за меня, скорее всего, брат женился в свои неполные семнадцать. Его жену, Павлину Гормах, я с первых дней называл мамой. Потом Сергей был назначен бригадиром тракторной бригады МТС. Так, что моим воспитанием целиком занималась Павлина.
  - Сергей, приезжая раз в неделю, собирал все мои грехи за время его отсутствия. А грехов моих за неделю накапливалось немало. Грехи мне Сергей отпускал ремнем. Павлине было труднее. Она была всегда рядом и успевала каждое нарушение оговорить словом. Она была золотой человек. Сколько в ней было терпения! Благодаря влиянию Павлины я стал тем, кем стал.
  - Павлина работала в колхозе. На прашовку полей часто уходила затемно. Возвращалась поздно, когда с Куболты гнали худобу. На время отсутствия Павлины надзор осуществляла полуслепая моя бабушка по отцу. Звали ее Дарья. Но в селе все, включая меня называли ее Милионихой. Когда приходило время обеда, баба Милиониха не давала ложку, пока я не прочитаю наизусть "Отче наш".
  - Отчетливо помню землетрясение в сорок девятом. Сначала был сильный гул. Потом качалась земля. Было очень жутко. Но еще страшнее стало в одну из поздних ночей. Павлина разбудила меня. Мы услышали, что в соседней комнате кто-то ходит. Мы стали разговаривать громко, несмотря на то, что полугодовалая племянница Таня только уснула. Потом я вышел в коридор и массивным крюком, которым запирали дверь, ударил по двери. Послышался топот ног, затем хлопнула створка окна. Наутро мы увидели, что окно, выходящее на улицу, было открытым.
  - До школы часто бегал к моим крестным - дяде Петру Твердохлебу (брат моей мамы) и его жене тете Оле Жилюк. Бегал дворами. Когда пробегал двор полуслепого Пилипа, что-то заставляло меня выдернуть деревянную клямку дверного запора. В следующий раз клямка была новая. Это было как игра. Я выдергивал клямку, забрасывал далеко в кусты, а дед Пилип каждый раз строгал новую.
  - В школу пошел семи лет. Моими одноклассниками стали Дюсек - Андрей Суфрай, Саша Грамма, Мирча Кучер и шестилетние Тавик, Галя Ставнич, Галя Жилюк, Саша Палладий и Валя Киняк. В одной классной комнате с нами учились третьеклассники. Благодаря тому, что в третьем классе учились Жук - Ваня Горин, Адольф Жилюк, Сева Твердохлеб и Нянек - Валера Паровой, в части мальчишеских проказ мы были далеко впереди своего возраста.
  - Учила нас Елена Павловна. Она регулярно посылала меня обживать классные углы. При этом, вразумляя, она довольно больно стучала костяшкой указательного пальца в середину лба. Однажды после школы красное пятно на моем лбу увидел мой крестный дядя Петро Твердохлеб. Он тут же провел "разбор полетов". Красное пятно на моем лбу больше не появлялось.
  - В школе я лучше успевал по общественным наукам. Тавик все годы был непревзойденным в математике, физике, химии, биологии. Зато все повально были увлечены физкультурой. Во дворе школы колхоз возвел гимнастическую трапецию высотой более четырех метров. Доблестью и геройством считалось умение пройти по круглому бревну длиной около пяти метров. Однажды я потерял равновесие. Падая, ухватился за круглое гладкое бревно одной рукой. Я висел на одной руке и чувствовал, как моя ладонь медленно скользит по дереву. Успел подумать:
  - Все! Сейчас сорвусь...
  Саша Грамма ползком быстро подполз ко мне и успел схватить мою руку. Вместе со мной на весу он прополз к вертикальному столбу. Я ухватился за него. Но держаться и медленно сползать у меня не было сил. С высоты около трех метров я спускался стремительно, можно сказать падал. После удара об землю было больно в позвоночнике, я долго не мог встать. Скорее всего, мои проблемы с позвоночником начались тогда.
  - Семилетку мы закончили в пятьдесят седьмом. Мы с Тавиком, Сашей Палладий, Андреем Суфраем и Сашей Довгань продолжили учебу в Тырново. Позже Андрей ушел в ремесленное училище. Мы с Октавом жили в общежитии, девочки по квартирам. По субботам ходили пешком домой независимо от погоды. В воскресенье, как правило, колхоз выделял повозку. Девчата ехали, а мы, закинув недельный запас еды в повозку, держась за люшню, шагали рядом. На ходу умудрялись чистить о ступицы колес налипшую грязь.
  - В месяц из дому давали по десять, дореформенных 1961 года, рублей. О куреве мы с Тавиком не мечтали. Курили в школе ребята, у которых были отцы. На рампе разгружали вагоны с штакетом. Заработанные деньги тратили на еду. В кино часто ходили, склеив, подобранный возле дома культуры, выброшенный билет с контрольным талоном. Повезет - смотрели кино, а, бывало, затрещина и мы стремглав бежали в кассу.
  - После школы поступил в Сорокский техникум механизации сельского хозяйства. Техникум закончил в шестьдесят третьем. Вместе с Антоном Вишневским, закончившим в том году Харьковский индустриально- педагогический техникум мы поступили на работу мастерами по производственному обучению в Дрокиевское профессиональное училище.
  С шестьдесят четвертого Валентин Михайлович три года отдал службе в рядах Советской армии. После службы, поработав в Окницком ПТУ, уехал в Кишинев. Работа на тракторном заводе. Одновременно готовился к поступлению в институт. Потом механический факультет сельхозинститута.
  Дом Натальских находился наискось-напротив в семидесяти метрах от нашего дома. Запомнилась высоченная тополе-образная липа у дороги. В июне мы карабкались по крохким ветвям и обрывали цвет. На меже с Савчуками росла груша, дававшая мелкие, очень вкусные, кисло-сладкие плоды.
  Вернувшись в район, Валентин возглавлял районное транспортное объединение "Колхозтранс". Затем много лет начальник управления транспорта республиканского объединения "Молдсельхозхимия" в Кишиневе. В настоящее время живет в Ступино Московской области, пенсионер. Регулярно общаемся по телефону и скайпу. Видимся во время его редких непродолжительных визитов в Молдову.
  Палладий Александра Федоровна, 1944 года рожд. Ее отец, Палладий Федор Иванович. Согласно документам безвозвратных потерь сержантского и солдатского состава Советской Армии установлено, что стрелок 270 сп 58 стрелковой дивизии рядовой Палладий Федор Иванович, 1921 г.р. уроженец Молдавской ССР Атакского района, с. Городище, призван Атакским РВК погиб 19 апреля 1945 года. Похоронен в дер. Хальбе, Германия.
  Сама Саша пошла в школу шести лет. В первый же учебный день вместе с шестилетней Валей Киняк покинули класс и убежали домой. Причиной побега стало то, что у них не было портфелей, в то время, как все остальные дети были с школьными сумками. А подругам из дому дали только по тетрадке и карандаш. Портфели купили. Обе подруги учились на "хорошо" и"отлично".
  Класс, в котором училась Саша Палладий был удивительным, непохожим на другие. Мой двоюродный брат Тавик, Ставнич Галя, Киняк Валя и наша героиня Саша Палладий были на год младше своих одноклассников. Вместе с тем, они, младшие, составили интеллектуальный костяк класса.
  Закончив семилетку в родном селе, Саша продолжила учебу в Тырновской средне школе. Там Натальский Валентин, Тавик и Саша, все трое - дети погибших на фронте отцов, держались вместе. По рассказам Александры Федоровны, ребята, не сговариваясь, опекали Сашу, не давая в обиду.
  Закончив среднюю школу в шестнадцать лет, была направлена на работу пионервожатой в родную школу. Затем стала учительницей младших классов.
  И вот за плечами физико-математический факультет педагогического института. В семьдесят восьмом была назначена директором Елизаветовской восьмилетней школы. Потом, до пенсии - учитель математики.
  В восьмидесятых Александру Федоровну посетила идея, которая не отпускала ее почти два десятилетия. Ее целиком захватила оригинальная цель: воссоздать на бумаге генеалогическое древо села. Воспоминания старожилов, письма, телефонные переговоры, старинные фотографии, вырезки из старых газет. Всё это легло в основу многолетнего труда всего педагогического коллектива елизаветовской школы.
  Как результат кропотливой работы, передо мной лежит ксерокопия альбома с генеалогическим древом села более чем столетнего периода. Значение труда, вложенного в этот альбом, трудно переоценить. Все, приехавшие с Подолья, семейные кланы отражены на страницах альбома. Каждый потомок, имеющий елизаветовские корни, может найти себя и своих предков вплоть до первого колена переселенцев в сложном генеалогическом лабиринте моего села.
  Гусакова Мария Николаевна, 1944 года рожд. Внучка старой бабы Домки, двоюродная сестра моих одноклассников Жени Гусакова и Сергея Навроцкого. Одноклассница Бори, Тавика и Валенчика.
  Отец Маруси погиб на фронте. С той поры прошло семьдесят пять лет. К глубокому сожалению и моему стыду история не донесла до нас фамилии и имени ее отца.
  Маруся была старше нас на два года и училась в одном классе с моими двоюродными братьями - Борисом и Тавиком.
  Брузницкая Людмила Ананьевна, 1944 года рожд. Отец Брузницкий Ананий погиб на территории Польши 13. 02. 1945 года. К концу войны пришла похоронка. И больше ничего! В электронной базе данных Министерства Обороны я нашел: красноармеец Брузницкий Ананий Иванович, 1924 года рожд. в бою 29.01.45 г. первым ворвался в траншею противника, убил пулеметчика, захватил ручной пулемет и вел из него огонь по отступающему противнику. При отражении контратаки из трофейного пулемета уничтожил нескольких немецких солдат. Награжден орденом Славы 111 степени.
  Люся, сама на два года старше меня, училась со мной в одной классной комнате. Как я уже писал, наши первый и третий классы были спаренными. Вспоминая Люсю тех лет, крепнет убеждение, что Люся тогда тяжело переживала собственную безотцовщину. В отличие от нас, часто несерьезных и проказливых, Люся училась старательно. Остро переживала каждую неудовлеворительную оценку. Ее, часто скорбное, лицо приобретало черты трагичности из-за опущенных уголков губ и вертикальной складки чуть выше переносицы. Закончив семилетку, четырнадцатилетняя Люся осталась работать в колхозе. Рано вышла замуж. Будучи взрослой и пожилой, запомнилась, постоянно пекущейся о состоянии здоровья собственного сына и внуков.
  Киняк Валентина Александровна, 1944 года рожд. Отец Киняк Александр Викторович, 1920 года рожд. был призван на фронт в начале сентября 1944 года. В бою под венгерской деревней Павлова был убит осколком в результате разрыва артиллерийского снаряда.
  В главе "Дочка-племянница" я обстоятельно описал непростую историю семьи Киняков и судьбу Валентины Александровны.
  Твердохлеб Октавиан Павлович "Тавик", 1944 года рожд. Мой двоюродный брат по маме. Отец Тавика Твердохлеб Павел Захарович был призван в сентябре сорок четвертого одновременно с моим отцом. Два месяца в Житомире. Уже в конце ноября в заиндевевших, насквозь продуваемых, вагонах повезли в Муром.
  - Только тогда я по настоящему понял, почему так часто рядом упоминаются голод и холод, - рассказывал мой отец. - В задней части вагона через щели постоянно наметало, поднятый поездом, серый снег. В буржуйках, которые были в вагонах, а то и на настеленном листе жести жгли всё, что горело. Жгли даже письма от родных. Старались согреть хотя бы руки.
  - Бак с кашей приносили в первой половине дня. Сразу раздавали порции на целый день. Все старались съесть суточную порцию сразу, пока каша была горячей. После каши становилось теплее. К обеду не съеденная каша замерзала, превращалась в камень. Разогреть было невозможно даже на буржуйке, так как не было дров. Об этом рассказывать?
  - Регулярно выдавали только махорку. Я не курил. Зная это, курильщики предлагали хлеб за махорку. Хлеб не лез в глотку, когда я ел, а обменявшие курили махорку и смотрели на меня. Я перестал менять. Махорку у меня забирал мой кумнат, Павло Твердохлеб, отец Тавика. Он курил, не переставая. Павло и свой хлеб обменивал на табак у других. Не доезжая Брянска, Павло слёг. Два дня весь горел. Так, в горячке, и умер. Негнушиеся, как бревна, тела умерших перегружали в небольшой вагон в середине состава. На одной из станций перед самым Муромом вагон отцепили. Где могила Павла?
  О Тавике я подробно писал во многих главах. Необычайно ответственный, с математическим складом ума, Тавик учился легко, всегда помогая другим. Многие инженеры-электрики, учившиеся заочно на энергетическом факультете политехнического института, обязаны Тавику своими дипломами.
  Друг с раннего детства и родственник Тавика Валентин Михайлович Натальский вспоминает:
  - Мы учились во втором классе, когда из Тырновского военкомата прислали две путевки в Суворовское училище. Для нас с Тавиком, как для детей, отцы которых погибли во время войны. Мои вначале дали согласие. Но вмешалась Тавикова баба Явдоха:
  - Куда такого маленького сироту. Отец погиб, сейчас ребенка забирают. Я в эту войну похоронила сына, зятя и свата. (Сват бабы Явдохи Климов Иван Иванович погиб в Германии на подступах к Берлину второго мая сорок пятого.)
  - Не дам ребенка! Костьми лягу!
  После того, как стало ясно, что Тавика не отпустят, воспротивились и мои родные :
  - Не пустим и мы! Чтобы все село говорило, что мы решили Валенчика сбыть с рук, избавиться от сироты?
  Так не состоялась наша, совместная с Тавиком, военная судьба.
  - В Тырновской средней школе раскрылся талант, иначе не скажешь, как математика. На контрольных работах Тавик неизменно решал все варианты быстрее, чем остальные решали свой единственный вариант. Я лично, в математике, не ошибусь, если скажу: жил за счет Тавика.
  - Во время службы в армии, мы с Тавиком, образно говоря, не расставались. Несмотря что служили на расстоянии ровно в две тысячи километров. Тавик служил в авиации под Красноводском синоптиком на метеостанции. Я служил в Московском военном округе связистом в ракетно-зенитном подразделении. Мы с ним регулярно связывались в ночные смены по телефону дальней связи.
  - Когда я работал на тракторном заводе, жил у Тавика. Без преувеличения - в моем поступлении огромная доля Тавикова труда. В течении года он натаскивал меня в математике и физике так, что поступление в институт не было для меня проблемой. Работая в проектном институте, Тавик первым в те годы сделал революционный прорыв в автоматизации процесса составления смет в строительстве энергетических объектов в сельском хозяйстве.
  Необычна судьба, родившегося в сорок четвертом, моего одноклассника Твердохлеба Ивана Семеновича. Настоящей его фамилии история не донесла.
  В самую тяжелую пору голодовки сорок седьмого Андриевская Каролина, бывшая замужем за Дмитром Твердохлебом, поехала к родственникам на Лячину (села Заречанка, Драганивка, Летава). В семье дальних родственников голод выкосил всех взрослых, отдававших последний кусок детям. За грубкой от голода надрывался, осипший от постоянного крика, совсем крохотный исхудавший трехлетний ребенок. Сын одной из умерших родственниц. Тонкие руки и ноги, огромный живот. Это и был маленький Ваня. Бездетная Каролька уговорила родственников отдать ей истощенного малыша. Так в Елизаветовке появился Иван, усыновленный Дмитром и Каролькой.
  Будучи дважды второгодником, Иван учился с нами в одном классе. Худой, если не сказать тощий, Иван был самым высоким из моих одноклассников. Все годы он сидел на самой задней парте. Учился он весьма посредственно. Учеба давалась ему нелегко, особенно математика. Вместе с тем, в отличие от нас, его одноклассников, Ивана отличала удивительная ответственность и любовь к любому физическому труду дома, на уроках труда в мастерской и на школьном опытном участке. Нас, его одноклассников, всегда поражало и вызывало нашу мальчишескую зависть то, как ловко и быстро Иван запрягал лошадей, орудовал топором, молотком и лопатой.
  Окидывая взглядом прожитое, по новому вижу мое село, моих сверстников и ребят старше нас, которым выпала нелегкая доля родиться и расти в самое кровавое и жестокое время - в войну. По новому вижу судьбы и характеры детей войны. В процессе написания главы я поймал себя на том, что в детстве, бывало, завидовал приволью сверстников, живущих без отцов.
  Скорее всего не было у ребят, потерявших отцов на фронте, той воли, о которой мечтал я. Это была моя иллюзия. Оставшиеся без отцов, большинство детей войны, в отличие от меня, с раннего детства знали нужду и цену куску хлеба. Они вырабатывали в себе другую волю, волю к победе над собой, скорее всего, не отдавая себе в этом отчета.
  Много лет назад я был в гостях у одного из старейших педагогов района, в прошлом учителя младших классов. Еще не кончилась война, а он, будучи грамотным, без педагогического образования начал свою педагогическую деятельность в "Ликбезе". Потом закончил заочно-очное отделение Сорокского педагогического училища. Сидя за праздничным столом, накрытым в честь приезда детей и внуков старый педагог на пенсии рассказывал:
  - С сорок пятого года у меня было много выпусков учеников с первого по четвертый класс. За пятьдесят лет через мои руки и перед моим взором прошло более трехсот детей, которым я вложил в руку ручку, научил писать и считать. Я заложил первый камень в фундамент их воспитания и образования. Уже на пенсии, однажды зимой в бессоннице мне пришла в голову странная мысль, заставившая меня встать и пройти в другую, нетопленую комнату.
  - Выдвинув огромную шуфляду платяного шкафа, я взял, ежегодно сшиваемые мной, тонкие ученические тетрадки. Там были списки всех моих учеников с сорок пятого года. Я подсчитал: среди моих "выпускников" четвертого класса, которых я учил первые четыре года, не было ни одного, который бы во взрослом состоянии, за что-либо был осужден и сидел в тюрьме. У других педагогов, в том числе и с высшим образованием, были. А у меня ни одного.
  Я вспомнил старого УЧИТЕЛЯ и подсчитал:
  Среди детей погибших отцов - моих земляков нет ни одного случая конфликта с законом. Я проанализировал: В моем селе и окрестных селах к суду привлекались известные мне взрослые, детство которых прошло либо с отцами, либо в неполных семьях, которые распались из-за ухода, предательства отцов. Другими словами - ничего нового: ряды осужденных пополняют взрослые с педагогической запущенностью в детстве.
  Среди моих земляков, детей погибших на войне отцов из 35 человек:
  - С высшим образованием - 8
  - Со средним специальным образованием - 13
  - С неполным средним образованием - 14 человек.
  Из них: 5 управленцев, 4 инженера, 4 педагога, 2 медработника, 8 механизаторов, строитель, железнодорожник, бухгалтер, электрик, торговый работник, киномеханик.
  Самый бедный год в Елизаветовской демографии военных лет - сорок пятый. Объяснимо. Во второй половине сорок четвертого практически всех мужчин села призвали на фронт. В последнем году войны в Елизаветовке, повторяю, родились всего лишь трое детей. Сорок шестой - это мой год. В том году нас было одиннадцать. Сорок седьмой - 22. Сорок восьмой - 24. Сорок девятый - 23.
  Родились мы, послевоенные дети, только благодаря тому, что наши отцы вернулись с той войны живыми.
  Жизнь продолжалась. В девяностых мой покойный отец говорил:
  - Было очень трудно. Была война... Разруха. Голодовка. Белый хлеб мы увидели не сразу... Но было очень легко... на душе. К каждому празднику в газетах и по радио объявляли об очередном снижении цен. Впереди была жизнь. Рождались дети. Село строилось. Построили клуб, правление... Построили школу... Дети учились бесплатно. Впереди всегда что-то светило. А сейчас...
  Мой отец смолкал. Склонял низко голову. По своему обыкновению медленно, из стороны в сторону, крутил головой ...
  Сейчас за последние вместе взятые пять лет в Елизаветовке и Боросянах, входящих в одну комунну, по данным примарии родились:
  2013 год - 3
  2014 год - 5
  2015 год - 3
  2016 год - 4
  2017 год - 5 новорожденных. Итого 20. За пять лет на два села - неполный класс! Для сравнения: в сорок четвертом, в разгар войны село приросло 16 новорожденными! Вспомните первые послевоенные годы!
  Вместо отца позволю себе закончить:
  - Необъявленной каждому из нас войне конца не видно.
  
  
  
  Немало лет прошло с тех пор,
  как пушки отгремели.
  Давно закончилась война,
  а сотни тысяч вдов
  Состарившихся, до конца
  свое не отревели,
  Не обмелела до сих пор
  соленая река.
  Не больно мертвым, а в живых
  ничто не позабыто.
  Той памяти рубцы в сердцах
  потомков на века.
  Виктор Шрот
  
  Вдовы войны
  
  Позади раздел "Шрамы на памяти". Главы "Никто не забыт?", "Дети погибших отцов". Никто не забыт, ничто не забыто... Знак вопроса, кажется, был поставлен больше подсознательно. Как оказалось, забыты! Забыты те, кто проводил, не вернувшихся потом с войны мужей и сыновей. Забыты те, кто в ту страшную годину связал неразрывной нитью прошлое и будущее. Забыты жены, родившие до и во время войны, оставшихся без отцов, детей. Мной забыты матери, потерявшие своих сыновей. Воздадим им должное!
  Беда, нанесла удар по селу двумя смертоносными волнами. Первая волна накатила восьмого июля сорок первого, когда в село вошла колонна немецко-фашистских захватчиков. О наступлении немцев, причинах расстрела я неоднократно писал в предыдущих главах.
  Вторая волна была более пологой, но длительной и принесла с собой значительно большее количество смертей моих односельчан.
  Брузницкая Татьяна Поликарповна, уроженка села Первомайск, 08 июля 1941 года в двадцать три года потеряла мужа Брузницкого Александра Ивановича. Услышав выстрелы, Александр перебежал улицу и спрятался в доме Мищишиной Надежды Николаевны, 1906 года рожд. Увидев входящих во двор немцев, Александр укрылся за занавеской под припечком, где зимой сушили и хранили дрова. Ворвавшиеся в дом захватчики, увидели под припечком колыхающуюся занавеску. Вытащив за ноги перепуганного парня, немцы вывели его во двор. Вскоре раздалась короткая автоматная очередь. Хоронить тело Александра на кладбище немцы запретили. Могилу выкопали за поворотом дороги на Куболту на меже подворья Кучера Григория. Перезахоронили, по рассказам моих земляков, удивительно хорошо сохранившееся тело Брузницкого Александра в сорок пятом.
  На руках двадцатитрехлетней вдовы остался шестилетний сын Митя. Уже после войны Татьяна Поликарповна вышла замуж за Кушнира Семена Онуфриевича. В 1949 году у них родилась дочь Галя.
  Брузницкая Агафья Григорьевна, 1898 года рождения, в девичестве Мищишина, дочь Мищишина Григория Николаевича и Марии (родословная не выяснена), племянница моего деда Михася. В тот роковой день Гафия, как называли ее в селе, потеряла двух родных людей: мужа Брузницкого Иосифа Ивановича и сына Михаила Иосифовича. У Гафии в тот день остался единственный одиннадцатилетний сын Саша.
  Брузницкая Мария Васильевна, в девичестве Гусакова, в тот страшный день потеряла троих. Лишилась сыновей Иосифа и Александра, упомянутых выше. С автоматной очередью ушел в мир иной и ее внук, сын Иосифа - Михаил.
   Моя мама рассказывала, что случившийся после расстрела ливень и бурные потоки воды несли тело Брузницкого Иосифа вниз по селу. Потоком воды тело было занесено под мосток перед нашими воротами. К утру, когда ливень стих, из заполненной жидкой грязью канавы из под мостика торчали носки желтых башмаков Иосифа. По этим башмакам обезумевшая от горя Мария Васильевна опознала своего сына.
  Брузницкая Екатерина Антоновна, в девичестве Единак, потеряла восьмого июля сорок первого года мужа - уже пожилого Брузницкого Романа Прокоповича. Остались пятеро детей. Анна, вышедшая замуж за Твердохлеба Григория - сына Ивана Твердохлеба и Марии Ботнарь (Воренчехи). Александр после второй мировой попал в мясорубку послевоенных репрессий. Вернулся с жесточайшим силикозом после каторжных работ в одной из шахт под Таганрогом. Михаил воевал рядом с моим отцом до взятия Берлина. Алексей - бессменный лидер колхозного духового оркестра. Самая младшая Мария вышла замуж в село Первомайск.
  Бойко Елизавета Сергеевна, 1922 года рождения, в девятнадцать лет потеряла мужа - Бойко Филиппа Макаровича, оставшись на руках с годовалым Филей. Уже после войны вышла замуж за соседа Решетника Дионисия Игнатьевича. В 1948 году у них родился сын Вениамин. В лице Бойко Филиппа Макаровича потеряла сына Бойко Зиновия Павловна, 1988 года рождения. В селе ее все звали Зенькой.
  Вишневская Анна Александровна, 1922 года рождения, в девичестве Ставнич. Дочь Ставнича Александра Михайловича и Калуцкой Елены Николаевны. В девятнадцать лет потеряла мужа Вишневского Анания Федоровича. Анания расстреляли на глазах отца, в сотне метров от родного дома. Когда Федор вернулся домой, Анна Филипповна, еще не зная о смерти сына, спросила:
   - Что с твоей головой?
  Федор Ананьевич взял помутневший осколок зеркала, всмотрелся. Голова его стала ослепительно белой. За считанные минуты отец расстрелянного сына поседел. Узнав о гибели сына, ничком упала без сознания его мать - Вишневская-Навроцкая Анна Филипповна.
  На руках девятнадцатилетней вдовы остался полугодовалый Антон. Закончилась война. Жизнь продолжалась. Анна вышла замуж за вернувшегося с войны фронтовика Климова Александра Михайловича. В 1948 году родилась Лариса, в пятьдесят пятом - Виктор.
  Антона, как единственную живую память о расстрелянном сыне взяли к себе на воспитание родители отца - дед Вишневский Федор Антонович и бабушка Анна Филипповна.
  Гудыма Прасковья Васильевна, 1874 года рождения, жена Гудымы Артема Ивановича, родного старшего брата моей бабушки Явдохи. В селе за глаза Параску больше называли Яртемихой. В тот день она видела, как расстреляли соседа напротив Суслова Федора Иванович. Расстрелянный висел на кольях собственного забора. Рядом с Прасковьей Васильевной стоял оцепеневший от увиденного, шестнадцатилетний Николай. В этот момент два немца повернули во двор Гудымы. Николай бросился бежать. Петляющего по созревающей ржи, настигла пуля автоматчика. Хоронить на кладбище немцы запретили. Похоронили на меже у сада Брузницких. Перезахоронили в братскую могилу в центре села в сорок пятом.
  Горина Каролина Антоновна, 1894 года рождения, в девичестве Твердохлеб, жена Горина Федора Ивановича. В селе ее больше знали как Карольку. Восьмого июля сорок первого в центре села был расстрелян ее единственный неженатый сын Горин Александр Федорович.
   Загородная Любовь Петровна, 1922 года рождения, в девичестве Гормах. В тот трагический для всего села день был расстрелян ее муж Загородный Михаил, сын Загородного Федора и Ставничей Феклы, лишившейся сына. Без отца осталась годовалая Тамара. После войны Любовь Петровна вышла замуж за Навроцкого Ивана Михайловича. В 1954 году родилась Алла, работавшая медицинской сестрой в центральной районной больнице.
  Мошняга Анна Ивановна, 1898 года рождения, в девичестве Брузницкая. Дочь Брузницкого Ивана и Гусаковой Марии, дочери патриарха клана Гусаковых - Василия. После расстрела мужа осталась с восемью детьми. Самая старшая Вера - родилась в двадцать шестом, Любовь - в двадцать восьмом. Анатолий, родившийся в тридцатом, остался без отца в одиннадцать лет, Дарья родилась в тридцать первом, Павел - в тридцать четвертом, Павлина - в тридцать седьмом. Самая младшая, Анастасия родилась в ноябре сорок первого.
  Навроцкая Павлина Федоровна, 1922 года рождения, в девичестве Олейник, дочь Олейника Федора Алексеевича и Баранецкой Ирины Мефодьевны. В главе "Талант быть человеком" обстоятельно описаны подробности расстрела мужа Павлины Навроцкого Александра Михайловича. Попытка его тестя Олейника Федора Алексеевича принять смерть вместо отца его внука Жени была безуспешной. Двадцатидвухлетнего Александра расстреляли. Его сыну Жене тогда не исполнилось еще и двух лет. После войны Павлина вышла замуж за Тхорика Павла Матвеевича. В 1951 году у них родился сын Славик. Жизнь продолжается...
  Навроцкая Мария Ивановна, 1907 года рождения, в девичестве Единак, моя тетя, старшая сестра моего отца. В тот день в калитке собственного двора был застрелен ее муж - Навроцкий Петр Филиппович, сын Навроцкого Филиппа Иосифовича и Навроцкой Варвары Ивановны. По счастливой случайности не был расстрелян ее старший сын - не по годам физически развитый, Макар. Спас старшего сына тетки Марии, владевший немецким языком, учитель начальной школы Шаргу.
  Пастух Анна Михайловна, в девичестве Долгая, уроженка села Мошаны, в тот роковой день потеряла мужа Пастуха Никиту Григорьевича и сына - Александра Никитовича. Дом Никиты Пастуха находился на самом углу перекрестка сельской улицы и шляха, ведущего из Плоп в Брайково. Когда немцы вошли в село, основная масса наступающих скопилась в центре села и на выезде в сторону Брайково. В это время налетела советская авиация, о чем я уже писал.
  Раздались мощные разрывы бомб. Прямым попаданием была разрушена хата Макара Алексеевича Олейника. Одновременно загорелась, покрытая соломенной кровлей, хата Никиты Пастуха. В доме находилась, оставленная на время моим дядей по отцу, жившим в Димитрештах (Новые Аснашаны) Симоном Единаком его двухлетняя дочка Павлина.
  Бабушка Анна Михайловна, жена Никиты Пастуха, подбежала к одному из немцев, стоящих у колодца на меже Твердохлеба Павла и Ткачука Михаила. Знаками стала показывать, что в горящем доме маленький ребенок. Один из немцев, вылив на себя остатки воды из ведра, укрылся шинелью и нырнул в, заполненный дымом, дом. Вскоре он появился на пороге хаты с Павкой на руках и передал ее Анне Михайловне. Знаками он показал женщине, что в Германии дома у него остались четверо детей.
  Перейти дорогу немецкий солдат не успел. Наблюдавший за происходящим, офицер в черном мундире вышел навстречу солдату. Вынув из глубокого кармана френча пистолет, он в упор застрелил, спасшего девочку, солдата. Затем последовала очередь хозяина хаты Никиты Пастуха и его сына Александра.
  Раздался короткий приказ. Тело убитого немецкого солдата волоком оттащили недалеко, на окраину села, где в ста метрах от места трагедии, напротив огорода Вишневских была, образовавшаяся в результате разрыва авиационной бомбы, глубокая воронка. В нее немцы спешно свалили, погибших под бомбами, трупы солдат и лошадей. Туда же бросили тело, спасшего мою двоюродную сестру Павку, солдата. Яму забросали землей.
  Я знаю то место. Воронка с погребенными немцами вперемежку с лошадьми находилась слева от дороги, примерно на середине расстояния между крестом и шоссе. Не могу ручаться, но словно во сне вижу, вынесенную памятью из детства, совсем неглубокую, едва заметную широкую впадину на бывшем колхозном поле. Общую могилу погибших немецких солдат и лошадей никто не раскапывал. Перезахоронения не было.
  Уже в середине шестидесятых у самой крайней хаты со стороны Мошан остановилась "Волга" - такси. Вышедшие из машины молодые люди с фотоаппаратами обратились к хозяину подворья Иллариону Пастуху, сыну расстрелянных его отца и братьев. На сносном русском языке спросили:
  - В каком месте проходили село наступавшие в сорок первом немецкие войска?
  Илларион повел их на место трагедии и захоронения немецких солдат и лошадей. Пока они фотографировали местность по всем направлениям, село, место захоронения, крест и наносили на карту место захоронения, Илларион рассказал приехавшим из Германии молодым людям историю со спасением его племянницы и расстреле немецкого солдата .
  Один из приехавших спросил:
  - Кто-либо из ваших родственников пострадал?
  - В тот день убили моего отца, родного брата и двух кумнатов - младшего брата моей жены и мужа ее сестры. А в сорок пятом на фронте, уже в Германии, убили еще одного моего брата - Михаила.
  - Извините ...
  Суфрай Елизавета Николаевна, 1895 года рождения, жена Суфрая Сергея, в девичестве Мищишина, родная сестра моего деда Михася.
  - В тот день бабушка Елизавета к обеду готовила вареники с картошкой. - рассказывает через много лет внучка Елизаветы Николаевны Валя Пастух. - Поставила на плиту зажаривать лук. Самый младший, Иван вышел из дома.
  - Ты куда? - окликнула Ивана мать. - Сейчас обедать будем.
  - Я сейчас! - сказал Иван и вышел на крыльцо.
  Неподалеку от крыльца стояли два вооруженных немца. Один из них подошел поближе к крыльцу, чтобы рассмотреть красный значок на нагрудном кармане рубашки парня. Это был комсомольский значок, подобранный Иваном на шляху. Возможно, он был утерян кем-то из, отступающих три дня назад, красноармейцев. Раздалась автоматная очередь. Ствол автомата был направлен в грудь, туда, где был пристегнут значок. Ивана с силой отбросило назад и ударило об входные двери. Оттащив тело юноши к близлежащей канаве, немцы покинули подворье Суфраев.
  На звук выстрелов мать выскочила на крыльцо. От крыльца до канавы тянулась кровавая дорожка. Не веря своим глазам, смотрела на, брошенное у края канавы, тело ее сына, ее, выношенной под сердцем, кровинушки. Обезумевшая от горя, мать упала на тело сына. Потом встала на колени и, широко раскачиваясь из стороны в сторону, впилась пальцами в собственные волосы. Волосы вырывались и покидали голову неожиданно легко, безболезненно. Скоро голова женщины стала совершенно лысой. До конца своей жизни Елизавета Николаевна платка не снимала. Волосы так и не выросли.
  Хоронить убитых немцы запретили. Тело Ивана грязевыми потоками в результате ливня было отнесено вниз по селу и застряло под мостиком у калитки Чайковских. Нашли и опознали Ивана следующим утром. Кроме сына, в тот день, как описано выше, Елизавета Николаевна потеряла и зятя - Бойко Филиппа Макаровича, мужа дочери Елизаветы Сергеевны, тоже Елизаветы.
  Лето сорок пятого... Решением сельского схода принято постановление о перезахоронении безвинно расстрелянных в июле сорок первого. В этом году было начато строительство сельского клуба. Вокруг в центре села у строящегося клуба разбили сквер, называемый в селе бульваром. С ударением на "У".
  Поскольку всех расстреляли в один день четыре года назад, решено было захоронить погибших в братской могиле на сельском кладбище. Сейчас трудно установить, чье было предложение перезахоронить расстрелянных в центре села на бульваре у сельского клуба.
  - Зачем?! - этот вопрос мучительно тревожил меня всю сознательную жизнь. - Во время праздников на бульваре гремел духовой оркестр, молодежь танцевала, гуляния продолжались до глубокой ночи. А в двух метрах от оркестра лежали мертвые родственники. Уже после шестнадцати лет меня преследовала мысль о, свершающемся несколько раз в год, святотатстве, буквальных плясках на костях усопших.
  Тогда же, после войны в сорок пятом, идея перезахоронения в центре села неожиданно получила поддержку односельчан, особенно матерей и жен расстрелянных:
  - Большинство расстрелянных молодые мужчины и еще неженатые парни. Они свое еще не отгуляли. Пусть слушают музыку вместе с танцующими сверстниками и будущими поколениями!
  Так разрешился мой извечный, мучающий меня вопрос о "дикости" и нецелесообразности захоронения убиенных в центре села у храма культуры.
  Не менее драматичным было само перезахоронение. Когда вскрыли, едва засыпанную яму с убитыми, останки стали укладывать в ящики. Никто не смог целиком отделить одно тело от другого. Сгнило и смешалось все: головы, ноги, руки, внутренности, одежда. А Елизавета Николаевна стояла на краю ямы и обезумевшим взглядом пристально вглядывалась в останки. Внезапно с диким воплем она упала ничком на дно ямы. В массе гниющих останков мать узрела кудрявые волосы. Такие крупные русые кудри были только у ее сына.
  Схватив, еще частично покрытую кудрями, голову, мать, глядя в небо, вытянула руки вперед. Осуществляющие перезахоронение, совсем недавно воевавшие на фронте и, видавшие ужасы войны, мужчины оцепенели. Из бурой массы, которая когда-то была головой сына Елизаветы, выползали черви. Извиваясь и проскальзывая между пальцами, падали на груду останков. С трудом уговорили мать разжать пальцы и отпустить голову, когда-то живого, сына. Выпустила Елизавета Николаевна из рук то, что было головой ее сына, только поцеловав его кудри.
  Производивших перезахоронение и присутствующих родных, по рассказам взрослых, несколько недель преследовал запах разлагающихся останков. А двоюродного брата моего отца, принимающего участие в перезахоронении, Петра Яковлевича Единака обоняние покинуло до конца его жизни.
  После перезахоронения прошло более двадцати лет. В одну ночь внучке Елизаветы Николаевны, племяннице расстрелянного Ивана Вале Пастух, родившейся уже после войны, приснился сам Иван. Приснился он юношей, таким, каким она видела его на фотографии у бабы Елизаветы. Он растерянно стоял, понуро опустив кудрявую голову.
  - Что ты без настроения? - на "ты", обратилась к своему дяде во сне племянница.
  - Иду на бульвар, там танцы. А у меня нет белой рубашки ...
  Валя проснулась. Наутро рассказала свой сон бабушке.
  - Не успокаивается душа! -заключила Елизавета Николаевна и, помолчав, неожиданно велела:
  - Одевайся! Пойдем в магазин.
  В магазине приобрели дефицитную, только появившуюся в продаже белую нейлоновую рубашку. Вернувшись домой, замесила тесто. К утру вытащила из печи огромный плетеный калач. Завернув в широкое полотенце калач, рубашку, свечку и спички, пошли с внучкой на бульвар. Развернула полотенце, на которое положила калач и рубашку. Зажгла свечку за упокой души убитого сына.
  Через шлях, ведущий в сторону Плоп во дворе многодетной семьи Шамотайло увидела, месивших ногами глину, одну из сестер близняшек Таисию с мужем Колей Научаком.
  - Пошли!
  Войдя во двор Шамотайло, приблизилась к яме с замесом. Обратилась к одним из самых бедных в селе, супругам:
  - Коля! Таисия! Выйдите из глины! Помойте руки!
  Помыв руки, Колюта с женой подошли к Елизавете Николаевне:
  Отдав Таисии полотенце с калачом, перекрестившись, протянула Коле белоснежную нейлоновую, тогда еще редкую, рубашку:
   - Коля! Это тебе за упокой души моего Ваньки. Пусть земля ему будет пухом, а душа упокоится!
   Перекрестившись, Колюта поцеловал руки бабы Елизаветы, затем рубашку:
   - У меня в жизни белой рубашки еще не было! Царствие Ивану небесное и земля ему будет пухом! Сейчас я уже смогу ходить и на свадьбы.
   Вернувшись домой, баба Елизавета без сил опустилась на табурет:
   - Даст бог, примет душа Ивана поману. И сниться он тебе больше не будет.
   В 1973 году над братской могилой возвели новый памятник. Серого камня фигуры. Скорбящая молодая вдова положила руки на плечи, понуро опустившего голову, сына. Все село готовилось к открытию памятного мемориала на месте захоронения расстрелянных в сорок первом односельчан. Ожидался приезд взвода солдат из Могилев-Подольской воинской части с духовым оркестром. За две недели до открытия мемориала Елизавета Николаевна пошла в сельмаг:
  • Мне мужскую белую нейлоновую рубашку!
  Уже выйдя из магазина, Елизавета столкнулась лицом к лицу с, жившей недалеко от школы и работавшей уборщицей, своей племянницей, моей теткой по матери, Раиной:
   - Что вы купили, цётко? (родная тетя: цётка - укр., белорус., цёця - на польском).
   - Купила белую нейлоновую рубашку. Будут солдаты из Могилева с музыкантами. Отдам одному из солдат рубашку за моего Ваньку. Пусть носит! А Ванька будет сверху видеть, и душа его будет спокойной!
   Тетка Раина поспешила в магазин. Купила две белых нейлоновых рубашки. Одну за погибшего мужа Твердохлеба Павла, другую за брата Володю (Мищишина Владимира Михайловича). За ней потянулись другие вдовы и матери погибших в войну мужей и сыновей. Но нейлоновых рубашек уже не было. На следующий день завмаг привез из сельпо большой пакет белых нейлоновых рубашек.
   Настал день открытия мемориала. После торжественного вступительного слова, опустили, закрывающее памятник, полотнище. Грянул марш "Прощание славянки". Не успели утихнуть звуки марша, как к, стоящим по стойке "Смирно", молодым воинам поспешили пожилые и совсем старые женщины в темном - вдовы и матери, погибших в ту войну, мужей и сыновей. При возвращении в воинскую часть каждый солдат вез с собой белую нейлоновую рубашку.
  Суслова Павлина Антоновна, 1895 года рождения, в девичестве Мищишина. В тот день на глазах Павлины Антоновны и ее старшего сына Михаила расстреляли мужа Суслова Федора Ивановича. Тело Федора Ивановича повисло на кольях забора, через который он, спасаясь, пытался перепрыгнуть. По другим сведениям, тело застреленного Федора Ивановича нанизали на колья забора немцы. Сына Михаила немец повел в центр села, где расстреляли большинство моих односельчан. Через десять-пятнадцать метров, воспользовавшись невнимательностью немца, девятнадцатилетний Михаил перепрыгнул через забор и, попетляв между густыми кленами, скрылся в высоких подсолнухах собственного огорода.
   Ткачук Надежда, в девичестве Лисник, в прошлом жительница села Плопы. Жена погибшего в тот день Ткачука Григория Иосифовича (Юрко). В тот день Юрко был у дочери Санды и зятя Горина Василия Ивановича. Был застрелен при выходе из двора родной дочери.
  Ткачук Анна Максимовна, 1910 года рождения, в девичестве Миргород. В тот трагичный для всего села день был расстрелян ее муж Ткачук Михаил Иванович, сын одного из братьев Ткачуков - Ивана и Брузницкой Матрены. Остался без отца десятилетний Алексей.
  Почти одновременно раздалась автоматная очередь, унесшая жизнь второго сына Брузницкой Матрены - Ткачука Степана Ивановича. Пятнадцатилетний сын Степана - Александр (Сяня), увидев расстрел отца, скрылся в кукурузном поле за усадьбой. Сестра Сяни - Анна в это время пряталась дома. Немцы открыли автоматный и винтовочный огонь. Все пули, по рассказам Сяни через много лет, шелестели и сбивали толстые стебли кукурузы совсем рядом. Остановился и залег Сяня только на Брайковской территории. Вернувшись, рассказал матери обстоятельства гибели отца.
  Твердохлеб Елена Макаровна, 1911 года рождения, в девичестве Олейник. Дочь Олейника Макара Алексеевича и Феодосьи Ивановны Гориной. Восьмого июля сорок первого одним из первых в пятидесяти метрах от собственного дома был расстрелян ее муж Твердохлеб Иван Михайлович, сын Твердохлеба Михася и Домники Филипповны. Остался одиннадцатилетний сын Павел. Волею судьбы через год Елена Макаровна сошлась с жителем села Мошаны Граммой Виктором Ильичем. В 1943 родился Виктор (Саша), в 1948 - Борис. О необычной истории этой крестьянской семьи очень подробно описано в главе "Любовь не по расписанию.
  В результате первой смертоносной волны нашествия немецко-фашистских захватчиков восьмого июля сорок первого в моем селе остались четырнадцать вдов, оставшихся без мужей и шестнадцать матерей, лишившихся своих сыновей.
  
  С освобождением Молдавии летом и осенью сорок четвертого были призваны на фронт и мои односельчане. В числе призванных был и мой отец. Первые похоронки стали приходить к концу сорок четвертого. В сорок пятом похоронные извещения пошли валом. Отдельные извещения приходили до конца сорок пятого.
  Адамчук Елена Михайловна, 1915 года рождения, в девичестве Климова, дочь Климова Михаила Ивановича и Навроцкой Меланьи Карловны. Адамчук Александр Архипович был призван в сентябре сорок четвертого. Погиб в Германии в боях за Берлин 01 мая 1045 года. С гибелью Александра Архиповича потеряла сына Навроцкая Меланья Карловна. Сын Адамчук Адольф Александрович, 1940 года рождения. Закончил Харьковский индустриально-педагогический техникум. До пенсии работал преподавателем Окницкого профессионального училища.
  Бакалым Елена Григорьевна, 1914 года рождения, в девичестве Мищишина. Дочь Мищишина Григория (Регорка) Николаевича и Марии Пантелеевны, 1875 г.р. Муж Бакалым Иван Васильевич, уроженец села Мошаны. Едва ступив на территорию Германии со стороны Польской границы, погиб в бою 25 марта 1945 года.
  Сын Бакалым Виктор Иванович, 1934 г.р., всю жизнь работал механизатором в колхозе. Дочь Бакалым Тава Ивановна, 1939 г.р. до пенсии работала педагогом.
  Брузницкая Павлина Антоновна, 1921 года рождения, в девичестве Климова. Ее муж Брузницкий Ананий Иванович, 1924 года рождения, погиб на территории Польши 13 февраля 1945 года. Награжден орденом Славы 111 степени.
  После войны Павлина Антоновна воспитала единственную дочь - Люсю. Она была на два года старше меня, но учились мы, из-за нехватки помещений, в одной классной комнате.
  Брузницкая Мария Артемовна, 1909 года рождения, в девичестве Гудыма, дочь Артема Ивановича и Прасковьи Васильевны, двоюродная сестра моей мамы. Ее муж Брузницкий Иван Прокопович, сын Брузницкого Прокопия и Ставнич Варвары погиб в Чехии 14 апреля 1945 года, оставив двух сыновей: Сергея и Бориса.
  Гормах Вера Андреевна, 1914 года рождения, в девичестве Кугут. Дочь Кугута Андрея Семеновича, 1881 г.р. и Навроцкой Татьяны Иосифовны, 1989 г.р. Муж Гормах Владимир Васильевич погиб в Германии 23. 03. 1945 года.
  Гормах Любовь Павловна, в девичестве Мищишина, дочь Мищишина Павла и Анны. Муж Гормах Степан Ильич был призван в 1944, числится без вести пропавшим. Никаких данных в архиве МО России я не нашел. Таких, безвестно канувших в лету, были сотни тысяч.
  Галушкина Кассия (Екатерина) Ивановна, в девичестве Мицкевич, жена сельского кузнеца, описанного в главах "Коваль" и "Ученик и зять Коваля", Галушкина Прокопа. Ее сын Галушкин Михаил Прокопович, 1924 года рожд. погиб в Германии 23 марта 1945 года.
  Довгань Нина Игнатьевна, 1915 года рождения, в девичестве Решетник, дочь Игната Ивановича, 1884 г.р. и Ефросиньи Иосифовны, 1887 г.р. Ефросинью Иосифовну в селе почему-то называли Паранькой. Ее настоящее имя я узнал только при написании этих строк.
  Муж Нины Игнатьевны - Довгань Михаил Васильевич, 1912 года рождения, двоюродный брат моего отца, до 2015 года официально считался пропавшим без вести. В архиве Министерства Обороны России я обнаружил сведения о Михаиле Васильевиче.
  За проявленную храбрость и доблесть в боях за польский город Повелин Довгань Михаил Васильевич награжден орденом Славы 111 степени. Погиб уже на территории Германии в конце февраля 1945 года.
  Загородная Мария Ивановна, 1921 года рождения, в девичестве Мищишина, дочь Мищишина Ивана Петровича, 1889 г.р. и Мищишиной Софии Тимофеевны, 1894 г.р. Муж Марии Ивановны - Загородный Петр Федорович погиб в Германии 15 мая 1945 года, уже после Победы, оставив сына - Загородного Алексея Петровича.
  После войны Мария Ивановна вышла замуж за Климчука Владимира Васильевича, 1923 года.рожд., переехавшего из Могилев-Подольска. В 1948 году родилась дочь - Галина.
  Андриевская Марина Антоновна, 1902 года рождения, жена Климова Ивана Ивановича. Иван Иванович погиб в Германии 02 апреля 1945 года. Сама Марина Антоновна с детьми находилась в эвакуации в селе Попасном в шестидесяти километрах от Луганска. Летним вечером она стала свидетелем расстрела соседки, после чего она стала задыхаться, появились боли в области сердца. К утру Марины Антоновны не стало.
  Там же, во время диверсионной операции на одной из шахт близ Луганска гестаповцами был арестован сын Марины Андреевны - Климов Владимир Иванович. Через неделю после ареста 27 мая 1943 года вся группа подпольщиков была расстреляна.
  Климова Мария Николаевна, 1899 года рождения, в девичестве Мищишина, родная сестра моего деда Михася, тетя моей мамы. Муж Марии Николаевны - Климов Степан Евстафьевич, 1999 г.р. призван в сентябре 1944 года Атакским полевым военкоматом. Погиб в Германии 02 апреля 1945 года. Оставшийся сын Иван всю жизнь отдал земледелию.
  Кугут Анна Емельяновна, 1899 года рождения, в девичестве Натальская. Жена Кугута Михаила Ивановича, 1898 года рожд. Призван в октябре 1944 года Тырновским РВК. Погиб в Польше 15 января 1945 года.
  Киняк Дарья Максимовна, 1925 года рождения, в девичестве Мошняга. Ее муж Киняк Александр Викторович, 1922 г.р. был призван в начале сентября 1944 года вновь образованным Тырновским РВК. В начале ноября 1944 года в результате почти прямого попадания разорвавшегося артиллерийского снаряда был убит в районе села Павлова в пятидесяти километрах севернее Будапешта. Неординарная история семьи Киняков подробно описана в главе "Дочка-племянница ... или родная кровь".
  Мищишина Евдокия Ивановна, 1884 года рождения, в девичестве Гудыма. Жена Мищишина Михаила Николаевича, 1888 года рожд. Мои дед Михась и баба Явдоха. В сорок третьем единственный сын Владимир был заброшен с разведывательно-диверсионной группой в районе Флорешт. После пребывания в застенках сигуранцы тяжело заболел. Началось кровохарканье. Не приходя в сознание, в течение двух недель скончался. Осталась жена Мищишина Антонина Ивановна, 1919 года рождения с детьми Леной, 1939 р.р. и, родившимся в эвакуации, Борей, 1942 г.р..
  Мищишина Федосья Ивановна, в девичестве Кугут. Муж Мищишин Никифор Григорьевич - двоюродный брат моей мамы. В сентябре 1944 года был призван на фронт Тырновским РВК их сын Мищишин Антон Никифорович. Погиб 02 апреля 1945 года на территории Германии.
  Мищишина Мария Пантелеевна, 1875 года рождения. Муж Мищишин Григорий Николаевич, 1873 года рожд.
  12 марта 1945 года на территории Польши погиб их сын Мищишин Николай Григорьевич. Через месяц 09 апреля 1945 года в боях на подступах у Берлину погиб сын Марии Пантелеевны от первого брака Михаил Павлович.
  Навроцкая Ульяна Ивановна, 1902 года рождения, в девичестве Горина. Муж Навроцкий Степан Пантелеевич, 1902 года рожд. Сын Навроцкий Сергей Степанович был призван на фронт осенью 1944 года Тырновским РВК. Без вести пропавший.
  Натальская Феня Филипповна, 1907 года рождения, в девичестве Твердохлеб. Муж Натальский Михаил Емельянович, 1907 г.р. был призван на фронт 24.04.44 года. Весной сорок пятого пришла похоронка. Натальский М.Е погиб на территории Польши.
  После получения похоронки мама Валентина Натальская Феня Филипповна впала в глубокую депрессию, перестала есть. Вскоре у нее развилась скоротечная чахотка с частыми легочными кровотечениями. Угасла Феня Филипповна в течение нескольких месяцев.
  Вспоминает сын Валентин Михайлович Натальский:
  - Отец погиб на фронте. Мне было два с половиной года, когда во второй половине сорок шестого умерла мама. Но я довольно отчетливо помню, как я ползал по телу, лежащей в гробу, мамы. Забыты другие, более поздние события, но этот эпизод сохранился в моей памяти на всю жизнь.
  Олейник Мария, в девичестве Гормах. Муж Олейник Максим Степанович погиб в Польше 02 декабря 1944 года.
  Трагедия в семье Пастухов не закончилась расстрелом в июле сорок первого года отца семейства Пастуха Никиты и сына Александра. За три дня до Победы, шестого мая сорок пятого в окрестностях Берлина погиб младший сын Пастух Анны Михайловны, муж Пастух Натальи Максимовны, Михаил Никитович. Пастух Наталья Максимовна, 1925 года рождения, в девичестве Иринина. Осталась двухлетняя дочка Зина, ныне пенсионерка.
  Паладий Любовь Григорьевна, 1925 года рождения, в девичестве Тимофеева. Муж Паладий Федор Иванович, 1921 года рожд. погиб на территории Германии в окрестностях Берлина.
  Дочь Любовь Григорьевны и Федора Иванович - Александра Федоровна Паладий всю жизнь посвятила педагогической деятельности. Будучи директором школы, во главе коллектива восстановила генеалогию села. Без преувеличения, настоящую главу я сегодня пишу в основном, благодаря кропотливой работе по восстановлению генеалогии села, Александре Федоровне и членам педагогического коллектива Елизаветовской неполной средней школы.
  Сабатин Анна Карловна, 1911 года рождения, в девичестве Навроцкая. Дочь Навроцких Кароля и Ульяны. Муж Сабатин Михаил Онуфриевич, 1910 г.р. был призван на фронт Атакским полевым военкоматом в сентябре 1944 года. Погиб на территории Германии 02 апреля 1945 года. Остался сын Саша.
  Твердохлеб Раиса Михайловна, 1921 года рождения, в девичестве Мищишина. Дочь Мищишина Михаила Николаевича, моего деда и Евдокии Ивановны, моей бабушки. Муж тети Раины Твердохлеб Павел Захарович был призван в августе 1944 года. До ноября проходил обучение в Житомире. В ноябре везли поездом в одном товарном вагоне с моим отцом при сорокаградусном морозе на переформирование в Муром. Перед Москвой заболел. Скорее всего была тяжелая пневмония. Поле двух суток лихорадки скончался. На одной из станции перед Муромом вагон с телами умерших отцепили. Я не раз слышал вопрос:
  - Где могила Павла Захаровича?
  После смерти Павла Захаровича остался сын Тавик, сорок четвертого года рождения, мой двоюродный брат.
  Тимофеева Надежда Пантелеевна, 1904 года рождения, в девичестве Навроцкая. Дочь Навроцкого Пантелея Иосифовича и Навроцкой Евгении. В предыдущих главах говорилось, что, отправленный в эвакуацию, был отозван из Атак для вывоза и ликвидации запасов зерна. Вернулся домой, обошел хозяйство и отправился пешком в Тырново, где работал председателем сельского совета. Больше его никто не видел.
  Ткач Степанида Андреевна, 1917 года рождения, в девичестве Мищишина. Ткач Михаил Петрович, 1916 г.р. был призван в октябре 1944 года. Погиб на территории Польши 26 января 1945 года.
  Тхорик Вера Пантелеевна, 1907 года рождения, в девичестве Навроцкая. Дочь Навроцкого Пантелея Антоновича. Ее дед - Навроцкий Антон являлся отцом одного из организаторов переезда села с Подолья - Навроцкого Иосифа. Муж Веры Пантелеевны - Тхорик Иван Никифорович, 1904 г.р. был призван осенью 1944 года.
  Выписка из представления к награде:
   Стрелка стрелковой роты, рядового Тхорик Ивана Никифоровича, пленившего 21 декабря 1944 года юго-восточнее местечка Пампали на территории Латвии двух немецких солдат наградить медалью "За отвагу".
  Потом пришла похоронка. Тхорик Иван Никифорович погиб в Польше 25.02.1945. Младшему - Валерию тогда было одиннадцать лет.
  Фоминцова Мария Никифоровна, 1907 года рождения, в девичестве Тхорик. Дочь Тхорика Никифора и Тхорик Веры. 25 октября сорок четвертого на территории Венгрии погиб ее сын - Фоминцов Михаил Архипович.
  Шаматайло Анна Пантелеевна, 1918 года рождения, жена Шаматайло Михаила Ивановича, 1914 года рожд., уроженца села Мошаны. Призванный в сентябре 1944 года, рядовой Шамотайло Михаил Иванович погиб на территории Германии через три недели после Победы 31 мая 1945 года.
  Без отца остались пять девочек: Мария, Таисия, Нина, Екатерина и Людмила.
  Всего к концу войны в селе остались 38 вдов, потерявших мужей и 28 матерей, потерявших своих сыновей. Уверен: приведенные данные далеко не полные.
  
  В который раз в течение последних четырех лет меня мучает, словно незаживающая рана, мысль:
  - Верный ли я выбрал в жизни путь?
  В шестидесятых я был, полным энергии, юношей, потом молодым человеком. Тогда еще были живы почти все участники тех трагических событий. Были живы, вернувшиеся с фронта, воевавшие мои земляки. Еще были живы матери и вдовы расстрелянных в июле сорок первого и погибших на фронте, односельчан. В каждом доме, в каждой семье я имел возможность услышать и записать историю каждой семьи, подробности жизни села при часто чередующейся смене властей. У меня была возможность записать в назидание потомкам, пережитое каждой семьей, постигшее моих односельчан, горе. И не только ...
  
  Уже никого из непосредственных участников тех событий, вдов, матерей сестер и братьев нет в живых. Еще два-три десятилетия, и в памяти новых поколений сгладятся события тех грозных лет. Нельзя не вспомнить и не оставить хотя бы на страницах интернета повесть о, без преувеличения, женщинах-героях, сумевшим в суровую годину войны, потеряв мужей, сыновей, сохранить, вырастить и воспитать достойных детей и внуков.
  
  P.S. Уважаемые мои читатели-земляки! Читая главу, внимательно следите за паспортными данными моих героинь и героев, событиями и, самое главное, людьми. При обнаружения неточностей, пропущенных, не упомянутых имен моих земляков высылайте Ваши замечания по электронной почте, сообщите по телефону, пишите письма. Возможность исправить остается. Истину важно и нужно сохранить ... Спасибо!
  
  Ноябрь, 2018 год.
  
  
  
  
  
  Маршруты наших судеб
  
  ( Этнические, религиозные и имущественные взаимодействия
  в становлении моего села )
  
   Село Елизаветовка Дондюшанского района Молдовы образовалось на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетия в результате переезда первых шестнадцати семейных кланов из Подолья (Лячины, Ляшины). Переехали в основном из сел Заречанки (Ходыковцы (Кодiкуфце), Лянцскорунь, Яскорунь), Драгановки, Летавы и Гукова Каменецкого уезда Подольской губернии, о чем я уже писал.
   Национальный состав населения Лянцкорунской волости на тот момент был следующим: украинцев - 79%, евреев - 14%, русских - 4%, поляков - 3%. На самом деле к концу девятнадцатого века поляков и евреев в регионе было гораздо больше. Однако в национальной политике тогдашних властей Российской империи преследовалась четкая тенденция к увеличению числа русских и малороссов в ущерб полякам и другим национальным меньшинствам.
   На 1818 год в самой Лянцкоруни проживали 358 украинских и польских крестьян и 380 евреев. Тогда же началось разделение евреев на талмудистов и сектантов-франкистов, впоследствии принявших христианство.
   В целом по религиозному признаку население всего Подолья распределялось: православные - около 75 % населения, римо-католики - около 10 %, иудеев - около 13%, остальные исповедовали старообрядчество, протестантизм и мусульманство. "Здесь и ниже цитирую по публикациям Руслана Козака (2010).
   В самой Лянцкоруни, которая была волостным центром и где родилось большинство будущих жителей Елизаветовки к концу девятнадцатого века (1895 - 1899) проживали 2356 жителей, из которых 48,2% были евреи. В селе были, по разным источникам, от трех до пяти синагог, костел и православная церковь (https://kampot.org.ua/history_ukraine/istoria_mist/374-selo-zarichanka .html Село Заречанка)
   Волостным старшиной в то время был Гавриил Кондратьевич Олейник, родной старший брат, переехавшего в Бессарабию, Алексея, женатого на Гусаковой Василине. Гавриил Олейник одновременно приходился дядей сыновьям Алексея, братьям Олейникам Федору (Тэрэфэре), женившемуся на Ирине Баранецкой, Макару, женившемуся на Гориной Феодосье и Михаилу, переехавшему в Кайтановку (Первомайск). Единственная племянница Гавриила, младшая дочь Алексея Олейника - Наталья вышла замуж за Репчинского Антона.
   Меня всю мою сознательную жизнь занимал очень важный для меня вопрос:
   - Почему вдруг в конце девятнадцатого века сотни семей снялись с насиженных мест и переехали в незнакомую Бессарабию, образовав при этом несколько сел: Елизаветовку Дондюшанского района (тогда Тырновской волости Сорокского уезда), Кайтановку (Первомайск) и Димитрешты (Новые Хаснашаны) Дрокиевского района, и Алексеевку Единецкого района? Единственно благоприятствующим фактором при переезде было то, что земля в те годы в Бессарабии была дешевле, нежели в Подолии.
   В шестидесятых-семидесятых годах девятнадцатого столетия, с отменой крепостного права, началась опись помещичьих земель с целью распределения ее между крестьянами. Цена одной десятины колебалась от 200 до 600 рублей. Крестьяне не имели права пользоваться землей до момента ее полного выкупа.
   Запрещалось рыть канавы, прудить запруды, добывать камень, песок и глину без разрешения помещика. Запрещалось выгонять на территорию панских пастбищ скот. В помещичьих прудах запрещалось ловить рыбу, поить скот а также замачивать лен и коноплю. Предписывалось вести, определенный помещиком, севооборот и выделять часть земли под пар. Примечательным, если не курьезным, условием было предписание крестьянам покупать водку только у своего помещика.
   К 1895 году началось укрупнение землевладения за счет создания крестьянских общин. Сплошь и рядом имело место жульничество и манипулирование при проведении банковских операций. Яскоруньская земля была поделена между несколькими собственниками. Львинная доля земли ( 668 десятин ) принадлежала Базюку Ивану Алексеевичу. 26 десятинами владела вдова священника, Дверницкая Елена Васильевна.
   Волостное село Яскорунь. Однокласная сельская школа, отдельно церковно-приходская школа, одна православная церковь, пять еврейских молитвенных школ. Там же находилось волостное управление, канцелярия мирового посредника, участок урядника, участок судебного следователя, почтово-телеграфное отделение, фельшерский пункт. Работала водяная мельница, пивоваренный завод, аптека, сельский банк.
   В Драгановке, откуда переехал мой прадед Единак Прокоп, было три крупных собственника. Основными владельцами земли были двоюродные братья Монастырские. Им принадлежало 249 десятин земельных угодий. 118 десятин были в собственности Бальтазара Холомевского. И лишь 200 десятин принадлежали крестьянскому сообществу, насчитывавшему к 1890 году около 1250 человек. 0,15 десятины на одного жителя Драгановки! Сравните! В селе функционировала одноклассная школа.
   Небезинтересно, что застройка моего села Елизаветовки повторила топографию Драгановки, откуда переехала часть кланов. В самом конце девятнадцатого века село Дранановка вытянулось улицей длиной около полутора километров.
   К моменту наделения крестьян землей, прирост населения вырос больше, чем в два раза, земли же было катастрофически мало. Деление земли достигло своих крайних возможностей. Вследствие деления земли образовалась прослойка безземельных крестьян, которые не только лишились пахотной земли, но и не имели места для строительства жилищ. Безземельные вынуждены были проживать у своих родственников. Единственным способом существования были скудные заработки (часто только за еду на сельскохозяйственных работах в помещичьих имениях).
   В сложившихся обстоятельствах резко повысилось предложение рабочей силы над ее потребностью. В результате заработная плата уменьшилась до минимума, не дающего возможности существования. Цена работы за один рабочий день упала до 15 копеек мужчинам. 10 копеек женщинам и 5 копеек подросткам. Одновременно резко вскочили цены на дрова и на корма для сельскохозяйственных животных
   В этих условиях крупные владельцы винокурен и банки освободили капиталы от вложения в водочное производство и поместили все деньги в аренду помещичьих земель. Начиная в 1882 года крестьяне попадают в экономическое рабство банковскому капиталу. Это было хуже, нежели крепостничество. С 1896 года резко возросла банковская аренда земель в обход закона. В результате около 90% помещичьих земель очутились в фактическом владении банковского капитала.
   К концу девятнадцатого века подавляющее число крестьян, вследствии собственной безграмотности, страдали из-за незнания законов. В 1894 году Подольский генерал-губернатор издал указ, связанный с резким ростом жалоб в канцелярию губернской администрации. Жалобщики сообщали губернатору о различного рода жульничествах. Крестьяне вносили деньги на выкуп земли под обычную расписку либо под честное слово. Позже, чаще всего, в результате многоходовых банковских махинаций, деньги таинственно исчезали. Когда заводили судебное дело, адвокаты, с целью извлечения для себя наибольшей выгоды, намеренно затягивали разбирательство до полного разорения крестьян.
   Еще одним примером безграмотности, приведшей к разорению крестьян, были случаи, когда умерший крестьянин перед смертью не оставлял документов на его землю. В результате богатые родственники и банки оформляли право собственности, оставляя семью умершего без средств к существованию. По этим нехитрым схемам были разорены большинство переехавших предков. Обнищавшие, решились на переезд в Бессарабию, где земля была дешевле.
   Не это ли было одной из причин, обусловивших переезд обедневшего Алексея Олейника, в то время как на Подолье остался его родной брат, богач Гавриил Кондратьевич Олейник, исполнявший должность Лянцкорунского волостного старшины? Не это ли было причиной переезда в Бессарабию обедневшей семьи Данилы Поверги? Его родной брат Гаврила Поверга был состоятельным землевладельцем в Летаве и одним из соучредителей Каменецкого уездного земельного банка.
   Весной 1898 года на рекогносцировку в Тырновскую волость Сорокского уезда Бессарабской губернии выехали Яскорунские крестьяне Навроцкий Иосип Антонович и Олейник Алексей Кондратьевич. В селе Плопы, в соотсветствии с рассказами старожилов они договорились о купле земли у Плопской помещицы Елизаветы, племянницы писателя Константина Стамати. При составлении предварительного договора было оговорено важное условие: будущее село переселенцы должны назвать ее именем. Так, согласно преданию, появилось название села.
   Много воды утекло с тех пор. Подольские крестьяне переезжали поэтапно группами, состоящими из десятков семей. В архивах сохранилось мизерное количество документов. Основная купчая, вернее ее копия, таинственно исчезла во время празднования столетнего юбилея села. Выписки из губернских распоряжений и Мирского приговора товаришества, которые удалось обнаружить, привожу в хронологическом порядке:
  
   Бессарабское Отделение Крестьянского Банка, препровождая при этом список членов Плопы-Елизаветовка, 59 хозяев товарищества, купивших при содействии Банка у дворянина Сигизмунда-Антона-Игнатия Вильгельмовича Залевского 416 десятин земли при вотчине Плопы-Елизаветовка.
   Тырновской волости Сорокского уезда Банк имеет честь уведомить, что купчая крепость на означенную землю утверждена старшим нотариусом 21 августа 1898 года. Продажная цена земли установлена в 116050 рублей. Для покупки земли Банком разрешена ссуда в размере 108500 рублей сроком на 51 годи 10 месяцев годовой платеж товарищества по этой ссуде составляет 6510 рублей.
   Из Лянцкорунской волости Каменецкого уезда Подольской губернии переселились в Елизаветовку 59 семей В числе первых были из сел:
  С. Драгановка - 9 семей,
  С. Яскорунь - 6 семей,
  С Погаженец - 3 семьи,
  С. Кормильче - 3 семьи,
  С. Красностовец - 3 семьи,
  С. Хропотова - 3 семьи,
  С.Кугаевцы - 1 семья,
  С.Оринин - 2 семьи
  
  Господину Бессарабскому губернатору
   На основании 98 ст. положения о земских учреждениях Уездная Земская Управа имеет честь представить при сем Вашему Превосходительству, составленный по соглашению с Земским начальником 2-го участка Сорокского уезда, план (в двух экземплярах) нового села Елизаветовки, устраиваемого товариществом 59 домохозяев из села Драгановки Подольской губернии на земле из состава вотчины Плопы Сорокского уезда, приобретенной от дворянина Сигизмунда Залевского при содействии крестьянского поземельного банка.
  
   16 сентября 1898 года Бессарабский губернатор Генерал-лейтенант А. Константинович утвердил план нового села Елизаветовка Тырновской волости Сорокского уезда Бессарабской губернии.
   Прилагается геометрический план усадебных угодий земельного участка Елизаветовки, проданных Сигизмундом Вильгельмовичем Залевским, товарществу Драгановки Лянцкорунской волости, значащемуся ниже в списке хозяев, а именно:
   Усадебные участки - 60 десятин
   Выгонная земля - 15 десятин 764 кв. сажени.
   Под пруд - 1940 кв. саженей,
   Под дороги - 1652 кв. сажени,
   Под прогоны - 1032 кв. сажени.
  А всего под усадебные угодья в натуре выделено 77 десятин 588 кв. сажень.
  
  ПОСТАНОВЛЕНИЕ
   1898 год 10 ноября. Бессарабское Губернское Присутствие, заслушав отношение бессарабского отделения крестьянского поземельного банка от 15 октября 1898 года за Љ 3158, при котором прикреплен список членов 59 хозяев товарищества Елизаветовка, купившим при содействии Банка у дворянина Сигизмунда-Антона-Игнатия Вильгельмовича Залевского 551 десятину 416 сажень земли при вотчине Плопы (Елизаветовка) Сорокского уезда
  постановляет:
   Просить земского начальника 2 участка Сорокского уезда сделать распоряжение о созыве схода товарищей для избрания выборного и других должностных лиц.
  
  Мирский приговор
  Плоп Елизаветовского товарищества 1899 года 19 марта.
   Мы 59 домохозяев, будучи собраны, выслушали предписание Бессарабского Губернского Присутствия относительно избрания выборного по ведению дел товарищества и исполнения других дел как администратора, постановили избрать и избрали на вышеуказанную должность члена нашего товарищества Алексея Кондратьева Олейника.
  
   Ниже следуют подписи фамилий остальных членов товарищества.
  
   Остаются неясными несколько моментов. Остается открытым главный вопрос:
   - Где в этой истории сама Елизавета Стамати, именем которой по преданию было названо село?
   - Почему договор на куплю земли заключен с Сигизмундом Залевским?
   - Мог ли дворянин быть поверенным в делах Плопской помещицы?
   - Не был ли Залевский мужем Елизаветы Стамати, которая, по рассказам старожилов, в то время якобы находилась за границей?
   Открыв спутниковую карту в интернете и карту "Геопортала", я подсчитал. Если учесть, что одна десятина составляла 1,45 га., то, действительно, прилежащая к Плопской территории земля насчитывает около 800 гектаров, что приблизительно соответствует 551 десятине, купленной товариществом у Сигизмунда Залевского.
   При прошлой власти колхоз в целом владел 1400 с лишним гектар общей площади, включая дороги, пруды и выпасные площади. Пахотной земли было 947 гектар. Увеличение площади колхозных полей, в сравнении с купленной у Залевского, связано со слиянием Елизаветовки с Боросянами при образовании коллективного хозяйства. Кроме того, в состав общей земельной площади колхоза вошла часть земель помещиков Соломки и Барановского.
  
   После переезда все кланы были зарегистрированы украинцами. Только клан Климовых долгие десятилетия носил прозвища "поляков". Многие Климовы до революции и позже исповедовали католичество и крестили детей в костеле Могилев-Подольска. В Елизаветовке, начиная со дня основания, более ста лет не было церкви. На моление верующие ходили в православные церкви сел Брайково и Плоп.
   По рассказам старожилов, приезд на постоянное место жительства довольно большого количества украинцев не вызвал негативной реакции коренного населения окружающих сел. Наоборот, уже до первой мировой войны имели место межэтнические браки между жителями села Плоп и прибывшими с Подолья.
   Первой плопянкой, вышедшей замуж за переселенца Юрка (Григория) Ткачука была молдаванка Надежда Лисник. В клане Ткачуков это стало своеобразной традицией. Их сын Павел также женился на плопянке Вере. На молдаванке Кошулян Анне Тимофеевне из Гринауц вторым браком женился вдовец Марко Ткачук. Правнуки Юрка Ткачуки Владимир и Вячеслав также женаты на молдаванках.
   В настоящее время в селе официально проживают 79 молдаван. В это число не входит множество молдаван - членов смешанных семей, выходцев из Елизаветовки и живущих в других селах, районах, городах, в столице и в Румынии. Это естественно... Из клана Единаков, живущих вне Елизаветовки, около ста представителей живут в Новых Аснашанах, Бельцах, Кишиневе и в Румынии. Жена моего младшего, Жени - Наташа сама молдаванка. Мои дети и внук - граждане Канады.
   Вспоминаются межнациональные "распри" во времена моего детства. "Бои" чаще всего вспыхивали почему-то на речке Куболте, за греблей давно высохшего пруда. В ста пятидесяти метрах от бывшей плотины была уже плопская территория. Граница между коммунами там же прохлодит и сейчас. Разделенные узкой речкой, мы разговаривали на расстоянии. Молдавского языка мы не знали. Не лучше обстояли дела у представителей противоположного берега. Начиналось все в типичнейшем варианте развития любых вооруженных конфликтов, войн.
   Вначале звучали вопросы и ответы. У каждой стороны на своем языке. Непонимание приводило в вопросам и ответам на повышенных тонах. Затем звучали, по мнению наших, как сейчас принято говорить, "партнеров" оскорбления. Чаще всего это было:
  - Тата рус, мама рус, дар Иван молдаван!
  В целом понятно, но я переведу:
  - Папа русский, мама русская, а Иван молдаван.
   Это действительно так. Переехавшие в Молдавию русские, украинцы считались "русами" в первом, реже втором и, совсем редко, в третьем поколении. В качестве яркого примера приведу национальную трансформацию клана, основанного самым старшим братом моего отца - дядей Симоном. Супруги украинцы, дядя Симон и тетя Вера поселились в смешанном молдо-украинском селе Диметрешты (Новые Хаснашаны). Дети их в свое время закончили школу на русском и молдавском языках. Внуки уже стали молдаванами и учились только на молдавском языке. Тем более правнуки и праправнуки.
   Что же мы имеем в сухом остатке: Дядя Симон Единак и тетя Вера Пастух имели пятерых детей, шестнадцать внуков, тридцать шесть правнуков и 18 праправнуков. В итоге: супружеская пара украинцев дала миру семьдесят пять молдован!
   Однако вернемся к развитию межнационального конфликта. В ответ на боевой клич плопских сверстников мы отвечали более "изящно" и, по нашему мнению, значительно "оригинальнее и острее":
  Молдоване-гергачi,
  Дэрли жаби на печi.
  Наварили кашi,
  Срав пес .... ваши!
   В переводе не нуждается, за исключением слова "гергач". Гергачка в переводе с Елизаветовского языка означает "кадык".
   Вслед за информационной подготовкой следовала горячая фаза конфликта. С обоих берегов вступала в бой артиллерия. Через Куболту в обе стороны летели камни. Потом все постепенно стихало. Но достаточно было в любой фазе конфликта кому-либо перейти на другой берег, как "огонь" прекращался. Словно щелкал выключатель. Начинались мирные разговоры, насколько они были возможны на "молдо-елизаветовском" языке. Даже не переговоры.
   Столь же спокойно и без опаски группами или поодиночку мы ходили в Плопы. Чаще всего в сельмаг, который, по нашему мнению, был гораздо богаче, нежели Елизаветовский. Столь же безопасными были путешествия в наше село плопских детей и подростков. Я не могу припомнить случая конфликта с рукоприкладством между молодыми людьми Плоп и Елизаветовки.
   Мы подрастали и взрослели. Встречались чаще. Больше в наше село приходили плопские парни. Поводом тому были массовые гуляния на Октябрьские и Майские праздники на бульваре у сельского клуба, где два дня подряд играл духовой оркестр.
   Однако, появившееся в первые годы основания села, нарицательное "Рус" сохраняется до сегодняшнего дня.
   По другому складывались нарицания с жителями соседних украинских сел: Боросян и Мошан. Общение было мирным. Однако, слова "Рус" в этих селах не существует. Изначально жители Боросян и Мошан называли нас "ляхами". Я уже писал, что часть Подолья, откуда перехали переселенцы, называлась "Лячиной"(Ляшиной). Работая год в Мошанах, я неоднократно испытал это на себе. Для Мошанских я был безусловным ляхом.
   Мы не оставались в долгу. Незлобиво мы называли мошанских и боросянских "гожягами". В простонародии на молдавском языке слово "гожяг" означает дымоход. Почему так называли? Не знаю. Но как только обзывания "русами", "ляхами" и "гожягами" сменялись трепетными отношениями между девушками и парнями различных сел, а затем трансформировались в свадьбы, о кличках забывали.
   Приезжаю на торжества и памятные мероприятия, посвященные, чаще всего, годовщинам скорбных дат. С возрастом делаю это чаще. Просматриваю видеоматериалы празднования дней Победы, столетия Елизаветовки, годовщин расстрела моих земляков в июле сорок первого. Что же я вижу и слышу? Переехавшие в разное время на постоянное место жительства молодые люди из молдавских сел принимают самое активное участие в елизаветовских торжествах. Одетые в украинские национальные костюмы, молдаване участвуют в театрализованных постановках, поют старинные народные песни. И все это звучит на украинском языке. Без акцента. Так же сообща мои земляки поют песни на молдавском и русском языках.
   Дети переехавших в село молдован с пеленок слышат "елизаветовскую" речь. Украинской ее можно назвать с натяжкой. За прошедшие шестьдесят лет разговорная речь в селе значительно русифицировалась. Реже звучат, привезенные с Подолья, польские слова. На улице дети общаются елизаветовском языке. Дома родители-молдоване общаются больше на молдавском. Однако, по признанию давно переехавшего в село с семьей еще молодого отца, разрешение семейных конфликтов с детьми чаще происходит на украинском, то есть на елизаветовском языке.
  ....................................................................................................
   Наряду с вопросом, что заставило десятки семейных кланов в самом конце девятнадцатого века переехать с Подолья в Бессарабию, меня до сих пор точит червь любопытства:
   - Как сложилась в те годы судьба крестьян, оставшихся в Заречанке, Драгановке, Летаве, Гукове и других селах моих несостоявшихся в будущем земляков? Вернее, их земляком не состоялся я!
   Литературы по истории описываемой части Подолья очень мало. Считать нижеизложенное плагиатом или цитированием предоставлю читателю, но вновь и вновь обращаюсь к талантливо описанной истории Лянцкоруньской волости патриотом своего края историком Русланом Козаком (2010). Здорово помогла мобильная связь. В одном из телефонных разговоров Руслан сообщил, что Каменец-Подольский архив несколько лет назад был был полностью уничтожен пожаром. Если звезды зажигают - значит это кому-нибудь нужно? Оставшиеся рукописные сведения и ксерокопии в исследовании Р. Козака остались отправной точкой в изучении прошлого наших сел: судеб людей, переехавших в Бессарабию и оставшихся в Подолье.
   Несмотря на отток населения, Подолье в целом страдало от перенаселения крестьянами. В 1900 году земельный надел на одного человека в губернии приблизился к 1,5 десятин. Этот показатель был одним из наименьших в тогдашней Российской империи. Бедность подольского крестьянства не поддается описанию. Прошлогоднего урожая едва хватало на пропитание, не говоря о посевном материале.
   Начало первой русской революции вызвало достаточно бурный отзвук в Подольской губернии. Крестьянские бунты захватили большинство уездов Подолья. Подольский губернатор докладывал министру внутренних дел, что в Каменецком, Ушицком и Проскуровском уездах бунтовали крестьяне 110 сел.
   Первая русская революция, как известно, закончилась жесткой реакцией и репрессиями. Что касается сельского хозяйства, начались важные перемены, названные Столыпинской реформой. По замыслу реформа должна была расширить прослойку зажиточного крестьянства, а точнее, крестьян-собственников, хозяйства которых должны были стать основой капитализации экономики на селе.
   Столыпинская аграрная реформа спровоцировала одновременно два противоположных, но взаимно связанных социальных явлений. С одной стороны зажиточные крестьяне стали переселяться на хутора. Немаловажным фактором в этом действии властей явилось и разобщение крестьянства. С другой стороны безземельным и бедным оказывалась помощь для переселения в Сибирь и на Дальний Восток.
   Однако жесткая реакция со стороны властей не смогла удержать крестьян от протестных выступлений против помещиков и богатых крестьян. Только в в Лянцкоруни в 1906 году за организацию бунтов, направленных против помещицкого землевладения, были арестованы десятки человек. Среди них однофамильцы, а , возможно, и родственники моих земляков и переехавших в другие села: Д. Довгань, Я. Олейник, С. Полуляк, и др.
   Дефицит земли вынудил крестьян заниматься предпринимательством, которое на небольшой земельной площади давало наибольшую прибыль. В самом начале двадцатого столетия стало выгодным заниматься разведением пчел. С каждым годом росло количество крестьянских хозяйств, специализировавшихся на пчеловодстве. В одной Лянцкорунской волости пчеловодством занимались 152 пасечника, владевшие 1102 рамочными ульями и 1389 дуплянками.
   В тот период совершенствовалась и развивалась административная реформа. В уездных и волостных центрах стали проводиться выборы дворовых депутатов и должностных лиц городского управления сроком на три года. На выборах избирались все должностные лица. Городской староста, его помощник, члены управы, сборный староста, его помощник и другие чиновники управы.
   На протяжении четверти века в результате выборов на должность городского старосты, его помощника, сборного старосты, его помощника, членов управы постоянно избирались представители банковского капитала, адвокатуры и мещан. И ни одного представителя крестьянства.
   В остальном общественная жизнь покинутых в Подолии и вновь образаванных сел в Бессарабии проходила в основном синхронно, что было также характерно для существования беднейшего крестьянства тогдашней Российской империи. В начале двадцатого века из Подолья и Бессарабии начался массовый выезд жителей на заработки во Францию, Испанию, США, Канаду, Аргентину и Бразилию.
   Советский и постсоветский период жизни перечисленных сел на Украине и в Молдавии мы знали не понаслышке. Обучаясь в аспирантуре Тернопольского медицинского института, раз в неделю в течение четырех лет я ездил в Тернополь на автомобиле. В Тернополь я обычно ехал наезженным маршрутом через Черновцы - Залещики - Чертков. Обратно чаще всего я старался проложить новый маршрут, чтобы изучить дороги, по которым передвигались мои предки. За четыре года я изучил наизусть выбоины в асфальте по всем машрутам. Я мог ехать через Скалу-Подольскую на Гуков. Мог за Марьяновкой повернуть к северу на Жабинцы, потом на Летаву. Затем что-то заствляло меня в Копычинцах свернуть на Гусятин, пересечь Збруч и за Ольховцами, сворачивая на юг, проезжал райцентр Чемеровцы, а затем через Бережанку и Кугаевцы направлялся к Почапинцам.
   В следующий раз нелегкая несла меня на восток по Хмельницкой трассе. За Тернопольским аэропортом сворачивал на юг через Колодиевку и Скалат, чтобы поехать в очередной раз на Гусятин. Либо через Гримайлов снова выехать на Чемеровцы. Мог, доехав до Войтовцев по Хмельницкой трассе, повернуть на Сатанов и Юрковцы. Но, как "все дороги ведут в Рим", так и дороги из Тернополя по всем моим маршрутам в Молдавию ведут через Заречанку.
   В Заречанке притормаживаю. Пересекаю речушку Жванчик. Здесь она чуть шире Куболты во времена моего детства. Дорога на юг через Каменец-Подольск ведет домой, в Молдавию. На юго-запад, через, больше похожую на ручей, Летавку, приток Жванчика, дорога ведет на Гуков и, оставляя справа за собой огромный глубокий карьер, проходит через Скалу Подольскую. К северо-западу дорога тянется на Летаву, через которую сегодня в Заречанку приехал я. Строго на юг Заречанка органично переходит в Драгановку. На север почти прямая дорога ведет через Кугаевцы на Чемеровцы, сегодняшний районный центр. В пятидесяти пяти километрах дальше на север дорога смыкается с трассой Хмельницкий - Тернополь, откуда обычно я еду. На восток, через Заречанку, Дунаевцы, Новую Ушицу, Мурованные Куриловцы и Могилев Подольский ездил единственный раз. Меня погнало мое неистребимое любопытство. Но сама дорога оказалась хуже, нежели я ожидал.
   Останавливаюсь в центре Заречанки. Справа на пригорке два стенда. На одном вверху написано: "Они сражались за Родину". На другом, кажется, "Передовики производства". Точно не помню. С тех пор прошло сорок лет. Скорее всего, уже нет тех стендов. Но моя память хранит лица на фотографиях. Подхожу ближе. В груди нарастает смутное беспокойство. Еще не различая фамилий, вижу знакомые лица. Два, которые в центре, с османским типом лица, похожи на Навроцких. Рядом вижу Брузницких. Еще ближе... Точно, Навроцкие. А Брузницкие тут Брозницкие. Натальский, Ставничий, Олейник, Тхорик, Поверга, Ткачук, Адамчук, Загородный, Мещишин - у нас Мищишин. Мищишин - мой дед по матери. Жилюк - это девичья фамилия моей бабушки по отцу. Единаков в Заречанке нет. В Драгановке тоже. Разъехались по Украине и России, вплоть до Сибири и дальнего Востока. Коробчуки, Байдюки, Калапацы, Антоняки, Полуляки и Турики переехали в Кайтановку (Первомайск). Гормахов в Заречанке нет. Но есть Горманы. Скорее всего фамилия искажена уже после переезда в Бессарабию.
   Боковым зрением уловил, что рядом с моей "копейкой" остановились двое. Я оглянулся. У машины стояли мужчина и женщина. Мужчина был одет в темносерый костюм. Тщательно выглаженные брюки. Начищенные ботинки. В косую полоску галстук. Женщину я запомнил хуже. Осталась в памяти полузастегнутая, набитая школьными тетрадями, широкая рыжая сумка. Оба были старше меня лет на десять, а может больше.
   - Скорее всего, учителя местной школы.
   Я поздоровался. Помня о том, как я попал впросак с прозвищем "дiдько" в одной из прошлых поездок, я молчал. Мужчина оторвал взгляд от номера моего автомобиля.
   - Вы из Молдавии?
   - Да! Я часто проезжаю ваше село и почти всегда останавливаюсь. Отсюда в Молдавию переехали мои предки.
   - Как называется ваше село?
   - Елизаветовка ...
   Педагоги переглянулись.
   - Извините, как ваша фамилия?
  Я ответил. Женщина повторила, когда-то услышанные, слова:
   - Единаки жили когда-то в Драгановке.
  Только сейчас я дал себе отчет, что общаемся мы на русском языке.
   - Фамилия моей мамы Мищишина. Вся их семья отсюда, из Заречанки.
   - Правильно! - они не стали поправлять фамилию.
  Мужчина сказал:
   - Мы местные. Мещишиных в окружающих селах больше всего. В Бессарабию в начале века Мещишины переехали из многих сел.
   Мужчина стал перечислять названия населенных пунктов. Мне почему-то запомнились Хропотова, Кормильча и Оринин. Как оказалось потом, из Оринина, будучи девушкой на выданье, перехала баба Манька, самая страстная в селе любительница цветов. Но в селе ее называли не иначе, как Воренчеха. Скорее всего прозвище трансформировалось от Орининчиха.
   - Какие фамилии в вашем селе из числа переехавших?
  Я стал перечислять фамилии моих односельчан, начиная от соседей и далее. Педагоги опять переглянулись:
   - Все правильно! У нас и в окружающих селах много таких фамилий. Только некоторые у нас звучат по-другому. Это, наверное, у вас изменили. - сказала женщина.
   Мы, поблагодарив друг друга за общение, расстались. Я сел в машину. Тронувшись с места, направляюсь на юго-запад. Опускаю солнцезащитный козырек, так как после обеда со стороны Каменец-Подольска солнце слепит глаза.
   Еду по чужому, незнакомому, ничем не примечательному селу, каких за колесами моего автомобиля остались сотни, а то и много больше. Ни одного знакомого, тем более приятеля, друга, родственника ... У меня здесь никогда не было девушки, романтические воспоминания о которой оставили бы в моей памяти какой-либо след. Почему меня притягивает к себе этот маршрут?
   За Заречанкой через Жердю почти прямая дорога на Каменец-Подольск. Это совсем недалеко. Немногим более тридцати километров. Еду домой, в Молдавию. Там мой дом. В Молдавии я родился, рос, учился. Там осталось мое детство и юность. Там сейчас живу я, растут мои дети. При выезде из Заречанки меня не оставляет, давящее за грудиной ощущение безвозвратной потери здесь, на этой земле, под этим небом, нематериальной частички моего "Я". Каждый раз я не могу избавиться от этого чувства. И вместе с тем, в который раз, как мазохист, я выбираю этот, уже до боли знакомый маршрут снова. Снова ... Словно подло обманули, обокрали меня. В который раз ...
   Заречанка, Драгановка, Летава, Гуков, Оринин, Кормильча, Красноставцы, Хропотова, Кугаевцы ... Из этих сел, еще будучи детьми и подростками, с моими пра-пра переехали в Бессарабию - на новую Родину предки - родители моих родителей. Мой, ныне покойный, старший брат Алексей, после переезда в Тернополь, возмущался:
   - Какой-то непонятный, пожалуй, нездоровый коллективный авантюризм! Что заставило сняться с родных мест сотни семей и переехать на незнакомую, с другим языком, другими обычаями и устоями, чужую землю?
   Тогда я был с ним согласен. Брат был старше меня на целых восемь лет. Его суждения всегда были выверенными и зрелыми. Рядом с ним я всегда чувствовал себя инфантильным.
   Полагаю, что сейчас, ознакомившись с истинными побудительными мотивами переезда, узнав, что с родных мест людей погнали полное безземелье, нужда и поиски куска хлеба, мой брат, скорее всего, такого вопроса не задал бы. Судьба ...
  
   P.S. Проезжая Хотин, вспомнил, ранее прочитанное в одном из научно-популярных журналов. В моей памяти воскресла статья об изучении миграции лососевых. Ихтиологи брали большие группы икринок, личинок и мальков лососевых. После радиопометки их переселяли в искусственные водоемы бассейнов совершенно других рек. После созревания выпускали вниз по течению. В устьях рек происходила адаптации к морской воде.
   Выросшие и созревшие в океане взрослые особи, оставив за собой десятки тысяч километров, большей своей частью находили устья родных рек, по которым их родители в свое время поднимались на нерест. Преодолевая пороги, водопады, кручья, сети и остроги браконьеров, зубастые пасти медведей, острые когти и клювы хищных птиц, рыба, незнакомая с этим машрутом, безошибочно находила ручей, где были отложены икринки, из которых вышли они сами. Такова сила биологического закона, генетического кода, заложенного и закрепившегося в течение 100 - 150 миллионов лет существования лососевых.
  
  
  Ностальгия
  
  
   Мы живем в то доброе старое время,
  о котором так часто будет слышать
  следующее поколение.
  Лоренс Питер
  
  Люблю Отчизну я, но странною любовью!
  Ее не победит рассудок мой...
  М.Ю.Лермонтов
  
  
  Два года назад я закончил первую книгу "Вдоль по памяти. Бирюзовое небо детства". Казалось, авторское мое тщеславие было удовлетворено. Мой литературный первенец получил признание, еще не будучи изданным. Помещенная в интернет, книга за неполный год набрала свыше одиннадцати тысяч посещений. Сорок семь глав. 624 страницы. А начав писать, я рассчитывал выйти на гора с книгой хотя бы до двухсот страниц.
  На семейном совете было принято решение издать написанное. Основная нагрузка легла на мою старшую внучку Оксану, которой на тот момент едва исполнилось четырнадцать. Компьютерная верстка и техническое редактирование книги проглотили ее летние каникулы. Но, кажется, она не казалась расстроенной.
  Вместе с удовлетворением - ощущение внутренней выхолощенности. Образовался душевный вакуум, который нечем заполнить. В который раз перечитываю. Многое нуждается в правке. По ходу устраняю ошибки. И, вместе с тем, каждый раз удивляюсь. Это я осилил? Каждый раз меня посещает одна и та же утешительная мысль. Успел! Во время! Сейчас бы я такое не выдал. Какая сила подарила мне эту фразу, абзац, идею? ... И вот, куда-то кануло вдохновение. Опустошился! Писать больше не о чем... Все!
  А завтра была война... Через год после нее родился я. Тогда война была так далека... Мне уже за семьдесят. Чем старше я, чем дальше от войны во времени, тем явственнее я ощущаю ее гарь. Накатило! И вот позади целый раздел "Шрамы на памяти". О войне. И не только... Потом опять пустота. Кажется все... Потом взорвался "Марков мост". А затем... Еще и снова... Вдохновение, как любовь... нечаянно нагрянет... Еще двадцать шесть глав. Раздел "Проклятие навязчивых сновидений"... Шесть глав. И после каждой... Все! Выложился! Пусто... А потом снова накатывает.
  ...
  Мысли все чаще возвращают меня к моему селу. Как принято говорить, к моей малой Родине. Люблю ли я мое село? Люблю ли я своих родителей? Люблю ли я своих детей?
  В далекие годы детства я знал мое село, как говорят, наизусть. В конце пятидесятых в моем селе, в основном, исчезли небольшие глинобитные хатенки первых переселенцев. Высокие соломенные крыши, низко нависающие стрехи, маленькие перекошенные подслеповатые оконца. По центру сплошная дощатая дверь.
  Безымянная речка вдоль села в те годы ушла вглубь грунта, дома стали строить в нескольких метрах от единственной улицы. Сами дома стали выше, окна больше. Остекленные входные двери, веранды, над крыльцом ажурные козырьки. Шиферные и жестяные крыши. Цельно-сварные, тщательно крашенные каждой весной, заборы. Чуть позже во дворах появились гаражи.
  Во второй четверти пятьдесят восьмого, когда я учился в шестом классе, мы перешли в здание новой двухэтажной школы. Новогодняя елка из тесного сельского клуба перекочевала в просторное высокое помещение спортзала. Тогда казалось, что так будет всегда...
  В девяностых, через сто лет после переезда с Лячины, вновь возвращаюсь мыслями в мое село, которое я покинул в шестидесятом. Тогда, в начале девяностых, стали строить сельский храм культуры.
  А назавтра снова началась война. Необъявленная... Дом культуры так и не достроили. Приезжая в село, вижу: недостроенные стены все ниже и ниже. Каменные, железобетонные блоки и панели перекрытий загадочно исчезали. На месте будущего дворца культуры выросло здание первой, за сто лет существования села, церкви.
  Ничего личного... Религия - это неотъемлемая часть культуры общества, цивилизации. Пожалуй, самая древняя ветвь культуры. У каждого общества религия является одной из форм межличностного взаимодействия. А что касается строительства церкви, я уже писал: если вопросы обеспечения собственной жизнедеятельности не в состоянии решить сам человек и общество в целом, испокон веков в такие периоды люди обращаются за помощью к высшим силам.
  Я тихо еду по моему селу. Часто притормаживаю. Случается, я перестаю узнавать подворья и дома моих односельчан. Тогда я ориентируюсь на соседей рядом и напротив. Чаще мне удается сориентироваться самому.
  Я с трудом узнаю дворы и дома моего детства. Совсем не потому, что выросли новые, незнакомые мне, просторные светлые дома. Совсем не выросли. А то, что было - обветшало, потускнело. Внутри зреет, не осознанная до конца, обида. Снова ощущение, как будто подло обокрали меня. Обманули. В моих детских и отроческих грезах будущее моего села я видел другим.
  ...
  Я листаю пухлые журналы подворного хозяйственного учета моего села за 1950 - 1952 годы. Каждая страница - отдельное подворье. В самом верху фамилия, имя и отчество главы семьи. Чуть ниже - снова Ф.И.О. главы, пол, год рождения, национальность, грамотность, специальность в сельском хозяйстве, место работы. Ниже - паспортные данные всех членов семьи, включая новорожденных. Отдельной рубрикой для каждого члена семьи - его отношение к главе семьи: муж, жена, мать, отец, сын, дочь, невестка, зять.
  Ниже идут сведения о землепользовании. Чаще всего это полгектара - пятьдесят соток. Реже 30 и 25 соток. Из всей приусадебной земли отдельной строкой площадь двора, где стоит дом, сарай и другие постройки. Как правило это от одной до двух соток.
  Посевы и насаждения. Площадь под картофель, пшеницу, рожь, кукурузу, подсолнух, гречиху, люцерну, табак, кормовые корнеплоды, овощи с точностью до десятой части сотки.
  Плодово-ягодные насаждения... Сколько стволов яблонь, груш, слив, вишни, черешни, орехов, шелковиц. Сколько кустов винограда, крыжовника, смородины. Количество ульев. Есть ли корова, нетель, телки старше года, бычки, волики-кастраты, овцы, козы.
  В правом верхнем углу разворота графа: Постройки. Дом, хлев, сарай. Некоторые дома построены уже через год после переезда. Подавляющее число первозданных строений были возведены с 1900 по 1905 годы. К сожалению, данных о дате возведения дома моего деда Ивана я не нашел. Скорее всего, отец развалил старую дедову хату до проведения первой похозяйственной инвентаризации.
  Вероятно дедов дом был построен в 1900 - 1901 годах. Самая старшая дочь бабы Софии - Гафия (Агафья) умерла в младенческом возрасте, в бордее вскоре после переезда. А следующая дочь - тетя Ганька (Анна) родилась в 1901, уже на новом месте, где сейчас стоит село.
  Во время написания главы я общался по телефону и скайпу с моими земляками, внуками переехавших с Подолья предков. Проживающий сейчас в Могилев-Подольске, Мищишин Макар, который, будучи на два года старше меня, учился со мной в одной классной комнате, сообщил:
  - Бабушка Домника, родившаяся в 1879, хорошо помнит переезд с Лячины. По ее словам, первое время переселенцы жили семьями в стодоле пани Елизаветы Стамати, расположенной у дороги на вершине холма. Там сегодня располагается частный надел, занятый садом Гориных. Жили в половине стодолы, в другой половине располагалась конюшня. Там же, неподалеку от стодолы, переселенцы стали сооружать бордеи (землянки). Чуть позже Валерий Иванович Тхорик, сосед Мищишиных, подтвердил информацию Макара. Так, по крупицам, восстанавливается история моего села.
  Итак, подворная летопись моей малой Родины... Елизаветовки... в цифрах. Главное - люди, мои земляки начала пятидесятых.
  На начало 1951 года Елизаветовка насчитывала 206 крестьянских усадеб, в которых проживали 234 семьи. На тот период в Елизаветовке проживало 859 жителей. Из них 364 мужчин и 495 женщин! ... Война...В среднем 3,5 членов в одной семье. Из них 842 украинца, 13 молдаван, 4 русских.
  На начало пятидесятых годов приходится демографический пик, несмотря на то, со времени окончания войны прошло всего лишь пять лет. За начало пятидесятых взяты 50, 51 и 52 годы. Анализ я провел в соответствии с записями в подворных хозяйственных журналах. Повторы и дубли исключены.
  На 1952 год детей до трех лет было 89! До семи - 137. Детей от 0 до 14 лет всего было 224! Много! Не верю своим глазам. Связываюсь по телефону с педагогом на пенсии, бывшим директором школы, учительницей математики Александрой Федоровной Палладий-Навроцкой, отдавшей детям сорок два года.
  - Все верно, - сказала Александра Федоровна. - Когда я пришла на работу пионервожатой и преподавала в младших классах, в школе было 187 детей. Плюс дошкольники, которых, тем не менее, в те годы уже становилось меньше.
  Если вдуматься в цифры, все становится на свои места. В те годы в селе проживали 297 жителей с 21 до 40 лет! (Оптимальный детородный возраст). Жителей пенсионного возраста было 88. Старше 70 лет было 38 человек. Четырем женщинам села было за девяносто.
  На 1950 год 83 жителя села были безграмотными. 147 жителей умели читать и писать. Это были люди старшего поколения, которые по возрасту не могли ходить в школу с 1924 по 1940 год, когда Бессарабия была в составе королевской Румынии. Из них абсолютное большинство стали грамотными в период с сентября 1940 по май сорок первого по программе "Ликбеза".
  В числе получивших четырех-классное образование румынской школы были мои родители. На начало пятидесятых многие из выпускников семилетки уже учились в Тырновской средней школе. В их числе был мой старший брат Алеша.
  Небезынтересным является тот факт, что к пятидесятому году в селе были только три выпускника средней школы. Это Иван Федорович Папуша, 1931 года рождения. Двоюродный брат моей мамы. О нем я неоднократно писал в предыдущих главах. Десятилетку окончил в девятнадцать, после чего был призван в ряды Советской армии. В армии закончил офицерские курсы. Вернувшись, стал работать в школе учителем. Закончил двухгодичные курсы учительского института. Затем физико-математический факультет педагогического института.
  Его младший брат Саша, 1933 года рождения. После десятилетки в пятидесятом поступил в Харьковское высшее авиационное военное училище. Служил в Польше штурманом авиаполка. По болезни был комиссован. Вернулся в Тырново. В пятьдесят седьмом женился. В пятьдесят восьмом с семьей переехал в Кишинев. До пенсии работал инженером кинокомплекса молдавского телевидения.
  Фоминцова Галина Архиповна, 1931 года рождения. По окончании десяти классов работала преподавателем. Заочно закончила факультет физики и математики Тираспольского педагогического института. Всю жизнь проработала в Марамоновской школе. В настоящее время живет у детей в Криулянском районе.
  С начала пятидесятых учащаяся молодежь стала покидать мое село. Подавляющее большинство - навсегда. Население стало прогрессивно и неумолимо сокращаться, как шагреневая кожа. В шестидесятом родное село покинул и я.
  ...
  31 педагог, 30 агрономов, 6 врачей, фармацевт, 25 медицинских сестер, 24 инженера и техника, 9 экономистов и бухгалтеров, 3 военных, 7 правоохранителей, 6 энергетиков, 4 связиста, 5 электриков, 5 мореходов, библиотекари, авиатор, рыбовод, пчеловоды, зоотехник, ветеринар, пищевики, холодильщики, торговые работники, строители, киномеханики... Более 20 управленцев, из которых дюжина председателей колхозов. Председатели сельских советов, председатель райисполкома, начальник управления кадров Министерства Связи, начальник Главного Управления кадров МВД Молдовы, главный редактор. Один доктор наук, академик, четыре кандидата наук. Приведенные сведения, скорее всего, неполные.
  Селу досталось 9 педагогов, 4 агронома, ветеринар, медицинская сестра, экономист, электрики, киномеханик. Малая толика из учившейся и ученой рати. Да, еще 37 механизаторов. Главные возделыватели Земли. Без них - никуда...
  Школа, сельский клуб неприкаянно пустые. Школу оптимизировали несколько лет назад, о чем я писал. Оптимизировали... Это от лукавого. Уничтожили! Так точнее...
  Вспомнилась, знакомая со времен детства, старая расхожая циничная украинская присказка:
  - Чому бiдний? Бо дурний. Чому дурний? Бо бiдний. (Почему бедный? Потому, что дурак. Почему дурак? Потому, что бедный!)
  - Почему в моем селе нет школы? Потому, что нет детей. Почему в селе нет детей? Потому, что нет школы!
  С трудом удалось подсчитать количество детей. Цифра впечатляет. На два села - Елизаветовку и Боросяны 77 детей до 18 лет! Это на два села!
  Сохранились детские ясли-сад. За последние пять лет с 2013 года в обоих селах родились 20 детей. Вспоминаю... На начало пятидесятых за минувшие, после минувшей войны, пять лет, начиная с моего года рождения, на свет появились ровно 100 детей. Показательно? Не побоюсь повториться. До семи лет было 137 детей! До 14 - 224! Сравните! Тогда-то и построили двухэтажную каменную, на вырост, мою школу!
  ...
  Я тихо еду вдоль села. Я узнаю и не узнаю, так знакомые мне с детства, дворы, дома, пристройки, гаражи... Колодцы, заборы, ворота, калитки. Перекинутые через придорожные кюветы, мостки. Часто останавливаюсь. Записываю. Мой ассистент, экс-директор совхоза, пенсионер Валерий Иванович Тхорик помогает уточнять принадлежность усадеб, кто живет в домах: наследники, купившие. Купивших разделяю на аборигенов - моих земляков и пришлых из других сел. Уточняю: из каких? Подсчитываю количество пустующих и срытых, разрушенных усадеб. Записываю...
  Ловлю себя на том, что часто отвлекаюсь. Голос Валерия Ивановича доносится глуше, словно издалека. Бывает, перестаю улавливать смысл сказанного. Тихо двигаясь по сельской улице, переношусь в далекие годы. Проезжаем мимо бывшей широкой усадьбы Артема Гудымы. Здесь я носился по двору с его внуками, моими троюродными братьями, Женей и Васютой. Веселая дворняга по кличке Разбой с своем охотничьем азарте хватает наши голые икры... Вон там стояла древняя груша, с которой свалился в своем детстве отец Васюты, Иван Артемович. В селе его называли Ваня, с ударением на "Я".
  Вот подворье братьев Брузницких. В бросовом доме старшего - Александра, репрессированного после войны, были ясли-сад. Во дворе, за широкими горизонтальными досками забора, мы играли в детские немудреные игры. Под орехом стояли, пахнущие смолой, недавно сбитые в колхозных мастерских, низкие столики и скамейки. Там мы обедали. Оттуда я вынес убеждение, что все детские ясли непременно должны пахнуть, зажареным на ароматном подсолнечном масле, луком.
  Чуть ниже, в дворах напротив, два колодца. В колодец дяди Миши Кордибановского с моей головы свалилась новая, сшитая двоюродным братом Штефаном, кепка. Опустив в колодец ведро, мы долго вылавливали мой головной убор. Вытащенную кепку, предварительно выкрутив, я одел на голову. До вечера моя кепка высохла, даже стала чище. Только размокший козырек превратился в два бесформенных комка сбившегося картона.
  Колодец напротив, во дворе Кугутов. В одиночку спустившись на цепи за воробьятами, я сорвался и свалился в ледяную воду. Выбрался сам. Со мной ли это было? Сейчас я бы не выбрался...
  Наше бывшее подворье. В памяти всплывают слова поэта:
   Nu se vinde casa parinteasca... (не продается отчий дом...).
  Выходит, я предал. Всплывают спасительные мамины, сказанные перед самой кончиной, слова:
  - Как только мы уйдем, продайте! Сколько дадут, не торгуйтесь. Потеряете больше... Без хозяев все будет разрушаться без пользы. В доме должны жить люди.
  Год я не продавал. Не хотелось лишаться родительского гнезда, огорода. А потом убедился, что моя мама, как всегда, была права...
  Молодые переселенцы-молодожены из Мошан купили наш дом. Потом соседский. Обе усадьбы отделены от улицы сплошным полутораметровым, бордового цвета, рифленным забором.
  Вспоминаю рассказы бабы Софии. Когда-то это была большая усадьба моего прадеда Прокопа Единака. На разделенных половинках усадьбы построились братья Единаки: мой дед Иван с бабой Софией и его младший брат Яков, женившийся на родной сестре моего деда по матери Мищишина Михася - Екатерине. Позже Яков продал усадьбу Симону Паровому, а сам построил дом на долине.
  После смерти первой жены Ефросиньи Симон ушел жить в дом второй жены Анны Ткачук, оставив подворье дочери Любе, вышедшей замуж за Суслова Михаила. Сусловы, переезжая в Дондюшаны, продали дом Ставничам. После смерти родителей Галя Ставнич продала дом молодоженам. Так, нечаянно, подворья воссоединились, как и сто лет назад, в одну широкую бывшую усадьбу Единака Прокопа, моего прадеда. Судьба?
  Веранду, возведенную в пятьдесят шестом, убрали. Широкое крыльцо. Козырек. Потом замечаю, что все окна и двери заменены на современные пластиковые, термо-звуко-защитные. Несмотря на дневное время, комната освещена. Над дымоходом завитушками струится дым. Дом живет. Дышит. В нем живой дух. Трое детей...
  Вспоминаются мамины слова:
  - В доме должны жить люди...
  - Хай щастить! - проносится в голове, почему-то на украинском. - Удачи! Пусть вам повезет!
  Проезжаю место, где был колодец, из которого мы когда-то брали воду. Франкова кирница... Ее потом засыпали. Сейчас ничто не напоминает, что тут стоял колодец. И в этом колодце плавала одна из моих многострадальных фуражек. Попутно вспоминаю, что таких колодцев в селе было три.
  Чувствую деликатное прикосновение справа. Это Валерий Иванович... Смотрит на меня как-то странно. Наверное, я кажусь ему странным. Не отвлекаться! Едем дальше. На долину.
  В самом низу, там где кончается село, замерзшие колеи в виде кольца после разворота автомобилей. Когда-то мы, собравшись в предвечерье на бульваре у клуба, сидя на скамейках, мечтали, что в этом месте вот так будет выглядеть разворот нашего сельского трамвая. Только вместо продавленных колесами в грязи канавок должны быть блестящие рельсы...
  При развороте взгляд помимо воли останавливается на горбу, с которого в моем детстве ребятня каталась на санках и лыжах. Горб стал пологим, появились несколько оползневых участков. Да и кататься некому. Все дети в интернете. В лучшем случае в "Одноклассниках".
  На пологой вершине горба была колхозная ферма. Потом ферму построили на месте вырубленного виноградника. Сейчас на месте животноводческих помещений плоские развалы, кусты шиповника.
  Едем обратно. Подсчитываем усадьбы другой стороны улицы. Опять: обжитые наследниками, купленные и опустевшие дома. По главной улице села насчитал девять срытых усадеб. Остались только бугры развалин. Гнетущее ощущение оставили в душе разрушенные усадьбы моего деда Михася и Петра Яковлевича Единака. Там, на косогоре двора, я играл с его сыном, моим ровесником и троюродным братом Броником Единаком. Об оставленной позади, заросшей кленовыми зарослями, дедовой усадьбе стараюсь не думать...
  ...
  Что мы имеем в сухом остатке? Против 206 усадеб в начале пятидесятых, на сегодняшний день мы насчитали 241 усадьбу. В пятидесятые и шестидесятые интенсивно строились частные дома колхозников, уплотнялись усадьбы. Плюс 36 усадеб, застроенных в восьмидесятых, на новой улице села "Малиновке".
  Мы подсчитали. В 110 домах (около 40% !), включая "Малиновку," проживают наследники и родственники, проживавших там в пятидесятые, моих односельчан. 27 домов были куплены и заселены односельчанами, в основном молодыми семьями. 52 усадьбы куплены жителями окрестных сел. 80 домов (28%) пустуют!
  На начало 2018 года в моем селе проживают 528 человек. На триста тридцать селян меньше, чем было в начале пятидесятых... 248 мужчин, 280 женщин. 434 украинца, 79 молдован, 15 русских, 1 гагауз. Не вижу ничего негативного и предосудительного в увеличении числа молдаван, титульной нации Молдовы. Наоборот...
  В шестнадцать лет плопским сельсоветом мне была выдана справка для получения паспорта. В справке ошибочно было указано, что я молдаванин. Я получил паспорт. В графе национальность было написано: Молдаванин. С тех пор я ничего не менял . И не жалею. На этой земле, под этим небом я родился. Со многим, что происходит сегодня, я не согласен. Но это - судьба!...
  Уже через несколько лет после переселения с Подолья мои земляки стали заключать браки с жителями окрестных сел. Больше из Плоп. Не вижу ничего плохого в том, что в селе растет число, переселившихся из других населенных пунктов людей. Не вижу ничего предосудительного и в межэтнических браках. Немецкие корни Фонвизина, африканская кровь Пушкина, шотландские предки Лермонтова, немецко-шведский замес Блока не помешали им и многим другим стать пронзительными патриотами России.
  Однако, плохо, что село не прирастает коренными жителями. Наоборот... Катастрофически уменьшаются в количестве и навсегда исчезают, довольно распространенные в прошлом, привезенные с Лячины, фамилии: Адамчуки, Бенги, Брузницкие, Бойко, Бураки, Горины, Вишневские, Гудымы, Гусаковы, Довгани, Единаки, Жилюки, Загородные, Калуцкие, Климовы, Кугуты, Гормахи, Кордибановские, Лучко, Мищишины, Натальские, Навроцкие, Научаки, Олейники, Паровые, Пастухи, Ставничи, Сусловы, Суфраи, Ткачуки, Твердохлебы, Тимофеевы, Тхорики, Чайковские, Хаецкие... Практически все, перехавшие с Подолья, кланы... Внуки и правнуки первых переселенцев разъехались по всему Советскому Союзу. От Ленинграда и Риги до Камчатки, Сахалина и Владивостока.
  Самый последний телефонный справочник по району издан в 2007 году, ровно десять лет назад. Просматриваю уточненный список телефонных абонентов. Многие мои односельчане, носители старых елизаветовских фамилий, ушли в мир иной. Тем не менее считаю и их. Исконно елизаветовских фамилий - 32. Других, в разное время появившихся в селе фамилий - 49. Из числа последних, переселившихся в мое село, у многих стационарного телефона нет. Стала модной и практичной мобильная телефонная связь.
  Пустынная улица. За все время поездки в оба конца села мы встретили не более четырех-пяти человек. Многие мои земляки работают в России.
  Большие деревья, особенно пирамидальные тополя, акации и клены, вырублены. Потом вспоминаю: прошло более пятидесяти лет. Деревья тоже стареют. Умирать стоя деревьям не дают люди. Старые массивные деревья идут на дрова. Дешевле угля и газа.
  В асфальте появились глубокие колдобины. Стали преобладать черно-белые и серые тона. Может потому, что зима бесснежная? Мало ухоженных дворов. Несколько новых сплошных, закрывающих дворы, заборов. Редкие обновленные крыши, еще реже - современные пластиковые окна и двери.
  Когда-то в моем селе любили красить дома. Чаще всего это был открытый, веселый зеленый или салатовый цвет. Многие белили дома известью с синим камнем (медным купоросом). Наружные стены, сливаясь с небом, казались бирюзовыми. А сегодня?
  Сегодня вижу покосившиеся дымоходы, поросшие лишайником старые шиферные крыши. Поросли клена и акации в заброшенных дворах. Облезлая краска на потрескавшихся обшарпанных стенах, перекошенные, с облупившейся краской, тусклые пустые окна. Обмелел, превратившись в, заполненную мусором, канаву, когда-то глубокий овраг у Маркова моста.
  Где ты, мое село?!
  
  
  Проклятие навязчивых сновидений
  
  
  
  Сон первый
  Адаб
  
  Весна 3174 года от сотворения мира ( 2334 год до н.э.). У подножья гор в самом начале еще совсем небольшой речушки Мурата (Восточный приток Евфрата), раскинулась узкая полоса длинной извилистой долины. Плодородные земли, теплые зимы и вечная зелень приютили на этой узкой полосе кланы хурритских и шумерских племен, бежавших от истребления аккадцами из других областей обширной территории нынешнего армянского нагорья.
  Строго на восход на фоне голубого неба отчетливо видна далекая вершина большого Арарата. Малый Арарат почти всегда скрыт туманной дымкой за множественными острыми вершинами безжизненных горных массивов. Стремительный Мурат в этом месте несет свои прозрачные воды туда, где в конце дня скрывается солнце.
  Город расположен длинной полосой на левом берегу Мурата. Дома, прилепленные к отвесному берегу изначально строились на каменной, тянущейся вдоль реки, террасе. Во время самых бурных разливов помутневшие потоки Мурата едва доходят до половины обрыва. Единственная улица многочисленными извилистыми тропками выходит на зеленую долину вдоль реки. На пастбищах пасся тучный скот. Ежегодно, заливаемую в начале лета часть прибрежной долины, занимали посевы. Раньше всех колосящийся ячмень, сеяли осенью, и выше, у самого обрыва.
  В центре города на самом берегу, у подножья отвесной скалы расположилась школа. Первые школы в Междуречье именовались "домами табличек" (по шумерски - Эдубба), от названия табличек из глины, на которые наносилась клинопись. Письмена вырезались деревянным резцом на сырой глиняной плитке, которую потом обжигали.
  Единственная, пологом свисающая, сплетенная из гибкой лозы дверь. Верхнее освещение. Свет проникал через щелевидный, расположенный под кровлей проем по периметру помещения. Щель была забрана тонкой решеткой из гибких прутьев. Решетки плели и вмазывали в стены, добытым в горах, молотым алебастром. Сами решетки служили надежной защитой от птиц, считавшихся издревле предтечей несчастий и стихийных бедствий.
  Задняя стенка была заставлена множеством полочек из лозы. На полках в строгом порядке по темам были расставлены глиняные таблички, на которых клинописью нанесены тексты с шумерской мудростью, текстами, счетом и рисунками карт.
  Выпускников школы называли сыновьями Эдубба прошлых дней. Таблички для обучения изготавливали из глины большие братья - ассистенты Уммия (глава, отец эдубба - директор школы). Во дворе школы лежал плоский белый валун, на котором восседал староста Эдубба, следящий за посещаемостью и успеваемостью сыновей школы.
  В центре, окаймленного каменной изгородью, двора школы лежал огромный плоский камень. Поверхность его была отесана и отполирована так, что яйцо, расположенное в любом месте камня оставалось неподвижным. На камне закреплен мраморный, тщательно отполированный, шар идеальной формы. В верхней половине шара было высверлено отверстие, в котором был запрессован тонкий, остроконечный бронзовый конус.
  Острие конуса было направлено в сторону точки на небе, где в момент верхнего летнего солнцестояния ровно в полдень находилось светило. В такие недолгие мгновения солнце освещало весь конус равномерно со всех сторон. Достаточно было солнцу незначительно отклониться в сторону заката, чтобы противоположная солнцестоянию поверхность конуса оказалась в тени. При движении солнца по небосклону появлялась вытягивающаяся и удлиняющаяся тень конуса. Тень острого конца конуса указывала время.
  Каждые такие часы мастера строили, как минимум, полтора-два года. Вначале высекали плоский камень. По специальному, строго очерченному, идеальной формы круглому, изготовленному из широкой кедровой доски, лекалу, высекали каменный шар. Потом начиналась самая трудная и ответственная часть работы. Жрец, владеющий тайной времени, перед началом летнего солнцестояния руководил установкой шара.
  Помощники устанавливали и закрепляли шар таким образом, что острие бронзового конуса было направлено на светило точно в полдень. Изо дня в день, не отрываясь, жрец следил за движением конца тени конуса и насекал на мраморе циферблат часов. Для каждого месяца по тени конуса насекали свой отдельный, открытый книзу, овал циферблата. Все это сооружение носило название "гномон" - солнечные часы древней Месопотамии.
  Анализ представлений, связанных с измерением времени, позволяет пролить свет на астрономические познания жителей Древней Месопотамии. В IV - III тыс. до н. э., в так называемый шумерский период, в Месопотамии в административном управлении, хозяйственной и культурной жизни применялись три временные единицы: день, месяц и год. Астрономические наблюдения небесных светил - Луны и Солнца - играли важную роль в их определении.
  Сутки определялись как временной промежуток между двумя последовательными заходами Солнца. Восход солнечного божества между двух гор изображался позднее на некоторых старо-аккадских печатях. (Возможно имеет место описание восхода солнца между вершинами Большого и Малого Арарата (Прим. автора).
  Шумеры и вавилоняне использовали 60-кратную позиционную схему вычисления, увековеченную в нашем делении круга на 360№. Писали они, как и мы сегодня, слева направо.
  Древние греки и математики более позднего исторического периода (в том числе и Коперник), для обозначения дробных частей пользовались вавилонской 60-ричной системой. Благодаря этому, мы делим час на 60 минут и минуты на 60 секунд. При этом надо отметить, что вопреки распространенному мнению, часы, минуты и секунды в Древнем Вавилоне не использовались. Вместо этого в исчислении времени использовался "двойной час" длительностью 120 современных минут, а также "время-градус" длительностью 1⁄360 дня (т.е. четыре минуты) и "третья часть" градуса длительностью 31⁄3 современных секунды.
  На делениях кругов были нанесены специальные риски и точки, означающие начало работы школы, начало и конец каждого урока и конец рабочего дня.
  Школа была платной. Посещение ее могли себе позволить только сыновья знати и военачальников. На передних массивных деревянных скамейках сидели сыновья правителя города, начальника храмовой администрации и главного жреца.
  Сегодня урок по описанию территории Месопотамии вел сам отец Эдубба. По словам Уммия, за горами Мурат сливается с рекой Карасу, шириной от нескольких локтей до нескольких двойных шагов и более.
  От места слияния рек строго на полдень течет более широкий Евфрат. В нижней части долины Месопотамии Евфрат течет почти параллельно с текущим на полдень Тигром. Обойдя болотистый Тартар, реки, не сливаясь, во времена глубокой древности раздельно впадали в Большую Соленую Воду (Персидский залив). В результате великого потопа (2104 год до н.э.) нанесенный ил заполнил нижнюю часть долины Междуречья. Слившиеся реки образовали Шатт-эль-Араб, которая при впадении в Арабский (Персидский) залив, намыла широкий, далеко выдающийся в залив, болотистый мыс.
  Сыновья Эдубба внимательно слушали. За плохую успеваемость староста школы сек нещадно, невзирая на социальное положение родителей в городе. Считалось, что сыновья правителя города должны были учиться прилежнее остальных. Наказание для неуспевающих сыновей знати было значительно более жестоким, нежели для остальных.
  Отец школы сосредоточенно рассказывал, периодически задавая ученикам вопросы. Вопросы отец школы задавал как по прошедшему накануне уроку, так и по предметам и темам, которые проходили несколько лет назад. Оправдания незнания из-за давности срока изучения не существовало.
  Внимательно слушал наставника и Адаб, старший сын правителя города от старшей жены. Рядом с ним на скамье сидел, младше Адаба на год, его брат, сын городского главы от второй жены, привезенной в подарок правителю приближенной знатью с берегов, расположенного на полночь за Армянским нагорьем Эвксинского Понта (Черное море).
  Адаб внимательно пытался вникнуть в тему сегодняшнего урока, но голос учителя доносился глухо, словно сквозь толстую глиняную стену. Перед глазами стояла серая пятнистая пелена, закрывающая правую половину дома табличек. Всматриваясь в лицо отца школы, Адаб видел только левую половину лица учителя. К обеду Адаба одолевали невыносимые головные боли, продолжавшиеся до ночи.
  Ночью Адабу снова приснился сон, мучивший его уже два лета и три зимы после того, как он свалился с высокой кручи в бурный ледяной поток Мурата. Если бы не густо-плетеная из ивовой лозы сеть, которой на окраине города перегородили в тот день Мурат для ловли рыбы, Адаб был бы унесен ледяным потоком в Евфрат. Даже взрослые, попав в стремительный, несущийся с ледников Арарата, горный ледяной поток, чаще всего гибли в студеной бурной реке.
  А сейчас почти каждую ночь в приходящем неотвратном кошмарном сне голова его застывала мертвым холодным камнем. Он тщательно ощупывал свою голову. Все было на месте. Нос, губы, подбородок, лоб, уши. Однако все было холодным, безжизненным, каменным. Только когда его пальцы касались глаз, под ледяными на ощупь, плотно сжатыми веками он чувствовал подрагивание своих глаз. Они судорожно беспорядочно двигались под пальцами. Каждый раз он был уверен, что пытается поймать взглядом, бесшумно мечущуюся перед ним кругами в темноте, большую черную птицу. И так каждую ночь. И каждый раз Адаб боялся увидеть птицу.
  Адаб просыпался в холодном поту, обессиленный, безвольный. Пробуждение освобождало его только от смертельного страха, что вслед за головой окаменеет шея и все его тело. Тогда он не проснется вообще. Освободившись от плена сна, Адаб снова ощупывал свое лицо, всю голову. Каждый раз убеждался, что все на месте. Только лоб его каждую ночь был горячим, как будто его голову только что выкатили из пылающего очага.
  Рядом мерно сопели во сне его младшие братья. Самый рослый из них Набу, несмотря на то, что родился третьим по счету, был безусловным лидером среди братьев и городских сверстников. Ему еще не исполнилось пятнадцати зим, но у него уже пробивалась жесткая курчавая бородка. Массивные мускулистые икры казались черными из-за обилия волос. В отличие от старших братьев, ночами он часто покидал братское ложе и пробирался в закуток в глубине дома. Там спала, привезенная из-за Араратской горы для утехи братьям с долины реки Ароз (Аракс), молодая рабыня Шушан (Лилия - арм).
  Ашур, отец шестерых братьев, правитель города без особых раздумий определился с правом первородства. Сам Ашур был потомком прямой линии, потерявшейся было ветви седьмого колена Каина. Ламех - шестой член из поколений Каина первым в истории нарушил естественный, установленный изначально Творцом, порядок брачных отношений и ввел многоженство. Подчиняясь своей страстной натуре, он взял себе в жены Аду и Циллу.
  Ашур - прямой потомок Ламеха, имел уже трех жен. Глядя на взрослеющих сыновей, Ашур изменил порядок первородного права. Своим наследником он определил не старшего Адаба, а на целых три года младше Адаба - Набу. Сам Адаб, слабый здоровьем и волей, не успевающий в учебе, без властолюбивых намерений, не претендовал на право первородства. Он охотно подчинялся во всем своему младшему брату Набу.
  В северо-западных областях Месопотамии, которые ближе всего расположены к восточным илам (провинциям) нынешней Турции, при изменении права первородства существовал негласный жестокий закон. Лишенного в праве первородного наследования, выбрав момент, умерщвляли старшие, особо приближенные к правителю, жрецы города.
  Зная об этом, сильный, но добрый по натуре юный Набу упросил отца не убивать брата. В таких случаях обреченного, связав большой келек (плот, поддерживаемый на воде надутыми и завязанными бурдюками из козьих шкур), и загрузив плот с провизией и несколькими козами с козлом, отправляли вниз по течению Мурата.
  Выжившие в стремительном потоке горной реки, ссылаемые попадали в более спокойный Евфрат. На крутых речных поворотах, келек, как правило, выбрасывало на берег и отверженный начинал новую жизнь в одиночку, либо попадал в плен, к обитавшим в южной Месопотамии, воинственным племенам аккадцев. Во время половодья келеки, бывало, выносило в Большую Соленую Воду (Персидский залив).
  Келек строили сообща, всем городом. Это был значительный и серьезный момент в жизни поселения. Определяли, несмотря на возраст, нового будущего правителя города, хозяина, военачальника, человека, призванного принимать в будущем ответственные решения в мирной и военной судьбе городов.
  Келек вязали прочными лианами из крепких стволов привезенного низовьев Мурата евфратского тополя. Наконец пропитали горячим козьим жиром, надули и завязали бурдюки. Ранним утром, едва солнце показалось между вершинами Арарата, в келек погрузили семена в сосудах из обожженной глины, коз, молодого козла. Адаб, с трудом удерживая равновесие, уселся в центре келека. Кто-то из стариков подал ему длинный шест для управления плотом.
  Оттолкнув келек от берега, братья наблюдали, пока груженный плот не скрылся за поворотом горного потока. Потом повернулись и, не оглядываясь, пошли в город. То, что произошло, не было предосудительным, считалось знаком хорошего отношения к братьям-соперникам по наследованию должности правителей городов. Править должны только сильные телом и духом.
  Адаб плыл только днем. Как только солнце катилось к закату, Адаб шестом подталкивал келек к берегу и прочно привязывал его к стволу толстого дерева. Ночевал на келеке, опасаясь, охотящихся по ночам шакалов, гиен и каракалов (разновидность рыси). Питался сухими мучными и сырными лепешками, уложенными в глиняный сосуд, дикорастущими вишнями и мелкими, больше похожими на дикий миндаль, персиками, в изобилии растущими на берегах вдоль реки.
  К концу второго дня путешествия Адаб увидел, что река внезапно расширилась, чистые струи Мурата смешивались с более мутными потоками воды, текущей со стороны захода солнца. Адаб понял, что келек достиг места, где бурный Мурат сливается с более спокойной Карасу. Дальше предстояло плыть уже по Евфрату. Каждый день, как только солнце склонялось к закату, длинным шестом Адаб направлял келек к пологой части берега. Течение Евфрата в таких местах было более спокойным. Адаб выволакивал келек на берег, освобождал, привязанных к центральному стволу келека коз.
  Козы, словно чувствуя короткую свою трапезу, быстро насыщали желудки сочной травой и корой кустарников, в изобилии растущих вдоль реки. Утром Адаб снова направлял свой келек вниз по реке, навстречу неизвестности. Однажды стремительное течение ударило келек о выступ нависающей скалы. Келек резко развернуло, закрутило, и Адаб, не удержав равновесия, был сброшен в ледяную воду.
  Едва успел ухватиться за, привязанный длинной веревкой к центральному стволу плота, шест. Подтягиваясь по шесту, затем по веревке, совсем окоченевший, с трудом взобрался на мчащийся в стремительном потоке, келек. С трудом раздвигая, сведенные ледяным холодом воды, суставы, направил свое плавучее временное жилище к берегу. Успел привязать к дереву плот, выпустил на берег пастись коз и потерял сознание.
  Очнулся от негромкого разговора на непонятном языке. Над ним стояли, низко склонившись, двое: старик и старуха. Поодаль на траве сидели две женщины и девочки. Это было одно из разрозненных племен гутиев, изгнанных со своей родной земли (Территория современного Иракского Азербайджана - Прим. автора) первыми набегами акаддцев.
  На зеленом склоне пологого холма паслось большое стадо коз. Седая, с длинными волосами, старуха, сидя у потухающего костра, помешивала в глинянном, с двумя массивными ручками, горшке варево. Увидев, что Адаб очнулся, отлила из горшка в глиняную плоскую, больше похожую на миску, чашу, варева и поднесла ко рту Адаба.
   Приподняв голову Адаба, старуха с трудом напоила его горячим горьким отваром. Напившись, Адаб снова потерял сознание. Вновь, как раньше дома, его одолевали дикие головные боли, тошнота. Временами его изнуряли, не давая вдохнуть, болезненные судороги во всем теле. А старуха продолжала кормить его свежеприготовленным курутом (козьим сыром) и поить безобразно горьким, приготовленным ею самой, отваром.
  Скоро Адаб стал подниматься и подолгу смотрел на, несущий свои воды на полдень, Евфрат. Потом стал ходить. Собирал на пологом склоне горы дикие персики и, начинающие поспевать, мелкие ярко-красные яблочные ягоды (райские яблочки). Все его козы паслись в общем стаде.
  Силы Адаба восстанавливались, но по ночам снова снилась его обледенелая голова, каменной твердости шея. К утру его начинал бить сильный, судорожный озноб. Проснувшись поутру, он обнаружил, так знакомые ему двоение в глазах и половинчатое зрение. Вновь облаковидная серая пелена закрывала от его взора левую половину мира. К полудню, как и в Эдуббе (школе табличек) его валили с ног головные боли с тошнотой. Малейшее движение головы вызывало болезненное ощущение, колыхающейся внутри головы, еще совсем мягкой, полужидкой головкой, только что приготовленного, козьего сыра.
  Приютивший его семейный клан состоял из семи человек. Глава клана, низкорослый худой старик с коричнево-серой, от постоянного пребывания на солнце, кожей лица, довольно сносно говорил на шумерском, родном языке Адаба. Старуха, его жена, все больше молчала, пребывая в постоянной работе. Но чаще всего Адаб видел ее, старательно выскабливающей и шлифующей ноздреватыми камнями, козьи шкуры.
  Дочь старика, худая, сильно смуглая женщина средних лет, постоянно возилась у не потухающего днем и ночью, очага, устроенного под навесом скалы. Женщина занималась приготовлением пищи для всего семейства. Такая же смуглая, высокая ее дочь лет шестнадцати-семнадцати весь день занималась сбором ягод и лекарственных трав, выкапывала из влажной почвы берега реки съедобные клубни. Звали ее Саадат (Счастье).
  Очнувшись от беспамятства, Адаб увидел, что девушка избегает его. Как только он появлялся вблизи ее, Саадат, схватив, плетеный из тонкой лозы, шебет (корзинка, лукошко - Прим автора), поспешно скрывалась в зарослях прибрежного кустарника, переходящего в низкорослый редкий лес. Обедая, Саадат садилась всегда так, что лицо ее никогда не было повернуто в сторону Адаба.
  Очень скоро Адаб научился различать многие слова языка, приютившего его племени. Проще всего ему было общаться со старейшиной клана, смешивая шумерские слова с местным наречием. Однажды он спросил старика:
  - Почему Саадат избегает находиться рядом со мной и никогда не разговаривает?
  - У нашего народа с древности существует обычай. Если девушка хотя бы случайно увидела юношу обнаженным, она обязана стать его женой. Этот закон нерушимый и нарушить его не смеет ни одна женщина.
  Адаб смутился:
  - Когда же она видела меня обнаженным?
  - Когда ты был окоченевший, а голову твою покинул ум (обморок, беспамятство). Тебя раздела вода, а остатки одежды мы стянули с тебя и растирали твое тело целебными снадобьями, замешанными на козьем жиру. Моя йолдаш (жена) потомственная кади (ведьма). - с оттенком гордости произнес старик. Тогда же Саадат, вернувшись из леса, и увидела тебя накеди (нагим, голым, обнаженным - тюрк. гр. яз.).
  Помолчав, старик продолжил:
  - Саадат имеет богатые задатки потомственной кади. А раны у нас, родственников, и болезни коз она лечит лучше, чем моя йолдаш. Бери в жены, а выкуп отдашь, когда будут множиться твои козы. Без калыма нельзя, удачи не будет, сыновей не будет.
  Абад уже знал, что у Саадат было еще три младших сестренки. Братьев не было. Это было бедой для клана.
  - А кто отец Саадат? - с неловкостью в голосе спросил Адаб.
  - Отец Саадат, муж моей дочери, ставил в реке балык тузаг (Лозовая верша - тюрк.) для ловли рыбы. В это время проплывали чужие плохие люди, огручи Евфрата (речные разбойники). Они его связали и уплыли вниз по реке. Если жив, сейчас где-нибудь в рабстве.
  Наступила осень. Все семейство перебралось в расположенные в самом начале склона известняковой горы, в верхние, более просторные пещеры. Всю зиму козы щипали скудную траву и объедали кору и молодые, годичные побеги кустарников. Заготовленный летом и высушенный на солнце соленый козий сыр в изобилии лежал в, привязанных к потолку пещеры, ивовых шебетах. Мяса на зиму было достаточно. Из собранных и высушенных летом плодов, райских яблочек и ягод зимой варили компосто (компот).
  Прошло несколько лет. Адаб еще не выплатил старику весь калым, но Саадат уже давно стала женой Адаба. Один за другим родились сыновья погодки: Араз (счастье) и Бугдай (предводитель). С самого раннего детства характеры сыновей словно оправдывали их имена. Араз оказался покладистым, трудолюбивым, очень ответственным сыном. С пяти лет он был надежным помощником сильно постаревшего и дряхлого своего деда. Младший Бугдай изначально был копией младшего брата Адаба - Набу, оставшегося в родном городе наследником первородного права. С малых лет он был заводилой в немудреных играх и невинных детских проказах братьев.
  В одну из зим, попав под дождь, Адаб простудился и слег. Три дня и три ночи жестокая лихорадка немилосердно трясла его худое, тщедушное тело. Возобновились головные боли, тошнота, нарушилось зрение, стал пропадать слух. Особенно невыносимыми были головные боли к полудню, и в полнолунные ночи. Адаб настолько ослаб, что с трудом покидал теплую пещеру. Его одолевал постоянный сухой неукротимый кашель.
  Лечила его Саадат. Поила его горьким горячим снадобьем, насильно кормила жирным, печенным на углях, мясом забитых упитанных, уже подросших, козлят. Печень забитых молодых животных заставляла есть сырой. Потом стала варить коренья широколистных высоких, растущих на склоне соседней горы, растений, которые больной ел и запивал кисло-горьким отваром.
  Адаб чувствовал, что выздоравливает, когда на семейство обрушилась новая беда. Одна за другой улетели на небо души обоих стариков. Их тела, по обычаю, похоронили вместе в одной из небольших пещер, открытых на закат солнца. Вход в пещеру плотно завалили валуном.
  После похорон родственников Адаба по ночам снова стали мучить изнуряющие навязчивые, из ночи в ночь, сны. Ему, как и в детстве снились его окаменевшие и холодные голова и шея, стали непослушными руки. Он снова стал плохо видеть. Его верная Саадат вновь принялась лечить мужа. Она положила Адаба на ложе из собранных летом лекарственных трав. Каждый вечер в изголовье ложа Саадат укладывала самую смирную и покорную, еще сосущую материнское вымя, козочку.
  Саадат укладывала козочку так, что ее теплый, мягкий, еще не покрытый шерстью, шелковистый живот мягко прижимался к темени Адаба. Однажды во сне он почувствовал резкий, словно пронзающий прострел в голове. Наверное он дернулся, потому, что козочка проснулась и, заворочавшись, прижалась животом к его темени еще сильнее. Одновременно он почувствовал, что острые копытца стали мять его шею, плечи.
  Он ждал боли, но, полированные скалами, мягкие хрящики копыт ритмично давили на кожу, на ключицы и плечи, неожиданно стали приятными. Копытца топтали его плечи именно там, где, казалось, он ждал их прикосновений. Живот козочки приятно грел. Тепло проникало в самую глубь головы. Боль в затылке стихала. Он закрывал глаза и проваливался в глубокий, как небытие, сон.
  Козочка быстро привыкла к своей новой, необычной обязанности. Как только темнело, насосавшись теплого материнского молока, козочка стремилась к изголовью ложа Адаба и, укладываясь, мягко обволакивала голову больного своим теплым животом.
  Скоро Адаб почувствовал, что головные боли покидают его, восстановился слух, перестало двоиться в глазах, а к полудню, когда его раньше поражала половинная слепота на оба глаза, зрение его восстановилось полностью.
  Однако ослабевший Адаб продолжал кашлять, особенно по ночам. За изнуряющим кашлем Адаба пробивала обильная потливость. Саадат приходилось по несколько раз за ночь, менять, постеленные на ложе, козьи шкуры. Однажды, кашляя днем и вытирая губы, заметил на тыльной стороне ладони тонкую полоску алой крови. Кровохарканье усиливалось. Цвет лица Адаба стал землисто-серым. И без того худой, стал совсем тощим.
  Саадат не сдавалась. Выбрав в стаде крупного половозрелого козла-двухлетка, она, вспомнив рассказы бабушки, тщательно отмыла козла в реке с пеплом костра и отожженным в течение трех дней в сильном огне, мягким известняком. Когда козел высох, Саадат привязала животное рядом с ложем Адаба, отгородив только тонкими жердями.
  Каждый вечер на костре у входа в небольшую пещеру, где лежал Адаб, грели несколько валунов. Саадат сообща с сыновьями и стареющей матерью, короткими шестами закатывали горячие валуны в пещеру. Вход в пещеру закрывала пологом, сшитым из козьих шкур.
  Потели оба: человек и козел. По древнему поверью, познанному Саадат от бабушки-ведьмы, запах, испарявшийся с потом козла, оказывал животворящее действо. К весне Адаб перестал кашлять, прекратилось кровохарканье. Саадат продолжала на ночь поить Адаба горячим топленым козьим жиром и кормить сырым мясом. К лету Адаб поправился. Радовало его то, что перестали беспокоить навязчивые кошмарные сны, Исчезло, много лет, с самого детства мучавшее его, чувство тупости в голове, неповоротливость мыслей.
  Использование в лечении тяжело больных людей присутствия в одном помещении половозрелых самцов домашних животных, несет в себе, пожалуй, логическую нагрузку. Насыщенные тестостероном ткани здоровых самцов, особенно кожа козла, освобождают его в виде летучих фракций пота. Отсюда расхожее выражение: "пахнет козлом". Вдыхаемые больным, испарения кожи животного оказывают благотворное стимулирующее действие на иммунитет выздоравливающего пациента. Сегодня это, применяемые в клинической практике, неробол (метиландростенолон), ретаболил и другие анаболитические препараты.
  Выпасая коз, Адаб неожиданно для себя вспомнил родной город. Вспомнил Дом табличек, где его не раз нещадно сек староста школы за неуспеваемость. С изумлением отметил, что в памяти до мельчайших подробностей восстановились рассказы учителей на уроках по разным предметам, перед глазами встали таблички с записями, которые он тогда так и не освоил.
  Вернувшись в пещеру, Адаб замесил глину, раскатал ее круглой палкой, обрезал края. Заточив деревянные палочки, занялся клинописью, по памяти восстанавливая таблички, которые безуспешно пытался освоить в Эдуббе. Закончив очередную табличку, выталкивал ее из, самостоятельно сделанной, алебастровой формы.
  Саадат с удивлением, недоумением и некоторым страхом смотрела на мужа. Ей казалось, что в результате длительной болезни его голову покинул разум. А Адаб, записывая таблички, оставлял их сушиться на выступе скалы. Высушив, обжигал их в углях костра, как делал это староста Эдубба.
  Сыновья заинтересованно восприняли неожиданное увлечение отца. Они активно помогали Адабу месить глину, утаптывали ее в алебастровые формы. По ходу изготовления табличек, сыновья с интересом впитывали и запоминали значение клиновидных символов на табличках. По памяти Адаб восстановил глиняную карту Евфрата, его притоков, параллельно текущий Евфрату Тигр. На мягкой глине вывел очертания Тартара и Большой Соленой Воды (Персидский залив).
  Скоро оба его сына овладели тайной клинописи, читали таблички и задавали отцу вопросы, на которые он сам не находил ответа. Учение легче давалось старшему Аразу. Его с трудом отрывали от клинописных табличек, где он черпал сведения по описанию Междуречья, гор, морей и диких, необжитых пустынь. С особой страстью он черпал сведения о различных ремеслах, обработке дерева, камня, металлов.
  Младший Бугдай интересовался историей, войнами между правителями. Он изучал способы ведения военных действий, способность правителей укрощать покоренные народы.
  Шли годы. Изо дня в день Адаб просыпался рано от многоголосого блеяния козьего стада. Солнце едва поднималось по ту сторону Евфрата за нагорьем на полдень от малого Арарата. Лучи его проникали вглубь Адабовой пещеры. Отодвинув плетеную изгородь, Адаб выпустил стадо. За взрослыми животными, отчаянно блея, из соседней пещеры ринулось стадо козлят, на ходу пристраиваясь к сосцам своих матерей.
   Адаб совал в котомку сухие сырные соленые лепешки, наполнял небольшой бурдюк студеной водой из источника в глубине пещеры и отправлялся со стадом в горы.
   До второй половины лета козлята паслись со взрослыми козами. К осени Адаб отделял молодых козлят, которые паслись отдельным стадом самостоятельно. Более жирное, к концу лета молоко шло в основном для изготовления соленых сырных лепешек и шариков. Адаб, как обычно, пас взрослых коз на взгорье. Козлят пасли сыновья вдоль берега реки, где трава была гуще и сочнее.
  Однажды, выпасая на крутом склоне холма стадо, Адаб услышал отчаянный крик Саадат, бежавшей со стороны верхних пещер на берег Евфрата. Кровь застыла в жилах Адаба, когда он увидел приставший к правому берегу реки большой келек с гребцами. На таких келеках с прикованными к веслам рабами, промышляли речные разбойники.
  Несколько человек ловили козлят, вязали их и грузили на келек. Сыновья отчаянно отбивались палками и старались отогнать остатки стада подальше от берега.
  Не глядя под ноги, падая и кувыркаясь с горы, Адаб спешил на помощь сыновьям. Увидев бегущих Адаба с одной стороны и Саадат с другой, разбойники сменили тактику. Схватив обоих сыновей, огручи затащили их на келек и связали. Дети сопротивлялись, рвались на берег, где остались родители. Шестами грабители оттолкнули келек от берега. Адаб бросился в воду и схватился за крайнее бревно келека, пытаясь забраться на плот, чтобы освободить детей.
  Один из грабителей замахнулся и ударил шестом. Удар пришелся мимо. На помощь первому бросился еще один разбойник. Удар острым ятаганом пришелся чуть выше кисти Адаба, которая, отделившись, упала на дно келека. Адаб пытался удержаться и забраться в келек с помощью другой руки. Последовал второй удар ятаганом. Вторая кисть, отделившись, упала в воду и медленно погрузившись, исчезла в мутной воде Евфрата. Напрягшись, Адаб перекинул через бревно келека, пульсирующие алой кровью, обрубки предплечий и зацепился локтями.
  Следующий удар ятагана пришелся мимо. Дамасская сталь вонзилась глубоко в боковое бревно келека. Пытаясь вытащить ятаган, разбойник схватился за рукоятку двумя руками. Лезвие ятагана, казалось, прочно срослось с деревом. Мокрая древесина, обхватив, не отпускала металл. Держась за рукоятку, грабитель изо всех сил ударил пяткой в лицо Адаба. Обрубленные предплечья соскользнули и легко отпустили край борта. Голова несчастного Адаба скрылась под водой.
   Погружаясь, Адаб открыл глаза. В зеленоватой воде он увидел два расплывающиеся красно-коричневых облачка, толчками извергающихся из того, что было минуту назад его руками. Сознание Адаба помутилось и провалилось в никуда. Постепенно бледнея, кровяные облачка, как рыжий дым растворялись в струях воды.
  Предводитель разбойников что-то крикнул гортанным голосом. Шесты опустились в воду с другой стороны плота. Скоро келек причалил к берегу, который только-что покинули огручи. Один из разбойников соскочил на каменистый берег и подхватил на руки, без чувств лежавшую на камнях, Саадат.
  Осевшие келеки грабителей, нагруженные связанными пленниками и животными тяжело плыли против течения. Рабы-гребцы с натугой преодолевали течение реки. То и дело слышались окрики надсмотрщиков и хлесткие удары плетей по спинам несчастных. Недавно оставленный берег казался пустынным. У нижних пещер на правом берегу Евфрата сбились в плотное стадо молчащие козлята. Ничто более не напоминало о только-что имевшей место трагедии.
  
  
  
  
  Сон второй
  Маккаби
  
  Иерусалим. 5429 год от сотворения мира и семидесятый год до рождества Христова. При подавлении великого иудейского восстания против римлян Иерусалим был осажден римской армией во главе с Титом 9-го Ава ( 1 августа). Храм запылал. Римские легионеры растекались по Иерусалиму неодолимыми волнами, не щадя ни воинов, ни стариков, ни женщин, ни детей.
  Маккаби (Молоток - имя определяло профессию) работал в своей мастерской под открытым небом. Бывший раб, он был потомком ханаанских племен, живущих в горах и на берегах Котура, притока Ераза (Аракса) небольшими, занимавшимися скотоводством и охотой, общинами. Маккаби, раб, потомок рабов, был похищен еще ребенком хамитами, промышлявшими разбоем, воровством скота и людей. Особенно ценились дети. Затем он был перекуплен и отдан подмастерьем к медных дел мастеру. Подростком снова был перекуплен оружейным мастером из Дамасска, расположенного в неделе пешего пути от Иерусалима.
  Выкупленный после смерти мастера иудеями, Маккаби выжил только благодаря своему искусству обращения с металлами, познанному в юности у своего дамасского учителя. Выкованные Маккаби мечи, ножи, шлемы и щиты пользовались спросом далеко за пределами Иерусалима.
  К двадцати годам за послушание и успехи в ремесле медника и оружейника хозяин снял с раба бронзовый ошейник, на котором было выгравировано имя рабовладельца. Но окончательно Маккаби выкупил себя на волю спустя еще двадцать лет. Его свобода стоила ему ста тридцати серебряных сиклей (13 серебрянных сиклей равнялись одному сиклю золота), заработанных в течение десяти лет рабского труда.
  После ежедневной длительной, от зари до зари, в течение почти сорока лет изнурительной работы сильно болели руки, особенно в запястьях, немели пальцы. Каждую ночь его преследовало одно и то же кошмарное сновидение: рук у него не было вообще. Они были обрублены. Оставалась только нестерпимая боль и удушье, невозможность вдохнуть малейший глоток воздуха, так как его окружала только мутная зеленоватая вода. Просыпаясь в холодном поту, он подолгу массировал свои кисти, разминал предплечья.
  Помощь пришла случайно от знакомого лекаря из Самарии, которому Маккаби сработал ланцеты, иглы для ушивания ран и щипцы для дерганья зубов. Лекарь привез ему, шалфей, лаванду и, общепризнанные ядовитыми, лантану и семена бешеного огурца, собранные им самим в окрестностях древнего Иерихона на берегу Иордана.
  Лекарь рекомендовал утром и вечером подолгу держать руки в теплом отваре лекарственных растений. После погружения в нагретый отвар, руки его сначала краснели, слегка отекали. Затем проходило онемение в кистях, появлялась покалывающая боль, восстанавливалась чувствительность и гибкость суставов пальцев, так нужные ему при чеканке и окончательной отделке его изделий.
  В день, когда римляне ворвались в Иерусалим, несмотря на бои в самом городе, Маккаби продолжал работать. Низко нагнувшись, он сидел над массивным, гладко срезанным кедровым комлем, привезенным из Хорш-Арз-эль-Раб - божественного кедрового леса с крутых склонов на Ливанском нагорье близ Згарта. Каменной твердости комлевая часть пяти-векового ливанского кедра в течение тридцати лет служила своему хозяину чеканным столом.
  Сегодня Маккаби чеканил рукоятку легкого меча, заказанного ему накануне. За свою жизнь он не опасался, несмотря на военные действия уже в самом Иерусалиме. Оружие было необходимо и нападавшим и защитникам. Его высокое искусство спасало его не раз.
  За работой Маккаби с неудовольствием заметил, что его изделие накрыла чья-то тень. Мастер поднял голову. Над ним стоял легионер в легких латах. Маккаби сидел расслабленно, не ожидая опасности. Римлянин без слов замахнулся коротким мечом.
  Маккаби, увидев отраженный блик солнца на грани обоюдоострого меча, вдруг увидел перед собой чьи-то обрубленые кисти, с гладких срезов которых пульсирующими толчками расплываются в воде пульсирующие кровяные облака.
  - Руки! Руки! Как же я буду чеканить металл без рук?
  Маккаби скрестил руки на груди и, быстро наклонившись над комлем, прикрыл собой, серо-коричневые, от постоянного общения с металлом, свои кисти с длинными узловатыми пальцами и широкой черной каймой под продолговатыми ногтями.
  Удар меча пришелся по верхней части шеи. Легионер был знатоком боевой анатомии человеческого тела. Лишь слегка, касательно скользнув по затылку, меч легко перерубил мягкие связки первого шейного позвонка. Голова откатилась, и упала у самого горна, в котором Маккаби долгие годы грел и плавил медь, серебро и золото, отковывал дамасскую сталь...
  Легионер не рассчитал силы удара. Его короткий, но тяжелый меч, разрубив шею, вонзился в почти каменную твердь многовекового кедра. Взявшись двумя руками за рукоять меча, легионер безуспешно пытался освободить оружие из плена кедрового комля. Помог тяжелый молот, которым мастер при жизни плющил на плоской наковальне металл. Удар по рукоятке снизу, и меч отлетел в сторону Перевернувшись в воздухе, оружие воткнулось острием в песок рядом с обезглавленным телом Маккаби. Легионер, подняв меч, деловито и тщательно вытер кровь об одежду убитого мастерового. Проверил пальцем остроту меча и, не спеша, сунул оружие в ножны из толстой буйволовой кожи.
  В течение недели Иерусалим был превращен в руины, а Храмовая гора распахана.
  
  Сон третий
  Саша Катенич
  
  Тяжело груженый старенький ЗИС с трудом преодолевал, казалось, незначительный по крутизне, но длительный подъем. Мотор, надсадно урча, захлебывался. Водитель по имени Саша Катенич, с которым успел познакомиться в Кишиневе, озабоченно прислушивался к вою мотора. Везли оборудование и наглядные пособия для школы, в которой с первого сентября работал лаборантом.
  Неожиданно из всех отверстий и щелей моторного отсека клубами повалил белый пар. Взглянув в зеркала заднего вида, Катенич выругался:
  - Опять пробило прокладку головки блока. Говорил же, что на такой машине рейс невозможен! Нужен капитальный ремонт двигателя!
  Немного помолчав, в сердцах добавил:
  - Сам сидит в теплом кабинете под печкой!
  Машина встала. Лаборант не знал, что такое прокладка, головка и блок. Он только понял, что положение серьезно и машина дальше двигаться не может. А это значило, что сегодня он домой, на квартиру не вернется, ночевать в теплой постели ему не суждено.
  Вечерело. Багровое огромное солнце на фоне темно-оранжевого заката "зарывалось" за горизонт. Старики утверждали, что солнце так "зарывается" поздней осенью или в начале зимы перед резким ночным похолоданием. Он осмотрел свои легкие летние туфли, первый в его жизни, купленный отцом, в те годы модный, прорезиненный плащ. Потрогал на голове плоскую кепчонку.
  Два дня назад вдвоем с директором вновь открытой средней школы они ехали автобусом в Кишинев. Предстояло привезти школьную электростанцию, станки для школьной мастерской, радиоузел, наглядные пособия по физике и реактивы. День был необычайно теплым. В старом, заполненном запахом выхлопных газов, автобусе было душно. Чувствуя, что начинает потеть, снял плащ и кепку. Подумал:
  - Хорошо, что оделся легко.
  В Кишинев добрались уже на закате. В гостиницах мест не было. Сжалившись над ними, администратор "Молдовы" позвонила знакомой, дежурившей в гарнизонной гостиннице. Доехали быстро. Женщина провела их в узкую комнату, в которой стояли три узкие солдатские койки. На одной из них, раскинувшись, храпел одетый военный. Рядом с койкой разбросаны сапоги. В нос ударила спертая вонь от немытых ног, самогонного и табачного перегара.
  Едва рассвело, в дверь постучали. Одевшись, вышли в темный коридор. Администраторша спешно сунула в карман своего синего халата, протянутые директором в качестве оплаты за ночевку, три рубля. Открыла узкую дверь и выпустила их через черный ход в узкий, извилистый переулок, которыми в середине шестидесятых изобиловал центр старого Кишинева. Выходя на улицу, заметили, что за ночь опавшая листва покрылась густым серебристым инеем.
  В течение двух дней метались по спецмагазинам, выписывая и упаковывая в ящики оборудование, наглядные пособия и реактивы. После обеда к спецмагазину "Химреактив" на Армянской подъехал, заказанный по телефону директором магазина, старенький темно-зеленый ЗИС. За рулем сидел русоволосый, среднего роста, веселый крепыш лет тридцати. Познакомились. Водителя звали Сашей. Еще часа два катались по Кишиневу, загружая вместительный кузов машины. Сверху уложили связки матрацев для общежития интерната и весь груз плотно стянули бечевками.
  Не успев пообедать, в кабину уселись втроем. Было неудобно сидеть, сжавшись, между водителем и директором школы. Не хотелось стеснять ни одного, ни другого. Выехали на оргеевскую трассу. Машина двигалась с натугой, особенно на подъемах. Наклонившись к рулевому колесу, водитель, с видимым беспокойством на лице, вслушивался в работу мотора. Что-то, неслышное нам, пассажирам, тревожило его.
  Директор, сидел, прислонившись к пассажирской дверке правым плечом. Неожиданно он попросил:
  - Саша! Останови на минуту. Я пересяду в центр. У меня в детстве был остеомиелит правой руки. Боюсь, простужу. Сильно сквозит.
  Съехав на обочину, Саша затормозил. Соскочил с подножки грузовика, поднял капот машины. Склонился над работающим мотором. Внимательно слушал. Директор с лаборантом вышли на обочину шоссе. Садиться не спешили, разминая ноги и проверяя крепление груза. Вдвоем, натянув три, слабо натянутые веревки, закрепили к бортам.
  - Чтобы не потерять чего-либо по дороге, - сказал директор и, оглядев еще раз кузов, спросил. - Ты знаешь, какая сумма денег в кузове этой машины?
  Лаборант пожал плечами.
  - Тут на семь с половиной тысяч рублей.
  По тем временам, в середине шестидесятых, сумма была астрономической. Это было целое состояние.
  Неожиданно директор выбежал на середину асфальтированной трассы и стал энергично махать рукой. Ехавший со стороны Кишинева автобус резко затормозил. За лобовым стеклом на белой табличке крупными буквами чернела надпись: Кишинев - Атаки. Директор подбежал к водительской двери автобуса и о чем-то коротко переговорил с водителем. Повернулся к лаборанту:
  - Я поеду автобусом. Буду ждать вас в школе!
  Шипя, открылась пассажирская дверь. Директор впрыгнул в салон. Дверь закрылась. Автобус плавно тронулся и укатил.
  Лаборант подошел к водителю. Саша, опустил капот, натянув, закрепил пружинные крючки.
  - Поехали!
  Лаборант удобно разместился в, сразу ставшей просторной и уютной, кабине. С силой притянув, захлопнул дверь. Саша повернул к лаборанту удивленное лицо:
  - А где твой начальник!
  - Уехал автобусом "Кишинев - Атаки". Будет ждать нас в школе.
  Саша молча качнул головой и тронул машину. Через несколько минут неопределенно хмыкнул:
  - В застолье с ним весело?
  Лаборант кивнул головой.
  - А в разведке?
  Пассажир все понял. Промолчал. Дальше ехали молча. Позади остался Оргеев. Под ложечкой уже начали сосать стенающие болезненные спазмы голода. Солнце наполовину скрылось за нижним краем линии горизонта. Проехали небольшое село Ратуш. У придорожного колодца Саша притормозил:
  - Греется двигатель. Посмотрим...
  Не глуша двигателя, Саша выбрался из кабины. Лаборант за ним. Обошли машину сзади. Из выхлопной трубы валил пар, выстреливали отдельные капельки воды. Саша озабоченно сказал:
  - Мотор троит. Просекло прокладку головки блока. Вода убегает через один из цилиндров.
  Из бутылки, не спеша, долил, убежавшую через выхлопную трубу, воду.
  - Поехали. Повезет - доедем. В колхозе гараж большой? ЗИСы есть?
  Лаборант кивнул.
  Через несколько минут пути случилось то, что случилось. Двигатель заглох. Быстро темнело. Саша вышел на трассу и пытался остановить редкие встречные и попутные ЗИСы. Наконец одна машина затормозила. Говорили недолго. Водитель повернулся и снял, пристегнутую к задней стенке кабины, прокладку. Саша сунул руку в карман. Водитель покачал головой, отвел руку и, газанув, включил передачу:
  - Счастливо доехать! Поможешь когда-нибудь другому!
  Наконец-то лаборант увидел ее, небольшую, плоскую, с массой ажурных отверстий, кажущуюся совсем нежной и хрупкой, прокладку. Такие прокладки он часто видел на стене в боксах колхозных гаражей. Но без нее, оказывается, мотор, такой огромный, собранный в единый мудрый организм, стал мертвой грудой металла.
  - Поменять прокладку можно только в Лазовске. Там на окраине большая автобаза. Но туда еще надо добраться.
  Саша шагал взад-вперед по трассе и останавливал грузовые машины, едущие только в сторону Бельц. Редко проезжающие грузовые автомобили не останавливались. Из кабины одной притормозившей машины шофер, переговорив с Сашей, отрицательно покачал головой и дал газу.
  Со сгущаюшейся темнотой опускался пронизывающий холод. Первыми его почувствовали ноги, обутые в летние, с тонкими, как картонка, подошвами. Потом онемели и стали неподвижными суставы. Затем он перестал чувствовать ноги вообще. Тонкий прорезиненный плащ, казалось, притягивал холод извне и тут же отдавал его телу. Кепчонка не грела. Почему-то сильно захотелось спать. Он был уверен, что во сне он быстро согреется. Представил, как уютно сейчас в теплой постели. Только бы улечься, укрыться. И больше ничего... Даже голод его покинул.
  Открыл дверь и забрался в кабину. Против ожидания, дерматиновые сиденья были совсем холодными. Свернувшись калачиком, прилег на пассажирское сиденье и забылся... Очнулся от того, что кто-то, очень сильный, больно и неприятно тряс его плечи. С трудом приоткрыл глаза. Саша продолжал трясти его плечи, похлопал по щекам:
  - Очнись! Не спать! Выйди и бегай вокруг машины! Изо всех сил!
  Встать было невмоготу. В нем все окаменело. Мысли шевелились в голове медленно, тупо. Шея от неудобного лежания на сиденье, казалась окаменелой. Голова с трудом поворачивалась вместе со всем телом, как у волка. Саша не отставал:
  - Выходи немедленно и бегай, двигайся.
  С трудом, словно на чужих, онемевших ногах, спустился на землю. Стал ходить. Попробовал побежать трусцой. Нестерпимо заболели стопы.
  - Давай, давай, бегай! - голос Саши доносился, словно из глубокого подвала.
  Скоро стал чувствовать пальцы ног. Онемение стоп покидало его, но взамен пришла дикая, нестерпимая боль. Голова еще находилась в состоянии тупой, ледяной заторможенности. Снова, уже на ходу, стал одолевать сон.
  - Руки на грудь! Отводим резко назад руки! Раз, два, три, четыре! Раз, два! Стой, стой говорю!
  Оказалось, Саша остановил, идуший в сторону Бельц, поздний автобус:
  - Друг! Прихвати парня до Бельцкого автовокзала. Околел совсем! Посади, где теплее. Пусть согреется! Поднимайся! Быстрее!
  Одной ногой встал на нижнюю ступеньку. Из автобуса его обдало соблазнительным живительным теплом. Тут же убрал ногу обратно. Вспомнил вопрос директора:
  - Ты знаешь, какая тут сумма денег?
  - Нет! Не поеду. Машина в поле, темно, ты один!
  Автобус уехал. Вдвоем снова стали бегать вокруг ЗИСа. Суставы стали более подвижными. Но голова, шея, уши, нос были холодными, бесчувственными, словно камень.
  - Тебя как зовут?
  - Женя...
  - Меня Саша, ты уже знаешь. Фамилия моя Катенич. Будем бегать до утра. Кушать есть что?
  - Нет!
  - И у меня нет! Надеялся сегодня вечером поужинать у вас. И магарыч выпить. Твой директор обещал. Где он? Наверное уже дома...
  Помолчав, добавил:
  - Воду надо слить. Как бы не прихватило к утру. Бегай!
  А бегать уже не было сил. Всем существом овладело полное, немое равнодушие. Подбежав в двери кабины, потянулся к ручке.
  - Нельзя! Бегом!
  Обегая в очередной раз, казалось, бесконечный круг у ЗИСа, Саша неожиданно спросил:
  - Знаешь, какой главный девиз в жизни?
  Не дожидаясь ответа, на бегу продолжил:
  - Главное - будь уверенным в себе и не теряй надежды! Повторяй почаще! И будь уверен! Давай! Беги!
  Через пару кругов трусцой, продолжил:
  - Я хорошо знаком с холодом и голодом. Я ленинградец! В блокаду мне было семь лет. Выдержим! Главное что?
  Голова почти ничего не соображала. Начиналась тупая головная боль. Главное? О чем это?
  - Будь уверенным в себе и не теряй надежды!
  Со стороны оставшегося далеко позади Ратуша показался свет фар. Без просьбы и сигналов остановился, в том году появившийся на дорогах страны, ЗИЛ-130. Его решетку, крылья и кабину, говорили в те годы водители, не стыдно было установить, как передок легкового автомобиля. Даже красивее, чем у "Победы".
  Из кабины тяжело спустился грузный мужик. Свет фар высветил свирепое лицо, обезображенное широким, от носа до виска шрамом. В душе лаборанта стало неуютно.
  - Что за беда, брат?
  - Пробило прокладку головки блока. База в Лазовске. На буксир бы...
  - Сейчас! Трос в кузове, снимай!
  Трос закрепили быстро. Урча, ЗИЛ плавно тронулся. Трос натянулся. ЗИС двинулся с места едва заметным толчком.
  Когда выехали на бельцкую окраину Лазовска, где находилась автобаза, на востоке стала алеть утренняя заря. У проходной затормозили. Вышел заспанный недовольный дежурный. После короткого разговора открыл ворота. ЗИЛ затащил ЗИСа на территорию базы и по указанию дежурного подкатили к длинному боксу мастерских. Освободив трос, Саша аккуратно свернул его в кольцо и забросил трос в кузов ЗИЛа.
  - Спасибо, брат!
  - Бывай! Удачи! - раздался густой бас уже из кабины ЗИЛа.
  ЗИЛ выкатил с территории автобазы и скрылся за поворотом.
  - И что же главное, Женя?
  - Будь уверенным в себе...
  - И не теряй надежды! - закончил Саша.
  А холод не отпускал. После езды на буксире в насквозь продуваемой кабине ЗИСа с неработающим мотором, ноги снова окоченели. Спустился с подножки ЗИСа на застывших полусогнутых. Попытка выпрямить ноги закончилась резкой болью в коленях. Перед глазами периодически сгущалась какая-то серая пелена. Слух притупился, звуки доносились словно сквозь толстую деревянную перегородку. Саша, переговорив дежурным, кивком указал на проходную:
  - Иди! Там горячая печка. Согрейся!
  В тесной боковушке проходной было сказочно жарко. У стены стояла, застеленная только одеялом, койка. Дежурный указал на койку:
  - Ложись!
  Лаборант отрицательно качнул головой. Придвинув табурет к горячей печке, сел. Прижался окоченевшей спиной к вытертой до серого блеска стенке грубки. Дежурный сказал:
  - Ты разуйся, теплее будет. А туфли поставим на печку. Угораздило тебя выехать раздетым в такое время.
  Разулся. Действительно, ноги скоро стали согреваться. Вместе с теплом усилилась боль.
  В это время в сторожку вошел Саша. Подержав минуту-другую ладони на печке, повернулся к пришедшим на работу водителям. Спросил о какой-то запчасти. Ответил дежурный:
  - Есть тут у одного. Но у него снега зимой без денег не возьмешь.
  Саша повернулся к лаборанту. Тот вытащил, оставшиеся после Кишинева шесть или семь рублей.
  - Это все, что он тебе оставил?
  - Нет, ничего не оставил. Это мои деньги из дому.
  В те годы семь рублей хватало на рейс автобусом в Кишинев и обратно.
  Саша, посчитав деньги, исчез. А лаборант, сидя, провалился в глубокий сон. Разбудил его Саша.
  - Сняли головку. Поставим быстро. Встретил однополчанина, вместе в Венгрию попали в пятьдесят шестом. Он тут механиком по выпуску. Организовал ребят. Помогут.
  В диспетчерскую вошел парень одних с лаборантом лет. Как оказалось, он проходил стажировку на большегрузных машинах. Развернул на тумбочке газету, в которую был завернут кирпичик серого хлеба и кусок сала:
  - Механик прислал. Перекусите, ребята!
  Только сейчас лаборант почувствовал, возобновившийся болезненный, сосущий под ложечкой, голод.
  Кирпичик хлеба с пересоленным желтоватым салом невольные гости уничтожили в минуту. Запили кружкой воды. Саша опять исчез. А у лаборанта в тепле возобновилась головная боль и пелена перед глазами. Только сейчас серая пелена была особой. Обоими глазами он видел только половину мира. Глядя в центр, висевшего на стене, плаката по технике безопасности, он видел только правую его половину. Закрыл один глаз. Другим видел только наполовину. Затем закрыл другой. То же самое. А головная боль усиливалась. Поворот головы ощущался, застывщим внутри головы, больно колышащимся, дрожащим студнем.
  Лаборант вышел на территорию базы. Высоко стоящее солнце приятно грело. Посмотрел на часы. Половина первого. У мастерской ремонтного бокса в радиатор ЗИСа уже заливали теплую воду. Двигатель завели с буксира. Саша обнялся с бывшим однополчанином, пожал руки остальным помогавшим.
  Ехали неспешно. Временами Саша напряженно слущал двигатель. Мотор работал ровно, ритмично, без перебоев. В кабине стало тепло. Но спать не хотелось. Проехали Бельцы. Саша повернулся к лаборанту:
  - Девиз?
  - Будь уверенным в себе и не теряй надежды.
  Как-то незаметно разговор пошел о Ленинграде. Лаборант вздохнул:
  - Никогда не был в этом чудесном городе. Повезло тебе расти в таком городе.
  Саша помрачнел:
  - Красивый город. Но я его знаю совершенно другим. До революции наша семья жила на Васильевском острове. Мама рассказывала, что до революции семья дедушки занимала квартиру в два этажа. А мы уже жили в одной комнате нашей бывшей, ставшей коммунальной, квартиры. Отца репрессировали в тридцать восьмом. Мне было три года. С тех пор ни одной весточки. Пропал, и все... И не помню его. Даже фотографии нет.
  - Мне было семь с небольшим, когда началась блокада. Мама работала. Приносила с работы пайку. Хлеб делила поровну. мне и сестре. Сама ела сметенные со стола крошки. Говорила, что кормят на работе. Было холодно, жгли, когда-то дорогую, мебель. Выламывали половицы, разбирали паркет. Потом стали жечь книги. Мы, сами малые, видели, что мама тает на глазах. Спали втроем, тесно прижавшись друг к другу. Чтобы хоть как-то согреться.
  - Однажды мама уложила меня с сестренкой отдельно, тщательно укутала одеялом. Сверху еще укрыла одеждой. Утром мама не встала. Умерла. Замерзшую, через два дня выносили через узкую дверь нашей комнаты, стоя. Нас взяла к себе жить старушка-соседка. Потом умерла сестренка. Спасла меня старушка. Подкармливала. Потом нас, несколько десятков детей, вывезли по Ладожскому льду на Большую землю.
  - Вернулся в Ленинград после детского дома и ремесленного училища в Уфе. В нашей комнате жили уже совсем другие люди. Да и я не мог больше жить в Ленинграде. Уехал на целину. Потом армия. С армейским другом приехал в Кишинев. А у него тут сестра. Таких на свете больше нет. Так у них в семье и прижился. Родился сын, потом дочка. Сейчас ждем свою квартиру. Говорят, дадут на Ботанике. Совсем рядом с работой жены.
  Лаборант сидел рядом, слушая нечаянную исповедь бывшего ребенка-блокадника. Не заметил, как прошла головная боль, восстановилось зрение. Проверил. Оба глаза видели весь мир одинаково.
  Перед Единцами стемнело. В Русянах после поворота в самом центре села Саша притормозил. Остановились возле чайной.
  - Я тут бывал не раз. Перекусим, а то перед глазами уже чертики голодные скачут. - сказал Саша.
  Стали рыться в карманах. Наскребли какие-то копейки.
  - На хлеб хватит, - сказал Саша Катенич. - А может и на бутылку лимонада.
  Вошли в чайную. Посетителей у стойки не было, только за угловым столиком сидели трое. Спорили об овцах.
  Саша внимательно разглядывал стеллаж и стеклянную витрину. Лаборант понял, что водитель ищет глазами хлеб. Толстый приземистый буфетчик терпеливо ждал. Наконец Саша спросил:
  - Дядя Ваня! У вас хлеб по шестнадцать копеек есть?
  Буфетчик утвердительно смежил веки.
  - Буханку хлеба и бутылку лимонада, - попросил Саша. - Хлеб только порежьте.
  Толстяк еще раз перевел глаза с Саши на лаборанта и обратно. Спросил:
  - Вы раньше обедали у нас? С этой же машиной были?
  Саша утвердительно кивнул. Буфетчик порезал хлеб.
  - Лимонад открыть?
  - Не надо. Мы в дороге...
  Буфетчик повернулся, взял небольшой кружок колбасы и косо ее порезал. Не взвешивая, завернул вместе с хлебом в серую бумагу.
  - Будешь когда-нибудь проезжать мимо, вернешь. Ты не забудешь, я вижу.
  Мир тесен...Во время учебы в институте я познакомился с Виорелом (Григорием) Кетрарем, курсом старше меня, родом из села Русяны. Он оказался сыном дяди Вани, буфетчика, нарезавшего и отдавшего без денег в тот вечер кружок колбасы.
  Жизнь сложилась так, что посаженным на его и моей свадьбе был один и тот же человек. Это ныне здравствующий профессор Василий Иванович Нигуляну, тогда доцент кафедры.
  Более семи лет назад моя невестка Оксана, жена старшего сына Олега, в тяжелом состоянии была доставлена в Бельцкую больницу. Главный врач больницы Григорий Иванович Кетрарь опекал ее лечение от поступления, операции до выписки. Спасибо!
  Со времени того, отданного нам, кружка колбасы прошло пятьдесят три года. Дяде Ване, Ивану Федоровичу Кетрарю - вечная память. Пусть земля ему будет пухом!
  Сели в машину. Лаборант ожидал, что Саша развернет бумагу и они тут же поужинают. Рот наполнился обильной слюной. Но Саша завел мотор. Машина тронула. Когда миновали Голяны, Саша попросил:
  - Разверни бумагу на сиденье. Я люблю жевать хлеб вот так, на ходу.
  - А колбаса?
  Саша как-то непонятно дернул обоими плечами сразу:
  - Ешь, я... не хочу.
  Лаборанту отказ от, остро пахнущей чесноком, копченой колбасы казался непонятным, диким, и, пожалуй, в чем-то подозрительным. Вкуснее той, наверное, краковской, колбасы, лаборант, казалось, не ел.
  Когда он съел половину колбасы, Саша неожиданно сказал:
  - Хватит, Женя! После перерыва в еде могут быть неприяности. Ты слыхал про заворот кишок?
  Лаборант кивнул. Подумал:
  - Рассуждает, как совсем пожилой человек.
  Лаборант подсчитал. Саша старше него на целых одиннадцать лет! Совсем пожилой! Плюс война, блокада, детдом, Венгрия...
  Слова о завороте кишок в детстве он слышал часто от родителей. В августе, когда молодае кукуруза наливалась сливочной желтизной, ломали початки. Очистив и обобрав кое-как словно волосы, потемневшие волоски соцветия, варили. К приходу родителей на конфорке дворовой плиты уже ждала, еще не остывшая, большая кастрюля с вареными початками.
  Мама всегда предостерегала его от поедания вареной кукурузы на голодный желудок и советовала всегда вовремя остановиться. Кстати: во всем. Отец никогда не забывал поддержать маму:
  - Кукурузы не жалко. Но может случиться заворот кишок. В Городище молодой чабан на стыне (летней овчарне) объелся кукурузы и к утру, там же, на стыне, помер. Живот был, как барабан. Приезжали из прокуратуры и забрали тело с собой. На вскрытии стало ясно, что умер чабан от заворота кишок, переполненных, едва пережеванными зернами вареной кукурузы.
  Одновременно вспомнил. Каждое лето выпасал в колии (по очереди) стадо коров. По краю долины Куболты, ближе, где колхоз сеял кукурузу, разводили костер. Не дождавшись прогорания углей, пекли кукурузу. Ели, забыв наставления родителей без меры, едва початки слегка обугливались. И ничего...
  В Мошаны приехали поздно. Подъехали к импровизированному, расположенному в приспособленном помещении, спортзалу. Как из под земли появился завхоз Сергей Васильевич. С ним был сын и еще двое соседей, живущих рядом с школой. Саша спросил:
  - Где директор?
  Сергей Васильевич ответил:
  - Его сегодня нет. Сказал разгрузить и принять по накладным без него.
  Лаборант поймал на себе короткий, но выразительный взгляд водителя. Сказал:
  - Заночуешь на квартире, где я живу. Кровать есть. Отоспишься, позавтракаешь и поедешь.
  - Нет! Я завтра с утра должен быть дома. Я обещал. А потом на работу. Машиной надо заняться.
  Но Сашин голос, его интонации, говорил совсем о другом. Лаборант подошел к завхозу и отвел его в сторону.
  - Сергей Васильевич! До зарплаты нужно двадцать пять рублей. Раньше просто не смогу отдать.
  По тем временам это были большие деньги, в среднем четверть зарплаты.
  Из внутреннего кармана завхоз достал бумажник и вытащил купюру. Лаборант вернулся к Саше.
  - Я подъеду с тобой до центра.
  Идти ему нужно было в совсем противоположную часть села.
  У магазина Саша притормозил. Выходя из машины, лаборант положил на сиденье двадцать пять рублей. Саша возмутился:
  - За кого ты меня принимаешь? Ты мне испортил мне весь день этими деньгами!
  Лаборант нашелся. Сказал, раньше прочитанное:
  - Саша! Не все меряется одними деньгами. Я понял, что ты это знаешь лучше меня. Чайная работает допоздна. Вернешь долг. Спасибо тебе за сегодняшний день. И вообще: - Будь уверенным в себе!
  - И не теряй надежду! - закончил Саша. Они крепко пожали друг другу руки.
  Попрощались. Казалось, навсегда.
  Когда лаборант собирался хлопнуть пассажирской дверью ЗИСа, Саша неожиданно крикнул:
  - Колбасу забери! Наутро у тебя будет завтрак. А хлеб оставь. Дожую до Кишинева.
  Отказываться было бесполезно. Оторвав кусок бумаги, лаборант завернул остатки колбасы и сунул в карман плаща. Прощально махнув рукой, лаборант захлопнул дверь. Резко газанув, машина тронулась с места и скоро скрылась за плавным поворотом.
  Спускаясь в лощину, которая делит село на две половины, нащупал в кармане колбасу. Вытащил, развернул. Колбасу проглотил, едва поравнявшись с колодцем у школы.
  Вернувшись на квартиру, лаборант ожидал, что свалится, как говорят, мертвым сном. Но сон не шел. Он снова и снова переваривал, спрессованные во времени, события прошедших суток. Потом вспомнил Сашу Катенича:
  - Как он доедет? Это уже его вторая бессонная ночь.
  Незаметно для себя провалился в глубокий, беспокойный сон. Приснилось, что голова так и не отогрелась, несмотря на то, что в комнате было тепло. Внутри головы все казалось ледяным. А потом приснился какой-то город, расположенный на склоне холма. В самом начале склона было ясно видно большое, с колонадой, здание. Над зданием висел золотой полукруглый огромный купол, закрывающий пол-горы. Купол отражал яркий, слепящий глаза, солнечный свет, отзывающийся головной болью где-то глубоко, далеко за глазами.
  Утром проснулся разбитым, не отдохнувшим. По дороге на работу заметил, что снова видит только пол-мира. Смотрел в центр ели, высаженной перед школой, а видел только правую ее половину. Левое поле зрения было затянуто плотной серой пеленой с медленно клубящимися, как у облаков, краями. А потом началось невообразимое. Сильнейшие головные боли, где-то далеко, за глазами, до самого затылка. Снова, как вчера в Лазовске, внутри черепа колыхалось вместо мозга болезненное желе. Потом все прошло.
  Периодически после каждой простуды одолевали навязчивые сны со слепящими золотыми куполами. А на утро снова видел только половину мира. Через два-три часа после начала половинной слепоты регулярно возобновлялись сильные головные боли.
  Проработав год лаборантом, поступил в медицинский институт. В октябре прошли организованную комплексную медицинскую комиссию. Особенно дотошным оказался, небольшого роста, худой, чуть сутулый с гладко зачесанными назад волосами, невропатолог в больших очках. Несмотря на то, что студент не жаловался из-за боязни быть отчисленным по состоянию здоровья, доцент кафедры, как опытный следователь вытянул из него все сведения о былых травмах, простудах, переохлаждениях и симптомах. Вернул на повторный осмотр к окулисту. Окулист занималась им более получаса.
  Покинув помещение комиссии, открыл амбулаторную медицинскую карту студента и прочитал:
  Диагноз: Шейный ганглионит с редкими вегетативными пароксизмами. Базальный рецидивирующий арахноидит? Преходящая гемианопсия. Нейроциркуляторная дистония по смешанному типу.
  Из института не отчислили, но и о поблажках тоже не было речи. Занимался, как все. Сессии сдавал больше на отлично с последующей повышенной стипендией. Впервые имевшие место осенью шестьдесят четвертого болезненные проявления беспокоили все реже и менее интенсивно.
  Будучи на третьем курсе, после обеда в столовой мебельной фабрики, спешил на кафедру общей хирургии 4-й гор. больницы. Проходя мимо мастерских троллейбусного парка по Фрунзе, послышалось:
  - Женя!
  Повернулся вокруг. Никого.
  - Показалось...
  Сделал шаг, второй...
  - Женя! Будь уверенным в себе!...
  Вне воли и сознания ответ был незамедлительным:
  - И не теряй надежду!
  Сильно согнувшись, смотровую яму под троллейбусом покинул и вышел на тротуар... Саша Катенич.
  - Привет! - Студент шагнул вперед.
  Саша предостерегающе поднял и показал, измазанные маслом, ладони и протянул вперед правое предплечье. Студент пожал предплечье через жесткую спецовку.
  - Ты где сейчас?
  - Учусь в медицинском.
  - Здорово! А я вот тут вкалываю. Механиком-контролером по выпуску троллейбусов из ремонтного депо. Учусь на вечернем отделении индустриального техникума. На старших курсах перед дипломной требуется работа по квалификации. Так, что баранку я забросил.
  Обменялись адресами. Саша чиркнул на бумаге два телефона. Один служебный, потом написал и домашний.
  - Если что случится, звони, заходи, поможем..
  Телефон ни разу не понадобился. Встретился студент с Сашей Катеничем недалеко от его техникума. Между Госпитальной и Берзарина. Саша был в темно-серой пиджачной паре, голубая рубашка, галстук. Рукопожатие было крепким...
  - Будь уверенным в себе...
  - И не теряй надежду!
  Встречался студент с Сашей Катеничем, по тем временам, довольно часто. К концу рабочего дня он спешил в свой техникум, а студент возвращался с занятий или библиотеки. Стала общей привычкой манера здороваться:
  - Будь уверенным в себе!...
  - И не теряй надежду!
  Прохожие и коллеги-студенты удивленно смотрели на них.
  Однажды встретились на спуске по Оргеевской.
  - Куда направился?
  - В столовую. Тут диетическая, напротив мебельной фабрики.
  - Знаю. Пошли вместе! Я бегу в техникум, а пообедать не успел.
  В прилепленной к диетическому залу закусочной готовили великолепные шашлыки. В шестидесятые студенты могли себе позволить такую роскошь.
  - Может по шашлыку?
  Саша отрицательно покачал головой. Может быть, энергичнее, чем в таких случаях следует.
  - Пошли в общий зал.
  Встали к раздаче. Студент заказал паровые котлеты с гарниром и салат.
  Саша взял суп грибной и двойной отварной хек. Студент предложил по стакану сухого вина. Саша отказался:
  - С удовольствием, Женя, но только в другой раз. У нас сегодня итоговое занятие по планированию промышленного производства. А преподавателем в нашей группе - моя жена.
  Следующая встреча с Сашей Катеничем случилась на выходе из "Почтамта".
  - Будь уверенным в себе!...
  - И не теряй надежду!
  Первым делом Саша Катенич с нотками гордости в голосе сообщил, что он уже студент заочного отделения политехнического института, работает в должности инженера-механика.
  - Не знаю, потяну ли? За моей спиной только общеобразовательные детдомовские семь классов. - сказал Саша.
  - Потянешь! Я не сомневаюсь. Я многому у тебя научился еще тогда, шестьдесят четвертом. Да и девиз у тебя железный. - сказал студент.
  - Это уже наш общий с тобой девиз, Женя! Я так здороваюсь только с тобой.
  За разговором пересекли улицу. Поравнялись с кафе "Днестр". Кафе славилось среди студентов вкусно приготовленной едой и относительной дешевизной.
  - Саша, ты обещал выпить со мной стакан сухого вина. Пять лет, как мы знакомы, а что-то у нас не получается еще с той поездки на ЗИСе.
  - Пошли!
  Заказывать вызвался Саша. Заказ его запомнился студенту на всю жизнь:
  - Две селедки с луком. Два цыпленка табака. Два бокала сухого "Хереса".
  После обеда вышли на улицу. Пошли в сквер перед гостиницей "Молдова".
  - Просто посидим. - предложил Саша. В глубине сквера одна скамейка оказалась свободной. Сели. От сигареты Саша Катенич отказался.
  - Бросил. Уже больше пяти лет. И тебе советую. Гиблое это дело...
  Несколько минут сидели молча. Потом Саша вздохнул:
  - Даже жена ничего не знает. Боюсь признаться. А тебе почему-то решил рассказать. Ты помнишь ту нашу поездку с приключениями?
  - Еще бы!
  - На обратном пути чайная в Русянах была еще открыта. Я вернул долг и, неожиданно для себя, попросил кефир. Только кефир. Три бутылки. Так и ехал до Кишинева, периодически опустошая бутылку за бутылкой. Как будто тушил внутри себя какой-то пожар. Пожалуй, так оно и было.
  - Мы были вместе с тобой чуть более суток. Но вспоминал я тебя, почему-то, часто. Не потому, что ты, отказавшись уехать в теплом автобусе, остался сторожить машину. Я всегда был уверен, что не в машине с грузом дело. Просто ты такой. Нестандартный. В детдоме тебе было бы очень трудно, я уверен.
  - Мне и в классе часто было нелегко, - ответил студент. - Я очень часто оставался один на один с собой, отгородившись от всего мира. Только я это потом, после работы лаборантом в школе и, будучи студентом, осознал.
  - Я видел, что в душе ты одинок. Ты не оставил меня тогда одного в поле, чтобы самому не оказаться в одиночестве среди множества пассажиров автобуса. Потом я понял, был уверен, что, уехав в теплом автобусе, ты на каком-то этапе изменил бы решение. Ты вернулся бы ночью обратно на попутках, в темноту и холод, чтобы не предать... себя. Ты не тверд, ты не воин, но ты прочен... Твердые - они часто ломаются или разбиваются от ударов. А ты согнешься, но устоишь. Потом выпрямишься.
  Студенту было странно слышать эти слова от случайного знакомого в прошлом, вчерашнего шофера, сегодняшнего инженера-механика, студента заочного отделения политехнического института.
  - Сашу бы к нам на семинар по диамату. В философии он не уступил бы и матерому преподавателю. - снова подумал студент.
  - Я часто вспоминал о тебе. Хотя никому о той поездке я не говорил. Как рад, что случайно посмотрел на улицу и увидел тебя из темноты смотровой ямы ремонтной мастерской. Дело даже не в том, что ты студент мединститута, скоро станешь доктором, хотя и это совсем немаловажно. Я рад за тебя.
  Саша надолго замолчал. Потом повернулся к студенту:
  - Я рассказывал тебе о блокадном Ленинграде. Спасла меня соседка- старушка. Тетя Лиза. Помнишь?
  Студент кивнул.
  - Старушка работала машинисткой на каком-то военном заводе. Продовольственные карточки там были какие-то особые. Соседка ежедневно приносила две пайки черного хлеба. Потом, заправив буржуйку, в небольшой кастрюле готовила мне суп. Всегда с мелкими кусочками мяса. Говорила, что выдают на работе. Сама тетя Лиза ела только хлеб и запивала пустым кипятком. Говорила:
  - Нас на работе хорошо кормят. Ты ешь, ешь! Береги силы! Тебе еще жить да жить!
  - А следующей зимой сорок второго, когда Ладогу сковало льдом, пришло распоряжение вывезти детей из города на Большую землю. Везли по льду в, крытых брезентом, грузовых машинах. Мне было восемь лет. Я помню, как машины, объезжая, оставляли за собой широкие полыньи, обозначенные красными флажками. Стояли регулировщицы. Одна из них была удивительно похожа на мою маму. Я чуть не выпрыгнул из машины.
  Потом нас долго везли поездом. Прибыли в какой-то город на рассвете. Выйдя на привокзальную площадь, я оглянулся. В центре длинного двухэтажного здания с колоннами была надпись: УФА.
  Детдом был на самой окраине города. Как только темнело, ворота и все двери детского дома тщательно закрывали. Во дворе детдома постоянно дежурил НКВДист. По ночам в нашей части города то и дело раздавались выстрелы. Вовсю бесчинствовали бандитские группы из уголовников, бежавших из многочисленных колоний вокруг Уфы и, скрывавшихся от мобилизации, дезертиров. Из эвакуированных детдомов похищали детей. Приучали к уголовщине. Даже днем нас выводили только строем по двое.
  К детдому примыкала школа. В глубине двора находилась столовая. Несмотря на тяжелые военные годы, воспитанников там кормили хорошо. Дети быстро поправлялись. Поправился и вырос я, и без того, прибывший в детский дом не самым худым.
  На первое чаще всего давали, впервые увиденную мной и опробованную, шурпу. На второе почти всегда давали пшенную и пшеничную кашу. Пшенки в детдоме я наелся на всю жизнь. Ко вторым блюдам полагалось мясо. Чаще всего давали баранину и оленину. Завтрак, обед и ужин заканчивались стаканом чая. Плоские небольшие пластинки сахара-рафинада, строго рассчитанные по кусочку на воспитанника, лежали на отдельной тарелке. Я не помню случая, чтобы кому-нибудь к чаю не достался сахар.
  Когда мы поедали второе, я ощущал безвкусность баранины и оленины. Чего-то не хватало. Большинство детей подсаливали и первые и вторые блюда. Попробовал и я. Не понравилось. Однажды, поедая второе, я отколол уголок от моего кусочка сахара, раскрошил и присыпал мясо. Мясо стало намного вкуснее. Никто не обратил внимания, кроме пожилой воспитательницы, стоявшей по ту сторону стола. В тот день она как-то странно посмотрела на меня. Больше в столовой она ко мне не подходила, старалась не смотреть в мою сторону. Это я потом, уже в армии вспомнил.
  В пятьдесят первом направили в ремесленное училище. Учили там на токарей-фрезеровщиков. Жили мы в общежитии при училище. Там же была столовая. Как-то во время обеда, не задумываясь, я раскрошил ложкой кусочек сахара и посыпал котлеты. Стал есть.
  Тут же раздался голос парня из Подмосковья, всегда держащегося особняком и считающим себя во всем выше других:
  - Сахаром мясо посыпают людоеды. Человечина сладкая и к ней быстро привыкают. Это я недавно в библиотеке прочитал.
  Я вскочил и, перепрыгнув длинный стол, избил того парня. А ведь он был гораздо более рослый и сильнее меня. Потом, так мне казалось, все стали сторониться меня. Тогда же я перестал присыпать мясо сахаром.
  В пятьдесят четвертом меня призвали в армию. Попал в Прикарпатский военный округ. К концу второго года службы проходил сержантские курсы в Черновицком окружном учебном центре.
  В ночь на двадцать четвертое октября пятьдесят шестого нас подняли по боевой тревоге. В крытых машинах с притушенными фарами наши курсы в полном составе привезли на вокзал. Поротно погрузились в вагоны. Поезд тронулся. Уже на ходу выдали полные боекомплекты и сухие пайки. Никто никому ничего не объяснял. Нашему составу дали зеленый свет.
  Ехали на запад. Во второй половине следующего дня мы были в Будапеште. Там уже шли уличные бои. Два дня назад началось венгерское восстание. Нас, плохо обученных, не обстрелянных, с ходу бросили в бой. Это была настоящая мясорубка. С нашей роты в Союз вернулось очень мало ребят. Уцелевших сразу же распределили по разным округам страны, часть уволили в запас. Имевших среднее образование принимали в любой институт Союза по заявлению. Только проходили собеседование. Раненых госпитализировали по разным госпиталям. Потери тогда тщательно скрывали.
  На второй день участия в боевых действиях, после скоротечного боя, я увидел, разорванное на куски противотанковой гранатой, тело моего взводного командира, старшего лейтенанта. Меня спасло то, что в момент взрыва я находился за углом этого же дома в центральной части города. Меня только оглушило. Увидев растерзанное тело взводного, меня стошнило. Тошнота и рвота изнуряла меня до глубокой ночи, пока фельдшер не налил в кружку спирта. Долил немного воды. Заставил выпить. Быстро охмелевший, я провалился в мутный глубокий сон.
  А ночью приснилось, что я режу по частям сестренку и ем. Самое страшное, что воспринимал это во сне я, как нечто обычное. Ничего противоестественного и предосудительного. Утро стало для меня избавлением от ночного кошмара и новым дневным ужасом.
  - Чем меня кормила тетя Лиза?
  Это было настолько мучительно, что по утрам приходила мысль о самоубийстве:
  - Это же ненормально. Сам бы никому не поверил. Я не людоед! Достаточно нажать на курок автомата и больше не будет этого страшного сновидения. Никто бы не удивился. В Венгрии были самострелы.
  Эти страшные сны преследовали меня и после демобилизации. Я боялся кому-либо рассказать. Я знал, что меня отправят к психиатру, в Костюжаны. А как к этому отнесется Катя, моя жена?
  Гуляш, отбивная, колбаса, шашлыки и костицы стали для меня "табу". Сейчас ем больше рыбу и курицу. Свинину ем только отрезанной на рынке исключительно на моих глазах и, приготовленную только Катей.
  Странно, я не нахожу объяснения, но почему-то после нашей встречи с тобой у мастерских троллейбусного парка, мне тогда впервые ночью ничего не снилось.
  Долгое время опасался, можно сказать, со страхом ожидал повторения этих сновидений. Но, слава богу, все в порядке до сих пор. А сейчас, когда рассказал тебе, уверен, кошмары не повторятся. Я почему-то связываю это с тобой. Ты так жадно ел тогда колбасу! Как принято говорить, некрасиво. Ты ел, как голодный щенок, несмотря на то, что тебе уже было, я понял, восемнадцать. Мне казалось, что, если бы ты увидел протянутую к колбасе чужую руку, ты вцепился бы в нее своими зубами. Что-то тронуло тогда меня в тебе. Может сестренка в душе зашевелилась. Не знаю... Зацепил ты тогда меня чем-то...
  С другой стороны... - Саша сделал паузу. - Я видел, что ты у завхоза занимал деньги. Только войдя в чайную в Русянах, я увидел, что это двадцать пять рублей. За колбасу и кефир ушло меньше трех рублей. Я понял, что ты не умеешь считать деньги. И не научишься... Говорят: легко будут приходить, легко и уйдут. Это есть или нет. Какая у тебя стипендия?
  - На первом курсе была двадцать восемь. Сейчас сорок два. Но я все годы работаю лаборантом. На пол-ставки. По вечерам. Хватает...
  - Денег в жизни никогда не хватает, - ответил Саша. - Но я не об этом. Хотя я сам детдомовский, но ты не инкубаторский... Ты не такой, как все... Должно быть, трудно тебе будет...
  Замолчали надолго. Потом Саша Катенич добавил:
  - Сказать спасибо за нашу встречу, значит, ничего не сказать.
  Они встали. Саша проводил студента до Триумфальной арки.
  - Будь уверенным в себе!
  - И не теряй надежду!
  
  Последний раз я видел Сашу Катенича глубокой осенью семьдесят девятого, когда проходил усовершенствование в Кишиневе. Я ехал в троллейбусе по улице Гоголя. На тротуаре вдоль парка Пушкина я увидел Сашу. Чуть раздобревший, со вкусом одетый в модное тогда пальто джерси кирпично-серого цвета. Непокрытая голова. Остроносые, с более высокими, чем обычно, каблуками, ботинки. Под мышкой, кажется, та же самая, с которой Саша ходил на занятия в вечерний техникум, папка. Только Сашины волосы из когда-то русых, стали ослепительно белыми.
  Рядом с Сашей шел пожилой мужчина в длинном плаще, в шляпе и с большим кожаным светло-коричневым портфелем в руке. Они о чем-то увлеченно говорили. Моего приветственного взмаха рукой Саша Катенич не заметил. Но это был он, я уверен.
  Я подсчитал. В семьдесят девятом Саше Катеничу было сорок четыре. Всего лишь сорок четыре...
  
  Сон четвертый
  Не тот поезд...
  
  В, теперь уже так далеком, детстве я сменил множество профессий. Первая профессия, которая меня увлекла, была работа ездового. И лошади всегда рядом, и катаешься целый день, сколько влезет. Потом в колхозе появилась полуторка. Это была машина, казалось, целиком сделанная из досок и фанеры. Положение шофера, в наших глазах, было гораздо выше должности председателя колхоза.
  Потом меня увлекла профессия киномеханика. Все фильмы смотрел и знал наизусть. При этом часть фильмов смотрел совершенно бесплатно. Но научившись крутить кинофильмы, скоро охладел к этой профессии. Фильм смотришь, только согнувшись через узкую амбразуру в стене между кинобудкой и залом. Но не это главное. Из кинобудки, когда рвется лента, не закричишь себе во всю силу: - "Сапожник!"
  Потом меня увлекла профессия коваля (кузнеца), затем захотел стать столяром, научиться делать трещотки. Когда мы крутились на стройке какого-либо дома, я мечтал стать бляхаром (жестянщиком). Сколько свистков можно наделать из остатков жести?! Потом захотел стать трактористом. Даже старый Фурзон (Фордзон) сильнее ГАЗона. Только скорость меньше. Да и трубок в тракторе масса. Одну трубку всегда можно снять на самопал. Что станется с трактором без, всего лишь, одной трубки? Потом пошли профессии электрика, фотографа, рыбака. Когда зрели арбузы, видел себя сторожем на колхозной бахче.
  Не мечтал быть поваром, портным, парикмахером, продавцом, бухгалтером и учетчиком. Но более всего, несмотря на то, что родился в селе, на земле, с детства знал землю, не мечтал стать колхозником. Я ежедневно видел, потемневшие от усталости, пыли и солнца, лица родителей. Приходя домой, отец шел в сад. Смотрел пчел. Затем виноградник. Убирал у свиней и коровы. Мама, приходя домой, бежала в огород. Всегда с сапой. Вырывала сорняки, прашевала. Вернувшись с огорода, всегда несла с собой хвостики молодой морковки и красной свеклы для летнего борща. Потом приходила с Куболты корова.
  Брат Алеша учился на отлично и уже с детства поставил себе цель стать врачом. Сначала стал фельдшером, потом поступил в Черновицкий медицинский институт. А я еще учился в школе. Всерьез увлекся автоматикой, телемеханикой и радиолюбительским конструированием. Мечтал пойти в армию и стать радистом. В подростковых своих грезах я видел себя таким классным оружейником! Куда там Калашникову!
  Алеша закончил медицинский институт и работал врачом. По всеобщему признанию Алеша стал отличным доктором. Так сложилось, что я пошел по стопам брата. После работы в течение года лаборантом в Мошанской школе, я поступил в медицинский институт в Кишиневе.
  Шесть лет пролетели, с одной стороны незаметно, особенно сейчас, уже с высоты моего возраста. А тогда годы учебы тянулись так медленно!
  Наконец, в конце шестого курса в холле на втором этаже института, где был ректорат, вывесили длинный список свободных мест, куда могли пойти работать по направлению молодые доктора.
  Во время учебы я занимался в студенческих научных кружках, несколько лет работал препаратором, а затем лаборантом на кафедрах гистологии и патологической физиологии. Все прочили мне карьеру патофизиолога. Не скрою, я сам видел себя специалистом по патофизиологии, той центральной оси, на которую, по моему убеждению, нанизаны все медицинские профессии.
  На деле все оказалось гораздо проще и прозаичнее. В день распределения заходили по очереди. Выходили по разному. Кто-то выходил, радостно потирая руки. Кто-то, покидая кабинет ректора, направлялся к лестнице со слезами на глазах.
  Подошла моя очередь. Зашел, поздоровался. За длинным столом сидели ректор института, деканы факультетов, заместитель министра и начальник управления кадров министерства. Были еще несколько человек, которых я не знал.
  Никто не интересовался моими желаниями. Секретарь комиссии, как будто впервые в жизни меня увидевший, спросил:
  - Фамилия. Имя. Отчество?
  - Какой район?
  - Дондюшанский.
  - Специальность в субординатуре?
  - Рентгенолог.
  - Хорошо! - сказал начальник управления кадров. - рентгенологи нам нужны. На выбор: Каприянский детский противотуберкулезный санаторий или Тырновская больница Дондюшанского района.
  - Тырново...
  - Свободен. Желаем успехов!
  Я вышел.
  С субординатурой по рентгенологии была своя обычная и необычная история. Распределяли проректор по учебе и декан. Поскольку я занимался в научном кружке по патофизиологии, лелеял надежду, что туда и направят, как некоторых однокурсников на другие кафедры. Но патофизиологию мне никто не предложил.
  - Куда желаешь? Кем хочешь стать?
  - Окулистом.
  Работая на кафедре патофизиологии лаборантом, помогал ставить эксперименты доценту кафедры глазных болезней Дмитрию Сергеевичу Лупану, готовившему докторскую диссертацию. Вместе оперировали глаза у подопытных кроликов. Вызывали экспериментальную отслойку сетчатки. Потом снова оперировали. Вдавливали склеру рассасывающимися биопломбами. Совместно с Дмитрием Сергеевичем опубликовали в солидных научных сборниках работ молодых ученых две оригинальные статьи.
  Но у начальства были совсем другие планы. Глаза мне через много лет окончательно открыл уважаемый мной, ныне покойный, отличавшийся необычной порядочностью, профессор. Мы встретились с ним в Кишиневе в начале девяностых. Он посетовал:
  - Жаль, тебя не оставили на кафедре. Мы бы с тобой горы перевернули.
  - Значит, я чем-то себя скомпрометировал, не пришелся ко двору.
  - Нет. Ты так и остался идеалистиком. Не повзрослел. В СССР коррупции, как и секса, не было, но у каждого профессора, доцента, декана, продеканов и другого институтского начальства были сыновья и дочки, племянники, фины, кумовья и так далее. Ты в это число и в планы ректората не входил.
  О патофизиологии никто не заговорил. Кто-то вспомнил:
  - У него были отличные успехи по физике. Путилин (заведующий кафедрой) всегда ставил его в пример, как лучшего студента по физике.
  - Будет отличным рентгенологом или пойдет в радиологию. Да и в интернатуре по рентгенологии занятия только пять дней в неделю из-за профвредности. Зарплата больше и на пенсию быстрее.
  О зарплате я тогда не думал, пенсия в мои расчеты не входила. Так оказалось, что без меня меня сосватали.
  С первого сентября началась учеба в субординатуре. 15 октября у нас с Таней родился первенец - Олег. Жили на квартире в крохотной низкой комнатушке в мансарде частного дома. На помощь Тане привезли ее бабушку Шуру. По ночам не хватало воздуха нам, троим взрослым. А ребенку надо больше. Олег не набирал в весе. У Тани молока стало - кот наплакал. На семейном совете решили:
  - Таня берет на год академический отпуск.
  Препроводив родственников в Окницу, я вернулся в пустую комнату. Тоска... . Утром на занятия в субординатуре.
  Но нет худа без добра. Оказалась кстати пятидневка. В пятницу, пообедав, обегал магазины и "Детский мир", покупая для растущего Олега бесчисленные пеленки, распашонки, ползунки, шапочки и все остальное. Цены на детские вещи в те годы были баснословно низкими.
  В 15-00 садился на дизель-поезд "Кишинев - Окница". Пять часов в дороге пролетали незаметно в предвкушении встречи с родными, особенно с каждым моим приездом, подрастающим и развивающимся, Олегом. Суббота и воскресенье были в нашем совместном распоряжении.
  В понедельник вставал в половине четвертого утра. Завтрак, короткие сборы и на вокзал. В 04-20 отправлялся на Кишинев все тот же дизель-поезд. К одиннадцати надо надо было успеть на лекцию. И так каждую неделю. В Окницу ехал в эйфории, а в понедельник, не выспавшись, садился в студеный вагон, прогревавшийся лишь к Бельцам.
  Садился в самый угол скамьи и засыпал. Просыпался уже за Каларашом. С вокзала бегом в клинику. С каждой неделей удовлетворение от выбранной специальности становилось все меньше, накапливалась усталость. Я не видел себя рентгенологом.
  Однажды, сев в поезд в Окнице, долго не мог уснуть. Уснул только в Бельцах, когда поезд с Северного вокзала, возвращаясь в развороте полукругом, идет на Бельцы-город. Тогда же, скорее всего при движении в обратную сторону и полукругом, мне впервые приснился странный сон.
  Каждый раз поезд трогается, но движется в другом, совсем не нужном мне направлении. Оглядываю купе. Это не мой поезд! Мой поезд, в котором я должен был ехать, стоит на соседнем пути. Вот он медленно трогается, набирает скорость и скрывается за поворотом в нужном мне направлении. А я еду в совершенно другом... Встречных поездов в нужном направлении уже нет.
  Каждый раз просыпаюсь в отчаянии. Первые мгновения еду, как будто впервые. Пристально вглядываюсь в, пролетающие мимо столбы, лесополосы, поля. Не узнаю. Лишь прочитав название очередной станции, кажется, окончательно просыпаюсь и вижу: поезд едет в правильном направлении. В Кишинев.
  Сновидения в поезде сразу стали навязчивыми, изнуряющими. Я приезжал на занятия не отдохнувшим. Понедельник и вторник проходили в состояни какой-то тупой депрессии.
  Через год случайность круто изменила мою судьбу. В жизни мне всегда везло на встречи с замечательными людьми. Одним из них был, ныне давно покойный, заведующий ЛОР-кафедрой, профессор Михаил Григорьевич Загарских. Его немалыми усилиями я был вырван из рентгенологии и направлен на учебу в интернатуру по отоларингологии в его же клинике.
  В это время вернулась из академического отпуска Таня. Олег остался с бабушками в Окнице. Поездки в Окницу продолжались, но навязчивый ужас во сне, что я сел не в свой поезд, испарился. В семьдесят восьмом поступил в заочную аспирантуру. В восемьдесят втором защитил кандидатскую диссертацию, в восемьдесят шестом присвоена высшая квалификационная категория.
  В восемьдесят девятом - новый поворот. Это были годы Чумака, Кашпировского, Гора и других. Я прошел специализацию по иглотерапии. В девяностом и девяносто втором специализация и усовершенствование по психотерапии. С редким увлечением осваивал новую профессию. В районе устраивал специальные лекции-сеансы по психотерапии с коллективным гипнозом.
  Будучи на очередном усовершенствовании, ездил домой поездом Харьков - Конотоп. Через час садился на пассажирский поезд "Москва - Кишинев" и к ночи уже был дома. Обратно тем же маршрутом. В одной из поездок меня посетил и прочно закрепился знакомый навязчивый сон. Снова я еду и, засыпая, вижу, что я в другом поезде и он несет меня в совершенно другом направлении.
  Занятия по психотерапии проходили в клинике Харьковского института усовершенствования врачей. Кстати, это была первая в Союзе кафедра психотерапии и медицинской психологии. Заведовал кафедрой профессор Аркадий Тимофеевич Филатов, высокий эрудит-энциклопедист, судебный психиатр, клиницист, психотерапевт от бога.
  Нашим общим кумиром стал Анатолий Алексеевич Мартыненко, недавно защитивший докторскую. Его лекции отличались высоким профессионализмом. В вопросах психоанализа ему не было равных. В этот раз лекция Анатолия Алексеевича была посвящена вопросам психоанализа навязчивых сновидений.
  - Сновидения всегда провоцируются имевшими место осознанными, но чаще не осознанными событиями, имевшими место в предшествующем периоде жизни личности. Они могут быть вызваны не только событиями, воспоминаниями или ощущениями. Наши сновидения чаще всего индуцируются неосознанными ассоциациями с событиями, но чаще вполне обычной и необычной информацией из прошлой собственной или чужой жизни.
  - Повествуя о сновидении, часто говорят: - Не думал, не гадал и не вспоминал. И, вдруг, приснилась такая ересь, в таких диких подробностях. - продолжал профессор. - Особое место в манифестации и течении неврозов занимают, так называемые, навязчивые мысли, идеи и сны.
  Все внимательно слушали. В конце лекции посыпались вопросы. Анатолий Алексеевич обстоятельно отвечал. Поднял руку и я. Подробно рассказал о моих навязчивых прошлых и рецидивировавших в последние месяцы, сновидениях.
  - В каких вариантах психоанализ трактует такие навязчивые сновидения?
  Сидевший за соседним столом витебский психиатр-психотерапевт с двадцатилетним стажем повернул голову в мою сторону, слегка улыбнулся и хмыкнул. Мне стало неловко. Анатолий Алексеевич без паузы ответил:
  - Символика вашего сновидения довольно простая. Попробуйте сами проанализировать события в личной жизни, ваше продвижение по службе, успехи и провалы в работе. Психоанализ трактует ваш сон довольно конкретно. Просто, в жизни вы сели не в ваш поезд.
  Сказать было нечего...
  
  Сон пятый
  Прощание с золотыми куполами
  
  Зима. Кишинев. Гололед. Вместе с женой и сыном пересекал неширокую, покрытую наледью, площадку. То, что произошло дальше, не успел осознать и отреагировать. Кто-то, очень сильный, вдруг дернул обе ноги вперед одновременно. Голова с размаху упала на выступающий бугор льда. Удар пришелся по затылку. Послышался ясный хруст с треском, похожим на выстрел у правого уха и, ощущение, что голова, отделившаяся от шеи со стуком покатилась по кедровому настилу.
  Голова, казалось, при полном сознании сознании, была отдельно. Ее просто не было. Защищаясь, он не сложился, не пытался подставить на место падения руки. Перед глазами, почему-то, встали его собственные руки, на которые замахнулся мечом римский легионер. Перед глазами расплывались пульсирующие, тающие и исчезающие в холодной воде кровяные облака. Почему-то, оберегая от удара руки, мгновенно скрестил их на груди и плотно прижал.
  Очнулся через мгновения от тошноты. Голова вроде не болела. Она была онемевшей. Только внутри головы стоял непрекращающийся разноголосый гул медных котлов, разрывающий голову изнутри. Глухо и дребезжаще-сипло гудел огромный медный котел, ждущий заказчика, своего хозяина-мельника. Его раб нес на собственном горбу, треснувший котел более 120 стадий, с самого берега реки Нахар-ха-Йардена (Иордана). Удары в котел, как в колокол внутри головы совпадали в каждым вдохом. Воздуха не хватало, несмотря на то, что дышал глубоко, с широко открытым ртом.
  Колокол, подвешенный к древнему кедру на Муристан - главной площади Иерусалима, тревожно-коротко гудел с каждым ударом сердца в спине и внутри головы. Беспорядочно звенели колокольчики, которые вешали на шею козлам, чтобы слышали, пасущие стада коз, пастухи. В голове гудело, клокотало, свистело. Звенели натянутые струны Киннора - Арфы Давида. Шумел ветер, низвергался водопад.
  Перед глазами стоял огромный золотой купол, который снился ему много лет подряд. Сейчас, в этом мучительном гуле, он узнал этот купол, который видел много раз более двух тысяч лет. Это был купол Храма на склоне горы Мориа, на которой Бог, по Библейскому преданию, в виде испытания, указал Аврааму принести в жертву своего сына - Исаака. Сейчас эта гора называется Храмовой. Над самым куполом Храма плавали низкие багрово-красные облака. Кругом была одна чернота.
  Все это длилось мгновения, несмотря на то, что, казалось, прошло несколько тысячелетий. В глазах посветлело. Чернота медленно рассеялась множественными темными точками, которые, вытягиваясь, превратились в, беспорядке снующих, людей. Лица зевак были повернуты в его сторону. Кровавые облака в глазах стали более прозрачными, только в самой верхней обозримой части неба еще плавала красноватая муть.
  Перед глазами оставался только золотой купол Первого, более высокого, иерусалимского Храма. Красная муть над храмом бледнела и вскоре стала белесой, вытягиваясь ввысь. Это была Шхина, которая, вырываясь через двери, окна и крышу Главного храма, превратилась в облачный столп, олицетворяющий присутствие самого Всевышнего. Извиваясь, облако вытянулось до самого неба. На самом верху облако скучилось в виде огромной, постоянно меняющей свои очертания, головы. Господь покидал свой Храм.
  Золотой купол храма на горе стал блеклым, и из громадного слепящего полукруга превратился в невзрачную желтую пластиковую крышу бутика в одном из узких переходов между торговыми рядами Кишиневской Тучи (огромной площади, наполненной потертыми джинсовыми брюками, куртками, кроссовками, тысячей и одной нужной, но чаще ненужной дребеденью из, развешанного на вешалках, разложенного на прилавках, а то и по асфальту на мешках из полиэтиленовых пленок, секонд-хэнда).
  Все почему-то продолжали смотреть в его сторону. Огляделся. Бугры наледи, образовавшейся из тающего снега, стекающего с крыш частой капелью, листы картона на льду. На одном из них, как на лыжах, и поехали по склону ледяного бугра его ноги, а голова с размаху ударилась затылком о бугристую серовато-черную наледь.
  Покрутил головой. Пощупал затылок. Признаков перелома костей черепа не было. В это время подбежал сын Женя, студент медицинского факультета университета и, поддерживая, приподнял:
  - Не тошнит? Голова не болит? Вызвать скорую? Домой не поедешь! Тем более за рулем!
  Гул котлов и колокольный звон в ушах стихал. Стали сильно болеть, словно перерубленные в кистях, обе руки. Боль была пульсирующей, казалось, она вырывается из отрубленных кистей частыми сгустками невыносимых ощущений. Помимо воли взгляд остановился на собственных, оголенных ударом и скольжением по наледи, руках. Особенно внимательно осмотрел обе руки в самом начале предплечий, где пульсировала боль. Кисти были на месте. Пошевелил пальцами. Натянул рукава куртки.
  Словно вырвавшись из длительного мутного подводного плена далекого, никогда не виданного, Евфрата, глубоко вдохнул. Пронзительно чистый прохладный воздух ворвался в легкие. За несколько дыхательных движений тугой воздух расправил, сжавшуюся в результате удара позвоночником об лед, грудь.
  Подошла Таня с шапкой в руке. По словам родных, его спасла шапка. Она смягчила удар затылком об ледовый бугор и отлетела на несколько метров кзади. Подумал:
  - Не могла шапка смягчить такой сильный с громким треском удар, который привлек внимание всех, находящихся в радиусе двадцати - тридцати метров.
  Внимательно осмотрел место удара головы о наледь. Лед был толстый, без воздушных пузырьков и полостей. Откуда был треск, как выстрел, который слышали и другие?
  - Просто повезло, - пронеслось в голове. - Чудес не бывает...
  Встал на ноги. Если бы не, снующие под кожей и покалывающие от бедер до самых кончиков пальцев обеих ног, мурашки, можно сказать, что ноги в порядке. Легкое головокружение. Словно несколько минут назад выпил рюмку доброго коньяку.
  Несмотря на настояния сына и жены, решил ехать домой самостоятельно, за рулем. Чуть более двухсот километров. Чепуха! В молодости дальние путешествия за рулем автомобиля никогда не утомляли его. Наоборот. Длительная езда снимала нагрузку, освобождала мысли от разной шелухи. За рулем движущегося автомобиля думалось удивительно ясно и продуктивно.
  Сел за руль. Вроде все нормально.
  - Поеду, а там посмотрим. Если что, уверен, успею остановиться. Безрассудно? Как сказать... Почему-то был уверен, что с ним ничего плохого не может случиться. С другими случается, а с ним не должно...
  На бетонке приоткрыл окно. С шумом в салон ворвался встречный ветер. Голову приятно холодило. О чем-то спросила жена. Встречный ветер шумел в левом ухе. Из-за шума ветра не разобрал ни одного слова. Полностью поднял боковое стекло и чуть приоткрыл ветровое окошко своего старенького верного "Москвича".
  Таня снова заговорила. С удивлением, граничащим с изумлением обнаружил, слышит жену только левым ухом. Украдкой взглянув в сторону супруги, плотно закрыл пальцем левое ухо. Все звуки остались за его ушами. Как говорят, глухо, как в танке. Только еще глуше. Ни одного, кроме шума в правой половине головы, звука. Открыл левое ухо. В него сразу ворвалась целая гамма окружающих звуков: гула двигателя, шума ветра и голос что-то говорящей Тани.
  Снова закрыл левое ухо. Все окружающие его звуки исчезли. Открыл... Затем, уже не таясь, плотно закрыл правое ухо. Никаких изменений. Открыл. То же самое. Только, накапливающаяся в темени, тупая головная боль.
  Он, ЛОР-врач с большим стажем, знал что это такое. Не раз консультировал в травматологии больных с тяжелыми черепно-мозговыми травмами. Мгновенная, в результате удара, потеря слуха клинически достоверно говорит о переломе или трещине пирамиды височной кости. Еще неизвестно, что хуже. Как говорят: хрен редьки не слаще.
  Сама собой возникла мысль о компьютерной томографии головы. Представил данные его компьютерной томограммы. А если где-то затаилась гематома? А может нарастающая? Расслаивающая? А вдруг сдавливающая? За четверть века работы он видел массу таких случаев. Не мог, по определению, удар такой силы не вызвать разрыва тонких, таких нежных стенок одного, а то и нескольких сосудов нежных мозговых оболочек! А внутрикостные сосуды?
  Вспомнил лица пациентов, поставленных перед фактом грозного диагноза, необходимостью сложнейшей нейро-хирургической операции. В мыслях замелькало бесчисленное количество доводов pro et contra (за и против).
  - Поехали! Со мной этого не случится!
  Ровно через полтора-два месяца случился весенний, самый коварный гололед. А машина, как назло, не заводилась. Разрядился аккумулятор. Несмотря на левостороннюю хромоту, решил не вызывать такси.
  - Пройдусь по свежему воздуху...
  Перейдя перекресток у самой поликлиники, ступил ногами на лед, образовавшийся в результате замерзания воды после вчерашнего таяния снега и стекания воды с верхней части улицы, ведущей в центр. К утру образовалась мелко-волнистая наледь, на которую не обратил должного внимания.
  Снова, как два месяца назад, кто-то сильно дернул обе ноги одновременно вперед и вверх. Отреагировать не успел. Весь удар пришелся только по затылочной части головы. Снова, словно выстрел, треск в голове. Сознание отключилось. Показалось, что на мгновения. Снова шум и тошнота. Только зототого купола на храмовой горе не стало.
  Очнувшись, увидел свой портфель, отлетевший и проехавший по наледи в сторону на добрый десяток метров. Шапка, как и тогда, на Туче, осталась за ним в двух-трех метрах.
  А вокруг него копилась толпа, спешащих на работу медицинских работников и пациентов. Подняться не спешил. Сам чувствовал, что рано.
  - Надо вызвать скорую!
  - Да нет! Тут недалеко, сразу в реанимацию!
  - Надо же так упасть!
  Над ним наклонилось лицо операционной сестры хирургического отделения. Кажется Валерия?
  - Лежите, не двигайтесь, не напрягайтесь. Скорую!
  Через короткое время сел на лед, вытянув и раздвинув ноги. Так сидят на дорогах, беспомощно упавшие, пьяные. Опершись на чью-то руку, встал. Кто-то из пациентов помог дойти до приемного отделения. Вот и реанимация. Словно нечистая сила, что-то пронесло его мимо белоснежных, недавно замененных стеклопакетных дверей реанимации. Поднялся на свой, второй этаж. Медленно шагая по коридору детского отделения, почувствовал, что кто-то потянул его за рукав куртки вправо, в столу поста дежурной медсестры. Повернул голову. Никого. Да-а...
  Вошел в кабинет. Глаза Надежды Ивановны, медицинской сестры, стали круглыми:
  - Сказали, что вы в реанимации. Несколько человек приходили друг за другом. Рассказали, что удар был таким, что был слышен очень далеко, за перекрестком. Я собралась в реанимацию.
  Помолчав, Надежда Ивановна добавила:
  - А еще сказали, что после такого удара Единак уже не сможет выйти на работу вообще.
  В тот день сотрудники приходили и смотрели на него, как на редкий музейный экспонат. Снова фуросемид, аскорбинка, глюконат кальция, кавинтон, сермион, потом фезам... Амбулаторно... На работе...
  Через несколько дней, вернее ночей, было единственное сновидение. С мучительным вниманием рассматривал пленку с результатами компьютерной томографии. Не видел ничего, даже собственного черепа. Просто большой блестящий лист пленки и одна чернота. Просто нет головы. Боялся повторения такого сна, превращения его в навязчивый. И он перехитрил его! Сам не знает, кого... Не себя ли...?
  Не стал ждать повторного подобного сновидения. На следующий же день поднялся в рентгенкабинет. Была произведена рентгенография черепа в двух классических проекциях. Рентгенолог лаконично написал: Нарушения целостности костей черепа не обнаружено. Другой патологии полости черепа нет.
  Почему-то вспомнилось расхожее выражение:
  - Были бы мозги - было бы сотрясение...
  Тот год был роковым. Еще через два месяца, двадцать девятого мая, поскользнувшись на мокром осклизлом бетоне, упал, простите, на мягкое место. Упал, сложившись с наклоном вперед, не успев в очередной раз выставить, чтобы смягчить удар, руки. В позвоночнике что-то громко хрустнуло, противно коротко заскрипело. Дикая боль в ногах. Полностью перекрыло дыхание, как при ударе под дых. Потом боль в ногах стала меньше. Забегали мурашки, закололи тысячи иголок.
  Попробовал пошевелить пальцами стоп. Шевелятся. А встать еще не мог. Кричать, звать Таню бесполезно. Не услышит. Да и голос куда-то делся вместе с дыханием. Повернулся и лег на бок. Так легче. Цепляясь пальцами за решетки клеток, медленно поднялся. Стою! С импровизированной тростью из палки бузины добрался до крыльца. Вошел в дом.
  - Что случилось? Ты чего такой бледный? Ты никогда не был таким!
  Немного полежал. Таня помогла натянуть брюки. Оделся. Когда садился в машину, показалось, что где-то выше поясницы опять заскрипело. Завел автомобиль.
  Против обыкновения, дождался лифта. Поднялся на шестой этаж. Рентгенография поясничного отдела позвоночника в двух проекциях. Рентгенолог Виктор Васильевич долго озабоченно и молча изучал снимки. В это время вошел Василий Васильевич, травматолог. Взглянув, вынес вердикт:
  - Компрессионный перелом третьего поясничного позвонка. Четырехугольное тело позвонка превратилось в трапецию, самая короткая сторона которой направлена кпереди.
  - Надо ложиться в травматологию. Последствия могут быть самыми непредсказуемыми. - сказал многоопытный Василий Васильевич.
  Лечь в отделение отказался. Больниц в качестве пациента не выносил. Просто не мог. Не его атмосфера.
  К машине провожали невропатолог Родион Иванович и, случайно вышедший, гинеколог Василий Георгиевич.
  - Может ляжешь все-таки? Не шути!
  - Нет!
  Когда, сгибаясь, садился за руль автомобиля, снова раздался скрип, который ясно услышали коллеги. Василий Георгиевич слегка побледнел. Родион предложил:
  - Подвезти тебя домой?
  Почему-то отрицательно покачал головой. Наверное, верил себе больше...
  Завел двигатель. Тихо поехал домой. А по поликлинике понеслось, уже авторитетное:
  - В этот раз Единак уже не выйдет на работу! Точно!
  Пролежал дома целых четыре недели. Это был такой длинный месяц! Так медленно тянулось время!
  После трех травм в течение полугода, с тремя суровыми приговорами после каждой, проработал еще четыре года.
  В данную минуту пишет. И чувствует себя счастливым.
  Головная боль стала редкой. Посещает она, непонятно почему, точно в полнолуние по лунному циклу в 28 - 29 дней. К боли привык и научился с ней жить и справляться. Гемианопсия прошла, но навсегда осталась полная глухота справа, шум водопада, завывание ветра и гудение телеграфных проводов. Особенно длинными зимними ночами.
  А огромный сияющий золотой купол на Храмовой горе не кажет себя уже несколько лет. Немного жаль... Грустно расставаться с непридуманной собственной сказкой...
  
  Сон шестой
  Последний полет
  
  - Вы летали когда нибудь во сне?
  Не раз слышал этот вопрос. Много раз задавал вопрос пациентам и просто так, приятелям и знакомым. Большинство людей летает. Особенно в детском и подростковом возрасте. Уверен: кто не испытывал ощущения полета во сне, в своей жизни был лишен чего-то очень важного.
  - Почему нам снится полет? Почему мы летаем во сне?
  В детстве мама говорила:
  - Растешь, потому и летаешь.
  Так ли это? Думаю, что слово "рост" следует трактовать не буквально, не только как физический рост. Полет во сне больше означает подсознательную перестройку психики. Это тот рубеж, когда уже наяву сознание берет верх над миром эмоций, когда совершенствуется личность. Дети летают во сне чаще, нежели взрослые. Они растут, набираются опыта, изменяются, совершенствуются физические, нравственные и духовные компоненты личности.
  Личность способна испытывать во сне чувство полета до тех пор, пока она духовно растет, пока способна перестроить себя и освоить свою энергию, способна к росту не только и не столько физическому, сколько духовному. Как правило, это проблема перестройки себя и степени доверия к людям или обстоятельствам. Можно допустить, что когда во сне вместо полета снится падение - это не что иное, как отражение, в виде символа, неудавшейся попытки решить реальную проблему.
  А может все намного проще и вместе с тем сложнее? По мнению этологов (Этологи - специалисты, изучающие формы поведения, которые передаются от поколения к поколению, по наследственности), полеты, которые совершаются во сне, связаны с проявлением древней программы, записанной в генетической памяти плавающих, ползающих, бегающих животных, птиц и человека. Захватывающие дух полеты и падение во сне - результат информации, записанной в наших генах?
  Об астрологических прогнозах, гороскопах в газетах, интернете и интерпретации полетов во сне "модными" сонниками говорить не приходится.
  Он был на амбулаторном приеме, когда услышал, доносящийся из коридора, леденящий кровь и сдавливающий стальным обручем поясницу, звук. В молодости такого не было. Такая тяжесть в пояснице в последнее время все чаще донимала его в экстренных ситуациях. Из коридора доносился протяжный, редкий хриплый свист со стоном. Такие звуки не спутаешь ни с чем. Так дышат только больные с резко нарастающим стенозом (сужением) дыхательных путей.
  Он не успел встать. Дверь распахнулась и в кабинет волоком втянули, с трудом держащегося на ногах, пожилого высокого мужчину. Вся передняя поверхность шеи была сплошным багрово-черным кровоподтеком. Отек захватывал всю нижнюю челюсть, шею и переходил на грудную клетку.
  Времени не хватило даже на несколько слов анамнеза. Позвонил в хирургию. Уже на каталке через минуту больной был в операционной. Все уже были на месте. Антонина Васильевна, анестезиолог, только и смогла ввести внутривенно седативное и еще что-то. Об интубационном наркозе речи не могло быть. Пациент мог погибнуть во время самой интубации.
  Укол с обезболивающим в области предполагаемой операции. Разрез кожи. Кровь мгновенно залила все операционное поле. Ткани шеи размозжены и пропитаны черной кровью. Пинцетом начал тупо раздвигать подкожную клетчатку. Снова все залила кровь. Захватывая зажимом и прошивая ткани, кое-как, с трудом уходил вглубь операционной раны. А трахеи все не было. Где она! Одновременно с тревогой за состояние больного нарастал липкий страх от своей беспомощности.
  Вспомнил, как тридцать восемь лет назад приехал домой поездом-дизелем из Кишинева. Пришел домой, разделся, помылся. Сел ужинать. В это время раздался телефонный звонок. Снял трубку. Звонила дежурный педиатр.
  - Евгений Николаевич! В отделении трехнедельный ребенок из села Дондюшаны с подчелюстным инфильтратом и страшным отеком шеи. Очень тяжело дышит. Была бригада из Бельц: стоматолог, анестезиолог и детский хирург. Уже уехали.
  - А я при чем? Это стоматологическая патология. Кто я такой, чтобы после санавиации... Тем более, я сейчас на усовершенствовании. Только пришел с вокзала.
  - На вокзале, когда вы сошли с поезда, вас видела бабушка ребенка. Она и попросила вызвать вас. Вы, сказала бабушка, оперировали маму ребенка в детском возрасте. Они очень просят!
  - Делать нечего, бояре... - не к месту вспомнил Пушкина.
  - Высылайте машину. Одеваюсь.
  - Машина уже возле вашего дома.
  Приехал. Действительно, знакомые лица. В таких случаях принято писать, что на доктора смотрели с надеждой. Но он не оценивал взглядов. Некогда! Сразу прошел к ребенку.
  - Сколько ребенку?
  - Я уже говорила: три недели.
  А он уже думал о другом, осматривая крошечного человечка. У ребенка развилась послеродовая сдавливающая флегмона шеи. Тогда трахеи тоже не было на месте. Больше угадал, нежели прощупал воздухоносную трубочку, диаметром много меньше карандаша в двух сантиметрах от предполагаемой срединной линии разреза. Оперировал прямо в палате, на пеленальном столике. Обкладывая салфетками будущее операционное поле, вспомнил, что, приехав, так и не прошел в комнату к спящему шестимесячному, всего лишь на полгода старше его пациента, сыну. Тоже Жене. Больше представлять что-либо себе не мог.
  Разрез. Раздвигая ткани и двигаясь к трахее, совершенно случайно вскрыл, не найденный ранее коллегами, гнойник. Излилось огромное, для такого крохи, количество желто-зеленого зловонного гноя.
  Трахея встала на место самостоятельно. Ткани шеи и передняя поверхность трахеи была исколота толстыми иглами для впуска воздуха. Бригада коллег санавиации, чтобы компенсировать дыхание, пыталась провести трахеопункцию. Вскрыл трахею. Трахеостомической трубки такого малого диаметра не было. Стянул изоляционную трубку со случайно найденного в подсобке кабеля подходящего диаметра.
  Протер спиртом, тщательно прополоскал в физрастворе. Ввел импровизированную трахеостомичекую трубку в трахею. Ребенок стал дышать спокойно. Временами дыхания не было слышно совсем. Шелком подшил трубку к коже. Ушил рану.
  Наутро вертолет, вызванной санавиации, эвакуировал ребенка в республиканскую клинику. С трудом подобрали и втиснули в трахею стандартную металлическую трубку самого малого диаметра. Через десять дней ребенок был выписан домой.
  Сначала были крестины. Потом Рождество и дни рождения. Через двадцать с лишним лет оперировавший доктор - почетный гость на свадьбе. Тогда томада, предоставляя слово для поздравления молодых, объявила:
  - Al doilea tata! - Второй отец!
  Тогда, на свадьбе, даже не получилось прослезиться. Не получилось...
  Сегодня тогдашний крохотный пациент - тридцати восьмилетний атлет почти двухметрового роста - Сережа Батрынак, ровесник моего младшего сына. О драме в трехнедельном возрасте напоминает только, расположенный в нижней части шеи, округлой формы, размером с копеечную монету, розовый рубец.
  А сегодня кровь задыхающегося пациента, и алая и темная, смешанная, вперемежку и раздельными ручейками продолжала неуемно литься из размозженной операционной раны. Отчаяние стало подступать страхом, громыхавшим толчками в затылке и тошнотой, подступившей к самому горлу.
  Словно сквозь вату, послышался чей-то приглушенный вопрос:
  - Почему вы сейчас не оперируете, Евгений Николаевич? У вас получается...
  - Хватит... - еле нашелся ответ.
  Руки работали, казалось, вне его сознания. Наконец прощупал цилиндр трахеи. Неожиданную и нечаянную радость доставило то, что трахея, спускающаяся за вырезку грудины, была большого диаметра. А он, против всякой логики, подсознательно ожидал встретить в кровавом месиве трубочку диаметром меньше карандаша.
  Его раздирали противоречия. С одной стороны, надо было дать доступ воздуха в легкие пациента, кожные покровы которого уже стали фиолетовыми. Воздух еле прорывался громким натужным свистом, сопровождаемым с каждым вдохом, высоким, словно детским, стоном. С другой стороны - продолжающееся кровотечение неминуемо зальет трахею, бронхи. Свернется. А то и еще хуже. Кровь, легко расслаивая размозженные ткани, польется ручьем в средостение....
  Вспомнил, как 43 года назад, оперировал в Окнице пострадавшего от случайного огнестрельного ранения из обреза охотничьего ружья. Пациент семнадцати лет был из Наславчи. Фамилию и имя запомнил на всю жизнь: Жеребеловский Ваня.
  Все, что было лицом, носом, глазами сейчас представляло собой бесформенное пульсирующее кровавое месиво. Тогда страха не было. Было нечто сродни высокому азарту, с которым он останавливал кровотечение, очищал огнестрельную полость, удалял, лежащие свободно, явно нежизнеспособные ткани, осколки костей, дробинки.
  (На рентгенограмме насчитали 48 дробинок, удалить удалось 29). Остальные застряли в костях нижней и верхней челюсти, в решетчатом лабиринте, в глубине глазниц, в теле и воздушной полости основной кости черепа.
  Выехавшая с ним в составе ургентной бригады окулист, произвела двустороннюю энуклеацию (удаление обоих, в нескольких местах насквозь пробитых дробинками, глазных яблок). Позвонили, собравшиеся на выезд, специалисты бригады республиканской санавиации. Случай и для республики был неординарным. Узнав, что сделано, в числе других рекомендаций настояли на наложении трахеостомы. Приступив к трахеотомии, обнаружил, что перешеек жизненно-важного органа - щитовидной железы аномально широкий, массивный, уходит вниз под яремную вырезку.
  Выбора не было. Предстояло накладывать верхнюю трахеостомию. Отодвигая книзу перешеек железы, вдруг вспомнил, что ровно четыре года назад в этой же операционной опытный, великолепный хирург с двадцатилетним стажем при мобилизации перешейка щитовидной железы случайно повредил, нетипично расположенный, крупный сосуд. Наружное кровотечение легко остановили.
  Но смертельная для пациента опасность поджидала с другой, неожиданной стороны. Втянувшаяся вглубь операционной раны крупная артерия продолжала кровоточить, толчками изливая кровь в средостение. Положение усугубила быстро нарастающая воздушная эмфизема мягких тканей шеи, так же спускающаяся в средостение. О внутреннем кровотечении хирург не подозревал. Все его усилия были направлены на устранение последствий эмфиземы.
  Анестезиолог сообщил о резком падении давления и замедлении пульса. Через несколько минут все было кончено. На вскрытии в морге в средостении обнаружили более полулитра, сдавливающей сердце, крови. Атипично расположенная поврежденная артерия втянулась и зияла на 3 -3,5 сантиметра ниже операционной раны. Как говорят хирурги, сосуд спрятался. Подвела иллюзия, что прошив и стянув вместе с мягкими тканями кровоточащий сосуд, хирург остановил кровотечение.
  Словно услышав его мысли, еще фронтовая операционная сестра вслух вспомнила этот случай, деликатно предостерегая его, молодого хирурга-отоларинголога. Трахеотомия, такая простая и вместе с тем, часто коварная, обошлась без осложнений. Пациент, молодой человек семнадцати лет, с глубокой ямой вместо носа, верхней челюсти и глаз, остался жив. Через несколько дней он был эвакуирован в республиканскую больницу, затем в Москву, где ему предстояло перенести более десятка пластических операций.
  При написании настоящей повести связался по телефону с семьей оперированного в 1973 году после огнестрельного ранения Жеребеловского Ивана Яковлевича. После ряда пластических операций в Москве, вернулся домой. Инвалид первой группы по зрению в возрасте двадцати лет женился.
  Позвонив в Наславчу, говорил с уже взрослым внуком Ивана. Прожив после того страшного огнестрельного ранения и последующих операций еще 29 лет, Жеребеловский ушел из жизни после случившегося пожара и обширных тяжелых ожогов кожи и мягких тканей. Слепой, он перестал ориентироваться в, охваченной пламенем, комнате.
  Решение пришло, казалось, мимо его воли и сознания.
  - Скальпель!
  Разрез колец трахеи. Показалось, что рассек три, а может четыре кольца. В полость трахеи ввел трахеорасширитель. Рану прикрыть ни ладонью, ни салфеткой не успел. С кашлем, больше похожим на выстрел, из трахеи вылетел и залепил очки и лицо сгусток черной свернувшейся крови. Ослепленному кровью на стеклах очков, вдруг стало невыносимо страшно. Он перестал видеть. Он не слышал дыхания больного! Больной перестал дышать! Еще несколько мгновений назад пациент натужно сипел. Был жив. А сейчас - тишина...
  - Вот и все...
  Кто-то снял очки. Промыли и протерли стекла. Кое-как одели очки дужками поверх маски. Ничего не выражающий взгляд пациента был устремлен на него. Грудь больного спокойно вздымалась с каждым вдохом. Еще не веря, прикрыл отверстие в трахее, не закрытым перчаткой, запястьем. Ритмичные волны теплого выдыхаемого воздуха, казалось, ласкали его открытую кожу.
  Дальше все в штатном режиме. Введение в трахею трубки, ушивание раны. Ушивая операционную рану, ощутил, что пальцы, когда-то легко, играючи вязавшие узлы, стали непослушными. Вязал медленно, неловко затягивая, оставляя узлы почти на линии разреза. Подумав, по совету Алексея Ивановича, заведующего отделением, усилил фиксацию трубки дополнительным подшиванием ее к коже шеи.
  К концу операции стало известно, что пациент психически неадекватен и несколько лет состоит на учете у психиатра. Множественные травмы гортани, трахеи, щитовидной железы и мягких тканей шеи в агрессивном припадке ярости нанес каблуками, социально опасный, обладавший страшной физической силой, собственный сын пациента - слабоумный имбецил.
  Потом, как положено писать в истории болезни, в стабильно тяжелом состоянии, но со свободным самостоятельным дыханием, пациент был препровожден на каталке в палату отделения интенсивной терапии.
   Сняв операционный халат, шапочку и маску, скинув бахилы, тщательно мыл руки. Затем, вспомнив инструкцию, легкими движениями тампоном с перекисью водорода убрал с лица и носа уже высохшую кровь. Не думая ни о чем, вытираясь, неожиданно для себя зачем-то тихо повторил:
   - Хватит...
  В молодости оскорблялся, обижался, если его не вызывали на редкие, уникальные ночные случаи неотложных состояний. Сложные случаи не пугали, наоборот, будоражили кровь. Казалось, чем больше работал, тем больше заряжался энергией. В молодости хватало одного часа сна и с утра снова, полный сил, бежал на работу.
  А сейчас, особенно после семидесяти, стал бояться. Особенно ночей. Телефонные звонки, сирены скорой и полиции стали звучать тревожно, вызывали учащенное сердцебиение, повышалось артериальное давление, за грудину тупо вонзалась пугающая давящая боль. После ночных вызовов до утра чаще всего уже не спал. Просто сон куда-то подло убегал. Стал замечать собственные промахи на работе.
  Вспомнил давнего знакомого, радиоинженера, ушедшего на пенсию ровно в шестьдесят. Спросил:
  - Почему уходишь? Ты еще полон сил и энергии. Ты электронщик, профессионал высокого класса. Мог бы еще работать долго.
  - Мог бы. Но ухожу. Ухожу, потому, что чувствую, что начинаю сдавать. Не тяну. Не то мышление. Не те руки. Сегодня микроэлектроника совсем иного уровня, другие технологии. Ухожу, пока другие не поняли, что я сдаю. Чтобы помнили профессионалом. Такова жизнь. Каждому свое. Кто-то отдает себя без остатка до девяноста, кто-то коптит, пока не выгонят, кому-то самое время уйти в шестьдесят...
  
  После малейших неудач стали устойчиво преследовать кошмары. Чаще всего снились курсы специализации и усовершенствования. В молодости он впитывал знания, как губка, всегда был готов к ответу. Ответы и решения его всегда были оригинальными, нестандартными. Экзамены всегда сдавал досрочно и без подготовки. Ему открыто и тайно завидовали коллеги по курсам и ординаторы клиник.
  А сейчас его все чаще преследуют навязчивые сновидения перед сдачей экзамена. Все суетятся, листают учебники, перечитывают конспекты, спорят. И лишь он один, почему-то всегда со стороны, наблюдает предэкзаменационный ажиотаж. Он ничего не знает, не понимает сущности споров. Одолевает глухая депрессия. Как, ничего не зная, он будет сдавать экзамен? При пробуждении с облегчением осознает, что это, к счастью, был только сон. Только простынь к утру скручивается плотным, словно канат, жгутом.
  Потом во сне на него стало наваливаться что-то мягкое, но очень тяжелое. Особенно доставалось груди. Огромная тяжесть давила на грудину, за которой вместо сердца шевелился круглый шершавый, с грубой короткой щетиной, зверек. Когтистой своей лапой он больно проникал в левую руку до самой кисти. Просыпаясь от боли в лопатке, левой руке и неодолимого страха не успеть, протягивал руку. В нише прикроватной тумбочки нащупывал спасительную трубочку с нитроглицерином.
  Положив под язык, чувствовал, как вздыбленная колючая щетина зверька в груди смягчается, ложится и больше не давит. Навалившаяся на грудину, многотонная тяжесть поднимается куда-то вверх, становится неощутимой.
  Потом шершавый горячий кол за грудиной стал заполнять пищевод днем. В сутки стало уходить две, а то и три таблетки нитроглицерина. Тубусные упаковки препарата ждали его повсюду. В машине, кармане куртки, в шуфляде рабочего стола и дома на тумбочке.
  Однажды, проснувшись от боли, привычно протянул руку к тумбочке. Пластмассового цилиндрика со спасительными крошечными таблетками не было. В нарастающем паническом страхе включил верхний свет. Таблетки были на месте. Просто вечером он сдвинул тумбочку на несколько сантиметров к изголовью кровати.
  А сегодня после долгого перерыва, он снова ощутил полет во сне. Только в отличие от снов в далеком детстве, начало полета приснилось ему в самом кошмарном виде.
  Он стоял на краю пропасти, но уже не было того, ранее не раз испытанного упоения, ожидания предстоящего свободного полета. За его спиной на него надвигалось что-то темно-серое, бесформенное, но живое, жестокое в своей моллюсковой тупости. Он явственно ощущал зловонное, пахнувшее гнилой кровью, дыхание, настигавшего его страшилища. Он знал, что если его накроет эта бесформенная, бездушная масса, сожмет его грудь, он просто задохнется.
  Потом, он был уверен, что этот костлявый, но тугой плотный скользкий слизистый монстр войдет в него, будет давить изнутри. Затем превратится в огромный, твердый, с крупной шероховатостью, застрявший в пищеводе, кочан обрушенной кукурузы, упирающийся в позвоночник тупой, стенающей, давящей и жгучей болью. Несмотря на то, что воздух, казалось, свободно проникал в его грудь, он задыхался, плотно укутанный все той же, уже почему-то черной, обволакивающей его, массой.
  Убегая от чудовища, которое, он был уверен, было его концом, он угадал впереди зыбкий, легко обрушающийся берег обрыва, за которым чернела пропасть, затянутая густой прочной сетью в виде множества гигантских вертикальных рыболовных вершей, похожих на густые тюремные решетки.
  Верши из тонкой лозы в его далеком детстве плел, работая сторожем на Одае, дед. На закате он бесшумно опускал их в воду вдоль плотины узкого, самого первого пруда. Каждое утро дед поднимал свои немудреные снасти, выбирая скудный улов.
  Он твердо знал, что, попав в одну из черных, чудовищно раскрывших смертную пасть дьявольских воронок, он провалится в никуда. Выхода оттуда уже не будет, дыхание его окончательно будет перекрыто этой противной клейкой массой, которая неотвратно заполнит все его существо.
   Во вязком черном кошмаре сна он скорее угадал, почувствовал, нежели увидел край пропасти, за которой уже не будет ничего. Не будет его, не будет восхода солнца. Никогда не увидит пронзительно голубого с оттенком бирюзы неба. Никогда не ощутит, вливающийся в грудь утренний прохладный тугой воздух. Он больше никогда не почувствует нагими стопами мягкую дорожную пыль детства, не ощутит, холодящей его босые ступни, обильной утренней росы. Не увидит на фоне багрово-оранжевого заката, вертикально спускающиеся, ветви-нити древних ракит. Не услышит приглашающе-повелительного, чуть протяжного звонкого:
   - Де-ед!
   Неслышно, незримо и неотвратимо его настигало равнодушное, молчаливое, то ли с порожними бездонными глазницами, то ли с бесцветными пустыми глазами, чудовище. В темноте он не видел этих страшных в своем безразличии глаз, но чувствовал неотрывно преследующий его взгляд затылком, всем своим существом.
  Вдруг он ощутил, что правая его нога нависла над пропастью. Не остановиться! Не повернуть! Против воли левая, сегодня уже немощная, спотыкающаяся о самый низкий порожек, а когда-то его толчковая нога, которая легко переносила его в полете на другой берег четырех-метровой Куболты, чуть напряглась. Он лишь слегка потянулся в сонной истоме. Страха не стало. Без малейшего напряжения поднялся над черной бездной и... как в детстве... полетел.
   Он летел легко, точно координируя свои движения. Незначительным движением плеч, поворотом головы, а то и одной волей он лавировал между огромными, еще недавно бывшими ярко зелеными и плодоносящими деревьями в его саду, в котором он жил и охаживал его долгие сорок пять лет. А сейчас эти опаленные безжизненные скелеты, подстерегая, угрожающе выставили навстречу ему, словно оленьи рога, свои бесчисленные черные, смертельно заостренные в пламени людской подлости, сухие сучья.
  Неожиданно далеко внизу он увидел, множество, уплывающих назад, разных лестниц. Осталась позади старенькая, деревянная, с шаткими щеблями, прислоненная к задней стене старой, покрытой почти отвесной, почерневшей соломенной крышей, дедовой древней хаты.
  Мельком проплыла и осталась далеко позади, узкая, сработанная отцом из единственной доски горбыля лесенка. Она вела в круглое, всегда открытое оконце, расположенного над свинной конурой, домашнего курятника. Поперек узкого горбыля для удобства курам отец набил жидкие жердочки из, разрезанных пополам, старых рамок для вощины. Той лестницей пользовались только куры и, тайком, когда не видели родители, он сам. Это было очень давно. Тогда он еще не ходил в школу. Тогда небо было гораздо выше, а цвет его отдавал бирюзой.
  Далеко позади на самом дне пропасти проплыло назад множество разных, деревянных резных, мраморных с золочеными ажурными перилами, широких, устланных красными ковровыми дорожками, лестниц, ведущих, казалось, на самое небо. Мельком вспомнил, что всегда, почему-то, избегал соблазна ступить на ступеньку одной из таких лестниц, подняться на самый верх.
  Его всегда берегла судьба. В детстве и юности он не подозревал о существовании страшной истины, которую никому не дано отменить: чем выше судьба поднимает человека, тем страшнее неизбежное падение. И не имеет значения: это моральная и духовная деградация от ощущения собственной всесильности от власти или в результате внезапного криминального обогащения; падение в результате позорного низвержения при жизни или, обставленная напыщенной лицемерной велеречивостью на похоронах, кончина. Каждый раз какая-то мягкая сила уводила его, направляла его стопы по, едва утоптанной, часто невидимой, обычной, не закатанной в асфальт и не покрытой мрамором, его единственной пыльной земной тропе.
   В полете-прыжке из черной бездны он вырвался в яркий солнечный день. Зеленел широкий луг. Слегка извиваясь, спокойно несла внизу свои воды невзрачная, обрамленная с обоих берегов древними ивами, Куболта. До противоположного берега еще далеко, но он уверен, что его невидимые, но, ощущаемые самим за спиной, его выросшие крылья вынесут его на ярко-зеленую, густую, мягкую и прохладную мураву его обетованной тверди.
  Во сне, опасаясь повредить больную левую ногу, согнул ее, надеясь приземлиться только на правую. Неожиданно для себя мягко и пружинисто, ловко приземлился на обе ноги, как тогда, в далеком, уже, казалось, никогда не существовавшем, бывшем только чудесным сном, его и не его детстве.
  Пробуждение было мгновенным, желанным. Сон впечатался в память мельчайшими подробностями. Тяжесть, так давно давившая грудь изнутри, отпустила. Дышалось удивительно легко. Бодро встал, тщательно побрился. С аппетитом, которого не ощущал уже давно, позавтракал, выпил чай и направился на работу. Сел за стол. Пододвинул лист чистой бумаги. На мгновение задумался. Тщательно, словно на уроке чистописания, вырисовывая каждую букву, написал:
  - В связи с возрастом и по состоянию здоровья прошу освободить меня от работы по собственному желанию...
  
  
  
  
  
  
  
  
  Рыбацкие байки
  
  
  Нахлыст
  Лето шестьдесят третьего. Я перешел в одиннадцатый, выпускной класс. После месячной производственной практики в Тырновской радиомастерской в августе я отправился в очередную летнюю поездку в Черновцы. Старший брат Алеша закончил медицинский институт и по направлению работал врачом в доме подопечных села Петричанка, расположенном в Глубокском районе Черновицкой области.
  Приехав в отпуск, Алеша рассказал о Петричанке.
  - А Прут далеко от села?
  Тогда мне представлялось, что все населенные пункты Черновицкой области должны располагаться по руслу Прута. Каждое лето, выезжая трамваем до конечного круга, который так и называется "Прут", я неоднократно ловил пескарей, красноперок и голавликов. Южный конечный трамвайный круг назывался "Рогатка".
  - На Пруту стоят Черновцы, - ответил Алеша. - А в Петричанке недалеко от села протекает река Сирет.
  - А рыба в Сирете есть?
  - Та же, что и в Пруту. Только речка чище. Мелковата правда. - ответил мой брат.
  Впервые меня никто не провожал и не встречал. Сойдя с поезда в Черновцах, я не взял такси, как наставлял отец. Решив сэкономить, я доехал до Соборной площади на трамвае. Потом наискось через скверики до угла Соборного парка. Вот и улица Котляревского. Сразу напротив дома развилка. Отделившись от Котляревского влево и вниз убегает тенистая улица Леси Украинки.
  До конца дня я слонялся по городу. После посещения тира, купил рыболовные крючки, поплавки и леску для завтрашней рыбалки. Подолгу рассматривал витрины большого магазина "Радио". Приобрел несколько транзисторов для себя и селеновые выпрямители для дяди Севы, моего учителя, радиомастера из Тырново. Казалось странным, что еще несколько дней назад в Тырновской радиомастерской я проходил практику, а сегодня, уже за двести километров, присматриваю рыболовные принадлежности в Черновцах.
  Долго не мог уснуть, предвкушая самостоятельное путешествие в село Петричанку. Утром, едва зазвенел будильник, я уже был на кухне. Короткий завтрак. Через три трамвайные остановки - автостанция. Купил билет и через несколько минут пыльный автобус нес меня на юг, по маршруту Черновцы - Глубока - Петричанка - Белая Криница.
  Автобус остановился у ворот дома подопечных. Шагнув на территорию за высокими воротами, мне сразу стало ясно, что такое дом подопечных. Это была довольно обширная территория, занятая несколькими, старой постройки, одноэтажными зданиями. Вековые деревья и, окружавшие их, круговые лавочки. На лавочках сидели старухи в сером. Некоторые разговаривали между собой. Но большей частью пожилые женщины сидели одиноко. Две, сидящие рядом, старухи мерно, как заведенные маятники, покачивались.
  Наблюдая за старухами, я не заметил, когда рядом со мной очутился Алеша. В своем белом халате брат смотрелся непривычно. Поздоровавшись, мы прошли к нему на квартиру, которая находилась тут же. Крохотная веранда, в углу которой прислонена удочка, узкий темный коридор, небольшая комната.
  - Отдыхай. Вот книги, - указывая на широкую книжную полку, сказал брат. - Читай! Я должен отлучиться. Необходимо выписать медикаменты, чтобы до вечера их привезли из Глубоки.
  - Я лучше схожу на речку. В какую сторону Сирет? Можно я возьму удочку?
  - Конечно можно. Только не поломай удилище. Это удочка сторожа Пантелея.
  Мы вышли во двор. Пройдя до колодца, Алеша указал на, блестевшую в долине, узкую извилистую ленту речки.
  - Пантелей все время ловит сразу за пролеском. Чуть ниже переката. Первый раз лучше бы вы сходили вдвоем. Это тебе не озерная рыбалка!
  - Справлюсь, - заверил я брата.
  Брат ушел. Вынеся удочку во двор, я обследовал ее. Удилище было из орешника, не менее трех метров длины. Замашистое, гибкое и, вместе с тем, упругое. Но дальше... Я отказывался что-либо понимать. На тонком конце удилища петелька из толстой, пожалуй, миллиметровой лески. Петелька закреплена намотанной в один ряд толстой шелковой ниткой.
  Такой же шелковой ниткой к удилищу на расстоянии не менее метра закреплены крючки для наматывания лески. Я присмотрелся... Крючки изготовлены из женских шпилек для волос. На крючках вместо лески шелковый или капроновый шнур. И лишь на конце шнура привязан длинный поводок из лески. Крючок обычный... Такую снасть я видел впервые. Ни грузила, ни поплавка.
  В самом углу двора под вековым деревом, где земля казалась влажной и рыхлой, я нашел несколько червей. Захватив, упакованные в картонную коробочку, купленные накануне крючки, грузила и поплавок, с удочкой в руке я отправился к Сирету. Тропка вывела меня за пределы двора. Сирет виднелся приблизительно в полукилометре. Довольно споро спустился по пологому склону. Справа остался пролесок. Вот и, усыпанный разнокалиберной галькой и плоскими плитками, берег.
  Река оказалась не широкой, примерно 20 - 30 метров. Вода была почти прозрачной. Поднявшись на несколько десятков метров вверх по течению, я увидел перекат. Река на перекате казалась совсем мелкой, не более полуметра. Помня слова брата, я решил не испытывать судьбу и расположился ниже переката, где река казалась казалась глубже.
  Для начала я решил привести в порядок удочку. Размотал поводок. Он оказался длиной около трех метров. Дальше шел шнур. Учитывая длину удилища, решил, что трехметровой лески мне хватит. В нескольких сантиметрах от крючка, зубами сжал дробинку грузила. Закрепил поплавок. На крючок нанизал червяка.
  Размахнувшись, забросил. Тотчас мой поплавок поплыл по течению. Увеличил глубину от поплавка. Безрезультатно. Я устал менять глубину погружения крючка с наживкой. Моя снасть упорно уходила вниз по течению. А тут еще прямо в глаза полуденное солнце и отраженные волной блики. Солнце уже стало клониться к закату, когда я почувствовал голодные спазмы под ложечкой. Вспомнил, что завтракал еще в Черновцах. Не солоно хлебавши, собрал удочку и вернулся к брату.
  Обед ждал меня в Алешиной комнате. Пообедав, вышел на улицу. У колодца Алеша беседовал с низкорослым нестарым, но уже совершенно седым мужиком. Уродливо кривые ноги, казалось, делали его еще более малорослым. Я подошел.
  - Вот и наш рыбак! - представил меня Алеша. - Пантелей сегодня перед закатом пойдет на Сирет. Имеешь желание пойти с ним?
  - Конечно! - Сказать что-либо другое я просто не мог.
  - Принеси удочку! Ее надо восстановить после твоих усовершенствований.
  Я принес удочку. Пантелей, едва взглянув на, усовершенствованный мной, инструмент, улыбнулся. Снял поплавок и грузило. Сделал все, как было.
  - Пойдешь со мной? Надо приготовить наживку...
  Пантелей жил неподалеку. Во дворе сторожа меня поразило обилие ульев и кроличьих клеток. Под навесом из дранки жевал сено крупный черный козел. Длинная борода, извитые, как штопор, массивные рога были не менее полуметровой длины. Увидев меня, козел натянул веревку, встал боком и исподлобья неотрывно следил за мной.
  Пантелей пошел к пчелам. Открыв один из ульев, стал собирать трутней. Помещал их Пантелей в проволочную, похожую на маточную, клетку, только побольше. Набрав трутней, пчеловод с помощью специального крючка стал выбирать из сот запечатанные белые личинки. Личинки аккуратно укладывал в круглую коробку из-под монпансье. Поймав несколько пчел, поместил их к трутням.
  По дороге к Сирету разговорились. Украинская речь Пантелея звучала точь-в-точь, как говорят по-украински жители, соседнего с Елизаветовкой, молдавского села Плопы. Я спросил Пантелея:
  - Пантелей! Вы не молдаванин?
  Пантелей отрицательно покачал головой:
  - Нет, я румын.
  - А что? Петричанка румынское село?
  - Нет! Петричанка украинское село. Тут румын всего лишь несколько семей. Я сам из Сучевен. - Пантелей указал рукой вправо через Сирет. - Сучевены стопроцентное румынское село. Тут недалеко, всего три километра.
  Прибыв на берег реки, Пантелей тщательно убрал часть берега, с которой предполагалось ловить. Вырвал сорняки, отбросил камешки. Я наблюдал. Размотал шнур и уложил его кольцами на расчищенное место. Крючок с леской провел сквозь петлю на конце удилища. Наживил на крючок трутня.
  А дальше Пантелей творил что-то близкое к фокусничеству, граничившему с волшебством. Отпуская левой рукой шнур, правой Пантелей рисовал в воздухе сложные петли. Я только успел заметить, что леска с крючком, выписывая пируэты, с каждым замахом в полете удаляется от рыбака. Наконец Пантелей со свистом послал снасть наискось против течения.
  Трутень в виде черной точки был отчетливо виден на поверхности движущейся воды. Когда трутень поравнялся с нами, Пантелей стал понемногу стравливать шнур. В какой-то миг мне показалось, что на месте трутня лопнул пузырь. Пантелей стал быстро выбирать шнур. По тому, как изогнулся и задрожал конец удилища, я понял, что на том конце шнура и лески сопротивляется рыба.
  Пантелей левой рукой выбирал шнур. Когда он отпускал шнур для перехватывания, указательный палец правой руки в это время прижимал шнур к удилищу. Наконец на поверхности воды показалась голова рыбы. Я был разочарован. Ожидал увидеть добычу более солидного размера. Пантелей вывел рыбу на отмель, затем на берег. Я уже видел, что рыбак тащит голавля.
  - Клян! - сказал Пантелей.
  Я не понял. Переспросил:
  - Что вы сказали?
  - Клян! Головень!
  Я догадался, что головень по-украински и есть голавль. А клян, вероятно, название голавля по-румынски.
  Пантелей продолжал метать снасть. Рыба в тот день клевала довольно активно. Скоро я узнал, что пескаря зовут плевушка, а окуня - бибан. Карась и по-румынски карась.
  Глядя, как Пантелей ловко метает снасть и тащит рыбу, меня точил неуемный червь желания испытать ощущения рыбалки нахлыстом самому. Наконец Пантелей собрал кольцами шнур и передал мне удочку. Наживив свежего трутня, я попытался повторить все действия Пантелея, которые я, казалось, заучил наизусть.
  Первый замах вышел, по моему разумению, удачным. Но далее... То забуду во время замаха отпустить пальцем шнур, то леска с крючком зацепит траву, оставив в ней трутня. Если Пантелей забрасывал наживку в строго определенную точку, у меня наживка, в лучшем случае, летела перпендикулярно берегу.
  Очень скоро я вернул Пантелею его снасть:
  - Не получается! Только время теряем.
  - Завтра пойдешь с утра. Будешь учиться бросать и выводить снасть. Трутней хватит...
  Дальше Пантелей ловил на белые личинки трутней и пчел. На них больше клевали красноперка и карась.
  - Личинки очень лакомые для карасей. - комментировал рыбак.
  Перед закатом Пантелей сумел вытащить несколько крупных, грамм триста-четыреста, карасей.
  Несмотря на то, что рыбу ловил Пантелей, боль в ногах, тяжесть и усталость в пояснице достались мне. Когда солнце стало опускаться к линии горизонта, мы направились домой. Рыбу Пантелей забрал с собой.
  Уже стемнело, когда в дверь Алешиной квартиры постучали. Вошел Пантелей, держа перед собой плетеную из ивовых лоз корзинку, накрытую рушником. В корзинке был нарезанный хлеб, молодой чеснок. На продолговатом блюде в ряд расположились несколько крупных жареных карасей.
  Проснулся утром, когда солнце было высоко. Алеши не было. Я вспомнил. По утрам он делает обход всех своих старушек. Наскоро позавтракав, уложил в авоську клеточку с трутнями и круглую коробку с личинками. Из трутней в живых за ночь остался только один. Схватив удочку, поспешил на Сирет.
  На берегу расположился там, где вчера стоял Пантелей. Наживил крючок, забросил просто как удочку. Трутень поплыл по течению. Я старался равномерно стравливать шнур. Когда весь шнур был стравлен, я почувствовал несильный рывок. Стал вываживать шнур, стараясь уложить его кольцами. В итоге я вытащил небольшого голавлика.
  Попробовав несколько раз повторить забросы Пантелея, я, как говорят, плюнул на правила. Забрасывал метров на пять от берега крючок и, по накатанному способу, травил шнур. Мой улов тогда был значительно скромнее Пантелеева. К двенадцати часам я вернулся на Алешину квартиру. Рыбешек Алеша отдал Пантелею.
  Это была первая и последняя моя рыбалка нахлыстом. Случилось так, что я не имел возможности рыбачить на какой-либо реке. Днестр не в счет. Хотя... одна такая возможность была. Но я не воспользовался ею вполне осмысленно...
  Ранним воскресным утром двадцать первого июня 1992 года я вылетел рейсом Харьков - Уфа на самолете ТУ 154. Прибыв в аэропорт УФА, в течение часа я вылетел самолетом АН 32 рейсом Уфа - Белорецк. В одиннадцать с минутами я был в центре Белорецка. Поселился в гостинице "Белорецк". Позвонил знакомым, с которыми договорился о встрече в понедельник.
  - Как здорово, что вы прибыли сегодня. Через три часа мы выезжаем на Белую с ночевкой. Будем ловить хариусов нахлыстом. В Молдавии вам такой рыбалки и ощущений не испытать. Ждем вас!
  Я положил трубку. Действительно здорово! Вспомнил Черновцы, Петричанку. Нахлыстом уже давно ловят со спиннинговой катушкой. Когда еще будет возможность порыбачить на Белой?
  Отложил две бутылки коньяка. Помылся. После длительных перелетов прилег отдохнуть. Включил телевизор. Как раз передавали новости. И, как обухом по голове:
  - Обострившаяся 19 июня обстановка в Приднестровье сегодня накалилась. По линиям соприкосновения идут жестокие бои. На станции Тирасполь полностью перекрыто железнодорожное сообщение...
  Во мне все онемело... Я вспомнил: мой младший тринадцатилетний Женя сейчас у родителей жены в Вапнярке, под Одессой. Поезд идет через Тирасполь! Я никому ничем не смогу помочь... Для начала надо туда добраться... Но рыбалка в мое состояние уже не вписывается. Не смогу я отдаться рыбалке!
  Сунув в портфель бутылки, я поспешил к знакомым. Встреча была радушной. Когда я сообщил, что на рыбалку не еду, у рыбаков округлились глаза. Я рассказал о последних новостях. Поддержал меня единственный человек. Это был старый рыбак, участник Великой Отечественной войны.
  В понедельник с утра я был в отделе сбыта Белорецкого металлургического комбината. Мои знакомые, оставив свои дела, в течение часа сделали то, что обычно требует трех-четырех часов. Они же доставили меня в аэропорт. Шла посадка на самолет рейсом Белорецк - Уфа. С билетом на среду, меня посадили в самолет в понедельник. В Уфе ждал недолго. С билетом на среду, улетел в понедельник рейсом Уфа - Киев. После обеда посадка в Борисполе. Через сорок минут я был на железнодорожном вокзале. Еще через двадцать минут поезд Москва - Ивано-Франковск уже уносил меня от Киевского вокзала. В одиннадцать часов вечера я ужинал дома.
  
  
  
  
  
  
  Ночь на Днестре
  
  Начало моих летних каникул после первого курса совпало с пребыванием в Вережанах, где брат Алеша заведовал сельской участковой больницей. Гуляя с пятилетним племянником, я спускался по извилистым улочкам на северную околицу села. В километре от Вережан, казалось, очень далеко внизу нес свои воды Днестр. Правый, более крутой, склон в прибрежной своей части был занят широкой, разрезанной вдоль железнодорожным полотном, лентой леса. Напротив западной окраины села реку разделял длинный, но узкий, сплошь заросший низкорослым лесом, остров.
  В одиночку по крутому склону я спускался к Днестру. Причудливо петляющей узкой дорогой я добирался до самого крутого поворота. Направо дорога вела к полустанку "Вережаны". Я же, узкой, едва утоптанной тропой, спускался сквозь лес и выходил на берег реки. После длительного, почти километрового крутого спуска извилистой тропкой от Вережан до самой реки с непривычки ныли ноги.
  Закинув донки, я растягивался на крутом берегу. Раздевался. Подставлял свое тело лучам жаркого июльского солнца и наслаждался тишиной. После напряженного учебного семестра и, казалось, бешенной, нескончаемой гонки во время сессии, берег Днестра, жаркое солнце и тишина, прерываемая лишь одинокими всплесками рыбы в реке, казались нереальными.
  В такие недолгие минуты я сам себе представлялся нереальным. Меня часто не покидало ощущение, что вот сейчас, открою глаза, а передо мной вместо реки, леса, неба и солнца тусклые обои на стенах комнаты в общежитии, запах формалина в анатомке, гул голосов студенческой братии в аудитории. А завтра... очередной, словно шаг через пропасть, экзамен.
  Рыба клевала вяло. Чаще всего я приносил нескольких красноперок, пескарей. Один раз принес довольно крупного, по моим меркам, длиной сантиметров двадцать, голавля. Потом решил добраться до острова. Вода была прозрачной, дождей не было. До острова я добрался вброд. Вода была мне по грудь. Наживка на, заброшенных с нижнего края острова, донках осталась нетронутой.
  Мне не давали покоя богатые уловы недалекого соседа, колхозного электрика Георгия. Его жена, акушерка Мария Ивановна, довольно часто угощала семью брата различной рыбой. Приносила Мария Ивановна рыбу, чаще всего, чищенной и подсоленной. Один раз принесла несколько довольно крупных ломтей жареного сома.
  Я настойчиво и довольно подробно расспрашивал Георгия о способах рыбалки на Днестре, его самом крупном улове. Брат, услышав мои вопросы, уже дома сказал:
  - Браконьер твой Георгий, хоть и спасибо ему за рыбу. Донки и удочку носит с собой для вида. Ловит больше фаткой и путанкой. Один раз рыбинспекция поймала его утром, когда он выбирал перемет. Как он выпутался из той истории? Не знаю. Молчит. И снова на ночь протягивает переметы и путанку от берега до острова. Только выбирает их раньше, когда начинает светать.
  Однажды Георгий пригласил меня составить ему компанию на рыбалку в ночь. Не знаю почему, но Алеша отнесся к этой идее прохладно. Я же с восторгом принял предложение Георгия. Брат сказал:
  - Все прелести ночной рыбалки оценишь завтра утром. Когда вернешься. И оденься как следует. Возьми мой свитер и плащ-накидку!
  Свитер и плащ-накидку в июле? Зачем?
  Когда я собирался, Жанна, жена брата, достала из чулана бутылку самогона. В бутылке плавали два красных перца. На дне лежал слой мелко нарезанного чеснока.
  - Возьми с собой! Георгию должно понравиться. Перец и чеснок настоен на крепчайшем самогоне. Больше пятидесяти грамм не выпить, зато греет здорово. И аппетит после этой настойки волчий.
  Уложив в авоську бутылку, булку хлеба, по куску сала и брынзы, я пошел к Георгию. Отдав мне потертый и выцветший солдатский вещмешок, Георгий нес сложенную фатку. Расположились мы в лесу на утесе обрывистого правого берега Днестра. Было еще совсем светло, хотя солнце уже спряталось за, находящимся на горе, селом. Пологий склон противоположного берега был освещен желто-оранжевым заревом.
  На украинском берегу, покрикивая, щелкали то ли кнутами, то ли нагайками пастухи. Впереди пастухов неспешно двигалось к селу стадо коров. Двигаясь, коровы выбивали копытами, медленно оседающую далеко за стадом, пыль. Отчетливо, словно совсем рядом, с украинского берега доносилась предвечерняя перекличка петухов, лай собак.
  Георгий, поручив мне донки, поднялся по лесистому склону. Вскоре послышался, словно редкие выстрелы, треск ломаемых сучьев. Георгий приволок целый ворох сухих веток. Потом с трудом, волоком притащил два сухих ствола.
  - Ночь будет прохладной. А у костра будет тепло.
  Вечерело. Постепенно уходила назойливая духота. По течению Днестра потянуло, вначале показавшейся приятной, прохладой. Несмотря на полное безветрие, ощущался, тянущий с верховья реки, сквозняк. Я зябко поежился. Закинув две донки, по ступенькам, выбитых ногами в прибрежной глине, я поднялся на утес. Одел Алешин свитер. Стало теплее.
  Георгий вовсю цедил воду фаткой. Периодически вываживал фатку на берег, выбирал скудный улов. Оставив фатку в воде, выбрался на утес. Из кирзовой сумки, перекинутой через плечо, вытряхнул улов. В основном это была мелочь, среди которой выделялся довольно крупный карась и три-четыре плотвы.
  - Я разведу костер. Надо почистить рыбу. Помоешь ее в реке. Вон там, на опушке срежешь листьев лопуха. Принесешь сюда.
  Гергий занялся костром. Краем глаза я наблюдал за ним. Все, что происходило сегодня на берегу, было внове и казалось интересным. Георгий расположил стволы комлями к центру. Между стволами, словно священнодействуя, не спеша укладывал толстые сучья в виде колодца, на дно которого уложил скомканную газету. На газету высыпал тонкие сухие веточки. Свое сооружение обкладывал мелким хворостом. Хворост обкладывал сучьями потолще в виде конуса.
  Наконец, закрепив в расщепленной хворостине небольшой листок бумаги, зажег. Хворостину с горящей бумагой сбоку сунул на дно колодца. Газета занялась почти мгновенно. Наш костер разгорался.
  Я почистил рыбу, помыл ее в речной воде. Поднялся наверх. Георгий снова нашел мне работу:
  - Спустись к самой воде. Набери вязкой глины и неси ее сюда.
  - Зачем?
  Георгий не ответил. Проследив, куда ветер несет дым костра, поправил сухие стволы. Принесенную глину Георгий поручил мне тщательно вымесить. Сам же занялся потрошеной рыбой. Посолил, поперчил, в брюшко каждой рыбы вложил по половинке лаврового листа. Листья лопуха подержал над тлеющими углями костра. Когда листья обвисли, нарезал длинные полосы, которыми аккуратно, в несколько слоев обернул, словно обинтовал, рыбу. Потом обмотал нитками. Каждую завернутую в лопух рыбу помещал между двумя лепешками глины. Обмазывал. Я последовал его примеру. Скоро вся рыба была запечатана в глину.
  Вокруг стремительно темнело. Наказав мне поддерживать костер, Георгий вернулся к фатке. Минут через десять позвал меня вниз, к воде. Я спустился.
  - Собери донки. На них никакой надежды. Вода помутнела и стала подниматься. Где-то выше по Днестру прошли сильные дожди... А может и сейчас идут. К утру в мутной воде рыба пойдет в фатку. Без рыбы не вернемся.
  Подвесив на выступающий корень фатку, мы поднялись наверх. Костер успел превратиться в груду ярко тлеющих углей. Георгий сгреб в сторону часть углей, уложил в один слой лепешки глины с рыбой. Рыбу в глине укрыл углями. Комли стволов пододвинул вплотную к тлеющим углям и сверху снова навалил хворост.
  Я расстелил плащ-накидку. Накрыли импровизированный стол. Георгий порезал сало, брынзу и огурцы, почистил чеснок. Достал из вещмешка, приготовленные супругой, плачинты. Положил их на сухие стволы поближе к огню:
  - Пусть нагреются. Будут вкуснее.
  Георгий снова сунул руку в вещмешок и достал, обитую, с множественными мелкими вдавлениями, баклажку. Я достал мою бутылку. Георгий заинтересованно протянул руку.
  - А это что?
  Посмотрел сквозь бутылку на пламя костра. Вынул пробку. Понюхал. Налил себе полную стопку:
  - Будем здоровы!
  Опрокинув стопку, несколько мгновений сидел с выпученными глазами. Потом, не дыша, надолго зажмурился. Взяв на ощупь огурец, стал быстро жевать. Перевел дух. Потом стал закусывать салом с чесноком.
  По совету Жанны я налил себе пол стопки. Проглотив, почувствовал спускающийся по пищеводу, огонь. Во рту все горело. Я закашлялся. Георгий протянул мне огурец. Я мгновенно перемолол и проглотил огурец. Потом ел все без разбора. А огонь внутри продолжал бушевать. Я протянул руку к плачинте. Георгий оперативно подал. Взял себе.
  Наконец, пожар в груди стал стихать. Мы перевели дух. Георгий закурил "Нистру". Промолвил:
  - Вот это водка!
  По мере сгорания стволов, мы подвигали их к углям. Георгий стал разгребать угли:
  - Должна быть готова рыба.
  Мы разбивали глину и освобождали запеченую рыбу. Лопух легко отставал от рыбы. Наконец мы освободили из глиняного плена всю рыбу. Георгий налил себе чуть больше полстопки. Подумав, долил доверху. Вылил в себя водку. Вторую стопку Георгий перенес более мужественно и профессионально. Протянул мне стопку. Повторить такие яркие ощущения у меня не хватило духа.
  Рыба казалась необычайно вкусной. Скорее всего не только казалась. Скоро от, еще пару часов назад живой, рыбы остались две горки костей. Насыщение не наступало. Георгий снова закурил. Я убрал наш "стол".
  Стали готовиться к отдыху. Я предложил улечься на плащ-накидке вдвоем. Георгий отказался.
  - Я ложиться не буду. Буду сидеть у костра. Так, сидя, и перекимарю.
  Я завернулся в накидку и, свернувшись, прилег у костра. От тлеюших углей и стволов приятно грело. Однако спину постепенно охватывал, проникающий вглубь груди, холод. Я повернулся, подставив теплу спину. Тепло в поясницу возвращалось очень медленно. Я чувствовал, что меня начинает одолевать мелкая дрожь. Я сел. Георгий продолжал курить.
  - Сидя, не так быстро остываешь. Поворачиваться легче. Я никогда не ложусь. - сказал Георгий.
  Я забылся. Очнулся от, доносившегося снизу, крика Георгия:
  - Вставай! У нас не больше получаса. Вода прибывает очень быстро!
  Держась за выступающие корни, я быстро спустился. Георгий подсвечивал мне фонариком. Спустившись, я увидел, что до обрыва осталось не более полутора метров пологого берега. Вода поднималась на глазах.
  Георгий командовал:
  - Я буду поднимать фатку и поворачивать к тебе. Ты быстро проверяешь фатку, выбираешь рыбу и быстро отходишь. Иначе через пять минут от брызг будешь мокрый насквозь!
  Георгий опустил в фатку плитку плоского камня:
  - Чтобы фатка быстро опускалась до дна!
  Георгий передал мне свою кирзовую сумку. Мы стали работать. Георгий поднимал фатку, поворачивал ее ко мне. Я подтягивал к себе центр фатки и забирал, попавшую в снасть, рыбешку. Шла одна мелочь. Скоро я ощутил, что мои руки и плечи стали мокрыми. Одновременно меня охватывал, пронизывающий насквозь, холод. Я поймал себя на мысли, что желаю более быстрого подъема воды. Тогда мы поднимемся и придвинемся к спасительному теплу костра.
  Внезапно Георгий закричал:
  - Быстрее! Помоги поднять фатку! Кажется сом!
  Я кинулся к Георгию. Схватился за шест.
  - За веревку хватайся! Встань за мной! Быстро! Тяни!
  Георгий опустил шест на берег, наступил ногой.
  - Тяни! Изо всех сил!
  По веревке я ощущал в фатке что-то живое, плавно ворочащееся и неимоверно тяжелое.
  - Сом! Тяни!
  Я добросовестно тянул.
  Сдавленным голосом Георгий закричал снова:
  - Как поднимем чуть над водой, разворачивай к берегу.
  Я продолжал тянуть изо всех сил. Мы не видели фатки, не видели, что находится в ней. По нарастающей тяжести я ощутил, что тяжелое тело рыбы удалось приподнять над водой. В это время в фатке что-то заворочалось и неожиданно резко и очень сильно ударило.
  - Разворачивай!
  Я сделал шаг вправо и продолжал тянуть. Внезапно в фатке снова что-то сильно ударило. Вцепившись в веревку, я повалился на узкую полосу берега. Георгий упал на меня. Выругался.
  - Ушел! Порвал фатку и ушел!
  Мы поднялись. Прислонив фатку к обрыву, вскарабкались наверх. Вытянули за собой фатку. Георгий включил фонарик. В центре фатки была огромная прореха, через которую мог бы протиснуться человек.
  Я чувствовал себя виноватым. Мне казалось, что сома мы упустили по моей неопытности и оплошности. Георгий снова выругался:
  - Камень! Камень под тяжестью рыбы разорвал несколько ячеек. А дальше сеть порвалась от рывка!
  У меня отлегло от сердца. Чувство собственной вины улетучилось. Я только чувствовал крупную дрожь в руках.
  Подсвечивая себе фонариком, мы снова собирали валежник, ломали сухие ветки. Костер разгорелся довольно резво. Мы придвинули вплотную к пламени костра стволы. Согревались мы долго. Георгий налил себе третью стопку огненного снадобья. А я без водки почувствовал под ложечкой болезненные голодные спазмы. Остатки провианта мы уничтожили очень скоро.
  Стало светать. Я вспомнил, что уходя на рыбалку, забыл часы. Потом чертыхнулся:
  - Какая разница?
  Мы собрали наши вещи и снасти. Георгий сложил и свернул фатку, связал шест с дугами. Когда мы тронулись в обратный путь, я увидел, спускающегося к нам по тропе, Алешу.
  - Как рыбалка? - и тут же спросил меня. - Ты не замерз?
  - У нас костер горел всю ночь...
  - А рыба ваша где?
  Георгий остановился и, развернув фатку, продемонстрировал Алеше прореху, сквозь которую ушел сом.
  - Такая тяжелая рыба мне еще не попадалась. - сказал Георгий.
  Алеша, в свойственной ему манере шутить, спросил:
  - И что? Даже за хвост не сумели схватить? Эх вы, рыбаки-слабаки!
  
  
  
  
  
  Гайка
  
  Этим же летом я попросил Володю, водителя горбатого "Запорожца" Вережанской больницы взять меня на рыбалку на одно из озер колхоза. Володя сказал:
  - Как закончу с ремонтом машины, так и поедем.
  "Запорожец" был выделен Вережанскому сельскому врачебному участку в 1965 году как поощрительная премия за одно из первых мест при подведении итогов работы за год и ко дню медицинского работника. Алеша, будучи главным врачом, гордился призовым местом и выделенным санитарным транспортом. Но в том горбатом можно было перевезти разве что больного пса. "Запорожцем" Алеша гордился недолго. Уже через полгода одна неисправность обгоняла другую. Точно так же, не успевая ремонтировать, сменяли друг друга и водители. Прижился один Володя.
  Наконец, в один из дней Володя, подъехав к дому, где жил брат, обнадежил меня:
  - Завтра едем на Мерешовское озеро. Но выехать надо перед рассветом. Чтобы утро встретить на озере. Тогда будем с рыбой.
  - Какие снасти брать? На что будем ловить?
  - Никакие снасти не нужны. Обычные удочки, донки не годятся. Я возьму с собой снасти на двоих. Надо накопать побольше красных навозных червей.
  Червей я накопал на окраине села, где в глубокий овраг сваливали мусор и навоз. Завел будильник на четыре часа утра.
  Будильник не подвел. Вставать почему-то расхотелось. Но в это время я услышал короткий гудок "Запорожца". Я быстро оделся и вышел. Взял припасенных червей. С трудом слегка открыл дверь и протиснулся на пассажирское сиденье. Мешали две палки, каждая длиной около двух метров, одним концом упирающиеся в спинку заднего сиденья. Другой конец через приспущенное окно более, чем на полметра находился вне машины.
  - Поехали!
  От недосыпа слегка подташнивало. Утренняя прохлада вызвала легкий озноб, заставивший почему-то подрагивать подбородок и нижнюю губу. Минут через пятнадцать открылось озеро. Это был пруд, плотину которого возвели пять-шесть лет назад. На плотине росли совсем еще крохотные ивы. Вдоль плотины, стоя и на корточках, держа в руках удилища, расположились несколько рыбаков. Берега же были пустынными.
  - Давай остановимся подальше от мужиков. Вот здесь.
  - Ловить будем с плотины, - ответил Володя. - с берега мы ничего не поймаем.
  - Почему?
  - Сам не знаю. Но на этом озере рыба клюет только у плотины.
  Мы прошли треть плотины, когда сидящий с удочкой рыбак, поздоровавшись с Володей, сказал нам:
  - Располагайтесь рядом. Будет веселее. Курить есть, Володя?
  Протянув сигарету, Володя стал готовить удочки. Я подошел поближе. Таких я еще не видел! В качестве удилища - палка длиной около двух метров. Диаметр тонкого конца такого "удилища" никак не не менее одного сантиметра. В канавке тонкого конца затянута довольно толстая леска. Я присмотрелся. Никак не меньше полумиллиметра.
  Поводки короткие, леска немного меньше диаметром. Самих поводков с крючками не менее пяти. Крючки обычные. На конце толстой лески, длиной чуть более трех метров, единственное грузило, роль которого выполняла массивная гайка. И все! Никаких грузиков у крючков. Нет и поплавка.
  Взяв, выделенную мне удочку, я стал повторять действия Володи. Все оказалось до смешного просто. Наживив на крючки червей, мы забросили наши удочки. Я отметил. Наклон лески довольно крутой. Значит глубина у плотины приличная! Удилища все рыбаки держали в руке так, что в любую секунду готовы были подсечь.
  Стоящий рядом рыбак вдруг взметнул удилище кверху. На одном из крючков был карп чуть более полукилограмма. Внезапно я почувствовал рывок. Непроизвольно дернул. Получилось, что подсек. На противоположном конце лески туго билась рыба. Я подвел ее к плотине и вытащил. В это время натянулась леса на Володиной удочке. Володя, подтащив рыбу к плотине, перехватил леску рукой. Через короткое время почувствовал рывок я. Рыба шла стандартная. Схода рыбы с крючка не было.
  В это время из-за горизонта показалось солнце. Володя сказал:
  - У нас еще десять-пятнадцать минут. Потом надо сматывать удочки.
  - А что, больше не разрешают?
  - Нет, просто не клюет.
  Загадок все прибавлялось. Ответов на них не было. Почему удочки без поплавка? Почему гайка? Я спросил, стоящего рядом рыбака:
  - Почему именно гайка? Разве нельзя по весу подобрать свинцовое грузило?
  - Нет! Идут только гайки, - ответил рыбак. - Чем больше, тем лучше!
  Мне стало смешно. Вспомнил чеховского "Злоумышленника".
  В течение довольно короткого времени я вытащил пять рыбин. Володя больше. В какой-то момент я заметил, что по всей шеренге, находящихся на плотине рыбаков, перестало клевать. Я посмотрел на Володю:
  - Что? Неужели все? Больше клевать не будет?
  - Посидим еще немного. Но клева, скорее всего, не будет.
  - Почему?
  Володя пожал плечами и кивнул в сторону, стоящих рядом, рыболовов. Освобождая крючки от червяков, они спиралью наматывали леску на свои импровизированные удилища. Слегка натягивая поводки, крючки вонзали в удилище. Володя последовал их примеру. Я решил быть настойчивым. Не может быть так, что клюющая каждую минуту рыба вдруг перестает хватать лакомого червя! Рыболовы гуськом взяли курс на Мерешовку. Два молодых парня, оседлав мотоцикл, задымили в сторону Ленкауц. Через минут пятнадцать смотал свою "удочку" и я.
  По дороге я расспрашивал Володю об особенностях рыбалки на, недавно покинутом, озере. Его ответы мало что прояснили.
  - С тех пор, как возвели плотину и запустили карпа, все время так клюет. Но ловят не все. Разрешение дает только председатель или бригадир огородной бригады. Если бы разрешили всем, то на плотине каждое утро была бы туча рыбаков. И рыбу закончили бы очень скоро. Разрешение на сегодняшнюю рыбалку выхлопотал нам Алексей Николаевич. Алексей Николаевич - это мой брат.
  - Но почему клюет только на рассвете и такое короткое время. Почему рыба не ловится в других местах на этом озере? Почему не клюет на другие снасти?
  Ответов на эти и другие вопросы не было.
  Я навестил это озеро через добрых два десятка лет в компании ныне покойного коллеги, страстного рыбака. Вокруг озера раскинулся обширный колхозный огород. На дальней делянке работали женщины. Поодаль стояла оранжевая "копейка". Скоро машина тронулась и через минуту притормозила возле нас. Молодой человек представился бригадиром.
  Вглядевшись в моего спутника, оживился:
  - Здравствуйте, Ливиу Павлович! Решили порыбачить? Пожалуйста! Только рыбы в озере не стало. Мальков не запускают. Несколько лет назад фрунзенские по ночам несколько раз большим неводом прошлись. Сосед рассказывал, что раньше, я еще пацаном был, рыбы было много. Ловили с плотины.
  Я подтвердил его слова:
  - На этом озере я рыбачил в шестьдесят шестом. Действительно, клевала рыба только у плотины. До сих пор не перестаю задавать себе вопросы: Почему рыба клевала только у плотины? Почему успех был только на рассвете летом? Почему рыба не ловилась на другие снасти?
  - Я слыхал об этом. Сосед работал тогда сторожем на этом озере и, по совместительству, считался рыбоводом. Он рассказывал, что озеро запрудили в конце пятидесятых, когда стали строить Фрунзенский, тогда Гырбовский сахарный завод с цехом лимонной кислоты. Воды надо было много. Было несколько трубопроводов, в том числе из Днестра. Глубина у плотины в этом озере достигала тогда семи-восьми метров. Раньше тут была глубокая долина с широким оврагом.
  - Что касается клева, - продолжил бригадир, - сосед говорил, что рыбу колхоз обильно кормил с плотины. Сосед сам вывозил зерноотходы на бестарке и по желобу сыпал в озеро вдоль плотины. Поэтому и клевала рыба у плотины.
  Помня о бредне для раков в багажнике нашей машины, я спросил:
  - Раки в озере есть?
  - Раньше было очень много. Но выезжают несколько бригад с Фрунзе. С частыми небольшими неводами. Ночью цедят озеро так, что утром весь берег завален водорослями.
  Я понял, что после невода в этом озере с удочками и нашим коротким бреденьком делать нечего. На многое я получил сегодня разъяснения. Остался один, не имеющий до настоящего времени ответа, вопрос:
  - Почему в прикормленном месте рыба клевала только на рассвете?
  
  
  
  Уха
  
  Говорят, что в числе прочих мужских достоинств, каждый мужчина считает себя, непревзойденным в рыболовном искусстве, умении приготовить шашлык и водительском мастерстве. Не составляют исключения рецепты и способы приготовления уха. В этом я имел возможность убедиться в конце шестидесятых, будучи на летней производственной практике в Окницкой больнице.
  Брат, работавший тогда заместителем главного врача, однажды сказал:
  - Завтра после обеда Руденко едет в Бырново на рыбалку. Я попросил его взять тебя с собой. Озеро там знатное, да и рыба вкусная. Рыбу в озере там колхоз кормит от весны до поздней осени.
  Руденко Иван Федорович, средних лет, врач-фтизиатр, заведующий противотуберкулезным кабинетом Окницкой поликлиники. Любящий удовольствия, исторические и пикантные романы, был великолепным охотником и заядлым рыболовом. Отвечал всем требованиям, соответствующим определениям жизнелюба, сибарита и гурмана. На рыбалку выходил, невзирая на сезон и погодные условия. Великолепно вялил и коптил пойманную рыбу. Мастерски варил уху и готовил шашлыки.
  Сказать, что я был рад - ничего не сказать. Я наслышан об этом колхозе и озере. Колхоз-миллионер. Председатель колхоза трижды орденоносец по фамилии Сангели. Огромное озеро кишит крупными карпами. Ловить там категорически запрещено. Разрешение на ловлю удочками дает только председатель.
  После обеда на мотоцикле с коляской за мной заехал фельдшер Бырновского медпункта Григорец Григорий Емельянович. На лацкане его пиджака поблескивал рубином значок "Отличнику здравоохранения".
  - Ого - подумал я, - Это как надо работать фельдшером, чтобы стать отличником здравоохранения. Алеша доктор, заместитель главного врача, оперирует на печени, делает резекции желудка, оперирует при переломах костей, а такого значка не имеет.
  Тогда в моих мыслях значок "Отличнику здравоохранения" был приравнен к ордену.
  Я взгромоздился на заднее сиденье мотоцикла. Григорий Емельянович спросил:
  - Тебе больше нравится на сиденье сзади?
  - Иван Федорович старше, пусть садится в люльку.
  - Руденко уже поехал с Толей Крыжанским.
  Толя Крыжанский (Анатолий Владимирович Крыжанский, товаровед Окницкого сельпо, жизнелюб, весельчак и выпивоха был сыном Крыжанского Владимира Исааковича, орденоносца, Почетного железнодорожника СССР. Знак "Почетный железнодорожник СССР" за номером 11 старому Крыжанскому вручил тогдашний нарком путей сообщения Каганович, чем Владимир Исаакович чрезвычайно гордился и часто рассказывал в компаниях и на торжествах по случаю праздников железнодорожников Окницкого депо.
  - Тогда поехали!
  Через минут пятнадцать мы уже были на озере. Расположилась вся компания под тремя вековыми ракитами, недалеко от вагончика, служащего сторожкой. Иван Федорович Руденко сидел на берегу, неотрывно глядя на поплавки своих удочек.
  Григорий Емельянович сказал:
  - Познакомься! Это главный зоотехник колхоза Захарьев Владимир Николаевич! Крыжанский Анатолий Владимирович... А вот и наш главный специалист - рыбовод Георгий Харлампович.
  Затем Григорий Емельянович представил меня. Познакомились.
  Рыбовод Георгий Харлампович ушел в дальний конец озера. Я подошел к рыбачившему доктору Руденко.
  - Клюет? Иван Федорович!
  - Пока ничего. Вряд ли что-либо сегодня возьмем. Так, ухи поедим, отдохнем, и домой. Георгий Харлампович даст по несколько рыбин.
  - А уху из чего-то надо варить?
  - Рыба у него поймана еще с утра. Хитер Жора. Никому не показывает, где прикормлена рыба. Карпов ловит на этом озере. Даже председатель не знает, где у него прикормленные места. Ершей и окуней берет в небольшом озере по ту сторону холма.
  - Как же он ловит столько много?
  - Ершей и окуней он ловит фаткой. Это несложно. Да и карпов, мне кажется, ловит тоже фаткой. Ни одной поврежденной губы. Пустит в садок и ждет гостей.
  - Вы не знаете, где его прикормленное место?
  - Никто не знает. И мне не показывает, несмотря на то, что в пятидесятых я лечил его от туберкулеза. Сколько раз пришлось ему поддувание делать! Думали, что не выкарабкается. А он вот жив и здоров.
  - Следить не пробовали?
  - Как же? - ответил Иван Федорович. - Сам полдня сидел в кустах за холмом со стороны Липника. Хитер!
  Минут через пятнадцать вернулся Георгий Харлампович с небольшим садком, в котором трепыхались ерши и окуни. Я присмотрелся. Все окуни были уснувшие. Протянув садок Захарьеву, Георгий Харлампович вытащил из воды длинный садок, в котором было не меньше 10-15 килограмм крупного карпа.
  - Видишь, я что тебе говорил? - тихо сказал Иван Федорович.
  Сообща стали чистить рыбу. Ершей и окуней Георгий Харлампович не чистил. Вынимал жабры и вспарывал животы. Все внутренности вынимал и бросал, постоянно сопровождающей его, небольшой кудлатой дворняге. Вся шерсть пса была усеяна клубками репейника, свисающего по бокам и, казалось, оттягивающего хвост собаки до самой земли.
  Подошел, оставивший в воде удочки, Иван Федорович. Стал чистить карпов. Рыбины были еще живыми, сопротивляясь, трепыхались в руках доктора. Он обездвиживал рыб уколом перочинного ножа у самого черепа. Рыба мгновенно переставала сопротивляться. Я вспомнил. Вот так на занятиях по биологии и физиологии мы обездвиживали подопытных лягушек. Только, нагнув пальцем голову, спицей разрушали спинной мозг.
  Попробовал и я. У меня так ловко не получалось. Рыба, казалось, начинала трепыхаться еще больше.
  - Не так! - повернулся ко мне Иван Федорович. - Ножик должен быть острым. Втыкая разрезом поперек, конец лезвия направляешь к голове, еще чуть вкалываешь глубже и выворачиваешь острие к хвосту. Рычагом рвешь спинной мозг.
  Я попробовал. Стало получаться несколько лучше. Но так, как обездвиживал рыбу Иван Федорович, я не научился до сих пор.
  Георгий Харлампович обратился почему-то ко мне, скорее всего, как младшему по возрасту:
  - Так что мы сегодня варим?
  Я недоуменно пожал плечами:
  - Уху.
  - Как правильно варить уху?
  - Сначала варим рыбу с луком, картошкой, потом добавляем коренья петрушки, морковь, перец... - Я запнулся.
  - Рыбу лучше ставить в уху последней, когда сварились овощи. Картофель для ухи идет только рассыпчатый, - сказал Захарьев. - картошка в готовой ухе должна быть разваренной. Резать картофель надобно мелкими кубиками.
  - А как резать лук? - не отставал от меня Георгий Харлампович.
  - Наверное кольцами. А в принципе, какая разница.
  - Разница большая. Лук тоже режут как можно мельче.
  - Часть лука режут мелко. А одну-две луковицы варят в шелухе, - вмешался Иван Федорович Руденко. - И цвет ухи золотистый, и вкус с ароматом добавляет.
  - Какая уха бывает вообще? - задал вопрос, молчавший до сих пор, фельдшер Григорий Емельянович Григорец.
  - Бывает уха архиерейская, - ответил я. - Для этого в котелке часа полтора варят курицу, а лучше петуха.
  Георгий Харлампович рассмеялся:
  - Ну вот! Все как один заладили: - Архиерейская уха! Это уже не уха, а бульон!
  - Кстати! - снова вклинился в беседу Руденко. - Кстати о котелке. В какой посуде лучше варить уху?
  - В эмалированной?
  - Правильно! Это на худой конец в эмалированной, как мы сегодня. Уха не терпит голого металла. Поэтому аллюминиевая посуда и чугунки не годятся! Появляется неприятный привкус. Идеальная уха варится в глинянном горшке. У Георгия Харламповича в сторожке есть глиняный горшок. После покупки он сам густо оплетает горшок отожженной проволокой. А в самом верху, у широкого горла вплетает, продетое по диаметру в цепь, металлическое кольцо. На цепи горшок подвешивается к треноге. Уха варится только открытой. Закипает на сильном огне, потом варят до готовности на слабом. Лучше всего на костре.
  - Нам Георгий Харлампович может только показать свой горшок. А уху в нем варит только для председателя, когда тот приезжает с гостями из ЦК и из Москвы. В прошлом году ухой, приготовленной в глиняном горшке, угощали болгарскую делегацию.
  - А в целом, - сказал Руденко, - уха бывает одинарной, двойной и тройной. Сегодня, как я понимаю, Григорий Харлампович угостит нас своей тройной ухой.
  Георгий Харлампович в это время вынул из кастрюли, завязанных в марлю ершей, и приготовился опустить в кипящую уху окуней.
  - Ершей и окуней не чистят, - подтвердил Георгий Харлампович. - Убираем жабры и кишки, хорошо моем. Варим в марле с чешуей. Тогда навар такой, что губы слипаются.
  - Кроме одинарной, двойной и тройной, уха бывает черной, белой и красной, - продолжил Иван Федорович. - Это зависит от породы рыб. Белая уха готовится из ерша, судака, щуки и окуня. Черная - из карпа, карася, красноперки и леща. Красную уху варят из форели, лосося и осетра.
  - Рыба для ухи должна быть живой. - вставил Захарьев. - тогда и вкус лучше. Только надо много лука. Если рыба уснула, добавляют больше моркови и корень петрушки.
  - Чтобы осветлить уху, надо взбить два яйца и тонкой струей выливать их в кипящую уху. Потом уху процеживают или, поднявшиеся нити яиц, убирают шумовкой.
  - А я читал, - вклинился фельдшер Григорец. - что в конце варки в уху добавляют жир или сливочное масло.
  - Это уже не уха, - поморщился Иван Федорович. - Это рыбный суп!
  - Вы забыли о специях! - сказал, молчавший до сих пор Толя Крыжанский.
  - Правильно! - сказал Георгий Харлампович. - Лавровый лист добавляют в конце, минут за десять до готовности ухи. Иначе в ухе появляется горечь. Специями увлекаться не стоит. Черный перец кладут в уху сразу. Если рыба уснувшая, перца кладут больше.
  - Я учился во Львове. - заявил Захарьев. - Практику проходил в Закарпатье, у венгров. В уху они кладут столько красного перца, что все горит внутри еще два дня. А они хоть бы что! Чем больше красного перца в ухе, тем уха для них вкуснее!
  - Я был с делегацией в Югославии. - сказал Толя Крыжанский. - Уху они варят с овощами, грибами, сладким перцем. Только лук там жарят, потом с жиром добавляют в уху. В готовую уху добавляют измельченный чеснок.
  Иван Федорович снова поморщился:
  - Зажарка, овощи, кроме картошки, это уже не уха. Как хотите. Это похлебка, суп.
  - Мой однокурсник, тоже зоотехник, несколько лет работал на Кубе. Рассказывал, что пробовал чилийскую уху. К рыбе там добавляют креветок, а в конце добавляют сливки и выдавливают лимон.
  - Уху на молоке или со сливками готовят и финны. - добавил Иван Федорович. Только повторяю: это не уха!
  Георгий Харлампович вытащил из кастрюли окуней и положил карпов:
  - Как закипит, так через пятнадцать минут уха будет готова.
  Когда уха закипела, Георгий Харлампович, словно колдуя над кастрюлей, добавлял, постоянно пробуя, соль.
  - Вот сейчас нормально, - вполголоса проговорил Георгий Харлампович.
  Открутив крышечку, из небольшой баночки набрал чайную ложку сахара.
  - Зачем? - крайне удивленный спросил я.
  - Чайная ложка сахара сообщает ухе неповторимый вкус. Сейчас оценишь! Но это еще не все! Сейчас увидишь...
  Георгий Харлампович налил стопку "Столичной" и вылил ее в уху.
  - Зачем? - Снова поразился я.
  Иван Федорович тоном бывалого лектора сообщил:
  - Водка в кипящей ухе большей частью испаряется. Но добавление водки полностью отбивает запах тины и улучшает вкус ухи. Некоторые вместо водки льют стакан белого вина и снова доводят до кипения.
  Пораженный я несколько минут молчал. Тишину прервал Иван Федорович:
  - Вот, Георгий Харлампович уже выбирает карпов.
  Действительно, большой шумовкой, больше похожей на дуршлаг, рыбовод легко вытряхивал на широкую тарелку вареных карпов. Крупной солью слегка присолил рыбу. Сверху добавил давленный чеснок.
  - Можно начинать!
  Иван Федорович, разлив водку, поднял свою стопку:
  - И все-таки, что главное в ухе?
  И сам, отвечая на свой вопрос, продолжил:
  - Главное в ухе - это компания нормальных людей.
  Уха получилась отменной.
  .................................................................................................
  Нелегко, но не могу не рассказать о дальнейшей судьбе доктора фтизиатра Ивана Федоровича Руденко. Уже будучи на пенсии, похоронил супругу Ксению Игнатьевну. Через год, будучи в Кишиневе, встретил давнюю коллегу, тоже фтизиатра на пенсии. Как поется: "Вот и встретились два одиночества...". Оставив детям дом, перебрался в Кишинев.
  Ружье оставил сыну, зато забрал с собой все рыболовные снасти. Как был, так и остался заядлым рыболовом. На рыбалку, больше летом, ездила и новая его супруга. Зимой ходил, в основном, на Комсомольское озеро. Однажды во время рыбалки в самом глубоком месте озера раздался скрип и, последовавший за ним, треск. Лед откололся клином. Иван Федорович провалился под лед. Помочь никто не успел.
  Часа через два тело Ивана Федоровича вытащили водолазы - спасатели. Стали искать документы. В застегнутом внутреннем кармане нашли листок бумаги, заплавленный утюгом между двумя листами полиэтиленовой пленки. На плотной бумаге простым карандашом печатными буквами были написаны паспортные данные Ивана Федоровича, кишиневский адрес и телефон.
  
  
  
  
  Секрет колхозного рыбовода
  
  Моя производственная практика в Окницкой больнице подходила к концу. Оставалось чуть больше недели. С того памятного дня, когда я опробовал уху на Бырновском озере, прошло более двух недель. Тогда же брат договорился с председателем колхоза, и я практически ежедневно мог рыбачить на озере с одной удочкой.
  Чаще всего я уходил с озера без рыбы. Бывало, попадались два - три карпа. Но большей частью я, раздевшись, загорал на берегу, а то и просто лежал в полудреме под старой ракитой. Меня не оставляла одна и та же мысль: - Где Георгий Харлампович прикармливает рыбу?
  Проходили дни. За две недели я успел не раз истоптать извилистый северный берег озера. Искать на южном берегу не было смысла, так как там уже была территория другого колхоза, объединявшего, как и сельский совет, два, переходящих друг в друга села: Липник и Паустово. Озеро, разделяющее колхозы, неизвестно кем, было названо "Дружба".
  Я ходил на озеро пешком. От центра Окницы до берега "Дружбы" было чуть более трех километров. Если по полю я шел единственным проселком, то в Паустово, знакомясь с небольшим селом, каждый раз выбирал новые улицы За прошедшие дни я успел узнать, что озеро лежит в русле так знакомой и с детства милой мне Куболты.
  Сама Куболта начинается небольшим родником в двухстах метрах восточнее железной дороги на территории, работавшего тогда, кафельного завода. Там же Куболта образует небольшое, метров тридцать в диаметре, округлое озерцо. Протекая по северной окраине села, Куболта образует добрую дюжину разнокалиберных прудов, большей своей частью расположенных в огородах паустовчан. Тогда мне хотелось, чтобы в моем будущем огороде протекала Куболта и был небольшой, но глубокий пруд.
  Часто, особенно перед дождем и во время полного штиля, рыба в озере не клевала. Я бродил по берегу озера, стараясь реализовать, ставшей почти навязчивой, идею. Я не оставлял надежды найти место прикормки рыбы. Тех двух-трех карпов, которые обычно я приносил к брату, на ужин хватало с лихвой. Меня просто грыз червь неуемного любопытства.
  Особенно внимательно я изучал западный берег северного, большого, самого обширного хвоста озера. Там ясно были видны узкие следы, оставленные колесами повозки. Следы в озеро входили прямо и так же прямо, словно с середины озера выходили. Одни следы были четкими. Были видны даже следы заклепок ободьев колес. Ясно, что это были следы, оставленные повозкой при заезде в озеро. Другие следы были словно размытыми, в колеях сохранился уже высохший, легко растираемый пальцами в пыль, озерный ил. Ясно, что следы оставлял, кормивший рыбу, Георгий Харлампович.
  Я забрасывал удочку прямо по курсу колеи. Настороженно оглядываясь, забросил мою единственную донку на червя. Рыба не клевала.
  - Хитер! - всплыли в памяти слова Ивана Федоровича Руденко.
  Но надежды найти место прикормки я не оставлял. Убедившись, что нет свидетелей, я последовательно обловил весь северо-западный участок берега. Так я достиг места, где в западный хвост озера, вдавался узкий мыс. Мыс этот был остатком плотины старого, как говорили местные, малого озера. Потом, в полукилометре ниже по течению Куболты колхоз возвел новую мощную плотину.
  Старую плотину срыли бульдозерами, и прежний пруд вошел в состав вновь образованного, площадью, по словам Георгия Харламповича, более четырнадцати гектар, озера. Глубина его по руслу Куболты у плотины в некоторых местах достигала 5 - 6 метров.
  Достигнув самого выступа мыса, я забросил удочку. Через минут пятнадцать я вытащил карпа. Затем, словно отрезало. Я менял наживку, но поплавок лишь слегка начинал качаться, как маятник. Моей наживкой лакомились раки. Я перебросил удочку в левый заливчик. Поплавок казался застывшим.
  Справа от мыса участок старого озера был занят густыми камышами, окружавшими небольшой заливчик, открытый к центру озера. Опасаясь задеть леской верхушки камышей, я забросил удочку через камыши в центр залива. Поплавок, погрузившись почти целиком, стоял вертикально. Ясно, что там глубже. Я решил передвинуть поплавок, опробовать и собираться домой. Сама поверхность воды не внушала доверия. Вода была мутной, по краю камыша тянулась белая нитка пены.
  Забросив удочку, я хотел положить удилище на, кем-то согнутый, камыш. Но не успел. Поплавок скрылся под водой, и леска тотчас резко натянулась. На противоположном конце удочки сопротивлялась сильная рыба. Опасаясь, что рыба забьется в камыши, я, держа удилище почти горизонтально, стал выводить рыбу на свободную гладь озера. Это оказалось делом довольно легким. Рыба сама стремилась к центру озера, на глубину. Так как подсака у меня не было, утомив рыбу, я выволок на отмель карпа под килограмм.
  В течение нескольких минут я добыл еще четыре рыбины и лишь после этого воровато осмотрелся. Свидетелей я не видел. Стало ясно, что я совершенно случайно нашел прикормленное место. Собрав снасти, уложил в рюкзак пойманную добычу. Хватит!
  Я снова внимательно обошел берег. Никаких следов! Я подошел к самому краю мыса - остаткам бывшей плотины. На отмели в полутора метрах больше угадал, нежели увидел на илистом дне, сглаженную водой, колею колеса. Хитер, однако, Георгий Харлампович! Чтобы сбить с толку, заезжал в воду в соседний залив под прямым углом. И лишь в воде разворачивал лошадей и около ста метров вез кукурузу в заветный, окруженный густыми высокими камышами, недоступный для облова с трех сторон, заливчик. Бедные лошади! Георгий Харлампович открывал борт бестарки, высыпал зерно, отряхивал брезент в воду. Нигде никаких следов. Выезжал перпендикулярно берегу в том же месте, где въезжал в озеро. Ищи!... Хитер!...
  До конца практики на рыбалку я ходил еще два или три раза. Старался попасть на озеро ближе к вечеру, когда меньше вероятности нарваться на свидетелей. Рыбу ложил в клеенчатую сумку, сворачивал, и в рюкзак. В предпоследний раз, собрав снасти, я наклонился, чтобы поднять рюкзак. Быстрее почувствовал, чем увидел, что рядом со мной кто-то стоит. Я выпрямился. Передо мной, словно выросший из-под земли, стоял Георгий Харлампович. Я почувствовал, как стало наливаться жаром и покалывать мое лицо.
  Георгий Харлампович поздоровался и спросил:
  - Когда конец практики!
  - Послезавтра экзамен. И по домам.
  - Откуда ты родом?
  - С Елизаветовки. С этого же района.
  - Знаю. У вас в селе председателем колхоза Филатов, бывший заместитель начальника милиции в Окнице.
   - Да. Точно. - Разговор с рыбоводом снял с меня напряжение.
  Георгий Харлампович улыбнулся:
  - Завтра приходи раньше. Захватишь рыбы и родителям.
  - Спасибо! - Мне снова стало неловко.
  - Ты никому не говорил, что нашел место?
  - Нет!
  - И не говори! Ты третий, кто нашел место прикормки. Но берешь с собой помалу. Я видел, когда ты нашел это место.
  - Спасибо! И извините, Георгий Харлампович.
  Прибыв домой к брату, я рассказал ему о приключениях на озере. Алеша прошел в соседнюю комнату. Вынес оттуда бутылку белого вина "Рислинг".
  - Завтра, когда пойдешь, захватишь с собой вино. Колбаса в холодильнике. Хлеб купишь по пути в магазине.
  Назавтра я был на озере. Там меня уже ждал Георгий Харлампович. За стаканом вина он открыл мне свой секрет своей удачливости. Рыбу для ухи он всегда ловил фаткой накануне, только ночью.
  ................................................................................................
  Я встретил Георгия Харламповича через добрых шесть или семь лет, работая заместителем главного врача района. С очередным выездом с районными специалистами я был в Бырново. Георгий Харлампович сидел на кушетке в дальнем углу коридора медпункта. Вначале я его не узнал. Помог мне Григорий Емельянович Григорец, зав. медпунктом. Георгий Харлампович выглядел изможденным. Лицо было настолько худым, что воскового цвета тонкая кожа, казалось, была натянута на голые кости.
  Я поздоровался. Георгий Харлампович меня не узнал. Уже в кабинете я спросил Григория Емельяновича:
  - Рецидив туберкулеза?
  - Хуже! - ответил Григорий Емельянович. - Рак легкого третьей, но скорее, четвертой стадии. Ждет наркотики... Фельдшер по туберкулезу у нас - его племянник. Должен привезти из Окницы морфий...
  
  В связи с тем, что в двух нижеследующих рассказах уважаемые мной действующие лица живы и, не зная, как бы они отнеслись сегодня к событиям пятидесятилетней давности, из этических соображений я позволил себе изменить их имена.
  
  
  
  
  
  Французский деликатес
  
  В один из воскресных дней мы с приятелем поехали на Яловенское озеро. Расположились на берегу в месте, где по утверждению моего напарника он удачливо рыбачил в прошлый раз. Снарядили удочки, забросили донки. Солнце поднялось высоко, а клева все не было. Мы переходили с места на место, неоднократно меняли наживку, а рыба не шла.
  Когда в очередной раз я поднимал удочку, у берега на крючок с червяком в прыжке бросилась крупная лягушка. Я успел отдернуть удочку. Лягушка промахнулась.
  - Женя! Ухи, ясное дело, не будет. Давай наловим лягушек. Сварим. Будет горячая закуска. Едят же французы...
  - Не только французы. - ответил я - Итальянцы тоже едят. Вообще-то, первыми лягушек ели китайцы. Попробовать можно. Только непривычно как-то... Лягушка все же...
  - Собак едят! Змей едят. Жареную саранчу едят! Лягушка - это же, как рыба. Даже чище раков и свиней!
  За дело взялись споро. Приятель достал из рюкзака круглую коробку из под монпасье. Из коробки достал, привезенные в прошлом году из Ленинграда, две мормышки с мягкими пластмассовыми, самыми что ни есть натуральными на вид, мухами. Отрезали крючки. Привязали мормышки. Медленно пошли вдоль берега.
  Приноровились мы скоро. Мушку подводили по воздуху, покачивали над головой, застывшей в воде, лягушки. Удача не заставила себя долго ждать. Наш складной, из металлической сетки садок, стал быстро наполняться. Пройдя вдоль берега метров сто и обратно, мы наловили лягушек достаточно, на наш взгляд, чтобы накормить дюжину французов.
  А дальше - дело техники. Вспомнив занятия по физиологии, мы обездвиживали лягушек, надрезали кожу по шее и одним движением пальца стягивали шкурку. Дальше свежевали, отрезали лапки. Тщательно отмывали. Позже я узнал: в пищу употребляют только лягушачьи окорочка. Но в тот день мы разделывали несчастных земноводных как кроликов. В котел опускали целые тушки.
  Наконец, как нам показалось, при промывании не стало пены. Налили чистой воды. Развели костер. Когда в котелке закипело, опять сняли пену. Потом опустили лук, лавровый лист, высыпали два пакетика специй для ухи. Заспорили, сколько времени необходимо варить. Если раков кипятим 10 - 12 минут, решили, что для наших лягушек хватит пятнадцати. По берегу распространился запах настоящей ухи.
  Наконец было решено признать наше блюдо готовым. Слили бульон. Дегустировали мы лягушек под рюмку, захваченного с собой из дома приятелем, коньячного спирта. Начал я с окорочка. Краем глаза заметил, что мой приятель сделал то же самое. Стянув губами нежное мясо, тонкие мягкие косточки выбрасывали в воду.
  При написании рассказа, я прошелся по страницам интернета, в надежде узнать, как оценивают на вкус лягушатину другие. Большинство утверждает, что мясо лягушки по вкусу больше похоже на мясо курицы или личи, китайской сливы. Ничего подобного! Лягушатина по вкусу близка к мясу молоденьких цыплят с ощутимым привкусом и ароматом вареного рака. А впрочем... Возможно правы все. Не исключено, что вкус вареной лягушки зависит от качества воды водоема, в котором она обитает.
  Скоро наш котелок опустел. С сожалением мы его мыли в озере. Ополоскали колодезной водой. Приятель, глядя на озерную гладь, задумался. Потом повернулся ко мне:
  - Повторить, что ли?
  Решили, что в следующий раз.
  Через три месяца, в солнечное теплое сентябрьское воскресенье меня пригласили на рыбалку на Гратиештском озере. Решили заказать такси. Цена поездки, по сегодняшним меркам, была мизерной. Мы с приятелем и его женой Галей выехали втроем. Приехав на озеро, мы застали наших компаньонов, выехавших ранее. Женщины расстилали на траве покрывало.
  Мужчины разбирали и снаряжали снасти.
  - Женя, когда твоя свадьба? - спросила Галя.
  Я осмотрелся. Из семи человек я был единственным холостяком, как говорят, без пары.
  В тот день рыбалка, на удивление, была удачной. К полудню в садке было десятка три пескарей и ершей, несколько карасей, три, приблизительно полукилограммовых, карпа. Сообща почистили рыбу. К обеду была готова уха. Рыбу подали отдельно. Чтобы быстрее остывала, в кружки налили уху.
  - Повезло сегодня. И рыбы достаточно и уха знатная. - сказал Вадим, работник полиграфкомбината.
  - Если бы не клевало, перед дамами вышел бы конфуз. - раздался голос Миши, лаборанта из Академии Наук.
  - Ничего подобного! - авторитетно заявил мой приятель. - мормышки всегда со мной. Наловили бы лягушек. Сварили бы. В начале лета мы с Женей полный котелок уговорили.
  Установилось минутное молчание. Затем Галя вскочила, прижав одну руку к животу, другой прикрыла рот:
  - Андрей! И ты меня после этого целовал?
  Согнувшись, Галя побежала за кусты шиповника. Чуть не успела. Все выпитое и съеденное Галей излилось на траву.
  Возвращалась Галя бледная, с красными заплаканными глазами:
  - Андрей! Как же так? Как ты мог?
  Приятель лег на спину, заложил руки за голову...
  - Выходит, мог. - Вполголоса, но с чувством промолвил приятель.
  ...В мае наступившего года Галя подарила Андрею второго сына.
  
  
  
  
  Рюкзак
  
  Будучи студентом, я подрабатывал на полставки препаратором, затем лаборантом на кафедре. Эксперименты проводили в основном по вечерам, когда заканчивались занятия и студенты покидали учебные лаборатории.
  Однажды меня на выходе из кафедры остановил Валентин. В прошлом он работал лаборантом на одной из кафедр института. Сейчас Валентин работал младшим научным сотрудником в институте животноводства.
  - В воскресенье, если желаешь, едем на рыбалку в Романешты.
  Могу ли я не желать!? Что я знал тогда о Романештах? Село, расположенное в двадцати пяти километрах к северу от Кишинева и в четырех километрах от автотрассы Оргеев - Кишинев.
  Однокурсник - уроженец села рассказывал, что Романешты были основаны Александром вторым в середине девятнадцатого века. Место для будущего села выбрали французские виноделы. Ландшафт в виде гигантской природной котловины, открытой к югу, сохранял особый микроклимат. Погодные условия и свойства грунта благоприятствовали приживаемости, акклиматизации и вызреванию лучших винных и столовых сортов, культивируемого в южных провинциях Франции, винограда.
  Большое озеро, начинающееся сразу за селом служило местом отдыха высокопоставленных работников ЦК и СовМина из Кишинева и Москвы. В начале шестидесятых были возведены домики для отдыха. На берегу озера была сауна с выходом в, огороженный нержавеющей сеткой, участок озера.
  Рыбу, по словам однокурсника, запускают в озеро ежегодно и обильно кормят. Местным ловить рыбу не разрешают. Разрешение на ловлю рыбы дает только директор совхоза, Управление делами ЦК или правительства. В озере водятся карп, карась, судак, лещ и щука. Случается, если повезет, выуживают гигантских карпов весом более десяти килограмм. Но, в большинстве случаев, крупная рыба рвет снасти и уходит.
  - А разрешение? - еще не веря своим ушам, спросил я. - без разрешения будут неприятности.
  - Разрешение достал Маэстро. На трех человек, по две удочки.
  Маэстро - "партийный" псевдоним одного из сотрудников лаборатории биофизики Академии Наук. Заядлый рыболов. Он не раз говорил:
  - Если рыбалка мешает работе, бросай работу.
  Подвез нас на озеро близкий знакомый Маэстро, водитель директора института зоологии Академии Наук. Прощаясь, Маэстро сказал:
  - Витя! Приедешь за нами, как начнет темнеть. Рыбы не обещаю, но бутылку КВВК (коньяк выдержанный высшего качества) в качестве премиальных получишь!
  Маэстро до поступления в университет закончил, располагавшееся в середине шестидесятых на Ботанике, Кишиневское училилище виноделия и виноградарства. Заведующие винпунктами, директора, технологи окрестных винзаводов и вино-коньячного комбината в прошлом были его коллегами. Старая, с пятидесятых, дружба с большинством бывших коллег сохранилась до сих пор.
  Витя уехал. А мы, осмотревшись, стали искать место для стоянки. Озеро оказалось немалым. При ширине более двухсот-трехсот метров, длина его была не менее полутора километров. Маэстро облюбовал участок, расположенный в средней части озера на, выступающем в озеро, округлом мысу близ зарослей камыша.
  Разобрали и стали забрасывать донки. Вся надежда на этом озере, по словам Маэстро, была на донки с макухом. Забросив две моих донки, я, снарядив мой спиннинг, осмотрелся. Откуда удобнее забрасывать?
  - Поближе к сауне, - раздался голос Маэстро, - глубоко у самого берега. Вода там прозрачнее. Сейчас и я туда со спиннингом подгребу.
  По дороге к сауне тропинка огибала полосу камышей. Походя, в камышах, у самой воды, я заметил нечто коричневое. Раздвинув стебли камышей, опасаясь порезаться, я приблизился к коричневому предмету. Передо мной лежал рюкзак. Перегнувшись через камыши, я достал находку. Когда я поднимал рюкзак, из складок его вылилась вода. Значит рюкзак лежит здесь минимум пять дней, так как четыре дня назад в центральной части Молдавии прошел сильный ливень.
  Выйдя на, свободное от камышей, место, я стал рассматривать находку. Судя по кожаным ремешкам на застежках клапанов и карманах, рюкзак был почти новым. светло-коричневый брезент не имел потертостей. Открыв верхний клапан, освободил, стягивающий горловину, кисет. Внутри были обрывки бумаги, целлофан.
  Рюкзак поражал обилием карманов и кармашков. Наружные клапаны на ремешках, внутренние на крупных кнопках надежно закрывали карманы. Два внутренних больших кармана застегивались на массивные "молнии".
  - Рюкзак недешевый. - подумал я.
  - Что ты нашел? - требовательный голос Маэстро заставил меня вздрогнуть. - Дай посмотреть!
  Вдвоем мы стали обследовать рюкзак. В одном из наружных карманов мы обнаружили пустой пакет из-под папирос "Ява" Москва. Из другого кармана я достал шикарный перочинный нож с перламутровой ручкой и множеством разных инструментов: различные лезвия, отвертка, вилка, загнутое серповидное лезвие для вскрытия консервов, шило, штопор и пр.
  Маэстро забрал у меня нож. Внимательно смотрел, цокал языком. Потом, словно что-то передумав, быстро сунул нож мне в руку. Взяв за низ рюкзака, с силой потрусил. Кроме бумаги и целлофана, в рюкзаке больше ничего не было. Проверил все карманы. Из небольшого внутреннего кармашка в глубине рюкзака достал круглую пластиковую коробочку с набором различных крючков и грузил для удочек.
  - Нож и крючки тебе, рюкзак мой. У меня вообще нет рюкзака. У Валентина рюкзак новый, да и к находке он не имеет отношения.
  Немного промолчав, Маэстро добавил:
  - Рюкзак оставил кто-то из очень высокопоставленных гостей. Сам рюкзак, нож, Ява... Регулируемые шлейки, карабины... Да и бросить вот так такой дорогой рюкзак... Я бы себе не позволил.
  О том, что рюкзак с его содержимым найден мной, и Маэстро, как и Валентин, не имел к нему отношения, я промолчал. А у Маэстро действительно не было рюкзака. На рыбалку он всегда выезжал, упаковав снасти в, не сильно поношенный массивный, когда-то дорогой кожаный портфель, После каждой рыбалки Маэстро тщательно оттирал свой портфель, периодически подкрашивал. Если бы не пенал с удочками, можно было бы подумать, что Маэстро идет на заседание ученого совета.
  На том и порешили. Рыбалка в тот день была относительно удачной. На спиннинг мы ничего не взяли. Зато на макух клюнули несколько довольно крупных карпов. Два-три, по всегдашнему утверждению рыбаков, самых крупных, сорвались и ушли. В итоге вечером мы уехали с Витей, имея по два карпа на брата. Вите Маэстро выделил одного, самого скромного карпика.
  Дальнейшая история с рюкзаком не столь занимательна, сколько поучительна.
  Прошел год. В одну из суббот Маэстро пригласил меня на рыбалку с ухой на берегу Костештского озера в Котовском тогда районе. (Не путать с водохранилищем Стынка-Костешты, расположенным в Рышканском районе). Доброту Маэстро я раскусил, когда мы приехали на озеро. Кроме Маэстро с его половиной выехали еще два сотрудника с женами. Надо же было кому-то собрать хворост, развести и поддерживать костер, чистить рыбу и варить уху.
  Озеро было приблизительно таких же размеров, как и Романештское. Даже плотина была с юго-восточной стороны. Рыбалка была удачной. Кроме того рыбовод рыбхоза, знакомый Маэстро, принес несколько крупных судаков. Уха должна была получиться на славу. Женщины стали накрывать на стол, когда Маэстро окликнул свою жену:
  - Юля! В рюкзаке во внутреннем кармане пакетики с "Подравкой". Подай пожалуйста!
  Набор специй для ухи, бульонов, приправы к различным блюдам "Вегета" выпускались тогда югославской фирмой "Подравка". Приправы, как и многое другое, были тогда дефицитом и расходились буквально из-под прилавка.
  Юлия, сидевшая рядом с рюкзаком, открыла его и стала искать специи. Нашла она пакетик со специями не скоро.
  - Что ты так долго ищешь? - раздался голос Маэстро. - В большом кармашке по центру!
  - Сейчас, сейчас! Уже нашла! Боже, что значит югославская! Какая классная упаковка! Сверху в фольге, внутри еще в целлофане! Написано неразборчиво. Буквы стерты...
  Юлия решила вскрыть пакет, чтобы оценить "Подравку". Надорвала. Внезапно она отшвырнула пакет и, не разбирая дороги, направились к дороге, ведущей в рыбхоз. Перебежав дорогу, взяла курс на небольшой лес, находящийся в метрах ста от нашей стоянки. Маэстро приподнялся:
  - Юля! Ты куда?
  - Ты еще спрашиваешь? Мерзавец! Негодяй!
  - В чем дело, Юля!
  Юля только прибавила шагу.
  Один из сотрудников нагнулся, поднял пакетик, брошенный Юлией и протянул его Маэстро. У того глаза на лоб полезли. Он бросился за женой. А сотрудник разорвал пакетик. Под фольгой и пленкой находилось импортное, редкое в те годы, противозачаточное средство для мужчин. Все стало ясно. Только всем было страшно неловко. Маэстро тем временем нагнал жену. Попытался задержать ее за руку. Резко дернув плечом, Юлия вырвала руку. Потом оба скрылись в лесу.
  Оставшиеся не знали, что делать. Было не до ухи. Мужчины скромно молчали. Потом один из них проговорил:
  - Что такого? Могли бы объясниться...
  - Объясниться? Тут еще надо в чем-то объясняться? Все вы!...
  В это время показались, вышедшие из леса, Маэстро с супругой. Было видно, что они не помирились, но напряжение, судя по их фигурам, несколько спало. Подойдя к компании, Маэстро поднял рюкзак.
  - Где ты это нашла? В каком кармане?
  Юлия отвернула большой клапан и указала на потайной, закрывающийся небольшой змейкой, не обнаруженный нами в Романештах, карман в самом клапане. Глаза у Маэстро снова округлились. Он повернулся ко мне:
  - Женя! Ты видел в Романештах этот карман?
  - Нет! Впервые вижу. - Я говорил правду.
  Кармашка мы тогда не заметили. Да и мудрено его было заметить.
  - Объясни, пожалуйста, моей дорогой жене. Объясни все!
  Юлия повернулась ко мне:
  - Женя! В этой шайке ты кажешься еще не испорченным. Мне нужна только правда! Правда!
  Юлию все понимали. Правда нужна была ей в любом ее изложении. До нее изредка доходили слухи "высокой порядочности" Маэстро. По его словам, по приходу домой Юлия его часто обнюхивала, утверждая, что пахнет не ее духами.
  Я, взяв в руки злополучный саквояж, рассказал все как было.
  - Вначале рассчитывал взять рюкзак я. Но... - закончил я.
  Юлия, кажется, мне поверила.
  Разложили рыбу. Разлили уху. Выпили. Уха в тот день была на удивление тихой.
  
  
  
  
  Мазагран
  
  Ближе к обеду в зимнее морозное воскресенье наша группа в составе четырех человек выехала на одно из, многочисленных вокруг Кишинева, озер. Пятый участник с ледовым буром должен был подъехать позже.
  Озеро, расположенное примерно в километре от круга, соединявшего Полтавское шоссе с трассой Кишинев - Страшены, обладает своеобразной уникальностью. Небольшое по размерам, примерно двести на сто метров, яйцевидной формы и, соединявшееся узкой протокой к востоку, с меньшим озерцом, образовалось в результате затопления глубоких карьеров от выработанного камня-котельца.
  Само озеро было довольно глубоким. По рассказам, не меньше пятнадцати - двадцати метров. Вода в нем в те годы была чистой, с голубоватым оттенком. Маэстро называл это озеро Кишиневской Адриатикой. На этом озере мы решили отдохнуть, совместив два весьма приятных занятия: пожарить на мангале мититеи и, заодно, развлечься подледным ловом уклейки, великой численностью населяющей эти небольшие озера.
  Неясно, как в этих, относительно молодых озерах появилась уклейка? Небольшая, всего восемь-десять, редко пятнадцать сантиметров рыбка очень красива. Чешуя яркая, блестящая, на спинке кажется зеленоватой. Чистится уклейка очень легко.
  Живет стайно, беспрестанно, сверкая серебром, носится в воде. В стае уклейка без устали мечется из стороны в сторону. Забавно наблюдать, как вся стайка этих проворных рыбешек вдруг вдруг ложится плашмя. Затем, изогнувшись, уклейки начинают бить по воде своим игрушечным хвостиком. Словно заболели. Потом неожиданно, совершенно синхронно, стая взлетает в воздух. Говорят, что так уклейки обрызгивают, низко летающих, мелких насекомых. Обрызганные, насекомые падают в воду и становятся лакомой пищей этой удивительной рыбки.
  Уклейка довольно пуглива. Позже мне приходилось наблюдать реакцию уклеек на хлопок, резко закрывающейся, двери автомобиля. Кажется, что в то же мгновение вся масса рыбешек взмывает в воздух и рассыпается по поверхности воды серебряным дождем.
  Тощая на вид, уклейка является одной из самых жирных рыб закрытых водоемов Европы. Говорят, что ее можно жарить без масла. Нагреваясь, уклейка выпускает собственный жир. В ухе дает наваристый бульон. Вяленая, уклейка становится жирной на ощупь. Несмотря на соль, сладкий на вкус деликатес. Рассказывают, что из уклейки в домашних условиях делают шпроты.
  Приехав на озеро, мы, ногами расчистив снег, расположились на низком берегу. Стали разжигать мангал. Василий Иванович, лидер компании, заявил:
  - Пока Маэстро подъедет с буром, пожарим мититеи. Заодно погреемся. У меня в термосе мазагран. Маэстро накануне приготовил. Перед выездом я нагрел его до кипения. Бодрит и греет.
  Много позже я узнал, что мазаграном называется натуральный, слегка подслащенный, чуть подкисленный лимоном, кофе. Для аромата добавляется чайная ложка коньяка.
  А тогда Маэстро готовил напиток, священнодействуя. Заваривал и несколько минут на слабом огне кипятил крепчайщий натуральный кофе. Растворимый кофе Маэстро не признавал. Профильтровав, добавлял равное количество коньячного спирта. Затем чуть соли, чайную ложку сахара, несколько капель для мягкости, обычного аптечного глицерина. Выдавливал сок лимона. Когда Маэстро, первый раз приготовив кофе, угостил нас, он назвал этот напиток мазаграном. Тогда я думал, что как и рецепт, само название также придумано, щедрым на выдумки, Маэстро.
  А пока, дожидаясь Маэстро с ледовым буром, решили приготовить мититеи. Достали, три часа назад купленные в кулинарии, готовые к жарке мититеи. Они успели склеиться в один большой конгломерат фарша. Вытерев снегом руки, мы стали лепить и катать мититеи. Скоро мы поняли, что это занятие при десятиградусном морозе обречено на неудачу. Было решено жарить мясные лепешки. Чем больше лепешка, тем лучше.
  Скоро наши руки были покрыты слоем мяса со свиным, застывшим жиром. Заполнив решетку мангала, мы стали вытирать снегом наши руки. Слой жира на руках, казалось, стал толще и плотно приклеился к коже. Леонид Терентьевич взял охотничий топорик Василия Ивановича и вышел на лед, где предстояло прорубить лунку. Воду в котелке решили нагреть на мангале.
  Топор Василия Ивановича требует отдельного описания. Он был подарен Василию Ивановичу Ленинградским ученым - патофизиологом Криворучко во время рыбалки на Балтике. Топор был изготовлен вручную из особой нержавеющей стали. Небольшой обушок служил молотком. Топорище было комбинированным. Красного дерева рукоятка, к самому лезвию была одета на толстую с разводом пилу. Внутрь рукоятки сзади ввинчивался узкий охотничий нож. На лезвии ножа глубокие долы (Продольные канавки, кровостоки). Сам топор был гордостью Василия Ивановича и предметом зависти его многочисленных приятелей.
  - Руки совсем окоченели от фарша, - сказал Василий Иванович. - Пока Леня прорубит лунку, мы выпьем по стопке мазаграна. Чуть согреемся.
  Пластиковый стаканчик пошел по кругу. Выпив горячий напиток, я почувствовал, как в моей груди разливается живительное тепло. Потом стали теплыми руки. Одновременно в голову поднялся вал бодрящих, трудно передаваемых ощущений.
  Леонид Терентьевич сказал:
  - Женя, поруби лед и ты. Толстый очень...
  Подержав над мангалом руки, я расплавил жир. Потом вытер руки куском бумаги. Взял топор и стал рубить. Рубилось легко. Казалось, мои руки налились силой, стали необычайно ловкими. Осколки льда засыпали все вокруг. Я старался. Василий Иванович повернулся ко мне:
  - Женя! Ты так страстно рубишь! Смотри не...
  Василий Иванович не успел договорить. Прорубив лед, топор провалился. Смазанная салом рукоятка легко выскользнула из моей засаленной руки. Даже не булькнув, топор скрылся. У Василия Ивановича не было сил возмущаться. Он только сказал:
  - Я не успел тебе крикнуть, чтобы ты не упустил топор. Сейчас поздно!
  В это время из-за пригорка появился Маэстро. Узнав, что топор Василия Ивановича покоится на дне глубокого озера, сказал:
  - Тебе операцию мало сделать...
  Какую операцию предлагал сделать Маэстро, я догадался.
  С того дня Василий Иванович поминал меня и свой топор при каждом удобном и неудобном случае. Любая моя мало-мальская оплошность во время экспериментов сопровождалась:
  - Ты что, горячий мазагран выпил?
  В мае, в составе группы студентов Кишиневских и Московских вузов, я принимал участие в работе международной студенческой научно-практической конференции в болгарском городе Пловдиве. Всем близким и друзьям я привез оттуда сувениры. Вернувшись из той поездки, я подарил Василию Ивановичу дорогой охотничий нож. Серебряная инкрустация. Красивое, словно турецкий ятаган, с узкими долами, хищно изогнутое лезвие. Фигурная рукоятка из натурального рога в виде лошадиной головы! Ножны из тисненной толстой буйволовой кожи. Но, как говорят в Одессе:
  - И шо вы думаете?
  При любой моей самой малой погрешности или просчете Василий Иванович неизменно вопрошал:
  - Ты что? Горячий мазагран выпил?
  
  
  
  
  
  Днестровская стерлядь
  
  Летом семидесятого короткие свои каникулы мы провели в Окнице, где тогда жили родители Тани. Закончились месячные армейские сборы в Бельцкой кадрированной дивизии. Сержанты сверхсрочники, измываясь над нами, завтрашними врачами, лейтенантами медслужбы запаса, презрительно называли нас не иначе, как партизаны. После ежедневной муштры, марш-бросков с полной выкладкой в сорокаградусный, под беспощадным солнцем, зной и других прелестей военных будней я решил отдыхать. Мне казалось, что усну и буду спать до утра первого сентября.
  Первые сутки я действительно спал. Но после второй ночи нечистый поднял меня без пяти шесть утра. Так и в казарме. Дрессировка такова, что за неделю вырабатывается рефлекс, как у павловской собачки. Просыпаешься за несколько минут до, сразу ставшего ненавистным, сигнала побудки. За эти несколько минут статическим напряжением под одеялом заставляешь сокращаться мышцы, разгоняешь кровь. Активнее шевелятся мысли в голове. Тогда не так неожиданно и обидно звучит внезапный крик, самодовольного от собственной власти, старшины:
  - Ро-ота-а! Подъем!
  Я поднялся. Но, в отличие от, всего лишь за месяц дрессуры, ставшего привычным, расписания, делать зарядку не было никакого желания. Послонялся по двору, открыл дверь в сарай. Убранный верстак, в идеальном порядке столярные инструменты педантичного тестя. Над инструментами на двух, забитых в стену, колышках мой брезентовый пенал с удочками и спиннингом. Рядом висит мой рюкзак с остальными снастями.
  Снял пенал. Достал удочки, проверил соединения. Потом осмотрел спиннинг. Все в порядке и готово к работе. Только сейчас я осознал, что нахожусь в Окнице. За линией Пионерское и Комсомольское озера. Прямо вниз по Рабочей или через древний сад ПТУ, богатая окунем, водокачка. В трех-четырех километрах "Дружба", а на север, за горой, всего лишь в шести километрах, Волошково Секурянского района. Там Днестр! Ниже по Днестру, совсем рядом, Наславча, Вережаны!
  Мопед Алика, Таниного брата, был подвешен на другой стене. В какой-то момент в сарае стало темнее. Оглянулся. Тесть. Михаил Иванович Соколов. Вот уже скоро двадцать лет главный инженер Окницкого штамповочно-механического завода.
  - Доброе утро! Не спится?
  - Не спится. Можно я возьму Аликов мопед? Съезжу на рыбалку.
  - Конечно можно. Только первый раз пусть поможет завести Володя Радишевский. У него такой-же. Да и масла, не знаю, сколько лить в бензин.
  К обеду был доставлен бензин, масло. Я успел протереть от пыли мопед. Дядя Володя показал, написанные Аликом на двери карандашом соотношения бензина и масла. Помог завести моторчик.
   - Я сам его регулировал. Смотрю, никто не трогал. Только не давай большие обороты. Слегка, внатяжку.
  - Спасибо!
  Наутро я выехал. Точной цели своего путешествия я еще не определил. По дороге вышло так, что мопед вынес меня на южную окраину Наславчи. Изрядно попетляв по сельским улочкам, я выехал на берег Днестра. Через реку напротив, в метрах ста пятидесяти раскинулось украинское село. Посмотрев вниз по реке, я сориентировался: то же село, которое я видел издали, с вережанского берега.
  Дальше я ехал по истоптанным коровьими копытами, нескольким, почти параллельным тропам. Выбирай любую! Остановился я за группой, словно вылезших из воды, крупных и мелких каменных глыб и отдельных камней. Здесь река казалась чище, вода прозрачнее и глубже. Спустился к, усеянной мелкими камнями и гравием, отмели. Осмотрелся. Примерно в километре вниз по течению увидел остров, на который я перебирался вброд четыре года назад.
  Мопед поставил в тень за большим валуном у самого обрыва. Разобрал снасти. Вначале забросил донки. Забросил я и донку, оснащенную двумя тройниками и тяжелым грузилом. На тройники я нанизал, накануне отданные мне тещей, куриные кишки. Это для сома.
  Пересмотрел блесны. Выбрал, купленную в Кишиневе пару лет назад, блесну, именуемую "Невой". Она была цвета красной меди с штампованной чешуей с одной стороны. Вторая блесна была самодельной, сделанной из старой румынской монеты. Для начала я взял "Неву".
  Я забрасывал блесну поперек реки. Пока я выводил блесну к берегу, она уже шла ко мне снизу, против течения. Стал забрасывать наискось против течения. Потом увеличил вес грузила. Приноровился. Часа полтора я метал блесну. Восстановил навык метания снасти в определенное место.
  Время щло. Солнце поднялось и начало припекать. А я без устали забрасывал блесну. Приноровился забрасывать снасть почти до середины реки. Несколько раз от спиннинга меня отвлекали донки. Вытащил несколько карасиков и пескарей. Попался один небольшой окунек. Донка на сома молчала. Я перебросил ее метров на пятнадцать выше по течению.
  Потом сменил блесну. После первых же забросов я увидел, как в воде мою блесну сопровождали то одна, то две рыбины. Я замедлял и ускорял движение блесны, поднимал и опускал ее почти до дна. Рыба не бросалась на мою приманку. Снова сменил блесну. Потом рыбины исчезли, перестали сопровождать блесну. В тот день я ловил только на донки. В итоге я набрал килограмма два, в основном, мелочи.
  Когда солнце скрылось за обрывом, я собрал снасти. Когда я преодолел гору в Наславче и выехал на западную окраину села, в глаза снова ударило яркое, перед заходом ставшее оранжевым, солнце. Вплоть до Окницы меня не оставлял, ставший навязчивым, вопрос:
  - Какая рыба сопровождала мою блесну?
  Потом стало казаться, что это был, в солнечных бликах волны, мираж, обман зрения. Никаких рыб не было. Просто, очень хотелось, чтобы они были и хватали блесну.
   Вернувшись домой, за ужином я рассказал о моих видениях. Тесть серьезно сказал:
  - Это стерлядь. В районе Наславчи ее достаточно много. Однажды Иваха и Яворский с компанией ночью завели невод. Достали много стерляди. Не менее полуметра каждая.
  Примерно такими были рыбины, сопровождавшие мою блесну!
  Немного помолчав, Михаил Иванович добавил:
  - Я был гимназистом в Бендерах, когда с дедушкой и его братьями рыбачили на Днестре с широкими бреднями. Длина стерляди, бывало, достигала метра. Румынские пограничники разрешали ловить, но постоянно следили, как бы кто не уплыл на ту сторону. Потом часть рыбы из корзин забирали себе и приглашали приходить еще.
  - Уйти на советский берег было легко безлунной ночью. - продолжал тесть. - Уходили многие, особенно летом. В Варнице, где большинство огородов выходили на берег Днестра, взяв бревно, тихо заходили и погружались в воду. Плыли, стараясь не грести. Там течение почему-то держится больше левого берега. После крепости, на повороте Днестра вправо, беглецов выбрасывало на левый берег. Парканские болгары в том месте привязывали коряги с корнями, чтобы легче было зацепиться.
  На следующий день, едва рассвело, я снова был на Днестре. С собой я взял только спиннинг и весь запас блесен. Снова, как заведенный автомат, без устали бросал блесну. Перерывы устраивал только на время смены блесны. Испытал почти все блесны. В конце закрепил самодельную, сработанную мной из румынской монеты, колеблющуюся блесну.
  Заброс! Еще заброс! Вращая катушку я неожиданно почувствовал резкое сопротивление. Удилище спиннинга согнулось в дугу, появилось, едва слышное потрескивание бамбука. Я остановил вращение. Леска была натянута, как струна. Зацеп? Через секунды, без моего вмешательства леска плавно провисла, удилище выпрямилось. Я, слегка выбирая леску, подкрутил катушку. Потом плавно, но сильно потянуло. Рыба?! Я стал уверенно, выдерживая натяжение, выбирать леску.
  В какой-то момент леска явно пошла против течения. Затем последовал очередной плавный рывок. Я уже не сомневался. На тройнике блесны была крупная рыба. По силе рывков - никак не меньше метра! Я уже видел себя, въезжающим в Окницу. К мопеду, почему-то справа, привязана огромная остроносая стерлядь. Голова ее начиналась у вилки переднего колеса. А хвост... Краем глаза я на мгновение посмотрел на мопед. А хвост... свисает за багажником!
  Я продолжал вращать катушку спиннинга. Чувствовал, что в запястье и выше рука моя готова согнуться в судороге. Немудрено! Без перерыва и обеда столько крутить! Я увеличил обороты. Рыба пошла легче, но она прочно сидела на крючке! Я это чувствовал!
  В какое-то мгновение я увидел, что моя рыба, находясь под водой, впереди себя гонит волну. Ого! Через мгновения из воды показалась... Я крутил автоматически, еще не анализируя ситуации и моих действий. Из воды показался сначала край, а потом... Вся боковина большой круглой оцинкованной, уже почерневшей, с огромной прорехой в дне, ванны!
  Что чувствовал я на обратном пути, не передать. Догадайтесь сами! Я сам себе казался немного сумасшедшим.
  Негодование, накипевшее в душе от моей неудачи, сменялось смехом. Во весь голос...
  
  
  
  
  Гидигич
  
  Гидигич, или Кишиневское море располагалось в 15 километрах от студенческих общежитий нашего института. Откуда такое точное расстояние? В годы моего студенчества проезд одного километра на городском такси стоил 20 копеек. За проезд четырех человек на такси до Гидигича по счетчику набегало ровно три рубля!
  Рейсовым автобусом, который ходил с интервалом в 20 минут, проезд стоил 15 копеек.
  Строительство дамбы на Гидигиче закончилось в шестьдесят третьем. Тогда и довели до оптимального уровень воды в озере. Об этом писали все республиканские газеты. Исключения не составляла моя любимая "Молодежь Молдавии". Тогда водохранилище называли не иначе, как "Кишиневское море". Учившийся тогда в десятом классе, я с интересом читал заметки о строительстве дамбы, зарыблении "моря", предполагаемом строительстве зоны отдыха, туристического комплекса, подъездных путей.
  С шестьдесят пятого, когда я поступил в институт, несколько раз в год ездил поездом "Ивано-Франковск - Одесса", потом "Кишинев - Окница" мимо водохранилища. Только тогда, из окна поезда, я оценил монументальность железобетонной плотины, размеры самого "моря". Одновременно я прислушивался к разговорам кишиневцев и мелькающим в газетах сообщениях об относительной "хлипкости" плотины.
  Мой одногруппник Валька Кравцов, сын тогдашнего декана вновь организованного факультета журналистики Кишиневского университета, рассказывал, что в кругу друзей отца он слушал разговоры о судьбе "моря", особенностях строительства и возможных катаклизмах при прорыве дамбы.
  Первоначально, по словам однокурсника, Кишиневское море предполагалось соорудить в десяти километрах юго-западнее Кишинева. По проекту дамбу предполагалось проложить в районе села Яловены. По дамбе должна была пролегать трасса Кишинев - Котовск (Хынчешть) - Леово - Чимишлия.
  Предполагаемая длина водохранилища должна была составлять около пятнадцати километров вплоть до села Скорень. Глубина водохранилища у дамбы по проекту колебалась от 14 до 16 метров. Были проведены геодезические изыскания в местах предполагаемых Яловенского и Гидигичского водохранилищ. Началась "битва" двух проектов.
  Разговоры о том, что Гидигичское водохранилище было спроектировано и построено волевым решением И.И.Бодюла, с 1961 года девятнадцать лет возглавлявшего республику, имеют под собой весьма шаткие основания.
  Сметы обоих проектов рассматривались в Москве. Стоимость возведения дамбы Гидигичского водохранилища была чуть ли не в три раза дешевле стоимости Яловенской. При затоплении Яловенского бассейна необходимо было отселение жителей части сел Данчены, Суручены, Ниморены и Малкоч с предоставлением жилья.
  Одновременно в те годы муссировались слухи о том, что при единовременном прорыве Гидигичской дамбы вся нижележащая часть Кишинева до улицы Подольской (Федорова, Братиану, Искра, Букурешть) будет затоплена. Приблизительно о таком же развитии событий при прорыве дамбы говорили и на военной кафедре при изучении курса гражданской обороны.
  Несмотря на ветхую дамбу, опасность прорыва сейчас стала гораздо меньше и несет в себе меньше угроз. По различным оценкам в результате заиления дна, а также уменьшения объема подпитывающих вод из бассейна водохранилища, общий объем воды в Гидигиче уменьшился более, чем на треть.
  Впервые я попал на Гидигич в качестве рыболова осенью шестьдесят восьмого. Во время студенчества я подрабатывал на кафедре в качестве препаратора, потом лаборанта. Моим шефом был Василий Иванович Нигуляну, тогда едва ли не самый молодой доцент в институте. Неофициальным моим псевдонимом была, надолго прижившаяся, должность "помощника доцента".
  В первой половине октября после обеда мы выехали на Гидигич. Снастей тогда у меня не было. Мои снасти я хранил в Окнице, у брата, где он тогда работал. По прибытии Василий Иванович вручил мне одну удочку. Ловили на живца. Живцов ловили тут же с помощью небольшой тюлевой фатки. Помещали в фатку небольшой кусок макуха и опускали в воду. Через некоторое время поднимали. В фатке кишели карликовые окуни. Попадалась уклейка.
  Судака на живца я ловил впервые. Внимательно смотрел и запоминал действия старших. Поплавок устанавливали на глубину приблизительно полметра. Крючок проводили через брюшко и забрасывали снасть. Как правило, крупный поплавок лежал. Он чуть вздрагивал и слегка двигался по поверхности воды. Это живец вел снасть.
  По словам Василия Ивановича сейчас уже несколько дней шел осенний жор. В отличие от окуня, судак клюет замедленно, как бы нехотя. Вот поплавок встал и поплыл по воде. Медленно стал погружаться. Я подсек. Было ощущение, что судак перестал сопротивляться. Вываживал я его словно, зацепившуюся за крючок, палку. Вытащил. Мой первый судак был длиной около тридцати сантиметров.
  В это время клюнуло у Василия Ивановича. Он выждал, когда поплавок погрузился и подсек. Выводя судака, Василий Иванович подготовил подсак. В это время судак сорвался и, закрутив воду, ушел. Второй судак сорвался и у меня. А у меня уже возникла новая идея. Я вытащил мою удочку. Попросив еще один крючок, привязал его выше уже навязанного крючка на десять сантиметров.
  Следующего живца я закрепил по другому. Один крючок я провел за межжаберную перемычку снизу. Под жабрами. Другой, сделав один оборот лески спиралью, закрепил под задним плавником, выше позвоночника. Откуда бы судак не клюнул, крючок захватит обязательно. Да и живец с проткнутым животом гибнет быстрее.
  Результат не замедлил сказаться. Одного за другим я вытащил двух судаков. Ни один не сорвался. Василий Иванович заинтересовался моим новшеством и переделал свою удочку. В тот день мы вытаскивали судаков одного за другим. Домой вернулись победителями. В тот вечер у Василия Ивановича мы поглощали, жареных с крупчатой кукурузной мукой, судаков.
  Той осенью мы выезжали на Гидигич несколько раз. Тогда я убедился, что первый блин не всегда комом. Такой удачливой рыбалки на живца, как в первый раз, у нас больше не было.
  Весной мы возобновили наши поездки. К этому времени я приобрел довольно приличную двух-коленку и великолепный, по тем временам, бамбуковый спиннинг. Будучи в Ростове-на-Дону, приобрел небольшие крючки-двойники и тройники. Купил несколько блесен. В Кишиневе стал частым гостем в обоих магазинах "Охота и рыболовство". Готовясь к следующему сезону, крючки, блесна, карабинчики, грузики осматривал придирчиво. Чаще покупал. Все приобретенные снасти хранил на кафедре патологической физиологии.
  Весной выезжали как на Гидигич, так и на озера вокруг Кишинева. На Гидигиче в том году я впервые выудил леща. Уезжая на каникулы домой, я захватил снасти с собой.
  В семидесятом ранней весной мы с Таней поженились. Жили мы на квартире на Боюканах, в десяти-двенадцати минутах ходьбы в институт через ботанический сад. Я много рассказывал Тане о рыбалке вообще и о Гидигиче в частности. Таня загорелась. Вдвоем мы использовали то немногое свободное время, чтобы активно отдохнуть на Гидигиче.
  Короткие летние каникулы после месячных военных сборов я использовал больше для рыбалки на Днестре на крутых берегах близ села Наславча. Должен признаться, что августовские выезды на Днестр не были результативными.
  А с первого сентября, уезжая на занятия, мы захватили в Кишинев наши снасти. С первых же дней сентября я не упускал возможности вывезти Таню на Гидигич, где после пыльного и дымного Кишинева нас ждал чистый живительный воздух. В ту осень мы ждали нашего первенца - Олега.
  Я, испытывал различные готовые и самодельные вращающиеся и колеблющиеся, блесна. Блесна я мастерил из расплющенных монет и пластинок красной меди. В ту осень нам здорово везло. Почти всегда мы привозили домой подлещиков, красноперок, судаков и окуней.
  Однажды берег был усеян рыболовами. Ловили, кто во что горазд. Закинув донки, большинство рыболовов снаряжали спининги, забрасывали и проводили блесны. Таня рвалась в бой. Чтобы занять ее, я снарядил небольшую удочку и вручил ее жене. Выудив на червя первого карликового окунька, мы, разрезав на множество кусочков, использовали его в качестве наживки. Особенно эффективными в качестве наживки были глаза окуня. Таня, сидя на складном брезентовом стульчике, без устали таскала из воды полосатых карликов.
  Скоро окуньки Тане порядком поднадоели. Моя жена потеряла чувство новизны. Однажды она стала упрашивать меня дать ей спининг. Я, памятуя мои долгие тренировки, отговаривал ее, ссылаясь, что ей противопоказаны резкие движения. Таня не сдавалась.
  Наши препинания не остались незамеченными. Расположившиеся длинной цепочкой вдоль берега рыбаки упражнялись в острословии.
  - Женщина на рыбалке приносит одни несчастья!
  - Ничего подобного! Я видел одну девку с Череповца со спиннингом. Мужику далеко. А как забрасывала! И рыбу вываживала мастерски!
  - Нет! Сидели бы лучше дома!
  - Курица не птица, баба не рыбак!
  Сидящий недалеко от нас, пожилой инженер с тракторного завода, с которым мы приятельски приветствовали друг друга больше двух лет, сострил:
  - Беременной отказывать нельзя! Мыши заведутся!
  Другой подхватил:
  - И вши тоже!
  - Беременная должна чувствовать себя счастливой!
  - Дай! А то моль последние деньги сожрет!
  Таня приободрилась, чувствуя поддержку:
  - Дай, тебе что, жалко?
  Наконец я сдался. Подробно проинструктировал новоявленную спиннингистку. Предложил вспомнить из физики закон о центробежной и центростремительной силах. Направление полета по касательной, вращающегося по кругу и оторвавшегося тела. Таня сказала:
  - Я все поняла! Давай!
  Я подкрутил катушку. Еще раз продемонстрировал заброс. Вытащив, подал ей спининг:
  - Отпускай палец, когда удилище будет направлено вдоль берега. Тогда блесна с грузом полетят прямо на середину озера.
  Таня замахнулась. То, что произошло в следующие мгновения, описать невозможно. Это надо было увидеть. Блесна и груз с двумя тройниками полетели вдоль берега. Как раз над головами рыбачивших. Большинство, невзирая на положение своего спиннинга, стремительно, как на плацу перед генералом, падали плашмя. Прижимаясь к земле, некоторые прикрывали голову руками.
  Пролетев над рыбаками, блесна и грузило приземлились на прибрежную траву. Раздались сочные комментарии. Тане, несмотря на беременность, пришлось выслушать весь спектр пожеланий. Понеслись пожелания и в мой адрес. Некоторые забыли, что еще минуту назад были адвокатами. Я, обходя, поднимающихся мужиков, удилища и лески, наматывал леску на катушку моего спиннинга. Намотав леску, вернулся к моей жене. Она покорно опустилась на стульчик. Ловить рыбу спиннингом ей уже расхотелось.
  Тишина длилась недолго. Грохнул гомерический заразительный хохот. Смеялись уже все. Рыбачившие подалее, не понимая, почему смеются, подходили. Интересовались причиной смеха. И начинали хохотать.
  Больше Таню на рыбалку я не брал. Шли последние недели ожидания. Я ездил на рыбалку один. С удовлетворением отметил, что на берегу Гидигича я стал узнаваемой личностью. Со мной весело здоровались, как со старым знакомым.
  - Как здоровье супруги?
  - Когда на рыбалку втроем?
  Конец сентября и начало октября оказались удачными для рыбалки. Стояла ясная теплая погода. Осенний жор был в разгаре. Я приносил домой судаков и окуней. Окуней забирали хозяева. Судаков мы жарили, варили уху. Часть судаков оставалась неиспользованной. Засолив, через несколько дней отмывал от избытка соли, подвешивал на чердаке за окном мансарды. Так продолжалось несколько дней.
  Однажды я решил проверить степень готовности вяленых судаков. Открыв окно, я заглянул под балку на чердаке. Мои проволочные крючки были пустыми. Я задумался. Людям в эту часть чердака хода не было. Я вспомнил огромного черного соседского кота. В груди поднялась волна возмущения. Столько труда и все напрасно!
  Я продолжал ездить на Гидигич. Пойманных судаков я снова засолил. В этот раз я решил быть предусмотрительным. Закрыв фанерой проход на чердак, я сбил кубическую рамку из планок, которых возле гаража, служащего мастерской хозяину дяде Толе, было навалом. Наш хозяин был столяром.
  В кубическую рамку подвесил моих судаков. Чтобы не садились мухи, тщательно укрыл марлей и завязал снизу. Все сооружение повесил за окном. Кота там я ни разу не видел. Через несколько дней, вернувшись домой с занятий, бросил взгляд на мое приспособление. Подвешенные мной судаки отсутствовали. Я открыл окно. Все мои судаки лежали внизу, на натянутой вместо дна, марле. Головы судаков были наполовину съедены. Над каждой головой трудились по несколько ос.
  До меня дошло. Прикрыв ос, чтобы не ужалили меня, снял фанеру. Заглянул на пол чердачного помещения. Все мои судаки лежали внизу. Только голов у них не было. Я поднял мою рыбу. Несмотря на то, что рыба не была подвешена, судаки отлично провялились. Кубическую рамку я вывесил за окно. Пусть едят головы! Главное, что кот ни при чем...
  Однажды, приехав на Гидигич, стал проводить блесну. Никакого эффекта! Я безрезультатно менял блесны. Потом закрепил колеблющуюся блесну, изготовленную мной из серебрянной румынской монеты с изображением короля Михая. Снова пусто. Я решил забросить еще пару раз и отправиться домой.
  После очередного заброса, я ощутил резкое, непривычное сопротивление лески. Зацеп? Я стал вращать катушку. На том конце моего спиннинга что-то, с частыми вибрациями, мне мощно противилось. Такого сопротивления я еще не ощущал. Вспомнился Днестр, выуженное огромное дырявое корыто. Нет, сейчас там, на глубине, было что-то живое! Не сбавляя темпа, я вываживал, пока неизвестную мне, но желанную добычу.
  Наконец в воде я увидел, по моим меркам, большого, яростно извивающегося и сопротивляющегося мне окуня. Я вытащил добычу на берег. В сравнении с добытыми ранее окунями, сегодняшний горбач казался гигантом. Рыбачивший неподалеку спиннингист, наблюдавший мою схватку с окунем, подошел. Протянул, недавно появившиеся в продаже, круглые пружинные весы. Я взвесил. Мой окунь потянул на килограмм и триста пятьдесят граммов.
  Желание собрать снасти и идти к автобусной остановке покинуло меня. Заброс! Еще заброс... После очередного заброса, вываживая блесну ближе к берегу, почувствовал знакомый рывок. Добыча сопротивлялась яростее, нежели первый окунь. Я предвкушал мое торжество. Когда я вывел добычу на прибрежную траву, оказалось, что первый окунь был крупнее. Последовавшие десятка полтора забросов эффекта не дали. Да и темнело стремительно. Я собрал снасти, добытую рыбу и направился к автобусной остановке.
  Прибыв домой я долго чистил окуней. Занятие это мне никогда удовольствия не приносило, особенно если передо мной лежали окуни. Но в тот вечер я чистил их с удовольствием. Убрал жабры. Стал потрошить. В более крупном окуне была икра. В другом - молоки. Печень обоих была огромной. Жир с короткого кишечника убирал легко, одним движением.
  Признаю, все мои соплеменники по рыбной ловле грешат преувеличением. Каюсь, иногда ловлю себя на том, что бываю грешен и я. Но в тот вечер... Не раздувая кадила, скажу: в тот вечер мы с Таней довольно сытно поужинали жаренными молоками, икрой и печенью, приготовленными на окуньем жиру.
  Та осень, пожалуй, была самой результативной в моей рыбацкой карьере. 15 октября родился Олег. Потом академотпуск Тани. Еженедельные, каждую пятницу, поездки в Окницу к моим родным. Первого сентября мы вернулись с Таней в Кишинев. Олег остался с бабушками. Казалось бы, рыбачь - не хочу.
  Но началась интернатура по отоларингологии. Я почувствовал себя в своей тарелке. Чтение литературы, пациенты, операции, дежурства, изготовление, усовершенствованных мной, инструментов целиком поглотили меня и мое время. На Гидигич я больше не ездил. До сих пор..
  
  
  
  Холера
  
  Я перешел на пятый курс медицинского института, когда, будучи дома у родителей, во второй половине августа получил по почте открытку. Специальным постановлением СовМина и приказом по институту студенты старших курсов отзывались в распоряжение ректората. В республике было объявлено чрезвычайное положение с связи со вспышкой в Молдавии холеры.
  Я быстро собрался. Мама вытащила из морозильника, накануне замороженную для брата, который работал в Окницкой больнице, огромную, необычайно жирную курицу.
  - Бери. Пока доедешь, разморозится. Сваришь в общежитии.
  К полудню следующего дня я уже был в институте. В деканате были сформированы группы, в которые входили студенты лечебного, педиатрического и санитарно-гигиенического факультетов. Собравшихся в аудитории старшекурсников напутствовали декан, доцент кафедры инфекционных заболеваний и какой-то начальник из министерства.
  Нашей группе в составе семи человек надлежало выехать назавтра в села Фэрладяны, Гиска и Хаджимус, юго-западнее Бендер по течению Днестра. В моей голове уже роились идеи о предстоящей рыбалке на Днестре. Нужны были снасти.
  Я поспешил на кафедру патофизиологии. Увидев меня, Василий Иванович Нигуляну округлил глаза:
  - Ты чего так рано приехал? До занятий еще почти две недели.
  - Вызвали открыткой. Еду на Днестр. Будем делать подворные обходы для выявления холеры. А после обеда на рыбалку. Дайте ваш спиннинг и хотя-бы одну донку!
  - Какой спиннинг? Какая донка? Специальным постановлением ловля рыбы в Днестре запрещена в связи с эпидобстановкой! В Дубоссарах ниже водохранилища и возле Пугачен в воде обнаружен холерный вибрион. Будете ходить с утра до вечера по селам и расспрашивать, кто, как и сколько раз в туалет сходил! И все это регистрировать в журнал подворного обхода! Плюс ежедневно санитарно-просветительная работа! И все это тоже регистрировать!
  Мой рыбацкий пыл куда-то улетучился. Испарилось и желание ехать в глухие забендерские села. Сразу же накатили вопросы, которые я себе до той минуты не задавал:
  - Где мы будем спать? Где и чем мы будем питаться?
  Василий Иванович, выходя из кабинета, бросил:
  - Жди меня здесь! Я скоро вернусь.
  Через несколько минут Василий Иванович вернулся:
  - Все решено! Я с деканом договорился. Остаешься на кафедре. У меня две подопытные группы белых крыс и одна группа кроликов. На двоих как раз работы до первого сентября. И подворные обходы зачтутся.
  Сумку с вещами поместил вглубь длинного лабораторного стола. Курицу я сунул в морозильник одного из кафедральных холодильников.
  С девяти утра до пополудни мы работали в поте лица. Сначала опыты, потом обработка и мытье химической посуды, ополаскивание в дистиллированной воде. Потом пробирки и чаши Петри укладывали таким образом, чтобы оставшиеся капли воды стекли на поддон. Затем сушка со стерилизацией в сухо-жаровом шкафу. Обедал. До вечера гулял по городу, музеи, кинотеатры.
  Через пару дней на выходе с кафедры меня окликнули, сидевшие у фонтана на скамье, инженер отдела инженера-физика Дима и техник Леня:
  - На рыбалку с ночевкой в Драсличены поедешь с нами?
  - А транспорт?
  - Повезет Миша, шофер с военной кафедры. Поедем на санитарном УАЗе. Там четыре носилки, матрацы. Комары не будут беспокоить. У удочек дежурить будем по очереди. Только у нас инструментов мало. Сможешь одолжить у Василия Ивановича?
  Вернувшись на кафедру, я захватил мою курицу. В общежитии сотрудников института, где жил тогда Василий Иванович, забрал снасти.
  - Не забудь и на мою долю рыбы! - понеслось вдогонку напутствие от Василия Ивановича.
  Через полчаса мы уже тряслись в жестком УАЗе по оргеевскому шоссе. В Ратуше свернули налево. Проехав около километра по Ратушу, мы увидели довольно большое озеро.
  - У начала плотины сразу направо! - командовал Леня.
  Оказывается он рыбачил на этом озере несколько раз. Наконец Леня скомандовал:
  - Здесь! С этого выступа клюет лучше всего.
  Разобрали снасти. Наживляли крючки и, раскрутив, забрасывали донки. Дима заметил:
  - Нам без улова нельзя! Со вчерашнего вечера я еще ничего не ел! Вы забрасываете в озеро снасти, а я разведу костер и вскипячу воду, чтобы быстрее сварить уху.
  Из своего рюкзака я достал курицу. Развернул:
  - Дима! Сразу начинай варить курицу. Пусть кипит подольше. Потом добавим рыбу. Будет архиерейская уха.
  Увидев курицу, Дима оживился. Никак не мог налюбоваться:
  - Какая здоровая! А жира сколько! - в избытке чувств Дима поцеловал тушку в спину. - Чур, шкура моя!
  Дима воткнул две металлические рогатинки, на поперечину подвесил котел. Из армейского термоса налил воды. Собрал в кустах сухие сучья, развел костер.
  Мы тем временем забросили снасти. Ждать пришлось довольно долго. Начинало смеркаться. Наконец, зазвенел колокольчик одной из донок. Я вытащил пескаря средних размеров. Чуть погодя, такого же пескаря выудил Леня. Потом снова клюнуло у меня. Наконец и Миша вытащил рыбешку. В тот вечер шли одни пескари.
  - Ночью пойдет короп на макух. Сто процентов! - не унывал Леня.
  Очищенных и промытых пескарей Дима, наконец, опустил в бурлящий котел. Добавил лук и специи. По берегу распространился удивительный аромат. Я почувствовал обилие слюны во рту. Расстелили брезент. Накрыли импровизированный стол. Открыли рыбные консервы. Шофер Миша достал из машины горчицу и хрен. Включил боковую фару и направил луч в центр нашего "стола". Двумя, вырезанными из прибрежного кустарника, рогаточками, словно вилками, Дима достал курицу. Уха продолжала кипеть.
  Разлили по стопкам. Миша подставил свою стопку:
  - Мне полную! К утру все выветрится! Отдохнем за все лето!
  Леня руками порвал курицу. Взяв кусок, ложкой брезгливо сгреб кожу с толстым слоем желтого жира. Дима споро подставил свой обрывок закусочной бумаги. и повторил:
  - Шкура моя!
  Выпили. Закусывали, щедро приправляя мясо горчицей и хреном. Миша снова налил:
  - За все хорошее!
  Скоро от курицы осталась только гузка и кожа. Дима ел жадно, громко присасывая жир.
  Настала очередь ухи. Налили и выпили снова. Я благоразумно принял четвертую, последнюю кружку ухи, рассчитывая, что в ней меньше жира. Я и дома всегда собирал ложкой слой жира. Отец подставлял свою тарелку. Мама ругалась:
  - Самое вкусное выбрасываешь! Где ты такому научился?
  Уха была великолепна. Остановились, когда под разваренным картофелем заскребла по дну ложка.
  Закурили. В свете фары дым поднимался едва колеблющимися вертикальными змейками. В озере изредка раздавался, словно всхлип, всплеск рыбы. Колокольчики на наших донках были безмолвны.
  - Хорошо! И комаров не видно...
  - Прекрасный вечер!
  Собрали и упаковали в машину ложки и кружки. Миша долго мыл котелок. Обошли с фонариком наши донки. Миша сказал:
  - Вы ложитесь. Я подежурю первым. Чтобы к утру немного поспать.
  Мы легли. Несмотря на матрац, на носилках лежать было неудобно. Долго не мог уснуть. Потом повернулся набок, подтянул ногу и... провалился в глубокий сон.
  Казалось, что спал какие-то мгновения, когда меня стал расталкивать Миша.
  - Вставай! Третий час! Я отдежурил и за Леню. Он попросил. Остались вы с Димой. По полтора-два часа.
  Миша улегся на мой матрац и сразу захрапел. Я обошел донки. Уселся на Мишин раскладной брезентовый стульчик. Установилась необыкновенная, какая-то нереальная тишина. Даже лягушки смолкли. Полное безветрие... Огни фонарей на противоположном, Драсличенском берегу, отражаясь в озере, вытянулись по воде неподвижными свечками. Где-то далеко, в середине озера одиноко плеснула рыба. Опершись локтями в бедра, положил подбородок в ладони. Забылся...
  Очнулся я от довольно громкого глухого звука в УАЗе, словно кто-то свалился с верхней носилки. Дверь резко распахнулась и темная тень вывалилась из машины. К кустам стремительно промелькнул чей-то темный силуэт. Тут же раздались звуки, которые ни с чем не спутаешь. Затем раздался стон облегчения. Показалось, что это Димин голос. Я включил фонарик. Посмотрел на часы. Половина четвертого! Это я столько спал на стульчике! И не свалился!
  Немного погодя из-за кустов появился, затягивая брючный ремень, Дима. Приблизившись ко мне, сказал:
  - Иди отдохни. Я подеж...
  Дима оборвал речь, секунду постоял неподвижно, словно прислушиваясь к чему-то. Стремительно повернулся и резво побежал за кусты. Снова раздались булькающие и трескучие громкие звуки. Одновременно с сочувствием, мне стало смешно. Надо же так обожраться!
  Дима несколько раз появлялся из-за кустов. Не дойдя до машины, стремглав снова скрывался за прибрежной растительностью. Проснулся и вышел из УАЗика Леня. Не выспавшись, вышел Миша. Было уже не до сна. А Дима, последовательно осваивая новые территории, продолжал бегать за кусты.
   Когда Дима в очередной раз шел к машине, его вдруг повело в сторону. Леня успел его поддержать.
   Мне совсем плохо... - натужно просипел Дима. - В глазах качается, внутри все пересохло, голова болит... Надо ехать...
   Я был единственным недомедиком в той злополучной компании. Тем не менее я вспомнил о распространяющейся по республике холере. Одновременно, при свете фары, я видел, что лицо Димы осунулось, глаза ввалились. Ноги его подгибались. Я, зеленый студент, видел, что Диме необходимо капать внутривенно, восстанавливать водно-солевой баланс. Все смотрели на меня...
   - Поехали!
   Быстро, кое-как, не снимая наживок, собрали снасти. Миша завел двигатель. Пока проезжали Ратуш, Дима останавливал машину два раза. Выехали на трассу.
   - Куда едем? - спросил Миша.
   - Давай в инфекционную. Диме нужна капельница. Да и анализы надо сделать. О холере я молчал. Вспомнил, как, напутствуя студентов, представитель минздрава, сказал:
   - Любой пациент с расстройством пищеварения должен пройти все бактериологические обследования, а при выписке обязательна ректороманоскопия (визуальное обследование прямой и сигмовидной кишки, а также нисходящего отдела толстого кишечника с помощью толстой трубы, оснащенной на конце лампочкой). Виновные в преступной халатности медицинские работники, независимо от ранга будут привлечены к административной, а то и к уголовной ответственности.
   По дороге в Кишинев, несмотря на небольшое расстояние, менее пятнадцати километров, мы останавливались несколько раз. В городе, несмотря на ранний час и пустынные улицы, Миша включил мигалку. Подъехали к приемному отделению республиканской инфекционной больнице. Диму буквально на руках втащили в приемную. Наш инженер был бледен, глаза были полуприкрыты, казались сухими. Вошла дежурный доктор. Глаза старой докторши расширились.
   - Что с больным?
   - Понос. Раз двадцать.
  Дима завалился на кушетку. Расстегнув рукав рубашки, докторша стала измерять давление. Покачала головой. Повернулась к нам:
  - Кто знает паспортные данные больного?
  Леня выступил вперед. Вызвав дежурную медсестру, приказала:
  - Запиши паспортные данные сопровождающих. Все! Фамилия, имя, отчество, домашний адрес, место работы, где можно оперативно найти.
  Диму на каталке куда-то увезли. Я спросил:
  - Что делать нам?
  - Вы можете идти.
  - Что с Димой? - спросил Леня.
  - Разберемся! Для начала необходима капельница. Надо исключить холеру. А там посмотрим.
  Весть о срочной госпитализации Димы с подозрением на холеру облетела кафедры института с быстротой молнии. Экстренное извещение о подозрении на опасное инфекционное заболевание с утра ушло в городскую санэпидстанцию. Оттуда полетели телефонограммы в республиканскую СЭС, в санэпидуправление минздрава, главному санитарному врачу Молдавии, в правительство и центральный комитет партии.
  Диму положили в отдельный бокс для пациентов, больных особо опасными инфекциями. Несмотря на то, что понос прекратился уже утром, Диму замучили анализами. Из каждой санитарной инстанции выезжала бригада лаборантов-бактериологов. Мазки-отпечатки и соскобы брали непосредственно из прямой кишки. Облачившись в противочумный костюм, Диму осмотрел и главный инфекционист Минздрава.
  Нас с Леней и водителя Мишу разыскали оперативно. Поскольку мы не жаловались, было решено нас не госпитализировать. Но в приемном отделении республиканской инфекционной больницы анализы у нас все же взяли. Записав адреса, строго предупредили:
  - Кишинев не покидать. При малейшем расстройстве немедленно обратиться в приемное отделение инфекционной больницы.
  Наутро выездная бригада городской санэпидстанции, захватив водителя Мишу, выехала в Драсличены на берег озера, где мы рыбачили. Развернувшись цепью, искали, оставленные Димой в кустах, следы. К найденному очередному месту, по рассказам водителя, устремлялись лаборант-бактериолог и дезинфектор городской дезинфекционной станции. Бактериолог брала пробы, после чего начинал колдовать дезинфектор. Дезинфицировал очаг. В нескольких местах взяли для анализов пробы воды из озера. На развилке дороги у плотины забили колышек с табличкой: "Особо опасная инфекция! Купаться и ловить рыбу в озере категорически запрещено!".
  По дороге докторша постоянно спрашивала Мишу:
  - Где еще останавливались?
  Миша помнил точно, что один раз остановились у съезда на Полтавское шоссе. Тогда Дима побежал под одинокое дерево. Там Миша и указал водителю остановить автомобиль с санэпидперсоналом. Темное пятно нашли сразу. Снова взятие проб, затем над местом Диминой вынужденной остановки опять работал дезинфектор.
  - Когда машина тронулась, - рассказывал потом Миша. - Пожилая полная, непрерывно курившая "Беломор", эпидемиолог спросила меня:
  - Где следующий пункт остановки?
  - Я отлично помнил, что притормаживал от Гратиешт (Ставчен) до Кишинева два раза. Один раз в черте города. Разве сейчас найдешь?
  - Мы больше не останавливались. - соврал Миша, - Мы ехали быстро и скоро были в больнице.
  - Смотри мне! Тут сплошь виноградник! Если пойдет отсюда холера, мы тебя привлечем!
  Перед выпиской Дима испытал на себе и ректороманоскопию.
  Диму мы увидели утром пятого дня. Осунувшийся, ссутулившись и с опущенной головой, со своим чемоданчиком, в который были уложены инструменты, Дима направлялся на одну из кафедр. В ответ на наше приветствие и вопрос о самочувствии, Дима предложил нам куда-то направиться. Вполголоса. Куда? Мы не разобрали... Но кажется... Мы догадались...
  
  
  
  
  Почему исчезли раки
  
  С самого начала восьмидесятых я увлекся ловлей раков. Вместе с приятелями, коллегами мы обследовали практически все озера района. Ловили раков различными способами. Начали с обычных раколовок. Конструкция их была различной.
  У меня дома во времянке до нулевых на стене висела вертикальная раколовка, состоящая из мелкоячеистой капроновой сетки, обтягивающей два обруча диаметром около 80 сантиметров. На дно раколовки помещали и крепили куринные потроха или кусок подпорченного мяса. Раколовку опускали в озеро с помощью длинного шеста. Через произвольные интервалы времени шест с раколовкой поднимали и выбирали заползших туда раков. Эффективность такой конструкции была невелика, и вскоре я подвесил раколовку на гвоздь во времянке, где она провисела добрых тридцать лет.
  Использовались горизонтальные раколовки в виде вершей с несколькими входами, напоминающими устье чернильницы невыливайки. Внутрь верши также укладывали приманку. По сужающемуся внутрь верши конусу, раки легко проникали в ловушку. Вырваться из западни ракам было весьма затруднительно. Такие раколовки можно было оставить на ночь, а то и на несколько суток.
  Использовались ловушки, состоящие из клубка беспорядочно запутанной старой лески либо порваной сети, называемой путанками. В центр такой раколовки, где леска была запутана больше всего, помещали приманку. Раки, стремящиеся проникнуть к приманке, сами запутывались своими клешнями в гуще лески. Часто, пытаясь поглотить червя, рак путается в поводке обычной удочки или донки.
  Наибольшее распространение в те годы получили короткие мелкоячеистые бредни. Палки (стояки) бредня внизу соединялись цепью, служащей грузилом. Вверху на сетку бредня закрепляли несколько поплавков. Это была довольно эффективная конструкция, которой мы пользовались почти три десятилетия.
  За несколько лет мы с товарищами перецедили практически все озера района. Говоря об озерах, хотелось бы уточнить предмет обсуждения. Классические озера образуются котловинами в результате тектонических, вулканических, ледниковых, карстовых и других естественных запрудных процессов в земной коре.
  В Молдавии насчитывается более пятидесяти природных озер. При внимательном рассмотрении большая часть из них все же является результатом жизнедеятельности человека. При дотошном изучении ландшафта большинство водоемов лежат в бассейнах рек и образовались в результате искусственных запруд и являются, собственно, прудами. Исключение составляют несколько природных озер на юге Молдовы.
  Дондюшанский район не является исключением. Все запрудные озера, проще говоря пруды лежат в бассейнах рек Днестр, Кайнар, Куболта, Рэут и частично Чугур, впадающего в Прут. Единственным озером, образованным вне бассейнов рек, несмотря на то, что находится в непосредственной близости от Днестра, является, хорошо знакомое мне, "Голубое озеро".
  Расположено озеро в километре от северо-западной окраины Наславчи в соседнем Окницком районе. Это озеро, размером 250 на 100 метров, площадью более двух гектар, образовалось в результате затопления выработанного аргиллитового карьера и является производным жизнедеятельности человека. (Аргиллит - твердая глинистая горная порода, являющаяся разновидностью сланца и образовавшаяся в результате естественного уплотнения, обезвоживания и цементации глины)
  В числе прочих, освоенных нами озер в Дондюшанском районе, интерес представляет искусственная запруда, расположенная в полукилометре от восточной окраины Покровки. Много лет в этом озере мы ловили раков, которым, как утверждали местные, несть числа. Несмотря на это, при ловле раков мы отбирали только крупных, выбрасывая мелочь в озеро.
  Секрет столь высокой плотности раков прост. Половина озера была занята, выступающими из воды, вековыми пнями. Между ними зимой, когда замерзает озеро, из колхозного сада привозили и наваливали на лед ветви и стволы после обрезки фруктовых деревьев. Весной, когда лед таял, разнокалиберный хворост погружался в воду. В этой части озера невод, бредни и удочки, особенно донки, бесполезны.
  В девяностых мы с сыном Женей и его школьным другом Максимом решили снова попытать счастья в покровском озере. Добравшись до озера, мы встретили моих давних знакомых покровчан.
  - Раки в озере перевелись. Скорее всего подействовала отрава после опрыскивания садов, смываемая в озеро летними ливнями.
  Мне стало не по себе. Я не снимал ответственности за исчезновение раков из озера и с собственной персоны. Еще десять лет назад озеро кишело раками.
  - Может просто, выгребли раколовы?
  - Нет, - возразил мне местный, - это невозможно! Более половины озера завалено стволами и сучьями фруктовых деревьев. Да и пни там вековые. Невод и бредни бесполезны. Там всегда была масса раков. Ребятня их ловила руками. Скорее всего виновны ядохимикаты.
  Мы разделись и принялись цедить воду бреднем. Попались два крупных замшелых рака. Один был без большой клешни. Должна быть молодежь, если есть крупные!
  Попробовали мы тянуть бредень вдоль плотины. Там вода чище. Раков не было. Однако с каждым выходом на берег мы вытаскивали, запутавшихся в сетке бредня небольших рыбешек. Поразил меня из необычный внешний вид. Взяв рыбешку в руки, мы стали ее внимательно разглядывать.
  - Папа! Это речной бычок! - воскликнул Женя.
  - Точно!
  Несоразмерно большая голова, огромная для такой крохи пасть, за губами плотный ряд, острых, как иглы, мелких зубов.
  Вот и разгадка. Не снимая ответственности с человека, в том числе и с себя, до меня дошло, почему в этом озере исчезают раки. Икринки речных бычков, скорее всего, были занесены из Днестра на лапках водоплавающих птиц. Озеро, находящееся на расстоянии трех километров от Днестра расположено на высоте 170 метров выше водной глади реки. Самостоятельно водным путем бычки в это озеро попасть не могли. На пути от Днестра к озеру стоят две высокие глухие, без постоянного стока воды, плотины.
  Речные бычки питаются, в основном, моллюсками, личинками и водными насекомыми. Особый деликатес для маленьких хищников представляют только-что вышедшие из икры, прикрепленной снизу хвоста матери, рачки. Я ранее читал, что бычки стайкой сопровождают самку рака, у которой должны вылупиться рачки. По мере вылупления мягкотелые малыши попадают в зубы этих речных хищников. Спастись только что вышедшим из икринок и подрастающим рачкам от острых зубов хищных карликов весьма и весьма проблематично.
  
  
  
  
  Пятиколенка
  
  Сегодня удилища из карбона и стеклопластика достигают длины девяти метров, а может и больше. Лет сорок - пятьдесят назад в рыболовных магазинах можно было приобрести преимущественно двухколенные бамбуковые удилища длиной чуть больше трех метров. В диковинку были трехколенные удилища, привезенные любителями, в основном, из Москвы. Длина их была немногим менее пяти метров.
  В сентябре шестьдесят девятого я принимал участие во Всесоюзной научной студенческой конференции в Ростове-на-Дону. В числе прочих достопримечательностей Ростова мне посоветовали Нахичеванский базар. После коллективной экскурсии на прогулочном катере в древнюю столицу Донского казачества - станицу Старочеркасскую, мы с однокурсником пошли на Нахичеванский базар.
  Поразила огромная площадь, сплошь заваленная арбузами и дынями. За бахчевыми раскинулись рыбные ряды. Столько разной рыбы я увидел впервые. Еще живая, ночью выловленная в Дону рыба толстыми поленьями лежала поперек столов: огромные толстые сазаны, лещи. На одном столе расположился более чем полутораметровый сом. Такого большого сома я еще не видел. В корзинах была рыба поменьше: щуки, судаки, караси, красноперки, окуни, подлещики, рыбец, тарань. В ивовых корзинах шелестели раки. Многие виды рыбы я видел впервые. Поразила меня донская сельдь, которую тут почему-то называют русаком. На дне глубокой корзины змеями извивались вьюны.
  Чуть поодаль начинались ряды с соленой и вяленой рыбой. Купив по паре огромных, просвечивающих на свету янтарем, лещей, по связке крупной тарани, мы направились к противоположному выходу. У самых ворот кавказцы торговали бамбуком. Тут были пяти-шестиметровые шесты, которые по желанию покупателя тут же пилили на требуемые отрезки. В самом углу расположился торговец готовыми удилищами.
  Мы подошли. Выбор был, по нашим меркам, огромным. Цельные, двух- и трехколенные удилища стояли прислоненными к высокому забору. Там же я увидел четырех-коленное удилище, от одного вида которого захватило дыхание. Длина его была не менее шести метров. Вызревший до соломенно-желтого цвета бамбук был непривычно легким. Телескопические соединения были насажены идеально плотно. Я взял удилище и потряс им в воздухе, чтобы проверить гибкость. Продавец в необычайно широком кепи вырвал удилище из моих рук:
  - Так не проверяют! - закричал он. - Смотри!
  Просунув тонкий конец удилища под шифер навеса, резко поднял, изогнув свой товар в полукружие. Я поспешил перехватить его руку:
  - Достаточно! Я беру.
  Пока продавец разбирал удилище, во мне проснулся максималист. Я успел присмотреть отрезок бамбука чуть выше моего роста. Более тонкий его конец по толщине соответствовал толстому концу приобретенного удилища. Рядом в посылочном ящике навалом парами лежали латунные трубки. Я спросил:
  - А можно еще одно колено соединить!
  - Для тебя все можно!
  Я указал на облюбованный отрезок бамбука. Продавец взял его, осмотрел, попробовал на прочность и прицокнул языком:
  - Удочка будет чемпион! Где резать?
  Я показал. Торговец отрицательно покачал головой и, измерив штангелем, отрезал по одному сегменту с обеих сторон.
   - Так будет лучше!
  Я согласно качнул головой. Пока он подбирал соединительные трубки, я спросил его:
  - Вы грузин?
  Продавец резко дернул плечом и качнул головой так, что кепи его съехало набок:
  - Нет! Я аджярец! - сказал он с нескрываемой гордостью.
  Для меня в те годы все кавказцы были грузинами, азербайджанцами и армянами.
  Купленная в Ростове-на-Дону, удочка простояла в окницком сарае два года. Уже, будучи в интернатуре, осмотрел ее. Бамбук усох, все трубки сидели неплотно. Вытесав круглые клинышки, я закрепил трубки. Я уже работал в районной больнице, когда цаульский бригадир пригласил меня порыбачить на одном из озер:
  - Приезжайте после обеда. Берите с собой только одну-две удочки. Без рыбы не уедете. Клюет на молодую мягкую кукурузу.
  Наконец-то пришло время обкатать мою пяти-коленку. Выломав по дороге несколько початков кукурузы, я приехал на озеро. Наживил сначала трехколенку. Воткнул на самой кромке берега, выгнутый мной из толстой катанки, кронштейн. В него и закрепил трех-коленку.
  Настала очередь моей пяти-коленки. Наживив, забросил. С удовлетворением отметил, что поплавок встал наклонно на расстоянии более двенадцати метров от берега. Совершенно случайно угадал глубину. Кронштейна не понадобилось. В пяти метрах от берега выступала из воды рогатина, воткнутая до меня кем-то из рыболовов. В развилку рогатины я и поместил мое удилище.
  В это время плавно ушел под воду поплавок трех-коленки. Я подсек. Добыча сопротивлялась упорно. Скоро я подвел к берегу карпа весом более шестисот граммов. Опустив рыбу в садок, наживил снова. Забросил. Скосил взгляд на мою пяти-коленку. На неподвижном поплавке уютно устроилась огромная стрекоза.
  В тот день я ловил только на трех-коленку. Карпы были стандартными, от 600 до 800 грамм. Уже вечерело. Наловив достаточно, решил еще раз забросить трех-коленку и сматывать бесполезную пяти-коленку. Забросив, я увидел, что поплавок трехколенки плавно двинулся параллельно берегу. Я подсек. Есть! Еще одна! Пока я вываживал рыбу, моя пяти-коленка торпедой прошла по развилке рогатины и стремительно, подняв в воздух толстый конец удилища, помчалась по озеру.
  Освободив рыбу, опустил в садок. Стал раздеваться. А моя удочка, не снижая скорости, торпедой мчалась к середине озера. Толстый конец удилища еле угадывался в наступающих сумерках. Я понял, что сегодня мне удочку не достать. Кроме меня на берегах озера не было никого. Так быстро унести удочку на середину озера могла только очень крупная рыба. С такой в одиночку и вплавь можно не справиться. Да и глубина озера на середине, по рассказам, не менее трех-четырех метров. А тут еще стремительно темнеет. Была бы автомобильная камера...
  Собрав снасти, приторочил облегченный чехол к велосипедной раме. Садок подвесил на руль. Еще раз посмотрел в сторону уплывшей удочки. Ее уже не было видно. По дороге домой я прикинул. Камеру приготовлю с вечера. Позвоню приятелю. У него "Победа".
  Поднялся я в половине шестого. успел умыться и выпил чай. В это время раздался сигнал "Победы". Я захватил, лежащий в шкафу, театральный бинокль. Перекинув, как скатку, камеру, я вышел на улицу. Поехали!
  Приехав на берег озера, к неудовольствию моему, увидел несколько рыбачивших мужиков. Ни одного знакомого. Подняв бинокль, я внимательно изучал водную гладь озера. Удочки моей не было. Подъехали ближе к хвосту озера. Внимательно осмотрели заросли тростника. Там довольно мелко. Если бы моя удочка была там, она лежала бы плашмя. Мы бы ее увидели.
  Двигаясь обратно к плотине, мы снова, до слезотечения, внимательно вглядывались в озеро. Мой спутник отметил, что сидевшие вдоль противоположного берега рыбаки внимательно провожают нас глазами. Немудрено!
  Подъехав к одному из рыбачивших, я спросил:
  - Не вытащил ли кто из рыбаков пяти-коленную удочку?
  - Нет! - последовал короткий ответ парня, и взгляд его снова уперся в поплавок. Мы уехали. К восьми я был на работе.
  Ровно через год я, в компании коллег и заведующего гаражом, рыбачил на другом озере. Завгар обратил наше внимание на рыбачившего неподалеку сухонького невысокого пожилого рыбака:
  - Посмотрите на его удочку! Это наверняка телескопическая!
  В те годы уже появились телескопические пластиковые удилища.
  - До чего длинная! Я такой еще не видел.
  Я присмотрелся. Необычайно длинное удилище ярко-красного цвета покоилось на воткнутой в метрах четырех от берега рогатине. Я встал и подошел поближе. Нет, удилище не было телескопическим! Это был крашеный бамбук. Старик беспокойно заерзал на своем стульчике. Я всмотрелся. Это была моя удочка! Я узнал бы ее из тысячи. Только удилище было окрашенным, скорее всего, фуксином, и сверху покрыто влагозащитным лаком.
  Я постоял еще немного и вернулся к своим товарищам. Старик вскоре собрал удочки и направился к селу.
  
  
  
  
  
  Трапаред
  
  Однажды, возвращаясь из поездки на одно из отдаленных озер, Женя сказал:
  - Знаешь, папа! Мы, кажется, неправильно ловим раков.
  - То есть как?
  - Я читал, что раков можно отлавливать в месяцы, содержащие в своем названии букву "Р". Январь, февраль, март, апрель, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь. А мы...?
  Я уже был знаком с подобной версией. Скорее всего с мая по август нельзя ловить по двум причинам: с мая до конца июня у раков идет нерест и выход из икры рачков. В июле и августе чаще всего у раков происходит линька.
  Я задумался. Почему бы не ловить в осенние и зимние месяцы. По крайней мере, пока водоемы не покрыты льдом.
  Стали мы думать. С первых шагов мы заключили, что оптимальным вариантом является принцип траления. Но для этого нужна лодка. Лодки у нас не было, да и не взгромоздишь на "Москвича" такую махину. Думали мы долго. Потом появились эскизы, чертежи. Осенью мы начали воплощать нашу идею в жизнь.
  По низу решено было оставить цепь, к которой предстояло приторочить сеть в виде матрицы рыболовного невода в миниатюре. По верху в качестве распорки и поплавка решено было использовать герметизированную тонкостенную трубу из нержавеющей стали, к которой должна быть приторочена матрица. Дополнительные грузы на концах цепи выточил знакомый токарь.
  За основу матрицы была взята рыболовная дель (сеть из капроновой нити с ячейками 25х25 миллиметров). Размер ячеек сети предусматривал поимку только крупных раков. Молодежь и малыши должны были оставаться в озере. К новому году наша гостиная превратилась в конструкторский ангар. Длина трала составила три с половиной метра. Вход в трал привязали по кругу: вверху к трубе, по бокам к метровым шнурам, которые внизу надежно приторочили к цепи. Грузы решили закреплять на озере карабинами.
  Женя задал немаловажный вопрос:
  - Как мы назовем наш инструмент?
  После недолгих раздумий победило наше тщеславие. Решено было назвать наш агрегат сокращенным словом "Трапаред". Расшифровка означала: Трал-Паром-Единака.
  По углам входа в трал вплели и закрепили растяжки, сходящиеся к центральному карабину. Остаток зимы ушел на изготовление двух воротов, которые подобно катушке спининга должны наматывать на себя шнур или отпускать его, если тяга идет в противоположном направлении подобно парому. Купил два капроновых шнура длиной по 200 метров каждый. Шнуры намотал на катушки воротов.
  С нетерпением ждали когда на озерах растает лед. Когда высохли дороги, мы погрузили наши снасти. Сам агрегат мы закрепили на багажнике "Москвича". Вороты с катушками поместили в багажник. Испытать агрегат решили на пустынных берегах редю-марского озера.
  Приехав на озеро, размотали ворот и вручную протянули шнур между противоположными берегами. Шнуры прикрепили к основному карабину, в кольце которого закреплены растяжки.
  - Поехали!
  Я начал крутить ворот. Женя на противоположном берегу отпускал шнур. По моим прикидкам наш "Трапаред" прошел более трех четвертей подводного пути. Оставалось около двадцати метров. Внезапно я почувствовал пружинящее сопротивление. Сердце мое екнуло. Я предположил самое худшее: "Трапаред" захватил подводную корягу!
  Попробовали дать задний ход. Безрезультатно! После коротких раздумий я стал наматывать шнур на ворот. Рассчитывал сдвинуть с места корягу. Других вариантов не было. Вращение все более затруднялось. Стали гнуться, забитые в грунт плотины, металлические штыри. Я опасался, что при увеличении усилий штыри будут вывихнуты из грунта и ворот устремится в озеро.
  В какой-то миг моя рука свободно прокрутила ворот. Шнур оборвался на месте зацеплении карабинов под водой. Я легко намотал оставшийся участок шнура. Наше дальнейшее пребывание на озере потеряло всякий смысл. Мы собрали все наше имущество и уехали домой.
  На следующий день мы выехали на озеро двумя машинами. Второй машиной был грузовой УАЗ. В кузове УАЗа лежал моток толстого капронового каната. На одном конце морским узлом была завязана, выкованная знакомым кузнецом, четырехпалая "кошка", крючья которой способны выдержать вес легкового автомобиля.
  После нескольких неудачных забросов "кошка" за что-то зацепилась. Я потянул. Трос пружинил. Нас грела надежда, что "кошка" зацепилась за наш "Трапаред". Второй конец троса надежно закрепили на буксирный крюк УАЗа. Приятель завел двигатель. УАЗ плавно тронулся и поехал по плотине. Трос натянулся. Мотор натужно гудел. Водитель прибавлял обороты.
  На всякий случай я благоразумно отошел в сторону. Колеса УАЗа стали пробуксовывать.
  - Давай рывком! - не выдержал я.
  УАЗ сдал назад и рывком устремился вперед. Трос натянулся... Сердце мое замерло. В следующее мгновение трос оборвался. Один конец выстрелом хлестнул по заднему борту. Другой скрылся под водой.
  Домой мы возвращались побежденными, как говорили древние, на щите.
  Через несколько лет мы с Женей посетили памятное озеро. Вместо водной глади мы увидели болотистую поверхность. Оказалось, что при роспуске колхоза и приватизации земли озеро с прилежащей территорией было арендовано. Новый владелец решил заняться разведением карпов. Но надо было избавиться от, ставшего сорным, карликового окуня.
  В месте бывшего стока плотину прорыли тракторным экскаватором. Вода унесла всю живность в нижележащее озеро на территорию соседнего района. Кстати, это единственное озеро на территории нашего района, относящееся к бассейну реки Чугур, впадающей в Прут. Все остальные озера лежат в бассейнах Рэута, Куболты, Кайнар и Днестра.
  Чтобы окончательно избавиться от окуней, озеро новый владелец решил сушить до осени. Мы обратились к работающему рядом с озером трактористу. По его словам, озеро с помощью экскаватора выпускал он сам:
  - Не находили ли в озере после выпуска что-либо необычное?
  - Как же? Вон там, - он указал на место, где встал на вечный якорь наш "Трапаред". - нашли рыболовную снасть непонятной конструкции. Зацепилась за пень. Арендатор забрал снасть с собой. Нашли еще бредень.
  Я насторожился. В начале восьмидесятых, слабо плавающий коллега из-за страха утонуть оставил мой самый первый бредень на середине этого озера.
  - Нашли много донок. - продолжал наш собеседник. - Несколько бамбуковых удочек.
  Я вспомнил. Одна из утащенных рыбой бамбуковых удочек была когда-то моей.
  Так бесславно, не начавшись, закончилась наша "фантастическая" операция под кодовым названием "Трапаред".
  
  
  
  
  
  Вася
  
  Во время охоты и рыбалки, бывает, случаются истории, весьма далекие от запланированных на тот день событий. Об одном таком курьезном случае хочу рассказать. Сумею ли я донести читателю те ощущения, которые мы испытали в тот день от, казалось бы, не особо примечательной истории?
  В середине девяностых мы с шестнадцатилетним тогда сыном Женей облюбовали одно из целой дюжины редю-марских озер. Ездили мы туда чаще с бреднем для ловли раков. Часто, особенно в зной, раки исчезали, возможно, уходили на глубину. Нам мешал, безнадежно путаясь в мелких ячейках, бесчисленный карликовый окунь.
  Однажды, заехав со стороны плотины, на противоположном берегу мы увидели молодого жеребца, щипавшего сочную прибрежную траву. Недалеко стояла повозка. Ниже по склону, у самого озера, на широкой дерюге, именуемой в Молдавии цолом, расположились два молодых человека. Они часто чокались, опрокидывая в себя очередную стопку живительного зелья. Закусив, закуривали.
  Пока мы обошли озеро по кругу, молодые люди закончили трапезу. Судя по темпу их речи, избыточной жестикуляции, неуверенной походке и неловких движениях, мы поняли, что ребята выпасают коня, возможно, с самого утра. Поднявшись, один из парней, сняв с дышла уздечку, направился к жеребцу.
  - Вася! Вася! Давай, поедем домой.
  Вася, вероятно, еще не нагулялся, а может, еще не наелся досыта. Круто повернув шею, Вася, не спеша, боком отошел от уздечки, предвещавшей ему потерю свободы и сулящей длительный подъем в гору с повозкой, да еще с двумя нетрезвыми пассажирами на борту.
  Парень снова приблизился к Васе. Подпустив, посягающего на его независимость поближе, Вася вспомнил собственное детство. Косясь горящим взглядом на приближающегося парня, Вася слегка вздыбился, взбрыкнул и коротко заржал. Тон его ржания не оставлял сомнений. Вася явно приглашал преследующего поиграть с ним в догонялки.
  Так повторялось несколько раз. Расстояние между играющими и телегой увеличивалось. Тяжело поднявшись с цола, зигзагами на подмогу поспешил друг. Вдвоем они стали убеждать неразумного жеребца. Один из незадачливых преследователей попытался обойти жеребца со стороны железнодорожного переезда. Жеребец легко разгадал коварный маневр, покушавшихся на его волю, людей. Еще раз лягнув воздух, отбежал на безопасное, по его разумению, расстояние. Жеребец, скорее всего, не выносил пьяных, не питал к ним доверия...
  Вдогонку Васе прозвучали нелестные слова с упоминанием о, порочащих его гордую жеребцовскую натуру, якобы совершенных с ним в прошлом противоестественных непотребных, постыдных насильственных действий. Вася сплетен не любил. Тем более о себе. Особенно, если они носили интимный характер. Он ускорил шаг.
  Вслед Васе понеслась длинная многоэтажная тирада в адрес его матери, бабушки и всех его многочисленных тетушек до седьмого колена... Вася не терпел негативных слов в адрес своих предков. Особенно, обидным было оскорбительное поминание его досточтимой, вскормившей его, матушки. Презрительно вскинув голову, Вася перешел на рысь.
  Грязным хлыстом в Васину спину хлестнуло короткое слово, ставящее его в один ряд с особами низкой социальной ответственности. Потом его - потомственного коня, более того, жеребца назвали псом, только женского пола. Как Жульку, живущую с ним в одном дворе и ежегодно приносящую прелестных щенят. Надо же так упиться!
  Вася, несмотря на запутанную родословную, был благородным жеребцом. Он не выносил оскорбительного отношения к женщинам. Особенно к отсутствующим. Васе стало обидно и за собственную хозяйку, ни разу не стегнувшую его кнутом и часто угощавшую ломтем белого хлеба с солью. Вася перешел на галоп. Проскакав немного, Вася остановился. Оглянулся.
  Оставшиеся далеко позади, два друга вернулись к телеге. Словно ломовые клячи, впряглись в одну на двоих шлею и, держась за дышло, по бездорожью потянули телегу в гору. Единственное дышло, по нашим наблюдениям, помогало нашим друзьям стоять на ногах и выдерживать верный курс в направлении железнодорожного переезда. Лица, еще недавно безмятежно отдыхающих персон, приобрели буряковый оттенок.
  Вася мерно вышагивал в метрах двухстах впереди экзотичного, по его лошадиному разумению, экипажа. Периодически, грациозно выгибая длинную шею, оглядывался. Скорее всего проверял: везут ли неразумные его родную телегу домой? Не оставят ли где без присмотра?
  Через недели полторы мы с Женей снова поехали на то же озеро. За железнодорожным переездом на склоне холма стояла телега. К колесу, установленному на гальму (тормозной башмак), была привязана длинная прочная капроновая веревка. Другим концом веревка была привязана к уздечке гнедого жеребца. Женя спросил:
  - Папа! Это не Вася?
  - Похоже он...
  Мы спустились по склону. На берегу озера мы увидели, постеленный на траве, знакомый нам цол. Цол был накрыт немудреной, чисто мужской закуской: нарезанный крупными кусками хлеб, сало, брынза, лук и малосольные огурцы. В центре импровизированного стола высилась литровая пластиковая бутылка с самогоном. На цоле напротив друг друга сидели два парня. Показалось, что те же, которые были здесь в прошлый наш приезд. Поздоровавшись, я, указывая на жеребца, спросил:
  - Ребята! Это Вася?
  - Вася, Вася! Он самый! - узнав нас, с улыбкой закивали парни.
  
  
  Нечаянная экскурсия или Святовское озеро
  
  В семьдесят третьем случилась более, чем недельная автомобильная экскурсия по европейской территории Союза. Я уже целый год работал в Дондюшанской центральной районной больнице. Много оперировал, внедрял новые методы лечения. Оставалась неудовлетворенность. Многого я не мог делать из-за отсутствия целого ряда специальных хирургических инструментов и новых аппаратов.
  Выручило меня тогдашнее постановление правительства "О мерах по улучшению медицинского обслуживания рабочих на промышленных предприятиях". В нашем районе таким предприятием был Дондюшанский сахарный завод. Материальная база, медико-техническое оснащение здравпункта оставляли желать лучшего. Я же, ответственный за донорство на сахарном заводе, часто бывал в здравпункте и у тогдашнего директора завода Алексея Ивановича Хлебникова.
  В время нашей беседы перед донорским днем Алексей Иванович достал из папки и подал мне несколько, соединенных скрепками, документов. Это было постановление правительства, копии соответствующих приказов по министерствам здравоохранения и пищевой промышленности Молдавии.
  - Я уже говорил по этому вопросу с вашим главным. Нужна физиотерапевтическая аппаратура, электрокардиограф, сухожаровой шкаф, стерилизаторы, стоматологические инструменты. Но Федор Георгиевич мне отказал, деликатно объяснив, что, исходя из выделяемых фондов, ему не хватит и десяти лет, чтобы оснастить аппаратурой больницы района. Здравпункты для него не приоритетны. Вы, Евгений Николаевич, моложе. Может придумаете что-либо, в обход фондов минздрава?
  Как только я услышал ключевое выражение "в обход", я понял, что мне повезло, как везет один раз в тысячу лет. Я увидел возможность оснастить мою операционную и отделение в целом современным оборудованием. Вспомнил. Ушедший в небытие всего лишь два месяца назад, профессор Михаил Григорьевич Загарских, мой крестный в отоларингологии, говорил нам:
  - Не ждите по разнарядке Госснаба. Выходите на людей, ищите производителей и деньги. Люди, как правило, откликаются. Главное, чтобы в карманах не оседало.
  - Надо ехать на заводы-производители, в Москву. Выбивать, где только можно. Нужна машина и деньги.
  - Машина будет. Я дам ИФу (шести-тонный комфортабельный немецкий грузовой автомобиль с дизельным двигателем). Чековую книжку вы получите безлимитную. То-есть, ограничений с финансами не будет. Захватите про запас десяток доверенностей.
  - Для своего отделения я смогу одновременно взять некоторый инструментарий? Больница потом оплатит.
  - Без проблем. Выезжаете в любое удобное для вас время. По рукам?
  - По рукам...
  В больнице вопрос был решен, что называется "с ходу". В четыре часа утра в понедельник 13 августа семьдесят третьего мы взяли курс на Москву. Водителем оказался мой земляк Василий Иванович. В кузове мы везли три мешка сахара, два ящика слив и картонную упаковку с водкой, коньяками и винами Молдавии. В кармане, разумеется, была чековая книжка, доверенности.
  Проехали Киев. За Броварами остановились в густом лесу. Пообедали. Поехали дальше. Выехали на новую трассу - хрущевку. Батурин, Кролевец... Проехали границу Украины и России, которой тогда не было. Просто указатели, пожелание счастливого пути и приветствие "Добро пожаловать в РСФСР". В Курской области стемнело. Для ночлега остановились на окраине Железногорска.
  К обеду следующего дня были в центре Москвы. Василий Иванович, неоднократно ездивший в Москву, уверенно вел машину по набережной Москвы-реки. Приехали в магазин "Союзмедтехника". Там какое-то переоборудование. Будут работать завтра. Посоветовали подъехать в "Мосмедтехнику".
  В "Мосмедтехнике" взяли многое из того, что необходимо было для моей операционной. Помог мешок сахара. Там же нам любезно сообщили адреса еще двух специализированных магазинов и оптового торгового склада "Росмедтехника". Ехать туда было поздно. Близился конец рабочего дня. Еще два часа мы потратили на то, чтобы завезти родственнице директора сливы.
  Начинало темнеть, когда мы выехали с окружной на Горьковское шоссе. Я открыл "Атлас автомобильных дорог СССР".
  - Через час будем в Орехово-Зуево. Осталось чуть больше восьмидесяти километров.
  В Орехово-Зуево мы ехали на завод "Респиратор". Там производили медицинские ингаляторы. Заодно директор сахзавода попросил привести, дефицитные в те годы, кислородные редукторы для сварочных аппаратов. Узнав об этом, брат Алексей, работавший тогда заместителем главного врача района, попросил привезти пять редукторов и для больниц.
  - Не будем мы сегодня в Орехово-Зуево на машине с молдавскими номерами. Ночью, рассказывают водители, бывают неприятности.
  На окраине небольшого городка, названия я не запомнил, Василий Иванович свернул с трассы и остановился на просторной площадке. Справа широченные зеленые ворота. На них красные звезды с расходящимися лучами.
  - Тут воинская часть. Площадка всю ночь освещена. На КПП постоянно дежурят военнослужащие. За три рубля солдат глаз сводить не будет с нашей машины. Я тут ночевал не раз, когда гнал ГАЗоны в колхоз, потом на сахарный завод.
  Поужинали, купленными в одном из московских гастрономов, сыром и колбасой. Помидоры и огурцы у Василия Ивановича были домашние. Выпили по бутылке пива. Как и в Железногорске, уютно разместились в просторной кабине ИФы. Едва стало светать, как мы снова были в пути. Орехово-Зуево оказалось совсем рядом. На окраине, увидев двух парней, видимо спешащих на работу, Василий Иванович спросил:
  - Как проехать на завод "Респиратор"?
  - Очень легко. Прямо по этой улице. Увидишь мост через Клязьму. Не доезжая до моста повернешь влево. Во дворе казарм можно пристроить машину.
  Скоро мы въехали в тенистый двор, окруженный вековыми деревьями. Казармы оказались двух- и трехэтажными, красного кирпича, зданиями общежитий, воздвигнутыми, как выяснилось позже, самим Саввой Морозовым. Потемневший, но прекрасно сохранившийся красный кирпич, относительно узкие, но высокие окна, широкие входные двери придавали зданиям мрачную монументальность.
  - Где здесь можно помыться? - спросил Василий Иванович, вышедшую из подъезда, женщину.
  . - На кухне. Первая дверь направо. Там и розетка есть. Побриться сможете.
   Мы вошли. Довольно широкий полутемный коридор с единственным, в противоположном конце, высоким окном. Направо дверь была открыта. Кухня оказалась огромной, больше похожей на спортзал, комнатой. В центре кухни длинный, обитый сверху алюминием, стол. В нижней части стола со всех сторон множественные дверца с небольшим вырезом в верхнем углу. Через отверстие проходит цепочка, прикрепленная к примусу или керогазу. По закрытым на разные замки дверкам, понял, что на ночь все убирается в тумбочку. Под замок.
   В углу огромная, как в хлебопекарне, печь. Над припечком краник для подачи соляры. Напротив стола умывальник с единственным краном. Рядом розетка. Над ней надпись: "Электроплитки и утюги не включать!"
   Достав наши электробритвы, мы по очереди побрились. Кухня оживилась с приходом трех женщин. Потом вошел мужчина. Было ощущение, что на нас не обратили внимания. Мы помылись, вытерлись, взятыми в дорогу, полотенцами. Сказав спасибо, пошли к выходу:
  - На здоровье! - понеслось нам вдогонку. - Заходите еще!
  Василий Иванович, сжав губы, покрутил головой. Когда мы подошли к машине, он тихо сказал:
  - А ведь в Прибалтике и на Западной Украине давно газ, электроплиты. Я много ездил по стране, видел. А по дороге в Свердловск видел самую настоящую нищету.
  До восьми утра оставалось минут пятнадцать. Я хотел пройти около ста пятидесяти метров и посмотреть видневшуюся Клязьму, о которой много начитан. Но Василий Иванович кивком головы указал мне в сторону проходной "Респиратора". Нескончаемым потоком, шеренгами в несколько рядов, на завод шли люди. Все они скрывались за стеклянными вращающимися дверями.
  - Большой завод! - протянул Василий Иванович. - Скорее всего военный. А ингаляторы и редукторы так, ширпотреб.
  Забрав документы, пошли в заводоуправление. Нашли отдел сбыта. Пожилая полная женщина, взяв доверенность, долго искала что-то в толстой амбарной книге. Повернулась к нам:
  - Вас в разнарядке на отпуск нет. Нашла разнарядку на четвертый квартал. Только Кишинев, ГАПУ, Управление "Молдмедтехника". Сахзавода не вижу. Перед выездом по телефону вы связывались?
  Мы молчали. Такой облом!
  - Может у вас еще есть какие бумаги?
  Василий Иванович вышел вперед:
  - У нас коньяк молдавский есть, вина сладкие, водка...
  - Нет, нет! Ничего не надо! - женщина двумя руками, словно защищаясь, отталкивалась от нас. - Вы с чековой книжкой или по доверенности на инкассо?
  Так, впервые в жизни я стал постигать сложную науку взаимных расчетов. Заодно и алгоритм действий советского снабженца.
  - Дайте ваш паспорт!
  Я протянул. Женщина открыла паспорт. Прочитав, округлила глаза:
  - Доверенность на Цыбульчака, а вы Единак!
  Василий Иванович протянул свой паспорт. Оказывается, все доверенности были выписаны на него, как на работника сахарного завода. Я тут вроде и ни при чем?
  Женщина куда-то позвонила. Спросила о наличии изделий по длинным номерам. Я ничего не понял. Затем выписала накладные. Потом позвонила в бюро пропусков. Назвала наши фамилии.
  - Идите в бухгалтерию и бюро пропусков. Там скажут, как проехать на погрузку.
  Василий Иванович с чековой книжкой, доверенностями и накладной пошел в бухгалтерию. В бюро пропусков, взяв наши паспорта, выписали общий пропуск на нас и на машину. Скоро Василий Иванович подъехал к широким воротам. Открыл пассажирскую дверь:
  - Садись! Сойдешь, когда разрешат!
  На воротах у нас, после проверки, от пропуска оторвали желтую полоску. Через метров сто пятьдесят вторая проходная. Сличив наши фотографии на паспортах, охранник оторвал от пропуска розовую полоску. Открыл следующие ворота. Мы проехали. Слева на стене крупными буквами: Склад готовой продукции. Стрелка.
  - Охрана серьезная! Что же тут выпускают?
  Мы подъехали к складу первыми. Заведующая, прочитав накладные, позвала низкорослого худого, с морщинистым испитым лицом, рабочего. Дала ему один экземпляр накладной и ушла в свою будку в глубине огромного складского помещения.
  Работяга взял большой зеленый ящик и стал упаковывать в него картонные коробки с ингаляторами. Я внимательно следил и считал. Все правильно! Потом, насыпав мелкой стружки, стал упаковывать, завернутые в серую бумагу, редукторы. Упаковал пятнадцать. А в доверенности было указано: 20. Я спросил рабочего:
  - Почему не все редукторы упаковал?
  Он подал мне накладную. Там была цифра 15. Я пожал плечами.
  - А тебе сколько надо?
  - Всего двадцать. - сказал я, как можно тише.
  - Пузырь будет?
  Я не понял. В те годы у нас так не говорили. Пузырь - пузырь. Видя мое затруднение, рабочий, отвернувшись от будки, показал полусжатую кисть с оттопыренными мизинцем и большим пальцем. Вот сейчас ясно!
  Я представил, что при такой строгой охране у меня на одной из проходных обнаружат пять лишних редукторов. Дальше что-либо я не хотел себе представлять. Отрицательно качнул головой.
  - Дело хозяйское, - сказал рабочий. - Хозяин - барин!
  В двух метрах лежали продолговатые голубые ящики. Я присмотрелся. "Легкий подводный дыхательный аппарат АПД-20." Работяга перехватил мой взгляд.
  - Надо? Два пузыря!
  Мне почему-то стало смешно. Я снова отрицательно качнул головой.
  - Хозяин - барин!
  Работяга показал на большой ящик, куда упаковывали ингаляторы и редукторы:
  - Тут один как раз встанет. И стружки меньше надо!
  Я улыбнулся:
  - А что вообще завод выпускает?
  - Да разное... Разное для водолазов, для подводных лодок, для летчиков. Работаем с космосом. - С нотками гордости за свой завод сообщил трудяга. Помолчав, добавил. - Наш завод единственный не только в Союзе. В варшавских странах такого завода больше нет.
  Я понял, что патриот своего завода, с натруженным от постоянных возлияний лицом, имел в виду страны Варшавского договора.
  Рабочий охапками стал втискивать в наш ящик тонкую стружку. Стружка уминалась легко. Набив, старательно заправил внутрь свисающие кольца. Затем по кругу забил гвоздями крышку. Направился в кабинку заведующей складом. Скоро вернулся с мотком проволоки и пломбиратором. Продев сквозь отогнутые заушины стальных полос проволоку, опоясал ею в двух местах ящик. Достал из кармана свинцовые пломбы. Продев сквозь них проволоку, резко, словно рассерженно, пломбиратором раздавил пломбы.
  - Вот сейчас все! - после небольшой паузы повторил третий раз. - Хозяин - барин...
  С территории завода мы выехали без приключений. Сверив номер ящика с номером на накладной, охранники беспрепятственно выпустили нас на волю.
  С тех пор прошло сорок пять лет. За эти годы я так и не смог ответить себе на вопрос: орехово-зуевский трудяга предлагал мне упаковать, не выписанную и неоплаченную, продукцию секретного завода всерьез или в шутку?
  Выехав за проходную, Василий Иванович снова поставил машину в дворике между казармами. Завернув в бумажный пакет бутылку коньяка и крепленого вина, пошел в отдел сбыта. Скоро вернулся без пакета. Покинув территорию завода, мы ехали по городу. Тут только и вспомнили, что сегодня не завтракали. Василий Иванович сказал:
  - Потерпи пять минут. Через несколько километров Горьковское шоссе. Там, в сосновом лесу и позавтракаем. Я не раз там останавливался по дороге из Горького.
  Скоро мы выехали на трассу. С обеих сторон дорогу провожали толстые, с голыми стволами, сосны. Только наверху деревья кучерявились пышными кронами. Василий Иванович остановил машину. Мы сошли. Взяв провиант, углубились в лес. Василий Иванович подбросил вверх сухую хвою. Ветерок понес хвою в сторону шоссе. Лесной воздух был насыщен тугим ароматом смолы. Мы уютно расположились на покрывале, расстеленном на толстом мягком слое хрустящей хвои. Позавтракав, немного отдохнули, заново переживая беседу со складским рабочим. Потом взяли курс на запад, на Москву.
  Наша ИФА шла споро. Занявший небольшую толику передней части кузова ящик, для такой машины не был грузом. На трассе машина шла больше со скоростью 110 километров в час. Это я заметил еще в первый день нашего путешествия. Спросил:
  - Как ты можешь так точно выдерживать скорость?
  - Это не я, - ответил Василий Иванович. - В топливной аппаратуре есть ограничитель. Как только автомобиль слегка превышает сто десять, уменьшается подача топлива. Держит сто десять, сколько ни жми.
  Через часа полтора мы были в "Союзмедтехнике". Приняли нас любезно. Василий Иванович подозревал, что сюда успели позвонить из "Мосмедтехники". Выписали и погрузили быстро. В основном аппараты для физиотерапии и ЛОР-инструменты. Грузить на машину нам помогал товаровед. В благодарность Василий Иванович погрузил на спину товароведа мешок с сахаром.
  В Москве решили не задерживаться. Василий Иванович спешил выбраться за черту города. Когда мы съехали с объездной, к немалому своему удивлению я увидел указатель: Кашира, Тамбов. Я повернулся к Василию Ивановичу:
  - Почему мы едем по этой дороге?
  - Мы сэкономили два дня. Заедем в Тамбов. Там мой племянник, Ваня Цыбульчак. Работает начальником отдела сбыта в областной сельхозтехнике. Обещал мне волговский передок для моей "Победы".
  Ваню Цыбульчака я знал, хоть и близко знаком не был. Он закончил Сорокский техникум механизации сельского хозяйства. После армии осел в Тамбове, женился, закончил институт. Я развернул "Атлас автомобильных дорог СССР". Прикинул. До Тамбова больше четырехсот километров. Поехали!
  Пересекли Оку, которую я видел впервые. Река оказалась неожиданно широкой. Слева осталась Кашира. Вспомнил третий класс, когда мы читали об открытии Лениным Каширской электростанции. Дальше дорога казалась прямой. Проезжая Рязанскую область, я обратил внимание на села вдоль трассы. Дома, в основном были небольшими, окна непривычно маленькими. Я спросил:
  - Почему окна такие маленькие?
  - У нас больше, потому, что зимы мягче. Большое окно здесь, это уйма дополнительных дров.
  Понравились замысловатые неповторимые узоры на наличниках дверей и окон домов. Сами дома мне не понравились, особенно старые. Темные. У нас дома веселее. Заборы, особенно вокруг старых домов, чаще отсутствуют. Но ворота обязательно с перекладиной. Дворы кажутся пустыми. Среди зеленой травы небольшие грядки. Садов очень мало. Во дворах чаще всего можно увидеть березу и, начавшую алеть, калину.
  Василий Иванович, словно подслушав мои мысли, сказал:
  - Это еще ничего. В Горьковской области мы заезжали в одну деревню. Там родственники одного нашего водителя. Деревня в лесу. К ней ведет единственная, непроходимая осенью и весной, дорога. Туда еще электричество не подвели, хотя расстояние от райцентра небольшое. Керосин... Даже летом топят в русской печке. Повальное пьянство... Самогон гонят из березового сока. Весной вся деревня собирает березовый сок бочками. Лучшим считается самогон без добавления сахара. Нас угощали...
  Машин на трассе было мало. Было совсем темно, когда справа мелькнул указатель на Мичуринск. В Тамбов приехали поздним вечером. Василий Иванович ориентировался в городе свободно. Он и здесь бывал не раз!
  Загнав ИФу во дворик, Василий Иванович постучал. Скоро появился Ваня. Нас, естественно, не ждали. Тем не менее, усадили ужинать. Я принес коньяк и вино. Тут-то Василий Иванович разговелся за все дни путешествия. Сидели далеко за полночь. Между рюмками выяснили, что Ваня мой дальний родственник. Оказалось, что девичья фамилия его прабабки была Единак. Я с большим сомнением воспринял слова подвыпившего Вани, пока он не произнес имени моего прадеда Прокопа. Чужой человек нашего поколения такого знать просто не мог.
  Утром мы втроем направились в "Сельхозтехнику". По дороге Ваня узнал, что у нас есть чистые доверенности. С оплатой на инкассо нам выписали передний мост в сборе для служебной "Волги" директора сахзавода. Второй мост ждал Василия Ивановича уже год. В итоге выезд через проходную "Сельхозтехники" был вполне легальным, по пропуску. В кузов никто не посмотрел. Уже по пути к Ваниному дому, Василий Иванович сказал:
  - С нашими доверенностями мы можем подъехать в Горький, на автозавод. С мешком оставшегося сахара мы могли бы взять на инкассо и пригнать на завод новый ГАЗон.
  - Сахар дешевый и в магазинах его полно. Зачем москвичам сахар? - спросил я Василия Ивановича.
  - Самогон варят. Прямо на кухне, без самогонного аппарата. На газовую плиту ставят большую кастрюлю. Наливают брагу, опускают плавать глубокую миску для сбора самогона, а второй глубокой миской дном вниз прикрывают кастрюлю. В миску наливают холодную воду. Вот тебе и самогонный аппарат.
  После обеда Тамара, Ванина жена предложила отдохнуть в Новой Ляде, большой деревне, находящейся примерно в пятнадцати километрах от Тамбова. Там жили ее родители. Соблазнили нас походом за грибами и богатой рыбалкой. Поехали!
  Приехали. Оказывается, нас уже ждали. С раннего утра Тамара успела позвонить и предупредить о приезде свата из Молдавии, то-есть Василия Ивановича. Нас с ходу усадили за стол. Василий Иванович снова расслабился. Угощение было богатым. Накануне хозяева забили кабана. Запомнилась поданная вареная картошка. Крупная, ослепительно белая, на изломе искрилась, словно снег.
  После обеда пошли на озеро. Шириной около двухсот - трехсот метров и длиной более полутора километров, озеро было необычно, по нашим меркам, глубоким. В самом глубоком месте глубина озера превышала одиннадцать метров.
  - Рыбалка здесь богатая? - спросил я Толю, младшего брата Тамары.
  - Рыбы много, есть крупная. Но в этом озере рыбу ловят только пацаны. В озеро стекают нечистоты с ферм и санатория. Мы ловим рыбу в небольших лесных озерах. Поедем и туда.
  Наутро второго дня мы собрались по грибы. Ехал с нами отец Тамары и сам Толя. На нашей ИФе поехали проселками в лес. Машину оставили на небольшой поляне, где стоял шалаш соседа. Я опасался за сохранность груза. Толя рассмеялся:
  - Можно оставить вообще без присмотра. Никто не тронет.
  В тот день мы собрали массу грибов. Местные собирали только белые и лисички. Мы с Василием Ивановичем набрели на Бычий язык. В Молдавии его так и называют - Лимба боулуй. В некоторых областях Украины этот гриб называют Печеницей. Возможно за то, что гриб снаружи и на разрезе напоминает печень.
  Тот день остался в моей памяти, обнаруженными в лесу, снарядами. Толя объяснил:
  - Недалеко от Новой Ляды артиллерийский полигон. Стреляют болванками, но лучше не трогать. Лет десять назад погибли несколько подростков. Только неясно. Нашли ли они неразорвавшийся снаряд в лесу или принесли откуда-то, чтобы разобрать.
  По лесу протекал ручей, который местные называли речкой. При толстом слое черной листвы прошлых лет на дне, вода в речке кристально чистая. Меня изумило, когда Толя, наклонившись, помыл руки, потом выше по течению ковшиком ладони набрал воды и напился. Предложил мне. Я отказался, сказав, что жажды не чувствую. Когда выше по течению я увидел следы то ли коровьих, то ли лосиных копыт, позвал Толю. Он подтвердил, что в лесах вокруг Тамбова бродят лоси. Потом я увидел на берегу ручья свежие лосиные лепешки. Жажда моя улетучилась.
  Увидев нашу добычу, наши хозяева округлили глаза:
  - Мы такие грибы не берем. Они не съедобные!
  Василий Иванович усмехнулся. Приехав домой мы столкнулись с еще более яркой реакцией женщин. Они искренне переживали, что гости отравятся. Василий Иванович "бычий язык" готовил лично. В сметанном соусе. К грибам на ужин по нашей просьбе снова подали вареную картошку. Хозяева устали уговаривать не есть, собранные нами, грибы. Но мы аппетитно уплетали их с картошкой. Потом не выдержали хозяева. В знак солидарности решили попробовать и они. После ужина Толя записал название гриба по-молдавски.
  Следующим утром во дворе собрались Толины друзья. Откуда-то принесли небольшую резиновую лодку. Толя представил нам незнакомого парня, отличавшегося какой-то внутренней интеллигентностью.
  - Саша наш сосед. Работает учителем географии в Тамбове. Сегодня поедем на Святое озеро. Таких больше нет.
  Саша пояснил:
  - Озеро называют Святым, Святовским, Круглым, Бездонным. Это очень древнее озеро. Образовалось оно, скорее всего, в результате падения крупного метеорита. Направление его падения, скорее всего, было с запада на восток. Это объясняет наличие на восточном берегу широкого округлого вала. Мы, еще будучи студентами, с нашими преподаватели образовали довольно большую группу из географов, физиков, химиков, биологов и ботаников. Потом даже психологи и фольклористы к нам присоединились.
  - Работы очень много, хотя до нас сделано немало. Озеро изучали до революции, в первые годы советской власти. Святовское озеро очень глубокое. Есть письменные свидетельства, что в конце девятнадцатого века исследователи не могли определить его глубины. Не хватало самых длинных линей, чтобы достать дно. Потому это озеро называют Бездонным. Хотя это кажется невероятным.
  - С помощью эхолотов неоднократно было установлено: в этом озере два дна. Верхнее дно находится на глубине примерно двадцати метров. Состоит верхнее дно из стволов крупных деревьев и ветвей, чередующихся с опустившимся торфом. Нижнее, или собственно дно, по различным источникам, находится на глубине от сорока до пятидесяти метров. Хотя, у каждого исследователя глубина разная.
  В это время вся группа дружно поднялась в кузов ИФы. Саша, по нашей просьбе, расположился рядом с Василием Ивановичем. Указывал дорогу. Ехали мы обратно, в сторону Тамбова. В середине пути повернули влево. Вокруг был девственный лес. Проехав около двух километров, Василий Иванович притормозил.
  Мы, по команде Толи, спрыгнули на обочину шоссе. Саша вышел из кабины.
  - Здесь к Святовскому озеру ведут просеки. Но там много упавшего сухостоя, валежника, буреломы. Пойдем по утоптанной тропе. Так надежнее.
  Саша почему-то обращался преимущественно ко мне. Мы тронулись в путь. Василий Иванович, удобно устроившись, прикрыл глаза:
  - А я отдохну...
  Хотя тропа, по словам Саши, была утоптанной, путь нам поминутно преграждали упавшие поперек тропы стволы высохших деревьев, крупные, повисшие над тропой, готовые сорваться на голову, сухие ветки. Особенно коварными были упавшие березовые стволы. Достаточно было наступить на такой ствол, оказывалось, что вместо древесины, под девственно белой березовой корой, была темно-рыжая труха. Ствол разваливался и в воздух поднимались клубы коричневой, медленно оседающей удушливой пыли.
  На нашем пути встал огромный, в несколько обхватов, дуб. На высоте трех-четырех метров ствол лесного гиганта был раздвоенным. Два ствола, делясь на множественные крупные, а кверху на все более мелкие ветви, уходили, казалось, в самое небо.
  - По разным данным, - пояснил Саша, - этому дубу от четырехсот до шестисот лет.
  Расстояние до озера оказалось неожиданно небольшим. Приближение к озеру было обозначено болотистым, похожим на топь, торфяным грунтом. Я пожалел, что не обул, предложенные Толей, сандали. Тщательно выбирая путь, осторожно шагали. Озеро открылось нам внезапно. Вблизи оно не казалось идеально круглым. Диаметр его, по моим прикидкам, составлял не менее ста пятидесяти метров. Вал на восточном берегу я увидел лишь после того, как мне на него указал Саша.
  Было полное безветрие. Водная гладь казалась черной. Саша подвел меня к бревенчатому настилу из поваленных стволов и показал.
  - Посмотри вниз. Вода совершенно прозрачная. Просматривается на три-четыре метра вглубь.
  Я всмотрелся. Кроме черноты я ничего не увидел. Лишь спустя несколько секунд мои глаза стали различать затопленные стволы и крупные ветви. Саша продолжал:
  - Незнакомое всегда порождает домыслы и легенды. До сих пор жива легенда, что озеро образовалось в результате провала небольшой деревни вместе с церковью. Некоторые утверждают, что что в определенные тихие дни, в дни больших религиозных праздников в глубине видны блестящие церковные купола. Были и такие, которые в предпасхальные дни видели, поднимающийся над водой, крест. Потом крест, якобы, скрывается под водой.
  - Мы собирали свидетельства стариков из окрестных деревень. Рассказывают, что в прошлом веке из озера доносился отчетливый звон церковных колоколов. Некоторые слышат колокольный звон и поныне. Другие утверждают, что если долго сидеть у самой воды, из глубины доносится низкий, утробный гул. Слышатся, якобы, отдельные слова.
  Объяснение, скорее всего, простое. В километре с севера и востока проходят автомобильные трассы, по одной из которых мы приехали. С юга в километре железная дорога. Вполне возможно, что доносящиеся сюда звуки, преломляются в озерной чаше, как в диффузоре динамика. Я сам не раз слышал необычные звуки, которые являются эхом отраженных лесом, вполне реальных звуковых сигналов.
  Я, оториноларинголог, вспомнил элементы акустики. Повернулся к нашему экскурсоводу:
  - Саша! Каков точный диаметр озера? Вы наверняка мерили?
  - Конечно! Каждая группа начинает с этого. Озеро не является идеальным кругом. Расстояние между диаметрально расположенными точками по береговой кромке колеблется от 165 до 175 метров. Лес, в основном, подходит вплотную к воде. Старые деревья погибают, молодые быстро растут. Тут их никто не вырубает. Просто невозможно. Да и незачем.
  - Саша! Скорость звука в воздушной среде при обычных условиях ненамного превышает триста тридцать метров в секунду. Диаметр озера ровно в два раза меньше. В течение секунды каждый звук строго по диаметру проносится дважды: туда и с эхом обратно. Отраженный звук эхом может повторяться много раз и, благодаря диаметру озера, входит в аутоакустический резонанс. В электроакустике это называется ауто завязкой, или микрофонным эффектом. Стихание звука компенсируется его стимуляцией строго по фазе с частотой один период в секунду. Кроме того, звук отражается не только диаметрально противоположными барьерами, но и в бесчисленных вариантах по кругу. Эхо каждых противоположных точек по кругу совпадает по фазе, удерживается и за счет резонанса может усиливаться. Это как естественный, почти идеально совпавший по функциональным размерам, природный рупор. Плюс отражение, мечущихся над гладью озера, звуков самой поверхностью воды. Вот и уникальная многоголосость.
  - Что-то подобное говорили и наши физики. Но такой полный расклад версии я слышу впервые. Даже я понял. Надо будет снова поговорить с физиками. - ответил Саша.
  - Если у них есть аппаратура, можно выехать на озеро с генератором так называемых "чистых" звуков, усилителем и приемником звуков с самописцами. В исследовании необходимо пройтись по всему спектру слышимых звуков. От самых низких до самых высоких. А есть еще инфра- и ультразвук. Тогда можно проверить все версии с документальной регистрацией полученных результатов.
  - Вы надолго к нам? Хотелось бы познакомить вас с доцентом кафедры физики. Он только защитил кандидатскую. Но, голова! Вместе вы опрокинули бы все легенды!
  - Может не стоит? Тогда совсем скучно станет. Во все времена людям хочется сказки. Уезжаем мы завтра с утра. Идею дарю.
  Беседуя с Сашей, я ощущал, что в отличие от того светлого будоражащего настроения, которое я обычно уносил от любого водоема, Святовское озеро сообщает мне ощущения, близкие к тем, которые испытываешь при посещении погостов, особенно старых, заброшенных. Я представил себе, что стою на краю глубокой, сорокаметровой пропасти, заполненной водой. Мне стало не по себе. Что, если торфяной, размытый водой, берег обвалится?
  Саша, вероятно, уловил мое состояние:
  - Озеро воздействует на психику людей по разному. Мы приезжали сюда группами и просили каждого описать собственные ощущения после посещения озера. Потом анализировали. Характер воздействия, вероятно, зависит от состояния психики человека в тот момент, его настроения, отношения к окружающему миру, его религиозности и отношения окружающих к самому человеку. Наши институтские психологи говорят, что это очень сложный конгломерат психических взаимодействий, который требует изучения.
  - Какая живность в этом озере?
  - Добрый десяток различных пород рыб. Красноперки, лещи, окунь, щука, судак. Есть раки. Достать их практически невозможно. Лягухи, тритоны. Но больше всего карася. Если повезет, угостим вас Святовскими карасями.
  Толя в это время подтащил к настилу надутую лодку. Саша, взяв с собой сумку с кружками, подошел к лодке. Толя помог ему сесть и слегка толкнул лодку.
  - Не желаешь поплавать, поудить рыбу? - спросил Саша.
  Вспомнив в который раз, что уже в нескольких шагах от бревен глубина может достигать 40 - 50 метров, я поспешил покачать головой.
  Саша разматывал кружки и устанавливал глубину.
  - Тут каждая рыба имеет свой уровень. Даже караси на разных уровнях. Крупные поглубже.
  Саша наживил крючки и стал отпускать кружки. Несколько кружков закачались в воде. Потом наступило затишье, кружки замерли неподвижно.
  Неожиданно один из кружков закачался, встал на ребро и его медленно повело. Саша поднял кружок, перехватил леску. Скоро на резиновое дно лодки шлепнулся увесистый карась. Потом второй, третий. Вытащив семь карасей, Саша выбрал кружки и подгреб к настилу. Толя помог ему выбраться. Я перевел дух. Мне все время казалось, что вытаскивая очередного карася, свободным крючком Саша вспорет лодку.
  Саша протянул мне связку карасей:
  - Возьми! Тут семь штук. На каждого по рыбине. Мы помногу не ловим. Можно вычерпать очень быстро. А мне сегодня в Тамбов. В школу.
  Я всмотрелся. Караси были знатные, не меньше семисот - восьмисот грамм каждый. Только цвет у них был непривычный. Если караси в наших молдавских озерах делятся на серебряных и золотых, караси из Святовского озера не имели блеска. Чешуя их была тускло-серой, на спинке почти черной.
  Говоря честно, к машине я шел с удовольствием. Возвращаться на озеро тогда мне не хотелось. Да и левая стопа ни с чего разболелась. Василий Иванович, сидя за рулем, с хрустом потянулся:
  - Давно я так сладко не спал!
  Следующим утром Новая Ляда осталась позади. Мы взяли курс на Тамбов. За Тамбовом Василий Иванович свернул налево. Потом был Липецк. Там я впервые узнал, что, кроме города, существует река Воронеж. Ширина ее в Липецке была около ста метров. Меньше, чем ширина Днестра в Атаках.
  Затем был Елец, за ним Ливны. Проезжая Ливны, вспомнил Паустовского. Велика, прекрасна земля! Южнее Орла вышли на киевскую трассу. Как и по дороге в Москву, ночь снова провели в Железногорске. Вечером следующего дня мы ужинали дома.
  Несколько дней я не мог отойти от спрессованных, недавно пережитых событий нечаянного восьмидневного приключения. В какой-то момент, сменяющаяся вереница событий, новых мест и встреч казалась нереальной, недавно просмотренной кинолентой.
  Одно ощущение было реальным, напоминало о себе рвущей, пульсирующей болью. В последний день путешествия, несмотря на то, что больше ехал, не успел натоптать ноги, у меня развилась мозольная флегмона стопы. Аукнулась, полученная в детстве травма левой стопы куском, развалившегося о пяточную кость, стекла. Вскрыл сам. Не так больно. Тогда я был твердо убежден, что сделаю это лучше других. С гноем выскочил небольшой, меньше пшеничного зерна, осколок стекла.
  P.S. Уже дома вспомнил: мой двадцать седьмой день рождения я встретил в воскресенье девятнадцатого августа на Святовском озере под, уже ставшим далеким, Тамбовом. Подарок...
  
  
  
  
  Феномен Кашпировского
  
  Летом восемьдесят второго мы с, ныне покойным, приятелем и коллегой Ливиу Павловичем Гурьевым довольно часто выезжали на озера района. Удочки, донки, переметы... Со второй половины лета к нашим снастям мы подключили бредень для ловли раков.
  Однажды Ливиу Павлович к концу рабочего дня зашел ко мне в кабинет:
  - У нас сейчас на практике студенты медицинского института. Руководителем производственной практики к нам направлен мой однокурсник. Два года мы жили с ним в одной комнате. Вместе работали в Тюмени в студенческом строительном отряде. Шашлыками его не удивишь. А если рыбалка? Плюс раки... Желательно приготовить на берегу озера.
  - Без проблем. Когда едем?
  - Давай на завтра. Попытаемся выехать раньше.
  Снасти, ведро, мешок, котел и кронштейны для него, картофель, лук и специи я заготовил с вечера. Пообедав, мы взяли курс на Покровку. На среднем озере уйма раков. Да и рыбалка там, как правило, удачливая.
  Прибыв на озеро, мы, в первую очередь, собрали хворост и сухие крупные ветки. Закинули донки. Растянули бредень. С первого же захода стало ясно, что в раках сегодня недостатка не будет. После выпавшего пару дней назад дождя крупные раки сосредоточились у берега. В течение часа мы наловили ведра полтора раков.
  На берегу под вековой ивой забили кронштейны. Развели костер. Помыли раков. Налили к котел колодезной воды и повесили на поперечину кронштейнов. Скоро вода закипела. Опустив в кипяток связанные пучки укропа и любистка, высыпали соль. Затем вывалили в котел часть раков. В костер подбросили хвороста. Добавили толстых веток. В котле снова закипело. Раки стали красными. Через минут пятнадцать констатировали готовность членистоногих.
  Выбрав первую порцию, засыпали в котел оставшихся раков. Налили стопки. За встречу, за институт, за добрых друзей, а потом, вообще, за все хорошее... Поглощение раков ненадолго прерывалось очередным звонком колокольчика одной из донок. Потом чистили рыбу. Свалив в котел рыбу, картошку, петрушку и лук, стали варить уху. И продолжали уничтожать, под аккомпанемент тостов, раков.
  Солнце все ниже клонилось к закату. По противоположному берегу погнали в село, насытившихся на днестровских склонах, коров. В какой-то момент мое внимание привлек звон. Необычно высокий, он, казалось, проникал внутрь головы не через уши, а сквозь череп. Я поднял голову. Надо мной плясал, поднимаясь и опускаясь, столб мошкары. Точно такие же столбы из тысяч насекомых колебались над головами моих приятелей.
  Проследив за моим взглядом, посмотрел вверх и Ливиу Павлович. Резко втянул голову в плечи:
  - Это что?
  - Ливиу! Это гнус! Помнишь после второго курса в Тюмени мы работали в противомоскитных сетках?
  - Откуда он в Молдавии?
  - Он всюду!
  В это время я ощутил прикосновение, севшего на мою щеку, насекомого. Ладонью я стер мошку с лица. Бросил взгляд на ноги. Ноги мои были облеплены темными точками насекомых. То же обнаружили на своих ногах мои компаньоны.
  - Смотри, как облепили! Хорошо, хоть не кусают!
  Мы не знали тогда, что вгрызаясь в толщу кожи человека либо животного, мошки, как настоящие хирурги, вначале выпускают обезболивающее вещество. Скоро мы стали чесаться. Зуд становился нестерпимым. Ливиу Павлович пошел к своей машине. Вернулся с бутылкой в руках:
  - Тут самогон-свекломицин. Первак. Разотремся. Запах будет отпугивать гнус.
  - Если первак, то можно не только, как наружное, нужно и внутрь. Должно подействовать! - сказал руководитель студенческой практики.
  Плеснув на ладони, мы натерлись самогоном. Вроде помогло... Потом налили самогон в стопки. Прозвучал тост на погибель гнуса. Выпили. Меж тем, стемнело. Гнус стал невидимым. Создалось ложное впечатление, что гнус исчез. Скоро закончили раков. Уха оказалась на удивление вкусной. Разъехались мы по домам далеко за полночь.
  Проснулся утром я с головной болью и тошнотой. Вытираясь после ванной, посмотрел в зеркало. Только сейчас мне стало понятным выражение: с трудом узнал себя. На меня смотрел малознакомый человек с отечным лицом, бугристым лбом и щелевидными глазами.
  Во время завтрака начался нестерпимый зуд. Чесались руки, ноги, лицо, шея... Намазавшись гидрокортизоновой мазью, выпил супрастин. На работу пришел во время. Сотрудники и пациенты смотрели на меня с неподдельным интересом.
  Когда выдалась свободная минута, я зашел к своему непосредственному начальнику, Ливиу Павловичу. Узнать, как он себя чувствует после вчерашнего бурного вечера. Кресло Ливиу Павловича было свободным. Выяснилось, что на работе он сегодня не появлялся. Вернувшись в кабинет, позвонил. Ответили не сразу. Голос был чужим. Я попросил пригласить Ливиу Павловича.
  - Не оригинальничай! Это я! Что случилось?
  Только сейчас я узнал его голос.
  - Как вы себя чувствуете, Ливиу Павлович?
  - Издеваешься? Ночью я чуть не умер! Ёка-ла-Маё!
  Это было самое страшное матерное ругательство Ливиу Павловича.
  - А ты как себя чувствуешь? Ты дома или на работе?
  - На работе, Ливиу Павлович! Только лицо отекло и чешется все тело.
  - Я тоже весь чешусь. Тошнит. Невыносимая головная боль. Утром температура была сорок и пять десятых. Ну его на фиг с раками, ухой и комарами.
  О том, что прошлым вечером были не комары, а мошкара, гнус, я промолчал.
  На работу Ливиу Павлович вышел следующим утром. Руководитель производственной практики исчез. Появился в больнице он через неделю, в самый последний день, на итоговом семинаре.
  Высыпания на коже рук и ног и сильный зуд беспокоили меня несколько месяцев. Однажды, вытираясь после душа, я с беспокойством увидел, что высыпания на месте укусов сменились сосудистыми звездочками, как у пациентов с циррозом печени. Достаточно было слегка почесать звездочку, чтобы появился сильнейший зуд. Особенно по ночам.
  Что я только не делал! Таблетки, мази... Безрезультатно! Попробовал воздействовать на сосудистые звездочки глубоким замораживанием жидким азотом. Без эффекта! Я уже смирился с тем, что с сосудистыми звездочками мне придется жить долго, если не всегда.
  Прошло около года. На мои звездочки я уже внимания не обращал. Мысли были заняты другим: защита диссертации, заявки на изобретения, подготовка публикаций, изготовление новых инструментов...
  В это время мой младший, трехлетний Женя заболел ветряной оспой. Лечили мы его общепринятыми лекарственными воздействиями, в том числе и смазыванием оспенных высыпаний обычной зеленкой. Выздоровев, Женя сам превратился в доктора. Первым его пациентом стал ежик, изображенный на, наклеенном на двери, Женином ростомере.
  Однажды, переодеваясь, я посетовал, что мои звездочки, особенно на ногах, не бледнеют и не исчезают. Наоборот, сосудистые звездочки стали более контрастными. Услышав мои жалобы, Женя побежал в соседнюю комнату. В гостинной Женя появился с пузырьком зеленки. Обмакнув в пузырек палочку с ватой, сказал:
  - Лечить надо! Ачичас! - в переводе это означало: Сейчас!
  Женя принялся меня лечить. Ватным тампончиком он стал замазывать все, без исключения, сосудистые звездочки.
  Закончив, Женя критически осмотрел мои ноги, оценивая результаты своего труда. Видимо, зеленых пятен Жене показалось мало. Он снова стал участливо накладывать зеленые мазки. Откровенное, неподдельное участие Жени, его искреннее стремление помочь и уверенность в эффективности воздействия зеленки вызвали у меня ощущение внутреннего комфорта и, если хотите, пресловутого умиления. Я расслабился, предоставив сыну возможность полноценно провести "лечебную" процедуру. Не исключаю, что это был своеобразный транс, из которого меня вывел Женин голос:
  - Все!
  Я осмотрел мои ноги. Обе ноги от стоп до паха были испещрены пятнами зеленки.
  - Как отмывать будешь? - Спросила Таня.
  - Да никак! Под душем само отмоется, постепенно.
  Вытираясь после бани, я, честно говоря, не обращал внимания на, рисованные Женей, зеленые пятна. Прошло несколько недель. Однажды я увидел, что зеленые пятна на моих ногах исчезли. Я присмотрелся. Вместе с зелеными мазками исчезли и сосудистые звездочки. С помощью зеркала я самым внимательным образом исследовал мои ноги. Звездочки исчезли. Я позвал Таню. Жена подтвердила факт чудесного исцеления. С тех пор прошло более тридцати пяти лет. Каких-либо накожных изменений, указывающих на сосудистую патологию, за это время не появилось.
  Феномен Кашпировского - элемент неспецифической психотерапии, завязанной на посыле авторитетного стимула, запускающего сложный подсознательный механизм саморегуляции организма. Сам термин "саморегуляция" является весьма условным и неоднозначным. Существуют три варианта проявления механизмов саморегуляции: биологический, психологический и управляемый вариант саморегуляции.
  Биологическая саморегуляция - генетически обусловленная закодированная часть внутренних процессов. Глубинные, наработанные в процессе филогенеза, реакции лежат в основе зарождения, роста и жизнедеятельности организма. В основе этих процессов лежат и защитные функции организма, протекающие без участия сознания. Биологическая саморегуляция не прекращается и при полном отключении сознания (наркоз, клиническая смерть и пр.).
  Несколько слов о психическом механизме саморегуляции. Подчиненная генетическим программам, биологическая саморегуляция, тем не менее, чрезвычайно чувствительна к воздействию сознания. В основе психической саморегуляции лежат неконтролируемые рефлекторные воздействия, приводом которых являются физиологические, биохимические, иммунологические и др. процессы жизнедеятельности.
  И наконец, управляемая саморегуляция. Подчиненность биологической саморегуляции сигналам сознания позволяет использовать последнее как орудие целенаправленного воздействия на биологическую саморегуляцию. Подача определенных команд и установок позволяет провести мобилизацию, подавление либо просто коррекцию, тех или иных процессов сложных механизмов жизнедеятельности. В основе механизмов психической саморегуляции лежат методы внушения, самовнушения и гипноза.
  Описанный выше случай, скорее всего, является комбинированным, сочетанным процессом биологического и психического механизмов саморегуляции организма.
  P.S. Подобные "чудесные" исцеления известны человечеству с библейских времен. Описанное в настоящем рассказе, психосоматическое явление произошло со мной за шесть-семь лет до появления на телеэкранах психотерапевта из Винницы. Автором и исполнителем столь эффективного психогенного стимула нечаянно стал, не подозревающий о собственном "всемогуществе", мой трехлетний Женя. В начале девяностых древнему явлению неспецифического психотерапевтического эффекта был присвоен статус "феномена" и имя, ставшего знаменитым, Кашпировского.
  
  
  
  
  
  Подлость
  
  В самом начале девяностых мы с Женей часто выезжали на большое озеро, расположенное в долине Куболты между селами Марамоновка и Мындык. Сами села тогда были довольно крупными населенными пунктами в составе нашего района.
  Само озеро входило в состав, в то время довольно крупного, рыбхоза, объединявшего шесть нагульных прудов Дондюшанского и Дрокиевского районов. Кроме прудов в состав рыбхоза входил инкубационный цех, каскад уловителей, маточные, личиночные и сеголетошные неглубокие, хорошо прогреваемые водоемы.
  Бригаду рыбаков возглавлял бригадир, наш дальний родственник, Иван Иванович Механиков, живущий в селе Первомайском Дрокиевского района. Его добрым расположением пользовались мы с сыном Женей, выезжая в рыбхоз на уху, за раками, а то и просто отдохнуть. Когда случался облов или осенний выпуск рыбы в уловители, мы, предупрежденные Иваном Ивановичем, выезжали туда на целый день. Помогали тянуть невод, участвовали в сортировке рыбы.
  Бытие определяет сознание. С двенадцати-тринадцати лет до окончания средней школы Женя имел возможность видеть работу рыбоводов, как говорится, изнутри. Покупал и читал литературу по рыбоводству. За эти годы в нем созрело и укрепилось желание пойти на факультет ихтиологии и рыбоводства Кишиневского университета.
  То были годы разрушения колхозов, приватизации земли, перераспределения собственности. Заглядывая в недалекое будущее, я рассчитывал обменять, доставшиеся по наследству родительские квоты на равноценную площадь водоемов. Будучи в родном селе, я спросил об этом, тогдашнего председателя сельского совета, а потом примара Василия Матвеевича Прядку.
  - Зачем вам брать в счет квоты? Квота пусть остается. Озера вы сможете арендовать на любой срок до пятидесяти лет. А если у вас там на балансе будет инфраструктура достаточной стоимости, у вас будет преимущественное право на приватизацию площади, будь то водоем, пастбища или пахотные площади.
  Будучи у Ивана Ивановича, я рассказал ему о наших планах. Иван Иванович решения принимал быстро.
  - Пошли! - сказал он и направился к складским помещениям.
  На основном складе хранились дели (сеть для невода), канаты, материал для ПВХ поплавков, грузила и многое другое, необходимое для рыбоводческого хозяйства. Иван Иванович сдернул с балки старый невод:
  - Невод лет пять назад списали. Полностью убитый, но матрица еще в хорошем состоянии. Длина ее около семи метров. Отремонтируете, будет служить тысячу лет. Дель моя личная. Мне привезли из Тирасполя. Шестьдесят метров. На ваш век хватит. Шнуры стандартные, снизу толще, поплавочный шнур идет тоньше. Забирайте!
  У меня не было слов. Заняв пространство от гаража до ворот, мы с Женей проверили состояние дели. Новая. Разрезали строго пополам по 30 метров. С матрицей пришлось повозиться пару дней. Потом к матрице привязали крылья. Шнуры, поплавки, грузики. Купил стометровую бобину с шнуром для протягивания невода через озеро.
  Испытание нашего невода мы решили провести на Редю-Марском озере, в котором много лет подряд ловили раков. Чтобы не возникло осложнений, я попросил разрешения у, ныне покойного, моего приятеля, председателя одного из последних колхозов.
  - Сделай одолжение! Тяните хоть до утра, - сказал Николай Иванович, - Рыбы по сути там нет. Масса окуньков, которые доставят вам еще большую массу неприятностей.
  Об окуньках мы знали. Поехали вдвоем с Женей. Решили, что вдвоем справимся. Перетянули шнур, стали заводить невод. Оказалось, что невод несколько короче ширины залива. Пришлось раздеться и войти в воду. Первые минуты все шло в обычном ритме. Потом я пожалел, что не взял с собой еще пару человек. Пожадничал! Не пожелал делиться рыбой!
  Прошло еще несколько минут. Несмотря на то, что я шагал почти по грудь в воде, мне стало казаться, что я вдыхаю горячий воздух, а выдыхаю пламя. Я скосил взгляд в сторону Жени. По яркому багрянцу его лица, я понял, что его состояние недалеко от моего. Я уже пожалел, что мы приехали тянуть невод вообще.
  Чем ближе мы подходили к берегу, тем труднее было тянуть. Тешил себя надеждой, что в матрице нас ждет богатый улов. Наконец, поднатужившись, помогая себе одной рукой, я преодолел невысокий обрыв берега. Почти одновременно со мной на берег вышел Женя. Далее - самая ответственная часть операции. Надо было без потерь выволочь невод с рыбой на берег. В том, что рыба есть, я удостоверился, по "кипению" воды впереди невода. Да и тянуть невод становилось все труднее.
  Солнце уже наполовину скрылось за горизонтом, когда мы увидели, что в ячейках невода по головы застряли карликовые окуни. Чем ближе к матрице, тем больше. Мы спешили. До темноты надо успеть освободиться от окуньков. Наконец появилась матрица. Мы ускорили наше движение. Весь невод на берегу! Мы бросились к матрице. В мелкоячеистой сетке ее вибрировали сотни карликовых окуней. Другой рыбы не было!
  Мы стали освобождать наш невод от окуньков. На одного окунька уходило иногда до полминуты. Я прикинул, если мы таким образом будем освобождаться от окуньков, нам может не хватить ночи.Мы стали отрывать головы и освобождать рыбешек по обе стороны невода. Окуньков и головы бросали в ведра. Собаки и коты будут рады!
  Стемнело настолько, что мы были вынуждены включить ближний свет. Работали при свете фар. Закончили мы за полночь. Свернули и погрузили невод в багажник "Москвича". Собрали шнуры. Дома разберемся! Только сейчас мы почувствовали колющие и жгучие боли в руках, особенно в пальцах.
  За все надо платить! Приехав домой, тщательно помылись. Тут мы увидели наши руки! Исцарапанные, глубоко исколотые, пальцы еще частично кровоточили. Сначала перекись водорода! Потом йод и пляски от неповторимых ощущений. Утром раскинули невод сушиться на заборе. Целый день на сетку прыгали коты, охотясь за остатками голов и тушек окуньков.
  К концу лета того же года мне позвонил Алексей, приятель из соседнего села.
  - Ваш невод на ходу?
  - Да! Где и что надо ловить?
  - В субботу мы с женой нанашками (посаженными) у наших родственников. Хочу не отклоняться от традиции. Готовим для гостей стол. Все есть. Нужна рыба. Карпы жарить. Крупный толстолобик предстоит фаршировать. Я договорился с одноклассником. Тут недалеко, в нескольких километрах они втроем арендовали озеро, весной запустили годовалых карпов и пестрых толстолобиков. Есть белый амур. Они уже делали контрольный облов. Рыба кормленная, великолепная. Я пробовал. Вкус отменный. Он разрешает и будет сам со своими компаньонами. Нужен невод.
  Подождав Женю, погрузили снасти. Кроме невода погрузили и недавний подарок троюродного брата из Владивостока. Много лет уже ходит капитаном рыболовецкого сейнера. Во время траления, часто подхватывают, расставленные по ночам японскими браконьерами, сети. Одну такую необычайно прочную нейлоновую сеть привез в подарок.
  Приехали на озеро. Запруду устроили много лет назад в лощине между двумя холмами. Я прошел в хвост пруда, чтобы наметить место выхода из водоема с неводом. В самом конце я заметил примятую траву, несколько кустиков подсыхающих водорослей. Вернувшись к плотине, спросил у двух, ожидающих нас, арендаторов этого озера:
  - На озере прошлой или позапрошлой ночью бредень или невод никто не тянул?
  - Нет! - ответил мне один из арендаторов, молодой агроном. Позапрошлой ночью дежурил я. Прошлую ночь дежурил Валентин, собственно хозяин. Он подписал договор на аренду. Малек купили вскладчину. Хлорофос и метиленовую синьку в ветеринарной аптеке брал Толя. Он ветеринарный фельдшер. Кормили, неплохо. С прошлогоднего урожая покупали зерноотходы. Корма, в основном, покупал я. По договору с Валентином, все затраты покроются прибылью от продажи. Оставшиеся деньги поровну на троих.
  - Где Валентин?
  - С утра поехал в Бельцы. Сказал, чтобы тянули без него. Просил оставить несколько килограмм карпа.
  - Начнем, ребята! Время идет... Коряг нет?
  - Нет! Дно совершенно чистое. Ил, как всюду.
  В трех-четырех метрах от плотины протянули путанку. Чтобы вся прорвавшаяся и перепрыгнувшая через верхний шнур невода рыба ударялась и застревала в путанке. Потом, почти вплотную к путанке параллельно протянули невод. Первые сомнения закрались в мою душу когда проводили невод. Если посадка рыбы, тем более крупной, плотная, потревоженная рыба заставляет вздрагивать путанку. Поплавки путанки были совершенно неподвижными.
  - Поехали, ребята!
  Стали тянуть невод. Верхний шнур и поплавки вели себя спокойно. Я спросил, помогавшего мне тянуть, Толю:
  - Какая глубина озера? Овраги, рвы раньше были?
  - Нет! Дно ровное, Глубина на середине озера чуть больше двух метров.
  По глубине невод способен брать четыре метра. Путанка - восемь. Уже с середины озера стояки пойдут берегом. Шансов у рыбы не будет. Однако шнур и поплавки были спокойны. За все время через шнур не проскочила ни одна рыба. Либо вся рыба будет в матрице, либо...
  Я осмотрелся. Берега были безлюдными. Слева, примерно в километре у самого леса на холме стоял УАЗ 469. На таких обычно ездили руководители колхозов. Больше никого. Подошли к концу озера. Я сказал:
  - Толя! Давай быстрее. Обойдем наших с той стороны и выйдем на левый берег. Там ниже трава и нет чертополоха.
  Мы стали переходить болотистую часть хвоста озера. В это время Женя закричал:
  - Папа, здесь совсем недавно вытаскивали невод. Ил и водоросли еще не успели высохнуть!
  Надо тянуть до конца. Я сам уже видел примятую волоком заиленную траву, еще зеленые водоросли. Судя по ширине полосы, невод был большим. Куда там моему! Одновременно я видел, как мрачнели лица компаньонов арендатора.
  Стали вытаскивать крылья невода. В ячейках запутались несколько небольших карасиков и красноперок. Когда вытащили практически пустую матрицу, лица ребят потемнели. Мы стали выбирать рыбок. Толя чертыхнулся. Агроном бессильно опустился на траву, понуро наклонил голову.
  Мы прополоскали матрицу. Расстелили невод, чтобы стекла вода и немного просохла сеть. Женя с Алексеем, будущим посаженным, пошли выбирать путанку. Парни с надеждой смотрели в их сторону. Вытащили и сразу наматывали на стояки путанку. Улова там было - всего ничего. Когда они вернулись, весь улов высыпали на мешок. На мешке было всего килограмма два-три мелочи. На свадьбе такую рыбу стыдно показать.
  Когда мы сматывали на стояки и грузили в багажник невод, Толя мне тихо сказал:
  - Я знаю, кто это сделал! Саша, - Толя кивнул на агронома, - так ждал этой рыбы. Он договорился в Москве поехать с пятилетней дочкой на операцию. На сердце, очень сложная. Сейчас все накрылось. Плюс долги...
  Немного помолчав, Толя повторил:
  - Я знаю, кто это сделал!
  - Кто это неотрывно смотрит в нашу сторону? Не связано ли это с нашей неудачей. - спросил Алексей.
  Все оглянулись. Возле УАЗа стоял огромный, как глыба, мужчина в белой рубашке. Толя вгляделся:
   - Похоже Валентин?
  - Нет! Он в Бельцы с утра уехал. На "Волге". А это УАЗ.
  - А что? Нельзя попросить у кого-то и пересесть с "Волги" на УАЗ. Проверяет, не осталось ли чего? Я знал, что это он! Я подозревал неладное с самого начала. - сказал Толя.
  Мы извинились друг перед другом, сели в "Москвич". Ветеринар Саша пытался отдать нам полиэтиленовый пакет с пойманной мелочью.
  - Возьмите! Ваш невод! Бензин и работа!
  - Спасибо, ребята! Мы тоже надеялись на рыбу. Не судьба!
  Я завел двигатель. Проехав некоторое время, я увидел свои, лежащие на руле, руки. Тыльная поверхность кисти и пальцев была черной от озерной грязи. Только кожа межпальцевых промежутков была белой. Поехали, помоемся в другом месте!
  - Куда мы едем, доктор? - спросил меня Алексей, сидящий на заднем сиденье.
  - За рыбой!
  Я взял курс на центральную усадьбу рыбхоза. Там могут помочь. Когда мы приехали в рыбхоз, совпало так, что там бригада завершила контрольный облов. Я сказал, что нужна рыба: карпы и крупный пестрый толстолоб.
  Алексей ушел с бригадиром в сторону сторожки. Там рыбаки уже сортировали рыбу.
  - Почему вы покупаете? - спросил меня главный технолог Валерий Федорович. - Вы совсем недавно тянули невод.
  Валерий Федорович указал на мои руки. Я сказал:
  - Пусто! - и повторил. - Не судьба!
  В это время вернулся Алексей с рыбой. Подняв пыль, возле нас затормозил ЗИЛ-рыбовоз. Открылась дверь. На землю медленно спустился водитель рыбовоза Федя, молдаванин с русской фамилией Пантелеев из Мындыка.
  - Привет! Что в наших краях?
  - Рыбу приехали купить. Для свадьбы.
  - Если бы я знал! Этой ночью третья бригада затянула невод в соседнем селе. Лидер оттуда попросил. Такая кормленная рыба! Никто не взвешивал. Без сортировки загрузили полную машину. Я боялся, что рыба задохнется. На кругу в Дрокии меня уже ждала молодица. Села. Рыбу отвезли в Кишинев. Она и сдала. Осталась там. Я в десять утра уже был в гараже. А тут снова рейс в Кишинев. Спать хочу. Не знаю, как доберусь.
  Мы с Алексеем и Женей переглянулись.
  
  P.S. к изложенной истории.
  К поступлению на факультет ихтиологии Женя готовился очень серьезно. Я уже стал подумывать о занятии на пенсии и обеспеченной старости.
  - Построим небольшой домик на берегу озера на Одае. Недалеко от кургана Соломки. Проведу электричество. Днем со мной будет сын. А вечером, оставшись один, включу телевизор. Перевезу на Одаю мою библиотеку. Тогда я начитаюсь вдоволь!
  Как это часто бывает в жизни, мечтам моим не суждено было сбыться. Во время подготовки к вступительным экзаменам у Жени впервые в жизни разболелся зуб. Зуб повел моего Женю к стоматологу Саше Долгому, дружившему с моим старшим - Олегом.
  Тогда-то Саша и заговорил Жене зубы. Во всех смыслах. Закончив лечение, Женя пришел домой. Молчаливый и задумчивый. Извинившись за непостоянство, сказал:
  - Папа! Я буду поступать в медицинский. Хочу стать стоматологом.
  Что творилось тогда в моей душе, не скажу. Можно догадаться.
  На стоматологический факультет Женя поступил в УЛИМ. Закончил с большинством отличных оценок. Потом еще год в медицинском государственном университете. Получил в итоге два диплома.
  Сейчас Женя в Канаде. Два часа назад, в разговоре по скайпу мы уточняли с ним некоторые детали минувших событий, подробности того памятного, будь он неладен, дня. Женя вспомнил и подсказал ряд подробностей, которые, надеюсь, оказались не лишними в настоящем рассказе.
  Судьба моих тогдашних рыболовных снастей по своему оригинальна. Японскую путанку мы зацепили за подводную корягу в десяти-пятнадцати метрах от берега. Там была глубина до трех метров. Семнадцатилетний Женя рвался нырнуть и распутать путанку.
  По логике и, помня о двух трагических исходах подобной подводной операции на территории нашего и соседнего районов, распутывать путанку я Жене запретил. На то она и путанка. Чем больше стараешься выпутаться, тем сильнее запутываешься. Впятером мы тянули путанку изо всех сил. В итоге она оборвалась. Вытащенную большую долю ее я подарил одному из арендаторов Тырновских озер. Чтобы Женя, приехав на каникулы с нашими родственниками, его квартирными хозяевами, мог на том озере рыбачить. Бог с ней, путанкой!
  Невод, спустя несколько лет, я подарил своему товарищу, арендующему озеро в соседнем районе. Отдал бескорыстно. Как пришел, так и ушел. Справедливо...
  Судьба недочеловека, обворовавшего своих земляков-компаньонов и соседей, лишившего тогда ребенка возможности проведения так необходимой операции, поучительна. В который раз убеждаюсь. За все в этой жизни надо платить! Через несколько лет, в относительно молодом возрасте, бригадир дал инсульт. За руль "Волги" он больше не садился.
  Потом я увидел его, сидящего в очереди к онкологу. Исхудавший, с лицом воскового цвета и огромным, наполненным жидкостью, животом, он неотрывно смотрел в какую-то точку на панели противоположной стены.
  Меня всю жизнь учили быть благородным, сопереживающим пациентам, доктором. Сам учил этому других. Но в данном случае я оказался неблагодарным учеником. Проходя по коридору мимо обреченного, поймал себя на том, что в душе моей не пошевелилось и тени участия и сопереживания. Извините меня...
  
  Мимолетные встречи
  О мимолетном... и не только
  
  Остались позади главы, в которых я окунулся в прошлое. Это было другое время, другие места, другие события и другие люди. Особую ностальгию навевают воспоминания о встречах, особенно мимолетных межличностных взаимодействиях. Вроде и писать не о чем, а все было. Особенно люди... неповторимые в своей уникальности.
  А если вдуматься? Каждое событие, каждая встреча оставляют в душе неизгладимый след. Чаще вытесняются в бессознательное. И, больно царапая душу, выползают оттуда всегда неожиданно, некстати, обнажая и выворачивая память наизнанку. Спасибо, если не шрамами...
  Казалось, некоторые написанные главы охватывают жизнь нескольких поколений, становятся монументальными во времени, не поддаются сиюминутной оценке. Ан нет! Как воспринимаются события, отмеренные десятилетиями, в сравнении с эпохой? Как миг, как мимолетное мгновение!
  Кто-то преуспевает и богатеет, кто-то сходит с ума. Сумасшедшие и богатые со стороны всегда кажутся счастливыми. Кажется, это навсегда! Однако, это только кажется. Быстротечность человеческой жизни несравнима с периодом, эрой, мегациклом... Человеческая жизнь на фоне этих временных подразделений кажется мимолетной. А мы тешим себя иллюзиями...
   Куколка бабочки тоже живет в своей вечности. От ползающей малопривлекательной гусеницы до, казалось, беззаботно порхающего в своей радужной красоте, совершенства, венца, за которым следует логический неизбежный естественный конец.
  
  Кто знает - вечность или миг мне предстоит бродить по свету.
  За этот миг иль вечность эту равно благодарю я мир.
  Чтоб ни случилось, не кляну, а лишь благословляю легкость:
  Твоей печали мимолетность, моей кончины тишину.
  Белла Ахмадулина, 1960
  
  Тем не менее, каждый человек - вселенная.
  Человеческая жизнь - бесконечность между двумя точками.
  Благословенно, как дань вечности, примем мимолетность.
  Мимолетные встречи - составные части наших вечных взаимодействий.
  Воздадим им должное!
  
  Итак
  Мимолетные встречи
  
  
  
  Дыгай
  
  Я проснулся от довольно выразительного шепота мамы:
  - Тише. Человек еще спит!
  Я открыл глаза. На лавке у стола сидела наша недалекая соседка тетя Люнька. Тетя Люнька Кордибановская, двоюродная сестра отца, жена сводного брата отца и бабушка постоянного участника наших детских игр и увлечений Адольфа Горина. Казалось, со вчерашнего вечера домой она еще не уходила. Засыпая, я видел ее сидящей на этой же лавке. Сейчас, проснувшись, увидел тетю Люньку, сидящей на той же лавке в прежней позе.
  - А кто там? - указав рукой на печку, заинтересованно спросила соседка.
  - Потом! - движением кисти мама просила тетю Люньку помолчать, и тихо повторила. - Потом!
  Тетя Люнька, обняв рукой масничку (деревянная кадушечка с колотушкой для сбивания сливочного масла), тяжело подняла свое тело с лавки. Тетя Люнька была очень тяжелой. Сам дядя Миша, ее муж, говорил, что в тете Люньке ровно восемь пудов веса.
  Прежде, чем направиться к двери, тетя Люнька перегнулась через спинку широкой кровати за грубкой и посмотрела на печь. Уже выходя из комнаты, сказала маме:
  - Таки латани панчохи (носки), та ще и с дюркою.
  Затем по входной двери захлопал, запиравший дом на ночь, тяжелый крюк. Это означало, что тетя Люнька закрыла входную дверь. Я вскочил с кровати, на которой до отъезда в Тырновскую школу спал брат Алеша и взлетел на самодельную деревянную кровать за грубкой. Мама не успела отреагировать.
  Пятками кверху с печи свисали ноги, обутые в простые трикотажные носки. В селе их называли панчохами. На больших пальцах носки были штопаны более темными нитками. На одной из пяток сквозь круглую небольшую дырочку просвечивала желтая кожа.
  В это время чья-то рука захватила мою ногу за щиколотку и потянула с кровати. Это был, неслышно появившийся в комнате, отец. Приложив указательный палец к губам, он призывал к молчанию. Затем молча указал на место, где я спал. Стараясь не шуметь, я забрался на кровать.
  Лежа на боку, я смотрел на, прибитую над лавкой, самодельную деревянную вешалку. Ту вешалку смастерил дядя Мишка Мищишин, двоюродный брат мамы. В селе его называли Групаном. Я уже знал, кто спал на нашей печи. На вешалке висел темный серовато-зеленый френч. Я перевел глаза. У плиты на табуретке стояли два сапога. Каждый сапог был прикрыт накинутой серой портянкой.
  На печи спал партейный с района. Это был Глеб Григорьевич Дыгай, работник Тырновского райкома партии. Он уже ночевал у нас несколько раз. На ночлег к нам его приводил Каюша тетки Марии. Второе его имя было Макар. Он тоже работал в Тырново, только в комсомоле. Вдвоем они часто выезжали в разные села на колхозные собрания.
  Возвращаясь, Каюша часто приводил Дыгая на ночлег к нам домой, так как домик тетки Марии был тесным и душным. А утром колхозная бричка, запряженная фондовскими конями, увозила их в Тырново. Гордо восседая, как главный, на переднем сиденье, бричкой всегда правил дядя Ванька Вишневский.
  По имени Дыгая никто не называл. Его имя Глеб для нашего села было больно чудное. Отец, обращаясь к партейному, называл его товарищ Дыгай. В свою очередь Дыгай обращался к отцу тоже по фамилии: товарищ Единак.
  На печи раздавалось сдержанное покашливание. Мама тут же двигала наш огромный чайник на середину конфорки. В чайнике начинало попискивать. Мне долго казалось, что в чайнике пищат, оттого что их припекает горячая вода, маленькие микробы - похожие на мышат, зверята. Только размером зверята были не больше муравья. Потом писк усиливался и сливался в шум кипящей воды.
  На печи слышался легкий хлопок и шуршание. Я знал, что это Дыгай, выкинув за край лежанки штаны-галифе, натягивает их на свои ноги. Потом скрипели доски кровати. Это Дыгай, встав на кровати, подтягивал штаны и застегивал узкий, с широкой желтой пряжкой, ремень. Отец потом говорил, что та пряжка была от совсем другого пояса.
  Потом Дыгай спускал ноги с кровати и, потянувшись, снимал с табурета свои сапоги. Дальше было самое интересное. Дыгай брал за углы портянку, заворачивал один конец вокруг пальцев и перекидывал портянку через ступню. Я так и не смог уловить, как Дыгай наматывает на всю ступню портянку. Портянку крутил Дыгай молниеносно. Даже быстрее, чем мой отец. Заправив клинышек в самом верху, Дыгай также проворно обувал сапоги.
  Соскочив, поочередно чуть слышно притопывал ногами. Потом мама наливала полный стакан кипятка. Отец располагал на середине стола раскладное зеркало, перед которым брился сам. Перед зеркалом ложил мыльницу с мылом. Из портфеля Дыгай доставал помазок и бритву. Бритва его была точно такая, как у отца. Опасная.
  Взбив пену, Дыгай крутил помазком, накладывая пену на лицо. Брился он очень быстро. Мой отец тоже быстро брился, но во время бритья часто резался. Потом прикладывал к кровоточащим порезам послюнявленные кусочки газеты. Мама ругалась и каждый раз говорила, что это у отца от нетерпячки. Дыгай брился у нас несколько раз. Я ни разу не видел, чтобы он хотя бы чуть-чуть порезался.
  Потом, громко фыркая, Дыгай мылся. Вытирался своим, вытащенным из портфеля, полотенцем. После бритья и мытья лицо его сверкало темной синевой, и казалось намазанным маслом. Отец откручивал черный колпачок на круглой бутылке. Потряхивая, лил в, сложенную ковшиком, ладонь партейного одеколон. Скоро Дыгай останавливал отца:
  - Хорош! Хватит!
  Растерев по ладоням, Дыгай смазывал и энергично растирал лицо. По комнате распространялся запах тройного одеколона.
  Мама жарила яичницу. Всегда с салом. Дыгай сам говорил, что любит яичницу с салом. Мне кажется, что я запомнил, но скорее всего отец потом своими рассказами поддерживал эти мои воспоминания. Дыгай рассказывал:
  - Мне было десять лет. В тридцать втором на Дону шла коллективизация. Перед этим весь хлеб забрали. Был голод. Я был старшим. Моим младшим братьям и сестре мама жарила по яичку. Перед этим, разогрев сковороду, смазывала ее кусочком пожелтевшего сала. Остатки яичницы, бывало, съедал я. Я же, вместе со взрослыми, ел больше картошку.
  - Соседи были зажиточнее. У них было больше кур. Их мама жарила близнецам, моим ровесникам, яичницу с кусочками сала. Тогда казалось: - вырасту, буду есть только яичницу с крупными кусочками сала. Потом вышло постановление. Часть казаков покинула колхозы. Но хлеб больше не отбирали.
  - А потом арестовали многих уполномоченных по хлебозаготовкам, судили. Некоторых расстреляли. Это были, укоренившиеся в районном руководстве, троцкисты. Своими действиями специально вызывали недовольство народа. На Дону тогда в нескольких местах вспыхивали казацкие восстания.
  - У нас большого голода не было. У деда был старый большой бредень. Спасались от голода рыбой. Несколько соседей объединялись в артель и с детьми бреднем ловили рыбу на речке Миус. Речка неширокая, но рыбы там всегда было много.
  Немного помолчав, Дыгай добавил:
  - С детской поры люблю яичницу с салом и спать на русской печи. Даже летом.
  После завтрака мама убирала стол. Дыгай стелил газету, на ней раскрывал большой блокнот. Из внутреннего кармана портфеля доставал кожаный футлярчик, в котором были авторучка и несколько карандашей. Много позже отец рассказывал, что Дыгай на всех собраниях тщательно записывал. Утром он часть записанного переносил в тонкую тетрадь. Часто подчеркивал написанное красным.
  Я не отводил глаз от его толстого красного карандаша. Такого толстого и длинного карандаша я еще не видел. Однажды, перехватив мой взгляд, Дыгай вытащил перочинный ножик. Прокручивая карандаш под лезвием ножа, Дыгай со стороны очиненной части очень ровно отрезал небольшой кусочек карандаша, не более длины спичечного коробка. Кусок карандаша протянул мне. Ошарашенный, я сидел молча. Мама спросила:
  - А спасибо?
  Затем Дыгай, с помощью того же ножика, не спеша, очень аккуратно очинил карандаш заново.
  Потом на бричке вместе с Вишневским подъезжал Макар. Дыгай одевался. Всегда благодарил за ночлег и завтрак. Садился в бричку. Дядя Ванька Вишневский щелкал кнутом. Кони трогали. Я стоял у ворот, пока бричка на шляху не поворачивала налево и не скрывалась из глаз.
  Потом я видел Дыгая гораздо реже, но почти всегда в обществе Макара. Я был в третьем или четвертом классе, когда в сельском клубе проходило торжественное собрание по поводу окончания сезона сельхозработ. Нашему пионерскому отряду был поручен внос знамени. После водружения знамени за спиной президиума, нас выстроили в два ряда. В переднем ряду стояли девочки, сзади мы - мужская половина юной пионерии.
  Председатель колхоза Анисько Твердохлеб торжественно зачитывал списки и заслуги награждаемых. Грамоты и памятные подарки вручал заведующий отделом райкома партии Глеб Григорьевич Дыгай. После каждого награждения звучал оглушительный туш. На время звучания туша мы резво вскидывали и держали правую руку в пионерском салюте. Потом, не сговариваясь, ряд юных пионеров вслед за Мишкой Бенгой стал сначала вполголоса, потом все громче петь слова туша, которые мы все знали наизусть:
  Ко-оро-ова пукнула слегка,
  Увидев рыжего быка,
  Задрала хво-о-ост до по-тол-ка!
  Девочки, держа руки в салюте над головой, лукаво улыбались. Слова они знали великолепно, но поддерживать нас почему-то не желали.
  Никто не обратил внимания, кроме ответственного работника райкома, впервые услышавшего, что под мелодию туша написаны и поются слова. Он наклонился с вопросом к сидящему рядом председателю колхоза. Тот недоуменно пожал плечами и поманил пальцем, сидящего в первых рядах, Флорика Калуцкого. Флорик хорошо рисовал, писал плакаты, знал все песни, выступал с пантомимо, успешно пародировал на сцене.
  Флорик, минуя ступеньки, вскочил на сцену и наклонил ухо поближе к губам райкомовца. Потом Флорик придвинул свои губы к уху Дыгая и со свойственной ему непосредственностью прошептал слова, которые сам еще совсем недавно пел.
  Глеб Григорьевич достал носовой платок и приложил его к глазам. Потом, кивнув председателю колхоза, встал и, повернувшись, пошел за кулисы. Отсутствовал он несколько минут. Председатель сам зачитывал и вручал грамоты. Звучал туш и три строчки припева к нему в нашем исполнении. Когда Дыгай вышел из-за кулис и уселся на свое место, глаза его были красными и казались заплаканными.
  На следующий день завуч школы Иван Федорович Папуша к концу последнего урока зашел в класс и отпустил домой девочек. Слова туша после этого никто больше не пел.
  Ровно через тридцать лет Глеб Григорьевич Дыгай, уже заместитель председателя Президиума Верховного Совета Молдавской ССР, в зале Президиума Верховного Совета вручал мне почетный знак, диплом Заслуженного рационализатора и Заслуженного гражданина Молдавской ССР. При вручении я, совсем некстати, вспомнил Глеба Григорьевича, награждавшего моих односельчан, туш и слова к нему, пропетые нами в клубе родного села. Я не смог сдержать, наверное, не очень умной улыбки. Поздравив и по молодому энергично пожав мне руку, Глеб Григорьевич, улыбаясь мне в ответ, сказал:
  - Я работал в вашем районе.
  И под кустистыми нависающими, почти брежневскими бровями сверкнул, неожиданно живой для его возраста, взгляд.
  -Вероятно, если бы я напомнил ему о словах туша, - снова некстати подумалось мне, - его улыбка была бы...?
  Глеб Григорьевич Дыгай тогда был моложе, чем я сейчас.
  
  
  
  
  Колорадский жук
  
  Лето пятьдесят восьмого. Я перешел в шестой класс. Мы стояли на террасе нашего сельского клуба и наблюдали, как строители снимали леса с нашей новой двухэтажной школы. Школа уже стояла под шиферной крышей, вокруг здания вдоль наружной стены высились кучи строительного мусора. Внутри заканчивали электропроводку, отделочные работы. Со стороны клуба в классах уже красили окна, двери. Поговаривали, что к новому году мы должны перейти в новую школу.
  Валентин Репчинский, которого мы все называли Валёнчиком, стоял рядом с нами. Он пристально следил за прорабом, руководившим разборкой строительных лесов. Держа в губах сигарету, прораб негромко покрикивал на строителей:
  - Опускайте подальше от стены! Вчера только закончили стеклить окна. Так, так, хорошо!
  Вынув изо рта сигарету, щелчком отстрелил ее до невысокой, растущей на заднем дворе старой школы, корявой яблоньки. С тыльной стороны здания старой школы жил очередной директор. Проследив за полетом окурка, Валёнчик спрыгнул с террасы и мигом оказался под яблонькой. Исподлобья бросив взгляд на прораба, строителей, посмотрел в сторону директорских дверей. Все было спокойно. Почти неуловимо присев, Валёнчик молниеносно, не глядя, поднял брошенный окурок.
  Несколько прыжков, и Валёнчик снова очутился на террасе сельского храма культуры. Мельком взглянув на непогашенный окурок, сунул его в угол рта. Точно так в углу рта держал сигарету прораб. Все знали, что прораб всегда выбрасывает длинные окурки и никогда не плюет на них, чтобы потушить. Немаловажным было то, что прорабовы окурки всегда были сухими, неслюнявленными.
  Не то, что у Ивана Федоровича, нашего завуча. Иван Федорович курил только "Беломор". Папиросу всегда жадно докуривал до самого мундштука. Перед тем как выбросить окурок, Иван Федорович пускал слюну в трубочку мундштука. Наверное, специально, чтобы после него никто не курил. Не жадина?
  Пыхнув небольшим облачком сизого дыма, Валёнчик, казалось, высасывая сигарету, с силой потянул, после чего глубоко затянулся. Сложив трубочкой губы, подражая кому-то, стал выпускать дым мелкими порциями.
  - Оставишь потянуть бычка, Валён! - попросил Иван Твердохлеб.
  Старше нас на два, а может и три года, Иван курил уже открыто. Стеснялся курить он только при учителях. Валёнчик потянул сигарету так, что вместо щек на лице появились две глубокие втянутые ямки. Медленно, двумя густыми струями выпустив дым носом, Валенчик снова затянулся. Наверное, перед тем, как отдать окурок Ивану. В это время раздался голос любителя пошутить, Валёнчикового соседа Мирчи Кучера:
  - Валенчик! Володя с бригады идет!
  Валенчик панически боялся, несколько лет назад вернувшегося из армии, старшего брата. За курение дома, в поле, на бригаде, возле клуба Володя проводил воспитательные мероприятия на "месте преступления" со всей строгостью, на которую был способен любящий, пекущийся о здоровье младшего, старший брат.
  Казалось, Мирча еще не успел закончить предупреждение. Валёнчик мгновенно открыл рот, слизнул горящую сигарету и языком унес ее в рот. Ап! Валёнчик стал быстро жевать, обдувая рот. Словно ел, только что вытащенную из жара, печеную картофелину. Глаза его стали круглыми. Потом из глаз по лицу ручейками потекли слезы, из носа быстро закапало. Кое-как дожевав, Валёнчик с усилием, давясь, проглотил потушенный во рту, окурок. Лишь после этого, выглянув за угол, посмотрел в сторону бригады. Дорога была пустой.
  Первым засмеялся Мирча. Выглянув на тропинку, ведущую из бригады через двор клуба, засмеялись все. Мирча всего-навсего просто пошутил. Валёнчику было не до смеха. Он бросился в коридорчик клуба, где на подоконнике всегда стояло ведро с водой и рядом кружка. Сделав залпом несколько глотков, Валёнчик откашлялся. Затем повернулся к Мирче:
  - Мирча! Совесть надо иметь!
  Надо признать, что характер у молчаливого Валёнчика был покладистый, незлобивый. Он, кажется, никогда не дрался.
  - Здравствуйте, ребята!
  Мы повернулись. Перед террасой клуба стояли два молодых парня. Один был в темной пиджачной паре. Обут он был в блестящие черные туфли. Другой был в, модных в те годы, китайских брюках и куртке со специальными кольцевыми застежками. На ногах были штиблеты. Один из них держал под мышкой увесистый рулон бумаги. Наверное афиш. Мы было подумали, что прибыли новые киномеханики, но парень в темном костюме спросил:
  - Ребята! Где можно видеть директора школы или завуча?
  Директор, как известно, жил рядом. Его жена, Зинаида Александровна преподавала нам русский язык и литературу. Сам директор преподавал физику. В это время со стороны школьного сарая в узком проходе между густыми сиреневыми кустами вперемежку с айвой показался Николай Григорьевич Басин, наш директор. Рядом был его сын Аркадий, увлекавшийся вместе со мной фотоделом.
  Увидев, обращенные в его сторону лица, Николай Григорьевич подошел к клубу. Приезжие представились. Оба студенты Кишиневского университета. Оказалось, что несколько групп студентов отправлены в районы республики для выявления колорадского жука. Николай Григорьевич оживился:
  - Мы получили письма. Правление колхоза и школа. Мы ждали вас.
  Тотчас, Николай Григорьевич, распределив между нами участки села, поручил оповестить всех учеников старших классов, начиная с четвертого. Мы разбежались. А в селе возле клуба, на доске объявлений около правления, медпункта, на дощатых заборах и ларьке были расклеены красочные плакаты.
  На самом плакате был нарисован огромный, размером в блюдо, колорадский жук. Ниже был нарисован такой же, только в натуральную величину. Справа по зеленому картофельному листу ползали огромные ярко-красные личинки. На плакате было написано, что в Одесской области появился колорадский жук. Распространение его несет в себе угрозу для картофеля, помидор, баклажан и сладкого перца.
  Там было написано еще много чего. Но наше воображение захватило, написанное более крупными красными буквами, обещание. Первому, кто найдет колорадского жука, выплатят тысячу рублей! Целую тысячу!
  В наших, вмиг воспалившихся мозгах, замелькали видения. Почти у всех это был светло-зеленый велосипед "Прогресс" ХВЗ (Харьковский велосипедный завод). Те, кто меньше ростом, предпочитали дамский, но обязательно большой, на вырост. За велосипедами катились по земле и летали в воздухе волейбольные, футбольные и баскетбольные мячи. У некоторых в руках защелкали фотоаппараты, заиграла гармонь. Потом вспомнили, что лето сменяется осенью, за которой следует зима. Коньки, лыжи, санки... Тысячи рублей должно хватить на все!
  Наутро у правления колхоза гудела толпа взбудораженной детворы. Многие убежали из дому, едва дождавшись ухода родителей в поле. У каждого в кармане штанов был пустой спичечный коробок. У некоторых два. Девочки держали коробки в руках. На вспотевших ладонях отпечатались коричневые прямоугольники терок коробков. Некоторые периодически открывали и закрывали свои спичечные коробки. Словно проверяли, не заполз ли туда колорадский жук?
  Неувязки начались с самого начала. В толпу у правления затесались ученики третьего и второго классов, в основном пришедшие со старшими братьями и сестрами. Подумав, Николай Григорьевич разрешил и им. Потом оказалось, что головы покрыты у немногих. Не посылать же всех домой. Теряем время!
  Поговорив со студентами и завклубом, Николай Григорьевич подозвал к себе Ивана Твердохлеба. Вскоре Иван появился с подшивкой газет. На лавочке студенты и Николай Григорьевич быстро свернули из газет пилотки и надели их на головы. Урок мы усвоили с ходу. Бумажные кораблики и самолеты мы делали раньше. Скоро на головах членов всей бригады белели газетные пилотки. Сделали себе пилотки и ребята, пришедшие в фуражках.
  Скоро мы, выстроившись попарно, взяли курс на долину. Белая газетная пилотка Николая Григорьевича осталась у правления. Студенты шли за колонной. Скоро строй в нашей колонне стал сбиваться в толпу. Всем хотелось идти рядом со студентами. Они не возражали. Когда наша группа поравнялась с дворами Полевых и Навроцких, к нам попытались присоединиться младшие сестры, идущих в колонне, наших сверстниц. Это были Дина, Арина и еще одна или две Дины.
  - Куда? Шмаркатые!
  В нас заговорили ревность и страх перед возможными, более добросовестными конкурентами. Мы понимали: чем больше участников поисковой группы, тем меньше шансов у каждого из нас обогатиться сразу на тысячу рублей.
  - Как шмаркатые? - удивился студент. - Какие красивые девочки! Особенно черноглазые. Это как раз будут ваши невесты! Еще захотят ли они видеть вас своими ухажерами?
  - Мы? Ухажерами? - мы представить такого себе тогда не могли.
  - Вот увидите! - сказал второй студент. - Просто дошкольников нельзя брать с собой в поле.
  - Все равно шмаркатые! - снова раздался чей-то упрямый голос.
  Миновав второй мост, наша группа поравнялась с усадьбой старой Воренчехи. Весь двор Воренчехи представлял собой разноцветный ковер из распустившихся цветов. В селе говорили, что цветы у Воренчехи цветут от снега до снега. Сама Воренчеха, облокотясь, стояла за своей калиткой.
  - То куди така компания?
  - Колорадского жука шукати. - за всех ответил мой одноклассник Мишка Бенга.
  - А то шо щэ за напасть така?
  Воренчехе никто не ответил. Нам не терпелось дойти поскорее на долину, где в картофельном поле нас ждал заветный колорадский жук, а к нему целая тысяча рублей.
  - Первый раз вижу такое обилие цветов в одном дворе. - сказал студент в штиблетах.
  - У Воренчехи не только цветы! - снова раздался голос Мишки. - У нее за хатой орехи, как кулаки. Сливы, малина и самые вкусные в селе мурели.
  - Что такое мурели? - спросил один из студентов.
  - Абрикосы! - хором подсказали сразу несколько детей.
  - Откуда вам известно, что у бабки самые вкусные абрикосы? Она вас угощала?
  Все скромно замялись. Один Мишка не растерялся:
  - Ваня Жук, его фамилия Горин, однажды одел платье своей двоюродной сестры Муси Сумеровои. Накинул на голову хустку, полез на мурелю и стал наполнять торбу. А тут как раз Воренчеха. Увидела на мурели девушку и перекрестилась:
  - Господи! Свит перевернувся! Вже и дивки в садки заходят! А ты чия?
  Жук не растерялся и говорит:
   - На той верхней мурели еще двое девчат. Они там с сумками!
  Бросилась бабка Воренчеха на край сада, а Ваня Жук спрыгнул с полной торбой и удрал.
   Поравнявшись с Юрковым подворьем, Мишка показал пальцем на дом:
   - А вот тут живет Муся Сумер, у которой Ваня взял платье. А Ваня - самый настоящий Жук!
   - Почему?
   - Купил дядя Петро Сумер в Могилеви кота. За ухами дюрка. Чтоб копейки туда бросать. Бросала Муся деньги целых два года. Кот стал совсем тяжелым. Решили на Паску разбить кота, чтобы пошить Мусе новое платье. Разбили кота, а там только несколько копеек. Весь кот был наполнен ржавыми гвоздями, гайками и крышками от пива.
   - А где же деньги?
   - Жук взял у Марчихи на пункте немного гипса. Ножиком процарапал снизу квадрат, вынул дно и забрал все гроши. Насыпал гвоздей, вставил на место дно и залепил гипсом. А потом еще и землей натер дно, чтобы не было видно, что гипс свежий. Настоящий Жук!
   - А вуйко Петро Сумер тоже жук! - продолжал Мишка. - Сам курит Ляну, а в другом кармане носит тютюн в торбочке и газетную бумагу. Как попросит кто закурить, так он оторвет листочек газеты, насыпет табака. На! Кури себе на здоровье! А сам себе потягивает Ляну! Не Жук?
  Скоро мы были на самой долине. Справа на пологом склоне зеленело картофельное поле. Шеренга детей, распределенных по рядам картошки, была довольно длинной.
  - Каждый внимательно осматривает кусты своего ряда! - инструктировали нас студенты.
  - А по два рядка можно?
  Студенты, почему-то, очень весело рассмеялись:
  - По одному ряду, так будет надежнее. Проверяя кусты на одном ряду, вы пропустите на другом!
  Сама мысль о том, что жука может найти твой ближайший сосед по ряду, казалась невыносимой.
  Наша шеренга двинулась вдоль рядов. Студенты шли рядом с нами, сдерживая чересчур ретивых и подгоняя очень старательных. Прошли по ряду, другому, третьему.
  Нашла! - раздался истошный крик девочки, живущей в верхней части села. - Нашла-а-а!
  Бросив работу, вся бригада наперегонки, не разбирая дороги и ломая кусты, бросилась к счастливице. Девочка стояла, ссутулившись в защитной позе, зажав левый кулак. Пальцем правой руки она старательно закрывала щель между средним и безымянным пальцем. Подбежавшие потребовали:
  - Покажи!
  Девочка отрицательно замотала головой. Казалось, голова сейчас отвалится. В бригаде полное смятение. Все мечты рухнули в никуда. Вместе с ними и надежда покататься на собственном велосипеде, пощелкать фотоаппаратом. Подошли студенты:
   - Покажи!
  Девочка с трудом разжала кисть. Пальцы медленно выпрямлялись, казалось, стали деревянными. Наконец на вспотевшей ладони показалось желто-оранжевое насекомое. Оно почти не двигалось.
   - Точно! - раздался чей-то негромкий разочарованный голос.
   - Это куколка божьей коровки! - раздался голос студента в китайском костюме.
  Как?! Как? Как?! - одновременно раздались несколько голосов.
  Короткое "Как?!" у каждого звучало по-своему. Разочарованно у девочки, нашедшей личинку и ее старшей сестры; радостно, с надеждой и верой в предстоящее везение у большинства остальных.
  Все разошлись по рядкам. С трудом разобрали, где чей был ряд. Но споров не было.
  Трудовой накал стал ослабевать. Мы стали больше смотреть по сторонам. Наши руководители тоже.
  - Что там? - показывая в сторону зарослей на месте бывшего поместья Барановского, спросил один студент.
  - Там были дома пана Барановского. Во время войны разбомбили. Сейчас там цвентар (кладбище) для сдохших коров и свиней. Хотите посмотреть? Пойдемте! - пригласил студентов на "захватывающее" зрелище Мишка Бенга.
  Студенты с улыбкой покачали головами. Мы продолжали вводить их в курс всех елизаветовских дел:
  - Вот тут, совсем рядом, через долину гирни (каменоломни). Этой зимой там постреляли лошадей. До сих пор смердит! Хотите пойти?
  Пойти к каменоломням, заваленным трупами лошадей, студентам почему-то не хотелось.
  Скоро мы закончили осмотр картофельного массива. Ни одного колорадского жука мы не нашли.
  - Где у вас огород с помидорами и баклажанами? - спросил один из студентов.
  - Та то на Одаи, на Соломки! Сейчас пойдем туда! - Мишка Бенга уверенно входил в роль экскурсовода.
  Мы шли узкой извилистой тропинкой вдоль середины горба. Наш отряд растянулся на добрую сотню метров. Но это не мешало части ребят сгруппироваться вокруг студентов и продолжать посвящать их во все наши новости. Показывая пальцем на вершину горба, Мишка продолжал:
  - Там ферма. В короварнике стоит бугай Милый. Целая тона. Бедные коровы! А там свиньи. Целых три кнура на сто лех.
  - Что такое кнур?
  Мишка, удивляясь неосведомленности студентов, покачал головой:
  - Это как жеребец, только свинячий!
  Студент вытащил носовой платок и стал вытирать глаза. А Мишка продолжал:
  - Позавторишным летом к нам приезжал автобус. Из Азирбажана.
  - Из Азербайджана! - поправил Мишку студент.
  Мишка нетерпеливо махнул рукой:
  - Так они в свинарник даже не хотели зайти. Сказали, что свиней не едят. Ей бо, дурни люди!
  Показывая на чью-то огромную скирду в селе, Мишка продолжал:
  - Точно в такой скирде Иван з дидькив сховал гроши. Целых семь тыщ! Все, что заработал за год в колхозе. Чтоб не гнили, намазал газету олием и завернул. А когда захотел взять деньги, чтоб купить дрожжи, денег уже не было. Мыши съели. Тилько тэрло (труха). Семь тыщ. Это как за семь колорадских жуков!
  Мишка задумался и озабоченно спросил студентов:
  - А кто второй или третий найдет жука, будет хотя бы сто рублей?
  - Нет! Тысячу получает только первый...
  Мы все задумались. Мишка продолжал:
  - Вон там, тоже была скирда! А Люська Савчукова послала Цуркана раздуть праску.
  - Что такое праска?
  - Чтоб гладить! - Мишка в затруднении пощелкал пальцами.
  - Утюг! - подсказал кто-то.
  - Да-да! Когда он махал праской, вылетел уголек. Цуркан ушел в дом и лег спать. А у соседа вся скирда сгорела. Можно было десять кабанов зашмалить!
  - Огонь - дело скандальне! - поучительно продолжал Мишка. - Позавторик у Домки загорелась стэля коло грубки. Напалили дуже крепко.
  - Как тебя зовут? - вдруг спросил Мишку студент в блестящих туфлях.
  Правда сейчас туфли студента были неопределенного цвета. По дороге на долину на обувь плотным слоем осела пыль. А при ходьбе по картофелю на пыль легла обильная роса. Потом снова пыль.
  - Мишка! - отвечал мой одноклассник. - По фамилии я Бенга.
  - Миша! Что такое стэля?
  - Потолок! - быстро сориентировался Мишка.
  - Никто не погиб? - спросил студент.
  - Не-е! Вот он, - показывая на идущего сзади Сергея Навроцкого, рассказывал Мишка. - Вот он вынес все из хаты. Даже дрожжи и монию с перцем успел вынести. А пол хаты сгорело.
  Пару минут Мишка молчал. Видимо отдыхал. Тыльной стороной ладони вытер мелкие бисеринки пота, оставив на лбу грязно-коричневые горизонтальные полосы. Затем повернул веснушчатое лицо к студентам. Чуть курносый, облезлый от загара блестящий розовый кончик носа вновь нацелился на студента в китайском костюме.Повторил:
  - Огонь - дело скандальне! - показывая на Броника Единака, Мишка продолжал:
  - Его отец, вуйко Петро, гнал самогонку. Уже заканчивал. А сосед напротив, Павло Юркив, по фамилии Ткачук, за пошуром построил коптилку. Купил в ларьке много сала и решил закоптить капчонку. Поставил он коптить, а сам вышел до ворот. А там вуйко Петро с ведром воды.
  - Павло! - крикнул Петро. - Сто грамм выпьешь?
  - Ну на як же!
  - Пошли! - вуйко Петро кивнул головой.
  Выпил Павло стопку и закурил. Докурив, подошел к ведру, в которое Петро сливал самогон. Посмотрел:
  - Диви, яка чиста! Прамо як крешталь! Налей щэ одну! А я тоби капчонки дам.
  Павло, выпив вторую стопку, снова закурил. Встал:
  - Таки пиду подивлюсь, як там капчонка.
  Когда Павло зашел во двор, увидел, поднимающийся за пошуром черный дым. Бегом побежал за пошур. Вся его коптилка была охвачена пламенем. За время отсутствия огонь в очаге пошел, как говорят, из дыма в пламень. Куски копченки обвалились и сгорели в топке жарким пламенем.
  Почухал себе голову Павло, постоял и пошел до кума-соседа:
  - Пэтре! Моя капчонка сгорила! Вся таки!
  Петро уже закончил гнать самогонку. Вылил горячую брагу, прополоскал бак и холодильник.
  - Дай щэ сто грамм. Журбу заляю (горе, печаль залью).
  - Набери сам себе из ведра! У меня руки грязные.
  Павло зачерпнул стопкой самогонку из ведра и снова посмотрел на свет:
  - Таки як крешталь. - повторил Павло.
  Начав пить, Павло оторвался от стопки. Потом сделал еще глоток.
  - Пэтре! Та то таки вода! Дай горивки!
  Оказывается Петро ошибся ведрами. Вымыл выгнанным самогоном бак и холодильник. Все вылил под забор в канаву. На нюх определить он не мог, так как после перезахоронения в сорок пятом, расстрелянных в сорок первом году односельчан, у него полностью пропало обоняние.
  Когда мы шли через горб, Мишка, показывая рукой вдаль, объяснял:
  - Там Боросяны! В Боросянах только четыре класса. Но кино показывают. А вон там живет Шкира. Его фамилия - Варварюк Штефан. Он берет двести килограмм винограда и делает тонну вина.
  - Как с двухсот килограмм винограда можно сделать тонну вина? - заинтересованно спросил студент. - Я такого еще не слышал.
  - Можно! В тесковину льет воду, добавляет гамаляс с фермы. Через три недели готовое вино. - раскрывал Мишка технологические секреты Шкиры.
  - А что такое гамаляс? - спросил другой студент.
  Мы наперебой стали объяснять. Наконец один из студентов догадался:
  - Это, скорее всего, патока, меласса...
  - А если не хватает цвета, Шкира трет червоный буряк. - продолжал Мишка просвещать студентов.
  - Кто же покупает такое вино?
  - Покупают! И домой несут, и прямо у Шкиры пьют на приспочке. Но сейчас уже не пьют у него. На Мая хлопци пришли с танцев, попросили вина и порезать салат из молодой цыбули. А он нарезал пополам: половину молодой цибули и половину кугутиков (петушки, оранжевая лилия). Чтобы экономить цибулю. Посолил. Дал хлеба. Хлопци выпили вино, съели салат и снова пошли в клуб на музыку. Но уже никто из них не танцевал. Все за школой в кустах сидели до самой ночи. Срачка. Так что если будете брать у Шкиры вино, не кушайте салат!
  Студенты остановились. Один из них снова достал носовой платок, стал вытирать слезы, потом долго сморкался. Другой так и стоял с открытым ртом. Потом оба, как нам показалось, тяжело вздохнули, аж застонали.
  - Хорошо, не будем!
  - С этим вином - одни грехи.- продолжил Мишка. - Вон там, уже сзади, живет Иван Деменюк. Крайня хата. Бачите? А Ивана знаете?
  Студенты отрицательно покачали головами.
  - Жаль! А то вина он делает мало, но очень хорошее!
  - Одно утро Деменюк ехал на станцию. Это в Дондюшаны. Запер хату, поставил замок на двери погреба. Чтоб вино никто не пил. А сосед увидел, что Деменюк уехал, и к нему в погреб. А там замок. Сосед открыл замок гвоздиком и взял целый десятилитровый баняк вина. Вынес. Замок, как положено, закрыл, и бегом домой.
  Приехал Деменюк со станции. Стал открывать дом, слышит: где-то у него во дворе собака скулит. Ищет, нету! Подходит к погребу. А там через щель собака царапается, скулит. Деменюк по лицу сразу узнал морду собаки соседа. Выходит, когда сосед крал вино, нечаянно запер в погребе Деменюка свою собаку. Деменюк бегом в сельсовет. За милицией.
  Приехали они коляской с мотоциклом, а милиционер сразу к соседу. Тот спит. Пьяный. А под столом баняк с вином. Только почти двух литров уже не хватает. Разбудил милиционер соседа:
  - Где твоя собака?
  А сосед с перепоя и перепугу ничего сказать не может. Взяли банку с початым вином, повели соседа до погреба. Как увидел сосед собаку свою в погребе у Деменюка, сразу тверёзый сделался. Упал на колени, плакал.
  - Тебе в тюрьме два года даже понюхать водку никто не даст! - пообещал милиционер
  Как сосед плакал! Просил не губить. Простил его Деменюк. Только два литра марочного вина з магазина послал купить, вместо выпитого.
  Студенты остановились. Один из них присел. Не мог стоять на ногах. Другой остался стоять, только почему-то голову поднял и долго смотрел в небо. Потом заплаканным голосом спросил:
  - А что у вас еще есть интересного?
  - Много! Там на самом верху в Боросянах есть каплыця.
  - Что такое каплыця?
  - Такая маленькая церковь. Там поховани паны. В подвале. А из подвалов подземный ход аж до Днестра. Только живые теми ходами не ходят. Борони боже! Тильки вмерци.
  Один из студентов повернулся к другому:
  - А ты не хотел со мной ехать! Видишь, сколько нового за один день!
  Мы прошли мимо силосных ям. Скоро открылся вид на колхозный огород. По самому низу расстелилась сизо-голубая широкая полоса капусты. За ней густо зеленело помидорное поле.
  - Почему жук называется колорадским? - спросил кто-то из ребят.
  - Впервые он уничтожил картофельные поля ровно сто лет назад в штате Колорадо. Это Америка. - заученно начал рассказывать студент в темном костюме. - А в Колорадо он перешел из Мексики. Это тоже Америка.
  - Зараза та Амэрека! Гадство! То амэреканскую белую бабочку нам подкинет, сейчас вот уже колорадский жук. Белую амэреканскую бабочку постоянно дустуют на капусте. В прошлом году мы сами дустовали!
  - На капусте не американская бабочка, а капустница. Её еще называют "Белянка капустная". Американская белая бабочка уничтожает листья на плодовых деревьях. - сказал студент.
  - Все равно амэреканская! - не сдавался Мишка. - Эти амэреканцы всюду лезут! То на Палистину нападут, то Совецкий канал завоюют. Гитлера на них нет! - продолжал бушевать, мгновенно ударившийся в политику, Мишка.
  - Не Советский, а Суэцкий канал. - пытался поправить Мишку студент.
  - Какая разница! Все равно завоевали!
  Мы были готовы подтвердить Мишкину правоту. Мишка, вообще, бурно реагировал на любое изменение международной обстановки. В прошлом году, когда там была война, Мишка сам написал на обратной стороне старого плаката два лозунга. Потом в середине плаката вырезал дырку, как раз для головы. На переменах до обеда носил на себе "патриотические" плакаты. Спереди было написано: "Руке проч от совецкого канала". Сзади тоже была надпись: "Вон из нашей палистине". Потом Иван Федорович приказал лозунги убрать.
  Студент в костюме отвернулся. Плечи его затряслись. Потом он снова достал носовой платок и долго сморкался. Студент в китайском костюме вдруг спросил:
  - Это как вы в прошлом году сами дустовали капусту? Расскажите!
  Все было очень просто. Когда мы шли на став, по капусте ходили старики из огородной бригады. У каждого в руке была панчоха (женский чулок) с засыпанным до пятки дустом. Над каждым кустиком капусты старики встряхивали свой инструмент. При встряхивании из панчохи вылетало облачко дуста.
  Когда мы шли с Одаи обратно, стариков на капустном поле не было. Видимо обедали. Все их панчохи с дустом лежали на меже. Мы не могли упустить такой момент. Схватив, каждый по панчохе, мы стали трясти их над капустой. У нас облака дуста были даже лучше, чем у стариков, гуще. Скоро нам надоело дустовать капусту. Не помню, кто был первым, но все мы стали мутузить друг друга панчохами с дустом. Все больше старались попасть в голову. Скоро все стали серыми, как будто нас обсыпали цементом. Потом со стороны посадки стали кричать старики. Мы бросили панчохи и побежали домой. Только долго пришлось вытряхивать дуст из волос. От нас несло дустом несколько дней.
  Когда мы рассказали историю с дустом, студенты уже не смеялись. Один из них спросил:
  - Никто не заболел после этого? Все здоровы?
  - Какая зараза пристанет после дуста? Даже воши не приживаются! - сделал авторитетное заявление Мишка.
  В тот день мы проверили помидоры, баклажаны, грядки с перцем. Колорадского жука никто не нашел. В конце работы мы повели студентов на турецкий цвентар. Там они надолго задержались, с интересом осматривая каждое надгробье. На них были высечены какие-то слова на непонятном языке. Мы утверждали, что это был турецкий язык. Потом, после коллективного купания мы двинулись к селу.
  Тысяча рублей не досталась никому...
  Когда мы шли по селу, студенты весело переговаривались, часто смеялись. Потом один из них сказал:
  - Видишь? Мы с тобой сегодня обогатились знаниями за целый семестр. А потом еще один семестр будем переваривать!
  Что такое семестр, мы не знали. Спрашивать неудобно. Нельзя было выставлять перед студентами собственную безграмотность! Но мы были рады, что общение с нами пошло студентам на пользу...
  
  Ровно через сорок лет я заехал к родителям. Уже слабеющий отец нанял, приехавшего на постоянное место жительства в село, Арнольда опрыскивать картофель. Арнольд веником кропил, а отец ревниво контролировал качество работы. Рядом, в десяти-пятнадцати метрах опрыскивал свою картошку сосед дядя Юзя. За двумя его огородами ярко-оранжевым цветом краснела картошка на участке нашего дальнего родственника Франека, которому усадьба досталась по наследству.
  Я приблизился к краснеющему огороду. Вся картофельная делянка торчала почерневшими голыми прутиками стеблей. По стеблям, остаткам листьев и по земле ползали полчища жуков и их личинок. Я присмотрелся. Вся красно-оранжевая армада сдвигалась в сторону огорода дяди Олеськи Кордибановского, давно покойного тестя дяди Юзи. Дядя Юзя, проследив за моим взглядом, сказал:
  - Франек посадил картошку и носа не кажет. Я уже четвертый раз опрыскиваю свою картошку с той стороны. Дождь пройдет, а они снова лезут. Сколько картошки пропадает!
  Я хотел сказать, что надо было начинать опрыскивание с Франекового огорода. Потом обрабатывать свой. Сдержался. По своей трудовой мощи дядя Юзя приближался к моему отцу. Мой совет прозвучал бы, как издевка.
  Я вслух вспомнил, как мы всей школой сорок лет назад искали колорадского жука. Обнаружившему первого жука или личинку, полагалась премия в тысячу рублей.
  Раздался голос, слушающего наш разговор, Арнольда:
  - Если бы сейчас за литровую банку жуков давали пачку "Нистру", я бы собирал каждый день.
  "Нистру" в те годы были самыми дешевыми и наиболее крепкими сигаретами.
  
  
  Надо сильно чувствовать,
  чтобы другие тоже почувствовали.
  Николло Паганини
  
  
  
  Маричка
  
  В самом начале пятьдесят четвертого отец привез из Могилева и установил на полочке небольшой, в коричневом жестяном футляре радиоприемник АРЗ. Без преувеличения, в доме появился еще один член семьи. Слушать он не умел, зато все остальные, включая родственников и соседей, прилежно слушали его. Кто из домашних просыпался первым, тот и включал радио. Чаще всего это была мама.
  Куранты, гимн Советского Союза, последние известия, утренняя зарядка, пионерская зорька. После школы диктовали газету. Вечером был театр у микрофона, песни по заявкам радиослушателей. По радио мы разучивали, сразу становившиеся популярными, песни. С первого раза я запомнил слова и пел вместе с артистами песню "Рябинушка".
  Я был в третьем классе, когда из нашего АРЗ впервые полилась чарующая мелодия, а за ней и волнующие слова "Марички". Сейчас это называется "эффектом присутствия". А тогда, слушая незамысловатые строчки четверостишия,
  В"ется, наче змiйка, неспокiйна рiчка,
  Тулится близенько до пiднiжжя гiр,
  А на тому боцi, там живе Марiчка,
  В хатi, що сховалась, у зелений бiр...,
  я явственно видел перед собой, почему-то, лазурное небо, быструю извилистую, прижатую к подножью темно-синих гор, речку, её противоположный каменистый берег, за которым тянулась темно-зеленая, почти черная полоса густой сосновой рощи. За деревьями спряталась низенькая беленая хатка с черной соломенной крышей. Точь в точь, как у бабы Грецехи, чья хатка пряталась под высокими грушами и огромными раскидистыми ореховыми деревьями.
  А дальше было настоящее волшебство. Начинался припев. Где-то вдалеке молодые парубки хором повторяли куплет, спетый артистом. А за синими горами девичьи голоса выводили непрерывное "А-а-а" в плавном волнообразном чарующем ритме. Я уже не видел ни речки, ни гор, ни хатки. Я даже не слышал, что мама уже дважды велела мне принести с улицы сухие переедки (стебли кукурузы) или подсолнечниковые головки для поддержания огня в ненасытной плите.
  Песня "Маричка" целиком и надолго вошла в мою душу. Слова песни я выучил сразу. Несмотря на отсутствие музыкального слуха, неторопливая плавная мелодия запомнилась, и я пел "Маричку" в доме, во дворе, на огороде. Я пел песню даже во время уроков. Разумеется не на уроках пения. Я пел "Маричку", когда рисовал в альбоме, писал изложения, решал примеры. Пел я мою песню внемую, только про себя.
  Когда начались очередные летние каникулы, отец, купив билет и забросив тяжелый чемодан в тамбур общего вагона, отправил меня в поощрительную поездку к брату, в Черновцы. Алеша прошлой зимой женился и вместе с Жанной они жили у её родителей на четвертом этаже пятиэтажного дома. Старинный дом находился на улице Котляревского, которая брала начало от угла Советской площади. Однако взрослые чаще называли её Соборной.
  Квартиры были большими. Почти четырехметровые потолки, скрипучий паркет, обширная кухня и длинный коридор. Широкие мраморные лестничные пролеты. На первом этаже перед лестницей была, покрытая мрамором, площадка, на которой, по рассказам взрослых, находилась будка швейцара. Шикарный по тем временам, дом был построен на стыке веков в самом центре города и предназначался для проживания семей богатого румынского купечества.
  После одноэтажной Елизаветовки я мог часами стоять у открытого окна. С высоты четвертого этажа я осваивал географию видимой части города. Если смотреть вдоль стены влево, в тридцати-сорока метрах угол Соборной площади. Вправо длинная улица заканчивалась куполом городского театра.
  Напротив дома улица разделялась. Влево и вниз убегала тенистая улица Леси Украинки, в конце которой были видны множественные, красного кирпича, крытые разноцветной черепицей, здания университета. Налево от университета густо зеленел парк Шиллера. Туда на болотистый берег Клокучки прошлым летом я ходил с ребятами копать червей. С удочками и банкой червей на трамвае ехали до круга "Прут". С крутого берега мы забрасывали удочки в стремительный поток и удили пескарей и голавлей.
  По ту сторону улицы была тюрьма. Высокие, опутанные вдоль колючей проволокой, глухие стены, свисающие во двор черные гусаки фонарей. В каждом углу забора высились фонарики круглых башенок. В застекленный фонариках башенок день и ночь стояли вооруженные солдаты. За стенами несколько разделенных двориков, в которых люди в темно-серой одежде сбивали ящики, носили какие-то мешки, кололи дрова. Один небольшой дворик сверху был покрыт целой сетью переплетенной колючей проволоки. Я не любил смотреть во двор тюрьмы. Очень скоро мною овладевала жуть и я переводил взгляд на зелень газонов и тротуары.
  Мне нравилось наблюдать, как по тротуарам шагают прохожие. Издали они были почти одного со мной роста. По мере приближения их тела укорачивались, казалось, становились толще. Когда они находились прямо подо мной, я видел выступающие и тут же прячущиеся в животах носки обуви, плечи и круглые шляпы. В те годы все мужчины и женщины носили шляпы.
  Когда прохожие находились прямо подо мной, я выпускал из пальцев черешневую косточку и следил за её полетом. Косточка падала на асфальт в трех-четырех шагах за прохожими. Тогда я стал отпускать косточки за три-четыре шага раньше. Я отчетливо видел, как мои косточки летели прямо в шляпы прохожих. Я видел только удар косточки об головной убор и быстро убирал голову, чтобы пострадавшие не могли определить окна, из которого выпущен снаряд.
  За этим занятием меня застал Иван Ефимович, отец Жанны:
  - Что ты делаешь, Женя?
  - Решаю задачу по физике. - был мой немедленный ответ.
  - Расскажи, может вместе решим?
  - Решаем по формуле прямолинейного равноускоренного движения. Зная время равноускоренного полета тела в свободном падении до удара об асфальт, вычисляем скорость тела в момент удара и расстояние от окна до асфальта.
  - И какое же расстояние от окна до асфальта?
  - Около пятнадцати метров, - не моргнув, сказал я.
  Расстояние от тротуара до окна я прикинул несколькими днями раньше, гуляя вдоль улицы.
  О моих "достижениях" в физике Иван Ефимович видимо рассказал Алеше. К концу ужина брат неожиданно сказал:
  - Ты только не пробуй определять скорость слюны. Может быть скандал. Как быстро бы ты не прятался, караульный в башенке напротив все равно увидит. Ему-то делать больше нечего.
  О караульном я как-то не подумал вообще...
  Чтобы занять меня, на следующий день Иван Ефимович подключил к радиоприемнику "Урал" проигрыватель и достал высокую стопку пластинок:
  - Умеешь крутить пластинки?
  - Конечно!
  - Ну вот, на время каникул отвлекись от физики. Послушай, тут много хороших песен.
  Вместе с Ларисой, младшей сестрой Жанны, мы слушали пластинки. Многие мне были знакомы. Большую часть из них крутили на террасе нашего сельского клуба перед киносеансом. Я взял в руки очередную пластинку с бледно-розовым кругом в центре. На кругу было написано: "Очi волошковi". Прочитав на обратной стороне пластинки, я напрягся: "Марiчка"!
  Читаю дальше... Слова М. Ткач, музыка С. Сабадаш, поет Дмитрий Гнатюк. В тот день я слушал "Марiчку" великое множество раз. На следующий день Иван Ефимович, вернувшись из города, вручил мне в огромном квадратном конверте подарок . Это была пластинка с "Марiчкой!
  Вручая мне пластинку, Иван Ефимович сказал:
  - Композитор Сабадаш наш сосед. Он живет на первом этаже в нашем подъезде. Если спускаться по лестнице, первая дверь справа. Точно, как в нашу квартиру.
  Я был потрясен! Композитор моей любимой песни живет совсем рядом, а они до сих пор молчали! Живого композитора я вообще никакого не видел, тем более сочинившего "Марiчку" Сабадаша! Как они могли?!...
  Сказав, что иду погулять на площадь, я спустился по широкой лестнице. На первом этаже у двери я задержался. Обычная дверь... Покрашена обычной краской. Никаких надписей, никакой блестящей таблички, какую я видел на входной двери зубника Бекермана.
  Я спустился вниз и вышел на улицу. В тот день я долго гулял по аллеям площади-парка. Я забыл, что в ста метрах находится тир. Я думал только о том, что рядом живет знаменитый человек. Его имя напечатано на пластинках, а все так спокойно гуляют, сидят на скамейках, бегут с авоськами, куда-то едут в трамваях!
  Однажды, когда я свесившись, смотрел на улицу, Лариса сказала:
  - Из филармонии возвращается Сабадаш.
  Я пристально всмотрелся. Ничего необычного... В руке черный портфель. Идет, как все люди, обычным шагом. О нет! Прическа у Сабадаша была как у Гоголя или Белинского. Это было видно издалека!
  Последующие дни я проводил в основном на улице, но композитора не встретил ни разу. Однажды я вышел раньше, часов около девяти. Когда я спускался на первый этаж, сердце мое екнуло, потом забилось чаще. На лестничной площадке стоял Сабадаш и, не торопясь, закрывал замок входной двери своей квартиры.
  Я замер на месте. Сабадаш закрыл двери, подергал ручку, и... его каблуки зацокали по мраморным плитам. Выйдя из подъезда, композитор повернул вправо, в сторону театра. В десяти-пятнадцати метрах я следовал за ним. Меня поразило то, что композитор был обыкновенным. В его сухощавой фигуре не было ничего необычного. Сабадаш слегка сутулился. Длинные прямые с проседью волосы закрывали уши, спускались почти до воротника его пиджака и слегка подворачивались внутрь.
  При выходе на театральную площадь, словно почувствовав, что за ним идут, Сабадаш оглянулся. Второй раз он оглянулся, когда мы проходили мимо кинотеатра "Жовтень". За кинотеатром он повернул направо. В тот день я проводил Сабадаша до филармонии.
  На следующий день я вышел раньше. Сабадаша я ждал, сидя на скамейке, кольцом окружавшей вековое дерево в самом углу Соборной площади. Сабадаш вышел из подъезда минута в минуту. Я последовал за ним. Сегодня он не оглядывался. Однако, миновав кинотеатр "Жовтень", Сабадаш внезапно остановился. Секунду-другую он стоял неподвижно. Затем повернулся ко мне. Я уже пожалел, что сегодня увязался за ним. Хотелось убежать. Сабадаш поманил меня всей кистью, приглашая и как-бы призывая к вниманию:
  - Ты любишь музыку, мальчик?
  Я утвердительно закивал головой.
  - На каких инструментах ты играешь?
  -Я не играю совсем.
  Говорить было трудно. Я едва выдавливал из себя слова.
  - Может быть ты поешь?
  - Меня проверяли в хоре. У меня нет ни слуха, ни голоса.
  Сабадаш стоял, полуобернувшись. Портфель он держал перед собой двумя руками, как школьник. Фигура его, казалось, еще более ссутулилась. Сейчас полагаю, что тогда он, как и я, был в некотором затруднении. Последовала неловкая пауза. Потом композитор сказал:
  - Это хорошо, что ты любишь музыку... Что ж, мне пора...
  Больше Сабадаша я не провожал никогда. Вышло так, что впоследствии мы не встречались.
  Черновцы... В постперестроечные годы я бываю в "маленьком Париже" очень редко. Нас расселили. Это уже другая страна. Последний раз я был в городе моего детства два года назад. Тогда Олег с моей внучкой Оксаной подарили деду воскресную экскурсию. На территории центрального стадиона города проходила межобластная выставка голубей.
  Черновцы... Разбегающиеся в разные стороны от Центральной площади семь улиц... Пешеходная вечерняя Кобылянская... Подрагивающие в свете переливающихся разноцветных неоновых огней, отполированные дуги булыжной мостовой... Подвешенные к чугунному, с ажурными завитками, столбу, большие круглые часы на площади перед ратушей... Удивительной мелодичности утренние трамвайные звонки... Бубличная с горячими пончиками, тир, музеи, кинотеатр "Жовтень", стремительный Прут, глухой, почти дикий парк Шиллера... Непреходящая новизна ощущений, тревожно-радостное ожидание грядущего чуда...
  ...Точно в полдень слышу, звучащую с балкона ратуши, мелодию "Марички". Меня не покидает ощущение, что трубач в буковинском народном костюме играет эту мелодию по моей просьбе. Попросил я его об этом еще шестьдесят лет тому назад. Тогда этот удивительный город на берегу Прута, расположившийся, как и древний Рим, на семи холмах, был моим.
  
  
  
  Трускавецкие встречи
  
  В семьдесят шестом я работал заместителем главного врача района. Последние два года были для меня далеко неблагоприятными в плане собственного здоровья. Часто обострялась язвенная болезнь, беспокоили печень и поджелудочная железа... Апогеем стало язвенное кровотечение.
  Дважды подавал заявление об освобождении от, ставшей для меня тягостной, административной работы. Сам осознавал, не мое это... Чувствую, что не тяну в силу моего характера. Всем верю... Руководитель должен быть твердым в принятии решения и в контроле исполнения. Пока чувствую только я, надо уходить. Увидят другие, что не тяну - выметут поганой метлой. С позором...
  В начале июля, уходя в отпуск, подал третье заявление. Когда я зашел, чтобы попрощаться на месяц с пациентами и сотрудниками отделения, Мария Григорьевна, врач-окулист спросила меня:
  - У вас нет желания поехать с нами в Трускавец? Дикарями. Будем пить воду, отдыхать. Виталий недавно водит машину, так далеко за рулем он еще не ездил.
  Виталий Федорович Япэскуртэ - заведующий хирургическим отделением. Болезненный его букет был близок к моему. Я долго не раздумывал. Ранним воскресным утром мы взяли курс на запад. Автомобиль был новый, проблем в пути не было. После Черновиц Виталий Федорович с чувством облегчения освободил мне место за рулем. В Трускавец прибыли ближе к вечеру.
  С квартирой определились сразу. У бювета с минеральной водой стояли женщины с небольшими плакатами на груди: "Сдаю квартиру". Поселились мы в квартире на втором этаже многоквартирного дома на улице Стебницкой. Стебницкая переходила в шоссе, ведущее в поселок Стебник. Противоположной своей окраиной Трускавец выходил на, находящийся в четырех километрах, более крупный город Борислав.
  В северную окраину Трускавца упиралась трасса, ведущая из, расположенного в шести километрах, Дрогобыча. Еще по пути в Трускавец, создалось впечатление, что все населенные пункты переходят друг в друга и составляют общий агломерат во главе с Дрогобычем, Трускавцом и Бориславом.
  Сам Трускавец оказался очень компактным. Почти округлой формы, Трускавец в те годы в диаметре был не более двух километров. От нашей квартиры до бювета, где мы пили воду, было около километра. В любом направлении можно было пересечь город пешком менее, чем за полчаса. Поразило огромное количество зелени. Сам Трускавец с трех сторон был плотно обжат лесом.
  Следующим утром, позавтракав, мы пошли в санаторий "Шахтер", расположенный в самом начале южного склона курортного парка. Там медсестрой работала наша землячка Зинаида Васильевна Вакарова, занимавшая тогда должность главной диетсестры санатория. Нашли ее быстро. Что называется, сходу решился немаловажный вопрос нашего пребывания в Трускавце. Мы оплатили наше питание в столовой санатория на две недели вперед.
  Отдых был полноценным. Ознакомились с курортным парком, потом с городом. Поразило обилие отдыхающих и лечащихся. Встретили массу знакомых с нашего района, врачей из Кишинева и республики. Я, как настоящий дикарь, с изумлением встретил и узнал, виденного ранее в киножурналах и по телевидению, старика-пастуха из Киргизии. Его черная мохнатая шапка, которую он не снимал в июльскую жару, была диаметром не менее полуметра.
  У первого бювета в тени вековых деревьев, по сложившейся многолетней традиции, с утра до позднего вечера, постоянно обновляясь, стояла группа людей, больше женщин. Они пели, в основном, старинные украинские народные песни. Им всегда подпевали мужчины. Вокруг стояла довольно плотная толпа зрителей и слушателей.
  Часто плавные мелодичные песни сменялись экспрессивными, азартными. Под аккомпанемент баяна и многоголосый хор всегда находились одна-две пары, пустившихся в пляс, отдыхающих. Толпа расширяла круг и в такт мелодии поющие и зрители с чувством хлопали в ладоши.
  Запомнилась одна пожилая женщина. Казалось, с утра до вечера она вообще никуда не уходит. В такт песням женщина, не переставая, подтанцовывала. Когда звучала песня "Ой я, молода, на базар ходила...", старушка подолгу, без устали лихо отплясывала "гопака". Стоявший рядом мужчина, с несколькими рядами орденских планок на груди, комментировал:
  - Во! Бабка камни из печени и почек вытрясает!
  На противоположной стороне бульвара, неподалеку от спуска, плотно сбитой компанией грудились армяне. Бросалось в глаза то, что они выезжали в Трускавец целыми семьями. Случалось, к вечеру на центральной аллее курортного парка собиралась группа армян не менее пятидесяти человек. Они пели армянские песни. Некоторые привозили с собой музыкальные инструменты и напротив бювета музыканты стихийно собирались в армянский ансамбль.
  Случайно встретился нам у бювета, ныне покойный, заведующий районным отделом народного образования Владимир Павлович Скутельник. Блестящий эрудит, почти энциклопедист, рассказал нам, что по другому ведут себя приехавшие на отдых и лечение азербайджанцы, дагестанцы и другие представители ислама. Дни напролет, озабоченные, они пребывают в непрестанном поиске молодых полных блондинок.
  - Почему полных и именно блондинок? - спросил я.
  - Скорее всего, это связано с исламом. Согласно Корану, попавшие в рай после кончины мусульмане обязательно женятся на гуриях, полных, светловолосых, с огромными глазами, женщинах. Гурии будут подносить благоверному сладости и виноград, ублажать. Таким образом, сложился стереотип, эталон красоты. А ждать надо довольно долго. Да и умирать не хочется. Попадет ли после смерти мусульманин в рай, еще неизвестно. Вот и хочется многим побывать в раю при жизни. - с улыбкой закончил заслуженный педагог.
  Однажды, проходя по бульвару, мы услышали звучание украинской песни со стороны толпы армян. Мы остановились. Большая группа армян с увлечением, удивительно правильно пела старинную украинскую песню "Тече вода з пiд явора...". Потом зазвучала "Розпрягайте хлопцi коней... ". К моему стыду лишь много позже я узнал, что песня "Тече вода... " поется на вирши Тараса Шевченко.
  Завтракали, обедали и ужинали мы в столовой санатория "Шахтер". Это было огромное помещение, заполненное столами, каждый на четыре человека. Чтобы не возникало неразберихи, столы и места были нумерованы. Так случилось, что диетсестра усадила коллег неподалеку от входа. Для меня нашлось место неподалеку.
  - Запомните номера ваших столов и стул. Всегда садитесь на ваши места. - напутствовала Зинаида Васильевна.
  Однажды обедая, краем глаза увидел, усаживающегося за соседний столик, мужчину. Я поднял глаза. Сидящий за соседним столом человек был моим знакомым! Вот только не мог я его узнать. Мучительно перебирал в памяти знакомых из Кишинева, Дондюшан. Мужчина явно был начальником. Больно барским был его вид. Уловив на себе мой взгляд, мужчина посмотрел на меня и выразительно кивнул головой. Кивнул головой и я. Сомнений не было. Мы давно знакомы! Только кто он?
  Закончив обед, мы с коллегами вышли. Спускаясь по асфальтированной дорожке склона, направлялись в кинотеатр. Мария Григорьевна спросила:
  - Откуда вы так близко знакомы, что он поздоровался с вами первым?
  - Кто?
  - Как кто? Сергей Бондарчук! Он с вами поздоровался первым. - повторила Мария Григорьевна.
  Приземление было неожиданным. Я рассказал, как было на самом деле. Потом мы втроем долго хохотали. Гуляющие курортники оборачивались нам вслед и недоуменно пожимали плечами.
  В тот раз мы были в Трускавце ровно две недели. Дальнейшее пребывание в праздности стало, пожалуй, приторным.
  По приезду домой меня ждал сюрприз. Мое прошение министру здравоохранения Молдавии было удовлетворено. Я вернулся к лечебной работе.
  Второй раз я ездил в Трускавец вместе с Таней, недавно перенесшей сывороточный гепатит. До Черновцов мы ехали поездом Одесса - Ивано-Франковск. Потом автобусом до Трускавца. Забегая вперед, должен сказать, что в Трускавце я был три раза и ездили мы туда всегда дикарями.
  На следующее утро у бювета мы встретили ту же толпу армян, с огромной черной шапкой на голове, старика киргиза, того же, запомнившегося с семьдесят шестого, с академическим ромбом со змеей на груди, тощего доктора-узбека в тюбетейке. Только сейчас парень выглядел отвратительно. Еще больше изможденный. Восково-серого цвета, обтягивающая кости лица, кожа. Водянистые отеки под глазами, больше в первой половине дня, выдавали тяжелую почечную патологию.
  Тот же хор и пляски у бювета, та же неизменная отварная красная свекла в качестве гарнира во всех столовых и ресторанах. Все тот же, стареющий, но молодящийся, наглаженный крашеный ловелас, азартно "вытряхивающий" камни на танцплощадке дворца культуры. Не испарялась иллюзия, что, то ли весь мир, как в фокусе линзы, сконцентрировался в Трускавце, то ли я вернулся сюда всего лишь после двухдневной отлучки.
  Случайные встречи у бювета с тощим доктором-узбеком неожиданно сыграли в моей жизни важную, можно сказать, веховую роль. Еще в первую мою поездку я заметил, что парень беспрестанно курил. Проходя мимо, я указал на него Тане кивком головы. Когда мы отошли подальше, я сказал:
  - Какой тощий! Судя по всему, почечная патология. И курит почти постоянно.
  Таня повернулась ко мне:
  - Думаешь, ты лучше? Когда лежал с обострением, ты был еще "краше"!
  Я был злостным курильщиком в течение семнадцати лет. Сам увязывал мое состояние с курением. Пытался бросить, как Марк Твен. Раз двести. Переходил на менее крепкие сигареты. Осознавал, что обманываю себя сам. Когда "бросал", сминал пакет и ломал сигареты. Бывало, демонстративно выбрасывал сигареты в мусорную корзину. Клятвенно обещал окружающим и себе бросить курить, заключал пари.
  В тот день, вернувшись на квартиру, я положил пачку с сигаретами и спички на подоконник. Не говоря ничего Тане, просто перестал курить. Когда мы уезжали домой, сигареты и спички остались лежать на подоконнике. Первые месяцы почти каждую ночь снилось: разминаю сигарету, закуриваю и глубоко затягиваюсь. И тут же во сне:
  - Что я наделал?!
  Просыпаюсь. С облегчением осознаю, что это был сон. Сновидения со сценами курения очень редко, но тревожат меня до сих пор. Признаюсь, до сих пор хочу курить. Не курю уже сорок лет. Уверен: курить больше не буду.
  Запомнилась случайная встреча в кафе, где мы обедали. Это событие яркой вспышкой высветилась в памяти через добрых пятнадцать лет, уже в середине девяностых. Мы с Таней сидели за угловым столиком небольшого кафе. Подошли двое. Рослый майор был в парадной форме. Бросилась в глаза Золотая звезда Героя на груди. Крупные черты лица, усы, закрывающие всю верхнюю губу, проседь на висках. Второй был в сером гражданском костюме, среднего роста. Типичные черты славянина. Осанка, властность и еще что-то, не осознанное мной, выдавали в нем военного в больших чинах.
  Попросив разрешения, сели за наш столик. Обедали не спеша, но без горячительного. Говорили о сослуживцах, упоминая только имена. Потом старший спросил:
  - Руслан! Ты там больше двух лет. Все видел и ощутил своей шкурой изнутри. Расскажи в нескольких словах, каковы твои впечатления.
  Майор оторвался от еды, несколько секунд смотрел на противоположную стенку кафе, но больше в никуда:
  - Ох, Леонид ... (отчества не запомнил - авт.), не надо было сейчас нам туда...
  Говорили тихо, не называя больше имен и стран. А много позже по телевидению мы узнали майора. Это был Руслан Аушев. Уже генерал. Потом президент Ингушетии. А второй, возможно, был Ивашов, но не ручаюсь. Давно было.
  Еще раз мы с Таней ездили в Трускавец на автомобиле за несколько месяцев до защиты моей диссертации. Удачно сняли комнату с отдельным входом в двухстах метрах от бювета. Кафе и платная стоянка - рукой подать. Мы уже чувствовали себя завсегдатаями и старожилами курорта. Ездили в Борислав, Дрогобыч, Львов. Посетили знаменитую Стебницкую ярмарку, как музей, славившуюся широким представительством произведений народных промыслов. Пешком исходили Трускавец вдоль и поперек.
  Обедая, познакомились с, оказавшейся за одним с нами столиком, супружеской парой из Азербайджана. Его звали Гярай, жену Эллой. При знакомстве она сказала:
  - Родители меня назвали Эльмира. Это значит - принцесса. Но в институте меня все называли Эллой. Уже больше привыкла к Элле.
  Живут в Мингечауре. Гярай, окончивший рыбопромышленный техникум в Ейске Краснодарского края, работал начальником цеха на рыбопромышленном предприятии. Элла, окончившая Московский нефтехимический институт, работала преподавателем в техникуме. Русская речь ее была без акцента. Сама Элла была общительнее и разговорчивее мужа.
  Во время прогулки по бесчисленным аллеям курортного парка, я спросил:
  - Элла! Просветите нас! У вас живут сунниты и шииты. Чем они отличаются друг от друга? Поскольку я знаю, и те и другие мусульмане. Какая разница?
  Элла кивнула на, ухмыльнувшегося и пожавшего плечами, Гярая:
  - Он из шиитов, а моя семья из суннитов. Но это у старшего поколения, как в южной Африке, апартеид. У молодых сейчас все проще.
  - Чем же отличаются сунниты от шиитов?
  Элла, весело взглянула на Гярая, сказала:
  - Я вам отвечу одной древней притчей:
  - Идет суннит по лесу. Видит высоко сидящего на дереве шиита. Тот сидит на толстой ветке и пилит ее. Только пилит ветку от самого ствола. Суннит остановился и говорит:
  - Сейчас упадешь!
  Шиит отрицательно покачал головой и продолжил пилить. Сунит пожал плечами:
  - Смотри, я тебе сказал! - И пошел дальше.
  А шиит все пилил. В какой-то момент раздался треск. Ветка с шиитом полетела вниз. Приземлившись, шиит выбрался из-под ветки, почесал ушибленную голову и ошеломленно посмотрел вслед ушедшему сунниту. Затем вполголоса сказал:
  - Это был бог...
  Таня засмеялась. Я, общавшийся с коллегами из различных республик Союза на конференциях и советах по защите диссертаций, был немного знаком с довольно жестким внутри и внесемейным укладом у мусульман. Я позволил себе улыбнуться и посмотрел на улыбающегося Гярая. Элла перехватила мой взгляд:
  - У молодых такая притча воспринимается как шутка. А вот старшие, что мои, что его, ой! Особенно старшие братья...
  Как-то мы обедали в ресторане. Названия не помню. Где-то недалеко от Стебницкой. Когда подошла официантка, я заказал для нас с Таней свиную отбивную. Сразу же опомнился. Спросил:
  - Что у вас из говядины или баранины?
  Элла тут же вмешалась:
  - Нет, нет. Заказывайте свиную. И мы с Гяраем заказываем свиную отбивную!
  Я вопросительно взглянул на наших соседей. Элла объяснила:
  - У нас дома с едой все было очень строго. В семье Гярая тоже. Когда мы знакомили наших родственников, мои спросили сватов:
  - Соблюдаете ли вы халяль? Не едите ли вы свинину? Лишь после этого дали согласие на наш брак. (Халяль - дозволенная Аллахом пища и поступки мусульманина в целом).
  А я подумала: попала!Я училась в нефтехимическом. Жила в одной комнате с девчатами из Белоруссии, Украины и Кубани. Они регулярно выходили к поездам и принимали передачи с продуктами. Всем девочкам передавали сало. Особенно толстым и белым было сало из Белоруссии. Девчата так аппетитно ели!
  Однажды, оставшись в комнате, я украдкой отрезала кусочек белорусского сала. Попробовала. Съела. Было очень вкусно. Просить у девочек сала постоянно было неудобно. Я купила в магазине сало потолще. Потом попросила еще венгерского, посыпанного красным перцем. Надо было видеть лица девочек, когда они увидели, выложенное на стол, купленное мной, сало. Когда сели ужинать, однокурсница с Кубани заперла дверь на ключ. В общежитии было много студентов-кавказцев. Так и ели. Перед ужином всегда запирали комнату.
  Когда мы поженились, мои родственники выделили нам комнату с отдельным входом. В одну из суббот Гярая вызвали на работу. А мне надо было пройтись по магазинам, что у нас тоже считается для женщины предосудительным. В дом все должен приносить муж.
  Купила все, что нужно. Потом ноги меня понесли в магазин, в котором у нас продают свинину. Купила сала, посолила и спрятала. На второй день с трудом дождалась ухода Гярая. Закрылась. Такое вкусное было сало! Потом тщательно завернула сало в целлофан и спрятала в кладовой. Так и ела, уединившись, свиное сало.
  Однажды во время еды внезапно открылась дверь. В комнату вошел Гярай. Во мне все умерло. Оказывается, потеряв бдительность, я забыла запереть комнату на ключ!
  - Что будет?
  Мне казалось, что Гярай подходил ко мне очень медленно. Я вся сжалась... Гярай, увидев, что я ем сало, ринулся к двери. Задвинул засов и к столу:
  - Дай мне!
  Оказывается, во время учебы в Ейске он тоже пристрастился к салу! Так и закрываемся с тех пор от родственников по вечерам и едим сало.
  Однажды Гярай спросил меня:
  - Твоя машина на ходу?
  - Да! Тебе куда надо?
  - Туда! - Гярай указал рукой на начало юго-западного склона парка. - Карпати!
  Там действительно, рядом с "Шахтером", находился более современный санаторий "Карпаты".
  - У тебя кто там? Знакомый?
  - Да, знакомый!
  Гярай проводил Эллу к парикмахерской. Таня сказала:
  - Я тоже постригусь. Сделаю укладку.
  Я кивнул.
  Мы с Гяраем пошли на стоянку. Выехав, я решил ехать по объездной, так проще. Да и ГАИшников встретить по объездной меньше вероятности. Скоро я притормозил у санатория "Карпаты". Гярай ушел в спальный корпус. Я присел на лавочку и стал наблюдать за игрой детей, набрасывающих пластиковые кольца на, вбитые в землю, трубы различной высоты.
  Минут через десять появился Гярай. В машину он сел в расстроенных чувствах. В сердцах воткнул прикуриватель. Из нагрудного кармашка трикотажной футболки достал сигарету. Прикурил.
  С первого дня знакомства я заметил что Гярай надевает футболки с двумя кармашками на груди. Из каждого кармашка выпирала пачка дорогих сигарет с фильтром.
  Расстроенно повернулся ко мне:
  - Нет! Совсем нет! Обманула! Зачем?
  - Кого нет? Объясни, Гярай!
  - Понимаешь? Когда пили воду, я познакомился с девушкой. Така-ая блондинка! А - ах! Сказала, что живет в этом санатории. Даже номер комнаты сказала. И фамилию, и имя!
  До меня, наконец, доехало. Я улыбнулся. Гярай продолжал бушевать:
  - Нехорошо поступила! Нечестно! Я же ей показал!...
  - Что ты ей показал? - в недоумении спросил я.
  - Как что показал? Деньги показал! - Гярай из второго нагрудного кармана достал и продемонстрировал довольно толстую пачку новеньких двадцатипятирублевых купюр.
  Мне стало смешно. Я еле сдерживался. Гярай не успокаивался:
  - Какая белокурая! Как булка! А-ах!
  Я вспомнил Владимира Павловича Скутельника, заведующего РОНО, несколько лет назад рассказавшего нам о попытках мусульман попасть в рай при жизни.
  - Как в воду глядел!
  Мы подъехали к стоянке. Оставив машину, пошли к парикмахерской. Минут через десять вышли Таня с Эллой. Элла пытливо смотрела на Гярая:
  - За гурией ездили?
  Гярай улыбался. Элла повернулась к Тане:
  - Это ужасно! Гуляем или идем в магазин, а он вдруг внезапно срывается, повернет назад и бегом скрывается из виду. У меня нет сил! Он может начать знакомство у меня на глазах! Потом появляется с дураковатым видом моего младшего брата. А он старше меня на целых семь лет! Уже сердиться не могу!
  Гярай шел рядом. Он продолжал улыбаться улыбкой младшего брата Эллы. Помолчав, Элла так неожиданно всердцах повторила слова Владимира Павловича:
  - Как хочется побывать в раю при жизни...
  Ровно через две недели мы взяли курс на Ужгород. Только поехали мы по маршруту Дрогобыч - Стрый. Проезжая Стрый, вспомнил, что в самом начале пятидесятых колхоз возил сюда для продажи подсолнечное масло. Отдавали на продажу свое масло и колхозники. На вырученные деньги шофера покупали для сельчан гнутые коричневые стулья. Несколько канистр с душистым маслом погрузил и отец. Из привезенных шестьдесят пять лет назад стульев, у меня сохранился один. По сей день скучает он в старом доме среди хлама, который, с одной стороны никогда не понадобится, с другой - не поднимается рука сжечь или выбросить.
  За Стрыем мы повернули на юго-запад. Потом пошли горы с бесконечным серпантином дорог, подъемы, перевалы, снова спуски. Настоящие Карпаты. Особые впечатления оставили о себе карпатские облака. Поднимаясь, мы въезжали в них, как в густой туман. Вырвавшись наверх из туманного плена, мы видели внизу белоснежную равнину, из которой вырастали кругловерхие зеленые горы. Зрелище незабываемое.
  Недалеко от Свалявы остановились напиться. Струя минеральной воды под давлением лилась, через, вмурованную в гору, нержавеющую трубу. Впервые в жизни мы пили газированную воду непосредственно из природного источника.
  Проехали северной окраиной Мукачево. В сам город не заезжали. У обочины дороги увидели огромный плакат, извещавший о том, что древний замок закрыт на реставрацию. Я хотел показать Тане замок, в котором был с коллегами в семьдесят шестом. Мукачево было основано в девятом веке. В средние века город одно время был столицей Венгрии, а замок Паланок являлся резиденцией короля.
  За Мукачево прямая, словно линейка, трасса. Потом Ужгород, центр города. Не перестает удивлять своеобразная архитектура старого города. Река Уж. С моста видны, плавающие в прозрачной воде, рыбины. Прохожие, походя, бросали с моста кусочки хлеба. Кишащая рыбой, вокруг упавшего хлеба закипала вода .
  На полчаса забежал в ЛОР-клинику областной больницы. Встретился со знакомыми коллегами. Забрал, уже подписанные и заверенные акты внедрения моих методов лечения в областной клинике. Пообедали и снова в путь. Проехали Берегово, Виноградов, Хуст. Справа трассу сопровождала бурная Тиса. Только текла здесь река, по моему разумению, в обратном направлении. Меня преследовала иллюзия, что, если Тиса впадает в Дунай, то течение ее должно быть параллельным Пруту.
  Иллюзия развеялась окончательно только дома, когда открыл географический атлас мира. Начинается Тиса слиянием Черной и Белой Тис недалеко от Рахова. Затем река становится границей Украины с Румынией, потом с Венгрией. Затем разделяет Венгрию и Словакию. Пересекая Венгрию, Тиса переходит на территорию Сербии, где, наконец, впадает в Дунай.
  Ландшафт Карпат отличается своеобразной, неповторимой красотой. Несущаяся навстречу Тиса, справа и слева зеленые горы, кругловерхие, следующие друг за дружкой, вершины. Таня просила:
  - Давай остановимся! Смотри, какая красота вокруг! Искупаемся в Тисе! Погуляем!
  О том, что температура воды в Тисе летом ненамного выше, чем в колодце, я молчал.
  В моем характере есть одно скверное свойство. Перед любой поездкой я даю себе и остальным слово, что спешить не будем, остановимся в достопримечательных местах, отдохнем. А потом поедем до следующего интересного места. Там снова будет остановка. Таков был, ныне покойный, мой старший брат Алексей. Он никогда не спешил. Если обещал приехать к восьми часам вечера, то его, как Фиделя Кастро, надлежало ждать ближе к полночи.
  Когда я сажусь за руль, во мне включается другая программа. Не желая того, ставлю себе задачу доехать до места назначения, чаще всего дома. Это, как главная задача, которую я должен решить, отбрасывая, как шелуху, все остальное, ставшее на время пути второстепенным. Главное - достичь, поставленной в начале пути, цели.
  Вот и сейчас, пишу и... уверен: когда я буду читать Тане написанное (по причине слабого зрения Таня уже не читает), на меня снова посыпятся, как горох, упреки, что я спешил, пропустил столько интересного! Все упреки признаю справедливыми, принимаю их и уверен: если придется ехать, я снова буду стремиться достичь заданной конечной точки, отбрасывая все попутное, на тот момент, менее важное. Таков я. Ничего поделать с собой не могу, да и не хочу...
  Проезжая Солотвино, славящееся своими соляными шахтами, на обочине увидел санитарную "Волгу" с поднятым капотом. За машиной высилась знакомая двухметровая фигура. Притормозил. Это был Вася Оприш, курсом старше учившийся на стоматологическом факультете. Два года подряд мы жили в общежитии на одном этаже. Остановился:
  - Сколько лет! Сколько зим!
  Поговорив, узнал, что Вася недавно назначен главным врачом спелеосанатория. Пригласил приезжать. Сгущались сумерки, погнавшие нас вперед.
  За Солотвино стемнело. Дорога повернула влево. Остался позади Рахов. За Яремчей увидели придорожное кафе. Остановились поужинать. Внутри кафе было обустроено в стиле гуцульской колыбы (шалаша). Зал был небольшим. По неистребимой давней привычке я сел лицом к залу и входу. Не могу с собой ничего поделать. Я должен видеть людей в зале и всех входящих. Таня села напротив.
  За Таниной спиной за столиком сидели две девушки. Старшая, сидевшая к нам лицом, массивная, плотного телосложения с короткой стрижкой. Младшая - миниатюрная, с длинными волнистыми волосами, белокурая яркая блондинка Мы уже заканчивали ужин, когда я увидел, что старшая подает мне знаки. По жестам и мимике я понял, что она весьма нелестно отзывается о женских качествах моей жены. Показывая глазами на белокурую спутницу, старшая продемонстрировала полу-согнутую кисть с поднятым вверх большим пальцем. Я понял.
  В это время подошла официантка. Приняв оплату за ужин, предложила номер в гостинице неподалеку и стоянку для машины.
  - Спасибо,- ответил я. - Нам тут совсем недалеко ехать.
  Из рассказов ездивших по этим местам знакомых, я знал, а сейчас и понял, что если есть девочка и "мамка", значит неподалеку есть и "браты". И официанты часто с ними в доле. Мы поспешили уйти. Пусть все не так, но от греха надо быть подальше.
  Дальше села пошли чаще, словно переходили друг в друга. На окраине одного села я увидел, ярко освещенный, ангар и площадку. Отъехав от трассы, я остановил машину. Место показалось безопасным. Только в ангаре шумели льющиеся струи воды.
  - Вероятно водоохладитель какого-то предприятия, - опрокидывая сиденье, успел подумать я, и провалился...
  Утром меня разбудил тот же шум. Таня, по ее словам, проснулась более получаса назад. Не хотела тревожить мой сон. Я вышел из автомобиля. Только сейчас понял, что шум воды доносится из-за ангара. Я обошел ангар. Буквально в тридцати метрах, кипя на перекатах, шумел Прут. В этот раз вода перемещалась в "правильном" направлении, по ходу нашего движения.
  Потом была Коломыя, тянувшаяся около десяти километров. На окраине города позавтракали. Снова в путь. И опять:
  - Куда ты гонишь? Совсем рядом Прут. Такие красивые места!
  Миновали Снятын. В Лужанах остановились. Купили ящик минеральной воды. Высокой минерализации, щелочная, "Лужанская" минеральная вода быстро восстанавливала пищеварение после обострений.
  Лужаны переходят в Новоселье. Сейчас это большое село почему-то переименовано в Мамаевцы. Круговая развязка. Круглосуточный пост ГАИ. Налево дорога в Тернополь, изученная мной за четыре года аспирантуры до мелких выбоин в асфальте. Вот и Черновцы. Почти дома! Границ тогда не было...
  Дальше - только на восток... Обедали мы дома, в Дондюшанах.
  - Куда спешил? Куда летел? Дома могли бы ужинать, а не обедать!
  
  
  
  
  Бруско
  
  Впервые я увидел его, первого сентября в первом классе, на первой в моей жизни перемене в пятьдесят третьем. Когда прозвенел звонок, мы, словно помещенные в, плетеную из тонких ивовых прутьев, загородку цыплята, осторожно, несмело, сначала выглянув, выходили в полутемный длинный коридор школы. После классной тишины в коридоре кипела буйная жизнь. Слышался топот ног, гвалт, частые вскрики, шлепки и постоянный, напоминающий стрекот скворцов, шум, не наигравшейся за лето, неугомонной детворы.
  В соседнем с нами классе медленно открылась дверь. В коридор степенно вышел плотный лысый и приземистый, по нашему разумению, уже старый, всегда одетый в черный костюм, учитель. Прижимая к бедру классный журнал, он не спеша шагал в сторону учительской.
  Вслед за учителем из класса, толкая друг друга, с шумом вываливалась ватага семиклассников. За ними выходили девочки. Нянэк всегда появлялся в коридоре неожиданно, словно вырастал из-под земли. Долговязый, покачиваясь с каждым шагом вперед, он пристроился за старым педагогом.
  Приложив к губам, свернутую из двойного тетрадного листа, длинную тонкую трубочку, Нянэк на ходу тихо дул старому учителю в затылок. Полагая, вероятно, что это муха, учитель периодически отмахивался рукой. Это длилось недолго. Раздавался строгий окрик молодого учителя Ивана Федоровича Папуши:
  - Паровой!
  Трубка таинственно исчезла. Вслед, мгновенно ставший наполовину ниже, растворялся в толпе учеников и сам Нянэк.
  Нянэк - это Валерий Семенович Паровой, учащийся уже в седьмом классе. Внук бабы Фроньки, мой троюродный брат долгие годы был головной болью учителей, мельника-моториста Карпа, заведующего олийней Михаська Единачка, конюхов на конюшне, ездовых и своих родителей. Всюду, где появлялся Нянэк, происходили сногсшибательные, невероятные приключения. За Нянэком всюду, говорили в селе, росли "золотые вербы".
  Иван Федорович Папуша - двоюродный брат моей мамы работал учителем первый год. Он был одним из двух первых сельчан, получивших аттестат зрелости - свидетельства о среднем образовании. Потом была армия, офицерские курсы младшего командного состава. После демобилизации был направлен в родную школу учителем истории и физкультуры. Тогда же получил направление в Сорокский учительский институт. Иван Федорович был очень серьезным и ответственным педагогом. Бывало задерживался в классе на переменах и после уроков, пока все неуспевающие ученики не выучат, заданную на дом, тему.
  Вернувшись домой, я, захлебываясь от восторга, рассказал родителям о моих впечатлениях первого моего школьного дня. Особо впечатлили меня Нянэк и Сева Твердохлеб, посредством нитки, выливавший кружку воды на голову входящих в небольшой деревянный школьный коридорчик. Об изъятом четвероклассниками из моего нового портфеля хлебе с яблоком, я почему-то умолчал.
  Отец долго смотрел мне в глаза. Потом спросил:
  - Я зачем тебя послал в школу?
  Вопрос отца застал меня врасплох. Я и сам не знал, зачем меня послали в школу. Отец меня вразумлял:
  - В школу люди ходят, чтобы учиться! Хорошо учиться, как Алеша! Не будешь учиться, пойдешь в колхоз ездовым!
  Против работы ездовым я не возражал. На тот момент для меня это была самая предпочтительная профессия. Однако я понял, что мне лучше промолчать. Отец продолжал бушевать. В конце он вынудил меня дать слово, что дуростями в школе заниматься не буду и буду старательно учиться. Что значит "дать слово" я тогда не знал, однако пообещал учиться хорошо.
  Уже лежа в постели, я услышал, как мама сказала отцу:
  - Что ты хочешь от ребенка? Он еще в школу не ходил, а уже начал читать. А ты научился читать только в третьем классе.
  - Шшш, - зашипел отец и, приподнявшись, посмотрел в мою сторону.
  Я тотчас стал мерно сопеть. Мама сказала:
  - Спит уже...
  Наутро наш учитель Петр Андреевич Плахов, обходя дома всех своих учеников, сказал родителям, что учиться мы будем после обеда. Проснувшись, я со страхом посмотрел на часы, которые я к первому классу освоил. Вскочил и стал собираться в школу. Мама меня остановила:
  - Ваш первый и третий классы учатся после обеда. Учитель сказал.
  После завтрака мама продолжила воспитательные усилия отца:
  - В школе надо хорошо учиться! И выбрось дурости из головы! Всегда смотри в рот учителю и все запоминай! Какой бессовестный! - это мама уже о Нянэке. - сам таки нияк не вчиться, а над вчителем змущается. Дивись! В потелецю дуе! Сколько учился человек, чтобы стать учителем. Математику преподает! Это сколько терпения надо иметь! Бедный Бруско!...
  Бруско Тимофей Петрович. Когда я был в первом классе, ему было пятьдесят шесть лет. Такой старый! Моим родителям тогда было по тридцать пять! Но тогда я считал их пожилыми. А тут целых пятьдесят шесть! Сейчас, когда мне скоро исполнится семьдесят два, с высоты моего возраста я смотрю на пятьдесят шесть по другому.
  Через родственников, сельчан и знакомых по крупицам собираю сведения о старом учителе. В здравии и твердой памяти пребывают старшие невестки Тимофея Петровича - Валентина Яковлевна, вдова старшего из сыновей Бруско - Петра Тимофеевича и вдова Антона - Елена Ефимовна.
  Тимофей Петрович Бруско родился в 1896 году в селе Горай, Копайгородской волости, Могилевского уезда Подольской губернии. Село расположено в тридцати пяти километрах от Могилев-Подольска.
  При генеалогическом исследовании фамилия Бруско ведет свое начало от прозвища Бруско. Вероятно прозвище Бруско восходит к нарицательному "брус", которым в восточнославянских языках обозначают четырехгранный кусок. Возможно, что прозвище Бруско указывало на особенности внешнего вида предков, их конституциональные, анатомические и психологические особенности. Вспоминая особенности телосложения патриарха Боросянского клана Бруско Тимофея Петровича, можно полагать, что версия имеет право на существование.
  При анализе имен предков фамилии Бруско (Густав, Фридрих, Яна, Ядвига, Треза, Франя, Юзя...) можно предположить польские корни в зарождении и становлении клана Бруско.
  Имея за плечами Копайгородскую гимназию, после революции Бруско поступил на математический факультет Киевского педагогического института. В конце двадцатых годов женился на, тремя годами младше, односельчанке Виктории Петровне Гавронской. Работал по направлению в начальной школе села Прутовка Романовского района Житомирской области. Потом по месту работы забрал жену и старших, родившихся в Горае, детей. В 1928 году родилась старшая, Франя (Ефросинья), в 1933 старший из сыновей, названный именем деда - Петр. В 1938 году уже в Прутовке родился Антон, в 1939 - Владимир, в 1941 - самый младший Анатолий.
  Война застала семью Бруско во время летних каникул в родном Горае. Фронт перекатился через село быстро, без боев. Сорокапятилетний седой, облысевший и грузный Тимофей Петрович выглядел гораздо старше. Старшей дочери Фране в тот год едва исполнилось тринадцать, а младшему Толе, родившемуся шестого июня, было чуть больше месяца. Отца пятерых детей не трогали ни отступающие, ни наступающие.
  Первое большое сражение имело место северо-восточнее, у села Ров, на берегах небольшой одноименной речушки. Немцы, имевшие последние данные воздушной разведки, обошли отступающие Советские войска по строящейся стратегической трассе Бердичев - Могилев-Подольск и устроили кровавую мясорубку. Старожилы рассказывали, что вода в речке несколько дней была красной. Задохнувшаяся рыба плыла белыми животами кверху. Сегодня эту трассу, достроенную в семидесятых, называют Сталинкой. Сама трасса проходит в километре от родного села Бруско - Горая.
  Летом сорок четвертого фронт покатился в обратном направлении. В течении трех дней заработал Копайгородский полевой районный военкомат. Военная машина требовала новых призывников. Мобилизовали и сорокавосьмилетнего Тимофея Петровича Бруско. В процессе написания главы я предпринял поиск в архиве Министерства Обороны.
  Фамилию Бруско Тимофея Петровича я нашел с списке награжденных. Тимофей Петрович награжден медалью "За отвагу" как солдат похоронной команды. Я поставил себя на место военачальника, осуществляющего распределение мобилизованных по родам войск. Сорок восемь лет, пятеро детей. Грузный, неповоротливый, необученный и необстрелянный. Такие, не умеющие хорониться от пули, рассказывал мой отец, погибали, как правило, в первом бою.
  Но есть еще одно немаловажное обстоятельство. Военачальник, изучающий личное дело призванного пожилого педагога с высшим образованием, математика, возможно, думал о будущем, о том, кто будет учить его детей после войны. Таких людей целесообразнее сохранить для будущей мирной жизни, которая в сорок четвертом уже была видна. Я, по крайней мере, поступил бы точно так.
  Тимофей Петрович Бруско награжден медалями "За Победу над Германией" и "За отвагу" и к сорокалетию Победы юбилейным орденом "Отечественной войны первой степени".
  Секр. 2 экз
  ПРИКАЗ
  по 325 Гвардейскому Стрелковому Краснознаменному Ордена Суворова и Богдана Хмельницкого 129 гвардейской стрелковой Житомирской Краснознаменной дивизии
  Действующая Армия 4-го Украинского фронта
  Љ 019/4
  28 марта 1945 года
  От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР
  - награждаю
  Медалью "За ОТВАГУ"
  2. Стрелка похоронной команды Гвардии красноармейца
  Бруско Тимофея Петровича.
  Самоотверженно, не считаясь с преклонным возрастом, много работает над благоустройством могил
  павших в боях за свободу и независимость Родины.
  1896 года рождения, украинец, беспартийный,
  Призван в РККА 05.04.1944 года
  Копайгородским РВК
  
  Командир 325 Гвардейского Стрелкового ордена Суворова и Богдана Хмельницкого полка
  Гвардии майор Алексенко
  Начальник штаба полка майор Ивлев
  27.03.1945 года
  В сорок пятом Тимофея Петровича Бруско, согласно союзного плана по восстановлению базы и кадров в сфере народного образования, направляют в небольшое, довольно глухое село Боросяны Тырновского района Молдавской ССР. Будучи заведующим четырехклассной боросянской школы, преподавал математику и химию в Елизаветовской семилетней школе. На пенсию Тимофей Петрович вышел в семидесятилетнем возрасте. В 1989 году в возрасте девяноста трех лет Тимофея Петровича Бруско не стало.
  Своеобразна судьба детей Тимофея Петровича. Ефросинья Тимофеевна пошла по стопам отца. Всю жизнь до самой пенсии работала учительницей младших классов. Петр, закончивший училище по ремонту радиотелеаппаратуры, многие десятилетия ремонтировал радиоприемники и телевизоры жителей Боросян и Елизаветовки. Одновременно всю жизнь работал в колхозе, а затем в совхозе водителем.
  Антон закончил Кишиневский медицинский институт в 1962 году. Владимир, закончив Львовский политехнический институт, длительное время работал в подразделении вневедомственной охраны системы МВД Украины. В последние годы работал вахтовым методом на нефтеразработках Сибири. Младший Анатолий, как и самый старший брат, свою жизнь связал с радиотехникой. Жил и работал в Одессе.
  Чаще всего в жизни я пересекался с Антоном Тимофеевичем. Впервые я увидел Антона летом пятьдесят третьего. На бульваре перед сельским клубом отмечал окончание семилетней школы класс, в котором училась моя двоюродная сестра Мищишина Лена. Я, шестилетний, смотрел на вручение свидетельств о семилетнем образовании, как на нечто, сродни полету в космос. Первым получил свидетельство отличник Антон Бруско.
  Второй раз я столкнулся с Антоном, студентом третьего курса Кишиневского медицинского института. Мой старший брат Алексей в это время закончил первый курс Черновицкого мединститута и готовился к отъезду на целину. Тогда студенческие отряды выезжали в Казахстан на уборку урожая.
  За пару дней до отъезда Алеша взял меня с собой на Одаю. Там в тот день отдыхал, побывавший на целине годом раньше, Антон Бруско. Встреча их была очень теплой. Запомнилось, как Антон инструктировал Алешу. Что брать, что не брать с собой в поездку. Говорили еще о чем-то, но я не все понял. Мне было около десяти лет.
  Когда же Антон узнав, что Алешин отряд отправляется в совхоз имени Эрнста Тельмана Кызыл-Ординского района, тотчас оживился:
  - Я был там же!
  Домой мы пошли через Боросяны. Дома на линованном листке бумаги Антон написал фамилии бригадира и еще кого-то, к которым следовало обратиться по приезду.
  - Совхоз состоит из немцев, выселенных с Поволжья в войну. Студентов распределяют по разным подразделениям совхоза. Имевших опыт вождения автомобилей, на два-три дня сажают за руль с инструктором. Выдают временные права. А дальше до конца студенты работают водителями. Фельдшеров до института часто назначают в медицинские пункты. Там расстояния между отделениями совхоза больше, чем от Боросян до Тырново. Можешь весь период глотать пыль на элеваторе, могут вручить пару волов с повозкой. А в конце оплата на всех одинакова. Присмотрись с первых дней. Обратись к Карлу, он мужик настоящий.
  Чаще я стал встречаться с Антоном после окончания мной мединститута. Приезжая в отпуск, как правило, всегда заходил ко мне на работу. Эта традиция не угасала десятилетиями. В семьдесят шестом, осмотрев, сконструированные мной приборы и инструменты, сказал:
  - Женя! Это стопроцентная кандидатская диссертация. Только надо правильно поставить цель, определить задачи. Сузить круг интересов. Ты широко размахнулся. А главное, найти руководителя, который не будет тебе мешать!
  Сам Антон Тимофеевич по окончании медицинского института работал до шестьдесят седьмого в Ниспоренах. Там же познакомился со своей будущей женой Еленой Ефимовной Яцеленко, с которой рука об руку шагал до конца своей жизни. В шестьдесят седьмом семья Бруско переехала в Киев. Антон поступил в аспирантуру Киевского НИИ травматологии и ортопедии. Защита диссертации. В 1970 - младший, а затем старший научный сотрудник института.
  В 1986 году защитил докторскую диссертацию. С девяностого заведующий отделом патоморфологии и патофизиологии института травматологии. В девяносто втором присвоено звание профессора. Более сотни опубликованных научных работ, пять монографий, учебники.
  В семьдесят девятом я поступил в заочную аспирантуру Тернопольского медицинского института. Антон словно в воду глядел. Мой научный руководитель на первой же встрече предложил сузить объем исследования. А мне так хотелось выложить все сразу!
  На четвертом году аспирантуры моя диссертация был отпечатана начисто и переплетена. После апробации и внутренней защиты диссертацию надлежало везти в Киев для официальной защиты. Я позвонил Антону:
  - Антон Тимофеевич! На неделе в Киев везу диссертацию. Где можно приткнуться? Можно забронировать гостиницу?
  - Зачем в гостиницу? Приезжай прямо ко мне! В восемь я уже на работе. В ЛОР-институт я тебя провожу.
  С утра я уже был в Киеве. Отдел патоморфологии долго искать не пришлось. В вестибюле института лицом к лицу столкнулся с Антоном.
  - Пошли к нам в отдел!
  При проходе по узкому, стисненому стенками и шкафами, коридору на меня пахнул до боли знакомый запах. В коридоре стояли клетки и террариумы с экспериментальными животными. В кабинете, вместо того, чтобы снять халат и одеть пиджак, Антон потребовал:
  - Давай все твои папки!
  Я протянул диссертацию и все сопроводительные документы. Антон пересмотрел документы и углубился в изучение диссертации. Особенно внимательно изучил формулировку цели и поставленные задачи. Внимательно прочитал заключение и выводы. Удовлетворенно кивнул. Затем, почему-то, записав столбиком слова, стал скрупулезно изучать список литературы. Зачем?
  Словно услышав мои мысли, Антон пояснил:
  - Я написал фамилии членов ученого Совета. Знаешь, некоторые начинают изучение диссертации с конца, со списка литературы. Если находят свою цитируемую фамилию, удовлетворенно кивают. Если же своей фамилии не найдут, могут небрежно отодвинуть от себя диссертацию:
  - Вы с литературой недостаточно работали. Вопрос изучен поверхностно.
  - На защите от таких деятелей науки пощады не жди! Заклюют...
  Наконец Антон с удовлетворением снял очки:
  - Порядок! Подсказали или сам догадался?
  - Конечно подсказали!
  В ЛОР институте мы поднялись на четвертый этаж. Антон уверенно постучал в одну из дверей.
  - Входите!
  Мы вошли в узкий, выходящий одним окном на Зоологическую, кабинет.
  - Анатолий Иванович! Дружище!
  - Рад видеть, Антон Тимофеевич! Какими судьбами?
  - Вот, с земляком пришел. Диссертацию привез.
  С Анатолием Ивановичем я был знаком по совместному участию в научных конференциях, Съезде и Ялтинском пленуме оториноларингологов.
  Анатолий Иванович очень скрупулезно изучил привезенные мной сопроводительные бумаги. Потом, позвонив, отправил меня к директору института. Антон остался у Анатолия Ивановича. Тогда же была назначена дата предварительной защиты, уточнены официальные оппоненты. Анатолий Иванович задумался:
  - Судя по публикациям и самой работе диссертация пройдет без сучка и задоринки. Предлагаемый твоим шефом оппонент хорош, когда к диссертации есть вопросы, но ее надо обязательно защитить. Он умело обходит острые углы, не задает вопросов сам. Эта диссертация сама по себе "свежее дыхание" в оториноларингологии.
  Анатолий Иванович предложил взять в оппоненты профессора, крупного ученого-новатора, известного своей дерзостью, дотошностью и бескомпромиссностью.
  - Работа должна ему понравиться. Так будет надежнее.
  Замена одного из официальных оппонентов вызвала у моего шефа, научного руководителя неприкрытое раздражение:
  - Зачем лезть на рожон? Он режет по живому, не задумываясь, ломает судьбы!
  Я настоял на своем.
  На защите моей диссертации присутствовал Антон. Присутствовал? Антон вызвался быть моим "киномехаником". По ходу текста на большом экране проецировали демонстрационные слайды. Антон настолько точно синхронизировал текст моего выступления и демонстрацию слайдов, что Анатолий Иванович после защиты спросил:
  - Сколько раз вы репетировали с Антоном доклад?
  Мы не репетировали. Железная логика и редкая интуиция позволили Антону секунда в секунду по ходу изложения материала менять слайды.
  Вечером в "Метрополе" был банкет...
  Позже я неоднократно бывал в Киеве. Антона я старался навещать на работе. Останавливался, как правило, в расположенной неподалеку, гостинице киностудии им. Довженко. Антон обижался. А мне не хотелось стеснять. Жена Лена, дочки: одна студентка, вторая дошкольница.
  Много наших земляков подолгу жили в квартире Антона. Свою одноклассницу, приехавшую с дочерью для реконструктивной операции, Антон Тимофеевич никуда не отпустил, пока не проводил на поезд.
  Добротой и бескорыстием Антона пользовался весь район и не только. Если кто-либо ехал в Киев, то все знакомые просили передать привет Антону Тимофеевичу. Помню случай. Уже после развала Союза Антон "пробил" госпитализацию и дорогостоящую операцию в институте нейрохирургии.
  Многим, очень многим землякам - травматологам Антон помог с защитой диссертации. Оснащенные по последнему слову лаборатории его отдела позволили обогатить многие диссертационные работы данными современных методик гистохимического, биомеханического и элетронномикроскопического исследований.
  Многие работы он, несмотря на, присущие ему деликатность и интеллигентность, казалось, зарубал на корню. Но это только казалось. Высокая эрудиция, энциклопедические знания позволяли ему по ходу дискуссии дополнить диссертацию соискателя результатами новых современных методик исследования, придать работе новое, более актуальное направление. Всегда искренне радовался успехам других. Чужую неудачу переживал, как собственную.
  Уже будучи тяжело больным, прикованным к постели, Антон Тимофеевич продолжал работать. Работа поддерживала его силы, вероятно отвлекала от невеселых мыслей. Рецензии на статьи, отзывы, правка и редактирование диссертационных работ заняли последние годы его болезни. Последнюю диссертацию он редактировал, часто откидываясь на подушку. Больше отдыхал.
  18.05. 2016 года Антона Тимофеевича не стало. Тяжелая онкология кишечника. Скорее всего аукнулся, унесший многие тысячи жизней, Чернобыль.
  Институт работает. Пациенты получают лечение. Ведутся научные исследования. Защищаются кандидатские и докторские диссертации. Но кабинет и должность Антона Тимофеевича пока остаются свободными. Незаменимых людей нет?
  Lucendo allis ego ipse ardeo... Светя другим, сгораю сам...
  
  
  
  Крутой разворот
  
  Начало восьмидесятых. Это было, ныне обсуждаемое и часто осуждаемое, пресловутое "время застоя". Расставить все точки над i при оценке событий тех лет сможет только время. Оно все рассудит и расставит по своим местам.
  Тогда мы были молоды. В те годы я был моложе моего младшего сына. Жизнь брала свое. Мы успевали на работе принимать пациентов, оперировать, дома растить детей и... отдыхать. С ныне покойным приятелем Ливиу Павловичем Гурьевым мы выезжали на озера района. Рыбачили, бреднем ловили раков, варили уху, вывозили с собой и на лоне природы жарили шашлыки. При всем этом чаще всего мы были далеки от системных возлияний и поклонений Бахусу. Правда спорили мы с ним азартно, беспощадно, бескомпромиссно и... беззлобно. Такое вот было то время застоя...
  В августе восемьдесят пятого мы были приглашены в лес на чорбу (молдавская густая похлебка на крепком курином бульоне с фасолью и крупно-резаной домашней лапшой) председателем довольно большого успешного колхоза. Назовем его Иваном Николаевичем.
  Во второй половине дня мы были в центре села. В правлении колхоза, куда мы обратились, нам сказали, что Иван Николаевич ждет нас в лесу. Ивана Николаевича мы легко нашли по двум автомобилям, припаркованным на опушке дубового леса. Импровизированный стол состоял из высокого и идеально срезанного в два обхвата пня. Вокруг пня круглые массивные чурбаны вместо табуреток.
  В лесу мы пробыли недолго. Вечерело. Еще не стемнело, как на нас набросились комары. Поев, мы извинились. У коллеги была аллергия на комариные укусы. Вместе с нами поднялся и Иван Николаевич:
  - Поехали за мной!
  Через несколько минут Иван Николаевич притормозил у своего дома.
  - Пошли!
  - Неудобно, Иван Николаевич! Без предупреждения...
  - Пошли!
  В сумерках Иван Николаевич повел нас вглубь усадьбы и продемонстрировал, построенный самим настоящий шалаш.
  - Через две недели приезжайте на арбузы! - всей рукой Иван Николаевич показал на, засеянную арбузами, половину обширного огорода.
  Потом мы вернулись к дому. Мы собрались ехать, когда Иван Николаевич внезапно сделал приглашающий жест в сторону пристройки, которую и пристройкой не назовешь. Дом в миниатюре. Мы прошли в комнату. Там нас ждал уже накрытый стол.
  Стемнело по настоящему, когда во дворе раздались громкие молодые голоса и смех. Сначала вбежал мальчик лет десяти. Это был сын Ивана Николаевича. За ним впорхнуло жизнерадостное, легкое, воздушное создание. Поздоровавшись, девочка подлетела к Ивану Николаевичу и, обняв, поцеловала.
  - Моя Лия! - с гордостью возвестил Иван Николаевич. - Студентка университета. Будет филологом. Русский язык и литература.
  За Лией в комнату, стесняясь, в носках, оставив обувь за порогом, вошел симпатичный юноша лет двадцати.
  - Мы идем в кино! Нику с нами! - заявило легкое создание и выпорхнуло из комнаты.
  За ней поспешил парень. Вышел и Иван Николаевич. Движением воздуха в наши ноздри принесло запах, нуждающихся в стирке, носков. Коллега задвигал крыльями носа. Значит, почуял и он. Я не выдержал:
  - Шел в чужой дом. Неужели нельзя было вымыть ноги и одеть свежие носки. - вполголоса, как можно тише сказал я.
  В это время в соседней комнате что-то, упав, издало глухой звук. Так падают на пол большие книги. Мы притихли. Послышались быстрые легкие шаги. Из соседней комнаты в коридор выбежала Лия. Коллега неодобрительно качнул головой:
  - Неловко получилось... Интересно, девочка слышала?
  Мне стало не по себе. Было противное ощущение, что сделано нечто неловкое, постыдное, а исправить уже невозможно. Недаром говорят:
  - Слово не воробей...
  И еще... Пить меньше надо!
  
  Прошло несколько лет. Мы часто встречались с Иваном Николаевичем в поликлинике, на выездах в составе бригады врачей для контрольных осмотров учащихся школы, механизаторов и ветеранов войны. Осенью Иван Николаевич ежегодно приглашал нас в сад и на, славившийся в районе, колхозный огород. На озерах мы ловили бреднем раков. Оптимист по натуре, жизнелюб, Иван Николаевич, тем не менее, видел, куда катится общество, так называемая постперестроечная система. Он говорил:
  - Тоскливо, но не смертельно. Я уже нашел себе занятие на будущее. Думаю, что здоровье позволит. Я стану тренером по футболу в родном селе. Это будет команда на всю страну.
  Однажды я спросил его:
  - Иван Николаевич! У вас в селе много охотников. Нет ли у вас знакомого, имеющего охотничьего пса-спаниеля. У меня классная девочка, как раз гуляет, а ухажера нет.
  - У меня дома отличный охотничий спаниель. Уже взрослый. Пожалуйста. Если меня не будет, дома сейчас всегда дети.
  В тот же день я, погрузив мою Люту на заднее сиденье, поехал в село. Остановились у председательского дома. Залаял где-то за домом пес. Я не успел отреагировать. Люта, подпрыгнув, пролезла между ажурно гнутыми прутьями ворот и влетела во двор.
  В тот миг открылась дверь веранды. На крыльцо вышли Лия с мужем. Узнав меня, улыбнулась. Я, извинившись, сбивчиво стал объяснять цель нашего с Лютой визита. Лия прыснула. Дальше все стало развиваться молниеносно, в стиле голливудских любовных приключенческих сериалов. Из-за дома с торжественным лаем выскочил пес. Не обращая на меня внимания, пес ринулся к Люте. Но не тут-то было! Оскалившись, Люта стала носиться по двору широкими кругами.
  Во мне все застыло. Преследующий Люту пес был кем угодно, только не спаниелем. В два раза крупнее, он был возможной помесью сеттера-лаверака с еще какой-то гончей. Я решил спасать нравственность моей Люты, опасаясь, как бы ее побег и преследование ухажера не вылились в любовную игру. В страшном сне я не мог себе представить внешность их деток. А у меня заказы на спаниелей!
  Но не такова была Люта. Поджав хвост, она сделала еще один круг по двору. Внезапно, изменив направление, прошмыгнула между прутьями калитки и заплясала у водительской двери моего автомобиля.
  - Здравствуйте, Евгений Николаевич! Папа нас предупредил, - и в шутку Лия добавила. - А мы так надеялись стать с вами сватами!
  Помолчав, с улыбкой добавила:
  - Насильно мил не будешь!
  Мы с Лютой, не солоно хлебавши, отправились домой. Тем же вечером, предварительно созвонившись, я повез Люту в Тырново. Все обошлось, как нельзя лучше.
  Следующим летом мне позвонил Иван Николаевич:
  - Евгений Николаевич! Не могли бы вы уделить несколько минут внимания Лие? Как мануалист!
  К тому времени я организовал в поликлинике кабинет психотерапии, иглоукалывания и мануальной терапии.
  - Без проблем! Пусть приезжает!
  - Лия уже у дверей вашего кабинета...
  Я вышел в коридор. Там меня ждала Лия. Пригласив в кабинет, расспросил ее о самочувствии. Потом провел мануальное исследование. Изменения были несущественными. Лия нуждалась в устранении блока грудного межпозвоночного сочленения с последующей специальной гимнастикой. Я попросил Лию встать. Накинув спереди на ее плечи, сложенную вчетверо, простынь, я попросил ее положить руки мне на плечи.
  - Что ж. Позажимаемся. - в шутку сказала, возможно знакомая с приемами мануальной терапии, улыбающаяся Лия. - Только почему через простынь? Да еще в несколько слоев?
  Мы оба рассмеялись.
  Закончив обследование, я спросил мою пациентку:
  - Лия! Как сложилась твоя жизнь?
  - Если бы вы знали, как я вам благодарна!
  - За что?!
  - В тот вечер, несмотря на то, что вы говорили тихо, я слышала каждое ваше слово. А ведь все двигалось к нашей свадьбе. Возможно даже зимой. Так решили наши мамы. Парень интересный, высокий, симпатичный, если не сказать, красивый. Он мне нравился. Семья в селе на виду. Я думала, что этого достаточно, и так должно быть. А вот после вашего замечания во мне что-то оборвалось. В кино мне казалось, что зал наполнен посторонними запахами. Дерзила, не отвечала на его вопросы. А потом, не попрощавшись, убежала домой.
  После третьего курса я была на практике в Минске. В институте русского языка Белорусской академии наук. Там я познакомилась с парнем.
  Я, потеряв голову, влюбилась, как пятнадцатилетняя девчонка. Я полюбила впервые. Когда это чувство приходит, его ни с чем не спутаешь. Без него мне не хватало воздуха, а с ним я задыхалась от счастья! А потом оказалось, что я попала в прекрасную семью. Мой муж, как и вся его семья, математик. Уже кандидат наук. Я работаю в одном из представительств в этом прекрасном городе. Вот такой, неожиданный разворот. Спасибо!
  Ивана Николаевича я видел более пяти лет назад. Приглашенный на консультацию к пациентке с носовым кровотечением, я вошел в палату отделения реанмации. На койке, ближе к центру палаты, я увидел Ивана Николаевича. Бледные кожные покровы, отечные веки, исколотые иглами предплечья и кисти рук. Огромный живот ...
  Прокосультировав больную, я подошел и, взяв предплечье, слегка пожал. Иван Николаевич открыл глаза. Он меня узнал... Смежив веки, чуть кивнул головой. Позже я зашел в кабинет дежурного реаниматолога.
  Сахарный диабет, тяжелая форма. Диабетическая ангиопатия. На фоне гипертонической болезни частые гипертонические кризы. Прогрессирующая печеночная недостаточность.
  Я зашел в реанимацию через три дня. Койка Ивана Николаевича была занята другим пациентом. Вечером, после того, как я ушел, рассказали потом коллеги, Иван Николаевич впал в кому, из которой уже не вышел...
  
  
  
  Цена дамской чести
  
   Целое лето старый Костаке собирал сухой валежник в широкой, уже редеющей от времени лесополосе. В нижней части сквозь посадку между стволами виднелось небо. Только вверху сохранились густые кроны. С окраины села верхушки деревьев казались пушистыми. Сам старый, Костаке подбирал только старые, высохшие, а лучше, упавшие с дерева ветви. За тридцать лет безвременья еще не выветрилось из памяти, что лесополосы были колхозными, потом совхозными.
  В колхозные годы на страже порядка, в, высаженных всем миром сразу после войны для снегозадержания и сохранения влаги в земле, лесопосадках, стоял Закон. Его представителями были хромой агроном по многолетним насаждениям Маноил Маноле и, вернувшийся с войны без правой кисти, старший охранник всех времен, Ион Тулбуре. Сейчас Закон представляет грозная экология.
   Старый Костаке, собирая хворост, аккуратно ломал его на отрезки равной длины, укладывал в снопики и вязал алюминиевой проволокой из расплетенного толстого, выменянного у электриков, кабеля. Снятые и аккуратно свернутые в кольца старые кабели, монтажники, время от времени несли к небольшому домику старика, где совершался первобытный товарообмен. Сегодня такие коммерческие отношения именуются бартером. Все село знало про крепость дважды перегнанной сливянки, абрикосовой и вкус ароматного вина старого Костаке.
  Зацепив четыре вязанки за крючья со шлейками, переделанными из старых вожжей от ненужной уже никому конной упряжи, старый Костаке взваливал на себя хворост и застегивал двумя крючками на груди. Так он, уже в собственной упряжи, нес вязанки домой. Руки оставались свободными. Походя, старик подбирал по дороге гнутые гвозди, гайки, кусочки проволоки. Придя домой, выравнивал гвозди, забивал их в глинобитную стену сарая и нанизывал на них гайки, шайбы, согнутую в крючки найденную проволоку. Все пригодится. Если не ему, то тем, кто будет когда-то жить в его доме.
  Медленно шагая по извилистой тропке через широкий луг, сгорбленный под тяжестью лет и хвороста, старый Костаке был похож на такого же старого навьюченного ишака. Каждый раз, таская хворост, он мог смотреть только вниз и видел под собой, с каждым шагом уплывающую назад, утоптанную им за долгие годы, тропку и, с обеих сторон, сопровождающую ее, зелень травы.
  Принесенный хворост старик укладывал за сараем под навесом, построенным из котельца и крытым старым, снятым с, разобранного по постановлению правительства в самом начале девяностых, склада ядохимикатов, еще целым шифером. Долго лежали аккуратно уложенные листы шифера и отличный, парковский котелец под открытым небом. Не могли найти места для их захоронения. Экологи не давали покоя. То в Рэут с водами могут попасть яды, то в Куболту, а то и в Кайнар.
  Не могла крестьянская душа вынести вопиющую непрактичность, оставить такое добро без присмотра. Первыми исчезли, словно вчера доставленные, без единой червоточины, деревянные балки. Потом испарились железобетонные плиты перекрытий. Куча котельца и стопка шифера таяли на глазах, становились все ниже.
  Не мог упустить своего счастья и старый Костаке. Небольшой тачкой таскал он котелец и шифер. Работал больше по ночам. Наконец остался небольшой холмик белого песка вперемежку с окаменевшим чамуром. Наконец исчез и холмик. Видимо, на обмостки кому-то понадобился песок. Приехал в очередной раз эколог, а на месте бывшего склада черная, словно выжженная земля. Много лет на том месте ничего не росло. Но, как говорят, нет котельца и шифера, нет проблем. С тем и уехал эколог.
  После дождя пригревало солнце и испарения из котельца и крыши навеса старого Костаке заполняли всю магалу. Соседи воротили нос, некоторые чихали. Но и польза от того навеса немалая. С тех пор, как был построен навес, исчезли у старого Костаке и ближайших соседей крысы, мыши и огромные черные вонючие тараканы.
   С годами старым Костаке овладел навязчивый счет. Он прикидывал, сколько шагов до лесополосы, подсчитывал, сколько вязанок уйдет зимой за день, за неделю, месяц? Сколько месяцев продлится зима? Какой она будет в этом году?
  Потом его долговременную память заполняли расход угля за зиму и цены того, уже так далекого, словно никогда и не было, времени. Он помнил до копеек, сколько стоила тонна угля марки "семечки": мытой и немытой. Антрацит был разным. "Орешек" стоил 14 рублей тонна. Семнадцать рублей стоил калиброванный. Крупный антрацит стоил от девятнадцати до двадцати трех рублей за тонну. Курным силезским углем сельчане пренебрегали. Надо было каждой весной снимать заглушки юхт, чистить печь и весь дымоход доверху. Подсчитывал, сколько тонн угля он мог купить тогда за одну пенсию. Выходило, что много. Еще оставалось для жизни.
  Вспоминал цены на хлеб. Когда его Гашица, выпекающая огромные караваи душистого белого хлеба, ушла в мир иной, старый Костаке покупал, полюбившийся ему, круглый серый хлеб за шестнадцать копеек. Белый стоил двадцать копеек, лучший калач - сорок две. Водка в магазине стоила два восемьдесят семь с бутылкой. Это восемнадцать булок серого хлеба. За одну пенсию старый Костаке мог купить почти пятьсот булок круглого хлеба.
  За сегодняшнюю стоимость одной бутылки водки не купишь и десяти буханок хлеба. Потом вздорожала до заоблачных высот сама водка. Потому старый Костаке стал гнать самогон. Это стало его самой твердой, хоть и жидкой валютой. В июле, когда поспевали жердели, он целый день проводил в сохранившихся лесополосах. Мош Костаке трусил, больше похожие на высокие кусты, деревья и собранные в сумки сладкие, шафранного цвета плоды, уносил домой. Потом наступала пора слив. Еще при совхозе он собирал в садах упавшие перезрелые сливы. Все это приносил домой, пропускал через барабанную, изготовленную им самим терку-дробилку и полужидкую смесь сливал в огромную каду.
  В каде фруктово-ягодное сусло бродило, распространяя по магале аромат, который не спутаешь ни с чем. И это, несмотря на то, что старик тщательно укрывал каду пленкой и туго обвязывал. Когда в каде не тухла зажженная спичка, перебродившее сусло Костаке протирал через решето, чтобы в самогонный бак, не дай бог, не попала какая-либо косточка. Затем варил самогон. Потом собранную огненную жидкость, разведя водой, перегонял повторно. Зато в селе ценили его самогон. Так и называли: Ракиу "Костаке".
  Навьюченный хворостом, во двор вошел через постоянно открытые ворота. Калитки у деда не было, как и закрывающихся ворот. Много лет назад, на Андрея Первозванного какие-то озорники утащили калитку. Да так и не нашел. Не поднимая глаз, он нутром почуял, что на порожке его дома сидит гость. Он знал, кто это. Заполнив все пространство порога, старика Костаке поджидал его старый приятель, бывший директор совхоза.
   У навеса старый Костаке сбросил с плеч свою упряжь с вязанками хвороста. Повернувшись, выпрямился и поздоровался:
   - Добрый день, Остап Тарасович!
   - Буна зиуа, мош Костаке!
  Они всегда так здоровались. Молдаванин Костаке приветствовал бывшего директора по русски, а украинец экс-директор салютовал старику на молдавском.
  Сам Остап Тарасович родом был из Украины, с Полтавщины. Учился уже на пятом курсе в Тимирязевской академии, когда познакомился с уроженкой молдавского села, студенткой отделения сельхозхимии, Наташей. Вскоре они поженились. По окончании Тимирязевки, Остап, будучи отличником, получил право выбора места будущей работы. Была предложена аспирантура на родной кафедре в Москве, работа в одном из областных центров Украины и остальное на выбор.
  В родные места не хотел ехать из-за своего имени-отчества. Вероятно родители не читали Гоголя, его "Тараса Бульбу". Правда, в школе его недолго дразнили. Остап рос не по дням, а по часам. И горе было шутникам, которые спрашивали его, почему у него одни сестры, а младшего брата нет. Он решил поехать в Молдавию, на родину своей Наташи. Сначала работал агрономом по полевым культурам, потом главным, затем секретарем парторганизации. Позже был назначен директором совхоза.
  Детей у них не было. Рослый, под два метра ростом, могучий Остап мечтал о сыне, Наташа о дочке. Наконец в их дом пришла радость. Месячные прекратились, стал расти живот. Акушерка подтвердила факт беременности и дала направление к, единственному тогда, пожилому акушер-гинекологу. Долго доктор озабоченно осматривал Наташу, задал массу вопросов. Затем дал направление в Кишинев. В столице, не откладывая, предложили операцию. Но было поздно. Рак распространился по всем органам. А Наташа до того и боли не чувствовала. После операции недолго прожила Наташа.
  Безутешный, еще молодой Остап так и не женился. Приезжали родственники, звали на Украину. Привозили с собой миловидную молодицу, но не мог Остап Тарасович видеть после Наташи в доме другую женщину. Убирать приходила Фрасина, тетя Наташи, нанашка (посаженная) на их свадьбе. Однажды пришла с помощницей, тоже племянницей, двоюродной сестрой покойной Наташи, работавшей учительницей в соседнем селе. Но Остап и бровью не повел. Насупившись, вышел. Громче, чем обычно, хлопнула дверь его машины. Племянница, наклонив низко голову, вышла в другую комнату. Больше в доме Остапа она не появлялась. Нанашка перекрестилась:
  - Господи! Разве можно так долго одному? Разве тоскуют так долго?
  В селе поговаривали, что он не был святым, но второй жены у него так и не было. Дом его стоял на пригорке, на виду у всего села. Никто не видел, чтобы в его доме заночевала какая-либо женщина. Остап отдавался работе. Особой заботой директора была школа. Выделил площадь и обустроил стадион, построил лучший в районе огромный комплекс для военно-спортивных игр. Очистил старое, давно заиленное озеро. Рядом с конторой совхоза построил типовой, на вырост, ясли-сад.
  Роднило старого Костаке с экс-директором и то, что могилы их жен, Гашицы и Наташи случайно оказались рядом. Каждый год, в воскресенье, через неделю после Пасхи встречались два бобыля на сельском погосте. Расстелив полотенца, раскладывали на могилы поману. Первым делом обменивались поманами между собой. Плеснув на могилы абрикосовую водку, выпивали. На кладбище не закусывали никогда.
  Отдышавшись от нелегкой для его возраста ноши, старик Костаке пригласил бывшего, теперь уже тоже на пенсии, директора в дом. Мош Костаке в сравнении с девяти пудовым гостем казался маленьким сухоньким гномиком, юрким, несмотря на свои девяносто. С пилой он еще лазил на высокие деревья, проводил обрезку, а то и валил толстые усыхающие старые стволы. Огород обрабатывал сам, корма козе заготавливал, как сам говорил, с походом, то есть с лихвой.
  Экс-директор войти в дом отказался. Как всегда, сел за небольшой, на двух человек, расположенный под раскидистым орехом, столик. Столик стоял на плоском листе толстого шифера, который смекалистый мош Костаке притащил с, разрушенного перестройкой, коровника. На листе стояли и две массивные, сработанные хозяином, табуретки. Мош Костаке вынес шкалик с, любимой бывшим начальником, абрикосовой.
  Остап Тарасович наливал себе сам. Он не терпел ухаживаний. Мош Костаке принес тарелочку с давно остывшей, по краям усохшей, мамалыгой, куском порезанного сала и размятой брынзой. Выпив две-три, а то и четыре неполных стопки, бывший директор сидел, руками приподняв и поместив свой огромный живот на край низенького стола. Так ему легче дышалось. Подперев щеку кулаком, долго сидел молча. Потом убирал руку, и, глядя на противоположный пологий склон, снова молчал.
  Старый Костаке знал, что в такие минуты ему тоже надо помолчать. Глаза бывшего директора, и без того выпученные нездоровым внутренним жиром, становились похожими на рачьи, наливались кровью. Вот-вот вывалятся и отпадут. И без того багровое его лицо принимало синюшный оттенок. Потом следовал глубокий, с хрипом и присвистом, вздох. Через несколько секунд во дворе старого Костаке раздавалось негромкое, протяжно-шипящее:
  - С-с-суки-и!
  Старый Костаке знал кто "суки" и где они. Его память цепко хранила длинный гараж за совхозной конторой, три широкие двустворчатые двери. На стенах батареи центрального отопления, чтобы зимой автомобили не охлаждались. В боксах стояли УАЗ 469, "Волга" и "Нива". Все три машины обслуживал единственный водитель Петрика. Благо директор редко ездил с водителем. Основной задачей Петрики было поддержание порядка в боксах и мытье автомобилей. Когда машины высыхали, Петрика открывал все двери и тщательно пылесосил салоны, оставшихся в боксах автомобилей. Остап Тарасович не терпел в салоне даже пылинки.
  В боксах совхозного гаража стояли, всегда готовые к выезду двадцать с лишним грузовых автомобилей, из них три самосвала. Строительный кран, бульдозер, грейдер, десятка два гусеничных и колесных тракторов. Лучшая в районе ферма, виноградники, сады ...
  Поправив на столике свой живот, Остап Тарасович, не поворачивая головы, попросил:
  - Мош Костаке! Принеси луковицу.
  Старик знал, вслед за просьбой принести лук, Остап Тарасович нальет из шкалика очередную стопку. Пройдя к сараю, выдернул из связки луковицу побольше и длиннее. Такой лук сочнее и слаже. Широкой ладонью гость давил луковицу об столик. Уходя, Остап Тарасович оставлял на столике купюру, всегда превышающую стоимость самогона. Старик каждый раз отказывался, помня все, что связывало их в жизни. На предложение хотя бы получить сдачу, Остап Тарасович всегда пренебрежительно молча двигал в воздухе одной кистью.
  Прикончив шкалик, Остап Тарасович еще некоторое время сидел. Живот его покоился на столике. Каждый раз, неся луковицу, старый Костаке обращал внимание на, спускающиеся по обе стороны широкой табуретки, обвисшие ягодицы бывшего директора.
  Не раз старик вспоминал историю из необычного общения. Это было более тридцати лет назад. А может и все сорок. Старый Костаке, жил на околице, раскинувшегося широким кругом вокруг озера, села. Когда была жива его Гашица, Костаке держал корову. Когда жена преставилась, одному Костаке трудно стало держать корову. Да и молоко некуда девать. Покойная Гашица успевала подоить, разлить по крынкам, помыть ведро, большую кружку, пустые крынки. Излишки молока сдавала, по часам курсирующему с бидонами в бестарке по селу, приемщику. В коридоре всегда пахло свежим молоком.
  А сейчас ... Открывая дверь, ощущал, бьющий в ноздри запах прокисшего, а то и гниющего молока. Договорился с племянником держать корову на двоих. Корова была дойной, как говорили в селе, завидной. Племянник с радостью согласился. Держали корову по три дня.
  Только заметил старый Костаке, что отдав корову, дающую десять-двенадцать литров молока, через три дня надаивал вдвое-втрое меньше. Да и худеть стала Жояна. Потом подсказала соседка племянника:
  - Мош Костаке! Андриеш берет Жояну и выдаивает больше ведра. Но корова у него кормится только тем, что пасет на пастбище. А дома ничего. Иногда воды забудут налить. Одна слава, доить не забывают...
  Терпел старый Костаке до морозов. Корова совсем отощала. Не успевала отойти за три дня обильного кормления у старика. Даже теплое пойло из отрубей не помогало. Старик ни слова не сказал племяннику, не хотелось скандала. Уж больно криклива была Мариуца, жена Андриеша.
  Однажды, забирая корову, старик бросил пробный шар. Посетовав, что Жояна стала хуже доиться, решил ее продать. Отдав Андриешу положенную сумму, два месяца откармливал кормилицу. Корова отошла, округлился живот, в конце марта ожидался отел. Жояну охотно купили недалекие молодые соседи. Потом нарадоваться не могли.
  А старику без молока вроде и есть нечего. Скучно без творога, сметаны ... На склоне холма за пересыхающей летом речкой много лет назад совхоз отвел площадь для пастбища, где паслись, собранные на лето в стыну, козы сельчан. Перед глазами каждый день огромное козье стадо пасется, словно дразнит:
  - Вот оно, молоко, сметана, каш, брынза!
  Заприметил Мош Костаке одну, еще не старую рыжую, огненной масти, козу. Высокая, тонконогая, длинная шея, маленькая безрогая головка. Но главное - вымя!
  - Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!
  Расспросил чабана об одной, другой козе, а потом поинтересовался, вроде невзначай, и рыжей.
  - Редкостная коза! - рассказывал чабан. - Доится до нового года, потом самим прекращать надо. В конце марта, как правило, окот. Молока много даже на двоих. А молоко! Не молоко, а теплое мороженое. Совсем не пахнет козой.
  Потерял покой старый Костаке. Выйдя поутру, первым делом вглядывался в стадо. Увидев свою желанную, целый день ходил в приподнятом настроении. Даже имя ей придумал:
  - Пусть будет Жояной, как и корова!
  Участок огорода, два года назад засеянный люцерной для коровы, старик освободил от сорняков, залысины подсеял клевером. Вовремя. Как раз пошли теплые дожди. Регулярно косил, вялил, сушил и складировал на чердаках ароматное сладкое люцерно-клеверное сено. За сельмагом на куче мусора подбирал выброшенный бумажный шпагат и тщательно сматывал в кружки. Аккуратно обрезал мелкие ветки ивы, орешника, дуба, рябины и прутья вишняка. Шпагатом вязал небольшие веники и подвешивал под широкой стрехой на задней стене дома. Соседи недоумевали. Старый Костаке про себя улыбался и считал готовые веники: по одному в день до Пасхи должно хватить. А там окот и теплое пойло. С сухим сеном веточный веник в зимний период будет лакомством для его Жояны. Сухие листья, веточки, даже бумажный шпагат будут съедены козой с удовольствием и без остатка!
  Так прошло лето. Осень выдалась сухой. Травы были выбиты копытами, постоянно находящимися в поиске листочков и стебельков, коз. В самом начале ноября выпустил чабан двух козлов. С радостью увидел старый Костаке, что рыжую покрыл, особенно нравившийся ему, крупный безрогий козел.
  Начались дожди. Хозяева, еще летом выбравшие каш (свежая, несоленая брынза), рассчитавшись с чабаном, разобрали коз по домам. Не прошло и двух недель, отправился старый Костаке в соседнее село к хозяину рыжей. Они знали друг друга давно. В августе сорок четвертого оба были одновременно призваны, только что открытым в соседнем селе, районным полевым военкоматом. Потом учебная рота в Закарпатье и бросили новобранцев в кровавую мясорубку под Будапешт.
  В первом же бою земляк был ранен навылет в правое плечо. На том и разошлись их фронтовые дороги. Земляка с пулевым ранением и разбитым суставом эвакуировали в госпиталь. Ефрейтор Костаке без единой царапины закончил войну в Праге, уже после Победы.
  И вот снова их пути пересеклись. Торг длился недолго. Выложив требуемую сумму, Костаке сел с хозяином выпить молодого вина - тулбурела. За стаканом вина - очередная нечаянная радость. Оказалось, что трехлетняя козочка зовется Жояной. Отвязал хозяин Жояну от стойла, и вместе с поводом вручил старому Костаке:
  - На счастье! Чтоб окотилась удачно, доилась хорошо и не болела! А мне хватит. У меня еще ее мама, две дочки и подрастающий козлик.
  Повел Костаке Жояну полевой дорогой домой, благо неполная луна освещала путь. Дошли они так с Жояной до развилки трех лесополос. Между ними узкая просека. Показалось Костаке в просеке что-то темное. Уже прошел мимо, но нечистый заставил вернуться. Подходит, а в просеке высокая машина, на которой начальники ездят. Темно-зеленая такая, словно специально, чтобы ночью не заметна была.
  Заглянул Костаке через переднее стекло, а там никого. Беспокойство овладело стариком. А стекла на задних дверях задернуты занавесками, ни зги не видно. Повернул осторожно Костаке ручку дверцы, приоткрыл и отшатнулся. Проем задней двери заполняли огромные ягодицы. Словно земные полушария, от разбитого пополам и выброшенного на свалку за школой, большого глобуса. По обе стороны ягодиц угадывались белеющие круглые коленки.
   От растерянности старый Костаке ляпнул:
  - Это кто тут?
  - Мош Костаке! Сейчас же закрой дверцу, а свой рот навсегда! А завтра к девяти приходи в контору ко мне в кабинет! - этот зычный голос принадлежал директору совхоза.
  Стараясь не хлопать, закрыл осторожно старый Костаке дверцу машины. Натянув повод, поспешил от напасти со своей Жояной домой. Пол ночи не мог уснуть. Под утро забылся. Проснулся довольно поздно. От бессонницы и неизвестности слегка подташнивало. Даже завтрак в глотку не лез. Прибыл в контору за пять минут до девяти. На крыльце его дежурный ожидает:
  - В кабинет, к директору! - начальственным голосом произнес дежурный, одногодок Костаке.
  Постучал старый Костаке, приоткрыл дверь. В кабинете директор и водитель самой новой, недавно полученной, грузовой машины.
  - Вот и мош Костаке! - оживился директор. - Вадя, на три дня поступаешь в распоряжение моша Костаке. Сейчас на бригаду. С бригадиром я говорил. Уже собрали и погрузят вам по шесть ящиков яблок, перца, гогошар, помидор, сливы и все остальное. На ферме уже забили кабана. В рефрижераторной возьмете пакеты льда, побольше, не экономьте. Погрузите на клеенку полтуши, обложите льдом поплотнее. Чтобы мясо в пути не тронулось. В бухгалтерии возьмешь путевку, я подписал. Пару доверенностей и чековую книжку. Сразу же выезжаете на Мелитополь. С Георгием Константиновичем я еще вечером говорил. Он будет ждать вас на даче. Как распорядиться, он знает. Переночуете, выпишете и погрузите запчасти, агрегаты и сразу берете курс домой. Не спешите. Вадя, устанешь, сверни на обочину и поспи. Счастливого пути.
  Ошеломленный, старый Костаке молчал. Георгий Константинович - это его сын, Жорик. Он работал в Мелитополе главным инженером на одном из крупных моторных заводов.
  - Два года не виделись. Вот и встретимся. - подумал старый Костаке, начавший догадываться о причине столь грандиозного великодушия Остапа Тарасовича.
  Подвез Вадя старика домой, а сам по хозяйству крутится. Загружает машину. Старый Костаке тщательно помылся, одел самый лучший костюм, обул едва ношеные дорогие туфли, оставленные Жориком два года назад. Одел коричневую шляпу, именуемую пэлэрией, но, посмотрев в зеркало, надел новую, пару раз надетую на голову, кушму. Так сподручней, осень на дворе. Сбегал к чабану домой, договорился, что Жояна остается в его стаде на две-три ночи.
  В это время послышался сигнал. Это подъехал в дому старика Вадя, на груженной, как говорят, под завязку машине. Уселся старик рядом с Вадей. Машина катится, что твоя "Волга". Скоро старик снял кушму, потом куртку и пиджак. Остался, как Вадя, в одной рубашке. И это несмотря на осень! Чудеса!
  Шипел под колесами асфальт. Стемнело, когда справа остались позади огни Одессы. Вот и мост через Южный Буг. За Николаевым Вадя притормозил на освещенной площадке, и, откинув голову, мгновенно уснул. А старый Костаке не мог уснуть, без конца и без начала обдумывая неожиданное приключение и поездку к сыну. Ровно через два часа, словно по будильнику, Вадя проснулся, потянулся и вышел из машины. Вышел и мош Костаке, боясь хлопнуть дверкой, когда Вадя спал. Терпел. Вчерашнее приключение с директорской машиной оставило старику рефлекс до конца жизни.
  Старику дорога была мало-мальски знакома. В Мелитополе он был несколько раз. Сын сам возил, а на свадьбу внука машину прислал. Справа Херсон, прямо пятикилометровый мост через Днепр. В Мелитополь прибыли затемно. Вадя уверенно вел машину. Он не раз возил запчасти для колхоза, потом для совхоза. Всегда помогал знаменитый и, казалось, всесильный земляк Георгий Константинович, сын старика Костаке.
  Подъехали к дачам. Двор дачи Георгия Константиновича был ярко освещен. Услышав шум затормозившей машины, из дома вышел хозяин. Быстро разгрузили и, позавтракав, поехали на завод. Оформили и погрузили оперативно. Потом Георгий Константинович, предварительно позвонив, поехал впереди на "Волге" на огромную базу, на территории которой уместились бы два села. Так же, не медля, выписали и погрузили какие-то узлы и двигатель в сборе.
  Обедали в ресторане. Старый Костаке долго мыл руки. Потом, глядя на сына и Вадю, сушил руки под струей горячего воздуха. За столом, покрытым белоснежной скатертью, старик не знал, куда девать свои огрубелые, заскорузлые, в глубоких черных трещинах, руки.
  Все домочадцы сына были на работе. Вадя уговаривал старика ехать, не задерживаясь, чтобы к утру быть дома. У его младшего брата назавтра была назначена клака. Клака - святое дело ... Обнявшись, старый Костаке попрощался с сыном. Не знал, что навсегда.
  Подкатили незваные дикие и кровавые девяностые. Количество заказов с каждым месяцем меньше. А через год и вовсе Союз развалился. Генеральный директор, учившийся в одной группе с Георгием Константиновичем, и вместе с ним строивший завод, неожиданно ушел на пенсию и уехал в Чехию, к дочке. И.О. директора назначили Георгия Константиновича. Осталась из "старой" гвардии секретарь-референт, учившаяся в институте вместе с директором и главным инженером. По состоянию здоровья бывший главный технолог стала неспособной к производственной работе.
  В один из понедельников с утра, пройдя мимо секретаря-референта, как мимо пустого места, в кабинет Георгия Константиновича вошли два молодых человека в черных костюмах, белых рубашках и галстуках. Их сопровождали три качка-телохранителя. Не здороваясь, один из гостей протянул Георгию Константиновичу папку. В документах значилось, что решением вышестоящих органов завод переходит в собственность акционерного общества, о котором Георгий Константинович впервые слышал.
  И.О. директора предписывалось в течении часа сдать дела покинуть территорию завода и управления. На телефонные звонки ни в главке, ни в министерстве не отвечали. Положив в портфель личные вещи и бросив на стол ключи от кабинета и сейфов, Георгий Константинович покинул территорию предприятия. Его служебной машины, всегда ждавшей его у заводоуправления не было. Пришлось ехать троллейбусом.
  Никогда не болевший, ночью почувствовал боли в животе. Жена и младший сын вызвали скорую. Несмотря на то, что жалобы были только на боли в животе, врач заподозрила инфаркт. Когда бригада спускалась с носилками к машине, Георгий Константинович перестал дышать. Предпринятые реанимационные мероприятия были безуспешны. Георгия Константиновича не стало.
  Старший сын позвонил Остапу Тарасовичу, с которым давно был знаком. Директор совхоза приказал снарядить "Волгу" и послал за старым Костаке. Сказали переодеться для поездки в Мелитополь.
  - Что, нет и моего Жорика? - только и спросил старый отец. И замолк. Остап Романович послал со стариком водителя и фельдшера, имевшего водительское удостоверение профессионала. На, только возведенной тогда, таможне проблем не было. Тогда все знали "Волгу" Остапа Тарасовича. Домчали до Мелитополя быстро. Из машины, убитого горем отца, вывели вдвоем.
  После похорон решили остаться до третьего дня. Придя на место последнего приюта своего Жорика, старый Костаке обратился с неожиданной просьбой к внукам:
  - Мне бы маленький памятник Жорику, чтоб стоял рядом с крестом Гашицы, его матери.
  Готовые памятники были тут же, в комбинате при городском пантеоне. Привезли фотографию покойного и дали текст для надгробия. Заказали надгробие и для бабушки, верной Гашицы, безвременно покинувшей Костаке и сына. Дали только текст с фамилией, именем, отчеством, датами рождения и кончины. К вечеру того же дня портрет и надписи на надгробиях были готовы.
  При погрузке старый Костаке бросился помогать. Но надобности не было. Памятники оказались разборными и неожиданно легкими, несмотря на наружную солидность в виде черного гранита. Внутри они были полыми. В тот же день "Волга" взяла курс на Молдавию.
  Прошли сороковины. Остап Тарасович после наряда оставил в кабинете техника строителя и бригадира строительной бригады. Наутро, погрузив надгробия, провели к машине и отца. Старый Костаке еще не отошел от свалившегося на него горя.
  Бригада работала споро. В течение дня на сельское кладбище дважды приезжал директор совхоза. Старый Костаке попросил приготовить место и для него. К обеду вырыли котлован под цоколь, установили арматуру, опалубку на троих. Подвезли передвижной агрегат бетономешалки. Залили цоколь, предварительно установив толстые трубы для крепления памятников. На второй день крепкий раствор затвердел, опалубку сняли. На цоколь уложили плитку. Установили подставки, на них водрузили памятники. Привезли чернозем для цветника. Старый Костаке все время сидел на скамеечке у одной из соседних могил и безучастно вглядывался в землю. О чем-то тяжело думал.
  Закончив работу, строители разошлись по домам. Весь инвентарь, доски, колышки и бетономешалку оставили на кладбище. Старый Костаке продолжал все также безучастно сидеть на лавочке.
  Внезапно старик встрепенулся, вскочил. Поглядел вслед, скрывающимся за перевалом, строителям:
  - Старый пень. Сидел целый день, даже поманы строителям не подготовил. И директору. Куплю калачи и конфеты, полотенца есть, свечи и спички давно ждут своего часа. Пойду по домам и раздам, чтоб было по христиански.
  Наутро, чуть свет, строители прибыли на кладбище. Сегодня они колдовали над могилой Натальи Николаевны, Наташи, покойной жены директора, которую так рано съел рак. Вырыли котлован для опалубки и памятника. Залили. Установили опалубку и отлили цоколь, предназначенный на двоих. Все молчали. Догадались, что директор готовит себе место рядом с его Наташей. На второй день сняли опалубку, облицевали и на трубу установили, заказанный в Кишиневе дорогой памятник.
  При установке памятника присутствовал Остап Тарасович. Он ни во что не вмешивался. Строители знали свое дело. Только в самом конце работы подошел к цоколю, взглядом измерил его ширину на пустой еще половине и осмотрел себя. Видимо примерял, уместится ли он в своей половине цоколя? Строители переглянулись.
  Снова строители ушли без поманы. Последующие дни ознаменовались появлением между могилами Наташи и Гашцы изящно сваренного столика и скамеек. Накрыли и закрепили заготовленную дубовую лакированную столешницу и такие же скамейки. Следующим днем привезли оградку и сварочный агрегат. Оградка с единственной калиткой окружила обе могилы: Наташину и Гашицину. Все тщательно убрали, не оставив ни соринки. Покрасили оградку.
  А в субботу директорская "Волга" остановилась у дома старого Костаке. Остап Тарасович вошел в дом. Старик, сложив руки на груди, лежал на кровати и безучастно глядел в потолок.
  - Мош Костаке, вставай, умойся и оденься поприличнее. Абрикосовая твоя есть еще?
  Старый Костаке вскочил не по возрасту резво.
  - Сколько водки?
  - Литров пять будет?
  - Будет! Больше!
  - Тогда одевайся и поехали!
  Когда приехали на погост, у оградки прохаживались два священника, дьяк и певчие. Недалеко сгрудилась бригада строителей. Оторопело, впервые, оглядывал старый Костаке могилу Наташи, памятник, сверкающую ярко-зеленой краской, ограду, внутри которой была могила его Гашицы, памятник сыну и место, предназначенное для него самого, старого Костаке.
  После освящения могил все двинулись в столовую тракторной бригады. Длинный стол уже был накрыт. Напротив каждого стула на столе по три кулька с роскошными плетеными калачами, огромными полотенцами, сладостями, свечкой и спичками. За упокой душ, покоящихся в обеих могилах женщин и, похороненного в Мелитополе, Жорика. Воткнув в калачи, зажгли свечи. После того, как батюшка прочел "Отче наш", все сели. Пили только абрикосовую, несмотря на то, что на столе стояли бутылки с дорогой водкой. Потом снова "Отче наш". Забрав поманы, все разошлись. Старика Костаке домой с поманой за Наташу отвезла "Волга".
  Катились один за другим годы, один похлеще другого. Распустили колхозы и совхозы. Технику и недвижимость на квоты, в том числе и родственников, приватизировали наиболее ловкие и нахальные. Остап Тарасович, кроме земляной квоты не взял ничего. Просто не мог. Примар выделил Остапу Тарасовичу квоту рядом с небольшим, окруженным густой зеленью, живописным озерцом, где любил на берегу сидеть и встречать гостей Остап Тарасович. Само озеро оформили символической арендой на 49 лет.
  - Не доживу! - с тяжелым вздохом произнес уже бывший директор.
  На пенсии Остап Тарасович стал стремительно поправляться нездоровой полнотой. Но ходил бодро. За руль своей бежевой "Лады" садился с трудом. Мешал живот. Много читал. Чтобы быть в курсе всех новостей, купил себе компьютер. Иногда уходил на свое озеро и единственной удочкой удил карасей. Подержав на ладони, отпускал назад, в озеро.
  Квоту отдал в аренду лидеру, работавшему в свое время агрономом по защите растений. Обиходить огород возле дома не мог. Как только наклонялся, одолевала одышка, темнело в глазах. Однажды, наклонившись над грядкой, потерял сознание и упал. Хорошо, что вовремя увидели соседи. С той поры небольшой огород у дома соседи высаживали клакой. А летом, кто успеет, тот и попрашует.
  - Чтобы не было стыдно от людей. - говорил сам Остап Тарасович.
  Изредка ходил на окраину села, где жил старый Костаке. Нет-нет, и что-то тянуло его к усохшему, сгорбившемуся, но юркому, на много лет старше его, старику. Приходил, и если старика не было дома, усаживался на деревянном крыльце. Ждал. От солнца, да и от дождя его надежно прикрывал, покрытый сверху жестью, козырек из толстой фанеры.
  Не зря говорят, что время лечит. Отошел старый Костаке от постигшей его смерти единственного сына Жорика. Говорят, старик стал иногда улыбаться. И по-прежнему, начиная от жердель и кончая сливами гнал старик свое зелье. Огород ему пахали глубоко, добросовестно рыхлили чернозем. Часто засевали, оставшимися у лидера семенами подсолнуха и кукурузы. Лидер был абсолютным трезвенником, даже абрикосовой в рот не брал. Бывало, сам посылал механизатора засеять огород старика, которому уже минуло девяносто. Но газеты читал без очков, чему в селе несказанно удивлялись.
  Однажды принес Остап Тарасович в кульке пойманных карасей. Старый Костаке не пробовал рыбы много лет. У него не было ни одного зуба. Мош Костаке почистил рыбу, собрал укроп, накопал петрушки, морковки и картошку, почистил и мелко порезал лук. Подкидывая хворост в дворовую плиту, варил на медленном огне. Скоро запах ухи заполнил всю магалу. Наконец жидкой кашицей на дне котелка разварилась картошка.
  - Вот сейчас уха готова!
  Рыбу из котелка выловил дуршлагом, встряхнул и поместил в глубокую миску. Присыпал мелко толченым чесноком, круто посолил. Уху налил в литровые, хранящиеся с незапамятных времен, глиняные чаши. Сели обедать за знакомым нам столиком. По обычаю, Остап Тарасович налил себе сам. Давно не ведавший ухи, налил себе полстопки и малопьющий старый Костаке. Выпив, стали есть, вернее обсасывать губами рыбу. У обоих проблемы с зубами, вернее у Костаке проблемы были без зубов.
  Аппетит приходит во время еды. Еще оставалась в миске половина рыбы. Остап Тарасович налил себе по новой, полную. Разохотившись, налил себе полстопки и Костаке. Чокнулись и, выпив, продолжали пиршество. Закончив рыбу, прихлебывали из толстостенных глиняных кружек горячую уху. По третьей наливать не хотелось. Больно вкусной была уха. За ухой вспоминали минувшее время, односельчан, почему-то всплыли смешные истории. Подвыпивший Мош Костаке повеселел, осмелел. Перегнувшись через стол, игриво спросил:
  - Остап Тарасович! Если не секрет, скажите, кто был тогда с вами в машине. А то я видел только ваш зад и чьи-то коленки. Прошло столько лет. Может уже можно рассказать?
  Спросил старик и отпрянул от, перегнувшихся через столик и вперивших в него взгляд, выпученных глаз экс-директора.
  - Так ты что, не узнал тогда, кто был со мной в машине?
  - Не-ет!
  - Ха-ха-ха! - залился смехом Остап Тарасович.
  Глаза его еще больше казались выпученными, вот-вот выпрыгнут из орбит.
  - Ты действительно не видел? - окончательно переходя на ты, переспросил гость.
  - Нет, не видел. Я видел только коленки.
  - Если бы я был уверен, что ты не опознал даму, наутро послал бы тебя на склад, чтоб отрезали пару кило подчеревки и потроха! И тогда рассказывай всему селу, в райкоме и райисполкоме, какой у меня зад! Ха-ха-ха!
  Налив стопку, опустошил шкалик. Залпом выпив, замолчал. Потом тихо промолвил:
  - А так, вон как славно вышло! По людски! На всю жизнь! И после жизни ... Принеси еще полный шкалик! И луковицу!
  
  
  История одной любви
  
  Это была первая неделя первого курса института. Словно сирена, резко прозвенел, слышный во всех корпусах и возвещающий перерыв, электрозвонок. Почти одновременно открылись двери первой и второй аудиторий, пропустив, читавших лекции, преподавателей. Двумя потоками в холл второго этажа, полились два курса: первый - это наш, русский поток лечебного факультета. Соседнюю аудиторию покидал второй курс. Это был последний в истории института курс, когда обучение по всем предметам велось только на русском языке.
   Среди выходящих второкурсников выделялся один, запомнившийся с того дня и на всю жизнь. Бросалась в глаза ослепительно белая, как снежное поле, волнистая седина. Чуть выше среднего роста, крупная голова, тщательно отглаженный халат, острые стрелки черных брюк, остроносые начищенные туфли. В руке он держал, модный в те годы, тисненный под крокодилову светло-коричневую кожу, портфель.
  Вышло так, что жили мы с ним в общежитии на втором этаже. Наши комнаты располагались рядом. Скоро мы узнали, к нашему всеобщему разочарованию, что седина у него появилась еще в школе. А мы все ожидали рассказов о термоядерном испытании, службе в спецназе и погранвойсках. Он был самым обыкновенным парнем. Его отличало то, что он был старше своих однокурсников на пять-шесть лет.
  Выделяла его необычная ответственность в учебе. Для него не было главных и второстепенных дисциплин. Он никогда не откладывал на завтра то, что можно и нужно было сделать сегодня. Чтобы иметь возможность заниматься без помех и шума, которые всегда сопровождают жизнь каждого студенческого общежития, он прочно, на все годы для самостоятельных занятий застолбил участок в красном уголке общаги. В течение пяти лет он был председателем совета общежития. Кроме того, он великолепно рисовал.
  Звали его Виктор Арнаут. Но преподаватели и большая часть студентов, вероятно из уважения к его седине и возрасту, звали его Виктором Никаноровичем. Случилось так, что наши пути в жизни постоянно пересекались. Мы проходили субординатуру по терапии в старом здании республиканской больницы, когда Виктор проходил на первом этаже интернатуру по ЛОР-болезням. Меня завораживало его, откинутое назад, налобное осветительное зеркало. Я тогда не предполагал, что через год надену такое же и также буду учиться отоларингологии.
  Нас направили на работу в разные районы. Время от времени мы встречались на различных научно-практических форумах в Кишиневе, на заседаниях ЛОР-общества. В восьмидесятых судьба свела нас вместе в Университете марксизма-ленинизма. Оформив по направлению право на проживание в гостинице, я поднялся на второй этаж. Каким было мое удивление, когда, войдя в комнату на двоих, я увидел Виктора Никаноровича, раскладывающего немудреный набор каждого советского командированного в тумбочке и шкафу.
  Общение наше оказалось взаимополезным. Не утруждая себя рвением в освоении политических знаний, мы читали привезенные с собой монографии по специальности, учебники, обменивались книгами, вспоминали случаи из личной и чужой практики, спорили.
  Однажды с самого утра в дверь постучали. Мы удивленно переглянулись. Никто из нас не назначал в гостинице встреч, тем более с утра, когда мы готовились покинуть комнату и пройти в, расположенную в соседнем здании, аудиторию.
  - Войдите!
  Дверь медленно приоткрылась. В комнату, попросив разрешения, вошла молодая женщина. Вместе с ней была девочка лет девяти-десяти.
  - Виктор Никанорович! Извините нас, но мы осмелились потревожить вас здесь. У нас после перенесенной простуды снова проблемы с носом и ушами. Снова снижение слуха. О поездке в столицу даже слышать не желает. Говорит:
  - Будем искать нашего Виктора! Как всегда... - с извинительной улыбкой произнесла женщина.
  Девочка стояла на полшага впереди мамы и, мельком кинув взгляд в мою сторону, не отрываясь, смотрела на Виктора Никаноровича приветливо, независимо и требовательно одновременно. Поразили меня ее глаза. Напротив окна гостиницы, освещенные утренним солнцем, зеленые, как у кошки, глаза девочки казались изумрудными. Такие неестественно зеленые, большие глаза я видел впервые.
  Обычно пунктуальный, никогда не опаздывающий, Виктор Никанорович неожиданно сказал:
  - Что ж! Опоздаем на первую пару. Заодно посмотрим вместе. Как говорят, одна голова хорошо ...
  Освободив настольную лампу от плафона, установил ее на краю стола. Справа поставил стул для пациентки. Напротив сел сам. Девочка без приглашения и стеснения, словно бывала в этой комнате много раз, села на, предназначенный для нее, стул. Виктор Никанорович достал из портфеля небольшой стерилизатор.
  - Уже сколько лет я мечтаю укомплектовать подобный набор для осмотра больных на выездах, да и дома ... - подумал я.
  Открыв стерилизатор, взял шпатель и осмотрел ротоглотку, затем нос. Потом, выбрал по размеру ушную воронку. Долго и внимательно смотрел уши.
  - Посмотри и ты, - попросил доктор. - Слева в барабанной полости впечатление мениска.
  Просвечивающий сквозь барабанную перепонку, мениск свидетельствует о наличии жидкого содержимого барабанной полости.
   Я сел на место Виктора Никаноровича и взялся левой рукой за оставленную в ухе воронку. Правой чуть оттянул ушную раковину. Осматривая ухо, обратил внимание, что девочка держит голову удивительно свободно и легко поворачивает ее за моими движениями. Создавалось впечатление, что она знает, какой отдел барабанной перепонки я должен осмотреть. Справа, на фоне незначительного покраснения втянутой барабанной перепонки, действительно просвечивал мениск - дугообразный уровень слизистого секрета.
   - Секреторный средний отит. - вынес я свой вердикт.
  Виктор Никанорович утвердительно кивнул головой. Не имея с собой рецептурных бланков, Виктор Никанорович вырвал сдвоенный лист из общей тетради. Оторвал лишнее по размерам амбулаторной карты и долго писал. Затем удивительно точно нарисовал барабанную перепонку и дугообразный уровень слизистого секрета. Прописав назначения, повернулся к маме:
   - С этим вкладышем возьмете лекарства в районной аптеке. Там мою подпись знают. Сегодня же начинаете лечение. В субботу я буду в поликлинике. Подойдете на контроль.
   - После спрея в нос так же ложиться этим ухом кверху, сильно втягивать воздух и глотать? - серьезно спросила девочка.
   - Конечно. Это обязательно. Ты это знаешь уже не хуже меня! - с улыбкой ответил Виктор Никанорович. - А потом глотать на выдохе. Ты сама чувствуешь, когда открывается, так ведь? Только сильно не дуй нос.
  Нежданные гости, попрощавшись, ушли. Мы в с Виктором Никаноровичем пошли на занятия. Вечером доктор рассказал историю болезни и отношений со своей маленькой пациенткой в течение пяти лет, начиная с четырехлетнего возраста.
  Мы поговорили допоздна. На основании событий, свидетелем которых в тот обычный день был я, скромного рассказа Виктора Никаноровича, повествований свидетелей коллег и пациентов, литературного синтеза и художественного вымысла, которые не являются творческим криминалом, выношу на суд читателя историю в длительной, почти сорокалетней динамике необычных отношений двух людей. Начало истории было положено четырехлетней больной девочкой и убеленным сединой, уже немолодым, доктором.
  Был обычный, каких были тысячи, рабочий день. В тот день Виктор Никанорович был на амбулаторном приеме. Около десяти часов в коридоре послышался непонятный шум, недовольные возгласы. Затем раздался громкий, истерический крик ребенка. Медсестра вышла в коридор. Раздался мужской голос:
  - Примите девочку, а то от крика в ушах звенит!
  Медсестра открыла пошире дверь и пропустила внушительную делегацию. Впереди шла мама, держа за руку упирающуюся и орущую изо всех сил девочку лет четырех. Сзади девочку то ли поддерживала, то ли суетливо подталкивала пожилая женщина, скорее всего бабушка. Девочка старательно вопила. Когда дверь закрыли, Виктор Никанорович, уловивший паузу между вскриками, громко, но доброжелательно спросил:
  - А ты можешь покричать еще громче? Попробуй!
  Девочка повернула в сторону доктора голову. Глаза ее были совершенно сухими. Было видно, что такого приема малолетняя пациентка не ожидала. Взгляд ее был недоуменным, пожалуй, растерянным. Такой просьбы она не слышала еще ни от одного доктора.
  - Ты сядь вон на тот стул, подальше от меня! - предложил Виктор Никанорович девочке и, повернувшись к маме, сказал:
  - Присядьте и вы. Слушаю вас!
  Девочка так и не села. Стоя, застыла возле предложенного стула. Исподлобья, в упор смотрела на, так необычно встретившего ее, врача. Еще никто в больнице не просил ее кричать погромче. Девочка плотно сжала губы.
  - Дочка глохнет, доктор! До года у нее несколько раз было воспаление среднего уха. Потом вроде успокоилось. Но после каждой простуды мы стали замечать снижение слуха. В это время, мы видели, она больше читала по губам. Потом опять все восстанавливалось. А сейчас, скоро два месяца, слух не восстанавливается. Мы были у родственников в Кишиневе. Они и провели нас к знакомому доктору.
  В кабинете ребенка словно подменили. Кричала, вырывалась, крутила головой. Ее спеленали. Вдвоем не могли удержать неподвижно голову. Она кричала так, что от напряжения у нее на лбу и под глазками высыпали мелкие красные точки. Посмотрите, до сих пор не прошли, только расплываются и стали желто-зелеными. Врач тут же прекратил попытку осмотра и попросил успокоить девочку. Возмущались, обвиняли нас в том что девочка такая истеричная, что это результат нашего воспитания. А девочка у нас спокойная, не знаю, что на нее тогда нашло. Случайно вошедший анестезиолог предложил кратковременный наркоз. На пару минут, для осмотра. Мы с мужем посоветовались и отказались. А потом нам рекомендовали обратиться к вам.
  Виктор Никанорович переключил свое внимание на девочку. Та стояла в прежней позе, плотно сжав губы. Широко открытыми своими зелеными, почти изумрудными глазами внимательно изучала доктора. Обращал на себя внимание тонкий, узкий в переносице, прямой, с намечающейся горбинкой нос. Периодически девочка приоткрывала рот и, сделав несколько вдохов, вновь закрывала.
  - Декомпенсированное носовое дыхание. Носовые ходы наверняка узкие, носоглотка тоже. Даже небольшие аденоиды могут закрывать слуховую трубу. - подумал доктор.
  Пришла пора знакомиться с девочкой. Весело глядя на строптивую пациентку, доктор заинтересованно спросил:
  - Скажи, пожалуйста, как тебя зовут?
  - Не скажу! - отвернувшись и глядя на противоположную стенку, упрямо произнесла девочка.
  - Разве можно так разговаривать с доктором, Лиана? Некрасиво! - это был голос бабушки.
  Движением кисти доктор попросил бабушку не вмешиваться и снова повернулся к девочке:
  - Ты можешь просто подойти ко мне. Не надо садиться! А мама сядет на твой стул.
  Жестом Виктор Никанорович указал маме на свободный, так и не занятый девочкой, стул. Мама села. Бабушка присела на кушетку.
   - Сама подойдешь ко мне? Без мамы. Ты уже большая и не боишься!
  - Не боюсь.
  - Подойди ближе. Я хочу посмотреть твой бант. Он мне понравился. И ты тоже. А если не хочешь, иди домой. Придешь, когда захочешь.
  Девочка нерешительно медленно подошла.
   - Поздороваться с тобой можно? За руку. Ты ведь не боишься меня?
  Девочка молча отрицательно покачала головой. Виктор Никанорович взял маленькую теплую ручонку. Подержал.
   - А сережек у тебя нет?
  Девочка снова энергично отрицательно качнула головой.
  - Ты хочешь сережки?
  Девочка утвердительно кивнула.
   - Подрастешь немного, тогда мама тебе купит. Надо только, чтобы уши тебя не болели, и чтобы ты все-все слышала. Хорошо?
  Девочка снова кивнула.
   Виктор Никанорович, поворачивая голову, осмотрел уши снаружи, чуть оттопырив, осмотрел и ощупал за ушными раковинами. Затем, потянув кзади ушную раковину, без воронки осмотрел слуховые проходы. Показав девочке ушную воронку, вежливо попросил:
   - Можно, я теперь посмотрю ушки через эту трубочку?
  Девочка опасливо осмотрела ушную воронку и кивнула головой. Даже стоя, она была настолько миниатюрной, что доктору пришлось наклониться слишком низко. Привлекать на помощь маму он не решился.
   - Можно я возьму тебя на руки? Ты мне очень нравишься! У меня дома точно такой жених. И еще посмотрим уши.
  Девочка молча кивнула. Виктор Никанорович, как пушинку, приподнял девочку и усадил себе на колено. Сидевшая на кушетке бабушка широко перекрестилась. Мама молчала. Виктор Никанорович уже без опаски осмотрел барабанные перепонки. Повернув к себе лицом, приподнял кончик носа и осмотрел передние отделы. Носовое зеркало, так часто пугающее детей, решил пока не использовать. Попросил открыть рот. Глотку осмотрел также без шпателя.
  Бережно опустив девочку, взял карточку. Маленькая пациентка продолжала стоять рядом. Был видно, что к маме и бабушке она не стремится. Прочитав на обложке фамилию и имя, удивленно поднял брови:
  - Как же тебя зовут?
  - Лиана!
  - Лианы у нас еще не было ни разу. У тебя очень красивое имя. И сама ты очень красивая девочка!
  - Я знаю! - тихо, но уверенно ответила Лиана.
  - От скромности не умрет ... - про себя усмехнулся доктор.
  Мама и бабушка молчали. Пока доктор выписывал рецепты и направления в физиотерапевтический кабинет, девочка продолжала стоять рядом. Дав маме наставления по лечению и уходу, Виктор Никанорович повернулся к Лиане:
  - Ты придешь еще ко мне в гости? Я буду тебя ждать! Послезавтра сможешь?
  Девочка утвердительно кивнула головой:
   - Приду! Ты хороший!
   Послезавтра Лиана пришла с бабушкой. Мама по работе была в отъезде. Для начала разговора Виктор Никанорович пошутил:
   - Здравствуй! Ты знаешь, мне кажется, что я забыл, как тебя зовут. Не подскажешь?
  Девочка своевольно слегка притопнула ногой и нахмурила брови:
   - Нет! Не скажу! Почему ты забыл! Угадай сам!
   - Лиана! - вмешалась бабушка. - Разве можно доктору говорить "Ты"? Надо говорить "Вы"!
   - Можно! - упрямо возразила девочка. - Вы говорят тем, кого не любят!
  Указывая пальчиком на доктора, убежденно сказала:
  - Я его люблю!
  - Вот это любовь! С первого взгляда ... - впервые подала голос, с любопытством наблюдавшая за беседой, Нина Ивановна, медсестра кабинета.
  Девочка посмотрела на нее исподлобья, не удостоив ответом.
   - Лиана! - что-то хотела сказать бабушка.
  Лиана молча взяла бабушку за руку и потянула в коридор.
  - Лиана! Доктор тебя еще не смотрел!
  Девочка открыла двери, вывела бабушку в коридор. Бабушка подчинилась. Лиана вернулась в кабинет и с силой захлопнула дверь. Доктор с медицинской сестрой с интересом следили за развитием событий.
  - Сегодня можно посмотреть твои уши? - спросил доктор.
  - Да! - утвердительно закивала необычная пациентка.
  - Подойди, давай посмотрим!
  Лиана смело подошла к доктору и одним движением забралась на ногу Виктора Никаноровича. Только села не боком, не амазонкой, как прошлый раз, а оседлала ногу доктора верхом. Сидящая за своим столом, Нина Ивановна опустила голову и прикрыла лицо рукой. Виктор Никанорович от неожиданности происходящего молчал. Понимая двусмысленность ситуации, вместе с тем начал осмотр ушей. Так действительно было удобнее.
  Виктор Никанорович чувствовал тепло детского тельца. К диафрагме поднялась щемящая волна. Он уже изучил карточку Лианы. У него трое сыновей, младший из которых был ровесником его пациентки. Родились сын и Лиана в июне с разницей всего в три дня. Виктор Никанорович с женой ждали девочку. Надеялись, что третья беременность разрешится рождением долгожданной дочки. Не судьба!
  Закончив осмотр, Виктор Никанорович бережно опустил свою пациентку на пол. Она упрямо продолжала стоять рядом с ним, почти вплотную.
  - Позови, пожалуйста, бабушку! - попросил доктор.
   Лечение закончилось полным восстановлением слуха. Через года полтора-два после очередной простуды болезнь рецидивировала. После консервативного лечения решено было удалить аденоиды, что доктор предполагал сделать гораздо раньше. Но ободренные успехом лечения, родители тянули время. После неоднократных увещеваний о возможных, более серьезных осложнениях, родители дали согласие.
   В районе ждали приезда куратора-консультанта по отоларингологии, заведующего кафедрой медицинского института. Предварительно позвонив, профессор попросил Виктора Никаноровича подготовить к его приезду проблемных пациентов, которые подлежали направлению в РКБ. Кроме того, он попросил Виктора Никаноровича обследовать и подготовить к его приезду нескольких детей для оперативного лечения.
   Список, подлежащих операции детей возглавила Лиана. Виктор Никанорович оповестил родителей, что операции будет проводить профессор из Кишинева. Операционная сестра помылась и накрыла операционный стол. Вслед за ней помылся профессор. Переодевшись в операционный халат, надев перчатки и подняв руки, ждал пациентов. Виктор Никанорович в тот день не мылся, работая в качестве распорядителя очередности детей на операции.
   Первой операционная санитарка ввела Лиану. Усадив в кресло, фиксировали ноги и руки. Прежде, чем надеть на голову вместо платка пеленку с разрезом, операционная сестра приготовилась смазать, как обычно, лицо девочки вокруг рта спиртом. Неожиданно девочка отшатнулась и резко отвернула голову:
   - Кто мне будет делать операцию? - довольно резко для ребенка, требовательным тоном спросила Лиана.
   - Тебя посмотрит сам профессор из Кишинева. Снимет мерку для инструмента и скажет когда. - дипломатично соврала операционная медсестра. - Закрой глаза!
   - Нет! Если на стул сядет он, - кивком указала Лиана на куратора, - значит он начнет операцию. Я не хочу!
   - Чего же ты хочешь? - спросила медсестра.
   - Пусть мне делает операцию он! - необычная пациентка ткнула пальчиком в направлении Виктора Никаноровича. - Виктор!
  - Как же он будет делать, если он не помытый для операции?
  - Пусть моется.
   Куратор неожиданно прошел в дальний угол операционной, сел на вертушку и, сцепив пальцы перед собой, сказал:
  - Виктор Никанорович! Помойтесь. Это аденотомия. Не будем травмировать психику ребенка. Пусть будет так!
  Виктор Никанорович тщательно, но оперативно помыл руки. На него одели халат, завязали, надели перчатки. Лиана задала единственный вопрос:
   - Наркоза не будет?
   - Конечно нет!
   - Я потерплю. Только быстро!
   Аденотомия прошла практически бескровно. Виктор Никанорович с удовлетворением убедился, что операция была показана. Только с выполнением задержались. Носовое дыхание Лианы восстановилось. Она спросила:
   - Уже все? Браво!
   Далее оперировал профессор. Операции в тот день прошли без осложнений. Потом куратор консультировал амбулаторных больных. Во время консультаций Виктор Никанорович прошел в послеоперационную палату, где лежала Лиана. Признаков кровотечения не было. Рядом с койкой на стуле сидела мама.
  - Послеоперационный период у Лианы протекал без осложнений. В консервативном лечении необходимости не было. Слух полностью восстановился самостоятельно. На контрольном осмотре в школе Виктор Никанорович с удовлетворением констатировал полное выздоровление. Прощаясь, Лиана, как показалось доктору, несколько стеснительно и, вместе с тем, разочарованно, коротко произнесла:
  - Спасибо ...
  Больше на прием к доктору бывшая пациентка не приходила. Через несколько лет Виктор Никанорович случайно узнал, что вся семья его пациентки в связи с переменой места жительства выехала за пределы республики.
  
   Словно школьные каникулы пролетели десятилетия. Я оформил пенсию и продолжал работать. Встретившись с коллегами, узнал, что Виктор Никанорович, старше меня на целых семь лет, также продолжает работать, отдыхать не собирается. Так же, как и тридцать-сорок лет назад активно оперирует. Коллега, закончивший институт одновременно с ним, восхищался:
  - Удивительная работоспособность! Единственный в районе специалист, он продолжает работать в поликлинике и стационаре. Не уходит, пока не принят последний пациент. Так и сохранил два операционных дня в неделю. Оперативная активность у него одна из самых высоких в республике. В столицу отправляет пациентов, возможностей для обследования и лечения которых в районе нет. Пациенты ему верят и не хотят покидать его, как врача.
  Потом к нам прилетела пренеприятнейшая весть. Доктор Арнаут попал в страшную автокатастрофу. Много дней пролежал без сознания, множественные переломы, тяжелая черепно-мозговая травма. Но Виктор Никанорович выжил. Более того, он восстановился удивительно быстро. Дома в комнате и во дворе сделал настоящий полигон для реабилитации. Во многом помогли сыновья. От санаторно-курортного лечения отказался. Он с молодости не любил праздности, курортов и домов отдыха, их, часто двусмысленную, атмосферу.
  После лечения Виктор Никанорович ходил с тростью. Беспокоила левая нога, почти постоянно ощущал ее онемение. Бывало так, что нога, особенно по утрам, его не слушалась. Изнуряли постоянные боли в тазобедренном суставе и пояснице. Но не тот характер был у доктора Арнаута, чтобы опустить руки. Часть двора заняли обширные вольеры. Их планировали, варили, и собирали целой клакой.
  В вольерах гуляли две изящные красно-пегие тонконогие горбоносые нубийские козы. Длина их ушей достигала тридцати сантиметров. В отдельном вольере постоянно вышагивал такой же, но черно-пегий козел. Нубийцев доктору подарил бывший пациент, которого Виктор Никанорович оперировал более сорока лет назад. Правдами и неправдами, минуя таможни, санитарные и ветеринарные кордоны, козы были доставлены новому хозяину. Цесарки, павлины, фазаны, экзотические породы кур. В саду вдоль забора стояли три улья. Все это богатство ревностно охраняла русская спаниель Берта.
  Виктор Никанорович продолжал много читать. Сыновья на день рождения подарили отцу мощный компьютер со всеми наворотами. По вечерам часами просиживал в интернете, в основном, знакомясь с новостями. И продолжал, несмотря на то, что уже не работал, внимательно знакомиться с новыми методами диагностики и лечения в отоларингологии. Подолгу засиживался в социальных сетях.
  При перемене погоды, особенно осенними и весенними ночами усиливались боли в пояснице и ноге. Особенно доставало онемение в ноге слева. Бывало, нога самостоятельно, вне его воли и желания, подгибалась. Коллега невролог рассказал об отличных результатах в Минском институте неврологии и нейрохирургии, где он проходил в свое время тематическое усовершенствование. Виктор Никанорович вспомнил о своем знакомом главном враче одного из районов Белоруссии, с которым проходили усовершенствование в Минском институте усовершенствования врачей. Ровесник старшего сына, он был самым юным в группе организаторов здравоохранения. Найти коллегу в социальных сетях не составило труда. Он уже длительное время работал начальником одного из управлений Министерства Здравоохранения Белоруссии.
  Тут же написал электронное письмо. Ответ не заставил себя долго ждать. Через день по электронной почте Виктор Никанорович получил приглашение для консультации Белорусском республиканском центре неврологии и нейрохирургии. О дате приезда и рейсе самолета начальник управления попросил известить заблаговременно.
  Самолет Кишинев - Минск приземлился. По трапу сошел с трудом. После полета было ощущение вибрации в ноге, усилилось ее онемение. С трудом сошел с автобуса и прошел в зал для прилетающих. Туда багажный конвейер должен подать объемистый портфель и упаковку с "Молдавским приветом". Бутылки с коньяками и изысканными винами.
  - Виктор! - Виктор Никанорович даже не вздрогнул. Он не ожидал, что его будут встречать.
  - Виктор! - его минский коллега узнал среди прилетевших по, выделяющей его, седине.
  Здороваясь, обнялись. Водитель забрал багаж. На стоянке их ждала машина. Институт неврологии находился на окраине города в тридцати минутах езды от аэропорта. В институте сразу прошли в заместителю директора по научной работе. Тот вызвал одного из сотрудников и поручил ему лично заняться обследованием и необходимыми консультациями. Начальник управления, сославшись на важное заседание, поблагодарил за гостинцы и отбыл. Сотрудник провел Виктора Никаноровича в диагностическое отделение, где он попал в круговерть обследований.
  Обследование провели оперативно. Кое-что из описаний результатов осталось на завтра. Сотрудники склонились над томограммами. О чем-то заспорили. Один из них сказал:
  - Должна быть на месте Лиана Владимировна. Давайте пригласим ее. Маленькая искорка сверкнула в памяти Виктора Никаноровича при имени Лиана и тут же потухла.
  Через несколько минут в кабинет вошла невысокая молодая женщина. Виктор Никанорович оторопел, когда она подошла к нему и, не произнеся ни слова, обняла. Сотрудники удивленно переглянулись.
  - Это близкий друг моего отца по Молдавии! Здравствуйте, Виктор Никанорович. Рада видеть. Что стряслось?
  Виктор Никанорович не мог не узнать пристального взгляда зеленых, почти изумрудных глаз.
   - Здравствуй, Лиана! - после небольшой паузы продолжил. - Здравствуйте, Лиана Владимировна!
   - Для вас - Лиана!
  После обсуждения томограмм Лиана Владимировна сказала:
   - На правах знакомой, пациента я у вас забираю. Завтра, когда будут готовы все описания, я покажу пациента шефу.
   Они прошли в ее кабинет. Лиана, извинившись, вышла. Через несколько минут вернулась. Пройдя за перегородку, переоделась и предстала перед своим бывшим доктором в строгом академическом костюме, который только подчеркивал ее стройность и изящность.
  - Уверена, что вы голодны. Сейчас поедем, я вас на правах хозяйки накормлю. Потом поедем ко мне.
  - У меня забронирована гостиница. - слабо возразил Виктор Никанорович.
  - Я уже все знаю. И про начальника управления тоже. Никаких гостиниц. Сегодня вы мой гость.
  Лиана уверенно вела машину к центру города. Лишь в центре он начал узнавать изменившийся Минск, в котором он много лет назад провел три месяца. Когда вышли из машины у ресторана, Виктор Никанорович окончательно сориентировался. Названия ресторана он не помнил, да и назывался он в те годы возможно по другому. Вспомнил, что совсем недалеко протекает, пересекающая Минск, неширокая река Свислочь.
  После обеда Лиана Владимировна сказала:
  - Поедем ко мне. Вам надо после перелета и обследования передохнуть.
  - Неудобно как-то, Лиана Вла ...
  - Лиана - перебила его женщина. - Для вас я Лиана. И очень удобно. Я одна. Мама, вы ее помните наверное, с дочкой на даче. Отсюда в тридцати километрах. Поехали, тут недалеко!
  Через минут десять Лиана остановила машину на стоянке возле многоэтажки. Лифт стремительно поднял их на шестой этаж.
  - Вы отдохнете! А я вас оставлю на час.
  Распахнула дверь в ванную.
  - Примите душ с дороги. Хотите, налью ванну?
  - Нет, спасибо. Я в душ. - Ему не хотелось стеснять хозяйку.
  Виктор Никанорович никак не мог освоиться с мыслью, что он в гостях у его маленькой пациентки, которую он много лет назад оперировал и лечил. Сейчас они поменялись ролями.
  - Вот полотенца. Тут в пакете глаженный пижамный костюм. Его никто не одевал. Не стесняйтесь. Я постараюсь не задержаться.
  Приняв душ, Виктор Никанорович вытерся. Долго смотрел на пакет с пижамным костюмом. Потом одел свою одежду. Только поменял, вытащенную из портфеля, привезенную свежую рубашку. Включил телевизор, растянулся в кресле и задремал.
  Очнулся, когда Лиана открывала замок входной двери. В гостинную вошла с ворохом пакетов.
  - Поужинаем дома! Оставляю вас. Я должна подъехать в наш центр. Есть неотложные дела. Я ненадолго, да и скоро конец рабочего дня. Чтобы не было скучно, телевизор и ноутбук в вашем распоряжении.
  Однако Лиана вернулась, когда начало темнеть:
  - Извините, что заставила ждать. Пришлось задержаться.
  Поужинали легко, да и есть после сытного обеда не хотелось. За ужином выпили по рюмке молдавского коньяка. Потом кофе с рижским бальзамом. Извинившись, Лиана прошла в ванную. Плескалась долго. Вышла в гостинную в длинном восточном халате до пят. Подошла к своему бывшему доктору, прижалась, уткнувшись лицом под мышку:
  - Столько лет, а запах все тот же!
  Виктор Никанорович чувствовал себя стесненно и неловко. Действительно, прошло столько лет, его пациентка тогда была совсем крохой. Он прикинул разницу в возрасте. Выходило, что огромная.
  Лиана снова упорхнула в другую комнату. Выйдя, прошла на кухню. Почти сразу вернулась с подносом, на котором стояли небольшие бутылки с безалкогольными напитками и бокалами. Снова скрылась в соседней комнате. Вернувшись, протянула Виктору Никаноровичу руку:
  - Прошу!
  Войдя, гость остолбенело остановился. Эта комната была спальней. Широкая кровать была застелена на двоих.
  Лиана тронула пуговицы его рубашки:
  - Раздевайтесь ... Сегодня вы мой Витя! Тот, из прошлой жизни ...
  - Лиана! Детка моя! Я уже много лет не мужик. А после травмы я даже во сне бессилен. Зачем тебе это?
  - Виктор Никанорович! Я с самого детства, как врач говорю, всегда патологически мечтала об этом дне. Я все понимаю. Я уже было смирилась. Я не требую от вас невозможного. Я хочу уснуть вечером и проснуться утром на вашем плече, на вашей груди. Не откажите.
  Виктор Никанорович бессильно опустив плечи, стоял у дверей.
   - Прошу вас! Я никогда ни о чем подобном не просила мужчину. А вас прошу ...
  Лиана стала расстегивать пуговицы его рубашки. Он стоял в ступоре. Она раздевала его, как ребенка. Раздев, за руку подвела к кровати:
  - Ложитесь!
  Он лег. Происходящее казалось ему нереальным, случайным и неожиданным, как все сновидения. Прошло столько лет! Он практически забыл свою маленькую, необычную пациентку. И вот ...
   Лиана расстегнула пояс, откинула полы халата и шагнула, оставив халат на ковре. В чем мать родила, ящерицей скользнула к нему под простынь. Обняла. Снова уткнулась ему под мышку. Судорожно вдохнула.
   А Виктор Никанорович лежал обессиленный и без надежд. Он так и не преодолел собственную неловкость. В груди поднималось глухое раздражение от собственного бессилия.
   Лиана легла на его плечо, рукой обняла грудь. Ее нога легко, словно была воздушной, опустилась и обняла его правую здоровую ногу.
   - Спать ... тихо произнесла она, словно уговаривая маленького строптивого ребенка.
  Это было его спасением от действительности. Незаметно для себя, он погрузился в глубокое, без сновидений, царство Морфея.
   Казалось, он спал одно мгновение. Сон покидал его, но просыпаться не хотелось. Ему хотелось продлить эти мгновения навсегда. Еще не отошедшему от сна, ему хотелось тихо произнести, вытолкнутые из задворок сознания, прочитанные в незапамятные времена, строки классика:
   - Остановись, мгновенье! Ты прекрасно! ...
  - Часов и дней неумолимый бег, тогда весь мир ты примешь во владенье ... - А это откуда? - лениво подумал он.
  Ему не хотелось напрягать память. Было желание застопорить время. Вот так лежать, чувствовать рядом с собой молодое ароматное без парфюмерии тело. Ощущать, обвившие его, все его члены, ее руки, ноги. Осязать шею, грудь, всю ее целиком. Она продолжала лежать на его плече, а его руки во сне самостоятельно, вне его сознания, обняли ее шею и грудь. У него возникло желание спрятать ее ото всех внутри себя.
  Рука его вне воли потянулась к заветной уютной теплоте ее ног и тела одновременно. Ощутил, что ноги ее приглашающе пропустили его руку к самому тайному и сокровенному. Он ощутил ее влажную готовность исполнить, предопределенную самой природой, миссию продления рода.
  Обычно очень тяжело, особенно по утрам, поворачивающийся в собственной постели, он почувствовал, как неведомая сила сделала его тело невесомым. Эта сила легко приподняла его, бережно и экспрессивно одновременно укрыла им, казалось, ставшую совсем крошечной, женщину. Было реальное ощущение, что все, что происходит с ним, он делает впервые в жизни. Лиана потянулась навстречу. Ее бедра прижались, не отпуская, к его бокам.
   - Мой! - говорили ее движения на извечном языке любовного соития. С неожиданной, для ее небольшого тела, силой ноги обхватили его обручем, продолжая этим движением говорить на безмолвном языке любви:
   - Мой! Только мой! - вещал исконный эгоизм женского начала. - Только мой!
   Все произошло само собой. То ли он наклонился к ней, то ли она неслась ему навстречу. Все свершилось, как свершалось со всеми живыми парами миллионы лет. Этому никто не учит. Стремление слиться воедино у всех когда-то случается впервые. Но происходит так, словно всегда они уже делали это бесконечное число раз.
  Он чувствовал, что растворяется в ней, перестает чувствовать свое тело. Куда-то испарилась немощь, улетучились все неприятные, на каждом шагу преследовавшие его и сковывающие, движения, последствия той страшной автокатастрофы. Он ощутил, что с самой юности в нем, оказывается, сохранилась гибкость его суставов. Он осязал и бережно придерживал своими руками атласную кожу ее теплых хрупких плеч.
  Виктор Никанорович испытывал в своих руках такую силу, что сдави он еще немного, и в его руках хрустнут ее кости. Он разомнет эти лопатки, суставы, ключицы, а между его пальцами потекут ее соки. Ему неожиданно захотелось испытать силу рук и ее хрупкость. Окажись в его руке сейчас камень, он сожмет его так, что сначала потечет вода, а затем каменная твердь рассыпется под его пальцами в мелкий зыбучий песок.
  Он ощущал вибрацию тела Лианы, захватившие ее, внутренние беспорядочные непрекращающиеся волны. Ее короткое тихое "А" разбудило в нем бурю. Он чувствовал собственное напряжение ею, Лианой, ее нутром, ее плотью. Казалось, еще чуть-чуть, и она развалится, разлетится отдельными частями тела в разные стороны, исчезнет. На доли мгновения в нем проснулся страх, что такая миниатюрная, она задохнется под его пульсирующей тяжестью.
  В тот же миг он уловил, что Лиана вытянулась как струна. Своим телом ощутил неподатливую твердость ее трепещущего живота. Он перестал чувствовать ее дыхание. Ему казалось, что эти мгновения длятся больше, чем вечность. Мелькнула мысль:
  - Сможет ли, будет ли она дышать вообще?
  Лиана содрогнулась всем телом, изогнулась, голова ее запрокинулась, рот приоткрылся. Глаза ее плавали под неплотно прикрытыми веками. Виктор Никанорович уловил, потрясший его и подстегнувший его силы, короткий, тихий, самый чудесный в мире стон. Словно оберегая ее от всего мира, правую руку он завел под приподнятые лопатки, левой ладонью бережно обхватил и, как у младенца, поддерживал запрокинутую назад ее голову.
  Давая ей передохнуть, он ослабил объятия и тут же раздался ее короткий, но глубокий, похожий на детский всхлип, прерывистый вдох. Он поймал себя на том, что перестал бояться неудачи и собственной беспомощности. Виктором Никаноровичем овладел веселый, близкий к бесшабашному, азарт одаривать Лиану ощущениями, которые, он был уверен, останутся в ней надолго.
  Его теплое дыхание коснулось ее виска. Губами прижался к ее горячей повлажневшей коже у глаза, завиткам волос на виске. Лиана чуть отвернула голову и невольно подставила под его губы мочку уха. Сухими жаркими губами он захватил и, не осознавая, наработанным живыми существами в течение миллионов лет, извечным младенческим движением стал нежно присасывать бархат мочки ее уха.
  От неожиданности необычного ощущения Лиана выгнулась с новой силой, ее короткое, едва уловимое его ухом "а-а" возродили в нем нечто, близкое к звериному. Из головы его испарились остатки мыслей, что резкими движениями он может доставить ей боль и неудобные ощущения. Он осязал всю Лиану целиком, снаружи и изнутри. Его властно поглощали и тут же выталкивали с, неодолимой и невероятной для ее миниатюрного тела, силой. Дыхание ее стало частым и прерывалось пульсирующим напряжением всего живота.
  Виктор Никанорович отпустил мочку и, чего раньше никогда не делал, неожиданно для себя, кончиком языка стал исследовать глубь ее миниатюрного уха. Лиана больше не переводила дух, не расслабилась ни на миг. Она вся превратилась в тугой, укутавший его со всех сторон и пульсирующий с невероятной силой, комок. Дыхание вновь надолго покинуло ее. Казалось, само дыхание стало невозможным при таком неестественном напряжении ее небольшого тела.
  Виктор Никанорович с противоречивым чувством оттягивал финал случайного дара, чтобы дольше насладиться близостью со, ставшей неожиданно такой близкой, этой миниатюрной неутомимой женщиной. Даже сейчас, когда ей минуло сорок, он про себя называл ее не иначе, как "девочка, Кися". С другой стороны, как у врача, промелькнула мысль, что после стольких лет бездействия в результате тяжелого перелома позвоночника, все может закончиться бессилием вне его воли, внезапно, без логического финала их близости.
  Нежданно он почувствовал приближение того, что невозможно уже предотвратить, притормозить, отдалить либо остановить. Видимо его ощущения передались Лиане. Она, наоборот, внезапно расслабилась. Она словно прислушивалась к чему-то внутри себя. Ее неподвижность подстегнула естество Виктора Никаноровича. Все произошло внезапно. Она ощущала, толчками извергающуюся в нее, часть его горячей плоти. Своей неподвижностью она давала ему возможность полнее ощутить победу над собой после многолетнего перерыва, финал, еще так недавно казавшейся невозможной, близости.
  Ему не хотелось никуда уходить. Казалось, прошла вечность. Вспомнив, что она своим хрупким телом держит всю его тяжесть, лег рядом. Только сейчас он услышал и почувствовал шумное частое дыхание Лианы. С удивлением, граничащим с изумлением он поймал себя на том, что дыхание его совершенно ровное, без ожидаемой и характерной в такие минуты, одышки. Своего сердца он не ощущал. Мелькнувшую, как молния, мысль проверить свой пульс посчитал, мягко говоря, невежливой, если не бессовестной. Прижав ее к себе, он, сам не ожидая, еле слышно произнес:
  - Кися зеленоглазая ...
  Обняв и плотно прижавшись к нему, Лиана содрогнулась и вновь судорожные волны ураганом прошлись по ее телу. Она откинулась и перевела дыхание. Тихо произнесла:
  - Это была бесконечная, без перерывов, буря. Такого еще не было.
  Повернувшись к нему, положила голову на грудь. Широко распахнув свои изумрудные глаза, тихо повторила:
   - Такого еще не было. Спасибо ...
   - Это тебе спасибо. Я уже положил на себе крест и смирился.
   - Пить не хочешь? - впервые после далекого детства за долгие годы их необычных отношений, перейдя на ты, спросила Лиана.
  Он вспомнил, что она называла его на "ты" недолго, где-то до пяти лет. Потом, возможно в результате воспитательных увещеваний родителей или возрастной переоценки отношений, она перешла на "вы". И вот ...
  Повернув к нему лицо, она долго, словно пытаясь запомнить, смотрела на него. Ее чуть прищуренные глаза внимательно изучали его мимику, переводя взгляд с одной половины лица на другую. Он это чувствовал, как врач.
  - Сколько часов ты был без сознания?
  - Девять суток.
  - Когда разрешили вставать?
   Он отвечал на вопросы, но чувствовал, что главная взаимная исповедь еще впереди. Неожиданно она свернулась клубочком, как кошка, правой ногой обняла его и уткнулась головой ему под мышку.
   - Я мечтала об этом дне всю жизнь. Потом, когда наша семья переехала, я осознала бесплодность моих грез. Во мне, возможно благодаря тебе, интерес к отношениям мужчины и женщины возник слишком рано. Я отчетливо помню, как я забиралась к тебе на колено. Мама и бабушка по возвращении выговаривали мне за такое поведение, просили дать слово, что этого больше не будет. Я слово давала, но как только попадала на прием, неведомая сила заставляла меня вспрыгивать на твое колено и усаживаться верхом на ноге, как на лошади. Так мне удобнее было поворачивать голову.
   - Отец меня не баловал, практически никогда не брал меня на руки. Возможно брал, когда я была совсем маленькой. Он приходил с работы поздно, часто, когда я уже спала. Утром, просыпаясь, я всегда видела уже застеленную родительскую кровать. Мама была очень строгих правил, следила за моим поведением на людях, за обедом. Рано стала привлекать меня к работе на кухне. Она мыла, а я вытирала тарелки, вилки, ложки. Мама выработала во мне, оставшееся на всю жизнь, слово "надо".
   - Я еще не ходила в школу, когда засыпая, мечтала, что в один день придет Витя и мы с ним уснем рядом, как спят папа с мамой. Наутро, когда мы с мамой пришли в поликлинику, я впервые села на стул. Больше твою ногу я не седлала, хотя очень хотела сделать это. Едва одолимым было желание почувствовать твое тепло, пронизывающее меня до нудьги где-то под самым горлом. Сейчас полагаю, что все сделали вид, что не заметили перемены в наших отношениях. Восприняли это как должное изменение, происходящее в уме растущего ребенка.
   - Меня очень рано заинтересовали отношения полов. С огромным интересом я наблюдала, как петух догоняет курицу, топчет ее. У бабушки, она жила по соседству, я часами простаивала у клетки с кроликами, просовывая через сетку траву и наблюдая подробности их соития. Я уже ходила в школу, не помню, в каком я была классе, когда сорвавшийся с привязи бык вклинился в стадо коров. Все играющие на лугу дети в страхе разбежались. Одна я, спрятавшись в зарослях лозняка, внимательно в подробностях наблюдала, как огромный бык покрыл остановившуюся корову.
   - Я ни с кем не делилась своими открытиями, уже тогда понимая, что переступаю, очерченные детством, границы. Тогда я осознала, что для взрослых и детей существуют рубежи дозволенного в обсуждении взаимодействия полов. Вместе с тем, разговоры взрослых о свадьбах, рождении детей не укладывались в схему моих детских мыслей, вызывая массу крамольных вопросов. Я очень рано перестала верить, что детей находят в капусте или приносит аист. Я начинала осознавать, что появление на свет детей очень близко походит на то, что происходило у кроликов, собак и коров.
   - Однажды среди ночи я проснулась от необычного шума, неясных звуков, доносящихся из комнаты родителей. Такие звуки звуки я слышала впервые. Я на цыпочках подошла к двери. Застекленная верхняя часть была закрыта занавесками с обшитыми узорными отверстиями. Я приникла к одному из них и застыла. Комната родителей была залита ярким светом полной луны. Родители делала то, что я предполагала, но не представляла себе в подробностях. Я не могла оторваться от занавески.
   - Потом отец стал очень сильно толкать маму. Мне казалось, что он ее душит. Мною овладела жуть. Я чувствовала, что даже если захочу закричать, не смогу, у меня просто не будет голоса. Хотелось удрать, но что-то держало меня у двери. Наконец отец успокоился. Он приподнялся, лег рядом с мамой и внимательно посмотрел в сторону моей двери. Казалось, что он смотрит мне прямо в глаза. Я оторвалась от занавески и бесшумно быстро прошла к моей кровати. Улеглась, плотно укрылась и отвернулась к стене. В это время в мою комнату вошел отец. Постояв возле моей кровати, он прошел на кухню. Было слышно, как он наливает в стакан воду. Потом он вернулся к маме.
  - Я почувствовала себя покинутой и никому не нужной. К горлу подступил противный комок. Хотелось плакать. Даже не плакать, а меня потянуло скулить, как скулит по ночам соседская собака. Я прикусила палец и беззвучно плакала. Потом я уснула.
  - Утром, проснувшись, я долго лежала, отвернувшись к стене. Потом мама заставила подняться, умыться и позавтракать. Родители вели себя, словно ночью ничего не случилось. Только изредка я ловила на себе изучающий внимательный взгляд отца. В остальном все было как обычно. Уже через неделю я стала болезненно наблюдать за животом мамы. Тайно, разумеется. Вместе с тем у меня появились и крепло ощущение, что меня предали. Я видела не раз, растущие у женщин, животы. Потом у них появлялись дети.
  - Меня раздирало невыносимое двойственное чувство. С одной стороны мне хотелось братика. О сестричке я почему-то не думала. С другой появилась неприятная ревность. Меня будут делить еще с кем-то!
  - Осенью в школе мы проходили медицинский осмотр. Было несколько врачей. Среди них Вити не было. Я вздохнула с облегчением. Встречаться с моим Виктором было страшно. Казалось, он взглянет на меня и прочитает мои мысли. Смотрел нас незнакомый молодой доктор. Я не жаловалась. Он попросил меня открыть рот, мельком взглянул, что-то написал в карточке. Даже уши и нос не посмотрел, как это всегда, старательно и не спеша, делал ты.
  - Шли месяцы. Живот у мамы не увеличивался. С облегчением, а заодно с разочарованием и целым ворохом, неразрешимых в моей детской голове, вопросов прошел год. Братик у меня так и не появился. Зато мной почему-то овладело чувство брезгливости к родителям. Я ощущала себя отвергнутой. Жила в своем, выдуманном мной, мире. Тогда у меня появились и стали регулярными месячные. В это время отца перевели с повышением на Украину, затем в Белоруссию. Летом по окончании учебного года переехали и мы с мамой. Новый город, новая школа, новые товарищи. Казалось, я должна была забыть Виктора и все, что было с ним связано.
  - Одним вечером я долго не могла уснуть. Неожиданно для себя представила, что я лежу как мама, а мой Витя, так я тайно называла тебя, вместо папы. Мне так захотелось это испытать! Что буду чувствовать я, что будешь чувствовать ты? Такие мысли посещали меня каждый вечер и я не желала от них освободиться. Сама ощущала, как резко отдалилась от родителей, стала замкнутой, молчаливой. Общение со сверстницами меня не влекло. Я больше читала.
  - А Виктор, между тем, посещал меня почти каждую ночь. Только во сне все было совсем не то, что я наблюдала однажды ночью в родительской спальне. Сны были какими-то неестественными и несуразными. А днем и по вечерам я читала книги и грезила тобой. Я уже знала, что на самом деле происходит в отношениях между мужчиной и женщиной.
  - Училась я, на удивление всем, легко. Класс был большим, я не была обделена вниманием мальчишек, но думала только о тебе. С тобой ложилась, с тобой вставала. Меня совершенно не смущало, что самый младший твой сын Юра был моим ровесником и учился в параллельном классе, оставленной нами в Молдавии, школы. Одни считали меня гордячкой, другие недотрогой, третьи нелюдимой. Я мечтала только о тебе.
  - Закончилась школа. С выбором института проблем не было. Я пошла в медицинский. Тогда ЛОР-болезни проходили на четвертом курсе. С третьего курса попросилась в кружок на кафедре оториноларингологии. Рефераты, обзор литературы, дежурства в клинике занимали все мое свободное время. Я не уставала. Осознавала, что все мои усилия по изучению отоларингологии я посвящаю тебе. Это стало наваждением.
  - На четвертом курсе, после прохождения цикла по ЛОР-болезням я уже ассистировала во время ночных дежурств при проведении срочных операций. Это были в основном внутричерепные осложнения при заболеваниях среднего уха и носа, кровотечения, инородные тела. Но меня как магнитом тянуло к проблеме внутричерепных осложнений при хронических средних отитах.
  - На шестом курсе я сделала обзор литературы, самостоятельно составила развернутый план кандидатской диссертации по проблеме сохранения и восстановления функции лицевого нерва и его ответвлений при разрушении височной кости деструктивными внутричерепными изменениями. Меня привлекала патология мосто-мозжечкового угла. Публикаций в отечественной литературе по выбранной мною теме было мало. Приходилось самостоятельно много переводить.
  - При выполнении работы мой престарелый, уже не оперирующий руководитель, привлек к руководству диссертацией второго профессора, заведующего кафедрой нейрохирургии. Таким образом у меня стало два руководителя. После защиты диссертации места на ЛОР-кафедре для меня не нашлось. Там, как пауки в банке, грызлись между собой доценты и ассистенты в борьбе за трудоустройство своих чад. Я осталась без работы и перспектив. Не было вакантных мест и в институте врачебно-трудовой экспертизы.
  - Случайно встретившийся в вестибюле института, зав. кафедрой нейрохирургии пригласил меня на следующий день к себе. Там он без вступления предложил мне работу в его клинике. Я не раздумывала. Благодаря напористости моего нового шефа я, будучи кандидатом наук, была зачислена в клиническую ординатуру по нейрохирургии. Профессор рекомендовал вплотную заняться кранио-нейрохирургией, рассчитывая расширить клинику и выделить краниохирургию отдельно. Заодно он настоятельно рекомендовал подумать о теме докторской диссертации. Я, будучи одна, практически жила в клинике. В операционной я осваивала весь спектр нейрохирургических вмешательств.
  - В это время я вышла замуж за прекрасного человека, хирурга, работавшего в соседней клинике. Через год у нас родилась дочь. После внезапной кончины в результате инсульта моего отца, мама переехала к нам. Воспитание нашей дочери, по сути, легло на ее плечи, с чем она прекрасно справляется. Одно меня мучило. Муж был очень ласков со мной в постели и в быту. Я старалась отвечать ему взаимностью, была с ним нежной. Но я оставалась холодной до тех пор, пока не закрывала глаза и не представляла на его месте тебя. Это стало очередным звеном в цепи моих наваждений.
  - Однажды, выезжая в отдаленный район области, РАФ ургентной бригады занесло и машина на большой скорости врезалась в вековой дуб. Сидевшие впереди, мой муж и водитель погибли на месте. Находившиеся в салоне реаниматолог и фельдшер-анестезист с тяжелыми травмами были госпитализированы. Я переживала потерю мужа очень тяжело. Меня не оставляло чувство вины перед ним. За годы нашей совместной жизни Слава так и не познал настоящей, направленной на него, любви. Он был прекрасным спутником в жизни, верным товарищем и мужем, талантливым хирургом.
  - Когда меня пригласили на консультацию к тебе, не сказав фамилии и перечислив все диагнозы, сообщив при этом, что пациент из Молдавии, я разволновалась так, что мой коллега спросил:
  - Что с вами, Лиана Владимировна? На вас лица нет!
  Спускаясь в лифте, я успокаивала себя:
   - В Молдавии десятки, сотни тысяч мужчин пожилого возраста. С ним этого не может случиться! Хватит моего Славы!
  Проходя по коридору, волнение мое нарастало. Еще не войдя в кабинет, я была уверена, что это ты. Что-то витало в воздухе, твой запах, что ли. Несмотря на то, что ты сидел спиной к двери, сомнения исчезли, как только я вошла. В кабинете пахло тобой. Подав руку, я, не удержавшись, обняла тебя. Лицом ткнулась, как девочка, тебе под мышку. Я с трудом удержалась, чтобы не сказать:
   - Вы пахнете так же, как когда-то, Виктор Никанорович!
  Меня удержало присутствие сотрудников, моих подчиненных, и без того шокированных нашей встречей. Пришлось на ходу придумать объяснение, что ты был другом моего покойного отца. Ты слышал.
  Лиана устроилась на его плече и перебирала, когда-то волнистую и густую, сейчас поредевшую мягкую и прибитую годами, пожелтевшую седину Виктора Никаноровича.
  - Как у тебя после нашего отъезда? Как ребята? Я их хорошо помню.
  - Старший юрист, работает адвокатом, средний пошел по линии деда по матери, стал военным. Младший Юрий - кино-инженер на телевидении. В медицину никто из них не пошел. Да и я не настаивал. Дети и внуки сами должны выбирать профессию.
  - Извини, в клинике я читала твои выписки и результаты предыдущих обследований. Знаю, это тяжело вспоминать. В нескольких словах, как все случилось?
  - Я уже был на пенсии, но еще работал. Мы возвращались из Одессы. С проселка на трассу выезжала огромная фура. Водитель, увидев справа две, идущие одна за другой грузовые машины, остановился, пропуская их. Как только они проехали, фура резко, словно прыгнув, выехала до середины трассы. Он увидел мою машину слишком поздно. Я врезался в переднее колесо фуры.
  - Хорошо, что я был в автомобиле один. Жена с сыном и внуками ехали за мной следом. Без сознания, с переломами позвоночника, шейки бедра, обеих костей левой голени, нескольких ребер и грудины, пневмотораксом, разрывом селезенки и тяжелой черепно-мозговой травмой меня госпитализировали сначала в районную, потом в республиканскую больницу. Коллеги считали мою травму практически несовместимой с жизнью. Но я выкарабкался. Очнулся, как говорил, на девятый день.
  - Восстанавливался я удивительно быстро. На работу, разумеется я уже не вышел. Продумал и расписал свою схему реабилитации. Остались, сковывающие движения, боли в поясничном отделе позвоночника и онемение левой ноги.
   - Наш невропатолог рассказал о вашем центре нейрохирургии. Я вспомнил моего знакомого, работающим главным врачом одного из районов Минской области. Его следы я нашел довольно оперативно в интернете. Ты его, я понял, знаешь. Немаловажным оказалось то, что он работает начальником управления в Минздраве.
   Он предложил обследоваться и пройти лечение, а если будет необходимость и оперироваться в вашем центре. Забронировал гостиницу. А тут, как говорят, нет худа без добра. Тебя встретил. Не ожидал, не думал и не гадал.
  - Да-а ... - задумчиво произнесла Лиана. - Даже не знаешь, как оценить. Если бы не было твоей страшной травмы, я могла тебя и не встретить. Наверное, грех благодарить такой случай. Но он состоялся.
  Некоторое время лежали молча. Потом Лиана повернулась к нему:
  - Я видела, как были озадачены кардиолог и анестезиолог результатами твоего кардиологического обследования. Что у тебя с сердцем?
  - Да ничего серьезного у меня сейчас с сердцем. Как делаю электрокардиограмму, так сразу вопрос:
  - Когда у Вас был инфаркт?
  - У меня инфаркта не было вообще. Первый раз делали ЭКГ, когда пытался поступить до армии в военное училище. Потом в армию не хотели брать. Боялись. Пришлось чужую ЭКГ в личном деле поменять. В те годы, если парень не служил в армии, значит он в чем-то дефектный. Даже девчата в селе настороженно к таким относились. Это сейчас от армии правдами и неправдами "косят". У меня на ЭКГ блокада обоих пучков Гиса. Либо что-то врожденное, либо перенес в раннем детстве инфекцию. Сейчас не жалуюсь.
  - А в детстве у меня несколько раз была остановка сердца во сне. Видимо временная, преходящая. В такие секунды меня словно кто-то будил. Сначала ложил руку на сердце. Когда чуть подрос, научился определять пульс. Для меня и сегодня загадка. Достаточно было кулаками постучать в грудь, сердце самостоятельно запускалось. Сначала была тахикардия, но через пару минут все восстанавливалось. Последний раз со мной такое случилось в 14 лет. С тех пор до сегодняшнего дня остановки сердца не было ни разу. В институте некоторые, даже преподаватели мне не верили. Тем более, что я занимался спортом. Только один старый профессор, еще ленинградской школы, говорил, что такое бывает. Он сказал, что сердце, скорее всего, возобновило бы работу без ударов в грудь.
  Лиана слушала его с широко расширенными глазами. Потом взяла запястье. Внимательно посчитала число сердечных сокращений. Аритмии не уловила. Потом приникла ухом к груди, там где сердце. Виктор Никанорович понимающе усмехнулся.
  - Не бойся. Я в автокатастрофе выжил. Сколько операций, каждый раз наркоз. Сердце так и не остановилось.
  Казалось, только сейчас она увидела его шрамы и послеоперационные рубцы. Внимательно обследуя, по несколько раз целовала каждый страшный след былой аварии. Лиана заставила Виктора Никаноровича повернуться в постели. Он не сопротивлялся. Потом уложил ее голову на свое плечо:
   - Лиана! Скажи, ко...?
   - Никогда! - неожиданно резко, с почти незнакомыми интонациями в голосе, прервала она Виктора Никаноровича и повторила. - Никогда! Такое больше не повторится. А нам надо запомнить сегодняшнюю встречу такой, какой она была!
   Глядя в потолок, уже другим, примирительным голосом тихо произнесла:
   - Пойми. Ты грамотный врач. Тебе не восемнадцать лет. И я не хочу в возможной неудаче видеть тебя побежденным, жалким и извиняющимся. Пусть будет так! Достойно! Я хочу вспоминать эти часы, как самые яркие! Они такими и были!
  Утром, собираясь в клинику, Лиана повернулась к, одевающему пиджак, Виктору Никаноровичу:
  - Поедем в клинику. Еще вчера были готовы результаты функциональных и лабораторных исследований с заключениями. Потому я и отлучилась в клинику после обеда. Но я тебе хочу дать один совет. Это лично мое мнение. Я против оперативного вмешательства. Нога функционирует хуже, но функционирует. После травмы поясничного отдела позвоночника и оперативных вмешательств на тазобедренном суставе я лично не гарантирую тебе улучшения в послеоперационном периоде. Как и не исключаю того, что в чем-то результат может быть обратным. Я буду держать свое мнение при себе. Сегодня тебя будет смотреть профессор. Спинной мозг и периферические нервы его епархия.
  Когда они ехали в клинику, Виктор Никанорович про себя отметил, что сегодня Лиана ведет машину гораздо осторожнее, нежели вчера. Про себя он понимающе улыбнулся. Заехав со стороны приемного отделения, в клинику поднялись служебным лифтом. Не успела Лиана открыть свой кабинет, как к ней подошел аспирант клиники:
  - Лиана Владимировна! Шеф просил вас, как только появится пациент из Молдавии, пройти с ним к нему в кабинет. Все обследования у него. Ему с самого утра звонили из министерства.
  Лиана Владимировна, переодевшись, вышла в коридор:
  - Пошли!
  Ответив кивком на приветствие, профессор попросил раздеться. Долго обследовал пояснично-крестцовую область и тазобедренный сустав. Словно считая, осмотрел все рубцы. Еще раз изучил томограммы. Лиана стояла рядом. Профессор повернулся к ней.
  - Ваше мнение, Лиана Владимировна!
  - Я свое мнение пациенту сказала. Не хотела бы повлиять на ваше.
  - А вы дипломат! ... - положив очки на стол, профессор встал. - Операцию считаю нецелесообразной! ...
  В тот же вечер последним рейсом Виктор Никанорович, обменявшись с Лианой телефонами, вылетел в Кишинев. Он настаивал на вызове такси, но в аэропорт отвезла его Лиана. Проводив Виктора Никаноровича до сектора посадки, Лиана поднялась на второй этаж. Отсюда была видна большая часть летного поля. Среди группы пассажиров, направляющихся в автобус, Лиана без труда узнала прихрамывающего Виктора Никаноровича.
  Автобус притормозил у самого трапа. Среди поднимающихся в самолет пассажиров Виктора Никаноровича Лиана не опознала. До самолета расстояние было значительным. Кроме того, Лиана сняла очки и, часто прикладывала к глазам носовой платок. Убирала, размывающую и преломляющую все вокруг, постоянно набегающую слезу. Самолет взмыл и растаял в далекой дымке, а женщина продолжала стоять и смотрела вслед.
  
  Вернувшись домой, Виктор Никанорович окунулся в свои хозяйственные дела. Продолжал заниматься лечебной физкультурой, сам массировал ногу и, сколько мог, поясничную область. Придумал прибор для вибромассажа собственной конструкции. Приехали в гости внуки. Вдохновенно, с азартом помогали деду в его зверинце. Погодки, сын старшего и дочь среднего сыновей по секрету признались деду, что через год и два будут поступать в медицинский. Виктор Никанорович долго молчал. Потом спросил:
  - А вы чувствуете себя готовыми к нелегкой учебе, кропотливой работе, которую нельзя выполнять на тройку. Вы ощущаете в себе готовность среди ночи быть разбуженным и, превозмогая дневную усталость, бежать в больницу, брать на себя ответственность за здоровье и жизнь, попавших в беду людей?
  Внуки промолчали. Через несколько дней, уединившись с дедом в саду, подтвердили свое намерение идти в медицину.
  - Тогда благословляю! - коротко сказал дед.
  Благодушное настроение и внешнее спокойствие Виктора Никаноровича с трудом маскировали в душе бурю, с которой он прилетел из Белоруссии. Все продолжалось, как обычно. Продолжал много читать, засиживался до глубокой ночи в социальных сетях. Пчелы, зверинец ... Но Виктор Никанорович вернулся из Минска другим. Все отметили, что он стал меньше хромать. Все так же гордо нес свою, убеленную ранней сединой, голову. Но жена, Елена Николаевна видела, нутром чуяла непокой, поселившийся в душе мужа.
  - Витя! Что тебе сказали в Минске? Отказали в операции? Ничего страшного? Что же тебя гложет?
  Виктор Никанорович просыпался рано, продолжал каждый день тщательно бриться, работал, читал, шутил, засиживался за ноутбуком. Но так же, как только просыпался, целый день и ложась спать, он каждый день заново переживал одни сутки из его жизни, проведенные в Белоруссии. Он великолепно все понимал и оценивал. Подумал:
  - Черту душу отдал бы, чтобы пережить те часы, минуты, мгновения, которые никогда не повторятся. Как права была девочка!
  Вместе с тем он чаще стал подходить к зеркалу и тайком вглядывался в свое отражение. Ерошил волос. Смотрел на ссутулившуюся, постаревшую, особенно за последние годы, Елену Николаевну. Давал себе отчет, что в ее сутулости, седине и морщинах немалая толика его "заслуги". Самые светлые воспоминания последнего времени плотным клубком сплелись с ощущениями безвозвратно убежавших в прошлое лет.
  С Еленой Николаевной они давно спали в разных комнатах. Он засиживался допоздна за компьютером, она часто всхрапывала ночью и будила его. Сон куда-то подло убегал до самого утра. После травмы сыновья привезли ему широкую двуспальную кровать, которая из-за ночных болей в ноге была ему узка. Постоянно менял положение, с трудом поворачивался, ложился лицом вниз. Не проходило двух-трех минут, а нога уже требовала смены положения. Широко отставлял ногу, пытался подтянуть к подбородку, затем снова с трудом поворачивался лицом вверх.
  Он лежал в кровати, когда Елена Николаевна зашла, как обычно, к нему и пожелала спокойной ночи. Неожиданно для них обоих он произнес:
  - Лена! Ложись сегодня со мной!
  Она изумленно вскинула брови. Принесла подушку и, стараясь не доставлять ему неприятных ощущений, легла рядом. Он подолгу лежал с открытыми глазами, обнимал Елену Николаевну, как в далекой молодости. Пытался воскресить в себе те безумные ощущения, которые сопровождали их ночи в уже так далеком прошлом. Напрасно! Казалось воспоминания недавнего времени подмяли под себя, стерли былое. Память высвечивала другую, завитую крупными локонами голову, тонкую длинную шею, атласную кожу хрупких плеч, жадные губы, неповторимый и незабываемый ее аромат. Зрительная память выталкивала перед ним насыщенно зеленые, почти изумрудные глаза. Он продолжал ощущать, вибрирующее под его весом, неутомимое тело.
   Обеспокоенная, Елена Николаевна по вечерам заходила в его комнату и каждый раз он просил ее остаться. Не раз, чтобы очистить свою душу, он порывался рассказать ей о минской встрече. Но как только он проигрывал про себя рассказ, ловил себя на том, что его исповедь станет повествованием о, вернувшихся к нему из далекого прошлого бурях чувств и урагане ощущений с его юной Леной, того, чего Елене Николаевне в ее возрасте уже не испытать. А она младше его на целых пять лет!
   - Очистить душу? Разве так душа очищается?
   - А как она примет?
  Вчера, после обхода своего зверинца, зашел на кухню. За столом сидела Лена. Лицо ее было посеревшим, обтянутым.
   - Уходишь на минуты, бери с собой мобильник.
   - А что со мной может случиться?
   - Не только с тобой. Я распределяла белье для глажки. Слегка затошнило. Я очнулась на полу. Сколько лежала, не знаю. Подняться не могла. До тонометра надо было дойти. Не могла. Потом, когда измерила давление, стало ясно. Давление упало.
  Слова жены пригвоздили его к полу:
  - Это после постоянного высокого давления! Что может быть хуже?
  - О чем рассказывать?
   - Кому рассказывать?
  Лена, сорок лет проработавшая педиатром, ушла на пенсию с высоким давлением, артритом, сахарным диабетом. Плюс в молодости, Лене было тогда ровно тридцать лет, прямым переливанием умирающему младенцу её крови, привили гепатит.
   Он был уверен, что услышав именно от него о произошедшем в Минске, после стольких лет его мужского бессилия, она подойдет и тихо скажет:
  - Я рада за тебя после стольких лет твоей беспомощности ...
  А что будет твориться у нее внутри? Нет! Такой боли он не мог ей причинить. Это стало бы унижением друга и жены, спутницы жизни, с которой вырастил троих сыновей. Это могло быть принято, как самовосхваление. Бахвальством он вообще никогда не страдал.
  Вместа с тем, он не мог и не хотел избавиться от пережитого совсем недавно в Минске, не желал освободиться от возвращения в свою молодость, в свои, уже было забытые ощущения, от подаренного ему Лианой, сладостного урагана.
  Каждый раз он прекращал исповедь, не начав ее. Только ложил голову Елены Николаевны себе на плечо и вздыхал.
   Этой ночью во сне он почувствовал на своем плече теплую и уютную тяжесть головы Лианы. От неожиданной радости сердце его замерло. В сновидении он жаждал продлить эти мгновения. Он противился собственному пробуждению. Не было желания проснуться и постучать по груди.
   Он почувствовал дуновение ветерка. Увидел себя с Лианой, мост, неширокую речку. Взявшись за руки они стояли на мосту. Бесшумно трепетали листья ракит. Стиснув руку Лианы, прыгнул. Почувствовал прикосновение мягкого привяленного сена. Как в детстве, когда прыгал с древнего деревянного моста, обхватил ногами и руками, плывущий после ливней в верховье речки, стог. Оглянулся. Лиана, такая маленькая, осталась на мосту.
  Только мост почему-то остался далеко внизу. Лиана стояла под желтеющей березкой, сложив руки на груди кулак в кулаке. Локотки ее почти соприкасались. Неподвижно стояла она на, уплывающей назад и вниз, тверди нового железобетонного моста. Но зачем там, на мосту желтеющая березка? И моста не было в его детстве. Новый мост построили в семидесятых. Изумрудные глаза совсем крошечной, четырехлетней Лианы светили уже впереди, в глубине длинного круглого, почему-то вращающегося, тоннеля.
  Быстрое течение несло его с, качающимся на воде, стожком рыхлого сена. За излучиной речки на другом берегу его ждал отец. Витя не помнил его. Он родился в тридцать девятом. В том году отца сначала взяли в кончентраре. В сороковом призвала на переподготовку сменившаяся власть. В сорок первом опять гудела и дрожала земля. Началась война. Три года в Плоештах. Потом демобилизовали. К сыну не дошел. По дороге домой был призван уже красноармейцем. Потом пришла похоронка.
  Плывущий с Витей стожок прибило к берегу. Рывок, и теплые, сильные руки отца подхватили его. Он обнял отца за шею. Полный покой, из которого не хотелось выходить. А на плече он чувствовал, пытающуюся вырвать его из вечного ничто, маленькую, почти невесомую руку Лианы. Внезапно рука ее отяжелела. Это Елена Николаевна, жена, спавшая рядом, проснулась. Тронула, затем потрясла плечо и, убедившись, что муж не дышит, упала на грудь и закричала:
  - Витя! Ты куда?! Не-ет!
  И заголосила тем страшным безутешным воем, которым жены в одиночку провожают в мир иной, внезапно ушедших, мужей.
  Похороны были многолюдными. Казалось, проводить старого доктора в последний путь собрался весь район. Похоронная молчаливая суматоха. Оркестранты тесной группой сбились в сторонке. Сыновья тихо обсуждали детали процессии. Побледневшая и усохшая за последние два дня Елена Николаевна сидела у изголовья покойного и гладила его белую голову.
  Тихо и коротко пропела одинокая труба. Сразу же по сигналу грянул марш "Прощание славянки". Эту мелодию завещал Виктор Никанорович своим сыновьям сыграть два раза задолго до своего ухода в мир иной. Первый раз при выносе из дома, второй - у самого последнего приюта. Гроб с телом покойного из дома вынесли двоюродные братья и близкие друзья. Прощальные речи ...
  В стороне, на пригорке широкой усадьбы, огородом упирающейся в берег речки, одиноко стояла молодая женщина в черном. Короткая вуаль едва прикрывала ее лоб. Плечи казались обвисшими, спина ссутулилась. На нее, в похоронной суматохе многочисленных провожающих в последний путь старого доктора, никто не обратил внимания.
  Цвета ее глаз из-за фотохромных, темнеющих на свету, линз очков определить было невозможно.
  
  
  
  Нам не дано предугадать,
  Как наше слово отзовется
  Ф.И. Тютчев
  
  Княгиня Прозоровская
  
  После курсов специализации по иглорефлексотерапии, а также специализации и усовершенствования по психотерапии и медицинской психологии в Харьковском институте усовершенствования врачей, я организовал кабинет психотерапии в Дондюшанской поликлинике. Предтечей моей психотерапевтической деятельности в начале девяностых были выступления по центральному телевидению Алана Чумака и Анатолия Кашпировского.
  Начало девяностых было годами развала Союза, парада суверенитетов республик, ликвидации колхозов и промышленных предприятий. В обществе впервые после долгих десятилетий относительного благополучия появились неустроенность, обнищание, неуверенность в завтрашнем дне.
  Большая часть населения испытывала состояние хронического стресса. Особенно интенсивно шла невротизация контингента, так называемых, гастарбайтеров. Длительный отрыв от родных, а то и разрушение семей не способствовали сохранению психического здоровья, выезжающих на заработки в Россию, Италию, Португалию и Грецию. В наибольшей степени истощение психической деятельности и развитие психосоматической патологии имело и имеет место у молодых женщин.
  В конце девяностых ко мне обратилась совсем юная женщина, по возрасту ровесница моих сыновей, с малопривлекательной фамилией Баламут и довольно редким сегодня именем - Варвара. В восьмидесятых на прием ко мне, как к оториноларингологу, ее приводила мама. Девочку пришлось оперировать, а потом долго лечить, пока не восстановился слух. Тогда, кажется, у нее была другая фамилия.
  Передо мной сидела чуть полная, среднего роста, девушка. Давно не знавшие помады, сухие шелушащиеся губы. Плотно приглаженные и казавшиеся немытыми, тусклые волосы не вязались с ее довольно тонким профилем лица. Высокий лоб ее был иссечен несколькими рядами продольных морщин. Подтянутые кверху, надломленные внутренние уголки бровей. Такие лоб и брови бывают у, пребывающих в длительном горе, людей, почему-то чаще женщин. Обрамленные темными мохнатыми ресницами, длинные щели полуприкрытых глаз. И, лишь когда она коротко вскидывала взгляд, на меня смотрели то ли темно-голубые, то-ли иссиня-серые большие, залитые неуемной тоской, тусклые усталые глаза.
  Руки ее были беспокойными. Казалось, они не находили себе места. Спрятанные под столом, они были в непрестанном движении. Это было видно по движениям локтей и плеч. Периодически девушка ложила руки на стол. Без конца ее кисти нервно мяли, сменяясь, пальцы другой руки. Концевые фаланги ее длинных пальцев с множественными задирами казались темными. Под неровными искусанными ногтями узкая темно-серая полоска. На самих ногтях множественные разнокалиберные белые пятнышки. Поймав на своих кистях мой взгляд, пациентка поспешно прятала руки под стол. Минуту-другую плечи и локти ее казались неподвижными. Потом все повторялось сначала.
  Голова была втянута в виновато приподнятые плечи, отчего ее шея казалась несоразмерно короткой. От всей ее фигуры веяло тоскливой безысходностью. Без расспросов было видно, что моя будущая пациентка находится в глубокой депрессии. Словно нехотя, тихим монотонным и безучастным голосом она начала свой рассказ.
  - Так получилось, что через год после окончания средней школы вышла замуж в соседнее село. Отец жениха служил в армии с моим отцом. Родился сын, в котором не чаяла души. После рождения сына мужа словно подменили. Привыкший к постоянной заботе и вниманию молодой жены, с рождением ребенка стал капризным, вечно недовольным.
  - Возвращаясь домой, садился за обеденный стол и требовал немедленно его накрыть. Надо было оставить стирку, уборку, глажку детского белья и мчаться к плите. Особенно его раздражало то, как я занималась с ребенком, особенно больным. Мне стало казаться, что муж ревнует меня к собственному ребенку.
  - Потом пристрастился к бару. Стал задерживаться. Часто приходил выпившим. Ложился спать... Скоро стал напиваться так, что дружки привозили его домой без сознания. Тогда он впервые поднял на меня руку. Избиения стали регулярными. Пьяный, никогда не дрался. Просто заваливался спать. Бил очень жестоко по утрам, кричал. Старался бить кулаком по голове, почему-то сверху, по темени. После опохмелки сразу успокаивался.
  - Свекор меня жалел, я видела. Подолгу играл с сыном. Потом перестал. Свекровь запретила. Каждый день повторяла одни и те же слова:
  - От хорошей жены муж не пьет и не гуляет! Сама виновата!
  - В чем была виновата я, до сих пор не знаю. После свадьбы жила у них, как в тюрьме. Даже на свадьбы не ходили. Сыну исполнился годик, когда домой вернулся пьяный муж. Начавший уже ходить, сын потянулся к нему. Неожиданно он ударил ребенка ногой. Максимка упал, зашелся, посинел. Долго трясла, пока он не начал дышать.
  - Когда муж завалился на лежанку и захрапел, я одела ребенка, взяла его вещи и через поле вернулась к моим родителям. Мама потеряла сознание. Отец тяжело опустился на табурет. Так и просидел до утра.
  Утром я рассказала все. Отец продолжал молчать. Мама ругалась:
  - Ты почему скрывала? Надо было уйти, когда первый раз поднял руку!
  А я молчала, не хотела расстраивать. Родители мои поженились еще студентами сельхозтехникума. Всю жизнь жили душа в душу. Так же воспитывали и нас троих: меня и младших братьев.
  - В дом мужа я больше не вернулась. Мама договорилась с дядей, ее братом, поехать, забрать телевизор, холодильник, мебель и ковры. Все это после свадьбы было куплено моими родителями. Папа их остановил:
  - Не унижайтесь! В любом случае будет скандал. Оно вам надо? Бог с ними, пусть богатеют!
  Не прошло и месяца, как муж подал на развод. Свекровь настояла. Развели нас быстро. Отец настоял, чтобы даже на алименты не подавала:
  - Все равно нигде не работает. Пусть пьет. Мы с мамой еще не старые. Поможем вырастить Максимку! А ты своего человека еще найдешь. Извини меня за все, дочка. Это я во всем виноват.
  До истечения срока годности паспорта решила остаться на фамилии мужа. Через три года поменяю, возьму девичью фамилию.
  А тут колхозы окончательно расформировали. Родители остались без работы. Особенно переживал отец. Он всю жизнь агрономом работал.
  Я внимательно слушал пациентку. Посмотрел на медицинскую сестру, Надежду Ивановну. Она поняла. Вышла в коридор и предупредила, что, возможно, сегодня принимать больше не буду. А девочка, по другому я ее про себя назвать не мог, продолжала:
  - Осенью, убирая в саду, отец свалился с дерева. Совсем не высоко. Мы бросились к нему, а он без сознания. Парализованного, отца забрала скорая. Выписали очень скоро. Тогда с лекарствами, питанием и бельем было сложно. Так и лежал дома. Спасибо, дядья помогали. У нас родня дружная...
  - Отец стал подниматься через полгода. Но правая рука и нога почти не действовали. Плохо разговаривал. Часто плакал. Снова помог дядя. Привез откуда-то ходунки для взрослых, на свои деньги покупал лекарства. Мама заболела сахарным диабетом. Младший брат еще школу не кончил, средний - студент первого курса.
  В это время все повалили валом на заработки. Кто в Москву, кто в Италию. Соседка, моя бывшая учительница, выйдя на пенсию, тоже уехала. Устроилась работать консьержкой в генеральском доме. Дали комнатушку на троих, гастроном рядом. Домой регулярно приезжала с валютой.
  - Решилась и я. Родителей надо лечить. Братьям помочь. Сын подрастает. Прибыла я в Москву. Добралась до генеральского дома. Соседку нашла быстро. Утром соседка проводила меня в контору по трудоустройству. Больше недели не могла найти работу. Ночевала в комнате, где жила соседка еще с двумя консьержками генеральского дома. Спала на полу, так как свободная кровать дежурящей консьержки "сдавалась" четвертой женщине. Так, объяснила соседка, хоть немного можно сэкономить.
  Вскоре меня взяли в фирму по уборке квартир. В одной из квартир, несмотря на видеонаблюдение во всех комнатах, хозяин стал приставать. Еле вырвалась. А хозяин позвонил в фирму, пожаловался на некачественную уборку и попытку воровать из холодильника. Так первый раз в Москве я оказалась на улице. Долго не могла найти работу. Дольше всего задержалась на работе в должности дворничихи. Заработки оставляли желать лучшего. Хуже всего было с ночлегом. Не хочется вспоминать.
  - Потом начались неприятности с участковым. Как только я появлялась на улице, милиционер вырастал, словно из под земли. Я стала подозревать, что ему кто-то сообщал о моем выходе в город. Обложил данью. Потом потребовал прийти к нему вечером. Он обещал утрясти все мои проблемы. Пришлось уволиться в очередной раз и поменять место жительства.
  - Потом на меня вышла бельчанка, живущая в Москве уже несколько лет. Она устроила меня на работу в подмосковном тепличном хозяйстве. Там почти все рабочие приехали из Молдавии. За протекцию все мы должны были ежемесячно отстегивать землячке больше трети своего заработка. Деваться некуда. Согласилась. Спасибо, люди нормальные там попались. Жили мы при теплицах. Одиннадцать женщин в одной комнате.
  - А сейчас вот приехала домой. Не хочется ехать обратно, но выхода нет. Посоветовали подлечить нервы у вас. Говорят, что здорово помогает. Надеюсь, поможет и мне.
  Пациентка прошла в нашем кабинете курс лечения гипнозом, иглоукалыванием, вакуумным и магнитным массажем. Уезжая, сообщила о значительном улучшении своего состояния. Попросила разрешения приехать снова.
  Ровно через год порог нашего кабинета снова переступила Варвара. Снова двухнедельный курс лечения. К концу курса лечения Варя поделилась с нами очередными проблемами:
  - Снова еду наобум. Опять буду искать работу. В теплицу не вернусь. Там за год все схвачено кавказцами. У них свои правила. Первым делом насильно забирают документы. Если кто-либо не покоряется, насильно делают уколы. Два-три укола и ты уже навечно наркоман. Наша бельчанка сейчас вспоминается, как ангел.
  За недолгие две недели я отметил, что как и у многих, уехавших из Молдовы, за прошедший год из речи Варвары испарился, ранее пышный, украинизм. Русская речь ее стала правильной. Обороты Вариной речи стали богаче, в вопросах и ответах преобладал московский говорок.
  Что-то заставило меня спросить:
  - Варвара, как твоя девичья фамилия?
  - Прозоровская... А зачем вам?
  Меня посетила шальная мысль:
  - По паспорту ты Баламут или Прозоровская?
  - Пока Баламут... До истечения срока паспорта еще два с лишним года.
  - Варя! Задержись, сколько необходимо и сделай новый паспорт. Не экономь, оплати за срочность. Чтобы фамилия в паспорте значилась девичья: - Прозоровская!
  - Что это мне даст, Евгений Николаевич?
  - С такой фамилией и твоей русской речью в Москве ты сразу станешь своей!... Это старая русская фамилия.
  - Разве моя фамилия не украинская?
  - Возможно и украинская. А может и польская. Но в истории род Прозоровских на Москве пользовался большим влиянием еще при первых царях Романовых.
  Варя в тот же день подала документы для нового паспорта. Закончив лечение, с нашего небосклона исчезла. Скорее всего, уехала на заработки...
  Прошло несколько лет. Случилось так, что все эти годы о нашей пациентке я не вспомнил ни разу. Несколько лет назад в последних числах июня я подъехал к зданию городской администрации. Если налог на недвижимость оплачиваешь в первую половину года, сумма оплаты сокращается вдвое.
  При пересечении улицы увидел, сидящую на скамейке, пожилую женщину. Но моим вниманием овладела, стоящая спиной ко мне, молодая. Среднего роста. Привлекла внимание особая, подчеркнутая обувью на высоких каблуках, стройность ее ног. Узкая талия, подчеркнуто прямая спина. Покатые плечи, локти прижаты к талии. Длину грациозной шеи выделяла гордая посадка головы и высокая, зачесанная кверху, с узлом на макушке, прическа.
  Поравнявшись, скосил взгляд. Тонкий профиль, с небольшой горбинкой короткий нос. Уловив, что женщина стала поворачивать голову в мою сторону, я перевел взгляд на, выходящих из здания, двух женщин.
  - Здравствуйте, Евгений Николаевич!
  Я повернул голову. Остановился. Ничего удивительного. Меня знает подавляющее число взрослых жителей поселка. Да и района...
  - Добрый день!
  Из под высоких, почти идеальных дуг бровей на меня с интересом пытливо смотрели большие, широко открытые, почти синие глаза. Я напряг память. На лица и человеческие голоса у меня отличная память. По телефону без труда узнаю голоса людей, с которыми расстался много лет назад.
  - Не узнаете? Меня и мама не узнала, когда я приехала к домой без предупреждения. - молодая женщина всей кистью указала на, сидящую на скамейке, мать. - Мама возилась у дворовой плиты. Когда я поздоровалась, мама ответила и тут же спросила:
  - Вам кого надо?
  Мой взгляд последовал за направлением указующей руки. Женщину я узнал. Более трех десятилетий назад она неоднократно сопровождала на прием, страдающую пониженным слухом, дочь. Из-за плохого носового дыхания рот девочки был постоянно был приоткрытым. Из носа, по выражению моей коллеги, постоянно торчали два карандаша густых мутно-желтых соплей.
  - Здравствуй, Варвара! - я назвал ее полным именем. - Вижу, в лечении психотерапевта ты уже давно не нуждаешься!
  - Нет! Спасибо, не нуждаюсь, - широко улыбаясь, смотрела на меня моя бывшая пациентка.
  Долгие годы общения с людьми научили меня мгновенно оценивать взгляды моих пациентов. Особенно бывших. Взгляд Варвары был открытым, доброжелательным и... независимым. Она действительно во мне не нуждалась. В молодости такие взгляды воспринимались, пожалуй, как элемент неблагодарности и заниженной оценки вложенного моего труда. А мне так хотелось быть нужным постоянно! С возрастом приходит осознание того, что психологическая независимость бывших пациентов чаще всего есть не что иное, как результат моего успешного труда.
  - Кого вы с мамой ждете? - спросил я.
  - Мы к нотариусу. Пришли, а нотариальная контора переехала в какой-то дом у вокзала. Хотели пройти пешком, но маме надо присесть отдохнуть. Больные ноги. Скоро должен подъехать брат. Он на базаре. С ним и подъедем к вокзалу. Потом домой.
  - Как сложилась твоя жизнь, Варя? - спросил я.
  - Представляете? Скорее всего благодаря вам. Получила новый паспорт. В тот же вечер уехала бусом прямым рейсом до Москвы. Утром в городе я совершенно случайно наткнулась на бюро по трудоустройству. Вошла. Просмотрев мои документы, женщина куда-то позвонила. Назвала мою фамилию и имя. Потом спросила:
  - На дачу пойдешь экономкой? Люди состоятельные, приличные и ответственные. Того же требуют и от работников. В Москве близкие знакомые есть?
  - Я сказала, что работала в тепличном хозяйстве. Но возвращаться туда не намерена.
  - Почему?
  Я рассказала все, как было.
  - Ну вот и хорошо, - сказала женщина. - Скоро за тобой приедут. Это мои близкие знакомые. Не подведи меня! Подождешь в коридоре.
  Варя сделала паузу. Затем спохватилась:
  - Если у вас есть несколько минут, присядьте, Евгений Николаевич! Вижу, вам тяжело с больной ногой. А в поликлинике я ничего не замечала. Извините.
  - А дальше мне везло, как только бывает в сказках. Через часа полтора в коридор вошел мужчина. Спросив меня по фамилии, вошел в кабинет. Скоро вышел и пригласил меня с собой. На улице нас ждала машина. Там была жена моего нового хозяина и водитель. По дороге они очень подробно расспрашивали меня о прошлой жизни. Зачем-то спросили, откуда в Молдавии Прозоровские.
  Ехали около часа. Приехали в дачный поселок. Сказали, что это Грибово. Дача оказалась настоящим дворцом. Все происходящее казалось чудесным сном. Меня провели в мое будущее жилище. Это была небольшая комната, ванная, туалет. Два выхода. Один в коридор на половину хозяев, другой в сад.
  За обедом меня представили остальным работникам дачи. Это были дворник-садовник, повариха и горничная. Мне стало страшно. Чем же я буду заниматься? После ужина хозяйка провела меня в комнату. Велела отдыхать. Выходя из комнаты, сказала:
  - С обязанностями тебя познакомим завтра. Испытательный срок два месяца.
  Так началась моя новая жизнь. Сначала было непривычно. Общалась со мной больше хозяйка. Все поручения на день, на неделю велела записывать и ничего не забывать. Я же должна поручить выполнить работу остальным и проследить за сделанным. В конце беседы сказала:
  - Работай так, как будто эта дача твоя, а ты хозяйка. Ничего не забывай и не позволяй забывать другим. Не бойся требовать, потому, что я буду требовать с тебя.
  - Скоро я освоилась. Узнала поближе остальных работников. С горничной Леной сошлась быстро. Лена до развала Союза работала учительницей в Сумской области. У самой на Украине трое детей и муж. Когда домой уезжала Лена, ее заменяла я.
  Повариху звали Галей. В восемьдесят девятом, полураздетая, с двухлетней дочкой на руках, не похоронив зарезанного в волнениях мужа, едва унесла ноги из Ферганы. С тех пор на работах по найму. На даче уже более трех лет. Дочку выпросили и воспитывают, живущие в Белоруссии, родители покойного мужа. Сама Галя в восьмидесятых закончила техникум пищевой промышленности. Мастерски и очень вкусно готовила. Хозяева ее очень ценили.
  С самого начала мне больше всех понравился Алексей, дворник, он же садовник. Сам из Камышина, Алексей служил у хозяев дольше всех, с тех пор, как купили дачу. Сам афганец, был тяжело ранен в живот и грудь. По его словам, оперировал его в госпитале наш хозяин, Юрий Николаевич.
  - Когда я очнулся, - повествовал Алексей, - служащие госпиталя рассказали, что Юрий Николаевич собрал меня из кусков. Там, в Афгане, мины были какие-то подлые, итальянские. Били осколками снизу вверх. Удалил одну почку, селезенку, половину легкого, часть печени и кишечника. И еще было много проблем. Во время операций дважды был в состоянии клинической смерти.
  - После медсанбата эвакуировали в Союз. Я был на долечивании в Ташкенте, когда начальником госпиталя назначили Юрия Николаевича. Обнаружив мою фамилию в списках больных, Юрий Николаевич сам пришел в палату. А мог и вызвать. Осмотрев меня, назначил рентген. Собрали консилиум. Я сам начал чувствовать нелады в животе. Тошнота, боли. Проблемы в туалете.
  - Снова меня оперировал Юрий Николаевич. Потом пришлось перенести еще шесть операций. У меня после ранений в живот развилась спаечная непроходимость. Пять раз меня оперировал Юрий Николаевич, уже генерал. Другой, начальник отделения, оперировал меня только раз, когда Юрий Николаевич ездил в Москву на защиту. Стал профессором.
  - Потом я поехал домой, в Камышин. Девушка, с которой переписывался до ранения, давно вышла замуж за торгаша. Родителей нет в живых. Пожив у брата, через три недели снова почувствовал неладное. Вернулся в Москву. Снова меня оперировал Юрий Николаевич. Потом, после выписки оформили инвалидность.
  Генерал пригласил сюда, на, недавно купленную, дачу. Они живут тут постоянно. Отсюда им удобнее добираться на работу, нежели из городской квартиры. Так и прижился. Выделили мне комнатушку в домике, почти на берегу озера. С другой стороны в том домике у хозяев финская баня. Мне много не надо. И женщина мне не нужна после ранения. Уже никуда не уеду. Я за Юрия Николаевича кому угодно глотку перегрызу.
  - Дети хозяев приезжают редко. Сын дипломат, дочь - журналистка. Все больше по заграницам. А хозяйка наша, Наталья Андреевна, профессор, большой начальник в университете. Строгая!
  - Ты, дочка, запомни! - продолжал Алексей. - Хозяева добрые, но справедливые люди. Главное - честность. А там, они в любое положение войдут. Обижена не будешь.
  Несмотря на то, что я работала всего лишь несколько дней, остальные работники слушались меня беспрекословно. Порядки на даче были строгими. Нрав у хозяйки, по их рассказам, был довольно крутым.
  Дачный участок огородом и садом выходил на берег узкого, больше похожего на тихую речку, пруда. В полукилометре было Минское шоссе. Каждый день водитель возил меня в город, где я закупала продукты и все необходимое.
  - Прошло больше месяца. Свободного времени у меня было достаточно. Смотрела телевизор. Потом хозяйка провела меня в библиотеку. Библиотека занимает у них большую комнату. Два письменных стола. Хозяйка спросила, что я читала из художественной литературы. Разрешила читать. Рекомендовала больше исторические романы.
  - Так прошел год. Я регулярно раз в три месяца ездила домой, к родителям. Возила деньги. В это время поступил в университет мой самый младший брат. Сын пошел в школу. Папа стал понемногу поправляться. Стал ходить самостоятельно.
  Однажды, обходя утром коттедж, через полуоткрытую дверь я увидела, как из комнаты хозяйки, крадучись, выскользнула повариха Галя. Я спустилась на кухню. Когда я вошла, Галя, наклонившись, что-то высматривала за посудомоечной машиной. Увидев меня, выпрямилась:
  - Показалось, что шланг подтекает...
  Я кивнула.
  Через несколько минут Галя, взяв раскладной шезлонг, направилась к берегу пруда. Я заглянула за посудомоечную машину. Ничего. На задней стенке обнаружила закрытую дверку. Открыла. Там оказалась ниша, вероятно для электрического шнура. В глубине ниши нащупала пакет. Вытащила плоскую картонную коробку. Открыла. А там деньги. На дне брошь и золотые сережки.
  В это время на пороге кухни появилась Галя. Увидев коробку, смешалась:
  - Что ты там прячешь?
  - Это не я прячу, а ты! Я за тобой все время следила.
  - Дура! Что это тебе даст! Я дольше тебя работаю! Поделим пополам. От них не убудет! Знаешь, какие они богатые? Даже не заметят!
  - Нет, Галя! Если не признаешься сама, расскажу я. А на меня не свалишь! Я фильмы тоже смотрю. Мои руки только на картоне. А внутри будут все твои отпечатки!
  Галя кинулась мне в ноги. Запричитала:
  - Тогда мне конец. Пощади меня! Прости! В жизни не возьму в руки чужого. Только не губи! У меня дочка в Белоруссии. У тебя сын...
  Я растерялась. Галя так искренне причитала. Увидев мое замешательство, продолжала:
  - Положим на место! Я помню, где, что и сколько лежало. Все положу на место. Только не губи! - Галя тихо заскулила.
  Я продолжала пребывать в растерянности. Я никому не желала зла. Мой папа не раз говорил братьям и мне:
  - Делать добро, значит, прежде всего, не причинять зло!
  Я перевела дыхание. Согласно кивнула. Прошли по комнатам. Пустую картонную коробку Галя выбросила в мусорную корзину.
  - Пусть будет так! Но смотри, малейшее нарушение и... Галя, покрывать тебя я больше не буду!
  После ужина ко мне постучал Алексей:
  - Хозяева просят в гостинную.
  Я прошла. В гостинной в креслах сидели Наталья Андреевна и Юрий Николаевич. Вскоре пришли Алексей с Галей. Алексей положил на журнальный столик диктофон и включил. Я узнала свой голос, потом Галин. Лицо Гали побледнело. Казалось, она вот-вот потеряет сознание.
  Когда прозвучали последние слова нашего разговора на кухне, Алексей нажал на клавишу.
  - Что на это скажете? - тихим голосом, от которого по спине забегали мурашки, спросила Наталья Андреевна.
  Я молчала. Галя так знакомо запричитала.
  - Хватит! - в голосе Натальи Андреевны звучал металл. - Все решено! Алексей, выведи за ворота. За расчетом завтра с утра.
  Алексей с Галей вышли. Наталья Андреевна повернулась ко мне:
  - Добренькой решила быть? За чей счет? Подумала? Считай это последним предупреждением! Все!
  Потом хозяйка повернулась к мужу, который все это время сидел, не проронив ни слова.
  - Юрий Николаевич! Товарищ генерал! Что ты мне сказал, когда на территории дачи установили видеокамеры? Не хотел подсматривать за чужой личной жизнью? Деликатничал? Гуманизм хорош в меру! Алексей на свои деньги купил у тех же ребят "жучок" и диктофон. "Жучок" установил на кухне. А диктофон в его комнате включается на голос. Я сама не знала. У меня был шок, когда он включил запись разговора на кухне.
  - Тем не менее, я против видеонаблюдения в помещениях. Это унижает... и нас и людей... - сказал Юрий Николаевич.
  С того дня пищу стали готовить мы с Леной. На двоих не такая уж большая нагрузка.
  Теплым летним вечером праздновали день рождения хозяина. Ужин был скромный. Пили очень мало. Хозяева не любили гулянок. Прислуживала я вместе с горничной. За столом, среди немногих гостей, сидел младший брат хозяина. Ранее он приезжал к брату не раз. Весь вечер я ловила на себе его взгляд. Мне стало не по себе. Я взрослая, знаю, что такие взгляды означают и чем заканчиваются. А мне так не хотелось потерять работу, которую по настоящему и работой не назовешь. Ночью мне стало страшно. Мучила бессонница. Как глупо все может внезапно оборваться!
  Ночь прошла спокойно. Утром гости разъехались. В ближайшую субботу на дачу снова приехал брат хозяина. Визиты его стали регулярными. Я знала, что его зовут Георгий. Является совладельцем очень крупной фирмы с отделениями по всей Европе. Полгода назад от него, получив при разводе половину его состояния, навсегда улетела за границу жена. Это мне дворник Алексей рассказал.
  Георгий продолжал ездить. Иногда разговаривал со мной. Больше расспрашивал. О Молдавии, селе, родителях. Спросил, не скучаю ли я за сыном. Как-то хозяйка сказала мне:
  - Тебе пора скоро ехать в Молдавию. Сейчас каникулы. Привези в Москву мальчишку. Пусть погостит до школы.
  - Я скучаю за сыном, Наталья Андреевна. Но боюсь, как бы его приезд не мешал мне работать. Ребенок требует ухода.
  - Поезжай и привези. Думаю, что никому он мешать не будет.
  Я привезла Максима. В свои восемь лет он был поражен условиями моей жизни и работы. Когда я уезжала в Москву за покупками, хозяйка поручила присматривать за сыном горничной Лене. А Георгий продолжал ездить. Приезжая на выходные, много времени проводил с Максимкой. Рыбачили вдвоем на пруду. Собирали, клеили, купленные Георгием, конструкторы. Потом Георгий попросил разрешения взять Максима рыбачить в Рыбацкой деревне. Я пожала плечами. Вмешалась хозяйка:
  - Пусть едут. Там действительно для мальчика интересно. Мы с Юрием Николаевичем не раз ездили туда отдыхать. И Георгию приятно. У него детей нет.
  Скоро мой Максимка сдружился с Георгием настолько, что с нетерпением ждал выходных. Я это видела и было непонятно:
  - Чем все это кончится, когда Максиму к первому сентября надо будет возвращаться домой?
  Одновременно меня одолевала ревность. Я видела, что Максим в последнее время тянется к Георгию подчас больше, чем ко мне.
  В середине августа хозяйка пригласила меня в библиотеку:
  - Пусть Максим учится здесь. Ты рядом. А там старики. Не смогут они помочь мальчишке. Да и уровень образования в Москве с сельской школой не сравнить. Я договорилась. Определим его в школу недалеко, по дороге к центру Москвы.
  Я ощущала, что вокруг меня ведется какая-то игра.
  - Причем тут Максимка?
  И снова:
  - Чем все это кончится?
  С первого сентября Максимка пошел в школу в Москве. В конце сентября Наталья Андреевна заявила:
  - По делам своей фирмы Георгий летит на Кипр. Он просит тебя быть его сопровождающей. Вроде секретаря. Там на презентациях все появляются, как правило, с женами, а Жора холост. С Максимом будет заниматься Лена. Не переживай.
  Если не все, то многое стало ясно. Несмотря на то, что Георгий старше меня на одиннадцать лет, он мне нравился. Я не девочка! Но почему хозяйка так рьяно стремится устроить наши отношения? Может это испытание, провокация? Будучи наслышана о крутом характере хозяйки, я стала подозревать ее в недобрых намерениях. Больше всего мне не нравилось, что в этой интриге невольно участвует Максим. Я уже пожалела, что привезла сына в Москву. И снова по ночам внутри головы звучит вопрос:
  - Чем все это кончится?
  Так нежданно негаданно я попала на Кипр. Я увидела совсем другой уклад. Такое впечатление, что весь мир развлекается и отдыхает. По прилету я с тревогой и, вместе с тем, с нетерпением ждала, в качестве кого мы поселимся в отеле. Однако отдельные номера для нас с Георгием были заказаны еще в Москве. В первый же день я поняла, что в качестве секретаря или референта я Георгию не нужна. Тем более: какой я секретарь после средней общеобразовательной сельской школы? Я давала себе в этом трезвый отчет. Оказалось неожиданным знание Георгием нескольких иностранных языков. Чудно!
  Прогулки на яхте, экскурсии, музеи, театры, рестораны. Мне было непонятно, даже дико то, как Георгий легко прощается с деньгами. Я подумала, что это для меня. Когда я стыдливо попросила его умерить траты, казалось, он не понял сути моей просьбы. Немного погодя, как-то печально улыбнулся и сказал:
  - Пустое...
  Заказав на ужин вино, пил глоток-другой. Молчаливый, серьезный, поначалу казался скучным. А я смотрела, как ведут себя другие и старалась все делать так же. Повернувшись ко мне, Георгий попросил:
  - Будь такой, какая ты есть. Так естественнее...
  Много позже я поняла: просто Георгий такой. Такой у него характер.
  По возвращении с Кипра Георгий за ужином в присутствии брата и Натальи Андреевны попросил моей руки. Несмотря на то, что я отдавала себе отчет в течении событий, предложение, тем не менее, стало неожиданным. Слишком крутым в моей жизни был этот поворот! Казалось, что сейчас проснусь...
  Георгий переселился к брату на дачу. Слава богу, комнат хватало. А вот с моей работой было сложнее. За ужином встал вопрос о моей преемнице в качестве экономки. Я воспротивилась.
  - Не могу быть нахлебницей. Справлюсь.
  - Конечно справляешься! - заявила Наталья Андреевна. - Но тебе самой скоро станет скучно. Ты не думала продолжить учебу?
  Хватка Натальи Андреевны была железной. Скоро я стала студенткой вечернего отделения экономического университета. Год спустя Георгий взял меня к себе на службу в качестве секретаря-референта.
  - Вникай во все мелочи! Мне нужен свой человек. Грамотный и верный.
  Через год у нас в семье родился второй сын. Назвали в честь дяди, Юрием. При его регистрации Георгий усыновил и Максимку, дав ему свою фамилию. А меня при регистрации нашего брака попросил остаться Прозоровской. При этом предложил составить брачный договор. Я категорически отказалась и попросила Георгия этот вопрос больше не поднимать. В тот же вечер Наталья Андреевна и Юрий Николаевич подарили мне очень дорогой гарнитур: колье, серьги, кольцо и брошь. За ужином я попросила разрешения называть их нанашками. Они не поняли:
  - Что это значит?
  Я объяснила. Наталья Андреевна улыбнулась:
  - Называй! А мы будем посаженными.
  Юре скоро четыре годика.
  В это время раздался короткий сигнал автомобиля. Варвара приподнялась. Знаком попросила брата подождать.
  - Сейчас я приехала за документами. Георгию понадобились данные о моих родителях, дедушке со стороны Прозоровских. Совершенно случайно у родителей сохранились документы на земельные наделы моего прадеда и прапрадеда. Какое это сейчас имеет значение?
  Варя замолчала. В это время пропел мой мобильный телефон. Звонил пациент из соседнего района. Попросив перезвонить позже, я глянул на часы. Варина исповедь длилась около часа. Мне же показалось, что прошло не более десяти-пятнадцати минут. Я повернулся к Варваре:
  - Варя, извини за любопытство. Скажи, как фамилия твоего супруга?
  - Щербатов...
  Вернувшись домой, я открыл ноутбук.
  Щербатовы - старинный княжеский род, старше рода Романовых. Род Щербатовых происходит от правителей Черниговского княжества, потомков Святослава Ярославича. Родоначальник - князь Василий Андреевич Оболенский, по прозвищу Щербатый. Семнадцатое колено от Рюрика.
  Прозоровские - русский княжеский род тех же Рюриковичей. Начало рода Прозоровских относится к ХV веку. Происходит род от св. князя Давыда Федоровича Ярославского. Михаил Давыдович - младший сын Давыда Федоровича был удельным князем Моложским. Его внук, князь Иван Федорович, был родоначальником князей Прозоровских, получивших имя от села Прозорово Мологского уезда Ярославской губернии.
  Прозорово - название сел в Московской, Тверской, Нижегородской, Смоленской и Костромской областях. С другой стороны, прозорый, прозорость, прозорiсть - означает прозрачный, прозрачность в переводе со старославянского и украинского.
  Князья Прозоровские жили при Иване Грозном и его отце. Будучи боярами, занимали видное положение при Романовых. Род князей Прозоровских тянулся три с половиной столетия, дав одиннадцать колен его представителей. В первой половине Х1Х века мужская линия некогда обширного княжеского рода Прозоровских пресеклась.
  Вспомнил... Варвара Ивановна Суворова, жена полководца Александра Васильевича Суворова, в девичестве - Прозоровская...
  Откуда ведут свое начало Прозоровские нашего района? Остается только гадать. Я не поленился и проверил. Только в "Одноклассниках" с фамилией Прозоровских 820 участников женщин и 468 мужчин. Всего 1288. От Мошан и Кишинева до Мурманска и Владивостока. От Германии и Австралии до Канады и США.
  А может... суть в самом камне? Плюс огранка, оправа... ?
  P.S. По дороге домой я вспомнил. На Варином лице сегодня, как и много лет назад, следов косметики я не видел. За ненадобностью...
  
  
  Школа после школы
  
  Повесть
  
  
  Выбор без выбора
  
  Окончив среднюю школу, я, впервые за одиннадцать лет, оказался на "улице" с двумя "дипломами": аттестатом зрелости и свидетельством о присвоении квалификации. В моем аттестате отличные оценки были с минимальным перевесом. В свидетельстве о присвоении квалификации без натяжек стояли оценки "отлично". На плоской, с разворотом, тонкой картонке значилось, что я слесарь КИП и Автоматики с отличной теоретической подготовкой и отличными практическими навыками. Сказалось довольно длительное, в течение пяти-шести лет занятие радиолюбительским конструированием.
  С выбором профессии особых проблем не возникло. Будучи бледной тенью старшего брата Алеши, я должен был идти по его стопам: стать врачом. Несмотря на предопределенный, больше семьей, жизненный путь, в моей голове взбрыкивали и другие предначертания. От путешественника-геодезиста и археолога до научного сотрудника зоопарка либо заповедника Аскания-Нова. От инженера КИП и Автоматики, радиоинженера до конструктора-оружейника.
  За десять лет до Мартина Купера, почитаемого основоположником сотовой связи, в спорах еще в начале шестидесятых я предположил будущее за сотовой радиосвязью. Только тогда цифровой электроники еще не было. В моем представлении система мобильной связи состояла из множества мощных широкополосных "маточных" амплитудных радиостанций, расположенных на равном расстоянии друг от друга. Внутри "сот" располагались маломощные мобильные радиотелефоны, каждый со своей рабочей частотой. Соединение осуществлялось набором цифр подобно АТС с преобразованием частот в отдельную закодированную, недоступную для подслушивания, промежуточную частоту.
  Призвание оружейника я прятал ото всех в самых дальних закоулках моего сознания. Только изредка на тетрадных листах представали рабочие, в трех проекциях, эскизы деталей, выношенных в уме, доселе невиданных, многозарядных автоматических электромагнитных пистолетов-автоматов в виде бесшумного длинноствольного "Маузера" с подствольной, прожигающей броню и каменные стены, ракетой диаметром не более двух сантиметров.
  Мою "гипотезу" я проверил в групповой лаборатории сахарного завода вместе с инженером, впоследствии старшим научным сотрудником Московского института электродинамики, Федором Александровичем Фтомовым. Сконструированная нами электромагнитная пушка, состоящая из двенадцати последовательно одна за другой, поэтапно очень быстро включаемых катушек от соленоидных клапанов, работала.
  Итогом наших экспериментов оказалось вдребезги разбитое стекло дверцы книжного шкафа, находящегося на расстоянии 5 - 6 метров от "пушки". Мы не ожидали, что снаряд-соленоид улетит так далеко, да еще с такой силой. Потом Федя долго считал и пришел к выводу, что соленоид можно разогнать до скорости, близкой к скорости света. Таким образом, утверждал Федя, можно вывести снаряд не только на околоземную орбиту, но и за пределы солнечной системы. Начальник лаборатории, старик из бывших, в гражданскую - адьютант Колчака, непоколебимый антисоветчик Леонид Алексеевич Савин, чей шкаф мы изуродовали, объявил нас баронами Мюнхгаузенами с одной оговоркой. Высоко подняв указательный палец левой руки, Савин сказал:
  - В этом что-то есть! Надо думать...
  Должен признаться: еще в подростковом возрасте я предположил, что в ведении боевых действий будущее принадлежит методам партизанской войны с диверсиями, террористическим актам и дистанционному поражению живой силы врага и военной инфраструктуры из ближнего и дальнего космоса. Сегодня это ракеты, лазеры, системы залпового огня. Теперь мне за семьдесят. Мое физическое состояние не тянет на годность даже к нестроевой службе. Учитывая, что преступлений против человечности я не совершал, теперь моими мыслями можно поделиться, а в намерениях покаяться.
  
  
  
  Первое фиаско
  Итак, позади школа. Впереди - неизвестность. В основном радужная, так как в те годы я твердо верил, что мой космос у меня впереди. После выпускного вечера я стал готовиться к вступительным экзаменам. Несмотря на то, что в школе я учился неплохо, сама подготовка оказалась тоскливой.
  В детстве мне никогда не хватало дня, а ночи казались невероятно длинными. Однако после окончания школы мной овладела почти болезненная сонливость. Я смотрел кинофильмы, читал художественную литературу. Но как только я брал в руки учебники физики, химии либо русской литературы, глаза закрывались сами собой, мной овладевала неодолимая сонная истома. Мама ругалась:
  - Ледащий!
  Приехавший к родителям в гости, родственник настоял:
  - Как только захочется спать, ложись и спи, сколько влезет! Сонливость пройдет самостоятельно.
  Я лег спать. Вставал поесть и снова ложился. Так длилось ровно двое суток. Потом сонливость куда-то делась. Ко мне вернулась обычная работоспособность.
  Потом были вступительные экзамены. Химию я сдал на отлично, физику на четыре. Сочинение я написал на тройку. Поскольку на 300 мест было подано около трех с половиной тысяч заявлений, проходной балл был определен числом 14. У меня было только 12.
  
  
  
  Комсомол
  Не дожидаясь итогов конкурса, решено было искать работу, желательно в средней школе. В школе, естественно, больше возможностей для подготовки к следующим вступительным экзаменам. Я поехал в район. В районном отделе народного образования мне было предложено на выбор место учителя физики, химии, иностранного языка и других дисциплин. Только в южных районах Молдавии.
  Я поплелся в райком комсомола в надежде занять место пионервожатого в одной из школ района. Когда я вошел в небольшой дом, где располагался райком, в просторной приемной собрался весь состав молодых районных вожаков. Шум, споры, взаимные обвинения по поводу каких-то путевок. Я громко поздоровался.
  - Кто тебе нужен?
  - Секретарь райкома!
  - Зачем? - сидевший на столе высокий осанистый молодой человек спрыгнул и сел за стол.
  - Ищу работу. Пионервожатым ...
  - Какую школу окончил?
  - Дондюшанскую ...
  - Поешь, танцуешь, играешь на музыкальных инструментах? - спросила меня, сидевшая под бюстом Ленина, длинноволосая блондинка.
  Я отрицательно покачал головой.
  - Чем ты увлекался в школе? - спросил меня невысокий, в черном костюме, парень.
  Я пожал плечами:
  - Радиотехникой, радиолюбительским спортом, фотографией...
  В коридоре послышались шаги. Гремя связкой ключей, кто-то пытался открыть замок двери кабинета напротив.
  - Иван Алексеевич!
  
  
  
  ДОСААФ
  В приемную комсомола вошел молодой человек невысокого роста. Темно-серый костюм, открытое лицо, зачесанные назад волнистые волосы. Спереди небольшой кок, приглаженные, словно прилизанные назад, рано начинающие седеть, виски.
  - Иван Алексеевич! Вот твой инструктор!
  Иван Алексеевич сделал приглашающий жест. Забыв попрощаться, я вышел в коридор. Иван Алексеевич толкнул дверь. Входя, я успел прочитать: ДОСААФ Председатель РК И.А.Чебан.
  Снова вопросы. Где окончил школу, куда поступал. Мои планы на будущее. Затем Иван Алексеевич объявил:
  - Мне нужен инструктор райкома ДОСААФ. Тебе самому ничего придумывать не надо. Работа общества регулируется республиканским комитетом. Времени готовиться к поступлению в следующем году у тебя будет, хоть отбавляй. Пиши заявление задним числом, с первого августа. Ты сам откуда?
  - С Елизаветовки.
  - Вот и хорошо! В твоем распоряжении будет мотоцикл ИЖ-56. На первое время основной твоей задачей будут членские взносы.
  На моем лице что-то вероятно изменилось, так как Иван Алексеевич тут же добавил:
  - Нет-нет! С деньгами ты связан не будешь! Ты только выбиваешь у председателей колхозов и руководителей предприятий перечисление. И обязательно контролируешь. В республике положение с членскими взносами неважное. Вот тебе список колхозов по селам и сумма задолженности. Занимаешься только членскими взносами. Пока...
  Так нехотя и внезапно я стал инструктором райкома ДОСААФ. Передавая ключи от кабинета и деревянного гаража, где стоял, требующий ремонта, мотоцикл, Иван Алексеевич сказал:
  - До конца месяца будешь и председателем. Я уезжаю в Кишинев. У меня на носу защита диплома на юридическом. Рули! Рабочий день у тебя не нормированный. Если выезжаешь в район, оставляй записку в райкоме комсомола. Если будешь ехать автобусом, уголками приклей билеты к командировке. В конце месяца будешь сдавать для оплаты.
  А меня беспокоило другое. Водительских прав на вождение мотоцикла у меня не было. Я поделился моими опасениями с Иваном Алексеевичем.
  - Не страшно! Я поговорю с Соколовым и Друцэ. Это гаишники. На всякий случай каждый понедельник пиши себе командировочное удостоверение на неделю. Печать будет в твоем сейфе. В случае чего, у меня есть второй ключ. Вписывай каждое село, куда тебе предстоит ехать. Главное, запомни, членские взносы! В комсомоле, профсоюзе и у нас - главное членские взносы.
  Приближалось время обеда. Но я оставил обед на потом. Во мне все зудело. Хотелось побыстрее увидеть мой служебный мотоцикл. Я пошел в гараж. На мотоцикле плотным слоем лежала пыль. Следов повреждений я не заметил. Шины на колесах были накачаны. Открыл бензобак. Убрав фильтр, сунул пальцы. Мотоцикл был заправлен.
  Пообедав в чайной на углу Ленина и Лазо, я зашел к дяде Ване Гавришу, мужу уже покойной Веры, младшей маминой сестры. Он был настоящим асом в мотоциклах. За домом его очередной жены стояли ИЖ-49, М-72 с коляской и разобранный "Харлей". Дядя Ваня откликнулся на мою просьбу мгновенно. Мы направились к гаражу. Двигатель мотоцикла не заводился. Мы перекатили мой служебный транспорт к дяде Ване. Осмотрев мотоцикл, дядя Ваня меня утешил:
  - Езжай домой. Завтра к обеду мотоцикл будет на ходу.
  
  
  
  Дома
  Прибыв домой, я сообщил родителям о моей, первой в жизни, должности. Отец тяжело и шумно вздохнул. Потом, низко наклонив голову, покрутил головой. Мама долго молчала. Потом сказала:
  - Мы с отцом видели много разных инструкторов. Это постоянная езда, собрания допоздна, ночевки в чужих селах и чужих домах. А к поступлению в институт готовиться надо.
  - Магарычи, пьянки, дурости разные. Сейчас сухо, дороги хорошие. Будет осень, зима. А ездить надо будет. Это работа, тебя никто не пожалеет. О подготовке в институт никто, кроме тебя думать не будет! Ганю! - продолжил отец, обращаясь к маме. - Пусть поработает. Пусть попробует и этого хлеба. Чтобы потом не жалел и не обвинял нас...
  О мотоцикле я счел благоразумным родителям не сообщать. Потом вспомнил. Ошеломленные моей неожиданной работой, родители забыли спросить, какова моя заработная плата. О зарплате я сам не знал. Забыл спросить Ивана Алексеевича.
  
  
  
  Членские взносы
  Несмотря на ненормированный рабочий день, на работу я приезжал к восьми. Таковым было расписание утреннего автобуса. В домике, где располагался райком комсомола и ДОСААФ, в это время работала только баба Аника - уборщица. Все остальные комсомольские начальники собирались с половины девятого до девяти.
  Еще дома я распределил свою нагрузку: по три колхоза в день. В приемной райкома висела, нарисованная от руки, план-карта района. Составил список по три села в одной строчке. Прикинул. За две недели я должен навестить всех председателей колхозов и председателей первичных организаций ДОСААФ.
  Мотоцикл к тому времени уже был на ходу. По телефону уточнил время проведения наряда. Выезжал, бывало, и наугад. Очень скоро мой график сломался. То не было председателя, то не могли найти колхозного ДОСААФовца. Скоро я начертил сетку. В каких колхозах был, какие хозяйства перечислили деньги.
  Активнее перечисляли взносы колхозы, где главными бухгалтерами были более пожилые женщины. Одна из них надоумила меня требовать копию платежного поручения. Я записывал номер и через два - три дня звонил в банк. К счастью, он был тогда единственным. Случалось, меня дурили. Давали мне копию платежного поручения, заверенную подписями главного бухгалтера, председателя колхоза и печатью. А денег все не было.
  В банке, спасибо, меня быстро просветили. Денег не перечисляли, копию поручения вручали, а там, как говорится: или осел сдохнет или боярин преставится. Таких я брал на особый контроль. Скоро квадратики с надписью "перечислено" стали заполняться. Помог один из моих наставников по радиотехнике, заведующий общим отделом райисполкома Иван Алексеевич Унку. За подписью зав орготделом райкома, его подписью и печатью райисполкома, должникам предлагалось в кратчайшие сроки погасить задолженность.
  К концу августа, когда вернулся из Кишинева председатель райкома ДОСААФ, более, чем в шестидесяти процентах колхозов и предприятий задолженность по членским взносам была погашена. Иван Алексеевич округлил глаза:
  - Ты что, гипнозом вытягивал из колхозов членские взносы? Даже в квартальном и годовом отчетах такие цифры нельзя показывать! Дадут такой план!...
  Но мне уже было все равно. За две недели я успел понять, что я сел не в свои сани. Бессмысленное метание по району, попытки некоторых колхозных ДОСААФовцев подсластить пилюлю отказа приглашением на магарыч, а то и просто выпить в подсобке сельмага на троих, накопившаяся усталость, больше всего от нелюбимого занятия, сделали свое дело. Пока я не увяз глубоко, надо было рвать.
  Родителям я ничего не говорил. В среду второго сентября, я подкатил на мотоцикле под открытое окно кабинета ДОСААФ. Газанув, заглушил двигатель. Вошел в кабинет. Мой начальник был у комсомольцев. Я успел написать заявление, привести в порядок сейф и бумаги на столе, когда вошел Иван Алексеевич. Извинившись, глотая слоги и слова, я объявил ему об уходе. Положил на стол заявление, ключи от кабинета, сейфа и мотоцикла.
  В это время в кабинет вошел первый секретарь. За две недели я уже знал всех райкомовцев. Первого звали Федор Прокопович. По фамилии Конишеску. Он не позволял называть себя по комсомольски: Федя. Всем своим видом он давал понять, что называть его следует только по имени-отчеству. Он вник в ситуацию, что называется, с ходу. Вначале были радужные обещания, потом последовали угрозы:
  - Мы соберем бюро райкома! Дадим такую характеристику, что ты в институт до старости не поступишь!
  Стало очень неприятно. Я чувствовал насилие, какое-то глумление над собой. Тем более, что мой непосредственный начальник Иван Алексеевич молчал. Объяснять что-либо, или вступать в спор я не хотел. Меня очень легко уговорить. Этого я боялся больше всего. Уже тогда я начал осознавать то, что я не воин. Я еще раз извинился, что не оправдал доверия. Попрощался и вышел ...
  Каков был месячный оклад инструктора райкома ДОСААФ я так и не узнал.
  
  
  
  Вержбицкий
  Я вышел на улицу. Остановился в нерешительности. Направо в пятидесяти метрах к железнодорожному вокзалу примыкала автостанция. Скоро должен отходить автобус на Елизаветовку. Ехать домой не было желания. Я повернул налево, к, утопающей в пыли, улице, ведущей к старому железнодорожному переезду.
  - Сходить еще раз на сахарный завод? - подумал я. - А вдруг за эти две недели освободилось место в КИП?
  Я прошел мимо длинного одноэтажного здания РОНО (районного отдела народного образования), когда сзади меня окликнул знакомый голос:
  - Единак!
  Я оглянулся. У калитки напротив входа в РОНО стоял наш учитель черчения и математики Михаил Васильевич Горюк. Мы уважали и, пожалуй, любили этого немногословного, всегда говорящего вполголоса, словно стесняющегося, учителя. Последний год он у нас не преподавал. Построили молдавскую школу. Молдавские классы перевели туда, а директором назначили Михаила Васильевича.
  Михаил Васильевич сделал приглашающий жест. Я подошел. Михаил Васильевич неожиданно протянул мне руку. Поздоровались.
  - Зайди к зав РОНО. Сергей Максимович увидел тебя через окно. Он помнит тебя с первого посещения. Попросил вернуть тебя. Он ждет. - провожая меня по узкому темному коридору, Михаил Васильевич повторил. - Сергей Максимович.
  Я вошел в приемную. Секретарша оторвалась от пишущей машины и кивком указала на дверь заведующего. Я постучал.
  - Заходи! Оттуда стука не слышно!
  Я открыл обитую дерматином дверь. За ней была еще одна, тоже обитая дерматином.
  - Здравствуйте!
  - Проходите! Садитесь сюда, поближе! - кивком головы Сергей Максимович указал на стул. - Нашел работу? - Сергей Максимович сразу перешел на "ты".
  Я рассказал о последних двух неделях моей жизни, работы и о событиях последнего часа. Заведующий РОНО внимательно слушал, не перебивая.
  - Что больше всего не устраивало тебя в ДОСААФовской работе?
  - Я понял, что у меня не будет возможности как следует подготовиться к вступительным экзаменам в следующем году. Да и сама работа... - я замялся.
  - Ясно! В Мошанах в этом году открывается девятый класс. В дальнейшем будет средняя школа. Лаборантом пойдешь?
  - Пойду! - я даже не думал.
  - Пиши заявление! На мое имя.
  Я написал заявление. Сергей Максимович, пробежав глазами текст, что-то быстро написал в верхнем углу листа.
  - Можешь ехать прямо сейчас. Найдешь директора. Пономарь Иван Федорович. Он с утра мне звонил.
  Я вышел. До сих пор не могу себе ответить, поблагодарил ли я Сергея Максимовича, сказал ли "До свидания"? Не помню...
  Поднявшись по ступенькам к калитке, я уверенно повернул направо. На автостанции водитель обилетчивал пассажиров в стареньком автобусе "Дондюшаны - Атаки". Я вскочил в салон.
  
  
  
  Школа
  Вышел я на остановке в центре Мошан. Школа белела длинной полосой здания с широкими окнами в самом начале противоположного склона, разделяющего село, оврага. Походя, я сорвал, свисающую через каменную изгородь, сливу. Оттерев пыль, я отправил сливу в рот. Стал жевать. Кисло-сладкая с горчинкой слива казалась очень вкусной.
  Украдкой оглянувшись, я быстро наполнил карман полу-зрелыми продолговатыми фиолетовыми плодами. Спускаясь в долину, затем поднимаясь к школе я разламывал пальцами ягоды одну за другой. Отбросив косточку, жадно поглощал половинки мякоти. Казалось, это была неуемная жажда кислого, которую я никак не мог утолить.
  Директора школы я нашел в учительской. Он сидел за длинным, покрытым зеленым сукном, столом с массивными тумбами. К директорскому столу приставлены друг к другу три квадратных столика. Я подал заявление. Иван Федорович визировал заявление короткой фразой:
  - "Зачислить лаборантом с 01. 09. 1964 г."
  В это время раздался звонок на перемену. Дверь в учительскую открылась, и комната стала заполняться учителями. Входя, каждый вставлял классный журнал в нумерованные ниши ящика на стене у двери. Директор представил учителям "первого в истории" Мошанской школы лаборанта. Познакомились. Потом учительница с протезом ноги и с красной повязкой на рукаве "Дежурный учитель" взяла из щели журнал. Со звонком, больше напоминающим небольшой колокол на ручке, вышла в коридор. Прозвучал звонок на урок.
  Иван Федорович продолжал вводить меня в курс школьных дел и моих обязанностей. В Дондюшанской школе, где учился я, было два лаборанта: один в кабинете физики, другой в кабинетах химии, биологии и географии. Я же был просто лаборантом Мошанской школы, единственным. Кроме физики и химии мне вменялось в обязанность, при необходимости, запустить старенький одноцилиндровый бензиновый мотор школьной электростанции, крутить пластинки на уроках французского языка.
  - С первого сентября обещали ставку моториста. Если разрешат перепрофилировать, то примем как рабочего по хоздвору. - сказал Иван Федорович.
  На следующей перемене директор объявил, что в пять часов вечера состоится заседание педагогического совета. Мое участие в нем, как лаборанта, обязательно.
  
  
  
  Педагогический совет
  В пять часов вечера был первый в моей жизни педагогический совет с моим участием на стороне педагогов. До этого я участвовал в работе педагогического совета два раза на стороне учащихся, правильнее сказать, обвиняемых. Первым поводом был коллективный побег с урока физики. Тогда вместо заболевшего Семена Давидовича в наш класс пришла Мария Сергеевна, объяснения которой нас не удовлетворяли.
  Второй раз мы были вызваны на педсовет в десятом классе с обязательным участием наших родителей. Тогда, вместо ушедшей в декрет Моны Ароновны, на уроки алгебры и стереометрии к нам пришла Клара Абрамовна. Выполняя действия с помощью логарифмической линейки, новая учительница делала одну ошибку за другой. Мы ее поправляли. Потом, признаюсь, это было очень жестоко, мы стали стучать ногами и хлопать крышками парт. Клара Абрамовна в слезах покинула класс. На педсовете, тем не менее, мы добились своего. На время декретного отпуска "нашей Моны" нам дали, влюбленную в математику, Галину Овсеевну.
  Повестка дня первого моего педсовета была предельно краткой, но трудно выполнимой. Впервые образованный девятый класс насчитывал четырнадцать человек. Для полного класса было необходимо не менее двадцати учащихся. Составили списки потенциальных учеников, которые закончили восемь классов два, а то и три года назад. Заведующая учебной частью школы Валентина Михайловна Клюзова распределила учителей по группам, по три педагога в каждой.
  Мне предстояло идти в составе агитгруппы, состоящей из учительницы химии Ксении Алексеевны и Петра Кирилловича, учителя физики. Нам предстояло пройти в дома троих будущих учеников в части села, прилежащей к лесу. С двумя подростками особых проблем не было. А вот с девочками!...
  Постучав, мы вошли в дом, когда уже начинало темнеть. Небольшая комната, в которой стояли кровати, предназначенные, как минимум, для четырех - пяти человек. В семье четверо детей. Самая старшая - значащаяся в списках, как возможная девятиклассница. Ответив на наше приветствие, хозяйка зажгла керосиновую лампу. Электрического освещения в этой части села еще не было.
  Валентина Николаевна объяснила цель нашего визита. Едва выслушав, мама, еще не старая, но иссушенная трудом и заботами невысокая сутулая женщина, протянула руку в сторону лежанки. На ней полулежала худенькая, на вид не более двенадцати лет, девочка. В списках было написано, что девочке скоро шестнадцать.
  - Не пущу! Зачем ей десять классов. Только глупостям учиться. Вона мени попадёю не мае бути! Ей надо замуж готовиться! Вот, если бы в школе учили шить на мадиску (модистку)!
  Так, не добившись ничего, мы покинули тот дом. Девятый класс, тем не менее, был укомплектован.
  
  
  
  Коллектив
  Третьего сентября, в четверг, я продолжил знакомство с коллективом, в составе которого мне предстояло работать в течение целого года. В целом коллектив был молодым. Директор, Пономарь Иван Федорович, уроженец села. В ту осень ему исполнилось тридцать два года. Как педагог, читал в старших классах математику.
  Его жена, Ксения Алексеевна была моложе мужа. Преподавала химию, была моим непосредственным руководителем по химической части. Сразу же после моего трудоустройства передала мне все реактивы и наглядные пособия по химии. Удивительной доброты и такта женщина. Она никогда не вмешивалась в работу мужа, как директора школы. Всегда была в стороне и над конфликтами.
  Иван Иванович Порядин, участник Великой Отечественной войны, в прошлом капитан-артиллерист, в школе преподавал математику и трудовое обучение (столярные и слесарные работы). Нас сблизило общее увлечение радиотехникой. Дома занимался ремонтом радиоприемников и телевизоров. К качеству ремонта относился необычайно серьезно. Партийная кличка его была Иван Иванович Белый.
  Иван Иванович Куксин (Иван Иванович Черный), учитель физкультуры. Его жена Анна Николаевна была учительницей в младших классах. Когда я работал в Мошанах, она вела первый класс.
  Петр Кириллович Чебан, уроженец Приднестровья. На молдавском у него был неистребимый диалект (де песте Нистру). Общался только на русском языке. Учитель физики, влюбленный в свой предмет педагог. Увлекался радиолюбительством, техническим творчеством. Великолепно рисовал, писал пейзажи маслом, выжигал гравюры, великолепный резчик по дереву. В свои тридцать лет был отличным гимнастом. Брусья, перекладина, кольца были его любимыми снарядами.
  Его жена Зинаида Васильевна Чебан, уроженка Мошан, закончила филологический факультет, преподавала русский язык и литературу, в совершенстве владела французским языком.
  Надежда Петровна Столярчук, учительница математики. Несмотря на протезированную ногу, была неистребимым оптимистом. Вела математику в пятом и двух шестых классах.
  Валентина Николаевна Клюзова, завуч, участница Великой Отечественной войны. Будучи санитаркой, вытаскивала с поля боя раненых бойцов. Когда я впервые увидел ее с наградами, остолбенел. Вся ее грудь с обеих сторон была заполнена орденами и медалями. Преподавала русский язык и литературу.
  Антонина Николаевна Клюзова, мама завуча. Несмотря на семидесятилетний возраст, преподавала в младших классах.
  Прибывшая в школу одновременно со мной супружеская пара Гыцу. Мария Федоровна была направлена на работу после окончания университета. Преподавала французский язык. Ее муж, Емил Петрович Гыцу, поступил на юридический факультет университета после службы в армии. На третьем курсе, в связи с направлением Марии Федоровны в Мошанскую школу, перевелся на заочное отделение исторического факультета.
  Тамара Петровна Скорцеску, выпускница факультета иностранных языков, учитель французского языка.
  Раиса Марчук - пионервожатая.
  Влайко Кристина Георгиевна, учительница географии, биологии и сельхозтруда. Болезненная, тем не менее создала в школе краеведческий уголок, в котором, помню, были уникальные экземпляры орудий каменного века и трипольской культуры.
  Василий Иванович Долгий. Уроженец Мошан. Работал учителем младших классов.
  Кубляк Григорий Захарович. Приехал в Мошаны после войны. Учитель младших классов.
  Кубляк Анна Арсентьевна, жена Григория Захаровича, учительница младших классов.
  Сергей Васильевич Кривой, завхоз, участник войны.
  Дядя Ваня, Иван Васильевич Колибаба, принятый на работу мотористом, народный умелец, мошанский "Кулибин".
  Дед Роман - ездовый, как мы его шутливо называли, "начальник конного двора".
  Таков был рабочий коллектив в который я попал, и в котором мне довелось, точнее сказать, посчастливилось работать целый год. То была настоящая школа после школы.
  
  
  
  Воспитатель
  В первых числах сентября Иван Федорович оставил меня после уроков.
  - Евгений Николаевич! Я хотел бы предложить тебе полставки воспитателя в интернате.
  - Где будет интернат?
  - В старом здании, где раньше жили Клюзовы. Сейчас они перешли на солнечную сторону. Там, в интернате и будешь жить. В одной комнате девять мальчиков, в другой - семь девочек. Надо, чтобы с ними был кто-либо из взрослых. Хотя бы первое время.
  Так я стал воспитателем в интернате у мальчиков. Воспитателем у девочек была Тамара Федоровна Скорцеску.
  Директор оказался прав. Не прошло и двух недель, как я, войдя в комнату, уловил запах самогона. Девятиклассники лежали на койках и "старательно" читали. Я сделал вид, что ничего не заметил. На следующий день, когда все ребята были на уроках, я пошел в интернат. Найти бутылку не составило труда. В бутылке оставалось грамм 200 самогона. Я выкрутил кукурузный кочан, которым была закрыта бутылка. В нос ударил тяжелый дух свекловичного самогона с примесью горелой резины.
  Я вылил самогон под куст сирени, нацедил воды до уровня самогона. Закрыл тем же кочаном. Положил на место в том же положении, в каком взял. В тот же вечер, войдя в комнату, я ощутил на себе вопросительные взгляды. Легли спать. На второй день взгляды ребят стали тревожными. Они провожали меня повсюду. Во второй половине дня, когда в комнате остались одни девятиклассники, я сказал:
  - Я никому ничего не буду говорить. Пока. Пока не повторится... Тогда будет знать директор, участковый и ваши отцы. Заодно родители с участковым обязательно выяснят, кто вам продавал самогон, который гнали с резиновой камерой.
  
  
  
  Самогон
  С первых недель моей работы лаборантом я, не ставя специально цели, выявил характерные особенности национального, простите, Мошанского самогоноварения. Самогон варили и варят везде. Наверное, если бы за самогоноварение полагалась бы смертная казнь, находились бы те, которые все равно бы умудрялись варить. Авось пронесет ...
  Испокон веков варили самогон и в моем селе. Варили из сахарной свеклы, перебродивших яблок и слив, о чем я писал. Отец рассказывал, что до войны он варил самогон, пользующийся особым успехом. Его варили из картофеля и проросшего ячменя. Один Остап Бендер знал более ста пятидесяти рецептов самогона, включая "табуретовку".
  В последние годы самогон из перебродившей сахарной свеклы стали варить гораздо реже. Сырьем служили больше сливы, абрикосы, вторично перебродившая виноградная тесковина с сахаром для "чачи", чистый сахар, неиспользованное варенье, слипшаяся неликвидная карамель. Чтобы уменьшить сивушную вонь, вместо дрожжей стали использовать томатную пасту.
  Особой забористостью, считай токсичностью зарекомендовал себя самогон из мелассы. Кроме сока и клетчатки свеклы, которая дает значительную примесь метилового (древесного) спирта, в мелассу входит промышленная химия, включая высокое содержание формалина. В токсикологии описаны случаи, когда после однократного потребления самогона из мелассы развивалась токсическая нефропатия (поражение почек).
  В пятидесятые - шестидесятые Мошанский самогон считался классикой, улучшенной местными рационализаторами. Самогон обязательно должен гнаться из сахарной свеклы. Если его гнали из сахара, то для первозданной духовитости в брагу обязательно терли сахарную свеклу. У некоторых дома было налажено настоящее промышленное производство. У ныне давно покойного дяди Васи Б. стоял огромный самогонный аппарат почти непрерывного действия. Подогрев осуществлялся форсунками для соляры.
  В те годы я был наслышан о самогоне, который варят, выстилая дно бака листьями табака. Некоторые для "крепости" вместо табака, выстилали дно изрезанной резиновой камерой. Уже тогда появились "рационализаторы", растворяющие в готовом самогоне таблетки элениума и, только появившегося в те годы, диазепама. Кроме самого "шибания" в голову, такой самогон, особенностью своего "действия", как наркотик, привязывает пьющего к конкретному самогону и его производителю.
  
  
  
  Дохтор Бучковский
  Если большинство моих новых коллег предпочитали натуральное сухое вино, Иван Иванович Белый считал вино кислятиной, не стоящей внимания. Вдвоем с приятелем фельдшером Бучковским отдавали предпочтение дважды перегнанному самогону.
  Рассказывая о своем друге, Иван Иванович поведал нам нестандартную биографию самого Бучковского. До войны Бучковский закончил три курса Одесского медицинского института. За подпольное маклерство был осужден условно и исключен из института. Когда началась война, Бучковского призвали. С тремя курсами медицинского института его назначили ротным фельдшером. Потом служил фельдшером в хирургическом госпитале. Там же освоил ряд простых хирургических вмешательств. Вскрывал абсцессы, ушивал раны, у раненых в конечности удалял пули и осколки.
  Кончилась война. Послужной список и боевые награды помогли Бучковскому устроиться фельдшером на Западной Украине. Потом переехал в Мошаны, где Бучковского иначе, как дохтором не звали.
  У него были свои, "разработанные" им самим методы лечения. Особой любовью мошанских мужиков пользовался метод Бучковского в лечении острых простуд и гриппа. Для этого у Бучковского был еще со времен войны немецкий шприц емкостью в 50 мл. Как говорил сам Бучковский в 50 кубиков. Он его берег, как зеницу ока. Простуженным дохтор Бучковский вводил внутривенно смесь чистого спирта с 40% глюкозой. Пациента вначале пробирал озноб, затем чувство жара и ощущения, словно выпил стопку водки.
  Я расспрашивал Ивана Ивановича и других мошанцев, пользованных доктором Бучковским. Все они единогласно утверждали, что проведенное лечение давало быстрое выздоровление. Будучи уже на пятом курсе института, я рассказал об этом удивительном методе Бучковского старому доценту кафедры терапии. В группе послышались смешки, хихиканье и остроумные комментарии.
  - Не смейтесь! - сказал доцент, - Я сам слышал о таком методе лечения. Возможно, быстрое введение гипертонического раствора глюкозы в смеси со спиртом денатурирует незначительную часть форменных элементов и плазмы крови. Являясь уже в какой-то степени чужеродным телом, денатурированная часть крови способствует своеобразной встряске организма, мобилизации его защитных физиологических механизмов. Сродни аутогемотерапии. Хотя, сам ни разу не пробовал, и вам не советую.
  Должен сказать, что я сам за свою сорокапятилетнюю практику ни разу не осмелился повторить опыт дохтора Бучковского.
  Свою карьеру и жизнь Бучковский закончил весной семьдесят первого. В клинике внутренних болезней республиканской больницы он тяжело умирал от алкогольного цирроза печени. Правда, перед кончиной он реабилитировал меня, как рассказчика о случаях из его практики. После моего лишь напоминания, Бучковский в присутствии моих коллег по группе и старого доцента с гордостью и упоением сам рассказал о своем методе лечения простуд. Через несколько дней его выписали домой. Вскоре доктора Бучковского не стало.
  
  
  
  Крупа по карточкам
  То были странные годы. Шестьдесят третий и шестьдесят четвертый. Совсем недавно, в пятьдесят девятом Никитой Хрущевым было провозглашено, что социализм в нашей стране победил полностью и окончательно. Однако коммунизм от этого ближе не стал. Он маячил где-то за линией горизонта. В те годы мрачно шутили, что коммунизм это сама линия горизонта. Чем ближе мы к ней, тем дальше она от нас. Тогда я продолжал верить, что в восьмидесятом двери откроются и все мы ... А сейчас ... Выходит не шутили ...
  Между тем, начиная с осени шестьдесят третьего с продуктами в стране становилось все хуже. С прилавков магазинов исчезли крупы, мука и многое другое, исчезновение которого ранее казалось немыслимым. Потом в магазинах стали продавать хлеб, мякоть которого напоминала пластилин. Хлеб тот выпекался из смеси муки пшеницы, гороха и кукурузы.
  В шестьдесят третьем, когда я учился в одиннадцатом классе, переболел инфекционным гепатитом. После выписки из больницы необходима была жесткая диета в течение года. Мама выпекала белый хлеб. С куском хлеба в портфеле я шел в столовую сахарного завода, где обычно обедал. Почти каждый раз я ловил на себе и на хлебе взгляды обедающих рабочих. Тогда же с прилавков практически исчезла колбаса.
  Осенью шестьдесят четвертого я работал уже в Мошанской школе. На одной из перемен на двери учительской появилось объявление о том, что после обеда в школьной столовой будут отпускать продукты для учителей. Поскольку я был лаборантом, то решил, что это не про меня. Однако в списках была и моя фамилия. Пошел и я. Отпускали разные крупы, кукурузную муку и сливочное масло. Взял и я.
  Приехав домой я выложил мои приобретения перед родителями. Было решено. Положенные мне крупы и все остальное я по субботам отвожу в Вережаны. Той осенью в вережанской больнице начала работать семья брата. Вернувшись как-то из магазина, Иван Иванович (Белый) рассказал, что, по словам продавца продмага, крупы и сливочное масло завозят в магазин в прежних количествах, когда продукты отпускали свободно. Перевод этих продуктов на карточки сразу создал дефицит.
  
  
  
  Низложение с олимпа
  Почасовиком в Мошанской школе был работник Дондюшанского райкома партии по фамилии Богорош. Сейчас затрудняюсь сказать, какова была его должность. То ли инструктор, то ли зав отделом. Низкорослый, коренастый, всегда в глаженом темно-коричневом костюме, безупречно завязанный галстук. Крупное темное, почти цыганское лицо, зачесанные назад, начинающие седеть волосы. Преподавал Богорош историю в старших классах.
  Однажды, отчитав уроки, Богорош вымыл руки, тщательно причесал крошечной расческой свои жесткие волосы, уложил в портфель бумаги. Попрощавшись, сдавленным и сиплым с самого рождения голосом, сказал:
  - Сегодня после обеда слушайте важное правительственное сообщение!
  Мы хором решили, что объявят об очередном полете в космос. С двенадцати школьный приемник был включен. Не помню, во сколько, раздался голос диктора:
  - Слушайте важное правительственное сообщение! ...
  Это была среда, 14 октября 1964 года. На октябрьском пленуме ЦК КПСС был снят с должностей Первого секретаря ЦК КПСС и Председателя Совета Министров Н.С.Хрущев. Потом было закрытое секретное письмо в партийные организации. Сместили Хрущева за волюнтаризм и "по состоянию здоровья".
  Я не помню, чтобы смещение Хрущева вызвало у кого бы то ни было сожаление. Еще несколько лет назад некоторые, в том числе и наши педагоги, им восторженно любовались. Особенно за потрясание туфлей и Кузькину мать. Мое отношение к Хрущеву было предопределено задолго до этого домашними разговорами. Тесть моего брата, КГБист, подполковник в отставке, старый коммунист, тяжело вздыхая, открыто, не стесняясь моего присутствия, говорил с покряхтыванием:
  - Несерьезно все... Ничем хорошим это не кончится...
  В течение нескольких недель на прилавках магазинов появилось все, что больше года было дефицитом. Крупы, сахар, мука, масло... Колбаса нескольких сортов. Появились, ранее невиданные, маслины, изредка даже икра, печень трески ... И кубинские ром и сигары...
  С тех пор прошло более пятидесяти лет. Для меня все это время остался неразрешимый вопрос:
  - Откуда мог знать работник райкома партии из молдавского захолустья то, чего не знал сам Хрущев ... А может Богорош, как опытный шахматист, по косвенным признакам и отрывочным сведениям, как мозаику, сложил у себя в мозгу реальную ситуацию и точный прогноз?
  
  
  
  Учитель географии
  В октябре директор, в очередной раз оставив меня после уроков, сказал:
  - Кристина Георгиевна, учительница географии, ложится надолго в больницу. Возможно очень надолго. Что-то с почками... Я не хочу вовлекать в это дело РОНО. Одни сложности потянут за собой другие. Бери на себя всю географию, рисование и частично сельхозтруд. Труд ненадолго. Соберут урожай с подопытного участка и я переведу уроки труда в школьную мастерскую. Воспитателем в интернате будет Рая, пионервожатая.
  Так неожиданно я стал единственным учителем географии в средней школе. Готовиться к урокам в общежитии интерната в галдящей команде воспитанников было не с руки. Жить перешел на квартиру в доме неподалеку, в котором снял небольшую отдельную комнатушку. Тогда география в школе была серьезней. Как и, пожалуй, все. В пятом классе были основы физической географии. В шестом классе учили географию СССР. А дальше - больше. Физическая и экономическая география СССР, зарубежных стран и так далее. На десерт была астрономия.
  Многое я помнил из курса средней школы. С благодарностью вспоминал бессменного, ныне здравствующего девяностопятилетнего, нашего учителя географии Бадюла Сергея Даниловича. Сама собой пришла мысль увязывать тему предстоящего урока с ранее прочитанными книгами. Рекомендовал читать эти книги ученикам. Детям это нравилось. В географию я погрузился быстро, охотно и безболезненно.
  
  
  
  
  .
  Открытый урок
  Была середина второй четверти. Вернувшись в учительскую после очередного урока, я застал, сидящим за директорским столом, грузного мужчину в плаще. Пальцы его левой руки были полу-сжатыми и, кажется, не двигались. Прижатая к груди, левая рука казалась короче. Он о чем-то живо беседовал с директором, который сидел рядом. Видно было, что отношения между ними были доверительными, сама беседа казалась теплой.
  Когда в учительской собрались все педагоги, директор объявил:
  - Товарищи! У нас в гостях, знакомый вам Михаил Николаевич, - Иван Федорович назвал и фамилию, но я не запомнил. - Директор Каларашовской школы. Сегодня он у нас в качестве внештатного инспектора РОНО.
  Повернувшись к инспектору, Иван Федорович спросил:
  - Какой урок вы намерены посетить?
  - Наверное лучше всего по специальности. В каком классе сейчас урок географии?
  Я выступил вперед:
  - В пятом!
  - Ну вот, к вам и пойдем. Я смотрю, Кристины Георгиевны нет.
  - Она в больнице. - сказала завуч. - Борис Кузьмич сказал, что надолго.
  Со звонком на урок мы прошли в пятый класс. Класс встал и сел необычно тихо. Я чувствовал, что дети насторожились.
  Начал опрос, как обычно:
  - Что было задано на дом? Кто желает отвечать?
  Обычно взбалмошный, многочисленный пятый класс стал серьезным. Видно было, что большинство детей переживали. Потянулись вверх руки. Памятуя свои недавние школьные годы, я поднимал для ответа детей, в знаниях которых не сомневался. Скоро опрос был закончен. Я решил перейти к изложению новой темы. В это время поднял руку инспектирующий:
  - Можно, я задам вопрос вот этому мальчику?
  Мне ничего на оставалось, кроме, как кивнуть головой и сказать:
  - Серебриян Василий Иванович, встань!
  Дело в том, что в классе было два Василия Серебрияна. Василий Иванович был черноволосым, смуглым и низкорослым. На рукавах блестящие высохшие следы от содержимого носа. Испачканный чернилами пионерский галстук был скручен двумя жгутами. Учился он из рук вон плохо. Домашние задания чаще ему писала старшая сестра. Двойки, единицы его совершенно не трогали. Он просто ходил в школу.
  Серебриян Василий Алексеевич был выше ростом. Худенький, белокурый, голубоглазый, старательный. Мама, если не ошибаюсь, давно умерла. Воспитывала его мачеха, которую и мачехой не назовешь. Всегда вымытый, в опрятной одежде, причесан и сыт. Пионерский галстук, казалось, гладили каждый день. Учился он старательно. По всему было видно, что Васину учебу дома контролируют каждый день.
  Василий Иванович медленно поднялся. Он совершенно не переживал. Было ощущение, что вызову к доске он не обрадовался. Нарушили человеку покой. Михаил Николаевич спросил:
  - Скажи, Вася! Ты знаешь кто такой Колумб?
  Вася стойко молчал. Только рука его крутила и без того закрученный конец галстука. Внештатный инспектор решил помочь:
  - Ты вспомни, Вася! Что Колумб сделал впервые?
  Вася опустил голову ниже. Сидящие неподалеку, ученики стали подсказывать. Мне казалось, что подсказки Вася должен услышать. Как и проверяющий Михаил Николаевич.
  - Что Колумб сделал впервые? - я решил заострить Васино внимание на сути вопроса.
  Подсказки стали звучать громче. На лице инспектора появилась веселая заинтересованность. Наконец Вася расслышал. Набрав полную грудь воздуха, Вася неожиданно громко отчеканил:
  - Вин первый облетел вокруг Луны!
  Класс оживился. Михаил Николаевич опустил голову и прикрыл правой кистью лицо и лоб. Это длилось несколько секунд. Когда он отнял руку, лицо его было непроницаемым.
  - Хорошо! Садись.
  Вася с чувством исполненного долга, облегченно вздохнув, сел. Дальше я стал объяснять новую тему. В такие минуты у меня словно включается дополнительный клапан. Рассказывая, я вспомнил услышанное ранее, прочитанное в книгах. В конце я все же решил очень кратко совершить с Колумбом морское путешествие в Америку и с Магелланом обогнуть земной шар. В это время прозвенел, возвещающий о конце урока, звонок.
  Мы вернулись в учительскую. Когда прозвенел очередной звонок на урок, Михаил Николаевич деликатно спросил:
  - Где мы могли бы поговорить вдвоем?
  Сидящие в учительской Ксения Алексеевна и Валентина Николаевна, извинившись, вышли.
  - Вы все таки больше уделяйте внимание объяснению нового материала. У вас получится. И у детей что-то в голове останется.
  Потом спросил:
  - Когда вы просмотрели учебник? Перед уроком вы его не открывали.
  - Утром ... - честно признался я.
  - Куда вы думаете поступать?
  - Я решил в медицинский...
  - Решили вы или родители?
  - И я и родители. - ответил я.
  - Если у вас что-либо в жизни изменится, приезжайте ко мне, в Каларашовку. Я вам дам письмо декану факультета в Тирасполе. Вам останется отвезти документы. У вас получится.
  - Спасибо ...
  После отъезда проверяющего инспектора я уточнил. Полное имя внештатного инспектора РОНО было Михаил Николаевич Мошейко.
  Через тридцать с лишним лет я проводил контрольный медицинский осмотр рабочих объединения "Колхозживпром". Передо мной стоял низкорослый худощавый смуглый рабочий в спецовке. Вислые усы до середины подбородка. Наклонив голову, он в упор смотрел мне в глаза. Я видел, что ему весело. Посмотрел обложку амбулаторной карты: Серебриян Василий Иванович.
  - Чем же все таки знаменит Колумб! Серебриян!
  - А лихо его знае! Их стилько наплодилось! Хиба ж запомятаешь?
  
  
  
  Такой молодой, а уже лаборант
  В школу пришло очередное распоряжение министерства народного образования. В нем предписывалось в кратчайшие сроки вывести за пределы учебных классов все без исключения химические реактивы и стеклянную посуду. Директор задумался. В правом, уже достроенном крыле здания школы заканчивали отделку небольшого кабинета с одним окном на юг. Его и рассчитывал Иван Федорович приспособить под свой кабинет.
  Позвонил в район. Кто-то из начальников в РОНО сказал:
  - Можешь кабинет свой оформлять где угодно. Если в течение недели не доложите о выведенных за пределы классной комнаты реактивах, в директорском кабинете будет сидеть другой. Необходимо исключить возможность контакта детей с химреактивами. На дверях кабинета должен быть замок с контролькой.
  Так нечаянно решился для меня вопрос с кабинетом. Мы перетащили туда шкафы с химреактивами, посуду, установили два стола. Столяр вкрутил кольца и вручил мне два ключа. Один для внутреннего замка, другой для навесного с контролькой. В школе я стал единственным работником, имеющим свой отдельный рабочий кабинет.
  В селе этот факт не остался незамеченным. Тем более, что я был первым в истории села и школы лаборантом. Даже ученики рассуждали:
  - У директора кабинета нет, у завуча нет, а у лаборанта есть!
  Мой рейтинг (тогда такого слова мы не знали) сразу вырос. А тут еще и зарплата. Ставка лаборанта, три четверти ставки за географию, плюс рисование. Кому какое дело за что? Главное сумма. По размерам моя месячная заработная плата в первые месяцы шла ноздря в ноздрю с зарплатой завуча, второго лица в школе после директора. Естественно, интерес ко мне в селе сразу вырос.
  Не раз, проходя по селу, я видел провожавшие меня взгляды и слышал голоса, восседающих на лавочках у калиток, женщин:
  - Диви, диви! Такий молоденький, а вже лаборант.
  
  
  
  Василий Иванович
  Рядом с моим новым "персональным кабинетом" располагался четвертый "В" класс. Учителем там был Василий Иванович Долгий. Весь седой, он казался гораздо старше своих лет. Будучи грамотным, в послевоенные годы участвовал в "Ликбезе". Потом закончил экстерном семь классов. Курсы по подготовке учителей младших классов. Затем заочно-очное отделение Сорокского педагогического училища.
  Василий Иванович, кажется, всю жизнь учился. Уже в пенсионном возрасте, работая учителем, закончил заочное отделение Цаульского совхоз-техникума. Занимался виноградарством. Удачливо прививал саженцы плодовых деревьев. С гордостью носил нагрудные академические знаки об окончании сельскохозяйственного и педагогического техникумов. Играл на скрипке.
  Как и многие в Мошанах, Василий Иванович не избежал очарования "моим" служебным кабинетом. После того, как я стал его соседом в школе, его интерес ко мне сразу возрос. Бывало, задавал вопросы из области методологии преподавания в младших классах. Кажется, я отвечал правильно. А может, интуитивно чувствовал, какого ответа ждет от меня Василий Иванович? Иногда казалось, что интерес его ко мне переходил в своеобразное почитание. Это заметили другие педагоги: Емил Петрович и Петр Кириллович. Полушутя, полувсерьез предупредили:
  - Ты у него на особом счету. Если пригласит на стакан вина, не отказывай. Бери нас с собой. У него есть отличное вино. Есть и бурда, одного с вином цвета.
  Как в воду глядели! В конце ноября Василий Иванович пригласил меня к себе домой в гости:
  - Приходите! Покажу вам мои книги. Я собираю книги с еще довоенной поры. Стараюсь читать, но времени мало. У меня большая усадьба, огород, виноград, сад... Требует ухода. А жена больная ...
  - Неудобно как-то одному вечером.
  - Возьмите с собой Петра Кирилловича! Может еще кого? Угощу вином. Такое вино только у меня!
  Когда я сообщил о приглашении коллегам, они оживились.
  - Идем сегодня! Назавтра может передумать.
  Мы пришли в гости к Василию Ивановичу, когда стемнело. Во второй половине ноября темнело рано. Василий Иванович засуетился. Усадил нас за круглым столом, покрытым плюшевой скатертью рубинового цвета. Потарахтев посудой в соседней комнате, убежал. Вскоре принес кувшин с белым вином. Разлил по стаканам. Вино действительно было отменным. Отпив половину стакана, я отложил. Василий Иванович забеспокоился:
  - Может не понравилось?
  - Нет, Василий Иванович! Вино редкостное. Мне нельзя пить. Год назад я перенес желтуху.
  - Как жаль, как жаль!
  Остатки вина были разлиты по стаканам Петра Кирилловича и Емила Петровича. Я допил свои полстакана. Приготовился прощаться. Становилось скучно.
  Емил Петрович в свойственной ему непосредственной манере, попросил:
  - Еще один кувшин, Василий Иванович!
  - Сейчас! Я угощаю только первым кувшином. Вы у меня сегодня первый раз, как гости. Второй кувшин будет стоить рубль. - в своей наивной откровенности Василий Иванович выглядел почти оригинальным.
  - Ладно! - Емил Петрович положил на стол рубль.
  В этот момент я увидел то, на что смотрел более получаса и до сих пор не видел. Это была, вытертая до желтизны по углам, темно-каштанового цвета скрипка. Рядом висел смычок.
  Я всю жизнь теряюсь, когда вижу талант. Любые недостатки людей меркнут, когда я вижу их способности от бога. И не имеет значения: это игра на музыкальных инструментах, пение, рисование, стихотворчество, танцы, лепка. Все то, с чем человек должен родиться. У меня таких талантов нет.
  - Это ваша скрипка? Василий Иванович!
  - Моя! Я купил ее еще в тридцать седьмом году, при румынах. Учился в Сороках, у одного еврея-музыканта. Ах! Как он играл! Потом еще учился в румынской армии. Тогда музыкантов отбирали отдельно. И служить было легче.
  - Вы играете?
  - Да. Играю. Сейчас я принесу вино и буду вам играть.
  Василий Иванович поспешил на улицу. Скоро гулко хлопнула наклонная дверь его подвала. Василий Иванович поставил кувшин на стол и потянулся за скрипкой. Я обратил внимание, что в этот раз вино в кувшине казалось немного мутным. Пока Василий Иванович пощипывал струны и что-то подкручивал в своей скрипке, Емил Петрович разлил вино. Пригубив, отставил стакан:
  - Василий Иванович! Это не то вино! Совсем другой вкус! Налейте вина!
  Василий Иванович не растерялся:
  - Это тоже вино. Но это вино по рублю. А то вино, которое вы пробовали, стоит рубль тридцать.
  - Вот вам еще рубль. Принесите нам того вина. На два рубля как раз будет полтора кувшина. - со всей своей деликатностью сказал Петр Кириллович. - Только не забудьте прополоскать кувшин.
  Скоро Василий Иванович принес вино. Мы сидели у него допоздна. Вели тихие разговоры, а Василий Иванович наигрывал нам какие-то старинные румынские мелодии. Потом неожиданно прозвучали мелодии Штрауса. На мой взгляд, Василий Иванович играл удивительно правильно. Странно было видеть, держащие смычок и замедленно передвигающиеся по грифу, толстые, с черными трещинами и темными ногтями, натруженные мозолистые пальцы. Потом на печи что-то стукнуло. Раздалось злобное бормотание.
  - Это жена. Говорит, что уже поздно. У нее голова болит.
  Мы попрощались. Петр Кириллович пошел домой напрямик, мимо маслобойки. Мы с Емилом Петровичем, дойдя до школы, разошлись в разные стороны. Каждый на свою квартиру.
  
  
  
  Нимфа
  В середине второй четверти наш коллектив внезапно покинула старшая пионервожатая Рая Марчук. В Ярово, ее родном селе, оказалась свободной целая ставка (18 часов в неделю) по русскому языку и литературе. Без старшей пионервожатой школа горевала около двух недель. Однажды утром дверь открылась и в учительскую вошла... моя одноклассница Нимфа Аксиненко.
  В школе Нимфа училась так себе. Однако пела, танцевала, декламировала стихи. Даже бренчала на гитаре. Нимфа с ходу включилась в работу и вместе с классными руководителями стала готовить новогодний концерт. С приездом Нимфы загрустили и озадачились некоторые жены наших учителей. Потом успокоились.
  Почти каждый день за Нимфой из райцентра приезжал мотоциклист. Вся голова и половина лица были скрыты редким в те годы мотоциклетным шлемом с очками. Надев на голову второй шлем, Нимфа усаживалась сзади. Мотоцикл, укутанный голубым дымом исчезал за сельмагом вместе с Нимфой.
  Когда началась распутица, Нимфа переселилась на квартиру в Мошанах. Но в коллектив она почему-то не вписалась. Все время держалась особняком, как в школе. На правах одноклассницы часто заходила ко мне. С остальными держалась ровно, но как-то настороженно. На дни рождения, праздничные столы к новому году, женскому дню она не ходила. Потом ее перестали приглашать, хотя в целом в нашем дондюшанском классе она была неплохой девчонкой.
  Однажды мужская половина в лице Ивана Ивановича (белого), Петра Кирилловича и Емила Петровича поставила передо мной задачу. Предстояло сделать пороховой заряд и приготовить взрывснаряд. Решили проверить, есть ли рыба в небольшом озерце между Мошанами и Бричанами. То, что трем педагогам и лаборанту за браконьерство грозил как минимум позор, не волновало никого. Мне было поручено приготовить взрывчатку.
  Соотношения селитры, угля и серы у меня были. Потом я изготовил щепотку "пороха" с бертолетовой солью. Разница была оглушительной, во всех смыслах. Я решил приготовить заряд побольше. Насыпал в ступку нужные соотношения и фарфоровым пестиком стал перетирать чернеюшую смесь. Ступку я держал в левой руке. В правой был пестик.
  В какое-то мгновение я ничего не сумел осознать, но интуитивно решил срочно избавиться от ступки с будущей взрывчатой смесью. Толчком я послал ступку в сторону двери. В полете содержимое ступки с хлопком ярко загорелось. В это время широко распахнулась дверь и на порог кабинета ступила Нимфа. Ступка с догорающей смесью упала ей на грудь, затем на пол. Нимфа побледнела и едва не последовала за ступкой. С трудом удержалась за косяк двери.
  А я еще находился в состоянии оцепенения от содеянного. Потом бросился к Нимфе и стал отряхивать роскошное жабо на ее платье, что оказалось излишним. Небольшая дырочка образовалась на складке самого жабо. Платье осталось целым. Я стал извиняться. Предложил, на всякий случай, деньги на покупку нового платья. Внимательно осмотрев себя, Нимфа успокоила:
  - Чепуха! Дырочку на жабо я стяну в складку. Никто и не заметит. Я к тебе, собственно по другому поводу.
  - По какому?
  - Ты ведь собираешься поступать в медицинский?
  - Да-а!
  - Уколы ты делать умеешь?
  - Конечно! - не моргнув, уверенно сказал я.
  - Слушай. Мне врач назначил уколы. Витамины и что-то там еще... Два раза я была у Бучковского. Но он так долго примеряется. Щупает и щупает место. Даже противно. Потный, и руки дрожат. Ты не смог бы мне делать уколы?
  - Где? - спросил я.
  - Как где? В ягодицу. Это совсем просто.
  - Я спрашиваю, где я тебе буду делать уколы? Что, здесь в кабинете?
  - Конечно здесь. У тебя полно стеклянной посуды. Дай мне что-либо пошире. Я дома сама буду кипятить час. Принесу сюда с уколами.
  - Ладно! Вот тебе стеклянная кювета. Воду только сливай, когда остынет. И марлю постели под шприц.
  - Это я сама знаю. Давай, я пошла!
  На следующий день Нимфа принесла прокипяченный шприц с иглами и ампулы с лекарствами. Ампул было четыре. Все разные. В одной было что-то мутное с желтым. Я прочитал. Там было написано по-русски: Экстракт Алоэ. В другой было что-то розовое. В третьей белая водичка. А в четвертую словно налили подсолнечного масла. Я слегка оробел:
  - Нимфа! А как тебе делал Бучковский?
  - Он два укола набирал в один шприц. Потом каждую ампулу колол отдельно. Три раза зараза колол. Набирай все вместе, чтоб сразу!
  Моя уверенность улетучилась. А Нимфа торопила:
  - Что ты задумался! Набирай!
  Я надпилил ампулы, отломил и стал набирать в шприц лекарства. Сначала набрал прозрачное. На всякий случай. Потом розовое, затем мутное алоэ. В конце стал вытягивать шприцом масло. Масло пришлось набирать долго. Скоро в шприце было некое подобие жирного борща с красной свеклой. Жир всплыл наверх. Только капусты не хватало.
  Нимфа обнажила свою ягодицу. На всякий случай я взболтал шприц. Чтобы легче выходили лекарства. Я уже видел точки, где раньше колол Бучковский. На душе полегчало. Я выдавил пузырьки воздуха и уверенно приблизил шприц.
  - Коли поглубже! Врач и Бучковский говорили что надо глубоко.
  - Не учи ученого!
  Я уколол. Глубоко. Нимфа даже не дрогнула. Я давил на поршень. Когда я увидел приближающиеся к канюле иглы пузырьки воздуха, я опять оробел. Воздух впускать нельзя! Я резко выдернул иглу со шприцом.
  - У-уф! - облегченно протянула Нимфа, - я почти не почувствовала. Не то, что Бучковский. У тебя легкая рука.
  Спустя некоторое время, я рассказал о моих первых "успехах" в медицине брату, тогда главному врачу Вережанской участковой больницы. Алеша несколько секунд не отрывал взгляда от моего лица:
  - Вроде не дурак ... а ... дурак. - и уже другим, почти незнакомым мне, голосом жестко сказал. - Благодари бога, что обошлось. Твоя милая одноклассница могла скончаться на месте. Чтобы подобное больше не повторялось! Понял?
  Тогда все обошлось. Я продолжал работать. Нимфа ни на что не жаловалась. Однако скоро, в самом начале четвертой четверти Нимфа неожиданно подала заявление на увольнение:
  - Уезжаю в Кишинев. Мне нашли там работу и дают общежитие. Учебный год школа закончила без старшей пионервожатой.
  После третьего курса наша группа проходила фельдшерскую практику в торакальном отделении республиканской больницы. Там нас обучили, как правильно и грамотно делать внутрикожные, подкожные, внутримышечные и внутривенные инъекции. Там же, меня научила делать плевральные пункции мама моей коллеги по группе Оли Лопушанской. Софья Ивановна, фронтовой хирург, натаскивала нас как щенят, иногда беспощадно. Вспоминая с благодарностью то время, могу сказать: медицине нас учили по настоящему ...
  Однажды в центре города я столкнулся лицом к лицу с ... Нимфой.
  - Сколько лет, сколько зим!
  Нимфа рассказала, что работает в связи на Главпочтамте, в какой-то секретной части. На мой вопрос об отдаленных последствиях моего лечения, моя бывшая одноклассница ответила:
  - Представляешь? Тогда у меня не было ни одного уплотнения. А одна женщина с работы после уколов три месяца назад имела два абсцесса сразу. Почти месяц была на больничном. А тогда, три года назад, я проверялась у моего врача. Он сказал, что не ожидал такого выздоровления.
  Когда-то в детстве я сорвался с высокой груши. До земли я не долетел. Успел ухватиться за сук. Тогда моя баба Явдоха сказала:
  - Бог подставил тебе свои ладони.
  Сейчас бы не подставил. Я просто не успел бы ухватиться за сук ...
  
  
  
  Очко
  Из уважения к ныне уже давно почившим, и к тому прекрасному, канувшему в лету радужному времени, мой рассказ обойдется без имен и фамилий.
  После получения очередной зарплаты, кто-то предложил:
  - Давайте сыграем в очко! На копеечки... для интереса!
  С моего раннего детства в нашей семье карты были вне закона. Отец говорил:
  - В жизни не брал карты в руки. Дурости! В карты играют бездельники и лентяи! Сколько работы за это время можно сделать!
  На предложение неожиданно откликнулось несколько человек:
  - Давайте! Женя! Садись! Что? Не играл? Садись! Новичкам везет!
  Стали играть на сущие копейки. Сначала мне действительно везло. Потом проиграл. Но то были копейки! Потом снова, раз за разом стал выигрывать. Я стал понимать, как человеком ощущается карточный азарт. Сумма в банке уже шла на рубли. Потом на десяток, другой... Мне везло. Меня подмывало остановиться. Встать и уйти! Но ... Потом, когда в банке была сумма в ползарплаты, я по инерции пошел на все! И проиграл! Молча выложил в банк проигранную сумму. Один из игроков сказал:
  - Иду на все!
  Все затаили дыхание, следя за рукой, берущей из колоды карты. Наконец раздалось:
  - Очко!
  Рука сгребла деньги и унесла во внутренний карман.
  Потом снова была моя очередь. Я задумался.
  - Не думай! После проигрыша всегда везет. Ставь! Вернешь хотя бы зарплату!
  Трудно передать, что творилось тогда в моей голове. Меня раздирали противоречивые стремления. Как мне хотелось отыграть уже проигранное! Еще больше я опасался потерять все! Потом в памяти всплыли слова отца:
  - В карты играют бездельники и лентяи!
  Я встал:
  - Я больше не играю.
  И вышел.
  В карты на деньги я больше не играл. Никогда.
  
  
  
  
  Куница
  Однажды, проходя из школьной мастерской к школе, на хозяйственном дворе я услышал призыв Сергея Васильевича, школьного завхоза:
  - Евгений Николаевич! Скорее сюда!
  Я вошел в крошечный коридорчик. Сергей Васильевич, указывая на следующую закрытую дверь, протянул мне новый мешок. Громко прошептал:
  - Там куница! Свалилась с чердака. Ловить надо мешком, а то сильно кусается.
  Я чуть приоткрыл дверь. На куче кукурузных початков в настороженной позе сидела куница. Живую куницу я увидел тогда впервые. Трудно сказать, что в ее фигуре было наиболее изящным: голова, шея, грациозно изогнутая спина, пышный длинный блестящий хвост. Куница вся была необыкновенно изящна. Я представил ее, сидящей на моей руке и прижатой к груди, как кошку. Мне действительно захотелось ощутить на своей груди ее тепло.
  - Подходим вдоль стен и прижимаем ее мешками в угол. Берегите руки. Какой воротничок получится для внучки!
  Не открывая широко дверь, мы проскользнули в комнату и плотно закрыли за собой дверь. Куница подпрыгнула к, чернеющему вверху, лазу на чердак. Чуть не допрыгнула. Метнувшись по комнате, снова заняла, господствующую в комнате, высоту - кучу кукурузных початков. Растянув мешки мы стали приближаться к зверьку вдоль стен. Куница подпрыгнула еще раз. Снова неудачно. И опять заняла место на куче кукурузы.
  Я собирался прыгнуть и накрыть куницу мешком. Но Сергей Васильевич, несмотря на возраст, оказался проворнее. И опытнее. Он быстро, преграждая кунице путь на чердак, занес над ней растянутый мешок. Одновременно прыгнула и куница. Ударилась в мешок. Сергей Васильевич прижал мешок к початкам и попытался другой рукой через мешок прижать к початкам саму куницу.
  Скорость, с которой менялись дальнейшие события не оценить. Я не успел ничего сообразить. Прижатая, куница успела через мешок укусить Сергея Васильевича за кисть. Потом ее голова молниеносно показалась из под края мешка. Куница укусила другую руку завхоза. Выскользнув из-под мешка, куница взметнулась вверх, но не в чердачное отверстие. Она прыгнула на стык стен. Оттолкнувшись от угла, куница исчезла в черном проеме чердака.
  Сергей Васильевич растерянно стоял, отряхивая окровавленные руки. Оказалось, что через мешок куница успела укусить его левую руку два раза. Укусы были точечными, но скорее всего, глубокими. Мы вернулись в мастерскую, где в каждом помещении была аптечка. Я сбегал к себе в кабинет и принес пергидроль. Он в десять раз более концентрированный, нежели обычная 3% перекись водорода.
  Прижимая ватные тампончики с пергидролем, я последовательно обрабатывал укушенные ранки. Потом был йод. Повязка. Мы настояли, чтобы Сергей Васильевич обратился в медпункт к Бучковскому. Тот назначил таблетки тетрациклина и дал направление в Атаки к хирургу. Сергей Васильевич в Атаки поехал утром следующего дня. Привез коробку с ампулами сыворотки против бешенства. Одного не могу вспомнить. "Пускал" ли, как говорят в Мошанах, Сергей Васильевич уколы до конца или прервал лечение. Прошло столько лет. Спросить уже некого.
  В учительской происшествие вызвало неподдельный интерес. Когда я рассказал о предназначении шкурки еще не пойманной куницы, Иван Иванович Порядин весело заметил:
  - Это называется "Делить шкуру неубитого медведя".
  Прошло более двенадцати лет. Выйдя вечером на крыльцо, я услышал на чердаке сарая шум и хлопанье крыльев. На чердаке у меня были, оставленные на зиму, шестнадцать пар племенных голубей различных пород. Я кинулся к лестнице. Открывая дверцу на чердак, включил свет. Некоторые голуби еще трепыхали крыльями. Отверстие летка было занято задней частью куницы и, свисающим вниз, пышным блестящим хвостом.
  Первый импульс гнева заставил меня протянуть руку, чтобы схватить и наказать ночную злодейку. Моя рука замерла в воздухе. Я вспомнил, как много лет назад мы с Сергеем Васильевичем охотились за куницей. Сразу же вспомнил рассказ моего наставника по голубеводству Николая Эммануиловича Юзефовича:
  - Куница способна извернуться в отверстии или норе размером, не превышающим поперечник самой куницы.
  Я отдернул руку. А куница плавно, как в замедленном кино, забираясь на крышу сарая, словно не спеша, утащила в леток свой хвост. Я осмотрелся. Все голуби лежали на полу чердака. Не в силах больше там находиться, я спустился и пошел в дом. Почему-то очень долго мыл руки. Наутро на крыше дома я увидел двух, спасшихся в смертельной суете, голубок. На чердак они больше не вернулись.
  
  
  
  Бокс
  В школе спортивного зала не было. Под спортивный зал была приспособлена обширная комната бросового дома, в котором в шестидесятые находился колхозный детский садик. Периодически, выходя из школьных мастерских, я заходил в спортзал. Если не шел урок физкультуры, я несколько минут забрасывал в корзину баскетбольный мяч. Если были напарники, играл партию-другую в настольный теннис.
  Однажды я застал в зале двух девятиклассников, боксирующих в, недавно приобретенных Иваном Ивановичем Куксиным (Черным), боксерских перчатках. Я загорелся. Несмотря на то, что драка не была заложена во мне с рождения, не раз, боксируя перед зеркалом дома, я "выигрывал" чемпионаты страны и мира. Я попросил перчатки. Мне помогли их одеть и зашнуровать. Потренировавшись об стенку, я вызвал на бой кого-то из девятиклассников. У меня навыки в боксе были весьма скромными. У ребят еще скромнее. Скоро я перебоксировал с присутствующими ребятами. Было неинтересно. А возможно, учитывая мой "учительский" статус, ребята просто стеснялись ударить меня сильнее?
  В это время, девятиклассник Миша Ярмалюк, с псевдонимом Ворона, указал мне на вошедшего в спортзал подростка в потертом рыжем вельветовом костюме:
  - Попробуйте и с ним, Евгений Николаевич! - тут же крикнул пареньку. - Колюша! С Евгением Николаевичем будешь боксировать?
  Паренек молча пожал плечами. Я всмотрелся. Ниже среднего роста, ходит не спеша, вразвалку. Колюша казался очень медлительным. В селе его почему-то называли клоуном. По всем позициям он проигрывал уже боксировашим со мной Мишке Ярмалюку и Толе Скорцеско. Даже внешне парень был больше похож на тугодума. Пшеничного цвета гладкие волосы, голубые глаза и полные губы выдавали в нем миролюбие, добряка по натуре. Боксировать со мной он явно не стремился.
  Наконец Колюша сдался. Одел перчатки, сам зашнуровал. Натянули и завязали шнурки ему наши секунданты. Мы стали боксировать. Я спешил. Надеялся нанести пару эффектных ударов и закончить поединок. Я старался ударить Колюшу прямо, справа, слева, в подбородок. А Колюша медленно двигался по спортзалу. Мои удары не достигали цели. Правда, пару ударов в грудь он пропустил. Это придало мне уверенности.
  Я пошел в наступление. Но на пути моих кулаков неизменно медленно, но вовремя возникали перчатки Колюши. Я стал горячиться. Стал больше делать обманных движений, отходил, потом снова внезапно бросался вперед. Я решил взять Колюшу измором.
  Бросившись в очередную атаку, я ничего не успел сообразить. Я даже не почувствовал удара. Очнулся я на полу. Я лежал, как лежат, перевернутые на спину, тараканы, двигающие одновременно всеми конечностями. В голове шумело. Спортзал, вместе со всеми в нем находившимися, плавал. Попытавшись встать, я понял, что это мне сделать будет нелегко. Подошел Колюша, уже без перчаток. Наклонившись, протянул мне руку. Помог встать. Меня шатало, как пьяного. Я сел на скамейку у стены. Постепенно возвращались обычные звуки.
  Ребята смотрели на меня, если не весело, то с интересом. Посидев, поднялся и пошел к себе. Позже я узнал, что Колюша, обучаясь то ли в ремесленном училище, то ли в училище механизации занимался в секции бокса.
  Боксировать в моей жизни я больше не желал.
  
  
  
  
  Первые выборы
  Случилось так, что достигнув восемнадцатилетия, первые свои выборы в Верховный Совет Союза ССР я встретил в Мошанах. За несколько недель до выборов Иван Федорович на собрании педагогического совета утвердил список агитаторов. В этом списке оказалась и моя фамилия. Пробежав список взглядом, я отметил, что в агитаторы попали все молодые и в основном не местные.
  Когда Иван Федорович распределил агитаторов по участкам, начались недовольства. Дело в том, что в селе было несколько десятков семей, десятилетиями не принимавших участие в выборном процессе. Особенно агитаторы отбрыкивались от нескольких фамилий. Иван Федорович примирительно сказал:
  - Уговорили. Вот эти три семьи мы попросим, чтобы агитировал Евгений Николаевич. Он молодой, энергичный, грамотный. Сумеет уговорить.
  Тогда я тоже был уверен. Мне вообще было непонятно, зачем люди отказываются ходить на выборы и не хотят голосовать. Для меня с самого детства выборы в селе всегда были праздником. Перед выборами сельчане с интересом читали газеты, где писали, на сколько дешевле будет стоить хлеб, водка, селедка, рыбные консервы и еще много чего. В день выборов целый день на бульваре играл духовой оркестр.
  Сельский магазин был открыт с утра до поздней ночи. Водку разрешали продавать на стопки. А бывало, в село из сельпо выезжал буфет. Там колбаса, копчения, конфеты ... И еще ... Я не помню, чтобы кого-то, чьи портреты за добрый месяц до праздника висели в селе на видных местах, не выбрали. Так какой смысл не ходить на выборы или голосовать против, если все равно выберут. Только портить себе и другим настроение?
  Иван Федорович продолжал:
  - С обходами не затягивайте. Рассчитайте так, чтобы к некоторым успели сходить два, а то и три раза. Берите с собой агитматериалы. Оставляйте хозяевам. По вашим следам могут для проверки приехать из района, а то и из Кишинева. Увидят в доме плакаты, значит вы уже были. А то еще и спросят:
  - Оставляли ли агитаторы вам портреты и плакаты?
  Шли дни, недели ... Я всю жизнь оттягивал подготовку к событиям, в которых я принимал участие. У меня всегда приходит осознание момента, что дальше затягивать нельзя. А тут еще потеплело. Оттаяла замерзшая земля. То слякоть, и тогда грязная струя взлетает из-под сапог до самого носа, то вязкая топь, когда сапоги грозят остаться в клейкой грязи. Но делать нечего, надо идти. Хотя, какой проверяющий приедет по бездорожью? А вдруг местные захотят проверить? Нельзя подводить Ивана Федоровича!
  В двух первых домах меня встретили юркие с бегающими глазами, сухонькие старушки. Как сестры! Не пустив дальше порога, проворно вставали на пути.
  - Знаем, знаем! Прийдэмо! А як же?
  В третьей небольшой хатенке дверь мне открыл высокий худощавый и жилистый старик. Судя по тому, как он проворно подбросил свое тело и уселся на лежанку, оставлял о себе впечатление могучего, не утратившего силу, мужика.
  Я разулся. Видимо это понравилось старику, так как он уже с интересом смотрел в мою сторону. Положив агитматериалы на стол, я стал объяснять цель моего визита. Старик не дослушал:
  - Убери со стола бумаги. Не погань мени стил! А на выборы я не ходил ни разу и не пойду.
  - Почему? Это долг каждого человека, отдать голос ... - начал я с шаблонного обращения к избирателям.
  - Ты еще бы сказал советского человека. Я советским никогда не был и не буду.
  - Но ведь вы живете в обществе, где есть конституция ... - я оказался в затруднении.
  - У меня один закон - бог! И его я чту! Ты еще молодой! Говоришь, что тебе говорят. Эта власть не от бога!
  - А в библии написано, что любая власть от бога. - повторил я, где-то прочитанное или услышанное.
  - То заблудшая религия так говорит! Эта власть от сатаны! Придет час, придет Армагеддон. Очистит он землю от сатаны!
  Я понял, что попал к иеговисту. Все правильно! Вон, на подоконнике тоненькая брошюра "Башня стражи". Понимал, что мне лучше уйти. Не перековать мне его!
  Но уже старик меня не отпускал:
  - Я уже старый. Но ты еще будешь жить, когда эта власть рассыпется, как песок. И следа не останется. Огнем все выпалят!
  Я поднялся с табуретки. Решился на последний, на мой взгляд, довод:
  - Так как мне записать? Что пойдете или не пойдете?
  - Пиши, что хочешь! Только грязнее бумага будет! И не используешь.
  - До свидания!
  Я вышел. На душе было муторно. Как будто объелся чего-то непотребного. Одновременно я чувствовал: старик посеял во мне какую-то мутную ядовитую горечь, которая скоро не пройдет. Если пройдет вообще.
  На второй день я доложил Ивану Федоровичу о проделанной работе. Он усмехнулся:
  - Никто из них не придет на выборы. Я их уже изучил. Сам ходил не раз агитировать. Ладно! Иди, Петр Кириллович тебя искал ...
  
  
  
  Всего навсего учитель
  Однажды, переговорив с кем-то по телефону, Иван Федорович объявил:
  - Сегодня расширенный сельский актив. Быть всем без исключения. На обсуждении важный вопрос: об электрификации села!
  Должен был ранее сказать, что в Мошанах, как в уже минувшие пятидесятые в Елизаветовке, колхозная электростанция работала только в темное время суток. Днем электрообеспечение прекращалось. За зданием сельского совета тарахтел небольшой дизель, питавший сельский радиоузел. В школе, я уже говорил, был одноцилиндровый, с динамо-машиной на 2 киловатта, движок.
  В назначенное время вся школа в полном составе был в большой комнате правления колхоза, в которой предстояло провести актив. Собрание актива открыл председатель сельского совета Парфений Иванович Бакалым. Вопрос был поставлен кратко. Об очередности электрификации частных домов колхозников.
  Я сразу сравнил Мошаны с моим селом. Елизаветовка - единственная, почти прямая улица. В Мошанах десятки улиц, закоулков и тупиков. Это проект и смета, в которых я тогда ничего не смыслил, на будущий год. Сразу стало очевидным, что каждый специалист, бригадиры и остальное колхозное начальство ставит вопрос так, чтобы, в первую очередь, были электрифицированы их дома. Себя они не упоминали. Вспомнили о соседках-доярках, вдовах погибших на войне, инвалидах, многодетных... Длинная улица, на которой жили Петр Кириллович и его жена Зинаида Васильевна, оказалась обойденной вниманием колхозных активистов. Попросил слова Петр Кириллович:
  - Я не имею ничего против доярок, инвалидов и колхозных специалистов. Я вообще не против кого-либо. Прошу принять внимание электрификацию домов учителей и моего дома в частности.
  - А зачем вам свет, Петр Кириллович? - задал вопрос активист, отвечающий в сельсовете за призыв в ряды вооруженных сил, Федор Репняк.
  - Если вы считаете, что мне электричество в доме не нужно, может быть. Но вот, Зинаида Васильевна, - указал Петр Кириллович на жену, - она ежедневно проверяет около сотни тетрадей.
  - Ну и что? Как проверяла, так и будет проверять!
  - Но вы себе запланировали линию в первую очередь! - не сдавался Петр Кириллович.
  - Но я начальник ВУС (военно-учетная стол).
  - Федя! Ты забыл, сколько я тебя учил? - это был голос Ивана Ивановича Порядина, в прошлом боевого капитана-артиллериста.
  - На твоем месте мог быть и я. - сказал Иван Иванович Куксин, учитель физкультуры
  - Для этого надо вступить в партию. А так, кто вы такой? Всего навсего учитель.
  В зале замолчали. Когда мы шли в темноте домой, Петр Кириллович сказал:
  - Кажется, еще никогда в жизни не чувствовал себя так паршиво.
  - Хам наплевал в душу всем. - это был голос Порядина.
  
  
  
  Голос Америки
  В ноябре мы с директором привезли из Кишинева комплекты наглядных пособий по всем предметам, химические реактивы, двухцилиндровый бензиновый мотор с электродинамой, радиоузел, состоящий из вседиапазонного радиоприемника "Казахстан" и мощного усилителя. Радиоузел с проигрывателем, приемник, магнитофон и щит управления я смонтировал у себя в кабинете, чтобы не отрываясь, я мог подключить к сети любой класс. Это было особенно удобно для учителей иностранного языка и пения.
  С появлением вседиапазонного радиоприемника я и мой кабинет стали намного востребованнее у мужской части педагогического коллектива. Ко мне, чаще по вечерам приходили послушать передачи "Голоса Америки" и "Свободы". Особое пристрастие к "Голосу" питал учитель истории Емил Петрович Гыцу. Они с Петром Кирилловичем часто засиживались у меня допоздна, слушая и обсуждая сообщения "Голосов".
  Однажды, когда мы слушали радио, внезапно прекратилась подача электроэнергии с колхозной электростанции. Мы зажгли спичку и посмотрели время. Было без двадцати двенадцать. По расписанию подачу электроэнергии прекращали в двенадцать ночи. Посидев еще минут десять и поняв, что света нам сегодня уже не видать, мы разошлись.
  Утром учительница французского языка Тамара Петровна попросила поставить ей пластинку с определенной темой. Включив тумблер усилителя и подключив переключателем ее класс, я поставил пластинку и попросил Тамару Петровну включить проигрыватель, как только я подам ток от школьной электростанции. Оставив ей запасной ключ, попросил закрыть кабинет.
  Движок запустил, что называется, с ходу. Решил подождать, пусть прогреется. Установил рабочие режимы. По показаниям приборов на щитке наблюдал за нагрузкой. Вот стрелка амперметра качнулась вправо и застыла в интервале между цифрами 1 и 2. Это означало, что усилитель работает.
  Не спеша, пошел в учебный корпус. Едва вошел в вестибюль, увидел растерянную Тамару Петровну.
  - Евгений Николаевич! Пластинка крутится, а в классе ничего не слышно. Я щелкала там, где щелкали вы, но все равно не слышно. Решила ждать вас.
  Когда мы вошли, я кинул взгляд на усилитель. Все в порядке. Сигнальная лампа горит, стрелка амперметра на выходном каскаде все время колеблется. Значит сигнал из усилителя идет в сеть. Я собрался было проверить в классе подключение динамика, когда мое внимание привлек радиоприемник. Он тоже был включен! Я включил тумблер контрольного динамика. По моему кабинету с легким присвистом полилась передача "Голоса Америки". Только сейчас вспомнил, что уходя вчера вечером, в темноте я не выключил радиоприемник, который был настроен ... Во мне все застыло. Хорошо, что в класс не пошла передача! Но почему?
  Я посмотрел на щит управления радиоузла. Я отказывался верить своим глазам! Пощелкав переключателем, потом другим, Тамара Петровна совершенно случайно сделала то, чего я сам ни разу не делал. Выход усилителя школьного радиоузла она соединила с сельской радиосетью. Сельский радиоузел сейчас не работает! Я выключил контрольный динамик и покрутил вправо до отказа регулятор громкости радиоточки.
  Я не знаю, что чувствует человек, когда от страха волосы встают дыбом. Но кожа на моей спине стала живой, словно начала собираться и двигаться независимо от меня и моего желания. Усилитель школьного радиоузла подавал в сеть верхней части села передачу радиостанции "Голос Америки". Я мгновенно выключил радиоприемник, отключил подачу сигнала в сельскую радиосеть, переключил линию на класс и снова включил контрольный динамик. В кабинете, а значит и в классе зазвучала французская речь. Тамара Петровна, кажется, ничего не поняла. И, как говорят, слава богу. Я кивнул ей, что все в порядке. Тамара Петровна пошла в класс.
  Я перевел дух. Середина шестидесятых! Разные "голоса" тогда глушили вовсю. А в "Казахстане", я читал в описании, стоял ламповый помехо-подавляющий фильтр. Слышал ли кто передачу в селе? Я утешал себя спасительной мыслью, что могли и не слышать. Колхозники - кто на колхозных работах, кто дома за скотиной убирает ... Должно обойтись.
  В этот момент на задний двор школы влетел черный мотоцикл с коляской. На скорости подъехав к заднему крыльцу школы, мотоцикл резво развернулся и резко затормозил. За рулем в овчинном черном кожухе сидел председатель сельского совета Парфений Бакалым.
  Сзади председателя был, как он сам себя называл, начальник ВУС (военно-учетный стол) сельского совета Федор Репняк. Вроде представителя военкомата в сельсовете. Себя он считал и видел на одном уровне, а то и выше, самого председателя сельсовета. Почитал себя кэгэбистом. По отношению к участковому, старшему лейтенанту Грищуку, вел себя, мягко будет сказано, покровительственно.
  Соскочив с мотоцикла, оба кинулись к запасной двери. На время уборки в школе, уборщицы ее открывали настежь. Дверь оказалась закрытой. Быстро осмотрелись. Видимо вспомнив, что правое крыло, где находился мой кабинет, отделено от центрального входа в школу двумя штакетными заборами, стремглав кинулись огибать левое, еще не оштукатуренное крыло.
  Я понял с ходу, что это по мою душу. Крутанул ручку верньерного устройства радиоприемника с метки "Голоса". Добавил до полной громкость "Урока французского языка". Вышел в коридор и закрыл на ключ дверь кабинета. Успел принять непринужденную позу перед портретом Попова, изобретателя радио.
  Раздался грохот сапог в вестибюле. Из-за колонны почти выбежали представители закона. Увидев меня, затормозили. Не поздоровавшись, потребовали открыть лаборантскую.
  - В чем дело?
  - В прокуратуре задашь вопрос, если позволят. И в КГБ. - это был Федор Репняк.
  Парфений молчал. Двое его детей учились в школе. Сережа в шестом-А, Валя в пятом. Нормальные дети.
  Я открыл кабинет. Оттолкнув меня, в кабинет ворвался Репняк. На всю комнату звучала речь на французском языке.
  - А это что за станция? - допрашивал меня Репняк.
  - Это не станция, это пластинка для урока французского языка. Тамара Петровна ведет урок. А в чем дело?
  Мне никто ничего не объяснял. А мне и не надо было. Федор Репняк осмотрел радиоприемник. Приемник был выключен. Начальник ВУС положил руку на металлическую крышку футляра приемника.
  - Холодный ... - разочарованно сказал Репняк.
  - Не успел нагреться. Или успел остыть. - подумал я.
  - Где Тамара Петровна?
  - В классе. Пройдемте!
  Подойдя к классу, я показал на дверь. В этом классе учился сын Парфения, Бакалым Сережа. Не постучав, Репняк открыл дверь. Из класса донесся голос дикторши, ведущей урок французского языка. Репняк прикрыл дверь.
  - В чем дело?
  Мне никто не ответил. Переглянувшись, оба пошли к выходу. Стук их сапог был почти неслышным.
  
  Прошло более двадцати лет. Я был на амбулаторном приеме, когда меня неожиданно вызвали в отделение. Скорая доставила больного с тяжелым носовым кровотечением. Артериальное давление 230/120 мм. рт. ст. Пациент лежал на высокой подушке, закинув назад голову. (Это, к сожалению порочная поза, которую принимает большинство пациентов с носовым кровотечением. Кровь изливается в глотку и в лучшем случае больной ее выплевывает. Большинство глотает, чтобы "не терять кровь", что чревато очередными грозными осложнениями).
  Придав нужное положение пациенту, я начал срочную тампонаду носа. При этом я говорил с больным только на молдавском языке. Я был уверен, что больной из молдавского села. Осмотреть, откуда изливается кровь не было возможности. Толстая струя била толчками. Чтобы спасти больного я решил перестраховаться и застраховать пациента от дальнейшей потери крови. Я принял решение наложить комбинированную заднюю тампонаду. Зверская процедура. Для больного и для врача.
  Все прошло быстро, удачно, с минимальной потерей крови во время процедуры. Распорядившись о неотложных назначениях, я взял историю болезни и направился в ординаторскую, чтобы записать о проделанном. Описав состояние больного, состояние ЛОР-органов, я подробно описал проведенную тампонаду, написал окончательный диагноз. Назначил режим, диету, лекарственные препараты. Учитывая высокое давление, предписал консультацию терапевта и невропатолога. Назначил обследования.
  Закрыв историю болезни, отодвинул ее в сторону. Подвинул с себе следующую. Тут же отодвинул, впившись взглядом в историю болезни предыдущего пациента с носовым кровотечением:
  Репняк Федор Иванович, и так далее...
  В памяти, как на экране всплыло все: "Вы всего навсего учитель!; Агрессивный топот сапог по школьному коридору."
  Хорошо, что я работал в маске, закрыв лицо. Плюс очки. Больной мог меня узнать и вспомнить события двадцатилетней давности. Это могло спровоцировать повышение давления, рецидив кровотечения, а то и кровоизлияние в мозг. К недоумению сотрудников, знающих о том, что я часто пренебрегаю мерами индивидуальной защиты, в последующие дни я маски не снимал. С пациентом продолжал общаться на молдавском, хотя часто он не все понимал.
  В срок я удалил тампоны из носа. Все обошлось, как нельзя лучше. Давление стабилизировалось, кровотечение не повторялось. Я готовил пациента к выписке из стационара. Как-то утром я проводил контрольный осмотр больных, забыв надеть маску. В процедурную вошел и сел на табуретку очередной пациент. Я поднял взгляд. Передо мной сидел Федор Репняк! Как можно доброжелательнее, ровным голосом я спросил о самочувствии.
  - Хорошо, доктор! Хочу домой.
  По лицу, наливающемуся бордовым цветом, его глазам я видел, что он меня узнал. Я старался не подать вида, что нас что-либо связывало в прошлом. Полагаю и надеюсь, что это мне удалось.
  - Перед выпиской надо измерить давление.
  Измерив, я с трудом оторвал взгляд от шкалы тонометра. 200/100. Ого!
  Я снова назначил консультацию терапевта. Когда коллега измеряла давление, оно было 150/90. Я понял, что на этом этапе больному лучше всего уйти домой, чтобы не видеть меня. В тот же день пациент был выписан на амбулаторное лечение.
  
  
  
  Химик Саша
  Рассказывая о самих Мошанах, школе, людях и о том времени, поймал себя на том, что говорю обо всем, кроме основного - подготовки к вступительным экзаменам на следующий год. Между тем, начиная со второй четверти, с ноября я начал подготовку к экзаменам по трем дисциплинам: физике, химии, русскому языку и литературе. Сам характер работы, окружение уже, ставших коллегами, педагогов и сама школьная атмосфера располагали к чтению вообще и к учебе в частности.
  Несмотря на то, что самым старшим классом был девятый, в школе были все необходимые учебники для среднего общеобразовательного заведения. Трудно сказать, какой дисциплине я отдал предпочтение, но начал с подготовки по русскому языку и литературе. Скорее всего потому, что на экзамене по русскому языку и литературе в Черновцах я написал сочинение на тройку.
  Надо было научиться писать сочинения. Для этого надо было знать хрестоматийный материал и уметь анализировать его в том ракурсе, в котором нас натаскивала в средней школе наша Варвара Ивановна. И последним моментом было грамотное критическое изложение материала.
  С разрешения Зинаиды Васильевны и Валентины Николаевны я перечитывал сочинения наиболее успевающих учеников. Очень скоро я отказался от избранной мной методики самообразования. Ощутимой была разница в восприятии материала девятиклассниками и мной, закончившим одиннадцать классов и уже работающим. Я видел: если я буду ориентироваться на написанные восьми- и девятиклассниками сочинения, к концу учебного года мои сочинения станут наивными и примитивными.
  Решение вопроса я неожиданно нашел в методических рекомендациях по русскому языку и литературе для учителей. Я не писал полностью сочинения от начала до конца. Я старался делать то, чего я не любил делать в школе: я писал преподробнейшие планы моих будущих сочинений и укладывал их в моей памяти. Скоро это стало системой.
  Несмотря на то, что на вступительном экзамене в Черновцах химию я сдал на "отлично", я осознавал, что физику я знал лучше химии. Тем не менее физику я вначале учил безсистемно. Просто выбирал наиболее предпочтительные разделы, особенно решение задач. Потом стал ходить на уроки физики к Петру Кирилловичу. Влюбленный в свой предмет, Петр Кириллович охотно совершал экскурсы в любой раздел физики. Признаюсь, довольно часто мы спорили. Споры эти, я понял позже несли в себе пользу для нас обоих.
  Что касается химии, я неожиданно в качестве наставника я получил, живущего со мной в одной комнате на частной квартире, Сашу Чеботаря. Саша, закончив Тимирязьевскую академию, работал главным агрономом в колхозе. Наши совместные путешествия в мир химии начались неожиданно. Взяв в руки, принесенную мной из школы, "Общую химию", кажется Иванова, а может Глинки, точно не помню, Саша полистал книгу, затем внимательно прочел оглавление. Закрыв книгу, положил ее на стол.
  Затем на меня посыпались вопросы. Я осознавал, что хотя Сашины вопросы не выходили за пределы школьной программы, на большинство его вопросов ответа у меня не было. Саша открыл мне глаза: несмотря на пятерку в аттестате и отличную оценку на вступительном экзамене в Черновцах, химию я знал из рук вон плохо. Саша мне сказал, что в моих знаниях отсутствует система. Я тогда не мог осознать, что такое система в химии.
  Оказывается Саша после двух курсов агрономического факультета Кишиневского сельхозинститута был направлен в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию для углубленного изучения агрохимии, тогда относительно новой дисциплины. Моему изумлению не было предела, когда я осознал диапазон и глубину Сашиных знаний неорганической, органической и биологической химии.
  Откуда в нем была такая мотивация преподавания мне химических дисциплин? Вспоминая тот год, мне кажется, что в Саше с рождения был заложен и не родился талантливый педагог. Он настолько доступно раскрывал передо мной саму химию, что я самостоятельно стал видеть в ней систему. Я его не просил заниматься со мной. Он сам, не объявляя, стал увлекательно и, не побоюсь сказать, с любовью натаскивать меня с самых азов. Я стал смотреть на химию по другому. Наряду с общей (неорганикой и органикой) Саша познакомил меня с биохимией, с физической и коллоидной химией. При этом я сам ощущал, что, усвоенные вне школьной программы, знания не являются чем-то отвлеченным, лишним. Любую формулу, любую химическую реакцию Саша подносил в прикладном плане, привязывая знания к практическому применению.
  На вступительных экзаменах в Кишиневском медицинском институте я получил: по физике - четыре, по химии - пять, по сочинению - три. Два года подряд одни и те же оценки. Словно кто-то наворожил. Проходными были двенадцать баллов. Я поступил!
  
  
  
  Волга
  Однажды Саша пришел с работы в необычайно возбужденном состоянии. Он долго ходил по комнате из угла в угол, почти пританцовывая. Потом стал напевать песни. Тогда я узнал, что в Саше погиб, не родившись, еще и оперный певец. Порывшись в огромной картонной коробке, Саша достал бутылку шампанского:
  - Угадай!
  - Уверен, что ты влюбился и женишься!
  Саше весной шестьдесят пятого года исполнилось ровно тридцать лет.
  Саша пренебрежительно махнул рукой:
  - Нет!
  - Тогда не знаю ...
  Саша с проворством, никак не вяжущимся с его сверхсолидной комплекцией, стремительно сделал по комнате круг, грациозно вытанцовывая "Лезгинку".
  - Я получил распоряжение! - Саша подлетев к вешалке, на которой висел его пиджак, достал из внутреннего кармана небольшой листок бумаги. Размахивая передо мной бумагой, Саша под свой аккомпанемент стал выплясывать свадебную "Сырбу".
  - Что это! - кивнул на бумагу я.
  Мне было непонятно. Сашу я успел узнать как серьезного, солидного, мало разговорчивого молодого человека, постоянно следящего за своим поведением и речью.
  - Послезавтра еду получать "Волгу"! Назавтра заказал в сберкассе пять с половиной тысяч рублей.
  Было от чего оторопеть. В Дондюшанах были две частные "Волги". Первую за три тысячи двести приобрел начальник смены ТЭЦ Чумаков. Он десять лет до этого работал на крайнем Севере. Вторая бежевая "Волга" была приобретена нашим учителем физкультуры Алексеем Ивановичем Ермаковым. Все удивлялись:
  - Откуда у него такие деньги?
  А тут пять с половиной тысяч. Тогда мы еще мыслили масштабами до денежной реформы 1961 года. Всего четыре года назад это были целые пятьдесят пять тысяч рублей. Это была сумма денег, неподъемная для нашего разумения!
  На следующий день село и школа гудели. У Саши будет шикарная "Волга" с оленем! Вот сейчас Саша, наконец, женится на самой красивой и юной девушке. По приходу на квартиру я увидел нашу с Сашей квартирную хозяйку Геню, замеряющую с кумой Юлей площадь между домом и сараем. Чтобы строить гараж. Вот только длины "Волги" Геня не знала. Решила подождать Сашу с работы.
  В тот день я сидел в школе допоздна. Высаживали саженцы и кустарники. Наскоро перекусив, вечером пошел в кино. После кино длинные деревянные скамейки сдвигали и располагали вдоль стен. Начинались танцы "до упаду". Митю Шамотайло сменял Коля Бакалым, которого в свою очередь сменяла радиола с пластинками. "Тик-тик-так, стучат часы на твоей руке...". Танцы продолжались, пока не тикало два-три часа ночи. Тогда молодежь неохотно расходилась по домам.
  Пошел на квартиру и я. Я уже говорил, что мы с Сашей жили в одной комнате. Проход в нее был через крошечный коридор. Если кто-либо из нас задерживался, тот кто ложился спать, двери не закрывал. А если закрывал, чаще всего это был Саша, в верхней части остекленной двери не было одного стекла. Достаточно было просунуть руку в проем и нащупать крючок. Затем следовало прижать дверь и толкнуть крючок вверх. Все. Можно открывать дверь.
  Когда я вошел во двор, кудлатая дворняжка Шарик коротко взлаял и, узнав меня, умолк. Я поднялся на невысокое крыльцо. Повернул ручку. Дверь оказалась закрытой изнутри. Я просунул руку в проем и нащупал крючок. Откинул вверх. Крючок закачавшись, пару раз ударил по филенке двери. Я открыл дверь. Войдя в коридор, потянул дверь в комнату. В тот самый момент я услышал испуганное Сашино:
  - Кто?!
  Решив разыграть Сашу, грубым голосом я прорычал что-то невразумительное. Вслед за этим я услышал один за другим два щелчка и снова:
  - Кто?!
  Во мне все онемело. Я вспомнил. Так щелкают курки охотничьего ружья, когда их взводят.
  - Саша! Ты что? - ничего другого я произнести не мог.
  - Фу-у! Елка зеленая! (это было Сашино матерное ругательство) я тебя чуть не застрелил!
  Я щелкнул выключателем. На кровати полулежал Саша. Стволы ружья в его руках были направлены мне в живот. Палец с курка Саша не снимал.
  - Убери палец с курка!
  Саша очень медленно, словно палец был сведен судорогой, отпустил курок. Еще медленнее Саша выпрямил палец.
  - Саша! Что с тобой? Ты почему с ружьем в постели?
  Саша ладонью вытер пот со лба и с лица.
  - У меня деньги!
  - Ну и что?
  - Я в сберкассе сегодня снял пять тысяч шестьсот. Все село знает, что я взял деньги.
  - И ты выстрелил бы в человека?
  - А что мне оставалось бы делать.
  Мне только сейчас стало по-настоящему страшно. Саша мог спустить курок на мгновение раньше, чем я сказал:
  - Саша! Ты что?
  Видимо я изменился в лице. Саша встал и отложил двустволку к стене. Взял, стоящую за занавеской на подоконнике бутылку водки. Разлил по стопкам:
  - Бери!
  Следующим утром председательский "Бобик" притормозил у Гениных ворот и просигналил. Саша, схватив портфель, поспешил к машине. Со скрежетом включилась передача. Взвыл мотор. Саша уехал в Дондюшаны за "Волгой".
  
  
  
  Петр Кириллович
  В мошанской школе я общался чаще всего с учителем физики Петром Кирилловичем Чебан. Невысокого роста, худощавый, стройный, в свои тридцать лет он выглядел спортивным. Так оно и было. Петр Кириллович без устали мог крутиться на перекладине, без конца подтягиваться, прыгать через коня, держать почти идеальный "крест" на кольцах. Оглянувшись, нет ли вокруг учеников, Петр Кириллович внезапно вставал на руки. Ходить на руках он мог, казалось, столько, сколько нужно.
  Петр Кириллович родился в Левобережье. Он всегда говорил на русском языке. Своего левобережного диалекта в речи, было видно, он стеснялся. Общительный по натуре, сосредоточенный на чем-то своем, временами он казался нелюдимым. Оторвавшись от чтения книги или журнала, он казалось, не мог оторвать свои мысли от прочитанного. Подняв голову, несколько секунд смотрел куда-то в пространство, и лишь потом коротко откликался:
  - А!
  Нас связывало многое. Влюбленный в физику, он, несмотря на опыт, очень серьезно и тщательно готовился к урокам. Для наглядности, наряду с пособиями, Петр Кириллович приводил совершенно неожиданные примеры из, окружающей учеников, повседневной обыденности. Как лаборанту, он не давал мне расслабляться, требуя на уроки физики демонстрационные материалы, чаще подобранные, изготовленные и усовершенствованные им самим.
  У Петра Кирилловича тогда был мотоцикл "Ковровец". Он утверждал, что его мотоцикл самое лучшее и практичное средство для передвижения. Приходя к нему, я часто видел его с, перепачканными в черном масле, руками. Он постоянно копался в узлах и деталях своего транспортного средства, без конца совершенствуя своего двухколесного друга. То, что после серии рационализаторских мероприятий его мотоцикл начинал "жрать" топливо, Петра Кирилловича волновало мало. Для него был важен "процесс".
  За домом Петра Кирилловича был старый сад и новые, еще не плодоносящие насаждения. Дальше, до самой дороги в поле тянулся длинный огород. Однажды, придя к нему, я увидел приспособление, состоящее из переделанной передней вилки от какого-то старого, допотопной модели, мотоцикла. По словам Петра Кирилловича, это должен быть миникультиватор на мотоциклетном ходу.
  Петр Кириллович мечтал накопить денег и купить для своего "Ковровца" новый двигатель с коробкой передач. Старый двигатель предназначался для будущих аэросаней. Полозья из гнутых стальных угольников лежали пока за сараем. Вентилятор и проволочное защитное ограждение находились пока в рабочем состоянии как составные части тракторного опрыскивателя, стоящего в самом углу тракторной бригады. Петр Кириллович был уверен, что вентилятор в качестве винта и его ограждение после списания будут в недалеком будущем его личной собственностью.
  Петр Кириллович никогда ничего не выбрасывал. Любая найденная или замененная железка находила свое место под стрехой сарая либо подвешивалась между штакетами забора за домом и сараем. Там был широкий выбор тросиков, шестерен, подшипников, всевозможных гаек и замененных стремянок со сбитой резьбой. Однажды, когда Зинаида Васильевна в учительской посетовала, что скоро из-за железок, лемехов и звездочек некуда будет ступить ногой, завуч Валентина Николаевна Клюзова в шутку сказала:
  - Плюшкин!
  Петр Кириллович обиделся всерьез и надолго.
  В те годы модным и полезным занятием было выпиливание и выжигание. Зная, что я имел доступ в лабораторию КИП и Автоматики Дондюшанского сахарного завода попросил меня привезти несколько электродвижков. Я привез ему несколько двигателей с редукторами. Одной из точек приложения электродвигателя должен был стать электрический лобзик. Другой двигатель с медленно вращающимся редуктором Петр Кириллович совметно в Иваном Ивановичем приспособили к, оклеенному осколками зеркал, старому глобусу. Новый год мы встречали с падающими по стене световыми разноцветными снежинками.
  После выпиливания ажурных деталей перед склеиванием полочек, фанерных ваз и абажуров, Петр Кириллович выжигал изящные узоры. Для этой художественной процедуры Петр Кириллович уходил в мастерские. Попросив ключ, заводил мотор новой, привезенной нами с директором из Кишинева, электростанции. Усаживался за стол. Начиналось настоящее священнодействие. По нарисованному карандашом Петр Кириллович не спеша наносил точки и риски. Иван Иванович деланно и беззлобно громко возмущался:
  - Петр Кириллович запускает двухцилиндровый мотор. Почти трехкиловаттную электростанцию нагружает аж выжигателем. Поставит одну точку и любуется полминуты. Проведет риску и наслаждается минуту. А мотор крутит! Петр Кириллович! Возьми у Жени спиртовку, принеси шило и наслаждайся.
  Говорят, если человек талантлив, он талантлив во всем. Петр Кириллович великолепно рисовал карандашом, тушью, масляными красками. Его резьба по дереву была оригинальной. Ему удавались горельефные изображения. В его новом, еще не оконченном доме на стене в гостинной висел пейзаж, написанный маслом. Вся картина казалась окном, прорубленным в стене и выходящим на живописную поляну сказочного леса. На картинах Петра Кирилловича ощущались глубина и воздух. В марганцовке, зеленке, в отваре луковой шелухи и пикриновой кислоте, экспериментируя, окрашивал шпон. Затем из-под его рук, как в сказке, являлись, другого слова не подберешь, и украшали дом сложные мозаичные картины.
  Уже весной, попросив меня привезти ему более мощный реверсивный (с правым и левым вращением), электродвигатель, начал собирать установку с дистанционно управляемым экраном. Увидеть фильм на том экране мне не довелось. Учебный год закончился. В августе шестьдесят пятого я поступил в медицинский институт.
  
  
  Голуби
  Работая в Мошанах, я столкнулся с, вынесенным из самого раннего моего детства, пристрастием к голубям. В моем селе увлечение этими воистину прекрасными птицами сошло на нет. У взрослых это увлекательное занятие сменилось трезвой рациональностью. Много едят, гадят на крыши, выщипывают в приусадебных огородах нежные всходы и так далее. Исключение составлял коренной мошанец, женившийся на елизаветовской девушке, Володя Скорцеско. На чердаках сарая, свиной конуры и курятника он водил бойных голубей.
  Когда я ездил и ходил пешком в Елизаветовку через Брайково, в самой долине, за высохшим и превращенным в футбольное поле, прудом я всегда видел летающих и сидящих на крыше дома и сарая голубей. Разнопородные, весной они смотрелись на шиферной крыше живым разноцветным ковром. Хозяин голубей, среднего роста, пожилой сухощавый с хмурым лицом и, выступающим впереди сухой шеи, кадыком, взмахивал палкой с привязанной красной тряпкой. Разномастная стая поднималась в воздух. Простые летали со стремительным пикированием. Длинные черные и сизые птицы поднимались ввысь небольшими кругами и скоро скрывались из глаз. Особым полетом отличались бойные. Они, как говорят, шли в столб, громко хлопая крыльями. Периодически некоторые из них перекидывались через хвост.
  Однажды я не выдержал. Свернув с дороги, я поднялся по косогору. Хозяин голубей сидел на завалинке сарая, подставив свое обветренное лицо лучам весеннего солнца. Я поздоровался и, извинившись, попросил разрешения посмотреть голубей поближе. Приподняв выцветшую, бывшую когда-то зеленой, полувоенного образца фуражку, старик обнажил сплошь седую голову. Почесав всей пятерней коротко остриженные волосы, хозяин медленно поднялся с приспы.
  - Я тебя знаю! - неожиданно заговорил он. - Ты вчетелем в школи?
  Я не стал его разубеждать. Старик снова приподнял фуражку над головой и, прикрывая ею глаза от солнца, посмотрел на крышу.
  - Ты каких голубей разводишь?
  Я разочаровал хозяина, сказав, что занимался голубями в детстве. Сейчас возможности водить голубей нет. Приходится любоваться на чужих. Его интерес ко мне как-то сразу сник. Тем не менее он спросил:
  - Какие голуби тебе больше нравятся?
  - Двучубые! Это самая красивая птица.
  - Да! - сказал хозяин. - Красивые голуби. И лет у них гарный. Только я сейчас их не пускаю в лёт.
  Старик снова снял свою кепку и показал ею вверх:
  - Шулик! (ястреб) - коротко сказал хозяин, одевая фуражку.
  Наконец я вспомнил:
  - Меня зовут Женя. Как вас зовут?
  - Петро! Фамилия моя Пономарь. Хочешь посмотреть двухчубых?
  Петро пошел в торец сарая. Поднял, прислоненную к заборчику лестницу и приставил ее к стенке напротив, закрытого на небольшой замок, лаза.
  - Драбину я забираю, бо кот сразу залезет к голубям. Я залезу первый. Лезь за мной.
  Подождав, пока Петро не поднялся на самый верх, полез и я. Шатающиеся щебли потрескивали под моими ногами. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я увидел голубей. У большинства придраться не было к чему. Короткий толстый, чуть погнутый клюв, широкая чавка, широкие бледные веки, гранная голова, которую украшали чубы. Передний - правильной розеткой, задний - от уха до уха. Грива по всей длине шеи. Приспущенные крылья.
  - Купишь?
  Я отрицательно покачал головой:
  - Негде держать, а летом буду поступать.
  Петро окончательно потерял ко мне интерес.
  Однажды, возвращаясь из дому, я увидел у Петра гостя. Стоя у угла сарая, они о чем-то оживленно говорили. Петро махнул мне рукой. Я подошел. Петро представил меня и сказал:
  - Это адвокат из Могилева.
  Ниже среднего роста, плотный коренастый, средних лет мужчина в шляпе протянул руку:
  - Горштейн, Михаил Романович. Приятно познакомиться. Будете в Могилеве, заходите. Вход во двор со стороны райкома. Двухэтажный дом, квартира на первом этаже справа. Меня найти просто. Приезжайте! У меня есть любопытная птица ...
  Голубями в Мошанах занимались многие. При выезде на шоссе со стороны Елизаветовки слева участок села, называемый Сибирью кишел голубями. Редким был дом, где не держали голубей. Когда кто-либо поднимал в воздух своих голубей, за ними срывались с крыш остальные. Небо пестрило от разномастной птицы. За лёт ценились двучубые, со слегка удлиненными клювами, птицы.
  Одни крутили, притормозив на месте. Были такие, которые крутили в вертикальном падении. Казалось, сейчас разобьется о землю или крышу. У самой земли голуби пластали крылья и, развернувшись, снова набирали высоту. Другие на скорости кувыркались через голову. Про таких говорили, что голубь идет катом. Вертелись через голову, через крыло. Которые похуже и молодые садились на хвост. Если голубь не крутил, его выбраковывали.
  На самой долине недалеко от винного погреба водил голубей Петро Коваль. Своего увлечения он не оставил до сих пор. По центральной дороге справа ближе к центру села построил многосемейную голубятню Вася Бакалым, передавший позже птицу младшему брату. Бойных в село завез, приехавший агроном, кажется Андрей. От него эта уникальная птица разошлась по селу и округе.
  Талантливым голубеводом был, ныне покойный, Сергей Пономарь, живший тогда у родителей в самом центре села, напротив председательского дома. Водил он исключительно бессарабских двухчубых короткоклювых турманов, которых сегодня по-коммерчески называют бельцкими. Призванный в шестидесятом в армию, всю птицу раздал приятелям и просто знакомым. На девятилетнего брата Колю надежды не было. Мал еще.
  Сережа уже служил, когда любители стали выпускать в лёт его птицу. Поодиночке и попарно голуби возвращались на старое место. Коля их подкармливал, регулярно менял воду. Голуби паровались самостоятельно, "по любви". Скоро на чердаке уже пищали птенцы. Коля сыпал зерно с расчетом и на птенцов. Мама сердилась:
  - Все зерно высыпешь своим голубям! Скоро кукурузы не станет для мамалыги! Еще и семечки таскаешь!
  Отец тихо улыбался. Он с детства тоже любил голубей. Но любил он их тоже тихо.
  Коля отбивался:
  - Мама! Если не хватит хлеба и зерна, я сам не буду есть, но голубей я накормлю.
  Мама надолго замолчала. Потом тихо сказала:
  - Если ты так любишь голубей, бог с тобой! Пусть живут! Корми!
  Коля кормил, поил, ухаживал, убирал чердак. Когда старший брат вернулся из армии, Коля повел его на чердак. Колина стая птиц насчитывала более пятидесяти голубей.
  Страсти к этой удивительной птице Николай Васильевич Пономарь не утратил до настоящего времени.
  
  
  
  Вечно и актуально
  Читая мою исповедь "Мошанского периода", читатель может сделать вывод о моей бесполой сущности. Я тоже был молодым человеком и ничто человеческое мне было не чуждо. Я уже засматривался на девчат и надеялся, что большое и неземное чувство придет и ко мне. В клубе после просмотра кинофильмов устраивали танцы. Танцевал и я. Знакомился с сельскими девчатами, провожал.
  Но глубокого, сводящего с ума и делающего молодых людей невменяемыми, чувства я, к сожалению или к счастью, в тот период избежал. А может меня тормозило осознание необходимости поступления в ВУЗ? Как и то, что я в Мошанах был человеком временным? А может просто, мое меня еще не нашло? Кто может рассказать о том, что творится в глубинах нашей психики?
  Вместе с тем, увлечения были. Да, и я, нет-нет и ощущал на себе любопытные взгляды девчат. Я полагал, что это интерес к такому молодому, а уже лаборанту. Провожал девочек после кино и танцев. Первое же провожание обернулось для меня изумлением, почти шоком. В нашем селе, в Дондюшанах, в кино да и всюду парень провожает девушку до калитки или подъезда. Постоит у калитки и прощается.
  В Мошанах, по крайней мере тогда, провожающий парень должен был войти в дом. Стояние на улице, гуляние на пару почиталось за несерьезность, если не сказать, распущенность девушки. Объятия и поцелуи на улице не допускались. По словам учительницы математики Надежды Петровны, старики в Мошанах раньше говорили:
  - На улице обнюхиваются только собаки.
  Сейчас, когда мне за семьдесят, а внучке шестнадцать, я полностью согласен с мнением мудрых стариков.
  В доме полагалось хотя бы немного посидеть. Скорый уход мог быть воспринят как неуважение к девушке, особенно к ее родителям. Эта, скорее всего выработанная десятилетиями, а может быть столетиями традиция несет в себе логическую нагрузку. Если ты провожаешь девушку, то визит в дом воспринимается как серьезность отношений, намерений и уважение к хозяевам.
  Кстати, об уважении ... В школьных учебниках по русской литературе, в кино и художественной литературе нашему поколению прочно привили культ любви, как высшей точки трепетных взаимных чувств молодых людей. Однажды в компании разговор шел о динамике взаимоотношений между двумя молодыми людьми разного пола. Мария Федоровна, учительница французского языка, уроженка соседнего села Климауцы сказала, что для серьезных отношений парня и девушки нужна взаимная любовь. Того же мнения придерживался ее муж Емил Петрович. Представьте себе мое удивление, когда я услышал:
  - Корова теля любит, а человек человека должен поважать!
  Оказывается в Мошанах тогда слово "люблю" не имело хождения. Не знаю, как сейчас? Гораздо позже пришло осознание, что приступ влюбленности, взаимного сексуального притяжения двух лиц противоположного пола без взаимного уважения не несет в себе нагрузки настоящей любви. И еще. Во времена моей молодости словами "любовь", "люблю" не бросались. Но оставим эти споры философам.
  Мы приглашали на танец, танцевали, провожали ... Бывало, хулиганили... В девятый класс вернулась девочка, уехавшая в другой район по месту жительства сестры, чтобы продолжить учебу в средней школе. Узнав об открытом девятом классе в Мошанской школе, решила было вернуться домой и учиться с одноклассниками на год-два младше. Она не была красавицей, но была удивительно симпатичной. Да и ее взгляды, которые я ловил на себе, были весьма выразительными.
  Я обратился за помощью к ее соседям и дальним родственникам Толе и Сереже. Толя был моим ровесником, Сережа учился в девятом классе. На вопрос, как поближе познакомиться, Сережа заявил:
  - Какие проблемы! Сейчас идем втроем. Посидим, потом мы с Толей уйдем, а ты останешься.
  - Сережа! - возразил более осторожный Толя. - К ней приходит Паша. Только вернулся с армии. Он служил в каких-то специальных войсках! У него серьезные намерения.
  - Плевать! - ободрил меня Сережа. - Мы идем втроем. И будем сидеть, пока не пересидим. Он нас троих не пересидит! Только, Женя! Помни, в ее комнату выходит маленькое окошко с печи. Там ее мама!
  Это я знал. Все дома, особенно где были девочки, строились из того расчета, чтобы с печи мама могла через щель между занавесками незаметно наблюдать за происходящим в комнате дочери. Если девушка выходила замуж и продолжала жить с молодым мужем в той же комнате, появлялась вторая, более плотная занавеска со стороны комнаты молодоженов..
  Мы пошли. Когда мы вошли в дом, оказалось, что Пашка уже там. Он сидел в комнате девушки. Я растерялся. Не хватает драки! Но Сережа уверенно освободил стулья, придвинул нам с Толей. Сам уселся на кровать рядом с Пашей. Я уже пожалел, что пришел вообще. Видел, что Паша тоже не в своей тарелке. А Сережа уселся поудобнее и в разговоре взял узды правления в свои руки. Так продолжалось более получаса. Паша оказался благоразумнее или ...? Он сказал:
  - До свидания! - и вышел на улицу.
  Просидев минут десять, засобирались и братья. Кавалер остался с барышней один на один. Сначала разговор не клеился. Потом разговорились, шутили ... Вспоминали общих знакомых. Краем глаза я видел, что занавеска со стороны печи периодически приходила в легкое движение. Бдительная мама осуществляла довольно плотный контроль.
  На второй вечер братья зашли за мной раньше. Мы пришли первыми. Немного погодя, пришел молчаливый Паша. Минут пятнадцать посидел и удалился. На следующий вечер мы снова пришли первыми. Вскоре мы услышали топот солдатских сапог за окном. И тихо ... Толя вышел. Было слышно, как он приглашал Пашу войти. Паша что-то проговорил неразборчиво. Послышались его затихающие шаги. Толя вошел в комнату. Махнул рукой брату:
  - Пошли!
  Через некоторое время новость о наших визитах просочилась в школу. Иван Иванович Порядин только и сказал:
  - Женя, ты как собака на сене ...
  Прошло около сорока лет. Ко мне на прием довольно часто приходила сначала сама, потом с дочерью, женщина лет тридцати. Красивая - мало сказать. Она была очень красивой и притягательной. Была разговорчивой, любила шутить. Ко всему, оказалось, что это младшая дочь того самого, из моего "Мошанского периода", Паши.
  Однажды решил пошутить и я. Назначив лечение, я сказал:
  - Ты знаешь, что к твоему рождению. я имею самое, что ни есть, раннее отношение.
  Глаза женщины округлились. Она выглядела растерянной. Не знала, как себя вести, что сказать. Так же растерянно оглянулась на Надежду Ивановну - медицинскую сестру кабинета.
  - Это как? Объясните!
  - Когда-то в далекой молодости я отбил у твоего папы, нравившуюся ему, девушку. Это была не твоя мама.
  - Ой! - выдохнула женщина и с облегчением рассмеялась. - Мама с папой пару раз вспоминали, шутили ... Так это вы?
  
  
  
  Велик с мотором
  Ранней весной Емил Петрович купил мотоцикл. Какой бы вы думали! Конечно, "Ковровец", как у Петра Кирилловича. С того дня утверждение, что "Ковровец" лучший мотоцикл в мире, звучало дуэтом. Иван Иванович мотоциклов не любил. Говорил, что это смерть на колесах. И продолжал ездить на велосипеде. У меня тоже был велосипед. Но ...! Сами должны понять!
  Я решил с велосипедом не расставаться. Но мне хотелось, как Емил и Петр Кириллович ... У меня даже сон пропал!. А вы говорите, девушки ... Куда там?! Я перечитал все, что мог найти о велосипедных моторах. Нашел очень мало. Зато я нашел велосипедный моторчик. Сказали, что почти на ходу. Договорились на обмен. Как принято говорить современным языком - бартер. Я отремонтировал, лежащий дома уже несколько лет сетевой радиоприемник "Огонек". Маленький такой! На два диапазона. Выше, чем шире. В тот же день я принес в школьную мастерскую, тщательно вытертый прежним хозяином, мотор, бензиновый бачок, тросики, цепь и звездочку.
  Иван Иванович, осмотрев двигатель, сказал:
  - Должно быть живой. Да и Колю я знаю. Добросовестный и честный. Но заводить я тебе не советую. Я разобрал бы до последнего винта. Надо почистить, помыть, не спеша, собрать. Может, что-либо придется заменить. Не спеши!
  Иван Иванович выделил мне участок стола в слесарной мастерской. Постелил старый синий халат. Дал тряпки. В две банки налили бензин и соляру. После обеда я взялся за дело. Неожиданно у меня появились квалифицированные помощники, если не основные работники. Это были Иван Иванович и Петр Кириллович.
  Скоро весь двигатель лежал отдельными кучками деталей на чистых тряпках. Я скоблил, оттирал, мыл и тщательно вытирал. Потом стали собирать. Пришлось заменить кольца и контакты магнето. Наконец мотор собрали и закрепили в тиски. Бензиновый бачок подвесили к гвоздю, вбитому в стену. Соединили. Залили в бачок бензин с маслом. Подкачали карбюратор. Попробовали завести. Скоро голубой дым заполнил мастерскую. Мы разошлись.
  На второй день я закрепил двигатель на велосипеде. Вышла неожиданная неувязка с креплением большой ведущей звездочки на заднем колесе. Уже все не помню, много лет прошло, но что-то случилось с тормозной втулкой. Плюс не работала ручка газа. Трос газа я закрепил к ручке сцепление. Тронуться я смогу просто от руки. Потом куплю стандартную. Заднее колесо решил собирать без втулки. Если что, буду тормозить двигателем. Иван Иванович, казалось, не обращал внимания. Неожиданно он сказал:
  - Женя не спеши. Завтра съездишь в Атаки или Могилев, купишь нормальную ручку газа и втулку.
  - Я только заведу движок на месте. Опробую.
  - Женя! Если бы я не знал, какой ты баламут! Ты сегодня еще что-то учудишь! Не спеши! - в который раз повторил Иван Иванович.
  А мне не терпелось. Я уже видел себя, приехавшим в Елизаветовку сегодня, не завтра! Наконец Иван Иванович ушел домой.
  - Не забудь закрыть мастерскую! - крикнул он напоследок.
  Я выкатил мое транспортное средство на улицу. Полукруглый дворик детсадика был огорожен толстостенной каменной изгородью. В этом дворике я решил провести испытательный "полет". Поскольку натягивать тросик сцепления было трудно, я решил завести движок на ходу. Просто с толчка. Так и сделал. Мотор завелся неожиданно быстро. Я даже не ожидал. Мотор работал ровно, без лишних стуков и другого шума. В седло я вскочил на ходу.
  На малых оборотах я сделал круг по дворику. Мой новорожденный мопед вел себя послушно. Я решил прибавить газу. Выжал ручку, к которой должен был соединен трос сцепления. А ручка не выжималась. Я нажал сильнее. Вдруг ручка словно прыгнула и прижалась к ручке руля. Взревев, прыгнул и мой мопед. Я помчался вдоль стены. Отпустил газ, а мотор, кажется, взревел еще сильнее. Заклинил трос? Я автоматически затормозил педалями. Педали свободно прокрутились назад. Тормозной втулки нет!
  Я вывернул руль у самой стены. А движок ревел все сильнее. Как говорят, пошел вразнос. Я не успел ничего подумать и предпринять. На полном ходу мой мопед врезался в каменную изгородь. Хорошо, она была невысокой. Меня выбросило. Я полетел через каменную преграду. Приземлился очень больно. Обо что-то очень сильно ударился подбородок. Клацнули зубы. Еще раз перевернувшись, я застыл. Боялся подняться. Вроде цел. Встал. С подбородка быстро закапала кровь.
  Каменную изгородь я преодолел обратно уже вокруг, через проем калитки. Мой велосипед лежал на боку. Только он стал неожиданно коротким. Рама сложилась и в двух местах трубка оказалась порваной. О переднем колесе вообще речь не шла. Его не было. Вместо колеса было что-то, сложенное вдвое. Передняя вилка оказалась у педалей. Двигатель почему-то раскололся.
  Я огляделся. Не видел ли кто? Как же? С той стороны садика на меня с интересом смотрела хромая заведующая. Юля, что ли? Теперь весь район будет знать! Я быстро затащил то, что было мопедом, в мастерскую. Вытерев ватой и бинтом из аптечки кровь на подбородке, закрыл мастерскую. Пошел в лаборантскую. Там я остановил кровотечение. Осмотрел в зеркале подбородок. Справа была широкая зияющая ушибленная рана с черным дном. Зубы целы.
  На второй день Иван Иванович зашел в учительскую, предварительно побывав в мастерской. Выложил на стол тетради. Причесал свои русые, начинающие седеть, волосы. Потом уставился на меня. Я не мог понять, что было написано на его лице. Радости не было, точно. Промелькнуло что-то, очень похожее на выражение лица моего деда Михася, когда я приходил к нему в ботинках на грязную босу ногу и с занозами, цыпками и заусенцами на немытых руках.
  Оглянувшись, убедился, что кроме нас в учительской никого не было. Откинулся на стуле:
  - Баламу-ут! Была б башка, разлетелась бы!
  Когда бреюсь, внизу подбородка справа вижу бледный рваный небольшой шрам. С каждым годом он становится незаметнее. А может я стал хуже видеть?
  
  
  
  Как мы бросали курить
  Я курил тогда "Шипку". Петр Кириллович надрывал уголок пакета, щелкал ногтем большого пальца снизу. Из пачки выстреливала папироса "Беломор". Я вспоминаю то время и с трудом верю. Удивляюсь деликатности и долготерпению женской половины педагогического коллектива. И нашей тогда беспардонности.
  Звонок на перемену. Учительская заполняется педагогами. Кто-то заполняет что-то в журнале. Кто-то просматривает план предстоящего урока. Некоторые, украдкой взглянув на завуча, пишут на колене, не написанный дома, план. Молодые учительницы стоят в очереди у зеркала на стене. Прихорашиваются. И только шесть представителей мужской части педколлектива прикуривают сигареты и папиросы.
  Иван Иванович курил "Нистру" или "Ляна" по полсигареты в костяном мундштуке на перемену. Емил Петрович предпочитал "Север". Директор Иван Федорович и физкультурник Иван Иванович Куксин чаще "стреляли". Директор больше тянулся к Петру Кирилловичу за "Беломором". Куксин стрелял, что придется. За несколько минут в учительской формировались слоистые облака сизо-голубого дыма. Цвет дыма от каждого сорта сигарет или папирос тоже был разным. А в целом - хоть топор вешай ...
  Потом мы с Петром Кирилловичем на перерыв стали уходить в лаборантскую, ко мне. Шума меньше и никто не мешает говорить на технические темы. Иногда к нам присоединялся дядя Ваня Колибаба, принятый на работу мотористом. На перерывах он приходил за "нарядом", чтобы точно во время запустить движок электростанции.
  Как-то во время наших перекуров зашла речь о вреде курения. Вред мы все осознавали, но курить - хотелось, бросить - даже лень было думать. Однажды, затянувшись, дядя Ваня закашлялся до рвоты. Вслед повторилась реакция Петра Кирилловича. Дядя Ваня, откашлявшись, пожаловался:
  - По утрам выйду на улицу, начинаю кашлять. А потом начинается такая громкая рвота, самому противно. Я много лет курил "Прибой". Те папиросы самые крепкие. Вот если бы какие таблетки или укол.
  Я вспомнил и повторил слова брата, крайне негативно относящегося к моему увлечению сигаретами.
  - Никакие лекарства не помогут. Просто надо собрать волю в кулак и не курить. Все очень просто и трудно.
  - Но как собрать эту волю в кулак?
  - Давайте поспорим! - сказал дядя Ваня. - Кто первый закурит, тот ставит литр самого лучшего коньяка. Бросаем с завтрашнего утра.
  - По рукам!
  Наутро я позавтракал на квартире, вышел во двор и, не думая, закурил. Лишь затянувшись, вспомнил о споре. Решил докурить сигарету до конца, а потом бросать. Прошел первый урок, второй. Я с трудом дождался большой перемены и, выйдя из учительской, уединился в лаборантской. Закрылся на ключ.
  Следующую перемену я провел в учительской. Не нужна была глубокая проницательность, чтобы увидеть душевные муки Петра Кирилловича. Он явно хотел курить. На следующий день Петр Кириллович зашел ко мне в кабинет. Там в тот день я еще не курил. Петр Кириллович потянул носом. Разочарованно посмотрел на меня.
  - Я сейчас в восьмом "Б" минут пять орал на детей. Потом опомнился. А сейчас мне идти в девятый. Там я могу начать драться! - помолчав, вдруг предложил. - Курить бросим в другой раз. Обязательно. Давай покурим у тебя. А старика подкараулим! Я уточнил. Он курит ровно пятьдесят лет. Не может он так просто бросить!
  Мы стали укрываться на переменах у меня. Петр Кириллович в Могилеве купил Сен-сен, зубной эликсир и мускатный орех. Все это хранилось в шуфляде моего стола. Перед тем как идти на урок, освежали полость рта. В учительской посмеивались. Особенно Иван Иванович. Демонстративно закуривал с мундштуком. Емил Петрович с любезной услужливостью предлагал нам "Север".
  Прошло несколько недель. Все это время мы окольными путями вели разведку. Но там было глухо. Курящим дядю Ваню никто не видел. Однажды мы сидели у меня и курили. В это время открылась дверь и в кабинет вошел ликующий дядя Ваня:
  - Ага! Попались!
  Потеряв бдительность, мы забыли закрыть дверь. Дядя Ваня торжествовал. В учительской все получили удовольствие. Мы с Петром Кирилловичем, откупившись двумя бутылками коньяка, курили открыто.
  Через лет пятнадцать я ехал из Савки. В Мошанах вспомнил, что Таня просила меня купить хлеб. Остановился в центре. Вошел в продмаг. Работали две продавщицы. Я встал в очередь, в которой, как мне показалось, было меньше людей. В передней очереди заказывал продукты невысокий седой старик. Что-то знакомое. Я всмотрелся. Это был дядя Ваня, школьный моторист во времена моего "Мошанского периода". Продавщица спросила его:
  - Что еще?
  - Пачку "Прибоя"! - не выдержал я.
  Папиросы "Прибой" не выпускались уже больше десяти лет.
  Дядя Ваня весь подобрался, вскинул голову и повернулся. Несмотря на преклонные годы, он узнал меня сразу.
  - Евгений Николаевич! Какая встреча!
  После того, как я купил хлеб, мы вышли на улицу. Дядя Ваня знал, что я работаю врачом в Дондюшанской больницы. Скорее всего об этом сообщила невестка дяди Вани, Тамара, работавшая акушеркой еще со времен моего "Мошанского периода". Вспомнили уже, ставшие далекими, годы, педагогический коллектив. Дядя Ваня спросил меня:
  - Вы курите, Евгений Николаевич?
  - Нет! Недавно бросил. Язва замучила. Кашлять стал ...
  - А я с тех пор не курю. С шестьдесят пятого. Одну из тех бутылок коньяка я берегу. Наказал сыну Сереже распить ту бутылку на моих поминках.
  
  
  
  Палюхи
  Шла вторая середина апреля шестьдесят пятого. Незадолго до этого на школьном дворе со стороны улицы развалили и разобрали "попову хату", небольшой, больше похожий на сарай, домишко. Последние годы колхоз складировал там тюки сухого табака, хранили уголь. Кругом были развалы и вывороченные корневища вековых деревьев. Корневища увезли на хозяйственный двор колхоза.
  Было решено до пасхи, которая в том году была 25 апреля, убрать и разровнять территорию. Затем из Бричанского питомника, расположенного в пяти километрах от Мошан за селом Драгалиной (Октябрьское), неподалеку от села Бричаны предстояло привезти саженцы клена, каштанов и кустарников. Вокруг школы предстояло высадить сквер, в планировании которого участвовал весь учительский коллектив школы.
  Бригаду учеников седьмого и восьмых классов, осуществляющих уборку территории вокруг "поповой хаты" по поручению директора возглавлял я. Дети работали споро. Скоро вся территория была ровной, готовой к высадке саженцев. Остались небольшие бугристые развалы на месте "поповой хаты".
  В какой-то момент мое внимание привлекло оживление в группе работающих там детей, крики и визг разбегающихся девочек. За ними по взрыхленной земле с торчащими кореньями деревьев бежал "знаменитый" восьмиклассник Миша Выхрест. В руках наперевес он держал довольно большой, примерно 120 - 150 мм. артиллерийский снаряд. Во мне все оцепенело. Я был единственным взрослым в той скученной группе детей. Другая группа учителей была в саду. Директор с группой детей работал со стороны хозяйственного двора.
  Пожалуй, ко мне впервые в жизни пришло осознание моей ответственности за происходящее. Споткнись Миша на пахоте с торчащими кореньями, от большой группы детей не осталось бы ... Во рту пересохло. Я кинулся наперерез Мише.
  - Миша! Остановись! Не упади! Держи так!
  Страх еще не догнал моего сознания. Миша остановился. Возможно на моем лица было написано нечто, заставившее Мишу не отрывать взгляд от моего лица. Я подошел вплотную. Просунув руки под снаряд, я принял его у Миши. Старался держать правую руку подальше от головки взрывателя. Не помню откуда, но я знал, что самое опасное там, в колпачке.
  Поручив Мише отвести детей за здание я пошел в сторону хозяйственного двора. Почему я шел туда? Не знаю. Возможно потому, что там был директор школы Иван Федорович Пономарь. Я шел, выбирая дорогу поровнее. Когда я миновал школу, из калитки школьного двора вышел завхоз Сергей Васильевич Кривой. Увидев меня, он изменился в лице. Потом стал пятиться назад. А с нижней части двора, со стороны сада спешил, кем-то оповещенный, директор:
  - К сараям неси! Осторожно! Сергей Васильевич! Возьмите у деда Романа побольше сена и постелите в сарае. Чтоб туда ходу не было никому! Евгений Николаевич! Спокойно! Смотрите, куда ставите ногу! За Сергеем Васильевичем в сарай!
  Вспоминая тот драматический день, могу сказать, что Иван Федорович с самого начала не потерял присутствия духа. Распоряжался четко, не кричал. Отогнав детей за школу, он шел за мной вплотную. Возможно этим он сообщал мне, что я не один на один с, не разорвавшимся со времен войны, снарядом. Мы вошли в сарай. Сергей Васильевич уже успел настелить сена, сделал с одной стороны валик.
  - Ложите так, чтобы головка была выше и далеко, даже от сена.
  Я положил снаряд. Сергей Васильевич наклонился. Как рассказал он позже, в войну он был артиллеристом. Потом выпрямился.
  - Это не русский снаряд, - сказал Сергей Васильевич. - А может это еще с той, первой войны.
  Мы вышли. Иван Федорович сказал завхозу:
  - Сергей Васильевич! Закройте на надежный новый замок. В этот сарай нельзя проникнуть через чердак?
  - Нет! Помещение надежное! - ответил Сергей Васильевич.
  Завхоз закрыл сарай. Иван Федорович протянул руку.
  - Ключ пусть будет у меня.
  В это время подоспели и фронтовики, оба Иваны Ивановичи.
  - Саперная часть в Флорештах. - сказал Иван Иванович.
  - В любом случае я должен позвонить в военкомат и в милицию. А дальше все решает военкомат. - сказал директор и пошел в учительскую. Там телефон.
  - Сергей Васильевич! Побудьте пока тут. Пока кто-то не подъедет.
  Мы прошли в учительскую. С военкоматом связались быстро. Там сказали постоянно быть на связи. Из военкомата позвонили в Флорешты. Группа минеров из Флорешт была на разминировании в другом районе. Флорешты связались с саперной частью в Могилеве. Оттуда сказали:
  - Организуйте охрану и ждите. Соберем группу и выедем.
  Я пошел обедать в школьную столовую. Иван Федорович сказал:
  - Пойду, пообедаю дома. У меня от снаряда язва разболелась. Внутри все трясется.
  После обеда я пошел к сараю. Сергей Васильевич, живший неподалеку, сказал:
  - Я тоже перекусил дома. Когда возвращался, за сараем крутились пацаны. Но замок надежный. Надо открыть и посмотреть. У меня есть запасной ключ.
  Сергей Васильевич открыл сарай. Мы вошли и замерли. Сено было на месте. Снаряда не стало. Мы не верили своим глазам. Казалось, сейчас моргну, посмотрю и снаряд на месте. В происшедшее не хотелось верить. И директора нет.
  - Сергей Васильевич! Кто были те ребята, которые крутились тут?
  - Толя Грамма, племянник директора и Кривой с восьмого класса. Тот самый, "Сибиряк".
  "Сибирь" - это отдельная часть села у елизаветовской развилки.
  - Сергей Васильевич! Бегите к Ивану Федоровичу. Пусть он с племянником разбирается. Я за Кривым!
  Схватив велосипед, я помчался в "Сибирь". До долины я не доехал. Кривого я встретил на спуске.
  - Ты был на хозяйственном дворе школы?
  - Нет.
  - Сергей Васильевич сказал, что ты там был.
  - Я проходил мимо...
  - Ты Грамму видел?
  - В школе.
  - Кто открыл сарай и взял снаряд?
  - Не знаю, я там не был.
  Кривой врал, я это видел. Если он не участвовал в похищении снаряда, то что-то знает. Но он держал себя уверенно. Он был сильнее меня, - восьмиклассник-троечник. Я это ощущал. Пусть им займется милиция, когда приедут. Надо возвращаться. Приедут саперы, а снаряда нет! Концерт на весь район, а может и на всю страну. Быстрее! Там Иван Федорович и Толя, его племянник. Я чувствовал, что разгадка там.
  Когда я приехал, снаряд был на месте. В том же положении. Иван Федорович и Сергей Васильевич были рядом. Стояли молча. Я подошел поближе и нагнулся. На ржавой головке снаряда были глубокие блестящие царапины. Повезло...
  Потом приехали саперы из Могилева и вывезли снаряд за село на равном удалении от Мошан, Драгалины и Бричан. Последовавший взрыв оставил без стекол длинное здание, в котором был птичник. От места взрыва до колхозного курятника было не менее двухсот метров.
  Когда я писал эти строки, многое было неясно:
  - Куда и как исчез снаряд?
  - Кто были исполнители этой головокружительной акции?
  - Как открыли сарай, если ключи были только у директора и завхоза?
  - Откуда появились глубокие царапины на головке снаряда?
  - Где был спрятан снаряд после похищения?
  - Самое главное. Как удалось Ивану Федоровичу так быстро выйти на след "преступников" и так оперативно и эффективно провести следственные мероприятия?
  При написании этих строк я позвонил пенсионеру, когда-то директору Единецкого завода мало-алкогольных напитков, а еще раньше восьмикласснику Мошанской средней школы, племяннику ныне здравствующего бывшего директора школы Анатолию Никифоровичу Грамме.
  - Анатолий Никифорович! Несколько вопросов. Как говорили в милиции: - А вот с этого места подробнее! Что произошло после того, как Иван Федорович и Сергей Васильевич покинули хозяйственный двор школы?
  - Мы с Колей и Борей Чернеем и другими ребятами следили, куда положили снаряд. Когда двор опустел, мы обследовали здание сарая. В задней части сарая на фронтоне было небольшое окошко, чуть больше, чем для кота. Мы привели маленького и щуплого Сашу Шамотайло. Обвязавшись веревкой, он полез по бревну, потому, что там было очень высоко. Потом Саша с трудом пролез через окошечко. Втянул веревку. Спустился.
  Веревкой обвязал снаряд. Залез обратно на чердак самостоятельно. На веревке поднял снаряд. Через окошко на фронтоне спустил нам снаряд. Бросил веревку. Еле вылез сам. Потом спустился по бревну. Мы его страховали. Потом снаряд спрятали в ярочек (овраг). Мы рассчитывали поджечь его на пасху. Там три холма. Каждый год пацаны устраивали конкурс: у кого на пасху ярче палюхи.
  (Палюхи - это горящие автопокрышки, тряпки, облитые горючим, стрельба из самопалов. Зажигают и стреляют в ночь перед пасхой)
  - Одну секунду, Толя! Откуда на головке снаряда появились глубокие царапины?
  - Мы увидели там ржавчину. Решили отереть снаряд об шероховатый, как наждак, камень..
  Комментарии даже через пятьдесят лет, как говорится, излишни.
  - Что было дальше, Толя?
  - Когда мы возвращались с ярочка, Иван Федорович подозвал меня к себе. Ласково так! Когда он схватил меня здоровой рукой, начался допрос с пристрастием и с воздействиями:
  - Саперы сюда едут за снарядом! Я им тебя вместо снаряда отдам? Говори быстро!
  - Что было дальше, Толя!
  - Николаевич! Я долго не мог выдержать. Такого лупня дал, най бог бороне! Я повел их до ярочка. Так снаряд вернули на место.
  - Спасибо за информацию, Толя! Я дам тебе ссылку в интернете. Почитаешь. Может, что надо дополнить, исправить.
  - Хорошо! Спасибо, Евгений Николаевич!
  
  
  
  Вступительные экзамены
  В конце мая я подал заявление об увольнении. Иван Федорович сказал:
  - Трудовую книжку и характеристику я тебе дам. Со всеми записями, как положено. Но если у тебя что-либо не получится, возвращайся. Книжку потом можно написать другую. Место тебя будет ждать.
  - Спасибо, Иван Федорович! Но я вам не буду подходящим.
  - Почему?
  - Если я не поступлю, осенью мне в армию. Вам снова надо будет искать лаборанта.
  - Да-а. Тогда я желаю одного: поступить!
  - Спасибо!
  Два месяца ушли на подготовку к вступительным экзаменам. В основном решал задачу по физике и химии. Потом повез документы.
  Первого августа начались вступительные экзамены. Вначале я задумал описать период сдачи экзаменов, ребят, с которыми жил в одной комнате, с которыми готовился к экзаменам, с которыми спорил, у которых учился.
  Могу сказать одно. На экзаменаторов магическое воздействие оказывала военная форма с обилием значков. Один абитуриент носил на гимнастерке два спортивных значка: значок кадидата в мастера спорта СССР по шахматам и значок перворазрядника по лыжному спорту. Тот парень поступил с тройками. Уже первого сентября значков не стало. По причине близорукости и выраженного астигматизма "спортсмен" занимался на уроках физкультуры во вспомогательной группе.
  В то же время не поступил замечательный парень. Тоже после армии. Фельдшер. В институт шел осознанно. Он знал, чего он хотел. По физике и химии мы готовились вдвоем. Его знания по сравнению с поступившими "спортсменами" были недосягаемыми. Могу сказать одно. Это был бы очень сильный студент и прекрасный врач.
  Черт его дернул на экзамене по физике позволить себе поспорить с преподавателем. В итоге была двойка. Его звали Вася Бренич.
  Я получил, как уже писал, двенадцать баллов. Мне сказали что баллы эти должны быть проходными. Тем не менее, до сих пор трудно описать мое состояние, когда я получил извещение о моем зачислении студентом, первой категории, как говорил впоследствии наш ректор, Кишиневского государственного медицинского института. Прибыть необходимо 30 августа, в понедельник.
  
  
  
  Проводы
  На протяжении десятилетий я наблюдаю деградацию поколений в психологическом восприятии студенческого статуса. К сожалению, это не обошло и моих детей. Нет! Они успешно закончили ВУЗы. Но тогда, став студентами, мы ощущали свою причастность к предстоящему вступлению в высшее сословие общества, сословию людей, простите за пафосность, с высшим образованием. Высшее - это не первое, не высокое, а высшее образование! Аналогично, уверен, окружающие смотрели на нас.
  Мы по настоящему гордились этой сопричастностью. Может раньше было меньше специалистов с высшим образованием? Конечно, да! Но постепенно, словно по мановению руки злого гения размывались границы и критерии оценки человека с его статусом, как ячейки общества. Произошла переоценка ценностей. А тогда, несмотря на нашу первозданную разношерстность, мы по настоящему гордились своим званием студента.
  Однако развитие этой темы оставим социологам и психологам.
  Вернувшись с работы, отец тогда сказал:
  - Будем делать проводы. Я купил поросенка из расчета, чтобы забить к поступлению или к армии.
  Родители готовились. Помогала родня. Я составлял списки приглашенных. В итоге были приглашены все учителя мошанской школы и вся елизаветовская молодежь.
  Не буду описывать подробностей того вечера. Это пахнет чем-то дутым. Запомнилось, что тем вечером было двое проводов. В армию уходил мой одноклассник, участник наших буйных детских увлечений, к сожалению ныне покойный, Сергей Навроцкий. Это внесло сумятицу в мои планы. Я боялся, что провожающие разделятся. Боялся, что мои проводы помешают Сергею, а его проводы - мне.
  Все обошлось, как нельзя лучше. Сначала все пошли проводить Сергея. Потом все, во главе с Сергеем, пришли ко мне. Словно договорившись, одновременно приехали Мошанские, уже мои бывшие коллеги. Все обошлось. Молодежь танцевала до глубокой ночи. Мошанские педагоги подарили мне наручные часы. Вручая их, Иван Иванович Порядин сказал:
  - Чтобы ты жил, как часы, четко и правильно. А часы - чтобы жили вместе с тобой долго, ни разу не ломаясь.
  Иван Иванович оказался провидцем. Мне скоро семьдесят два, а наручные часы, ни разу не вышедшие из строя за пятьдесят три года, продолжают тикать уже в коллекции моего младшего, Жени.
  
  
  
  Большая школа
  Мои ощущения тех дней можно описывать долго и подробно. Но это были мои ощущения. Убежден, я не был оригиналом. Уверен, такие впечатления в те годы испытали все, перешагнувшие порог высшего учебного заведения ...
  ... Тогда мы поднялись на третий этаж. Непривычно резко прозвучал электрический звонок. В груди так знакомо колыхнулось. Снова первое сентября! Две широкие двери с трудом пропускали через себя, входящий в аудиторию "А", поток первокурсников. Снова класс ... Только побольше. Судя по спискам зачисленных, наш класс насчитывал шестьсот с лишним учеников. Вглубь аудитории столы и скамейки для студентов уходили на самый вверх. В самом конце аудитории столы находились, казалось, под потолком.
  Я понял, что из школы я никуда не уходил. И не уйду. Только эта школа побольше. А мы стали взрослее. Видимо, так всегда в жизни: после окончания одной школы неизменно следует следующая.
  
  
  
  
   Умирают мои старики -
  мои боги, мои педагоги,
  Пролагатели торной дороги,
  где шаги мои были легки.
  Б. Слуцкий
  
  Мои боги, мои педагоги
  
  В моей жизни было много людей, которые учили меня, у которых учился я. Это были мои школьные учителя, о который я писал ранее. Профессорско-преподавательский состав медицинского института. Преподаватели кафедр институтов усовершенствования врачей. Мои старшие коллеги, администраторы. Все те, с кем мне повезло общаться на научных конференциях, съездах, специализированных советах. Слесари, токаря, кузнецы, радиолюбители. Сотрудники лаборатории КИП и Автоматики. Мои наставники в голубеводстве, собаководстве.
  Мне везло на встречи с замечательными людьми. Обо всех не напишешь. Пишу о тех людях, общение с которыми оставили в душе наиболее стойкие, рельефные воспоминания, несущие в себе, не убывающую со временем, а, наоборот, растущую с возрастом, позитивную эмоциональную нагрузку.
  Год, когда я был первокурсником, тянулся, казалось, целую вечность. Было ощущение, что первый курс, с его напряжением и насыщенностью, будет тянуться вечно. Бывало, одолевали сомнения:
  - Выдержу ли? Не сорвусь?
  Некоторые ребята (их было немного) не выдерживали. Уходили на, только построенный тогда, тракторный завод, в типографию, в ботанический сад, переводились в другие учебные заведения.
  С другой стороны, мой первый год студенчества, по тем же причинам, пролетел, как один миг. Особенно ярко это ощущается сейчас, с высоты моего возраста.
  Кандидаты и доктора наук, профессора, доценты, ассистенты, лаборанты. Заслуженные деятели науки. В те годы у нас в медицинском институте появился первый член-корреспондент АН Молдавской ССР. С первых дней учебы каждый педагог оставил в душе неизгладимый след. Можно писать тома о каждом: биографические справки, ступени научного и административного роста, перечень опубликованных работ, награды и многое другое.
  С тех пор прошло несколько десятилетий. Ничто не вечно под луной. Время отфильтровало значимость событий и людей - участников этих событий.
  Сменялись ректоры, деканы, заведующие кафедрами ... Многим я благодарен и обязан, о чем пишу в главе: "Радио". Писать, вероятно, можно о каждом. Начинаю вспоминать. Изначально задумал представить на суд читателя не выписки из энциклопедий и монографий, а мои собственные наблюдения, воспоминания моих однокашников того периода моей жизни.
  С другой стороны, понимаю, что дважды, как в одну и ту же реку, в мою молодость с ее мироощущением мне не вернуться уже никогда. Повествуя о людях и событиях того периода, боюсь предстать перед читателем нудным старческим брюзгой. Попытаюсь пробить пласт времени толщиной в пятьдесят лет и вынести на суд читателя мир шестидесятых, события и людей моего студенческого периода; попытаться увидеть и показать другим все это снова глазами студентов. Удастся ли?
  С кого начать? Телефонные звонки, разговоры по скайпу, материал из интернета, воспоминания тогдашних студентов, моих нынешних коллег.
  Не судите, да не судимы будете... Я мечтал написать светлую книгу о моем детстве, юности, студенчестве, своих наставниках. Светлую не для того, чтобы кого-либо не задеть или из страха перед "судом" вышестоящих. Свое я отбоялся. Бояться, кроме своей совести, мне уже нечего. Просто, с одной стороны, не по мне влезать в грязь, которая неизбежно сопровождает любые конъюнктурные баталии. Да и бойцом, откровенно говоря, я себя никогда не чувствовал.
  С другой стороны, мне претит приглаживание материала, избирательное выпячивание положительных черт моих героев и событий. Время отделяет от семян плевелы и уносит в никуда. В мое время в институте было много достойных людей. Забыв конспектировать, мы самозабвенно слушали лекции физиолога Анатолия Анатольевича Зубкова, биохимика Михаила Семеновича Михлина, невропатолога Бориса Ивановича Шарапова, терапевта Александра Анатольевича Коровина и многих других представителей старшего поколения.
  Я помню талантливые лекции, уже выросших после войны, наших молдавских ученых: хирурга Николая Христофоровича Анестиади, патологоанатома Валентина Михайловича Головина, фармаколога Константина Леонидовича Матковского, совсем молодого, уместнее сказать, юного доцента патофизиолога Василия Ивановича Нигуляну и многих, многих других.
   Тогда была наша, не обремененная опытом, беззаботная и радужная, если не сказать розово-зеленая, юность. С тех пор прошло более полувека. Менялись люди, их взаимодействия... Потом на нас свалилась пресловутая горбачевская перестройка. Затем катастрофа планетарного масштаба - развал Советской империи.
  С развалом моей тогдашней Родины, как хамелеоны, мгновенно приняли защитную окраску многие из тех, кто внушал нам на лекциях, что бога нет, вопил на митингах речи и запевал на комсомольских форумах песни об интернационализме, недопустимости национализма, торжестве коммунистических идей. К последним с самого детства я всегда относился без экзальтации.
  Сказались, видимо, рассказы, без вины депортированной в сорок девятом, уже в старческом возрасте в тюменскую глухомань моей бабушки со вторым ее мужем. Отчим моего отца, работая на конной соломорезке в двадцатых годах прошлого столетия, потерял обе руки. Левую руку затянуло вместе с плечевым суставом. Справа осталась треть плеча. Обоих немощных стариков отправили по этапу свои же. Во исполнение разнарядки по депортации "врагов" народа.
  А сегодня тогдашние интернационалисты стали националистами, а то и похлеще, атеисты - ярыми поборниками веры во всевышние силы. Вникать глубже не хочу, да и противно ...
   С высоты на восьмой десяток все смотрится через призму собственного горького опыта, чужих и своих ошибок. Грешен, каюсь, я, как и, вероятно, все, был подвержен переоценке ценностей. Не раз ...
  - Итак... О ком писать?
  Перед глазами в моей памяти в аудиторию величественной походкой входит Владимир Иванович Захаров. Вот так должен выглядеть настоящий профессор, полагали мы. Несмотря на регулярно крашенный волос. Наши девочки никак не могли успокоиться:
  - Где он покупает такую краску?
  Анатомия, откровенно говоря, не оставила после себя каких-либо ярких впечатлений, несмотря на то, что профессор Борис Зиновьевич Перлин и доцент Виктор Тимофеевич Жица читали великолепные лекции. А преподаватели Татьяна Анатольевна Ястребова, Галина Васильевна Винченко, Ирина Васильевна Кузнецова, несмотря на строгость и принципиальность, относились к нам почти по-матерински. Вместе с тем, не помню, чтобы кто-либо из моих сокурсников сказал:
  - Я люблю анатомию человека.
  Просто мы знали, что знание анатомии - это сила необходимости. Без знания анатомии просто нечего делать, пожалуй, в любой медицинской специальности
  На горизонте моей памяти замаячил образ человека, метеором промчавшегося через мой студенческий период, больше начальных курсов. К медицине он имел весьма опосредованное отношение. Это был Александр Сергеевич
  
   Путилин
  Кандидат физико-математических наук, заведующий кафедрой физики. Физику, ее прикладное значение в медицине изучали тогда на первом курсе. Мимолетом, мимоходом... Сегодня такого предмета в медицинском университете нет. Есть физиология и биофизика. А зря... Без базовых основ физики постичь биофизику и другие медицинские дисциплины весьма проблематично.
  Это, как изучаемые нами тогда параллельно неорганическая и органическая химия, качественный и количественный анализ, физическая и коллоидная химия. Все вместе составляло базовую основу биохимии, физиологии, фармакологии и других медицинских дисциплин, грани которых, чаще всего, трудно отделить.
  Итак - Путилин. Первая неделя первого курса. В студенческую аудиторию входит и направляется к кафедре человек, мало похожий на ученого, преподавателя высшего медицинского учебного заведения. Чуть ниже среднего роста, сутулый. Весь какой-то несуразный. Халат на нем топорщится, словно снятый с чужого плеча. На голове неухоженный ежик, только волос длиннее и беспорядочнее. Справа, на фоне темно-русого с проседью волоса, обширная седая прядь. По ассоциации на поверхность сознания почему-то всплывает клоун. Но это только на мгновение ...
  - Здравствуйте! - размеренный скандирующий голос разнесся по аудитории. - Меня зовут Александр Сергеевич ... Александр Сергеевич Пу... Пу... Нет, не Пушкин. Моя фамилия Пу-ти-лин! Я буду учить вас физике. Будем изучать, как прикладную дисциплину в биологии и медицине. Запомните! Перышкин в школьном учебнике физики писал, как написал, Ландсберг по другому, Арцибышев по своему, а вы должны понять, запомнить и знать то, чему буду учить вас я. Вот так!
  После лекций следовали лабораторные работы и итоговые семинары. Заканчивая одну из первых своих лекций, Путилин пригласил студентов участвовать в работе студенческого научного кружка. Желающих было немного. Среди них оказался я, к концу первого курса - единственный.
  Кабинет Путилина находился напротив лестничного пролета на четвертом этаже над аудиторией "Б". Мне нравился небольшой, заставленный шкафами и беспорядочно заваленный приборами, кабинет. Насквозь прокуренный, кабинет Путилина напоминал мне Дондюшаны, моторную маслосырзавода, и одного из моих первых наставников в радиотехнике - моториста Никиту.
  Но больше всего мне нравился хозяин кабинета, Александр Сергеевич Путилин. Общительный по натуре, он всегда находил минуты для беседы по, всегда внезапно, кстати и некстати, нахлынувшим на меня, вопросам. Путилин никогда не говорил:
  - Я занят. Зайдите через час.
  Исключение составляли лекции и лабораторные работы. Если он был занят чтением или расчетами, доставал из боковой шуфляды своего стола журнал или книгу и вручал мне.
   - Посмотри вот эту статью! Я скоро!
  Пришло время лабораторных работ. Мы проводили опыты по заданным условиям, осуществляли замеры, регистрировали показания приборов, вычисляли конечный результат. Затем все протоколировали в общую тетрадь, именуемую "Журналом лабораторных работ".
   На первом занятии получилось так, что я сел за один стол с Валькой Кравцовым. Из потомственной интеллигентной семьи, кишиневец, Валька довольно долго, с нудьгой и неохотой, примерялся к выполнению лабораторного задания.
  Он без конца рисовал, придуманные им типы оружия. На последних страницах лабораторного журнала разворачивались фантастические картины вселенной, на которых космические аппараты уничтожали друг друга и наземные цели специальными лучами. Тогда, в возрасте девятнадцати лет, я впервые услышал слово "бластер"(взрыватель - англ). В школе мы учили французский язык.
   Сейчас мне кажется, что идея звездных войн принадлежала не Рейгану, а возникла гораздо раньше, еще в шестьдесят пятом, в голове моего однокурсника Вальки Кравцова. Разрисовав несколько страниц, к концу занятий Валька быстро переписывал у меня исходные данные и схемы. Рисовал таблицы, в которые переносил полученные результаты.
   Так продолжалось недолго. На втором или третьем занятии Валька был бесцеремонно вытеснен, отслужившим в армии, Колей Каленчуком. После семи классов в родном селе, проучившись три года в училище виноградарства и виноделия (тогда оно располагалось на Ботанике), претерпел "постриг". Забрали в армию. В армии Коля был радистом. В свободное время занимался в гарнизонной средней школе, где получил аттестат зрелости.
   В физике, Каленчук, по его собственному признанию, остался на уровне седьмого класса Васиенской школы. Присмотревшись, Коля прочно, на целый год стал моим соседом по лабораторному столу. Творческий наш дуэт был весьма эффективным. Я быстро выполнял лабораторную работу, чертил на отдельном листочке схемы, таблицу, заносил полученные данные.
  Коля брал в руки линейку. Чертил удивительно правильную и пропорциональную по размерам таблицу. Писал почти идеальным писарским мелким почерком. Переносил с моего листочка данные в свой нарядный журнал. Мои таблицы в журнале получались корявее, почему-то грязнее, с неровными рядами цифр. Раздавая проверенные журналы, Лев Израилевич Ланда каждый раз отмечал точность расчетов Каленчука, идеальное оформление протоколов. Так и повелось. У Каленчука в итоге по лабораторным стояла пятерка, у меня четверка.
  Весной сдавали экзамен по физике. Коля сидел день и ночь за учебником и протоколами наших опытов. Перед самым экзаменом он признался:
  - Историю сдам, химию сдам, зачет по анатомии сдам, а физику мне не осилить. Вернуться в училище виноделия?
  Экзамен по физике принимали втроем: заведующий Александр Сергеевич Путилин и доценты - Дмитрий Иванович Кройтору и Лев Израилевич Ланда. С самого начала Коля решил сдавать экзамен Путилину, слывшему на зачетах и экзаменах либералом. Опередив всех, Коля сел за стол, где принимал Александр Сергеевич. Мне выпало сдавать у Ланды. Готовясь, а затем отвечая, я краем глаза следил за Каленчуком.
  С первых минут мой коллега покрылся потом. И без того бледное сухощавое, тщательно выбритое лицо, стало желтым. Самое главное, задачу, он не решил. Путилин его успокаивал:
  - Вы не волнуйтесь! Успокойтесь! Вы такой бледный! Вам не дурно?
  Уже после экзамена Коля рассказал, что, плохо владевший тонкостями русского языка, значения слова "дурно" он не знал. Он воспринял вопрос Путилина по своему:
   - Вы не дурак?
  Колю, по его словам, стало подташнивать. Внятного ответа у него не было ни на один вопрос. В таких случаях Путилин всегда находил компромиссное решение:
   - Вы знаете, я чувствую, что вы что-то знаете. Не могу же я вам поставить двойку! А тройка - это семестр без стипендии.
  Возвращая зачетку, продолжил:
   - Придете завтра к двенадцати. Сегодня еще почитаете. Завтра с утра отдохните. Мы с вами побеседуем. Просто вы сегодня сильно волнуетесь. Побеседуем, и тогда я поставлю твердую четверку.
   Колю поддержал Лев Израилевич, которому в тот момент сдавал экзамен я:
   - У Каленчука в группе одни из самых лучших отчеты по лабораторным работам. В его расчетах никогда не было ни одной ошибки. Все отчеты он сдавал вовремя.
  Чувствуя поддержку, Коля, видимо не отдавая себе отчета, внезапно брякнул:
   - Я друг Единака!
  Путилин откинулся в своем кресле:
   - Вы друг Единака? Готовились вы вместе?
  Коля утвердительно кивнул головой. Лев Израилевич, поставив мне "отлично", не спешил отдавать зачетную книжку. Он с интересом наблюдал происходящее за соседним столом.
   - Друг Единака не может не знать физику. Тем более, если вы вместе готовились. Давайте договоримся так. Вы придете завтра к двенадцати, мы побеседуем, и я с удовольствием и чистой совестью поставлю вам "пятерку"!
   В аудитории стало тихо. Все студенты группы с неприкрытым любопытством, забыв о подготовке к ответу, наблюдали происходящее, как спектакль.
   Каленчук замялся:
   - У нас завтра в это время консультация по истории. Может сегодня? Хватит четверки!
   - Каленчук! А вы не обидитесь, если я вам поставлю четверку?
   - Нет-нет! - поспешил заверить Путилина Коля.
   - Смотрите! Не обижайтесь!
  Своим крупным, почти детским, разборчивым почерком Путилин вывел в зачетке: "Хорошо".
   Истоки столь либерального поведения Путилина на экзаменах в течение десятилетий студенты объясняли случаем, якобы имевшим место в конце сороковых, начале пятидесятых. Заняв кафедру, Путилин был чрезвычайно требовательным на занятиях и экзаменах. Физику он считал одной из основных дисциплин в медицинском институте. Некоторые студенты сдавали экзамен по физике по несколько раз, лишались стипендии. Нескольким неудачникам, по рассказам, грозило исключение из института.
  Поздним вечером, согласно легенде, Путилин возвращался домой на улицу Панфилова, где недавно получил квартиру. На набережной Комсомольского озера на голову Путилина внезапно накинули плотный мешок. Стянув мешок ниже рук, мгновенно связали.
  Подтащив к берегу озера, окунули преподавателя по пояс в воду:
  - Будешь двойки ставить?
  - Буду! Если не будет знаний, буду!
  Второй раз Путилина окунули по самую шею:
  - Будешь двойки ставить?
  - Буду!
  На несколько секунд голова непреклонного педагога скрылась под водой.
  - Будешь двойки ставить?
  - Буду!
  Раздался глухой голос:
   - Что мы возимся? Привяжем камень и с концом!
  Несчастного окунули еще раз. В этот раз держали под водой гораздо дольше. Когда услышали бульканье пузырей воздуха, подняли голову над водой:
   - Будешь двойки ставить?
  Откашлявшись, Путилин неразборчиво выдавил:
   - Не буду!
   - Никогда?
   - Никогда!
   - Смотри! Помни!
   Говорят, что после этого, якобы имевшего место случая, Путилин не поставил ни одной двойки. В своих домыслах студенты старших курсов десятилетиями передавали первокурсникам фамилии, топивших тогда Путилина, студентов. Это были, по всеобщему убеждению, уже два уважаемых доцента одной из кафедр института.
  Меня долго снедало любопытство, но не мог же я спросить Александра Сергеевича:
   - Было ли все так на самом деле?
  Что касается седой пряди в ежиковой шевелюре, происхождения ее сам Александр Сергеевич не скрывал. После окончания физического факультета университета в числе немногих был направлен на работу младшим научным сотрудником к известному физику, основателю советской школы нелинейной оптики, Сергею Ивановичу Вавилову. В конце тридцатых, по рекомендации Сергея Ивановича, был направлен в созданную группу физиков в лаборатории генетики, которую возглавлял старший брат Сергея Ивановича - Академик Николай Иванович Вавилов.
  В августе сорокового Николай Иванович Вавилов был арестован. Одновременно была арестована группа сотрудников, среди которых был молодой физик Александр Сергеевич Путилин. Всех закрыли в разные камеры-одиночки и просто комнаты. Путилина заперли в небольшой комнатушке без мебели, без умывальника, без туалета. Закрыли и ... забыли.
  Без еды и питья, без туалета Александр Сергеевич пребывал в комнате в течение двух суток. На стук и крики никто не реагировал. Комната находилась в тупике бесконечного лабиринта коридора в подвальном помещении. Через два дня комнату открыли случайно. Александра Сергеевича отпустили без объяснения причин задержания. Вернувшись домой, принял ванну. Причесываясь, увидел, что на правой половине шевелюры за прошедшие два дня появилась большая прядь седины.
  Курил Александр Сергеевич почти беспрестанно. Сигарету сменяла трубка, за трубкой следовала сигарета. Запомнилась лекция по термоэлектрическим процессам биметаллических материалов. В частности, стрелка гальванометра двигалась по шкале в зависимости от изменения температуры спаянных концов различных металлов. В качестве источника тепла Путилин использовал зажженную сигарету. Стоя у демонстрационного стола, закурил сигарету и с наслаждением затянулся. Раз, другой ... Потом произнес:
  - Единственная лекция, на которой лектору позволено закурить ...
  Еще раз затянувшись, приставил тлеющий конец сигареты к термоэлектрической паре.
  Весьма своеобразными были его объяснения некоторых тем и физических законов. На всю жизнь (не одному мне) запомнилась его лекция по потенциальной и кинетической энергии:
  - Один из ваших студентов сидит на подоконнике кафедры физики, которая, всем известно, находится на четвертом этаже. Учитывая высоту здания, допускаем, что подоконник, то-есть студент, сидящий на нем, находится на высоте двенадцати метров. Масса студента равна, представим, семьдесят килограмм. Потенциальная энергия, сидящего на подоконнике студента равна массе его тела, умноженной на ускорение свободного падения и высоту, на которой он находится.
  - В одной из комнат второго студенческого общежития, - продолжал Александр Сергеевич, - студент узрел переодевающуюся студентку. Чтобы лучше рассмотреть, он перегнулся через подоконник и... полетел вниз. В свободном падении кинетическая энергия нашего студента будет равняться произведению массы его тела на квадрат скорости в момент падения, деленному на два.
  Изначально Александр Сергеевич определил меня в группу студентов, занимавшуюся разработкой способа и устройства для определения скорости опознания оптических символов. Как бывшему КИПовцу и радиолюбителю, мне было поручено разработать и сконструировать безынерционный источник света с различной экспозицией: от миллисекунд до нескольких секунд.
  - Что практически даст определение скорости опознания оптических символов, в частности букв, цифр и различных фигур? - спросил его я, тогда первокурсник.
  - Определение скорости опознания оптических символов имеет большое значение в нейроофтальмологии. Вам известно значение термина "нейроофтальмология"?
  Я машинально кивнул головой, хотя многое, если не все, было неясным.
   - Эта методика даст возможность не только определять скорость опознания. Она позволит найти способы, повышающие реакцию опознания. Это могут быть лекарства, методы физиотерапии. Это важно не только для медицины.
  - Представьте, если УВЧ-воздействие повышает реакцию опознания, то в шлеме пилота в области затылочных долей мозга крепятся излучатели. Радар, обнаруживший самолет противника, автоматически включает УВЧ-воздействие. Пилот опознает обстановку быстрее и оперативнее реагирует на сложившуюся ситуацию. Представляете, сколько жизней и самолетов можно сохранить?
   Тут же Александр Сергеевич оговаривался:
   - Это я так, привел для более наглядного примера!
  
  Со временем он перестал меня стесняться. Бывало, говорил вещи, которые тогдашним студентам слушать не следовало.
  Вернувшись с очередного заседания Ученого Совета по защите диссертаций, долго молчал. Потом открыл коробку из-под монпансье, постоянно лежащую на горячей батарее отопления. По крохотному кабинету разнесся неистребимый знакомый запах, выпотрошенного из окурков сигарет, табака. В детстве, выгоняя на пастбище коров по улице села, мы подбирали, часто втоптанные коровьими копытами в пыль, окурки. Придя на Куболту, потрошили окурки и на куске ржавой, раскаленной солнцем, жести сушили, разрыхленный нашими пальцами, табак. Потом крутили самокрутки.
  Александр Сергеевич, словно священнодействовал, долго набивал трубку. Потом раскуривал ее, попыхивая сизым дымом. Слоистое облако внезапно потеряло форму и потянулось к приоткрытой форточке. В кабинет шефа, как всегда в глаза и за глаза называли его сотрудники, вошел доцент кафедры физики Лев Израйлевич Ланда. Не обращая на меня внимания, они перебросились несколькими фразами о только что защищенной диссертации. Ланда сказал:
  - Если забыл пневматику, мог бы подойти посоветоваться. Движение воздуха по дыхательным путям тоже физика! Как и разница между ламинарным и турбулентным движением газов.
  Путилин, пыхнув в очередной раз трубкой, медленно выпустил облако дыма и вытянулся в широком, больше похожем на старое кресло, стуле. Помолчав, Александр Сергеевич заговорил о значении некоторых новаторских, называемых на Совете "революционными", идей.
   - Не учитываются элементарные законы физики. Некоторые темы напоминают старую притчу, которую однажды произнес мой учитель, академик Сергей Иванович Вавилов. Он говорил:
  - Собрать бы топоры со всей планеты, связать вместе и бросить в глубокий колодец. Во, булькнет!
  Мне тогда показалось, что Путилин по своему перефразировал Шекспира: "Много шума из ничего".
  После очередного заседания Совета, Александр Сергеевич говорил:
  - Я сегодня полностью согласен с Анатолием Анатольевичем (заслуженный деятель наук, зав. кафедрой нормальной физиологии, профессор Зубков). Из его выступления на заседании Совета следовало, что соискатель теоретически обосновал и практически доказал, что чистить зубы с обратной стороны более рационально.
  Только тогда Александр Сергеевич шокировал меня. Он определил анатомические образования человеческого организма обыденными, распространенными в быту названиями.
   Вместе с тем Александр Сергеевич оставался физиком-лириком. Он был убежден, что в будущем лекарства потеряют свое значение. Человека опутают проводами, все тело будет уставлено датчиками, самого пациента помещают в изолированную диагностическую камеру. Через несколько минут результат обследования готов.
  Данные обследования помещают в другой, лечебный аппарат. Пациента снова опутывают проводами, помещают в лечебную, подобную кислородной, камеру, и щелкают тумблером. Процесс лечения пошел. Аппарат, воздействуя на больной орган с определенной амплитудой и частотой приводит физиологические показатели к норме. Короткий курс лечения, и пациент здоров.
  - Важно найти частоту, на которой работает каждый орган, характер модуляции электромагнитных, тепловых и других параметров при различных заболеваниях. Зная характеристики этих показателей, можно в резонанс или противофазу воздействовать на больной орган.
  Было время, когда на втором курсе я всерьез задумывался: не стать ли мне физиотерапевтом. Путилин поддержал:
  - Правильное решение. Будущее в медицине принадлежит физиотерапии!
  "Физик-лирик" буквально выпирал из Александра Сергеевича по другой позиции. В подвальном помещении, через коридор от институтского буфета работал Петр Демьянович Бекало. На дверях его мастерской была закреплена табличка: "Оптик. Точный механик". Прошедший репрессии и лагеря, работая в ГУЛАГовских шарашках, старик до конца оставался ярым и довольно откровенным антисоветчиком.
   Приютил Петр Демьянович у себя, известного в институте, умельца, как и он сам, Мишу Мак-Гиннеса. Вдвоем ремонтировали микроскопы, цистоскопы, пишущие и счетные машины "Феликс". Львиную долю работы взвалил на себя, уже дряхлеющий, Петр Демьянович. Мне всегда казалась, что его отношение к Мише было замешано на почитании и жалости.
   Петр Демьянович совершенно искренне полагал, что Миша Мак-Гиннес стоит на пороге великого, способного перевернуть мир, открытия. Миша занимался разработкой метода и аппаратуры для передачи мыслей на расстоянии.
   Познакомил меня с Мишей Александр Сергеевич. Когда я зашел к Путилину в очередной раз, на стуле, развалившись, в пальто и черной морской шапке-ушанке сидел грузный, небритый мужчина лет сорока. Множественные, словно оспины, глубокие следы от перенесенного в прошлом фурункулеза лица. Бросалась в глаза какая-то особая неухоженность, запах несвежего белья, что, однако, не мешало Мише сидеть, подобно, по меньшей мере, принцу, и говорить с Путилиным весьма покровительственным тоном.
  Пронзительно ясный взгляд, казалось, проникал в самую душу. Было ощущение, что Миша читал мои мысли. В разговоре с ним мне становилось неуютно. Познакомив нас, Александр Сергеевич сказал:
  - Миша! Евгений занимался радиотехникой и сможет кое в чем помочь. Заодно пусть ознакомится с проблемой. Возможно, в будущем это пригодится вам обоим.
  - Помочь он мне не сможет ничем. Я слишком далеко ушел в этом направлении. Меня никто не догонит. Но показать кое-что смогу. Пусть учится!
  Тогда Миша Мак-Гиннес жил на Рышкановке. Приехали мы с ним к нему домой в одну из суббот. Крохотная двухкомнатная квартира. Затхлый, спертый воздух. Жена в ванной вручную стирала белье. Две девочки, примерно трех и пяти лет, играли на широкой кровати.
  Мы прошли в Мишину комнату. Стол был уставлен различными узлами радиоаппаратуры, прикрытой засаленным покрывалом. Не поднимая покрывала, Миша усадил меня на табуретку и стал вводить меня в науку о передаче мыслей на расстоянии.
  Говорил он довольно долго. Мишины зеленые, с ярким янтарным колечком вокруг зрачков, глаза безотрывно смотрели в мои, не мигая, гипнотизировали. Я начал уставать от Мишиных проектов, меня почему-то потянуло на дрему. Я ничего не понимал и с трудом держал глаза открытыми.
  В это время в комнату заглянула его жена. Несмотря на молодость, иссушенная женщина выглядела старше своих лет. На ее, вполне невинный, вопрос Миша мгновенно преобразился и стал грубить. Его губы сузились, стали почти белыми. Он выкрикивал в адрес жены ругательства, которые не следовало слышать малолетним девочкам. Из препирательств я понял, что речь идет Мишиной болезненной ревности.
  Сославшись на необходимость быть в другом месте, я поспешил покинуть Мишину квартиру. Миша, казалось, был даже доволен таким поворотом событий. Оказавшись на улице, я не спешил сесть в троллейбус. Прошел несколько кварталов, с наслаждением вдыхая прохладный, почти тугой предвечерний живительный воздух.
  Весной я встретил Мишу Мак-Гиннеса возле здания ЦНИЛ (Центральная научно-исследовательская лаборатория). Возвращался он с кафедры нормальной физиологии:
  - Ремонтировал электроэнцефалограф. Эти халтурщики из отдела инженера-физика с дипломами даром получают такие зарплаты. Несколько недель без толку копались в энцефалографе. Хорошо еще, что больше не напортачили! Видите-ли? У них нет схемы модифицированных узлов! А мне схема не нужна! Передо мной аппарат! Это же есть схема в натуре. До чего тупые люди!
  Позднее я узнал, что Миша рассказал мне сущую правду. Без схемы и описания, покопавшись пол-дня в электроэнцефалографе, Миша обнаружил неисправность и устранил ее. Кроме того, Миша смонтировал устройства собственной конструкции, предотвращающее подобные поломки в будущем, и встроил их в каждый канал.
   Первым делом Миша сообщил, что ранней весной он разменял свою квартиру на Рышкановке на треть дома у поворота Оргеевской, напротив спуска через Ботанический сад.
  Сейчас Миша живет в частном одноэтажном доме через дорогу от мединститута и является, по его словам, соседом ректора. Последнее Миша сообщил таким тоном, словно он, по меньшей мере, стал проректором. Миша пригласил меня зайти к нему, обещая показать аппаратуру для передачи мысли на расстоянии. Соблазн был слишком велик. Особенно после отремонтированного электроэнцефалографа.
  По земляным ступенькам, укрепленным полу-сгнившими досками, мы поднялись на пригорок. Дом был старым, неухоженным. Северная стена была выпуклой и покосившейся, отчего стекла окна и веранды казались перекошенными в виде параллелепипедов.
  Миша жил отдельно от жены и дочек в небольшой боковушке. Узкая кровать, два стула, два стола и этажерка. Один из столов был письменным. Скорее всего, он был заимствован из кучи старой институтской мебели, выброшенной у сарая за виварием. На этом столе стояла установка, которая, по словам Миши, являлась генератором для передачи мыслей на расстоянии.
  Я всмотрелся. Почти все узлы были отдельными частями старой ламповой радиоаппаратуры, скорее всего, уже не использующихся, списанных военных радиостанций. Отдельно стоял модулятор. Вход через контактную панель соединял жгут разноцветных проводов, проходящих через отверстия в купальной шапочке.
  Я взял в руки шапочку. Миша пристально и ревниво следил за моими действиями. Шапочка оказалась склеенной из двух: красной снаружи и синей изнутри. Между шапочками были вклеены остриями внутрь обычные кнопки с припаянными и выходящими наружу проводами. Я понял, что эта шапочка и есть фиксатор игольчатых электродов. С самого начала я решил шапочку с датчиками на свою голову не одевать. Мало кому острия кнопок впивались в голову!...
  Дальше модулятор был подключен к ламповому, скорее всего, усилителю промежуточной частоты многолампового радиоприемника от военной радиостанции. Выходной генератор был мощным, с двухтактным оконечным каскадом на мощных генераторных лампах от промышленных радиопередатчиков. На выходе генератор был подключен к катушке, которая одновременно служила излучателем. Катушка была особой. Такой я еще не видел.
  Катушка представляла собой воронку, намотанную из толстой, не менее 5 мм., покрытой серебром, медной проволоки (Серебрение электро-гальваническим методом Миша Мак-Гиннес освоил в домашних условиях). Параллельно катушке был смонтирован массивный конденсатор переменной емкости. Все это представляло собой резонансный контур.
  По тому, как Миша неотрывно и пристально следил за моим осмотром, я понял, что, возможно, я - один из первых, кому "изобретатель" доверил увидеть его детище. Две глубокие горизонтальные складки на переносице стали еще глубже. Выступающий валик между ними побледнел и выдавал внутреннее напряжение Миши Мак-Гиннеса. Но Миша не знал уровня моей подготовки в радиоэлектронике. В школе и лаборатории КИП сахарного завода мы собирали несложные приемно-передающие устройства. В условленное время выходили на связь, обмениваясь способами решения задач по физике и математике. Во время моего знакомства с аппаратом, Миша стал натужно кашлять.
  Первый мой вопрос касался катушки:
  - Миша, почему индукционная катушка воронкообразной формы?
  Миша и глазом не моргнул:
   - Катушка является одновременно излучателем. Путем растяжения витков можно менять фокус излучателя и несущую частоту сигнала.
   - Миша! Учитывая воронкообразную форму катушки с учетом растяжения, частота будет "гулять". Добротность такого контура, даже при условии серебрения провода, ниже критики. Судя по количеству витков катушки и их диаметру, контур должен работать в районе частот УКВ. В таком случае конденсатор переменной емкости должен иметь гораздо меньшую емкость на серебряно-керамическом корпусе.
  После моих слов Миша заметно сник. Он не ожидал, что студент - медик разберется в блок-схеме его технического детища. Да еще позволит себе высказать критические замечания. Миша поспешил накинуть на аппарат знакомое покрывало.
   - В окончательный каскад на время сеанса подключается дополнительный кварцевый генератор, но я его никому не показываю. Чтобы не украли мою идею!
  Миша поспешил меня проводить до самой калитки. На улице кашель Миши стал почти безостановочным, с позывами на рвоту. После очередного приступа кашля, Миша Мак-Гиннес хлопком отхаркнул мокроту и сплюнул ее на плоские плитки камней узкой садовой дорожки. На белой плитке в мокроте отчетливо была видна кровь.
   - Попал! Надо же так влипнуть! - с внезапным раздражением на себя, подумал я.
  Отважился спросить:
   - Чем ты болеешь, Миша? У тебя туберкулеза не было? Может в семье у кого?
   - У меня туберкулез! Сейчас весной снова открылся. Обычно весной меня ложат в тубинститут. Но сейчас я лечь в больницу не могу. Нет времени. Я должен закончить аппарат!
  Покосившись на меня, добавил:
   - Я на финише открытия. Сейчас у меня легко украсть идею.
   - Миша! Ты бы хоть курить бросил! Курение усугубляет течение любого заболевания легких.
   - Ваши коновалы не в курсе. Я математически рассчитал, что никотин и туберкулезная палочка имеют одинаковую частоту. Только колебания идут в противофазе. Никотин разрушает оболочку палочки. Чем больше куришь, тем быстрее разрушается палочка.
  Я понял, что спорить с Мишей бесполезно и поспешил уйти. Вернувшись в общежитие, долго мылся, тщательно вытерся. Растерся одеколоном, как после бритья. Зная, что это глупо, тем не менее до вечера я несколько раз впрыскивал в глотку зубной эликсир, полоскал рот. Так мне было спокойнее.
  Придя на кафедру, я рассказал Путилину о Мишином "передатчике мыслей на расстоянии" и высказал свое суждение. Александр Сергеевич долго молчал. Потом набил свою трубку табаком из высушенных и потрошеных окурков. Закурил. Глядя в потолок, задумчиво произнес:
  - Неужели Миша нас дурачит? А Фурдую (Зав. лабораторией физиологии Академии Наук) отказался показать аппарат вообще. Мотивировал, что Фурдуй раскроет его секрет и присвоит идею.
  К Мише я больше не ходил. Да и он меня тоже не приглашал.
  Уже в конце пятого курса, проходя цикл психиатрии, на занятиях я задал вопрос о Мише и его "изобретении" доценту кафедры психиатрии, который вел нашу группу. Это был Владимир Михайлович
  
  Михлин-сын
  Преподаватель искусно перевел разговор на другую тему. Уже в перерыве, наедине он сказал:
  - Миша болен параноидальной формой шизофрении и регулярно проходит лечение в клинике. У него мания величия, сверхценной идеи, изобретательства и бред ревности. Правда, лечится амбулаторно, так как никакой социальной опасности Миша не представляет.
  - Но у него такой ясный, пронзительный, всепроникающий умный взгляд. Даже в голову не придет, что он психически нездоровый человек.
  - В том и дело, что взгляд у этих пациентов всегда прямой, ясный, выражает непреклонную уверенность в собственной правоте. У них никогда не возникает сомнения в сверхценности собственных идей. Внушение и убеждение у таких пациентов гораздо действеннее на других, нежели у среднестатистического гражданина.
  Взглянув на часы, Михлин неожиданно спросил меня:
   - Вы ни разу не ставили перед собой вопрос: - здоровы ли вы психически?
  Лукавить перед Владимиром Михайловичем было невозможно, да и незачем:
   - Владимир Михайлович! Каждый студент, начиная с первого курса, находит у себя симптомы всех болезней, которые изучает. Я не исключение! В том числе и по психиатрии!
   - Человек, задающий себе такой вопрос, уже психически здоров. - ответил Михлин. - Это означает, что человек критически относится к своей личности. Это аксиома. Наши пациенты никогда не считают себя психически больными. Исключение составляют пациенты с бредовыми идеями о наличии у них других неизлечимых заболеваний. Это, как правило, не психические расстройства. Чаще у таких пациентов имеют место бредовые идеи о наличии у них туберкулеза, венерических, онкологических заболеваний.
   Помолчав, Владимир Михайлович спросил:
  - Вы в курсе, что Мак-Гиннес болен открытой формой туберкулеза?
  - Да! - я рассказал Владимиру Михайловичу о кровохарканьи при выходе из Мишиного дома.
  - Кстати, о взгляде. - в заключение сказал Владимир Михайлович. - У больных открытой формой легочного туберкулеза, особенно при кровотечении и в терминальной стадии такой же ясный, пронзительный взгляд. Старые доктора называли такой взгляд пламенным, огненным.
  
  Однако вернемся к Александру Сергеевичу Путилину, которого мы ненадолго оставили. Однажды во время перерыва я вышел в вестибюль на втором этаже, где мы проходили занятия на кафедре гигиены. По лестнице на четвертый этаж поднимался Александр Сергеевич. Шнурки от его кальсон волочились по ступенькам. Незнакомая старшекурсница догнала его на лестничной площадке и что-то тихо сказала на ухо. Александр Сергеевич низким кивком головы поблагодарил её, поставил ногу на вышестоящую ступеньку и, как показалось мне, долго и неловко подвязывал широкие шнурки.
  Не оглядываясь, стал подниматься на четвертый этаж, где находилась кафедра физики. Справа укороченная подвязка продолжала волочиться по ступеням лестницы. Мне стало очень неловко... Было что-то жалкое в, подметающих пол, его широких подвязках полотняных кальсон, какие мы, студенты, в те годы уже не носили.
  С течением времени он совершенно перестал стесняться меня. Закурив, выпускал густую струю дыма:
   - Евгений! Почему у нас кандидатские диссертации, не только в медицине, сильные, некоторым соискателям свободно можно присвоить ученую степень доктора наук? А докторские бывают совсем слабыми.
  Затянувшись в очередной раз, отвечал на собственный вопрос:
  - Потому, что кандидатские диссертации пишут доктора наук, а докторские - кандидаты. -
   Иногда в разговоре с самим собой, словно меня не существовало, вполголоса спрашивал непонятное:
   - Не мучает ли совесть?
  Закурив свою трубку, Александр Сергеевич через некоторое время отвечал самому себе:
   - Скорее всего, не мучает...
  
  Изредка Путилин беседовал с сотрудниками различных кафедр. Чаще всего это были полемики по соответствию методик физиологических исследований физическим законам. Тогда мне такие консультации казались лишними, и в чем-то даже наивными и не солидными. Недавно мы все это проходили в школе.
  Жизнь сложилась так, что через полтора десятка лет после общения с Путилиным, его разговоров с сотрудниками института я столкнулся с проблемой соответствия методик исследования, полученных результатов и выводов основным физическим принципам пневматики и аэродинамики.
  Методическая ошибка, допущенная в медсанчасти Харьковского авиационного института и на кафедре отоларингологии Харьковского медицинского института (!), в корне исказила методику определения аэрации околоносовых пазух и интерпретацию полученных результатов. Суть сводилась к тому, что автор забыл о законе Паскаля с одной стороны, и аэродинамическом феномене подъемной силы крыла самолета с другой.
  Первые стычки с моим шефом начались на ЛОР-кафедре Тернопольского мединститута, когда мой научный руководитель вычеркнул из моего доклада целый абзац, отражающий особенности предложенной методики и критерии оценки степени патологических изменений. Несмотря на зачеркнутые красным карандашом строчки, во время доклада на Ялтинском пленуме научного общества отоларингологов я преподнес аудитории то, что было выстрадано мной в ЛОР-отделении и бессонными ночами. В перерыве ко мне подошел мой научный руководитель. С побелевшими от бешенства глазами он прошипел:
  - Как вы смели включить в доклад то, что я вычеркнул! Методика Аронского апробирована по всему Союзу, его классификация принята за основу. Как мне теперь встречаться и смотреть в глаза харьковским коллегам? У меня, и без того, отношения с ними не идеальные! С такой концепцией и вашими фантазиями диссертацию вам не защитить!
  Я промолчал. Не время и не место напомнить убеленному сединой профессору элементарные просчеты моего предшественника в пневматике и аэродинамике. Этот раздел доступно изложен в школьном учебнике физики для 9-го и 10 классов. Любой вдумчивый ученик разбил бы в пух и прах выводы, которые приняли на веру маститые, украшенные академическими бородками, труженики науки.
  Так прошли почти два года дебатов с собственным научным руководителем. Второй руководитель моей диссертации, микробиолог, проректор по научной работе Иван Александрович Сытник однажды пригласил меня к себе в кабинет.
  - Как продвигаются твои исследования по электронной микроскопии? Микробиологическую часть твоей работы я знаю не хуже тебя. И основное ... Как складываются твои отношения с основным руководителем? На прошлом заседании Ученого Совета обсуждался вопрос о работе с заочными аспирантами. Иван Артемович официально заявил, что, если ваши отношения продолжатся в том же русле, он откажется от тебя, как от заочного аспиранта, так и от руководства твоей работой.
  Прошло еще около года. Я, наконец, получил два авторских свидетельства на изобретения по способу исследования и на устройство для его осуществления. После получения положительных решений Госкомизобретений резко поменял свою позицию и мой шеф. На заседании Совета по защите диссертаций мой научный руководитель с гордостью объявил:
  - На кафедре ЛОР-болезней под нашим руководством разработан революционный метод определения аэрации околоносовых пазух, внедренный соискателем в своих исследованиях. Выработаны критерии оценки полученных результатов. Предложена классификация степеней нарушения воздухообмена верхнечелюстных пазух. Получены два авторских свидетельства (выписка из стенограммы заседания Ученого совета Киевского НИИ Отоларингологии от 21.09. 1982 года).
  Полагаю, что без общения с Александром Сергеевичем Путилиным, я мог пойти по прямой проторенной, ведущей к ложной цели, дорожке, называемой в народе "тропой ослов". До сих пор с благодарностью часто вспоминаю неприметного, скромного, и, вместе с тем, оригинального в своих странностях, Александра Сергеевича Путилина.
  
  Однажды Александр Сергеевич задал мне, первокурснику, озадачивший меня, вопрос:
  - Евгений! Какие методы стерилизации медицинских инструментов, материалов и препаратов вы знаете?
  - Кипячение, автоклавирование, сухожаровая обработка... - я запнулся.
  - Не годится! Высокая температура, полагаю, будет разрушительной при стерилизации препарата. Нужен метод стерилизации при обычной температуре.
  - Спирт, формалин, йод... - о хлогексидине, синтезированном в Англии в 1950 году, я тогда представления не имел.
  - Не годится, Евгений! От спирта, формалина и йода перед применением необходимо отполаскивать. Это недопустимо! Увлажненный препарат теряет свои, в первую очередь, физические свойства. О потере остальных свойств я сам не знаю!
  Меня подмывало спросить:
  - Какой препарат необходимо стерилизовать?
  Но Путилин не унимался:
   - Думайте, Евгений! Основное условие: метод стерилизации должен быть сухим, без повышения температуры и разрушения самого материала!
   Меня осенило. Я где-то читал о дезинфекции ионизирующим излучением, попросту говоря, радиацией. Почти без задержки, после промелькнувшего в моих мыслях слова "излучение", всплыло: ультрафиолетовое облучение.
   - Радиоактивность, ультрафиолетовое облучение...
   - Наконец-то! - облегченно выдохнул Александр Сергеевич. - Евгений! Кафедра гистологии просит нашей помощи в стерилизации препаратов из брюшины крупного рогатого скота. Можете идти прямо сейчас. Вас ждет Николай Николаевич
  
  Кузнецов
  Через несколько минут я постучал в дверь заведующего кафедрой гистологии, профессора Николая Николаевича Кузнецова. Уже несколько месяцев он читал нам лекции по гистологии и эмбриологии. Его негромкий, монотонный и чуть глуховатый голос действовал на моих однокурсников по разному. Сидевшие впереди внимательно слушали и старательно записывали. Конспектировать лекции Николая Николаевича было непросто.
  Сидевшие на "галерке", студенты могли заниматься чем угодно, лишь бы не шумели. Я всегда сидел в центре аудитории. Почему-то предпочитал правую половину.
  За длинный густой, уже поседевший волос, прикрывавший, отмороженное на лесозаготовках во время войны, ухо, студенты незлобиво называли его тетей Колей.
  Ухо Николай Николаевич отморозил в сорок третьем. В ту зиму студенты и весь профессорско-преподавательский состав, эвакуированного из Москвы, Омского медицинского института был мобилизован для заготовки дров. По рассказам профессора, в аудиториях и учебных комнатах температура редко достигала нуля. Вода, оставленная в стакане, через пару часов покрывалась коркой льда.
  Николай Николаевич Кузнецов свою жизнь посвятил изучению архитектоники брюшины толстого кишечника крупного рогатого скота. Из консервированной в 3% растворе формалина брюшины Николай Николаевич предложил целый ряд биопластических препаратов: кетгут, неокетгут для ушивания роговицы, пластины для лечения тяжелых термических ожогов.
  Николай Николаевич сначала отобрал несколько, написанных им, монографий и поручил на досуге познакомиться с работами по брюшине, как исходным материалом для изготовления гетероперитонеальных препаратов. Затем пошла речь о стерилизации свежеприготовленных пластин.
  Предстояло выработать режимы обработки препарата кварцевым облучателем. Мощность излучателя, расстояние от источника УФО, экспозиция воздействия, упаковка, свернутых в рулончики, пластин в стерильные большие пробирки, герметизация. Все это предстояло мне разработать и написать краткую инструкцию.
  После каждого сеанса стерилизации, узкую контрольную ленточку пластины я относил на кафедру микробиологии. По договоренности с Николаем Николаевичем на кафедре осуществляли контроль качества стерилизации. Особенно волновала Николая Николаевича живучесть сенной палочки, о которой я тогда услышал впервые. Микробиологическим исследованием руководила Ольга Куприяновна Комарик.
  Работал я в специальных очках. Однако скручивание пластины в рулон в очках было весьма затруднительным. На короткое время я снимал очки, в результате чего получил ожог роговицы. Ночь провел в клинике глазных болезней. Два дня ощущал в глазах мелкий колючий песок.
  
  С кафедрой микробиологии у меня был связан случай, научивший меня многому. После занятий в морфологическом корпусе, предстояла лекция в аудитории главного корпуса. Перебегая улицу в белом халате, я промок под холодным дождем, после чего заболел ангиной. Пропущенные три дня надо было отрабатывать. В том числе у меня была отработка по микробиологии. Приготовив конспект лекции и написав реферат по пропущенной теме, я собрался на кафедру. Однокурсник меня просветил:
  - Сегодня отработки принимает Мустафа. Не советую идти. Он спрашивает долго и довольно строго. В пятницу принимает Ольга Куприяновна. Она добрая ... Она ведет у нас занятия и знает тебя по работе с брюшиной. К ней и пойдешь.
  Но я решил избавиться от долгов в тот же день. Пошел на кафедру. Длинный коридор был пустынным. Неожиданно открылась одна из дверей и в коридор вышел преподаватель. Среднего роста, симпатичный, с нависающими аспидно-черными усами. Поздоровавшись, я спросил:
  - Скажите, пожалуйста! В каком кабинете ассистент Мустафа принимает отработки?
  Лицо преподавателя дрогнуло еле заметной улыбкой. Взяв меня под руку, подвел к одной из дверей. Открыв дверь, сказал:
  - Здесь.
  Я огляделся. Все стулья были заняты студентами, сдающими отработки. Свободным был стул у преподавательского стола. На него и усадил меня ассистент. Продиктовал вопрос для устного ответа и вышел из кабинета.
  Я стал готовить ответ на устный вопрос. Но мне мешало, появившееся в груди и животе, беспокойство. Не выдержав, я обернулся:
  - Как фамилия этого ассистента? - обратился я к коллеге.
  - Обрежа!
  - А Мустафа кто?
  - Он и есть Мустафа. Это кличка у него такая.
  Во мне все оборвалось. Вот попал!... Я уже жалел, что пришел сегодня, не дождался пятницы. С Ольгой Куприяновной как-то спокойнее и, пожалуй, увереннее.
  В это время ассистент вошел в учебный кабинет. Взял мой реферат. Не спеша, полистал. Задал вопрос. Я начал отвечать. Не дослушав ответ до конца, весело глядя на меня, Обрежа сказал:
  - Свободен.
  Записав мою фамилию в тетрадь, напротив темы поставил: "Отр". Это означало, что тему я отработал.
   Впоследствии, до самого окончания института, встречаясь, мы здоровались, чуть улыбаясь друг другу. Нормально ...
  
   Однажды, когда я на спаянных спицах закручивал перитонеальные пластины в рулончики и помещал их в пробирки, Николай Николаевич Кузнецов сказал:
   - Пиши заявление на пол-ставки препаратора. С проректором и начальником отдела кадров я договорился.
  Так я стал почти штатным сотрудником кафедры. Моя зарплата составляла 32 рубля в месяц. Еще одна стипендия.
  Моей обязанностью стала доставка, снятой в убойном цеху Кишиневского мясокомбината, брюшины крупного рогатого скота. На кафедре следовала промывка материала и консервация его в растворе формалина. После сушки и стерилизации пластины тогда отправляли во Вьетнам для лечения, обожженных напалмом, пострадавших.
  Параллельно Николай Николаевич интенсивно разрабатывал новые формы гетероперитонеальных препаратов, привлек к этой работе коллектив из сотрудников кафедр института и других медицинских ВУЗов Союза. Одновременно изучалась реакция организма на их имплантацию. Изучались антигенные свойства гетероперитонеальных препаратов ( Б.М. Курцер, Г.Б.Титинер, В.И.Дмитриенко и др.). Проводился широкий спектр исследований по восстановлению кровеносных сосудов (Е.Я.Семенюк, В.Ф Парфентьева, В.Д. Розвадовский).
  Совместно с Николаем Николаевичем Кузнецовым, доцентом кафедры офтальмологии Д.С. Лупаном была разработана технология изготовления биопломб для вдавления склеры при отслойке сетчатки. Мой учитель в отоларингологии Михаил Григорьевич Загарских предложил Т-образные трубки для лечения стенозов трахеи и, пропитанные антибиотиками трубки для лечения химических ожогов пищевода.
  Штифты из гетерогенной брюшины использовались для внутрикостного остеосинтеза (П.И.Поляков). Заведующий ЛОР-кафедрой Минского медицинского института профессор В.Я. Гапанович и его брат использовали кетгут из брюшины при пластических операциях на ЛОР-органах. По сути, вся эта совместная работа была принципиально новым направлением, школой Николая Николаевича Кузнецова.
  
  По воскресеньям Николай Николаевич довольно часто приглашал меня домой. Наталья Порфирьевна, его жена, в такие дни готовила обильные обеды, чтобы откормить "отощавшего" студента. Детей у них не было. Дочь Натальи Порфирьевны от первого брака, Галина Васильевна Винченко работала ассистентом кафедры нормальной анатомии. Жила она, кажется, на Ботанике.
  За обедом Николай Николаевич обожал пропустить одну-другую рюмку. Как только Наталья Порфирьевна выходила из столовой на кухню, Николай Николаевич спешно наполнял миниатюрные рюмочки. Опрокидывали, не чокаясь, чтобы не расстраивать характерным хрустальным звоном Наталью Порфирьевну. Наталья Порфирьевна деликатно делала вид, что ничего не замечала.
  После обеда Николай Николаевич приглашал меня в свой рабочий кабинет. Трудно было назвать эту комнату кабинетом. Наряду с рабочим столом, стоял второй письменный стол, на котором Николай Николаевич готовил новые гетероперитонеальные препараты, испытывал их на прочность после пребывания их в различных жидких средах, после полного высыхания, импрегнации серебром и йодом. Тут же на столе стоял микроскоп. Кабинет служил и лабораторией.
  У широких дверей, ведущих на балкон, стоял мольберт, на котором всегда стояла неоконченная картина. Каждый раз новая. Николай Николаевич предпочитал писать натюрморты. Галина Васильевна по воскресеньям приносила, с, расположенного буквально за окном, центрального рынка, отобранные ею в качестве натуры фрукты, овощи, ягоды. Николай Николаевич скрупулезно расставлял фрукты на подносе либо вазе, без конца поворачивал, менял местами. Потом следовал рисунок карандашом.
  Галина Васильевна часто приносила цветы. Осенью Николай Николаевич предпочитал писать натюрморты с хризантемами. Осенние цветовые переходы и оттенки богаче, и по словам профессора, присущи больше хризантемам. Весной его слабостью были пионы и сирень. Натюрморты Кузнецова отличались объемностью изображения.
  - Воздух! - говорил Николай Николаевич, - Без воздуха, без пространства картина мертва.
  Николай Николаевич написал более ста картин. Писал он только маслом. Часто ходил в магазин художественного фонда, расположенный в соседнем доме. Подолгу выбирал беличьи и колонковые кисти. Трогал пальцами, водил по лицу, дул на кончики кисти. Продавщицы, знающие его предпочтения, терпеливо ждали, часто помогая в выборе нужной кисти. Так же придирчиво выбирал флаконы с конопляным и льняным маслами. Иногда зачем-то спрашивал ореховое.
  Кроме своих картин, на стенах комнат его квартиры висели картины других художников. Несколько картин принадлежали перу дядюшки Николая Николаевича - Павла Кузнецова, известного художника конца девятнадцатого века. В его коллекции была, на мой взгляд, совсем невзрачная небольшая, размером в небольшую книжицу, картина Левитана. Скошенный луг, копна сена, полусерые тона без солнца и теней. Картиной Левитана Николай Николаевич очень дорожил.
  Когда мы с Татьяной решили пожениться, Кузнецовы потребовали прийти в одно из воскресений вместе. После обеда мы с Николаем Николаевичем прошли, как обычно, в его кабинет. Наталья Порфирьевна осталась с Таней в столовой. Мы вышли из кабинета примерно через час, а женщины продолжали о чем-то оживленно беседовать.
  Когда мы уходили, Кузнецовы подарили нам картину. Это был, написанный крупными мазками маслом, морской пейзаж. По словам Николая Николаевича, это было Средиземное море. Слегка размытый горизонт, три парусных баркаса, солнечная дорожка на воде. Это была картина неизвестного итальянского художника, купленная его дядей Павлом Кузнецовым в Италии в самом начале двадцатого века. В самом низу полотна неразборчивая подпись на латинице, и дата: 1898. Эта картина, как семейный талисман, поныне висит у нас на стене в спальне.
  После того, как я освоил на крысах технику имплантации гетероперитонеальных пластин, кетгута, штифтов и трубочек, Николай Николаевич поставил передо мной конкретную задачу: исследовать, как влияет имплантация гетероперитонеальных препаратов на процессы жизнедеятельности организма в эксперименте, в частности, на окислительно-восстановительный обмен. Обоснованием научного поиска явились работы легендарного одесского окулиста Филатова, почти чудодейственное действие его биогенных стимуляторов, в частности, алоэ.
  - Консервированная гетерогенная брюшина, безусловно, является мощным биостимулятором. - говорил Николай Николаевич. - Целесообразно изучить реакцию на молекулярном уровне, исследовать изменение биохимических процессов. В этом нам может помочь кафедра биохимии.
  Биохимию мы как раз изучали. Это был второй курс. Заведовал кафедрой и читал нам лекции профессор Михаил Семенович
  
  Михлин-отец
  Глядя на низкорослого, шаркающего при ходьбе, с искривленными то ли временем, то ли длительной кавалерийской выездкой, ногами, с трудом верилось, что этот незаметный человек был когда-то юным бойцом в конармии Буденного. Михаил Семенович был комсомольским вожаком кавалерийской дивизии, поднимал бойцов в атаку и сам несся на неприятеля впереди кавалерийской лавы.
  Для большинства студентов биохимия была камнем преткновения, своеобразным барьером, который надо было перешагнуть. Потом оказалось, что за редким исключением, каждая дисциплина в институте была вехой на пути к диплому, ступенью, рубежом, если не Рубиконом.
  Лекции Михлин читал тихим голосом, казалось суховато. Но сам материал удивительным образом располагался в памяти, как по полочкам. Прослушав его лекцию, заниматься по учебнику Збарского было значительно легче.
  После разговора с Николаем Николаевичем Кузнецовым, я постучал в двери Михаила Семеновича. Выслушав меня, профессор с ходу определил объем методик, с помощью которых предполагалось изучать окислительно-восстановительный обмен в организме экспериментальных животных. При этом Михлин ввел в предстоящую работу существенную поправку:
  - Сначала займетесь вместе с группой, которая изучает активность цитохромоксидазы, сукцинатдегидрогеназы, содержание аскорбиновой кислоты и восстановленного глутатиона при введении различных доз антибиотиков тетрациклинового ряда. Освоив методики, перейдете на изучение действия препаратов из брюшины.
  Михаил Семенович провел меня через вестибюль в ассистентскую, где колдовали над пробирками и чашками Петри Михаил Ильич Попович, Георгий Яковлевич Ивась и Валентин Семенович Гудумак. Михаил Семенович прошел к столу Гудумака.
  Валентина Семеновича Гудумака мы знали. Несколько занятий он провел с нашей группой вместо заболевшего Виктора Пантелеевича Марина, доцента кафедры, работавшего одновременно заместителем директора НИИ туберкулеза по науке. Валентин Михайлович Гудумак был необычайно худым и высоким молодым человеком. При ходьбе он раскачивался из стороны в сторону. Студенты шутили, что это от ветра.
  Валентин Семенович оказался немногословным, пожалуй, даже замкнутым в себе человеком. Потом оказалось, что его серьезность и ответственность были ошибочно восприняты мной как замкнутость. Для него не существовало главного и второстепенного. В эксперименте для него было главным все. От чистоты химической посуды, приготовления реактивов и буферных растворов до инкубации, фотоколориметрии и спектрофотометрии.
  Довольно долго Валентин Семенович не позволял мне делать навески и готовить высокотоксичный раствор цианистого натрия, необходимого для определения активности сукцинатдегидрогеназы. Пришло время, и Валентин Михайлович доверял мне проведение всех четырех методик. Если он отлучался, то его методики заканчивал я.
  Иногда спектрофотометрия и фотоколориметрия давала такой разброс цифр, что я сомневался в результатах, о чем сразу докладывал Валентину Михайловичу.
  - Любой результат: положительный либо отрицательный - есть результат. - говорил Валентин Михайлович. - Важно объяснить полученные результаты. При сомнительных результатах опыты необходимо повторить десятки раз. А потом статистическая обработка.
  До сих пор помню: Статистическую достоверность изменений в вариационных рядах определяли критерием-Т по методике Стьюдента.
  Подопытных белых крыс содержали и оперировали в приспособленном помещении на лестничной площадке. До сих пор, проходя по улице Оргеевской, мой взгляд невольно упирается в небольшое окно на лестничной клетке между первым и вторым этажом, где находились террариумы с нашими животными.
  Мои занятия в студенческом кружке не давали мне никаких преимуществ перед другими моими коллегами. Более того, Нина Васильевна Маякова, которая вела у нас занятия, требовала с меня, пожалуй, больше, чем с остальных. Допущенная мной однажды ошибка в последовательности цикла Кребса, запомнилась мне на всю жизнь.
  Как и на всех кафедрах, на биохимии имели место казусы, достойные описания в отдельных томах. Таких, за все время существования института, у студенческой братии их накопилось бы немало.
  В конце семестра мы сдавали экзамен по биохимии. Принимали довольно строго, но оценивали справедливо. Студента, имени которого из этических соображений не упомяну, во время экзамена, как говорят, понесло. В течение целой минуты он нес несусветную чушь. При этом не мог вспомнить названия фермента.
  Нина Васильевна, чтобы не унижать вслух будущего доктора и организатора здравоохранения, что-то написала крупными буквами на листе бумаги и повернула его к студенту:
  - Прочитайте!
  На листе было написано: Чепуха.
   Полагая, что Нина Васильевна написала ему подсказку по латыни, коллега уверенно, на всю аудиторию, произнес:
   - А-а! РЕНИКСА!
   Забегая на несколько лет вперед, не могу не упомянуть то ли о были, то ли о легенде, имевшей место на кафедре биохимии. Тогда, с 1972 года Михаил Семенович Михлин по возрасту и состоянию здоровья ушел на заслуженный отдых. Заведовал кафедрой доцент Евгений Иванович Флока. Одновременно он был деканом лечебного факультета младших курсов. Удивительный человек!
   На собраниях, заседаниях деканата он громил неуспевающих. Вызывал в деканат и осуществлял почти отеческое внушение наедине. Давал сроки на исправление и сдачу отработок. Но в голосе его мы никогда не слышали злобы и яда.
  Однажды, согласно легенде, неуспевающий студент пришел сдавать зачет по биохимии, без которого не было допуска к сессии. А Флоке надо было отлучиться на какое-то совещание. Закрыв в сейфе учебники и руководства, убрал все, что могло помочь студенту подготовиться к зачету. Оставив студенту лист бумаги и продиктовав вопросы, Евгений Иванович сказал:
  - Я отлучаюсь на час. За это время ты пишешь коротко и конкретно ответы на все вопросы. Напишешь, получишь допуск!
  Выйдя из кабинета, закрыл кабинет на ключ снаружи. Ровно через час щелкнул замок, открылась дверь. В кабинет вернулся Евгений Иванович. Студент протянул ему исписанный лист бумаги. Флока пробежал глазами. Все ответы на вопросы были правильными. В ответах сквозили сведения как из учебника, так и из лекций, которые он сам читал. Флока еще раз обошел и проверил замки в столах и на шкафах. Повернулся к студенту:
  - Слушай! Я все равно уверен, что ты ничего не знаешь. Откуда ты списал? Скажи! И я тебе, так и быть, поставлю зачет!
  - Евгений Иванович! Вы закрыли все! Я проверил. Но вы оставили на столе телефон ...
  Флока поставил зачет и сказал:
  - А теперь иди к бассейну! - показал рукой через открытое окно.
  Там, словно рой пчел, гудела большая группа, готовящихся в экзаменам по фармакологии и патофизиологии, студентов.
  - Иди туда! И крикни, чтобы услышал я: Флока дурак!
  Студент стремительно исчез. Флока подошел к окну. Прошла минута, вторая... , ... , пятая. Тишина ... Только монотонное бубнение третьекурсников вокруг бассейна... Потом Флока чертыхнулся. Он вспомнил: через две недели студенту предстояло сдавать ему, по той же биохимии, экзамен.
  Пользоваться заготовленными шпаргалками было сложно. Если Михаил Ильич Попович и Валентин Семенович Гудумак деликатно не замечали шпаргалок, то Виктор Пантелеевич Марин изымал шпаргалки и назначал дату экзамена вне сессии. Думаю, что мы не были первыми, но шпаргалками мы все же пользовались. Все наиболее сложные формулы по разделам девочки писали шариковыми ручками на бедрах под юбками. Договаривались, кто где и рядом с кем садится. Не считалось криминалом заранее изучить "шпаргалки" и расположение написанных формул.
  Во время экзамена Виктор Пантелеевич Марин заметил, что Валька Кравцов, скосив взгляд, пристально вглядывается на ногу выше колена нашей одногруппницы. Виктор Пантелеевич, сделав вид, что ничего не заметил, отошел по диагонали учебной комнаты, откуда отчетливо было видно оголенное, исписанное формулами, бедро студентки. Переписывая формулы, Валька поднял край юбки выше. Потом еще выше. Нужная ему формула находилась очень высоко.
  Виктор Пантелеевич молча вышел. Когда он вернулся, разоблаченные им мои коллеги уже сдали экзамен другим преподавателям и ушли. Для группы, и не только нашей, такие "шпаргалки" не были секретом.
  До конца учебного года я закончил исследование влияния подсадки препаратов из консервированной гетерогенной брюшины на окислительные процессы в сердце, печени, почках и тканях головного мозга. Валентин Михайлович помог мне написать тезисы доклада, которые мы отправили в Харьков для участия во Всесоюзной студенческой научной конференции медицинских ВУЗов СССР.
  
  Перед отъездом на каникулы я зашел на кафедру физики попрощаться с Александром Сергеевичем Путилиным.
  - О! Хорошо, что вы снова зашли, Евгений! - сказал Путилин так, словно мы с ним расстались несколько минут назад. - Вы любили домашние задания в школе?
  - Нет! Александр Сергеевич, никогда не любил!
  - А мое задание во время каникул желательно выполнить. На днях меня вызвал Андрей Андреевич Зорькин, проректор, заведующий кафедрой патофизиологии. Он попросил подключить студентов к разработке и конструированию аппарата, регулирующего скорость внутривенного вливания растворов. Аппарат должен работать в двух режимах: в капельном, а при резком падении артериального давления включать струйное переливание. Технически для вас это выполнимо?
  - Так точно, Александр Сергеевич! - по мере задания условий, аппарат в моей голове уже работал. Я его видел.
  - Зорькин даст указание в отдел инженера-физика, чтобы вам помогли!
  - Спасибо! Не надо! Справлюсь в Дондюшанах! - в свое время такие конструкции были для нас, учеников-киповцев в школьные годы детским лепетом.
  Устройство в условиях лаборатории КИП и Автоматики сахарного завода я собрал в течение нескольких дней. Сотрудники, занимающиеся автоматическими мостами регулирования во много раз сложнее, с увлечением помогали мне. Им льстило, что их труд нашел применение в медицине.
  Приехав в Кишинев, в первые же дни сентября с аппаратом в руках поднялся к Александру Сергеевичу Путилину. Вместо раствора подключили обычный флакон с водой. "Артериальное" давление поддерживали и регулировали с помощью обычного ртутного тонометра.
  Включили аппарат в розетку, установили давление 100 мм. рт. ст. и запустили "переливание" раствора в режиме капельного введения. Потом резко снизили давление до 60 мм. рт. ст. Датчик сработал, щелкнуло электромагнитное реле, и аппарат включил струйное "вливание". Опыт, при различных режимах давления повторили несколько раз.
  Обычно сдержанный, Александр Сергеевич встал. Коротко поаплодировал, потом, шокировав меня в очередной раз, громко сказал:
  - Я вас поздравляю, Евгений! Это победа! Зорькин ус...ся, когда увидит аппарат в работе! Это ваш триумф! Идите прямо сейчас. Пусть договариваются насчет собаки!
  Скоро я стучал в, обитые коричневым дерматином, двери, на которых висела стеклянная табличка. На ней была надпись: Зав. кафедрой профессор Андрей Андреевич
  
  Зорькин
  Среднего роста, плотный, крупные черты лица. Глядя на лицо Зорькина, я, не зная почему, подумал, что профессор чем-то напоминает моржа без полковничьих погон. С интересом взглянув на мое медико-техническое новшество, Андрей Андреевич удивился:
  - Что? Уже готово? Быстро... Учебный год только начался!
  - Я сделал во время каникул.
  - Работает? А проверить можно?
  Бывшие на месте ассистент Василий Иванович Нигуляну и старший лаборант кафедры биолог Виктор Сергеев помогли мне запустить модель, которую я только полчаса назад испытал на кафедре физики. Когда резко снижали "давление", аппарат мгновенно включал струйное введение переливаемой жидкости. Затем давление "поднимали". Аппарат тут же прекращал струйное введение раствора и переходил на капельное вливание.
  - Сама техника работает стабильно, без сбоев. Надо провести эксперимент на собаке! - сказал профессор.
  Собака, совершенно случайно, нашлась в тот же день. В демонстрационной, просторной проходной комнате, собрались почти все сотрудники кафедры. Собаке, если не ошибаюсь, ввели снотворное (тиопентал натрия), отпрепаровали бедренную артерию, вкололи и фиксировали толстую иглу Дюфо. Канюлю подключили к моему аппарату для измерения артериального давления. К находящейся рядом бедренной вене подключили капельницу. "Кровопотерю" осуществляли через толстую иглу, введенную в препарированную артерию.
  По мере "потери" крови ртутный манометр, как мне показалось, показал незначительное повышение давления.
  - Компенсаторная реакция... - сказал кто-то из присутствующих. - Дальше по мере потери крови давление должно падать. Тогда и аппарат включит струйное вливание.
  Я чувствовал себя, как на экзамене. Видел искреннюю заинтересованность, окружающих демонстрационный стол, сотрудников. Я был уверен, что аппарат мой не подведет. Испытано не раз: в лаборатории КИП, на кафедре физики и, совсем недавно, тут на кафедре патофизиологии.
  Кровь покидала организм несчастного животного, а давление словно застыло на цифре 110. Не выдержав, я пощелкал ногтем по стеклянной трубочке манометра. Уровень оставался прежним.
  С тех пор прошло полвека. Я не помню сейчас количества крови, покинувшей кровеносную систему собаки. Но давление стойко держалось на том же уровне. Потом собака стала шевелить ногами. Наклонила голову, словно хотела достать нижней челюстью грудь. Внезапно животное вытянулось в конвульсии и, расслабившись, неподвижно застыло. Манометр показывал, что артериальное давление на нуле. Никто даже не заметил процесса самого падения давления. Вот и все ... Такой провал!
  Профессор заметил мое замешательство:
  - Не расстраивайтесь! Ваш прибор, как медицинская техника, работает. Все дело в адаптационных возможностях организма животного при острой кровопотере. Нейро-гуморальная регуляция работала, как говорят, до последнего. Потом адаптационные возможности организма животного были исчерпаны, давление практически мгновенно упало до нуля.
  - Мы с вами сейчас видели особенность шока от острой кровопотери с летальным исходом у собаки. У человека корреляция кровопотери и изменения артериального давления, скорее всего, другая. Не будем же вызывать экспериментальный шок от кровопотери у человека. Об этом достаточно написано в специальной литературе...
  Помолчав, Андрей Андреевич продолжил:
  - Скорее всего сосудистый тонус так же стоек у собак и в части экспериментального повышения артериального давления. Острый стресс, даже неоднократно повторенный, не вызывает гипертонической болезни. Верно я говорю, Андрей Петрович?
  Андрей Андреевич обращался к светловолосому человеку средних лет в очках, доценту кафедры Андрею Петровичу Довганскому.
  - Рассказывают, - продолжал Зорькин, - что, будучи аспирантом, вы принимали участие в опытах профессора Николая Васильевича Колпикова по моделированию экспериментальной гипертонии у собак путем их окунания, завязанными в мешок, в бассейн?
  Впоследствии я узнал подробности "уникальных" экспериментов профессора Колпикова. Окуная, завязанных в мешок, собак в бассейн, расположенный во внутреннем дворике института, доктор ветеринарных и медицинских наук Колпиков пытался вызвать у животных экспериментальную гипертоническую болезнь.
  Собаку в мешке подолгу окунали в воду. Вой животного мешал проведению занятий на других кафедрах, был слышен далеко за пределами института. Но гипертонической болезни вызвать столь "оригинальным" способом Колпикову не удалось. После многочисленных жалоб последовала реакция горисполкома. Опыты с окунанием, завязанной в мешке, собаки в бассейн были запрещены.
  Рассказывали, что вскоре у семидесятипятилетнего профессора стала прогрессивно развиваться болезнь Альцгеймера. Он перестал узнавать своих сотрудников. Всегда здороваясь первым со всеми, приходящими на кафедру, включая студентов, Николай Васильевич неизменно спрашивал:
  - Как поживают ваши крыски? Или у вас собачки?
  Лаборантки и уборщица унесли тело, безвинно погибшей, собаки, убрали стол. В демонстрационной продолжалось обсуждение прошедшего, так неудачного для меня, эксперимента. Недавно получивший звание доцента, Василий Иванович
  
  Нигуляну
  тогда слово в слово повторил слова Валентина Семеновича Гудумака:
  - В науке отрицательный результат - тоже результат!
  Повернувшись ко мне, спросил:
  - Женя! Сейчас ты на какой кафедре и чем занимаешься?
  - Продолжаю с первого курса занятия в физическом кружке. А вообще работаю на пол-ставки препаратором на кафедре гистологии. Готовим гетероперитонеальные препараты. С Валентином Семеновичем исследовали влияние имплантированных препаратов на активность цитохромоксидазы, сукцинатдегидрогеназы, аскорбиновой кислоты и восстановленного глутатиона.
  - Ты владеешь в совершенстве этими методиками?
  - Да! Мы практически все время работали вместе.
  - Дело в том, что я ставлю эти методики у нас на кафедре. Я буду изучать эти показатели при травматическом шоке от сдавления мягких тканей. Посуды достаточно, аппаратура вся есть, спектрофотометр совершенно новый. Ты смог бы продолжить твои опыты у нас. Заодно помог бы и мне, особенно по технической части.
  - Не знаю, как к этому отнесется Валентин Семенович? Мы договорились с ним продолжить начатую работу.
  - Я с Валентином переговорю. Кроме того, я вскоре намерен исследовать содержание ДНК и РНК в различных фазах травматического шока. А ты мог бы использовать эти методики для твоих исследований.
  Так я очутился на кафедре патофизиологии, где в течение четырех лет помогал Василию Ивановичу. За это время многому научился сам. Подсаживал гетероперитонеальные препараты, изучал активность окислительно-восстановительного обмена в различные сроки после их имплантации. На четвертом курсе я увлекся изучением посмертного энерго-пластического обмена в различных органах кроликов и белых крыс. При хранении тканей в различных температурных условиях, по изменению активности ферментов можно судить о времени с момента наступления смерти, что, при развитии этой темы имело бы значение в судебной медицине.
  Параллельно на кафедре я построил аппарат для консервирования органов методом непрерывной замедленной перфузии. И снова изучал динамику активности ферментов, содержания аскорбиновой кислоты и глутатиона, а позже ДНК и РНК при различных методах консервации.
  Было бы неблагодарным с моей стороны не рассказать о людях, бок о бок с которыми я, по сути, жил и работал в ассистентской кафедры патофизиологии. Это были, уже защитившие кандидатские диссертации Андрей Иванович Яровой, Леонид Терентьевич Лысый. Совсем недавно в то время стали работать ассистентами Профирий Андреевич Казаку и Василий Степанович Лутан.
  
  Уроженец села Вережан Дондюшанского района, мой ровесник, Василий Степанович Лутан закончил среднюю школу в пятнадцать лет. Сразу же поступил в медицинский институт, который закончил в 1967 году. Год работал ассистентом на кафедре патофизиологии. В 1968 году двадцатидвухлетний молодой, переполненный идеями и планами на будущее, ученый был "забрит" в ряды вооруженных сил.
  Такова была бездумная система. Талантливого, стремившегося в науку юного ученого вырвали из его среды и направили на целых два года туда, где мог бы справиться любой, закончивший медицинский ВУЗ коллега призывного возраста.
  
  Принят на кафедре я был довольно благожелательно. В большой по площади ассистентской, служащей одновременно и лабораторией, несмотря на мой студенческий статус, мне выделили отдельный однотумбовый стол. Там были и мои учебники. В общежитие я уходил только спать. Я внимательно вслушивался в разговоры и споры сотрудников кафедры, вопросы преподавателей и ответы студентов, сдающих отработки и зачеты. Постепенно у меня сложилось твердое убеждение, что патологическая физиология - это центральная ось, на которую нанизаны все остальные медицинские дисциплины, о чем я уже писал.
  Настоящей школой патофизиологии для меня явилось общение преподавателей со студентами, имеющими задолженности и сдающие отработки. Год назад изучавший патофизиологию как обязательную дисциплину, сейчас я по другому, более осмысленно воспринимал споры преподавателей, ответы студентов.
  Вместе с тем, отчетливо различал особенности методологии каждого ассистента. Андрей Иванович Яровой, казалось, целиком погружался в отрабатываемую студентом тему. Внимательно слушая, часто задавал дополнительные и наводящие вопросы. Леонид Терентьевич Лысый принимал отработки, казалось, в сухом академическом русле. Без эмоций в конце беседы заключал:
  - Свободен! Отработал.
  Доцент Андрей Петрович Довганский принимал отработки при открытых дверях. Будучи, то зам. декана, то секретарем парторганизации факультета, значительную часть времени уделял громким устным воспитательным воздействиям, взывал к гражданскому, комсомольскому, студенческому и сыновнему долгу неуспевающего студента. Затем громко вздыхал, словно стонал, и говорил:
  - Иди уже! - сняв очки, тщательно протирал их, глядя на свет, и каждый раз заканчивал одной фразой. - Из года в год, все слабее и хуже!
  Василий Иванович Нигуляну принимал отработки "без отрыва от производства". Набирая растворы в пипетку, разливая их по пробиркам и чашкам Петри, он, казалось, не слушал ответ задолжника. Когда студента, как говорят, "несло", Василий Иванович не прерывал, пока студент сам не осознавал, куда его "занесло". Тогда Василий Иванович, возвращал заблудшего на путь истинный, к месту, с которого студент начал ошибочное изложение темы.
  Василий Иванович незнания не прощал. Бывало, переносил переэкзаменовку на осень. В то лето Василий Иванович с супругой Марией Михайловной гостили в Бельцах у родителей. Ужин был в самом разгаре. В это время скрипнула калитка и по аллее к веранде прошла младшая сестра Марии Михайловны. Бережно поддерживая под руку, ее провожал молодой человек лет двадцати. Вежливо поздоровавшись со всеми за руку, подошел к Василию Ивановичу. Василий Иванович приподнялся и с полупоклоном приветствовал гостя.
  Опоздавших усадили за стол. Внезапно Василий Иванович обратился к молодой родственнице:
  - Где ты его нашла, этого кавалера?
  - Познакомились на танцплощадке. Жора студент четвертого курса медицинского института. Вы разве не знакомы? Жора сказал, что знает тебя отлично.
  - Да, знаем мы друг друга отлично. Но только он еще не студент четвертого курса. Пока не сдаст мне лично патофизиологию, он двоечник!
  
  Повествуя о коллективе кафедры патофизиологии, вспомнил и старшего лаборанта кафедры тех лет - биолога Виктора Алексеевича Сергеева. Виктор обеспечивал техническую и биологическую составляющие занятий со студентами по патофизиологии. Вместе с ним всплыл в памяти и, далекий от мира моих педагогов-наставников, Тарзан - обезьяна макака, или макак, как называл его Виктор.
  Говорят, что в мире человеческих межличностных взаимодействий существует телепатия. На следующий день после того, как я вспомнил Тарзана и рассчитывал на днях по телефону выудить у старых работников информацию о его появлении на кафедре, вечером получил электронное письмо под нестандартным названием: "От вивария до скотного двора и .... макак на поводке". Написал мне его, прочитавший о себе в книге "Реквием" все тот же Виктор Алексеевич Сергеев.
  Из этических соображений героев двух предшествующих глав я наделил другими именами. Но Виктор Алексеевич себя узнал без имени. В середине шестидесятых, как выражался он сам, служил старшим лаборантом кафедры. С тех пор мы не виделись. Я тут же ответил и попросил рассказать об истории появления и жизни на кафедре Тарзана.
  Виктор с удовольствием в считанные дни переслал мне свои воспоминания о том былом, как он выразился, обожаемом времени середины шестидесятых.
  
  Обезьяна была подарена кафедре неким моряком: то ли выпускником института, то ли кем-то из призванных на срочную службу. Виктор назвал его Тарзаном и взял над ним шефство. Во время воскресных прогулок в парке, Тарзан азартно взбирался на самые высокие деревья, перепрыгивая с одного на другое. Недоумение и обиду у него вызывали хвойные породы. Пальчики Тарзана очень скоро оказывались утыканными сухой хвоей. Он аккуратно спускался на землю и, ковыляя, подходил к Виктору, протягивая ему, ладонями вверх, свои ручонки.
  Виктор вынимал из кармана, предусмотрительно взятый, пинцет и удалял Тарзану из пальцев рук и ног занозы. Тарзан во время удаления инородных тел жалобно попискивал, часто жаловался "Ай-ай!", морщил физиономию, со страхом глядя на верхушки елей, где ему было так больно. Затем Виктор смазывал все пальцы йодом. Тарзан терпел. Как только Виктор заканчивал смазывать пальцы, Тарзан спрыгивал на землю и все начиналось сначала.
  В остальное время дня и ночи Тарзан сидел на длиннющей цепочке за кафедрой, где под широкой стрехой нависающей кровли второго этажа ему устроили обиталище. Часами наблюдал за группами студентов, готовящихся к занятиям и экзаменам на скамейках заднего двора института. Особенно нравились ему студентки.
  Вскоре после прибытия Тарзана на кафедру выяснилось, что он был подвержен все тем же привычным общечеловеческим порокам. Он обожал пропустить рюмку разведенного спирта. После рюмки характерными жестами просил прикурить ему сигарету. Обожал закусывать туалетным мылом.
  Долго не ведали сотрудники, где Тарзан справлял нужду. Выяснилось случайно. Доцент соседней, расположенной на втором этаже, кафедры ежедневно к восьми часам утра открывал свой служебный кабинет. С некоторых пор на стекле письменного стола каждое утро стала красоваться характерная кучка, с еще более характерным запахом. Проверил замок. Все было в порядке. Окна с решетками, выходящие на задний двор располагались высоко и всегда были закрыты. Проверив, заклеенные краской много десятилетий назад, окна, перевел взгляд на форточку. Ее оставляли открытой круглый год, но была настолько маленькой, что сквозь нее не протиснулся бы и ребенок. Тем более на высоте шести-семи метров.
  Еще раз тщательно проверив кабинет, наш доцент за собственные деньги купил новый замок. Приглашенный после работы, институтский столяр Давид Иванович за флакончик спирта втайне от остальных сотрудников кафедры поменял замок. Наутро на столе доцента снова ждал сюрприз. Полагая, что ему гадит его конкурент на занятие должности, доцент купил второй замок. Дорогой. Подобрать ключи к нему было практически невозможно. За следующий флакончик спирта Давид Иванович врезал дополнительный замок. Уходя, доцент закрыл кабинет на два замка двумя поворотами ключей. Наутро история повторилась. Наш доцент был близок к нервному срыву. И никому не скажешь!
  Разоблачили Тарзана водители институтского гаража. Пришедшие на работу ранним утром, видели, как Тарзан выбрался между прутьями решетки через узкую форточку окна кабинета доцента. С удивительной точностью Тарзан выбрал часть цепочки. Схватившись за нее, прыгнул, как настоящий циркач. На цепи перенесся маятником прямо в отверстие своей будки. Эквилибрист! В тот же день за третий флакончик спирта форточка окна доцента была обита прочной сеткой. Набеги на стол доцента прекратились. Широкой огласки происшествие не получило. И слава богу...
  Выклянчив порцию спиртного, Тарзан вел себя, как настоящий выпивоха-жизнелюб. Он умилительно корчил рожицы, пытался довольно откровенно ухаживать за лаборантками и студентками. Выпив лишку, Тарзан, как и многие другие представители мужской половины, стремился в свою обитель под кровлей. Поспать. Бывало, потеряв координацию, пролетал мимо круглого входа. Стукнувшись, падал. Даже пьяный, приземлялся мастерски, на все четыре конечности. Снизу подолгу жалобно созерцал свое жилище. Потом попытки повторялись. Как правило, более удачно.
  Затем Тарзан стал добиваться расположения, уважаемой в институте, пожилой, никогда не выходившей замуж, преподавательницы. Вместо взаимности она заявила:
  - Или Тарзан или я!
  Тарзана вскоре отдали в "живой уголок" какого-то интерната. Поселили в отдельной вместительной клетке. Тогда же перевелся в институт животноводства и ветеринарии младшим научным сотрудником и старший лаборант кафедры патологической физиологии Виктор Алексеевич Сергеев.
   В процессе возобновления общения с Виктором, выяснил, что Сергеев закончил аспирантуру Института физиологии АН БССР. После защиты диссертации он прошел многолетний путь от младшего до ведущего научного сотрудника, доцента. Все это время Виктор Алексеевич сохранил верность специальности "Физиология животных", полученной на биофаке и, в то же время привязанность к медицинской тематике, заложенной в шестидесятые в мединституте.
  Ознакомившись с библиографией многочисленных публикаций о результатах полиметодического изучения нейро-гуморальных механизмов пищеварительных функций в норме, в результате воздействия фармакологических и натуральных препаратов, в условиях предварительного моделирования экспериментальных язв, колита, болезни Крона и других заболеваний кишечника, я сделал для себя неожиданный вывод. Задачи и поставленные цели, методики исследования, сам материал и выводы - не тема отдельной кандидатской диссертации. Это целое направление, способное уместить в себе докторскую и, как ответвления, ряд кандидатских диссертаций.
  
  Помогал Василию Ивановичу я несколько лет. Исследовали активность ферментов, содержание ДНК и РНК. Работали, в основном, с белыми крысами, реже с кроликами. Кролики использовались, когда во время острого опыта необходимо было канюлировать надпочечниковую вену.
  Приходили за помощью на кафедру другие сотрудники института. Михаил Яковлевич Зиняк, тогда главный врач психиатрической больницы и доцент кафедры психиатрии собирал экспериментальный материал для докторской. Он исследовал энерго-пластический обмен у кроликов с острым и хроническим алкогольным отравлением.
  Около двух лет работал по вечерам Дмитрий Сергеевич Лупан, доцент кафедры офтальмологии. Он изучал активность ферментного обмена в сетчатке глаза при ее отслойке и вдавлении склеры биопломбами. В глубине двора старой республиканской больницы была его экспериментальная операционная. К хирургической части экспериментов Дмитрий Сергеевич активно привлекал меня, надеясь в будущем слепить из меня офтальмолога.
  Глазное яблоко у кроликов вывихивалось довольно легко. Вначале осуществляли экспериментальную отслойку сетчатки. Изучали биохимические показатели. Потом следовало вдавление склеры биопломбами. Надо было прошить склеру в среднем ее слое, не доходя до бурой пластинки так, чтобы плотно фиксировать биопломбу с одной стороны, и не сделать проникающее ранение в стекловидное тело с другой.
  Алкоголизированные и слабовидящие кролики обладали неимоверным аппетитом. Они быстро набирали в весе, были очень жирными, как не ко времени пошутил Профирий Андреевич - боросаными. Забив, в первую очередь забирали материал для эксперимента. Это были, как правило, кусочки печени, почек, сердце, мозг, надпочечники. Далее мне предстояло снять шкуру, выпотрошить тушку и отмыть ее под струей воды. Шкуру с внутренностями выбрасывали в мусорные баки у ворот между кафедрой фармакологии и правым крылом главного корпуса. Кролики, забитые после шока от длительного раздавливания мягких тканей, а также после введения препаратов, после изъятия проб, выбрасывались целиком.
  Но не суждено было отходам быть выброшенными в мусор и увезенными на свалку. Дворовые рабочие, а, возможно, по совместительству, сторожа Ефим и Георгий, жившие в прилепленных за кафедрой фармакологии и стеклодувной, лачугах, увидя поздний свет на кафедре, терпеливо ждали. Шкурки они сдавали, а раздавленные животные и свежие потроха шли в пищу.
  Тогда была наша молодость. Старались не отставать от Ефима и Георгия мы. Отмытую тушку кролика, а то и две, помещали в огромный шести литровый алюминиевый чайник и ставили на газовую плиту. Пока заканчивали эксперименты, кролики были готовы. Все это называлось пятой или шестой методикой, в зависимости от количества поставленных исследований.
  Затем следовала мойка посуды проточной водой, потом в хромпике (концентрированная серная кислота с двухромовокислым калием), Работали в резиновых перчатках. Малейшее отверстие в перчатке и по пальцам мгновенно распространялось неприятное тепло. Начинало пощипывать кожу. Перчатку, оперативно отмыв снаружи, быстро снимали, и руку долго омывала водопроводная вода. Потом обычное хозяйственное мыло. Затем снова вода. Крупных неприятностей не было.
  После хромпика ополаскивание посуды проточной, затем раз, а то и два - дистиллированной водой. Конечным этапом мойки было ополаскивание бидистиллятом. Уложенную вверх дном, чтобы полностью стекла вода, посуду на подносах помещали в сухожаровой шкаф. Назавтра с утра посудой должны были пользоваться другие сотрудники. Горе было мойщику, чаще всего мне, если на пробирке или чашке Петри находили матовое пятнышко солей из испарившейся воды.
  Убрав лабораторию, принимались за окончание "шестой" методики. Вытащив из тумбочки, принесенный загодя мной, как самым "старшим, куда пошлют", хлеб, мы ужинали, чаще всего, далеко за полночь. С нами, бывало ужинали Андрей Иванович Яровой и Профирий Андреевич Казаку. Андрей Иванович уже защитил диссертацию, занимался оформлением документов в ВАК.
  Мы ужинали и искренне сочувствовали Профирию Андреевичу. Он только собирал материал для кандидатской, освоил сложную методику определения содержания кортикостерона. Но его животные были несъедобны. Перед исследованием Профирий Андреевич внутримышечно вводил им опасный столбнячный токсин. Кроме того, его подопытные животные были белыми крысами. А мы не в Индии, Китае или Индонезии.
  Однажды, уже после сложного, тяжело срастающегося перелома плеча, Василий Иванович с утра был в подавленном состоянии. Когда мы остались вдвоем, он попросил меня:
  - Женя! Сделай "мазагран". Только кофе завари как можно крепче.
  Само название напитка "Мазагран" принес на кафедру доцент кафедры иностранных языков Дмитрий Иванович Стахий. Подпольная кличка его была "Маэстро". Я долго полагал, что название напитка, состоящего из крепкого кофе, коньяка и разных добавок - фантазия "Маэстро". Много позже я узнал, что напиток "Мазагран" действительно существует.
  Я приготовил напиток. За неимением коньяка, влил треть спирта. Выпив из тонкостенного лабораторного стаканчика с делениями, Василий Иванович отставил мензурку:
  - Женя! Прикури мне сигарету!
  Должен был ранее сказать, что после травмы плеча Василий Иванович несколько месяцев носил сложную гипсовую повязку с постоянной жесткой фиксацией всей руки на уровне плеча. С легкой руки студентов повязку Василия Ивановича назвали "самолетом".
  Курил Василий Иванович очень редко. Уместнее сказать, вообще не курил. Взяв зажженную сигарету, набрал полный рот дыма и, не затягиваясь, медленно его выпустил.
  - Знаешь, Женя! Моя докторская, кажется накрылась...
  - Почему?!
  - Научная часть получила циркулярное письмо ВАКа, где, в соответствии с каким-то решением международных организаций, в экспериментах с животными не допускается причинение им страданий. А у меня проблема шока! Ты понимаешь? Рекомендуют при экспериментах, даже в остром его варианте, проводить предварительное обезболивание. Чтобы не страдали животные.
  - Василий Иванович! Во первых, какой же это шок, если он вызван под обезболиванием? Где чистота эксперимента? Экспериментальный шок и его терапия преследуют цель выработать правильную стратегию ведения пациентов с травматическим шоком, особенно в условиях массового поражения! А то, что фашисты в концлагерях проводили медицинские опыты на людях, более того, на детях без обезболивания, никого не волнует? - о скандально известном докторе Менгеле я тогда еще не слышал.
  - Что было, то прошло! Как выбираться из этой ситуации?
  Для меня было странным, и одновременно льстило, что Василий Иванович обратился ко мне, "зеленому", с таким вопросом.
   - Василий Иванович! Я думаю, что ваши и другие работы этого направления очень внимательно штудируют у наших "друзей". А запрет, скорее всего, связан с тем, чтобы затормозить в Союзе решение проблемы шока. Ведь речь идет о стратегическом направлении в медицине.
   - Я думаю точно так же! Но закон есть закон.
   - Василий Иванович! Я уверен, что работы продолжатся. Вот, если бы я был председателем ВАК, такие темы я объявил бы закрытыми. И защиту таких диссертаций следует проводить только в закрытом режиме! Секретно!
   Лицо Василия Ивановича расправилось. Он весело рассмеялся:
   - Как жаль, что ты не председатель ВАК!
  Настроение Василия Ивановича после моего заявления улучшилось. Нет-нет, и посмотрит в мою сторону, улыбнется ...
  
   Рассказывая о моих наставниках, невозможно забыть первую в моей жизни производственную практику. Это была медсестринская практика после третьего курса. На практику, в основном, направляли в районные лечебные учреждения по месту жительства студентов. Я приготовился ехать с коллегами-земляками в Тырново.
   Буквально за день до отъезда планы мои изменились. Нашей группе было предложено пройти производственную практику в торакальном отделении республиканской больницы. Старшим ординатором отделения в те годы была мама моей одногруппницы Оли Лопушанской Софья Ивановна Матковская. Военный хирург, майор медицинской службы в отставке за четыре года войны провела в госпиталях несколько тысяч сложнейших операций.
   С первого дня она взяла нашу группу под свое крыло. Для нее важным было все: отглаженные халаты и шапочки, маски, обувь. Хирург предпенсионного возраста занималась с нами медсестринскими процедурами и манипуляциями лично. Внутри- и подкожные, внутримышечные инъекции. На внутривенных инъекциях и капельницах Софья Ивановна натаскала нас так, что я сам, до старости и выхода на пенсию, вводя иглу в вену, ощущал на своих руках ободряющий взгляд нашей наставницы-фронтовички.
  Затем нас, третьекурсников, натаскивали на врачебных процедурах. Полагаю, что это была материнская инициатива самой Софьи Ивановны. Она нам верила, а мы старались оправдать ее доверие. До конца практики мы промывали полости абсцессов легких, вводили лекарственные препараты. Нас, четырех человек из группы, обучили и доверяли самостоятельно проводить плевральные пункции.
  Врачебную практику, как я уже писал, проходил в Окницкой больнице. Должен признаться, что практика в Окнице была менее насыщенной, нежели в Кишиневе. После практики все свободное время я отдавался рыбалке, о чем я подробно писал в разделе "Рыбацкие байки".
  
  С годами я заходил на кафедру физики все реже. Как говорится, вырос из детских штанишек. Но нет-нет и, что-то заставляло меня подняться на самый верхний четвертый этаж, расположенный над аудиторией "Б". Там, напротив лестничного пролета, как барсук в норе, на своем кресле-стуле восседал Александр Сергеевич Путилин.
  Мне не хватало его миниатюрного, прокуренного насквозь кабинета, обилия книг и журналов на книжных шкафах вперемежку с электронными узлами, назначение которых часто было мне непонятно, беспорядочно заваленный бумагами письменный стол. На батарее центрального отопления все так же в круглой коробке из-под монпансье сушился табак из выкуренных и потрошеных окурков, Шли годы, а мне все так же не хватало самого хозяина кабинета с его неожиданными суждениями и, присущими только Александру Сергеевичу Путилину, странностями.
  Однажды мы едва не столкнулись с Александром Сергеевичем в центральном вестибюле института.
  - Здравствуйте, Евгений! Мне необходимо с вами поговорить. Когда вы сможете зайти?
  - Могу сейчас!
  - Давайте через десять минут!...
  - Евгений! Вы в курсе, как исследуется острота слуха?
  - Знаю! Исследуют камертонами с различной частотой колебаний звуковой частоты. Более двадцати лет тональную аудиометрию осуществляют с помощью генераторов звуковых сигналов - аудиометров.
  - Евгений! Требуется создать простой недорогой аудиометр, собственно, портативный аудиотестер. Это крайне необходимо для экспресс-тональной аудиометрии при профилактических осмотрах рабочих промышленных предприятий с неблагоприятными производственными факторами: шумы, вибрация, вредные токсичные выбросы. Об этом меня попросил заведующий кафедрой ЛОР-болезней, главный врач лечсанупра, профессор Михаил Григорьевич
  
  Загарских
  Родился 17 сентября 1919 года в селе Копылово Шестаковского района Кировской области. В 1938 году поступил в Иркутский медицинский институт. Впоследствии Михаил Григорьевич рассказывал, что особенно холодно и голодно было во время войны.
  - Жили мы на Байкальском тракте Иркутска вчетвером на квартире у старушки из "бывших". Комната была крохотная. По ночам с речного порта таскали небольшие бревна для печки. Рядом была лесопилка. Из мокрых досок сбили двухъярусные кровати в виде двухметровых стеллажей. Питались в основном картошкой и рыбой, которыми нам платили за разгрузку баржей. При моем росте я весил сорок семь килограмм, но мешки таскал наравне со всеми.
  - По субботам и воскресеньям мы сопровождали баржи вниз по Ангаре. Домой возвращались с мешком картошки на каждого. Картошкой расплачивались с квартирной хозяйкой.
  По окончании медицинского института в сорок четвертом М.Г.Загарских был направлен в распоряжение только организованного Министерства здравоохранения Молдавской ССР. Работал в Леово врачом, потом заведующим райздравотделом. Затем два года работал секретарем президиума Республиканского комитета профсоюза медицинских работников. Директор медицинского училища, главный врач республиканской больницы. В 1955 году назначен заместителем министра здравоохранения, с 1957 - главный врач больницы четвертого управления. С 1960 после защиты диссертации доцент, а после защиты докторской - заведующий кафедрой оториноларингологии педиатрического факультета медицинского института.
  Профессора Михаила Григорьевича Загарских я нашел в больнице "Лечсанупра" (больница 1V управления МЗ МССР). В приемной мне сказали, что Михаил Григорьевич занят в сурдологическом кабинете с сотрудниками института физики Академии Наук. Освободится не скоро. Я отважился:
  - Я по тому же вопросу аудиометрии.
  Секретарша (впоследствии я узнал, что это была, трудоустроенная по болезни, медицинская сестра) провела меня в полуподвальное помещение и, не постучав, открыла дверь. Над столом склонились трое: Михаил Григорьевич, и довольно молодые люди - мужчина и женщина.
  - Михаил Григорьевич! Молодой человек по поводу аудиометрии.
  - Сегодня аудиометрическое обследование не будет проводиться. Сурдолог уже ушла. Завтра с утра!
  - Михаил Григорьевич! - настало время вмешаться мне. - Я студент. От Александра Сергеевича по поводу портативного аудиотестера!
  - Отлично! Как говорят все в сборе. Давайте думать вместе!
  На столе, рядом с новейшим тогда достижением аудиотехники, польским аудиометром "Эльза", лежала развернутая схема аппарата. Вглядевшись, я вспомнил мои первые шаги в радиотехнике. Для поэтапной проверки работоспособности радиоприемника мы, совместно с курсантами группы КИП и Автоматики ремесленного училища собирали совсем несложные генераторы сигналов, подключаемые последовательно на вход каскадов. Начиная от гетеродина, усилителя промежуточной частоты и кончая оконечным каскадом усилителя мощности низкой частоты.
  - Можно собрать генератор звука на единственной неоновой лампе с усилителем на транзисторе. Но неоновая лампа генерирует множество гармоник. Фильтры займут больше места, чем генератор. - сказал я. - Можно сделать на симметричном мультивибраторе. В "Эльзе", как видите, этот блок занимает целых четыре лампы плюс куча других радиодеталей. Мультивибратор целесообразнее собрать на двух транзисторах, а частоты выделять изменением емкости конденсаторов. На выходе потенциометр с градуированными децибелами. (Сказанное мной ровно полвека назад, я привел дословно).
  - Вы на каком курсе? Я веду раздел генераторов на факультете электроники. Вас я не знаю - сказала женщина.
  - Это наш студент! Медик! - заявил Михаил Григорьевич и повернулся ко мне. - Правильно я говорю?
  Я кивнул. Мужчина из Академии Наук повернулся к профессору:
   - Ну и медики! Так зачем пригласили нас? Вижу, справятся и без нас.
   - Нет, нет! - властно заключил Загарских. - Заключенный договор остается в силе. Продолжаем работать! А молодой человек будет занят другим делом! Подождешь меня в приемной!
   После ухода сотрудников АН Михаил Григорьевич пригласил меня в кабинет. Подробно расспросил, чем я занимаюсь на кафедре патофизиологии. Оживился, когда я сказал, что занимаюсь гетероперитонеальными препаратами и изучаю их действие на биохимические процессы в организме экспериментальных животных.
   - Это очень важно! Я сам занимаюсь брюшиной.
   Повернувшись, достал из книжного шкафа две книги. Это были монографии Михаила Григорьевича Загарских по лечению стенозов гортани и рубцовых осложнений при химических ожогах пищевода.
   Наконец-то профессор спросил меня:
   - Фамилия? Имя? Отчество?
  Подписав книги, встал и, пожав руку, вручил мне монографии:
   - Ознакомься! Потом побеседуем.
  Только сейчас я увидел, что, плотного телосложения, с крупными, волевыми чертами лица, профессор оказался довольно низкорослым.
   - Я обе ваши монографии читал, Михаил Григорьевич. Мне их советовал прочитать Николай Николаевич Кузнецов.
   Загарских придвинулся ко мне:
   - Стенозы трахеи сейчас встречаются довольно редко. Зато ожогов пищевода в клинике полно. Гетероперитонеальные трубки у меня в клинике делают в операционной медсестры. Только очень трудно снимаются с конуса.
   - Михаил Григорьевич! Конус надо делать не двух-, а трехсекционным. Толстая часть конуса у вас из оргстекла. Легко царапается и на царапину плотно клеится лист брюшины. Даже при изготовлении пластин, Николай Николаевич просит старшую лаборантку периодически менять стекло на новое.
   - Трехсекционный конус сложно будет раскручивать. Мы пробовали. Деформируется уже готовая трубка.
   - Толстый конец конуса сделать полым, в виде трубки. Со средней частью соединять тонкой шпилькой с резьбой.
   Михаил Григорьевич удовлетворенно откинулся в кресле. Сложив руки на животе, некоторое время вращал большими пальцами:
   - Вот сейчас я вижу, что монографию читал внимательно. Молодец! Конусы переделают другие, трубки будут крутить медсестры. Это их работа.
  Помолчав, спросил:
  - Какие методики освоены на патофизиологии?
  Я ответил.
   - Изучением микроэлементов никто не занимается?
   - Сейчас нет. Аминокислотами занимается Андрей Петрович Довганский. Но там очень сложная японская аппаратура. Кроме своего Рувима Абрамовича он никого близко не подпускает.
   - Меня интересует изменение содержания микроэлементного состава в плазме крови при отосклерозе. У меня на этой методике сидят две лаборантки. Но у них часто не ладится. Кроме того, более квалифицированная навсегда уезжает с мужем в Киев. Он военный. Попробуй освоить эту методику. Это очень важно.
   - Но я работаю на полставки у Николая Николаевича. Как бы он не обиделся. Кроме того, я учусь.
   - С Николаем Николаевичем я переговорю. За брюшиной все равно ездить тебе. А сейчас пиши заявление на мое имя о приеме тебя на работу фельдшером-лаборантом на полную ставку. Это уже семьдесят три рубля.
   В своих решениях и действиях Михаил Григорьевич Загарских напоминал танк. Его, казалось, невозможно было остановить или заставить свернуть в сторону от намеченной цели.
   - Пиши! И сразу пиши заявление об освобождении тебя от полставки препаратора. Оба заявления оставишь у меня. У меня есть люди, которым по службе положено заниматься оформлением бумаг! Завтра в пятнадцать ноль-ноль встречаемся в лаборатории четвертой горбольницы. От ворот налево вверх по ступенькам. Справа по коридору лаборатория.
  Пришлось осваивать пламенную фотометрию. Заодно нашел уязвимые места, дающие разброс показаний. Это была степень чистоты дифракционной решетки и фотодиодов.
  Сказать честно, работой Михаил Григорьевич меня не загружал. Кроме пламенной фотометрии я должен был раз в неделю доставить из ЛОР-отделения в лабораторию лечсанупра пробирки с кровью. Полученные результаты я тут же передавал профессору.
  Так прошел без малого год. Субординатуру, волею судьбы, я проходил по рентгенологии. По распределению был направлен в Дондюшаны. Когда я пришел увольняться, о чем я писал, Михаил Григорьевич возмутился:
  - Рентгенология? Это не для тебя! Не против стать ЛОР-врачом? Вот и будешь оториноларингологом. Интернатуру пройдешь в ЛОР-клинике четвертой больницы.
  О перипетиях моего перевода из рентгенологов в отоларингологи я писал в предыдущих главах. Первого сентября я вышел на работу в качестве врача-интерна ЛОР-клиники. После спокойной, почти благостной обстановки в полумраке рентгенкабинета, наступила бурная, полная клинических неожиданностей, особенно при неотложных состояниях пациентов, жизнь. Первые несколько дней мне казалось, что я попал в сумасшедший дом.
  Понедельник, среда и пятница были операционными днями. Запах крови, визг и рев детей в операционной, всхлипывания мам в коридоре. Меня закрепили за заведующей отделением Риммой Ильиничной Паршиковой, женой Михаила Григорьевича, о чем я уже упомянул выше. Непосредственным куратором у меня был старший ординатор отделения Наум Давидович Элкис.
  В операционные дни врачам-интернам надлежало находиться в операционной и наблюдать. Наум Давидович оперировал грамотно, быстро, практически без осложнений. Но когда его руки работали в ротоглотке, я не видел не только операционного поля. Часто огромные руки хирурга закрывали от наблюдающих все лицо пациента, особенно у детей.
  Я старался стоять за спиной оперирующей Риммы Ильиничны. Она оперировала легко, казалось, играючи, без усилий, словно специально демонстрировала каждое движение, каждый прием. Даже работа молотком и стамесками при операциях на ухе и околоносовых синусах в ее руках смотрелась изящно. В экстремальных ситуациях Римма Ильинична была хладнокровной и выдержанной, внушала спокойствие остальным. Виртуозно оперировал доцент кафедры Илья Давидович Клейтман. Во время операций он необычайно бережно и щадяще относился к тканям. Я старался наблюдать за работой каждого. Как бы чего не пропустить!
  Так прошло три недели. По субботам в клинике проводился, так называемый, большой профессорский обход. В этот день Михаил Григорьевич консультировал практически всех пациентов. Клинические разборы его были глубокими, всеобъемлющими. Я удивлялся его выносливости и терпению. Профессорские обходы затягивались до двух-трех часов и превращались в миниконференции. Он не терпел поверхностного подхода к больным с, так называемой, легкой, как говорили, обыденной патологией. Кроме того, профессор Загарских не терпел стандартов.
  - Общие принципы подхода к больным с определенной патологией как в диагностике, так и в лечении, должны иметь место. Это вырабатывается десятилетиями, а то и веками. А вот к каждому конкретному пациенту должен быть индивидуальный подход. Иначе врач превращается чегт знает во-что (Михаил Григорьевич картавил, особенно, когда волновался). От стандартизации до фельдшеризма один шаг!
  Услышав в докладе ординатора или интерна, что перед нами ничего интересного: обычный катаральный гайморит, аденоиды или хронический тонзиллит, Михаил Григорьевич проводил полный разбор истории болезни. Часто, заявивший о банальном тонзиллите или рините, потел от осознания собственной безграмотности и поверхностного подхода к патологии.
  В одну из суббот Михаил Григорьевич спросил Римму Ильиничну, собственную супругу:
  - Какие операции освоил Единак?
  - Он пока присматривается, читает, пишет истории болезней, уже ассистирует.
  - И это за три недели? На аденоиды и хронический тонзиллит - две недели! Потом гайморотомия. В октябре подслизистая резекция носовой перегородки и так далее! К новому году, - Михаил Григорьевич повернулся ко мне, - покажешь мне, оперированного тобой, больного с осложненным заболеванием среднего уха.
  По тону профессора я понял, что его распоряжение касается не только меня. Это было наставление и моим непосредственным учителям и другим ординаторам клиники. Меня стали чаще привлекать в качестве ассистента на сложных операциях. Освоение оперативных вмешательств шло в соответствии с графиком, предопределенным Михаилом Григорьевичем.
  Не забыть первого пациента, которому я удалил гланды. Звали его Николай Григорьевич, 40 лет, рабочий тракторного завода. Представляя меня больному, Римма Ильинична сказала:
  - Оперировать вас будет Евгений Николаевич. Несмотря на молодость - очень грамотный, опытный и умелый хирург!
  Уши мои не завяли. Наоборот, слова Риммы Ильиничны оказались для меня добрым напутствием. В операционную я вошел уверенно. Бодро держался и мой больной.
  Я, казалось, делал все, как нас учили. Только не все выходило, как хотелось. То не слушался инструмент, то вдруг оказалось, что ткани, которые старшие коллеги раздвигали играючи, легко, обладали хрящевой плотностью. Несколько раз у меня возникало ощущение, что мне не хватает третьей руки.
  Проходящие, вроде бы случайно, мимо моего кресла старшие коллеги, наклонившись, вполголоса, комментировали:
  - Блестяще! Замечательно!
  Но я сам чувствовал, насколько блестяще идет операция. Мои руки устали, пальцы стала сводить судорога. Разболелась голова. Потом оказалось, что перед операцией я сильно затянул налобное зеркало. Наконец операция была закончена. Пациента увели. Я опустился на табурет.
  - Голова чего-то разболелась.
  Ко мне подошла перевязочная сестра. Ослабила ремень, обручем плотно сдавливавший мою голову. Через пару минут головная боль прошла. Все поздравили меня с началом.
   - В час добрый!
   Перед выпиской всех оперированных больных осматривала Римма Ильинична. После ухода пациента из смотровой следовали замечания, советы, наставления. Реже были слышны хвалебные фразы.
   Пришел и мой Николай Григорьевич. Римма Ильинична, осмотрев, сказала:
   - Отлично! На выписку!
  После чего последовали советы и рекомендации. Я понял, что это напутствие и для меня.
   Больной ушел в палату. А мне не терпелось. Наконец я отважился:
   - Римма Ильинична! Как операция?
  Ответ был потрясающим:
   - Жив, и слава богу!
   Я почувствовал в животе холод. Предпочел промолчать. А сам напряженно воспроизвел все этапы операции, послеоперационного периода. Мою растерянность заметила ординатор клиники Ольга Григорьевна Гавриленко:
   - Все в порядке, Женя! Просто у нас это еще со времен Владимира Васильевича Шестакова. Как доброе напутствие!
  В интернатуре по оториноларингологии мне пришлось еще раз встретиться с "пламенным взглядом", о котором два года назад говорил доцент-психиатр Владимир Семенович Михлин. В мою палату поступила молодая, очень симпатичная девушка. Она длительное время температурила, больше по вечерам. Прошла двухнедельное обследование в клинике внутренних болезней. Были проведены все лабораторные и инструментальные исследования, включая рентгеноскопию органов грудной клетки, проведенную рентгенологом, с мнением которого считался весь Кишинев. После кафедрального консилиума девушке был выставлен диагноз: Хронический декомпенсированный тонзиллит. Токсико-аллергическая форма. Было настоятельно рекомендовано удаление гланд.
  Поскольку больная предварительно была обследована в терапевтической клинике, все анализы были без отклонений, заведующая отделением назначила операцию на следующий день. Оперировать пациентку выпало мне.
  При выраженном рвотном рефлексе, больная во время операции сильно кровила. Заплевала кровью мне все лицо и глаза. Оперировавший за соседним столом, Михаил Григорьевич в сердцах выговаривал своей жене Римме Ильиничне, заведующей отделением:
  - Если хирург не носит очки, надо заказать очки с простыми стеклами. Представьте! Кровь попала на слизистую оболочку. При промывании и вытирании возможны микротравмы. Вот вам и сывороточный гепатит, льюис!
  Надо сказать, что профессор Загарских сам оперировал только в очках и всегда в перчатках. Многие, в том числе и сама Римма Ильинична, предпочитали оперировать без перчаток, особенно на среднем ухе. Просто тщательно и подолгу мыли руки, обрабатывали дезрастворами. Чаще всего это был спирт. Считалось, что перчатки снижают чувствительность кожи к инструменту и тканям пациентов.
  Операция у моей новой пациентки закончилась благополучно. На следующий день я осмотрел больную. Ниши были сухими, без признаков кровотечения, обычные, в таких случаях, фибринозные налеты. Через день я был вызван в палату к больной медицинской сестрой. Моя пациентка лежала на боку. На пеленке была алая кровь.
  Больную провели в перевязочную. На задней стенке глотки слюна с примесью алой крови. При самом тщательном осмотре, кровоточащего сосуда я не обнаружил. Во время осмотра больная закашлялась. Когда она вытирала губы, на пеленке вновь появилось алое пятно. Я пригласил на помощь Римму Ильиничну, заведующую отделением. Осмотрев пациентку, сделала непрямую ларингоскопию.
  - Кровоточащего сосуда нет, а больная кровит. Кровотечение артериальное. Не нравится мне этот неестественный лихорадочный блеск в глазах. В художественной литературе и среди старых докторов такой взгляд называли пламенным, огненным. Вы понимаете, о чем я?
  Я мгновенно вспомнил Мишу Мак-Гинеса, его взгляд, психиатра Владимира Михайловича Михлина. В памяти всплыли его слова:
  - У больных открытой формой легочного туберкулеза, особенно при кровотечении и в терминальной стадии такой же ясный, пронзительный взгляд. Старые доктора называли такой взгляд пламенным.
  - Повторить рентгенографию органов грудной клетки? - спросил я.
  - Непременно! Прямо сейчас! У больной артериальное кровотечение. Если это туберкулез, будет большой шум. Ох, этот "пламенный взгляд". Не нравится он мне! - повторила Римма Ильинична. - Женя! Проводите больную сами и дождитесь результата. Я буду вас ждать...
  Через полчаса был готов результат. Справа в верхней доли у больной была обширная каверна. В тот же день пациентка была переведена в тубинститут. Шума, который предполагала Римма Ильинична, почему-то не было вообще.
  
  После нового года в составе группы усовершенствования оказалась моя будущая коллега, заведующая ЛОР-отделением Дондюшанской больницы Ада Васильевна Мурина. Нам обоим повезло. Не пришлось "притираться" друг к другу в условиях района. Отоларинголог с пятнадцатилетним стажем, Ада Васильевна была великолепным диагностом. Первые годы после окончания института несколько лет работала интернистом. Она обладала особым чутьем на вероятность клинических осложнений заболеваний ЛОР - органов.
  Прошел год. Интернатура осталась позади. Вышло так, что выпускной экзамен за курс интернатуры я сдавал заклятому оппоненту Михаила Григорьевича профессору Дмитрию Алексеевичу Бытченко. Интернов из клиники Загарских он гонял по всем разделам оториноларингологии и "валил" безбожно. Так он "доказывал" несостоятельность клиники профессора Загарских.
  Загарских же во время экзаменов спрашивал дотошно, но в оценке знаний интернов слыл либералом. Любопытный психологический феномен: выпускников-интернов из клиники своего вечного оппонента Д.А.Бытченко он опрашивал недолго и почти всем ставил "Отлично".
  Свой ответ на основной вопрос я дополнил элементами нормальной и патологической физиологии дыхательной и сердечно-сосудистой системы. Особо коснулся физиологии венозного возврата при нарушениях носового дыхания. После моего ответа Д.А.Бытченко удовлетворенно сказал:
  - Вот, как отвечают интерны нашей клиники. Не то, что из четвертой гор. больницы!
  Все преподаватели и интерны сочли за лучшее промолчать.
  
   Работая в районе, по каждому непонятному случаю я звонил в клинику. Ежемесячно по пятницам заседания научно-практического общества ЛОР-врачей. Оперативная активность в нашем отделении была одной из самых высоких в республике. Оперировали, как в клинике, где нас учили. В понедельник, среду и пятницу.
  Ранней весной семьдесят третьего Михаил Григорьевич попросил приехать к нему в кабинет лечсанупра с утра, задолго до начала заседания ЛОР-общества.
  - В июне мы проводим научно-практическую конференцию по оториноларингологии с участием москвичей и киевлян. Будет профессор Тарасов. Я предварительно с ним договорился: - Поедешь в целевую аспирантуру. Подготовься! Ознакомься со всеми его работами и работами ведущих московских отоларингологов. После конференции они задержатся на день-два в Кишиневе. Тогда и поговорим! Будь готов к встрече!
  При открытии конференции всех, и в первую очередь Михаила Григорьевича ждал пренеприятный сюрприз. В сборниках тезисов докладов по невыясненной причине отсутствовал блок страниц с работами московских коллег, в том числе и Дмитрия Ивановича Тарасова. Перенесший в прошлом два инфаркта, Михаил Григорьевич выдержал конференцию до конца. Было видно, как, сидя в президиуме пленарного заседания, он тяжело дышал. Лицо его стало серым, губы - фиолетовыми. После конференции московские гости уехали в тот же день.
  Сразу же после конференции Михаил Григорьевич с очередным инфарктом слег в больницу четвертого управления МЗ МССР, которой руководил на протяжении шестнадцати лет. Утром шестого июля семьдесят третьего Михаил Григорьевич беспокойно заворочался. Подошла санитарка, тетя Дуся, работавшая в отделении со дня открытия больницы.
  - Вас что-то беспокоит, Михаил Григорьевич?
  - В туалет бы...
  - Не вставайте! Сейчас я принесу "утку"?
  - Неудобно, тетя Дуся! Я такой здоровый мужчина... А вы мне утку...
  Михаил Григорьевич довольно резко сел в кровати. Свесить ноги не успел. Тут же откинулся на подушку. Успел тихо сказать:
  - Это все, тетя Ду... .
  В сентябре профессору Михаилу Григорьевичу Загарских исполнилось бы пятьдесят четыре ...
  Каких зрелых людей взрастило то время! Не то, что нынешнее племя! Богатыри, не мы!
  
  Я вплотную приблизился к завершению повести о моих наставниках в медицине. Оставались некоторые штрихи к характерам, по ходу беседовал с коллегами моего периода студенчества, вспоминал годы моей работы, в том числе и административной. И вдруг ... Гром среди ясного неба! Моя память вытолкнула на поверхность сознания Человека-глыбу, благодаря которому, здравоохранение республики в свое время вырвалось вперед на десятилетия, стало школой передового опыта в Союзе. Встреча с ним впервые случилась у профессора Николая Николаевича Кузнецова. Однако, обо всем по порядку ...
  Однажды в послеобеденное время, когда студенты покинули аудитории, я готовил пластины. Для этого в кабинете профессора был установлен большой, обтянутый зеленым сукном, старинный стол. Весь стол был покрыт огромным листом толстого стекла.
  Перед работой стекло предстояло тщательно вымыть с хозяйственным мылом и протереть досуха. Затем поверхность стекла тщательно протирали спиртом. После полного испарения спирта я расстилал и расправлял пластины. После полного высыхания края обрезались скальпелем или лезвием, и глянцевые со стороны стекла пластины легко с легким треском отделялись от стекла.
  В это время раздался короткий стук в дверь. Два раза. Стук отличался от всех знакомых стуков в дверь профессорского кабинета. Николай Николаевич Чиреш стучал деликатно, почтительно, воспитанно. Гусак стукал костяшкой пальца один раз и тут же, не дожидаясь разрешения войти, молниеносно открывал дверь и быстро входил. Словно каждый раз пытался уличить профессора в чем-то недостойном. Стук студентов, сдающих отработки и пришедших на переэкзаменовку нельзя было спутать ни с чем.
  Однако в тот раз стук был особым. Он был достаточно громким и, вместе с тем, в чем-то деликатным. Николай Николаевич оторвался от микроскопа:
  - Да! Войдите!
  Дверь распахнулась и в кабинет Кузнецова вошел Министр здравоохранения республики Николай Андреевич
  
  Тестемицану
  Высокий, с легким наклоном корпуса вперед. Широкий, целеустремленный шаг. Когда он входил в кабинет Николая Николаевича, несмотря на то, что старинные двустворчатые двери были высокими, Николай Андреевич, словно остерегаясь задеть притолоку, слегка наклонил голову.
  - Не могут быть такими низкими двери квартиры министра. Это, скорее всего, еще родительский дом невольно напоминает о себе. - подумал я тогда.
  Вспоминая ту встречу позже, предположил:
  - А может с детства осталась, привитая родителями, привычка при входе к пожилым и старикам поклониться?
  Николай Николаевич поспешно встал, почтительно, с поклоном, поздоровался. Я видел, что визит министра явился для него полной неожиданностью. Движения Николая Николаевича приобрели некоторую суетливость, чего я раньше за ним не наблюдал.
  - Николай Николаевич! Хотелось бы, чтобы вы лично посмотрели препараты со срезами в местах переломов трубчатых костей, фиксированных штифтами, приготовленными из консервированного бараньего рога. Мне ехать в Москву с докладом, но на срезах есть непонятные изменения.
  Николай Николаевич установил микроскоп, вставил приставку для совместного осмотра. Я поднялся, чтобы выйти.
  - Нет, нет! - заявил министр. - Мешать вы нам не будете! Занимайтесь!
  Николай Николаевич менял препараты, долго двигал каждым стеклышком препарата под объективом, менял увеличение. Потом выпрямился:
  - Я вас поздравляю, Николай Андреевич! Это вновь образующаяся микроциркуляторная сеть, концентрически проникающая к центру по мере рассасывания штифта.
  - Спасибо, Николай Николаевич! Теперь я уверен. Надо будет только отобрать наиболее характерные для микрофотографии препараты.
  - Я отобрал. - сказал Николай Николаевич, указывая на три, отдельно лежащих препарата.
  После непродолжительного молчания, Николай Андреевич стал собирать препараты.
  - Простите! Не так! - Кузнецов стал по-своему упаковывать препараты, перекладывая тонкой бумагой. - Можно поцарапать стекло, ухудшится качество микрофотографий.
  - Почему метод, как я читал, - продолжил Николай Николаевич, - не получил распространения в Москве? С успехом использовали, насколько я знаю, штифты, привезенные вами из Молдавии.
  Я заметил, что Кузнецов чувствовал себя более уверенно, чем в начале встречи.
  - Я предлагал Федору Родионовичу Богданову, - сказал Николай Андреевич, - наладить производство штифтов в Москве. В столице столько мясокомбинатов! Неужели в баранах дефицит?
  - Баранов в Москве очень много! - неожиданно ответил мне Федор Родионович. - но все безрогие, а то и безголовые!
  Я, снимавший в это время очередной лист сухой брюшины со стекла, потерял бдительность и нечаянно порвал пластину. Николай Николаевич чуть слышно хмыкнул.
  
  Как кассету магнитофона, отматываю время назад. На пять десятилетий. Наш, 1965 года поступления, курс впервые был разделен на потоки. Русский и молдавский. Стали переводить и писать учебники на родном языке. А на каком языке должны были учиться дети, закончившие молдавскую среднюю школу и которым предстояло работать в республике? Особенно в условиях глухих, часто отдаленных от столицы, сел.
  Первый, самый жесткий фильтр болезненно пропустил нас через себя, тогдашних зеленых студентов, и отсеял первые плевела в 1968 году. Я был на третьем курсе, когда медицинский мир республики был потрясен. Тогда, под знаком борьбы с национализмом и румынизацией (См. Н. Тестемицану "Википедия") был низвержен наш всеобщий кумир, тогдашний Министр здравоохранения, в прошлом ректор медицинского института Николай Андреевич Тестемицану. Вместе с ним были повержены все, неугодные тогдашнему руководству, сотрудники. Я, до сих пор не видевший "придворных" интриг, заметил, что в последние недели сотрудники стали менее разговорчивыми. Каждый старался держать свои мысли при себе.
  Помогавший Василию Ивановичу Нигуляну ставить эксперименты, я слушал разговоры "взрослых". Разговоры велись вполголоса, так как в то же время с кафедры патофизиологии был уволен талантливый экспериментатор, "гнавший" на всех парах докторскую диссертацию, Александр Иванович Робу. Он ушел на кафедру физиологии в университет.
  Как и многие студенты, я задавал себе вопросы, на которые тогда у меня не было ответа. Николай Андреевич Тестемицану - националист и румынизатор?
  Мой старший брат Алексей закончил Черновицкий медицинский институт. Трудоустроился в Вережанах. Работа там была образцово поставлена его предшественником, в будущем заместителем главного врача по оргметодработе республиканской больницы, затем начальником лечпрофуправления МЗ Дмитрием Андреевичем Донцом. Оставалось поддерживать и совершенствовать, сделанное до него. Молдавским языком брат владел тогда слабо. Его жена приехала в Молдову, не зная ни слова на молдавском. Так проработали три года. Оба освоили разговорную молдавскую речь.
  В шестьдесят шестом в течение одного дня Николай Андреевич Тестемицану побывал в строящейся Фрунзенской больнице, Окнице, Атаках и Вережанах. После него в район выехал тогдашний начальник лечпрофуправления. В течение двух дней прошерстил район так, что после его отъезда многие ждали приказ МЗ об освобождении от работы. Побывал он и в Вережанах.
  Прошло еще несколько месяцев. Алексея вызвал главный врач района Федор Георгиевич Врабие. Тогда центральная районная больница была в Тырново. Поговорили минут пять.
  Внезапно Врабие впился взглядом в лицо Алексея:
  - Кто тебе, закончившему институт в Черновцах, покровительствует в нашем министерстве?
  - Никого нет!
  Врабие сощурился своей хитрой улыбкой и сказал:
  -Сейчас уходишь в отпуск. А с первого числа принимаешь дела заместителя главного врача по лечебной работе в Окнице. Сразу назначаешься и.о. главного, так как Черкашин на три месяца едет в Москву на усовершенствование. Снова сощурил глаза:
  - Признайся! Кто твой покровитель?
  Вот тебе и министр-националист. В многочисленных поездках по республике Николай Андреевич присматривался к врачам, независимо от национальности. Молдаване, гагаузы, русские, украинцы, евреи, азербайджанец Ибрагимов. Кроме молдаван, подавляющее большинство не знало молдавского языка. Вернувшись из поездки, вызывал к себе начальника управления кадров. Тогда это был, кажется, Балан.
  - Вот тебе список молодых ребят. Изучи личные дела каждого и бери в административный резерв МЗ. В первую очередь вот этих.
  Николай Андреевич, не спеша, проводил зеленым карандашом жирную линию под несколькими фамилиями.
  - Через две недели доложишь. - и, перелистав перекидной календарь, делал короткие пометки.
   Националист? Нет! Патриот!
  
  С 1968 года Николай Тестемицану посвящает всего себя преподавательской и научной работе на кафедре социальной медицины и организации здравоохранения кишиневского мединститута. После окончания докторантуры в 1971 году в Риге защищает докторскую диссертацию на тему "Научное обоснование ликвидации существенных различии в уровнях медицинской помощи городскому и сельскому населению". Становится профессором, а в 1973-м - заведующим кафедрой.
  С его приходом работа кафедры социальной медицины и организации здравоохранения выходит на новый уровень. Это была единственная кафедра в мединституте, которая разработала тесты для определения уровня знаний студентов на лабораторных занятиях. Во время летней практики для студентов 4-5-го курсов вводится двухнедельная практика по социальной гигиене и организации здравоохранения с выполнением специального задания, которое защищалось на кафедре.
  Под руководством Николая Тестемицану на кафедре разворачиваются серьезные научные исследования. Ученый, организатор здравоохранения вырос в селе и хорошо знал проблемы сельских жителей. Его главной целью была ликвидация различий в уровнях оказания медицинской помощи городскому и сельскому населению. В 1975 году профессор создает при кафедре лабораторию научного обоснования организации медицинской помощи сельскому населению. Цель - централизация стационарной помощи на уровне центральной районной больницы и создание взамен участковых больниц широкой сети специализированных сельских амбулаторий.
  Для этого под руководством профессора Тестемицану с привлечением специалистов из других отраслей были разработаны проекты четырех категорий сельских врачебных амбулатории и трех категорий медицинских пунктов для сел с населением менее 1700 человек. К 1982 году завершается создание сети медицинских учреждений в сельской местности. Это высоко оценило правительство МССР, принявшее постановление о строительстве до 2005 года за счет государства, колхозов и совхозов более 700 амбулаторий и медицинских пунктов.
  В 1983 году за комплекс научных работ по организации медицинской помощи сельскому населению коллективу авторов, возглавляемому профессором Николаем Тестемицану, было присвоено звание лауреатов Государственной премии СССР в области науки и техники. Кстати, впервые в СССР такая премия была присвоена специалистам в области социальной гигиены и организации здравоохранения.
  Научные исследования, проведенные под руководством Николае Тестемицану, были признаны Академией медицинских наук СССР. АМН призвала внедрять их в регионах с условиями, аналогичными условиям МССР, и присвоила кафедре социальной гигиены и организации здравоохранения кишиневского мединститута статус научного консультативного центра СССР в области организации медицинской помощи населению в сельской местности.
  Профессор Тестемицану был великим патриотом. Он руководствовался в жизни святым принципом: "У кого нет предков в крови, те напрасно ищут их в документах". Он утверждал: "Родина - это порог твоего дома, это твой дом, село и твоя страна". Он считал, что любит свою страну не тот, кто громко говорит об этом, а тот, кто доказывает любовь конкретными делами.
  Безвременная скоропостижная смерть в 59 лет не позволила Тестемицану воплотить в жизнь все планы создания в Молдове образцовой системы здравоохранения. На доме по улице Бендерской, где он жил, в названии государственного университета медицины и фармации увековечено его имя. Присуждается государственная награда РМ - медаль имени Николае Тестемицану. Его именем названы больницы в селах Окюл-Алб, городе Дрокия, а также улицы в Кишиневе, Калараше, Шолданештах.
  В 2010 году Николай Тестемицану был награжден посмертно орденом Республики, а в 2011-м ему присвоено звание академика АНМ.
  В 80-х годах правительство МССР приняло постановление о строительстве до 2005 года за счет государства, колхозов и совхозов более 700 амбулаторий и медицинских пунктов. Но жизнь распорядилась по-своему: власть поменялась, и началось истребление сельской медицины, завершившееся недавним обнародованием минздравом проекта сокращения числа районных больниц. Да и сам минздрав в ходе реформы правительства упраздняется. Фактически все, что сейчас делается в сфере здравоохранения, является уничтожением того, чем занимался Николай Тестемицану, и близок тот день, когда сельское население будет полностью лишено медицинской помощи - то есть организация здравоохранения скатится к такому же уровню, какой был до прихода в минздрав Николая Тестемицану.
  Константин ЕЦКО,
  доктор хабилитат медицинских наук,
  профессор, ученик Николая Андреевича Тестемицану
  Приведенные курсивом строки принадлежат перу ученика Николая Андреевича Тестемицану, профессору, ныне, к сожалению, покойному, моему однокурснику Константину Ецко. Добавить или убрать что-либо, написанное Костей, нечего. Профессор Ецко сказал все, переступив через возможное недовольство власть имущих, невзирая на подковерную конъюнктурную возню, возможные для него осложнения.
  
  Мне, работая заместителем главного врача района, посчастливилось дважды видеть и слушать Николая Андреевича. Это были наши молодые счастливые и полные надежд семидесятые. Николай Андреевич во всех районах проводил выездные научно-практические заседания кафедры.
  Внимательно прислушивался к мнению руководителей лечебных учреждений и практических врачей. В заключение представлял слушателям свое видение и практические шаги в развитии материальной базы сельского здравоохранения, упразднения маломощных сельских участковых больниц, переформатирования их в сельские врачебные амбулатории.
  Летом 1975 года было совместное заседание кафедры и собрания медицинского актива медицинских работников Дондюшанского района. Тогда район включал в себя три номерных районных больницы (Тырново, Атаки и Окница).
  Николай Андреевич в своей обстоятельной и строго мотивированной речи развернул перед нами схему развития здравоохранения района до 2000 года. За четверть века предполагалось воздвигнуть центральную районную больницу на 800 коек, поликлинику на 850 посещений, административный и лабораторный корпус, отдельное здание детской консультации и детской молочной кухни на 15 - 20 тысяч порций в сутки для всего района.
  Из всего запланированного построена только поликлиника, в которой сейчас разместился и стационар. Недостроенный хирургический корпус стоит без крыши. Внутри и вокруг разрушающегося здания пасутся козы.
  По окончании доклада слова попросил главный врач Атакской номерной районной больницы Митрофан Харлампович Райлян:
  - Почему в Окнице предусмотрено строительство медицинской инфраструктуры, а Атаки вы обошли молчанием.
  - В соответствии с нашей концепцией развития здравоохранения предусмотрено кооперирование оказания специализированной медицинской помощи между республиками. - отвечал тогда Николай Андреевич, - Какой смысл тратить государственные средства и, по сути, дублировать то, что уже строится и функционирует на более высоком уровне на расстоянии ста метров от Атак. Достаточно пройти по мосту в Могилев-Подольск. В наших работах предусмотрен целый ряд аналогичных вариантов кооперации здравоохранения между соседними республиками.
  Националист? Сепаратист? Нет! Патриот!
  
  После официальной части совместного заседания кафедры и медицинского совета, дебаты продолжились в Рудьском детском противотуберкулезном санатории. Сам санаторий расположился в одном километре от северной окраины села Рудь на подворье и в помещениях бывшего женского монастыря, построенного в 1777 году одновременно с, расположенной на его территории, Троицкой церковью.
  Выехали в Рудь мы на двух РАФиках. Переднее, самое удобное место в новой машине оставили для Николая Андреевича. Отказавшись, свое место профессор уступил единственной женщине, сотруднице центральной районной больницы. Сам занял место в салоне, сидя боком на, покрытой одеялом, каталке. Сама поездка в Руди позволила увидеть Николая Андреевича с других, подчас неожиданных, чисто человеческих позиций.
  В центре села нас встретил председатель местного колхоза Валерий Константинович Цимбалист. Здороваясь, познакомились. Но Валерий Константинович здоровался так, что собеседник спешил убрать руку. Настолько сильным было рукопожатие. С доцентом кафедры Евгением Петровичем Попушой председатель колхоза, как мы поняли, были знакомы ранее. Председатель представился просто:
  - Цымбалист!
  Попушой, казавшийся выше собственного роста из-за непомерно высоких каблуков, здороваясь, представился:
  - Евгений Петрович. Попушой. Супруг госпожи Марии Сагайдак!
  (Мария Ивановна Сагайдак, сама по образованию математик, тогда ассистент кафедры математики в университете, в конце шестидесятых неожиданно для всех увлеклась кино, стала талантливой актрисой. Это были столь же талантливые фильмы режиссера Эмиля Лотяну:"Это мгновение", "Один перед любовью"... Всего Мария Сагайдак снялась в 15 фильмах. В фильме "Лэутары" Мария Сагайдак снималась в Рудь на территории природно-исторического заповедника).
  После "театрального" взаимного представления Попушой и Цимбалист обнялись, как старые приятели. Потом выяснилось, что так оно и было. Длительное время они вместе работали в комсомоле.
  Познакомившись с Рудьской больницей, группа в составе уже трех машин по извилистому спуску вдоль каньона вскоре была на территории детского противотуберкулезного санатория.
  - Умели монахи выбрать место. Микроклимат тут особый. - заметил Николай Андреевич. - Взгляните! На противоположном склоне ущелья ветер шевелит ветви, а тут, как в помещении. А воздух какой!
  - Зимой тоже так! - подтвердил председатель колхоза. - Вокруг метели, поземка, а здесь почти всегда безветренно. Согласно легенде, монастырь построен на землях помещиков братьев Андронаки и Теодора Рудь. Большую часть денег на строительство монастыря и церкви пожертвовал Подольский купец Дончул. Место для монастыря и церкви были выбраны странствующим монахом. Тут неподалеку родник. По заверениям монаха вода в этом источнике целебная. Якобы он сам исцелился от целого ряда болезней.
  - Монастырь был мужской или женский? - спросил доцент кафедры Попушой Евгений Петрович.
  - Поначалу это был мужской монастырь, - ответил главный врач санатория Иван Петрович Гатман. - Уже в конце двадцатых годов монахов переместили в Каларашовский монастырь, а сюда перевели монахинь их Хотина.
  Убедившись, что среди присутствующих были одни мужчины, Иван Петрович продолжил:
  - Среди жителей окрестных сел существует, если позволите рассказать, короткая легенда-шутка:
  - Монахи из Каларашовки и Рудьские монахини договорились прорыть между монастырями подземный ход. Благо, тут недалеко, ровно восемь километров. Женщины прорыли свою половину подземного хода и за селом Арионешты выбрались на крутой берег, ведущего к Днестру, ущелья. Там и решили ждать монахов, занимаясь благоустройством и маскировкой выхода из тоннеля. Укрепляли стены и потолок. А монахов все не было.
  - Когда прошли все сроки, в Каларашовский монастырь послали делегацию монахинь. Может монахи потеряли направление?
  Монахи, оказывается, рыли в верном направлении. Одна неувязка: пока монахини прорыли более четырех километров, монахи одолели только двести метров.
  Раздался оглушительный, казалось, заполнивший все ущелье, гогот компании мужчин. Открылись двери квартиры главного врача и кухни. Выглянули женщины. В недоумении спросили:
  - Что случилось?
  Николай Андреевич наклонил голову, плечи его чуть вздрогнули. Он улыбнулся больше глазами и качнул головой.
  Решили пройти по дороге в сторону реки, откуда виден противоположный крутой, местами почти отвесный, склон каньона.
  За пищеблоком стояла, заржавевшая до черноты, огромная клетка. Иван Петрович пояснил:
  - В этой клетке держали медведя. Огромного зверя, по рассказам старожилов, содержали монахи, которые жили в бывшем монастыре до двадцать восьмого года.
  Я присмотрелся. Прутья клетки были коваными, квадратными, местами изъеденными глубокими раковинами ржавчины. К мощным поясам прутья были прикреплены массивными заклепками. По низу клетки была протянута невысокая ржавая сетка "рабица".
  - А тонкая сетка зачем? - спросил Николай Андреевич. - Медведь такую сетку разорвет одним когтем.
  - Когда организовали детский противотуберкулезный санаторий, в этой клетке содержали двух поросят. Колхоз при открытии подарил. - пояснил Иван Петрович. - Кормили остатками недоеденной детьми пищи. Да и дети были рады. Вокруг клетки постоянно толпились дети. Приносили траву, протягивали через прутья куски припасенного хлеба. Но потом приехала комиссия из Кишинева...
  - И что было дальше? - спросил Евгений Петрович Попушой.
  - Увидев поросят, потребовали документы о приобретении, расходную ведомость на питание. Когда узнали, что поросят подарил колхоз, потребовали выписку из протокола заседания правления колхоза, акт передачи-приема хрюшек, стоимость и так далее. Естественно, никаких бумаг не было. Никто и не подумал об этом. Председателю колхоза и мне объявили строгий выговор за грубое нарушение финансовой дисциплины. Поросят в тот же день пришлось вернуть на ферму. Дети, особенно малыши, долго скучали. Так и стоит клетка пустой. Хорошо, что не заставили сдать в качестве металлолома.
  Николай Андреевич слушал историю с поросятами, казалось, без эмоций. Не сказал ни слова. Только изредка на лице его катались желваки.
  Наша группа продолжала спускаться по узкой дороге. Слева крутой подъем у дороги занят непроходимыми зарослями шиповника. Дальше по склону по земле стелятся лозы нескольких сортов винограда. Грозди были небольшими, ягоды мелкие. Без надлежащего ухода в течение нескольких десятилетий виноград одичал. Я поднялся по склону. За мной последовали другие. Несмотря на первую половину августа, виноград был сладким. Я прикинул. На южном склоне ущелья ягоды вызревали почти на две недели раньше, нежели у меня дома. Со смешанным чувством радости охотника и ностальгией нашел куст винограда из моего детства. Редко встречающийся сорт этого винограда мой покойный дед называл "раиндор".
  Николай Андреевич спросил главного врача:
  - Когда высажен виноградник?
  - Не помнят даже старожилы села, собирающие осенью виноград для себя. Сотрудники санатория после обеда выходят с детьми. Для детей это развлечение и лакомство. Но в основном с детьми собираем лекарственные растения. Сушим и сдаем в аптеку. Только с соблюдением всех правил финансовой дисциплины и соответствующим оформлением документов. Наш коллектив совместно с учащимися постоянно занимает призовые места в республике по сбору лекарственных растений.
  - Посмотрите, какое богатство вокруг!
  Правый, более пологий в этом месте склон, словно ковром, был устлан зарослями мяты, мелиссы и душицы. Николай Андреевич спустился на несколько метров ниже по склону. Сорвал веточку мяты, растер и понюхал. Потом пожевал листочек:
  - Евгений Петрович! Твоя любимая перечная мята! Можно набрать целый мешок. Попробуй!
  Евгению Петровичу, видимо, было не до мяты. Крутая неровная дорога не была предназначена для высоких каблуков обуви доцента. Евгений Петрович тщательно выбирал, куда ставить ногу. Было видно, что он начал слегка прихрамывать. Валерий Константинович, то ли всерьез, то ли в шутку, но в свойственной ему сверхсерьезной манере, предложил переобуться в резиновые сапоги, которые всегда возил с собой в машине. Резиновые сапоги Валерий Константинович обувал во время внезапных утренних визитов на животноводческую ферму или проверки глубины и качества вспашки колхозных полей. Евгений Петрович любезно отказался.
  - Как из года в год без ухода произрастают такие роскошные заросли лекарственных растений? В чем секрет? - спросил кто-то из гостей.
  Роль экскурсовода, заметно оживившись, добровольно взял на себя Евгений Петрович Попушой, энциклопедист, историк медицины и любитель истории и старины вообще.
  - Микроэлементный состав почвы, прилегающих к Днестру, земель от Наславчи до Рыбницы является уникальным. Таких участков почвы в мире всего несколько. Близкой по микроэлементному составу является почва в Марлборо, штат Нью-Джерси США.
  Евгений Петрович оказался своеобразным провидцем. Через полтора-два десятка лет на территории прибрежных сел Мерешовки и Ленкауц ниже Наславчи по течению Днестра американская компания арендовала земли, на которых выращивали табак "Мальборо". По словам моего знакомого, агронома по специальности, почти весь собранный табак после уборки и упаковки увозили в США.
  Оглянувшись на крутой утес, нависающий над террассой, где расположился бывший монастырь, гигантские деревья по краю обрыва, Николай Андреевич перевел взгляд на огромный, размерами с сельский дом, невесть когда скатившийся с высоты утеса, валун:
  - Интересно посмотреть на завораживающее очарование нашей природы с противоположного берега Днестра. - помолчав, добавил. - Часто мы не подозреваем, среди какой величественной красоты мы живем. Суета сует.
  Мы дошли до места, откуда во всем величии был виден, возвышающийся над каньоном, утес. На его вершине стояло огромное высохшее дерево. В расщелине коротких толстых веток, по рассказам сопровождавших нас местных, обосновалось в течение десятка лет семейство белохвостых орланов.
   Нам повезло увидеть, как старый орлан учит молодого летать. Он кружился над гнездом, держа что-то, невидимое нам, в клюве. Когда старый орлан приближался к гнезду, оперенный птенец, почти не уступающий по размерам родителям, начинал жалобно пищать, требуя пищу. Но родитель каждый раз пролетал мимо, почти касаясь птенца, словно приглашая его лететь за ним.
   Сделав очередной круг и пролетая над самым гнездом, старый орлан видимо столкнул молодого, стоящего на краю гнезда и часто машущего крыльями, птенца. Тот полетел вниз. Но это длилось недолгие мгновения. Молодой орлан расправил крылья и, чуть двигая ими, стал с громким писком парить над ущельем. Старый орлан летел рядом.
   Иван Петрович Гатман, работавший главным врачом санатория уже больше двенадцати лет, заметил:
   - За все годы второй раз наблюдаю, как старые орланы учат молодых летать. Видимо чувствуют, когда молодым пора подняться в небо.
   Николай Андреевич задумчиво следил за полетом этих редких для здешних мест крупных пернатых хищников. Было видно, что размах крыльев взрослой птицы был никак не меньше полутора - двух метров. Не отрывая взгляд от завораживающего полета, профессор негромко произнес:
   - Это, как тонко надо почувствовать, что молодому пора в самостоятельный полет. Не раньше и не позже. Столкнет раньше, птенец может разбиться. Столкнет позже - в ожидании молодой потеряет уверенность в своих силах и возможностях. Человек подчас стал забывать мудрые природные навыки: вовремя выпускать молодых в свободный полет. И горе наставнику, не благословившему в свое время в независимый полет молодого. Горе питомцам, выпускаемым в самостоятельный полет поздно.
   После небольшой паузы Николай Андреевич продолжил:
  - Если не ошибаюсь, Екатерина вторая писала, что нельзя давать власть, слишком долго ждавшим ее. За удовлетворением собственного тщеславия от своей всесильности и мстительности к сдерживающим в прошлом часто скрывается неспособность к большому самостоятельному движению.
  Тестемицану говорил негромко, но у меня было ощущение, что его отточенные слова, как шлифованные в конус кирпичики, уложенные в своде русской печи, плотно ложились в мою душу. Наверное, не только в мою... Без скрепляющего раствора, как говорят у нас - без чамура.
   Мы переглянулись. Яснее не скажешь! Что-то долго выношенное и наболевшее было в его тоне, в тихом, словно сказанном только для себя, монологе Николая Андреевича.
  
  Сам Николай Андреевич Тестемицану в двадцать восемь лет был назначен главным врачом республиканской больницы, в 32 - ректором медицинского института, в 36 - министром здравоохранения Молдавской ССР. Молодой орлан вылетел в самостоятельный большой полет, казалось рано, но зрелым. Повзрослел не по годам, зрелость была настоящей, если смог нести и продолжает нести такую тяжелую ношу!
  Уже после отъезда Николая Андреевича Тестемицану с сотрудниками кафедры в Кишинев, я подсчитал. Три недели назад, первого августа семьдесят пятого, профессору Тестемицану исполнилось сорок восемь лет. Всего лишь сорок восемь!
  
  Противоположный склон каньона, уставлен лежащими огромными, почти прямоугольной формы камнями. Словно надгробья, когда-то захороненных гигантов.
  В самом начале склона рядом стояли три деревянных креста. Председатель колхоза, указывая на кресты, пояснил:
  - Это место так и называется: "Три креста". Это развалины древнеримской крепости.
   Мы спустились ниже по склону. Ущелье открылось в долину Днестра. На пологом склоне расположено земляное сооружение округлой формы с некоторым наклоном в сторону дна каньона.
  - Вот и турецкая тарелка! - показал на сооружение главный врач.
  Для нас было неожиданной реакция Николая Андреевича Тестемицану:
  - Я совершенно случайно читал об этой "тарелке". Это древнее славянское городище, возведенное приблизительно в восьмом веке. В десятом веке насыпали вал. Высота его тогда достигала десяти - двенадцати метров. Вокруг вала был вырыт глубокий, окружающий городище, ров. Это уже мне знакомые сотрудники института археологии Академии Наук рассказали.
  - Да! Валерий Константинович! - продолжил профессор, обращаясь к председателю колхоза. - Они же мне рассказали, что на территории вашего села находится один из пунктов дуги Струве.
  Мы переглянулись. Фамилия была вроде знакомой, но конкретно никто из нас ничего о дуге Струве не знал.
  Ясность внес Валерий Константинович, председатель колхоза:
  - В институте во время изучения геодезии мы изучали историю появления Дуги Струве. Дуга Струве - это, по сути, самый большой в мире геодезический инструмент. Дуга была создана по замыслу профессора Струве. Она была возведена для измерения формы и размеров нашей планеты на территории нескольких стран. В их число попали Норвегия, Швеция, Финляндия, Советский Союз. По территории Союза дуга проходит через Эстонию, Латвию, Литву, Белоруссию, Украину и Молдавию. Через территории этих стран проходит 25-градусный меридиан восточной долготы. Вдоль меридиана в XIX веке под руководством Струве закладывались геодезические триангуляционные пункты наблюдений.
  Полевые работы велись около полувека. Дуга берет свое начало на побережье Баренцева моря и заканчивается в районе Измаила. Наличие этих точек позволило Струве удивительно точно рассчитать размер и форму нашей планеты. В Молдавии в свое время было около тридцати таких пунктов. Сейчас официально признан только наш. Находится он недалеко. При выезде на Сороки надо свернуть вправо. Там полевая дорога. Можем поехать посмотреть!
  Все внимательно слушали. Для нас эта информация была внове. Николай Андреевич заметил:
  - Вы сделали настоящее научное сообщение, как геодезист.
  - Николай Андреевич! Узнав, что я родом из Рудь, наш геодезист поручил мне сделать доклад на семинаре. Потом это стало темой моей курсовой работы. На пятом курсе я ездил в Москву, где на геодезической студенческой научной конференции мой доклад был отмечен грамотой.
  За ужином кто-то из организаторов районного здравоохранения вспомнил поучительную историю появления в Атаках новой поликлиники. Министр коммунального хозяйства Молдавской ССР после заседания Совмина предложил Николаю Андреевичу двухдневный отдых на берегу Днестра. В пятницу предполагалось открытие вновь построенной в Атаках гостиницы, а в субботу, по приглашению начальника санаторно-курортного отделения Винницкого облздравотдела, предполагалась поездка в, расположенный в 12 километрах, Бронницкий дом отдыха с рыбалкой.
  При открытии гостиницы Министр коммунального хозяйства в сопровождении свиты, состоящей из заместителя председателя райисполкома, директора комунхоза, председателя Атакского поселкового совета обходил помещения новой гостиницы. Один Николай Андреевич, отстав от основной группы, ходил, что-то прикидывая, подсчитывая, чуть шевеля губами, по новому, пахнущему краской, зданию. Потом Николай Андреевич пригласил министра - коммунальщика перед сном прогуляться по вечерним Атакам. Походя, Николай Андреевич, как бы невзначай, показал на приземистое, построенное еще в прошлом веке, как частный дом, покосившееся здание Атакской поликлиники.
  Так случилось, что министров поместили на ночлег в одной комнате.
  - Почти до утра мы не спали. - рассказывал за ужином в Рудях Николай Андреевич. - Говорили ... Молчали ... Потом снова говорили ... В шесть часов утра в гостиницу были вызваны директор коммунхоза, главный врач и председатель поселкового совета. Из поселкового совета притащили пишущую машину. Почему-то запомнилось название: "Олимпия". В трех экземплярах был составлен "Акт передачи и приема вновь построенного здания Атакской гостиницы" с балланса Министерства коммунального хозяйства на баланс Министерства здравоохранения. В субботу и воскресенье медработники переносили мебель и оборудование. С 8-00 в понедельник новая поликлиника приняла первых пациентов. Оформление остальных документов закончили уже в Кишиневе.
  Поражала скромность и простота, высокая воспитанность Николая Андреевича. Будучи в Бричанах, где проходило выездное заседание кафедры с медицинским советом, на обратном пути попутно захватили, выехавших по санавиации хирурга и анестезиолога. Они закончили работу и ждали машину санавиации, которая в это время с акушер-гинекологом была в Окнице. По дороге выяснилось, что анестезиолог, недавно прибывшая в Молдавию в связи с переводом супруга, молдавского языка не знала. В машине Николай Андреевич обратился к сотрудникам кафедры:
  - Среди нас есть люди, еще не изучившие молдавский язык. Говорим на русском языке.
  Националист? Человек! С большой буквы...
  Имя Николая Андреевича Тестемицану присвоили нашей "Альма матер", улицам, воздвигли на малой родине бюст, учредили медаль его имени. Словно откупаясь от собственной совести, периодически лицемерно поднимают его имя, как знамя, под которым, по пожеланию зарубежных "доброжелателей", прикрываясь реформами и пресловутой децентрализацией, разрушают, созданную самим Тестемицану, концепцию, пожалуй, самой эффективной системы современного здравоохранения. Независимо от общественно-политической формации. Особенно для сельской местности.
  Ministerul sanatatii - Министерство здоровья - это от лукавого. Для меня такое словосочетание звучит двусмысленно. Гадай! Это институт для восстановления здоровья, или его разрушения?
  В здравоохранении утрачено главное - преемственность. Особенно в сельском его звене. Упразднили функцию хозяина районного звена медицины - должность главного врача. Убрали хозяина здравоохранения, главного координатора медицины в районе. Коллективы лечебных учреждений лишены видения перспективы развития отрасли. Упразднен, разработанный и внедренный Николаем Андреевичем Тестемицану, институт кураторства.
  Когда пошла речь о внедрении страховой медицины, в спорах с, ныне покойным моим приятелем и, часто непримиримым оппонентом, Ливиу Павловичем Гурьевым, в одном мы пришли к единому мнению. Во главе страховой медицины должно быть вновь образованное управление страховой медицины Министерства Здравоохранения, слагаемое из частей лечебно-профилактического, планово-финансового и главного аптечного управления. Институт страховой медицины должен быть составной частью и под одной крышей с Министерством Здравоохранения. Вместо экспертов территориальных агентств - восстановить институт кураторства с ассистентами и ординаторами клиник - экспертами страховой медицины.
  Была традиционная, десятилетиями убедительно доказавшая свою эффективность, логичная технологическая цепочка преемственности сельского здравоохранения: фельдшерско-акушерский пункт или здравпункт предприятия, амбулатория, скорая помощь, поликлиника, районный стационар со специализированными отделениями.
  Под мудреным названием "децентрализация" последовало разрушение амбулаторно-поликлинической помощи сельскому населению. В районах амбулаторная помощь разбита на несколько дискоординированных, не сконцентрированных в единый рабочий фокус, так называемых "Центров здоровья". Упразднены ежемесячные общерайонные дни повышения квалификации врачей, фельдшеров, акушерок, медицинских сестер.
   По сути ликвидирована, как единый механизм профилактического направления медицины, диспансеризация. Упразднена картотека полицевого учета лиц, прошедших флюорообследование. Канули в лету функции фельдшеров по туберкулезу, акушерки кабинета онкопрофосмотра. Всего не перечислишь! Все свалили на семейного врача, которого, несмотря на компьютеризацию, превратили в, заваленного бумагами и обремененного жесткими юридическими рамками, медицинского диспетчера.
  Единая районная регистратура упразднена. Амбулаторные карты, десятилетиями хранившие информацию о состоянии здоровья пациентов, динамики заболевания, испарились. Скорая помощь выведена за штаты ЦРБ в отдельное учреждение и превращена в звено многоуровневого этапа оказания неотложной помощи. Идея прекрасная. Но дает сбои та же система преемственности, особенно в части эвакуации больных с неотложными состояниями в лечебные учреждения вышестоящих уровней (Резина, Дрокия и др.).
  С течением времени все сильнее ощущение, что все делается для того, чтобы на корню уничтожить профилактическую направленность и преемственность в работе лечебных учреждений, заложенную в свое время Семашко, и, получившую теоретическое обоснование и практическое развитие в работах ученого-патриота Николая Андреевича Тестемицану и его учеников.
  До сих пор не могу простить себе собственного малодушия. В очередной предвыборный период перед коллективом распинались о преимуществах "децентрализации" медицины, дезинтеграции единого механизма управления здравоохранения от уровня села, скорой помощи, санэпидслужбы, до специализированного отделения центральной районной больницы и так далее выше. Я тогда промолчал.
  Полагаю, что Николай Андреевич Тестемицану мудро и просто спросил бы:
  - Может ли организм быть более здоровым и трудоспособным с отрезанными руками, ногами и головой?
  
   P.S. Не обо всех написал? Мало? Лишь малая толика из учившей меня рати наставников? Может не о том писал? Пусть будет так! Но пусть каждый, вылетевший из гнезда, именуемого ALMA MATER, прошедший сложный, неоднозначный жизненный путь лекаря, напишет для молодых о части своего пути - учебе. Задумается и напишет о видении медицины и сложной, ныне убитой и бесстыдно забытой ее части, именуемой (простите за старомодность) организацией здравоохранения. Пусть каждый напишет свой вариант "истории болезни" захворавшего здравоохранения, трансформирующегося в злокачественное социальное образование - медицинский бизнес. Не о такой медицине мечтал Николай Андреевич Тестемицану.
  И еще ... Пусть каждый искренне напишет хотя бы об одном из множества своих наставников. На свой выбор. Это будет достойная летопись, памятник нашим учителям ...
  
  "Многие же первые будут последними, и последние первыми". Евангелие от Марка, гл. 10, ст. 31)
  Первые слова моей книги "РЕКВИЕМ" станут в ней и последними:
  Feti, quod potui,
  faciant meliora potentes.
  Я сделал, как смог,
  кто может,пусть сделает лучше.
  
  
  Дорога на дно стакана
  
  
  Между прочим, надо заметить, что
  когда человек начинает пить разумно,
  не теряя рассудка, это значит, что он
  далеко зашел и дело плохо.
  Джек Лондон
  
  Вместо вступления от автора
  
  Трудно определить жанр, предлагаемого читателю, произведения. Это не научная статья и не пособие по санитарно-просветительной работе. По форме - это не повесть, не роман и не мемуары. Скорее всего - это сборник историй, рассказов об алкоголиках и алкоголизме в научно-публицистическом стиле. По содержанию сборник ближе к драматическим произведениям с довольно узким психологическим диапазоном.
  Сам диапазон, с одной стороны, ограничен внешними конфликтами героев с микросоциальной (ближайшее окружение, семья, друзья, товарищи, рабочий либо учебный коллективы) и макросоциальной (государство) средами. С другой стороны психологический диапазон ограничен внутренним конфликтом героя, противоречием между неодолимым желанием потреблять спиртные напитки и, как осознанной, так и не осознанной информацией о пагубном действии алкогольного зелья на психику и организм в целом.
  В любом конфликте, в каждом противоречии одна из сторон одерживает победу. В алкоголизме динамика самого конфликта, за редким исключением, идет в одном, известном направлении. В каждом из рассказов логическим финалом является трагедия конкретной личности, а то и целых семей.
  В нижеследующих историях вымысел отсутствует. Эпизоды из жизни и обстоятельств кончины несчастных, без меры поклоняющихся Бахусу, записаны на основании собственных наблюдений, рассказов самих пациентов, их близких родственников и знакомых, врачей-курсантов, психиатров, медицинских психологов, наркологов.
  Было это, как говорит нынешняя молодежь, в незапамятные, еще доперестроечные времена. Времена меняются, а клиника хронического алкоголизма во все времена, от Содома, Гоморры и древнего Рима до сего времени остается прежней.
  Ничтожна надежда, что, осилив, во что верится с трудом, настоящий сборник историй, закоренелый, опустившийся алкоголик бросит пить и вернется к обычной жизни нормального человека. Надеюсь на некоторый успех у прочитавших, еще плавающих между поверхностью зелья и дном стакана. Но основная надежда, поддерживающая мои творческие усилия, зиждется на том, что трезвомыслящие люди, прочитав последующие истории, сделают вывод сами, расскажут детям, дадут добрый совет родным, соседям и просто знакомым. Дадут совет почитать лично.
  Моя покойная теща, в основном во время каникул, вразумляла в свое время внуков - моих сыновей по самым разным поводам. От учебы в школе и выполнения домашних заданий до поведения дома и на улице. Сама по профессии инженер-железнодорожник, она говорила:
  - Если из произнесенных, несущих в себе воспитательную нагрузку и подкрепленных личным примером, ста слов даст разумные всходы одно-два, значит день прожит не зря, разговор был не напрасным.
  Из соображений медицинской этики и деонтологии места действия, имена, фамилии, возраст и профессии наших "героев" и рассказчиков имевших место историй, изменены.
  Настоящий сборник историй способен служить литературными ситуативными примерами, особенностями различных вариантов течения алкоголизма и версий личностной деградации алкоголика. Чтение сборника можно рассматривать как вспомогательное пособие для психогенного воздействия на пациента методом эмоционально-стрессовой либропсихотерапии. Этот метод психотерапии предусматривает чтение больными хроническим алкоголизмом специально подобранных тематических художественных произведений.
  
  
  
  Рассказ областного нарколога
  
  Не задерживая ваше внимание, скажу. Алкоголизм у мужчин и женщин имеет три стадии.
  1 стадия. (начальная, неврастеническая, стартовая) знаменуется возникновением труднопреодолимой потребности употребить некую дозу спиртного. Развивается и укрепляется психическая зависимость. Пьющий утрачивает способность контролировать количество потребляемого алкоголя. Частичная амнезия (потеря памяти), когда пьющий явно "перебрал".
  Имеет место снижение критики к распитию спиртных напитков. Человек каждый раз старается подобрать веские аргументы, чтобы оправдать очередной алкогольный сабантуй. Из-за отсутствия чрезмерно мучительных вегетативных и соматических симптомов на первой стадии алкоголизма, у субъекта чаще всего не возникает раздумий о необходимости прекратить прием горячительных напитков.
  2 стадия. Сформировавшийся алкоголизм. У пьющего возникает физическая зависимость и, так называемое, плато толерантности (человек знает свою дозу). Формируется абстинентный (похмельный) синдром), по утрам тошнота, головная боль и т.д. Порог устойчивости к алкогольным напиткам повышается.
  На этой стадии влечение к повторному употреблению алкоголя очень сильное, но пациент в основном еще контролирует употребление, т.е. способен самостоятельно отказаться от употребления зелья.
  3 стадия. Ее еще называют терминальной. Все в жизни человека отныне сводится к одному: ни перед чем не останавливаясь - добыть спиртное. Кроме алкоголя, употребляются аптечные настойки, политура, одеколон, лосьон и т. п.
  Снижается толерантность (устойчивость) вплоть до полной интолерантности. Пьющий пьянеет от одной рюмки (наступив на пробку). В этой стадии чаще всего переходят на более слабые алкогольные напитки. Возникают осложнения в виде психических, неврологических и других расстройств. Имеет место появление алкогольного делирия (белая горячка, белка, оседлать белого коня). Похмельный синдром настолько выражен, что отсутствие спиртного может вызывать длительные судорожные эпилептические припадки. Прогрессирует полинейроэнцефалопатия. Развивается социальная и психическая личностная деградация.
  Существует несколько форм алкогольной зависимости. Самая известная - запойная. Пациент некоторое время пьет, затем наступает абсолютно трезвый период жизни (ремиссия). Запойная форма делится на псевдозапойную, когда злоупотребление начинается и прекращается по внешним факторам. Запойная заканчивается из-за явлений интолерантности (внутренние причины типа: больше не лезет и пр.). Форма постоянного пьянства. Небольшими объемами, но каждый день длительное время, на протяжение нескольких месяцев и лет. Формы непостоянны и под влиянием внешних и внутренних факторов, переходит в другую, как правило, в более тяжелую. Таким образом, систематическое употребление алкоголя, несмотря на вред здоровью и социальному положению (ухудшение здоровья, провалы памяти, конфликты в семье и на работе, необходимость опохмелиться, симптом "опережения круга" (пациент выпивает, не дожидаясь окончания тоста), судорожные припадки, провалы в памяти, ухудшение жизнедеятельности органов и систем являются чрезвычайно тревожным звонком.
  Только владея всей информацией и открыв собственные глаза на наличие проблемы можно предотвратить развитие алкоголизма, избавиться от зависимости, обрести свободу от алкоголя. Самое важное, пожалуй, признать проблему. Только увидев препятствие, можно его преодолеть. А не видя реальности и не веря в факты, говоря себе, что такого не может быть, что я не алкоголик: хочу - пью, не хочу - не пью, человек безвозвратно погружается в ад алкогольного безумия.
  Соблюдая извечное мужское правило, женщин пропустим вперед.
  - Женщины слывут слабым полом, но это утверждение далеко от истины. Женщина, при случае, и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет. Женщины, как правило, живут дольше мужчин, стойко переносят жизненные невзгоды и болезни. Это заложено самой природой. На женщине, в силу ее извечной роли матери, лежит ответственность за семейный очаг, детей. Многие бытовые и социальные катаклизмы, когда ломаются, казалось бы, крепкие мужчины, женщины переносят более стойко. Исключение составляет одна беда - алкоголизм.
  Прежде всего, как специалист, считаю необходимым остановиться на особенностях женского алкоголизма. Женщины, как правило, быстро утрачивают контроль над количеством выпитого, переносимость алкоголя у них ниже, чем у мужчин. Тяжесть похмелья у женщины отличается от мужского. Как правило, наблюдаются перепады настроения, с течением времени нарастает депрессия.
  Такие изменения связаны с тем, что у женщин эмоциональный фон гораздо богаче, чем у мужчин. Выделение эстрогенов и эндорфинов (Эндорфины это, по мнению некоторых специалистов, не один гормон, а отдельная эндокринная система, целый комплекс веществ, определяющий эмоциональное состояние психики). В самой начальной стадии постоянного употребления алкоголя женщина ощущает себя более раскованной, привлекательной. Отчасти оно так и есть. Вначале незначительные дозы алкоголя стимулируют выработку эстрогенов, серотонина, окситоцина, отчасти гистамина. Это, так называемые, гормоны счастья.
  По мере продолжения злоупотребления алкоголем, подавляется выработка в организме женщины собственных, определяющих психо-эмоциональный фон, эстрогенов и эндорфинов. Теряется женственность в поведении, жестах, мимике, поступках. Затем теряется женственность фигуры, непропорционально увеличиваются мышцы плечевого пояса и, наоборот, уплощаются и уменьшается ягодицы, грудь. Появляется сутулость.
  Походка становится вначале похожей на мужскую, затем, по мере нарастания зависимости от зелья, выступают элементы, так называемой, атаксии. Атаксия - двигательное расстройство, проявляющееся в неспособности к координации произвольных движений; может быть следствием мозжечковых нарушений, расстройств двигательной или чувствительной систем. Создается впечатление неуверенности в походке. Злоупотребляющие алкоголем, что женщины, что мужчины, идя, словно ощупывает перед собой дорогу. В первую очередь атрофируются икроножные мышцы, за ними все остальные. В народе в таких случаях говорят, что выпитая водка закусывает "мясом" пьющего. Реже, в начальном периоде злоупотребления алкоголем, имеет место жировое перерождение мышц конечностей, туловища.
  У женщин более длительно сохраняются перепады настроения. Короткие периоды эйфории сменяются длительной депрессией. У, осознающих свое состояние, пьющих женщин в первые же минуты после выпитой рюмки появляется сожаление о содеянном. Самобичевание, слезливость, чувство жалости к себе, подавленное настроение...
  Избыточная жестикуляция и неконтролируемая мимика постепенно сменяются уплощением мимической мускулатуры, безучастным выражением лица. Оживление мимики наблюдается при приступе агрессии либо перед предстоящей выпивкой. Иногда достаточно разговора о застолье, чтобы у ряда пациентов в предвкушении выпивки проявилось непроизвольное, неосознаваемое энергичное потирание ладоней и глотательные движения.
  В результате злоупотребления алкоголем у женщин проявляются социальные последствия. У них быстро меняется моральный, социальный облик. Особенно страдает интеллект. От алкоголизма женщин ограждают социальные, психологические и биологические барьеры. Когда они разрушаются, очень быстро происходит нравственное падение. Становится заметным противоестественное, в первую очередь, отношение к детям.
  При употреблении алкоголя быстро меняется характер женщины. Усиливается истеричность, агрессия, нервозность, быстрее развивается энцефалопатия. Алкоголизм у женщин протекает более злокачественно. Женщина не может в полной мере осознать болезнь и не в силах отказаться от алкоголя. У женщин, регулярно потребляющих горячительные напитки, появляются отговорки, в которых они отрицают, что у них есть проблемы с алкоголем, типа: "я могу контролировать себя", "алкоголь мне не мешает", "у меня с алкоголем проблем нет". Затем они дают обещания, что могут сами бросить пить, закодируются на следующей неделе, в следующем месяце, в будущем году. С каждым разом пьющие женщины до последнего затягивают обращение к врачу.
  
  Несколько лет назад мне позвонил мой однокурсник, работавший хирургом в одной из районных больниц. Обратился он ко мне по просьбе своего приятеля, смотревшего по местному телевидению серию моих лекций. Речь шла о молодой женщине, попавшей, как говорят, в пасть пьяному дьяволу несколько лет назад.
  Условленный день в дверь постучали. В кабинет вошла миловидная молодая женщина лет тридцати-тридцати пяти, мало похожая на персону, злоупотребляющую алкоголем. Одета прилично. Опрятная прическа. Ниже угла глаза слева темная, почти черная, в форме падающей капли, родинка.
  - Слушаю вас?
  - Я по рекомендации Павла Петровича. Он сказал, что говорил с вами.
  - Сядьте на стул, поближе. Чтобы мы с вами приняли правильное решение, прошу вас изложить ваши проблемы, как можно подробнее.
  - Начну издалека. Закончила я технологический техникум пищевой промышленности по специальности "Технология переработки и консервирования сельхозпродуктов". Поскольку муж работал в совхозе агрономом, направили меня на местный консервный завод. Была принята на работу сменным инженером.
  Было начало сезона. Заведующая складом готовой продукции попала в автокатастрофу. Множественные травмы, включая перелом позвоночника. Вызвали меня к директору:
  - На время болезни назначаю вас исполняющей обязанности заведующей складом готовой продукции. По всем производственным вопросам подчиняетесь начальнику цеха и главному технологу. Он же начальник отдела сбыта. Принимайте склад.
  Не склад, а огромная рампа с железнодорожными подъездами с обеих сторон. Плюс платформа для загрузки грузовых автомобилей.
  - На следующее утро авторитетная комиссия под председательством главного бухгалтера произвела ревизию и по реестру я приняла склад. При приеме я обратила внимание, что часть готовой продукции, фанера, картонная тара оказались неучтенными и находились в стороне от готовой к погрузке продукции.
  - А это все за кем числится? - спросила я.
  - Это все уже выписано и оплачено. Заберут самовывозом.
  Странным показалось то, что картон и фанера, которая всегда была в дефиците и на особом учете, подлежит вывозу. Но начальству виднее.
   Старалась работать честно, каждая банка была на учете. Под бой отвела площадку, битое стекло взвешивала и вес заносила в ведомость. Рабочие склада пожимали плечам и переглядывались.
   Каждая отгрузка фур сопровождалась застольями в небольшой комнатушке между складом и цехом. Практически тогда я впервые в жизни попробовала алкоголь. Да еще какой! Коньяки, ликеры, шампанское, ром, наливки и все подобное. Вначале отказывалась, потом втянулась. А тут главный технолог стал оказывать мне известные знаки внимания.
   Однажды, что называется, перебрала. К концу второй смены очнулась в подсобке, а рядом главный технолог. Было страшно неудобно, стыдно. Как мужу в глаза посмотрю?
   - Ничего! - успокоил меня начальник. - Выйдем через разные двери. Выпустил он меня через вторую дверь, которая при мне никогда не открывалась. Прошла через узенький коридор, отодвинула задвижку и через аккумуляторную попала в главный корпус. Вроде все прошло благополучно. Дала себе слово, что подобное больше не повторится.
   - Через какое-то время застолье повторилось. В этот раз сибирские экспедиторы привезли из, расположенного неподалеку, ресторана шашлыки. После застолья снова подсобка, кушетка. Так я стала любовницей главного технолога. Пока трезвая - мучила совесть. Давала себе слово, что больше пить не буду и что-либо подобное повториться не должно. Но после первой выпитой рюмки море было по колено.
   К концу месяца технолог пригласил к себе в кабинет. Подписав расходные ведомости и накладные, я поднялась. Начальник жестом усадил меня обратно. Открыл ящик стола и вынул пачку, завернутых в полиэтиленовый пакет, банкнот. Протянул:
   - Это тебе!
   - Что это?
   - Это твоя доля! - технолог отвел глаза и продолжил. - Неля на работу уже не выйдет. Травмы серьезные. Оформляет группу инвалидности. С первого числа ты уже не ИО, а заведующая складом готовой продукции.
   До меня дошло. Часто, подписывая в кабинете технолога документы на отпуск готовой продукции, я автоматически "подмахивала" все, пододвинутые мне начальником, документы.
   - А если поймают? Тюрьма?
   - Не поймают. Продукция уже за Уралом. А ты не маленькая, сама должна соображать. Знают только три человека. Смотри!
  В тот вечер я пришла домой поддатой. Муж внимательно посмотрел:
   - Может другую работу тебе? В совхозе есть место. А то в селе бог весть что болтают.
   Я понимала, что качусь с крутой горы, словно в забитой бочке. Но в сумочке лежала пачка денег. Предвкушение, что завтра снова пойду в подсобку, открою шампанское, было сильнее. Я поднялась:
  - Мне работа нравится. Зарплату обещали поднять...
  - Ты больше ничего не хочешь сказать?
  Я промолчала. Так продолжалось еще около года. Муж больше молчал, но напряжение в семье нарастало. А тут я забеременела. Не от мужа, конечно. В соседнем районе по знакомству сделала аборт. Мужу кто-то нашептал. Через недели две вечером постелил на стол покрывало, сложил свою одежду, обувь, завязал крест-накрест. Больше ничего не взял. Уходя, снял с пальца и оставил на столе обручальное кольцо.
  Хлопнула дверка совхозного УАЗа. С заведенным мотором машина стояла у дома несколько минут. Потом мотор заглох. Я вся напряглась. Ждала. Думала, что вернется. Только сейчас дошло, что я наделала, разрушила свою и его жизнь. Поклялась себе:
  - Пусть только вернется! Пылинки сдувать с него буду. Ноги мыть буду! Верной буду до самой гробовой доски!
  Муж у меня настоящий мужчина. Немногословный, сам все понимал с полуслова. Технолог ему в подметки не годился. Да и иллюзий я там никаких не питала. Трое детей. Жена - нормальная женщина, у нас в бухгалтерии работала. Тихая, слова лишнего не скажет. Когда встречались, я видела, что она пыталась глянуть мне в глаза. Я же всегда смотрела вниз.
  В это время снова услышала звук стартера. Мотор взревел так, что колеса со свистом забуксовали по сухой земле. Скоро звук отъезжающей машины стих за поворотом на трассу. Я поняла:
  - Это все! Он уже никогда не вернется!
  Завыла я по звериному. Так, до глубокой ночи, сцепив зубами подушку, скулила. Потом встала, подошла к серванту. Налила полный стакан водки. Выпила до дна и повалилась на кровать. Забылась.
   Так и покатилась моя жизнь по наклонной. Утром на работу иду, даю себе слово вернуться домой трезвой и безгрешной. После обеда уже начинала поглядывать на часы. После четырех директор уезжал. Он жил в райцентре. И снова подсобка, коньяк, шампанское. Чтобы не бегать, не покупать, договаривалась с экспедиторами. Они мне привозили бутылки со спиртным, а я им вдвое - втрое больше нашей неучтенной продукции отдавала. Тогда слово такое вошло в моду - "бартер".
   Неприятности, как всегда, нагрянули внезапно. На завод нежданно приехала комиссия из ОБХСС и еще из каких-то органов. После обеда по цеху пошел слух:
   - Главного технолога арестовали!
  Ноги меня не держали. Я присела. Сейчас придут и по мою душу. Но за мной не пришли. Вызывали на допрос как свидетеля. Там основным вопросом стоял вопрос сырья. Из колхозов присылали за день две-три машины, а оформляли, как одну. Потому и были на складе постоянные излишки продукции, которую реализовали "налево". А деньги по карманам.
  Ревизия по складу, не знаю, каким чудом, прошла удачно, выявили небольшие излишки. Даже приход-расход крышек по цеху был в порядке. Стеклотару проверить было сложно, так как контейнеры с банками различной емкости были вперемежку. В углу складского двора была целая гора битого стекла. А все бумаги на "левую" продукцию уничтожались сразу, как вагоны или фуры прибывали по месту назначения. Ограничилась я строгим выговором.
  Через несколько дней застали меня на рабочем месте подшофе. Приказ об освобождении от должности был вывешен на доске объявлений на следующий день. Плакала, клялась, что больше в рот спиртного не возьму. Кажется, поверили. А скорее, думаю, не хотели отпускать меня из поля зрения. Возможно, были замешаны люди повыше. Боялись, что уволив, развяжут мне язык. Стала я кладовщицей на складе стеклотары, расположенном в углу территории консервного завода. Площадь огромная, плюс складские ангары.
  В это время главного технолога отстранили от работы. Шло следствие, были заведены дела на агронома по приемке сырья и нескольких бригадиров и экспедиторов колхозов, откуда мы получали сырье. Дело вскоре должны были передать в суд. Около полутора месяцев я держалась. Теплилась надежда, что вернется муж, простит. Да и работу боялась потерять. Работа не пыльная, бумажная, из персонала - один рабочий и автокарщик.
  Как врач, я не вмешивался в рассказ женщины. Пусть выговорится, как говорят, выплюнет скверну из души. Это тоже элемент психотерапии. Моя пациентка продолжала:
  - Однажды к рампе ангара подкатила грузовая машина. Выписали десяти литровые банки. А они у нас в неликвидах. Молодой разбитной водитель попросил, помимо выписанных, погрузить несколько десятков банок за наличные. При этом под бумагу на столе сунул крупную купюру. Я машинально качнула головой.
  - Кто их считает, те банки. Тем более завод с ними не работает. Всегда можно списать на бой.
  Уходя, парень повесил на спинку стула кулек. Незаметно подмигнул. Когда он уехал, я заглянула в кулек. А там бутылка водки "Тайга". Только появилась в те годы. 0,7 литра. Мужики называли водку в таких бутылках "противотанковой".
  До конца рабочего дня сидела как на угольях. Все поглядывала на часы. Потом наступало раскаяние:
  - Я же себе и другим дала слово!
  Хотела выйти и разбить бутылку о край рампы. Взяв в руки, посмотрела на этикетку. Хвойные деревья, сопки... В это время загрохотала дверь ангара. Я быстро сунула бутылку в ящик стола.
   Конец рабочего дня. Работники ушли. Подписав контрольки, приготовилась закрыть склад. Дальше, словно черт моей рукой водил. Не осознавая, достала бутылку, открыла. Словно во сне, налила в чашку. Выпила. Лишь выпив, меня словно обожгло:
   - Боже! Что я натворила. Столько времени я не пила!
  Самое интересное, что чувства ненависти или вражды к тому парню не было! Было только сожаление. Водку спрятала. Ушла домой.
   Следующий день прошел, словно в угаре. Без конца поглядывала на часы. Когда осталась одна, налила в чашку. Только сейчас я налила больше. Выпила. Так покатились дни. Тайга кончилась. А тут, словно нечистый, принес очередного, выписавшего банки, клиента. Банки в те годы были дефицитом. Оставил он мне бутылку водки на полу, за тумбочкой в углу кабинета. Как только клиент ушел, я положила бутылку в ящик стола.
   Обедала я у себя в кабинете. Закрылась. Это были невыносимые муки. В конце работы я позволяла себе выпить и бежала домой. Во время обеда испытывала все чувства, которые, кажется, должен испытать человек перед нарушением клятвы, несмотря на то, что я ее уже нарушила. Стыд, страх, раскаяние, угрызения совести, самобичевание, осознание собственной никчемности, проблески осознания собственного греха, покаяние и, одновременно, непреодолимое желание выпить здесь и сейчас.
   Когда наливала водку в чашку, раздался дробный звон бутылки о край чашки. Мне казалось, что это дребезжание слышит весь завод. Когда выпила, успокоилась, словно грехи кто-то отпустил. Есть не хотелось. Прислонилась спиной к теплой печке. Но это длилось недолго. Через несколько минут меня снова стали терзать муки и угрызения совести о содеянном. Так продолжалось довольно долго. Казалось, никто ничего не замечает. А я, походя по ангару и по дороге домой чувствовала, как меня ведет то в одну, то в другую сторону. Старалась держаться прямо.
   Прошло около года. Позади был суд, потом второй, частичное оправдание. В актовом зале прошло собрание коллектива, на котором выступали прокурор и представитель министерства.
   А я снова пила, почти не таясь. Во время обеденного перерыва в подсобке ангара собирались на обед рабочие, женщины из подсобного хозяйства по откорму свиней, весовщица. Однажды к нашей компании присоседился водитель, возивший на завод стеклотару со стекольного завода. У него за спинкой водительского сиденья всегда была плоская канистра с тираспольским пшеничным спиртом.
   Гром грянул среди, казалось, ясного неба. В самый разгар обеденного веселья открылась дверь. Пришли из профкома, заместитель главного механика, парторг цеха. Вместе с ними была заведующая заводским здравпунктом - врач-терапевт. Всех освидетельствовали на степень алкогольного опьянения. Всем, как говорят, всучили по выговору, отстранили в тот день от работы. Сказали:
   - Назавтра явиться в отдел кадров.
   Зашла я утром, а там молоденькая, недавно закончившая юридический техникум, девчонка и бессменный председатель производственной комиссии профкома. Опять увещевания, слезы. Я плакала и искренне верила в то, что больше не возьму в рот капли спиртного. Почему меня не выгнали тогда? После длительных нравоучений перевели меня ночным охранником на ворота, которые открывали только с утра. Но с восьми утра там был уже другой человек, который впускал и выпускал груженный автотранспорт, открывал и закрывал ворота железнодорожной ветки, по которой увозили готовую продукцию и привозили пустые вагоны..
   Обустроила я сторожку, побелила, даже занавески из дома принесла. В сторожке печка с плитой, угольный склад в двадцати метрах. Совершенно искренне решила начать новую жизнь. Без вина, водки и пьяных компаний. А там посмотрим. Может сыщется другая работа. Так сказали мне, выписывая новый пропуск, в отделе кадров.
   Поздней осенью темнело быстро. Едва закончился рабочий день, как открылась дверь и в сторожку вошел дежурный оператор цеха по откорму свиней. Свинарь, одним словом. Предусмотрительно задернув занавески, вытащил из одного кармана бутылку самогона, из другого кусок сала и чеснок.
  - По самой, самой малости. А сало, как сливочное масло...
  В борьбе с сатаной я продержалась недолго. Разлили самогон, выпили. По запаху и вкусу поняла: самогон гнали из продукции консервного цеха. Использовали бомбажный компот и другую подозрительную, негодную к реализации, продукцию. Када с брагой, узнала позже, и самогонный аппарат находились в самом закутке свинарника, куда начальство не заглядывало годами.
  Под утро проснулась я от дикой головной боли. Стучало в висках, тошнило. Повернулась, а рядом на широком топчане храпит полураздетый мой собутыльник. Не маленькая, поняла, что, воспользовавшись моим состоянием, он без труда овладел мной. Выгнала я его. Целый день провела в рыданиях, искреннем раскаянии и клятвах.
  Через пару дней пришел напарник ночного свинаря. Тоже с самогоном, салом и куском мяса. И снова:
  - Ну самое малое, чуть-чуть!
  Втянулась я быстро и основательно. Контроля никакого, сторожка в дальнем углу территории, за дорогой пустырь, поле. Стали приходить ко мне по вечерам другие гости: из поселка и близлежащего села. От пожилых, годящихся мне в отцы до подростков. Каждый раз с бутылкой самогона либо домашнего вина.
  После выпивки - топчан. Потом гости, осторожно выглянув, исчезали в темноте. Так продолжалось довольно долго. Чувство вины притупилось, мне уже все было равно. Только вечером спешила на работу, обходила со сменщиком ворота, проверяла контрольки на замках. Затем в томлении ждала очередного ночного гостя.
  Однажды в первой половине дня у калитки дома остановилась больничная машина. Я вышла на крыльцо. Рядом в водителем сидел фельдшер. У меня, как говорят, упало сердце. Фельдшер работал в кожвенкабинете и по профосмотрам. Не выходя из машины, фельдшер поманил меня пальцем. Я подошла.
  - Быстро переоденься и садись в машину. Поедем в поликлинику сделать анализы. Иначе с милицией привезем!
  Провел он меня к кабинету. Слава богу, кабинет этот находился в отдельном помещении вместе с тубкабинетом. Зашла. Вначале фельдшер взял из вены кровь на анализ. Потом провел к врачу. Тот пододвинул лист бумаги и дал ручку:
  - Пиши обо всех контактах за последние месяцы. Обо всех! Ничего не скрывать! Как можно подробнее: когда, где, с кем, фамилия, имя, где живет, где работает? А перед этим внимательно прочти и распишись внизу, что ознакомлена!
  Подал он мне отдельный бланк.
   - Распишись, что ознакомлена со статьей уголовного кодекса о привлечении к ответственности за распространение венерических заболеваний! С этой минуты до результатов анализа и окончания лечения в половые отношения не вступать. Иначе будешь сидеть!
  Я машинально, не читая, подписала поданный мне бланк.
   - А сейчас садись за вон тот отдельный столик и подробно опиши все, как я сказал. Вплоть до обстоятельств!
   Села я, стала писать. Начала со свинарей. Потом, кого знала. Некоторых помнила только по имени или откуда.
  - Пиши приметы, пиши все, чтобы легче было найти!
  Написала я все, что знала. Ничего не скрыла. Поняла: тут шутки плохи!
   Отправили меня в специальную больницу в областном центре. Лечилась я долго. В конце несколько раз делали анализы. Сейчас все в порядке. Все это время я не пила. Не до того... Если возможно, хочу пройти курс лечения у вас. Рассказывали, что у вас отличные результаты. Чтобы я в рот больше не брала этой гадости. Потом попробую найти другую работу. Или уеду, где меня никто не знает. Стыд какой!
  
   - Пациентка провела у нас в наркологической клинике несколько месяцев. - рассказывал нарколог. - Провели ей несколько курсов лечения. От дезинтоксикации до эмоционально-стрессовой и наркопсихотерапии. К концу лечения больную тошнило и появлялись позывы на рвоту после одного упоминания о спиртных напитках. При выписке предупредили:
   - Никакого алкоголя! Можешь запросто умереть сразу или остаться калекой!
   - А я для себя все уже решила. В жизни больше ни грамма!
  .................................................................................................
  Продолжение рассказа нарколога
  
   Возвращались мы бригадой в машине наркологического центра из центральной районной больницы, куда ездили с целью контроля качества работы наркослужбы района. В одном из сел на широком перекрестке, больше напоминающем площадь, напротив бара мы увидели машину районной неотложки и многочисленную толпу.
   - Остановимся! - предложил я. - Может помощь какая нужна?
   Мы остановились рядом с неотложкой. Вышли. Ко мне повернулся врач бригады неотложки. Молодой коллега, угрюмо взглянув на меня и нашу машину, на которой была надпись "Областной наркодиспансер", негромко промолвил:
   - Поздно! Вашим раньше надо было работать! Может и осталась бы жить! Молодая еще!
   - Что случилось?
   - Алкоголичка. По рассказам буфетчицы и свидетелей, зашла в бар, купила охотничьей колбасы и запечатанный "Стопарик". Водку выпила в баре, колбасу жевала на ходу. На этом самом месте ее стошнило и вырвало. Упала... и все. Скорее всего, асфиксия рвотными массами. Вызвали нас. Мы по рации связались с милицией. Уже выехали с представителем прокуратуры. Скоро должны быть.
   Обойдя толпу, я приблизился, лежащему на боку, телу женщины. Полусогнутые ноги. Синяя джинсовая юбка. Обширное темное мокрое пятно. Ясное дело... Обошел тело. На подбородке, припудренные дорожной пылью, рвотные массы. Я присмотрелся. Со стороны левого виска ниже угла глаза отчетливо была видна черная, в форме падающей капли, родинка ...
  
  
  
  Разбитые иллюзии юности
  
  Мы с приятелем сидели на скамеечке в тени раскидистого клена у сельмага и ждали машину с нашими товарищами. Сегодня, в воскресенье, на рыбалке мы решили разделиться. Председатель колхоза выписал разрешение на четырех человек. Право выбора озера предоставил нам. Мы разделились. Я с одним из товарищей остались у села. В небольшом охраняемом озере водились крупные жирные караси. Двое укатили на озеро под лесом. Рыбы там меньше, но попадались огромные, до 4-5 кг. весом карпы, водились щуки и судаки.
  Улов был небогатым. Мы сидели и гадали: с каким уловом приедут наши друзья? Мимо нас в магазин прошла молодая женщина. Сказать, что она была красивой, значит ничего не сказать. Правильные черты лица, некрашенные, но, четко очерченные, слегка пухлые губы, огромные черные глаза, прямой нос, иссиня-черные волнистые, стянутые широкой шпилькой, волосы. Длинная юбка, цветастая блузка и слегка семенящая походка напоминали в ней облик цыганки.
  - Глянь, какая дама! - вполголоса сказал я и кивком головы указал товарищу на, поднимающуюся по ступенькам в магазин, женщину.
  - Насмотрелся я на таких, цыганистых! С детства тошнит! - с раздражением ответил напарник. - Вот и наши возвращаются. Потом, как-нибудь расскажу.
  Недели через две мы поехали на одно из озер вблизи Днестра. Наладили снасти, закинули донки с макухом и решили пройтись с бреднем вдоль берега. Вдруг к берегу после дождей подошли раки?
  Обойдя по кругу озеро, вытащили не более десятка раков. Клева не было. Мой товарищ повернулся ко мне:
  - Помнишь ту красавицу возле магазина?
   - Конечно!
  - После войны в нашем селе открыли школу. Поскольку в селе было больше молдаван, открыли семилетку на молдавском языке. В русских, скорее украинских, классах было максимум по пять учеников. Поэтому для русскоязычных организовали только четыре класса. Классы были спаренными, всего два учителя. После начального образования учебу дети продолжали в средней школе райцентра и в семилетке соседнего села. Поскольку добираться туда было не с руки, родители решили отдать меня в районную школу, тем более, что после семилетки учебу нужно было продолжать там же.
  Поселили нас в интернате, размещенном в старом, вросшем в землю, старом бросовом доме. Окна были маленькими, крыша из почерневшей дранки. Но это смущало нас мало. Нам было по одиннадцать лет! Школа была рядом, в пятидесяти метрах был клуб, где через день показывали кино. Перед клубом тогда еще стоял памятник Сталину. Там мы играли в "копейки". От гранита отлично, со звоном и далеко, отлетают, брошенные в постамент, монеты.
  Суть игры довольно проста. А вот ее прибыльность или убыточность зависят от тренировки игроков и везения. Первым бросает по жребию. Старается, чтобы монета отлетела, как можно дальше. Затем бросают все по очереди. У кого монета упала от копейки соперника на расстояние, менее, чем дистанция от концов большого и указательного пальцев, забирает чужую монету.
   Мой ровесник из молдавского класса Лулу Вакарчук, избравший себе кличку "Аврора", самостоятельно лезвием разрезал на левой руке натягивающуюся перепонку между большим и указательным пальцем. Целый месяц ходил со специальной, с проволокой, повязкой собственной конструкции. Зато дистанция между концами пальцев увеличилась на целый сантиметр!
  Рядом с интернатом располагалась спортплощадка. Под турником - яма с древесными опилками. На закате, просеивая через пальцы опилки, мы находили, выпавшие из карманов, копейки, крутящейся на перекладине перед ужином, ремеслухи. Ремеслуха - это уже старше нас, учащиеся ремесленного училища. Но не это было главным. Основным в нашей жизни была, свалившаяся ниоткуда, свобода.
  Осенью мы шли к старым домишкам на центральной улице. Там, в фасадных комнатах с дверями, обращенными на улицу, располагались колхозные ларьки. По вечерам из колхозов машины привозили овощи и фрукты. С машиной, приезжающей из нашего колхоза, родители передавали еду. Параллельно учебе мы выгодно подрабатывали. Как только привозили арбузы, мы тут как тут. Взрослые подавали нам арбузы и дыни с машины, а мы рысью относили их в ларек. Оплачивали за работу натурой. Битые и треснувшие арбузы, реже дыни, в конце разгрузки отдавали нам.
  Если битых арбузов было мало, к концу разгрузки мы, неся арбуз перед собой, прижав к животу, незаметно били его об столбик калитки. Совсем чуть-чуть, до трещины. Таким образом, заработанные праведным и неправедным трудом арбузы и дыни мы уносили в интернат. Резали, переданный из дома хлеб, и начиналось пиршество.
  - Ты ел когда-нибудь арбузы с хлебом?
  Я кивнул.
   - Незабываемо вкусная вещь! Особенно с черным хлебом!
   Кино было для нас, пожалуй, не менее главным, чем учеба. Но денег на все фильмы не хватало. Проскочить мимо строгой билетерши было невозможно. Но мы были изобретательными. На второе, после фильма, утро, идя в школу, мы старательно подбирали вокруг клуба, выброшенные при выходе, использованные билеты. У входа тщательно подбирали оторванные от билетов, контрольные талоны.
   В школе билеты и контрольки закладывали между страницами учебников. К концу уроков бумажки разглаживались и выглядели весьма аккуратно. Придя со школы, сначала сортировали контрольные талоны. Выбирали, которые подлиннее. Затем один из наших, сын сапожника из соседнего села, лезвием косо по линии отрыва срезал так, что бумага становилась полупрозрачной. Затем карандашом намечал линию разреза на использованном билете. И снова по намеченной линии проводил косой срез. Затем в ход шла небольшая капелька жидкого мучного клея. Слегка подсохшие восстановленные билеты снова помещали между страницами учебников и оставляли под прессом из книг до утра.
   Утром зачастую невозможно было установить место склейки. Да и мучной клей, не то, что силикатный. Билет был одинаково мягким и пятен на склейке не было. Смотрели мы фильмы таким образом довольно долго. Разоблачила нас все та же билетерша, она же кассирша. Не сходились у нее вырученные деньги со зрителями и номерами билетов. Заподозрили нас. Больше некого. На входе стала отбирать она у нас билеты. А потом с киномехаником провели экспертизу. Билеты отнесли директору школы. Скандал был громким. Вызвали в школу родителей. Особенно суровым было наказание со стороны сапожника, который с шести лет лет учил сына старательно подрезать "на нет" кожу, прошивать ранты и забивать в подошву обуви деревянные гвозди.
   Учебный год мы закончили весело. Однако после родительского собрания с выдачей табелей, наше веселье поубавилось. О нашей старательности и прилежании красноречиво говорили оценки.
  - В интернате толку не будет! Будем искать квартиру. - Вердикт семейного совета был окончательным.
   Первого сентября в шестом классе отец повел меня устраивать на квартиру. Квартира находилась в гуще домиков между колхозными ларьками. Хозяин квартиры работал посменно на железной дороге. Жена его, тетя Нина, не работала. Отец воспринял это, как благоприятный знак. И кушать приготовит во время, и за моей учебой проследит. Кроме платы за квартиру, отец еженедельно, а то и чаще, привозил крупы, картошку, молочное. Мама готовила домашнюю лапшу. Отец отдавал хозяйке, уже не помню сколько, денег на мясо. Часто, зайдя в мясной ларек, сам выбирал у знакомого мясника кусок мяса получше и приносил.
   По приезду домой родители, особенно мама, весьма подробно расспрашивала меня о еде. Что тетя Нина готовит, что варит, что жарит. Что приготовила она из переданного творога, предусмотренного для приготовления жареных сырников? Сколько котлет получается на обед? Как часто тетя Нина варит борщ или супы?
   Я добросовестно врал. Врал потому, что почти ничего из переданного и принесенного отцом, я не видел и не пробовал. Но мне не хотелось расстраивать родителей. С хозяином, дядей Георгием, отец после войны был мобилизован военкоматом на строительство дорог. Они жили в одной казарме и считали друг друга друзьями.
   Тетя Нина, хозяйка, говорила с отцом, с изредка приезжающей мамой приветливо, хвалила меня. Расхваливала себя как повариху. Раньше тетя Нина работала в чайной поварихой, но потом, по ее словам, повздорила с заведующим и уволилась. Одновременно рассказывала, что она готовила на неделе, говорила, что уже кончается крупа, неплохо бы привезти сметаны и творога. Все сказанное было враньем, но я не мог, почему-то, сказать, что горячий борщ последний раз я ел дома в субботу и в воскресенье.
   Родители прилежно слушали и добросовестно привозили и передавали требуемые продукты. В сентябре тетя Нина закупила мешок сладких перцев, капусту, морковь и еще что-то. Вместе с тетей Клавой, живущей через дорогу с тыльной стороны небольшого домика, целый день шинковали капусту, резали морковь, чистили перцы. Потом нафаршировали перцы и поставили их прокисать в огромные глиняные, обвязанные целлофаном, горшки.
   Скоро перцы прокисли. На завтрак тетя Нина подавала два-три перца и кусок хлеба. На обед и ужин то же самое. Дядя Георгий питался в станционном буфете, где для железнодорожников был отдельный зал. Там подавались горячие обеды. Приходя домой, открывал тумбочку, приподнимал крышки пустых кастрюль и говорил:
  - Нина, свари борщ. Павел (это мой отец) вчера купил у Когана такие красивые ребрышки с мясом! Кстати, где они?
  - Положила до завтра в погреб (О холодильниках тогда только мечтали). Что, каждый день только борщ и борщ?
  Тетя Нина искусно переводила разговор на другие темы. Дядя Георгий мрачнел, молчаливо обходил комнату и, приблизившись к тете Нине, с укором спрашивал:
  - Ты что, опять?
  - Ничего не опять! Валя принесла бутылку пива. Выпили по стакану!
  - Нина! - дядя Георгий переходил на молдавский, но я все понимал. - Имей совесть! Человек возит еду, можно прокормить двоих, а мальчик у нас похудел! Не видишь?
  - Георге! Ну что, снова каждый день борщ или суп? И перца вволю заквасили!
  У дяди Георгия напрягались и белели крылья носа. Это означало, что он очень расстроен. Он облачался в железнодорожный китель, надевал на голову форменную, с эмблемой, серпом и молотом фуражку и уходил на вокзал. Приходил часто так поздно, что видел его я, только проснувшись поутру.
  За прошедшие два месяца, когда оставались считанные недели до осенних каникул, я заметил, что уходя, соседка Клава забирала, привезенную отцом сметану, творог и еще, что я не успел увидеть в нашей авоське. Прижимая к ноге либо к животу, спешила к калитке. Тетя Нина за ней. Через полчаса хозяйка приходила, как правило, в приподнятом настроении и начинала рассказывать о своей жизни. За последние недели я понял, что тетя Нина регулярно выпивает. За самогон расплачивается продуктами, которые мне передавали родители, но сообщить об этом родителям мне не хватало смелости.
  Тетя Нина рассказывала, что она в юности была очень красива и великолепно пела. У нее была самая длинная и толстая в селе коса. На одном из республиканских смотров художественной самодеятельности она пела песню на слова, знаменитого в то время, молдавского поэта Емельяна Букова. После исполнения песни Буков поднялся на сцену с букетом цветов. Поцеловав исполнительницу, поэт сказал, что это было лучшее исполнение его песни.
  После конкурса, по словам тети Нины, Емельян Буков пригласил ее, семнадцатилетнюю, в ресторан. Несколько дней тетя Нина жила в лучшей гостинице, обедала с Емельяном Буковым в лучших ресторанах. В последний вечер, рассказывала тетя Нина, Емельян Буков за ужином сказал, что сейчас он свободен, получил развод и предложил семнадцатилетней Нине руку и сердце. При этом попытался надеть на палец обручальное кольцо.
  Подсчитав, что поэт старше ее более, чем на двадцать лет, она попросила разрешения подумать. Уехала домой. На второй день о предложении поэта рассказала маме. Мама пришла в ужас:
  - Он тебя бросит, как бросил свою жену! Я уверена, что ты у него и сейчас не одна!
   Вечером пришли оба брата и старшая сестра. Увещевания закончились тем, что старший брат исхлестал ее голую спину и то, что ниже, широким ремнем с солдатской пряжкой. Во время воспитательных воздействий второй брат, мама и сестра держали Нину, прижав руки и ноги к кровати.
  Рассказывая, тетя Нина, уже не стесняясь меня, подошла к духовке. Открыв, вытащила из самой глубины бутылку самогона. Налив неполную стопку, почти залпом выпила. Только сейчас я внимательно присмотрелся в тете Нине, словно увидел ее впервые. Меня, в первую очередь, загипнотизировал ее рассказ о Емельяне Букове, песни которого мы исполняли во время выступления школьного хора.
  Несмотря на только что выпитую хозяйкой стопку самогона, я смотрел на тетю Нину уже совсем другими глазами. Казалось, только сейчас я увидел, как она красива. В свои неполные тринадцать лет я не видел более красивой женщины. Тетя Нина была чуть выше среднего роста. Платье ее довольно плотно облегало ее узкую талию. Вспоминая ее сейчас, могу сказать, что ноги ее, бедра и все остальное, вероятно были бы достойны самой высокой оценки на сегодняшних конкурсах красоты и других состязаниях "мисс".
  Только сейчас я увидел широкий вырез ее платья на груди, притягивающую взгляд, глубокую, сужающуюся книзу, темную ложбинку.
  Смуглая матовость длинной шеи и обличья. Правильные черты лица, тонкие ноздри, словно точеный прямой, с еле заметной горбинкой, нос, тонко очерченные, чуть полные губы. Нижняя губа ее была чуть шире верхней и слегка оттопыривалась книзу. Мне, повторяю, еще не было тринадцати, но эта, чуть оттопыренная книзу губа, казалось дразнила меня, притягивала к себе, обещая нечто неземное.
  Я тогда не отдавал себе отчета, но вспоминая эту женщину сейчас, вижу перед собой идеальные дуги бровей, под которыми, подогретые самогоном, лихорадочным огнем горели ее миндалевидные черные глаза. Немного портили ее облик узкий лоб и оволоселость висков в виде спускающихся вниз, сходящих на нет, мелковолнистых бакенбардов. Точь в точь, как у женщины, которую мы встретили у магазина, когда возвращались с рыбалки. Да и похожи они были, словно сестры-близнецы.
   Во время нашего с тетей Ниной разговора хлопнула входная дверь. В комнату, сутулясь, вошел сын хозяев, Ионел. Мальчишка лет девяти, с утра до ночи шатался по поселку без какого-либо контроля. Помогая киномеханику перематывать киноленту, получал возможность смотреть все фильмы: от детских сеансов, до взрослых фильмов вечером. Часто приходил домой далеко заполночь.
   - Мама! Кушать дай! Я сегодня у тети Маруси только хлеб с постным маслом ел!
   Тетя Нина взбеленилась, словно ее оторвали от какого-то очень важного дела:
   - Иди к черту на веранду и набери себе перцев. Хлеб в тумбочке. Смотри! Хлеб оставишь и на утро!
   - Мама! У меня от этих перцев уже неделю живот сильно болит! Не могу на них смотреть. Тошнит! И постоянная изжога, даже вода не помогает!
   Ах, вот оно в чем дело! У меня, примерно неделю, уже постоянно болел живот, подташнивало, особенно по утрам! Так это от перцев!?
   - Какие перцы? - вскричала тетя Нина. - Не надо курить окурки, которые собираешь у клуба! И болеть и тошнить перестанет!
  Сунув руки в карманы, еще более ссутулясь, Ионел толкнул плечом дверь и пошел на веранду.
   Уснул я в тот вечер с трудом. Ночью приснилась мне тетя Нина. Сумбурный, бестолковый какой-то был этот сон. Снилась голая грудь тети Нины, которую я пытался ласкать, но никак не мог к ней дотянуться. Совсем рядом, а потрогать невозможно. А рядом плакал и ругался матом Ионел.
  На следующее утро, не позавтракав, я собрал портфель и перебежав дорогу, забежал в чайную. Там работал буфетчик Гендлер. Помнишь, он до недавнего времени там работал, пока не снесли чайную? Копейки у меня были. Отец всегда оставлял на тетради, карандаши, чернила. Раз в неделю мой бюджет предусматривал просмотр кинофильма, в то время как хозяйский Ионел смотрел кинофильмы ежедневно по несколько раз и бесплатно.
   Купил я еще горячий, только изжаренный, большой беляш. Сжевал я его на ходу, по дороге в школу. В школе на первом же перерыве купил в школьном буфете за три копейки сладкий чай. Вернувшись в класс, я с облегчением почувствовал, что боли в животе покинули меня.
   Вернувшись на квартиру, от соседки узнал, что совсем недавно заезжал с колхозной машиной мой отец. Оставил авоську. А мне так захотелось нашей домашней сметаны! Я по тумбочкам - авоськи нет. Побежал в погреб. Пусто! Обида сдавила горло. Страшно хотелось плакать...
   Поднялся я из погреба, а тетя Нина от соседки бежит. Веселая, вся в хлопотах. Забежала в дом, вытащила из шуфляды кухонной тумбочки вилки и, схватив несколько тарелок, убежала. Снова к соседке. А у той на квартире жили какие-то летчики, правда без погон. Приехали в наш район из Западной закупать овощи. Тетя Нина и тетя Клава громко между собой переговаривались, хихикали. Мужские голоса весело рассказывали что-то смешное.
   В это время мои ноздри уловили неповторимый запах свеже-жареного мяса. У нас это блюдо так и называется: жареная свеженина. У меня потекли слюни. Под ложечкой стенали голодные болезненные спазмы. Так вот где, привезенное отцом, мясо! Но перцы я твердо решил не есть. Одна мысль о них вызывала боль и тошноту. Вывернул я все свои карманы. Живем! На целых два беляша хватит!
   Купил я беляш у Гендлера. Он был еще горячим. Видно, как и утром, совсем недавно изжарили! Подумав, купил еще стакан чая. Выпил. Жизнь уже казалась, если не прекрасной, то сносной. Вернулся я на квартиру и сел за уроки. А у самого из головы не выходят мысли:
   - Тетя Нина пропивает у самогонщицы Клавы продукты, которые родители мне привозят и передают, чтобы я учился!
   - Как быть дальше?
   - Как начать рассказ родителям?
   - Просить отца, чтобы нашел другую квартиру? Будет неудобно перед дядей Георгием. Друзья почти с самой войны!
   Я заканчивал письменное задание, когда громко хлопнула калитка. Скоро открылась дверь и в комнату тетя Клава с одним из летчиков волоком втащили тетю Нину. Ноги ее безвольно тянулись по полу. В комнате тетя Нина приподняла голову. Это было выше моих сил!
   То, чем я любовался вчера вечером и снилось в моем юношеском невинном эротическом сне, выглядело безобразным, грязным месивом. Блевотина покрывала половину ее лица, и была густо припорошена дорожной пылью, которой так богат наш райцентр. Еще вчера прямо смотрящие, дразнящие глаза смотрели в разные стороны, почему-то больше вверх, на потолок. По шее, спускающиеся книзу, потеки грязи. Туда, куда мой взгляд еще вчера вечером, украдкой, воровски старался проникнуть. В самую темень заветной ложбинки!
  Грязная заблеванная кофточка! Мокрая, такая же грязная, еще вчера нарядная, по цыгански цветастая длинная юбка. На одной ноге была босоножка. На второй босой ноге сбитые пальцы, покрытые, потемневшей от крови, пылью.
  Я вскочил со стула так, что он отлетед назад и с грохотом ударился о плиту. Выскочил на заднее деревянное крыльцо. Перепрыгнув три ступени, я стремглав бросился к калитке. В самом проеме на земле валялась вторая босоножка. Высоко перепрыгнув, как через спортивное препятствие, я повернул налево. В считанные минуты я был на окраине поселка. Оглянулся. Транспорта не было.
  Я бежал, казалось изо всех сил, не чуя ног. Вот поворот на тропинку через колхозный сливовый сад. На подъеме я почувствовал, что мне стало не хватать воздуха. Но мне казалось, что дыхание мне уже не было нужным. Ноги сами несли меня, без дыхания. Вот и конец сада. Слева лес. Я пересек дорогу. Оглянулся. Пусто. Перебежав по извилистой тропинке свежевспаханное поле, снова выбежал на дорогу. Как будто кто-то специально в тот день не пускал транспорт по той дороге!
  Снова лес, а дальше утоптанная тропа через убранное поле подсолнечника. Потом спуск. В голове было пусто. Только звон. Наверное от долгого бега. Ни о чем не хотелось думать. Вот уже спуск к речке. Деревянный мост справа примерно в двухстах метрах. Далеко! Не сбавляя темпа, выбежал на самый берег Куболты. В двух метрах от берега широкий камень выступал над водой на размер спичечного коробка. Другой камень весь под водой, но у самой поверхности.
  С разбега прыжок, словно полет. О том, что могу свалиться в воду, даже не думал. Тут не глубоко! Еще прыжок! Чуть плеснула под ботинком вода. Третий прыжок, и я уперся к кромку берега. Не сумел с ходу вылететь на траву. Вскочил, выбрался и снова бегом вперед. Ни одышки, ни усталости! Снова подъем в гору. Справа уплыло назад кладбище. Осталось совсем чуть-чуть. И я дома!
  Миновав перевал, почувствовал, как спазмы сдавили мне горло. Нет, дышать было легко! Давило что-то в глубине, внизу, ближе к груди. Вот и наша усадьба, множество ульев. Родители готовили к вспашке огород, Вдвоем взялись за все четыре конца полотнища брезента. В тот момент они увидели меня. Брезент с подсолнечниковыми головками отпустили, словно бросили, одновременно.
  А из меня на бегу вырвались рыдания. Кажется громкие, потому, что отец побежал навстречу.
  - Что случилось! Почему ты прибежал сегодня и в таком виде? Что случилось? - повторил отец.
  А меня душили рыдания. Я не мог еще произнести ни слова. Оставив брезент, пошли во двор. Родители молчали. Это помогло мне. Дойдя до нашего старого сада, я кажется, немного успокоился. Только одолела частая икота. Отец усадил меня на лавочку у садового столика под грушей. Сам сел напротив:
  - Рассказывай! Не спеши и не волнуйся!
  Я рассказал все, как было, с самого начала до сегодняшнего дня. Только про сновидение я не рассказал. Последовало долгое молчание. А потом, как всегда, виноватым оказался я!
  - Ты почему молчал, дурак? Ты не мог рассказать после первой недели все, как есть. Не доводить себя до такого состояния.
  Отец повернулся к маме:
   - Посмотри, - сказал он, пощупав мои руки. - Руки тонкие, как у худого цыпленка!
   - Уже через две-три недели я стала подозревать неладное. - сказала мама. - Все просит и просит еду. Думала, они в семье едят. Бог с ними, думаю, пусть едят, лишь бы мое дитя было сытым! Не жалко! А она, дряная пьянь, все пропивала!
   Мама всегда принимала решения продуманно и окончательно:
   - Сегодня пятница! Завтра суббота, потом воскресенье! В понедельник последний день учебы.
  Повернулась к отцу:
   - В школу пойдет после октябрьских праздников! Откормим немного! Завтра езжай, собери все вещи, постель. Смотри, чтоб не поменяли подушку! Там в углу на напернике и наволочке вышитый квадратик. Ты знаешь. Найдешь квартиру. Перенесешь вещи. - помолчав, добавила. - Не скандаль только! Ничего это не даст!
   Помолчав, мама повторила:
   - Дряная пьянь! Не жалко продуктов и денег! Это же, сколько времени он будет помнить этот день?
   Следующим утром отец уехал в райцентр. О чем они говорили с хозяевами, родители при мне не обсуждали. Только отец после ужина сказал:
   - Георгий был чернее тучи. Как будто похоронил кого-то. Не мог смотреть мне в глаза.
   - Георгий виноват не меньше! - заявила мама. - Он все видел и знал. Если он порядочный человек, мог бы сказать тебе:
   - Забирай мальчика, ищи другую квартиру!
   С первого дня второй четверти я жил на другой квартире.
  
   - Как дальше сложилась судьба той семьи? - спросил я товарища.
  - Сын, как и мама вырос алкоголиком. Попрошайничал у чайной. Потом попался на воровстве. Посадили на два года. Вернулся с открытой формой туберкулеза. Дядя Георгий после суда над Ионелом оставил дом, который построил, не взял ничего. Ушел жить к старшей сестре. Она у него одинокая. После железной дороги устроился кладовщиком в ремстройконторе. Периодически попеременно приходили к нему оба: сын и жена. Рабочие рассказывали: давал он им какие-то копейки. Они сразу все пропивали.
   Потом Ионела в пьяной драке подрезали. Заточкой в живот. Выкарабкался. Продолжал пить. Поздней осенью утром, идущие в школу, дети нашли Ионела, окоченевшего в придорожной канаве. Георгий в это время лежал в больнице после операции. Грыжа у него была. Хоронили Ионела рабочие комунхоза. Отвезли на кладбище и зарыли.
   - А хозяйка?
   - Хозяйка, после того, как пропила, выплаченные за снос дома, деньги, пристроилась к одной старушке, такой же алкоголичке. Когда выпал снег, соседи обратили внимание, что наружная дверь без замка. Несколько дней на снегу никаких следов. Вызвали милицию. Дом был закрыт изнутри. Толчком легко вырвали хлипкий крючок. Обе, хозяйка с квартиранткой, лежали, укутанные тряпьем и прижавшись друг к дружке, уже окоченевшие. Неизвестно сколько времени прошло. Подсыхать стали. Зима ... То ли угорели, то ли замерзли ...
   Вот такая пьяная история ... И красавицы с цыганскими глазами ...
  
  
  
  Любовь под водочку
  
  Мишка только вернулся из армии. Служил не где-нибудь, на самом Байконуре. Тогда, в середине шестидесятых это слово вызывало душевный трепет не только у девушек. В те годы, в эпоху первых полетов в космос, вернуться и сказать:
  - Я служил на Байконуре
  было почти равным подвигу. Он видел космонавтов! Может пожимал кому-нибудь из них руку? Но рассказывать об этом нельзя! Давал подписку: "Строго засекречено".
   Мишка очень долго не снимал военной формы. В клуб, на танцы и свадьбы ходил в щегольской, затянутой кзади и опоясанной широким ремнем, гимнастерке. Ослепительная бляха с пятиконечной звездой, настоящий иконостас из значков на груди. Галифе тогда уже были не в моде. Мишка носил прямые зеленые, тщательно отглаженные, с острой стрелкой, брюки. На свадьбы и в клуб одевал брюки с узкими красными лампасами, купленные в гарнизонном магазине "Военторга" незадолго до демобилизации.
   Глаза сельских девчат нет-нет, и останавливали свой взгляд на Мишкиных лампасах. Казалось, они видели сначала лампасы, а потом все остальное, включая гимнастерку и ее содержимое. Но Мишка не отдавал предпочтения ни одной из девчат. Внимание его было приковано к юной, на целых пять лет младше его, Лизе. Она в позапрошлом году закончила семь классов. Дальше учиться не пошла.
   В поле прашевать Лиза не любила. Предпочитала работу в колхозном саду, на винограднике, в огромном малиннике. Работая, Лиза с утра до вечера распевала песни. Знала она их великое множество. На эти песни, как карась на червя и клюнул Мишка. Все механизаторы стремились в поле. Там вспашка, культивация, опрыскивание ... Там и денег побольше.
   Мишке, как, вернувшемуся с героической службы на Байконуре, предоставили право выбора трактора. За Мишкой шли "салаги", только закончившие училище механизации и, ждавшие повестки в армию. Свободных тракторов было три. Старенький, но на ходу "Универсал", гусеничный ДТ-54 и совершенно новый, только с конвейера - "Беларусь". Мишка неожиданно выбрал "Универсал".
   - Зачем тебе "Универсал"? - вопрошали трактористы Мишку. - Воду на огород и говно с фермы качать? Шиш заработаешь!
  Мишка настоял на своем. Бригадир тракторной бригады только пожал плечами:
   - Дурак!
  К весне всю технику привели в полную "боевую готовность". Особенно старался Мишка. С конвейера не видевший краски, отремонтированный "Универсал", сиял ярко-оранжевым цветом. Сначала была работа на ферме. Когда очистили от осенне-зимних нечистот коровники и свинарник, Мишка поехал на небольшое, расположенное за околицей, озерцо. На буксире тащил за собой мощный насос и пожарный, с наконечником, шланг.
  Полдня отбивал мощной струей воды Мишка нечистоты с трактора. Потом под давлением помыл и насос. Отвез на колхозное озеро, закрепил насос цепью к, глубоко вкопанному в берег, рельсу. Подъехав задним ходом, накинул широкий ремень на колесо насоса и боковой барабан "Универсала. Отъехав, натянул. В тот же день опробовал технику. Все системы Мишкиного орошения работали исправно.
  Подошло время высадки рассады. Мишка в вечера закачал в цистерну воду и утром, не спеша, шел к своему трактору. На огороде полным ходом шла высадка рассады. Все работали. Работала, непрерывно распевая, и Лиза. Пробовали подпевать ей другие женщины с бригады, но куда там! А Мишка, слушая Лизкин голос, шел к своему "Боевому коню".
  Скоро вода в цистерне дошла до критической отметки. Звеньевая просемафорила Мишке. Мишка завел свой "Универсал". Пошла вода. Но случилось непредвиденное. Во время работы двигателя Мишка не слышал голоса Лизы. Скоро дали знак "Стоп!". В Мишкины уши вновь полились Лизины песни. Так и слушал Мишка, а с ним вся бригада до вечера песни в исполнении Лизы-песенницы.
  Ночью прошел ливень. Утром продолжалась морось. Колхозники остались дома. Все, кроме Мишки. С самого утра Мишка уже был на бригаде. В углу двора, уже давно обросший кленами и диким хмелем, стоял старенький списанный "Универсал". Руки не доходили отправить его на металлолом. С трудом снял Мишка выхлопную трубу, отнес в мастерские. Начал Мишка мастерить невиданное чудо. Подобрал трубу, которую можно было одеть на выхлопной патрубок "Универсала! До вечера измучил сварщика, токаря, кузнецов. Выпросил на складе автозапчастей три, бывших в употреблении, выхлопных компенсатора и еще какие-то трубки. До обеда просверлили более тысячи отверстий. Клепал, варил, опрессовывал и вальцевал до самого вечера. Осмотрел свое техническое детище. Космический аппарат с Байконура, и только ...
  Утром на повозке с ездовым огородной бригады доставил свое "байконурское" изделие на озеро. Насадил на выхлопную трубу, затянул хомуты. С замиранием сердца завел Мишка трактор. Барабан крутится, а трактор не работает. Чуть дрожит. Не слышно! Что твоя председательская "Волга", только еще тише!
  Качает Мишка воду, женщины высаживают рассаду. Лиза, работая, распевала песни. Слышно все до мелочей. Разлетелась, как птицы, по бригаде, а потом и по всему колхозу весть об истинной цели Мишкиного усовершенствования. Мужики потешались. Парторг распорядился зарегистрировать Мишкино рацпредложение и выдать премию. Женщины весь день жужжали в Лизкины уши:
  - Без ума он от тебя! Специалист! Хозяйственный!
  Во время обеда звеньевая поставила вопрос на голосование:
  - Кому еще муж поставил бы такую чертовщину, чтобы лучше слышать, о чем жена разговоры ведет?
  Не поднялась ни одна рука.
  - Лиза! Лови счастье за хвост! Улетит - не поймаешь. Парень видный!
  Не лежало к Мишке Лизкино сердце. Не то, чтобы не нравился! А просто, ну просто никак! Пусто в сердце. И не занято вроде, а пусто!
  Подключились к взятию "Бастилии" ребята, Мишкины друзья. Как кино, так лучшие места в центре зала оставляют свободными. Никому не дозволяют сесть! Однажды даже бригадирскую жену с насиженного места согнали. Не тронь! Это Мишкины места! Бригадирша покорилась.
  Дома мама не давала покоя:
  - Что ты ждешь? Парень геройский, работяга, семья нормальная! Но самое главное - любит он тебя! Смотри, пропустишь свое счастье!
  - Не лежит мое сердце к нему! Может и неплохой, только не люблю я его!
  - Стерпится - слюбится ...
  Приходили к Лизе по вечерам парни. А с ними, вроде бы случайно, всегда был Мишка. Сидел, больше молчал. Подошло время осенних свадеб и проводов а армию. И снова ребята, верные друзья устраивали так, что Лиза оказывалась рядом с Мишкой. То какой-либо парень попросит Мишку с ним поменяться местами, то вдруг девушку, сидевшую рядом с Лизой, позовут к себе подруги. На свободное место садился Мишка.
  На одном провожании в армию оказался рядом с нашими героями, уже отслуживший, разбитной колхозный шофер, Мишкин одноклассник. Налили стопки:
  - Чтоб служилось легко и вернулся героем!
  Повернулся одноклассник к Лизе:
   - Ты что, не желаешь ему легкой службы и счастливого возвращения? Нехорошо!
   - Я желаю, но я не могу пить! Противная водка! Горькая!
   - А мы винца, сладенького!
  Налил друг Лизе стопку вина. Через силу выпила. Потом стала есть. Повеселела, вроде настроение лучше ...
   - А мы еще по стопочке! - подмигнул друг Мишке. - Чтоб служилось легко и в караул не посылали!
  Вторая стопка пошла легче. Лиза впервые пошла танцевать с Мишкой. Скоро на свадьбах Лиза садилась рядом с Мишкой самостоятельно, без приглашения. А рядом всегда на страже счастья стояли и сидели друзья.
   - Сегодня вино не пьем! Кислятина! - сказал однажды Мишкин друг. - Водка абрикосовая, чистое лекарство.
   Так постепенно втягивалась Лиза с головой в компанию и стопку. А весной по селу пролетела новость:
   - В начале июля у Мишки с Лизой свадьба!
   Свадьба была, как свадьба. Только на любой свадьбе самая красивая - невеста. Лиза была самая красивая на собственной свадьбе. Только, когда подходили, желали счастья, чокались, с каждым пригубливанием Лиза добросовестно глотала то, что было налито в рюмки. Порозовела ...
   Старший брат, приехавший на свадьбу из Костромы, озабоченно наблюдал частые Лизкины пригубливания. Он работал фельдшером в наркологическом кабинете. Кое-что видел ...
   Когда смолкла музыка, Лиза неожиданно встала и запела. Это было так неожиданно! Пела Лиза на собственной свадьбе так, что все гости смолкли и встали. Когда невеста закончила песню, вся свадьба дружно и долго аплодировала. Только, пожалуй самая пожилая гостья, дальняя родственница жениха, перекрестившись, тихо сказала, словно про себя:
   - Ох, не рыдать бы ...
  И старший брат Лизы до конца свадьбы был чернее тучи. Не нравилась ему сегодня сестренка, ох как не нравилась!
   Молодые сразу перешли жить в дом жениха. Мишкины родители, чтобы не стеснять молодых, перешли жить во времянку со всеми удобствами. Такую времянку и времянкой не назовешь!
   После свадьбы все, особенно Мишкины друзья, были желанными гостями в доме молодых гостеприимных хозяев. По любому поводу накрывали стол. Готовить Лиза умела. Пила наравне со всеми. Мишка, как обычно, выпив рюмку, максимум другую, отставлял рюмку подальше, либо переворачивал вверх дном. Лиза, вдруг полюбившая быть в центре внимания, выключив магнитофон или телевизор, пела песни. Друзья дружно подпевали.
   Новый год встречали у Мишкиного брата, посаженного молодых, на прошедшей летом, свадьбе. К концу встречи вдруг все увидели, что Лиза мертвецки пьяна. Ее непрерывно рвало. Через день поехали к врачу. Обследовав, врач вынес вердикт:
   - Беременна! 10 - 11 недель.
  Дал рекомендации, в числе которых был запрет на употребление алкоголя. Выйдя от врача, Лиза сообщила Мишке о беременности. Мишка от счастья был на седьмом небе. Лиза же, о запрете алкоголя Мишке ничего не сказала. Домой ехали счастливые, в приподнятом настроении.
   Через пару недель молодую семью посетила патронажная акушерка, которую Лиза гостеприимно пыталась усадить медичку за стол. Акушерка отказалась. Дав рекомендации, повторила запрет врача на алкоголь. С этого дня начались в семье проблемы. Мишка, одолевавший ранее одну-две рюмки, перестал пить вообще и ввел в семье сухой закон. Убрали все спиртное. Свекор, прославленный винодел, продал все вино оптом.
   Тем не менее, приходя домой, Мишка замечал, что глаза жены неестественно блестят, стала более живой жестикуляция, лицо стало более выразительным. Мишка заподозрил неладное. Лиза где-то покупает и тайком пьет спиртное? Позвонил Лизкиному брату-наркологу. Тот, будучи на расстоянии более полутора тысяч километров, посоветовал обратиться к врачу наркологу на месте.
   Разразился скандал, итогом которого явился выкидыш. Лизу госпитализировали, оказали необходимую помощь. На вопрос врача об употреблении алкоголя, клятвенно заверила, что алкогольные напитки в рот не берет. А ночью Лиза дала приступ алкогольного делирия - белой горячки. Сделала стресс всему отделению. И медперсоналу и беременным с роженицами. Лизу срочно изолировали, оставив в отделении, так как началось обильное кровотечение.
   По поводу неотложного состояния врачи сделали вызов санавиации. Приехавшая бригада долго совещалась. Потом решили эвакуировать пациентку в республиканское учреждение. Там по приезду состоялся консилиум. Был поставлен вопрос об операции. После операции, вышедшая в коридор к Мишке пожилая женщина хирург-гинеколог сообщила, что Лиза в будущем иметь детей не сможет.
   В тот вечер в городе Мишка напился до потери сознания. Подобрала его милиция, но учитывая критическое состяние в результате алкогольного отравления, отвезли в реанимацию. Последующие дни Мишка пил беспробудно. Ночевал у дальнего родственника, который с удовольствием составлял ему компанию. За неделю с лишним у Лизы он ни разу не был. Привез их домой Мишкин отец, которому по телефону сообщили, что Лизу выписывают и просили приехать.
   Дома Лиза лежала. Мишка проводил вечера с "друзьями", напиваясь каждый вечер до бесчувствия. Потом внезапно прекратил пить. Вернувшись домой, ухаживал за Лизой, кормил ее чуть ли не с ложечки. Лиза стала капризной, возбудимой, плаксивой. Часто закатывала истерики. На фоне истерики у нее развился очередной приступ белой горячки. Вместо того, чтобы вызвать медработника или скорую, Мишка безостановочно избивал жену, пока не прибежали, на зов родителей, соседи и не связали Мишку. Лизу не надо было вязать. Она лежала без сознания.
   Вызвав скорую, обоих отвезли в реанимацию. Потом обоих поместили в разные наркологические отделения, где муж и жена провели несколько месяцев. Вернулись домой почти одновременно. Их приезд оказался очередным шоком для близких. Мишка просто не видел жену. Собрав свои вещи, Мишка переселился в комнату, имевшую отдельный выход. Ежедневно ходил на работу, приходил вовремя, заходил к родителям, к жившей по соседству, двоюродной сестре. Ужинал чаще всего у нее.
   А Лиза, окрепнув, утверждала, что из свадьбу просто сглазили. Однажды, одевшись, пошла к знахарке, чтобы снять порчу. Привели Лизу соседки, наткнувшись на нее, стоящую у столба, обхватив его руками. С трудом оторвав от столба, привели домой. Лиза вырывалась, пыталась идти в обратном направлении. Возникает вопрос:
   - А где же мама Лизы? Почему она не принимает участия в судьбе дочери?
   Мама Лизы находилась в это время в онкоинституте, где ей была сделана операция по удалению легкого. Однако, распространившиеся метастазы быстро делали свое дело. Вскоре мама Лизы скончалась. Еще до кончины приехал из Костромы брат. Он с помощью родственников готовил похороны.
  Странные, пожалуй, безумные были эти проводы матери в мир иной. Брат с оставшимися родственниками готовил усопшую к похоронам, а Лиза, что-то громко рассказывая себе, ходила по комнатам, проходила, ни разу не взглянув на, лежащую в гробу, мать. Затем, не поднимая голову, беспрестанно что-то декламируя, ходила взад-вперед по, делящей уже неухоженный огород пополам до самой лесополосы, тропинке.
  Провожающие в последний путь, родственники и соседи не выпускали Лизу из поля зрения. Все время один-два человека следовали за ней. Потом Лиза выходила на улицу. И снова, взад-вперед, быстрым шагом, как челнок, сновала вдоль села. На кладбище проводить маму, Лиза не пошла. Ее пробовали взять под руки, подвести, попрощаться с мамой, но она, вырвав руки, продолжала ходить вдоль огорода.
  После похорон Лизу вновь поместили в психиатрическую клинику. Снова несколько месяцев неустанного лечения. Месяца через два к ней неожиданно приехал навестить, бросивший пить, Мишка. Приехавшего Мишку Лиза вначале узнала, сказала, как его зовут. Но на вопрос врача, кем приходится ей Мишка, ответила:
  - Дядя ...
   Выписали Лизу, когда она стала ориентироваться в своей личности, узнавала Мишку. По приезду у нее короткие периоды относительно ясного сознания сменялись длительным ступором. Летом неожиданно стала уносить из дома различные вещи, меняла их на самогон. Бутылки с самогоном прятала в скирде соломы. Сделав два-три глотка из горлышка, вроде бы оживала, появлялись проблески разума.
   Однажды ближе к вечеру во дворе появились две незнакомые юркие старушки в темном. Мишка, полагая, что они пришли к матери, направился за сарай, чтобы позвать маму. Но старушки пришли к Мишке. О чем-то долго говорили они с Мишкой в комнате. Разговор прервала, вернувшаяся с огорода и увидевшая на пороге дома галоши, Мишкина мама.
   Еще не старая женщина, войдя в комнату и, увидев увещевавших Мишку старух, женщина поняла цель их прихода.
   - Мы православные, крещены в православии, и такими останемся! Уходите! Люди сами грешат, а потом сами расплачиваются. А вы, как вороны, быстро собираетесь туда, где беда грянула! Уходите, пожалуйста! И больше не приходите!
  Мишка согбенный, глядя в пол, молча сидел на табурете.
   Чтобы Лиза не выносила из дома вещи, Мишка поселил ее в своей комнатушке, убрав оттуда все, что можно вынести. Оставили кровать и голые стены. Болезнь ее прогрессировала быстро. Она уже не искала алкоголь, не переодевалась, не умывалась.
  Все заботы, неожиданно для всех, взял на себя Мишка. Регулярно, насколько это было возможно, мыл, переодевал. Свекровь приносила тарелку каши или борща. Скоро Лиза перестала просить принести поесть, перестала самостоятельно принимать пищу. Накормят с ложечки, и то хорошо. Ее навязчивыми движениями была ходьба. Сначала ходила по комнате, потом выходила во двор. В сторону огорода ее не тянуло, больше порывалась вырваться на улицу.
  Если калитка была незапертой, Лиза выходила и направлялась по улице в любую сторону. Ее догоняли, хватали за руки, за плечи, разворачивали и вели домой. Она не сопротивлялась. Если она подходила к калитке с крючком, накинутым с другой стороны, либо калитка была завязана тесемкой или обувным шнурком, попробовав открыть один раз, Лиза успокаивалась. Как развязать шнурок она уже не соображала. Ходила по двору, потом шла в дом. Ходьба ее стала медлительной, как в фильме с замедленной съемкой. Прежде, чем ступить ногой, Лиза ощупывала перед собой почву. Затем у Лизы стал прогрессивно расти живот. Пришедшая по вызову, акушерка сказала:
  - Это асцит. Ей осталось совсем недолго ...
  Однажды вечером Лиза легла в свою кровать и больше не встала. Хоронил ее Мишка с соседями и родней. Брат успел прилететь утром в день похорон.
  Через несколько месяцев почувствовал себя плохо Мишка. Стал бледным, похудел, стал быстро уставать на работе и дома. К врачу его почти насильно отвез двоюродный брат. Во время обследования были выявлены метастазы в печень и, в основном, в спинной мозг. Очага первичной локализации, сказали врачи, не выявили. В мир иной Мишка последовал за Лизой ровно через полгода.
  
  
  
  
  
  Немцы!
  
  Это было во второй половине января пятьдесят третьего. Я учился в первом классе. Баба София всего лишь несколько дней назад вернулась из Сибири. Вернувшись из школы, я пообедал и, выдернув из сарая деревянные самодельные санки, направился на улицу. Еще в школе мы с товарищами договорились встретиться и покататься на спуске от Маркова моста.
   Едва я появился из-за угла дома, как навстречу мне ринулась, стоявшая у калитки, мама. Широко расставив руки, словно загоняя курицу в хлев, она преграждала мне путь на улицу. Теснила меня к крыльцу.
   - На улицу не выходи ни в коем случае. Там пьяный Володя гоняет лошадей с санями вдоль улицы. Стопчут кони!
   А мне так хотелось посмотреть, как Володя гоняет на лошадях. Когда еще в селе такое увидишь? Гонять лошадей запрещали все: председатель Назар, бригадир, звеньевой. Да и старший конюх дядя Иван Горин, живший через дорогу от нашего дома, мог увидеть. Не видать тогда Володе лошадей! А тут: - Куда?
  Не мог я пропустить такое зрелище!
   - Тогда стой возле вишни! К калитке не подходи! - внушительно напутствовала меня мама.
   Я встал к вишне. Но оттуда ничего не видно! А мне всегда хотелось видеть все! Мама, закрывающая своим телом калитку, повернулась ко мне:
   - Едет! Стой! Не шевелись!
  Я пока ничего не видел. Мамин крик "Едет! Стой!" подействовал на меня, как команда:
   - К забору! Так больше увидишь!
  Я мгновенно прилип к горизонтальным широким доскам забора. Через широкую щель между досками была видна вся улица. На шляху у сельсовета чернела плотная толпа людей. Вниз по селу пара лошадей несли вскачь, мотающиеся из стороны в сторону, конные сани. Я прижался к забору так, что моя шапка больно давила лоб.
  Лошади приближались. Я узнал их. Я, вообще, знал всех коней, на которых ездовыми ездили соседи от школы до Маркова моста. Сегодня на дороге были кони, закрепленные за нашим соседом Володей Кочетом. Роняя изо рта клочья пены, кони несли сани, на которых сидел Володя. Сидя, он шатался, дергал вожжами и непрерывно хлестал лошадей кнутовищем. При этом он что-то кричал. Разобрать слова его было невозможно. Только багровое лицо его было искажено страхом. Володиных глаз я не видел. Вместо них были какие-то белые пятна.
  Лошади промчались мимо нашего двора. Встав на нижнюю доску забора, я посмотрел вслед саням. Вниз по селу, где-то на уровне подворья тетки Марии чернела такая же толпа мужчин. А Володя, изо всех сил, нахлестывая кнутовищем коней, мчался прямо на, перегородившую улицу, толпу мужиков. У самой толпы лошади внезапно вздыбились и, несмотря на Володины настегивания, круто повернули. Задев дышлом ветки кленовых зарослей на подворье деда Пилипа, помчались в обратном направлении. А Володя все также изо всех сил стегал кнутовищем по крупам лошадей.
  Когда кони с санями и Володей приблизились к нашему двору, я наконец-то разобрал Володин крик:
  - Немцы! Немцы! Немцы! - непрерывно орал уже осипшим голосом ездовый.
  Я осмотрелся. Еще раз посмотрел вдоль улицы. Оглянулся на наш огород. Немцев я нигде не видел.
  - Вот упился! Немцев увидел! - громко сказала маме тетя Марушка, наша соседка .
  А Володина жена, тетя Раина, тоже недалекая соседка, стояла у калитки, причитая и заламывая руки.
   Под собственные крики Володя мчался на санях уже до горы. За это время толпа людей сдвинулась до подворьев Гудым. Кони снова на полном скаку остановились и, развернувшись вновь помчались вниз по селу. Но толпа мужиков за это время приблизилась уже до подворья Яська Кордибановского. Это совсем недалеко от нас. Чтобы лучше видеть, я залез на забор выше, еще на одну доску. Кони снова на всем скаку вздыбились и стали разворачиваться. А Володя продолжал их стегать.
   В этот момент толпа смешалась, плотная шеренга расстроилась. Часть мужиков бросились к лошадям, схватили за дышло и сбрую. Остальные навалились на Володю. Отобрали кнут, самого горе-ездового повалили на сани. Володя, перестал сопротивляться, мгновенно утих. Когда его везли мимо нашего двора, слышался только его негромкий, осиплый голос:
   - Немцы! Немцы! Немцы!
   Володю сгрузили возле его дома. На ногах он не держался. Схватив за руки и ноги, мужики отнесли его в дом. Лошадей оттерли соломой из саней. Пустой опалкой досуха вытерли морды. Кто-то из мужиков, сев в сани, поехал на конюшню.
   Мы вернулись в дом. Я спросил маму:
   - Почему он кричал "Немцы?" Где же немцы?
  После увиденного в моем возбужденном мозгу действительность смешалась с домыслами и фантазиями. Я искренне полагал, что Володя видел настоящих немцев. Может удирал, чтобы не застрелили?
   Моя мама ответила:
  - Это уже не первый раз. Ему все время мерещатся немцы. Ему было семнадцать лет, уже был взрослый, когда ранней весной сорок пятого пришла похоронка на его отца, дядю Мишу, погибшего в Польше 15 января 1945 года. Тогда Володина мама, тетя Ганька, жена убитого на фронте дяди Миши, кричала так, что слышно было на пол села:
   - Мишка! Мишка!
  А Володя, которому тогда было уже семнадцать, долго молчал. Потом вдруг стал кричать так, что, по рассказам моей мамы, казалось, режут взрослого бугая или корову. А потом его крик превратился в слова:
   - Немцы! Немцы!
   - Почему у дяди Володи такие белые глаза?
   - Когда он напивается, глаза у него закатываются кверху, под самый лоб. Видны только белки. Потому и кажутся глаза белыми. Бедная Раина!
  
   Пить Володя начал рано и помногу. Совсем молодым, однажды напившись, сидя в повозке, он встал на колени. Стегнув изо всей силы кнутом по крупам лошадей, что-то громко и неразборчиво прокричал. Потом завалился набок, долго дергался, хрипел, изо рта выходила желтая пена. Потом Володя затих. Лошади встали. Подошедшие сельчане тронули Володю за руку. Рука безвольно упала на дно повозки. Лицо Володи было синим, почти фиолетовым. Казалось, он не дышал.
   - Отошел... - перекрестилась одна из пожилых женщин. - Царство ему небесное!
   В это время Володя тяжело застонал. Тут же, прямо в повозке, его вырвало.
   - Наверное кровоизлияние, - сказал кто-то, из, окруживших повозку, колхозников. Если, не дай бог, парализует, бедная будет Раина. Он такой тяжелый!
   Вскоре Володю лишили "водительского удостоверения" - отобрали кнут. Лошадей отдали, хромому с войны Ивану Шевчуку. Володю перевели в строители. Тогда строили новую двухэтажную школу. Крана и лебедки не было. Камень, песок и раствор поднимали на второй этаж на носилках, с трудом поднимаясь по длинному, колеблюшемуся под ногами, деревянному трапу.
  Однажды после обеденного перерыва, Володя с напарником поднимался по трапу с корытообразными носилками, наполненными чамуром (раствором). На середине трапа, где колебания были самыми сильными, Володю повело в сторону. Выпустив из рук носилки, напарник чудом успел схватить Володю за рукав фуфайки. Вовремя подоспели другие строители. Держа за руки, болтающегося на весу Володю медленно спустили вниз. На высоте человеческого роста Володю перехватили и приняли другие рабочие.
  Только сейчас Володю разобрало окончательно. Он свалился кулем на кучу просеянного гравия. Так и храпел на той куче до вечера. На следующее утро Володю ждало следующее понижение в "должности". Начался сезон уборки сахарной свеклы. Володю назначили грузчиком на свекловичном массиве. Однажды с утра Володя дал деньги, еще не отслужившему в армии, молодому водителю Франеку Гридину:
  - Привези мне со станции бутылку портвейна!
  Разрузив на свеклоприемном пункте машину, Франек купил и привез Володе требуемую бутылку. Сорвав алюминиевый колпачок, Володя не оторвался, пока не опустошил бутылку. Забросив бутылку в кузов очередной загружаемой машины, через несколько минут Володя вынес непьющему Франеку "обвинительное заключение":
  - Это не чистое вино! Франек шприцом отсосал вино и залил в бутылку воду!
  Возмутились все, работающие в тот день на уборке свеклы:
  - Мальчик с рождения не брал еще в рот спиртного! Как ты можешь такое говорить.
  Оставив работу, мужики грузчики и чистящие свеклу женщины принялись за поиски колпачка. Нашли быстро. Внимательно осмотрели и сунули Володе в лицо:
  - Смотри! Никаких следов прокола нет! Парню через две недели в армию идти, а ты его так благословляешь.
  Володя стоял на своем:
  - Все равно где-то добавили воду!
  У Володи детей не было. Всю свою отеческую любовь он перенес на, живущую по соседству, подрастающую двоюродную племянницу Зою. Будучи трезвым, он подолгу играл с маленькой племянницей, носил ее на руках, но чаще всего служил ей в качестве "верховой лошади".
   Умирать Володе в довольно молодом возрасте было суждено долго и мучительно от другого заболевания. У него был, уже давший метастазы, рак желудка.
  
  Заканчивая рассказ, я открыл базу данных о награжденных моих земляках на фронтах Великой Отечественной войны. Погибшего Михаила Ивановича, отца Володи, в списках награжденных я не нашел. Сведения о его гибели я нашел в республиканской Книге памяти. Медалью "За боевые заслуги" награжден сын Михаила Ивановича, старший брат Володи, Иван Михайлович, 1925 г.р.
  
  
  
  Заклинило
  
  Это было более сорока лет назад во второй половине сентября. Я уже лежал в постели и в который раз перечитывал Паустовского. Искренность в изложении ощущений, лиризм, романтизм в отношениях между людьми и описании природы всегда приносят в душу удивительное умиротворение и душевный покой. Особенно на ночь.
  В это время зазвонил телефон. С неудовольствием оторвавшись от книги, снял трубку. Звонили из отделения.
  - Только что поступил задыхающийся больной. Мы поняли, что в горле, где-то глубоко, его ужалила пчела или оса. Состояние ухудшается на глазах.
  - Что сделано?
  - Только что поступил, не успели. Все порывается куда-то бежать!
  - Немедленно! Преднизолон, хлористый, супрастин, лазекс. Я выезжаю!
  Вызывать ургентную машину не стал. Включив дальний свет и мигающие габариты, помчался. Подъехал прямо к отделению. Еще с улицы услышал, словно свист со стоном, натужное дыхание. Пациент, как ни странно, стоял в коридоре.
  - Показывает знаками, что так ему легче!
  Я уже видел, насколько ему легко.
   По сколько и чего сделали? - сотрудники были грамотными, ориентировались быстро и правильно.
   - Делайте еще по столько же! - я видел, что операции трахеотомии (вскрытия трахеи с введением специальной дыхательной трубки) не избежать.
  Двери предоперационной были открыты. "Помытая" и переодетая операционная сестра, сложив руки у груди, ждала.
   - Накрыла?
   - Да, все готово!
  А, ставший уже фиолетовым, пациент стоял! Судя по внешнему виду, он должен быть мертвым! А он стоит!
   Я подошел к больному.
  - Нужна срочная операция! Иначе погибнешь!
  Пациент отрицательно замотал головой.
   С трудом заставил его сесть на табурет у смотрового столика. Нагрел зеркало. Захватив язык, ввел зеркало в ротоглотку. Куда там? Все пространство было заполнено студневидной бугристой массой. Ни малейшей щели. Как он дышит?
   Я пошел мыться. В предоперационную заглянула жена больного.
   - Что его ужалило?
   - Не знаю! Перед ужином сказал, что ему нужно в туалет. Побежал на улицу. Зайдя на несколько секунд в туалет, бегом побежал в сарай. Там у нас полутонная када, дробленый виноград бродит. Он каждый вечер бежит туда и литровой кружкой отдавливает тесковину (сусло) от стенки кады, набирает тулбурела (молодое, не перебродившее полностью вино) залпом выпивает и бежит ужинать. Сегодня сказал, что почувствовал укол в горле.
   А пациент, вопреки всем законам медицины, с натугой сипел и стоял рядом с женой, жил.
   - Надо оперироваться!
  Пациент снова энергично покачал головой и пошел в сторону туалета.
   Я обратился к дежурной медсестре:
   - Идите кто-нибудь за ним. Пусть идет с вами жена и еще кто-либо из больных мужиков! - распорядился я.
  Из туалета больной возвращался самостоятельно. Миновав операционную, не посмотрев в нашу сторону, пошел в палату. Жена за ним. Почти сразу же в предоперационную вбежала медсестра.
   - Ему хуже! Но не хочет идти в операционную!
   Практически в тот же миг я услышал мощный топот обуви по коридору. Пациент вбежал в предоперационную. Словно бывавший у нас много раз, повернул в операционную, успел снять обувь (!) и улегся на операционный стол. Вытянулся, сразу же поднял левую руку и показал мне на свою шею:
   - Режь! - говорило его движение кистью.
  Оперировал я его почти без анестезии. Времени не было. Сначала толстенной иглой проколол коническую связку. (есть такая на передней поверхности шеи, ниже щитовидного хряща, под кадыком). Воздух со слизью и кровянистой жидкостью вырвался наружу. Потом, пусть нелегкий, но вдох. Уже вперед! Еще немного, еще чуть чуть! Только сейчас вспомнили, что надо подставить под шею тугой валик!
  Благодаря тому, что пациент был худощавый, если не худой, после обезболивания трахеотомия прошла быстро. Расширив разрез трахеи носовым зеркалом, дал раздышаться.
  - Можно не спешить!
  В это время раздался голос дежурной сестры:
  - Доктор! Жена говорит, что он два раза лечился от алкоголизма!
  - Во время сказала! Спасибо!
  Я уже ввел трахеостомическую трубку. Надежно, самым толстым шелком подшил трубку к коже. Подшил с широким захватом. Если в белой горячке попробует вырвать трахеотомическую трубку, пусть рвет с кожей! Затормозит!
  Уже не спеша, почти любовно, выкроил из сложенных салфеток "штанишки" и провел их под подшитую трубку.
  Затем, как стандартно пишут в историях болезней, с самостоятельным дыханием пациент проведен в палату. Теперь надо все записать! Пригласил жену в ординаторскую. Фамилия, имя, отчество. Возраст. Адрес ...
  - Ё-о... Вы как тут оказались?
  Больной был из другого района, почти сорок километров от отделения!
   - Как вы тут оказались, спрашиваю?
   - Медсестра наша недалеко живет. Почти соседка. Сказала - только сюда! Вы поможете.
   - Могли и не успеть.
   Записав назначения, поехал домой. Это ровно одиннадцать километров. В отделении все, казалось, прошло, как говорят, в штатном режиме. Все сотрудники держались достойно, да и я сам, молодцом! А вот по дороге! Нарастало какое-то непонятное состояние. То ли возбуждение, то ли торможение! Запоздалое! Какая-то внутренняя дрожь, вибрации. Сам я - словно и не я. Несильное, но ни разу не испытанное, совершенно новое ощущение подташнивания. Еду, как ездил по этой дороге тысячи раз, все мимо той же лесополосы. Но уверенности, что полоса и дорога находятся в нужном направлении, нет! Лишь когда свет фар высветил оранжевую сторожку у поворота дороги направо, сориентировался. Вот и лес. Позднее зажигание!
   Приехав домой, лег. Сон не шел. Понял, что не усну. И читать не могу. Все буквы в непрерывном мелко-размашистом движении, не могу сконцентрировать взгляд.
  - Не в свои сани сел, хирург называется!
  Встал, прошел к холодильнику. Налил рому, который был открыт к приезду гостей еще весной, на Первомай. Налил в бокал. Прежде, чем поднести к губам, поймал себя на том, что пристально рассматриваю содержимое бокала. Не плавает ли там оса или пчела? Приехали!
   Утром, прибыв в отделение, сначала зашел к больному. Он приветственно с улыбкой помахал мне рукой. Как другу, которого давно не видел! Прошел в сестринскую:
   - Как после бурной ночи?
   - Температура нормальная, дышит свободно, назначения выполнены. Только что сделала еще один диазепам. Какой-то веселый он стал под утро. Как бы белочку не словил!
   - Молодец!
   Я прошел в ординаторскую. Едва успел переодеться, как в дверь еле слышно постучали. Вошла жена пациента:
   - Извините! Все вопросы в сторону, на потом! У меня сейчас осмотр больных на выписку! - сказал я, полагая, что жена зашла ко мне с "благодарностью". - Не время сейчас говорить!
   - Доктор! Извините! Это очень важно!
   - Что? - я начал раздражаться.
   - Понимаете? Мы женаты уже двадцать лет. Вот уже десять лет, как мой муж не мужчина. Особенно после лечения в наркологическом отделении. Вы меня понимаете? А сегодня под утро я переодевала его и ... Посмотрите!
   Жена разворачивает передо мной сверток, в который были завернуты, не первой свежести, мужские трусы. Вывернула наизнанку. А там ... обилие биологического материала, который извергается у мужчин при оргазме.
   - У него, что, все это после вашей операции восстановится?
  Я был близок к шоку:
  - Давайте потом об этом поговорим!
  После обеда я вышел в коридор. Жена пациента упорно стояла на страже у двери моего кабинета. Только, слава богу, без свертка... Прошли мы в ординаторскую. Разъясняя женщине суть, пришлось воскресить в памяти интернатуру по ЛОР, рассказы одного из старейших отоларингологов Молдовы, ныне покойного подполковника медицинской службы, бывшего в войну начальником госпиталя. Владимир Васильевич Шестаков рассказывал, что у всех повешенных немцами партизан наступало семяизвержение.
  Вспомнил и семинары с профессором Михаилом Григорьевичем Загарских, который наблюдал семяизвержение у пациентов с острой внезапной обструкцией дыхательных путей, вспомнил рассказы стариков в селе, вынимавших из петли тела повесившихся односельчан, вспомнил суицидологию и преднамеренные удушения из судебной медицины. У всех одно и то же.
  Все это, максимально деликатно и в доступной для сельской женщины форме изложил я жене моего пациента. Острый отек слизистой гортани, прекращение поступления, насыщенной кислородом, крови в головной мозг вызывает ответную реакцию в виде непроизвольного мочеиспускания, отделения кала и семяизвержения. Пережившие, оставшиеся в живых после острой асфиксии (удушения), позже рассказывали, что ощущали оргазм, гораздо сильнее, чем во время интимной близости с женщиной. Куда уж яснее?
  Жена моего пациента поняла! В конце беседы она задала мне вопрос:
  - Так что, можно надеяться, что после этой операции и выписки у мужа все восстановится? Все будет, как когда-то?
  Мне хотелось грязно выругаться ...
  Через два дня отек гортаноглотки у моего пациента исчез. При осмотре я ясно видел широкую дыхательную щель, способную обеспечить полноценное дыхание взрослого человека. Но мне опять помогли, вспомнившиеся советы моих мудрых наставников, которые, казалось, предусмотрели все случайности и осложнения. Киевский профессор Елена Андреевна Евдощенко предупреждала нас, что у детей и больных алкоголизмом, привыкших дышать через трахеостомическую трубку, после удаления часто возникает психическая асфиксия. Не видя и не ощущая спасительной трубки, пациент, случается, начинает задыхаться при полноценной дыхательной щели.
  Обрезав трубку, я всегда держал в отделении флянец с подвязками. Сняв трахеостомическую трубку, я быстро, чтобы не заметил больной подвязывал флянец. Лишь через день-два я открывал больному "Обман". Так я, на всякий случай, поступил и с моим пациентом. К концу недели отверстие затянулось и я выписал пациента домой.
  
  Прошло около двух лет. В одну из суббот, мой приятель, наставник по голубеводству и талантливый, ныне покойный селекционер, Николай Эммануилович Юзефович приехал ко мне домой. Посмотрев птицу, дал, как всегда, дельные советы и неожиданно предложил:
  - Евгений Николаевич! Завтра в .......... соседнего района храм села. Голубеводы всего района устраивают там выставку голубей. Давайте поедем, посмотрим. Может я увижу, улетевшего от меня одесского конусного? Я его выкуплю за любые деньги или обменяю!
  - Поехали!
  В восемь часов утра, самого момента открытия выставки мы ходили по рядам. Если Вы никогда не были на таком мероприятии, съездите, не пожалеете, если Вы любите природу! Чего там только не бывает? Голуби самых различных пород, куры, утки, гуси, кролики, нутрии, индюки, страусята и поросята! Два три часа общения с братьями нашими меньшими, и ты уезжаешь домой совершенно в другом состоянии!
  Неожиданно я увидел, продававшую индюшат и цыплят, жену моего пациента, которому я ночью два года назад делал трахеотомию. Я люблю встречаться с моими бывшими пациентами. Я всю жизнь, коллеги могут подтвердить, был далек от меркантильных позиций при таких встречах. Встречают, по крайней мере меня, пациенты радушно. Но в сложных отношениях "врач-больной", наоборот, возможны самые неожиданные варианты.
  Бывает, пациенты или их родители уже забыли эпизод встречи с доктором. Это неудивительно. Наша жизнь переполнена другими, быстро сменяющимися, событиями. Бывает, после тяжелой операции и длительного выхаживания, пациент, вспомнив лишь после напоминания, скажет:
  - А-а, здравствуйте. Спасибо!
  Бывает, что сделав прокол, парацентез или вымыв пробку из уха, становишься сродни родственнику на долгие годы. Поздравления с праздниками, приглашения на храм, почетный гость на свадьбе. У меня за полвека работы масса таких примеров в каждом селе района.
  А сейчас на меня в упор смотрели, мутные от злобы, ненавидящие глаза. Женщина узнала меня сразу! Тем не менее я поздоровался:
  - Добрый день! Как состояние Коли? (только сейчас я вспомнил имя моего, со столь драматическим прошлым, пациента).
  Женщина сразу сорвалась на крик, который, без преувеличения, привлек внимание всех, участвующих в выставке: владельцев животных и зрителей:
  - Чтоб он сдох и вы вслед за ним. Почему вы не сделали так, чтобы он тогда умер? Было бы легче мне и моим детям! Уже целых два года у меня в доме ад! Он напивается, разгоняет всех со двора, закрывается в доме. Потом выходит. Он бьет меня ночами, всегда неожиданно!
  Я онемел. Такую "благодарность" мне вынесли впервые в моей жизни! За что? За то, что я , не спросив адреса и фамилии спас ему жизнь? Я молчал. Мне нечего было сказать. А тут все смотрят на меня. Ее знают только в селе, а меня знают почти все голубеводы севера Молдавии! Да и пациенты ко мне отовсюду едут. А тут такая "слава!".
   Я понимал, что передо мной истерическая психопатка, но:
   - Пациент всегда прав! Даже на базаре ...
  Положение спас житель этого села, мой давний знакомый, бывавший у меня дома, голубевод. Вместе с дядей Колей Юзефовичем они увели меня в противоположный угол площади. А вслед мне неслись проклятия.
   Знакомый сказал:
   - Это, к сожалению, моя соседка. Не надо отвечать! Она всем на магале кровь портит. И пить он, наверное, начал из-за нее. Мы росли вместе. До женитьбы он в рот спиртного не брал. Кто знает? ...
   Вокруг нас стали раздаваться возгласы:
   - Не обращайте внимания! Вы тот доктор? Здоровья вам и долгих лет. Спасайте людей.
   У меня отлегло от сердца. Дядя Коля еще раз обойдя выставку, вернулся к нам. Своего конусного одессита он так и не увидел:
   - Скорее всего, ястреб поймал и съел. А может, держат в вольере, как племенного?
  Несмотря на настойчивые приглашения знакомого, мы, извинившись, поехали домой.
   Еще через год я встретился с моим знакомым и соседом моего бывшего пациента уже в Оргееве. Первое воскресенье ноября в Оргееве с размахом празднуется храм. Из окрестных сел приезжают жители с собственными рукоделиями, поют, танцуют. И голубинная выставка, только гораздо большего масштаба, считай республиканская. Приезжают любители из Приднестровья и Украины. Только сейчас, к сожалению, мы были без Николая Эммануиловича Юзефовича. В конце апреля того года дядя Коля ушел в мир иной от тяжелого онкозаболевания поджелудочной железы.
   Мы прошли с соседом моего бывшего пациента по рядам, рассматривая птицу. Были интересные экземпляры из Тирасполя и Страшен. Я собирался спросить о самочувствии моего бывшего пацента. Мой напарник опередил меня:
   - Совсем недавно мы проводили соседа, которого вы оперировали. Он продолжал пить. Выпив, пальцами с боков шеи душил себя. Душит, душит, а потом падает. Затем поднимается и тихо уходит к себе во времянку. А потом там же во времянке стал мастерить невиданное устройство. Приспособил резиновые подушки, толстая леска, какие-то шкивы от детского конструктора, грузы и амортизатор от крышки багажника какой-то иномарки.
   - Недели три назад раздался на всю магалу крик его жены:
   - Спасайте, люди добрые, повесился!
   - Я прибежал первым. Забегаю во времянку, а сосед на диване полусидя, опутанный лесками. Резиновые подушки из автомагазина сжали горло с обеих сторон. Я к нему... А он еще теплый. Стали мы делать искусственное дыхание, вызвали скорую. Пока скорая приехала, тело уже было холодным. Потом были следователи из прокуратуры. Написали диагноз: Самоудушение. Так и похоронили. Раньше батюшка таких не отпевал. А сейчас проводили с батюшкой и музыкой.
   Мне многое из рассказанного стало ясным. Действительно, имело место самоудушение. Оставалось уточнить некоторые детали. Я спросил:
   - Ты можешь, хотя бы приблизительно нарисовать мне схему или рисунок приспособления, в котором удушился твой сосед?
   - Без проблем. Не приблизительно, а точно. Я в школе работаю учителем труда. Меня заинтересовала эта конструкция. Зачем она? Веревка, если он хотел совершить такой грех, проще.
   Мы сели за столик бара, который в честь храма расположили под тентом на открытом воздухе. Сосед довольно подробно и толково сделал эскиз Колиного аппарата.
   Сейчас все стало на свои места. Испытав в отделении оргазм от удушья, пациент Коля по приезду домой стал сдавливать себе сонные артерии. При потере сознания испытывал оргазм. Это заменяло ему общение с женой. В жизни его попойка сменялась самоудушением с последующим оргазмом. При систематическом нарушении питания мозга кислородом постепенно отмирают микроскопические участки мозга. Для поддержания высокого потенциала оргазма со временем, как и у наркоманов, возрастает необходимость более длительного периода удушения.
  Покойный оказался рационализатором. Для получения оргазма большей силы, покойный приспособил блок шкивов, резиновые подушки, рычаги и амортизатор. Сидя, прижав руками к шее рычаги с подушками, Коля самостоятельно пережимал сонные артерии до потери сознания. Руки после этого безвольно падали. Под тяжестью, непроизвольно падающего назад тела, система блоков отводила подушки от шеи. Амортизатор, замедляя отведение подушек, должен был удлинить период пережатия сонных артерий и продлить период оргазма. Возможно, несколько раз так и было. В конце "процедуры" сосед приходил в сознание. А в тот раз что-то просто заклинило.
  Впрочем ... Заклинило давно ...
  
  
  
  
  Цена содомии
  Рассказ минского психотерапевта
  В девяностых в стране началось повальное увлечение сеансами телевизионных шарлатанов от медицины и не от нее. Начиная от Кашпировского, и кончая Чумаком. Я не зря говорю о телевизионных психотерапевтах, как о недобросовестных шарлатанах. Суть в том, что, не имея непосредственной прямой и обратной связи с пациентом, нельзя говорить о психотерапии, как о таковой.
  Массовые осложнения от проведенных по центральному телевидению и в Кишиневе телевизионных сеансов дистанционного "лечения" заставили меня посмотреть на эту проблему, на телевизионное психологическое воздействие, как на мощное средство влияния на человеческую психику. Позже появилось выражение "промывание мозгов". Понадобилась смена общественно-экономической формации, изменение политического уклада и развала страны. "Лечебные" сеансы повышали внушаемость населения всего Союза.
  Что касается медицинской части телевизионного воздействия на психику, то лишь у незначительной части пациентов были неожиданные позитивные результаты. Не зря Кашпировский "таскал" одних и тех же "исцеленных" по всему Союзу. При этом пути выздоровления, улучшения либо ухудшения состояния пациентов прогнозировать невозможно. Пророческие слова поэта-мыслителя, дипломата Федора Тютчева:
  Нам не дано предугадать,
  Как слово наше отзовется, ...
  подтверждены сеансами Кашпировского. За сеансами телевизионной психотерапии последовал шквал обострения психических расстройств, уже долгие годы пребывавших в ремиссии, то есть вне обострения психических заболеваний. Особенно у детей, как наиболее внушаемой части населения.
  Проведя несколько сеансов психотерапии в сельских клубах и домах культуры района, в том числе в моем родном селе, я раз и навсегда отказался от подобных собраний, как метода психотерапии. Тем более, когда в зале присутствуют пациенты с широким спектром индивидуальной особенности психики, разнообразия акцентуаций характеров и различной степени внушаемости.
  В самом начале девяностых мне довелось учиться на курсах специализации при кафедре психотерапии Харьковского института усовершенствования врачей. Мне посчастливилось поселиться в одной комнате общежития с психотерапевтом-наркологом из Минска. Чуть старше меня, этот доктор был человеком-энциклопедией. По крайней мере в части медицинской психологии, наркологии, психоанализа и психотерапии.
  Прошло уже почти тридцать лет. Позволю себе привести рассказ коллеги, как случай из его богатой практики в части последствий, перенесенной в детстве, гомосексуальной психотравмы.
  В общежитии мы обсуждали лекцию, прочитанную нам днем преподавателем кафедры. Лектор сыпал цитатами из научных статей о генетической предрасположенности, макро- и микросоциальных факторах, значении психических травм, роли родителей, улицы и детских коллективов в формировании гомосексуализма. О том, что это патология, ни у кого-либо из присутствующих коллег сомнений не возникло.
  Уже вечером, собравшись всем блоком в нашей комнате, мы продолжили обсуждение этой проблемы. За время беседы у меня сложилось впечатление, что наш белорусский коллега прочел бы подобную лекцию на несколько другом уровне. Мы в тот вечер не конспектировали. Тогда мы обсуждали, но больше слушали о психических проблемах, с которыми сталкиваются взрослые, перенесшие в детстве гомосексуальное насилие. Каждая фраза, сказанная тогда коллегой, через много лет кажется высеченной в граните.
  В зависимости от возраста, особенностей гомосексуальной травмы, характерологических особенностей, степени психической стойкости, симптомокомплексы могут проявляться по разному.
  По словам коллеги, наиболее распространенным защитным механизмом является ощущение личностью, в зависимости от давности гомосексуальной травы, отчужденности от самого себя. Разум покидает личность в ситуациях стресса. Одновременно возникает ощущение собственного бессилия и незаслуженных страданий.
  Взрослые, подвергшиеся в детстве гомосексуальному насилию, довольно часто причиняют себе физический вред. "Нечаянные" ушибы, порезы, щипки, прикусывания собственного тела приводят к выбросу специальных гормонов, эндорфинов, дающих временное ощущение покоя.
  Сама психическая реакция у перенесших подобное насилие, как правило, неадекватна и избыточно активна. Чаще это приступы страха, панические атаки. Организм не в состоянии расслабиться. Таких людей, независимо от ближайшего или отдаленного периода насилия преследуют навязчивые воспоминания, ночные кошмары.
  Частой реакцией на гомосексуальное насилие в детстве является гиперсексуальность в подростковом и взрослом состоянии. Часто она бывает также гомосексуальной. У таких пациентов, переживших в детстве гомосексуальное насилие, часто возникает паранойя (бредовые переживания), галлюцинации и преходящие психозы. Характерны перепады настроения, немотивированные вспышки гнева, депрессии и тревожности.
  Жертвы гомосексуального детского насилия начинают опасаться окружающих, в том числе и своих родственников, неспособны поддерживать отношения, основанные на взаимном доверии. Ночной энурез в подростковом возрасте (ночное недержание мочи), необъяснимые вспышки истерики, перемены в поведении могут быть признаком того, что в детстве было совершено сексуальное насилие.
  Психологи и психоаналитики пишут о том, что воспоминания о гомосексуальных психотравмах часто вытесняются в бессознательное, так как разум, спасаясь, отталкивает их.
  Пережившие в детстве гомосексуальные травмы, во взрослом состоянии часто пытаются найти утешение в употреблении алкогольных напитков и наркотиках. Об одном подобном случае групповой реакции детей на гомосексуальное насилие со стороны подростка и последствиях этого страшного деяния в отдаленном периоде смею вам сегодня доложить.
  - Я работал, - продолжал наш минский коллега, - психотерапевтом и по совместительству наркологом в одной из поликлиник, расположенной в одном из промышленных районов Минска.
  Ко мне обратился больной из, запущенного в недалеком прошлом, села. Сейчас это, считай, центр города. С подросткового возраста пациент страдает хроническим алкоголизмом. Начало было положено пивом, потом дешевыми "чернилами". Продавалось в семидесятых якобы сухое вино, которое можно было действительно использовать в качестве чернил. Они были настолько насыщенными, что на свет ничего не просматривалось даже в бокале. Привозили его из одной из арабских стран. Уже не помню, откуда.
  А потом стал пить все, лишь был бы градус. Затем женился. После рождения дочки с заячьей губой дал зарок. Зарок не пить, по его словам, он давал раз триста. После сенокоса уснул в библейском ложе - в яслях, где в сарае держали корову, телку и маленького бычка. Утром проснулся, а рядом его солдатский вещмешок и старый, с отвалившимися петлями, перевязанный бечевкой, чемодан. Поплелся он к матери. Увидев его, мама тихо сказала:
  - Боже, "радость" какая в доме! - и тихо заголосила.
  "Благость" навещала его весной и летом. Звалась она березовым соком. Добавлял сахар. Он был тогда дешевым! Гнал самогон. А потом перестал гнать. С соседней улицы собутыльник научил. Перебродит березовый сок и пей сразу. Если не выпить сразу, долго не хранится. Прокисает, словно уксус. Организовали втроем "кооператив". Заправляли бражку через неделю. Выпьют у одного за неделю, с понедельника пьют у другого. А потом у третьего. А за это время у первого бражка дозревает.
  Потом наш герой лечился в ЛТП. Полутюрьма, полубольница. Сначала передавали им охранники бурду за большие деньги. А потом и денег не стало. На белом коне (белая горячка) въехал в изолятор. Потом держался. С тем его и отпустили домой. Обо мне наслышан от соседки. У той муж после нескольких посещений бросил пить. Заметьте, я не говорю: вылечил я его. Не люблю я этого шарлатанского слова. Не лечится эта беда. Помочь бросить пить можно и нужно. Я помогаю. А прекращает пить сам пациент. Эти условия нашего общения я оговариваю со всеми пациентами с первой встречи. От алкоголизма, наркомании, и табакокурения не лечат. Доктор помогает перестроить психику так, чтобы пациент не пил, не курил, не употреблял наркотики.
  Отсев обратившихся приличный. Во первых, беру только первую и вторую стадию. Некоторые, испугавшись, что их лишают такого "блага", посетив один-два раза, уходят. Бог им судья. Зато с, поставившими цель "завязать", мне работать легче. И процент положительных результатов у меня выше, чем у коллег. Это уже мое "шарлатанство". Все стараются выведать у меня секрет успешного лечения. А секрет проще пареной репы. Просто каждый больной для меня - главный. Он у меня на первом месте, пока я не закончу с ним работать.
  А если сказать, не лукавя, есть у меня секрет. Секрет весь в том, что нет у меня универсального метода. Просто к каждому надо подобрать его "ключик". Выведать, откуда у алкоголизма каждого пациента ноги растут.
  - Почему он пить начал! - вот в чем вопрос.
  Пациент в исключительно редких случаях скажет правду. Не со зла, как говорится, он. Просто сам не осознает. Если помогу осознать, уже половина успеха лечения. Один просто с дружками после работы расслабляется, а на самом деле жену ревнует до смерти. А заговорить с ней и дать себе отчет - сил нет. У другого, по его словам, дома "ведьма", вот он и убегает из дому. Бывает, живет с одной, а любит другую. А на самом деле на работе продвижением по службе его обошли.
  А дальше в ход идет все, что больше подходит этому пациенту: Гипноз, выработка условного рвотного рефлекса на вкус, запах и одно упоминание об алкоголе. Есть метод эмоционально-стрессовой терапии. Это тут, в Харькове его любят. А самым действенным методом является осознание пациентом ситуации, в которой он находится. Тут вводится в бой тяжелая артиллерия - метод психоанализа. Но в условиях городской поликлиники, где работа ограничена жесткими временными рамками, проведение классического психоанализа практически неосуществимо. Вступает в силу мой секрет!
  Вспомните о специальных приемах, применяемых в состоянии гипнотического состояния пациента! Среди них выделяется своей оперативностью и эффективностью гипнопсихоанализ. В полутемной комнате я укладываю пациента лицом вверх так, чтобы перед глазами его был однотонный фон стенки. Пациент, кроме стенки, ничего не видит. Ввожу его сначала в глубокий транс, внушаю, что он слышит только меня и может говорить. Говорить должен, о чем угодно, лишь бы не останавливался, не молчал. Если "тормозит", запинается или замолкает, значит "теплее".
  А я "фильтрую", потому, что прямо пациент никогда не скажет. Сторож у него внутри сидит. Держит. Как же, пить больше не будешь? Как жить будешь? Непорядок! И "враг", т.е врач сзади, чтобы его не было видно, сидит! Держи ухо востро! Обманет! Это все на подсознательном уровне. Редко с первого раза получишь результат. Иногда приходится встречаться много раз, чтобы усыпить бдительность.
  Вышло так, что мой пациент "раскололся" с первой встречи. К концу сеанса заподозрил я гомосексуальную травму в детстве. Все, хватит на сегодня! На втором сеансе пациент стал дружелюбнее, потом стал раскрывать подробности. А я с каждым сеансом погружал его во все более поверхностное гипнотическое состояние. Конечной целью было выведение психики моего пациента на уровень осознания первопричины его пристрастия. К финишу наших встреч он открыто рассказал, что пить начал, чтобы забыть этот постыдный грех.
   Оказывается, совратил, практически изнасиловал моего пациента в возрасте восьми лет подросток, его собственный дядя, старше племянника всего лишь на пять-шесть лет. Вначале все выглядело игрой, в которую были вовлечены еще двое восьмилетних мальчишек, его одноклассников. Один по линии матери был племянником подростка, другой - недалекий, приходивший играть, сосед.
  Сначала подросток связал всех страшной клятвой. А потом начались, с постепенным "погружением" вглубь, игры. Дальше их отношения принимали все более обнаженные формы содомии. При этом, каждый раз предводитель не забывал в очередной раз заставить дать клятву о неразглашении тайны об их приобщении к "группе избранных".
  Беседы наши с пациентом стали более искренними, пациент уже не стеснялся рассказывать мне подробности их тайных встреч. А я, не скрывая, раскрыл в его сознании первопричину его погружения в стакан с алкогольным зельем. Однажды он заявил сам:
  - Все, словно очистился я. Просто понимаю. Нельзя мне пить. Я всю жизнь, если шли разговоры о педерастии, либо шли по телевизору передачи демонстраций с радужными флагами, уходил на улицу. И пил! У меня двое детей! Я не хочу, чтобы они повторили мой путь!
  А я, словно боясь спугнуть "дичь", приближался к главному. Несмотря на то, что прошли все сроки лечения, перевел наше общение в плоскость дружеских встреч. Меня, как нарколога, медицинского психолога интересовала судьба членов, когда-то созданного подростком, клуба "избранных". Меня интересовали психопатологические особенности динамики, развития психопатологии членов этой группы до взрослого состояния. Где они теперь, и что с ними? Какой они выбрали путь. Случилось так, что мой пациент самостоятельно начал этот разговор.
  - Что касается моего родственника, дяди, мама всегда подозревала неладное. Только почему-то молчала. Наверное боялась, что мой отец убьет своего племянника. Он мог это сделать, тем более, что с фронта пришел дважды контуженным. Несколько успокоилась мама тогда, когда Гриша, так звали моего дядю, после семилетки, тогда в селе была семилетняя школа, ушел учиться в ремесленное училище. После училища до армии работал токарем в какой-то строительной организации.
  - Потом была армия. Служил где-то в Средней Азии. Обычно с армии ребята приходят бравыми, возмужалыми, долго носят солдатскую форму, ходят в сельский клуб, провожают девчат. А Гриша приехал усохший, весь помятый, форма грязная. Сразу же снял форму и одел свои доармейские спортивные брюки. Приехал он со сломанным приплюснутым и кривым носом. Левое ухо стало в форме шара, как у борцов, хотя спортом он никогда не занимался. Ходил ниже травы и тише воды. Потом пошел работать фрезеровщиком. Не работал, а отрабатывал, ждал конца рабочего дня. Жил в общежитии. Напивался до беспамятства. Однажды был найден у стены с обратной стороны общежития. Был зверски избит неизвестными. Заявления в милицию не подавал.
  Потом женился, вернее сошелся с женщиной старше его, имевшей сына. Спустя год, женщина родила дочку. Все стало вроде налаживаться. Потом, по непонятной причине женщина выгнала его из дома. Сейчас я подозреваю, что он стал приставать к ее сыну. Совсем недавно появилось у меня такое объяснение. А потом, без конца менял места работы. Никак не мог прижиться на одном месте. Тогда мы не были еще в черте города, в селе колхоз был. Приглашал его председатель токарем в колхоз. Зарплату обещал нормальную. Гриша отказался.
  Потом строили на окраине Минска мясокомбинат. Устроился он там токарем. С первых недель начались конфликты на работе из-за спиртного. До обеда все нормально. После обеда ходит и работает, как пришибленный. Потом вскрылось. Еще с одним слесарем, родом из Херсона, ездили к нему домой, когда мак созревал. Лезвием портили маковые головки в окружающих селах, на салфетки собирали сок. А потом высохшую маковую солому пропускали через соломорезку и привозили все это сюда. В заброшенной трансформаторной будке варили в ложках зелье, набирали в шприц и кололись. Это бабушке потом рассказали, после его смерти.
  По субботам и воскресеньям снова стал напиваться до потери сознания. Видимо остатки совести шевелились в нем, заливал все свои грехи водкой и наркотиками. Потом в понедельник на работу не вышел. Нашли его случайно в сосновом бору. Повесился почему-то на высоте почти пяти метров. Похоронили без священника.
  Помолчав, мой пациент неожиданно добавил:
  - Бог с ним, с Гришей! Земля ему стекловатой.
  Я немолодой врач, тогда услышал такое пожелание впервые.
  - Вот, если бы ребята были живы, уверен, вы помогли бы им обязательно!
  Наконец-то! А я так медленно и деликатно подбирался к этому вопросу:
   - Что с ними?
   - Витя, двоюродный брат, стал напиваться еще раньше, чем я. Их семья более зажиточная, к праздникам ему, как правило справляли новый костюм. Пока трезвый, пылинки с него сдувал. Как напьется, сам по натуре тихий, начинал буянить, валялся в грязи. При этом, не скрывая, проявлял особую тягу к противоположному полу. Впервые увиденной девушке напрямик предлагал свои сексуальные услуги. Особенно в клубе, при скоплении молодежи. Потом взяли его в армию. Год не брали, никак не мог набрать положенные пятьдесят килограммов. Затем попал в какие-то войска, обучился приемам. Как демобилизовался, приехал козырный, стал приемами расшвыривать взрослых здоровых, когда-то шпынявших его, мужиков так, что те лепились к стенке, как куски мокрой глины.
  Потом поехал рейсовым автобусом в Минск. Залез с мешком на крышу одного из самых высоких зданий. Стал кричать, что он захватил здание, а всех жителей взял в заложники. Потрясая мешком, грозился взорвать дом, если не подадут на веревке много бутылок водки и закуску. Кроме этого, требовал деньги. Сколько, сам не говорил. Все твердил:
  - И деньги! И деньги!.
  Обезвредили "террориста" быстро. В мешке была какая-то старая фуфайка и мусор. Положили Витю в психбольницу. Вышел он из белой горячки и на полном серьезе организовал в отделении секцию. Стал учить психбольных приемам восточных единоборств. Изолировали сразу же. Лечили его в психбольнице долго. Когда вышел, пошел по настоянию участкового врача на обследование. Не нравился ей его внешний вид. Желтый, исхудавший. Долго отказывался пройти обследование.
  А потом началось сильное легочное кровотечение. Завезли сначала в инфекционное отделение. Из-за желтухи. На рентгене туберкулез. Все легкие в дырках. И еще желтуху где-то привили. Быстро сгорел Витя.
  - А четвертый из вашей компании? Что с ним?
  - Там отдельная история! Единственный из нашей компании закончил среднюю школу, хотя уже в школе напивался безбожно. Но был способным. В школе ни одна драка не обходилась без него. При этом, как правило, начинал потасовки сам. В результате сам же получал больше всех. Поступил в строительный техникум. При поступлении обещали трудоустройство в городе, квартиру в льготной очереди. Учился хорошо, говорил что у него одни пятерки. А вот с драками все продолжалось по прежнему. Сам начинал. Если в техникуме или в городском парке танцы, выпив, цеплялся по самому пустячному поводу и без повода. К нему даже кличка пристала: "Выйдем".
  Вызывал он ребят в вестибюль или на улицу и начинал драку. Всегда получал больше всех. После этого, весь в ссадинах и синяках неделю ходил успокоенный. Потом все начиналось сначала. Однажды в городском парке была драка, к которой он не имел никакого отношения. Но бросился в самую гущу. Скоро вся группа дерущихся мгновенно разбежалась. На дорожке парка остался лежать один Витя. Под ним растекалась лужа алой крови. На вскрытии сказали, что его пырнули в живот острым ножом и разрезали какую-то важную жилу.
  - Аорту, что ли?
  - Да-да! Правильно! Аорту! Умер на месте ...
  Все присутствующие в комнате врачи-курсанты надолго замолчали.
  - Почему он лез в драку, если регулярно получал по полной?
  - Это как элемент патологического опьянения и как следствие совершенного над ним гомосексуального насилия. В результате побоев, травм в организме вырабатываются эндорфины, которые устраняют физическую боль и оказывают успокаивающее воздействие.
  - Совершенно верно! - заявил другой коллега. - У нас в отделении работала медицинская сестра. Не пила, не курила, работала без замечаний. Но регулярно придиралась к мужу, пока тот ее не отколошматит по полной. Тогда на несколько дней она успокаивалась и продолжала любить мужа с новой силой. А потом все по новой. Это такая форма садо-мазохизма.
  - Главное в другом. - сделал заключение наш минский коллега. - В результате гомосексуальной психотравмы в детстве, у всех без исключения развились психопатологические черты характера. У каждого по своему индивидуальному типу, в зависимости от течения беременности матери, наследственной предрасположенности, воспитания в семье и в школе. Но общим, как у перенесших в прошлом гомосексуальное насилие, так и совершавших его, является несомненный, более чем вероятный риск развития хронического алкоголизма. Но это еще не значит, что все алкоголики перенесли в детстве гомосексуальное насилие. Здесь необходима грамотная настороженность.
  
  Когда я писал главу, возникло много вопросов, на которые у меня не было ответов. Порылся в старых записных книжках, нашел номер домашнего телефона минского доктора. Позвонил. Там давно уже живут другие люди. Тем не менее, телефон его сына я нашел. Снова звоню. К глубокому сожалению, наш коллега более десяти лет назад ушел из жизни в результате инфаркта. Это случилось на работе. Выходит, выкладывался мужик до самого конца по полной. Земля ему пухом!
  
  
  
  Побег от дьявола
  
   Описанные нижеследующие события я оценил бы как бред больного воображения или заведомую ложь, если бы сам не был свидетелем и участником истории, более, чем сорокалетней давности.
   Тогда, после ухода с административной работы я заведовал ЛОР-глазным отделением номерной районной больницы. Одновременно еще в течение десяти лет я оставался председателем райкома профсоюза медицинских работников. Все самые скверные кляузы, грязные разборки медицинских работников между собой и жалобы пациентов на "неправомерные", по их мнению, действия врачей становились предметом моего разбора с участниками производственных и житейских драм.
  Район до 1976 года был относительно большим. Тридцать два населенных пункта, включая крупные Дондюшаны, Тырново, Окница, Атаки. 104,5 тысячи населения, четырнадцать профкомов, 1640 медицинских работников. Работы хватало. Бывало, после основной работы в отделении до вечера накатывал по району 50 - 80 и более км. Автомобиль, как правило, присылал за мной главный врач, но чаще он звонил главному врачу тырновской больницы Михаилу Степановичу Мустяцэ. Михаил Степанович всегда с неохотой выделял мне, видавшую виды, дребезжащую и, сосущую в салон пыль, санитарную "Волгу" ГАЗ-21. Михаил Степанович все выписывал, выделял и выдавал с превеликой неохотой. Таков был он!
  Водителем на той "Волге был Вася Жордан (фамилия изменена). Ездить с ним всегда было тягостно, так как в "Волге" всегда пахло стоялой мочой. Напиваясь, Вася во сне мочился в постель, мог не удержаться в машине. Не успевал притормозить. Он был племянником предыдущего главного врача и чувствовал себя выше не только остальных водителей, но и врачей, особенно младше его возрастом. В их число входил и я. Чтобы не задевать его легко уязвимого самолюбия и помня, что во время поездки моя жизнь была в его руках, я не сопротивлялся.
  Читателю покажется дикостью, но некоторые водители санитарных машин в те годы позволяли себе ездить во власти зеленого змия. Вася исключением не был. Заметив издали на перекрестке работника ГАИ, Вася включал дальний свет, мигалку и сирену. Некоторые сотрудники правопорядка, бывало, брали под козырек, чем Вася весьма гордился. Целый день Вася ездил подшофе, то есть навеселе. Но по после работы, объезжая и обходя своих многочисленных приятелей "надирался" основательно. Утром все снова все было в "порядке".
  Васю не раз уличали в "благостном" состоянии, временно отстраняли и переводили в слесари, которые по штату вообще не были нужны, угрожали увольнением по статье, ложили в психиатрическое отделение. Вася каждый раз клялся больше не пить. Не ручаюсь за точность приведенного в пример стиха, кажется Федорова:
  И клялась на белом хлебе,
  И клялась на белом снеге,
  Синевой небес клялась.
  Потеряла клятва силу,
  Потеряла клятва власть.
  Поклялась и согрешила.
  Согрешив, опять клялась.
  Думаю, в нашем случае это о Васе и его единоверцах во чекушке. В конце концов решили. Весной, по истечении срока эксплуатации и техническому состоянию автомобиля, "Волга" подлежит списанию. А там, Васю - хоть в конюхи! Или - гуляй Вася!
   Летом ко мне, предварительно позвонив, приехал председатель бельцкого горкома профсоюза медицинских работников. Потерянный день. По памятке, напечатанной на листе бумаги, он проверил работу нашего райкома и нескольких профкомов. Потом вдвоем сели за отчет. Уезжая, проверяющий оставил мне свою памятку с тем, чтобы назавтра я проверил райком Глодянского района. Была когда-то такая практика взаимных проверок профсоюзной работы медицинских учреждений. Я тут же позвонил глодянскому коллеге, предупредил о моем приезде и, чтобы не терять времени, попросил его подготовить некоторые базовые данные для предстоящего анализа деятельности райкома.
  Тогда же я предупредил Васю о предстоящей проверке. Неохотно принял мое известие Вася. Завтрашняя поездка - это путешествие длиной шестьдесят километров в другой район, а ездить на расстояние дальше, чем видна заводская труба, Вася не любил. Район не свой, ГАИ чужая. Сегодня пить больше нельзя. Иначе завтра перегар! Завтра обратно вернемся, в лучшем случае, после обеда, а может к вечеру. Выпить можно будет только после работы! Это целый день коту под хвост!
  Выехали мы пораньше. К половине девятого мы были на месте. Как говорится, и слава богу! Для начала к главному врачу необходимо зайти, представиться. Таков этикет. Навестили мы главного врача вдвоем с местным председателем райкома. Встреча прошла радушно и оперативно. А вот с проверкой! Молодой был председатель! Работать работал, а на бумаге работы не видно. Пренебрегал протоколами заседаний. Пришлось попотеть с ним вместе, чтобы восстановить хотя-бы часть предыдущих событий. Особенно документы финансово-хозяйственной деятельности. Бухгалтера-кассира надо постоянно держать на коротком поводке. Печальный опыт у меня лично был небогатый, но горький!
  Потом зашел в ЛОР-отделение. Коллега - мой старый приятель, много лет заведует. Грамотный мужик. Там же в столовой отделения мы и пообедали. Вкусно готовят! А Вася ест неохотно. Хоть и худой весь, иссушенный, а пот с кончика его длинного кривого носа в борщ капает. Приятного мало. Вышли мы во двор больницы. А там, как говорят, у гаража полный шухер. Бельцкая ГАИ по району шастает, всех останавливает. В трубки заставляет дуть, наиболее подозрительных везут в приемное отделение! Приуныл мой Вася. Раньше дома ему даже пива не видать! Поехали!
  Миновали мы Рышканы. На развилке - как витязь на распутье. Налево поедешь - дорога великолепная, но дальше. Не доезжая Единец на Кетрошику, Гашпар, Фрасино, Тырново. Направо - только уложенный асфальт, но велика опасность ГАИшников встретить. Самая близкая дорога - прямо. Но до Михайлян усыпана гравием так, что колеса погружаются и пробуксовывают. Зато милицию встретить - минимальный шанс.
  Поехал, не раздумывая, Вася прямо. Сначала ничего, а через пару километров мотор с натугой ревет, колеса погружаются в недавно насыпанный гравий, машину на ровном месте заносит. Камни по сторонам разлетаются, словно разбрызгиваются, бьют по днищу. Иные бьют, словно молотом тяжелым. Каждый удар в моем сердце болью отзывается. Не люблю я, когда над техникой так издеваются. Словно тебя самого бьют камни.
  А Вася за рулем сидит напряженный. С трудом держит рулевое колесо. Каждый крупный камень ударом отзывается, на готовом вырваться из Васиных рук, руле. Глянул на спидометр. Мать честная! Стрелка застыла на цифре сто! Куда гоним? А Вася сидит, к рулю прильнув, пот снова прошиб его. Взгляд переводит с дороги на зеркало заднего вида. А я в свое, правое, ничего не вижу. Пыль на дороге, на зеркале мутная грязь, бог его знает, какой давности. Повернулся на назал.
  Мать родная! Нас догоняет огромный ЗИЛ. Едет почти по левой обочине, где гравия и камней меньше.
  - Вася! Сейчас направо полевая дорога, а там сад! Сверни, пропусти его к чертовой матери! Нутром чувствую, быть беде!
  - Нет! Не пройдешь! Там тупик! В нем он и задавит меня!
  - О чем ты?
  Вася молчал. Проехали мы проселок. Дорога пошла на подъем с легким поворотом направо. А я только назад смотрю. Новый ЗИЛ легко нагоняет нас. За рулем молодой круглолицый парень. Улыбка на все его круглое лицо. Сейчас обгонит и пойдет впереди нас. Тогда весь шквал гравия лобовое стекло нашей "Волги" на себя примет!
  -Вася!
  А Вася, глядя в зеркало заднего вида, зубы стиснул. Желваки побелели. Сейчас зубы начнут крошиться. Достигли мы почти плавного поворота, а ЗИЛ уже в восьми-десяти метрах за нами. Водитель улыбается.
  - Еще и улыбается, черт! - вырвалось у меня.
  Васю мои слова словно подстегнули. Мгновенно переключился он с четвертой на третью и, как раз на плавном повороте дороги прижал педаль газа до полика. Взвыл волговский мотор, забуксовали колеса. А я назад смотрю. Из-под задних колес нашей "Волги" шквал гравия рвется. На повороте весь град камней летит в лобовое стекло ЗИЛа. Затуманилось лобовое стекло новой машины мелкими трещинами, появились рваные отверстия. А Вася, знай давит. Затормозил ЗИЛ на полном ходу, едва не занесло его в кювет. Остановился! Прочно на прикол встал!
  - Вася, что с тобой!
  А Вася включил четвертую и снова стрелка спидометра выплясывает вокруг ста. А тут Михайляны. В населенном пункте правилами дорожного движения предписано ограничение скорости. Вася знай давит. Так въехали мы в Барабой. Васю словно подменили. Аккуратно объезжает колдобины, камни. Вот и центр. Поворот направо, потом налево, затем снова направо. И длинный спуск! Разогнал Вася "Волгу" так, что в самой лощине прижало меня к сиденью, словно в начале выполнения "Мертвой петли" на истребителе .
  - Вася! Куда спешишь?
  Вася молчит и выжимает из машины все возможное и невозможное. Как мы на повороте в Бричево не влетели в мельницу, одному всевышнему известно. Куры, разбрасывая разноцветную метель из перьев, ударились в решетку. Тяжелая "Волга" едва ощутила два или три легких удара.
  Влетели мы во двор больницы, Вася ударил по тормозам. Встали. Вася вышел из машины и бессильно опустился на толстенный, гладко срезанный комель акации, поваленной еще ранней весной у здания, где ютилась наша администрация. Неожиданно в передней части машины послышалось громкое и отчаянное:
  - Кхе-е-е-е!
  Вася вскочил и, готовый удрать, округлившимися от ужаса глазами смотрел на передок "Волги". Я обошел машину спереди. Нагнулся. В левом рваном, когда-то прямоугольном отверстии, куда вставляется домкрат, заклинило черную курицу. Ее мы везли из самого Бричево. В это время у "Волги" стала собираться толпа мужской половины администрации и хозяйственного двора. Посыпались вопросы, шутки, комментарии. На людях отошел от случившегося и Вася. Обошел машину и нагнулся. Я заметил, что черная курица ему не понравилась. Попросил кого-то:
  - Вытащите и отрубите голову! - и потерял интерес.
  Потом подошел к санитарному фельдшеру и сунул ему в руку какую-то бумажку. Деньги конечно! Тот скрылся в дверях магазина напротив больничного двора. Через несколько минут появился со слегка оттопыренными брюками на животе. Заметно было, что следя за мной, он усиленно втягивает в себя живот. Обошел гараж с тыльной стороны, вошел в каморку, служащую то сторожкой, то мастерской. До увольнения столяр там работал. Главным предназначением той каморки, вы уже догадались, было место для кратковременных встреч страждущих. Там оперативно давили "пузырь" и тут же разбегались. Через несколько минут вышли наши герои поодиночке. Вася взбодрился, плечи стали прямее, стал более осмысленным взгляд.
  В тот же день я рассказал о нашей гонке по гравию Михаилу Степановичу. Взглянув, по своему обыкновению, на меня исподлобья, он буркнул:
  - Вы что, хотели, чтобы ЗИЛ сделал решетку из лобового стекла на "Волге"? Вы пошли бы просить стекло в "Сельхозтехнике"?
  - Я не о "Волге", Михаил Степанович. Я о Васе. С ним опасно ездить. Такое ощущение, что гонится за кем-то. Странный он в последнее время!
  - Он всю жизнь странный! А почему вас так интересуют кадровые вопросы?
  Я, и не только я, знали, что Михаил Степанович болезненно относится к любым вопросам, затрагивающим его административное самолюбие. А со мной у него отношения были особые. Они достойны описания в отдельной повести. Если короче, то Михаил Степанович всерьез опасался, что я, после третьего заявления освободившийся от должности первого заместителя главврача одного из самых крупных тогда районов республики, мечтал занять его место главврача, по сути участковой больницы. Это стало его своеобразной паранойей.
  - Михаил Степанович! Я председатель райкома профсоюза медработников. Я должен думать о полутора тысячах работников. В том числе и о вас с Васей.
  На том и разошлись.
   В разговоре с главным врачом района, я поднял этот вопрос, подробно описав мою позицию и позицию главного врача на месте.
   Василий Иванович вызвал заведующего гаражом. Владимир Иванович, болезненный, но необычайно серьезно относившийся к своим обязанностям, человек, предложил простое решение:
   - Надо будет переговорить с сотрудниками ГАИ. В первом же случае вождения машины в состоянии алкогольного опьянения, изъять права. Вы, надеюсь помните, что я земляк Васи и его покровителя? Мне труднее всех!
   Вася после памятной поездки стал относиться ко мне, если не с большим уважением, то по крайней мере, с повышенным вниманием. Я заметил, что он ищет уединения для беседы со мной. Учитывая в анамнезе травму носа, выраженную его наружную деформацию, без сомнения и искривление носовой перегородки, в конце рабочего дня я спросил его о носовом дыхании. Пригласил его в отделение с тем, чтобы осмотреть его нос. В конце осмотра Вася, перед тем как уйти, неловко переминаясь с ноги на ногу, спросил меня:
   - Евгений Николаевич! Вы его тоже тогда видели?
   - Когда и кого?
   - Когда мы ездили в Глодяны!
   - Так кого я должен был видеть?
  Васе было неловко. Я видел, что ему тяжело продолжать разговор.
   - Ну, тогда ... Черта!
   - Какого еще черта? - в моей груди стало пусто.
   - Тогда вы крикнули, что черт вам улыбался!
  Я почувствовал, что мне становится дурно. До меня стала доходить вся серьезность положения.
   - А ты его часто видишь, Вася?
   - Не часто, но бывает. В фильме он неправильный. На самом деле хвост у него короче, а сам он ярко-рыжий. Только хвост черный! - доверительно просвещал меня Вася. - и рога назад больше закручены. Он тогда сидел за рулем ЗИЛа. Вы сами сказали, что он улыбался вам.
   - Нет, Вася, мне, наверное, показалось.
   - Спастись от него можно только в колодце. Только надо успеть перекрестить колодец.
   Все происходящее казалось мне нереальным. Я понял, что Вася в пределирии, в предверии белой горячки. Его надо изолировать. Когда Вася вышел, я позвонил Михаилу Степановичу. Его, как назло не было. Позвонил главному врачу района. Передал содержание разговора с Васей.
   - Забери у него ключи от "Волги". Любым способом. Скажи, что я велел. Он не пьяный?
   - Вроде нет ...
   - Его надо изолировать в психиатрическом отделении.
   - Вызвать скорую?
   - Вырвется! Они сильные в делирии ... Надо чтобы он сам приехал. Он не агрессивный?
   - Нет! Говорили спокойно, только не о том ...
   - Ясно!
   Я вышел во двор больницы. Встретил завхоза. Попросил закрыть Васин гараж на еще один замок. А сам пошел по территории в поисках Васи. Кто-то сказал, что Вася уехал с с соседом к себе домой. Я позвонил:
   - Володя! Вася с тобой ехал домой?
   - Да! А что случилось?
   - Не нравится он мне сегодня ... - подробности я раскрывать не стал.
   - Да нет! Все нормально! Стал готовить замес глины. С женой работают. Сын рядом.
   Успокоенный, я поехал домой. С утра, перед тем, как ехать в отделение зашел к главному. У него в кабинете был мой преемник по оргметодработе. Среди прочих тем, говорили о Васе. Решили, что его осмотрит психиатр на месте. Но лечение не дома, а в стационаре.
  - Ни черта с ним не случится! - сказал Иван Иванович. - Сам ленивый, как пес. Если ему нужно работать дома, пусть берет отпуск!
   В это время зазвонил телефон. Главный снял трубку. Долго молчал. Только желваки катались, словно жили отдельной жизнью. Потом кинул на меня взгляд, от которого у меня в животе стало холодно:
   - Звонил Мустяцэ. Ночью Вася бросился в колодец. Обнаружили утром случайно, когда пытались достать воду. Просит помочь с гробом. На складе в больнице у него досок нет. И столяра нет ...
   Казалось, так скверно я себя не чувствовал ни разу в жизни.
   На фоне этой трагической развязки не стало большой радостью последовавшее распоряжение главного врача о выделении мне служебного автомобиля "Москвич 408" без водителя.
  
  
  
  Бутылка шампанского
  
  Это было летом восемьдесят второго. Я заканчивал учебу в аспирантуре на ЛОР-кафедре и готовился к защите диссертации. В тот день мы ждали приезда моего старшего брата Алексея с семьей. Он работал доцентом кафедры травматологии Тернопольского медицинского института. Тогда он был в отпуску. По его приезду мы запланировали рыбалку, уху, вареные в любистке раки, шашлыки.
  Накануне по телефону брат сообщил, что выезжает в одиннадцать. Нормальной езды, по крайней мере для меня, предстояло не более пяти часов. Но это для меня! Прибытие Алеши же, как и Фиделя Кастро на кубинские митинги, по нашим, подкрепленным многолетним опытом, наблюдениям, следовало ожидать на три-четыре часа позже. Во первых, выезжал всегда позже, нежели планировал. Перед выездом тщательно, словно ехал на выставку, протирал снаружи и изнутри автомобиль. Даже Жанна, его жена, начинала нервничать.
  Но Алеша всегда был верен себе. Тщательно проверял техническое состояние машины: уровни всех жидкостей, масла, тормозную систему, электрооборудование. В населенных пунктах, даже если дорога была пустынной, он снижал скорость до сорока и так держал, пока дорожный знак не указывал на конец ограничений. Он был начисто лишен азарта, который до сих пор одолевает меня, особенно в дороге: "состязаясь с самим собой", быстрее доехать до пункта назначения. Мне уже скоро семьдесят три, а такой "бзык" сохранился во мне поныне.
  В четыре часа дня мы начали отсчет. В семь вечера, с самой длительной отсроченной поправкой, брат должен приехать! А его нет! Восемь, девять ... Мы стали волноваться. Десять! ... Ровно в десять пятнадцать, с опозданием на шесть часов пятнадцать минут, Алексей въехал в проезд.
  В проезд, да и в любое другое место назначения, мы также въезжали по разному. Брат сворачивал и светя фарами въезжал в переулок "передом". Я же всю жизнь, независимо от дня или ночи, погодных условий и времени года въезжаю задним ходом. Так выезжать удобнее.
   Быстро накрыли стол. Вареная, вытащенная из ухи рыба, шашлыки, уха и, наконец, под светлое вино, раки. Надо сказать, что алкоголь в нашей семье никогда не был культом, несмотря на то, что и дед по маме и мой отец были грамотными виноделами. По приезду Алеша позволял себе бокал, иногда чуть больше легкого сухого вина. А если выезжать надо было раньше, не пил вообще. Я, будучи принимающей стороной, позволял себе немного больше.
  Вино было отменным. Случайно узнав о приезде брата, с которым много лет они были дружны, бесподобную чимишлийскую "Лидию" прислал наш старинный добрый знакомый, директор недалекого совхоза. Когда стали разливать вино, в гостинной распространился удивительный аромат. Попросили налить бокалы даже непьющие женщины. Когда я разлил вино, Алеша спросил меня:
  - Ты сегодня не ургентируешь?
  Ургентировать - значит в нерабочее время находиться в пределах досягаемости и быть готовым выехать на присланной "ургентной" машине в больницу для оказания помощи больным твоего профиля при неотложных состояниях.
   - Да! До десятого я дежурю на дому.
   - Тогда вина тебе сегодня не видать, даже небольшой рюмки!
   - Чтобы тебе больше досталось? - вспомнив детство, шутя спросил я.
   В детстве брат, как старший, часто "дурил" меня. Вероятно во многих семьях так, особенно в небогатые послевоенные годы. То, взвесив в руке, орехи поменяет, то яблоко "одолжит" с условием возврата по самой высокой процентной ставке, но только с будущего урожая ...
   - Нет! Я серьезно! Давай поужинаем, а потом я расскажу, почему я сегодня задержался с приездом.
   После того, как уничтожили раков, брат начал повествование:
   - Сегодня в девять утра у нас в областной больнице была внеплановая научно - практическая конференция. Были все кафедры хирургического профиля, ректор, зав. облздравотделом, второй секретарь обкома, представитель облсельхозтехнадзора, несколько человек из Киева. Разбирали случай девятимесячной давности, имевший место в одной из центральных районных больниц области.
   Это было во время осенней вспашки после уборки сахарной свеклы. Осень была сухая. Несмотря уборку свеклы комбайном, плодородный слой почвы был убитым и твердым, как бетон. Во время вспашки оборвало лемех. Такое случается. Поменять несложно. Три болта открутить, поменять лемех, закрутить и затянуть. Как правило, эта операция, чтобы не гнать многотонную машину за несколько километров на бригаду, производится в поле.
  Привезли лемех. Тракторист, молодой, тридцати лет могучий атлет, рычагом, управляющим гидравликой, поднял плуг. Улегшись на спину, стал работать. Открутил пластину сломанного лемеха, почистил, прогнал резьбу и стал закручивать. Что-то там у них не выходило с подтяжкой болтов. Надо было трактор с приподнятым плугом подать немного вперед. Попросил тракториста, пришедшего на помощь, продвинуть агрегат. Тот сел за управление и тронул трактор с места. Одновременно, что-то случилось с гидравликой. Опустился плуг. Передним острым концом лемех вспорол кожу бедра и, раздвинув мышцы, прошел за бедренную кость в глубину тканей. Так протащило пострадавшего около полуметра.
   В результате на внутренный поверхности бедра зияла глубокая рваная загрязненная рана длиной около двадцати сантиметров. Немедленно отвезли в приемное отделение районной больницы, которая, к счастью, была недалеко. Дежурный терапевт и медицинская сестра приемного отделения стали промывать и обрабатывать загрязненную грунтом рану дезинфицирующими растворами и перекисью водорода. Послали за дежурным травматологом.
  Тут-то и начинается второй акт трагедии. Дежурный травматолог, с ведома заместителя главного врача, уехал в соседнюю область на какое-то семейное торжество. По согласованию, вместо себя оставил дежурить на дому хирурга, прошедшего в прошлом специализацию по травматологии и военно-полевой хирургии. Хирург, время от времени поклонявшийся Бахусу, в это время был в гостях у приятеля и его соседа. В связи с окончанием рабочего дня решили расслабиться. Взяли в магазине шампанское. По их мнению, совсем немного. Всего по бутылке на брата. Когда осушили последний бокал, за хирургом приехала машина.
  Привезли хирурга в приемное отделение, а там уже собрались родственники пациента. Двадцатисемилетняя жена с пятилетней дочкой, мать, теща, тесть и оказавшийся в гостях случайно, родственник-юрист. Прежде всего попросил хирург освободить помещение от посторонних лиц. Никто спорить не стал, однако родственник-юрист стал требовать заменить, оказывающего помощь, хирурга. Он видел, что, вызванный специалист, мягко говоря, выпивший.
  Хирург стал проводить дальнейшую обработку раны. Крови было мало, но надо было иссечь заведомо нежизнеспособные ткани. В это время родственник - юрист связался с прокурором района, своим сокурсником. Скоро в коридоре собралась авторитетная, созванная прокурором, бригада: дежурный следователь прокуратуры, судебно-медицинский эксперт и нарколог. Нарколог, правда, пытался отстраниться от выполнения своей миссии. Напоминание прокурора об уголовной ответственности за отказ в освидетельствовании на степень алкогольного опьянения при отягчающих обстоятельствах, сделало свое дело.
  В это время в малой операционной между доктором и операционной медсестрой шла дискуссия. Доктор считал свою миссию выполненной, поставил дренажи и распорядился оформить экстренную госпитализацию. Медицинская сестра настаивала на продолжении хирургической обработки раны с контролем ее глубины. Хирург грубо посоветовал ей не лезть "не в свое дело".
  Закончив операцию, хирург вышел в коридор и направился в ординаторскую, чтобы все записать. У входа в ординаторскую он был встречен бригадой, ждавшей его во главе с прокурором. Тут же было проведено освидетельствование на степень алкогольного опьянения. Факта употребления алкоголя хирург не отрицал:
  - Подумаешь, бутылка шампанского! Я не за рулем!
  - С кем пил, у кого пил?
  Поехал следователь прокуратуры домой к приятелю хирурга. Тот дал соответствующие показания:
  - Подумаешь, по бутылке шампанского на брата!
  Были освидетельствованы на степень алкогольного опьянения и оба приятели. Бутылки и бокалы были изъяты. Криминалист сняла отпечатки пальцев с бутылок и бокалов. На всякий случай.
  А в отделении события разворачивались своим чередом. Был вызван заведующий хирургическим отделением. Вместе осмотрели больного, записали осмотр с дежурным врачом по больнице и хирургом, как консилиум. Дали соответствующие назначения. Повторной ревизии раневого канала, к сожалению, не провели. Заведующий поверил своему коллеге. Все, участвующие в консилиуме, расписались под записью в истории болезни и разошлись.
  К утру у больного, несмотря на массивные дозы антибиотиков, противостолбнячный анатоксин и противогангренозную сыворотку, поднялась температура до сорока. Снова консилиум. Перевязка. Из раны сочилась обильная темная мутная сукровица. Снова обработка раны. Ввиду угрожающего состояния пациента была вызвана областная бригада в составе хирурга, травматолога и анестезиолога. После осмотра было принято решение об эвакуации больного в областную клинику.
  К следующему утру состояние больного резко ухудшилось. Нога резко опухла, посинела. При пальпации ощущалась крепитация (потрескивание тканей под кожей при ощупывании пальцами). Были произведены лампасные разрезы. Проведена повторная ревизия раны. К вечеру состояние больного молниеносно ухудшилось. Снова консилиум. Было решено провести высокую ампутацию конечности. Удаленную конечность взяли на судебно-медицинскую и патологоанатомическую экспертизу. При послойном разрезе мышц бедра за бедренной костью был обнаружен травматический карман со следами чернозема.
  Состояние пациента продолжало прогрессивно ухудшаться и ночью больной скончался. Сразу же было возбуждено уголовное дело. В разбирательство включились работники прокуратуры, лучшие областные адвокаты пациента и обвиняемого хирурга. Судебная тяжба тянулась около восьми месяцев. В результате был вынесен довольно суровый обвинительный приговор. Было вынесено и частное определение руководителям лечебных учреждений.
  Брат замолчал. Молчали все сидящие за столом. Потом Алексей повторил:
  - Если ургентируешь, возьми за правило и предупреди всех коллег. До последней секунды ургентного времени ни грамма алкоголя! Возможно травматический карман со следами грязи не нашел бы и другой, трезвый и более опытный хирург. Возможно, смертельный исход у больного был предрешен изначально самой травмой и характером инфицированного грунта, высокой обсемененностью клостридиями (анаэробные возбудители гангрены). Но главным оставалось другое: доктор был в состоянии алкогольного опьянения. Все!
  Попробовать великолепную ароматную чимишлийскую "Лидию" в тот вечер и до конца ургентного периода мне расхотелось.
  
  
  Доктор Валевич
  
  После многократных травм в области носа в результате падений и "военных действий" между "долишной, горишной и серединной" командами у меня сформировалась незначительная деформация наружного носа. Заметил я неровность главного украшения моего лица к тринадцати годам, когда почему-то стал чаще смотреться в зеркало.
  Воспринял я факт асимметрии моего носа весьма болезненно. Желание оценить мой внешний вид приняло характер навязчивой идеи. Походя, моя голова непроизвольно поворачивалась, и я всматривался во все отражающие поверхности: зеркала, оконные, дверные и автомобильные стекла, водную гладь в озере и ведре, никелированные предметы...
  Мне хотелось быть красивым, иметь ровный, прямой нос. Читая книги, я обращал внимание на описание черт лица, особенно формы носа. Я мечтал носить прямой узкий нос, как у легендарного советского разведчика Генриха фон Гольдринга из книги "И один в поле воин".
  Всматриваясь в зеркало, я видел свой нос удлиненным, с нависшим, как хобот, концом. Вместо высокой и узкой переносицы в отражении зеркал я видел своё широкое и приплюснутое переносье. Тогда я узнал, что у носа есть крылья. Крылья моего носа меня не устраивали. Вместо тонких и изящных, они были мягкими, казались бесформенными.
  Окончательно портилось моё настроение, когда смотрелся в зеркало, поворачивая голову вправо-влево. Справа мой нос казался почти прямым. Но слева!... Форма носа мгновенно менялась, появлялся горбик, а кончик носа казался крючковидным. Я стал ненавидеть мой нос. В классе, на улице я весьма болезненно оценивал форму носа моих сверстников, "подбирая" себе подходящее украшение лица. В итоге я остановился на форме носа моего одноклассника Мишки Бенги.
  Брат Алексей в это время учился на старших курсах Черновицкого медицинского института. Во время летних каникул, после долгих мучительных колебаний, я спросил его:
  - Посмотри! У меня сильно кривой нос?
  Осмотрев моё лицо, Алеша задал мне вопрос, который вообще не имел отношения к форме носа:
   - Тебе трудно дышать носом?
  При чем тут дыхание?! Я вообще до сих пор не думал, чем я дышу? Носом или ртом?
  Шумно втянув и вытолкнув носом воздух, я пожал плечами:
  - Вроде нормально... При чем тут дыхание?
  Брат, прижав пальцем одну ноздрю, заставил дышать носом. Я старался. Прижимая другую ноздрю, Алеша попросил:
  - Спокойнее, не так сильно!
  Затем брат, оторвав разрыхленный комочек ваты, поочередно прикладывал его к каждой ноздре:
   - Спокойно! А сейчас сильнее! Слева слегка затруднено...
  Кроме щекотания ватой, я ничего не ощущал. Затем Алеша пошел в дом. Вскоре он вышел с миской, в которой стояли несколько пустых стопок. Одну из стопок поднес к моему носу:
   - Чем пахнет?
   - Уксусом!
   - А сейчас?
   - Керосином!
   - А это что?
   - Самогон!
  Брат поднес к моему носу еще одну стопку. После легко узнаваемого запаха самогона нюхать пришлось дольше:
   - Постное масло!
  Алеша пожал плечами:
   - Вроде норма...
  
   В самом начале зимних каникул родители собрали чемодан с продуктами. На санях, в которые были впряжены стоялые фондовские кони, отец повез меня к поезду. Купив билет, поезд мы ждали довольно долго. Наконец, рассекая темноту, из-за поворота появился прожектор паровоза. Белые риски падающего снега перечеркивали наискось, бегущий перед паровозом, расширяющийся конус ослепительно белого света. Наконец поезд остановился:
   - Ваши билеты!
  Вместе с плотной, не больше спичечного коробка, картонкой билета отец вручил кондукторше зеленую бумажку. То были три рубля:
   - Мальчик едет один! Присмотрите...
  Проводница молча кивнула головой. Отец рывком забросил в тамбур чемодан и махнул рукой:
   - Счастливо доехать!
  Самостоятельно в Черновцы я ехал не впервой. Махнув отцу рукой, взялся за ручку тяжелого чемодана и поволок его в спёртую духоту вагона.
   В Черновцах меня встретил Алеша, с ходу разрушивший мои планы на целый день. Вместо магазинов "Охота и рыболовство", "Зоомагазина", бубличной и тира мне предстояло поехать с Алешей на занятия в больницу.
  - Я договорился с доцентом. Он посмотрит твой нос.
  Фамилию доцента я запомнил на всю жизнь. Это был Тарасюк. Две пуговицы его халата были расстегнуты там, где предположительно был пуп доцента. Через широкую щель выпирал огромный живот. Круглые очки на мясистом носу, огромные красные руки с толстыми и короткими пальцами. Темно-коричневым носовым платком Тарасюк часто вытирал свою потную лысину. Ощупывая огромную опухоль правой половины шеи, он рычал на больного:
  - Я тебе ровно год назад говорил как взрослому человеку! Езжай домой, оповести родных и сразу сюда! На операцию! Так было?
  Исхудавший, с желтым восковидным лицом, пациент уныло кивал головой.
   Помыв руки, Тарасюк взялся за меня. Смотрел он меня недолго.
   - Искривление носовой перегородки. Нужен рентген в двух проекциях.
   Брат повел меня на рентген. В полутемной комнате меня уложили лицом вниз, заставили открыть рот:
   - Не дышать, не дышать!...
  Затем меня уложили на бок:
  • Не дышать! Не двигаться!
  Потом меня выставили в коридор. Вскоре пришел Алеша с двумя листками еще мокрой пленки.
   - Пошли!
  Я шел сзади и чуть сбоку, вглядываясь в уродливое изображение моего черепа на обеих пленках. Когда мы вернулись в кабинет, Тарасюка уже след простыл. Его срочно вызвали в другую больницу. Алеша остановился в раздумье...
  - Потерянный день... Завтра с утра снова...
   - Алеша! - раздался голос Алешиного однокурсника. - В отделении сейчас оперирует Валевич. Подождем. Говорят, что даже сам профессор Гладков часто советуется с ним.
   Снова коридоры, переходы, лестница вниз, потом снова наверх. Вышли к широким дверям, над которыми ярко светилась надпись: Идет операция!
   Ждать в коридоре почему-то нельзя. Запрещено. Алеша задумался:
   - Хоть бери тебя с собой, в операционную... Был бы халат...
  Невысокая худенькая студентка повернулась к брату:
   - Алеша! Мне надо на час смыться! Очень надо! И халат не надо прятать. Живая вешалка. Если смоюсь без халата, никто и не заметит.
   На меня впервые в жизни быстро надели белый выутюженный халат с запахом сирени. Он был почти впору. Шапочку пришлось на затылке стянуть. Критически осмотрев меня, студентка хихикнула и спрятала под шапочку мои большие уши. Чувствуя, что краснею, я отвернулся к стене. Маски взяли из круглой блестящей коробки на столике у входа. Поверх обуви Алеша натянул полотняные сапоги со шнурками. Свернутую пару подал мне:
  - Это бахилы. Обуй и завяжи под коленями.
  Подталкивая, брат повел меня в операционный зал. Операционная оказалась большой комнатой, выложенной кафельной плиткой. Верхняя часть стен была окрашена почему-то серой краской. С потолка свисала огромная лампа с множеством зеленоватых прожекторов. Два операционных стола были заняты. Вокруг них сгрудились люди в халатах.
   Вдоль длинной стены стояли блестящие, как у зубника Бекермана, кресла. В одном из них верещал, привязанный к креслу, мальчик лет пяти с окровавленным ртом. Сидевшая перед ним докторша в маске и с круглым зеркалом на лбу безуспешно уговаривала несчастного открыть рот и глубоко дышать. В двух других креслах, сидели взрослые. Наше появление никого не удивило. Все были заняты. Оперировали те, кто был одет в серовато-желтые мятые халаты. Одетые в чистые и наглаженные халаты были зрителями.
   Высокий студент кивком головы позвал Алешу и шепотом сказал:
   - Валевич оперирует абсцесс мозга! После воспаления уха! Уже открыл оболочки...
  Это было все, что я разобрал. Над операционным столом склонились двое. То и дело слышалось непонятное:
  • Сушить! Еще сушить!
  В эмалированный таз на полу летели свернутые кусочки бинта, обильно окрашенные кровью.
   Крови я вообще никогда не боялся, ни своей, ни чужой. Но здесь, в этом высоком зале внезапно стало душно. К горлу подступила тошнота, рот наполнился обильной слюной. Хотелось выплюнуть. Казалось, если я проглочу хоть каплю, меня тут же вырвет. При ярком солнце на снежном фоне неожиданно стало смеркаться. На операционную и, видимую через верхнюю часть окна, заснеженную крышу соседнего здания быстро опускались сумерки.
   - Дыши носом! Глубже! - раздался шепот, стоящего рядом, высокого студента.
  Я почувствовал руки, поддерживающие мои плечи. Внезапно в носу что-то сильно и больно укололо, боль пронзила, казалось, всю голову. В глазах посветлело. Это Алеша дал мне понюхать ватку с нашатырем.
  - Выйдем на свежий воздух? - спросил брат.
  Неожиданно для себя я отрицательно покачал головой. В это время голос у операционного стола тихо командовал:
   - Есть! Скальпель! Отсос! Турунду!
  В нос ударила отвратительная вонь разбитого протухшего яйца. Рот опять наполнился слюной. Я снова стал глубоко дышать носом. Полегчало...
  Наконец Алеша сказал:
   - Подождем в коридоре. Скоро будут размываться.
  Умываться - ясно. Это мы делаем каждый день. А размываться? Это как?
  Наконец хирурги вышли в коридор. Валевич оказался молодым высоким широкоплечим крепышом, похожим на какого-то известного артиста или спортсмена с обложки журнала. Высокий студент подошел к нему. Что-то тихо сказал.
   - Зачем ждать? - ответил Валевич. - Пока Саша опишет операцию, я посмотрю.
   Меня повели в полутемную комнату в самом конце коридора. Валевич усадил меня на стул, включил, закрепленную в стене рядом с моей головой, лампу:
   - Слушаю. Что тебя беспокоит?
   - Нос кривой.
  Алеша неопределенно хмыкнул. А Валевич очень серьезно повторил вопросы, уже заданные мне Алешей. Затем, приподняв голову, сунул мне в нос неприятный холодный инструмент. Я резко отдернул голову и ударился затылком об кафельные плитки стены.
  - Необъезженный! - совсем непонятно сказал Валевич.
  Смотрел он меня долго. Потом щупал нос снаружи. Затем долго рассматривал мой череп на снимках. Наконец Валевич выпрямился:
  - Искривление есть. Средней степени. Дыхание нарушено незначительно. Никто не даст гарантии, что после операции дыхание улучшится. Не вижу смысла...
  - Нос кривой? - Более "умного" вопроса я тогда придумать не смог.
  - Нос почти прямой. Для того, чтобы поправить форму носа, надо под наркозом специальным инструментом разбить нос с противоположной стороны, а потом сопоставлять и долго носить специальные пелоты, закрепленные на голове. Таз крови и много головной боли.
  Мне как-то сразу расхотелось быть красивым. А Валевич продолжил:
   - Настоящего мужчину шрамы только украшают, молодой человек!
  Молодым человеком меня назвали впервые в жизни. Я сразу вырос в собственных глазах. А Валевич снова:
   - А вообще, мужчина должен быть чуть красивее обезьяны. Но при этом он должен быть настоящим мужчиной. Тогда он красив!
  Это был первый в моей жизни сеанс психотерапии. Не до конца осознанные тогда слова Валевича почему-то отпечатались в моей памяти на всю жизнь. Оперировать тогда меня никто не стал, а актуальность косметического недостатка была задвинута навсегда куда-то на самый задний план.
  
  Прошло много лет. Я учился на последнем курсе Кишиневского медицинского института. Распределение и трудоустройство выпускников тогда проводилось в "добровольно-принудительном" порядке. Как увлекающийся техникой, в субординатуре я попал в группу рентгенологов.
  Обучаясь в мединституте, все годы обучения я подрабатывал лаборантом на кафедре гистологии, в физиологическом отделе центральной научно-исследовательской лаборатории института. Последние два года работал лаборантом-биохимиком под руководством главного врача лечсанупра, заслуженного деятеля наук, заведующего ЛОР-кафедрой, профессора Михаила Григорьевича Загарских.
  Закончив субординатуру и получив диплом с направлением в район, я подал заявление об освобождении меня от должности лаборанта. Подписывая мое заявление, Михаил Григорьевич спросил:
  - Куда на работу и кем?
  - В Дондюшаны. Врачом-рентгенологом.
  Решение профессора было молниеносным:
   - Это не для тебя! Отоларингологом желаешь стать?
   - Желаю...
   Уйти из рентгенологии было нелегко. В течение недели заслуженный деятель наук безуспешно обивал пороги управлений министерства. Я уже смирился, потушил в себе искорку слабой надежды стать ЛОР-врачом. Но на Михаила Григорьевича отказы действовали с точностью до наоборот. Его настойчивость не знала границ. Что он во мне увидел?
  В конце недели, после визита профессора к министру, я держал в руках направление министерства на работу отоларингологом в родной район и предписание в интернатуру на кафедру, которой руководил сам Михаил Григорьевич. Так нечаянно в одночасье я стал ЛОР-врачом.
  
  В семьдесят седьмом по путевке минздрава я прибыл на курсы повышения квалификации в ЛОР-клинику Харьковского института усовершенствования врачей. Заведующая кафедрой профессор Нина Александровна Московченко знакомилась с нашей группой по списку в алфавитном порядке.
  Одной из первых прозвучала фамилия Валевича. В соседнем ряду поднялся плотный человек средних лет. Я узнал его сразу. Это был Михаил Андреевич Валевич, консультировавший меня в Черновцах двадцать лет назад. А в шестьдесят третьем, по рассказам брата, Михаил Андреевич удалил осложненное инородное тело в нижней трети пищевода у моего двухлетнего племянника - Сережи.
  Подняла Нина Александровна и меня.
  В перерыве Михаил Андреевич подошел ко мне сам:
  - У вас были родственники в Черновцах?
  - Да. Я знаю, что вы удалили моему племяннику инородное тело пищевода. А раньше, в пятьдесят девятом, вы консультировали меня.
  - Так это вы? Вспомнил ваш нос и снимки. Как тесен мир!
  На следующий день я пригласил его отобедать в ближайшем кафе:
  - Не откажите, в знак признательности, Михаил Андреевич!
  Знакомясь с меню, я спросил Валевича:
  - Коньяк? Сухое вино?
  - Спасибо, ничего. Я не пью.
  В тот день мы обедали без горячительного.
  Через два-три дня Нина Александровна уточнила у курсантов объем выполняемых оперативных вмешательств. Распределила нас по подгруппам в зависимости от диапазона выполняемых операций. С Валевичем она говорила как со старым знакомым, уважительно, без чувства собственного превосходства и менторства. Неожиданно профессор заявила:
  - После перерыва первая подгруппа собирается у операционного блока. Сегодня осложненный эпитимпанит. Прооперировать попросим Михаила Андреевича. Вы готовы?
  Валевич согласно опустил голову.
   Пока готовили больного, Михаил Андреевич очень долго тщательно изучал рентгеновские снимки. Затем осмотрел само ухо, исследовал слух камертонами. Постриг ногти, после чего старательно мыл руки. Потом его одели. Наконец операционная сестра пригласила:
   - Больной готов!
  Происходящее в тот день отпечаталось в моей памяти надолго. Всю местную анестезию операционной области Валевич сделал с единственного прокола кожи, молниеносно продвигая иглу в намеченных направлениях.
  Когда операционная сестра подавала скальпель, мне показалось, что рука хирурга крупно дрогнула. Но это длилось только одно мгновение. Рука Валевича уверенно захватила инструмент и скальпель мгновенно провел разрез по небольшой условной дуге. Ассистент, старый врач клиники, еще останавливал кровотечение из мелких сосудов, а Михаил Андреевич уже обнажил сосцевидный отросток и закрепил "лиру" - ранорасширитель для уха. И без того незначительное кровотечение остановилось за счет натяжения мягких тканей.
  А дальше... В ход пошли ушные долота и стамески. Что делал Валевич, осознавали только мы, уже неоднократно оперировавшие ухо. Вот вскрыта пещера сосцевидного отростка. Образование общей полости, сглаживание шпоры, удаление кариозно измененных ячеек, пластика слухового прохода. Формирование лоскута и его фиксация, ушивание раны. Все, казалось, прошло на одном дыхании.
  Когда Михаил Андреевич затянул последний шов, раздался шумный коллективный вздох:
  - Вот это да-а!
  Доцент кафедры Владимир Тимофеевич Лисовец, руководитель одной из подгрупп произнес:
   - Мастер-класс!
   После операции мы долго обсуждали увиденное, каждый приводил свои наблюдения, случаи из практики.
  Оживленное обсуждение продолжалось по дороге в общежитие. Коллега из Золотоноши по имени Владимир Ильич, внезапно остановился:
   - За такой урок угощаю всех обедом! Без возражений!
   Зашли в кафе "Театральное". Заказывал Владимир Ильич. На столе появилась бутылка коньяка и шампанское. Когда подали салаты, Владимир Ильич разлил по рюмкам:
   - За вас, Михаил Андреевич! За операцию!
   - Пейте, ребята! Я воздержусь. Здоровье не позволяет...
  Владимир Ильич оказался, мягко говоря, настойчивым:
   - Михаил Андреевич! Одну рюмочку! Грех не принять на грудь! Как лекарство! Расслабься после операции!
   Наконец Михаил Андреевич сдался. Когда он поднимал рюмку, мне снова показалось, что рука его крупно вздрогнула. Но Валевич быстро наклонил голову и прижался губами к краю рюмки. Медленно поднимая голову, вылил в себя коньяк. Рюмку продолжал прижимать к губам так, что, что побелела красная кайма нижней губы.
  В это время я поймал на себе короткий, но выразительный взгляд коллеги из Одессы. Остальные были увлечены обедом и собой. В тот день Михаил Андреевич выпил две небольшие рюмки. Вторую рюмку он легко держал тремя пальцами. Рука с рюмкой уже не дрожала. От шампанского он отказался. Когда мы садились в трамвай, Михаил Андреевич внезапно изменил решение:
  - Езжайте! Мне надо зайти в одно учреждение...
  Поздно вечером в мою комнату зашел коллега-одессит, проживавший в одной комнате с Валевичем:
  - Только что пришел наш коллега из Черновиц. На автопилоте. Повалился и захрапел. А оперирует, как сам господь-бог.
  Редко я чувствовал я себя так скверно, как в тот вечер.
   На следующий день во время перерыва Нина Александровна пригласила к себе в кабинет меня и коллегу-одессита:
   - Похоже, вы люди серьезные и больше общаетесь с Валевичем. Вечером мне звонил заведующий клиникой из Черновиц. В шестидесятых Валевич был самым талантливым отохирургом в области. Ему прочили большое будущее. Поскольку докторскую он гнал на всех парах, конкурент нашел выход. Его дружки стали усиленно спаивать Михаила Андреевича. Да и он сам давал для того повод.
  Пришло время и его отстранили от операций, запретили преподавательскую деятельность. Потом перевели в поликлинику, затем запретили выписывать больничные листы. В итоге встал вопрос об увольнении по статье. Он умолял не увольнять. Клялся, что в жизни не возьмет спиртного в рот. Перед поездкой на курсы усовершенствования к нам Валевич несколько месяцев лечился в областной наркологической клинике. На курсы усовершенствования его направили для восстановления навыков и так называемой социальной адаптации.
  Слушая Нину Александровну, я не смел поднять глаз. Внезапно она замолчала. Пауза, почти по Станиславскому, затянулась:
  - Что вы оба в пол уставились? Что? Неужели? Когда?
  - Вчера...
  Нина Александровна бессильно опустила плечи. Несколько мгновений сидела, опустив голову. Висящие на цепочке очки упали на грудь:
   - Почему мне не позвонили раньше? Поганая история...
  
   На занятия Валевич приходил в тщательно выглаженной тройке с изящно завязанным галстуком. Выразительные черты лица, непокорные крупные кудри на массивной голове делали его похожим на, не растратившего силу, матерого льва. Когда он выходил из аудитории, до самой двери его украдкой провожали взгляды женской половины группы. Исполнилось тогда нашему доктору ровно сорок шесть лет.
  Несмотря на то, что сам был великолепным специалистом и много лет преподавал в медицинском институте, к занятиям Валевич относился необычайно серьезно. Тщательно конспектировал лекции, делал зарисовки и какие-то пометки в толстой записной книжке.
   После совместного обеда в кафе уединился, обособился, стал молчаливым. В разговорах курсантов, шутках участия не принимал. Он мог просидеть, не поднимаясь, за своим столом до конца занятий. Курить поднимался по черной лестнице на самый верх, до двери в чердачное помещение. Было ощущение, что он избегал нас всех, особенно тех, кто обедал с ним в кафе после памятной операции.
   В отличие от нас, обедавших в городе, Михаил Андреевич готовил в общежитии. Чаще всего жарил картошку. Из расположенного неподалеку овощного магазина в трехлитровой банке приносил кислые помидоры, соленые огурцы и капусту. По неловким рассказам одессита к обеду пил не больше половины стакана водки. Пил Валевич только в одиночестве, втихомолку, словно украдкой.
   После обеда в течение часа спал. Потом следовала большая чашка крепчайшего кофе. Выйдя на улицу, всегда садился на одну и ту же скамейку в сквере у общежития. Сидя, читал учебники и монографии, делал пометки в общей тетради. Курил он, казалось, беспрестанно, часто прикуривая очередную сигарету от только-что выкуренной.
  Ужинал рано. Снова жареная картошка. За ужином, по словам доктора-одессита, словно дорвавшись, "надирался до потери пульса". Просыпался и поднимался очень рано. Раздевшись по пояс, подолгу мылся. Нацедив в стакан рассола, жадно выпивал. Потом снова большая чашка крепкого кофе, после чего ехал в клинику на занятия.
  За короткое время лицо Валевича потемнело, уплостилось, черты потеряли выразительность. Постоянно опущенный лоб и углубившаяся на переносице горизонтальная складка выдавали его внутреннее напряжение, придавали его облику обреченность, трагизм. На склере его глаз постоянно лопались сосуды. Субконъюнктивальные кровоизлияния делали лицо Валевича похожим на обличье Савчука, соседа-ветеринара. Савчука мы в детстве побаивались за свирепый звероватый вид и налитые кровью глаза.
   Потом Валевич стал пропускать занятия. Приезжая из клиники, мы заставали его в неизменном спортивном костюме. На курточке появились жирные пятна и следы потёков. Крупные седеющие кудри его казались прибитыми к затылку. Было впечатление, что он всего лишь минуту назад простился с подушкой. За неполные два месяца осунулся, пожалуй похудел. Гордый твердый шаг сменился семенящей неуверенной походкой. Казалось, его ноги вначале ощупывают лежащую перед ними дорогу и лишь потом ступают. Голова всё чаще втягивалась в виновато приподнятые усохшие плечи.
  Настало время, когда после ухода на занятия коллег, Валевич отправлялся по этажам общежития в поисках пустых бутылок. Собрав, тщательно отмывал, терпеливо вытряхивая, опущенные курсантами в бутылки, как в пепельницы, размокшие до безобразия, вонючие окурки. Отмыв, набивал бутылками огромную авоську. Через лесопарк относил бутылки в пункт приема стеклотары.
  Через месяц Валевич стал "надираться" в обед. Потом стал пить, едва открыв глаза, и по утрам. После того, как ночью сквозь матрац на пол шумно полилась струя, один из курсантов попросил перевода в другую комнату.
  После очередного похода в пункт приема стеклотары вернулся с огромным кровоподтеком под левым глазом. В клинике не появлялся целую неделю, попеременно намазывая синяк гепариновой мазью и бодягой.
  В конце апреля Валевич был препровожден в наше общежитие под конвоем студентов Харьковского авиационного института, студенческие общежития которого располагались рядом с нашим корпусом. Привели доктора с очередным "фингалом" и разорванной спортивной курткой. Схватили с поличным Валевича на общей кухне третьего этажа, когда он освобождал холодильник от съестных припасов будущих пилотов.
  На майские праздники большинство врачей-курсантов разъехались по домам. Уехал в Черновцы и наш герой. Обратно он не вернулся. Курсы усовершенствования группа закончила без доктора Валевича.
  
  Черновцы... Без преувеличения - город моего детства, юности и несбывшихся призрачных надежд. Осень восемьдесят первого... Будучи заочным аспирантом ЛОР-кафедры Тернопольского медицинского института, я принимал участие в качестве докладчика в работе расширенного пленума Украинского научно-практического общества отоларингологов.
  Заседание пленума проходило в актовом зале Черновицкого мединститута на Театральной площади, где, почти два десятилетия назад, во время вступительных экзаменов я писал сочинение по русскому языку и литературе.
  Сочинение, кстати, я написал на тройку и не прошел по конкурсу. После года работы лаборантом в Мошанской школе поступил в Кишиневский мединститут.
  В перерыве между заседаниями я спросил незнакомого доктора, на лацкане пиджака которого был прикреплен прямоугольный значок с надписью "Оргкомитет":
  - Будьте добры, в клинике когда-то работал доктор Валевич. Где он?
  Как будто обвиняя меня в чем-то постыдном и противоестественном, молодой человек с ухмылкой ответил мне вопросом:
  - А зачем он вам?
  - Двадцать лет назад доктор Валевич удалил у моего маленького племянника осложненное инородное тело пищевода. - ответил я...
  
  В моей судьбе всегда важную роль играли, окружавшие меня, люди. Мне везло на встречи с замечательными людьми. Я не раз писал об этом. В данном случае я не раз возвращался к важному для меня вопросу:
  - Какая роль в моей судьбе была отведена Валевичу?
  Трудно сказать, что заставило меня в свое время без паузы на раздумье положительно ответить профессору Загарских на его вопрос:
  - Отоларингологом желаешь стать?
  Не исключаю, что мое внутреннее "Я" помимо логики и осознанного желания сформировало в моем мозгу идеал лекаря. Импульсом к этому могла быть встреча с оториноларингологом Валевичем, в свое время одной фразой удачно разрушившим мой, мучивший меня, подростковый комплекс неполноценности. Это могло быть и моё нечаянное, раннее, весьма своеобразное крещение, кратковременное окунание в самую глубь медицинской купели - операционную.
  Со времени нашей последней встречи в Харькове прошло ровно сорок лет. Все эти годы, когда я вспоминаю тогдашнего доктора Валевича, в моей душе поселяется, долго не преходящая, скверна - ощущение греха. Меня не покидает чувство собственной вины за нечто, не сделанное мной. За то, что я не попытался протянуть руку, не помог удержаться на плаву человеку, заживо погружающемуся в ад алкогольного безумия. Чувство вины не покидает меня, пожалуй, до сих пор.
  
   P.S. За исключением имени нашего главного героя все места действия, фамилии и имена действующих лиц в имевшей место истории - настоящие...
  
  
  Благими намерениями...
  
   Октябрь 1981 года. В районном военкомате после комплексного медицинского осмотра проходит заседание комиссии по распределению призывников по родам войск для прохождения срочной службы в рядах Советской армии. Председательствующий военком, подполковник ...:
   - Так! Фамилия, имя, отчество. Год рождения ...
  Дальше военком запнулся. Откашлявшись, продолжил:
   - Рост 150,5 сантиметров. Г-м ! Вес 50 килограмм 200 грамм. Как говорится, ни туды и ни сюды! По минимуму подлежит призыву! Под обрез! Тебя что, не кормили?
   - Как же, кормили!
  Вмешался начальник второго отделения:
   - Пора забывать! Как же! Так точно или никак нет!
   - Так точно, кормили!
  Подполковник переворачивает страницу:
   - Образование?
   - Среднее профессионально-техническое училище номер 21.
  - Специальность?
   - Тестовод, формовщик, машинист тесторазделочной машины, пекарь, товарищ подполковник!
   - Выходит, кулинарный техникум окончил?
   - Никак нет, товарищ подполковник. ПТУ 21.
   - Записываю тебя в пекари! Хлеб солдатам каждый день нужен.
  Так Петю записали пекарем. Вскоре получил повестку. Провожать земляка в армию собралась вся улица. Как же? Последние полгода специально спортом занимался. На турнике висел, крутился, на брусьях качался. Еще бы полгода и на кольцах крест смог бы сделать. Бабушка каждый день заставляла дополнительно с двумя булками выпить чашку сливок. В результате на полтора сантиметра вырос и на целых пять килограмм поправился. Как же иначе? В селе девчата засмеют:
  Недомерок! - скажут. - Даже в армию не взяли!
   Проводы были веселыми. С утра играл сельский вокально - инструментальный ансамбль, в перерывах наяривал гармонист. Под конец удивились все старики. В углу стола стоял магнитофон, музыканты делали вид, что бренчали на гитарах, а те, кто никогда в селе рта не открывал, вдруг, держа в руках микрофон, запели песни голосами Лещенко, Кобзона, Боярского. Правда, вышел небольшой конфуз. Взял в руки микрофон Петькин друг Толян. Заиграла музыка. И вдруг Толян запел голосом Софии Ротару. Точь в точь! Не отличишь! Вот смеха было! Фанера какая-то, мода новая, говорят.
   Потом музыка стихала. Музыкантам тоже попить-поесть надо. Отслужившие бывалые вояки поучали Петьку премудростям воинской службы. Подсел к Пете, служивший в армии лет тридцать назад, сосед:
   - Ты не переживай, что тебя в пекари определили. Всякое еще может случиться. Ты старайся, чтобы попал непременно в пекари. В постоянные помощники к себе никого не бери. Поставь дело так, чтобы помощников тебе направляли, как в наряд на кухню. Я сам в армии был пекарем. Если будешь на своем месте, себя блюсти и в руках держать, комбат с тобой за руку будет здороваться. Сам я в увольнительные ходил, когда хотел, всегда официально. За три года три раза в отпуск на побывку ездил.
   - Доверяю тебе эту тайну, так как знаю, что ты не пьешь, и в роду у вас никто не пил. Как пробьешься к должности пекаря, к печке никого не подпускай. Прежде всего приведи печь в порядок. Чтоб утечки нигде не было, особенно мимо заслонки. Выровняй, подрихтуй, зашлифуй. Если заслонка на фланцах, уже легче. почистить щеткой и равномерно зажимать крест-накрест. Чтобы даже щелочки нигде не было. Если плотно не прилегает из-за толщины металла, не беда. Как загрузишь печь, щель замажь сырым тестом. Как будешь хлеб из печки вынимать, отвалятся вкусные хрустящие корочки.
   Когда печка холодная, просверли с самой глубине вверху отверстие, небольшое, чтобы можно было замаскировать. Вставь в отверстие медную трубку, выведи наружу и обштукатурь. Да и так внимания никто не обратит. Самое главное впереди. В автороте пообещай поллитра и возьми у них радиатор. Можно любой. Пробку закрути и не трогай. Верхний патрубок заглуши. Лучше деревянной пробкой. Нижний патрубок глуши пробкой с отверстием, куда плотно запрессуешь такую же медную трубку, через которую будет вытекать самогон.
   Как соберешь холодильник, соедини пароотводную трубку с трубкой, которая в печи. Любой, подходящий по толщине, шланг пойдет. Радиатор в бочку металлическую помести и внизу через деревянную пробку выведи трубку нижнего патрубка. Залей холодной водой бочку. Можно замаскировать, но чаще всего внимания никто не обращает. Рядом с, заполненной водой, бочкой для маскировки поставь ящик с песком, ведро, лопату. Покрась все красным. Скажи, что это противопожарное оборудование. Похвалят. А вот трубку и посуду, куда будет капать самогон, тщательно спрячь, закидай хламом.
   Как загрузишь горячую печь, так сразу заслонку плотно закрой. Хлеб будет печься, набухать, подниматься. Пары спирта с водой из перебродившего теста через трубку выйдут в радиатор-конденсатор. В нем пар превращается в жидкий спирт, который капает в приемную банку, бутылку, во что хошь. А бочка с холодной водой - твой холодильник. Как раз хватает для охлаждения самогона с одной выпечки. Потом остывает.
  Продумай где, что спрятать и замаскировать. Это главное. Много водки сразу никому не показывай, лучше чекушками. Если начальство побольше - можно и поллитра. Из дома мол сумели передать. Понял?
  - Понял дядя Ваня, я же пекарь. И химию брожения знаю. А вот сам не додумался.
  По прибытии в часть Петя не спешил. Сначала заслонка, потом отверстие и трубка. Потом бочку с водой за печью поставил. Действительно, похвалили. А потом, никому ничего не обещая, со списанного ЗИЛа снял почти новый радиатор. Пробки все сработал, как положено. Смонтировал. Трубки соединил. На второй день загрузил печь, закрыл заслонку, стал поднимать температуру. Смотрит - закапало из трубки. Сначала мутное было зелье, потом стало прозрачным как слеза. Тогда и пустил отводную трубочку в бутылку.
  Пора и хлеб выпеченный из печки выгружать. Выгрузил Петя, а самому не терпится. Убрал хлам, достал бутылку. А там грамм четыреста чистейшей, как хрусталь, водки. Понюхал Петя, водка хлебом пахнет. Куда там "Московской!". Попробовал на вкус. Крепкая! Отлично!
  Петя у прапорщика хоз взвода кирпичей выпросил, сказал, что подсобку для оборудования решил пристроить. Уходя, оставил чекушку с водкой на столе. На второй день прапорщик с тремя срочниками прибыли, подвезли кирпичи, песок, цемент. Закипела работа! Через пару дней сдал прапорщик Пете подсобку "под ключ". Ключи торжественно вручил. Петя кивком головы показал на угол. Как солдаты ушли, прапорщик туда юркнул. А там еще чекушка! Уходя, прапорщик крепко пожал Петину руку. Самостоятельно оштукатурив трубки, Петя так замаскировал свое подпольное производство, что сам черт не брат!
  На построения Петя не ходил. Хлеб надо печь! А в увольнительные ребята ходили, рассказывали про чудеса в городе, про девчат и городскую танцплощадку. А Пете и в город выйти не в чем. По прибытии в часть сержант со склада одежды долго подбирал сапоги. Нога у Пети небольшая. Нашел стоптанные, со стертым каблуком и протертыми до дыр складками кирзы изнутри. Кто-то долго носил! А в пекарне сгодится! Гимнастерка вроде нормальная, а брюки ... Гармошкой на сапоги налезали. Метр пятьдесят роста все-таки.
  Спросил Петя совета у прапорщика, с которым уже здоровались за руку. Моргнул прапорщик Пете. А Петя уже грелкой новой обзавелся в батальонном медицинском пункте. Налил в грелку водки, заткнул за пояс, пошли на вещевой склад. Пошептался прапорщик с сержантом. Тот засуетился. Сапоги выдал новенькие, в размер. Гимнастерку еще одну новую подобрал. Ремень, кальсоны, пилотка. А вот с брюками ... с брюками - проблема. Длинные все брюки. Как в мешке ходит Петя, либо словно до туалета не добежамши.
   Перелил сержант-вещевик водку в бутылку и повел Петю по закоулочкам коридора. Десятилетиями, еще до войны, к задней стене казармы одну за другой лепили комнатушки. В одной из них два солдата на швейных машинках строчат. Моргнул одним глазом сержант, подал галифе солдату и показал на Петю. Солдат снял размеры, долго колдовал от колена до ширинки и сказал:
  - Назавтра! Магарыч готовь.
  На следующий день Петя вышел от солдат-портных в щегольских галифе, заправленных в голенища сапог. Так Петя стал обживать часть. Первому из призыва выдали парадный китель, брюки и ботинки. Фуражка на голове сидела неловко. Пошел Петя к портным самостоятельно. Портной повертел головной убор в руках, небрежно кинул на стол. Сделал на Петиной голове несколько замеров:
   - Зайдешь завтра после обеда.
  На завтра пришел Петя со своей грелочкой на животе. Перелили водку портные, одели Пете фуражку и подвели к, висящему на стене, зеркалу:
  - Мать родная!
  Словно он и не он в сшитой фуражке! Тулья высокая, как у комбата. Выпушки - что тульи, что околыша в меру толстые, но в глаза не бросаются, подбородный ремешок из натуральной кожи, козырек подобрали блестящий, хоть смотрись в него. Наверняка генеральский!
  Стал прапорщик доверенным лицом у Пети. Захотелось Пете в увольнительную. Всегда пожалуйста! Дали Пете двух помощников в обучение. Без проблем! Всему учил их Петя, только ключа от своей каморки никому не доверял. Всегда помнил: там его везение и служба! Сам Петя водки в рот не брал ...
  Незаметно прошел год. Захотелось Пете домой, в родные края потянуло. Заикнулся он об отпуске прапорщику. На следующий день прапорщик пришел и показывает: Два! Это значит, что отпуск будет стоить Пете два литра водки. Но Петя себе на уме! Выдавал Петя прапорщику водку в грелке, не больше чекушки за раз. Скоро отпускные документы были готовы. Пекарню по приказу передал Петя одному из солдат. Но Петя не зря внимательно слушал наставления дяди Вани.
  Перед отпуском Петя ликвидировал запасы водки, залепил глиной отверстие внутри печи, со стороны подсобки отсоединил и убрал все трубки, заглушил радиатор-холодильник. В бочку, где холодильник радиаторный, отработанного масла немного налил. Чтобы руками не лазили. Ни на минуту не забывал Петя, внимательно следящих за ним, глаз прапорщика. Все убрал, хлама еще больше навалил, белые пекарские спецовки на, вбитые в стенку, гвозди повесил. Уезжая, оставил ключи одному из заменивших его солдат.
  С поезда сошел на ближайшей к родному селу станции. А там, всего лишь три километра до деревни. Даже если бы машина подвернулась, Петя все равно бы пешком прошелся. После года службы шагал по проселку бравый военный. Новые начищенные ботинки, прямые брюки, на груди кителя, купленные в гарнизонном магазине "Военторга", значки, фуражка. Вместо заплечного вещмешка - чемодан.
  За год службы Петя раздался в плечах, Китель его уже был пятидесятого размера. Зато рост остался без изменений. Перед отпуском специально измерил: 150,5 сантиметров. Прибыл Петя домой. Прежде всего подарки из чемодана достал. Для мамы платок цветастый, из тех, что она любит. Отцу портсигар и мундштук янтарный, младшему брату фотоаппарат. Хоть и дешевый, маленький, но фотографирует, как настоящий.
  Дяде Ване, который учил его уму разуму перед службой, особый подарок привез - нож охотничий. Сам нож небольшой, но при нем куча инструментов: от лезвий, пилы и отвертки до ложки, вилки и открывашки. Кроме того нож был снабжен специальными захватами, чтобы вытаскивать из патронников застрявшие гильзы разных калибров. Дядя Ваня знатный в селе и округе охотник.
  За ужином отец сообщил Пете печальную новость. Не стало дяди Вани. Собрался на охоту, ждал машину, которая должна была подвезти группу охотников к урочищу, разделяющему лес и покатый, заросший кустами шиповника, луг. Машина подъехала, открыл водитель дверку рядом с собой, а дядя Ваня, взявшись за ручку, медленно сполз на колени, потом повалился набок. Инфаркт.
  А в части в это время прапорщик не мог успокоиться:
  - Откуда у пекаря постоянно водка? Не гонит же он ее в части? Принюхивался прапорщик, все углы обыскал, а Петькин секрет так и остался секретом. Передают ему из города? Такое количество? Но в город Петя выходил редко. Возвращался всегда с пустыми руками и карманами. Это прапорщик выяснил достоверно.
  Чуял он, что разгадка таится в пекарне. В отсутствие Пети зашел в пекарню и потребовал ключи. Солдаты подчинились. Когда прозвучал "Отбой", прапорщик снова обыскал пекарню, обнюхал каждый угол. Затем открыл подсобку. Устроил настоящий обыск. Ничего не нашел. Заказал в городе прапорщик дубликаты ключей, решил ждать. Не мытьем, так катаньем!
  - Все равно подкараулю! - был уверен прапорщик.
  Вернулся Петя из отпуска. Принимая пекарню, заметил, что в подсобке кто-то рылся. Думал - солдаты.
   Решил изменить прапорщик тактику. В конце дня заходил в пекарню, приглашал к себе в служебные помещения. Узнав, что Петя рыбачит, пообещал при демобилизации "сделать" надувную резиновую лодку и двухместную палатку. Стал он приглашать Петю к себе домой. Жил он в гарнизонной гостинице с женой-телефонисткой и семилетним сыном. К приходу Пети всегда доставал из холодильника поллитра водки, а то и болгарский коньяк "Плиска". В те годы он был ненамного дороже водки.
   Вначале Петя отказывался. Не пил он никогда, не принято у них в семье это занятие. Прапорщик оказался настойчив. Постепенно Петя втянулся. Оставаясь один, после ужина позволял себе выпить стопку в одиночку. А прапорщик в своей "дружбе" был настойчив. Принеся пустую плоскую бутылку, постоянно просил водку. Угощал его Петя с умом. Бутылку оставлял, а когда прапорщик уходил, наполнял.
   Однажды Петя был в городе по увольнительной. Прапорщик открыл поддельным ключом подсобку. Секрет прапорщик открыл быстро. Запер подсобку, затем пекарню. На второй день зашел прапорщик к Пете:
   - Угости!
   - Нет у меня сегодня!
   - Есть! Пойдем!
  Пошли в подсобку. Петя понял, что он разоблачен. Но прапорщик не только не дал делу ход. Он потребовал свою долю и установил таксу. При этом почти каждый день они "ужинали" в пекарне. Втянулся Петя очень быстро. Прапорщик уходил, а Петя, налив себе еще сто грамм, закусывал горячим свежим хлебом. Однажды перед воскресным увольнением в город Петя "взял" стакан водки для храбрости. Сцапал его патруль. На гауптвахте дал первый приступ белой горячки. Никто ничего не понял. Полагали, что Петя просто спьяну буянит. Жестоко избили его тогда дежурные из комендатуры. Уходя, дали "задание" наказанным. Те издевались над ним почти сутки, пока не увидели, что Пете нужен врач. Так Петя попал первый раз в изолятор госпиталя.
  Потом выпустили. Но на пекарню доступ ему уже был закрыт. Пил, редко, что придется и где придется. Напиваться стал быстро. Скоро снова дал приступ белой горячки в очень тяжелой форме. Сказалось, видимо, сотрясение мозга, полученное при избиении на гауптвахте. Лечили его месяца три, потом комиссовали.
  Дома Петя напился в первый же вечер. И пошло-поехало. Сначала волокли домой его дружки, а потом бросили. Опасно было его тащить по селу. Буйным стал Петя в пьяном угаре. Мог ударить, чем угодно, куда угодно и любого, кто под руку попадет.
  Когда Петя лежал в "отключке" на обочине сельской улицы, взрослые объясняли детям:
  - Это тот дядя, которого за пьянство выгнали из армии!
  
  
  Екатерина третья
  
  Она была одной из первых бухгалтеров района с высшим образованием, полученным после войны. После окончания Киевского университета она, как жительница Молдавии, получила направление в распоряжение Министерства сельского хозяйства. В Министерстве ее принял пренеприятный сухарь из управления кадров. Вместо того, чтобы найти ей достойное место в столице, он визировал направление для выдачи очередного направления в один районов республики.
  Просьбы, слезы министерского сухаря не трогали. Были бесполезными и некоторые, часто столь распространенные, намеки. Более того, она всю жизнь была уверена, что этот бумажный червь, ввиду своей мужской несостоятельности, намеренно испортил ей биографию и карьеру, о чем она в определенном состоянии любила говорить впоследствии. Сухарь, по ее словам, поставил на направлении тайный условный знак, который, как семафор, закрывал ей путь в нужном ей направлении.
  - Отработаете три года по направлению. Покажете себя и свои деловые качества. Вот тогда и поговорим о переводе. - сказал ей на прощанье, ставший ненавистным, сухарь.
  Приехала она в район по месту направления. Записалась на прием к председателю райисполкома. Мгновенным взглядом оценив ее величественную фигуру, председатель откинулся в кресле:
  - Вот и хорошо! Пойдете бухгалтером-ревизором в райфинотдел. Надо навести порядок в бухгалтерской отчетности большинства колхозов и предприятий. Некоторые еще не в курсе, некоторые профессионально непригодны, а некоторые... - председатель райисполкома пощелкал пальцами. - как бы вам аккуратнее сказать. Недобросовестные. Кабинет ваш будет пока общим с главным бухгалтером.
  Снова кинув мгновенный взгляд на направление, начальник района продолжил:
  - А далее, ступени вашего профессионального роста, сейчас не принято говорить карьеры, будут зависеть от вас и вашего старания на работе, Екатерина Алексеевна. Екатерина третья! Желаю вам быть, как и вторая, Екатериной великой!
  Выйдя в полутемный коридор райисполкома, Екатерина Алексеевна слегка воспряла духом.
  - Вот это руководитель! Сразу все расставил по местам. И главное! Увидел во мне... будущее.
  Вот и дверь главного бухгалтера. Коротко постучав, открыла дверь. За письменным столом сидела просто, пожалуй, дурно одетая женщина.
  - Здравствуйте! Когда будет Мария Павловна? - Екатерина Андреевна приняла женщину за уборщицу, может, от силы за завхоза.
  - Я вас слушаю!
  Приземление было жестким. Но тут же Екатерина Алексеевна справилась с собой, воспряла духом, приосанилась:
   - С такой главной через полгода я сама буду главной! - подумала про себя Екатерина Алексеевна.
   - Я к вам по направлению бухгалтером-ревизором! - со значением произнесла Екатерина Алексеевна.
   Очень рада! - радушно сказала главная. - Вот ваш стол. На столе и в папках на полке акты ревизий предыдущего ревизора. Рядом отдельная папка приказов, постановлений и распоряжений. К сожалению не все рассортировано. Предыдущий ревизор был без соответствующего образования. Кроме того, он был недисциплинированным. Сейчас он под следствием...
  Екатерина Алексеевна напряглась.
   - На одном из предприятий скрыл как излишки, так и недостачу. Так, что часть папок еще в прокуратуре. На днях вернут.
   У Екатерины Алексеевны вдруг испортилось настроение. Хозяйка кабинета заметила это:
   - Вы не волнуйтесь! Главное - честно работать. Внимательно и скрупулезно вникать в каждую цифру. Тогда и порядок будет, да и уважение в районе. Вы Киевский кончали?
   - Да, в этом году.
   - Основы бухгалтерского учета и финансового контроля вы по каким учебникам больше учили?
  Екатерина Алексеевна растерялась. Она не помнила ни названий, ни авторов большинства учебников. Сдала - забыла.
  Мария Павловна задала Екатерине Алексеевне пару вопросов. Сами вопросы были знакомыми, но ответа в ее голове на них не было.
   - Ладно! - смягчила тон Мария Павловна. - Финансовый контроль кто у вас читал? Ангелина Митрофановна работает на кафедре?
   Екатерина Алексеевна вспомнила. Ангелина Митрофановна Павленко, профессор, заведует кафедрой финансового контроля. С неприязнью Екатерина Алексеевна вспомнила, что экзамен она сдала Ангелине, как ее называли студенты, с третьего раза. Но надо было с честью выходить из щекотливого положения.
   - Ангелина Митрофановна сейчас профессор, заведует кафедрой. - чтобы поднять себя в глазах начальницы, добавила. - Экзамены в нашей группе как раз принимала она.
   - Как быстро летит время! - подобрела Мария Павловна. - Прошло столько лет! Тогда она была совсем молоденькой ассистенткой. Грамотная была, а от нас требовала так, что мы ночь не спали перед зачетом. А потом война. После окончания университета я ее не видела. Да и в Киеве с тех пор не была. Все не получается. Муж - инвалид войны, без ноги, постоянный свищ, дети, работа ...
   Екатерина Алексеевна поняла, что отсиживать рабочий день за рабочим столом ей не дадут. Она спросила:
  - А можно я учебники домой захвачу? Вспомнить надо многое. Учеба - одно, а работа - другое.
  - Работа это продолжение учебы. Конечно бери! - Мария Павловна перешла на ты.
  От этого Екатерине Алексеевне полегчало на душе. До конца рабочего дня она знакомилась с содержимым папок, читала приказы, инструкции. На улицу в конце рабочего дня вышли вместе.
  - Мне направо, - сказала Мария Павловна. - До завтра!
  Екатерина Алексеевна пришла на квартиру, которую ей помогла снять дальняя родственница. Это была небольшая комната с отдельным выходом и небольшой верандочкой. Сняв туфли, ничком упала на кровать:
  - Трудно, видимо будет. Ей-то что? После школы сразу университет. А у меня сначала румынская гимназия, потом война. Затем снова школа.
  Уже переростком после войны Екатерина Алексеевна пошла в девятый класс русской школы. Отец настоял. В их древнем шляхтетском роду всегда стремились к знаниям. Сам отец, в прошлом смотритель в румынской гимназии, всегда что-то читал. По вечерам, особенно зимой, при свете керосиновой лампы открывал книгу в коричневом кожаном переплете. Медленно, часто задерживаясь на одной странице по несколько минут, всматривался в написанное. Род Зваричей с семнадцатого века является ветвю рода князей Збаражских, владевших территорией от Збруча до самого Серета. Стремление к учебе старался передать и дочери. В школе ученики младших классов принимали ее за учительницу. После десятого класса в университет приняли без экзаменов. По оценкам в аттестате.
  Екатерина Алексеевна в думах забылась.
  
  Неделю не трогала Екатерину Алексеевну главбухша. Потом состоялся разговор, из которого молодой специалист вынесла одно:
  - Университет - университетом, но если хочешь усидеть в седле, надо учиться.
  Самостоятельно вычертила и написала сетку-памятку по проверке бухгалтерской отчетности. Проходящая к шкафу, Мария Павловна, казалось, даже не посмотрела. Сев за свой стол, сказала:
  - Правильный подход!
  И тут же, словно в течение двух дней вместе с Екатериной Алексеевной составляла сетку, внесла целый ряд дополнений и исправлений.
  Так прошла первая неделя работы. Расстраивало Екатерину Алексеевну одно обстоятельство. Единственная из всего аппарата районного звена женщина, она курила. Как белая ворона. Выходя на задний дворик райисполкома, она, не оглядывая окна, ощущала на себе взгляды. Не только женские.
  
   Пристрастилась к курению Екатерина Алексеевна в средней школе, уже после войны. Старше своих одноклассников на два-три года, Катя обратила внимание на рослого, младше ее всего на год, одноклассника. Казавшийся старше своих семнадцати лет, высокий, стройный, уже регулярно бреющийся, Николай курил, так как хотел казаться старше. Сам он обратил внимание на Катю с первого дня учебы в девятом классе.
  Встречались тайно, по вечерам. Гуляли по длинной, обсаженной елями, аллее, целовались, курили. Катя была опытнее Николая в сердечных делах, правда больше на литературных примерах. У соседа священника была богатая библиотека. С ранних лет он разрешал дочери его друга, смотрителя румынской гимназии, Катеньке рыться в старинных книгах, поощрял ее любовь к истории. Правда, за выбором книг и литературными вкусами Катеньки никто не следил.
  Катя с отрочества знала и любила историю весьма своеобразно. Она могла поспорить, от кого беременела и рожала царица Анна Иоановна. Кто был настоящим отцом царевича Алексея, наследника Николая 11. В каких отношениях состояла последняя в России императрица с Григорием Распутиным. Что означала при дворе должность фрейлины, называемой "проб-дамой"
  Но более всего ее волновал вопрос, от кого были дети Екатерины второй. Начиная с Салтыкова, Петра 111, Понятовского, Григория Орлова, Григория Потемкина. Платон Зубов не в счет. Ее дети - княжна Анна Петровна, Павел, Алексей Бобринский (Орлов), дочь Потемкина - Елизавета Темкина были предметом самого пристального, почти болезненного внимания юной Екатерины. Она наперечет достоверно могла рассказать, который из детей Одесского губернатора Воронцова был сыном Раевского, который был отпрыском Пушкина.
  Младше Кати, Николай был изобретательным. На чердаке дома своей квартирной хозяйки, которая по возрасту и по состоянию здоровья уже много лет не поднималась выше теплой лежанки, Николай устроил настоящий альков. Занавесив часть чердака, настелил сена, которое сам в избытке заготавливал для бабкиных кролей, укрыл брезентом. Ход на чердак был со стороны огорода прикрыт густыми ветвями старой, как сама хозяйка, вишни. Там, на чердаке проводили наши юные влюбленные вечера, а иногда и ночи. Там же курили, потом все чаще стали прикладываться к стаканчику домашнего вина.
  
  Вырвавшееся у председателя райисполкома сравнение, прибывшей на работу Екатерины Алексеевны с Екатериной Великой, приятно пощекотало ее самолюбие. Встречались они в коридоре либо у выхода из приземистого здания исполкома почти каждый день. Отдавая себе отчет в том, что судьба ее в настоящее время целиком зависит от этого, израненного на фронте, приземистого обстоятельного мужика, Екатерина Алексеевна старалась всегда здороваться первой.
   Вернувшись после очередной выкуренной папиросы в кабинет, села за стол. Мария Павловна, уловив запах табачного перегара, заявила:
  - Не женское это дело, да и не мужское. В кабинете, пожалуйста, не курить.
  Выйдя покурить в очередной раз, выбила щелчком из пачки "Беломора" папиросу, губами захватила бумажный мундштук. Тут же услышала:
  - Разрешите поухаживать?
  Екатерина Алексеевна повернулась. Рядом с ней стоял высокий, одного с ней роста, молодой красавец. Тщательно уложенные крупно-волнистые черные жесткие волосы, крупное мужественное лицо, небольшие уши. Пронзительный взгляд темно серых, почти синих глаз, легкий излом бровей книзу. Ослепительно белая, с закатанными по самые локти рукавами, рубашка.
  Но внимание Екатерины Алексеевны захватили брюки молодого человека. Черного цвета, тщательно выглаженные, брюки выдавали, видимо, совсем недавнее прошлое незнакомца. Штанины были широкими, внизу слегка расклешенными. Но главным было отсутствие ширинки! Переднюю часть брюк до пояса закрывал клапан-лацбант. Такие брюки ни с чем не спутаешь. Их хозяин недавно был моряком!
   - Кто он? Я его раньше не видела! - пронеслось в голове Екатерины Алексеевны.
  Молодой человек поднес поближе к папиросе Екатерины Алексеевны мудренную, из красной меди, в виде рыбки, зажигалку. Большим пальцем коротко крутанул колесико, из-под которого вырвался сноп искр. Екатерина Алексеевна, прикурив, поблагодарила.
  - Не стоит!
  Скоро Екатерина Алексеевна знала о незнакомце, если не все, то многое. Из соседнего села родом, закончил сельскохозяйственный техникум, год назад вернулся со службы. Поздней осенью на районной комсомольской конференции избран секретарем райкома комсомола!
  - Этот мой! - решение Екатерины Алексеевны было молниеносным и окончательным.
  Одно смущало. Уже назначенный в женихи, но еще не знавший об этом, кавалер был на целых четыре года младше Екатерины Алексеевны! Решено было времени не терять. Отпросившись у Марии Павловны, по личным делам, Екатерина Алексеевна поехала домой, к родителям. Взяв, выписанную еще на румынском языке примаром метрику, поспешила в сельсовет. Там, наблюдая что-то за окном, спиной к двери стоял секретарь сельсовета, он же бывший примар села, когда Бессарабия входила в состав Румынии. Председатель сельсовета, к счастью, в этот день был в районе.
  Зная, что секретарь давно туговат на оба уха, Екатерина Алексеевна вошла, и, не поздоровавшись, подошла к столу. Взяла и спрятала в своем ридикюле очки секретаря. Лишь после этого громко поздоровалась. Секретарь, он же старинный добрый приятель ее отца, еще в тридцатых, служившего смотрителем в гимназии, повернулся:
  - Катенька, девочка! Боже, какая ты стала красавица! Что тебя привело к нам?
  Приблизившись к уху секретаря, Екатерина Алексеевна объяснила, что ей необходима копия свидетельства о рождении, так как ее настоящее с другими документами пропало. Скорее всего вытащили карманники.
  Секретарь засуетился. Потертый и разбухший от времени, еще румынский регистр он нашел моментально. Придвинул пишущую машинку. Стал доставать из кармана очки. Нет! На столе ...Нет! Растерянно стал искать снова по карманам, заглянул под стол.
  Помогла Екатерина Алексеевна:
  - Я умею быстро печатать. Дайте, я напечатаю, вас я не задержу!
  - Будь любезна, Катенька! Но куда же запропастились очки? Совсем недавно были в кармане.
  Екатерина Алексеевна быстро, как бы кто из нежелательных не вошел, напечатала копию метрики. Все также, как в оригинале! Только год рождения изменила. Убавила себе пять лет!
  Выкрутив барабаном бумагу, подала ее секретарю. Тот, не глянув, так как без очков не видел, подписал и, старательно подышав на печать, хлопнул ею по копии. А Екатерина Алексеевна в это время тихонько опустила очки между стульями на пол. Даже сама не услышала!
  Вернувшись в райцентр, Екатерина Алексеевна растопила печь. Скоро в комнате стало тепло. А Екатерина Алексеевна все подбрасывала в очаг толстые поленья. Отложив отдельно паспорт, комсомольский билет и метрику, задумчиво перелистала документы. Завтра жизнь начинается с чистого листа! Все документы совком аккуратно положила на самый жар. Скручиваясь в пламени, документы загорелись. Когда бумаги сгорели дотла, Екатерина Алексеевна кочережкой тщательно смешала сгоревшую бумагу с еще пылающими углями. Спокойно легла спать ...
  Наутро, отпросившись снова, пошла в паспортный стол. Фотографии у нее хранились еще со студенческих времен. Выбрав, на ее взгляд подходящие две фотографии, постучалась к начальнику паспортного стола, с которым уже была знакома. Вопрос решился, что называется с ходу. Через неделю Екатерина Алексеевна держала в руках, пахнувший тушью и типографской краской, новенький паспорт.
  Настала очередь райкома комсомола. Тогда это было серьезно. За утерю комсомольского билета, в лучшем случае, давали строгий выговор. А бывало, исключали. Написав заявление об утере билета, подала его с паспортом заведующей сектором учета. Та, взяв документы, прошла в кабинет к секретарю райкома. Скоро в коридоре явился собственной персоной секретарь райкома комсомола Владимир Михайлович Маноил. Пригласил войти. Предложил папиросу. Он тоже курил "Беломор".
  - Покурим здесь! Я себе это иногда позволяю! Да еще с такой гостьей!
  Слово за слово, прошло около около полутора часов. В это время в кабинет вошла завсектором учета с новеньким комсомольским билетом.
  - Надо будет написать в университет, чтобы выслали учетную карточку, - сказала зав сектором учета.
  - Поскольку я из другой республики, учетную карточку мне выдали на руки. Ее тоже украли! - нашлась Екатерина Алексеевна.
  Владимир Михайлович небрежно пошевелил кистью:
   - Пустое! Выпишите новую!
   Так Екатерина Алексеевна Зварич стала моложе на целых пять лет. Все документы тому подтверждение! Пора разворачивать наступление полным фронтом!
   Утром Мария Павловна объявила:
   - Завтра выезжаете в колхоз "Победа". О приезде не предупреждайте. Поступили сигналы о связке бухгалтера, кассира и заведующей центральным складом. Будьте внимательны. Люди ушлые! Прошли огонь и воду! Уже выходили сухими из воды. Не дайте провести себя и подвести нас всех. Дело на контроле в райисполкоме и прокуратуре. Максимум бдительности!
   Собираясь на обеденный перерыв, Екатерина Алексеевна увидела через окно, выходящего из дверей райкома комсомола, Владимира Михайловича. Схватив ридикюль, выскочила на улицу.
   - Владимир Михайлович! Здравствуйте! Вы завтра в район не едете?
  Райком комсомола месяца три назад получил, подлежащий списанию, еще военного времени "Бобик", на котором раньше ездил зам. председателя райисполкома. Мобилизовав комсомольцев-водителей и механиков, Владимир Михайлович в течение месяца привел автомобиль в техническое состояние, заставившее зам. предРИКа задуматься о возврате машины. Но не тут-то было. У Владимира Михайловича была железная хватка. Он успел переоформить практически "левую" машину на баланс райкома комсомола.
  - А куда направляет свои стопы Екатерина третья? - то ли в шутку, то ли всерьез спросил комсомольский вожак.
  - Внезапная ревизия в "Победе".
  - Куда ты, туда и я. - Владимир Михайлович перешел на ты. - Выезжаем пораньше. Я сначала для вида с комсомольцами пошумлю ...
  Приезд комсомольского секретаря с дамой, возможно тоже комсомолкой, обеспокоенности не вызвал. Только пожилой кассир, видевший ее в райфинотделе, беспокойно заерзал на стуле. С него и начала работу Екатерина Алексеевна. Для начала опечатала наклеенной бумажкой со своей подписью, заменяющий сейф, железный ящик. Главбух попробовал договориться. Бесполезно. А тут еще и такая подмога - Владимир Михайлович.
  Потребовала Екатерина Алексеевна все бумаги с финансовыми операциями и ведомости на выплату оплаты за трудодни. Попробовали сопротивляться. Бесполезно! Сделав опись каждой папки, перевязала крест-на-крест шпагатом, заклеила бумажкой и заставила всех расписаться, что папки опечатаны в их присутствии. Расписался Владимир Михайлович и последней поставила свою подпись Екатерина Алексеевна. Подписи прихлопнули колхозной печатью. Наклеив еще одну бумажную ленту на, служащий сейфом, металлический ящик, предложили расписаться. Все, включая, вошедшего к тому времени, председателя колхоза заартачились.
  - Не имеете права! Это колхозная собственность.
  - Хорошо! Тогда вызываем ОБХСС и в из присутствии составляем акт об отказе подписать опечатанный ваш сейф.
  Пришлось покориться.
  Когда Екатерина Алексеевна выгрузила на свой стол стопку папок, у Марии Павловны округлились глаза.
  - Это грубое нарушение! Екатерина Алексеевна! Они на нас в суд подадут!
  - Не подадут! - Екатерина Алексеевна была в этом уверена. - Сами подписали опечатанные папки. И проверять будем тут на месте, в присутствии прокуратуры! Владимир Михайлович тоже подписал. Как ... понятой ...
  Позвонили в прокуратуру, ОБХСС. В специально выделенном на день кабинете, собралась авторитетная комиссия, состоящая из сотрудника прокуратуры, ОБХСС, народного контроля. Присутствовали сотрудники райфинотдела и проверяемые. Главного бухгалтера ночью с сердечным приступом положили в районную больницу.
  Вскрыв "сейф" и папки, стали проверять финансовые документы и содержимое сейфа. Кассиру стало плохо. Дали понюхать нашатыря. Когда открыли папку с договорами на фиктивно выполненные работы и приобретение расходных материалов, кассир, а за ним заведующая центральным складом решили дать признательные показания с тем, чтобы им оформили явку с повинной.
  Кассира и завскладом задержали. В колхоз выехали сотрудники прокуратуры и опечатали все складские помещения. Не опечатанным оставили только склад с кормами для животноводческой фермы. Дело на расследование передали в прокуратуру.
  Екатерина Алексеевна очень скоро почувствовала, что положение ее изменилось. Даже сотрудники соседних отделов исполкома старались здороваться с ней первыми. Когда она входила, в бухгалтерии колхозов и предприятий, почти всегда все почтительно вставали. Она быстро научилась по мимике, жестам, неуловимым для других изменениям поведенческих реакций проверяемых понять, на правильном ли она пути, где надо копать глубже? Любые попытки задобрить ее, подобрать к ней "ключик", влекли за собой совершенно обратную реакцию.
  Сейчас в большинстве поездок по району ее сопровождал Владимир Михайлович. У него всегда находился повод выехать туда, куда следовала Екатерина Алексеевна. К их совместным поездкам относились, как к чему-то самому собой разумеющемуся. После одной из таких поездок Владимир Михайлович зашел на чай и остался до утра.
  Вскоре было объявлено об их предстоящем бракосочетании. Это никого не удивило. Больно гармонично смотрелась эта пара. Они словно дополняли друг друга. Цепкие и принципиальные в работе, общительные и, вместе с тем, непосредственные на любых мероприятиях и торжествах, они словно были созданы друг для друга.
  Небольшая свадьба, на которой, в основном гостями были сослуживцы и близкие приятели Владимира Михайловича и Екатерины Алексеевны была малозаметным событием в жизни райцентра. Пожилые родители молодых скромно сидели в углу стола единственного тогда небольшого ресторанчика. Обе пары родителей взаимно не одобряли выбор своих чад.
  Володина мать присмотрела себе юную, рядом живущую невестку. Девчонка Маша с ума сходила от одной мысли о кавалере-матросе. Часто писала письма, часами рассматривала фотографии, на которых был изображен ее любимый. В группе моряков угадывала его на фоне моря, корабля, набережной. Присыпанные разноцветными блестками, открытки с пальмами, виды гор, бирюзовое море. Все это будило в ней еще не искушенное воображение. Она видела предстоящую жизнь с Володей такой, какой она была изображена на открытках.
  Не стесняясь, прибегала к Володиным родителям. Воды принесет, полущит осенью фасоль, выбьет из подсолнечниковых головок семечки. Расстелет, с утра на штопаный брезент еще мохнатые, черные семечки. Без устали помешивала деревянными грабельками под еще жарким солнцем, глухо шуршащие семена. А в предвечерье, когда потянет с запада сухой ветерок, тщательно провеет, сухой, ставший блестящим, звенящий при пересыпке, уже сухой подсолнух. И мечтала ...
  Болезненная сухонькая мама Екатерины Алексеевны, казалось, безучастно сидела за столом. Отец Екатерины Алексеевны, Алес Брониславович Зварич, огромного роста, грузный мужчина на свадьбе пребывал в раздумьях. Он не питал никаких иллюзий по поводу своей дочери. Тем более, что он был смотрителем в гимназии при румынах, потом, уже при новой власти, дежурным в сельсовете и правлении колхоза одновременно. Ранние шалости единственной дочери были ему известны. Но и жениха, Владимира Михайловича он, казалось, видел насквозь. Выбора дочери Алес Брониславович не одобрял. Периодически поднимая, так и не выпитую до дна за всю свадьбу стопку, он каждый раз тихо говорил себе:
  - Помоч матко бога! (Помоги матерь божья!).
  После свадьбы молодые сняли комнату с отдельным ходом у местного колбасника.
  Однажды, сопровождая молодую жену в очередной поездке, Владимир Михайлович попросил:
  - Попробуй сегодня сгладить грубые шероховатости. Иван Федорович нормальный человек, умеет быть благодарным. Кроме того, скажу тебе не для распространения: меня об этом попросил ...
  Екатерина Алексеевна напряглась. О-о! Это был уже совершенно другой уровень отношений. Это не Мария Павловна и даже не председатель райисполкома. Во время ревизии она придиралась к каждой мелочи, выпячивала малозначащие детали. В конце ревизии на собрании коллектива она сделала, казалось бы, разгромное заключение, которое многие восприняли, как сигнал шефу для подачи заявления об освобождении от занимаемой должности.
  Но ничего подобного не произошло. Екатерина Алексеевна искусно скрыла злоупотребления, которые тянули на несколько статей одновременно. Вечером Владимир Михайлович, приехав с работы, водрузил на стол большой пакет и сказал:
  - Готовь ужин! - и пошел мыться.
  Екатерина Алексеевна раскрыла пакет и ахнула. Несколько палок самых дорогих колбас, красная и черная икра, осетрина, копчености. На дне пакета было нечто потяжелее. Развернув, вытащила три бутылки пятизвездочного коньяка "Молдова". Как давно она не ощущала вкус любимого ее напитка.
  Это было еще в годы студенчества, когда "сданный" экзамен она и очередной преподаватель обмывали в одном из старых и престижных ресторанов. Назывался, любимый Катей, ресторан "Ривьера". С видом на Днепр, открытая площадка для танцев, уединенные, обвитые плющом, уютные на двоих, троих, четверых ниши - на выбор. Только там в Киеве можно было отведать в ягодном соусе вырезку из лопатки дикого кабана, только появившиеся, неведомые еще студенческим и не только, столовым цыплята табака в кисло-сладком ароматном "Ткемали", перепела, фазаны в винном соусе! А разнообразие напитков... Она предпочитала армянский "Арарат" и родной молдавский коньяк "Молдова".
  И вот, настал ее час! Пока в этом захудалом райцентре, но с таким спутником, как Володя! Она видела его в президиуме на торжественных заседаниях правительства, его портрет будет красоваться единственным перед выборами в Верховный Совет республики, а то и Союза. А пока терпение ... и работа. Умная, тонкая работа!
  Екатерина Алексеевна накрыла стол. Владимир Михайлович разлил коньяк. Это было блаженство! Владимир Михайлович подливал. Себе полную, супруге поменьше. Женщина все-таки! Когда муж вышел по надобности, Екатерина Алексеевна долила полную рюмку, опрокинула ее и вновь налила ровно столько, сколько было. К концу ужина она малость не рассчитала. Володя почти донес ее до кровати.
  А потом ... Отрезвление наступило сразу. Муж бил ее по голове. Затем, вскочившую, чтобы унести ноги от внезапно озверевшего мужа, ударил под дых. Профессиональный, "матросский" был удар! Весь ужин с выпитым коньяком оказался на ковре. Владимир Михайлович бил так, чтобы не оставлять следов на лице и руках.
  - А теперь скажи, сука! Кто у тебя был первым и сколько было всего? Я давно наблюдаю за тобой! Ты великолепная актриса, но меня не проведешь! Ты мне шепчешь: как мне хорошо, милый! Я верил. А сейчас - не верю. Сейчас тебе было никак!
  Екатерина Алексеевна упала ничком на кровать, закрыла руками голову. Голова ей еще будет нужна! А муж продолжал ее методически бить. Сейчас уже по пояснице и спине! Широким флотским ремнем! Екатерина Алексеевна, чтобы не закричать, до боли зажала зубами угол подушки. Выдержать! Главное выдержать! Ну погоди! Я сильнее тебя, скотина! Я тебе ...
  Что проносилось в пьяном мозгу Екатерины Алексеевны, нам не узнать. Она прокололась! "Нажралась", давно не пившая коньяка, и прокололась. Это все она проходила в студенческие годы, "сдавая" экзамены и переходя с курса на курс. Квартирная хозяйка, у которой она прожила все пять лет, обучила ее всем премудростям "любви". Сама хозяйка во время немецкой оккупации осталась в уютной квартирке и весьма успешно и сытно пережила оккупацию. Ею были чрезвычайно довольны все без исключения, часто сменявшиеся немецкие офицеры.
  Хозяйка, вытащив старую, с пожелтевшими разрыхленными листами, книгу с "ять", упорно обучала свою ученицу премудростям "любви". Сама она ни на что уже не была годной. Передавая опыт, учила Катю приемам специальной гимнастики бедер, живота, таза. Катя кое в чем даже превзошла учительницу. Она так натренировала свои мышцы, что могла задерживать поход в туалет на двое суток! А интимное удовлетворение имитировала так, что никто из попавших в ее сети не сомневался:
  - Я самый мощный самец! Только мне нужна вот такая женщина!
  Кавалеры, которых хозяйка приводила к себе домой, были без ума от Кати и выразительных ощущений, которые она доставляла. Только каждому надо было шептать:
  - Только ты! Только тебя! Сегодня я почувствовала себя женщиной!
  - Только никогда не говори! Мне еще ни с кем не было так хорошо! - наставляла Катю хозяйка.
  Расплачивались клиенты с хозяйкой. Хозяйка Катю не обижала. Они кормили друг друга. А между делом Катя училась в университете, "сдавала" экзамены, преподаватели писали за нее курсовые, дипломную.
  А тут так проколоться! "Перебравшая" через край, она потеряла бдительность. Не так изобразила "любовь". Многоопытный муж почувствовал это мгновенно. А ей действительно было никак. И так было всегда! Как мужчина, Володя в подметки не годился некоторым университетским старичкам и отставникам. Но она никогда не забывала поддерживать в нем веру в его необыкновенные мужские способности. А тут так опростоволоситься! Проклятый коньяк! Екатерина Алексеевна забылась ...
  Опустошенный и, словно оплёванный и облёванный, Владимир Михайлович возбужденно ходил по комнате. Вспыхнувшая ярким пламенем ревность и ярость уязвленного самца медленно уходила куда-то в никуда. Страшно хотелось курить. Несмотря на то, что курили оба, договор был твердым: в комнате не курить! Когда было тепло, выходили на узенькую террасу. Выкуривая папиросы, прижимаясь друг к другу стояли бок о бок и опирались на высокую шаткую балюстраду .
  В холодное время ухитрялись курить в комнате по очереди. Закрывали поддувало печки-плиты и сдвигали в сторону одно-два кольца конфорки. Через узкое отверстие слоистый дым с силой уносился в дымоход. Присев на низенькую табуретку у плиты, Владимир Михайлович курил. Наблюдая, как дым, меняя в пламени очага окраску, стремительно уносится в плиту, а дальше ...
  - А что дальше? Скандал, развод, конец карьере и всем честолюбивым помыслам. На каком основании? И кто он без этой шлюхи, со своими копейками?
  - Развод? Это пятно на карьере, обрыв! Катастрофа? И опять: со своей зарплатой секретаря райкома комсомола, большее, что он себе может позволить, это пол-литра "Московской" в неделю и закуска в виде колбасы из издыхающих телят и свиней, которых привозят в колбасную его квартирному хозяину Шлёме. А тут постепенно весь район начинает работать на них. Нет! Нельзя!
  Владимир Михайлович забылся. Очнулся от сильной боли в правой руке. Кисть, между пальцами которой он держал "Беломор", в полудреме опустилась на раскаленный чугун плиты. Резко отдернув руку, вскочил:
  - Черт! Как много глупостей можно наделать под пьяную лавочку!
  Встал. Налил пол-рюмки коньяка, опрокинул в рот. Посмотрел на спящую жену. Жену? Екатерина Алексеевна лежала в той же позе. Дыхание ее было неровным. Периодически она икала, словно всхлипывала от несправедливой обиды.
  - Надо навести порядок!
  Сдвинув стол и стулья, аккуратно собрал заблеванный женой напольный коврик. Вынес на террасу. Как подвесить, чтобы почистить? Перекинув через перила, осторожно, чтобы не забрызгаться, потрусил. В это время в коврику подошла сучка хозяина с сыном, щенком. Они стали старательно облизывать коврик.
  - Выход!
  Закрепив пониже ковер, Владимир Михайлович вошел в комнату. Убрал стол, продукты поместил в авоську и выставил за форточку. Подмел и, по неистребимой матросской привычке, вытер шваброй пол. Подбросил в печку дров. Открыл окно и двери одновременно. Через минуту воздух в комнате стал свежим. Вышел на террасу. Собаки еще пировали, тщательно вылизывая, так нечаянно спустившийся к ним сверху, ужин.
  Закрыл окно, запер на защелку двери. Подошел к кровати, на которой по диагонали спала жена. И снова:
  - Жена?
  В мыслях Владимира Михайловича, больно разрывая похмельную голову, бушевали, закрученные в противоположные стороны, два смерча.
  - И с ней предстоит закончить жизнь в совместном проживании? Это все? Не будет больше выбора? Не будет молоденьких комсомолок на сабантуях после итоговых комсомольских собраний и конференций? Не будет на выбор девчонок в путешествиях по комсомольским путевкам в Крым, Болгарию, Средиземноморье? Так и предстоит прожить жизнь с этой ... ?
  Говорят: рыбак рыбака видит издалека. Владимир Михайлович давно видел настоящее нутро своей спутницы. Он не строил никаких иллюзий. Но она, по сути, его кормит. Является связующим звеном с "нужными" и "полезными" людьми, без которых он, жалкий секретарь райкома, прозябал бы в ожидании повышения по службе. Он прекрасно отдавал себе в этом отчет.
  Одновременно в голове тяжелым молотом стучало: почему все это позволено ей, а не только ему одному? Почему жена не должна ходить на цыпочках, мыть его ноги и благодарить судьбу за то, что он увидел ее, выбрал среди великого множества, окружающих секретаря райкома, девчат? Уже за это она должна быть ему благодарна!
  Выбрал? Он выбрал? Это даже не вопрос. Это она его выбрала. Равнодушно, как холодная змея, неслышно подкралась и, разинув пасть, проглотила его, больше её самоё. На службе он ходил в загранку, ему приходилось видеть, как змея, медленно растягивая рот, заглатывает жертву в несколько раз больше, чем она сама. И не давится ...
  Ну нет! Не проглотит! Будет все! Будут путешествия с девками, будут лучшие коньяки, будет карьера! И когда он будет там, на самом верху, тогда посмотрим. А пока он ее будет использовать, как крючок с готовой наживкой. Она на своем месте! Ей в ее роли цены нет. Красивые и молоденькие от него не убегут! Она сама ему поможет. На нее он будет ловить нужных людей, карабкаться наверх, отталкивая вниз мешающих.
  Он почувствовал, что смертельно устал. В голове глухо, словно чугунный колокол, гудело! Ноги не держали его. А в комнате только одна кровать. Подойдя к спящей, он поправил одеяло, оставив половину для себя. Разделся. Осторожно вытянулся рядом. Только бы не проснулась! Только бы не увидела сейчас его лица! Осторожно натянул на себя свою половину одеяла. Почувствовал теплый бок спящей жены и почти мгновенно погрузился в глубокий, мутный сон.
  Разбудили его естественные позывы. Привстав, посмотрел на жену. Спит! Как уснула, даже не шелохнулась ни разу. До чего несправедливо! Он вынужден вставать через каждые полтора часа. Обидно! Но кто мог знать, что та, такая изящная таитянка из портового города со странным названием Папеэте наградит его триппером. Он узнал об этом, только вернувшись из загранки в Союз. Во время плавания он даже не чувствовал беды. Был зуд. И больше ничего. Потом Владивостокский госпиталь. Лечили долго. Но навсегда осталась необходимость ночью через каждые час-полтора просыпаться и бежать в туалет.
  Удобства у старого Шлёмы были во дворе. Когда Владимир Михайлович вернулся на крыльцо, почувствовал, что начинает коченеть. Напольный коврик висел на ветхой растрескавшейся балюстраде террасы. Сдернув, занес в комнату. Расстелил на полу. От коврика исходил запах морозного воздуха. Он осмотрел коврик:
  - Даже следов не видно. Ни запаха, ни пятен. Все начисто вылизали псы. Где взять такую собаку, чтобы вылизать ту скверну, которая поселилась в его душе?
  Подбросил в плиту пару полешек. До утра хватит. Чтобы немного согреться, присел у плиты. Закурил. Потом снова подошел к кровати. Ну хоть бы пошевелилась! Улегся рядом, словно по стойке "смирно", и уснул. Под утро мочевой пузырь снова погнал его в туалет. Вернувшись, посмотрел на часы. Половина шестого. В плите еще тлели угли. Снова подбросил поленья. Когда в плите загудело пламя, поставил чайник. Скоро раздался писк, за которым послышалось дребезжание крышки чайника. Заварил себе крепкий чай. Выпив полрюмки коньяка, пожевал колбасы. Затем жадно прихлебывая, выпил две чашки крепкого чая.
  В это время заворочалась в постели жена. Владимир Михайлович подвинул чайник на середину конфорки. Горячая вода вновь закипела быстро. Словно автомат, заварил кофе покрепче, и, как она любила, без сахара. Привычку пить по утрам каждый свое, он - крепкий чай, она - кофе без сахара они вынесли из прошлой жизни.
  Екатерина Алексеевна, не поворачиваясь, приоткрыла глаза. Она помнила каждое мгновение прошедшего вечера. По скрипящим древним половицам она точно определяла маршрут движений мужа по комнате. Когда запахло кофе, Екатерина Алексеевна слегка улыбнулась:
  - Я победила! Держись! Тебе не хватит пальцев рук и ног, чтобы сосчитать ... Почетный олень!
  Она с хрустом потянулась и повернулась лицом к мужу. Он стоял у стола, на котором дымилась чашка кофе.
  - Доброе утро!
  - Доброе утро!
  Словно вечером ничего не произошло. Екатерина Алексеевна встала, умылась. Вытираясь, украдкой осмотрела лицо в зеркале. Ни одного синяка, ни одной царапины!
  - Трус! - безапелляционно заключила Екатерина Алексеевна и пригубила кофе. - Ну, погоди!
  Когда Екатерина Алексеевна садилась в машину, Владимир Михайлович, предварительно открыв дверцу, подал жене руку. Перед тем, как выскочить из машины, Екатерина Алексеевна, перегнувшись, на глазах собирающейся у исполкома сослуживцев, чмокнула мужа в щеку. Владимир Михайлович любезно повернул слегка голову и приблизил лицо.
  Драма без театральных подмостков, называемая "семейной жизнью" продолжалась. Весной Владимира Михайловича вызвали в орготдел ЦК партии:
  - Мы совещались с районным руководством и решили рекомендовать вас для учебы в заочно-очн ую Высшую партийную школу. На выбор: Одесса либо Харьков. Как вы на это посмотрите?
  Как на это смотреть? Это уже не щелочка, это открытая дверь в высшие эшелоны власти! Надо только успешно закончить и показать себя на работе.
  - Когда начало учебы?
  - По традиции, поедете первого сентября. Это будет установочная сессия. Потом ежегодно по три месяца сессии со сдачей экзаменов. По окончании вы уже номенклатура ЦК. Учитывая то, что у вас за спиной техникум, сама учеба будет длиться на год дольше.
  Вернувшись, Владимир Михайлович был вызван к первому секретарю райкома.
  - Я в курсе разговора в ЦК. Учитывая ваше образование, Вам необходимо вплотную ознакомиться с тонкостями сельскохозяйственного производства. Пора вырастать из комсомольских штанишек. На будущей неделе состоится бюро райкома партии. Николай Иванович уходит на работу в Министерство сельского хозяйства. Бюро будет рекомендовать вас заместителем председателя райисполкома по сельскому хозяйству.
  Владимир Михайлович задумался:
  - Можно обнародовать это после решения бюро?
  - Хотите преподнести сюрприз? Считаем вопрос решенным.
  Вернувшись домой, Владимир Михайлович был особенно ласков с женой. Вечером, когда они улеглись, Екатерина Алексеевна не сразу заметила, что муж сегодня не предохраняется. До этого ритуал предохранения от беременности был законом. Опомнилась Екатерина Алексеевна после близости:
  - Ты что? Мы же договорились! Ты сам настаивал на этом!
  - Я хочу ребенка. Мальчика. Пусть он будет похож на меня. Если будет девочка, она будет похожа на тебя.
  С того вечера супруги отказались от алкоголя и перестали предохраняться. Ночь Владимир Михайлович провел в тяжелых раздумьях. Сейчас начало марта. К первому сентября будет пять-шесть месяцев беременности. Тогда он уедет на установочную сессию. Своей жене, Екатерине Алексеевне, Владимир Михайлович не верил. А тут еще Митька-барон, цыган, после трехлетней отлучки объявился. На светло-серой "Волге". В районе тогда было две "Волги". Одна у первого секретаря райкома, другая у Митьки-барона.
  Владимир Михайлович давно знал, что Екатерина Алексеевна питает слабость к шикарным легковым автомобилям и их владельцам. Один раз, возвращаясь из поездки в район, он увидел жену, садящуюся в машину к цыгану. На расстоянии он последовал за "Волгой". Но в центре машина остановилась и жена покинула машину. Кроме того, в машине был еще один человек. Но это же Митька-барон! Известный Дон-Жуан с золотыми зубами. Владимир Михайлович не верил ни Митьке, ни жене. Надо было обезопасить себя, как говориться, застолбить участок.
  Мысль о том, что жена может родить цыганенка, шершавым колом вошла в голову комсомольского секретаря, проникла в самое сердце и делала его жизнь невыносимой. И еще: Владимир Михайлович лукавил, когда говорил о том, что хочет наследников. Это в его планы не входило. Но, таковы обстоятельства. Если рождение дочки представлялось ему нежелательным, но вынужденным фактом, то осознание предстоящего появления в семье сына отравляла его существование. Его не покидала мысль, что Екатерина Алексеевна будет делить его еще с кем-либо, пусть это будет даже собственный сын!
  Через месяц с лишним Екатерина Алексеевна пришла домой в необычном состоянии. Она долго слонялась по квартире, которую они недавно получили, а потом без особой радости сообщила:
  - У меня задержка. Я была у врача. Она склонна к тому, что я беременна.
  Владимир Михайлович изобразил на лице радостную улыбку. На самом деле ему хотелось изо всей силы ударить в это, сразу ставшее ненавистным, лицо. И бить, бить! Превратить в кровавое месиво! Несмотря на то, что завтра ей надо будет "выйти в люди".
  
  В эти годы произошли значительные изменения не только в семье наших героев, но и в стране.
  Пятьдесят седьмой внес в жизнь страны существенные изменения. Тогда волевым решением Хрущева были созданы территориальные управления народным хозяйством, получившие название Совнархозов. Разделилась партийная власть. С пятьдесят девятого по шестьдесят второй шли непрерывные административно-территориальные реформы. Вместо райкомов партии были созданы парткомы при управлениях промышленностью и сельским хозяйством. Это были недолгие годы, так называемой, децентрализации партийного строительства, по сути, разрушения партии изнутри и сверху. Если раньше первый секретарь райкома партии осуществлял единый контроль и управление целым районом, то в результате децентрализации, прошедшие войну и ветераны партии мрачно шутили: Парткомы при ...
  С начала шестидесятых начали собирать разбросанные камни.
  В этот период и стал Владимир Михайлович заместителем председателя райисполкома. Вдвоем с женой они удвоили энергию в части проверок финансовой дисциплины в колхозах района. Нужны были средства. С одной стороны предстоящие роды и декретный отпуск, ограниченный мизерной выплатой пособия по уходу. С другой - с первого сентября слушателю Заочного отделения ВПШ предстояло ехать на сессию.
  Через некоторое время Екатерина Алексеевна снова пошла к врачу. Беременность стала медицинским фактом. Врачи настоятельно рекомендовали бросить курить. Заодно с ними был и Владимир Михайлович. Продержавшись два дня, Екатерина Алексеевна закурила. Теперь она постоянно она носила с собой пакетики с, отбивающим запах табака, "Сен-сеном" и ароматизаторы для освежения полости рта. Несмотря на это, вернувшись в кабинет, она наткнулась на укоризненный, пожалуй, больше презрительный взгляд Марии Павловны. У заведующей райфинотделом с мужем-инвалидом росли трое детей.
  Прошло лето. Первого сентября Владимир Михайлович уехал в Одессу. Он сам выбрал этот город. Он знал его, знал злачные места, так запомнившиеся ему со времени службы. На третий день он оперативно нашел общий язык с сотрудницей обкома из Днепропетровска Зоей Михайловной. И успокоился.
  От дальнейших поисков приключений на любовном поприще его удерживал страх быть отчисленным за аморальное поведение. Такой случай имел место незадолго до этого. Приказ об отчислении третьего секретаря райкома партии был зачитан на общем собрании высшей школы. С другой стороны, его страшила мысль подхватить заразу, подобную той, которую он привез, как награду, от таитянки, а то чего похлеще.
  В конце ноября, к приезду мужа Екатерина Алексеевна родила девочку. Ребенок развивался хорошо, вовремя отпала пуповина. Молока было достаточно. В роддоме Екатерина Алексеевна не курила. Просто не было возможности и условий. Одновременно все время хотелось пропустить рюмку коньяка. Молодая мать стала нервной, капризной, истеричной, на грани срыва. С чувством облегчения она и весь персонал родильного отделения расстались. Мать с дочкой выписали домой.
  Вернувшись домой, Екатерина Алексеевна первым делом вышла на балкон и закурила. До вечера выкурила несколько папирос. Вернувшийся с работы Владимир Михайлович, едва войдя в квартиру, ощутил запах табачного перегара. Вспыхнул скандал. Ночью девочка стала отказываться от груди, непрерывно кричала от резей в животе. Владимир Михайлович, по сути, перешел жить в другую комнату. Чтобы уснуть, вечером он наливал бокал коньяка и опустошал его. Услышав его храп, поднималась и Екатарина Алексеевна. Наливала себе, не мелочась, полную стопку коньяка и залпом выпивала.
  Приехавшие посмотреть внучку, деды с бабушками сразу почуяли неладное. Посколько у Екатерины Алексеевны стало катастрофически уменьшаться количество грудного молока, родители настояли, чтобы мама с новорожденной переехали в село к ее родителям. С довоенных лет Зваричи постоянно держали двух коз. Владимир Михайлович такую идею одобрил, чего не скажешь о маме ребенка. Пришлось покориться. В тот же день Владимир Михайлович с облегчением, попросив у председателя райисполкома "Волгу", отвез девочку и жену к ее родителям.
  С нового года была очередная реформа административно- территориального деления районов. Райцентр перевели в другой городок. Сразу же переехал и весь аппарат райкома партии и райисполкома. Теперь отец навещал свое семейство гораздо реже. Днем занимался обустройством райисполкома и аппарата, вечера весело проводил в кругу множества новых приятных знакомых. Почти сразу получил ключи от трехкомнатной квартиры.
  Бывшая заврайфинотделом переезжать на новое место отказалась по состоянию здоровья мужа. Марии Павловне предложили работу главбухом на, недавно построенном, заводе железобетонных изделий. Она с радостью согласилась. Зарплата больше, дом совсем недалеко. В новом финансовом отделе возник острый кадровый голод. Предложили руководящую должность в райфинотделе Екатерине Алексеевне. На работу она вышла охотно, оставив двухмесячную дочь стареющей маме. Но возглавить отдел категорически отказалась. Будучи начальником, она оставалась на одной зарплате.
  Стала работать Екатерина Алексеевна в прежней должности. Выезды, контроль, ревизии ... По вечерам их квартиру стали навещать председатели колхозов. Колхозные руководители рангом ниже в доме заместителя председателя райисполкома были персонами "нон грата". Привозили полутуши свиней, продукты, весной лакомились забитыми ягнятами. Опять появилась дорогая колбаса, икра, коньяк.
  Пировали по вечерам супруги, уже не стесняясь. Попойки, как правило, заканчивались мордобоем, где не стеснялись оба. Часто приходили на работу с кровоподтеками под глазом, сейчас почему-то больше хозяин. На второй вечер снова поцелуи, бутылка, изысканные закуски. За ужином неизменно следовал очередной мордобой. Девочку, которая росла с выраженной задержкой физического развития, родители не видели неделями. Даже госпитализированную по поводу бронхита в детское отделение девочку, мама навестила всего лишь один раз.
  Сменился в районе хозяин, первый секретарь райкома партии. Ознакомившись с делами на месте, через коллег однокурсников и своих людей узнал об оборотной стороне медали жизни работников аппарата райисполкома. От ревизий и поборов, ежевечерних возлияний до мордобоя и болезненном, по сути брошенном, ребенке.
  После очередного прихода на работу с "украшениями" на лице, первый в срочном порядке собрал внеочередное заседание бюро райкома партии. Крутой был мужик! Решение бюро было безапелляционным. Обоих супругов освободили от занимаемых должностей. Квартиру, несмотря на острую нехватку жилья в новом райцентре, решили не трогать. Основной причиной тому был болезненный ребенок.
  Первой нашла работу Екатерина Алексеевна. Помог Митька-барон. Устроилась она главным бухгалтером строительно-монтажного управления. К концу работы почти ежедневно у конторы ее ждал Митька-барон в светло-серой "Волге". Уезжали в более отдаленный район: ресторан, попойки, отдельные номера на два часа. Домой возвращалась поздно. А там снова разборки и выяснение отношений, взаимное рукоприкладство.
  Владимир Михайлович не мог устроиться на работу долго. Первый внимательно следил за кадровой политикой. Скоро пошел к нему Владимир Михайлович на поклон с обещаниями до первого нарушения. Устроился на работу завхозом в одном из учреждений райцентра.
  А девочка по-прежнему росла болезненной, не набирала в весе, в детской консультации после анализа крови был выставлен диагноз: Анемия (Малокровие). Решено было эвакуировать ребенка в республиканскую детскую больницу. Но вечером из соседнего села подъехал "Москвич". Приехала, похоронившая мужа, мама Владимира Михайловича. С ней были двое молодых людей с ребенком на руках. Это была, вышедшая замуж за односельчанина, девушка, ждавшая со службы Володю и рассматривавшая его фотографии с видами на море и горы.
  Приехали они после того, как их навестила мама Владимира Михайловича, которой Маша когда-то помогала убирать, сушить и веять подсолнух. Рассказала старуха несостоявшейся своей невестке о внучке, оставшейся сиротой при живых родителях. Муж спросил:
   - Сколько девочке?
  Девочке было столько, сколько было и их грудничку сыну. Муж Маши долго не думал:
   - Поехали, посмотрим! Собирайтесь и вы! - сказал он матери Владимира Михайловича. - А там видно будет ...
  Развернула Маша девочку и ахнула. Худенькая, с опрелостями. Крик ребенка не похож на крик. Одно сипение. Муж, работавший юристом в совхозе, сказал:
   - Мы без девочки не уедем. Она у вас, несмотря на ваши старания, угаснет, умрет. Грешно!
   Забрали молодые супруги девочку. Село большое, поговорили, а потом как-то само собой вышло, что у них двойня. К году, девочка, догнавшая в развитии сводного братика, играла с ним в одной кроватке. Вместе спали, вместе ели. С мамой в коляске для близняшек вместе гуляли по аллеям, недавно высаженного у совхозного дома культуры, сквера.
   Но юрист всегда остается юристом. Внимательно следил он за служебными перемещения родителей, особенно матери. Екатерина Алексеевна помимо Митьки-цыгана завела еще одного любовника - шофера на РАФике. Только еще моложе. Заставший их на "месте преступления" Митька-барон затеял кровавую драку. Милиция, освидетельствование на степень алкогольного опьянения и увольнение с работы...
   Через своих коллег собирал новоявленный отец копии всех документов и терпеливо ждал. А Екатерина Алексеевна устроилась между тем учетчицей в дистанцию путей на железной дороге. После трех недель работы, нашли ее в подсобке мертвецки пьяной. Снова акт, очередное увольнение, опять копии всех документов.
   Как представитель стариков, подал адвокат в суд заявление о лишении родительских прав обоих биологических родителей. Масса свидетелей, давших показания, что девочку родители не навещают, куча других нарушений, включая аморальный образ жизни и увольнения, но суд оказался перед непреодолимым препятствием. Все старики не имели права на удочерение по возрасту.
   Выход нашли. Удочерила мать Владимира Михайловича Машу. Таким образом, появилась у девочки родная тетя. Можно не спешить ... А родители и носа не кажут. Вернулась Екатерина Алексеевна в трех-комнатную квартиру, а там места на двоих мало. Снова пьянки, драки, разборки. Только сейчас уже Екатерина Алексеевна брала верх с первых ударов. Ложился на пол бывший зам. председателя райисполкома и закрывал голову руками, как когда-то защищала свою голову его жена. О девочке никто не вспоминал.
   Вернувшись однажды с работы, Владимир Михайлович был сражен, свалившейся на него новостью. Екатерина Алексеевна привела домой нового мужа, автослесаря Пашу, бывшего водителя, лишенного прав за вождение в нетрезвом состоянии. Он был на одиннадцать лет моложе Екатерины Алексеевны. Автослесарь оказался расторопным. Поменял замки, оставив хозяину небольшую комнатушку и разрешение пользоваться туалетом.
   Попробовал бывший заместитель председателя исполкома восстановить справедливость, но был зверски избит и выброшен за порог собственной квартиры. Так продолжалось несколько недель. Милиция устала вмешиваться.
  Заплакав, покинул Владимир Михайлович собственную квартиру. Поселился в комнатушке, где работал завхозом. А тут во время медосмотра у него была выявлена тяжелая форма сахарного диабета. Истончились и стали сохнуть ноги. Одновременно стал терять зрение. А Владимир Михайлович, получив свою мизерную зарплату, в течение нескольких дней ее пропивал.
  Осенью, лежащий на середине проезжей части дороги, Владимир Михайлович был подобран, возвращающейся с вызова скорой. Привезли в приемное отделение. Осмотревший его хирург, ахнул. Обе ноги были черными до колен. Собрали консилиум. Этой же ночью была произведена высокая ампутация обеих ног. Очнулся Владимир Михайлович после операции, увидел, что он без обеих ног, завыл диким воем.
  После операции пошли, одни за другими, осложнения. Однажды, повернувшись в кровати, опрокинулся навзничь. На вскрытии был обнаружен тромбоз легочной артерии ...
  А Екатерина Алексеевна только начинала жить. С молодым мужем кое-как сделали ремонт. Муж Паша сумел отсудить водительское удостоверение и снова сел за руль автобуса. При знакомстве его новая старая жена неизменно представлялась:
  - Екатерина третья! Прошу любить и жаловать.
  Выпив, не стесняясь мужа, объявляла:
   - Как и у Екатерины второй, все мои мужики, включая мужей, за небольшим исключением, моложе меня. Завидуйте!
  Шли годы. О дочери Екатерина Алексеевна практически не вспоминала. После очередного ежегодного обязательного медицинского обследования с флюорографией Пашу-шофера повторно вызвали к участковому врачу. После обследования дали направление в онкоинститут. Приехал с неутешительным диагнозом: Рак кишечника с метастазами, включая в легкие. От лечения отказался. Когда стало хуже, в операции отказали врачи. Поздно ... Под водочку сгорел Паша быстро. Вся похоронная процессия состояла из нескольких молодых людей, одноклассников Пашиного сына, приехавшего на похороны из Киева. Екатерина Алексеевна на кладбище тело Паши не провожала. В расстроенных чувствах три дня пила за упокой его души и не рассчитала. Свалилась.
  После Пашиных похорон не прошло и двух месяцев, как Екатерина третья в очередной раз вышла замуж. В этот раз ее избранником был прыщавый, с синюшным лицом и кривым, после многочисленных драк, носом, сантехник Петр. Петя был намного моложе покойного Паши. И снова пошла "веселая" жизнь. Подъезд, когда-то престижного дома, превратился в ад. Петины дружки справляли нужду, где придется. Из одной, в свое время, самых благоустроенных квартир к соседям полезли полчища тараканов, летом по всем этажам и квартирам порхала, вылетающая через щели и трещины, моль.
  В прошлом году Екатерине Алексеевне исполнилось пятьдесят пять лет. Но пенсию ей не оформляли. По всем документам ей только исполнилось пятьдесят. В приеме на работу ей отказывали по самым разным причинам. Перебивались случайными заработками Пети. По вечерам Петя с дружками подворовывали со склада на рампе уголь и продавали. Нанявшись осенью вскопать чужой огород, Екатерина Алексеевна через полчаса бросила. Боли в правом подреберье, одышка, перед глазами темень.
  Все чаще хотелось лечь в теплую постель и не вставать. Когда-то, как говорят, зверский, пропал аппетит. Вся ее сохранившаяся, не пропитая одежда стала больше на несколько размеров, обвисала с плеч. Обута она была в мужские туфли, найденные у ящиков за загородкой у пустыря, куда жители микрорайона сваливают мусор.
  Однажды Екатерина Алексеевна стояла у входа на центральный рынок. Отчества ее уже никто не знал. От мала до велика все знали, что это Екатерина третья. Она терпеливо поджидала своего очередного фаворита Петра. Петю час назад забрал недалекий сосед. Забилась канализация. Сошлись на красненькой. Екатерина Алексеевна, когда-то державшая в голове множество многозначных цифр, мучительно подсчитывала, сбивалась с счета и начинала снова. Сколько же чекушек выйдет им за десять рублей?
  Сейчас мало кто узнавал, когда-то пышную и расфранченную Екатерину третью. На людей без выражения смотрели ее тусклые помутневшие, постоянно слезящиеся глаза. Обтягивающая кости лица, серо-желтая кожа. Вся она усохла, ссутулилась, стала ниже ростом. Ноги и руки стали тонкими, покрылись разнокалиберными фиолетово-коричневыми пятнами. Между пуговицами полурасстегнутой, когда-то розовой, трикотажной кофточки выпирал живот. Нарастала водянка.
  Екатерина третья стояла, безучастно глядя на, снующих в воротах рынка, посетителей. Ничто, казалось, не привлекало ее внимания. Она ждала Петю с десятью рублями. Неожиданно ее взгляд, когда-то серо-голубых глаз, поймал цель и не выпускал ее из вида ни на мгновение. Из ворот рынка вышла средних лет невысокая женщина с большим полиэтиленовым пакетом. Рядом с ней шли двое. Среднего роста с жесткой темной шевелюрой молодой человек и, чуть выше его ростом, девушка с золотистыми волнистыми волосами, правильными чертами лица и большими серо-синими глазами. Они несли, наполненные ритуальными вещами, большие черно-зеленые сумки и венки. Умерла их бабушка...
  Екатерина третья не отрывала от девушки своих слезящихся мутных глаз. Что-то, глубоко засевшее в ее проспиртованной душе, напряглось, пытаясь вырвать из прошлого какие-то воспоминания...
   - Мама! Почему эта женщина так безумно на меня смотрит? Мне страшно! Пошли быстрее отсюда!
   - Идем, идем доченька! Вон, папа за нами уже подъехал!
  
   В одном из глухих переулков поселка по сей день функционирует точка. В старой покосившейся хибаре старуха-самогонщица варит и продает свое зелье на разлив. Жаждущие с самого утра деловито, нарочито бодрым шагом заходят в калитку. Через минут пять выходят, уже не спеша, живо жестикулируя и обсуждая какие-то очень важные вопросы. Вошла во двор самогонщицы и странная пара. Высокая, сутулая, неопределенного возраста женщина с большим животом и восковидным лицом. Рядом с ней шел невысокий прыщавый, с сизым кривым носом, молодой человек. Шагали они неспешно, как влюбленные, бережно поддерживая друг дружку под руку.
   Через несколько минут они вышли на улицу. Разминая беззубыми деснами черствую корку хлеба, женщина остановилась. Неожиданно все ее тело изогнулось в рвотной конвульсии. Изо рта хлынуло темно-красное, почти черное месиво. Это была венозная кровь: свернувшаяся и свежая...
   В судебно-медицинском заключении, выписанном на основании, найденного в кармане, затертого и замызганного паспорта, было написано:
   Маноил-Зварич Екатерина Алексеевна ... и так далее ...
   Непосредственная причина смерти: Профузное кровотечение из варикозно расширенных вен пищевода. Алкогольный цирроз печени.
  
  
  Последний поцелуй
  
  Он закончил три класса из четырех румынской школы, когда в сороковом, как тогда говорили в селе, пришли русские. Ему исполнилось тогда десять лет. Рослый мальчишка, Ваня словно прирос к взводу, остановившихся в их селе на постой, солдат. Солдаты разбирали и чистили винтовки, приводили в порядок амуницию. Ожидали приказа двигаться дальше, на запад. Конечным пунктом дислокации взвода было припрутское село Болотино, за окраиной которого должна была расположиться застава.
   В серых холщевых штанах и в, неопределенного цвета, рубахе без пуговиц Ваня с раннего утра до поздней ночи не покидал взвода, временно расположившегося в помещениях старой водяной мельницы у запруды Куболты. Мельница пока не работала, так как хозяин бежал вместе с румынами за Прут, предварительно выбив из вала, заклиненные массивные зубья дубовых шестерен.
   Мука нужна была солдатам, крестьянам. Единственная мельница со старым, часто ломающимся бельгийским мотором работала через три дня на четвертый. Осмотрел мельницу сержант и беспомощно развел руками:
   - Колесо горизонтальное, а конической шестерни нет.
  Полез Ваня в заросли крапивы. Через несколько минут выволок, выброшенный когда-то за ненадобностью, полусгнивший, выработанный зуб шестерни. Весь взвод взялся за работу. Только мельника среди них не было. Стал Ваня "прорабом". Выбирает поленья, рисует на них линии, а солдаты, одолжив топоры у местных, старательно тесали зубья. Некоторые заготовки Ваня браковал, едва начинали отесывать. Скоро все зубья были забиты и заклинены в пазах.
  А Ваня уже не отходил от мельницы. Надо было подогнать зубья ворота с зубьями вала, на которых были нанизаны огромные каменные жернова. Тонкая работа. Недотешешь, клинит вал, а то и ломаются зубья. Стешешь больше, с треском проскакивает и снова ломается зубчатка. Ваня и домой не уходил, завтракал, обедал и ужинал со взводом.
  Наконец вал с жерновами завертелся. Нижний лежак был в порядке. Это Ваня подсмотрел еще при прошлом хозяине. С верхним пришлось повозиться. Обошлись клиньями. А без Вани никуда. Запустили солдаты жернова, а зерно не сыпется. Полез Ваня, а там ремень к трясуну перерезан. Может сам хозяин и порезал. Нашли старую шлею. Скоро пошла мука. Сначала она была темно-серого цвета, грязная. Потом пошла чище. Разовая, крупчатая, на зубах то и дело скрипел песок, но это была мука! Из нее пекли хлеб!
  Приходили молоть муку крестьяне. За работу расплачивались "процентом". Сами устанавливали размер оплаты. Время было тяжелое. Чаще всего приносили на мельницу не более полмешка пшеницы или ржи. Солдаты засыпали зерно, выгребали, ссыпали в мешки. А Ваня, как настоящий мельник, ходил по скрипучим ступеням переходов и внимательно прислушивался к звукам, в которых, казалось, разбирался он один. Иногда он давал знак:
  - Прекратить засыпку!
  Скоро жернов переставал крутиться. Словно гигантской вилкой, раздвоенным стволом несколько солдат поднимали жернов и Ваня лез внутрь, еще минуту назад, вращающегося механизма. То клин надо подбить, то ремень на трясуне ослаб. Минута, и снова по деревянному, сбитому из четырех прямых досок, желобу в мешки сыпется мука.
  Приехал нарочный. Привез приказ:
  - Взводу следовать до конечного пункта назначения.
  Провожать взвод вышли всем селом. Сержант на прощанье построил взвод. Сам с Ваней опустился в преисподнюю старой мельницы. Через минуту вышли. Все село ахнуло. На Ване вместо холщевых штанов и сорочки красовались брюки "галифе", гимнастерка с широким ремнем. Но главным были сапоги. Почти новые, давно возил в обозе запасливый сержант эти сапоги. Словно ждал момента вручить их Ване. Венчала Ванину голову пилотка с красной звездой. Все было впору, только на ноги надо было подматывать портянку. Ничего, ноги вырастут.
   На старенькой, гремящей полуторке взвод уехал. Еле уместились в кузове солдаты. Проехали плотину. А в гору машина встала. Не тянет! А тут еще крутой поворот на подъеме с крутым обрывом справа. Всем селом на руках вынесли на перевал полуторку. Уже осела, поднятая машиной, дорожная пыль, а люди стояли и махали руками.
  На следующее утро у мельницы собралась толпа. Село большое. А мельника нет. Послали за Ваней. Делать нечего. Снял десятилетний Ваня солдатскую форму, одел холщовые штаны и вышел на работу. Скоро стал Ваня в селе незаменимым человеком. Без Вани нет хлеба! Установили сельчане Ване от помола процент и стал Ваня заправским мельником. Даже из соседних сел стали приезжать. Соседи попросились в помощники.
  Ровно год десятилетний Ваня пребывал в должности мельника. Между делом Ваня изредка ходил в школу. Русский алфавит выучил быстро. А потом началась война. Сначала в сторону Сорок прошли две колонны отступающих советских бойцов. А в июле пошли через село нескончаемыми колоннами немецко-фашистские войска. Старый, воевавший еще в русско-японскую, а потом, участвовавший в брусиловском прорыве, сосед забрал у Вани всю солдатскую форму. Спрятал у себя на чердаке. Одни сапоги оставил. И наказал:
  - Дегтем, не жалея, намазать! И в мельнице, чтоб густо мукой припорошило! - немного помолчав, добавил. - Если хочешь остаться живым.
  Вернулся в село хозяин мельницы. Назначили его новые власти старостой в селе. Обошел он все свое хозяйство. Пришел первым делом к своей мельнице. А на дверях мельницы другие замки. Выяснить, что происходило с мельницей за время его отсутствия, не составило никакого труда. Решил наказать, посягнувшего на его собственность, Ваню. Русские солдаты-то, где они теперь? К этому времени, по слухам, немцы подошли к Киеву вплотную.
  Раздался негромкий стук в дверь. Вошел Ваня. Староста встал, чтобы сразу взять за ухо, что он всегда еще год назад любил делать с сельскими сорванцами. То, что происходило за окном хаты, где располагалась примария, сорвало его планы. Площадь перед примарией была заполнена плотной толпой, неведомо как, так быстро собравшихся, крестьян. Люди помнили вкус хлеба, печеного целый год из муки, которую молол Ваня.
  План примара поменялся мгновенно. Подойдя к Ване, он спросил:
  - Ключи от мельницы у тебя?
  Ваня достал из кармана связку ключей.
  - Пошли!
  Открыв, вернувшийся хозяин обошел все помещения мельницы. По деревянным скрипучим ступеням поднялись к бункеру засыпки. Затем, остерегаясь оступиться не скользких каменных ступенях, тучный староста спустился в гадес (преисподнюю). Так почему-то называли подвал водяной мельницы первые, поселившиеся в этих местах поляки. Они и строили по найму первую по течению Куболты, принадлежавшую владельцу Моне, водяную мельницу.
  Где-то наверху шумела вода. Это был звук падающей воды, вытекающей через третий, самый малый шандор, служивший для поддержания уровня воды. Средний и ручьевой шандор так же были в исправности. Все три ворота с толстыми цепями были на месте. А он и не надеялся их больше увидеть. Одна доска дубового желоба была совсем светлой, недавно поменяли.
  - Кто менял?
  - Еще солдаты перед отъездом на границу поменяли. Прогнила доска. Вода уходила в ручей мимо лопастей колеса.
  Задав еще несколько вопросов, снова поднялись к засыпке.
  - Трясун кто ремонтировал?
  - Я сам. Только кузнеца попросил заклепать. Ремень трясуна три раза за год меняли. Ремни слабые. Все три раза я молол ему рожь бесплатно, за работу.
  Вышли, к переместившейся от примарии к мельнице, растущей толпе хмурых сельчан. Они рассчитывали вступиться за Ваню, которому только исполнилось одиннадцать лет.
  - Кто помогал Ване молоть муку? - своим зычным голосом обратился староста к толпе.
  Вперед вышли соседи Вани. Оглянувшись на мельницу, староста подозвал Ваню поближе:
   - С сегодняшнего дня за порядок на мельнице отвечает Ваня. Вы! - обратился староста к соседям, - как работали, так и будете работать.
  Староста дал Ване амбарную книгу, установил прейскурант. Оплата работников назначалась в зависимости от выхода муки. Обязательными стали две подписи: Ванина при приемке зерна и клиента при вывозе с территории мельницы готовой продукции. В конце рабочего дня Ваня с амбарной книгой под мышкой ежедневно направлялся в примарию. Хозяин требовал строгой отчетности.
  С шестнадцатого века живет в быту популярное слово магарыч (бакшиш). В переводе с арабского означает взятка, угощение. Испокон веков завершает все сделки магарыч и в Бессарабии. Не обошла эта древняя традиция и нашу мельницу, несмотря на то, что староста магарычи брать и пить строго-настрого запретил. Сам, любивший пропустить стакан-другой вина или стопку самогона, делал это дома за ужином, когда все земные дела ушедшего дня остались позади.
  Приехавшие из других сел, да и односельчане, несмотря на запрет примара, считали своим долгом оставить мельникам на обед "добрую" память в виде распитого жбана вина или сороковки (четвертушки) самогона. Магарыч оставляли за весами, в углу приемной, где взвешивали привезенное зерно. На время получасового обеденного перерыва взрослые соседи "старшего мельника" Вани, доставали шкалик и разливали для "аппетита" себе и клиентам. Уже неизвестно, кто был первым, но с двенадцати лет стали наливать полстопки и Ване.
  Пристрастился к зелью Ваня быстро. Скоро, отобедав, следил за тем, чтобы осталось ему и на ужин. Остатки прятал в места, о которых не подозревал сам хозяин мельницы. Закончив работу, рабочие подметали пол весовой, переводили в "ночной" режим шандоры и уходили домой. А Ваня, доставал кусок пожелтевшего сала и кусок подсохшего хлеба. Давил ударом кулака луковицу и ужинал. Обязательно под сто грамм.
  Домой Ваня шел в благодушном настроении. Он по праву считал себя в семье кормильцем. Старшая сестра вышла замуж в соседнее село. Младшей минуло семь лет, но с начала войны занятия в школе не возобновлялись. Люба, так звали младшую, помогала маме заканчивать уборку в огороде, Укладывали скирды из подсолнечниковых палок для печки и кукурузянку для единственной козы.
  Осенью темнело быстро. С темнотой заканчивалась работа и на мельнице. Керосиновые лампы на мельнице, несмотря на то, что она водяная, хозяин запретил. В соседнем уезде, еще до прихода русских от керосиновой лампы взорвалась мучная пыль. Погибших не было, но сильно обгорели мельник и его помощник.
  Однажды, когда начинало темнеть, примар с жандармом, стоя у окна, увидели, идущего домой, Ваню. Не понравилась примару Ванина походка, ох как не понравилась! Ваню слегка заносило из стороны в сторону.
  - Что будем делать! - спросил жандарм примара. - Надо отправить в школу.
  Примару не хотелось терять расторопного, почти бесплатного работника. Кроме того, во время войны школа возобновила работу частично. Первые три класса были, а четвертый уже будет только в будущем году.
  - Отправим в третий класс? - предложил жандарм. - На следующий год как раз пойдет в четвертый. Но если приохотился к стакану вина, найдет и после школы. Надо отучить!
  Отлучили от спиртного Ваню за один сеанс. Жандарм, увидев однажды открытую после работы широкую дверь мельницы, поспешил к примару. Вдвоем поднялись наверх. Под бункером засыпки спал пьяный Ваня. На толчки он только мычал.
  Спустились в весовую. Староста с жандармом и погрузили на каруцу все мешки с зерном, которое назавтра должны были молоть и мукой, которую должны были забрать заказчики. Все отвезли к старосте домой. Разгрузили. Вернулись на мельницу, закрыли входную дверь на засов и разошлись по домам. Никто не обратил внимания, так как мельница была на отшибе, над вытекающим из пруда, ручьем.
  Утром проснулся Ваня на тумбе, что у корыта, в которое сыпалась по деревянной трубе мука. На улице уже было светло. Подошел Ваня к двери, а она закрыта на засов снаружи. Тут и увидел Ваня, что в весовой ни одного мешка.
  - Все украли ночью!
  Сел на чурбан, заскулил. Тогда пустые мешки были дорогими, а тут еще и с зерном и мукой. Скулил, закрытый в мельнице Ваня долго. Выйти невозможно. Единственная дверь закрыта на наружный засов. Попробовал Ваня отодвинуть засов через щель колышком, бесполезно. Когда лучик солнца через щель в дверях сместился к порогу, послышались шаги. Засов открылся и в мельницу вошли мельник с жандармом.
  - Где мешки с зерном и мукой?
  Ничего не ответил Ваня, только заскулил громче. Послали за Ваниной мамой. Когда ей рассказали, что, напившись, Ваня спал в мельнице, а за это время украли мешки с зерном и мукой, женщина едва не лишилась чувств. Потом сказала:
  - Он не ночует дома второй раз. Первый раз сказал, что помог отвезти мешки родственнику. Было поздно, потому и заночевал. Я и поверила. Даже спросить не догадалась. А он напился! Дома будешь сидеть!
  - Нет, - сказал жандарм. - Надо вернуть мешки с зерном и мукой. Или отработать на эту сумму в счет оплаты долга. А кроме того, штраф!
  Когда жандарм назвал сумму, уже Ваня чуть не лишился чувств. Жандарм на селе был и бог и царь и судья и исполнитель.
  - Или двадцать пять ударов ремнем!
  Поскольку денег не было, сошлись на ремне. Бил жандарм вполсилы. Но на последний удар не поскупился. Ваня взвыл, вытянулся на скамейке.
  - Если еще раз увижу выпившим, назначу пятьдесят ударов, как самый последний! Понял?
  - Понял, понял! - спешно закивал головой Ваня.
  - Три месяца работать без оплаты, чтобы хозяин мог вернуть людям долг! - закончил вердикт жандарм.
  Пересыпал мельник зерно и муку в другие мешки, "рассчитался" с крестьянами. А Ваня с тех пор ни капли спиртного в рот не брал. С первого сентября пошел в четвертый класс. До сорок четвертого работал Ваня на мельнице. Советские пушки уже громыхали за Днестром. В конце зимы засобирался мельник в Румынию. В Яссах жена у него, дети в гимназии. Пришел мельник к Ване домой в воскресенье. Дома, кроме Вани были мама и младшая сестра Люба. Старшая - Мария жила с семьей в другом селе.
  - Я уезжаю. Вот ключи. Береги мельницу! Даст бог, еще вернусь ... А пока живи, пользуйся. Всегда будет кусок хлеба! Только не пей больше ни грамма. Иначе сдохнешь, как собака под забором в грязи!
  19 марта советские войска форсировали Днестр. За Куболту боев не было. Линия фронта почти мирно перекатилась через узкую речушку. В сорок пятом снова пошел Ваня в школу. Только классы уже были русскими. Быстро выучил Ваня писать и читать по-русски. До сорок седьмого считался Ваня хозяином мельницы. А в сорок седьмом организовали колхоз. Решением сельского схода мельница стала собственностью впервые организованного колхоза.
  Ване предложили остаться при мельнице заведующим. Но появились на полях первые тракторы. К ним семнадцатилетнего Ваню тянуло, словно магнитом. А тут и курсы организовали, потом МТС. Стал Ваня трактористом. Скоро освоил Ваня "железного коня" так, что по звуку мог определить, где какая неисправность. Через год стал Ваня самым молодым в районе бригадиром тракторной бригады.
  После вспашки обширного участка земли в километре ниже плотины под колхозный огород, пригласил председатель колхоза Ваню к себе домой:
  - Разговор есть!
  Пришел вечером Ваня, а у председателя уже стол накрыт. Налил председатель по стопке самогону.
  - За здоровье!
  - Не могу я ее пить, проклятую, зарок дал.
  Убрал председатель бутылку со стола:
  - Ваня! На тракторе все время в копоти, одного мыла сколько уходит, чтобы отмыть лицо и руки! Принимай мельницу! Оплату в трудоднях положим нормальную, двоих помощников подберешь сам!
  - Не вернусь я на мельницу! Меня настоящая техника тянет. Осенью открывают курсы шоферов. Пойду туда!
  Закончил Ваня курсы шоферов, но баранку крутил он не долго. Подоспело время Ване в армию. Прошел комиссию, другую. После медицинской комиссии военком задумался:
  - По росту и стати в морфлот бы тебя. Да нельзя пока. Из Молдавии не берут пока во флот. Какими гражданскими специальностями владеешь?
  - Тракторист, шофер, мельник ...
  - Может рисуешь, или на инструментах каких играешь? - спросил Ваню майор, прибывший за пополнением. Таких тогда называли "сватами".
  - Играю на трубе. - Ваня действительно с самого детства самостоятельно выучился играть на трубе двоюродного брата.
  Записали Ваню в музыкальный взвод.
  Прошло несколько занятий. Уже выучили "Подъем", "сбор", марш "Прощание славянки". На одном из занятий с самого утра присутствовал незнакомый капитан. До обеда он внимательно слушал музыкантов, потом отозвал Ваню в сторону. Взяв трубу, нажал на клапан и выпустил слюну. Протер носовым платком мундштук и коротко сыграл.
  - Повтори!
  Ваня повторил. А капитан вынимает из внутреннего кармана плотный лист картона. На нем буквы и значки какие-то: точки и тире.
  - До завтра выучишь наизусть. Несколько букв научись играть на трубе.
  Утром вызвал капитан Ваню в гарнизонный клуб.
  - Проиграй буквы, которые ты выучил! Не спеши!
  Ванина труба пропела весь алфавит. Потом цифры. У капитана, что говорится, глаза на лоб полезли:
   - Дай мне трубу! А теперь слушай и называй буквы. Не спеши.
  Капитан тщательно протер мундштук и заиграл.
   - Это "а". Это "в". "о".
   - Ты где нибудь учил раньше азбуку Морзе.
   - Нет, не учил, но слыхал, что есть такая.
   - А сейчас я сыграю слово! Три раза подряд.
   - Ура! Ура! Ура!
   - А сейчас? - капитан сыграл более продолжительно.
   - Сталин!
   - Сейчас я сыграю быстрее! Слушай!
   - Казарма!
   - Как ты успеваешь считать точки и тире? - вопрос был провокацией.
   - А я их и не считаю! Это как музыка. В каждой букве музыка. Слово тоже музыка.
  Повел капитан Ваню в кабинет. А там за столом сидит полковник. Капитан доложил и сказал:
   - Этого я забираю, товарищ полковник!
  Так из музыкантов попал Ваня на курсы связистов.
   Учился Ваня легко. Если передача ключом давалась ему как и всем, то на приеме он был непревзойденным. Скорость приема радиограмм у Вани соответствовала первому, самому высокому классу.
  Почерк у Вани был разборчивым. Словно средней величины бисер. С первого класса румынской школы почти все писали хорошо и красиво. Класс был небольшой. Учитель по несколько раз в течение урока успевал подойти к каждому. За плохое письмо учитель мгновенно ставил оценку. Линейкой по пальцам! Дети старались!
   - Сколько классов окончил?
   - Три. И четвертый коридор.
   - Это как?
   - До сорокового окончил три класса. Во время войны почти закончил четыре класса. Тоже на румынском. Потом румыны с немцами ушли. Потом около полутора лет в русской школе.
  - Так ты на румынском языке учился?
  - Да. Только после войны мы снова пошли в четвертый класс. Школа уже была русской.
   - Сам кто по национальности?
   - Украинец.
   Учебный класс состоял из нескольких комнат. Две комнаты с телеграфными ключами ка каждом столе, один большой зал со схемами на стенах. Кроме того, были комнаты, где изучали матчасть. В конце коридора за деревянной перегородкой был склад старой списанной аппаратуры.
   Неожиданно для всех Ваня увлекся радиотехнической литературой, по которой изучал русский язык. Без конца читал описания радиостанций, инструкции по использованию, устранение неисправностей. Попросил разрешения по вечерам заниматься в учебных классах. А потом неожиданно задал вопрос командиру роты связи:
   - Неужели в части нет обычной школы?
  Такая школа была. Стал Ваня ходить на занятия по своему выбору. Больше всего его интересовала физика. Особенно электро- и радиотехника. Командир роты махнул рукой.
   - Пусть ходит! Даже в увольнения не просится, не то, что удирает в самоволку.
   Закончилась учебка. Ваня служил на радиостанции, расположенной в автомобиле с глухой будкой. Вместе с тем, Ваня продолжал ходить в учебные классы. Попросил разрешения рыться в старых списанных радиостанциях. Некоторые из них были совсем раскуроченными. Ваня вынимал из общей кучи радиостанцию, открывал описание и схемы, внимательно изучал. Скоро взял в руки паяльник.
   Одну за другой восстанавливал Ваня радиостанции. Исправную радиостанцию включал, настраивал и выходил в эфир:
   - Раз, два, три, четыре ... Раз, раз ... И больше ничего ...
  Быстро засекли выход, давно списанной радиостанции контрразведчики. Доложили наверх. Вскоре последовал приказ:
  - Радиостанции найти, виновных в хищении и использовании не по назначению наказать.
  Пеленг указывал на работу раций в расположении роты связи. Этого только не хватало! Поиск вели оперативно. Вечером открылась дверь и в учебный класс вошла солидная команда в составе командира роты связи, командиров взводов, и контрразведчика. А Ваня в этот момент настраивал очередную восстановленную радиостанцию.
  Отремонтированные станции находились на полках деревянного, выброшенного за ненадобностью из склада химической защиты, стеллажа.
  - Чем занимаешься?
  - Восстанавливаю то, что можно восстановить. Зачем добру пропадать.
  Придумали для Вани должность: Начальник материальной части учебного класса роты связи. Списание любой аппаратуры шло через него. Все, что было возможно, восстанавливал. И ставил на полки стеллажа. Восстановленная аппаратура служила наглядным пособием для новых курсантов. Так, совсем незаметно прошли три года службы. Когда пришла пора демобилизации, вызвали Ваню к командиру части:
  - Предлагаем вам остаться на сверхсрочную. Старшиной. Это и зарплата, и обмундирование, питание, каждый год отпуск. Кроме того, предоставим возможность закончить общеобразовательные десять классов и дадим направление в среднее военное радиотехническое училище связи. А дальше от вас будет зависеть!
  - Согласен, товарищ полковник!
  - Проблем с алкоголем нет? - напрямик спросил командир части.
  - Нет! - сказал Ваня. - я совсем не пью уже много лет.
  - Почему много лет? Вам самому не так уж и много лет.
  - Так, пацанами еще до МТС баловались.
  - Он за три года всего несколько раз ходил в увольнительную. Всегда трезвый. Его так и прозвали в роте: "трезвенник".
  - Решено! Ждите приказ!
  В воскресенье выпала Ване очередная увольнительная.
  - Ваня! Пойдем! Разъезжаемся по разным концам Союза. Когда еще встретимся? Ты тут останешься, а мы с Кавказа и Прибалтики вряд ли еще когда будем в этих местах!
  - Пошли!
  В городе сослуживец из Ставрополья предложил:
   - Ребята! Пойдемте, посидим на "Веранде". - Это был ресторан на открытом воздухе.
   - По пятьдесят грамм, хлопцы! На прощанье! Когда еще свидимся?
  Ваня отказывался долго. В конце концов уломали.
   - Ладно! Ради дружбы, ребята! Но не более пятидесяти грамм.
   Подал кавказец официанту условный знак. Алкогольные напитки военнослужащим не отпускали. Особенно в разлив. Скоро две бутылки, одна с минеральной водой, другая с лимонадом стояли на столе. Подали холодные закуски. За ними сразу принесли второе. Ставрополец разлил в бокалы минеральную воду. Точно угадал! На четырех как раз одна бутылка.
   - С ходу до дна! - сказал ставрополец, - чтобы сразу налить лимонад!
   - Не чокаемся! - сказал кавказец. - Патрули могут быть переодетыми. Один в гражданском сидит с девушкой, а остальные, с повязками, в пределах видимости. Знак подадут, они тут как тут.
  В ресторане Ваня почему-то перестал колебаться. В него вселился какой-то веселый, бесшабашный черт.
  - Поехали!
   Выпили ребята "минеральную" воду из бокалов, сразу разлили "Лимонад". А расторопный официант поспешил убрать бутылку из-под минералки и попросил рассчитаться сразу.
   После ресторана солдаты пошли по городу. Ставрополец был в городе своим человеком. Знал все ходы и выходы.
   - Пойдем к одной бабке! Не самогон - чистая слеза. Только бабка продает по стакану и сразу же требует смываться.
   Узкими переулками шли доблестные воины к заветной бабке. Старуха жила в низеньком деревянном, почерневшем от времени, домишке, окруженном высоким, таким же черным, сплошным дощатым забором. Ставрополец постучал в мутное оконце. Открылась форточка. Зыркнув глазами в сторону калитки, старуха спросила:
   - По сколько?
   - Четыре гранчака!
   Старуха, словно ждала их, подала два стакана самогона, за ними молниеносно еще два:
   - Только пейте быстрее! И сразу через заднюю калитку! - пряча деньги в карман передника, прошипела старуха.
   Ваня, как и в ресторане, колебался недолго. Самогонное зелье обожгло глотку. Закусить нечем. Не подумали! Положили стаканы на подоконник. Старуха захлопнула окошко. Послышался стук опущенного шпингалета. Вышли наши воины мимо зловонного туалета через узенькую щель между кольями забора на другую, параллельную улицу.
   - А теперь куда?
   - Давай на танцплощадку! Когда еще погуляем? Через месяц дембель!
   - Ребята! - попробовал остановить их кавказец. - Со стороны ЖБИ перемахнем через забор. Там сегодня наш взвод в карауле. И сразу в казарму!
   - Трус! - коротко припечатал ставрополец. - Пошли ребята!
  Кавказец, пошатываясь, побрел в сторону роты связи. Хмелеющие на глазах вояки направились в городской парк. Метров за двадцать до входа на танцплощадку тройку остановил повелительный окрик:
   - Ваши увольнительные документы!
  Ставрополец бросился бежать. Далеко не успел. Споткнувшись о бордюр, растянулся на тротуаре. Солдата, кинувшегося к Ване, наш герой припечатал к каменному забору. Тот медленно сполз на тротуар. В это время раздался свисток. На выручку к патрулю бежали трое патрульных и два милиционера. Ваня сражался дольше всех. Физически крепкий, он расшвыривал блюстителей воинского и гражданского порядка, как малышей. Один из милиционеров применил болевой прием. Ваня растянулся на асфальте. На него навалились патрульные. Связали.
  Очнулся Ваня на гауптвахте. Бровь разбита, сломан нос, все тело словно цепами молотили. Голова раскалывалась от боли. Видно старуха в самогон чего-то для забористости добавила. Утром построение нарушителей. Выкликнули Ванину фамилию.
  - Два шага вперед шагом марш!
  - За дисциплинарные нарушения в увольнении, распитие спиртных напитков, сопротивление патрульным - пятнадцать суток ареста!
  Ваня стоял окаменелый. Все рушилось в его мыслях.
  - Встаньте на место.
  С перепою и нетренированный к строевой службе, связист повернулся через правое плечо.
  - За грубое нарушение Устава строевой службы вооруженных сил СССР дополнительно десять суток ареста! - прорычал низкорослый майор, помощник военного коменданта города.
   В последний день отсидки на "губе" Ваню с утра вызвали к начальнику гауптвахты. За столом сидел все тот же майор, помощник военного коменданта. Ваня, по совету "бывалых", стоя по стойке "смирно" четко доложил о прибытии по вызову. За нечеткий или неправильный доклад могли впаять еще суток пять. Майор даже не приподнялся. Протянул небольшой пакет с документами о демобилизации, проездные документы до места призыва ...
  - Демобилизован! Круго-ом ма-арш!
  Вышел Ваня на улицу, как оплеванный.
   - Куда идти?
  Решил Ваня пойти в роту связи, попрощаться с товарищами, с которыми столько времени служил. Многих из них он учил радиоделу, как говорится, "вывел в люди".
   В проходной его остановили. Знакомые все ребята!
   - Ваши документы!
  Отдал Ваня документы и говорит:
   - Я попрощаться с ребятами! Дембель! Еду домой! Когда еще увидимся?
  Старший открыл Ванины документы:
   - На основании приказа Љ .... вы уволены в запас вчерашним днем. Вход на территорию воинской части посторонним строго воспрещен! Прошу покинуть помещение!
   Захотелось Ване взять сержанта, которого сам обучал азбуке Морзе, за шиворот, развернуть и изо всей силы ударить лицом об стенку караульного помещения. Но рядом были еще два солдата первогодка. Все с автоматами. Взглянул Ваня через широкое окно проходной на небольшой плац перед казармой, аллеи с каштанами, высаженными, по преданиям, еще до революции. В конце аллеи по диагонали виднелось здание красного кирпича, которое он целых три года считал своим домом. Вышел Ваня из караульного помещения, закинул солдатский вещмешок за плечо и медленным шагом направился в сторону железнодорожного вокзала.
   Ехал Ваня домой на второй полке общего вагона. Внизу целая семья из четырех человек спешно, словно до следующей станции им надо закончить обед, накрывала узкий столик. Ваня отвернулся лицом к стене, но дразнящий запах жареной курицы, малосольных огурцов и зеленого лука заставлял часто глотать слюну. Отец семейства, сказав что-то шепотом жене и поднялся. Дети за ним. Через несколько минут мужчина вернулся. Звякнули на столе друг об друга бутылки. Несмотря на но, что Ваня был голоден, уткнул лицо в угол полки.
   Женщина с детьми засобирались в тамбур.
   - Служивый! Вставай, перекусишь слегка. Давай, давай! Я сам в сорок седьмом познал голод, теперь по спине вижу: сыт человек или голоден. А ты еще и обижен! Спускайся, поешь! Куда едешь?
   Повернувшись в сидящему за столиком мужику, Ваня не мог оторвать глаз от его лица. Все лицо представляло собой месиво зарубцевавшихся шрамов. Глаза были без ресниц. Веки рваные. Правое ухо в виде небольшой круглой воронки. Левого уха не было. Нос был рваный, только дырки. Ваня спрыгнул на пол, намотал портянки, рывком обул сапоги. Сел напротив мужика. Но смотреть на него уже не мог.
  - А ты не смотри! Глазам примелькается, тогда посмотришь. Вон, мои дети не засыпают, пока я им сказку очередную не расскажу. Уже избрехался весь. Вижу, чувствуют они, что на ходу придумываю, а все равно просят рассказать. А ведь они меня с рождения таким видят!
  Ваня заставил себя посмотреть в глаза, сидевшего напротив, мужчины. По телу пошла волной крупная дрожь, до тошноты:
  - Где вас так?
  - Лагерные псы. Вдвоем набросились на меня одного. Только псы не немецкие, советские. После войны до дома не доехал. Арестовали меня на узловой станции, когда выписывали проездные документы. Прочитала кассирша мои документы, позвонила куда-то. Тут меня и скрутили. Привезли в город. В комендатуре допрашивал молоденький капитан из НКВД:
  - Где воевал?
  - Я рассказал все как было. В сорок первом отступали, попал в плен. Потом концлагерь. Затем повезли поездом на запад. Мы оторвали доски в полу вагона, и по одному, спускались под вагон. Где поезд шел тише, отрывались и старались ложиться плашмя, чтобы не раздавило. Мне повезло. Помяло малость. Скорость была малая, ночь темная. А так, много наших на шпалах осталось.
  - Прятался я в лесах. Даже не знал, где я. Потом наткнулись на меня партизаны. Воевал в отряде до сорок четвертого. Потом весь партизанский отряд, за исключением стариков и мальчишек, влился в состав наступающих частей действующей армии. За тридцать-сорок километров до Берлина тяжело ранило в живот. Помучались со мной доктора. Вытащили с того света. Демобилизовали по ранению уже после войны. А потом арестовали.
   По этапу повезли на восток. Уже за Уралом, поезд остановился среди леса. Многие, среди них были власовцы, бандеровцы, были белорусы, во время войны служившие в полиции, предатели. Сорвали они дверь вагона с роликов и бежать. И я, сдуру, за ними. Нагнали меня два пса. Искусали лицо и руки, пока охранники псов не остановили. Потом лагерный лазарет. На удивление, лицо зажило быстро. Даже доктора удивлялись. Руки вот такие. Там, в госпитале, только стали разбираться со мной. По документам выходило, что я служил у немцев карателем. Дотошный попался следователь. Совсем мальчишка, но рыл глубоко. Я еще был в лагерном лазарете, а он уже выяснил, что мы не только однофамильцы с тем карателем. Имена и отчества были одинаковыми. Спасибо следователю, человеком оказался.
  А всех остальных, что меня задержали, включая терзавших меня собак, мне что, до смерти ненавидеть? А ты сейчас ненавидишь! И себя больше всех. За что, не знаю. Муть у тебя на душе. Потерял ты себя, вижу. Рассказывай!
  Разлил пиво изуродованной рукой, подвинул Ване кусок курицы. Жадно выпил пиво Ваня. Жажда мучила его еще до отправления поезда. Стал есть курицу. Мужик снова разлил пиво. Выпив второй стакан, стал Ваня рассказывать. Все рассказал, как было.
  - Сейчас еду домой. Не знаю, куда податься? Как в глаза смотреть? Выходит, что меня из армии выгнали! Всех увольняют в запас, а меня, после того, что предложили остаться на сверхсрочную, выгнали. Даже проститься с ребятами не дали.
  - Ты сам себя погнал метлой поганой! И ребят подвел! Никуда тебе не надо подаваться, мил человек. От себя не спрячешься. Работать иди, куда душа тянет. С работой ты не пропадешь! А вот по тому, как ты, парень, пиво пил, как глотал его, скажу. Нельзя тебе ни пива, ни водки! Вообще никаких спиртных напитков в жизни. Сейчас выпей еще стакан, утоли жажду и завязывай. Не клянись никому, себе тихо скажи, что это последний стакан. Иначе плохо кончишь. Не для водки ты милый, для работы! Помни!
  Отошел от пережитого в дороге Ваня. Искусанный лагерными псами, мужик с семьей сошел с поезда в Киеве, а Ваня все переваривал его простые и беспощадные слова. Куда ни кинь, всюду прав мужик! Так доехал Ваня до очередной узловой станции. Там снова пересадка. За час до прибытия поезда на станцию, стал готовиться Ваня к выходу на перрон. Вдруг кого из знакомых встретит! Начистил сапоги, поправил погоны, значки за классность и разряд начистил суконкой. Блестят, как новые.
  Прибыл Ваня домой. Во дворе мама у дворовой плиты возится. Сестренка в огороде копается. Выросла, совсем невестой стала. Увидела сестренка Ваню, завизжала, бросилась на шею. Мама, сидевшая у плиты на низенькой неокрашенной скамеечке, увидев Ваню, охнула. Так и осталась сидеть. Силы покинули ее.
  На следующий вечер собралась родня, соседи, друзья. На столе вино, самогон. Налили. Ваня перевернул свою стопку вверх дном:
  - Пейте на здоровье! А я завязал!
  Гости пили, поздравляли демобилизованного, в шутку подбирали подходящую невесту. Только мама, наблюдая, как судорожно дергается Ванин кадык при виде пьющих мужиков, молчала. Неспокойным было материнское сердце!
  На неделе поехал Ваня в районный военкомат. Оформили документы, вышел Ваня на центральную улицу. А там доска объявлений:
  Требуются рабочие, строители, сварщики, электрики, монтажники ... В самом низу одно слово: "Радист" с опытом работы не менее двух лет. Ваня не раздумывал. Скоро стоял Ваня у, служившей отделом кадров строящегося консервного завода, сдвоенной будки на колесах.
   Встал в, медленно продвигающуюся внутрь вагончика, очередь. В это время, входивший в будку мужчина, спросил, идущую рядом, молодую женщину:
   - Радиста у нас так до сих пор нет? Пищепром и минстрой требуют сведения каждый день к десяти часам утра. А телефонные линии в это время перегружены. Срывается график поставки стройматериалов, оборудования.
   - Я радист!
  Мужчина, который, как оказалось впоследствии, был директором строящегося завода, повернулся:
   - Кто радист?
  Ваня выступил на два шага вперед и, не отдавая себе полного отчета, отчеканил:
   - Демобилизованный радист первого класса для трудоустройства на работу прибыл!
   - Пройдемте!
   Провел директор Ваню в небольшую, уставленную забитыми и опечатанными ящиками, комнату нового здания. Ваня всмотрелся в этикетки на зеленых продолговатых ящиках.
   - Наши, только устаревшие модели ...
   - Что, вызывать монтажников из Кишинева?
   - Зачем? Завтра с утра радиограммы будут переданы!
   - Ну-ну! Завтра и посмотрим!
   - Разрешите обратиться, товарищ директор!
   - Слушаю.
   - Сегодня радиостанция будет установлена. Только, согласно инструкции, в комнате работающей радиостанции необходима, обитая железом дверь и два замка. Один внутренний, второй на широкой полосе поперек с контролькой. Кроме того, окно должно быть зарешеченным, чтобы не мог пролезть даже ребенок.
   - Вижу инструкции знаете. - директор обратился к женщине. - пригласите главного механика и начальника столярного цеха.
   - Еще одно! - вспомнил Ваня. - У этого окна буром необходимо сделать шурф глубиной не менее трех метров. Все остальное должно быть в комплекте радиостанции.
   - Дайте мне ваши документы! - сказал директор.
  Ваня отдал директору все бумаги. Тот скрылся за дверью. Скоро прибыли главный механик и мастер столярного цеха. Ваня каждому из них поставил задачу.
   - К какому числу должно быть готово?
   - Сейчас! Максимум через два-три часа. Покрасите завтра. - раздался голос, стоящего в дверях, директора.
   Через полчаса трехметровый шурф был готов. Машина с буровой установкой уехала. А Ваня распаковывал ящики, раскладывал по столам аппаратуру. Засверлили коробки окна, установили и приварили решетки. Вскоре было готово и заземление. Двери сняли с петель и унесли в столярный цех. Обивать дверь там сподручнее. Ваня сложил, как положено, в углу пустые зеленые ящики, попросил веник и тряпку. Перед монтажом необходима влажная уборка, Потом проветрил помещение. Он чувствовал себя на коне, хозяином положения.
  Скоро все разъемы были соединены. Ваня подключил шнур питания.
  Защелкали тумблеры. Все в порядке. Прошелся по всем диапазонам приемника. Порядок. Проверил выходную мощность передатчика без передачи сигнала (вхолостую) и при нагрузке (при замкнутом ключе). Привинтил к столу телеграфный ключ. При выключенном передатчике прогнал все азбуку Морзе. Рука помнила каждый знак.
  Из приемной директора принесли папку, в которой, среди остальных документов была карта рабочих частот Пищепрома и дополнительно карта частот по остальным ведомствам на случай экстренных ситуаций.
  На основной карте нашел позывные главной станции Пищепрома и всех дочерних станций по районам. Ваня, впервые за последнее время, чувствовал себя нужным человеком и хозяином положения. С удовлетворением ощущал на себе любопытные взгляды девчат из отделов сбыта, снабжения и бухгалтерии. В это время принесли, обитую железом, дверь. Навесили. Засверлили отверстия и закрепили свозь стену широкую полосу металлической штанги. По центру широкого паза засверлили еще одно отверстие и закрепили массивную шпильку с кольцом для второго, навесного замка с контролькой.
  Рабочий день приближался к концу. Осталось установить аккумуляторные батареи, зарядное устройство и умформер. Но это завтра. Розетки есть. Подача электроэнергии бесперебойная. Аккумуляторы и умформер на случай аварийной ситуации.
  На следующий день с утра в эфир понеслись позывные вызываемой основной станции, за которой последовали позывные вызывающей станции. Основная станция (матка) долго молчала. Потом понеслась в эфир морзянка:
  - Повторите.
  Так была установлена радиосвязь строящегося консервного завода с министерством. Отпала необходимость в упрашивании телефонисток:
   - Девушка, быстрее, пожалуйста. Оформляйте срочный!
  Прошло около года. Ваня жил в общежитии вдвоем с, тоже непьющим, главным экономистом. Страна праздновала Первомай. Перед демонстрацией стало традицией до выхода на центральную улицу городка "окропить" пролетарский праздник. Так было и в тот раз. Всегда собирались в кабинете начальника отдела сбыта. В тот день его не было. Радиостанция была открытой.
  - Ваня! Прими на пятиминутный постой. На улице свежо. Возьмем в честь праздника по пятьдесят грамм.
  - Пожалуйста, ребята, только я не пью.
  Разлили водку. Налили и Ване.
   - Ребята, я не могу, мне врачи запретили! - попытался отказаться Ваня.
   - Ваня! Пятьдесят грамм на твой вес? Это же ровно ничего. Нельзя подводить коллектив! Ты что в секту непьющих записался?
  Уговорили Ваню. После демонстрации Ваня вернулся в общежитие. На второй этаж он подняться не успел:
   - Ваня! Зайди к нам! - это была комната девчат, ждавших переселения в женское общежитие.
  Не мог Ваня пройти мимо предложения девушек. Усадили его как почетного гостя. Ваня был парнем видным. Многие девчата засматривались на него.
   Через час Ваня с некоторым трудом поднялся на второй этаж. Все комнаты были открыты. Все праздновали Первомай.
   - Ваня! С Первомаем! Давай к нам!
  В свою комнату Ваня попал, как сейчас говорят, на автопилоте. Проснулся. Голова трещит. Тошнит.
   - Ваня! Тридцать грамм! Как рукой снимет! А в одиннадцать заводской автобус везет всех в лес. На Маевку!
   Когда заводской автобус вернулся с Маевки, Ваню в комнату занесли четверо дюжих ребят. Здоровый, мускулистый был парень! А потом! Пошло, поехало! К двенадцати районные радиостанции заканчивали сеансы связи с основной, министерской. В двенадцать открывалась рабочая столовая. Перед обедом компания избранных запиралась в радиостанции и, выпив по сто грамм, бежали обедать. После обеда Ваню, как правило никто не тревожил.
   Однажды Ваня, вернувшись с обеда, уселся за рабочий стол. Чего-то не хватало душе! Открыл Ваня тумбочку. Из глубины достал бутылку самогона. Варили его уже по новой технологии, из сахара. А вместо дрожжей - томатная паста. Полно на складе. Тем более, что в дело шла и бомбажная. Налил Ваня стопку. Опрокинул. Налил еще одну. Вторая последовала за первой. Ваня уронил голову на телеграфный ключ и ...
   К концу рабочего дня, так сложилось давно, директор уходил почти всегда последним. Уже никого нет, а радиостанция открыта. Вошел директор в кабинет. А радист Ваня спит, уронив голову на ручку ключа. Растолкал директор Ваню. Тот поднял голову, а посреди лба глубокая вмятина от ручки телеграфного ключа. Директор вызвал сторожа и дежурного сантехника. Те перетащили Ивана в комнату для приезжих. Закрыли. Запер директор радиостанцию и пошел домой.
   Наутро проснулся Ваня, не мог даже сориентироваться, где находится. Вошедший сторож рассказал ему о событиях вчерашнего вечера. Зайти в "радиорубку", как ее в последнее время называли, не мог. Ключи у директора. Умылся в туалете Ваня, причесался. Постучал в кабинет директора. Тот даже не поднял глаз от бумаг.
  - Как будем дальше жить, Иван Николаевич? - впервые назвал директор Ваню по имени-отчеству.
  - Больше не повторится! Вы же знаете! Я целый год работал, в рот не брал ее, проклятую. А тут...
  - Еще раз, Иван Николаевич! Не надо напиваться! Достаточно, чтобы от вас пахло алкоголем! Ясно?
  - Ясно!
  Ясно было Ивану Николаевичу ровно три недели. Директор, направляясь после работы домой, зашел в продовольственный магазин. Выйдя из магазина шел по длинной сосновой аллее, в нишах которой были установлены скамейки. Тогда молодежи на заводе было много! По вечерам влюбленные парочки, уединившись, до глубокой ночи сидели на скамейках. На одной из скамеек лежал пьяный. Приблизился к спящему директор, всмотрелся. Иван Николаевич!?
  Потряс директор карманы пиджака. Зазвенели ключи. Директор не раздумывал. До середины шестидесятых перед праздниками пишущие машинки учреждений помещали в один кабинет, закрывали, пломбировали и комиссионно расписывались. А тут в кармане пьяного ключи от, перекрывающей довольно большое расстояние, радиостанции. Забрал директор ключи, пошел домой. Из дома позвонил участковому. Тогда он был единственным на весь городок. Лишь в шестьдесят втором дали по штату второго. Перетащили Ивана Николаевича в общежитие.
   Наутро вышел директор из калитки своего двора. На краю канавы сидел радист. Увидев выходящего директора, Иван Николаевич на коленях пополз к директору:
  - Не губите! В рот больше не возьму, проклятую. Буду работать день и ночь. Туалеты буду чистить! Только не в тюрьму!
  - Иван Николаевич, встаньте с колен! Люди смотрят. Рассказывайте по порядку!
  Весь завод знал. Если директор переходит в обращении на "вы", дело "пахнет керосином".
   - Я ключи от конторы, радиостанции и аккумуляторной потерял. Или вытащил кто-то.
   - При каких обстоятельствах?
   Стал Ваня рассказывать. Директор перебил его.
   - Пошли в контору! У меня через пятнадцать минут планерка. Я должен подготовиться.
   В конторе сразу же прошли в отдел кадров. Там же находился стол начальника первого отдела, который подчинялся только КГБ и директору.
   - Дайте ему несколько листов бумаги. Побольше. Дверь закрывайте на ключ! Никто ничего не должен знать! - повернувшись к Ивану Николаевичу, продолжил. - Максимально подробно за всю неделю! С кем, когда и что пил? Как напился вчера? Куда ходил? Где мог потерять ключи?
  Сам того не подозревая, советский директор и начальник первого секретного отдела завода повторили воспитательные воздействия, проведенные мельником-примаром и румынским жандармом с еще юным Ваней на мельнице более полутора десятилетия назад. Только сейчас провинившегося никто не бил.
  Все замки директор приказал поменять в тот же день. Снятые замки и, вынутые из кармана Ивана Николаевича ключи отдал начальнику первой части и приказал, опечатав в пакет, спрятать в сейф поглубже. На всякий случай. Начальник первого отдела понимающе кивнул головой. Если делу дать огласку, Ване грозил срок. Не показалось бы мало директору и остальным, в том числе и начальнику первого отдела, который обеспечивал и контролировал режим секретности на предприятии.
  В тот же день собрали весь коллектив. Не открывая тонкостей дела, говорили о пьянстве на производстве и дома, о трудовой дисциплине. Решением общего собрания постановили: замеченных в распитии алкогольных напитков с Иваном Николаевичем ожидало наказание вплоть до увольнения.
  Ивана Николаевича не уволили. Перевели слесарем КИП и Автоматики самого низкого разряда. При соответствующей работе, поведении и отказе от алкоголя возможно повышение разряда до соответствующей квалификации. Радиостанцию приняла молодая девушка, закончившая радиотехнический техникум связи и имевшая первый разряд по радиотелеграфному спорту. Замена была достойной.
  Сначала Иван Николаевич чистил, шабрил и притирал задвижки, заглушки и вентиля. Потом перевели дежурным прибористом. Однажды, когда сухой пар при температуре около четырехсот градусов на выходе из ТЭЦ прорвался через контрольный вентиль, манометр и грозил аварией, Иван Николаевич не стал поднимать из постелей и вызывать аварийную бригаду. Чтобы не прерывать производственный процесс, Иван Николаевич самостоятельно грамотно, не подвергая риску чьи-либо жизни и здоровье, устранил неисправность. Главное, сам не пострадал и не был прерван производственный цикл.
  После доклада сменного инженера на планерке подняли соответствующие приказы и инструкции. Иван Николаевич действовал в строгом соответствии с технологическими нормами, сам того не зная. Единственным его нарушением было то, что действовал он в одиночку, а не вдвоем. Поскольку Иван Николаевич больше полугода не употреблял алкоголь, выполнял производственные задания с оценкой на "отлично", ему повысили разряд и выписали единовременную премию.
  У Ивана Николаевича словно выросли крылья. Его, как говорят, "голубой мечтой" был переход в лабораторию КИП, где ремонтировали и налаживали, недавно внедренные, электронные мосты контроля и регулирования температуры, давления, объема жидких и газообразных сред. С помощью мостов осуществлялся постоянный контроль их расхода с соответствующей автоматической записью на диаграммах: от суточных циклов до месяца.
  Скоро Иван Николаевич занял рабочий стол, на котором занимался, в основном, электронными мостами. Отремонтированные и налаженные им мосты всегда без проблем проходили проверку госповерителя. Иван Николаевич самостоятельно научился прогонять и регулировать по всей шкале показания прибора. Поверительное клеймо на электронные мосты, отремонтированные Иваном Николаевичем ставили, как правило, с первого захода. Коллеги по цеху, такие же слесаря искренне поздравляли Ивана Николаевича с успехом. Были и такие, которые молча, с завистью провожали глазами движения рук госповерителя, оставившего клеймо на, сданном в эксплуатацию, аппарате.
  Были и провокации. Пытались соблазнить Ивана Николаевича магарычем, вечеринкой, заставить его выпить первый глоток. А там пойдет! - были уверены "доброжелатели". На одной из свадеб Иван Николаевич пил только минеральную воду. "Доброжелатель", подмигнув дружкам, налил в бокал Ивана Николаевича "Московской". Иван Николаевич, подняв бокал с "минералкой", стал пить. Сделав глоток, притормозил. Скосив взгляд, увидел выражение лица налившего вместо воды водку. Иван Николаевич видел, кто подлил ему "воду". Он, как ни чем не бывало, словно пил минералку, выпил водку до дна. Потом движением кисти поднял всю компанию:
  - Выйдем все!
  Через минуту Иван Николаевич в сопровождении компании вернулся и сел за стол. Не вернулся только один. Тот, который наливал водку. На второй день по поводу выбитого зуба обратился к зубному врачу. Направили на рентген. Нижняя челюсть слева оказалась сломанной. Жалоб и заявлений пострадавший не писал. В амбулаторной карте больного было написано: "Со слов пациента, возвращаясь вечером выпившим со свадьбы, споткнулся и упал." С тревогой, а некоторые с надеждой ждали сотрудники последствий от выпитого бокала водки. Не дождались. Иван Николаевич остался непьющим. Никто так и не узнал, стоило ли ему это усилий воли или нет. Никто больше его не провоцировал и не "шутил".
  В самом начале нового сезона на заводе появился новый сотрудник. Вернее сотрудница, недавно закончившая энергетический факультет Львовского политехнического института. Имя у нее было удивительное: Злата. Назначили ее главным энергетиком. А вскоре, в нарушение всех приказов и инструкций, ее, не имеющую стажа работы по профилю, нагрузили еще одной, казалось, чисто мужской должностью: заведующей электротехнической лабораторией. В те годы некому было работать.
  Внешность Златы никак не соответствовала ее имени. Волос был не золотистый, не рыжий и не соломенный, а иссиня-черный. Короткой ее стрижке ни завивка, ни укладка не были нужны. Ее природная курчавость, казалось, не просила даже расчески. Матовая бледность излишне смуглого лица выдавала ней возможного потомка турок или татар, захвативших и разрушивших в самом начале шестнадцатого века Рогатин, ее родной город. Весь ее внешний облик дополняли невысокий рост, длинная тонкая шея, крохотные уши, короткий, с еле заметной горбинкой нос и насыщенно-зеленые, почти изумрудные, как у кошки, глаза.
  Мужики, втайне претендовавшие на должность зав лабораторией, были ошарашены стилем работы Златы. Она ни разу не повысила голос. Но никто не смел и ослушаться ее. После обхода завода заходила в кабинет. Садилась за стол. С первых дней работы генераторы сигналов различных частот, частотомер, только появившиеся тогда электронные счетчики импульсов, осциллограф и другая аппаратура, пылившаяся высоко на полках, перекочевала на, венчающий ее рабочий стол и, изготовленный по ее эскизу, невысокий стеллаж. Начальник столярного цеха, обычно затягивающий исполнение заказов, после любезной просьбы Златы, самолично контролировал исполнение заказа. На установку стеллажа прибыл лично, суетился и больше мешал.
  Но поразившим мужиков, особенно радиолюбителей, было то, что на ее столе постоянно дымился паяльник. Едва кончалась бумажная работа, которую она, как и все остальное, выполняла тщательно, на рабочем столе появлялись самодельные шасси, невиданных доселе, постепенно обрастающих деталями, радиоконструкций. Злата со студенческих лет занималась любительским радиоконструированием.
  Среди КИПовцев пронесся слух. Злата конструирует универсальный, с расширенным диапазоном возможностей, испытатель ламп, диодов и транзисторов. Многие мечтали сконструировать такой аппарат. В продаже в конце пятидесятых такой роскоши не было. Были отдельные схемы в, популярном тогда, журнале "Радио". Но, чтобы в комплексе? Да еще с такими возможностями? Девка?
  В лаборатории КИП стало традицией оставаться после работы и заниматься радиотехническим творчеством. Один, занятый в свободное время поиском по селам упавших метеозондов, комбинировал и из сверхминиатюрных ламп пытался собрать приемо-передатчик для связи с любимой девушкой. Другой копировал и собирал радиостанцию с кварцевой стабилизацией частоты по схеме "Недра". Как правило, все состязались в разработке радиоприемника, размером не больше спичечного коробка. Иван Николаевич еще на радиостанции начал и недавно закончил сборку, налаживание и калибровку лампового вольтметра с зеркальной, повышенной точности, шкалой.
  А тут, универсальный испытатель ламп! И кто? Бегает по всему заводу в простых спортивных, за четыре рубля, брюках и синем халатике. Как пацаненок! Нет, главный энергетик была больше похожа на строптивого цыганенка! Но техническое любопытство перевесило мужское высокомерие и амбиции Ивана Николаевича. Постучался как-то в конце рабочего дня в узенькую дверь.
  - Открыто! Входи!
  Иван Николаевич вошел. Злата как раз возилась с испытателем ламп. Иван Николаевич подошел поближе. Боже мой! Еще не видя схемы, не зная технических возможностей, гость был сражен наповал! И чем? Компоновкой деталей и монтажом! Все, казалось, было на своем месте! А монтажные жгуты! Будучи знакомым с высококлассным монтажом последних, подчас секретных военных радиостанций, он был на грани шока. Перед ним на столе стояло само совершенство монтажа! И это при сочетании многожильной проводной системы и, только начинавшего в те годы развиваться, печатного монтажа.
  Наметанным взглядом Иван Николаевич оценил. Печатную плату травила сама! А полуда какая!? Как зеркало! Каким припоем она лудила? Он наклонился ближе. Давая ему возможность рассмотреть конструкцию, Злата отстранилась. Только сейчас Иван Николаевич ощутил запах, который мгновенно лишил его, видавшего виды молодого мужика, разума. Это не были духи! Это был природный запах чистого девичьего тела! Какая-то волшебная, еле ощутимая смесь аромата раздавленной фиалки с привяленным, недавно скошенным на берегу Куболты, сеном.
  Он знал себе цену, Иван Николаевич ... В армии и сейчас чувствовал на себе вожделенные взгляды девчат. Он не был святым. Но ни одна еще не захватила его сердце так, чтобы он почувствовал:
  - Вот те силки, которые меня не отпустят!
  Так было и сейчас. Ощущая свою мужскую неотразимость, Иван Николаевич, чтобы лучше рассмотреть незнакомую деталь, наклонился ниже и протянул руку к интересующей его детали. При этом, словно невзначай, он коснулся предплечьем того, чего не надо было касаться. Ох, как не надо было!
  Неженской силы пощечина отбросила его голову в сторону. Заболела почему-то шея! Кабинет поплыл. Иван Николаевич приложил ладонь к, горящей щеке. У него не стало ни сил, ни эмоций. Уйти? Остаться? Что делать? Получив удар такой силы от мужика, он знал, что он бы с ним сделал! А тут?
  Перед ним стояла девочка-подросток. Глядя в его глаза своим изумрудным кошачьим взглядом, она спокойно, словно ничего не произошло, спросила:
  - Так какая деталь вас интересует?
  В глазах ее плясали черти. Иван Николаевич видел это, но не мог с собой совладать. В голове его колотушкой стучала одна и та же мысль:
   - Как бы кто не вошел? Как бы кто не вошел? Как бы ...
  Щека его горела меньше. Но почему-то онемела. Казалось, онемел его язык, он сам весь онемел! Чтобы как-нибудь выбраться из глупой ситуации, в которую полез самостоятельно, машинально показал пальцем на деталь.
   - А-а ... Это действительно относительно новая вещь. Разработано в Киевском институте электродинамики. Это ОКР (опытно-конструкторская разработка). Мне подруга жменю передала. А по простому - это мостиковая схема двухполупериодного выпрямителя, как селеновые АВСки. Только слаботочные и малогабаритные. Есть кремниевые и германиевые. Для испытания транзисторов такие мостики в самый раз. Если понадобятся, обращайтесь!
  В это время открылась дверь. В кабинет вошел старейший работник завода, ведущий групповой лаборатории по разработке новых методов консервирования фруктов и ягод - лиофилизацией ( высушивание под глубоким вакуумом при температуре, близкой к абсолютному нулю). Он подошел к Злате, галантно поклонился и поднес ее кисть к своим губам.
  - Вы остерегайтесь, Златонька, этого многоопытного дамского сердцееда! Остерегайтесь! Хотя талантлив, как дьявол! Иван Николаевич! - старейшина консервной промышленности повернулся к нему. - Почему бы вам не поступить и закончить факультет радиоэлектроники?
  - Надо подумать! - благодарный старику за такой легкий выход из щекотливой ситуации, Иван Николаевич шутливо раскланялся и вышел.
  - Хорошо, что я стоял правой половиной лица к окну. Не заметил, кажется, старый дьявол! Слава богу! - спускаясь по лестнице, подумал незадачливый ухажер.
  Однажды, монтируя приборный щит на автоматической линии, почувствовал, что за его спиной кто-то стоит. Иван Николаевич не любил, когда кто-то стоял за спиной и смотрел на его работу или читал то, что читал он сам. Он хотел повернуться, чтобы отослать наблюдателя подальше, но в это время услышал:
  - Монтаж грамотный, но уродлив до безобразия! Двойка!
  Стих звук удаляющихся каблуков. А он по настоящему чувствовал себя первоклассником, схватившим двойку. Он по новому оглядел свой монтаж.
   - А ведь права, черт бы ее побрал! - про себя выругался Иван Николаевич.
  Такое же замечание он получил совсем недавно. От руководителя группы наладчиков Киевского института сахарной промышленности. Иван Николаевич вспомнил тщательно выполненный Златой монтаж испытателя ламп и транзисторов.
  - Двойка! - громко, словно выругался Иван Николаевич. - Двойка! И дурак!
  
  Не будем описывать развития отношений слесаря КИП и Автоматики с главным энергетиком и зав лабораторией завода, так как для этого потребовалось бы написать целый роман. Кабинет главного энергетика стал основной точкой притяжения в межличностных отношениях молодых людей целого завода. Неженатые молодые инженеры и техники, наладчики, приезжие консультанты ... Все упорно подбивали клинья, чтобы расширить ту крохотную щель, через которую могли бы найти путь к сердцу девушки нетрадиционной технической ориентации - девушке-радиоконструктору.
  Старше Златы почти на восемь лет, по сути без образования, но с оригинальным, нестандартным мышлением, Иван Николаевич часто преподносил сюрпризы в решении задач, над решением которых безуспешно бились, без преувеличения, целые коллективы специалистов. Он поражал Злату смелостью, с которой он, закончивший "три румынских класса и коридор", брался за решение, казалось невыполнимых даже в условиях НИИ задач. Несколько бессонных ночей на заводе и на техническом совете после придирчивого изучения, выносили вердикт:
  - Это, казавшееся невозможным, сделано! Сделано впервые! Надо оформлять заявку!
  Добросовестные кураторы предлагали помощь в поступлении в институт на заочное, предлагали себя в руководители будущих курсовых и дипломной. Нечистоплотные же аккуратно, до мельчайших подробностей срисовывали схемы, фотографировали и подав заявки, получали втихаря авторские свидетельства на изобретения. На ученых советах утверждались темы предстоящих диссертаций.
  На упреки Иван Николаевич легкомысленно отмахивался:
  - Мое от меня не уйдет! У меня еще уйма идей! Я не жадный!
  В конце ноября темнело быстро. Было совсем темно, когда они возвращались с работы. Неожиданно, встав на пути девушки, Иван Николаевич просто сказал:
  - Злата! Я тебя люблю! Давно ... Прошу тебя, выходи за меня замуж! - и опустился перед девушкой на одно колено. Взяв в обе свои мозолистые руки ее небольшую, словно детскую, кисть, поцеловал сначала пальцы, а потом, повернув, прижался губами к ладошке.
  Стояли так, казалось, целую вечность. Наконец Злата заговорила:
  - Скажу, как есть! Я тебя люблю! Тоже давно! Но у меня были "консультанты" доброжелатели. Да и записки в дверных щелях нахожу. Это, скорее, твои соперники. Все они утверждают, что ты алкоголик. Запойный. Вот этого я боюсь. Боюсь обмануться. У меня на этой земле больше никого нет. Родители погибли в один миг, когда мне было три года. Я их совсем не помню. Бабушка рассказывала. Когда упала бомба, мама, упав, скорее всего уже мертвая, случайно укрыла меня собой. А потом, когда я училась в институте, умерла бабушка. Сердце у нее было больное. - помолчав, Злата продолжила. - Ах, как я боюсь ошибиться!
  - Все, что говорили, правда! Было! Клятвам не верю! Но скажу просто. Пока мы будем с тобой вместе на этой земле, в рот спиртного не возьму. Не губи, поверь! Говорят, на руках носить буду, пылинки сдувать буду! Этого мало. Я вручаю тебе мою жизнь. Она твоя! Распоряжайся!
  Свадьба в заводской столовой была скромной. После свадьбы молодые поселились у старшей сестры Ивана, более десяти лет назад переехавшей на постоянное место жительства в городок. Большой просторный дом, четыре комнаты. Два входа. Один боковой, другой через веранду.
  Две комнаты заняли молодые, в двух осталась, два года назад овдовевшая сестра. У ее покойного мужа было высокое давление. Когда позапрошлой осенью он вскапывал огород, внезапно уперся грудью в лопату, затем, как стоял, завалился набок. Поскольку он был трудоспособного возраста, вскрытие производил судмедэксперт. Выйдя из морга, коротко сказал, ожидавшим результата, родственникам:
  - Кровоизлияние. Обширное ... Шансов у него не было.
  Сын Марии, курсант Рязанского военно-радиотехнического училища приехав вечером накануне похорон, следующим вечером уехал. У него как раз шла зачетно-экзаменационная сессия.
   - Живите, Сережа, скорее всего домой не вернется. Будет мотаться по Союзу. А ты, доченька! (С самого начала их знакомства она называла Злату дочкой). Располагайся так, как тебе понравится. Тесно нам не будет.
   В это время в городке стали уплотнять приусадебные участки. На новое строительство выделяли только шесть соток. У Марии было пятнадцать. Ранней осенью, придя с работы, Иван Николаевич со Златой застали сестру в самых расстроенных чувствах:
   - Приходили из архитектуры и горсовета. Сделали обмер участка. Сказали, что шесть соток выделят очередникам под частное строительство. Я сказала им:
   - Мы живем двумя семьями.
   - Ну и что? - спросил архитектор. - Площадь вашего дома позволяет проживать трем жильцам.
   - Но брат, - соврала я, - весной будет строиться. Зачем же ему искать участок. А я старею.
   - Давайте, - продолжила после короткого раздумья сестра, построим на той половине огорода времянку. И место будет занято и мне на старости хватит! И вместе все будем!
   Назавтра в архитектуру и горсовет пошла Злата. Вскоре вернулась она с разрешением на строительство.
   - В архитектуре сказали, если весной не начнем строительства, участок могут передать другим.
   - Не успеют! - сказал Иван Николаевич. - Я уже выписал через завод камень, котелец и цемент. Через неделю начинаем копать траншеи для фундамента.
   Вечером, во время ужина Злата сидела задумчивая, словно прислушиваясь к чему-то. Внезапно она побледнела, выскочила из-за стола и, прикрыв рот ладонью, выбежала на улицу.
   - Что с ней? - недоумевая, спросил Ваня. - Отравление, что ли?
  Мария истово перекрестилась:
   - Слава богу!
   - Что с ней?
   - Что с ней? Что с ней? Отравление у нее, от тебя, дурак!
   Ваня, понимая и не понимая до конца, повернулся к входящей на кухню, Злате. Злата, с покрасневшими от слез глазами, смотрела на Ваню с улыбкой.
   - Неужели? - еще не приходя в себя, спросил Иван Николаевич. - когда?
   - Когда, когда? - какая разница? Господи! Помоги, чтобы все было хорошо! - повернувшись к Ване, уже приказным тоном сестра сказала. - Никаких строек! Ничего тяжелого не поднимать! Отныне стирать все буду я. А ты, лучше бы колодец выкопал, пока что. Воды для стирки надо будет много!
  Заплакала Ванина старшая сестра счастливыми слезами.
   Ночью, лежа в постели, молодые супруги, пожалуй впервые вели себя целомудренно. В окно смотрела полная луна. Злата, закинув руки за голову, смотрела вверх широко распахнутыми глазами. Иван Николаевич, лежал, подставив ладонь под щеку, и смотрел на Злату, словно видел ее впервые. В свете луны ее зеленые глаза приобрели еще более яркий изумрудный оттенок. Иван Николаевич, бережно погладив ее шею и грудь, неожиданно для себя тихо произнес:
   - Кися!
   Злата неожиданно напряглась. Затем руки ее обвили Ванину голову и шею. Повернувшись в постели, она навалилась на его грудь. Взяв в свои ладошки его виски, она бесконечно долго целовала мужа. Больше всего досталось глазам.
   - Папа! - не сдерживаясь крикнула Злата. Обняв голову Ивана Николаевича, прижалась к его губам щекой, повторила:
   - Папа! Я вспомнила! Папа любил брать меня на руки, кружился со мной в вальсе под любую музыку. Потом подходил к окну и, повернув мое лицо к солнцу, говорил:
   - Кися!
  Помолчав, Злата неожиданно ошарашила Ивана Николаевича:
   - Я вспомнила его. Как перед собой вижу! Ваня! Ты очень похож на него! Очень! - немного помолчав, с грустью добавила. - А вот маму никак не могу вспомнить ...
  Ивана Николаевича новость о беременности Златы подстегнула. С ребятами из передвижной механической колонны договорился быстро. Через неделю широким буром был вырыт колодец. Поставили бетонные кольца, водрузили ажурно отлитый из железобетона, сруб с воротом. На конце тонкого тросика на карабине вращалось ведро. Одним словом, объект строители-буровики сдали, что называется, "под ключ".
  Разобрали часть забора с параллельной улицы. Ежедневно урчали машины, завозя на усадьбу камень, котелец, железобетонные столбы, гравий, песок. С бригадой строителей договорился Иван Николаевич быстро. К осени стало меньше заказов. А сама осень, как на заказ, была сухой.
  Только молодые не времянку решили строить, а высокий светлый дом. Обидевшись вначале, Мария азартно взялась за дело. Кухарила, бегала по магазинам за продуктами, еженедельно на базаре закупала овощи. А молодые, уже будущие родители по вечерам сидели допоздна, рисуя планы дома, раз от раза все больше и замысловатее.
  До морозов дом был поднят и накрыт красной черепицей, привезенной родственниками Златы из-под самого Рогатина. Окна, не доверяя никому, делал двоюродный брат Ивана Николаевича. Привезли лесоматериалы, сложили часть в дом, часть под забор и тщательно укрыли от непогоды.
  Первого мая Злата решила остаться дома. Она была уже в декретном отпуску, но в коллектив тянуло. А тут какая-то тяжесть в пояснице. Иван Николаевич пошел на завод. Вместе с коллективом прошли до центральной площади. А у Златы начались схватки. Мария побежала к соседу, имевшего мотоцикл с коляской. Благо больница была недалеко. Из мотоциклетной люльки Злату уже поднимали санитарки и шофер санитарной машины.
  Роды были тяжелыми, плод был большим. Врачи стали подумывать о кесаревом сечении. Но Злата со своей задачей справилась на "пять". К концу дня в родильном отделении заорала здоровая, крупная девочка. Ослабевшая от тяжелых родов, Злата, едва взглянув на дочь, улыбнулась и сказала:
  - Первого мая. Пусть будет Маей! - и в отличие от многих рожениц, уснула. Даже врачи стали беспокоиться. Спала и дочка. А вокруг здания больницы, выкуривая сигарету за сигаретой, возбужденно ходил Иван Николаевич. К жене и дочке не пускали, сказали, что завтра. Бог весть какие мысли посещали Ваню в те часы. Домой его увела Мария:
  - Завтра с утра и пойдем! Тогда и увидим!
  Послеродовый период проходил у Златы благополучно. На удивление всему персоналу, молока у миниатюрной Златы было столько, что после кормления заставляли сцеживать и кормили других детей, мамы которых не имели молока. На пятый день высохла и самостоятельно отпала пуповина.
  Когда девочку привезли домой, Мария, едва взглянув на ребенка, с трудом скрыла свое разочарование. Мая была похожа на папу. Мария хорошо помнит маленького Ванюшу. А Марии так хотелось, чтобы племянница была похожа на мать, на Злату. Но, успокоила Мария себя: детей и родителей не выбирают. Главное, Ваню не тянет на спиртное!
  Как и Мария, Ваня также ощущал разочарование. Ему было не все равно кто: мальчик или девочка. Ваня хотел дочку. Но при этом она должна быть похожей на маму, на Злату.
  Все было, как у людей. Девочка росла здоровой, Злата быстро поправлялась. Несмотря на обилие выделяемого молока, она даже стала набирать в весе. Дом строился. Каждая суббота стала для коллектива электроцеха и КИПовцев субботниками. Люди приходили без приглашения. В коллективе решили переселить новоселов в свой дом к октябрьским праздникам. Так и случилось. Только Мария была недовольна, ревновала девочку даже к собственной матери.
  Мая росла, Злата вышла на работу. Все заботы о девочке с радостью взяла на себя Мария. Когда-то еще у нее будет свой внук? Ее Сережка только курсант! Ваня закончил заочное отделение техникума, собирался везти документы в институт. Решил во львовский, где училась Злата. А Мая, тем временем пошла в школу. Училась без напряжения, охотно.
   В это время познакомился с Иваном Николаевичем и я. В то время я начал свое увлечение с усилителя низкой частоты, приемников прямого усиления. Потом меня увлекла контрольно-измерительная аппаратура. До недавнего времени у меня сохранялся и работал простой тестер, не уступающий по техническим параметрам заводским. Однажды вместе с более маститыми любителями мы были у Ивана Николаевича. Это было время начала черно-белого телевидения. Антенны, водруженные на вышки высотой 15 - 20 метров с одним, а то и двумя уровнями растяжек, были направлены на Кишинев, потом и на Черновцы.
  У Ивана Николаевича в то время был один из первых серийных телевизоров КВН-49 с огромной линзой, наполненной дистиллированной водой. Такие телевизоры тогда были у многих. Ваня, всегда переполненный идеями, выискал в журнале "Радио" схему и описание конструкции части блока строчной развертки (пусть простит меня читатель за обилие радиотехнических терминов), выполненный на триодах с двумя индуктивностями, керамическими конденсаторами и массой мелких маломощных резисторов. Все это устройство заменяло одну лампу октальной серии с наружным металлическим колбой-экраном. Питание осуществлялось от блока питания самого КВН.
  Сигнал тогда был слабым. На экране "снежило", с трудом угадывались черты лица диктора. И вот, Иван Николаевич, вытащив родную лампу, вставил в гнездо, сконструированное им, устройство. Изображение стало чуть четче, но было далеким от желаемого. Иван Николаевич подкручивал миниатюрный подстроечный конденсатор, сдвигал и раздвигал витки, намотанных им, индуктивностей. Изображение, если менялось, то в худшую сторону. Вывел Иван Николаевич режимы на оптимальный вариант. Все! Больше не выжмешь. Придется мириться!
  Злата занималась с Маей в соседней комнате. Послышался ее, больше похожий на девчоночий, звонкий голос:
  - А какая несущая частота, электронщики?
  Ваня пожал плечами. Мы тоже посмотрели друг на друга. Никто не замерял частоту, да и осцилограф, и частотомер были единственными на заводе. А я тогда был совершенно "зеленым".
  А голос Златы продолжал:
  - Не имеет значения точность частоты! Важно, что она по самой функции блока высокая. Возьми спички, намотай ватку, со спиртом протри керамические конденсаторы снаружи и внутри трубочки и посмотрите. Конденсаторы сняты с БУ аппаратуры?
  - Да!
  - Наверняка осевшая пыль, плюс влажность в доме создают для высокой частоты токопроводные условия. Конденсаторы дают утечку, уже не говорю о шунтировании. Это же высокая частота!
  Иван Николаевич достал флакон наполненный, так называемым, абсолютным спиртом. На четверть флакон был заполнен силикагелем. Навернули тампончики. Тщательно протерли всю керамику, подстроечный конденсатор. Особенно много черноты, считай грязи, достали из внутреннего просвета трубочек керамических конденсаторов. Меняя вату, окунали тампончики в, налитый в крохотную рюмку, спирт, протирали до полной чистоты. Потом долго сушили на краю кухонной плиты. Наконец решились. Вставив устройство в панельку, мы с изумлением заметили, что изображение на экране стало значительно более четким. Вот тебе и женщина-радиолюбитель!
  
  Вернувшись с очередной длительной командировки в Киевский институт пищевой промышленности, Иван Николаевич заметил, что Злата побледнела, похудела, лицо ее потеряло привычно задорное выражение.
  - Ты не заболела?
  - Да нет вроде! Работала много, перенервничала с комиссиями, стала чувствовать, где у меня сердце. А так ничего.
  Все улеглись. После трехнедельной разлуки, соскучившись, Иван Николаевич ласкал Злату. Рассказывая мне через несколько лет, когда я закончил мединститут, той ночью он ощутил уплотнения на левой груди любимой жены.
  - Ты чувствуешь уплотнения? С чего бы это?
  - Да! Думаю, что это связано с женским циклом.
  - Болит?
  - Чуть-чуть, когда трогаю сама. Когда трогаешь ты, не болит.
  Наутро, позвонив на работу, пошли к врачу. Сначала направили на рентген. Врач долго и озабоченно изучал снимок:
   - Разденьтесь по пояс.
  Ошупывая молочную железу слева врач нашел те же уплотнения, которые обнаружили они с супругом вечером. Под мышкой слева доктор прощупал такие же уплотнения, только более болезненные.
  - Наши условия не позволяют провести полноценное обследование и установить точный диагноз. Необходимо подъехать в республиканские учреждения. Я дам направление.
  Провожая пациентку, доктор еле заметно подал головой знак Ивану Николаевичу, с которым были знакомы много лет. Проводив Злату домой, по дороге на работу, зашел к врачу.
  - Ничего утешительного сказать не могу, Ваня! Подозреваю онко. Боюсь, что поздновато вы обратились. Даю направление и записку моему коллеге, чтобы он оперативнее провел вас по кабинетам.
  - А если в Киев? - Иван Николаевич вспомнил руководителя группы наладчиков, брат которого, по рассказам, был заместителем директора онкологического института.
  - Без проблем! С этим направлением можете ехать хоть в Москву. Ваня! Только не задерживайтесь. Чем раньше, тем лучше. Постарайся с женой говорить поделикатнее, чтобы не травмировать ее известием.
  - Мне кажется, она догадывается! - сказал Ваня.
  - Езжайте хоть завтра. И так, боюсь, чтобы поздно не было.
   Иван Николаевич низко опустил голову. Помолчав, доктор, у которого в отделении Иван Николаевич неоднократно ремонтировал медицинскую аппаратуру, а дома телевизор, сказал:
   - Ваня! Только об одном прошу тебя! Не пробуй залить проблему рюмкой. Это ее убьет ...
   В Киеве Злату положили в тот же день. Потом три дня обследования. Без споров вывод был однозначным: поздно! Метастазы распространились в подмышечные и надключичные лимфоузлы, легкие, печень, средостение. Были выявлены небольшие, но множественные очаги метастазов в позвоночнике. И все это в таком молодом возрасте.
   Оперировать было поздно. От радиотерапии Злата отказалась сама. Назначили общеукрепляющее лечение. Злата сама отдавала во всем себе трезвый отчет. На обратном пути Ване было особенно тяжело. Но Злата вела себя так, словно не Ваня ее, а она сопровождала его на консультацию в медицинское учреждение, одна надпись на вывеске которого, означает окончательный, не подлежащий обжалованию, приговор. По крайней мере, таким было отношение людей к онкозаболеваниям пятьдесят-шестьдесят лет назад.
   Первый серьезный звонок прозвучал на заводе. Несмотря на запрещение врачей, Злата вышла на работу. Спускаясь по лестнице, по которой она ежедневно бегала вверх-вниз много лет подряд, ощутила, что нога ее не ступила в привычную точку, а задержалась, словно ее кто-то удержал и потянул книзу мягкой, но сильной рукой. Злата оступилась и, схватившись за перила, едва удержалась на ногах. Тут же последовал прострел, казалось, по всему позвоночнику.
   С приступом острого радикулита Злата слегла. От госпитализации отказалась. Не имея медицинского образования, он знала, откуда этот радикулит. Маю Мария забрала к себе. Девочка молчаливо приняла изменение ситуации в семье без слез и истерики. У девочки оказался мамин характер. Уходя в школу, не забывала зайти к маме и сказать:
   - До встречи!
   Вернувшись, первым делом заходила в мамину комнату и, поцеловав в щеку, рассказывала о школьных делах. Потом уходила к тете Марии, обедала и выполняла домашнее задание. Вечером никогда не забывала навестить маму.
   Иван Николаевич взял очередной, причитающийся ему отпуск. Потом за свой счет. Он никому, даже старшей сестре, не позволял ухаживать за Златой. Часто приезжала Люба, младшая сестра. Пыталась подменить Ваню в, казалось, не мужских делах по уходу за больной. Ваня благодарил, отказывался и отсылал сестру домой.
   Злата держалась стойко. При виде входящего в комнату Ивана, она всегда улыбалась своей, присущей только ей, улыбкой. Однажды Иван Николаевич ушел в магазин за продуктами. Возвращаясь, еще от калитки услышал плач его Златы. Она плакала как ребенок, навзрыд, с громкими всхлипываниями и икотой. Ваня пошел к сараю и стал громко ругать ни в чем не повинного Тузика. Тузик, прижавшись животом к земле, лежал, положив мордочку на лапы. Он смотрел Ивану Николаевичу в глаза не собачьим, казалось, все понимающим взглядом. Потом коротко негромко тявкнул. Он невольно принял участие в театральном действии, предупреждая Злату, что хозяин во дворе.
  Иван Николаевич, подавив в себе рыдание, постоял еще несколько минут. Он прошел на кухню, положил на стол авоськи и с сухими глазами вошел к Злате. Глаза ее были сухими. Поговорив ни о чем, поднял, уже, казалось, ничего не весившую, словно пушинку, свою жену, перенес ее на диван, на котором в последнее время в приглядку проводил ночи сам. Поменяв постель, перенес Злату в ее кровать и, укрыв, аккуратно подоткнул одеяло.
  Затем Иван Николаевич прошел в гостинную. Там, в серванте, всегда, несмотря на то, что Иван Николаевич уже много лет не употреблял алкоголь, стояли бутылки. Тупо и долго, словно впервые увидев, смотрел Иван Николаевич на бутылки. Стараясь не стукнуть стеклом о зеркало, из глубины ниши достал ажурную сувенирную бутылку с дважды перегнанным абрикосовым самогоном. Его принес при рождении Маи Любин муж, Митя. Так и простояла ажурная бутылка более десяти лет.
  Стараясь лить по стенке, бесшумно налил Иван Николаевич полный большой фужер. Прошел на кухню, сел за стол, потом встал. Долго смотрел он на наполненный прозрачной, как слеза, домашней водкой фужер. Потом прошел в ванную. Посмотрев на свет, понюхал. Открутил кран. Под шум льющейся воды вылил самогон в умывальник. Прополоскав фужер, помыл руки, лицо. Тщательно и очень долго вытирал руки. Потом пошел к Злате.
  Присев на край ее кровати, ее любимой роговой расческой причесал ее волосы. Крупные ее кудри за время болезни отросли. Только сейчас они стали мягче, волос более редким. Причесывая, заметил по всей ее голове проблески серебряных нитей, седину.
  Злата медленно подняла свою руку и положив ее на Ванину, чуть слышно произнесла:
  - Не надо! Дочка на тебе ...
  Иван Николаевич кивнул головой.
   Однажды, после обеда Злата взяла в свои, совсем уже слабые, высохшие и пожелтевшие руки, Ванину мозолистую руку. Как когда-то он приникал к ее теплой ладошке, впавшими прохладными губами прильнула к его широкой ладони:
   - Ваня! Мне так захотелось фиников. Тысячу лет их не ела.
   Раньше она любила дешевые финики, предпочитая их пирожным, шоколаду и конфетам. Финики продавались только в центральном гастрономе городка, в двух километрах от их дома. Ваня прикинул:
   - Никого из соседей сейчас с машиной дома нет. - Машин тогда вообще было мало. - пойду пешком!
  Когда он входил с кульком фиников во двор, увидел Марию, вяжущую к ажурным прутьям козырька над крыльцом полотенце и траурный платок ...
  - Она все чувствовала и все знала! Специально послала меня в магазин! Злата, моя, Злата! И поцеловала меня на прощанье! А я, дуб, ничего не понял! - молча и больно стучало в его голове.
  Нелепой круговертью пронеслись дни после кончины Златы. На похоронах Иван Николаевич выглядел старым, безропотно ждавшим и своего часа, родственником, пришедшим по долгу к дальней родне. Он безучастно сидел на косо срезанном пеньке у сарая и непрерывно курил. Лицо, уши и нос его пожелтели поздней осенней желтизной. Глаза его были сухими. Ничего не видя, взгляд его был направлен куда-то вдаль. Когда его о чем-то спрашивали, он поворачивал голову вместе с прямо смотрящими, как у слепого, мутными неподвижными глазами.
  Готовили Злату к похоронам сотрудники всего завода. Так и хоронили всем заводом. По дороге на кладбище к процессии примыкали новые, подчас незнакомые люди. Процессия растянулась на два квартала.
  Потом три дня, девять дней. На сороковинах сидели все свои: родня, соседи и сотрудники электроцеха и лаборатории. Иван Николаевич со дня смерти жены не проронил ни слова. Только глаза его бесцельно смотрели перед собой. Словно видели что-то, невидимое другим.
  - Ваня! Уже не вернешь! А жить и помнить надо!
  - Где там? Не спит, не ест! - это был голос Марии. - Девочку поднимать надо!
  Мария кивком головы указала на, высокую для своего возраста, девочку, в черной косынке и траурном платье, разносившую вместе со взрослыми женщинами угощение по столам. Все невольно повернули головы. Побледневшая и похудевшая за прошедшие недели Мая была точной копией папы.
   Неожиданно Ваня, впервые со дня кончины Златы, зарыдал каким-то низким хриплым утробным рыком. Все пришедшие на сороковины оцепенели. Никто его не успокаивал. Пусть выкинет из себя всю боль!
  
  Отпуск без содержания еще не закончился, когда Иван Николаевич вышел на работу. Не прошло и недели, когда Ивана Николаевича вызвали к главному инженеру. В кабинете главного был начальник лаборатории КИП.
  - Иван Николаевич! Лида (радистка), как работающая с высокой частотой, с пятницы уходит в декретный отпуск. Не смог бы ты на время декрета заменить ее на радиостанции. Не забыл еще азбуку Морзе? - пошутил главный инженер.
  Словно угадали Ванино тайное желание. Ему, против обыкновения, хотелось побыть одному. Он согласно кивнул головой.
  - Азбуку не забыл. А вот рука, боюсь, уже не та. Большой перерыв. Ключа давно не чувствовал. Второй ключ необходимо привинтить ... Неподключенный. За несколько дней рука восстановится.
  - На время замещения должности сохраняется ваш оклад по основному месту работы согласно разряда. Плюс за вредность.
  Начальник КИП привел Ивана Николаевича в комнату, где располагалась радиостанция. Представил их друг дружке, хотя надобности в том не было. В кабинете когда-то плавали облака сизого дыма и воздух был насыщен табачным перегаром. Сегодня едва ощутимо пахло лавандой. Да и технику частично поменяли. Испытанная временем старая надежная радиостанция все также выделялась на фоне обоев черным "Муаром! Вместо старых радиотелефонных "Урожаек" появились две новые, для связи с колхозами и соседними заводами. Чтобы частоту не перенастраивать.
  Закрепил Иван Николаевич телеграфный ключ. Уселся поудобнее. Первые точки-тире были неловкими. Перерыв в работе был длительным. Но через двадцать минут Лида с удивлением повернулась к Ивану Николаевичу:
  - Иван Николаевич! Тренируйтесь по другим текстам. Возьмите хотя бы инструкции по технике безопасности. А это ваше! Глубоко личное!
  - А что, понятен почерк?
  - По стуку вашего ключа легко читать тексты, переданные на самой высокой скорости. Вы лучше про себя думайте. Даже ключу не доверяйте!
  Иван Николаевич опустил голову. Он действительно передавал азбукой Морзе письмо покойной Злате:
  - Дорогая, милая, ненаглядная, неповторимая, единственная любимая моя Златонька. ...
  - Спасибо тебе Лида! Ты права!
  К концу первого дня Лида сказала:
  - Все, Иван Николаевич! С завтрашнего дня садитесь за основной ключ. Вы словно не выходили из этой комнаты все эти годы!
  - Лида! Кто будет брать твое молоко за вредность? В декретном отпуску эта льгота сохраняется.
  - Будет приходить Виктор, мой муж
  - Я скажу на выдаче, а он пусть забирает и расписывается за мою порцию. Я молоко не пью.
  - А дочка ваша? Ей тоже нужно молоко!
  - У моей сестры корова. Так, что молока нам хватит на всех!
  Потекли медленные бесцветные дни. Работа, столовая, дом. Вечером подготовка к установочной сессии, ремонт радиоприемников и телевизоров. Соседи и знакомые ценили его как специалиста. Мая полностью перешла жить к тете. Дочь с отцом виделись только по вечерам и все больше отдалялись друг от друга. Проходя мимо открытого окна времянки на половине сестры, услышал слово, которое пригвоздило его к земле. Он не мог ошибиться. Слух у Ивана Николаевича был отменный. Он услышал:
  - Мама! Куда ты положила ситечко?
  Ивану Николаевичу показалось, что он сходит с ума. В ту секунду он был уверен, что ответит его Злата! Но Иван Николаевич услышал голос Марии, его сестры и тети его Маи:
   - Ой, с возрастом память подводит! Доченька! Посмотри в шуфлядке справа внизу.
   - Есть, мама! Спасибо!
   Иван Николаевич не мог двинуться с места. Из горла его рвались рыдания. Он почувствовал, что сейчас он завоет с хриплым рычанием, как тогда, на сороковины. Он поспешил уйти. Потом, уже лежа в кровати, он без конца воспроизводил короткий разговор дочери и сестры. Давящие грудь тиски постепенно отпускали его душу.
   - Кому же его дочь скажет: "Мама!"
  Он не мог представить себе, что Мая обратится с этим словом к другой женщине. Златы больше не будет! Заменить ее никто не сможет! Мая выбрала сама! Пусть будет так! Обида улетучилась. Книга со схемами, которую он держал в руках, упала на грудь. Иван Николаевич впервые за много дней провалился в глубокий сон.
  Приближался период установочной сессии. Несмотря ни на что, Иван Николаевич решил продолжить учебу. По радиотелеграфу Иван Николаевич проинформировал Ангелину, это была старший администратор связи Молдпищепрома, о необходимости отъезда на сессию. На время сессии пообещали прислать одного из радистов стажеров.
  
  На первом пути Львовского железнодорожного вокзала остановился поезд. Среди покидающих вагон пассажиров был Иван Николаевич. Чтобы не терять времени, решил взять такси. Скоро он был на Заводской, где у одинокой старушки пять лет жила Злата. Он поднимался на третий этаж по скрипучим с невообразимыми лабиринтами деревянным лестницам. Чтобы подняться на третий этаж, ему необходимо было выйти во внутренний дворик на длинную террасу и по ней до первого поворота налево. Потом снова узенькая деревянная лестница.
  Проходя мимо открытой форточки, ощутил острый запах шоколада. Злата рассказывала, что совсем рядом, в пятидесяти-шестидесяти метрах от дома старушки находится шоколадная фабрика. Здесь все пропитано этим запахом. Этим воздухом дышала Злата! Не может быть, чтобы в огромном пространстве этого района города не сохранились частички воздуха, которыми дышала Злата. А может эти частицы сохранились и проникают в его легкие сейчас, тут, где она бегала по этим шатким скрипучим лестницам. Спокойно ходить Злата не умела. Вот и дверь с пузырящейся от старости краской. На двери эмалированный старый польский герб и номер квартиры. 17. Он остановился, перевел дух, несмотря на то, что поднимался совсем невысоко. Ему не хватало воздуха от волнения! Так можно сойти с ума!
  Звонка не было. Надо подергать за цепочку. Рычажок в самом верхнем углу двери завибрировал. По ту сторону двери раздался мелодичный звонок колокольчика. Наконец послышались шаги. Голос за дверью спросил:
  - Кто там ест?
  Иван Николаевич растерялся, потом вспомнил, что сама Злата была, по ее рассказам, древних польских кровей.
   - Я от Златы! - понимая бессмысленность положения, ответил гость.
   - А- а ! Златка! Злота моя дзевчина!
  Защелкали замки. Потом массивный засов. Дверь открылась. В узком коридоре стояла сгорбившаяся древняя сухая старушка, за спиной которой на противоположной стене висело католическое распятие. Об этом распятии рассказывала ему Злата!
   - Гдзе есть Злата? - удивленно и обеспокоенно спросила старуха. - Пшейдж.
  Ваня понял, что старуха приглашала его войти. Он разделся, с портфелем прошел в большую комнату. Вытащил из портфеля фотографии. подал их женщине. Она принялась рассматривать фото. Вот сама Злата. А тут их свадебная фотография. Фотография маленькой Маи. Потом все вместе. Последней была фотография похорон, где Злата лежала в гробу.
  - То есть кто? - спросила старушка, указывающая пальцем на лицо покойной Златы.
  Иван Николаевич опустил голову.
   - Злата? Длячего умэрла? ( Почему умерла?).
  Иван Николаевич стал рассказывать. Он говорил на смешанном украинском диалекте, старушка - по польски. Но они великолепно понимали друг друга. Старушка сидела на стуле прямо, окаменелая. Потом встала, подошла к распятию и, прочитав молитву по-польки, перекрестилась:
   - Матка божа. Земия спочива в покою (Матерь божья. Пусть отдыхает в земле спокойно).
   Иван Николаевич только сечас увидел, что комнат больше нет:
   - Где же я буду спать? Может лучше в гостиницу?
   - Прошу прошения. Меня зовут Иван. Как ваше имя?
   - Пани Ядвига!
  Иван Николаевич понял, что отчества хозяйки ему не добиться.
   - Пани Ядвига! Я буду вас стеснять!
   - Нет! Нет!
  Пани Ядвига прошла в угол комнаты и задернула полог, закрывающий часть комнаты от пола до потолка.
   Утром Иван Николаевич пошел в институт, сдал документы, прошел краткое собеседование. Потом всех заочников собрали в одной аудитории. Ждали лектора. В это время в соседнем ряду в ответ на шутку, а может быть и шутливые ухаживания, молодая женщина воскликнула, обращаясь к соседу:
   - Сумасшедший! Прекрати!
  Но слово "сумасшедший" у нее прозвучало так, что у Ивана Николаевича пошел мороз по коже, по спине забегали мурашки. Женщина сказала нечто похожее на:
   - Шумашедший! - Точно так в минуты близости и любовных игр, шутя, кричала ему Злата.
   - Злата! - невольно вырвалось у Ивана Николаевича.
   - Откуда вы знаете мое имя? - повернулась к нему женщина.
   - Мою жену звали Златой. - ответил Иван Николаевич.
  До конца лекций Иван Николаевич ловил на себе взгляды женщины.
  Во время обеденного перерыва Иван Николаевич спустился в обширное цокольное помещение, где была столовая. Положив на стойку поднос, развернул одну из бумажных, стопкой лежавших, салфеток. На салфетку положил ложку и вилку. Одновременно, больше почувствовал, чем увидел, вставшего позади него в очередь очередного клиента. Скосив глаза, увидел, что это была соседка по аудитории, которую, как и покойную жену звали Златой. Иван Николаевич любезно предложил ей место впереди себя.
  - Нет, нет! Пожалуйста!
  Положив на поднос еду, Иван Николаевич продвигался к кассе. Мельком увидел, что, двигающаяся за ним, женщина положила на поднос те же блюда. У кассы, неожиданно для себя, сказал кассирше:
  - Считайте вместе! - пусть это будет поманой Злате, подумал он.
  - Нет, мне так неудобно! - не очень сопротивляясь, сказала Злата.
  Вытащив из внутреннего кармана бумажник, развернул его. Там была внушительная стопка двадцатипятирублевок. Иван Николаевич кажется не заметил, что его соседка цепким, но мгновенным взглядом оценила содержимое его бумажника. Расплатившись, Иван Николаевич вместе с новой знакомой сели за один столик. Минуту ели молча. Потом женщина спросила:
   - Почему вашу жену звали Златой? Вы что, развелись?
   - Нет, моя жена умерла!
   - Давно?
   - Очень давно! Кажется прошла тысяча лет!
   - И вы с тех пор один? Не женились?
   - Нет! - был короткий ответ Ивана Николаевича.
  Сам разговор ему был неприятен.
  В конце лекций Злата неожиданно предложила:
  - Давайте сходим в органный зал. Подруга должна была приехать из Самбора еще утром. Но ее нет. Не пропадать же билету!
  О львовском органном зале, расположенном в бывшем костеле, рассказывала ему в свое время его Злата. Костел Марии Магдалины, по ее рассказам, был построен более трехсот лет назад. Много раз перестраивался. Сам орган насчитывает свыше четырех с половиной тысяч труб.
  Погуляв по городу, они снова направились к политеху. Органный зал находился недалеко от института. Зал действительно представлял собой уникальное зрелище. Особое впечатление на Ивана Николаевича произвел алтарь со сценами из жизни Марии Магдалины.
  Первые звучания органа не оказали на Ивана Николаевича особого впечатления. Но потом, его, музыканта-трубача захватила поистине неземная музыка. В это время он почувствовал на своей кисти руку своей соседки. Убрать руку ему показалось невежливым. Женщина сама пригласила его в органный зал. После концерта они вышли на улицу. Злата держала Ивана Николаевича под руку. Сказать, что ему было неприятно, ничего не сказать. Рука женщины была тяжелой, не то, что легкая воздушная рука его Златы.
  У арки, венчающей длинный проезд в небольшой внутренний дворик, за которым виднелся такой же проезд на соседнюю улицу, Злата остановилась:
  - Я тут живу. Запрошую на чашку кави! - пригласила она Ивана Николаевича.
  Отказываться было неудобно. Снова путешествие по лабиринтам переходов, скрипящих деревянных лестниц и этажей старых, построенных несколько веков назад, львовских домов. Все так же, как у старушки Ядвиги, только сложнее.
  - Самостоятельно выбраться отсюда будет сложно. - подумал Иван Николаевич.
  Злата открыла дверь. Уже в прихожей Иван Николаевич сориентировался, что, пригласившая его женщина, живет одна. Только запахи квартиры отдавали нежилым, гостиничным духом. Иван Александрович снял обувь и вошел в гостинную. Злата прошла в другую комнату и скоро вышла в домашнем, откровенно открытом на груди, китайском, с павлинами, длинном халате. Предложив гостю помыть руки, открыла ванную комнату и прошла на кухню.
  Пока он мыл руки и вытирался, на кухне слышался перезвон посуды. Выйдя в гостинную, с удивлением увидел накрытым небольшой столик, который он вначале принял за журнальный. На столике стояла бутылка коньяка, какие-то микроскопические булочки с дорогой колбасой, сырами и икрой. Хозяйка расставила рюмки и бокалы.
  Иван Николаевич понял, что влип прочно. Самой главной опасностью, пожалуй, была бутылка коньяка. Пить ему нельзя, это однозначно. Все остальное не представляло для него особого интереса. Хозяйка его не волновала.
  - Зачем я согласился подняться? Надо было распрощаться и уйти.
   Хозяйка, тем временем, села наискось-напротив так, чтобы были видны из под полурасстегнутого халата ее длинные ноги. Налила рюмки:
   - За что выпьем?
   - Вообще-то я не пью. Мне врачи запретили. Опасно для сердца. - соврал Иван Николаевич.
  - От такого коньяка сосуды сердца только расширяются! Такой здоровый и симпатичный мужчина. Стыдно отказаться.
  Иван Николаевич пить не хотел. Он знал, что единственная рюмка может стать роковой.
  - Зачем я вообще приехал во Львов? - пронеслось в голове.
  Хозяйка оказалась настойчивой. Наконец Иван Николаевич сдался.
  - Если я после бокала водки не начал снова пить, то от рюмки? Правда, тогда я челюсть сломал ...
  Чокнулись, выпили. Злата пододвинула ему блюдо:
  - Возьми канапки с икрой, сыром ...
  Иван Николаевич понял, что канапка - это бутерброд. Хозяйка налила снова. Иван Николаевич сделал предостерегающий жест рукой.
   - Никаких "но". Совсем крохотные рюмки!
  От третьей рюмки Иван Николаевич категорически отказался. Поднялся, чтобы уйти.
   - Может останешься?
  Хозяйка подошла вплотную, глядя в глаза. А на него с укором смотрели изумрудные глаза его Златы. Его!
   - Оставайся, не пожалеешь! Вижу, у тебя давно женщины не было. Зачем мучать себя?
   Обстановка, близость женщины будили в нем знакомые ощущения. В молодости, особенно в армии, он не был святым. А Злата уже развязала его галстук. Разделись. Легли. И неожиданно Иван Николаевич почувствовал себя совершенно беспомощным. Чем больше в мыслях было желания, тем сильнее какой-то внутренний тормоз глушил все его мужское естество.
   Новая Злата обняла его и потянула на себя. Затем закинула назад правую руку. Вытянулась. Под мышкой новой знакомой поражала густотой кустистая растительность. И запах! Трудно было назвать это запахом! У Ивана Николаевича перед глазами встала его милая миниатюрная Злата. С самого начала их близких отношений он отметил, что Златка никогда не брила подмышек. Но она, удивительным образом выбирала время, и в его отсутствие стригла волос под мышками и других местах, которые он так любил.
   Однажды, вернувшись из командировки к восьмому марта Иван Николаевич привез и подарил жене небольшой пакет. Когда она его открыла, лицо ее приняло недоуменное, изумленное выражение. Она подняла глаза на Ваню. А он улыбался. Ее взгляд стал растерянным, словно ее застали за каким-либо неподобным, постыдным деянием. А Ваня распаковал небольшую коробочку и вынул электрическую машинку для стрижки волос.
   - Ты себе? - с надеждой в голосе спросила Злата.
   - Нет, это тебе! Тут есть разные накладки. Разреши я тебя постригу. Ты сделаешь мне невероятный подарок.
   Злата сопротивлялась недолго. В конце концов это касалось только их двоих. Закрепив накладку, которая, по его мнению, обеспечит нужную длину ее нежных волосиков, он приподнял Златкину руку. Злата вздрогнула всем телом, когда он прикоснулся машинкой к ее коже. Она вся напряглась. Машинка зажужжала. А Злата закрыла глаза. Ваня чувствовал как расслабляется ее тело. Другую подмышку Злата подставила сама. В тот день стрижка ограничилась только подмышками. А потом! ... Это стало их тайной традицией. Он тщательно и нежно выстригал ее волос ... А потом начиналось невообразимое ... Под неплотно прикрытыми веками, перекатываясь, плавали Златкины глазные яблоки. За ее короткое тихое "а" Ваня готов был отдать жизнь.
   А запах Златкиного тела, почему-то особенно подмышек! В период между стрижками Ваня любил, когда она откинув назад руки, закрывала глаза. Это стало элементом их любовной игры. Ваня зарывался лицом ей под мышку и неистово вдыхал, напоминающий размятую фиалку, запах. Потом он едва прикасался губами к ее волоскам.
   - Щекотно! - чуть слышно шептала она.
  Это было своеобразным сигналом. Ваня начинал обцеловывать всю ее подмышку. Сначала одну, потом другую. С подмышек поцелуи его переходили на кожу плеч, шеи, мочки крохотных ушей ...
  Первые годы их совместной жизни Злата, кожа которой всегда была атласно-сухой, сильно стеснялась своей чрезмерной потливости во время их интимной близости. Ваня тоже потел. Потом, когда оба лежали в изнеможении, Ваня целовал ее груди, живот. Затем Злата напрягалась. Это Ванины губы находили небольшую воронку, на дне которой притаился ее маленький пупок. Припав к воронке, Ваня с силой высасывал и вылизывал скопившийся обоюдный пот. Ее и его.
   - Тебе не противно? - шепотом спрашивала она.
   - Нет! Что ты? Я бы так выпил всю тебя по капельке до конца.
  Он понимал, что переступает некую общепринятую грань отношений в постели. Но он также знал и то, что это их отношения, их светлая тайна, в которой нет места другим.
  А сейчас Иван Николаевич видел густой волос, на расстоянии ощущал этот, без преувеличения, крепкий насыщенный мужской запах. Он видел, с сероватым оттенком, черноту кожи ее подмышек. И тут же! Несмотря на выраженную природную смуглость кожи Златы, кожа под мышками и всюду-всюду была матово белой. В отличие от вытянутых морщинистых черных сосков, лежащей рядом женщины, кожа златкиных сосков, как и все остальное, была розовой, как губы младенца.
   Он, выросший в деревне, раннем детстве бегавший по улице и купавшийся в озере голышом, не любил общие помывки в армии. После армии никогда не ходил в общие мужские бани. Он считал противоестественным видеть, как мужики, намылив мочалки, с остервенением натирали друг другу спины. Он не допускал, чтобы ему кто-либо тер спину. Сам он, несмотря на просьбы, находил повод для отказа. Эти "охи" и "ахи" в общей бане были для него чем-то сродни содомии. Он всегда мылся сам.
  Недаром один из старейших работников завода, продолжающий на пенсии работать сварщиком, по ложному доносу прошедший в свое время застенки тюрем и ГУЛАГ, так же никогда не мылся в общей мужской бане. Проходя через общий зал к душевым кабинкам, старый сварщик, отсидевший в неволе и не видевший женщин восемнадцать лет, отворачивал голову, комментируя по своему:
   - Пидорасы!
  И снова этот запах! Лежащая рядом с ним женщина повернула с наклоном голову и судорожно, с наслаждением втянула носом запах содержимого ее подмышки. Иван Николаевич почувствовал нарастающую тошноту.
  Иван Николаевич бессильно лежал рядом, проклиная себя за слабохарактерность и безволие, позволившие ему попасть в этот ад.
  - Да ты милый, что, импотент?
  Иван Николаевич скрипнул зубами.
   Женщина перегнулась через него. Долго наполняла доверху бокал коньяка. Потом подала бокал Ивану Николаевичу:
  - Выпей! Тебе надо расслабиться! Ночью сам проснешься, тогда и почувствуешь себя мужиком! Пей!
  Словно загипнотизированный Иван Николаевич залпом вылил в себя коньяк.
   - Спи! Утром все будет хорошо!
   "Злата" собрала посуду, рюмки, бокалы и бутылку. Тщательно завернула в тряпочку и спрятала в свою сумочку небольшой флакончик. Вернувшись, так же тщательно под краном вымыла всю посуду. Затем, стараясь не касаться пальцами, вытерла все досуха. Затем настала очередь ванной. Протерла столик и все остальное, чего могли касаться ее и Ванины руки. Проверила пиджак. Забрала все деньги и бумаги, оставив, предварительно протертый, паспорт. Протерла ключ и держа через салфетку, повесила в прихожей на вешалку, как предварительно договорилась с хозяйкой, сдавшей ей квартиру на три дня. Затем настала очередь всех дверных ручек.
  Подошла к "гостю", который храпел с каким-то прерывистым стоном. Осмотрела рубашку, свитер. Ошупала карманы брюк. Ничего интересного: Пачка сигарет, зажигалка, расческа, мелочь. Уже хотела отбросить брюки на ноги жертвы, когда обратила внимание на плотный широкий пояс. Стала осматривать. Под круговым клапаном тонкая змейка.
  Расстегнула.
   - Вот это карась!
  По кругу пояса в потайной узкий карман были аккуратно уложены пятидесятирублевки. Много! Считать было некогда. Уложила в сумочку, после чего подошла к телефону.
   - Алло! Это я. Товар подготовлен.
  Тщательно протерев, положила телефон на место. Подошла к входной двери. Когда услышала шаги людей, обутых в кроссовки с мягкой подошвой, повернула рычажок замка. Открылась дверь. В квартиру вошли два молодых, спортивного телосложения, человека.
   - Ничего не трогать! Я все протерла. Вас никто не видел?
   - Порядок! Три часа ночи ...
  Ивана Николаевича быстро одели. Он только храпел. Протерли пряжку, ремень и туфли. Даже галстук повязали. Выглянув в коридор, словно пьяного выволокли жертву на лестничную площадку. "Злата" протерла рычажок английского замка и снова дверные ручки. Дверь захлопнулась.
   Закинув руки через свои плечи, почти стоя выволокли во двор. Там стояла "Москвич-пирожок". Ваню, как мешок, бросили на пол. Один из молодых людей сел на боковое сиденье. Впереди были водитель и "Злата". Петляя по извилистым улицам Львова, машина мчалась к центру города. Выбрав место потемней, машина притормозила. Водитель выскочил и с легким треском отклеил бумажные фальшивые номера. Номера забрали с собой.
   Машина мчалась на восток. Не доезжая Винников остановились на обочине, поближе к обрыву насыпи. Водитель открыл заднюю дверь.
   - Как пациент?
   - Десятые сны видит.
  Ивана Николаевича выволокли и столкнули по насыпи вниз. Машина снова помчалась на восток. Перед окружной развилкой в очередной раз отклеили номера на липучке, оставив только ее, родные. На развязке повернули направо по окружной
   -В чистом поле снова остановились. Сначала, скомкав, на обочине сожгли номера. Пепел тщательно растерли. "Злата" вынула из сумочки тряпицу, в которой был завернут флакон из-под клофелина. Флакон в тряпочке давили на асфальте, пока под каблуком не перестало хрустеть стекло. Приспустив боковое стекло, осколки рассыпали на ходу. У стадиона повернули направо. Там и выбросили тряпочку. Расстались в центре города, когда на востоке начала алеть заря. Расплатившись с подельниками, "Злата" сказала:
   - Лечь на дно. Я позвоню.
  
   Было уже совсем светло. Стоящий в салоне пассажир одного, из направляющихся в Винники автобусов, заметил в самом низу насыпи лежащего человека. Автобус остановился. Иван Николаевич продолжал храпеть. Оставив на обочине метку, автобус остановился у поста ГАИ на развязке. Вскоре, включив сирену, в сторону Львова помчалась милицейская машина. Привезли Ивана Николаевича в реанимацию. Открыл глаза наш герой ближе к вечеру. Он ничего не помнил.
   Когда дознаватель попросила пациента назвать себя, Иван Николаевич задумался и снова уснул. Дознаватель уже не уходила. Из истории болезни следовало, что у больного тяжелейшее отравление клофелином. В разговоре с дознавателем дежурный врач сказал.
  - Он мог не выжить. В крови до сих пор у пациента доза, практически несовместимая с жизнью. Крепкий организм или ... алкоголик.
  Лишь на третий день Иван Николаевич стал давать показания. К этому времени его, обзвонив морги и больницы, нашла пани Ядвига. В конверте с фотографиями, оставшимися у нее, она нашла бумаги, которые навели ее на след так внезапно свалившегося на голову и тут же пропавшего мужа ее бывшей квартирантки, почти дочки. Она приехала в больницу, захватив с собой конверт и все бумаги.
  В тот день с Иваном Николаевичем беседовали два следователя. Один из них привез с собой толстенный большой альбом с фотографиями. Полусидя, переворачивая страницы, Иван Николаевич внимательно вглядывался в лица, изображенных на фотографиях людей. Основное большинство были женщинами. Внезапно он выкрикнул:
  - Стоп! Это она! - и тут же засомневался.
  - А может и не она. Эта блондинка, а та была брюнеткой.
  Один из следователей спросил:
  - Вы можете нарисовать прическу той женщины, простым черным карандашом? Чтобы по размерам прическа подходила к фотографии.
  Иван Николаевич нарисовал прическу довольно быстро. Вытащив ножницы из планшета, следователь вырезал прическу и приложил к фотографии.
  - Это она! Точно!
  - Каких либо особых примет, шрамов и татуировки не заметили?
  - Нет! - уверенно заявил пострадавший.
  - Это она! - сказал другому следователю эксперт. - Аделина Клячко. Ее лагерное погоняло - Ада Гитлер. У нее привычка часто нюхать у себя под мышкой!
  - Точно! - оживился Иван Николаевич. - она при мне нюхала. Меня чуть не стошнило!
  - Она клофелинщица и нимфоманка. - продолжал следователь.
  - Что такое нимфоманка? - недоуменно спросил Иван Николаевич.
  - Ваня! - сказал пожилой, лежавший на койке у окна и все время читавший книги, пациент, - я тебе потом объясню!
  Молоденькая медсестра, потупив взгляд и наклонив голову вышла из палаты. Когда за ней закрылась дверь, один из следователей сказал:
  - Клофелин она обычно дает глубокой ночью, после бурных постельных сцен. Один раз попалась из-за своего пристрастия. Про таких говорят, что у них "бешенная матка". Когда на нее находит, совращает подростков, не брезгует бомжами, а может, чего и похлеще. Ехала в купе поездом Ленинград-Москва. Там купе на двоих. Ада стала приставать к, едущему в одном с ней в купе, мужчине. Тот, сославшись, что ему надо привести себя в порядок в туалете вышел. Женщина-проводник поняла пассажира с ходу.
  Мужчина вернулся в купе, а проводница вызвала милиционера. Узнав в чем дело, расспросил о внешности. Сомнения исчезли. Ада Гитлер несколько месяцев назад была объявлена во всесоюзный розыск. Ориентировка была и у транспортной милиции. А тут как раз станция Бологое, единственная остановка. Группа захвата блокировала несколько вагонов. Возможны были сообщники. Так случайно и взяли ее. На ней был труп. На клофелин не поскупилась.
  - Она во Львове второй раз. Была лет пять назад. Скоро она тут не объявится. У нее нет стандартных схем. В этот раз избрала в ВУЗе заочников. Заметьте, в первый день! Когда больше вероятности, что человеку негде оставить деньги и носит он их с собой. Работает только наверняка, после изучения "клиента". Следующий раз может объявиться неожиданно. От Бреста до Владивостока.
  Иван Александрович вспомнил взгляд "Златы" на его бумажник у кассы в институтской столовой.
  - Сколько денег пропало? - продолжал расспрашивать следователь.
  - В бумажнике было около тысячи рублей. Плюс пять тысяч в пятидесятирублевых купюрах. Рассчитывал на Лычаковке заказать и установить на нашем кладбище самый дорогой памятник Злате, покойной жене. Там, рассказывают, огромный комбинат по изготовлению памятников.
   По тем временам это были огромные деньги. Считай машина!
  
  Установочная сессия была провалена из-за отсутствия самого заочника. Домой Иван Николаевич возвращался без командировочного удостоверения и зачетной книжки. Единственным оправдательным документом его отсутствия на работе была выписка из истории болезни и больничный лист.
  Старшая сестра, едва взглянув на брата по приезду с "сессии", сразу определила причину его отравления клофелином.
  - Ваня! Опять, по новой? Смотри! Девочка нутром чувствует, что с тобой происходит. Переживает, плачет. Ваня! Девочка сирота при живом отце!
  - Ты бы меньше ее настраивала против меня!
   На работе, как говорят, все было тоже "не слава богу". Перевели его обратно в лабораторию КИП дежурным прибористом. За зарплатой Мария установила самый жесткий контроль. А Иван Николаевич, еще не напиваясь до потери сознания, втягивался в "объятия зеленого змия". Сначала он бегал на вокзал, брал у буфетчицы в долг. Скоро кредит ему закрыли.
  Недаром он был в свое время одним из лучших рационализаторов завода. По его заявке сварщик приварил к широкой трубе воронку и несколько патрубков с резьбой. Для отвода глаз привинтил Иван Николаевич манометр, датчик расходомера, манометрический термометр, покрасил и тайно установил свое устройство между двумя вертикальными трубами, по которым подавалась горячая вода. Технология была предельно проста. Наливал в трубу через воронку пару ведер компота, с том числе и бомбажного, добавлял сахар и дрожжи. Через две недели фруктово-ягодная бражка была готова. Открутил средний вентиль, нацедил бражки и:
  - "Ваше здоровье!"
  Удивлялись все. На работу приходит нормальным. Проходит два-три часа, а Иван Николаевич уже лыка не вяжет. Покрывали его первое время и рабочие и инженерно-технический персонал. Проводили воспитательные беседы. Сначала употребление бражки он упорно отрицал. Потом нашли его рационализацию. Выставили в главном цехе вместо карикатуры. Дали строгий выговор. Заставили написать заявление об увольнении по собственному желанию без даты. Дату напишут при первом же нарушении. Потом инженер по технике безопасности на совещании у директора заявил:
  - Товарищи! Мы подаем заразительный пример. Так скоро по всему заводу будут бражку делать. Надо убрать!
  Однажды сработал сигнал тревоги на стерилизаторах. По пьяному недосмотру Ивана Николаевича резко повысилась температура в стерилизаторах объемом более полутора тонн, повысилось давление. Как оказалось потом, не осталось ни одной целой банки. Была прямая угроза взрыва и гидродинамического удара. Могли пострадать десятки людей. Терпение коллектива лопнуло. Не дожидаясь увольнения по статье, заявление об увольнении по собственному желанию подал Иван Николаевич. Так он, впервые стал безработным.
  Стал Иван Николаевич подрабатывать случайными заработками. То холодильник кому-то отремонтирует, телевизор, радиоприемник. Ремонтируя телевизор у одной разбитной бабенки, после магарыча остался у нее ночевать. Так и жили они. Все, что днем Иван Николаевич нахалтурит, вечером пропьют.
  А Мая росла, училась. От отца отдалилась настолько, что часто не замечала его. А он приходил в свой дом, уносил инструменты, тестеры, унес оба телевизора. Положила новая сожительница глаз на дом, построенный им когда-то со Златой при помощи всего завода.
  - Зачем он тебе? Живем у меня. Дом продашь. Машину купим. На море поехать можно и извозом заниматься. Все свежая копейка будет в доме. А дом Марии все равно Мае достанется. Не на улице остается дочка.
  Загорелся идеей Иван Николаевич. Узнав о его затее, Мария воспротивилась:
  - Костьми лягу, а дом продать не дам! Дом принадлежит Мае!
  Не сдавалась сожительница. Отпечатала на машинке объявления, развесила по всем столбам. Соседки сорвали, где видели, те объявления. Целую кипу принесли Марии. Марию хватил удар. С кровоизлиянием положили ее в больницу. А в это время покупатели подкатили. Встали соседи стеной. Да что толку? Иван Николаевич единственный и полновластный хозяин дома.
  Сбили покупатели цену до смешного, купили дом. Одна из соседок причитала:
  - Опомнитесь, пока не поздно! Девочка подрастает! Если обездолите ребенка, не будет вам счастья в этом доме, помяните мое слово.
  В течение двух дней дом был переоформлен на новых хозяев. Первым делом, не дожидаясь выписки Марии из больницы, возвели забор на границе усадеб, которую установили сами. Привели землеустроителя, архитектора, пришел бывший уже хозяин Иван Николаевич. Оформили все по закону, только без совести.
  Мая в это время жила одна. Не оставляли ее соседи. Обедать приготовят, на ужин позовут. Люба, младшая сестра отца, навещала. Молочное всегда привозила. Привозила битую, ошмаленную соломой курицу или кролика. Звала Маю к себе, пока Мария в больнице. Отказалась девчонка, жила одна, держала в доме и во дворе порядок. Даже козочку, привезенную Любой вместо давно проданной коровы, содержала, кормила. Летом сосед-старичок, имевший небольшое стадо, гнал на пастбище и Маину Белку,
  Вернулась из больницы Мария. С трудом поправлялась. Правая половина тела, нога и рука словно не ее. У Маи оказался характер Златы. Следила за приемом лекарств, ежедневный массаж, гимнастика. Поправлялась Мария, говорили соседи, больше Маиной любовью.
  Мая в это время продолжала учиться в школе. Сталь закаляется в огне. Успевала написать письмо Любе, телефона у нее в селе тогда еще не было. Регулярно переписывалась с пани Ядвигой, которую называла бабушкой. Закончила девочка девять классов. Куда податься? А тут письмо прислала бабушка Ядвига, приглашает к себе погостить. Собралась Люба, поехали они вместе с Маей во Львов. На следующий день сосед пани Ядвиги пошел с девочкой по городу, навещая каждый техникум.
  И вдруг видят вывеску: Львовский радиотехнический техникум. Мая загорелась. Зашли они в зал приемной комиссии. Член приемной комиссии придирчиво изучала документы Маи. И вдруг:
  - Ты дочка Златы?
  - Да. Мама давно умерла.
  - Я вижу по документам. Мы с ней учились. Потянуло ее в Молдавию! Она могла стать большим ученым.
  Зачислили Маю в техникум по результатам собеседования. Расставаясь, член приемной комиссии сказала:
  - Окончивших техникум на "отлично" на факультет электроники в нашем политехе принимают без экзаменов. Здесь я только в приемной комиссии. Мое основное место работы на кафедре электроники в институте. Желаю успехов!
  Возвращались они с соседом пани Ядвиги, как на крыльях. Дома все рады. Люба слезу пустила. Одна Пани Ядвига, несмотря на свои восемьдесят лет, держалась стойко, рассуждала трезво. Обзвонила всех своих оставшихся старых подруг и знакомых. Многие работали в свое время на высоких должностях. Зашевелились и провернулись шестерни машины чисто человеческих отношений. До начала учебного года получила Мая львовскую прописку на правах совладелицы квартиры. Пани Ядвига ликовала:
  - Тераз умиерам спокойние! (Сейчас я умру спокойно).
  Наказывала Мае:
   - Будет дочка, назовешь ее Златой!
   - У меня будут две дочки, - отвечала Мая. - Злата и Ядвига!
  Старуха прослезилась, но ходить стала прямее.
   - Муше жичь, абе зобачичь народжени нови Злата и Ядвиги. (Я должна дожить до рождения новых Златы и Ядвиги).
   Пани Ядвига, великолепно знавшая украинский и русский языки, с возрастом говорила только на польском.
  
  Иван Николаевич в это время купил старенькую копейку. Больше проводил времени под машиной, нежели за рулем. А оставшиеся деньги новая хозяйка прочно прибрала к своим рукам. И продолжали пировать.
  Скоро машина Ивана Николаевича окончательно встала на прикол. Чтобы восстановить, нужна была уйма денег. А денег новая жена не давала. Ловила его по дороге от клиентов, обыскивала карманы. Бывшие сослуживцы, встретив Ивана Николаевича, коротко поздоровавшись, спешили пройти мимо. Да и Иван Николаевич, вдруг возомнивший о себе, как о лучшем специалисте-универсале, будучи трезвым, стыдливо старался расстаться быстрее. Выпивший, строил грандиозные планы поменять машину, устроиться на мифическую работу и получить должность. Зарплата у него будет самой высокой в городе.
   А между тем Ивана приглашали на выполнение квалифицированных электро- и радиотехнических работ все реже. Стал более востребован ремонт в радио-телевизионном ателье с гарантией. Иван Николаевич ремонтировал водопроводные краны, чистил забившуюся канализацию, собирал из готовых секций заборы, помогал забить свинью, выполняя самую грязную работу. Иногда везло. Заказывали кладбищенские оградки и кресты из труб. Но скоро прибыль резко пошла на убыль. Подсчитав, сколько электроэнергии потребил его самодельный сварочный трансформатор, сожительница делила заработанную сумму так, что Ивану Николаевичу оставались копейки.
   Скоро почти все перестали назвать его по имени отчеству. Для всего городка он стал просто Ваней. Приноровился Ваня и к новым финансово-экономическим и товарным взаимоотношениям со своей сожительницей. Когда в конце работы приходило время расчета с клиентом, тот вручал договорную сумму. Чтобы не нести домой "ведьме" (так он уже называл сожительницу), он возвращал часть денег, говоря:
   - На эти деньги налей мне еще сто грамм, а остальное в бутылочке я заберу с собой.
  Приходя домой, прятал бутылочку в водосточный желоб, под стрехой, в мусоре, за туалетом, а то и просто прикапывал в огороде, помечая место.
   Был холодный ноябрьский вечер. Два дня подряд моросил мелкий, мгновенно пропитывающий насквозь одежду, дождь. А перед заходом солнца на северо-западе появилась полоса оранжевого, к северу постепенно переходящего от бирюзового до темно-голубого и, наконец, ультрамаринового неба.
   - К морозу ... - говорили старики.
   С наступлением темноты Ваня закончил работу. Завтра с утра за ним должна приехать машина. В соседнем селе, как назло, к зиме потекли резьбовые стыки водяного отопления. Вымыв руки, сели с хозяином за стол. Оба поклонялись Бахусу до самозабвения. Ужинали долго, неизменно сопровождая каждое, поданное хозяйкой, блюдо очередной чаркой дважды перегнанного самогона.
   Наконец, хозяйка, попросив прощения, унесла бутылку и стала убирать со стола. Намагарыченные, в один вечер ставшие самыми близкими "друзьями", неохотно встали. Хозяин, держась за стенку, потом за косяк двери, пробирался в дом.
   Ваня, поднявшись, вытащил из кармана заработанные деньги. Разделив, долго раздумывал, куда их положить. Наконец, меньшую сумму спрятал в потайной карман своего неизменного портфеля. Если спрятать больше, "ведьма" может заподозрить. Она и без того, в последнее время, часто вроде "случайно", встретив клиента, уточняла сумму заработка.
  Держа в руке портфель, пошатываясь, вышел за калитку. Кругом была сплошная темень. Но Ваня уверенно выписывал синусоиды, направляясь в сторону дома его сожительницы. Чтобы не обходить лишних полквартала, Ваня свернул в узкий переулок, в конце которого была калитка в огород соседа. Чуть дальше узкая калитка в огород его "ведьмы". Неоднократно, проходя этим маршрутом, он уверенно, цепляясь за штакеты и сетку забора, преодолевал свой путь на "автопилоте".
  Угадывая в темноте большие лужи, обходил их. На мелкие не обращал внимания. Внезапно ноги его разъехались и, казалось, поднялись в воздух. Не выпуская ручку портфеля, Иван Николаевич стал валиться набок. Земли он не достиг. Иван Николаевич так и остался в полете! В руке он держал не портфель, а нежную, изящную и теплую руку его Златы! Держась за руку любимой, сам того не осознавая, он летел в свою бесконечность.
  В полете они упали, как падали много раз тысячу лет назад, на теплую широкую постель, уткнувшись лицом в мягкую подушку в байковой наволочке. Байковые наволочки Злата научилась шить у пани Ядвиги. На них она спала у хозяйки пять лет. Перейдя в собственный дом, Злата, на удивление соседям и знакомым шила только мягкие байковые наволочки. Лица их зарылись в тепло пушистой байки. Нет, это уже не байка, это теплые мягкие губы Златы. Их уста слились в бесконечном, совершенно безумном поцелуе. А лицо его уже было в самом заветном месте, куда стыдливо долго не пропускала его Злата.
  Он ощущал мягкость и теплоту ее естества. Все глубже и глубже зарывался в него, о чем он всегда мечтал в своих любовных грезах. Он уже дышал только Златой, ее упоительным ароматом раздавленной фиалки. Он никогда не дышал так свободно и легко! Наконец, он делал то, о чем постоянно мечтал! Проникая все глубже, погружаясь с головой, он с божественным наслаждением пил теплую, нет, не теплую! Он пил горячую Злату! Ему не надо было даже дышать! Ему достаточно пить, поглощать, наполняя себя ее бесподобно будоражащей плотью. Затем наступило то, что уже невозможно предотвратить, остановить либо отдалить. Его большое тело до хруста в суставах вытянула сладостная, сильная, как ураган, бесконечная судорога.
  Тело Ивана Николаевича нашли, направляющиеся на работу, соседи. Уже начинало светать. Он лежал ничком, погрузив в глубокую лужу лицо до самых ушей. В правой руке он продолжал сжимать ручку портфеля. Не трогая тела, позвонили в милицию. На удивление, приехали быстро. Следом, словно ждали вызова, появилась машина со следователем прокуратуры.
  Множество фотографий в разных позициях. Затем окоченевшее тело с трудом повернули лицом вверх. Вместе с головой оторвалась и поднялась, венчиком примерзшая к лицу, ледяная корка. Узкий нос с длинными крыльями был прижат ко дну ямы так, что ноздрей не стало. Две кривые, забитые грязью, узкие щели. Снова фотографии. Описание. С трудом, поочередно разгибая пальцы, освободили ручку портфеля. Тело погрузили и отвезли в морг.
  Мне сообщили страшную новость на выходе из предоперационной. Я направился к моргу. Судебно-медицинский эксперт с сотрудниками прокуратуры и милиции стояли на крыльце морга и курили.
  - Это твой знакомый?
  - Да! В прошлом это был один из самых талантливых моих наставников в радиотехнике.
  - Пищевод и желудок наполнены жидкой грязью. Словно хотел выпить лужу. Легкие до мелких бронхов заполнены грязной водой. Вероятно концентрация алкоголя в крови была так высока, что не сработал безусловный защитный рефлекс, свойственный даже новорожденным. Не смог бессознательно повернуть голову набок и ... хотя бы дышать. - сказал судмедэксперт.
  
  
  
  
  Иоанн Боканча. Молдавский Декамерон
  
  Предисловие
  
  Е.Н.Единака
  
  Однажды, выбирая из почтового ящика счета на газ, воду и другие коммунальные услуги, вытащил довольно объемистый пакет. Адресовано мне. Без почтовых реквизитов и обратного адреса. Обычно сектанты такие пакеты оставляют, или к очередным выборам. Поскольку пакет был открытый, стал читать. Кое-что показалось забавным, некоторые истории вроде были знакомыми, словно когда-то рассказанный анекдот.
  Дочитал до конца. Положил на полку и забыл. Вначале думал: а вдруг явится автор? Чтобы поговорить о написанном. Но никто не пришел. Однажды вечером снова начал читать. Почти не осознавая, взял ручку и стал править. Слегка. Чтобы сохранить авторский стиль. Потом решил поместить правленный вариант в интернете.
  Вдруг автор наткнется, прочитает и придет за своим произведением? Но я оказался предусмотрительным. Кое-что убрал, изменил имена, совсем чуть-чуть. Записал, чтобы не забыть. Если претендующий на авторство достоверно укажет мне, где и какие изменения я допустил, тогда мою фамилию, как посредника между автором и издательством, я уберу. Не претендую даже на вознаграждение за правку.
  
  
  Джованни Боккаччо
  
  Я читать не люблю. Сразу становится скучно. Случается, взяв в руки книгу, я засыпаю. Бывает и сидя. С хорошими друзьями и единственным бокалом вина могу не спать до утра.
  Читает моя жена. Она мне даже мои методички по физкультуре читает, планы пишет, а потом спрашивает, что я понял. А все потому, что она учительница. Она сорок лет, молдаванка, учит детей русскому языку и литературе. Уже тридцать пять лет она директор школы. Она у меня совсем миниатюрная, ее голова едва достигает моего плеча. Но сколько в ней силы! Откуда она ее берет?
  Я тоже учитель. Только преподаю физкультуру. Несмотря на мои сто девяносто, я человек мирный. Учеников с черным поясом у меня целых три человека. Да еще боксеры, самбисты, баскетболисты и прыгуны.
  Жена читает все. Я уважаю ее за это. Раньше больше читала книги, журналы и газеты. Сейчас в основном читает с компьютера. Иногда смотрит телевизор. А потом подробно рассказывает мне. Когда она успевает? И школа, и дом на ней. С детьми и внуками регулярно говорит по телефону и скайпу. Правда, двор, сад и огород я целиком взял на себя.
  В последнее время Люда много читает об Украине. Читает внимательно, я бы сказал, болезненно. Соседи все таки. Но, главное, брат у нее там. Служил под Житомиром и там же женился, трое детей. Когда говорят по скайпу, вижу, как старательно они обходят стороной политические вопросы. Но, закончив говорить, Люда читает об Украине все. А потом целый день ходит без настроения. Родной брат все-таки!
  Люда переживает, когда пишут о морекопателях, об Адаме с оселедцем. Какой национальности был Спартак? Кто у кого был прародителем? То ли укры у шумеров, то ли шумеры у укров? В таких случаях моя Люда, учившая историю в университете, закрывает ноутбук. Как мне кажется, хлопает довольно громко. Боюсь, сломает. А мне повезло родиться в Молдове. На шумеров мы, молдаване, не претендуем, на Адама не тянем, но кое в чем можем утереть нос даже древнему Риму.
  Наш сельский батюшка, работавший когда-то учителем истории, потом инструктором райкома партии, говорит:
  - Молдавский язык, происходит из тех же мест, где родилась латынь.
  Священник рассказывал, что сам читал сочинения то ли ирландского либо исландского богослова Ледвита или Летвида. Знаменитый, с мировым именем, богослов утверждает, что не молдавский язык произошел от латинского, а совсем наоборот. Кроме того, батюшка несколько лет назад купил в Кишиневе книгу "Неизвестная Молдавия". Кажется Паскаря. Люда говорит, что фамилия эта библейская: пастырь, пастух. Там также написано, что народы Молдавии и Румынии произошли от вольсков, которых римляне изгнали с Аппенинского полуострова. Вольски через много веков скитаний попали на земли между Карпатами и Дунаем и стали предками, сформировавшими молдавский и румынский народы. Так, что первоначально древними предками молдаван были коренные жители Италии, а не римские колонисты в Дакии. Племена скифов, сарматов, гуннов, трипольцы, даки, геты ... Чьи только стопы и копыта лошадей не оставили следов на этой земле в дохристианские и ранние христианские времена? А потом?...
  
  Мне как-то все равно. Историю я никогда не знал и не любил. Не помнил ни дат, ни войн, ни царей. Я учился на физкультурном факультете. Моя жена, хоть и преподает русский язык, училась на факультете иностранных языков. Она знает французский, испанский и итальянский. Да еще директор школы. Как много может уместиться в ее голове?!
  С первого курса мы жили на одном этаже. Наши комнаты, в каждой из которых жили по четыре студента, были рядом и находились недалеко от кухни. С кухни все и началось! Хоть ел я много, в студенческой столовой брал двойные порции, но всегда ходил голодный. Люда заметила это и из жалости всегда старалась подкармливать меня. С того все и началось.
   Должен был раньше сказать: Зовут меня Иоанн, по фамилии я Боканча. Метрику, рассказывал отец, в сельсовете мне выписал секретарь, который до сорокового года и во время войны служил в церкви дьяком. Это после войны он стал секретарем сельсовета. При этом он вместо Иона записал меня Иоанном. Кроме того, не только у меня, а во всех сельсоветовских документах он путал буквы, особенно, если сама запись следовала за преподнесенной благодарностью в виде стопки самогона или двух-трех стаканов вина. Часто русские буквы у него соседствовали с румынскими. В результате первая буква в моем имени была написана по румынски, да еще так, что мое имя читалось не Иоанн, а Жоанн. Люда, прочитав мою метрику, нашла девять ошибок!
  Скоро Люда стала звать меня Джованни. Только она говорила "Джёвани". Но мне было все равно. Даже приятно. Больно хорошо она меня кормила. Что касается моей фамилии Боканча, то подруга Люды, Вероника из Чимишлии, сказала, что моя фамилия означает то ли обувщик, то ли сапожник, а, возможно, ботинок либо сапог. Люде такое происхождение моей фамилии, особенно самое последнее, не понравилось. Она продолжала называть меня "Джёвани", реже Боккаччо.
  Я не знал, кто такой Боккаччо. То ли боксер, либо футболист, или еще какой спортсмен, но я охотно стал откликаться на Боккаччо. Уж больно хорошо она меня кормила! С каждым месяцем все лучше и лучше. Скоро весь этаж, а за ним университет называли меня Боккаччо. На любых соревнованиях, когда я бежал, прыгал, или забрасывал в корзину мяч, весь стадион орал:
  - Боккаччо! Боккаччо!
  Посколько Люда была не против, мне такое обращение стало даже приятным.
  Однажды я провожал Люду в книжный магазин. Сам я вообще туда не ходил. Одна скука. Не то, что яма для прыжков или турник. Люда могла часами ходить по магазину, брала с полок книги, листала. Я терпел. Уж больно хорошо она меня кормила! Чтобы не отличаться от других, я тоже бродил по магазину, разглядывая обложки.
  И вдруг! Вижу ... Джованни Боккаччо. "Декамерон" !
  - Люда! - закричал я. - Иди сюда!
  Люда подошла и удивленно вполголоса спросила:
  - Ты чего орешь? Тут принято говорить тихо!
  - Смотри! - и показываю ей на Боккаччо с "Декамероном".
  - Ну и что?
  - Как что? Ты что, забыла, как меня все обзывают? Давай купим! Хоть узнаю, кто этот Боккаччо. Каким видом спорта он занимался?
  - Давай начнем с Чуковского либо Маршака ...
  Я заметил, что у нее в конце предложения чуть не вырвалось: "Джёвани". Но моя Люда с трудом сдержалась и продолжила:
  - Для этой книги у тебя еще молоко на губах не обсохло!
  Что она плетет? Неужели забыла, что молоко на губах у нас с ней обсыхало в один и тот же день. Это было первого мая, когда весь университет ушел в город на первомайскую демонстрацию. Все собирались на парад, дули шары, а мы в то утро даже не поздоровались. Словно незнакомые... Молча слонялись по этажу, я больше торчал на кухне. Но есть не хотелось, несмотря на то, что в животе появилось чувство голода. Совершенно незнакомое... Показалось, что меня стало слегка подташнивать. Не заболел ли? Во всем общежитии, сами не зная почему, остались только мы вдвоем!
  Пополудни в коридоре послышались голоса, возвращающихся с парада, демонстрантов. Глядя на то, что еще утром было ее простынью, Люда серьезно сказала:
  - Ну вот, с праздником! С внеочередным чрезвычайным красным днем календаря!
  Развесив за шкафом простынь с нашими биологическими уликами, Люда просто сказала:
  - Это на память. - чуть помолчав, добавила. - Девочки разъехались по домам. Будут только завтра к вечеру.
  Новую, выглаженную простынь мы застилали вдвоем.
  Потом, обогнув стадион, мы направились во, вкрапленную в глухую стену стадиона, мититейную. Весь город называл это заведение "У дяди Миши". Мы заказали кырнэцеи. Они казались больше и сочнее. Едва взглянув на нас, дядя Миша поставил перед каждым по бутылке "Боржоми" и открыл. Тщательно вымыв, поставил граненые стаканы. "Боржоми" мы уничтожили, едва дождавшись первых кырнэцеев. Потом заказали и мититеи. Затем дядя Миша принес еще по одной порции кырнэцеев и, подавая, открыл еще по бутылке "Боржоми":
  - Это вам за счет дядя Миши. Будьте счастливы! Заходите еще!
  Хитрый был дядя Миша! После того знаменательного первого мая мы часто обедали и ужинали у него!
  
   Уломал я таки в магазине Люду. Купили мы ту книгу. В общежитие мы возвращались, уже поужинав в "Плачинте". Под мышкой у меня была зажата довольно толстая, ставшая заветной, первая в моей жизни художественная книга "Декамерон" Джованни Боккаччо. Казалось, что-то роднило меня с этой, в черном переплете с золотыми буквами, книгой и с самим Боккаччо! Тем более, что я сам Иоанн Боканча!
  Начал я читать. Сначала была одна скука. Ничего не понимал. В голове все смешалось. Хотел бросить. Опять помогла Люда. Объясняла, что к чему. Скоро я расчитался или зачитался. Как правильно? Надо будет спросить Люду. Она уже спит, а я все читаю. Встали на место годы, потом люди. Так, повесть за повестью я форсировал "Декамерон", словно батальон реку. По ходу, сам того не замечая, в тетрадке делал пометки. Между прочим, впервые в жизни.
  Зачем я делал пометки? Читая, я понял, что наша жизнь не беднее пикантными приключениями, нежели у Боккаччо. А может и богаче. А в тетради я записывал в нескольких словах повести моих приятелей, рассказанные за стаканом вина с мамалыгой и брынзой, орехами, шашлыком, ухой и просто так, при встречах. Записал, чтобы потом не забыть. Это мужики придумали, что женщины любят болтать больше всего о мужчинах. Наш брат даст женщинам форы на половину волейбольного сета, хотя сам себе в этом не признается.
  Я люблю послушать анекдоты. Но тут же их забываю. А потом, по каким-то законам один из анекдотов всплывет в памяти, чаще всего не к месту и не ко времени. И опять забуду. А вот один мой покойный старинный, далекий от литературы, приятель, сам инженер, знал уйму анекдотов. Он ничего не записывал. Все у него хранилось в голове. Выдавал анекдоты по заказу. Он мог часами рассказывать анекдоты про Хрущева, потом про Брежнева и Горбачева. Затем наступала очередь любви, и, наконец, пойманных на месте преступления, мужьях, и, наоборот, попавших впросак, женах. В конце, как правило, звучали армейские анекдоты. Главное, он никогда не повторялся.
  Не то, чтобы я решил написать книгу. Мне такое не одолеть. Просто решил отдать все задумки моей Люде. А она сумеет их, как сама говорит в школе, систематизировать. Несмотря на свое директорство, она обожает послушать занимательные истории, хотя делает вид, что даже в компании она остается директором школы.
   Со мной она всегда остается собой. Да и я тоже. У меня в жизни никогда не было другой женщины. Зачем? И я горжусь тем, что всевышний подарил мне единственную, как в песне, ту одну на земле, половинку мою. Уверен, у Люды тоже никого не было, кроме меня. От добра добра не ищут. А как же остальной мир? Бог им судья! В назидание не грех рассказать, к чему приводит, интеллигентно говоря, стремление к полигамии, или, как сейчас модно говорить, к адюльтеру.
  
  Начинается книга, называемая
  Молдавский Декамерон, в коей содержатся повести,
  рассказанные только мужчинами
  за кувшином доброго
  молдавского вина
  
  
  
  Инструктор по вождению
  Алкидная эмаль
   Беда приходит не одна
  Белый шарф для партактива
  Победа
  Пропала зеленая Лада
  Дорогая удовольствия
   За колхозной скирдой
  На табачной плантации
  Костюм для номенклатуры
   Орехи у межи
  
  
  
  Инструктор по вождению
  
  Действие происходило за деревянным столиком под раскидистым орехом соседки. Одинокая Наталья Николаевна - изначально наша соседка и коллега по работе в школе. Начинала она свою педагогическую карьеру сразу после войны. Окончив в Горьком педагогический техникум, по направлению приехала в Молдавию.
  Наше село очень старое, многонациональное. Половина молдаван, украинцы, русские, поляки, цыгане ... Проработав четыре года в младших классах, стала преподавателем русского языка и литературы в старших классах. За четыре года молдавский язык выучила так, что на переменах и уроках поправляла речь старшеклассников. Заочно закончила педагогический институт. Потом много лет была директором школы. В семидесятом по направлению приехали в село мы с Людой. Полагали, что всего лишь на два-три года. А потом ...
  В школе тогда двое супругов из местных преподавали немецкий. Так, что о французском и других иностранных языках речь не шла. Мы хотели взять открепление, но не отпускали меня, как учителя физкультуры. Люде было предложено вести русский язык и литературу в молдавских классах. Неожиданно она согласилась. Потом вся нагрузка по русскому языку и литературе в школе легла на ее плечи. Затем Люду назначили завучем.
  Еще через год Наталья Николаевна, как говорят, подала в отставку. Устала. Стала часто болеть. Сама же в РОНО пробила вопрос преемника, вернее, преемницы. Ею стала моя Люда. Так случилось, что сельсовет выделил нам участок для постройки дома рядом с огородом Натальи Николаевны. Так мы стали еще и соседями. Пока мы строились, Наталья Николаевна в меру своих сил помогала. А дети изначально называли ее бабушкой.
  В тот день Наталье Николаевне привезли дрова. Будучи накануне в лесничестве, я выписал и оплатил. Завгаражом Нику Арнаут выделил, недавно полученный колхозом, бортовой ЗИЛ. Вручая путевку водителю Вите Ротарю, сказал:
  - Загрузите нормально. Я с Емилом говорил.
  Нику Арнаут, Витя Ротарь и лесник Емил Быткэ в прошлом были учениками Натальи Николаевны.
  Выехали мы ранним утром. Емил уже ждал нас. Погрузили быстро. Выехали из леса до восьми, чтобы не встретить кого-либо из лесничества или экологии. Вместо выписанных двух кубов в кузове было не меньше восьми. Каждый помнил свое детство и участие в нем Натальи Николаевны.
  Разгрузили быстрее, чем погрузили. Наталья Николаевна подозрительно окинула взглядом гору метровых бревен:
  - Ребята! Мне кажется, что тут больше. Разве я вас тому учила?
  - А мы выписали на трех. Вот их бумаги! - Емил вытащил из внутреннего кармана ворох накладных.
  - Хочется верить. Если бы я не помнила, Емил, вырванные и переклеенные страницы в твоем дневнике.
  Все весело рассмеялись.
  Затрещали две бензопилы. На звук моторов пришли еще два соседа, тоже ученики Натальи Николаевны, с третьей пилой. Сообща быстро перепилили привезенные дрова. Потом покололи и сложили под навесом. А Наталья Николаевна суетилась у плиты. Ей помогала Люда. Потом женщины пригласили нас обедать.
  Налили по стакану вина. Витя, потыкав вилкой салат и селедку, опустив голову, смотрел в землю. Подали тарелки с борщем. Наталья Николаевна подошла к Вите:
  - Витя! Ты что-то скучный! Поешь горячего борща!
  Наталья Николаевна не знала, что наступила на самую, что ни есть, больную Витину мозоль. В свои преклонные годы она, погруженная в Некрасова, Лермонтова и Есенина, жила в своем вымышленном литературном мире. Все остальное было для нее, если не далеким, то мало существенным. Тем более происшествия пикантного плана.
  Витя опустил голову еще ниже. Сидящие за столом весело переглянулись. Женщины ушли в дом. Нику с сочувственной улыбкой повторил:
  - Поешь горячего борща. Где ты сегодня еще поешь?
  Витя поднял голову. Обвел тоскливым взглядом присутствующих. Остановился на Нику:
  - Хоть ты помолчи!
   - Витя! Расскажи, как было! А то в селе черт-те что болтают. И тебе легче станет. А мы подумаем. Может, чем сможем помочь?
  Витя обреченно махнул рукой. Посидев так несколько минут, тихо заговорил:
  - В тот день я поехал в город. В центре встретил куму.
  - Витя! Ты куда едешь?
  - Еду в автомагазин, а потом сразу домой.
  - Меня возьмешь, кумэтре?
  - Садись! Как не взять кумэтру?
  В магазине Витя пробыл недолго. Вышел с небольшим свертком и, трепещущим в руке, тросиком. По дороге Витя молчал. Он вообще, от природы был молчаливым. Не то, что Троцкий. А в школе Витю почему-то звали Троцким, несмотря на но, что большую часть времени у доски он проводил молча. Наверное, назвали Витю так за крупную круглую, кучерявую голову.
  По дороге домой въехали в небольшое село Кварту.
  Древняя польская Кварта была названа, скорее всего, в честь жестяной кружки объемом около или чуть больше литра. Испокон веков спрос рождает предложение. Скоро стали делать кружки в половину и четверть литра. Но все равно их называли квартами. Производство таких кварт, по преданию, в древности наладил мастер-жестянщик поляк Шостаковский. Искусство и секреты выделывания кварт Шостаковские передавали по наследству в течение веков. Кварты ценились, пользовались спросом в окрестных селах. Кварта служила мерой всему: муке, крупе, соли, вину и самогону.
  В шестнадцатом и семнадцатом веках село дважды полностью вымирало от "черной смерти" - чумы. Опустевшие дома со временем занимали, бежавшие с других мест, переселенцы. Больше молдаване, отчасти украинцы.
  Одних Брагуц чума не брала. Как заговоренных, чума сторонилась их лачуги. Может быть потому, что в их лачуге из поколения в поколение, в выдолбленных липовых кадушках бродили сливы, жердели, виноград, груши и все остальное, что сладкое и бродит. Пили Брагуцы брагу и летом и зимой, в радости и в горе. Со дня основания села, будучи православными, из поколения в поколение Брагуцы справляли в церкви службу дьячками. Были и священники. Вновь прибывших, поселившиеся в чьих-либо домах, дьячки Брагуцы, во избежание в будущем осложнений, записывали в церковных книгах по фамилиям прошлых владельцев.
  Селившиеся в хате Шостаковских становились Шостаковскими. Вместе с фамилией им доставались инструменты, ворот с роликами, деревянные штампы, печь для нагрева, ковки, проката и отпуска жести. И продолжали они дело ушедших в небытие хозяев - штамповали и клепали кварты.
  
  Проехав часть Кварты, там, где у поворота направо нет домов, Витя, неожиданно для самого себя, вдруг повернул направо, потом снова налево в сторону леса.
  - Ты куда, Витя?
  - Обучу тебя водить машину. Ты сама меня просила об этом на поминках у старого Епуре. Забыла?
  Возвращались с учебы они часа через полтора. Выехав за Кварту, кума вдруг вспомнила:
  - Витя! А практике вождения ты меня так и не научил. Давай я поведу машину!
  Довольный успехами как своей ученицы, так и своими, благодарный Витя охотно уступил ей место за рулем:
  - Только сильно не газуй! Не спеши!
  В километре за Квартой недавно построенная асфальтированная дорога шла по высокой, метров 10 - 12 насыпи с подъемом и коварным поворотом направо. Далее следовал длинный пологий подъем. За насыпью у леса паслось стадо коров. Среди множества буренок кума узрела свою Марцолю. Внимательно вглядывалась в стадо:
  - А где же Жояна, телочка?
  - Тормози! Поворот!
  Но было поздно. "Москвич" уже пересек проезжую часть и обочину. Левое переднее колесо на мгновение повисло в воздухе, а потом ... Не потом, а тут же! Машина свалилась влево, колесо ударилось о склон насыпи, и ... "Москвич", беспорядочно переворачиваясь, покатился вниз, на широкую долину, в конце которой виднелся длинный пруд.
  Несмотря на то, что инструктор и стажерка не были пристегнуты ремнями безопасности, оба отделались многочисленными ушибами и легкими порезами и царапинами, причиненными, вдребезги разбитыми и разлетевшимися, осколками стекол. Только левая скула кумы, вероятно от удара о рулевое колесо, вздулась фиолетовым бугром.
  Машина лежала днищем вверх. Пока Витя пытался выдавить заклинившую дверь, кума, через, откинувшуюся во время пируэтов машины, спинку водительского сиденья ящерицей проскользнула на заднее сиденье. Через открытую заднюю дверцу выскочила на свободу. Не обращая внимания на Витю, пытавшегося спиной открыть дверь, кума изо всех сил бросилась бежать мимо стада к лесу.
  В этот момент Витя выдавил дверцу и выбрался наружу. Оглянувшись, кума на ходу крикнула:
  - Витя! Только Лиде ничего не говори! Скажи, что сам!
  Как же? Ничего не говори! В пятидесяти метрах от машины, пасшая в колии (в очереди) стадо коров, стояла и лузгала семечки недалекая Витина соседка.
  Остаток дня Витя провел в, так внезапно свалившихся на голову, мало приятных хлопотах. Знакомый, из соседнего села, водитель помог. С помощью троса поставили машину на колеса. На жесткой сцепке "Москвич" был увезен в Бельцы, на станцию по ремонту и техобслуживанию легковых автомобилей.
  Домой Витя вернулся, когда стемнело. Жена с дочками как раз усаживались ужинать. Сел на свое обычное место и Витя. Положив в тарелки девочкам и себе, Витина жена уселась на табурет и стала ужинать.
  - А папе? - спросила, обожавшая отца, пятилетняя Стелуца.
  Витя низко опустил голову.
  - А ты горячего борща у меня уже не увидишь. Пусть тебе варят другие! - заявила Вите жена.
  Должен просветить читателя. В Украине недобросовестного либо проштрафившегося супруга жена до конца дней обещает не кормить варениками. В Молдове высшей мерой наказания провинившегося супруга является лишение его возможности получить к обеду тарелку горячего борща.
  Старшая дочка потупилась. Она уже кое-что понимала. Стелуца расплакалась.
  - Как же папа ляжет спать голодным?
  - Он может вообще не ложиться дома! Может найти себе другую кровать!
  - Мама! - не выдержала старшая, Луминица.
  - Что, мама? - вмешалась, входящая на кухню, Витина мама.
  Она была целиком на стороне невестки. Повернулась к образам, перекрестилась:
   - Господи! Как же так? Такой грех! Двоюродные же сестры! Носит таких земля!
   Спать Витя улегся на топчане во времянке. Рано утром встал, крадучись, отрезал кусок хлеба, сунул в карман кусок пожелтевшего соленого сала и, не поднимая глаз, ушел на работу.
  Где и как спала кума, она же двоюродная сестра Лиды, неясно. Но утром на работу в магазин она шла с густо припудренной не только левой, но и правой вздувшейся синей скулой. Муж кумэтры был левшой.
  
  - Витя! Неужели ты не мог поговорить с соседкой, которая пасла коров? Заплатил бы..., чтоб молчала. Если что, мы помогли бы!
  - Емил! Самый толстый дуб в твоем лесу легче уговорить! Если бы я тогда подарил ей "Волгу", все равно через два дня о том, что произошло, знало бы все село!
  
  Прошло около месяца. Переночевав очередную ночь на топчане, Витя ранним утром уехал. После обеда во двор практически бесшумно вкатил оранжевый "Москвич". Сияющий новой лаковой краской, автомобиль выглядел нарядно. Новые блестящие бампера, шикарные молдинги, на правом крыле, припасенная еще в армии и, ждавшая своего часа много лет, высокая катушечная танковая антенна. Сияли желтизной противотуманные фары.
  Сидевший за рулем, покидать автомобиль не спешил. Наконец открылась дверца. Из машины медленно вышел Витя. Похудевший за прошедший месяц, свежевыбритый, он, все так же, не поднимая глаз, обошел машину. Осмотрел колеса. На крыльцо вихрем выскочила младшая - Стелуца. Обежав машину, взлетела на крыльцо и, открыв дверь веранды, радостно прокричала:
  - Мамика, мамика! Вари скорее борщ! Татику приехал на нашей машине! Она стала еще красивее, чем была!
  
  С той поры в селе вместо Троцкого, которого уже стали забывать, Витю стали называть "Инструктором".
  
  
  
  Алкидная эмаль
  
  В тот год мы большой компанией выехали на маевку. Как правило, это случалось второго мая. Ясный солнечный день, свежая, словно только что умытая, изумрудная зелень леса. Холодные закуски, шашлыки, уха. Люда приготовила в русской печке большой глиняный горшок с голубцами. Она умеет. Их и уничтожили в первую очередь.
  Приехавшие личным транспортом, расположили машины по краю поляны полукругом, открытым на юг. Открыли багажники и все дверцы. После влажной зимы изнутри еще потели стекла. Подальше от машин устроили костер с треногой и мангал.
  Маевка, по общему мнению, удалась. Уже были съедены шашлыки, рыба. Допивали уху. Магнитофонная музыка сменялась мелодиями, виртуозно извлекаемыми из аккордеона нашим соседом.
  Потом пошли анекдоты. Маевщиков разморило. Некоторые искали комфорт в тени распускающихся дубов. Иные, особенно женщины, старались вобрать в себя живительное весеннее тепло, растянувшись на одеялах под солнцем..
  Люда, приехавшая на маевку в джинсах, подошла к нашей машине и растянулась на, нагретом солнцем, капоте:
  - Какое блаженство!
  - Смотри, не прогни капот! - предупредил сосед.
  - Ничего не случится! - успокоил соседа я, - Эта "Лада" первого выпуска. Бывало дети, а сейчас и внуки в догонялки играли, в азарте прыгали на капот, и ничего, пружинит!
  - Машину давно красили? - спросил преподаватель технического училища, подрабатывающий ремонтом, рихтовкой и покраской автомобилей. - Смотрю, углы капота и багажника вытерты до грунтовки.
  - Я вообще еще не красил. Это ее заводская краска. Югославская эмаль.
  - Тогда не страшно. У меня был случай с краской, едва не разваливший две семьи.
  - Расскажи!
  - Это было лет двадцать назад. Ремонтировал я одну "Ладу". Крупных поломок не было. Машина попала под град. Вся крыша, капот и крышка багажника были в мелких вмятинах. В таких случаях мелкие выбоины шпаклюют, грунтуют и красят. Но через несколько лет шпаклевка начинает шелушиться. Несмотря на незначительность повреждений, ремонт занял уйму времени и труда. Вакуум, выдавливание, резина. Потом шпаклевка, грунтовка.
  Пришло время покраски. Привез мой клиент, недавно появившуюся, алкидную автоэмаль. Опыта работы с алкидной эмалью у нашего брата автослесаря и маляра тогда было мало. Каждая партия отличалась вязкостью, временем высыхания, реакцией на растворитель. Цвет был бежевый, богатый, глубокий. Ошибиться было нельзя. Дорогая была эмаль!
  Сначала была грунтовка. Потом началось главное: покраска. Выдули из гаража пыль, опробовали, несмотря на летнее время, нагреватели. Протертую машину закатили в помещение. Нанес на всю машину два слоя. Даже самому понравилось. Вечером снова читал инструкции, звонил приятелям. Посоветовали: крышу, капот и крышку багажника покрасить еще одним слоем. Потом снова сушка. Получилось великолепно.
  Уже зная повадки и капризы алкидной эмали, я инструктировал клиента, что можно делать, что нельзя. Особенно в части мытья, пока полностью не высохнет.
  Довольный, клиент расплатился и уехал. Недели через две звонит:
  - Толя! В воскресенье в лесу шашлык. Будет большая компания. Мы с женой будем рады видеть тебя. Заодно, хочу, чтобы люди увидели твою работу. Это будет твоей рекламой.
  В воскресенье мы с женой приехали с небольшим опозданием. Почти все были на месте. Свежеокрашенная "Лада" стояла в стороне, словно на выставке. Проходя мимо, показалась, что капот отражает свет не как обычно. Осознать не успел, да и необходимости не видел. Совсем недавно сам красил.
  - Из-за отражения листвы деревьев. - подумалось мне.
  Пикник удался на славу. Жена моего клиента, обычно мало разговорчивая, в тот день обходила всех гостей, оживленно и мило разговаривала. Особенно обхаживала она молодую даму, прибывшую с соседями без мужа. Мужа как раз призвали на два месяца на переподготовку в Тарутино.
  А потом женщины по двое, а то и по трое, по известной извечной причине стали отлучаться на несколько минут. Закурив, скрывались в противоположном направлении мужчины. Так всегда бывает на пикниках. Жена моего клиента, усевшись на переднее сиденье, глядя в зеркало заднего вида, старательно красила губы. Затем, пригласив одинокую гостью, скрылась с ней в несколько другом направлении. Через несколько минут на поляну вернулась одна хозяйка. Проходя мимо бежевой "Лады", что-то бросила на заднее сиденье. На вопрос, где напарница, ответила:
  - Рая встретила компанию из "Сельхозтехники". Осталась с ними. Попросила прощения, что ушла почти по-английски. Сказала, что поедет домой с ними.
  Хозяин бежевой "Лады" заметно помрачнел, заерзал. Несколько раз кидал ревнивый взгляд в сторону, куда скрылась Рая. Пикник продолжался. Разлили уху. Потом, под общий гул одобрения и восхищения подали огромное блюдо с крупными раками под петрушкой и укропом. Перед каждым из гостей поставили бутылку пива.
  Наконец, довольные гости стали разъезжаться. Мы с женой задержались, помогая хозяевам прибрать поляну и уложить посуду в багажник. Наконец, сели в машину. В это время жена моего клиента открыла заднюю дверцу и вытащила сверток. Положила на капот "Лады". Повернулась к мужу:
  - Подойди!
  Мой клиент подошел. Я уже не спешил. Что-то заставило меня искоса наблюдать за происходящим у бежевой "Лады". А жена клиента в это время расстелила на капоте сине-серого цвета джинсовую юбку. Развернула тисненым логотипом кверху. Муж побледнел.
  - Рыбку видишь?
  Муж обреченно молчал. Жена отодвинула юбку в сторону, и, показывая на переднюю часть капота, снова спросила:
  - А тут рыбку видишь? След от кармана видишь?
  Муж, схватившись за стойку машины, качнулся. До меня дошло: на поверхности не отвердевшей полностью в глубине алкидной эмали осталось тиснение джинсовой юбки, логотипа и всего остального, включая швы. При каких обстоятельствах тисненое художество появилось на капоте, ежу понятно! Я понимал, что нам надо уезжать, но что-то заставило меня не включать зажигание.
  А жена, тем временем, вытащила из складок юбки большой кухонный нож с хищно изогнутым лезвием. Даже на расстоянии я видел, что нож красный. Кровь?! Жена моего клиента салфеткой, как фокусник, молниеносно вытерла от крови нож и бросила его в багажник. Мужа снова качнуло. Он еле держался на ногах:
  - Мила! Ты что? Неужели? Как ты могла?
  - Неужели? Выходит могла! А ты мог? Садись рядом! Машину поведу я! А ты по дороге мне все расскажешь! Как есть! И врать мне не смей! Рая мне все рассказала перед ...
  Мой клиент послушно, словно загипнотизированный, медленно опустился на пассажирское сиденье. Машина резко тронулась и запетляла по лесной дороге. Выждав некоторое время, тронулись в путь и мы. Моя жена сидела ни жива, ни мертва ...
   - Что произошло? Куда делась Рая? Отчего нож в крови?
  А мне многое, если не все, стало понятным. Я вспомнил, как старательно хозяйка перед тем, как идти в чащу леса, красила помадой губы.
  - Ничего страшного! Скоро узнаем.
  Я вел машину и еле сдерживал смех. Вот чертовка! Как она его ловко раскрутила? Ей, как следователю, цены не было бы. Но, действительно, где Рая? Юбка-то у Милы!
   На второй день мой клиент был у меня чуть свет. Я вышел из дому. Он стоял у машины и чесал затылок:
  - Слушай! Ты все видел. Можно что-либо сделать? Чтоб без следов...
  - Без проблем! Краска с тобой?
  - Хватит с лихвой! Только сделай! Не подведи! Век не забуду!
  Проблем действительно не было. Поставил в гараже четыре метровых чурбана. Включил электрообогрев снизу. Загорелись мощные лампы. Загудел вентилятор. Капот снять, как два па... извините, четыре гайки крепления к петлям открутить. Потом упор.
  После полного высыхания, когда эмаль стала терять блеск, стали вдвоем шлифовать. Потом снова грунтовка, Затем еще два слоя алкидной эмали по всему капоту и сушка. Сушили долго. Мой клиент, было видно, домой не спешил.
   - Как все произошло? Откуда кровь? Где Рая? Что твоя жена с ней сделала?
  Мой клиент не спеша повествовал:
  - Жена подозревала. Но виду не подавала. А когда я приехал с тисненым капотом, ей все стало ясно. А я и не заметил тиснение. Сама предложила пригласить Раю в лес. Я совсем успокоился. В лесу спрятала нож за пояс брюк. Подкрасила губы и пригласила Раю отойти по женским делам в сторону. А там, ничего не объясняя, вынула нож и, кое-что пообещав, заставила Раю снять юбку. Та послушно выполнила требование. Потом жена послала ее куда подальше. Бегом. С губ перенесла помаду на нож. Это несложно. Остальное ты все видел.
  В этой истории осталось непонятным одно: как Рая летом без юбки добралась домой. Одиннадцать километров все-таки ...
  
  
  
  Беда приходит не одна
  
  Поехали мы с колхозным механиком в райцентр. Я пробивал уже два месяца в райисполкоме и спортивном обществе "Колхозникул" вопрос насчет стадиона. Есть у нас в селе место. Давным давно высохший пруд. Там площади на два футбольных поля. Я все распланировал. Футбольное поле, и вдоль него по широкому склону место для трибун. Баскетбольная и волейбольная площадки, яма для прыжков, место для турников, брусьев, бревна. По договоренности с председателем колхоза, стоящий на хозяйстве деревянный финский дом решили разобрать, перевезти и собрать для раздевалки. Затраты минимальные. Только с южной стороны вдоль стадиона надо прорыть канаву для стока воды, чтоб в дождь стадион не заливало. В узле связи обещали помочь с каналокопателем.
  Но заартачился председатель сельсовета. Дом сыну построил рядом с высохшим озером, как раз через дорогу. А на месте высохшего водоема предусмотрел место для огорода своему сыночку. К нашей тяжбе подключился отдел физкультуры райисполкома, спортивное общество, районная архитектура, прокурор. Все решилось в нашу пользу. Сейчас ехали только за официальным разрешением райисполкома и заключением архитектуры.
  Накануне вечером моя Люда сказала:
  - Поедешь и в РОНО. Звонил заведующий. На следующий год количество классов сокращается, с каждым годом детей все меньше. Часы по физкультуре сокращаются. Предлагает тебе взять на себя уроки трудового обучения. Ты сам знаешь: за последние два года сменились три наставника по труду. Один вор, а те алкоголики. Был полный комплект столярных и слесарных инструментов. Осталось два рубанка, несколько молотков и верстак. Заведующий обещал помочь. Часть через хозгруппу, часть через сельхозснаб. Там же обещали выделить токарный станок. Настоящий. Колхоз обещал все оплатить. Да и тебе будет интересно.
  Люда права. Мне самому интересно. Уже несколько лет, как я восстановил, выброшенный в быткомбинате на металлолом, токарный станок по дереву. Увлекся по-настоящему. А два семиклассника на том станке чудеса творят. Так, что токарный станок по металлу в школе будет кстати.
  В райисполкоме и архитектуре вопрос решился, что называется, с ходу. Да еще и председатель райисполкома поговорил по телефону с мэром нашего села. Дал конкретные сроки. В случае невыполнения ...
  Поехали мы на базу. А товаровед, он же зав складом, на работу еще не пришел. Директор нервничал. Из колхозов приехали люди, на носу уборка. Наконец, в широкой калитке проходной показался товаровед Боря. Едва кивнув собравшимся, зашел в кабинет директора. Скоро из раскрытого настежь окна директорского кабинета понеслось:
  - Боря! Сколько можно терпеть? Две недели назад тебе в том же месте порезали четыре новых автопокрышки. Пришел, как побитый пес. И все из-за твоих девок! Со скатами я тебе помог?
  - Помогли, Александр Яковлевич.
  - Машину и человека, чтоб быстрее поменять, я тебе дал?
  - Дали, Александр Яковлевич.
  - Двух недель не прошло, так ты к своим девкам опять в село?
  Все ожидающие сгрудились у открытого окна директорского кабинета. Интересно!
  - Тебе скаты порезали там же, где прошлый раз?
  - Нет! Я машину оставил метров за двести на соседней улице, в тупике. Все равно нашли.
  - Ответь мне, пожалуйста, на такой вопрос! Твоя Наташа сейчас на усовершенствовании в Кишиневе?
  - Да. На два месяца... Курсы усовершенствования учителей...
  - Насколько я знаю, оба комплекта ключей от машины перед отъездом Наташа спрятала?
  - Александр Яковлевич! Вместо ключа зажигания я поставил, спрятанный под торпеду, тумблер. А под включатель стартера приспособил кнопку. Ключи - так, для проформы.
  - Какой же ты негодяй, Боря! Тебя выгнать давно пора, а я терплю! Подведут тебя твои девки под монастырь! Ей богу!
  На некоторое время в кабинете установилось молчание. Потом снова раздался голос директора:
  - Иди, отпусти людей! Тебя еще спасает то, что ты успеваешь по работе. А то бы метелкой под зад!... Вот тебе бумаги для школы. Выпишешь все в первую очередь, включая станок. Заберут самовывозом. После обеда, так и быть, выпишу я тебе еще четыре ската! В последний раз! А сейчас иди, чтоб глаза мои тебя больше не видели. За машиной поедешь после обеда, как вернется грузовой УАЗ.
  - Александр Яковлевич!
  - Я сказал! За машиной после обеда! Мне что, за твоим "Москвичом" "Техпомощь" по следам пускать?
  Боря вышел на крыльцо. Нервничавшие клиенты прониклись к Боре сочувствием. С кем не бывает? Посыпались участливые, смешливые, а то и с издевкой веселые вопросы. Боря сел на бетонное крыльцо конторы, обхватил голову руками:
  - Минимум двести метров, не доезжая, оставил машину. Как они нашли? Главное, разрезы такие, что не заклеишь.
  В это время к конторе подъехал больничный УАЗик с красным крестом. Открылась пассажирская дверь. На землю степенно спустился коренастый крепыш - медицинский работник, которого знал весь район. Особенно хорошо он был знаком любителям клубнички и дамам с низкой социальной ответственностью. В районе его побаивались и за глаза называли "Медицинским гестапо". Одни говорили, что он фельдшер, другие называли врачом. Поговаривали, что недавно ему дали звание профессора.
  "Профессор" подошел, поздоровался и вполголоса обратился к Боре:
  - Отойдем!
  - Боря! Фрате - фрате, да брынза ку бань. (Брат братом, но брынза за деньги). Тебе сегодня надо приехать к нам в кабинет. Не задерживайся. Там сейчас сидит одна дама с четырьмя крестами на сифилис и со вчерашнего дня пишет объяснительную. За полтора месяца она дала больше сорока контактов. И помнит всех, зараза. Где, когда и с кем. Назвала и тебя! Якобы месяц назад. Так, что надо будет сдать анализ крови и твоей жене.
  - Жены сейчас нет. Она в Кишиневе, на усовершенствовании. - Боря снова обхватил голову.
  - Ничего, как приедет, так пусть сразу и зайдет. А ты сегодня!
  Бледный Боря, чтобы не упасть, ухватился за чистилку у крыльца конторы. В это время открылось окно бухгалтерии:
  - Боря! Только что звонила твоя Наташа! Их отпустили с курсов на три дня. Приехала, а дом закрытый. Ключей на месте нет. Звонила от твоей мамы. Ворота открыты, двери гаража настежь! Машину угнали, гараж обокрали. Голые стены. Чердак пустой! Даже трехфазный электросчетчик сняли.
  Боря опустился на скамеечку под окнами бухгалтерии. Мужики обступили его.
  - Что украли?
  - Ребята! В спешке, уезжая на свидание, забыл закрыть гараж и ворота. В гараже была куча инструментов. Самых дефицитных. Плюс компрессор, точило, запчастей на две машины. Два бидона со спиртом и три ящика коньяка "Белый аист". Это, скорее всего те, что скаты порезали.
  Помолчав, тяжело поднялся:
  - Ребята! Не обижайтесь! Сегодня кина не будет. Скорее всего, на той неделе. Извините!
  Ответственный медработник стоял у машины с раскрытым ртом и смотрел вслед, уныло, еле тянущему за собой ноги, Боре.
  
  Колхозный механик сказал мне:
  - Поехали домой, Иван Георгиевич! Это для нас кина не будет. А для Бори кино еще не начиналось.
  
  
  
  Белый шарф для партактива
  
  Едва пообедав, Василий Фомич, директор совхоза, попросил жену:
  - Валя! Достань черный кримпленовый костюм, однотонную рубашку и подходящий галстук! Сегодня, позвонили, в актовом зале райисполкома внеочередной партхозактив. Будут с Кишинева из правительства. После актива немного задержусь. Шестой вопрос.
  - Если будет шестой вопрос, возьми лучше Федю-водителя. Так будет спокойнее. И мне тоже.
  - Ладно!
  Василий Фомич одел кремовую рубашку, галстук, модную в те годы, кримпленовую тройку. Перед тем, как одеть пальто, жена накинула ему на шею белоснежный шарф. Осенью сама привезла мужу тот шарф из Венгрии.
  Василий Фомич вышел. Послышался рокот заведенного мотора. "Нива" тронулась и покатила в сторону улицы, на которой жил директорский водитель. Валентина Николаевна пошла на кухню. До вечера возилась по дому, потом уложила детей и расположилась в ожидании мужа в широком кресле. Включила телевизор. Под звуки музыки задремала.
  Разбудил ее сигнал "Нивы". Приезжая домой, Василий Фомич уже много лет, еще будучи бригадиром, приобрел привычку сигналить жене метров за сто до дома, сразу после поворота с центральной улицы села. Валентина Николаевна вскочила. Походя, кинула взгляд на часы в прихожей. Начало второго.
  - Не так уж и поздно ...
  Уже потому, как муж заезжает в проезд, открывает ворота и заводит во двор машину, Валентина Николаевна безошибочно определяла его состояние с точностью до ста граммов. По ее мнению сегодня вечером у Василия Фомича была средняя степень изменения его состояния, случающегося после партактивов, профсоюзных конференций и других торжеств.
  Валентина Николаевна открыла входные двери. Василий Фомич, войдя, почти мгновенно повалился в кресло в углу обширной прихожей.
  - Чем закончился ваш партактив? - участливо спросила мужа Валентина Николаевна.
  - Не спрашивай. Полдня мозги компостировали. Дали конкретные разнарядки по каждому хозяйству. Даже не представляю, как буду выкручиваться.
  Кроме привычного запаха дезодоранта, сигарет и коньяка Валентина Николаевна уловила еле ощутимый посторонний запах. Она подошла поближе.
  - Раздевайся, милый! Видно, как ты сегодня устал. Завтра расскажешь подробнее.
  Василий Фомич встал. Подошел к вешалке. Его слегка пошатывало. Пожалуй, даже меньше, чем обычно в таких случаях. Валентина Николаевна включила верхний свет.
  - С кем ты рядом сидел на шестом вопросе? - спросила она мужа.
  - Ой! Не спрашивай! Опять ко мне подсел Пынзеску. Просит одолжить двадцать восемь тонн ячменя, чтобы по сводкам вышел на уровень в среднем по району. А он, кроме "Ляны", ничего не курит.
  - Мне кажется, - спокойно сказала Валентина Николаевна, что уходя с шестого вопроса, вы с ним обменялись шарфами. Потому, от тебя так и несет. Посмотри в зеркало! Это, кажется, не твой шарф.
  Василий Фомич нетвердыми шагами подошел к зеркалу. Валентина Николаевна включила, висевшее над зеркалом, двойное бра. Директор всмотрелся в зеркало. Он перестал качаться, глаза его, кажется, начали трезветь. Под пальто его шею облегал кружевной, телесного цвета, бюстгальтер.
  
  
  
  Победа
  
  Рассказ старого рыболова
  
  Это был конец лета, начало осени восемьдесят девятого года. После окончания политеха я работал тогда в конструкторском бюро Бельцкого завода имени Ленина. Мы с товарищем уже несколько лет собирались порыбачить на озере Корпач, что за Единцами в двух километрах от Прута и, естественно, государственной границы. Решили мы ехать в пятницу сразу после обеда. До вечера следовало обустроить наше стойбище с тем, чтобы остаться до полудня воскресенья.
  От Бельц до Корпача около ста километров через Единцы. Доехали в целом без приключений, если не считать, что немного поплутали в Брынзенах, доехав до самого карьера. Но нет худа без добра. Встретившийся по дороге, парень рассказал, как проехать, и где лучше рыбачить. Место безлюдное, попадаются карпы весом до десяти килограмм. Как стемнеет, к берегу на свет костра или фар устремляются раки.
  Проехав Ханкауцы, мы повернули направо. Через полтора-два километра открылось озеро. В этом месте водоем был шириной более трехсот метров. А длина самого озера до плотины, по рассказам, часто рыбачивших там бельчан, тянулась около шести километров. Проехав перелесок, петляя по едва заметной дороге, мы спустились к самому берегу. Потом вправо, метров пятьдесят.
  Парень нас не обманул. Место действительно выглядело удачным. Берег в том месте был в виде ровной площадки, уместившей на себе автомобиль и место для палатки. Широкий участок берега был без поросли, вода чистая, берег был относительно пологим, что давало преимущества при выводе к берегу крупной рыбы. Кроме нас, в тот день на этом участке не было ни души. Разбили армейскую палатку с надувным дном-матрацем, приватизированную приятелем из воинской части, где он служил прапорщиком. Забросили донки с макухом.
  Несмотря на то, что мы постоянно возили в незнакомые места с собой дрова, которыми нас щедро снабжал лесник, тоже бывший прапорщик, мы пошли по перелеску, ломая и собирая сухой хворост. Молодой перелесок был высажен на, спускающихся к озеру, высоких террасах. Скорее всего, сказал мой напарник, для профилактики оползней.
  Скоро начало клевать. Крупной рыбы не было. Окуни, караси, пескари. Потом попался килограмма на полтора карп.
  - Живем! Ухой обеспечены!
  Мы почистили рыбу. Забили в грунт треногу, развели костер. Подвесили котел. Уже темнело. Помня наставления парня у карьера, я развернул машину так, чтобы фары светили на отмель. Завел двигатель. Достали из рюкзаков привезенный провиант. Открыли бутылку коньяка. Выпили за удачную рыбалку, поели, оставив место для ухи. В это время закипела вода. Мы всегда варим уху, опуская в котел все сразу. Только на дно сначала насыпаем мелко порезанные овощи: лук, картошку, морковь, петрушку. Лишь потом, сверху, чтобы не пригорала, опускаем рыбу. Укроп мы всегда добавляем в конце, вместе с лавровым листом.
  В это время на отмели показались раки. Некоторые были довольно крупными. Они медленно двигались на свет, некоторые застывали, сверкая огоньками глаз, на границе воды и, покрывающего отмель, мелкого щебня. Раков мы подбирали с берега сачком. Потом опять раздался звонок колокольчика. Снова вытащили карпа. Быстро почистили и опустили в котел. Шумовкой, которая всегда с нами, сняли первую пену. Когда уха забурлила, сдвинули тлеющие угли в сторону. Уха должна доходить до готовности на медленном огне долго, до полного разваривания картошки.
  Наконец, мы сняли с крючка треноги котел. Той же шумовкой выбрали рыбу, выложив на самодельный нержавеющий поднос. У нас на заводе такие подносы ребята подпольно штампуют комплектами. Мал, мала, меньше... Как матрешки. Несколько подносов, сложенных один в другой, удобны в поездках, места мало занимают, и мыть легко.
  Подвесили второй котел для раков. Снова сели пировать. Выпили - ну самое чуть-чуть. Мы оба не любители горячительного зелья, несмотря на то, что завтра никуда не надо ехать. Скоро закипела вода для раков. За дело взялся мой напарник. По ракам он мастак. Соли всегда ставит в меру. А потом по очереди укроп, петрушка и любисток. У нас в Молдавии он называется леуштяном. К ракам достали сухое белое вино. Мой напарник, с которым мы рыбачим уже больше пятнадцати лет, считает пиво к ракам признаком дурного вкуса.
  Наконец, кажется, насытились. Вымыв посуду, сгребли в кучу поближе к пологу палатки тлеющие угли. Положили на них, концами к центру, несколько толстых поленьев. Так костер дольше тлеет, и комаров отпугивает. Проверили донки. Несмотря на полное безветрие, рыба не клевала. Ночь была необычайно тихой. Полное безлуние. Дежурили по очереди до двух часов ночи. Потом расположились на ночлег. Улеглись и тут же уснули.
  Казалось, спали мы всего одно мгновение. Нас разбудил неясный нарастающий, ни на что не похожий шум. Казалось, подрагивала земля. Землетрясение? Шум с треском ломаемых, словно спички, молодых деревьев, чередующийся с ударами, заставляющими вздрагивать землю, нарастал. Шум, по нашим ощущениям, двигался прямо на нас.
  Не успев включить фонарики, мы выскочили наружу. В полной темноте, совсем рядом с нашей палаткой, как потом оказалось, в двух метрах, промчалось что-то огромное и темное, похожее на гигантского жука. Инопланетяне? Подпрыгнув на пороге террасы последний раз, чудовище промчалось к озеру и, не снижая скорости, плюхнулось в воду. На тлеющих углях зашипели, долетевшие до нас, брызги воды.
  Наконец мы догадались включить фонари. В метрах четырех-пяти от берега, еще тихо двигаясь вперед, быстро погружался в воду автомобиль. Мы успели заметить, что стекла на дверцах были опущены. Кажется, это была "Победа". Уже почти забытый, даже среди старых автолюбителей, раритет. Скоро машина колесами достигла дна и неподвижно застыла. Щель между поверхностью озера и верхним краем окон была не более пяти-шести сантиметров.
  Казалось, "Победа" была пустой. Изнутри ни звука. Потом в автомобиле что-то захлюпало, плеснуло, словно крупная рыба. В проеме окна задней дверцы показалась голова. Отфыркиваясь, через окно из машины выбралась девушка. На берег она не спешила. Набрав полную грудь воздуха, она нырнула и скрылась в проеме окна. Снова послышался плеск, звуки бурления воды, словно в автомобиле происходила борьба. Из-за бликов по волнующейся воде свет наших фонарей не позволял увидеть, что происходило внутри машины.
  Скоро в окне снова показалась девушка. За волосы она тянула здоровенного мужика. Почувствовав, что лицо находится в воздухе, мужчина фыркнул, как конь, закашлялся и вырвал воду. Потом снова закашлялся и снова вырвав, направился, почему-то, на глубину, к середине озера. Девушка догнала его и схватила за волосы. Повернув, потащила к берегу. В свете фонарей было странно видеть совсем небольшую, миниатюрную, как подросток, женщину, тянущую за собой, словно бугая, здоровенного мужика. Он послушно следовал за ней.
  Несмотря на свет фонарей, было впечатление, что они не сразу увидели эти фонари и нас. Стоя по колено в воде, кавалер остолбенел. Дама даже не засуетилась. Вытащив кавалера на берег, прислонила его к дереву, вручив ему в руки тонкий ствол. Только сейчас мы осознали, что странные пришельцы были, в самых, что ни есть, натуральных костюмах Адама и Евы.
  Надо было спасать честь дамы. Доставать одежду. Но дама оказалась достойнее кавалера. Без визга и оханься она молча бросилась в воду. Снова исчезла в открытом окне, виднеющемся узкой черной полоской на фоне бледнеющего на востоке неба. Воздуха в машине, по нашим представлениям, совсем чуть-чуть, под куполом крыши "Победы". Скоро наша дама, как Афродита из пены, появилась из затопленного окна с ворохом одежды, с которой стекала вода. Мы хотели помочь, так как кавалер еще оставался в ступоре. Он стоял, полусогнувшись, скрестив руки внизу живота. Словно прикрывал что-то стоящее. И крупно дрожал.
  А дама снова, словно подводник на учениях, нырнула в проем окна. Прошло около минуты. Мы стали раздеваться, чтобы спасать даму. Помощь не понадобилась. В машине снова что-то глухо булькнуло, послышался всплеск, и наша дама с оставшейся одеждой и дамской сумочкой в руках вынырнула и выскочила на берег. А кавалер стоял в той же позе.
  На востоке продолжала светлеть узкая полоска неба. Еще не видя как следует лица, мы прониклись к даме глубоким уважением. И коня на скаку остановит, и ... в утопшую "Победу" нырнет. Тщательно выкрутила то, что называется летом нижним бельем. Мы деликатно отвели лучи наших фонарей. Дама натянула на мокрое тело трусики и застегнула бюстгальтер. А мы уже ломали сухие, собранные вчера сучья, набрасывая их на чуть тлеющий костер.
  Наш тлеющий костер разгорался. Дама приблизилась к огню. Наконец, мы увидели ее лицо вблизи. Она не была красавицей, но казалась удивительно симпатичной. Особенно, после того, что буквально несколько минут назад произошло на наших глазах. Лицо ее было сосредоточенным, но в, мелькающих бликах костра, глазах ее плясали бесенята. Она повернулась к кавалеру:
  - Что стоишь, как вкопанный? Гайдук! Одевай трусы и поближе к костру!
  Голос ее, несмотря на хрупкость телосложения, был властным и, чувствовалось, не терпел возражений. На вид ей было никак не больше сорока. Короткий волос был растрепан в разные стороны. Если бы не женская принадлежность на груди, она могла сойти за подростка. Дама снова повернулась к своему кавалеру:
  - Гайдук! Нагни ветки! Зацепи одну за другую. У вас проволоки или веревки нет? - обратилась она к нам.
  И веревка и проволока нашлись. Скоро одежда сушилась вокруг костра. Наш гость, кажется, стал отходить. Движения его приобрели некоторую живость. Но он почти неотрывно смотрел в сторону выступающей из воды, крыши своей "Победы". Какая-то, застрявшая в голове, мысль не давала ему сосредоточиться на реальном.
  Костер разгорелся. Было видно, что кожа обоих наших гостей становится сухой. А мы с приятелем засуетились. Разложив у костра покрывало, отмотали кусок белой бумаги от рулона, который всегда сопровождал нас в поездках. Быстро накрыли стол. Остатки привезенной холодной закуски, вареную рыбу, раков. Налили стопку коньяка. Сначала протянули ее даме. Без колебаний взяв в руку стопку, она выпила коньяк залпом. По тому, как она пила, как закашлялась после выпитой стопки, было видно, что опыта в поглощении горячительного у нее маловато.
  Мужику, успевшему уже одеть трусы, приятель налил полный стакан. Несколькими крупными глотками наш гость вылил в себя коньяк. Потянулся за закуской. Руки его уже не дрожали. Наконец мы разглядели и нашего гостя. Высокого роста, плечистый, недюжинной физической силы. Массивная голова его была в черных крупных кудрях. Такие же черные, свисающие книзу, густые усы.
  Мы предложили нашим невольным гостям повторить по стопке коньяка. Женщина, тоном и жестами, не допускающими возражения, отказалась. Мужик снова выплеснул в себя стакан спиртного. Мне показалось, что, глядя, как он жадно вливает в себя коньяк, у женщины еле заметно презрительно искривились губы.
   Настало время деликатно расспросить наших гостей о том, как они свалились на нашу голову, едва не переехав вместе с содержимым, то есть с нами любимыми, палатку. Мужик ел, едва не давясь. Дама же, повернувшись другим боком к костру, начала повествование:
  - Приехала я из Ленинграда в Бричаны. Как меня занесло? Захотелось отвлечься от городской суеты и поработать на уборке яблок. Думаете приехала заработать, как нормальные люди? У меня месячная зарплата, как у других за год! По совету случайной женщины поехала в совхоз. Не сад, а море! Попала я в бригаду приезжих из Белоруссии, Подмосковья. Были с Донбасса и Поволжья. А в соседней бригаде были, чему я несказанно удивилась, и азербайджанцы.
  - Бригадиром у нас оказался Гицэ, вот этот самый гайдук. Я видела, он сразу положил на меня глаз.
  Гицэ сначала потупился, потом ухмыльнулся и обвел нас взглядом. Казалось его взгляд вопрошал:
  - Каков мой выбор?
  - Рассказывать все как было? - спросила дама у Гицэ. - Люди нам приют организовали, хоть и случайно.
  Гицэ согласно наклонил голову и пожал плечами, словно говоря:
  - Рассказывай! Куда от тебя денешься?
  - Ездил Гицэ по садам на УАЗике. Подвозил меня в Бричаны. В магазин, аптеку. Потом приехал на "Победе". Странно! Люди на "Ладах" катаются, а он с "Победой". Купил он ее у какой-то генеральши в Москве. Машина вообще простояла на колодках с тех пор, как купили. Генерала возили на "Волгах". Купив новые скаты, Гицэ и поехал своим ходом домой. Правильно я рассказываю, Гицэ?
  Гицэ с полным ртом утвердительно кивнул головой.
  - Сразу же завез машину в Черновцы. Изначально вынашивал преступные планы. Там какой-то умелец переделал в машине интерьер. Поменял, переделанные на свой лад сиденья так, что нажатием на единственный рычаг, все они расстилались в виде ровной кровати. Спинку заднего сиденья устроил так, что одновременно она опрокидывалась в багажник в виде двух комфортных подушек. Обхаживал Гицэ меня долго. Не для того приехала. Два года назад похоронила мужа. Онкология. Он у меня настоящий мужик был, хоть и ростом невелик. Осталось до отъезда два дня. И я решилась. Приехали сюда. Расположились там, наверху!
  Женщина показала рукой куда-то далеко вверх.
  - Поставили машину поперек ряда. Я ему говорила:
  - Поставь вдоль террасы. Так катиться некуда.
  - Тормоза надежные. - ответил мне этот гайдук. - И машина в скорости. А потом, сами догадываетесь, люди взрослые... Уснули мы поздно, как провалились. Головы в багажнике, ноги впереди. Видимо, во сне кто-то из нас ногой сдвинул рычаг скоростей. Ну а тормоз, сами понимаете...
  Женщина замолчала. Насмешливо посмотрев, как Гицэ налил себе третью и принялся за остатки раков, вдруг захохотала. Громко и долго. Гицэ вздрогнул. Переглянулись и мы. Не сдвинулось ли у нее что-то в голове после стресса? Потом, немного помолчав, женщина, уже весело, продолжала:
  - Прилететь из Ленинграда! Чтобы испытать такое?! Ночью, на краю земли, голой, не к ночи, слава богу, сказано, ногами вперед, в мчащемся и прыгающем с горы, без дороги и водителя, готовом в любое мгновение опрокинуться автомобиле! Под треск ломаемых деревьев, не зная, что с тобой будет через мгновение, плюхнуться и почти мгновенно погрузиться с машиной в воду! И тут же спасать и вытаскивать застрявшего тонущего кавалера-гайдука! Я тяну его к окну, а он вырывается и прет назад, в закрытый багажник. Когда пузыри стал пускать, вроде покорился. Об этом можно только мечтать! Острее ощущения я в жизни не испытывала! Мой покойный муж, царство ему небесное, был бы рад за меня, если видел все это с небес! У нас сейчас мужики все больше голубые, а тут ... мокрые!
  -Я очень переживала кончину мужа. Впала в какой-то бесконечный ступор. Дочка в Свердловске, у нее своя жизнь. А я день и ночь сгорала на работе. Ненормальная, два года ходила по психологам, разным шарлатанам и экстрасенсам. Подруги советовали:
  - Слетай куда нибудь подальше! Развейся!
  Помолчав, опять захохотала:
  - Развеялась! На славу! Теперь я знаю, что никакой врач мне не нужен! Клин клином вышибают!
  Вокруг рассвело. А Гицэ с тоской глядел на крышу своей "Победы".
  Наверху послышался треск мопедного мотора. Скоро на наше стойбище спустился парень лет семнадцати-восемнадцати. Гицэ встрепетнулся:
  - Олег! Это ты?
  - Я, Георгий Иванович? Что у вас произошло?
  - Слушай! Дуй обратно на бригаду к нам в совхоз. Для начала, никому ни слова! Пусть бригадир сам берет "Беларусь", трос, и сразу сюда! Скажи, я ему пять тонн яблок дам!
  - А колесный трактор с ковшом у вас есть? - это был голос нашей дамы.
  Все переглянулись. Что за женщина? Кто она? А дама продолжала:
  - Трактор с ковшом и двумя тросами. Один длинный, другой короткий. За длинный машину надо подтянуть к берегу, а потом с коротким поднять задние колеса над обрывом берега. Иначе оборвете мост.
  Все снова переглянулись. Все предусмотрела, как ...
  Дама повернулась к Гицэ:
  - Гайдук! Организуй из твоих надежных ребят машину в Кишинев. Сейчас! Прежде, чем лететь, мне нужно купить переодеться. Расходы на поездку в Кишинев и все остальное в счет копеек из моей зарплаты в вашем саду!
  Гицэ махнул рукой:
  - Пустое! Что мне с машиной дальше делать?
  - Машину не пробуй заводить! - мы все снова переглянулись. - Все равно движок надо весь перебрать. А машину со всеми внутренностями высушить. Раньше понедельника не получится. Сегодня только суббота ...
  - Где ее высушить? - обреченно спросил Гицэ. - у нас нигде такой камеры нет.
  - К понедельнику доставишь машину в Бельцы. Там завод имени Ленина. Знаешь? Обратишься к начальнику семнадцатого цеха. Забыла, как его зовут.
  - Константин Николаевич? - сказал я. - Он сейчас уже главный технолог. Я там работаю.
  - Прекрасно! - голос нашей ночной дамы звучал, как на планерке. - Отдашь ему эту визитку.
  Дама вытащила из сумочки и с трудом отклеила от стопки мокрую визитку.
  - Вы с ним знакомы? - Гицэ почему-то перешел на вы.
  - Нет! Но с завода у нас были на стажировке. Он поможет без разговоров. И еще! Не знаю, какие у вас мастера? На всякий случай. Мягкую обивку и сиденья сушить при температуре не более восьмидесяти градусов в приточно-вытяжной термокамере. Там же - машину в целом. Можно поднять до ста пяти. Выше не стоит. Пластмассы на "Победе" в пятидесятых были легкоплавкими. Да и на спицах рулевого колеса пластмасса при нагреве ужимается, трещины до самого металла.
  Мы смотрели на женщину, как на инопланетянина.
  Скоро подъехал трактор. Олег нырнул и зацепил длинный трос. Подтащили "Победу" к берегу. Задние колеса упирались в обрыв. Все снова переглянулись. Олегу снова пришлось лезть в воду и нырять. Короткий трос на ощупь закрепил за мост. Медленно, сантиметр за сантиметром задняя часть машины поднималась над водой. Наконец Гицэ скомандовал:
  - Самый малый назад!
  Скоро машина была на берегу. Изо всех отверстий журчала вода. В это время подъехал парень на "Жигулях". Дама устроилась на заднем сиденье:
  - Не поминайте лихом!
  "Жигули" укатили и скрылись за перевалом.
  - Ну и баба! - раздался голос. - Интересно, Гицэ, кто она?
  - Сам не знаю!
  Гицэ достал из кармана еще влажную визитку:
  
  Фамилия, имя, отчество.
  Ленинградский завод точного машиностроения.
   Первый заместитель главного инженера.
  Телефоны ...
  
  С тех пор, несмотря на требование Гицэ хранить подробности происшествия в тайне, в селе и районе его звали Гайдук. Гицэ не обижался.
  
  
  
  Пропала зеленая"Лада"
  
  Это было второе воскресенье августа, уже не помню, какого года. Вся страна праздновала День строителя. В нашем объединении праздник отмечали с особым размахом. Ко дню строителя объединение сдало в эксплуатацию комплекс по откорму свиней, животноводческие комплексы в трех колхозах, две школы, дом культуры, общежитие и три жилых дома. Вручали грамоты, премии, путевки в санатории и дома отдыха.
  Но всех в социалистическом соревновании обошла бригада под руководством Виктора Николаевича Мельничука, освоившая больше всех, выделенных на строительство, средств. А самому Виктору Николаевичу на торжественном собрании было вручено распоряжение райисполкома, в котором было написано, что прораб может ехать в столицу и, вне очереди, приобрести легковой автомобиль "Ладу".
   Настал день, когда Виктор Николаевич пригнал домой светло зеленого цвета новенькую "Ладу".
  - Зачем тебе зеленая машина? - вопрошали коллеги, прорабы других бригад. - По статистике машины такого цвета, наряду с серыми, чаще всего попадают в аварии.
  - Зато такая машина почти не заметна в лесу. - подмигнув, просветил безграмотных Виктор Николаевич.
  Такие дела в те времена так просто не делались. Чтобы машина ездила много тысяч километров без происшествий, ее надо было хорошо обмыть. Как каждую звездочку на погонах советского офицера. Члены бригады, внесшие вклад в строительство объектов и ощущающие и свою причастность к приобретению патроном "Лады", ждали магарыч.
   Но Виктор Николаевич без конца откладывал торжество в кругу своего коллектива. Ребята терпеливо ждали. Однако и ангельскому терпению приходит конец. А шеф, не откладывая, уже испытал и вовсю использовал маскирующий цвет своего автомобиля. Регулярно, усадив на заднем сиденье даму сердца, ездил в соседний лес.
  Как заставить раскошелиться шефа? Пригрозить обнародованием регулярных поездок в лес? Узнает супруга шефа. Тогда мало не покажется никому. Не могли себе позволить такой подлости ребята. Надо было сохранить хотя бы видимость благородства.
  Проследить, куда ездил Виктор Николаевич, не составляло труда. Тем более, что, уверенный в безотказности маскирующего цвета автомобиля, он постоянно ездил на одно и то же место. Операция готовилась тщательно. На объектах прораб, как правило, не вынимал ключей из замка зажигания. Снять оттиск ключа не представляло труда. Ключ изготовили быстро и качественно. Ждали подходящий случай.
  Такой момент не заставил себя долго ждать. Усадив в условленном месте даму, Виктор Николаевич, путая следы, поехал по объездной, через соседнее село. Времени в запасе у ребят было с лихвой. Усевшись впятером в салоне и, погрузив одного участника операции в багажник, вшестером подъехали к месту свидания с противоположной стороны. Автомобиль оставили на трассе. Пересекли узкую, но непроходимую для автотранспорта полосу ракитника. На позицию вышли вовремя.
  Вскоре, чтобы не привлекать внимания, с неработающим двигателем по пологому склону прикатила светло зеленая "Лада". Забрав из машины одеяло, наши любовники, пригнувшись, сквозь туннель проникли на небольшую прогалину, расположенную в центре густого терновника в пятидесяти-шестидесяти метрах от светло зеленой "Лады".
  Ребята времени не теряли. Вставили ключ в замок зажигания. Двигатель решили не заводить. Зачем, когда есть шесть молодых здоровых ребят. Ключ повернули на пол оборота. Разблокировали поворотное устройство руля. Самый худой сел за баранку. Остальные легко столкнули и покатили автомобиль к опушке леса, где не было никаких подъездных путей. Следов практически не оставили. Загнав автомобиль в узкое пространство между ракитником и терновником за опушкой, спокойно вышли на трассу и уехали. Свою машину остановили на видном месте у "Туриста". Было такое кафе, расположенное на трассе при въезде в райцентр. Там и решили устроить капкан для скупого шефа.
  Заказали пиво. Кто-то достал вяленого леща. Ждали долго. Шеф же, обыскав после свидания прилегающую часть леса и отправив спутницу на трассу, покинул лес пешком в мучительных раздумьях.
  - Кто угнал машину? Как вернуться домой? Что завтра сказать на работе? Обратиться в милицию? Это уже ЧП районного масштаба. Начнется расследование. Как очутилась в лесу машина? С кем был? Допрос свидетеля? Нет! И еще раз нет! О свидетеле основной вопрос ему задаст жена. О жене Виктор Николаевич даже думать не смел. Ее Виктор Николаевич боялся больше милиции...
  Виктор Николаевич поравнялся с "Туристом". "Копейку" своего крановщика узнал издалека. Зашел в кафе, поздоровался. А там шесть его работников. Ребята гостеприимно пригласили шефа за стол. Шеф сел, не зная с чего начать. Потом вызвал крановщика и электрика на улицу. Вкратце обрисовал ситуацию. Ребята сочувственно молчали, качали головами.
  - Ребята! Помогите! Машина где-то в лесу! Надо найти до вечера. До утра угонят, как у Петрики. И страховки не получишь. Не успел оформить. Но главное - жена! Помогите! Вас шесть человек, плюс я. Магарыч на всю катушку до упора плюс премиальные. Слово шефа!
  - Вы помните, где оставили машину?
  - Конечно! И главное, следов никаких. Звука двигателя не было слышно вообще! Как будто улетела по воздуху.
  - Что ж, придется в два рейса. Жигуль всех не уместит. Садитесь! Покажете место, а я за остальными приеду.
  "Копейка" укатила в направлении леса. Не прошло и десяти минут, как вернулась за остальными. Сообща стали искать автомобиль довольно плотной цепью. Обследовали каждый куст, заросли терновника, шиповника и кизила. Искали добросовестно и долго. Никаких следов.
  Солнце клонилось к закату. Виктор Николаевич мрачнел. Еле передвигал с непривычки натруженные ноги. А ребята молодые, им то что? Наконец кто-то предложил:
  - Давайте обойдем лес по кругу, петлей.
  Пошли опушкой леса в обратном направлении. Прошли еще около четырех километров. Виктор Николаевич совсем пал духом. Он даже не представлял, как явится домой. Тем более, на завтра обещал жене съездить вместе в Бельцы. Дошли до ракитника. Казалось, самое открытое место. И вдруг крик одного из поисковиков:
  - Е-есть!
  Виктор Николаевич не верил своим глазам. Недоверчиво подошел к машине. Осмотрел. Целая, без царапин. Покрышки целые. Подергал все двери. Машина закрыта на ключ. Открыл. Подергал рулевое колесо. Оно оказалось заблокированным, так, как оставил там, на полянке. Еще не веря, вставил ключ в замок зажигания. Двигатель завелся, что называется, с полуоборота. А ребята переглянулись:
  - "Куй железо, пока горячо!"
  - Магарыч! Виктор Николаевич!
  Прораб сунул руку во внутренний карман пиджака. Там были деньги, приготовленные для завтрашней поездки в Бельцы.
  - А! Черт с ним!
  Отдал все деньги крановщику:
  - Ребята! Поездка в Бельцы пока отменяется! Завтра суббота. С утра купить мясо! Замариновать. Ну и все остальное, на ваше усмотрение. Если не хватит, скажете!
  Суббота прошла весело. Мангал установили на том месте, откуда "угнали" "Ладу".
  В конце месяца вся поисковая группа вместе с зарплатой получила солидные премиальные.
  
  
  
  Дорогая удовольствия
  
  Вино было чудесным. Вкус, аромат, цвет... Все было прекрасным. Но мы, сидя под старым орехом, не спешили. Без вина мы были, что называется, на взводе. Особенно после последних двух рассказов. Бывает, рассказ или поучительный анекдот действуют не хуже стакана вина.
  - Да-а! - протянул наш бессменный бригадир огородной бригады. Он бригадирствовал уже около двадцати лет. За это время сменились шесть председателей колхоза, а Иван Михайлович был, как говорят, в седле.
  - Да-а! - повторил через минуту Иван Михайлович. - Хорошо, что ребята, хоть и хулиганы, а раскрутили начальника только на магарыч. Бывают случаи и похлеще.
  - Володя! - обратился он к своему крестнику, работавшем учителем в соседнем районе. - Расскажи о дорогом удовольствии. Ты в курсе.
  - В одном из сел недавно построили школу. Директором там еще в старом здании был заслуженный педагог, сам математик, великолепно знал физику, мог заменить любого учителя на уроках алгебры, геометрии и тригонометрии без подготовки. Сам молдаванин, знал в совершенстве русский язык и литературу. Из семьи депортированных, учился в школе где-то в Сибири. В Новосибирске закончил университет. Сам эрудит, того же требовал и от педагогов.
  Была у него одна слабость: молодые симпатичные женщины. На том и сгорел. Нет, конечно, не сам, но все же...
  Построил колхоз в глубине леса пионерский лагерь. Почистили озеро, сделали глубину его безопасной для детей, запустили малька. Поставили подстанцию. Некоторые дети проводили в лагере по две смены, не хотели возвращаться в село. Зачем? Прекрасная кухня, небольшой кинозал, телевизоры, библиотека, рыбалка. Приезжим гостям из столицы показывали лагерь, как образцовый.
  В тот год в начале июля пошли проливные дожди. До лагеря колхоз еще весной насыпал щебень, но в домиках стало сыро, некоторые дети простудились, стали кашлять. Решено было привезти, хранящиеся в школе, дополнительные одеяла. Ждали колхозный УАЗ.
  В тот день приехал в лагерь директор школы. Вроде бы с проверкой. Но по секрету все знали, что предметом его внимания была молодая учительница, назначенная директором начальником пионерского лагеря. Когда ему сказали о проблеме с одеялами, он решил вопрос с ходу:
  - Зачем ждать УАЗ? Да и пыльно в машине. Поедем на моей. Думаю, уместятся все одеяла.
  Директор сел за руль. Рядом устроилась начальница лагеря. Приехали они в село, вынесли и погрузили полную машину шерстяных одеял. Начальница сходила в магазин, договорилась о завозе в лагерь круп и макарон. Зашла домой. Мужа не застала. А муж в это время был в сельском баре. Шепнули ему дружки, что директор приехал с его женой, погрузили одеяла и скоро повезут в лагерь.
  Не теряя времени, муж взгромоздился на велосипед и полевой тропкой, а потом лесом поехал напрямик в сторону лагеря. Остановил он велосипед на развилке тропинок и дороги в лагерь. Проехать мимо было невозможно. Скоро послышался шум мотора. Муж оттянул велосипед за кусты и укрылся за толстым дубом.
  На развилке автомобиль директора свернул с дороги в лес и вскоре, скрывшись за высокими кустами, остановился. Выключив двигатель, директор взял с заднего сиденья одеяло и вместе с женой обманутого мужа, пошли дальше, в самую гущу леса.
  Муж подбежал к машине, тихо открыл багажник. Там было несколько тряпок, которыми директор вытирал стекла, фары, машину. Самую длинную тряпку опустил до конца в бензобак. Вытащив, растянул по траве. Вторую тряпку окунул и вытащил наполовину. Щелкнул зажигалкой подальше от машины, у начала длинной тряпки. Сел на велосипед и той же дорогой покатил в село.
  Наши, ничего не подозревающие педагоги-любовники в самый что ни есть неподходящий момент услышали, как громко и глухо ухнул бензобак. Нет, бензобак не взорвался. Из горловины вырвался столб огня, почти мгновенно охвативший всю машину вместе с одеялами.
  Говорят, легковая машина на бензине сгорает полностью в среднем за восемь-десять минут. К машине невозможно было приблизиться. Новый "Жигуль" сгорел, что называется, дотла. Расплавились все алюминиевые детали. К этому времени прибежали и сотрудники лагеря. Но на месте происшествия оставался один директор. Оберегая честь дамы, он своевременно отправил ее обратно в село.
  Стоявший рядом с директором завхоз лагеря вопросительно глянул на директора. Он был в курсе пикантных взаимоотношений директора с ... Взглянув на завхоза, директор пожал плечами.
  Позже, в кругу мужской компании, директор, комментируя потерю машины, начал по молдавски:
  - О плэчере... (удовольствие - в молдавском языке имя существительное женского рода).
  Осмотревшись, увидел, что половина мужиков была русскоязычной. Сам, прекрасно владеющий русским языком, закончил:
  - Дорогая удовольствия....
  
  
  
  
  За колхозной скирдой
  
   - Да. Дорогое удовольствие... Особенно с огнем ... Шутить нельзя! - покручивая на столе стакан с вином, сказал бригадир тракторной бригады.
   - В прошлом году мы убрали огромный массив пшеницы. Урожай был богатым. Зерно сразу же отвезли на хлебоприемный пункт, часть складировали, солому председатель распорядился скирдовать на месте, сразу за лесополосой. А потом по частям возить на ферму. Такой огромной скирды не помнили даже старожилы. Да и не могли помнить. Раньше скирдовали лошадьми, а сейчас - тракторные волокуши. Можно поднять скирду до высоты трехэтажного дома.
  
  - В первую же ночь скирда загорелась. Подойти и подъехать было невозможно. Пока приехали, как обычно, опоздавшие и почти без воды, пожарные расчеты из района, делать уже было нечего. Горящая скирда завалилась в сторону поля. Жар держался более двух суток. Приехавшая из милиции группа сотрудников, уехала ни с чем. Потом пошел ливень. Потушил.
  Когда подсохло, агроном подъехал ко мне на бригаду:
  - Поехали!
  Приехали мы к сгоревшей скирде. Агроном подвел меня к горе пепла с противоположной стороны. Было отчетливо видно, что пепел от сгоревшей соломы кто-то разгребал. От середины скирды в пепле тянулась глубокая, до самой поверхности земли борозда около полутора метров шириной. Мы пошли по следу. Уже на проселке следы исчезли. Словно испарились.
  - Что это могло быть?
  Пригласили криминалиста. Обследовав пепел, специалист пришел к выводу, что со скирдой сгорела легковая машина. Найдены осколки стекла, оплавленный алюминий и другие металлические детали. Следов останков, сгоревших в огне, людей не обнаружено. Заявления по поводу сгоревшей машины и гибели людей никто не подавал.
  Прошло два года. С главным инженером одного из последних в районе колхозов я ехал в сад. По дороге справа был, выгоревший вместе со скирдой два года назад, участок лесополосы.
  - Тут у нас сгорела огромная скирда соломы. А с ней какое-то транспортное средство, больше похожее на легковую машину.
  - Других неприятных последствий не было? - спросил главный инженер.
  - Нет! Вызывали милицию, был криминалист. Следов, указывающих на гибель людей не обнаружено.
  Несколько минут ехали молча. Потом главный инженер заговорил:
  - Сейчас об этом можно рассказать, но не для широкого распространения. Под скирдой сгорела моя машина.
  - Как?
  - Сын взял машину и поехал кататься с девушкой. Проезжая мимо скирды им пришло в голову устроиться в машине за скирдой. Мол, никто не увидит. Дело молодое... Потом сын завел машину и попытался тронуться с места. Машина стала буксовать. Вместо того, чтобы оставить автомобиль и другой машиной взять его на буксир, он, в надежде выехать, стал раскачивать машину вперед-назад. Буксовал, пока, видимо, не нагрелась докрасна, приемная труба глушителя. Под машиной загорелась солома. Хорошо, что сами успели выскочить и удрали.
  - Я знал, что в горе пепла все равно обнаружат сгоревшие остатки автомобиля. Установить принадлежность не составит никакого труда. После дождя ночью, ближе к утру, приехали мы с подъемником и тракторным прицепом. Вытащили и погрузили то, что было машиной в кузов прицепа. Сразу же до утра отвезли в соседний район. У меня там приятель имеет предприятие по приему металлолома. Свалили с кузова и уехали. Вот и вся история .... Спасибо, что без жертв ...
  
  
  
  На табачной плантации
  
   Вечерело. Солнце уже коснулось линии горизонта и сразу изменило цвет неба. Старый лес стеной подступал к берегу. Глядя вглубь густого леса поверх плящущего пламени костра, казалось, что там, между деревьями, сгущающаяся с каждой минутой, царит, дрожащая темень.
  Мы сидели на берегу озера. Пододвинув ярко тлеющие угли к центру костра, над которым был подвешен котелок внушительных размеров с кипящей ухой, ответственный товарищ из райисполкома, задумался.
  - Что вы задумались, Иван Сергеевич? - спросил, пригласивший меня на уху, приятель, председатель колхоза Виктор Алексеевич. - что-то вы сегодня скучный.
  - Я, собственно к тебе, Виктор, приехал по другому поводу. Не хотелось по телефону. Мне завтра в Кишинев, а на этом козле, - указал Иван Сергеевич на, стоявший неподалеку, темно-зеленый УАЗ, - будешь трястись три с половиной часа. Кроме того, туда, куда я еду, желательно прибыть на "Волге". Дай мне на завтра твою "Волгу" с водителем Мишей. Он в Кишиневе великолепно ориентируется. Недаром раньше возил второго.
  - Не проблема. - сказал Виктор и, повернувшись, крикнул в сторону компании водителей, расположившейся в метрах пятнадцати. - Миша! Подойди!
  К нашему костру подошел упитанный, чуть выше среднего роста, крепыш. Волнистые волосы и профиль делали его лицо, похожим на кого-то из, виденных в учебнике истории, древнеримских императоров.
  - Слушаю!
  - Завтра поедешь с Иваном Сергеевичем в Кишинев. Договоритесь, во сколько выезжаете. Не опаздывать!
  - Слушаюсь! - шутливо вытянулся перед председателем Миша.
  Обратившись к Ивану Сергеевичу спросил:
  - Во сколько быть у Вас дома?
   - В половине шестого выезжаем. В начале девятого я должен быть управлении транспорта СовМина.
  Миша, вышколенный в армии водитель, возивший в Германии генерала, тут же отошел к группе шоферов.
  - Не машину новую получаете? - спросил Виктор. - вы совсем недавно получили. Если что, может отдадите вашу на баланс колхоза.
  - Нет, не получаю. Надо привести свою в порядок. У нас в сельхозтехнике в наличии таких запчастей нет. Вот и еду завтра выбить через гараж СовМина.
  - Что с вашей машиной?
   Иван Сергеевич, огляделся. Убедился, что никто из посторонних не слушает. Я был не в счет. Он, по долгу службы, часто бывал у нас в школе, поздравлял, подготовленных мной ребят-спортсменов, занявших призовые места на республиканских и Всесоюзных соревнованиях. Затем начал повествование:
   - Седина в голову - бес в ребро! Я не был особым охотником до особ слабого пола. Работе мешают, иные пытаются решить свои интересы. А в прошлом году, помнишь? Клава из райархитектуры решила покаяться перед женой второго. Скандал! А у того уже документы в ВПШ готовы. А тут и меня черт дернул. Боялся где-нибудь в гостинице или другом помещении. Огласка стопроцентная. Решили провести время на природе. Днем с первым проверяли в трех колхозах плантации табака. Табак, знаешь, высажен клетками. В одном месте заметил я в середине массива утоптанные машиной растения. Примерно на несколько метров вглубь клетки. Словно кто-то разворачивал машину.
  Туда я и направился, как только полностью стемнело. Ту клетку нашел без труда, заехал задним ходом. Выпили по чуть-чуть коньяку, приспустили стекла. Темень полная. Как раз новолуние. Аромат в самом начале цветения табака, одуряющий. Так и тянет на подвиги. Через час-полтора я собрался ехать домой. А в мою спутницу словно бес вселился. И меня завела.
  Как говорят, на пике блаженства, на нашу "Волгу" обрушился потрясающий удар. Я даже не понял, откуда. Кругом сплошная темень. Ни огонька. Вначале, показалось, что удар был откуда-то сверху. А шелохнуться нет сил. И дама от страха чуть не ...
  В это время слышу, как завыл стартер. Завелся двигатель. Нашу машину слегка дернуло. Потом на полных оборотах машина, я это уже понял, задним ходом вывернула и помчалась вдоль клетки. А вокруг одна темнота! Как он мчался на такой бешенной скорости задним ходом? Ас какой-то?
  На перекрестье клеток машина мгновенно развернулась и со свистом, которого я еще не слышал, и выключенными фарами помчалась в гору к селу. Через несколько секунд свист прекратился. Было слышно, что автомобиль остановился. Не прошло и полминуты, как мотор взвыл и машина в темноте помчалась дальше. Только свиста уже не было слышно.
  Оправился я от первого испуга. Стало ясно, что ударил нас автомобиль, в кабине которого были наши собратья по желанию. Решил уехать и я. Повернул ключ, а стартер мертвый. Даже щелчка не услышал. Вышел. Капот был приоткрытым и слегка помятым. Включил аварийную переноску. Не горит! Хорошо, что в кармане за водительским сиденьем всегда есть фонарик. Так, на всякий случай ...
  Включил я фонарик. Лучше бы я его не включал! Удар пришелся спереди слева. Крыло всмятку, фары не видно, решетка разбита! Бампер загнуло, как будто столкнулись с бронетранспортером. С трудом поднял капот. Мать родная! Из радиатора еще журчит тосол, искривленный вентилятор уперся в радиатор. Прислушался. Еще где-то журчит. Посветил и глазам своим не поверил: По аккумулятору косая трещина! Приплыли!
  Пошли мы пешком в ближайшее село. По улице случайно встретили председателя. Отвез он нас в райцентр. Дама направилась домой. Мы, взяв из гаража УАЗ, вдвоем поехали на табачную плантацию. На буксире привезли "Волгу". Поставили в гараж. На своей машине председатель тут же уехал домой. Я посмотрел на часы. Половина четвертого утра. Славно провели ночь!
  - Вот и еду в Кишинев!
  
  Прошло несколько месяцев. В районе за это время сменилось несколько руководителей. Ивана Сергеевича перевели в министерство. Сменился зам председателя райисполкома. Назначили нового заведующего РОНО. Моя Люда мне говорит:
  - Слушай, я хорошо помню этого дебила. И ты его знаешь. Он еле-еле получил диплом. Начал на юридическом, едва закончил заочно исторический. Что он только не преподавал. Даже пение. В последнее время в соседнем районе вел физкультуру. Потом взяли инструктором райкома партии. А сейчас назначили у нас заведующим РОНО. Для укрепления! Съезди, посмотри, поговори! Может быть мне самое время подать в отставку!
  А мне надо было еще в хозгруппу. Председатель дал мне УАЗ секретаря партбюро. Водителем со мной поехал Миша! Приехали мы в РОНО. Сижу в приемной, жду очереди на прием к новому начальству. В приемной и коридоре человек пятнадцать ожидающих. Открылась дверь и в приемную вышел новоиспеченный заведующий. Я, как положено, встал.
  - Боккаччо! Сколько лет, сколько зим! - узнал он меня сразу. - Заходи!
  Неудобно перед остальными, но первое слово за начальством. Зашел. Поговорили минут пять. Я понял, что все вопросы в хозгруппе будут решены без промедления. Зря Люда волновалась. Передал он ей привет, хоть и имя-отчество забыл. Позвонил куда-то:
  - Через пятнадцать минут буду. Стол на двоих и второй на водителей.
  Вышли в приемную.
  - Я в райкоме! - бросил заведующий на ходу секретарше.
  Когда мы приехали, нас ждал уже накрытый стол.
  - Что будем пить? - спросил заведующий таким тоном, словно в приемной РОНО остался один вакуум.
  - Спасибо! - пришлось соврать. - Я в поликлинику. На ЭКГ. Сердце стало пошаливать.
  Во время еды расспрашивал, кто из наших в районе. Да и сам-то он не был нашим! Водители поели за столиком в углу зала. Встали первыми. Вскоре закончили трапезу и мы. Закончив дела в районе, поехали домой.
  По дороге домой мы больше молчали. Проехали большой мост. Миша внезапно повернулся ко мне:
  - Иван Георгиевич! Вы помните случай, рассказанный Иваном Сергеевичем в лесу на берегу озера?
  - Конечно, помню!
  - Так вот! Нападение на его "Волгу" совершил я!
  - Как?!
  - У меня место там облюбовано еще с начала лета. Там машина не видна, даже если табак низкорослый. Место такое! А тут вымахал около двух метров. Выехав за село, я преодолевал перевал. А там сразу глушил мотор и выключал фары с подфарниками. В темноте я вижу прекрасно, даже если нет луны. Накатом бесшумно я спускался до нужного перекрестка. Там я специально повесил желтую тряпку. Поворачивал направо, затем метров через двадцать пять снова направо. Так натренировался, что тормозил в последний миг, уже на месте.
  - Так было и в тот раз. Машина, набирая скорость, неслась вниз по склону. Впереди показалась, подвешенная к стеблю табака, тряпка. А мне и тряпка не нужна! Я там все изучил наизусть! Резко направо! Еще раз направо!
  - Бах! - мы остановились почти мгновенно. Я больно ударился грудью об руль. Моя дама врезалась об лобовое стекло головой. Слава богу не лбом, а сверху. Под волосом не будет видно! Как это место называется?
  - Темя!
  - Вот-вот! Стоим. Вижу машина большая. Похоже "Волга"! Ну! - пронеслось в голове, - где мне столько денег взять, чтобы отремонтировать "Волгу" и задрипанный "Москвич" кумната. Это я "Москвича" брал у него для маскировки! Ни фига себе!
  - А рука сама потянулась к замку зажигания. Нащупал ключ. Повернул. Зажглись лампочки на щитке. Довернул ключ! Вж-вж-вж! Думаю: все! Тут тебе Миша и конец. И о муже моей подруги вспомнил, и о жене! Вдруг мотор завелся! Я сразу заднюю! Что-то дернуло, видимо зацепил. А сам задний ход на полный газ. Ничего не видно! Проскочил я немного перекресток клеток. Сейчас! Полный вперед! Мой "Москвич" рванул и помчал нас наверх, к перевалу.
  Почти сразу же услышал визг и свист впереди справа. Это мы уже проходили. Надо срочно остановиться! Загнутое внутрь крыло острым краем по скату порет. Если не остановиться и не отогнуть, через десяток метров жесть прорежет резину и мы встанем на якорь навсегда! Я видел такое. После столкновения машин на перекрестке водитель, тоже на "Москвиче" хотел удрать. Как дал газу! Был такой же свист. Через метров тридцать-сорок правый передний скат развалился пополам. Машина съехала в кювет и стала. Ох, получил тогда тот парень. А я не хочу!
  Остановился я, выскочил из машины. Первым делом посмотрел назад, на место происшествия то есть. А там тишь да благодать. Ни звуков, ни света! Уперся я ногой, руками отогнул крыло, как подальше от колеса. Я даже не подозревал, что крыло такое мягкое! Как таким мягким крылом я раздербанил "Волгу" так, что она не может тронуться с места? Теперь пусть кто скажет, что "Москвич" барахло! Сел за руль и газу. Даму оставил у огорода ее нанаша. А сам к кумнату. Загнал "Москвича" в гараж. А тут он сам, кумнат, собственной персоной! Увидел передок, за голову схватился. Второй раз он схватился за голову, когда мы обошли машину спереди. Левое колесо смотрит прямо, а правое вовнутрь. Левое колесо, как было новое, так и осталось. А на правом протектора почти не видно! Стерся! Договорились, что я все восстанавливаю за свой счет.
  
  В это время мы въехали в село. Миша повернулся ко мне:
  - Иван Георгиевич, теперь вы знаете все. Вы уже тоже мне, как нанаш. Посмотрите вперед! Вон, слева! Идет домой.
  Не поворачивая головы, посмотрел: по дороге навстречу идет, как модель, наша выпускница. Аурика Калдаре. Работает бухгалтером в правлении колхоза. Поравнявшись с нами, Аурика резво приветственно покачала рукой. Миша так же приветственно вытянул руку и сжал ее в кулак: "Рот фронт!" Вот хулиган!
  Жизнь продолжается ... Или: горбатого могила исправит?
  
  
  
  Костюм для номенклатуры
  
  На восточной окраине села, где начинается спуск к излучине Днестра, испокон веков существует небольшое озерцо. Кто его запрудил, никто из стариков не помнит. Вокруг озера много лет назад высадили орехи. С тех пор то место с озером так и называется: нукэрия (орешник). Ребятня там мало играет. Купаются лишь редкостные смельчаки. Даже в самый летний зной вода там ледяная, словно в глубоком колодце. Глубокое озерцо постоянно подпитывается несколькими ключами.
  Сквозь плотину, выложенный, позеленевшим от времени и лишайника плиточным камнем, узкий туннель. Вода из него вытекает постоянно. По склону прозрачный ручей до самых крещенских морозов, журча, резво стремится к Днестру. Место тенистое, прохладное. Для любителей шашлыков там раздолье. Опущенные самым жарким днем в авоськах, бутылки с вином или пивом через полчаса открыть приятно. Бывает, зубы ломит.
  В одно из воскресений на берегу собралась приличная компания. Это означает, что были только мужчины. Поставили самый большой в селе гратар (мангал, шашлычница, барбекю). Ровно метр длиной. Привезли огромную кастрюлю с маринованным мясом, лук, чеснок, помидоры и огурцы в банках, свежую и соленую брынзу. Потом вспомнили, что забыли захватить, привезенный из Яловен, двадцатилитровый "дипломат" из нержавеющей стали. А в нем - сухой херес. Председатель колхоза послал за "дипломатом" водителя. Скоро "дипломат" на веревке был опущен в озеро у плотины на самое дно. Там вода холоднее. В УАЗе привезли и установили в ряд три самодельных раскладных стола и, также сработанные сельскими умельцами, складывающиеся брезентовые стулья.
  Причиной такого представительного собрания был приезд на лето нашего заслуженного земляка - Николая Павловича Бантуша. Небольшая усадьба досталась Бантушу в наследство еще от деда и находится в тридцати метрах от озерца. Потемневшая от времени, каменная изгородь, отделяющая нукэрию от сада и огорода Бантушей тянется от дороги до начала крутого склона в сторону Днестра. Со стороны нукэрии высота ограды была не менее полутора метров. Со стороны, расположившихся террасой, огорода с садом высота ее достигала едва сорока сантиметров.
  Построенный, вернувшимся с первой мировой дедом Николая Павловича, небольшой дом из мелового камня, до сих пор не дал ни одной трещины. Дом был построен над днестровской кручей на плоской известняковой площадке. Зимой толстые меловые стены хранили в доме тепло, летом же, несмотря на жару, в комнатах царила прохлада. Крытый, позеленевшей от времени, черепицей, старый дом Николай Павлович не трогал. С солнечной стороны добавил на всю длину дома широкую террасу. С северо-востока, откуда зимой дуют пронзительные заднестровские ветра, стену дома прикрыла, возведенная Николаем Павловичем, широкая, как и терраса, веранда.
  
  По окончании университета Николай Павлович начинал свою карьеру у нас, в родном селе. Работая экономистом, командовал сначала ДОСААФ-ом, затем комсомолом. Вскоре взяли его в район. В райком комсомола. Там и стал первым секретарем. Потом высшая партийная школа. Пару лет работал инструктором орготдела ЦК. Затем в соседнем районе много лет был председателем райисполкома. Потом там же первым секретарем райкома партии. За несколько лет до перестройки забрали Николая Павловича в Кишинев. Стал министром.
  Сейчас Николай Павлович на заслуженном отдыхе. Поскольку успел посидеть в депутатском кресле, пенсия у него вышла приличная, квартира почти в центре Кишинева. Зиму Николай Павлович проводит в столице. В середине мая приезжает в родное село. Читает, возится в саду, винограднике и огороде. Ходит пешком на рыбалку. Ездит в район, изредка в Кишинев. А по приезду в мае и перед отъездом в октябре организует на этом самом озере традиционное мероприятие. Приглашаются самые близкие приятели-земляки. Кстати. Вино Николай Павлович постоянно привозит с собой в неизменном нержавеющем "дипломате". Только сухой херес. Это его любимое вино, хоть и пьет он наперстками.
  Наконец зарумянились шашлыки. Стало невмоготу глотать слюну. Налили по стакану вина. Николай Павлович терпеть не мог пластмассовых одноразовых стаканчиков и прочей подобной посуды. На природе предпочитал граненые стаканы с каемкой вокруг.
  - За встречу!
  - За здоровье!
  - За мир во всем мире!
  - За все хорошее!
  И так далее.
  Затем пошли анекдоты и другие пикантные истории. Испокон веков самые безобидные темы на застольях. Кто хохотал так, что вздрагивала распустившаяся ореховая листва, кто хихикал, кто ложился от восторга на спину и поднимал ноги. Один Николай Павлович на каждый удачный анекдот или шутку сдержанно улыбался.
   Выше среднего роста, слегка плотный, осанистый, с крупной львиной головой, Николай Павлович в молодости всегда был объектом пристального внимания сельских девчат, потом девушек и молодых женщин районного звена управления. Женился Николай Павлович, работая в комсомоле, на директоре дома пионеров Валентине Васильевне Солкан.
  Сейчас Николай Павлович похудел, побледнел, казалось усох, стал ниже ростом. Особенно после двух операций на сердце. Только остались его живая речь, порывистые движения, энергичное рукопожатие, зоркий, казалось насквозь все видящий, взгляд.
  Никто из присутствующих и отсутствующих не мог похвастать знанием каких-либо интимных подробностей из личной жизни Николая Павловича. Все были уверены, да так оно и было. Николай Павлович сгорал на работе. Во время мужского застолья, каждый раз после очередного тоста, едва пригубив вино и умеренно откусывая еще крепкими зубами небольшие кусочки шашлыка, он казался безгрешным небожителем.
  Послышался чей-то молодой голос:
  - Николай Павлович! Неужели вот так вы и прожили, как святой? Без приключений? Скучно! Даже вспомнить будет нечего!
  - Вспомнить всегда есть о чем. Особенно о людях. И более всего о тех, кого нет уже рядом с нами. Ладно! Чтобы не выделяться святостью, расскажу вам одну, пожалуй, поучительную историю, случившуюся много лет назад:
  - Работал я тогда председателем райисполкома. Был депутатом Верховного Совета. Будучи на одном из предприятий, обратил внимание на молодую, если не совсем юную женщину. Сидя в президиуме собрания, я почти постоянно чувствовал на себе ее взгляд.
  Когда в очередной раз началось выдвижение кандидатов в депутаты Верховного Совета, директор предприятия, видимо уловивший искру, вместо того, чтобы организовать выдвижение себя любимого, выдвинул кандидатуру главного технолога, Галины Петровны Визитей, запомнившейся мне с того самого собрания.
  С того все и началось. Я не буду рассусоливать о тогдашних событиях и морально-этической их оценке в нашей жизни. Скажу одно. Несмотря на то, что с женой мы прожили много лет, как говорится, душа в душу, угрызений совести я почему-то не ощущал. Больно органично Галина Петровна вошла в мою жизнь. С самого начала ее условием было одно. Наши отношения - это одно, а семьи - это табу. Решил сегодня рассказать не о любовных "подвигах". Считайте, что решил исповедаться, так как кроме меня и еще одного человека, никого из участников этой истории, уже нет в живых.
  В то самое время, даю слово, без моей помощи Галина Петровна была переведена руководителем крупного предприятия в соседний район. Встречались мы редко, несмотря на то, что супруг ее часто бывал в командировках в столице и Одессе. Скорее всего, мы берегли друг друга от злых языков. Встречались иногда в столице, но больше у нее дома. Для меня такие визиты несли на себе малоприятный отпечаток. Я всегда чувствовал себя вором, проникшим в чужое жилище.
  Тогда мобильников не было. Однажды Галина Петровна позвонила мне и сообщила, что муж едет в Одессу в командировку на четыре дня. Когда поезд, по моим подсчетам, отошел от станции соседнего района, я позвонил водителю. Он отвез меня и оставил недалеко от заветного дома. Договорились, что после моего звонка он приедет за мной немедля.
  Поднялся я на второй этаж. Дверь была открыта, меня ждали. Поговорив, мы отправились в постель. Прошло совсем немного времени, когда сердце мое замерло. Я явственно услышал звук вставляемого в замок ключа.
  - Муж?
  Мы вскочили, в чем мать родила. Задвинув всю мою одежду под диван, открыла двери на балкон.
  - Прыгай! Тут невысоко, второй этаж, внизу клумба. Одежду я выброшу в окно. - успела прошептать она и открыла дверь на балкон.
  Я прыгнул. Казалось, еще в прыжке, я слышал щелчок задвижки балконной двери. Прыгнул удачно, если не считать, что поцарапал бок о куст можжевельника. Присел под кустами. Сложное чувство! С одной стороны - словно нашкодивший мальчишка ... С другой - положение достаточно серьезное. Обнаженный, я ждал одежду. В комнате продолжал гореть свет. Что-то пошло не по нашему плану.
  Прошел еще час. Дело было в октябре. Я уже изрядно замерз. Помощи ждать неоткуда. Надо что-то предпринимать... Я осмотрелся. В метрах семидесяти высились, обнесенные плотным дощатым забором, бункеры бетонно-растворного узла местной ПМК, осуществляющей в городе и районе строительные работы.
  Еще не имея конкретного плана, я двинулся туда. Главное - укрыться от чужих глаз. А там будет видно. Стал я ощупывать забор. В одном месте две доски держались только на верхних гвоздях. Видимо, цемент через эту щель воровали... Отодвинул. С трудом проник на территорию, в центре которой находилась огромная бетономешалка. Надеялся найти чью-либо спецовку, а еще лучше комбинезон. Или то и другое вместе. Обыскав всю территорию, ничего подходящего я не нашел. Какие-то, измазанные маслом, тряпки.
  В углу высились гора пустых бумажных мешков из-под цемента. Стараясь не шуметь, стал рыться в мешках. Ничего... Потом, словно выстрелила мысль. Мешки! С трудом оторвал прошитое дно. Протиснулся в мешок, как в юбку. Никогда не думал, что цементные мешки такие прочные. Куском шпагата опоясался. Держит! Попробовал шагать. Бедные женщины в узких юбках! Разорвал по сантиметров тридцать спереди, потом сзади. Нормально!
  С "пиджаком" все оказалось сложнее. Мои плечи не умещались в узком бумажном пакете. Разорвал мешок вдоль. Руками и зубами выгрыз отверстия для рук. Одел. Спереди живот и грудь не покрыты мешком сантиметров двадцать, а может больше. Сделал еще один "пиджак". Одел его разрезом назад, как медицинский халат. Завязал. Суровых ниток, которыми зашивают цементные мешки, вокруг оказалось более, чем достаточно.
  Подошел к забору. Через щель с противоположной стороны улицы ярко светила лампа. Посмотрел на часы. Пора! Скоро пассажирский поезд. Пристроиться я решил между вагонами. Всего две станции, и я дома. Что будет дальше, думать не хотелось. Отодвинув доску, выбрался наружу. Между домами двинулся по направлению к железнодорожному вокзалу. Все время прижимался к палисадникам, готовый нырнуть в кусты при появлении встречных и другой возможной опасности.
  Опасность пришла, откуда не ждал. Внезапно громко и злобно затявкала собачонка. Казалось, она поднимет на ноги весь город. На дорожку выбежала болонка. Увидев меня, отчаянно завизжала и бросилась назад. На дорожке между кустами палисадника появилась, видимо выгуливающая собачку, старушка. Увидев меня, не успела перекреститься. Бросилась назад и, повернув, побежала к подъезду пятиэтажного дома. Громко скулящая болонка с ней.
  Я понял, что, как говорят в Одессе, надо вовремя смыться. Представить, что будет, если из подъезда выбегут несколько жильцов одновременно, не хотел. Я побежал. Центральную площадь, где райком партии пересек благополучно. Вот и здание милиции, будь она неладна! Не хватало, чтобы меня в таком виде задержали! Я перебежал на другую сторону улицы. Да и фонарей там меньше.
  В это время я услышал сигнал тепловоза. На станцию заходил пассажирский поезд. Надо успеть! Я припустил пуще. Скоро стало не хватать воздуха. Поезд остановился. Я понял, что счет идет на секунды. Не добежав до перрона метров тридцать, я увидел, как, набирая скорость, поплыли, светящиеся окна вагонов в сторону Черновиц.
  Надо прятаться. Сейчас пойдут в город, сошедшие с поезда, пассажиры. Я залез под высокую густую серебристую ель. Там и решил ждать я лучших времен. Хоть до утра. Ждал еще часа полтора. Холода я уже не чувствовал. За это время вслед за пассажирским поездом, не останавливаясь, проследовал товарняк. Сразу же в сторону Кишинева промчался тепловоз с несколькими вагонами-цистернами для нефтепродуктов. Я понял, что ждать поезда в нужном мне направлении придется, как минимум еще полчаса. Если соизволит остановиться.
  Я рассчитал довольно точно. Через тридцать пять минут, замедляя ход, на станцию зашел товарный поезд. Остановился. Последние вагоны отцепили и оттянули на другие пути. Потом маневровый мотовоз подтолкнул два, судя по звукам столкновения, порожних вагона.
  - Сборный! Повезло! Такие поезда останавливаются на каждой станции!
  Я выбрался из моего укрытия и ринулся к поезду. Я уже заметил площадку, на которой смогу ехать. Она была пуста. С трудом забравшись на площадку, ждал недолго. Скоро поезд тронулся. Ветер пронизывал меня до костей. Я чувствовал, что пальцы рук сгибаются с трудом. Да и в голове тормозило, как сейчас говорят.
  В сознании билась одна мысль. Только на прошлой неделе меня вызвали в орготдел ЦК и спросили:
  - Что вы скажете, если мы вам предложим возглавить район?
  Я и так район возглавляю. Как председатель райисполкома. Но хозяином района по факту является первый секретарь райкома партии. Представлять, что будет, если сегодняшнее происшествие будет предано гласности, не хотелось.
  Вот и полустанок. Пассажирские поезда тут вообще не останавливаются. Но наш сборный остановился. Прицепили два вагона. Следующая станция. Снова остановка. Ненадолго. Прицепили всего лишь один вагон. Поехали! Следующая наша! Я стоял на площадке и делал зарядку, чтобы сгибались хотя бы пальцы и колени. Наконец из-за поворота показались огни нашего города. Я выглянул. Светофор горел зеленым цветом. Я даже не успел осознать. Умчались назад вокзал, затем рампа. На полной скорости поезд мчался к следующей станции.
  Миновали переезд. Потом плавный поворот направо. Тут поезд всегда притормаживает.
  - Будь, что будет!
  Я не десантник и не спецназовец. Приготовился. В последнюю секунду вспомнил: где-то читал, что прыгают лицом вперед, но отталкиваются изо всех сил назад. Обязательно согнуть обе ноги. Как прыгнул, как выполнял рекомендации, сейчас не вспомню. Помню, что удар был сильным и я покатился по склону, довольно высокой в этом месте, насыпи. Наконец я перестал кувыркаться. Подвигал руками, ногами. Вроде цел. Встал. От моей "юбки" и "фрака" остались нитки и обрывки бумаги. Все тело горит!
  Главное, что было еще темно. Тут меня каждая собака знает. Железную дорогу я пересек в метрах ста от переезда. Не дай бог, увидят. Я через переезд два-три раза в день, бывает, проезжаю. Опасаясь собак, обошел предприятие. Вот и первая улица. За ней вторая. На ней живет мой водитель! Ваня! Только бы не наткнуться на его жену, Иру. Она такая худенькая, я бы сказал хлипкая. Увидит меня, может умереть от разрыва сердца!
  Во двор вошел без приключений. Барбос даже голоса не подал. Узнал меня еще на улице. Я подошел к окну спальни. Робко постучал. Хоть бы выглянул Ваня!
  Так, к счастью, оно и произошло. Узнав меня, выскочил на крыльцо. Я приложил палец к губам. Коротко рассказал суть. Ваня соображал быстро. Скоро вышел из дому со свертком одежды и туфлями. Размеры одежды и обуви у нас были одинаковыми. Провел меня во времянку. Умывшись, я оделся. А тут совсем рассвело. Ваня задернул занавески, вышел, закрыл на ключ времянку, сел в УАЗ, который ночевал у него дома, и уехал. Приехал, когда отвез Валю на работу. Сказал, что я задерживаюсь в связи с приездом в район комиссии.
  Дома принял ванну, обработал царапины. На работу решил в тот день не выходить. Ваня уехал в соседний райцентр. Часа через два вернулся. Привез одежду и обувь. Заодно выяснилась причина неприятного происшествия. Где-то за Черновцами ливень размыл железнодорожные пути. По телефону на все станции передали, что предположительно поезд опоздает на четыре-пять часов. Естественно, человек, живущий в километре от вокзала, вернулся домой.
  Тогда все, благодаря Ване, обошлось. Происшествие послужило серьезным уроком. Потом работал первым. Ваню я забрал в райком с собой. Потом мне предложили министерскую должность. Переезжая в Кишинев, я забрал с собой и Ваню. Помог ему с квартирой. Удивительной ответственности и преданности был человек! Умел слушать и быстро анализировать ситуацию. Несколько раз помог в таких вопросах, в которых без Вани было бы туго. Предупреждал меня заранее о предстоящих кадровых перестановках и других событиях в ЦК и СовМине. Думаю, не секрет, что водители большого начальства иногда знали ситуацию и прогнозы оперативнее и достовернее своих шефов.
  А потом, после очередной аппаратной склоки в ЦК я дал инфаркт. Валя, Ваня и Ира не отходили от моей койки в реанимации. Тем более, что Ира, Ванина жена, по специальности медсестра. Потом был второй инфаркт. В Москве предложили операцию. Деваться было некуда. Согласился. После операции сдвинулся клапан, образовался тромб. Несколько дней меня держали на искусственном дыхании. Два раза останавливалось сердце. Потом вторая операция.
  Я еще был в реанимации, когда с Валей случилось несчастье. При переходе улицы ее сбила машина. Случился сложный перелом бедра. Мне из-за моего состояния даже не сообщили. Был консилиум и решили ее оперировать. Во время операции, как объяснили врачи, произошла жировая эмболия. Шансов не было. Ни у нее, ни у хирургов. Такое бывает. Похороны легли на Ванины плечи. Дочка прилетела с Кубы только в день похорон. А Ира была со мной в Кремлевке.
  Сообщили мне о кончине Вали уже дома. Я впал в депрессию. Очень тяжело выходил. Потом вышел на работу. Конечно, не министром. В это время заболел Ваня. После обследования направили в онкоинститут. Но было уже поздно. Метастазы по всему организму. Скоро его не стало. Хоронил Ваню я, так как Ира дала очень тяжелый нервный срыв. Купил и одел в черный костюм, совсем как тот, в который он когда-то одел меня.
  - А что с Галиной ...? - спросил кто-то.
  - Галина Петровна с мужем переехали в Тирасполь. Потом мужу предложили работу в Одессе на кафедре, где он защитил диссертацию. Поздравляли друг друга на праздники ... А потом перестали. Директор завода рассказал, что спустя шесть лет после переезда Галина Петровна заболела. Онкология по женской части. Через полгода ее не стало.
  В это время к озерцу подошла миниатюрная моложавая женщина с рюмкой и чашкой:
  - Николай Павлович! Вам пора принять лекарства. - неодобрительно взглянув на стакан в руке Николая Павловича, подала рюмку.
  Николай Павлович опрокинул рюмку с таблетками в рот, запил, поданной в чашке, водой:
  - Спасибо, Иронька!
  Все переглянулись. Извинившись, женщина ушла в дом. Все смотрели ей вслед. Потом, словно по команде, перевели вопросительные взгляды на хозяина. Николай Павлович встал:
  - Прошу всех налить!
  Когда все налили, Николай Павлович произнес:
  - Это Ира, жена покойного Вани, моего "адъютанта его превосходительства", как называла его Валентина Васильевна, моя покойная жена. Вот так ... Бывает ... Живые разменялись с ушедшими. Жить надо! Прошу всех встать!
  Все присутствующие встали.
  - Не чокаемся! - немного помолчав, слил из стакана часть вина на траву и добавил. - За упокой душ покинувших нас. Пусть земля им будет пухом ...
  
  
  
  Орехи у межи
  
  В августе сорок пятого вернулись с войны в село два фронтовика: Георге Рошу и Георге Негру. Одногодки, оба родились в мае, оба были призваны на фронт в сентябре. Оба вернулись рядовыми, но живыми. У обоих на груди одинаковые медали: "За победу над Германией" и "За взятие Берлина". Оба вернулись без единой царапины. Только Георге Негру слегка контузило.
  Основанием для нашего рассказа явились важные обстоятельства. Оба Георге не были даже дальними родственниками. Да и разнились они между собой поразительно. Георге Негру был таким рыжим, что хоть прикуривай от его отрастающей шевелюры. Георге Рошу был черным, как смоль. Гадало все село:
  - Откуда они, такие?
  Родители и остальные родственники были с шевелюрами разного цвета и прическами. Были каштановые, почти черные, были русые, цвета спелой пшеницы и пожухлой соломы. Но таких черных и таких рыжих волос в роду обоих не было. Их часто путали, особенно в школьные годы. Они были недолгими, их школьные годы. Всего четыре класса. Но за долгие четыре года учитель Пынтя, приехавший в село из Ясс, Георге Негру называл Рошу, а Георге Рошу называл Негру. За цвет волос. С трудом к концу четвертого класса усвоил учитель: кто есть кто?
  Жили оба Георге в разных частях села. Рыжий Георге Негру жил на самой долине, недалеко от Куболты. Черноволосый Георгий Рошу жил с родителями в верхней части села, у самого леса.
  После войны парни в селе были нарасхват. Оба фронтовика, сверкая медалями, гуляли по селу, ловя на себе вожделенные взгляды сельских девчат. Поняли оба: пришло время жениться. Как положено издревле, заслали сватов. Чернокудрый Георге Рошу заслал сватов в самую нижнюю часть села, к соседке рыжего Георге Негру. Сваты рыжего Георге Негру направились сватать соседку чернокудрого Георге Рошу, жившую в самой крайней хате верхней части села. Огород их упирался в лес. Каждую осень опушка леса была украшена красно-оранжевой полосой созревшего шиповника. Точь в точь, как шевелюра будущего зятя, рыжего Георге Негру. Сам черт, будь он неладен, запутается в их шевелюрах!
  Поскольку обоих фронтовиков звали Георге, обе свадьбы решено было справлять субботним днем и вечером семнадцатого ноября, на следующий день после Святого Георгия Победоносца. Вовремя. Через четыре дня, в среду - день Святого Архангела Михаила. Начинается строгий сухой пост.
  Та суббота была особенной. В селе играли одновременно два духовых оркестра, с трудом собранные после войны в окрестных селах. Сначала музыка играла у женихов. В нижней части села музыканты старательно надували щеки на подворье родителей рыжего Георге Негру. В верхней части села мелодии отражались от леса эхом до середины села. Оркестр играл на усадьбе родителей черного Георге Рошу.
  После обеда, по обычаю, обе свадебные процессии направились за невестами. Старательно выводили мелодии трубы, пели, чудом сохранившиеся за годы войны, кларнеты, ухали барабаны, звенели медные тарелки. Свадьбы встретились на середине пути, там где огромный пустырь делит село пополам. Каждый оркестр старался играть погромче, чтобы переиграть друг друга. Даже у музыкантов в ушах засвербело. Положение спас старый цыган барабанщик. Подняв вверх свою огромную, нарезанную кругами из старых валенок, колотушку, барабанщик извечным знаком дал команду музыкантам остановить музыку. Разные мелодии стихли в одно мгновение.
  Обе процессии, словно по команде, остановились. Гости обеих свадеб принялись обсуждать и сравнивать красоту, каждой из ждущих своего жениха, невест. Но не смогли гости отдать предпочтения ни одной. В Молдавии, как известно, испокон веков на каждой свадьбе самая красивая невеста. А тут две! Попробуй, выбери!
  Старый цыган что-то тихо сказал и дал, понятный только музыкантам, незаметный для других знак. Раздалась негромкая стихающая дробь его барабана. Коротко звякнули тарелки. И-и. Сводный оркестр обеих свадеб заиграл зажигательную "Молдовеняску". Обе свадьбы, не разбираясь, кто чей гость, пустились в пляс. Казалось, само собою, на всю ширину улицы и пустыря образовалось кружащееся живое кольцо. Затем ноги гостей не успевали за стремительной "Полькой". Особенно старалась молодежь. Никто не заметил, как быстрая "Полька" перешла в плавные, словно колеблющиеся на волнах Днестра, звуки "Сырбы".
  Старый цыган снова подал незаметный знак. Мгновение перерыва и оба оркестра одновременно заиграли свадебный марш. Обе свадьбы, как по мановению руки, мгновенно распределились. Разделились, играющие марш, оркестры. Выстроившись в ряды, одна свадебная процессия, стараясь попасть в ритм марша, направилась на долину, к Куболте. Другая, под звуки того же марша, направилась в верхнюю часть села, туда, где на фоне темных стволов и потерявших листья, голых ветвей, по краю леса выделялась красно-оранжевая полоса шиповника и перезрелого кизила.
  
  Ранней весной сорок шестого пришли оба Георгия в сельский совет. По заявлениям выделили им участки земли для застройки. Оба участка выделили рядом в центре села на обширном пустыре, где, совсем недавно, осенью под одну музыку плясали обе свадьбы сообща. На том пустыре, почему-то, до сих пор не строился никто. С ранней весны до поздней осени там паслись козы.
  Должности землемера тогда в сельсоветах не было. Поскольку заявители были заслуженными фронтовиками, выделять землю молодым семьям пошли председатель сельсовета с секретарем. Отмерив положенные сотки, отметили их колышками. Отмеченные колышками участки предстояло записать на фамилии их будущих хозяев и внести записи в, недавно введенные, подворные инвентаризационные книги. Но, как говорит наш неподражаемый, мною любимый молдавский классик, тут начинается Молдавия.
  Черноволосый Георге Рошу выбрал участок слева. Второй, рыжий Георге Негру, будучи покладистее, согласился. Но тут в земельный спор вступили жены. Испокон веков, все войны на планете начинаются из-за земли и женщин.
  Жена чернокудрого Георге, в отличие от мужа, кинула взор на участок справа. На правый участок претендовала и жена рыжеволосого Георге Негру. В итоге, к концу дня председатель с секретарем, пытаясь разобраться в распределении участков, запутались сами так, что оба не могли объяснить себе, в чем предмет спора.
  Решено было перенести обсуждение и вынесение решения на потом. С утра следующего дня земельная тяжба продолжилась. Только чернокудрый Георге Рошу, уставший за ночь от увещеваний жены, плюнул на межу и махнул рукой:
   - Выбирайте сами, мне все равно. Как решите, так и будет.
   Но уже рыжекудрый Георге Негру, напичканный за ночь идеями и претензиями жены, противился желанию жены чернокудрого Рошу. Страсти накалялись. Помощь неожиданно пришла от шестилетнего Марчела Гроссу, который слушал спор, часто втягивая и вытирая рукавом сопли:
  - Надо тянуть спички! Кто вытянет длинную, тот жмурит!
  Марчел вытащил из кармана жменю разной длины горелых спичек, собранных им возле сельсовета. Целые, не горелые спички сразу после войны были невероятным дефицитом. Даже имеющий в кармане коробок спичек взрослый курильщик терпеливо ждал: вдруг мимо будет проходить сосед с зажженной самокруткой, либо кто-то будет прикуривать от собственной спички ...
  Идею шестилетнего Марчела восприняли по разному: кто с облегчением, кто с энтузиазмом, кто с пессимизмом. Жена рыжего Георге Негру заявила, что такой выбор в любом случае будет несправедливым.
  За неимением лучшего варианта, решили остановиться на спичках. Но снова вступили в спор женщины. Как считать результаты жребия? Вытянувший длинную спичку получит правый или левый участок? Возобновился спор по очень важному вопросу:
  - Какой участок правый, какой левый? Ведь если встать лицом к колодцу, по правую руку будет правый участок. А если спиной к колодцу?
  Спор окончательно разрешил тот же сопливый Марчел:
  - Кто вытащит длинную спичку, тот выбирает участок.
  Как просто! После недолгих раздумий решили:
  - Будь, что будет!
  Комиссия по решению спора была серьезной. Председатель сельсовета, секретарь, четверо зевак и Марчел. Потянули спички. Право выбора приобрела жена рыжего Георге Негру. Жена черного Георге Рошу молчала. Мужчины с облегчением вздохнули.
  Наутро оказалось, что ночью колышек от дороги кто-то выдернул. Колышек нашли в канаве через дорогу. Но потеряли место, куда был забит колышек. Пришлось снова идти в сельсовет. Территориальный спор был решен, пришедшим с рулеткой, секретарем. На всех углах участков глубоко в землю забили акациевые толстые колья. Мир, казалось, был достигнут.
  Плетни плели клакой. Клака примирила враждующие стороны. Обед плетущим плетень из ивовых прутьев соседки готовили уже вдвоем. Прутья и столбики оба Георгия возили с Куболты на тачках. К вечеру плетень был готов. Угощали участников клаки сидя, прямо на земле.
  Разошлись довольные, в том числе и петух, наклевавшийся хлеба с пролитым на него самогоном. Сначала петух хорохорился, усиленно ухаживал за курами. Потом стал бросаться на людей, участников клаки и собственных хозяев. Чуть позже петух вдруг опрокинулся набок и, казалось, умер. Подошла хозяйка. На всякий случай. Если петух мертв, надо ощипать. Куры тогда были не у всех. Вырвала хозяйка несколько перьев на животе. Петух задергал ногами. Упившегося петуха положили на мешок и засунули в старую собачью будку. Собак у новоселов еще не было. Довольные угощением и художественным представлением с участием петуха, клакари разошлись по домам.
  Лето прошло в неустанных заботах. Замесы, лампачи, постройка домов, сараюшек, огороды. К осени каждая семья новоселов перешла в свою единственную, мазаную глиной с конским навозом, пригодную к зимовке, еще не беленую комнатенку. В остальных комнатах окна и двери заложили снопами убранной кукурузы. Убрали огороды. Поскольку погребов еще не выкопали, овощи закрыли соломой в прокопанных кагатах. Сверху насыпали землю. Зима, казалось, должна пройти благополучно.
  Утром 14 декабря соседей-новоселов ждал малоприятный сюрприз. Выйдя во двор, не сразу заметили, что плетня, разделяющего подворья от домов до улицы, нет. Ошалелые соседи не сразу вспомнили, что вчера был День святого апостола Андрея Первозванного. В ночь на четырнадцатое в Молдавии происходят удивительные, подчас фантастические события: уносят калитки, меняют ворота, опрокидывают вперед собачьи будки с собаками внутри, закручивают проволокой кольца на входных дверях домов, обвязывают цепями туалеты ...
  Плетень, разделяющий дворы, вместе с вынутыми из земли кольями нашли за колодцем во дворе одного из соседей. Отверстия в земле, где были забиты колья, были засыпаны и плотно утрамбованы. Каких-либо следов, указывающих на границу подворий не было. Неизвестные шутники, зная подробности соседской междоусобицы, постарались.
  Плетень восстанавливали сообща, в присутствии соседа, имеющего рулетку. Тем не менее, жене рыжего Георге Негру показалось, что от огорода забор сдвинут в сторону ее подворья, а жена черного Георге Рошу была уверена, что ее участок от улицы стал на целых одиннадцать сантиметров уже.
  Весной обе семьи занялись благоустройством сада и огорода. Рыжий Георге Негру поехал в Могилев, славившийся богатым базаром. Проходя по рядам, Георге Негру увидел старушку, продающую саженцы орехов. Рядом на полотенце лежали орехи для демонстрации: большие, круглые, светлые и тяжелые. Один орех был надколотым. Тонкая скорлупа, золотистого цвета полные ядра. Не думая, Георге Негру купил саженец. Промелькнувшую мысль о покупке второго саженца для Георге Рошу, заглушил в себе тут же. Сработало наше извечное молдавское: Ка ла мине, нуй ла нимень! (Как у меня, больше ни у кого!).
  Привез рыжий Георге Негру саженец домой. Посадил недалеко от плетня. Увидевший посаженное деревце, черный Георге Рошу прикинул: когда орех вырастет, закроет почти половину его подворья и огорода. Тяжбу разрешил секретарь сельсовета. В инструкциях он вычитал, что орех надобно сажать на расстоянии не менее трех метров от участка соседа и забора, отделяющего двор владельца и улицу.
  Скрепя сердце, Георге Негру решил уступить. Пересадил он орех подальше. Но Георге Рошу был начеку. Одолжив у соседа рулетку, вырезал трехметровый ровный шест и, просунув между прутьями плетня, измерил расстояние от ореха до плетня. В огонь тяжбы подлили керосин. От плетня, разделяющего дворы расстояние было почти на пятнадцать сантиметров меньше, чем по инструкции. А от забора, отделяющего двор и улицу, расстояние оказалось всего лишь два с половиной метра! Георге Рошу снова апеллировал к закону. Снова пришел секретарь. Повторили замеры. Все совпало. Снова пришлось рыжему Георге Негру под наблюдением секретаря и соседа с помощью эталонного шеста пересаживать орех. Напряжение между соседями нарастало.
  Однажды шел черный Георге Рошу со станции. По обочине дорогу сопровождала телеграфная линия. Под одним из столбов с распорками Георге Рошу увидел деревце ореха. Точь в точь как у соседа. Вырывать нельзя! Погибнет! Прибыв домой, взял лопату. С лопатой под мышкой прошагал Георге Рошу четыре километра. Почти час! Широко окопав, принес деревце домой. Еще один час! С шаблоном посадил точно по закону. Наутро сосед увидел высаженный орех. Проверил. Все точно, по закону. Расспросив соседа, немного утешился. Орех был диким, видимо пару лет назад оброненным вороной. Потом пророс. Вороны любят воровать орехи.
  В августе с разницей в два дня родились у соседей сыновья. Здоровые, розовые, орущие, пока их губы не почувствуют сосок материнской груди. Пришло время крестить детей. Крещенных в одной купели детей в Молдавии называют фраць де круче (крещальный брат). В обоих семьях снова вспыхнули искры меж-соседского конфликта. В обеих семьях не было желания крестить детей в одной и той же купели.
  Пожар погасили родители соседей и их бабушки:
  - Вы что? У вас кто-либо убил кого-то? На все село смех! Дети должны быть крещены на сороковой день после рождения. - заявила одна из бабушек.
  Детей крестили в одной купели. Кумэтрию (крестины) делали в один и тот же день. У каждой семьи были свои гости. Так, что даже кумовьями не стали.
  Дети подрастали. Подрастали и орехи. Пришло время менять плетень на штакетный забор. Даже калитки не сделали. Снова вмешались все четыре семьи бабушек и дедушек. Бесполезно. Так и росли дети, разделенные забором. Встречались, как говорится, на нейтральной территории, больше на улице. Потом в школе. Конфликтов между детьми не было, но оба мальчишки чувствовали неловкость, когда за игрой их заставал кто-либо из четырех родителей.
  Росли и орехи. В один и тот же год стали плодоносить. С первого года плодоношения стало ясно: бабка надула рыжего Георге Негру. Вместо больших круглых орехов с мягкой скорлупой, которые она выставляла на рынке, как рекламу, уродились мелкие, продолговатые, с толстой скорлупой и совсем маленьким ядром, орешки. Орех, выкопанный черным Георге Рошу стал плодоносить так, что ветви гнулись. Орехи были круглыми, гораздо больше соседских, с тонкой, мягкой скорлупой и набитым ядром. Рыжему Георге Негру родственники не раз советовали выкопать, проданный бабкой орех и посадить другой. Но он, только вспомнив о подлой бабке, сам не зная почему, отбрасывал эту мысль.
  Орехи созревали, падали. Часть орехов рыжего Георге Негру падали на подворье Георге Рошу, а орехи Георге Рошу падали и катились по земле во дворе Георге Негру, чему тот был несказанно рад. Он проворно собирал крупные круглые орехи и сушил их на чердаке. Георге Рошу, подбирая орехи с дерева, растущего на подворье рыжего Георге Негру, разбил для пробы пару штук. И тут же выбросил их на соседское подворье. Потом, увидев, как сосед, собрав орехи, упавшие с его дерева, поволок их на чердак, перестал кидать орехи через забор. Рыжий Георге Негру тщательно отделял свои орехи, отдавал их детям, а мелочь с соседского дерева стал собирать в мешок. Зимой, когда наступали холода, он с каким-то злорадным остервенением широким совком забрасывал ни в чем не повинные орехи в топку своей плиты. Орехи ярко горели, давая много тепла и долго сохраняя жар. На второе утро, найдя в золе от сгоревших орехов комки жара, получал несказанное удовольствие. Настроение его в тот день было прекрасным до самого вечера.
  Ореховые деревья меж тем разрастались. Над межой они густо переплелись и уже непонятно было, где над головой ветви от своего ореха, а где соседские.
  Мальчишки меж тем выросли. После учебы в село не вернулись. Почти одновременно оба женились. Также в один год родились дети. Опять сыновья! Ни одной девочки! Зато регулярно каждое лето на каникулы родители привозили сыновей в село. Старики внимательно присматривались и к внукам. Мальчишки пошли в своих родителей, но больше ни угольно-черных, ни огненно-рыжих потомков стариков Рошу и Негру на свет не появлялось.
  Как-то одновременно заболели и стали усыхать обе соседки. Все больше проводили время в разговорах на огороде. Там заборов не было. Потом обе упросили мужей прорезать забор и поставить калитку. Затем, видя, как слабеющим женам стало трудно стоять, с каждой стороны забора у калитки забили колья и поставили скамейки. Сидя на скамейках, старухи наблюдали за карабкающимися по веткам, как обезьяны, внуками. Калитка внукам не была нужна. Забравшись на дерево в одного огорода, в мгновение ока без помощи рук перебегали на соседний орех. Старухи с замиранием сердца следили за внуками. Старики ворчали. Внуки посмеивались, вспоминая рассказы родителей о тяжбах стариков в молодости. И все это из-за клочка земли и орехов?
  Да и сами старики сильно сдали. Непонятно куда, улетучились черная и рыжая, роскошные в свое время, шевелюры. Волос обесцветился, старики облысели. У обоих волос узким, почти пуховым седым венчиком на затылке едва доходил от уха до уха. Сгорбившись под грузом прожитых лет, старики стали ниже ростом. Даже внешне они стали походить друг на друга. Однако в селе их продолжали называть по старому: Рыжий Георге Негру и черный Георге Рошу.
  В один год, одна весной, другая осенью, преставились обе старухи. Умирая, завещали мужьям калитки не забивать и орехи не рубить. С тем и ушли они в мир иной. На похоронах жены рыжего Георге Негру с родителями приехал правнук, тоже Георге. Только в отличие от своего рыжего прадеда и остальных родственников, Георге второй носил на голове кудрявую угольно-черную шевелюру. Все провожающие и рыжий прадед не сводили глаз с необычной, неведомо откуда взявшейся богатой шевелюры. Смотрел на Георге и старый черный Георге Рошу, в молодости бывший таким же черноволосым. Наверное, жалел что не оставил на земле собственного, похожего на него, кучерявого черноволосого правнука.
  На похороны жены черного Георге Рошу с родителями издалека приехала первая в роду правнучка. Назвали ее в честь прадеда. Только имя ее звучало несколько по другому - Жоржетта. И снова, пришедшие проводить в последний путь родственницу и односельчанку не отрывали глаз от юной Жоржетты. В отличие от черноволосого в молодости Георге Рошу и других бесцветных родственников, крупные кудри Жоржетты Рошу оправдывали ее фамилию. Они были огненно-рыжими, как когда-то у, никогда не бывшего родственником, рыжего Георге Негру.
  Прошло еще несколько лет. Постаревшие дети и, считай, немолодые внуки редко навещали стариков, которые вот-вот должны были разменять десятый десяток. Ограничивались денежными переводами, посылками с вещами и одеждой, которую уже и не сносить, и девать некуда. Старики все больше сидели на одной из лавочек у калитки. Говорить стали громко. У обоих, особенно у перенесшего на фронте контузию рыжего Георге Негру стал совсем слабым слух. Внуки из-за границы высылали им слуховые аппараты, но они помогали мало. Еще сильнее шумело в ушах, начинала кружиться голова.
  Была середина лета. В одно из воскресений, как снег на голову, на прадедов свалились правнуки. Из Москвы, сам черный как смоль, прилетел правнук когда-то рыжего Георге Негру - тоже Георге Негру. К черному когда-то Георге Рошу прилетела из Парижа его правнучка - огненноволосая Жоржетта Рошу. На прадедов они обратили внимание только по приезду, когда вытаскивали привезенные подарки. Остальное время проводили за ноутбуками и айфонами.
  Только одно огорчало стариков. Одеты внуки были не по-людски. Правнук приехал в коротких, чуть ниже колен, широких, словно в юбке, штанах. Шортами называют! Стыд и срам! Жоржетта, несмотря на приближающееся жнивье, словно мальчишка, приехала в джинсах.
  Однажды, когда Жоржетта сидела за ноутбуком, в комнату вошел ее прадед. Жоржетта с кем-то говорила по телевизору. Чудеса! Георге Рошу подошел поближе. Ему показалось, что с экрана прямо ему в глаза смотрит черноволосый правнук рыжего когда-то Георге Негру. Экран тут же мигнул, черный Георге Негру исчез. А на экране уже пели совсем другие артисты. Показалось от старости ...
  Почти каждый вечер Жоржетта в кабинке за домом обливалась водой из колодца, вытиралась и одевала нормальную широкую юбку. Вот это по-человечески, вернее по-женски, нормально. Накрывала деду ужин, усаживала, наливала рюмочку какой-то приторной дряни. Лучше бы сто грамм самогона! Подвинув ближе к прадеду рюмку, убегала во двор и исчезала. Словно растворялась в воздухе.
  Однажды Георге Рошу закончил ужин раньше и по надобности вышел во двор. Оттуда на огород. По ту сторону огорода никто так и не построился. На ярко-зеленых листьях орехов отражались блики от близкого к закату, солнца. Ему показалось, что листья обоих ореховых деревьев дрожат. Словно осенью кто-то трусит орехи. Но сейчас конец июня! Старый прадел подошел поближе, потом еще ... Посмотрел наверх и застыл, не веря своим глазам!
  Господи! Воля твоя! Неисповедимы пути твои!
  На густом переплетении уже довольно толстых ореховых веток ошалевший прадед увидел юбку Жоржетты. И черный молодой Георге Негру! Боже! На высоте около шести метров? Словно райские птички! На голых ветках! Задрав голову вверх, Георге Рошу не силах был оторвать взгляд. Стоя с запрокинутой головой, старик почувствовал головокружение. Так всегда бывало, когда он смотрел вверх. Сегодня головокружение было очень сильным! Георге Рошу, ловя в воздухе, за что бы ухватиться руками, стал валиться наземь.
  Господи! Воля твоя и милость безграничны! Старик почувствовал, что кто-то обхватил его плечи, не давая упасть на траву. Очнувшись, оглянулся. Это был Георге Негру, его старый сосед. Беззубый рот его приоткрылся, чтобы что-то сказать или спросить. Старый Георге Рошу, призывая молчать, приложил палец к губам. Георге Негру вопросительно молча слегка дернул головой. Георге Рошу показал ему пальцем наверх. Оба застыли и, не отрываясь, несколько мгновений наблюдали за происходящим на переплетениях ореховых веток.
  Георге Негру тронул Георге Рошу за плечо. Поманил ладонью. Оба удалились к калитке. Георге Негру спросил:
  - Что будем делать, сват?
  - Будем готовить свадьбу, сват! - ответил старый Георге Рошу.
  - По рукам!
  Вернулся Георге Рошу в дом. Не знает, как будет смотреть в глаза правнучке. Когда-то за такое секли! Как с ней говорить? С чего начать? Что сказать внукам, родителям? Не доглядел! В тяжелом раздумьи старик незаметно задремал. Разбудил его стук входной двери. В комнату впорхнула Жоржетта:
  - Извини, дед, что сделали вам стресс! Мы просто залезли на орехи, куда в детстве лазили. Только тогда мы лазили каждый в отдельности. А как приехали, полезли вдвоем. А потом оно само... Мы с Георге с самого приезда встречаемся. Извини, дед! Мы решили пожениться!
  Старый, когда-то черный Георге Рошу сидел, как пришибленный. Как все просто у них! Он повернулся в правнучке:
  - А родители? Они же за тысячи километров! А как к этому отнесутся родители же ... , Георге твоего?
  - Все родители и деды с бабушками все знают. Свадьба в Москве будет осенью. А у тебя, то есть у вас, через две недели! Эту свадьбу родители решили для вас с дедом Георге сделать. Когда еще погуляете?
  - Как? - оторопел старый Георге Рошу. У нас со сватом Георге ничего не готово! Ты же сама видишь! Из хозяйства у меня одна курочка, а у него петух.
  - Ха-ха! Как похоже! Дед! Все будет готово! Ты только скажи, я составлю список гостей. И все!
  Как пришибленный мешком Георге Рошу, словно впервые сюда попавший, сидел в самом углу комнаты собственного дома.
  - Как же так? - думал старик. - В его годы к свадьбам готовились за полгода. Гнали самогон, откармливали свинью, потом резали кур. А тут через две недели. За это время даже палату на улице не поставят. Да и некому.
  Георге Рошу прикинул гостей. Совсем крохотная свадьба! Большинство уехало из села, многие давно почили. Вот только их с соседом, то есть, уже сватом, смерть обходит. Забыла, наверное ... Село, когда-то большое, можно уместить в одном четырехэтажном доме, какие в райцентре стоят. Как же так? А земля, огороды, виноград, орехи?
  За три дня до свадьбы дома обоих стариков были переполнены детьми с женами и сватами, внуками, и еще, какими-то совсем незнакомыми людьми. А оба древних свата вдвоем сидели на завалинке за сараем, чужие в собственных дворах, из-за которых в далеком прошлом случилось столько историй!
  - Прости, сват!
  - И ты меня прости, сват! - вероятно думая о том же сказал, когда-то рыжий, Георге Негру.
  Подготовка к свадьбе шла полным ходом. Посмотрели прогноз погоды. На ближайшую неделю - ни одной капли дождя. Оба внука, сейчас уже сваты, часами сидели, уткнувшись в свои айфоны, или как там их. Все время трогали пальцами экран. Никто никуда не ездил. Ничего не привозили.
  Палату решили ставить под орехами, как раз под сплетением ветвей. Для этого внуки и дети сообща снесли забор, целиком отнесли его далеко за сарай и прислонили к старой груше. Засыпали ямки, выровняли и утоптали место для будущей палаты. Сняли, когда-то, стоящие рядом и смотревшие на улицу, ворота. Старики задумчиво смотрели:
  - Уже никому не понадобится старый забор. И новый не нужен!
  В пятницу с утра у расширенных вдвое ворот остановилась фура. Молодые ребята в голубых комбинезонах, установив и проверив площадку, расстелили на ней что-то большое, с желто-синими полосами. Подключили шланги. Заурчал мотор. На глазах стала подниматься надувная палата. Сгрузили и занесли раскладные столы и стулья. В углу поставили два больших холодильника. Подключили к розетке. Холодильники заработали, а в палате зажглись гирлянды из сотен, а может и тысяч ярких разноцветных, сложенных в гигантские розы, лампочек. В палате сразу стало нарядно. Подошли к внукам. Все достали свои айфоны. Через полминуты приезжие сообщили:
  - Оплата прошла! Поехали.
  А прадеды смотрели и рассуждали:
  - Смотри! И ковры не надо развешивать.
  В субботу с утра машины стали приезжать одна за другой. Разгрузив, уезжали. Привезли в контейнерах еду. Горячее в термосах. Старики, решившие помочь внукам, достали, сберегаемые издавна, присланные внуками и детьми доллары, евро и леи. Улыбаясь, внук сказал:
  - Спрячьте деньги. Все уже оплачено. - показал он на айфон.
  - Чудеса, да и только!
  Снова у ворот остановился бус. Из него выпорхнули совсем юные девчата. Их сопровождал молодой человек, который, несмотря на июньскую жару был одет в черный костюм с бабочкой. Из буса вынесли баул. Скоро все девочки были в белых фартуках и ажурных кокошниках. Официантки...
  Только музыки не было. В углу палаты на стуле сидел молодой паренек и, нажимая кнопки и двигая ручками, что-то настраивал. Потом ниоткуда полились свадебные мелодии. В это время подъехал и притормозил автобус. Внуки подошли к, стоящим рядом, растерянным старикам и сообщили:
   - Это вам в подарок, деды!
   Из автобуса стали выходить музыканты с инструментами. Оказывается есть такая организация, которая за деньги, хоть луну с неба достанет и привезет! Вышли трубачи с трубами, баритоном и огромным басом. Выволокли контрабас, за ним целую гору разных барабанов. Потом вышли саксофонист и флейтист. За ними два аккордеона, саксофон. Открыли заднюю дверь автобуса и осторожно вынесли и установили на привезенном помосте цимбалы. Большинство музыкантов были пожилыми, если не старыми. Старики прослезились.
   - Вы рассказывали, что на ваши свадьбы после войны музыкантов собирали со всей округи. Вот и мы решили собрать. Это было самое непростое из всей свадьбы мероприятие. Эти ребята тоже собирали старых музыкантов от Бельц до Липкан.
   Меж тем прибывали гости. Людей, действительно было мало. Село вымирало.
   Грянул оглушительный марш. Из домов своих прадедов вышли жених в черном костюме и невеста в белом платье с диадемой. Встретившись на середине двора, молодые прошли и уселись в центре стола, под самым переплетением ореховых ветвей.
   Скоро расселись все гости. Музыканты заиграли молдавские свадебные мелодии. Свадьба началась. Старики, как диковинку, наливали кубинский ром, текилу. Привычная водка была не в новинку. Женщины налегали на сладкое шампанское и критическими взглядами окидывали стол. Такую свадьбу еще тридцать лет назад надо было готовить за полгода. До начала шестидесятых о холодильниках не мечтали.
  А брезентовая палата! На длинных кольях неструганные доски для столов. Такие же скамейки. Посуду, ложки и вилки собирали у соседей и всей родни. Бывало, палату ставили после осенней вскопки огорода или, в лучшем случае, после убранной картошки. Неровная поверхность грунта, стертая, легко поднимающаяся под ногами танцующих по кругу у стола, пыль. А тут за минуту настелили пластиковый пол!
   Свадьба продолжалась. Воздушные официантки разносили, уже не умещающиеся в желудки, диковинные стравы. Несли, никогда в селе невиданные, пылающие синим пламенем, колбаски. Чудеса, и только!
  Только два прадеда-соседа, положившие в свое время начало ореховой распре, а сейчас ставшие сватами, весь вечер, полуобнявшись за плечи, в ряд, взад-вперед, шаркая и спотыкаясь, казалось без устали, не спеша танцевали что-то среднее, похожее на сырбу и краковяк одновременно. Они все время о чем-то оживленно говорили. Стараясь перекрыть звуки оркестра, они что-то кричали друг другу в оглохшие от времени уши, но чаще, показывая сначала пальцем, смотрели наверх, туда, где густо переплелись массивные ветви, посаженных ими в молодости у межи, двух ореховых деревьев. Качали головами ... И улыбались ...
  
  
  С моих слов женой записано верно. Я даже не читал. Просто я верю моей Люде. Да и некогда. Иду копать огород старушке, соседке Натальи Николаевны. Трактор в ее огород не проникнет из-за зарослей акаций, а нанимать копать довольно дорого. А я копаю бесплатно, для удовольствия, для зарядки, хотя мне вот-вот семьдесят. При моем росте в 190, всю жизнь мой вес держится 77 - 78 килограмм. Я всегда помню, что закончил физкультурный факультет.
  
   К сему, как писали в древности в конце писем воспитанные персоны,
   - Иоанн Боканча-
  
  
  Послесловие, или как я писал...
  
  Я написал первые главы и дал доступ на прочтение Жене, живущему в Канаде. В разговоре по скайпу сын задал мне неожиданный вопрос:
  - Папа! Почему ты не начал писать раньше? Потеряно столько времени! В написанном тобой что-то есть!
  Было далекое, оставленное в прошлом, безоблачное время, когда я полагал, что из меня выйдет не только великолепный музыкант, но и знаменитый писатель, которого, возможно, будут изучать в школе. Было время, когда я, как Манилов, мечтал написать толстенную книгу-эпопею о моем селе, переезде предков с Подолья, становлении колхоза, о развитии внутри- и межклановых отношений.
  Я совершенно искренне полагал, что сумею создать что-либо, не хуже "Семейщины" Ильи Чернева, "Теней, исчезающих в полдень" Анатолия Иванова. Я не сомневался в своих способностях написать роман похлеще "Угрюм-реки" и "Тихого Дона".
  Но в девятом классе все мои помыслы об оглушительном успехе на литературном поприще были так же оглушительно разбиты учительницей русского языка и литературы, светлой памяти Варварой Ивановной Цыганковой. В преддверии районной олимпиады по литературе она неожиданно предложила мне принять в ней участие. Как всегда, не особенно раздумывая и не мучаясь сомнениями, я согласился.
  Не помню точной формулировки всех тем сочинений по русской литературе. Но я не выбрал ни одной. Сам чувствовал, что плаваю очень мелко. Свой выбор я остановил на свободной теме: "Воскресный день". Тут я сумею развернуться!
  Воскресное утро в моем сочинении началось с мелкого, сеющего с утра, осеннего дождя, разрушившего мои субботние планы на выходной день. Вместо похода на Куболту, в сарае я дорабатывал ручку к очередному самопалу. Потом детально описал способы крепления самого ствола. Это очень важно! Неправильно закрепленная трубка при выстреле могла привести к увечью.
  Потом я был в гостях у двоюродного брата Тавика. Сначала мы играли в шашки. Обсуждали основные направления развития космонавтики. В начале шестидесятых мы жили в эпоху первых полетов человека в космос.
  Затем перебежали через дорогу в клуб, где читали журналы, поступившие в клуб за последний месяц. Потом был фильм, после которого мы долго шли домой, обсуждая его.
  И уже в постели я вспомнил о невыполненном домашнем задании по математике и не написанном сочинении по русской литературе. Ничего, успею на перемене, как обычно! Тщательно проверив и исправив ошибки, сочинение я сдал первым.
  В понедельник шел урок литературы. Мы с нетерпением ждали обнародования результатов конкурса. Кроме меня в олимпиаде принимали участие еще четыре девочки из нашего класса. Все они устойчиво писали школьные сочинения только на отлично.
  В конце урока Варвара Ивановна стала проводить детальный анализ сочинений, написанных одноклассницами. Но там все было ясно заранее. Кто-то из сидящих сзади спросил:
  - А как написал Единак?
  Варвара Ивановна некоторое время смотрела поверх голов, потом перевела взгляд на меня:
  - Да, это важно. Я хотела в конце.
  - Давайте сейчас! - нетерпеливо закричало добрых пол-класса.
  - Я сама волновалась за Женю. За девочек я была спокойна. Я сразу отметила цвет обложки его тетради. Как председатель комиссии, я распределила проверяющим стопки тетрадей. А сама стала читать сочинение Единака. Прочитав с ручкой в руке около двух страниц, я отложила ручку в сторону. Пробежала глазами сочинение до конца. Пододвинула поближе, стоявшую на полу рядом со стулом, мою сумку. Чувствуя, как краснею, стала сдвигать тетрадь на себя. Потом под стол. Затем на ощупь уместила тетрадь в моей сумке. Чтобы, не дай бог, еще кто-нибудь не прочитал.
  - Прочитайте! - хором требовал уже весь класс.
  - Женину тетрадь я оставила дома, - благоразумно сказала Варвара Ивановна. - если он пожелает, расскажет вам сам.
  Сочинение я помнил. После рассказа на перемене свое мнение выразил Валера Мощенко:
  - Все правда. Сочинение нормальное. Имели право почитать все.
  Тем не менее, результаты олимпиады поколебали мою уверенность в моих "выдающихся" литературных способностях навсегда.
  И вот, с легкой Жениной руки я стал писать. Главное - сочинять ничего не надо. Наоборот - многое останется за страницами этой книги. Из чисто педагогических соображений.
  Вначале была задумана краткая история семьи с элементами генеалогии и наиболее значимыми событиями как в жизни семьи, так и моей частной жизни...
  ...В моей жизни меня всегда сдерживал план. Я не любил планы при написании сочинений еще со школьных лет. Не любил за сухость и необходимость следовать в строгом фарватере жестких канонов изложения материала. Необходимость плана всегда внушала нам Варвара Ивановна.
  Сочинения, каюсь, я не писал, как все нормальные дети. Бывало, я и не читал изучаемое произведение. Выручала меня память.
  А еще, во мне рано созрела душа конъюнктурщика от литературы. В самом начале изучения художественного произведения я уже определялся: кто цаца, а кто... А с примерами и доводами снова выручала память. На уроках, признаюсь, я всегда слушал педагогов с вниманием.
  Составлять план всегда было скучно. Мое сочинение теряло во мне свою первозданную девственность, еще, не будучи написанным. А я писал, как писалось. Часто меня заносило. В сочинениях и в жизни... Зато я шел своей дорогой...
  При написании книги (о таковой тогда я еще не думал) я намечал будущие главы единственным словом. Например: Одая. В последующем большинство глав сохранили свое изначальное название. Потом, по возможности, расположил названия в хронологическом порядке событий. Так, поневоле, появился нелюбимый мною план.
  Начало главы чаще писал, спотыкаясь. Не мог найти ту единственную ниточку, захватив которую, можно распутывать во времени и по логике событий клубок моих и не моих воспоминаний.
  Бывало, глава выстраивалась в моей голове от начала и до конца настолько стройно, что, вычитывая напечатанное, я уже сомневался в своем авторстве. А бывало, бойко начавшись, глава вдруг словно упиралась рогами в глухую стену. И дальше ни шагу. Все!
  Мои попытки преодолеть барьер силовым решением ни к чему хорошему не приводили. Перечитывая, я сам ощущал натужность собственных мыслей, меня покидала логика переходов к отступлениям от основной линии сюжета. Я начинал спотыкаться в самой фактологии событий. В конце концов, куда-то испарялась легкость изложения, вылетали из головы намечавшиеся стыки событий. Меня покидало то, что называется вдохновением.
  В таких случаях бойко начатая глава занимала свое место на скамейке запасных. Я, разочарованно выпив "Валокордин", ложился спать. А наутро меня уносило в другие события, и я уже скакал по страницам моей новой главы.
  За моей спиной остались немногие вечера, когда, написанные в одном порыве страницы, приносят удовлетворение, и с чувством исполненного долга отправляюсь отдыхать. До следующего утра. Чтобы потом целый день ждать вечера.
  Но случалось и так, что, написанный один абзац, а то и единственное предложение оказывались для меня кем-то оброненным, уже граненным редким камнем, найденным мной совершенно случайно. И я, в бессоннице, еще не веря, что он мой, без конца поворачиваю его, изучая сверкание граней, которые открылись для меня не сразу.
  Бывало, одна написанная глава давала толчок для старта своей будущей соседке. А случалось, две совершенно разных судьбы, предназначенные для разных глав, неожиданно для меня последовательно объединялись в одно лицо, в один общий сюжет с собирательным образом, что, кажется, называется художественным синтезом. Но я, перефразируя одно из "крылатых" выражений Шарикова, скажу:
  - Литературных институтов, к сожалению, не кончал.
  Итак, я оказался на этапе, когда на экран легли тридцать пять глав. За ними на одном дыхании прошелестела самая объемная и предпоследняя по замыслу - "Первые путешествия". Глава "Радио" изначально была определена самой последней, венчающей мою, не побоюсь громких слов, светлую исповедь. Кажется, более чем достаточно.
  За моими плечами целая книга, мой литературный первенец. В чем-то наивная, во многом неказистая и неловкая, корявая. Но она моя. Любимая. Как единственный поздний ребенок. Я вижу, даю себе трезвый отчет, что другие дети ярче, красивее, ловчее, сообразительнее. Но у них другие родители. А эта моя. И мне надлежит за ней ухаживать, причесывать, воспитывать... Только приглаживать не хочу.
  Начал вычитывать и править текст. С компьютером все оказалось проще и оперативнее, нежели на пишущей машине. Вся грамматика тут же - на месте, в интернете. Читал, правил, потом вычитывал еще не раз и снова правил. В процессе чтения память услужливо выдвигала давно и недавно, казалось, забытое. Любая мелочь вызывала ассоциации, ставшие почти навязчивыми.
  Обедая, поймал себя на том, что, взяв в левую руку хлеб, казалось, бездумно и долго рассматриваю старый дугообразный шрам в области сустава левого указательного пальца. Этот шрам стал последствием и свидетельством моего варварского отношения к редкому в те годы патефону. Вспомнил грампластинки, школьный хор, Сильвиана Леонтьевича. Так родилась глава "Патефон". Дважды изуродованный указательный палец правой руки положил начало внеплановой главе "Случайно выживший".
  Когда я правил "Свадьбу" - таким было первоначальное название главы, нахлынули воспоминания о музыкально одаренных моих земляках. За воспоминаниями увидела свет глава-реквием "А музыка звучит..", а название главы "Свадьба" сменилось на "Ах эта свадьба...".
  Перечитывая и правя главу "Мой дед", стыдливо вспомнил об упомянутой почти походя моей бабушке по отцу - Софии. А рассказать есть что. И вот на экран ноутбука стали ложиться страницы моей новой, не запланированной главы "Баба София". Но, распутывая клубок этой непридуманной истории, хитросплетения которой оказались удивительней самой буйной фантастической выдумки, я столкнулся с судьбами других людей, затянутых в бездушный водоворот послевоенных репрессий.
  Это судьба Анны Трофимовны Унгурян из Плоп, которую до конца ее жизни я называл тетей Нюсей. Ее сын Виктор, ставший внуком бабы Софии и моим названным двоюродным братом. Начиная с пятьдесят шестого года, когда они вернулись из депортации и до сих пор общаемся как родственники. Свадьбы, клаки и похороны не обходились без взаимного участия. Володя Маркоч - водитель Тырновской скорой помощи, Николай Данилович Таран - инженер объединения механизации, мои одноклассники Люда Потынга и Валера Ярмалюк. Они и многие другие помимо воли стали участниками этой, казалось, неправдоподобной в своей нелепости и жестокости жизненной драмы.
  А я писал. Вечерами звонил, общался по скайпу, набрасывал заметки, а потом допоздна засиживался за ноутбуком. Завершение этой главы, без преувеличения, стало исполнением моего долга перед памятью бабы Софии и многих знакомых и незнакомых, насильно вырванных с насиженных мест и репрессированных под общую гребенку борьбы с "врагами народа".
  Глава разрасталась. Содержанию ее под названием "Баба София" стало тесно. Без натуги, само собой выплыло новое название: "За Сибiром сонце сходить...". Неожиданно самая большая по объему глава вылилась из меня в одном порыве. Ее я почти не правил.
  Перебирая коллекцию Жениных часов, я вспоминал историю каждых из них. Долго смотрел на старые родительские настенные часы, висящие над моей кроватью. В семнадцатом году часам исполнится шестьдесят лет. Встал на кровать и повернул ключ против часовой стрелки до упора. Слегка тронул маятник. Часы, как будто ждали прикосновения моего пальца. В тот же вечер под тиканье родительских часов на экран ноутбука легли первые три страницы главы "Часы".
  Я уже считал книгу написанной, когда, срочно вызванный поздним вечером в больницу, в приёмном отделении увидел сгорбленную старую женщину в чёрном с наложенной гипсовой повязкой на руке. В тот вечер было положено начало главы "Домка", которую считаю своей удачей.
  Будучи в старом доме, наткнулся на старинные рамки без фотографий, которые давно уже перекочевали в семейный альбом. В течение недели на экран ноутбука вылилась глава "Талант - он и в Африке талант". По электронной почте сразу же дал Жене на прочтение. Сказанные им несколько слов, наполнили мою главу дополнительным содержанием и новым смыслом. На четверть расширенная в объёме, глава разместилась под вторым названием: "Реквием ".
  Написанные начерно главы давал на прочтение землякам, участникам событий того времени, их потомкам. А летом провел авторскую встречу с односельчанами с презентацией двух глав. Следовали замечания, уточнения, дополнения и пожелания, которые натолкнули меня на мысль вычитывать текст глазами моих героев и ныне живущих земляков - моих будущих читателей.
  Сначала вычитывал и корректировал текст глазами ныне покойных родителей и брата. Потом текст вычитывали мои двоюродные братья, педагоги. И, наконец, перечитывая, я мысленно выносил каждую главу на суд земляков. Еще, к счастью, живы многие из тех, с кем рос, учился в школе, с кем пас коров, убегал на Одаю. Это, пожалуй, самые строгие мои читатели и критики.
  К счастью жив и пребывает в твердой памяти мой одноклассник Женя Гусаков, непосредственный участник наших совместных мальчишеских игр, похождений, приключений, и весьма неоднозначных авантюр. Из мужской половины нашего класса "дама с косой" обошла своим вниманием только нас двоих.
  Особенно часто, почему-то, я вычитывал текст глазами моего соседа в детстве - Валентина Натальского, живущего ныне в России. Валентин, Тавик, Андрей Суфрай и Виктор Грамма были неразлучными друзьями. А я - младший, часто бывая у Тавика, вращался в орбите этой четверки.
  Тавик, талантливый энергетик, к глубокому сожалению, покинул этот мир много лет назад. За ним после тяжелой и длительно текущей болезни ушел в мир иной Андрей Суфрай. Во времена нашего детства он объезжал и тренировал корову для верховой езды. Вся его сознательная жизнь прошла на Дондюшанском сахарном заводе. Трудовую деятельность начал с аппаратчика на вакуумной выварке. Много лет работал сменным инженером, потом столько же главным механиком завода.
  Со временем разница в возрасте нивелируется. На протяжении сорока лет работы нас связывали здоровые дружеские отношения. Тавика и Андрея я проводил до самого последнего приюта.
  Столько же лет меня связывают дружеские отношения с Валентином Натальским. Уже много лет он живет в России. Приезжая, он всегда навещает меня. Наши короткие безалкогольные встречи всегда наполнены эмоциями, воспоминаниями о безвозвратно ушедшем прошлом. Наши редкие свидания всегда оставляют за собой ощущение прикосновения к чему-то чистому и очень светлому.
  Виктора Грамму (в детстве мы его звали Сашей), я не видел более пятидесяти лет. Виртуальное наше общение возобновилось совсем недавно. Я дал ему доступ на прочтение ряда глав настоящей книги. Мне очень здорово помогли его воспоминания и уточнения. Надеюсь, что скоро он прочтет книгу целиком. Потому вычитываю ее и глазами Виктора.
  Читал и перечитывал книгу глазами Адольфа Назаровича Жилюка - сына первого председателя Назара Семёновича Жилюка, собиравшего колхоз в нашем селе из ничего. А потом книгу читал уже сам Адольф. Как говорит сам, дважды. Регулярно общаемся по телефону. После каждого разговора следовали уточнения, дополнения. Всплывали и ложились на экран ноутбука новые подробности из жизни Назара Семёновича, становления колхоза и строительства школы.
  Многие из моих сверстников ушли в мир иной. Канул в вечность мой одноклассник, несостоявшийся мастер сцены - Мишка Бенга. Безвременно, после тяжелых заболеваний, покинули этот мир оба Броника Единаки. Мой двоюродный брат Броник в Каетановке (Первомайске) и троюродный брат Броник Единак - мой земляк. С последним, до самой его кончины, мы общались очень часто, с удовольствием вспоминая далекие годы, когда часто нам врозь было скучно, а вместе тесно.
  Нет рядом с нами Алеши Кугута, Ивана и Севы Твердохлеб, Адольфа Горина, Васи Единака, Валенчика Рябчинского, Макара Загородного, Мирчи Гайды, Бори и Саши Мищишиных, Флорика Калуцкого, и многих других людей из моего детства. Легче перечислить тех, кто остался. А я вычитываю текст книги глазами всех.
  Среди недавно ушедших в мир иной - одна из самых колоритных фигур моего детства - легендарный Нянэк (Валерий Семенович Паровой). В процессе написания настоящей книги он был одним из моих консультантов. Все эпизоды в книге с его участием я выдавал на-гора только после предварительного согласования с ним. Но неизмеримо больше, по известным соображениям, осталось за кадром. Приходилось щадить. У Валерия Семеновича было больное сердце. Думал и об этом.
  О каждом персонаже моего детства можно писать отдельную главу.
  Вечная память почившим и пусть земля им будет пухом!
  Моя двоюродная племянница Жанна живущая в Москве, прочитав главу "Тату", в которой я пишу о ее отце, написала буквально следующее:
  - Очень точное описание черт нашего любимого папы и дедушки, быта бабы Марии и Елизаветовки в целом. Читать без слез трудно. Эмоции захлестывают. Вы напомнили самые теплые моменты того периода жизни. Ждем следующих глав.
  А несколько ранее она же задала мне вопрос, который уже задавали мне другие:
  - У вас не возникало мысли изменить имена, а может быть и название села? Вам было бы проще описывать события и характеры людей. Вы были бы более свободны в изложении материала, не боясь обид, которые часто бывают неизбежными. У вас расширятся возможности для импровизации.
  Такой мысли у меня не возникало. Безусловно, такой литературный прием дал бы мне большую свободу действий, значительно расширил бы место для художественного вымысла, который не является литературным криминалом. Но тогда это было бы не мое село и не мои односельчане. Тогда мной была бы нанесена незаслуженная обида Елизаветовке и всем моим землякам. Несколько имен из этических соображений я действительно изменил, о чем сразу же предупредил по ходу текста. Замечания, безусловно, неизбежны. Чтобы подчеркнуть индивидуальность, особенности характера, у одного персонажа мог утрировать определенные черты, других не упомянул вообще. Зато мои земляки и я сам остаемся собой.
  Что касается художественного вымысла и синтеза, то, на мой скромный взгляд, в художественных произведениях подобного жанра их должно быть строго в меру и, чем меньше - тем лучше. В этом я убедился на примере моей самой романтической и единственной богатой художественным вымыслом во второй части главы "Одая". Закончив главу, я напечатал ее на принтере и отдал на прочтение родственникам одного из героев. Полагаю, что была сделана ксерокопия, так как содержание главы стало известно более широкому кругу земляков, что мне, безусловно, польстило.
  Однажды вечером зазвонил телефон. Сняв трубку, я услышал голос односельчанина. При написании отдельных глав, я несколько раз звонил ему, как и многим другим, уточняя хронологию событий, фамилии, имена и возраст на тот момент моих земляков, становление колхоза, родственные связи. Поинтересовашись моим самочувствием, земляк спросил, о чем я пишу сейчас, каковы мои творческие планы?
  В конце разговора задал неожиданный вопрос:
  - Евгений Николаевич! Где же все-таки турки зарыли золото?
  Вопрос застал меня врасплох. Последовала пауза, почти по Станиславскому. Я не сразу нашелся с ответом:
  - Это... легенда... Понимаете?
  - Конечно, понимаю. Как можно не знать, что такое легенда, но золото где-то все же было зарыто?
  А буквально через пару недель знакомый из Боросян рассказал мне о том, что ранней осенью, убирая люцерну, видел, как вдоль зарослей за восточным хвостом става зигзагами ходили два молодых человека с миноискателем. Тогда родился второй, возможно, не самый удачный, но от всего сердца эпиграф к главе "Одая".
  Тогда же в моей душе частично восстановился покой. Я перестал комплексовать. Пишу как пишется. Пишу, пока прожитое, увиденное и воображённое мной свободно изливается из души на экран ноутбука. На каком-то этапе спотыкаюсь. Беру паузу. Насильно выдавленное звучит фальшиво. Озарение, а на ним вдохновение приходят нечаянно, нежданно, чаще всего в обстановке, далекой, от творческой. Трезво оценивая и осознавая степень художественной ценности написанного мной, я удовлетворен тем, что мне удалось передать читателю, как минимум, эффект присутствия.
  Прошло несколько месяцев после завершения работы над книгой "Вдоль по памяти...". Я считал книгу законченной, а свой долг исполненным. Но вместо удовлетворения во мне нарастало ощущение недосказанности, нехватки чего-то очень важного. Нарастал и внутренний дискомфорт, вероятно, выпиравший из меня наружу. Однажды Таня сказала:
  -Такое ощущение, что ты сам себе кажешься невыносимым. Как будто кто-то разлучил тебя с твоей прелестной любовницей?..
  Пожалуй, так оно и было. Я садился за ноутбук, пробегал страницы написанного. Часто, споткнувшись на одной из страниц, внимательно, как будто в первый раз, читал. Почему-то не давал мне покоя отец, общительный по натуре, но такой скупой на рассказы о своем военном прошлом. Вот, если бы сейчас! Я уже не спрашивал бы, сколько немцев он убил и как он за ними гонялся. Сейчас я знаю, о чем спрашивать отца.
  В душе моей нарастали, до сих пор незнакомые мне, не испытанные доселе, новые нотки ностальгии. Зрело ощущение внутреннего обрыва связей с минувшим, недосказанность подтачивала внутренний покой.
  Будучи в родном селе, глаза останавливаются на памятнике погибшим на фронтах минувшей войны, на памятном мемориале, стоящем в треугольном скверике на перекрестке в центре села. Я чувствовал немой укор, исходящий от каменных фигур.
  А память всё чаще возвращала меня к отцу, прошедшему по дорогам войны с сорок первого по август сорок пятого. Только в отличие от единиц, прошагавшим от Бреста до Сталинграда, а потом до Берлина, мой отец до сорок четвертого находился по ту сторону линии фронта. Нет, он не был разведчиком-диверсантом. Он служил в румынской армии.
  Несмотря на то, что три года отец прослужил в пожарных частях Бухареста, меня много лет, до самой моей зрелости, не покидало чувство стыда за собственного отца, который безропотно служил в Румынии, союзнице гитлеровской Германии. Не восставал, не стал подпольщиком, не искал связей с советской разведкой.
  Много позже пришло осознание таких категорий, как "непреодолимая сила обстоятельств и сила необходимости и случайности". Отец в селе не был единственным, служившим по обе стороны фронта. В процессе работы над главой "Никто не забыт?..." я выяснил, что аналогичный путь прошли более шестидесяти моих односельчан. И это далеко не полный список.
  Всё началось с микроскопических глав-рассказов: "О чем рассказывать? и "Трофеи". За ними в течение двух месяцев вылились двенадцать глав, вошедших в новый, последний раздел "Шрамы на памяти". Неожиданно заработала по-новому долговременная память. Вспоминались не рассказы на пионерских сборах, а беседы отца с односельчанами. В моей голове произошла переоценка многих событий. Апогеем раздела явилась глава-реквием по погибшим и уже всем ушедшим в небытие, моим землякам, участникам той кровавой мясорубки.
  В главе "Школа" меня не покидало ощущение недосказанности о моих школьных учителях. Особенно меня донимали куцые строки, посвященные моему первому в жизни учителю Петру Андреевичу Плахову. Мой первый учитель покинул этот мир, не достигнув тридцати пяти лет. У Петра Андреевича было тяжелое онкозаболевание головного мозга.
  Ему было двадцать весемь лет, когда я перешагнул порог нашего первого класса. Мне уже семьдесят, а я всё еще продолжаю чувствовать себя инфантильным, незрелым на фоне моего первого учителя. Около двух лет я вспоминал, делал отдельные наброски, по крупицам собирал сведения о Петре Андреевиче. А глава мне никак не давалась, не шла, не ложилась на экран ноутбука.
  Встреча и беседа с Ниной Ивановной Бойко, внучкой квартирной хозяйки, у которой жил Петр Андреевич, стала толчком для исполнения моего долга перед памятью моего первого учителя. Когда я закончил главу, пришло сожаление, что я не оставил слова "Реквием" для названия главы о моем первом учителе.
  Потом пришло осознание, что, пожалуй, вся моя книга и есть "Реквием" по первым послевоенным десятилетиям, родителям, землякам, моей школе, учителям, моим сверстникам, моему селу, Одае, Куболте, моему и не только моему детству. На мой взгляд, наше тогдашнее детство, прошедшее без телевидения и интернета, было самым светлым, безоблачным и счастливым. Глава "Реквием" стала называться: "Что имеем - не храним".
  В период завершения и правки книги ушел из жизни мой одноклассник и участник наших буйных детских игр Сергей Иванович Навроцкий. Спустя всего лишь неделю поздним вечером раздался телефонный звонок, известивший о кончине сына первого председателя колхоза Назара Жилюка - Адольфа Назаровича. В последние годы потери навалились лавиной.
  Надо спешить!...
  Более двадцати лет назад нас навестил, приехав из Елизаветовки, мой покойный отец. Мы с Женей сидели на широком диване и, упершись спинами в одну общую подушку, читали. Каждый свое.
  Отец, проживший большую часть сознательной жизни в добывании хлеба насущного, к чтению художественной литературы относился, как к занятию, находящемуся близко к границе здравого смысла. Чтение представлялось ему занятием праздным, тратой времени, в течении которого можно было переделать уйму работы по хозяйству.
  Поздоровавшись, отец сразу взял быка за рога:
  - Вокруг крыльца не подметено, огород зарос бурьяном, двери в погреб настежь. А вы зачитались! Что же вы читаете?
  Я, в который раз перечитывавший Паустовского, поспешил успокоить отца, сказав, что читаю книгу по психотерапии. Я был не так уж и далек от истины.
  - А что это за такая толстая книга у Жени?
  - Это "Война и мир" Толстого, дiду. - ответил Женя.
  Женя действительно читал рекомендованную учительницей литературы на период каникул эпопею Л.Н.Толстого.
  Мой покойный отец с уважением посмотрел на толстый том.
  - Это про какую войну он пишет?
  - Про первую отечественную, двенадцатого года. - ответил Женя.
  - Наверное, крепкий вояка был. Много воевал, если написал такую толстую книгу.
  - Нет, дiду, Толстой воевал в Крыму в середине девятнадцатого века. А родился он в восемьсот двадцать восьмом, через шестнадцать лет после первой отечественной. - пояснил Женя.
  Я уже писал, что мой отец побывал, как и многие бессарабцы за время Великой Отечественной по обе линии фронта. С сентября сорок четвертого в составе противотанкового истребительного артиллерийского дивизиона закончил войну девятого мая. В Берлине. Солдат подобных подразделений называли смертниками.
  - Как он мог писать о войне, если он не месил грязь по колено в феврале и не тянул через топь под огнем немца тонущую пушку? Что он может написать о фронте, если он не стоял сутками, не разуваясь, в окопе, залитом талой водой, перемешанной со снегом? Какую правду он может сказать, если не видел, как под бомбежками и артподготовкой падают, как мухи, почти все те, с которыми вчера еще вместе ужинал из одного котла?
  Отец говорил правду. Во время службы в Бухаресте пожарники стояли беззащитными на крышах многоэтажных домов. Американские самолеты налетали и бомбили волнами. По рассказам отца, во время налетов от множества американских самолетов темнело небо.
  А при артподготовке на территории Польши в течение двух часов из всего противотанкового истребительного дивизиона в живых остались два человека. Из них один, отделавшийся ушибами и царапинами - мой отец.
  - Не может человек так правду написать. Брехня! - клеймил отец Л.Н.Толстого.
  - Толстой читал материалы и книги о войне. Читал и воспоминания участников той войны. Беседовал со стариками, очевидцами тех событий. Тогда, наверное, было подобие военных архивов. Вот он и писал. Детали могут быть литературным вымыслом, а произведение в целом - художественным синтезом, - вступился я за Льва Николаевича.
  - Нехай буде синтез! Все равно брехня! - горячился мой отец.
  Последним предложением книги приношу извинения моим читателям за встреченный художественный вымысел и синтез, а главное - благодарность за долготерпение при прочтении моей исповеди...
  
  
  
  2014 - 2018
  Дондушень, МОЛДОВА
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"