Еед : другие произведения.

Философия кошки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

ФИЛОСОФИЯ КОШКИ

Глава 1. Имя

В которой читатель впервые встречается с героиней повествования и где он находит полное объяснение тайны дарованного ей имени

  
   Оговорю сразу: моя четвероногая питомица не претендует ни на какие места в конкурсе кошачьих пород. Да и породы-то нет - так себе, обыкновенная "дворняжка", чьей бездомной матери дал приют какой-то автопарк на Петроградской. Так что никаких заверенных подписями и печатями элитных клубов документов, куда можно было бы внести ее имя, она, разумеется, не имеет. Правда, как и подавляющая масса других представительниц ее вида, она вовсе не нуждается в том, чтобы это имя было бы оттиснуто на каких-то скрижалях. Но все же как-то представить ее нужно.
   Уже хотя бы только для того, чтобы не перепутать с бесчисленным множеством других, похожих на нее.
   Итак: полное "официальное", иными словами, имя, отражающее и тот признак, которому надлежит отличать ее обладательницу от всех других, и некую генеалогическую ее принадлежность, должно было бы звучать как "Василиса Мариновна".
   Возможно, это покажется несколько необычным русскому человеку, но, во-первых, не все "официальное" обязано ласкать наш национальный слух (чаще оно его просто "режет"), а во-вторых, в процессе именования важно не достижение какого-то гармонического консонанса со сложившимися нормами речевого обихода, но обеспечение необходимой обоснованности, если угодно, правильности даруемого и нам и нами имени. Иначе говоря, имя должно отвечать и происхождению его носителя, и его назначению в этом большом мире.
   Когда ее принесли в наш дом, она по общему согласию была наречена "Барсиком". В то время ей было всего девять или десять дней от роду (по всему чувствовалось, что глаза у нее открылись буквально несколько часов назад). А в эту пору с точностью определить половую принадлежность котенка решительно невозможно, тем более, если речь идет о неопытном взгляде (и я, и моя покойная жена - совершенные дилетанты едва ли не во всем, что касается животного мира). Когда же обнаружилась ошибка, ее имя как-то плавно и естественно из "Барсика" трансформировалось в более приличествующее ее полу "Басю".
   Но "Бася" - это, конечно же, нечто сокращенное, собственно, это даже не имя, а так - домашнее прозвище, кличка. (Так, строго, сохраняя некую отстраненность, зовет ее только мой сын. Да еще моя не искушенная в гуманитарных тонкостях теща; правда, всякий раз она добавляет к корневой основе ласковые окончания: "Басенька", "Басечка".) Мы же говорим здесь о полной именной формуле, если угодно - об именном заклинании, ибо в действительности в ритуале присвоения имени всегда присутствует некая сокрытая от нас магия. Имя - это ведь не просто бирка, навешиваемая для простого отличения того, кому оно дается. Имя - это некий ключ в наш мир, некое таинственное, но властное указание на тот путь, который предстоит пройти его носителю. Словом, имя - это нечто такое, чему надлежит направлять нас. А может, даже и хранить. Аура нашего имени незримо витает над нами, и если обряд именования ограничивается присвоением лишь усеченного прозвища, краткой клички, то можно быть уверенным - что-то не так будет и в определении самой судьбы именуемого.
   Моя же питомица заслуживала самого лучшего.
   Некая царственность в природе этих щедро наделенных грацией и пластикой существ отмечалась, как кажется всеми, даже теми, кто совершенно равнодушен к ним. Может быть, не случайно поэтому самое распространенное русское название для мужских представителей этого биологического вида - Василий. Кстати, русскому человеку свойственно и чужеземных котов именовать точно так же, только на "иностранный" лад. Вспомним родное, идущее с самого детства: того пусть и вредного, но вместе с тем очень милого кота из прекрасной и светлой сказки о деревянном человечке звали именно "Базилио". А ведь это и есть русский "Василий". Мне, как наверное и многим их тех, кто воспитывался на русском слове, на русских сказках, до сих иностранное имя Базиль рисует в воображении что-то доброе хитрое и усатое, словом, некое человеческое воплощение кота.
   Имя Василий пришло к нам из далекой, давно уже гинувшей в веках Византии (вообще очень многое в нашей национальной культуре было заимствовано именно оттуда), и означало собой ни много, ни мало, как "василевс". В языковой традиции смысл этого древнего красивого слова раскрывается иным понятием, которое восходит к бессмертному имени великого римского консула и полководца, - "цезарь", "царь". Законы же русской фонетики таковы, что первый согласный греческого державного титула часто передавался двумя разными звуками, которые на письме обозначаются литерами "б" и "в". Поэтому "василевс" и "басилевс" - это в сущности равноправные формы транслитерации одного и того же слова (то есть побуквенного перевода, передачи иноязычных слов путем замены букв одной письменности буквами другой). Впрочем, как кажется, все это справедливо не только для русской фонетики: звуковая разница между русским Василием и заморским Базилем - это следствие все тех же лингвистических законов.
   Впрочем, некоторое тонкое стилистическое отличие, порождаемое национальной языковой средой, все же присутствует здесь. Начальное "в" - это, как кажется, более поздняя фонетическая норма, и (как и все более позднее) она несет в себе некий оттенок опрощения, если не сказать вульгаризации. Примерно такого же опрощения и такой же вульгарности, что обнаруживается при противопоставлении полного имени и уменьшительной клички: Василий - и Васька. Словом, в этой древней именной формуле, резко диссонируя с ее величественным исходным смыслом, вдруг начинает распознаваться что-то низкое, плебейское. В отличие от этого, звук "б" - отдает куда большим достоинством и благородством. Меж тем согласимся, что там, где речь идет о настоящей царственности, решительно все плебейское и вульгарное должно быть полностью исключено.
   Все это обнаруживало, что в скором обращении "Барсика" в "Басю" сыграло роль в конечном счете не одно только определение пола. В обряде именования ничто не случайно, вот так и здесь явственно прослеживались какие-то древние, уходящие вглубь веков культурные традиции.
   Впрочем, примем во внимание и другое - столь же немаловажное - обстоятельство: "басилевс", в отличие от более привычной современному слуху формы таит в себе и нечто такое, что пролагает незримую грань отчуждения, порождает ощущение несколько большей дистанции. Но вдумаемся, какое же отчуждение, какая дистанция могут быть между тем, кто дает имя, и тем, кого именуют, между отцом и сыном, матерью и младенцем, между хозяевами дома и их любимцами? Ведь уже самый обряд дарования имени имеет своим назначением в частности и преодоление всякого отчуждения. Именование - это форма включения поименованного нами предмета ли, существа в тот уютный закрытый для всех чужих микрокосм, который мы проносим сквозь всю нашу жизнь в своей собственной душе. Этих же милых пушистых существ мы заводим вовсе не для того, чтобы они держались от нас где-то в стороне, в отдалении, а напротив - именно для того, чтобы они нежились в наших постелях и хватали нас за пятки.
   Подавляющая часть иноязычных имен имеет как мужскую, так и женскую форму. Женская же форма этого древнего красивого имени, счастливо избегает и опрощения, и вульгаризации. Таким образом, выбор полного аналога "Баси" именно в "Василисе" оказывается вполне объяснимым не только общими закономерностями русского языка, но и чем-то таким глубоким и фундаментальным, где и фонетика, и семантика оказываются лишь служебным, вспомогательным началом. Словом, простым средством выражения каких-то глубинных пластов индивидуализированной нами тысячелетней национальной культуры - и не более того.
   Но "Василиса" - это только личная составляющая общей именной формулы, ей долженствует отразить лишь индивидуальные особенности ее носителя. Что же касается той части, которой надлежит связывать индивида с родом, то здесь обнаруживаются явные противоречия основополагающим традициям нашего социума.
   Поясним. Если бы было возможно определить половую принадлежность всего человеческого общества в целом, то вполне допустимо было бы утверждать, что оно тяготеет к мужскому полюсу. Разумеется, это совсем не говорит о том, что именно мужчина является творцом всей нашей цивилизации, - просто роль женщины в ее истории по большей части сокрыта от глаз. Здесь сказываются и особенности женской психологии, и тысячелетние этно-культурные традиции, и (по сравнению с обратной) более выраженная зависимость женщины от мужчины, и многое-многое другое, включая и некие тайны, хранимые занавесью алькова. Поэтому считается, что именно мужчина со временем вводит появляющегося на свет нового члена общества в те сферы жизни, которые уже при всем желании не согреть теплом одного только домашнего очага, или, как говорится в умных книгах, - в "широкий социальный контекст".
   Но кошка - это ведь не человек. А значит, и в ее ассимиляции нашей, человеческой, жизнью играют роль какие-то иные начала. И многое, начиная уже с первых египетских фресок, говорит нам о том, что как в приручении кошки, так и в ее собственном выборе человека гораздо большая роль принадлежит женщине. Как кажется, именно женщину выбрало это умное ласковое животное, и именно женщина первой благодарно ответила на этот счастливый выбор. Примечательно, что уже одно из самых ранних сохранившихся изображений домашней кошки указывает именно на эту связь между ними: на древнеегипетской фреске из Бени-Хасана, которая датируется примерно 3000 годом до н.э., играющая кошка в ошейнике расположилась не где-нибудь, а под стулом хозяйки дома. Кстати, египтяне верили, что душа умершей домохозяйки после смерти прячется в теле кошки. А если так, то было бы справедливым, чтобы и родовая составляющая личного имени кошки восходила бы к лучшей половине нашего общества.
   Что же касается моей питомицы, то весь ритуал ее введения в наш, человеческий, мир от начала и до конца исполнялся именно моей женой.
   Так что и с "Мариновной", в действительности все объясняется просто и логично.
   Но, впрочем, все это - только холодный официоз. В повседневном же речевом общении мы никогда не пользуемся официальными сохраняющими дистанцию именами. Здесь властвуют не формальные принципы определения вещей, но те чувства, которые мы испытываем по отношению к ним. На практике это проявляется в том, что вместо корневых конструкций слов в именовании дорогих нам существ основную смысловую нагрузку начинают нести всякого рода флексии, то есть изменяющиеся при склонении или спряжении части слова, которые находятся в его конце - суффиксы и окончания. (Я уже упомянул здесь мою тещу.)
   При этом часто случается так, что игра флексий порождает не только ту теплую звуковую ауру, в которую мы стремимся укутать милый нашему сердцу предмет, но и какую-то новую словоформу, неожиданно обретающую дополнительные смысловые оттенки. Так что нет абсолютно ничего удивительного в том, что официальное отстраненное и даже несколько холодноватое "Василиса Мариновна" просто обязано было незаметно трансформироваться в отдающую домашним теплом и уютом "Умницу-красавицу-золотую-по-краям-серебряную-в-се-рединке-бриллиантовую-сбоку-ба-нтик", или в уменьшительный аналог этой пусть и совершенно точной, но все же слишком пространной именной формулы - "Хорошенькая моя".
   "Умница..."
   Она и в самом деле большая умница, и нам на всем протяжении повествования еще придется не один раз убеждаться в этом.
   "...Красавица..."?
   О да, конечно же, она - красавица! Пусть она уже и не молода, и знатоки кошачьего экстерьера наверняка сумеют найти многие изъяны в ее пропорциях, но, согласимся же: ведь далеко не всё подчиняется языку каких-то бездушных математических соотношений. В ней есть что-то колдовское и манящее. Ее глаза, нет - огромные черные глазищи (кошка вообще обладает, может быть, самыми большими, по сравнению с величиной собственного тела глазами) - кажутся списанными с проникновенных портретов Зинаиды Серебряковой. Ее фигура напоминает пленительные очертания ренуаровской Анны... и даже тонкие переливы ухоженного белого меха, что украшает ее пышный "передничек", мягкий теплый животик, лапки, в сочетании с густым светло-рыжим подшерстком часто отдают той неповторимой перламутровой гаммой, в какой создавал свои портреты Ренуар. Его Анна тоже утратила свои былые формы, но, несмотря на все это, по-прежнему остается куда более волнующей, нежели те стандартные лакированные "миски", что сегодня суетятся на всякого рода подиумах.
   "...Золотая..."
   Это скорее некий эвфемизм, иносказание, характеризующее не столько внешность самой кошки, сколько ее нрав: добрая душа, она часто прощает мне многое. Кстати, по некоторым восточным поверьям белые кончики кошачьих лап - это явный признак божественной чистоты. Голубоглазая богиня Цунь-Куаньксе, которой поклоняются буддийские монахи, переселяет их души в кошек, и эти белые отметины - свидетельство самых чистых и непорочных душ, которые получают новую жизнь в них.
   "...По краям серебряная, в серединке бриллиантовая..."
   Здесь кое-кто, пожалуй, найдет некоторую чрезмерность, необоснованную гиперболу, род литературного излишества, - но ведь хорошую кашу маслом и в самом деле никогда не испортишь.
   А бантик действительно очень бы пошел к ее выразительным черным глазам и украшенному слегка асимметрическим белым мазком рыжему с черной каймой носику.
   Само собой разумеется, что "Умница-красавица-золо-тая-по-краям-серебряная-в-серединке-бриллиантовая-сбо-ку-бантик" - конечно же! - не вправе артикулироваться на едином дыхании механической бездушной скороговоркой, как "Умницакрасавицазолотаяпокраямсеребря-наявсерединкебриллиантоваясбокубантик". Гораздо лучше, если все структурные элементы ее имени будут отделяться восторженным замиранием облекаемого в бархат голоса и сопровождаться благоговейным придыханием. Уж за чем-чем, а за этим-то она всегда следит очень внимательно; и если все произносится в правильном ритме и в должной тональности, часто уже на третьем такте можно расслышать тихое, вторящее волнующей музыке ее и в самом деле красивого имени, мурлыканье. Создается впечатление (да так, наверное, и есть нас самом деле), что кошка не просто внимательно следит за точным соблюдением всей строгости ритуала обращения к ней. Она как бы про себя прислушивается к своему собственному имени и любуется им.
   Значит, дарованное ей имя попало в самую точку, и если верно то, что имя, даруемое каждому живому существу, обязано выполнять какое-то назначение, оно выполняет его в полной мере.
  

Глава 2. Появление

В которой читатель узнает историю появления героини в доме ждущего его благосклонности автора

   Она появилась у меня, когда ей было всего несколько дней от роду. Тогда ее маленькое пушистое тельце легко укладывалось поперек моей ладони, откуда свешивался один только смешной, немного похожий на крысиный, хвостик. Огромные черные с золотым ободком глазищи занимали чуть ли не половину ее уже тогда казалось очень смышленой мордочки.
   Что-то оторвало ее от матери, и, добрая душа, участковый принес это крохотное пушистое существо в детский сад, в котором уже много лет работала логопедом моя жена. Кошка была совершенно беспомощна; тогда ее еще с трудом держали маленькие кривые лапки, и при движении казалось, что она просто "по-пластунски" ползет на своем большом круглом животике, как ластами, отталкиваясь ими от пола.
   Нам нужно было заменить ей мать, и каждые три или четыре часа мы с женой по очереди кормили ее из самодельной соски подогретым молоком. По вечерам я каждый день тщательно "облизывал" ее смоченной в теплой воде губкой, затем заворачивал, чтобы не простудить, в какую-нибудь тряпочку, так что торчала одна только ее мордочка, и запихивал этот живой таращивший огромные глаза кулечек в карман своей пижамы. Ей нравилось, высунув голову, сидеть в моем кармане, как в какой-то теплой уютной норке, и она нисколько не протестовала даже тогда, когда при ходьбе он бился о дверные косяки.
   У кошек все происходит значительно быстрее, чем у детей, и очень скоро она уже бойко бегала за нами по всей квартире.
   Хорошо помню, как она первый раз забралась ко мне на колени. Кошка уже знала, как хорошо и уютно можно устроиться там: мы с женой, стараясь перехватить ее друг у друга и даже часто ссорясь из-за этого, то и дело подхватывали ее с пола. В тот день я сидел в кресле перед телевизором. Она, ползая где-то внизу, под столом, вдруг встретилась со мной глазами. Что-то, по-видимому, щелкнуло в ней, и она направилась в мою сторону. Перед самым креслом, все еще не отрываясь от моих глаз, этот маленький комочек вдруг напружинился и подобрался, весь его лихой отчаянный вид так и говорил:
   - Щас прыгну!
   Смотреть на это было довольно уморительно: мои колени возвышались над нею, как какой-нибудь Монблан над ближайшими огородами. Но она и в самом деле прыгнула. Разумеется, взлететь ей удалось лишь на каких-то десять или пятнадцать сантиметров (и сегодня, наблюдая, как она, самозабвенно гоняясь за мухами, с легкостью берет более чем метровую высоту, я с уважением вспоминаю эту ее первую отважную попытку), но цепко ухватив широко растопыренными коготками штанину, она, все так же глядя мне прямо в глаза, стала карабкаться по моей ноге вверх, как по какому-то большому толстому дереву.
   С этого момента всем нашим с женой обидам был положен конец; стало общим правилом: к кому она сама залезет - тому ее и гладить.
   Ближе к ночи она смешно карабкалась в свою "норку". Свое право спать в наших постелях она еще завоюет, а поначалу мы выстлали обрезками какой-то кроличьей шкурки небольшую картонную коробочку и устроили в ней ее спальное место. Ночью она иногда просыпалась и начинала о чем-то своем жалобно мяукать там, тогда кто-то из нас вставал и начинал ее успокаивать...
   Словом, мой дом стал ее собственным домом...
  
   Как вообще эта кошка появилась у меня?
   Известно, что собаку человек приручает еще в каменном веке, считается, что она приручена где-то около 10-15 тысяч лет до нашей эры. Словом, она появляется рядом с нами куда раньше кошки, но и эта бездна времени не дала ей права на постоянное место в самом нашем жилище. Собака становится комнатным существом лишь совсем недавно. Совсем иное дело - кошка.
   В давнем союзе человека с собакой, как кажется, вообще нет ничего загадочного (если, разумеется, не считать тайной, не объяснимой вообще никакими законами биологии, глубокую собачью преданность и верность); этот союз взаимовыгоден обеим сторонам: человек дает пищу и кров, собака - с избытком платит ему своей беззаветной любовью и службой. В то же время союз с кошкой - это одна сплошная мистика. И мистика начинается уже с вопроса о том, что же приводит ее к нам? Эта же мистика проявляется и в том, что, оказавшись рядом с человеком гораздо позже многих других животных, она как-то внезапно занимает совершенно исключительное положение в доме, который становится и ее жилищем.
   Ответа до сего дня нет. Но "природа не терпит пустоты", - так говорили когда-то, вслед за Аристотелем; наверное, пустоты не терпит и природа познания. Поэтому автор вынужден взять на себя смелость, чтобы высказать здесь свое скромное суждение о "механизме" приручения этого таинственного зверька.
   Древним исходным и, видимо, главным предком всех пород и разновидностей домашней кошки принято считать "дикую североафриканскую буланую" или "ливийскую кошку". Она еще известна как "степная", "нубийская", от названия древнего государства Нубия, существовавшего на территории нынешнего Судана. В диком состоянии эта кошка сохранилась вплоть до наших дней; она распространена по всей Африке и в обширной зоне от Средиземноморья до Китая. Обитает в пустынях с зарослями черного саксаула, в кустарниках возле водоемов, в предгорьях, в горах, иногда - вблизи населенных пунктов. Питается в основном мелкими грызунами и птицей.
   Не только собака, но и все прирученные человеком животные в конечном счете подкупались одним и тем же - предоставляемой им пищей. Но мог ли один только дармовой корм подманить к нам это свободолюбивое гордое существо? Трудно сказать, но достоверно известно, что даже прибившуюся к нам кошку долгое время вообще не принято было кормить; в порядке вещей было лишь изредка побаловать ее чем-нибудь. И в древних языческих храмах, и в простых крестьянских хозяйствах ее основным назначением было ловить мышей, поэтому регулярно кормить означало собой безнадежно портить ее. Нет, по всему видно, в наш дом кошку вело что-то другое.
   Кошка - это довольно позднее обретение человека, она являет собой явное порождение цивилизации. Данные археологии свидетельствуют, что она появляется рядом с человеком только после того, как тот от кочевья переходит к оседлому образу жизни. Первые ископаемые останки кошек найдены в древнейшем городе нашей планеты - Иерихоне, они относятся к 5-6 тысячелетию до нашей эры.
   Правда, совсем недавно (я вычитал это в Интернете) промелькнуло сообщение о том, что при раскопках на Кипре были найдены еще более древние следы. Как сообщили журналу Science французские ученые, в гробнице каменного века наряду с человеческими были найдены останки восьмимесячного котенка. Примерный возраст этого захоронения - 9,5 тысяч лет. Но вряд ли это достаточное основание для того, чтобы вот так сразу и поменять все сложившиеся представления. Ведь если через несколько тысячелетий, раскапывая наслоения современных городов, кто-то среди сохранившихся осколков фарфоровых ванн найдет окаменевшие останки крокодила и отсюда сделает заключение о том, что и тот когда-то бы приручен человеком, скорее всего, он будет не прав. Пристрастия всяких "новых" (будь то "новые русские", "новые американцы" или даже "новые кроманьонцы") - это чаще всего экзотика, эпатаж. Проще говоря, - род выпендривания, куража. Мы же говорим о домашнем животном...
   Находились они и при раскопках в Иордании, а также в древнейших городах Индии. Но там они, как кажется, тоже еще не были домашними. Надежные же свидетельства приручения относятся лишь к третьему тысячелетию: на росписях в египетских гробницах Саккараха (примерно 2750-2650 до н. э.) кошки изображаются уже с ошейниками.
   Это и понятно: неустроенный кочевой быт древних скотоводческих племен не мог прельстить ее практически ничем. Целое поголовье кошек конечно же не станет кочевать вместе с человеком. Кочуют, подчиняясь ритмике сезонных изменений, лишь травоядные - хищники, как правило, привязаны к своему ареалу обитания. Кошка же - явно выраженный хищник, причем ее добыча - вовсе не травоядные. Поэтому прибиться к кочевым народам она не может. (Заметим: мы говорим не о каких-то отдельных особях, но, как минимум, о большой общности; в биологии ее минимальная концентрация называется популяцией, максимальная же представляет то, что по накоплении изменений будет выделено в отдельный биологический вид, по латыни именуемый Felis catus.) Кроме того, чтобы рядом даже с оседлым человеком появилась кошка, у него сначала должны были завестись известные объемы свободных остатков пригодной для ее пропитания пищи.
   То есть без еды не обходится конечно и здесь (очень бы мы были нужны ей, если рядом с нами ничем нельзя было бы подкормиться), поэтому позывы желудка и в этом случае должны были сыграть определенную роль. Вот только здесь мы имеем дело вовсе не с теми подачками, которыми вознаграждаются какие-то, пусть даже очень важные, услуги, - первая кошка еще не принимает пищу из рук человека. Речь идет о совершенно другой добыче, к которой сам человек имеет лишь косвенное отношение. Но эта пища (да, да, те самые мыши!) появляется далеко не сразу, она в избытке способна заводиться только там, где возникают некие запасы зерновых культур. А вот для появления этих запасов требуется многое и в первую очередь радикальная смена традиционной для древнего общества, которому еще только предстоит создать цивилизацию, экономики. Другими словами, одной оседлости явно недостаточно, нужен еще и переход от скотоводства к земледелию. Причем к такому, которое обеспечивало бы известные страховые запасы зерновых.
   Как кажется, искони человек обращался к небу: потребности пробудившейся в нем души диктовали необходимость найти стройное и непротиворечивое объяснение всему тому, что его окружало, - полное же объяснение находилось только там. И одной из сокровенных тайн его тогдашнего мира вдруг становилась тесная связь между кошкой и теми высшими силами, которые правят им. Наличие этой связи отмечалось во все времена. О том, что ей покровительствует нечто могущественное и неотмирное, свидетельствует и исторически внезапное (ведь несколько столетий для монотонного течения событий каменного века - совсем не срок) ее появление рядом с человеком, и то, что целые колонии этих невесть откуда взявшихся существ возникают не где-нибудь, а рядом с древними языческими храмами. Понятно, что все это способно было поразить любое воображение.
   Почему именно храмы становятся центром их притяжения?
   Чтобы ответить на этот вопрос, нужно знать обрядовую сторону древних культов, нужно понять, что эти храмы, кроме всего прочего, часто служили еще и большими продовольственными складами. Ведь грозные языческие боги постоянно требовали обильных, а самое главное - регулярных жертв; жертвоприношения же иногда формировали довольно изрядные запасы пищевых продуктов. Поэтому первичным алтарям со временем приходилось совмещать свое культовое назначение с ролью обыкновенных хранилищ.
   Алтарь кочевых племен - это ведь просто кострище, в лучшем случае оборудованное чем-то для сбора жертвенной крови. Вспомним Священное Писание, Авраам собираясь в дорогу для принесения в жертву Яхве своего первенца от Сарры Исаака, берет с собой лишь вязанку дров: "Авраам встал рано утром, оседлал осла своего, взял с собою двоих из отроков своих и Исаака, сына своего; наколол дров для всесожжения, и встав пошел на место, о котором сказал ему Бог". (Бытие 22, 3) Революционное же изменение образа жизни, переход от кочевья к оседлости, от охоты и скотоводства к земледелию, влечет за собой и резкое изменение состава регулярных жертвенных приношений богам.
   Теперь уже жертва не съедается на месте самими же жертвователями, а ее остатки не продаются по "социально-низкой" цене всем нуждающимся на городских рынках, но оставляется у алтаря, который, в свою очередь, обзаводится самостоятельным штатом служителей жрецов (у Израиля - левитов). И это обстоятельство со временем приводит к тому, что сам алтарь оказывается внутри специально возводимых построек. (Напомним, что первое святилище, о котором говорит Библия, - скиния завета, где хранились дарованные Израилю скрижали с десятью заповедями, алтарь в себя еще не включала, он был расположен перед нею снаружи.)
   Именно вокруг этих первых гражданских строений (между тем археологические раскопки свидетельствуют о том, что очень часто храм оказывался одним из самых первых сооружений будущего города), привлекая к человеческому жилью кошку, и станет виться ее будущая добыча - мыши и прочие мелкие грызуны. (Кстати, в еврейском фольклоре говорится, что кошка появилась потому, что именно эти несносные создания стали угрожать запасам пищи в Ноевом ковчеге, а значит, и многим его обитателям; Ной обратился с мольбой о помощи к Богу, Тот заставил льва чихнуть - и появилась кошка.) Так, именно около храмов, вернее, впрочем, около храмовых хранилищ, впервые и появляется эта маленькая пушистая хищница, которой по историческим меркам очень скоро предстоит завоевать и дом, и самое сердце человека.
   К слову, храм как хранилище будет существовать еще очень долго: Парфенон - это ведь, кроме всего прочего, и что-то вроде тогдашнего Гохрана, то есть основного хранилища стратегического государственного запаса. Правда, в нем содержали не зерновые, а золотой резерв греческого полиса: ведь даже золотые украшения стоявшей там огромной (с пятиэтажный блочный дом) статуи Афины делались съемными, чтобы в критический для города-государства момент можно было бы без ущерба для богини мобилизовать их для организации обороны. Кстати, и турки, поработив Грецию, использовали Парфенон все в том же качестве склада. Своему современному состоянию он обязан именно этому, ставшему трагическим, обстоятельству: в 1687 году при штурме Акрополя венецианское ядро, пробив крышу взорвалось внутри бывшего храма, но, к сожалению, там уже хранились боеприпасы... Да ведь и наш Петр после жестокой нарвской "конфузии" обращал в пушки не что иное, как достояние православных храмов - церковные колокола; и Ленин в его борьбе церковью не в последнюю очередь имел в виду накопленные тою сокровища. И все завоеватели всех времен и народов в первую очередь грабили именно храмы - а это значит, что в них всегда было что найти. Грабежом не погнушались и крестоносцы четвертого похода, после штурма Константинополя обобравшие даже величайшую святыню христианского мира - Софийский собор. Но все это будет потом. Сейчас же, чтобы закончить о связи храма с кошкой, заметим, что и сегодня последней не возбраняется свободно входить в него, - привилегия, которой не удостоен даже самый верный и надежный друг человека - собака.
   Словом, кошке нужна оседлость, и только переход от охоты и скотоводства к регулярному земледелию может создать предпосылки того, чтобы кошка могла выбрать нас. А этот переход и есть начало цивилизации.
   Но почему же все-таки человеческое жилище? Ведь для того, чтобы охотиться на мышей, вовсе не обязательно жить в нем. Впрочем, для того, чтобы поселиться в доме, нужно, как минимум, еще и согласие его хозяев на все ее посягательства, а кто же согласится впустить к себе пусть и маленькую, но все же весьма опасную хищницу? Не впускаем же мы соболя и куницу - кстати, в материальном плане куда более ценных животных.
   Между тем, найдя свое место в человеческом жилище, она мгновенно (в самом деле, что могут значить собой несколько столетий в долгой истории человечества?) занимает там совершенно особое, больше того - привилегированное положение. Это видно уже по тому, что заветная мечта всякой собаки спать рядом с человеком так и осталась неисполнимой для нее, для кошки же это практически сразу стало почти непререкаемым правом.
   Кстати, о спальном месте. В инстинктах, как кажется, любого стайного существа заложено стремление занять спальное место ближе к вожаку, ведь это значит занять место на самой вершине общей иерархии стаи. Отсюда вытекает многое, включая и очередность подхода к пище. Но кошки никогда не сбиваются в стаи. Ярко выраженные индивидуалистки, они лишь иногда собираются на какие-то таинственные, цель которых не выяснена и по сию пору, собрания (П.Лейхаузен). А значит, некоторые стайные инстинкты если и свойственны им, то лишь в очень ограниченной мере.
   Не всякая толпа - коллектив, не всякая совместность проживания говорит и о наличии стаи; последняя существует только там, где есть хотя бы какая-то общая цель, где возникает необходимость хотя бы в какой-то координации совместных действий, а значит, и в распределении индивидуальных ролей. Поэтому часто встречающиеся колонии городских бездомных кошек - это еще совсем не стаи. Кошка не терпит подчинения решительно никакой организации и впервые соглашается с распределением ролей только у нас, в человеческом доме; при этом распределение, которое признается ею (и, как кажется, не слишком оспаривается нами) таково, что все обязанности возлагаются на его хозяев, права же должны доставаться только ей.
   Как эта таинственная пришелица сумела добиться такого?
   Природа со временем открывает нам все свои тайны, но здесь - какая-то явная недосказанность, как видно, здесь она сама испытывает нас, подобно Сфинксу, задает нам какую-то загадку.
   Может быть, ответ содержится именно в этой только что бегло очерченной нами связи. Ведь тот факт, что кошка впервые появляется именно рядом с храмом, не может не порождать вокруг нее какую-то мистическую завесу. Та тайна, которая окружает само святилище, в какой-то степени обязана передаваться и ей, и аура храма, бросая свой отсвет на нее, должна была делать из кошки существо каких-то иных, далеких от земной суетности, измерений. А вот такое существо уже трудно (если не сказать опасно) не впустить к себе. Да и к тому же, воплощение чего-то надмирного, оно само может стать (пусть и не очень надежной, но все же...) защитой дома, неким предстателем и заступником его домочадцев у высших сил природы. Словом, уже в Древнем Египте кошка почиталась не просто полезным, но и священным животным, "добрым гением жилища", маленькой хранительницей домашнего очага. Поэтому неудивительно, что когда кошка умирала, в приютившей ее семье объявлялся траур, все домочадцы сбривали брови и глубоко скорбели.
   Впрочем, в Египте кошка вообще заняла совершенно особое место. Один из текстов гимна, посвященного ей (VI век до н.э.), гласит: "О, священная кошка! Твоя голова - голова бога Солнца. Твой нос - нос Тота, господина трижды более великого, чем Гермополис. Твои уши - уши Озириса, который слышит голоса всех тех, кто его упоминает. Твой рот - рот бога Амму, господина жизни, который тебя предохраняет от грязи. Твое сердце - сердце Фата".
   Из-за своей загадочности, ночного образа жизни, светящихся во тьме зелено-золотых глаз, редкостной плодовитости и женственности она почиталась как священное животное. Это игривое грациозное существо было посвящено богине Луны Баст или Бастет, которая по совместительству была еще и богиней радости и веселья, плодородия и деторождения, и всегда изображалась с кошачьей головой. Впрочем, иногда в этом облике изображалась и обычно львиноголовая владычица восточной пустыни богиня Пахт, культ которой в особенности был развит в городе Бени-Хасан. Являясь по совместительствуеще и богиней правосудия, она была злобной, как львица, для всех грешников, но ласковой, как кошка, для праведных.
   Вот как о героине нашего повествования говорит "отец истории" Геродот (кстати, это, как кажется, самое первое письменное упоминание о кошке в европейской литературе): "Хотя у египтян много домашних животных, но их было бы еще гораздо больше, если бы с кошками не происходило вот какого странного явления. Всякий раз, когда у кошек появляются на свет котята, они уже больше не идут к котам, а те, желая с ними спариться, не находят их. Поэтому коты прибегают к такой хитрости: они силой похищают котят у кошек, умерщвляют их, но не пожирают. А кошки, лишившись своих котят и желая снова иметь других, приходят тогда к котам. Ведь это животное любит детенышей. Во время пожара с кошками творится что-то удивительное. Египтяне не заботятся о тушении огня, а оцепляют горящее пространство и стерегут кошек, а те все же успевают проскользнуть между людей и, перескочив через них, бросаются в огонь. Это повергает египтян в великое горе. Если в доме околеет кошка, то все обитатели дома сбривают себе только брови. Если же околевает собака, то все стригут себе волосы на теле и на голове". (Не будем придираться к первому историку, передаваемые им фантастические сведения свидетельствуют лишь о том, что Греции его времени кошка была еще незнакома.)
   Трупы кошек бальзамировались и захоранивались в пышных гробницах на специальных кладбищах. "Трупы кошек отвозят в город Бубатис, бальзамируют и погребают там в священных покоях", - говорит тот же Геродот. Археологами обнаружено по разным данным от 300 и более тысяч кошачьих мумий. На ее стороне был даже древний закон: за убийство кошки грозило суровое наказание вплоть до смертной казни. Привязанность к ней рождала и парадоксы: историческая легенда гласит, что персидский царь завоевал Египет, приказав своим воинам привязать кошек к щитам, - египтяне не посмели поднять руку на священных животных и сдались без боя.
   В Китае кошка входит в число двенадцати священных животных, имя которых носят годы китайского календаря; кошки и их изображения считались приносящими счастье. К слову, и сегодня защитой ее прав в Китае занимаются на самом высоком уровне. Так, недавно опубликован законопроект, согласно которому хозяева домашних животных обязаны отводить для своих питомцев просторное помещение, обеспечивать их здоровой пищей и гарантировать, что при транспортировке животное не будет нервничать и испытывать боль. В случае заболевания четвероногого друга владелец обязан предоставить ему необходимое лечение - экономия на оплате услуг ветеринара может обойтись нерадивым хозяевам в 10 тысяч юаней (1200 долларов). Такой же штраф ожидает и тех, кто захочет выкинуть надоевшую зверушку на улицу или будет замечен в негуманном обращении с ней. Если же владельца животного уличат в том, что "подопечного" кормят просроченными консервами или вообще несъедобными продуктами, штраф может дойти и до 30 тысяч юаней (3600 долларов). Забота пекинских законодателей распространяется и на психическое здоровье собачек и кошечек. Так, если по каким-либо причинам животное необходимо усыпить, - и хозяин, и ветеринар обязаны гарантировать, что процедура умерщвления будет быстрой и безболезненной и ее не увидят другие собратья по виду.
   Высоко почитались кошки в Японии (впрочем, рядом с этим почитанием было широко распространено и поверье о таинственных двуххвостых кошках-оборотнях; страх перед этими фантастическими созданиями был так велик, что в здесь в конце концов вывели бесхвостых кошек).
   Чтят кошек в исламе. Легенды гласят, что одна из них по кличке Муэзза жила у самого пророка Мухаммеда, и он очень любил ее. Рассказывают, что однажды она, свернувшись в клубок, спала рядом с ним, между тем настало время молиться, и вот, чтобы не беспокоить это животное, ему пришлось обрезать полу своего халата. По сей день в память об этой любимице пророка всем кошкам разрешен свободный вход в мечеть.
   В зороастризме, древней религии персов, убийство кошки наказывалось так же, как и убийство человека.
   С особым уважением относились к кошкам в Таиланде и Бирме. Такие современные породы, как бирманская, сиамская произошли из этих мест. В этих странах считалось большой честью, когда в качестве подарка преподносилась кошка, и этой чести удостаивались особы королевской крови или высокопоставленные особы из других стран.
   Словом, глубокое почитание кошки, порожденное ее принадлежностью к чему-то высшему и потустороннему - это некий постоянный элемент всех восточных культур.
   Восток наша героиня завоевала давно. А вот в Европе дело обстояло по-другому.
   Античные писатели, по-видимому, не имели о ней практически никакого представления (мы могли уже убедиться в этом на примере Геродота). Римляне классического периода, как кажется, тоже не знали кошки, по крайней мере Плавт, Теренций, Катулл, Вергилий, Гораций, Петроний и другие о ней не упоминают (разумеется, все это я почерпнул у других авторов, но ведь не лень же было кому-то вычитывать всю эту прорву литературы, чтобы сделать такое наблюдение!). В качестве домашних истребителей мышей они упоминают лишь ласку и ужа. При раскопках Геркуланума и Помпеи, погребенных пеплом Везувия, найдены остатки всевозможных домашних животных, но кошки там еще нет. Точно так же отсутствует она и на фресках, которые с мельчайшими деталями воспроизводят перед нами весь жизненный обиход этих городов. Первым о появлении кошек в Европе рассказывает нам только Плутарх в первом столетии нашей эры.
   Впрочем, в течение следующих 3-4 столетий кошка вытесняет своих соперников, и это понятно: уж как пресмыкающееся, конечно, не мог пользоваться симпатией человека, ласка, вследствие неприятного запаха и тех опустошений, которые она производила в курятниках, так же была не в силах выдержать конкуренцию с этим весьма чистоплотным и вместе с тем очень дисциплинированным (домашняя птица для нее - неприкосновенна) зверьком.
   Есть свидетельства, что это ласковое игривое существо начинает распространяться в Европе с конца V столетия нашей эры. Мы находим ее на греческих вазах того времени: на одной она сидит на спине у юноши, который дразнит ее птичкой; на другой мы видим молодую даму, играющую с кошкой и дразнящую ее живым голубем...
   Поначалу ее привозят из путешествий, но, конечно же, не этот импорт предопределяет ее расселение. Для того чтобы Европа стала ее домом, здесь должны были сложиться все те же условия, что и на Древнем Востоке, и главное из них - запасы зерновых культур. Напомним, что житницей Рима долгое время был именно Египет. Неслучайно поэтому Рим долгое время стремился правдами и неправдами включить его в состав своих провинций; и царица Клеопатра на самом-то деле не столько женскими чарами, сколько своими запасами зерна привлекала к себе всех этих Цезарей и Марков Антониев. Хотя, конечно, и ее чары сыграли не последнюю роль; и в чем-то, возможно, Паскаль прав, утверждая, что если бы форма ее носа была бы чуточку иной, могла бы измениться вся история Европы.
   Между тем культура земледелия в Европе значительно отставала от этой, может быть, самой богатой провинции Империи. Поэтому и приручения этого зверька здесь не было, и долгое время кошка была большой редкостью. Но и здесь она в течение короткого времени завоюет совершенно особое положение. Так, со временем у греков сложится поверье, что сестре Аполлона богине Диане (Артемиде) свойственно принимать вид кошки, и поэтому она находится под ее защитой. В Древнем Риме она очень скоро станет символизировать свободу и независимость, именно кошка (каждому богу греческого и римского пантеонов было "положено" какое-то свое животное) будет сопровождать богиню свободы Либертас и всегда изображаться рядом с ней.
   Впрочем, в отличие от Востока, в Европе кошка еще долго продолжает оставаться какой-то редкой диковинкой. Об этом говорит то, что в правовой практике некоторых европейских государств было нормой фиксировать цену, которую можно запросить за кошку, и определять состав тех (скорее всего бойцовских, охотничьих) качеств, что имеет право требовать от продавца покупатель. Существовали строгие законы, охранявшие ее как собственность обывателя. Примерно в тысячном году нашей эры человек, убивший кошку, обязан был платить штраф - овцу, ягненка или довольно большое количество пшеницы. Зерна должно было хватить для того, чтобы полностью засыпать ее подвешенное над землей за хвост тело; поскольку же у кошек оно может очень сильно вытягиваться, в те времена это животное должно было представлять собой большую ценность.
   В Германии еще в XIV веке кошки ценились настолько высоко, что в некоторых купчих они указывались в списке движимости, которую продающий уступал вместе с фермой. (Так что известный кот, достающийся в наследство одному из сыновей, - на самом деле это не так уж и мало.)
   В распространении кошек сыграет свою роль и нашествие крыс: возращающиеся из "святых земель" рыцари в трюмах своих кораблей, вместе с награбленной там добычей, везли и это наказание. Между тем крысы - это ведь не только угроза зерновым запасам европейца; мгновенно расплодившиеся, они навлекут на Европу еще и эпидемии чумы, и только кошка окажется самым верным и надежным союзником человека в борьбе с ее разносчиками.
   Кстати, о крысах и о хлебе. В осажденном Ленинграде к весне 1942 года кошек уже не осталось. И тогда ко всем бедам города добавилось еще и это - полчища крыс. Свидетели рассказывают, что они огромными стаями шли по Шлиссельбургскому тракту (ныне проспекту Обуховской обороны) прямо к мельнице Ленина, где тогда мололи муку из зерна, привезенного с Большой земли. В крыс стреляли, пытались даже давить танками, но ничего не помогало, - они просто забирались на танки и продолжали свой путь. Хлеб погибал... И вот в 1943 году, сразу же после прорыва блокады, ленинградские власти приняли свои меры - за подписью П.С. Попкова вышло постановление Ленсовета: "Выписать из Ярославской области и привезти в Ленинград четыре вагона дымчатых кошек". (Я почерпнул этот факт из воспоминаний блокадницы Киры Логиновой, опубликованных в 4 номере альманаха Совета ветеранов Великой Отечественной войны СПб Союза художников и Выставочного центра СПСХ в 2001 году.) Вот так скромная кошка внесла свой вклад и в спасение моего родного города, блокаду которого от первого до последнего дня перенесли моя бабушка и моя мать и которую командиром элитной роты автоматчиков в составе Второй Ударной армии прорывал мой отец.
   Для справки: говорят, что один шотландский кот за свою жизнь, длившуюся 21 год, поймал около 29 тысяч мышей. В среднем, считается, что кошка, несущая дежурство при зернохранилище, спасает до 10 тонн зерна в год; и даже сегодня во многих странах кошки состоят "в штате" пищевых складов (впрочем, не только там - они, например, включены и в штат Британского музея) и их ставят на официальное довольствие. Больше того, за свою службу кое-где (например, в Австрии) им полагается даже официальная пожизненная пенсия, которая регулярно выдается мясом, молоком и бульоном.
   Впрочем, если уж мы упомянули о вкладе кошки в нашу общую победу во второй мировой войне, необходимо сказать и о том, что в Европе ее заслуги были отмечены учреждением специальной медали, на которой было выгравировано: "Мы тоже служим родине"; эта медаль выдавалась животным, отличившимся при спасении человеческих жизней.
   Но вернемся в средневековую Европу. Точно так же, как и на Востоке, в европейских странах она распространяется не только как "полезное домашнее животное", но и как некий культурный феномен. Вот только здесь на кошку смотрят уже совершенно иными глазами, - мрачный мифологический шлейф тянется за нею; долгое время в кошке видят вестницу каких-то темных сил, она вызывает что-то вроде суеверного трепета и неприязни. Дело в том, что Европа приняла крещение, но уверовав в Христа, она теперь отвергала все то, что было связано с язычеством. Дело доходило даже до того, что религиозными фанатиками и ортодоксами того времени сжигались старинные библиотеки, разбивались ценнейшие скульптуры. Ведь даже у Данте, многое сделавшего для "реабилитации" античной культуры, язычники (и даже, страшно подумать, сам Вергилий!) попадают не куда-нибудь, а в ад, и все только потому, что они поклонялись не тем - не христианским святыням. Кошке же приписывалась связь именно с теми силами, которые олицетворялись языческими богами, - а с переменой мировоззрения эта связь была переосмыслена уже как союз с нечистой силой, как бесовская связь. И потом, это ведь ночной хищник, а в представлении христианина ночь - время дьявола.
   Так что долгое время, даже когда амбары Европы наполняются вполне достаточными запасами зерна, кошка все еще чуждается человеческого дома. Впрочем, вернее будет сказать, что ее чуждается сам человек. В некоторых странах, например, во Франции, кошку считали чудовищем, одним из обличий Сатаны. Она часто фигурирует в процессах ведьм, и, например, в Meце в этот период ежегодно в Иванов день сжигали кошек десятками. Еще более жестокий обычай существовал во Фландрии, в городе Иперн. Среда на второй неделе поста называлась там "кошачьей средой": в этот день кошек бросали с высокой башни. Историческое предание говорит, что этот обычай был установлен в 962 году графом Балдуином Фландрским; только через семьсот лет, в 1674 году эти варварские расправы прекратились, однако через некоторое время в 1714 возобновились. Есть свидетельства, что кошек сбрасывали с ипернской башни еще в 1868 году.
   Зачастую владельцев черных кошек, а иногда и белых, обвиняли в сговоре с дьяволом. Многие из хозяев кошек в период средневековья были заживо сожжены на кострах. Нередко на старинных картинах кошка изображена в обществе колдуна, кудесника, весталки. Так что в Европе ее распространение вовсе не напоминало триумфальное шествие.
   Как ни странно, свою роль сыграла и Реформация: если в католических странах наша героиня долгое время оставалась под подозрением, то утверждавшийся в ходе свирепых религиозных войн протестантизм обеспечивал ей то, что принято называть режимом наибольшего благоприятствования. Может быть, оттого что приверженцы нового религиозного течения с гораздо большей трепетностью относились к соображениям экономической пользы (а экономическая полезность этого зверька не подлежала никакому сомнению). Может, оттого что им было свойственно глубокое и искреннее уважение ко всякому - а значит и к чужому - труду (трудолюбие же и добросовестность этого маленького помощника человека, как свидетельствуют уже приведенные здесь цифры, было достойно самой высокой похвалы). Может быть, оттого что любое новое течение мысли всегда отвергает символы враждебной ему идеологии (так что ее судьба оказывается вплетенной еще и в действие многих потайных пружин европейской истории).
   А может просто потому, что и в самом деле наступало новое время: ведь даже в католической Франции глава ее церкви и ее первый министр, поставивший своей задачей разгромить партию гугенотов (кстати, его запечатленные блистательным пером романиста козни очень скоро заставят переволноваться еще и всех поклонников отважных королевских мушкетеров), держал в своем дворце, как говорят, двенадцать кошек. Впрочем, отдадим должное и кардиналу, ведь гугеноты для него были не столько религиозной, сколько политической оппозицией. А какое централизованное государство будет мириться с ней? Сам же он одновременно был и противником не знающей никаких компромиссов испанской католической партии, иными словами, противником самых твердолобых ревнителей устоев римской церкви.
   Словом, как бы то ни было, кошка довольно скоро преодолела и это отчуждение. В настоящее время в США, согласно ежегодному исследованию, проведенному Институтом кормов для домашних животных (Pet Food Institute, PFI), в 2002 году, численность домашних кошек достигла 76,8 миллионов. Этот Институт проводит статистические исследования численности домашних кошек и собак в США ежегодно, начиная с 1981 года. Тогда американские семьи имели 54 миллионов собак и 44 миллионов кошек. В 1987 году численность домашних кошек превысила численность собак. Данная тенденция, отмеченная PFI в ходе многолетних исследований, сохраняется и в настоящее время. В Бразилии их число доходит до 100, в ФРГ - простирается до 6, в Великобритании - достигает 12 миллионов особей. Сколько кошек в нашей стране, не знает никто.
   Связанные с нею поверья переживают века, и вот уже складываются новые ритуалы. Так, например, в обряде новоселья первой в дом впускается именно кошка - именно ей надлежит стать охранительницей нашего жилища. Но вместе с тем по-прежнему, глядя в ее бездонные фосфоресцирующие глаза, как через отверстия какой-то таинственной камеры-обскуры, человек заглядывает в какую-то жутковатую потусторонность; даже мурлыкая на наших коленях, она остается бесконечно далекой от нас, и там, в этой потусторонности, нередко вспыхивает нечто такое, перед чем смиряется вся наша гордыня.
   Иной мир, иной разум, изучая нас самих, смотрит оттуда.
   В самую нашу душу...
  
   Словом, кошка уютно устроилась не только на Востоке, но и в жилище европейца, американца, австралийца и так далее, и так далее, пока, наконец, в марте 1994 года она не появляется у меня. А ровно через десять лет, в марте 2004, года мою голову посещает счастливая мысль поведать миру непростую историю этого маленького симпатичного существа.
  

Глава 3. Дом

В которой читатель вводится в дом героини, знакомится с его обитателями и узнает о тех отношениях, которые связывают их

  
   Она быстро освоилась в моем доме. Очень скоро разобралась, кто есть кто в нем. С готовностью усвоила все те нехитрые правила, которым отныне ей долженствовало подчиняться.
   Ее обучение проходило легко и быстро (в молодости и у нас все проходит легко), иногда хватало даже строгой интонации. Впрочем, там, где маленькие кошачьи соблазны эту интонацию заглушали, приходилось прибегать и к иным, традиционным наверное в любой семье средствам воспитания.
   Так, однажды мое внимание привлек ее внезапно пробудившийся интерес к оконной портьере. Слегка колеблющаяся от потока воздуха, ее ткань казалась живой. А впрочем, если и не живой, то все равно очень заманчивой. Правда, пока кошка еще только осторожно присматривалась к этому волнующему инстинкты ее юного тела движению. Она трогательно тянулась к занавеси своим раздувающимся от вожделения носиком, но я-то уже хорошо знал, что должно было последовать за этим: сначала она будет осторожно пробовать ее на ощупь "мягкой" лапой, а вскоре (если не сразу же) вслед за этим в ход пойдут когти.
   Однако портьеры - это всегда предмет самой строгой семейной табуации, это некая святыня, осквернение которой дерзкими кошачьими когтями способно возмутить любую хозяйку любого дома. И вовсе не исключено, что здесь в конечном счете сильно не поздоровилось бы всем: и мне, и сыну, и, может быть, даже самой кошке. И потом, нужно было считаться с тем, что сейчас прямо на моих глазах создавался прецедент, способный определить многое во всем ее будущем поведении в моем доме. Словом, необходимо было незамедлительно принимать самые решительные меры, и вот моя рука (так, чтобы кошка не могла ее видеть) осторожно просовывается за плотную ткань портьеры, и уже оттуда весьма чувствительно, но все же не настолько, чтобы причинить ей боль, я щелкаю пальцем прямо по ее недозволительно любопытному носику.
   Несказанное изумление, словно взрывной волной, отбрасывает назад мою кошку! Она приземляется боком к портьере сразу на все четыре вытянутые в струну лапы, крутой дугой выгибает свою спинку и распускает хвост; этот маленький зверек становится в два раза короче, но зато и в два раза выше. Такой боковой стойкой кошки обычно пытаются если и не запугать своих противников, то по меньшей мере произвести на них впечатление. Все дело здесь в угловых размерах: чем они больше, тем страшней их обладатель.
   По секрету сказать, она ужасная трусиха, но вызывает уважение, что сейчас этот четвероногий пушистый комочек, никуда не убегает, а встает в задиристую стойку и лихо, как боевое знамя, вздымает над собою свой взъерошенный хвостик. Впрочем, она вовсе не собирается драться, скорее, кошка просто рассчитывает на то, что ее неожиданный противник не выдержит этой "психической" атаки и отступит сам.
   В то же время вытаращенные глаза выдают напряженную работу стремительно развивающейся мысли, (нет, не той спокойной размеренной мысли, какой она обычно предается лежа на диване или на наших коленях, - здесь "мозговой штурм", здесь некое подобие того, что овладевает попавшим в самый жестокий цейтнот шахматным гроссмейстером): моя питомица лихорадочно пытается осмыслить произошедшее. Впервые в ее короткой жизни она столкнулась с чудом, которое противоречит всем инстинктам ее древнего кошачьего рода: казалось, безобидная на вид ткань, вещь, на которой безнаказанно висли поколения ее пра-пра-бабок, вдруг обнаружила способность к внезапному предательскому броску!
   Она переводит свой ошарашенный взгляд на меня, как бы призывая разделить с нею глубокое возмущение этой ничем не спровоцированной бессовестной агрессией; и я всем своим видом выражаю столь же глубокое сочувствие и глажу ее полосатую мордочку, спинку, давая тем самым понять, что лучше уж держаться поближе ко мне, надежному и верному ее защитнику, чем к этой противной вероломной занавеске. По-видимому, она соглашается со мной, да к тому же и ее нахальная обидчица, как кажется, вовсе не думает отступать, несмотря на все поданные ей знаки.
   Словом, урок не проходит даром, и с тех пор все портьеры на моих окнах оказываются за пределами ее интереса. (Впрочем, увы, все это совершенно не касается тюля, который вторым слоем висит на тех же самых карнизах: украдкой, как бы понимая, что совершает что-то запретное, она, запустив в него когти сразу всех четырех своих лап, с упоением раскачивается на нем; правда, завидев хозяйку, стремительно уносится куда-то под кровать.)
   Я сказал, что кошка довольно быстро разобралась, кто есть кто в моем доме, но это требует размышлений.
   Иногда казалось, будто она решила, что самой важной персоной здесь (сразу же после меня, ибо мое верховенство, разумеется же, не подлежало ни сомнению, ни - тем более - критике) была именно она и уже только потом - моя покойная жена. Сын в счет не шел, с ним у нее были какие-то свои (впрочем, довольно симпатичные) отношения: по большей части он не обращал на нее вообще никакого внимания, и ей оставалось лишь украдкой заискивать перед ним. Подлизываясь к этому суровому нордическому характеру, она, как школьница, часто задирала его своими коготками, и казалось обмирала от счастья, когда он в ответ начинал катать ее ногами по всему полу.
   Кошка бдительно следила за тем порядком вещей, который ей хотелось бы установить, и старалась пресекать все попытки моей жены посягнуть на ее прерогативы, другими словами, на исключительные, принадлежащие только ей, кошке, права. В случае чего она вполне могла цапнуть "нарушительницу конвенции" своими зубами (после этого, правда, она на всякий случай сразу же улепетывала все под ту же кровать).
   Конечно, и в самом деле только ей одной разрешалось свиваться в клубок на моих коленях. Но если у кошки время от времени и возникали какие-то сомнения в оценке действительного положения в доме моей жены, то тут ее быстро ставили на место. При всей ее наблюдательности и сообразительности здесь обнаруживались принципиальные пределы кошачьего разумения; хозяйка же дома умела постоять за себя, и снятый с ее ноги тапок был аргумент, которому моя питомица не могла противопоставить решительно ничего.
   Впрочем, что взять с животного, отстоящего от нас на несколько пролетов единой эволюционной лестницы, если я и сам-то замечал, что моя жена вертела мною с ловкостью циркового жонглера, только тогда, когда менять что-либо в принятых мною решениях уже было поздно. Правда, я не был в претензии, ибо все эти решения каким-то таинственным для меня образом всегда оказывались лучшими из возможных (я тоже не лишен наблюдательности, и видел, что они одобрялись ею, а это для меня, мужчины, - самый надежный критерий). Секреты же тех фокусов, которые она проделывала со мной, в полной мере я так и не смог разгадать за все двадцать пять лет - лучших - лет моей жизни. Но ведь я - умней(?) кошки.
   Как бы не так! Оказывается, она судила вовсе не по внешним признакам власти; решительный голос и широкая амплитуда сопровождающей его жестикуляции, столь контрастирующие с мягкой женской вкрадчивостью и пластикой, ничуть не обманывали это маленькое наблюдательное существо. Как кажется, ничуть не хуже моей жены она знала им настоящую цену, и, подобно своей хозяйке, исподтишка пользовалась этим своим знанием (впрочем, к ее чести нужно заметить, что - подобно своей же хозяйке - кошка никогда не злоупотребляла им).
   И все же дом стоял на моих плечах, поэтому маленькие хитрости и моей жены, и моей кошки в сущности были не чем иным, как обычной данью обычному мужскому великодушию, которая - конечно же - нисколько не раздражала меня, скорее напротив, иногда льстила мне и уже тем пробуждала во мне признательность по отношению к обеим. Так что моя власть в конечном счете не оспаривалась ни одной из них.
   Но все же создавалось впечатление, что за следующую позицию в нашей семейной иерархии шли какие-то постоянные споры. Может быть, все объяснялось тем, что моя жена до безумия любила ее и кошка почти не слезала с ее рук; ей даже ничего не нужно было просить для себя - все, как по мановению волшебной палочки, появлялось перед ней еще до того, как ею осознавалась потребность. Отсюда вовсе не исключено, что кошке просто обязана была прийти в голову мысль о том, что она - это некое маленькое домашнее божество, служить которому должна даже хозяйка дома.
   Впрочем, если подобная мысль иногда и посещала ее, то все же верховным началом нашего маленького мира оставался я, самый сильный, самый страшный и уже одним только этим - самый красивый из всех живущих здесь, рядом с нею. В подчеркнутом уважении ко мне явственно различалось, что в глазах кошки я был даже не вожаком нашей маленькой семейной стаи, но - ее вождем, и это обстоятельство решительно выводило мой авторитет за предела круга возможных ее притязаний. Но как это маленькое существо, которому было всего несколько месяцев от роду, видя, что может вытворять с покладистым хозяином дома его умная жена, сумела разобраться в действительной иерархии его обитателей?
   Тут есть над чем задуматься.
   Самый простой ответ на этот сложный вопрос состоит в том, что кроме явных или, как говорится, бросающихся в глаза, признаков авторитета, существуют еще и такие тонкие проявления нашей натуры, которые могут регистрироваться лишь приборами, чувствительность которых на порядок выше обычных человеческих рецептеров (говоря простым языком, специфических "приемников", с помощью которых мы воспринимаем идущие извне сигналы).
   Понятно, что в конечном счете все изменения эмоционально-волевого настроя, все движения нашей мысли обязаны сопровождаться не только доступным стороннему наблюдению движением исполнительных органов нашего тела, то есть не только особым сверканием глаз, подчеркнутым изменением тональности и тембра голоса, амплитуды и траектории сопровождающих все наши слова жестов, но и активностью каких-то глубинных, скрытых глубоко под поверхностным кожным покровом, тканей нашего организма.
   Строго говоря, во всем этом принимает участие именно весь организм, а не только отдельные составляющие его органы и подсистемы. Но весь - это значит каждая (из всех составляющих его миллиардов и миллиардов) отдельная клетка; безучастной ни к самым тонким переживаниям нашей души, ни ко всем извивам нашей мысли не может остаться вообще ни одна из них.
   Между тем (физика говорит, что любое работающее тело обязано что-то излучать) активность любого материального тела всегда сопровождается каким-то энергетическим выбросом в окружающую среду; и структура этого выброса не может быть безразличной к содержанию того, что творится в глубине нашей души. В каждый данный момент состав всех излучений обязан определяться именно тем, что и составляет сиюминутную ее заботу. И если каждая клетка нашего тела принимает деятельное участие в такой работе, это излучение должно исходить так же из каждого элемента, формирующего наш организм. Отсюда и общее энергетическое поле, которое вследствие этого обязано окружать любое живое существо, в конечном счете должно складываться из полной суммы всех этих разнохарактерных излучений.
   На старых иконах было принято изображать святые лики в окружении некоего таинственного сияния - золотого нимба. Сегодня мы называем это свечение аурой, еще чаще - биополем. Как кажется, это и есть видимая (то есть превышающая какие-то среднестатистические "стандартные" пределы) часть полной суммы тех излучений, которые сопровождают все, включая и самые тонкие, отправления нашей жизни. Просто у обычных людей его интенсивность, как правило, недостаточна, чтобы стать заметной глазу.
   Однако оказалось, что существует возможность с помощью тонко организованного эксперимента и особым образом настроенных физических приборов увидеть и даже запечатлеть на обычной фотографии все переливы многоцветной ауры даже обычных ничем не примечательных людей. Открытие было сделано у нас, в Советском Союзе, еще в 1939 году супругами Семеном и Валентиной Кирлиан. Как-то однажды фотопленка запечатлела руку, случайно оказавшуюся в поле электрического тока между двумя электродами. После проявления на ней обнаружилось светящееся изображение, окруженное ореолом разноцветного излучения. Опыты повторялись и повторялись, и со временем было установлено, что все живые объекты, помещенные в электрическое поле, испускают специфическое радужное свечение. При этом, в зависимости от сиюминутных переживаний, испытываемых нами эмоций, обдумываемых намерений характер этого свечения способен резко изменяться.
   Были проведены эксперименты и с растениями. В высокочастотную установку, где с одной стороны располагается объект излучения, а с другой - металлический электрод с фотопленкой в виде экрана, поместили лист одного из них. На экране отразился его светящийся контур. Затем опыт усложнили, обрезав верхнюю часть листа, но через некоторое время на экране вновь возник полный контур, соответствующий неповрежденному листу. Это явление назвали феноменом "Призрачного видения".
   Словом, в ходе длительных исследований было окончательно установлено, что все живые организмы, в том числе и растения, всегда создают вокруг себя сложную картину физических полей, регистрируемых в оптическом и радио-диапазонах, а также всякого рода излучений - инфракрасных, ультрафиолетовых, электрических, магнитных, акустических... Общим названием этого эффекта и стало понятие биополя.
   Кстати, эта история имела продолжение в лаборатории профессора Клива Бакстера. Почти через тридцать лет, в 1965 году исследователь занимался усовершенствованием своего детища - одного из вариантов "детектора лжи", или полиграфа. В работе над ним Бакстеру как-то пришло в голову подсоединить датчики полиграфа к листку домашнего растения филодендрона. Вслед за этим ученый опустил один из листочков цветка в чашку с горячим кофе. Поначалу не было никакой ответной реакции. "А если испробовать огонь?" - подумал он, доставая зажигалку. И в тот же самый момент самописец прибора начал фиксировать некий всплеск: кривая на ленте самописца резко устремилась вверх. Создавалось впечатление, что растение каким-то чудесным образом прочло мысли человека. И тогда был поставлен другой эксперимент. Автоматически действующий механизм в моменты, выбранные датчиком случайных чисел (чтобы полностью исключить всякую возможность предугадания), опрокидывал чашку с живой креветкой в кипяток. Рядом стоял все тот же филодендрон с наклеенными на листья датчиками. Самописец всякий раз при опрокидывании чашки фиксировал эмоциональный взрыв: цветок явно "сочувствовал" гибнущей креветке. Но Бакстер не успокоился и на этом. Им было смоделировано некое условное "преступление". В комнату, где находились два цветка, по очереди заходило шесть человек. Седьмым был сам экспериментатор. Войдя, он увидел, что один из филодендронов сломан. Кто это сделал? Бакстер попросил участников эксперимента снова по одному пройти через комнату. В тот момент, когда в помещение зашел человек, сломавший цветок, датчики зафиксировали уже знакомый эмоциональный всплеск: филодендрон опознал "убийцу" своего собрата!
   Все эти опыты поначалу произвели взрыв энтузиазма в научном мире. Однако через какое-то время стало считаться уже дурным тоном упоминать о них, но шли годы, ученые страсти успокаивались, и наконец было установлено, что и растения, и все живые существа вообще все-таки обладают и биополем, и пока еще не вполне разгаданной до конца способностью к его восприятию.
   В конечном счете оказалось, что биоэнергетическое поле, формируемое живой плотью, способно мгновенно изменяться под влиянием самых незначительных переживаний. Так, например, "кирлиановские фотографии" фиксируют резкое отличие сияния, сопровождающего состояние покоя, от излучения тревоги, взрывное изменение окружающей человека ауры, когда к нему прикасается существо иного пола, игру энергетических выплесков, когда человеку приходится решать какую-то сложную интеллектуальную задачу, и так далее, и так далее... Интенсивность, цвет, общая конфигурация, структура отдельных "протуберанцев" этого поля меняются ежесекундно в зависимости от ежесекундной же смены настроений, получаемой информации, мысли. Но, конечно же, есть и нечто постоянное, что, собственно, и характеризует индивидуальность каждого из нас, формирует своеобразный "паспорт" каждого индивида.
   Вот только, увы, человек способен увидеть все это лишь с помощью специальных физических приборов, обладающих к тому же и высоким разрешением. Но ведь человек - это еще не вся живая природа, и как кажется, многим другим ее представителям вполне доступен этот слой физической реальности: все биологические виды устроены по-разному, и в чем-то органы чувств одних организмов превосходят воспринимающую способность других. Впрочем, если что-то подобное способно различать простое растение, то почему это не может видеть более развитое и сложно устроенное существо?
   Здесь-то и встает вопрос: может быть, та особая чувствительность человека, то, что мы называем "звериным чутьем", что, например, помогло обложенному Глебом Жегловым Фоксу, вопреки всем маскировочным мерам, почуять засаду и уйти из переполненного оперативниками ресторана, связана с восприятием именно этого таинственного энергетического поля, окружающего каждого из нас?
   Словом, есть основания предположить, что в тканях нашего тела существуют какие-то особые рецепторы-приемники, которые способны воспринимать и это излучение. Тот факт, что мы не видим его, мало о чем говорит. Во-первых, наш глаз - это еще не идеальный физический прибор. Во-вторых, почему, собственно, мы обязаны верить утверждению о том, что у нас всего лишь пять органов чувств? А каким из этих пяти (пожилые люди меня поймут) мы предвосхищаем изменение погоды? Какими из этих пяти человек распознает интриги, коварство, измену, любовь там, где все это скрывается самым тщательным (и, добавим, умелым) образом?
   Наконец, в третьих, мы обязаны считаться с тем, что в этом мире за все приходится платить. Обретение сознания - это огромный шаг в общей эволюции жизни. Но заметим: эволюционное развитие - это ведь не только одни сплошные обретения, но и почти всегда какие-то утраты. Взойдя на более высокую, нежели растительная, ступеньку, живая материя утеряла способность непосредственно перерабатывать солнечную энергию. Выйдя из океана на сушу, она оказалась не в состоянии извлекать кислород из воды, и теперь, погружаясь в воду, организм оказывается обреченным на удушье... Становясь разумным, живое тело теряет способность к восприятию огромных пластов информации, посылаемой нам всем внешним окружением. Ведь никакое сознание просто не в состоянии справиться с безбрежным информационным морем, и сознательная деятельность - это в первую очередь деятельность, связанная с отсевом, отбраковкой ненужной информации, с тщательной ее фильтрацией. Люди, профессионально занятые наукой, знают это и согласятся со мной.
   Разумеется, все эти утраты - далеко не абсолютны. Ведь и солнечная энергия по-своему перерабатывается клетками нашего тела (вспомним о том же загаре), и кислород извлекается многими из них в конечном счете совсем не из воздуха (ведь ткани нашего тела извлекают его из крови). Поэтому что-то всегда остается. Конечно же, остается и способность к так называемому "экстрасенсорному" восприятию, то есть к восприятию многого такого, что, казалось бы, лежит за пределами "разрешающей способности" органов наших чувств.
   Словом, пять органов наших чувств, каждый из которых "работает" в довольно узком диапазоне значений - это отнюдь не полный ассортимент воспринимающих устройств, но скорее лишь гипертрофированно развитые сегменты какого-то общего их массива, способного воспринимать и перерабатывать все (любые из существующих в природе) внешние воздействия. Все то, что фиксируется этими сегментами, просто заглушает собой непрерывный поток более слабых или менее контрастных сигналов, которые поставляются другими рецепторами.
   Рационально, то есть строго логически и последовательно организованное мышление склонно отрицать существование всего того, что не поддается регистрации физическим прибором. Но вот парадокс: не существует ни одного прибора, способного обнаружить любовь, но ведь она существует, при этом каким-то "шестым чувством" мы ощущаем ее не только в самих себе, но и в других. Очевидно и здесь играют роль какие-то более тонкие рецептеры, нежели глаза и уши. Или (если угодно) действительный порог восприятия и наших глаз, и наших ушей, и всего остального расположен куда ниже, чем мы это обычно себе представляем, и пресловутое "шестое" чувство - это просто способность ориентироваться в подкритической зоне восприятий. Другое дело, что эта способность часто подавляется нашим рационализмом.
   Но все то же, что есть у человека, обязано существовать и у животных: ведь в конечном счете все мы созданы из одной и той же биологической ткани. Поскольку же способностью к сознательной деятельности они не обладают, необходимость в подавлении какой-то части общего информационного потока, воспринимаемого из-вне, у них значительно снижена. А значит, очень многое из того, что остается за пределами нашего внимания, у них оказывается в самом его центре.
   И вот, завоевав свое место в нашем доме, они оказались в состоянии отчетливо видеть многое из того, что мы и сами-то о себе толком не знаем. Мы рисуемся перед далекими и близкими, пытаемся что-то скрыть от них или, напротив, что-то внушить; по большей части это удается, но наши маленькие питомцы видят нас совершенно иными глазами: тает диктат сиюминутных обстоятельств, исчезают условности воспитания... многое... остается обнаженной перед ними самая наша душа, и ничто не заставит никакое животное подойти к человеку с черной душой.
   У Николая Гумилева есть замечательные стихи:
   "У меня не живут цветы,
   Красотой их на миг я обманут,
   Постоят день-другой и завянут,
   У меня не растут цветы.
   Даже птицы здесь не живут,
   Только хохлятся скорбно и глухо,
   А наутро - комочек из пуха...
   Даже птицы здесь не живут.
   Только книги в восемь рядов,
   Молчаливые, грузные томы,
   Сторожат вековые истомы,
   Словно зубы в восемь рядов.
   Мне продавший их букинист,
   Помню, был и горбатым, и нищим...
   ...Торговал за проклятым кладбищем
   Мне продавший их букинист.
   В сущности эти стихи именно об этом.
   Я сказал, что кошка хотела утвердить свое место в моем доме. Но это конечно же нельзя понимать в привычном нам, людям, аспекте. Словом, и здесь все обстояло куда как тоньше.
   Повторю уже сказанное раньше: кошки - это ярко выраженные индивидуалистки, они не сбиваются в стаи, а значит стайные инстинкты им в значительной мере чужды. Между тем стремление занять определенное место в какой-то иерархической структуре - это прямая производная именно от стайной организации бытия. И потом, просто смешно подозревать обычную кошку, во всем зависящую от хозяйки дома, в чувстве какого-то превосходства над нею. У домашней кошки, как, впрочем, и у любого домашнего животного вообще, что говорится, в крови - готовность без всякого ущерба для собственного самолюбия подчиняться любому из членов обретенной ею семьи, кто относится к человеческому роду, - даже если это еще ребенок.
   Нет, как кажется, дело вовсе не в борьбе за место, за очередь подхода к семейной кормушке, просто кошка как-то по-своему ранжировала всех домочадцев, и каждому, в зависимости от этой оценки, от нее досталось свое. Мне - ее почтительность и уважение, сыну - ущемленная его равнодушием какая-то робкая застенчивая "девичья" ревность, моей жене - ее беззаветная любовь.
   О, это была не просто любовь, но любовь истовая, пламенная, с какими-то африканскими (как назвал их где-то А.Н.Островский) взрывами страстей. Нужно было видеть, как они встречались после дневной разлуки!
   Моя жена, не снимая пальто, первым делом хватала кошку; она брала ее подмышки и та безвольно обвисала у нее на руках. Выражение какого-то счастливого ужаса появлялось у этого замирающего от восторга пушистого комочка. Кошка прижмуривала глаза и смешно втягивала куда-то внутрь себя свою собственную мордочку; она хорошо знала, что сейчас обалдевшая от долгой разлуки хозяйка будет целовать ее прямо в нос, и эти нецивилизованные формы выражения человеческих чувств она не приняла бы, наверное, ни от кого.
   По правде сказать, она предпочитала жесткую одежную щетку, с которой впервые ее познакомил я. Видно, та чем-то напоминала ей шершавый язычок матери, вылизывавшей ее в первые дни, и едва заслышав звук чистящихся одежд, она всякий раз стремительно с каким-то сладостным постаныванием неслась ко мне и толкалась своей мордочкой прямо под этот нехитрый прибор.
   Впрочем, от своей обожаемой хозяйки она была готова стоически перенести еще и не такое. (Однажды моя питомица где-то подхватила клещей; процедура смазывания внутренности ушных раковин какой-то дрянью весьма неприятна и болезненна для любой кошки, но у нее на коленях она стоически переносила это наказание чуть ли не месяц.)
   Взаимные излияния чувств продолжаются долго. Общаются между собой они на какой-то сумбурной человечье-кошачьей интерлингве, в отдельных лексических единицах которой не разобраться, наверное, никому (говоря по-русски, несут они обе - невесть что), но общий смысл произносимого ими тем не менее улавливается довольно легко и отчетливо. В штормовом выплеске страсти они нетерпеливо перебивают друг друга и в то же время создают какой-то поразительно согласный контрапункт, лейтмотив которого сводится к чему-то вроде: "Ты (нет, - ты!, ты!!) на свете всех милее!!!"; но уже через короткое время этот гармонический консонанс перемежается столь же согласной темой упрека: "О, как я страдала!" - говорит, нет, не говорит - кричит перебиваемый какими-то громкими музыкальными всхлипами кошкин треск, и ему вторит что-то подобное же мелодичное мурлыканье моей жены...
   Но при всей той трогательной любви, которую она дарила хозяйке дома, что-то в кошке было явно и от женщины. Так, например, стоило ей оказаться на моем плече (а в этой позиции она готова разъезжать по всей квартире хоть целый день, ее не сманивало оттуда даже предательство демонстративного наполнения ее мисочки разными гастрономическими соблазнами), как с ней начинало происходить что-то необыкновенное. Когда никого нет вокруг, она обычно прижимается своей теплой головкой к моему уху и тихо трещит про себя о чем-то приятном, но если рядом оказывалась моя жена, эта головка вдруг горделиво и дерзко откидывалась назад, и весь ее вид становился одновременно и торжествующим и надменным. Некий вызов, объединявший в себе и звенящий восторг юной Гюльчатай, которую Господин вдруг назначил "старшей по общежитию", и высокомерие незнакомки, что едет в открытой карете на полотне И.Н.Крамского, читались в ее взгляде. И даже ее мурлыканье окрашивалось в эти минуты в какие-то новые тона.
   Первой обратила мое внимание на то, что в эту минуту творится с нашей кошкой, - моя жена, и я в самом деле отчетливо вижу все это в комнатных зеркалах. Ее вид и вправду не мог обмануть никого. Как направленный сверху вниз прямо на зрителя взгляд надменной красавицы в коляске выдает ее с головой: это вовсе не холодное отчуждение от всех, нет, напротив - здесь страстное желание привлечь к одной только себе все чужие взоры
   (...из глуби зеркал ты мне взгляды бросала,
   и бросая кричала: "Лови!"),
   мою кошку, вот так же с головой, выдавало то обстоятельство, что все это время ее глаза были устремлены именно на мою жену. Эта надменность и этот вызов адресованы в первую очередь ей - кошка как бы подчеркивала свою близость к хозяину.
   Правда, некое общее художественное впечатление - это ведь только метафизика, это ведь только ничем не доказуемая эфемерность, иллюзия. Но все же есть вещи, поддающиеся вполне надежной верификации. Обычно, еще только почувствовав приближающуюся к ней ладонь, она уже вытягивается к ней навстречу и ответным порывом подставляет под нее все, что только можно подставить, - голову, шею, спинку; сейчас же моя жена может гладить ее сколько угодно - кошка надевает на себя маску какого-то показного равнодушия. Смешное в том, что буквально через секунду, вдруг оказавшись на полу, она будет вот так же всем своим трепетным тельцем благодарно тянуться к ласковой руке хозяйки, но сейчас... сейчас - минута ее торжества, и это свое торжество она, по всему видно, не желает делить ни с кем.
   Впрочем, конечно же, моя кошка отстаивая свое место в единой структуре до нее сложившихся моем доме отношений, билась вовсе не какое-то женское верховенство.
   Домашняя кошка - не дикая, это совершенно иной биологический вид, и хотя она еще не потеряла способность к спариванию со своими дикими соплеменниками (а способность к спариванию - это, может быть, самый надежный показатель того, как далеко расходятся биологические виды), за шесть тысячелетий тесного контакта с человеком у нее уже успели сложиться иные инстинкты. Так, например, в природе кошка не любит быть на виду, там этот не отличающийся размерами зверек ведет очень скрытную жизнь: даже преодолевать открытое пространство она предпочитает по его обочине (кстати, за пределами своего дома, точно так же поступает и домашняя кошка).
   Кстати, именно это обстоятельство во многом и способствовало формированию того мифологического шлейфа, который тысячелетиями тянулся за нею. Ведь благодаря своему крайне скрытному, к тому же еще и ночному, образу жизни она была практически незнакома человеку. Поэтому внезапное появление около человеческого жилья большого количества этих таинственных, неведомых ранее существ не могло не задеть воображение наших простодушных впечатлительных предков; и нет, наверное, ничего удивительного в том, что ее появление было истолковано ими как некий знак, - она вполне могла быть воспринята как посланница каких-то иных, "потусторонних", сфер.
   И уж тем более дикая кошка чуждается человека. Кстати, перед ним испытывают что-то вроде суеверного ужаса многие представители животного царства, случайный контакт с человеком способен вызвать сильнейшее психическое потрясение у многих даже очень сильных животных.
   Но в человеческом жилище все меняется, у кошки появляется сильнейшая эмоциональная зависимость от своих хозяев, а это значит, что у нее формируется потребность в постоянном общении с ними. Общение с человеком становится залогом жизнеустойчивости в этой новой для нее среде обитания, залогом ее психического, да и физиологического здоровья. Поэтому (точно так же, как организм любого животного требует не просто пищи, но строго определенного ее объема и качества) она требует не просто внимания к себе, но определенного объема внимания, к тому же еще и внимания, определенной эмоциональной тональности.
   В сущности то же самое происходит и с маленьким ребенком в первые месяцы его жизни: если в это время малыш не имеет возможности надежно укрыться от большого мира в мягком теплом облаке родительской любви, из него в конечном счете вырастает что-то такое, что не может найти ни эмоциональный, ни - часто - даже этический контакт со всем окружением. А ведь до тех пор, пока ребенок не обретает способность к пониманию человеческой речи, он остается чем-то вроде маленького домашнего зверька.
   Конечно же, кошка кошке - рознь, и одной нужно больше, другой меньше; здесь, как и во всем другом сказываются индивидуальные особенности психики каждого отдельного животного. Поэтому на общем фоне одна может казаться нелюдимой, другая, напротив, - неспособной к существовании на периферии человеческого внимания. Словом, если на время забыть об их принадлежности к другому биологическому виду, - все обстоит почти так же, как и у людей. Вот и моя кошка, конечно же, билась вовсе не за главенство в нашей маленькой стае-семье, а за место в самом центре этого внимания, за свое право время от времени укутываться в уютном коконе хозяйской ласки, и настороженно относилась ко всему тому, что, по ее мнению, могло вторгнуться в пределы этого убежища.
   Чтобы завершить краткий обзор сложившихся в нашем доме отношений упомянем еще и вот о чем.
   Жизнь домашней кошки, обитающей в большом современном мегаполисе, весьма специфична. Она резко отличается не только от жизни дикой, но и от той, которую ведет ее бездомная соплеменница. В какой-то степени эти несчастные выброшенные на улицу порождения городской цивилизации похожи на наркоманов. Все существование последних ориентировано только на одно - на дозу, и даже вся окружающая их реальность становится какой-то "дозо-центричной". Иными словами, их в этом мире волнует только то, что связано с регулярным и своевременным получением своего зелья. Оно и только оно становится и центром всех интересов, и средоточием всех побуждений их воли, поэтому реабилитация наркоманов часто оказывается невозможной именно из-за того, что вне этого они не уже находят вообще ничего, ради чего можно было бы жить. Часто они не имеют ни малейшего представления о том, что на нашу планету уже высадились марсиане, что нашей стране объявили войну какие-то готтентоты, что половину нашего города поглотил всемирный потоп, словом, они живут в замкнутом мирке своего маленького микрорайона, но и на этом крошечном территориальном островке большого космоса их внимание, как, впрочем, и весь их интеллект, занимает только то, что вращается вокруг заветной отравы. Но это вовсе не значит, что их жизнь обеднена, просто она уходит в какое-то иное измерение, практически не пересекающееся с нашим. Они создают вокруг наркотика какую-то свою культуру; у них формируется своя романтика наркомира, свой фольклор, свои традиции, своя обрядность... Впрочем, это и понятно - даже затмеваемая дурманом, человеческая психика постоянно требует своего, а это значит, она требует полноты и контрастности впечатлений.
   Бездомная кошка "пище-центрична", и, как кажется, кроме пищи, ее не волнует уже решительно ничего. Центром ее вселенной оказывается именно она. Весьма смышленое и развитое создание, во имя этого предмета своих вожделений она должна постоянно держать в своей голове огромный массив информации: помнить все детали топографии своих "угодий", режимы прогулок всех обитающих здесь сердобольных старушек; она обязана знать норов всех дворовых собак, повадки местных мальчишек, и так далее, и так далее... но все это только как условия, обставляющие поиск свободных остатков еды. Однако не будем иронизировать над узостью ее "интересов": объему получаемой информации, калейдоскопическому потоку меняющихся впечатлений, достающейся ей эмоциональной нагрузке, выполняемой ею интеллектуальной работе домашнее животное иногда может только позавидовать.
   Дело в том, что любое живое тело испытывает настоятельную потребность не в одной только пище: библейское "не хлебом единым" - справедливо не только там, где речь идет о человеке. Между тем, когда все твое существование протекает в границах не слишком просторной городской квартиры, расположенной к тому же на недосягаемой для кошки высоте, информационный и эмоциональный голод становится неизбежными. В связи с этим бытует мнение, что бездомные животные гораздо более развиты и смышлены, нежели те, всю заботу о которых берет на себя сам человек. Так что, на первый взгляд, тепличные условия уютного домашнего быта - не во всем на пользу кошке.
   Но ведь первым взглядом на действительность ее постижение вовсе не исчерпывается.
   Мы знаем, что дети, которые драмой жизненных обстоятельств выбрасываются на улицу, очень быстро разбираются в законах ее жизни и научаются самостоятельно заботиться о себе. Да, несомненно, они в чем-то умнее и предприимчивей тех, кто воспитывается в нормальной любящей семье. Но вправе ли мы утверждать, что психика, интеллект этих любимых домашних растений развивается в меньшей степени? Да ничуть не бывало! В то время как одни строят стратегию выживания в суровых условиях улицы, другие учатся решать какие-то конкурсные задачи и побеждать на олимпиадах. Это просто разные дети, у них развиты разные способности. Единого же критерия, который позволил бы нам с уверенностью говорить о том, кто из них в действительности более развит и смышлен, не существует.
   Вот так и здесь.
   Природа рано или поздно обязательно потребует свое, поэтому образующийся благодаря хозяйской заботе дефицит контрастных впечатлений не может долгое время оставаться ничем не восполненным. Поэтому кошачья психика вынуждена обращаться в совершенно иную сторону: круг ее эмоциональных и интеллектуальных запросов закономерно сдвигается в область тех начал, которые управляют течением жизни человеческого жилья, в область таких метафизических материй, как человеческие отношения. Словом, здесь, как это всегда бывает в живой природе, вступают в действие компенсаторные механизмы, обязанные восстанавливать утрачиваемое равновесие с окружением, и благодаря их действию кошка сама начинает изучать нас!
   В ритмике человеческой повседневности, в характерах своих хозяев, в распределении домашних прав и обязанностей между ними, в пластике наших движений, в музыке нашего голоса, в дифференциации отношения к ней самой всех домочадцев она постепенно открывает для себя целый мир. Очень скоро именно он становится для нее всем тем, чем, может быть, для нас является наша большая Вселенная. Правда, постоянная потребность в известном эмоциональном и интеллектуальном напряжении ее психики не может не вступать в известное противоречие с пространственной ограниченностью этого мира, но встающее здесь противоречие в конечном счете успешно разрешается более глубоким погружением в таинственные законы той механики, что приводит в движение эту сложную сферу бытия. Иными словами, кошка не хочет довольствоваться одной только видимостью явлений, предметом ее постижения становятся мотивы наших действий, чувства, которыми руководствуемся мы, те отношения, которые нас связывают друг с другом...
   В общем, и здесь - все, как у людей. Заметим, это ведь только сейчас на службе духовных запросов человека стоят музеи и библиотеки, кинематограф и телевидение. А долгое время - целые тысячелетия - мы довольствовались очень малым - бабушкиными сказками, "охотничьими рассказами", да устными сказаниями бродячих певцов, подобных памятному всей Европе Гомеру. Однако это не мешало нашим прадедам ничуть не хуже нас разбираться и в своей собственной природе и в тайнах всех тех отношений, что объединяют их соплеменников и домочадцев (или, напротив, сеют в них рознь и вражду). Просто они больше размышляли над тем немногим, что было в их распоряжении и куда как глубже нас проникали в значение мелких деталей, поэтому едва различимые нами нюансы для них выглядели вполне отчетливыми и контрастными.
   Вот так и кошка привыкает смотреть на повседневность человеческого жилища как бы сквозь увеличительное стекло каких-то своих глубоких кошачьих раздумий, и очень скоро научается ориентироваться не только в самых контрастных перепадах его жизни, которые бросаются даже в сторонние чужие глаза, но проникает в первопричины самых неприметных ее изменений. С течением дней все более и более тонкие перемены наших настроений, чувств, желаний раскрывают перед нею восходы и закаты, затмения и грозы, романтику и идиллию, комедию и драму той новой для ее древнего вида действительности, в самый центр которой ее помещает судьба.
   Словом, кошачья психика вступает в какой-то таинственный резонанс с психикой самого человека, и со временем это умное наблюдательное (и умеющее делать весьма точные выводы) животное научается великолепно ориентироваться не только в нашем доме как в некоторой осязаемой физической реальности, но и во всей той скрытой метафизике отношений и законов, что управляют им. А иногда - и вмешиваться в их действие, как-то по-своему подправлять и даже направлять их.
   Таким образом, развалившаяся на мягком диване кошка - это вовсе не заевшаяся лентяйка; ее сладко прижмуренными глазами на нас глядит некий сибаритствующий философ, который может рассказать нам о нас же самих многое такое, что даже никогда не приходит в нашу собственную голову. Я и сам все в той же "позе дивана" часто люблю предаваться глубоким философским размышлениям о чем-то вечном, и (рыбак рыбака?..), глядя на нее, нахожу, что пусть мы с нею и относимся к разным биологическим видам, принадлежим все же к одному и тому же цеху.
  

Глава 4. Штрихи к портрету

В которой благодарный своему читателю автор пытается запечатлеть в его душе выдающиеся достоинства своей героини и где открывается, почему все мы должны быть признательны ей

  
   Она любит поесть, и несколько крупновата для беспородной кошки. Я уже сказал, что фигура моей питомицы чем-то напоминает пленительные очертания ренуаровской Анны, портрет которой украшает залы Пушкинского музея в Москве; она несколько полновата, но, конечно же, ей очень далеко до настоящих рекордсменов. Самая толстая кошка в мире сейчас живет на Урале, в Асбесте. Ее зовут Кэти и весит она 23 килограмма. Несмотря на сравнительно молодой возраст (Кэти всего 5 лет) из-за своего огромного веса она давно утратила интерес ко всем развлечениям, кроме, конечно же, еды. Кэти уже не интересует противоположный пол, практически весь день она проводит во сне. Хозяева этой сиамской кошки в настоящий момент оформляют заявку в книгу рекордов Гиннеса. Дело в том, что официально самой толстой в мире считается некая Химми из Австралии. Та весит 21 кг 300 граммов. Уральская же Кэти тяжелее соперницы почти на два килограмма. Хозяева рассказали журналистам и о других параметрах своей любимицы: длина ее тела от носа до кончика хвоста - 69 см, обхват талии - 70 см, размах усов - 15 см, а аппетит - 1,5 сосиски в минуту. (Истoчник: Utro.Ru 18 февраля 2003). На этом фоне пять с половиной килограммов моей кошки - это пять с половиной килограммов сплошной грации и обаяния. Но все же и мне, когда, возвратясь от тещи, чуть живой от обжорства я ложусь на диван, а она всеми четырьмя лапами начинает топтаться на моем животе, норовя устроиться прямо на нем, иногда приходит в голову мысль, что и в стандартных кошачьих пропорциях все-таки что-то есть. (Но если эта мысль иногда посещает мою голову, то каково же хозяевам Кэти и Химми?)
   Кстати, самым маленьким существом этой породы был кот, весивший чуть меньше 700 грамм при длине тела 18 и высоте 7 сантиметров.
   Она ужасно любопытна.
   В сущности любопытство городской домашней кошки - это тоже порождение ее нового, формируемого особенностями мегаполиса, образа жизни, следствие постоянного дефицита контрастных впечатлений, о котором здесь уже говорилось. Вот так и моя любознательная питомица нуждается в постоянном его восполнении, и это обстоятельство заставляет ее совать свой нос в любую образующуюся хотя бы на мгновение щель. Каждая новая вещь, впервые появляющаяся в моем доме, должна быть тотчас же осмотрена ею. Каждый раз, когда я собираюсь разрезать веревки, стягивающие упаковочную коробку, я должен внимательно следить за тем, чтобы не поранить ее, ибо ее нетерпеливая мордочка с ее широко растопыренными усами, буквально отталкивая мои руки, всякий раз с силой втискивается чуть ли не в самый раствор ножниц. Как только упаковка вскрывается, первой туда пытается проникнуть именно она. Правда, там, как правило, места для нее не находится, и моя кошка нервно крутя хвостом и подтанцовывая задними лапами, перевешивается всем телом через ее картонный бортик. При этом она способна вытянуться так, что ей удается заглядывать внутрь через бортик коробок, высота которых превосходит обычную длину ее тела. (Здесь я вспоминаю о размере штрафа, который должен был выплачиваться в средневековой Европе за убитую кошку, и смотрю на свою питомицу с уважением.) Вынимая детали упаковки, я все время должен смотреть, чтобы не придавить ее. Словом, мне все время приходится сдерживать свое собственное нетерпение, чтобы дать кошке возможность удовлетворить свое любопытство.
   Однажды она заставила-таки меня взгромоздиться вместе с нею на руках на самый верх стремянки, чтобы по всем правилам проинспектировать ввиченный в бетонную плиту потолка шуруп (он был нужен мне, чтобы подвесить только что купленную "люстру Чижевского"); часа полтора охваченная исследовательским азартом кошка крутилась прямо под ним и жалобно мыркала, переводя взгляд то на меня, то на эту (как она только ее заметила?) новую деталь потолка... Все мастера, приходящие в мой дом выполнять какие-то заказы или делать какой-то ремонт, обязаны предъявить ей свои сумки с инструментом. Правда, она смертельно боится чужих и никогда не подходит к ним, но это никак не сказывается на ее любознательности; и сидя где-нибудь в укрытии кошка терпеливо ловит момент, когда те отходят на безопасное расстояние, чтобы тут же шмыгнуть к сумке (а то и вообще без всякого стеснения забраться туда с хвостом) и внимательно изучить все ее содержимое.
   Да, мой дом (теперь - увы! - давно уже не очень устроенный) быстро стал ее собственным домом, причем не только в приземленном бытовом смысле, но и в символическом возвышенном значении этого сложного понятия; то есть он стал не просто местом, где она нашла свой кров, и с которым легко расстаются, когда подворачивается возможность пристроиться как-то лучше, - но всем ее микрокосмом, высшим законам которого она была готова с радостью подчинять свою собственную жизнь и который, в свою очередь, безраздельно принадлежал - и подчинялся! - ей. Во всем ее поведении сквозило отчетливое и ясное осознание того непреложного факта, что весь он и все составляющие его детали являются какой-то неотъемлемой частью того (может быть, самого главного в ней), что в человеке определяется емким и многозначным понятием личности. Конечно же, не в такой степени, как все вокруг было частью меня, его вседержителя, но по меньшей мере как частью моей жены и моего сына. Словом, она стала полноправным членом нашей маленькой стаи-семьи, и этот факт, как кажется, осознавался ею в полной мере.
   Может быть, в нашей приветливости, в нашем признании присущих ей прав и сквозило что-то от снисходительности сильных: эволюционная пропасть, разделявшая нас, конечно же, не могла никуда исчезнуть, однако общая доброжелательность, господствовавшая в обращении к ней, практически без остатка растворяла в себе все расстояния между нами.
   В осознании кошкой обоснованности своих притязаний на все, что, собственно, и составляет в сумме ее понятие дома, есть, конечно, и известные неудобства. Так, например, не вполне искушенная в тонкостях обращения с обставляющим наш быт миром вещей, она вполне может посягнуть на то, что не всегда можно доверить неосторожным чужим рукам - и уж тем более не знающим их действительного назначения озорным лапам этой маленькой игривой хищницы. Меж тем она сама полагает, что все не убранное с ее глаз - доступно ей, то есть во власти ее острых, как рыболовные крючки, когтей.
   К сказанному о любопытстве необходимо добавить, что оно гармонически дополняется острой наблюдательностью и великолепной памятью моей маленькой питомицы; благодаря этим качествам, она прекрасно знает содержимое всех ящиков, ящичков и шкатулок, куда убирается все, что представляет собой хотя бы какую-то ценность для нас, старших членов семьи. Еще бы: каждый раз, когда открывается любой из них, ее мордочка с вытаращенными черными глазами и огромным нарисованным на ней знаком вопроса оказывается тут как тут, и с силой расталкивая (а чаще даже опережая) наши руки немедленно протискивается внутрь.
   Говорят, до предела распахнутые глаза и расширенные зрачки кошки означают приближение чего-то пугающего, но это не совсем точно. В такой форме выражается сильное возбуждение, а вот оно-то может быть вызвано не одним только испугом, но еще и крайней степенью любопытства и заинтересованности; состояние же возбужденной любознательности не покидало ее ни на минуту. Владимир Набоков, в своей Университетской поэме, вспоминая собственную юность, как кажется, говорил именно об этом состоянии предмета его давнего увлечения:
   "...глаза блестели, и на всем
   подолгу, радостно и важно
   взор останавливался влажный,
   и странно ширились зрачки...
   Но речи, быстры и легки,
   не соответствовали взору, -
   и доверять не знал я сам
   чему - пустому разговору
   или значительным глазам..."
   Заменим здесь "речи" и "разговоры" чем-нибудь более подобающим кошке - и получим точный портрет именно моей питомицы.
   Впрочем, ее исследовательская страсть не ограничивается одними только тайниками-хранилищами, но простирается куда как дальше. Ведь здоровая психика городской домашней кошки, как уже было сказано, требует известного объема впечатлений, меж тем ограниченность того мира, в котором замыкается ее повседневность, служит причиной хронического их дефицита, и это противоречие может быть разрешено только одним - более глубоким проникновением в доступное. В силу этого обстоятельства она начинает придавать огромное значение всем тем мелочам, мимо которых, не останавливая свое внимание, проходим мы.
   Так, например, едва ли кто из нас, людей, способен заметить и уж тем более придать значение теряющемуся на общем фоне обоев маленькому отверстию от вынутого из стены гвоздика, на котором когда-то висела то ли фотография в рамке, то ли что-то подобное. Иное дело - кошка: это отверстие ни в коем случае не может быть - и никогда не будет! - оставлено ее вниманием. Заметив его, - а замечается ею решительно все - она тут же приступает к систематическому и сосредоточенному изучению этого загадочного интригующего ее фантазии новообразования.
   Она никуда не торопится: размеренный ритм ее бытия не столь уж и богат переживаниями, чтобы форсировать немедленное разрешение всех обнаруживаемых в доме загадок; к тому же ведущее куда-то в неизвестность, обнаруженное приятно волнует ее романтическое воображение, и кошка длит и длит родившуюся вдруг интригу. Сначала она просто сидит под этим отверстием и каким-то завороженным неподвижным взглядом смотрит на него... уходит, через какое-то время возвращается, и так могут проходить часы. Может (прирожденной исследовательнице, ей никак не откажешь в системности и методичности действий), чтобы не упустить каких-то деталей, она просчитывает и просчитывает алгоритм предстоящего анализа. Может, она романтизирует мой дом, и ее фантазии облекают скрывающуюся за этим отверстием тайну во вдохновенную поэзию каких-то манящих миражей, и кошке просто не хочется слишком быстро расставаться с ними. Словом, какие-то процессы явно разворачиваются в ее пытливой голове (это выдают все время наблюдения сосредоточенно раздувающиеся ноздри) и вот, через какой-то срок, она начинает подниматься на задних лапах и, до необыкновенных пределов растягивая свой позвоночник, тянуться к нему.
   Наверное, именно так заглядывают в окуляр микроскопа в предвкушении каких-то великих открытий... Правда, в отличие от нас, кошки живут в мире запахов и звуков; воспринимаемое зрением доставляет ей лишь вспомогательную второстепенную информацию, поэтому в первую очередь она толкается в него своим рыжим носиком. Смешно шевелясь, он пытается втянуть в себя какие-то неведомые ароматы, которые по возможному предположению, должны исходить оттуда. Но рано или поздно настает очередь и более активных действий - и вот в исследуемое кошкой отверстие осторожно (очень осторожно: если наблюдать со стороны, может создаться впечатление, что она хочет полностью исключить любую возможность ущерба для всего, что может скрываться там) просовывается один коготок.
   Здесь необходимо отступление.
   Нужно отдать должное: моей доброй питомице всегда была присуща известная деликатность, и не испросив разрешения (это выражается в том, что протягивая к заинтересовавшему ее объекту свою лапку кошка всегда вопросительно поворачивается ко мне: отсутствие реакции означает молчаливое согласие), она никогда не переходит непозволительную грань, - а то обстоятельство, что движение ее когтей может вызвать серьезное недовольство хозяина, ей хорошо известно. Здесь я часто поднимаю палец и строгим голосом: "Фу! Фу, Моя Хорошенькая!" останавливаю ее; она тут же понимает все и, напуская на себя вид показного безразличия, уходит. Конечно, правильней всего было бы запустить в нее тапок (о нем мы еще будем говорить), и в принципиальных случаях, долженствующих пресечь все дальнейшие посягновения, я именно так и поступаю; но иногда меня и самого начинает разбирать любопытство. Ведь в действительности ее маска меня нисколько не обманывает: я хорошо знаю свою кошку - она и не думает оставить мысль проникнуть в тайну того, что может скрываться под обоями, а этот (на ее языке не слишком категорический) запрет - всего лишь дополнительный и по-своему увлекательный элемент интриги, течение которой она сама не спешит прерывать...
   Сейчас мне уже во всех деталях известно, что последует дальше. Завтра, когда я уйду на работу, она обязательно вернется сюда и одним единственным коготком сделает едва заметный (по ее мнению) надрыв. Нет, это еще не проникновение в тайну, просто теперь она с каждым днем микроскопическими дозами будет увеличивать и увеличивать прореху (так ведут себя маленькие дети, наивно полагающие, что эта хитрая тактика надежно скрывает от родителей их предосудительные действия), пока, наконец, он не обнажит стену. Лишь после этого ее интерес окончательно угаснет.
  
   Ей тяжело дается одиночество. Когда утром я собираюсь на работу она "копилочкой" сидя у двери, грустными глазами провожает меня; впрочем, чаще, показывая свою обиду, она забивается куда-нибудь в угол и смотрит оттуда. По возвращении - теперь уже на меня (я овдовел много лет тому назад) - выплескивается все то, что когда-то выплескивалось на мою жену. Но зато выходные (и уж тем более отпуск!) - это ее время, и в эти дни, даже когда ей, наконец, надоедает лежать со мной в обнимку, она, как на веревочке, ходит за мной по всей квартире, и всякий раз, когда я приступаю к какому-то делу, ложится на бок где-то рядом и, мурлыкая о чем-то приятном, влюбленными глазами смотрит на меня.
   Как, наверное, и все домашние кошки, она - неисправимая попрошайка, но должен заметить, что и моя питомица, и наверное все остальные представительницы ее племени, как правило, попрошайничают не только ради того, чтобы лишний раз получить какое-то лакомство от своих покладистых хозяев. Все здесь значительно сложней и в то же время много интересней. Правда героиня нашего повествования испытывает к тому же еще и чистую, почти бескорыстную любовь к самому этому занятию (хотя, конечно же, она никогда не откажется от скромного вознаграждения). Кошка и в самом деле очень любит это ремесло побирушки и знает в нем большой толк. Впрочем, нет, "знает толк" - это совсем не про нее: свое попрошайничество она поднимает едва ли не до уровня настоящего драматического искусства и достигает в нем известных вершин (мы еще будем говорить об этом). Она самозабвенно купается в своей роли, она любит себя в ней, впрочем, и роль ей действительно удается.
   В амплуа оставленной всеми инженю она просто неотразима, - редкое сердце не дрогнет, увидев эти широко распахнутые доверчивые глаза и заслышав ее жалобный голос. Кстати, в этом, может быть, и состоит одна из разгадок той великой тайны, которой покрыто по всем биологическим меркам стремительное приручение кошкой человека. Ведь дикая кошка никогда не мяукает, кстати, домашняя кошка в общении с себе подобными - тоже, здесь ею используются совершенно иные сигналы. Весьма опасная - и хорошо знающая себе цену - хищница, она издает лишь те звуки, которые могут приличествовать настоящему хищнику. В нашем же доме она вдруг переходит на дискант. Это своего рода вокальная мимикрия, форма приспособления к инстинктам и психологии тех, кто становятся ее хозяевами; ее голос начинает напоминать жалобный плач младенца, о чем-то печалующегося своей матери, - а кто же откажет младенцу? Трогательная беззащитность теперь сквозит в ее тоненьком музыкальном голосе, но именно эта-то беззащитность и оказывается едва ли не самым сильным и безотказным оружием, которым она поражает самое сердце человека. В женщине эта мимикрия вызывает резонанс потаенных генетических струн материнства. В мужчине... да какой же мужчина оставит в беде слабого?
   Доказательств тому - не счесть, вот одно из них. В английском городе Ньюкасл (Newcastle) полиция арестовала вора, застрявшего в дымоходе гостиницы, которую тот собирался ограбить, передает Reuters. Задержанный просидел в трубе, зовя на помощь, 7 часов. Крики взломщика-неудачника услышал рассыльный, подошедший к гостинице Twin Farms. Приехавшие пожарные вытягивали застрявшего веревкой. "Это было немножко похоже на терку, маленькие острые кусочки втыкались в него, и он орал и ругался, пока мы его вытаскивали, он содрал кожу на костяшках пальцев и в других местах, но серьезных травм не получил", - рассказал вытаскивавший вора пожарный Дэйв Карран (Dave Curran). Когда он был передан в руки полиции, выяснилось: шедший "на дело" домушник не смог оставить в беде кошку, застрявшую в трубе, и полез туда, чтобы спасти ее (Истoчник: Lenta.Ru 31 марта 2003 г.)
   Иногда доходит и до серьезных политических осложнений. Вот пример. Кот Хэмфри появился в резиденции премьер-министра Великобритании на Даунинг-стрит, когда ее заняла Маргарет Тетчер. Как говорят, он совершенно официально занимал должность Главного мышелова Британских островов, и это был небывалый для Англии карьерный взлет: ведь его взяли прямо с улицы без всяких рекомендаций. Кот пережил на этом посту и саму Тетчер и сменившего ее Джона Мэйджора. Но когда резиденцию занял Тони Блэр, его выставили из дома. Весь мир обошли телевизионные кадры, на которых осиротевший кот сидел рядом с рослым полисменом, дежурившим у дома. Через какое-то время он исчез. На нового премьера обрушился шквал обвинений, и ради спасения рейтинга правительства английская полиция искала его по всей стране. Кот был найден и вновь водворен в свою резиденцию. По возвращении состоялась пресс-конференция, на которой власти вынуждены были даже представить общественности доказательства физического и нравственного здоровья животного. (Источник: Российская газета N 17, 2004)
   Словом, как-то исподволь кошка овладевает искусством незаметно управлять нами, и в действительности дело, как кажется, состоит именно в условностях этого искусства, в вечных законах его жанров, а вовсе не в самой еде. Моя же кошка - настоящий магистр великой и древней игры на струнах хозяйской жалости.
   Кстати, в том, что домашняя кошка способна манипулировать своими хозяевами, нет решительно никакого преувеличения. Специальные научные исследования показывают, что она прекрасно знает, как будет реагировать человек на производимые ею звуки, и исподтишка пользуется этим в каких-то своих (не всегда бескорыстных) целях.
   Опыты проводились Николасом Никастро (Nicholas Nicastro), ассистентом профессора психологии Майкла Оурена (Michael Owren), работающего в лаборатории психологии голоса и звука при Корнельском Университете (Cornell University's Psychology of Voice and Sound Laboratory).
   По мнению ученого, домашняя кошка, несмотря на близкое родство с дикой, совсем иначе использует диапазон доступных ей звуков. Для того чтобы удостовериться в этом, Никастро сопоставил реакцию людей на издаваемые ею звуки; при этом, в целях соблюдения должной строгости, одновременно анализировался и акустический спектр диких кошек.
   Для начала была создана большая фонотека всех возможных звуков, которые издает домашняя любимица в общении с человеком (иные звуки - общение с котятами, с котом в расчёт не брались). Кстати, выяснилось, что по высоте тона звуки, издаваемые кошками, охватывают диапазон от 75 до 1520 Гц., иными словами только часть общего диапазона ее голоса, ибо он гораздо более широк. На следующем этапе к участию в эксперименте были привлечены двуногие эксперты. Они были разделены на две группы: первая (26 человек) должна была классифицировать кошачьи звуки по степени выраженного в них удовольствия и удовлетворения, вторая группа (28 человек) занималась тем же, но критерий отбора был противоположный - требовательность и раздражение.
   В результате было установлено, что знаки, выражающие кошачье счастье, радость и благодушие, были менее продолжительными, производились на высокой частоте и их мелодия, как правило, развивалась от высоких тонов к более низким; напротив, предупреждающие и напряжённые звуки - длились дольше и производились "по восходящей", начинаясь с более низкой частоты. Кроме того, выяснилось, что одновременно разных по своей эмоциональной окраске звуков в адрес человека кошки не издают. Словом, кошка не просто подает голос, но всегда регулирует его тональность, чтобы явственно обозначить перед человеком свой собственный эмоциональный настрой.
   По мнению психолога, эта закономерность - ничто иное, как очевидная система манипулирования вниманием человека.
   Кстати, параллельно с этими экспериментами проводилось опознавание звуков, которые издаются дикими кошками. Записи проводились в южноафриканском зоопарке в Претории; их изучение показало, что человек, как правило, не только не в состоянии понять существо кошачьего запроса, но и просто опознать животное, подающее голос. Дело в том, что дикие кошки издают более резкие и куда менее музыкальные звуки.
   Уже отсюда можно заключить, что домашние кошки за многие века общения с нами выработали специальный язык, понятный человеку, адаптировались и к диапазону нашего восприятия и к нашей психологии. К слову сказать, до сих пор между собой домашние кошки общаются с помощью совершенно иной системы знаков, ибо здесь используются частоты, которые человеческое ухо просто не в состоянии воспринять. Дело в том, что кошки могут воспринимать ультразвуки, и усиливать их до частоты 60 000 герц; ультразвуковой резонатор расположен у нее в продолговатой складке на краю уха. Впрочем, органы слуха у нее и в самом деле необычны: ученые, исследуя ткани глаза кошки, нашли на краю радужной оболочки, которая окаймляет зрачок и делает его то круглым, то щелевидным, нервные клетки, подобные тем, что работают в органах слуха, - так что слышит она не только ушами.
   Кстати, о глазах. В Японии, в городе Кагосима, есть Храм кошек. Но сооружен он не в честь священного животного, а в память о семи вошедших в историю страны Восходящего солнца кошках, которых некий военачальник в 1600 году взял с собой на войну. Они служили воинам часами: по расширявшимся или сужавшимся кошачьим зрачкам японцы умели определять время. (Сейчас этот храм больше всего посещаем японскими часовщиками.) Так что необычны не только органы чувств, но и состав всего того, что может восприниматься (и передаваться) ими...
   Словом, приручение - это, по-видимому, некий взаимный процесс, хотя конечно же о сознательной перестройке свойственной кошке сигнальной системы, подстройке ее под человека говорить не приходится. Конечно же, это - результат отбора, но все же некая тайна здесь есть: во-первых, - это адаптация к нематериальному фактору, каковым является вся наша эмоциональная сфера, во-вторых, естественный отбор никогда не совершается в столь стремительные сроки (его обычный масштаб - это миллионолетия), а говорить об искусственном вряд ли можно, ибо инициатива проникновения в наш дом принадлежит все же кошке.
   Впрочем, мы говорили - о пище.
   Пища, конечно, тоже играет известную роль, но и здесь - весьма серьезный предмет для самых глубоких размышлений. Да, на взгляд непосвященного это, может, покажется парадоксальным, но на самом деле еда означает для кошки гораздо больше, чем просто средство устранения какого-то физиологического дискомфорта. Получение пищи из рук человека имеет для нее, кроме чисто физиологического, еще и некий отвлеченный, почти символический смысл.
   Остановимся на минуту на скрытой метафизике этой совсем не банальной темы - пищи из хозяйских рук.
   Фольклор, обрядность, традиции, как кажется, любого народа на нашей планете придают что-то глубокое и символическое самому акту разделения человеком своей трапезы: "преломить хлеб" с кем-нибудь во все времена знаменовало собой гораздо большее, чем просто поделиться с ближним избытком имеющихся продуктов питания. Даже сегодня, когда еда как таковая, то есть как источник каких-то калорий, уже не представляет собой особой материальной ценности, приглашение к обеду - это по-прежнему не только совместное принятие пищи, но и что-то вроде посвящения приглашенного, выдачи ему своеобразного пропуска в некий "ближний круг". И уж тем более это не сводилось к совместному потреблению "белков, жиров и углеводов" в те времена, когда пища служила главным залогом выживания. "Дать обед" мог и может далеко не каждый, а это значит, и принять приглашение можно было раньше и допустимо сейчас совсем не от любого. Словом, здесь, во всех тех ритуальных танцах, которые мы обычно исполняем вокруг разделенного обеда, прослеживаются давние культурные традиции, которые восходят к самому истоку нашей цивилизации.
   Но именно потому, что разделение трапезы всегда обставлялось какими-то условностями этикета, оно всегда обозначало собой и некую дистанцию между дающим и принимающим. С кошкой все обстоит по-другому: дистанция между нею и хозяевами дома если и существует, то только потому, что сам человек до поры не смеет преступить какую-то незримую черту, разделившую их. Окутанной мифологическим туманом, посланнице иных таинственных сфер пища не могла даваться ни как брезгливая подачка ни даже как справедливая плата за какие-то услуги, - изначально она могла быть только неким подношением ей. Лишь с течением времени этот туман начинает рассеиваться и, ставшая привычной, кошка оказывается просто членом фамилии.
   Таким образом, для того, чтобы человек получил право делить с нею свой обед, он сам должен был измениться, в его психологии, в его сознании должна была произойти какая-то глубокая перестройка.
   Но все это с человеком, а что же значит для самой кошки получение пищи их рук хозяев того дома, который она выбирает?
   Уже самый факт той мутации голоса, о которой мы только что упомянули, а также радикальная перестройка всего стереотипа ее поведения наглядно свидетельствуют о том, что и с кошкой, находящей приют в человеческом жилище, начинают происходить какие-то глубокие фундаментальные перемены. Это вовсе не поверхностные косметические изменения, которые на языке биологии называются "фенотипическими", то есть не затрагивающими наследственность организма, а проявляющимися только в его внешности, здесь - трансформация самих основ, генетического строя организма. Иначе говоря, настенные фрески и памятники письменности древних цивилизаций запечатлели для нас одну - но полную бурной интриги - из сюжетных линий глобального эволюционного процесса, протекающего на нашей планете. Между тем известно, что никакие эволюционные преобразования не происходят "просто так", сами по себе; для этого необходимо интенсивное действие определенных мутагенных факторов, которые и должны провоцировать их.
   Но вот парадокс: изменения наследственного кода целого биологического вида, как правило, требуют очень длительного времени, обычно этот срок исчисляется сотнями тысяч и даже миллионами лет, поэтому одного от силы двух тысячелетий (а все те трансформации, которые претерпевает наша героиня, укладываются, именно в такой интервал) - совершенно недостаточно.
   Для того, чтобы можно было оценить масштаб времени, требуемый для сколько-нибудь заметных эволюционных преобразований приведем известные факты. Современная палеонтология свидетельствует о том, что, если не считать полного исчезновения каких-то видов живых организмов, ни один из них не подвергается существенным изменениям за сотни тысяч, а иногда даже за сотни миллионов лет. Вот пример. Один из лучших источников ископаемых насекомых - янтарь, который встречается у побережья Балтийского моря; он формировался еще в так называемую миоценовую эпоху, то есть эпоху, начавшуюся 25 миллионов лет тому назад. Янтарь, как известно, - это застывшая древесная смола, и когда она была еще жидкой, в ней увязали представители многих существовавших в то время групп насекомых. После затвердевания смолы внутри окаменевших кусочков янтаря их тела оказывались надежно защищенными и от механических повреждений, и от разрушительного действия микроорганизмов, поэтому они прекрасно сохранились для науки. Изучение подобных находок показывает, что многие из этих ископаемых ничем не отличаются от сегодня существующих организмов. Другими словами, за миллионы лет их потомки не претерпели решительно никаких эволюционных изменений.
   Существуют микроорганизмы, которые остались неизменными и за гораздо больший срок - почти за миллиард(!) лет. Кстати, вся история эволюционного выделения самого человека из животного царства не превышает 10-15 миллионов лет. Это составляет примерно около полумиллиона поколений. Между тем срок жизни бактерии исчисляется не годами, а минутами, следовательно, за это время сменяются свыше триллиона(!) поколений. И вот во всей этой бесконечной череде - вообще никаких перемен.
   А тут - от силы всего несколько сотен. Все это говорит по меньшей мере о двух вещах: во-первых, о том, что генетический код кошки уже изначально предрасположен к воздействию на него человека, во-вторых, о том, что где-то рядом с человеком, а скорее всего порождаемый им самим, его деятельностью, должен действовать какой-то особо мощный мутагенный фактор.
   Впрочем, "особо мощный" - вовсе не означает, что он способен вызывать катастрофы чуть ли не планетарного масштаба, катаклизмы, подобные тем, которые повлекли за собой гибель динозавров; мы ведь знаем, что наследственный код организма можно деформировать и неуловимым нашими чувствами радиационным излучением.
   Вряд ли сами по себе стены человеческого дома способны вызвать все те эволюционные преобразования, которые мы обнаруживаем в прирученной одомашненной кошке. Вместе с тем их причина обязана быть вполне материальной, любая мистика здесь должна быть исключена, поэтому остается сделать вывод о том, что ею могут быть лишь какие-то специфические особенности того фиксируемого физическими приборами энергетического поля, которое, подобно любому живому телу, создает вокруг себя сам человек. Вернее сказать, причина должна заключаться в отличительных особенностях того сложного суммарного биополя, которым окружают себя сразу все обитатели человеческого жилища. По-видимому, какие-то отдельные характеристики порождаемого собственной активностью человека излучения обладают способностью воздействовать на тонкие внутриклеточные процессы, что протекают в организме животного, попадающего в зону его распространения.
   Но если так, то тогда мы сталкиваемся здесь с совершенно поразительной вещью. По меньшей мере некоторые (кроме кошки, наш общий кров делят с нами и другие) из биологических видов, попадающие в зону действия этого биоэнергетического поля, оказываются подверженными переменчивой игре таких метафизических начал, как настроения, чувства, переживания человека. Ведь изменения окружающей его ауры, как мы уже могли видеть, во многом определяются именно этими стихиями. Словом, на эволюционные процессы оказывается способным влиять не что иное, как определенный настрой человеческой психики, та эмоциональная атмосфера, которая создается в нашем доме.
   В свою очередь, это проливает дополнительный свет и на ту острую потребность в постоянном общении с человеком, которую испытывают его домашние любимцы. Отсюда и обычное их попрошайничество - это не столько взыскание корма, сколько желание лишний раз с головой и хвостом окунуться в теплую волну тех тонких физических излучений, которые порождаются самым лучшим, что есть в нас - нашей любовью.
   Все, кто занимался разведением цветов, в один голос утверждают, что цветы остро нуждаются в человеческой доброте, они любят, чтобы с ними разговаривали, произносили им какие-то приятные для них слова, проявляли знаки заботы о них, - только тогда они в свою очередь начинают отдаривать человека своей красотой. В противном же случае - "У меня не живут цветы..." Но если мы признаем все это за неспособными подать голос домашними растениями, то почему нужно отказывать куда более тонко организованной и сложно устроенной домашней кошке?
   Словом, пища из рук хозяина для моей питомицы - это не просто абстрактный рацион, но еще и некий возвышенный символ, и она ищет в ней вовсе не средство удовлетворения каких-то острых физиологических позывов, нет, здесь ею взыскуется подтверждение, и даже больше того - гарант моей неугасающей верности ей.
   Я вспоминаю самого себя, молодого курсанта мореходной школы. Красивый, как бог, в отглаженной и вычищенной морской форме (по частям собранной со всего нашего кубрика), как-то, сорвавшись в "самоволку" из училища, я оказался в доме своей будущей тещи. Она давно уже была настроена против меня, и будь ее воля, моя избранница никогда не стала бы моей женой, поэтому и я всячески избегал встреч с нею. Но в тот знаменательный день произошло событие, которое вдруг, разом изменило судьбу каждого из нас: меня впервые накормили в этом доме. Никто из нас троих тогда не ожидал этого, но каждый вдруг ощутил в себе какую-то внезапную перемену; не было произнесено ни единого слова (кроме, разумеется, тех, что диктуются обычной вежливостью), но именно предложением обеда я в этот же день навсегда утвердился в их доме как тот, кого уже "конем не объедешь". Предложение пищи, результат которого не мог предвидеть никто, положил немедленный конец взаимной неприязни, существовавшей между мною и матерью моей будущей жены, и с того самого дня мы жили и продолжаем жить душа в душу с нею.
   Мне вспоминается тот счастливый день моей юности, и - я не в силах отказать своей кошке в этом маленьком знаке внимания.
   Сказанное позволяет понять, как ей удается совмещать свое попрошайничество с почти абсолютным отсутствием тяги к воровству.
   Единственное, перед чем она никогда не в силах устоять - это сигареты моего сына. Стоит ему потерять бдительность и хотя бы на короткое время оставить кухню, не припрятав свое курево, как в тишине из ниоткуда периферию бокового зрения внезапно пронзает белая мохнатая молния, и двадцать пятым кадром простреливающая фоновый поток восприятий лапа хищными воровскими когтями сбивает свою добычу на пол. Как видно, склонность к философским размышлениям не способна усыпить боевые качества моей питомицы, и сознание этого чем-то приятным вдруг согревает меня, ее старого цехового товарища.
   Еще на лету подхватывая украденную пачку когтями чуть ли не всех четырех лап, кошка тут же устраивает с рассыпающимися по кухне сигаретами какие-то дикие вакхические пляски; по-видимому, ее инстинкты волнуют исходящие от них запахи.
   Стоит мне встать со своего места, как, опережая мою реакцию, она мгновенно хватает одну их них зубами и стремительно уносится в коридор, чтобы продолжить свои безумства там. Она слегка побаивается моего сына, и никогда не позволяет себе воровать сигареты прямо у него на глазах. Мое же присутствие, невзирая на все уважение ко мне, в эту минуту ее не останавливает, хотя кошка очень хорошо знает, что этого не одобряю и я, глава этого дома (ведь прибираться за ней каждый раз приходится именно мне).
   В то же время свежее мясо открыто лежит на столе. Кошка легко может достать его с теплой подушки кухонного диванчика, но никогда не пускает в ход свои когти, чтобы стащить так аппетитно и так беспризорно лежащий кусок. Впрочем, она может достать его и прямо с пола: я уже говорил о том, до какой степени способно растянуть ее позвоночник ее неистребимое любопытство. Подрагивая перпендикулярно отставленным хвостом, кошка топчется вокруг стола на задних лапах и цепляется коготками передних о столешницу; если посмотреть с другой стороны, то можно увидеть над его плоскостью две белые лапки с чуть поджатыми когтями и между ними рыжый с черным кантиком носик, который жадно втягивает в себя соблазнительные запахи...
   Стырить плохо лежащее мясо для нее решительно ничего не стоит, но кошка только переводит взгляд на меня, затем снова на него... она жмурится и по всей ее мордочке расплывается выражение какой-то сладкой мечтательности... Она нежно касается мяса своей мягкой бархатной лапкой; нет, сейчас это не хищные воровские когти - она как бы любовно поглаживает его и одновременно убеждает самое себя в том, что это вовсе не какое-то призрачное видение, а вполне осязаемая реальность, снова умильным взором смотрит на меня... Нет, ее совсем не пугает мое присутствие, она ждет другого - ей видится, что я сам одариваю ее.
   Я стараюсь не подвергать ее добродетель слишком длительному испытанию, и на всякий случай убираю все то, что может соблазнить ее, в холодильник. Однако сознание того, что можно на какое-то время спокойно уйти из кухни, а ласкаемое всеми ее чувствами мясо так и останется лежать на своем месте, меня радует, и я всегда отрезаю ей кусочек.
  
   Об одном важном качестве ее характера следует упомянуть особо.
   Она до чрезвычайности строга и пунктуальна, более того - до мелочности педантична. Во всем, что касается сложившегося распорядка дня, она - въедливый дотошный бюрократ, который видит своей целью исключить у всех подконтрольных ему даже самую мысль о принципиальной допустимости каких бы то ни было нарушений. Действительно, как только отступление от обычного течения процессов, из которых складывается жизнь нашего дома, переходит критические с ее точки зрения пределы, тут же начинает раздаваться ее недовольный голос.
   Поначалу тихое и деликатное, подобное вежливому покашливанию хорошо воспитанного человека, стремящегося обратить на себя чье-то внимание, кошкино мыркание постепенно становится все более отчетливым и резким. Явственно различимые обертона нетерпеливости и раздражения начинают сквозить в звуках ее голоса: кошка дает понять, что отклонение вовсе не осталось незамеченным ею, и требует от меня незамедлительно восстановить нарушенный порядок. Она никогда не упускает случая напомнить о том, что уже уходит время ее ужина, о том, что мне давно пора устраиваться в кресле перед телевизором, наконец, как старая ворчливая нянька, после половины одиннадцатого она начинает настойчиво гнать меня в постель.
   Впрочем, внимание останавливает не столько пунктуальность этого маленького, но вместе с тем умеющего стоять на своем, члена моей фамилии, сколько сквозящая во всем ее поведении бескомпромиссная уверенность в своем неотъемлемом праве требовать аккуратного и точного выполнения мною всех заведенных в нашем доме порядков. Сейчас она вовсе не жалуется мне, что было бы вполне естественно для той, кого отделяет от меня и несколько ступеней глобальной биологической эволюции, и все полученные мною дипломы. Она обращается уже не к моим чувствам, - решительно пронзая их (если честно, не такой уж и толстый) слой, кошка сразу взывает к чему-то более высокому и значимому во мне: каким-то странным и совершенно непонятным для меня образом ее тоненький музыкальный голос вдруг заставляет резонировать мою совесть.
   Вот эта уверенность в своем праве не жаловаться мне, ее хозяину, но взывать прямо к нравственности - что совершенно недопустимо в общении с теми, кого разделяют крутые ступени некой незримой иерархической пирамиды, - и наводит на размышления. Ведь своим вторжением в сферу этического кошка как бы заявляет о равенстве со мной; но поражают не столько сами эти претензии, сколько другое - то, что там, где обычно дремлет моя совесть, вдруг совершенно неожиданно для меня самого пробуждается какой-то отклик на них. Другими словами, я ловлю себя на том, что где-то в глубине души я - "царь природы"!, полновластный хозяин этого дома!! - признаю справедливость дерзких притязаний моей кошки!!!
   Словом, все это требует анализа, и я погружаюсь в размышления.
   На первый взгляд, в претензиях моей питомицы сквозит элементарная забота о чем-то своекорыстном - о каких-то своих, диктуемых ритмикой повседневности нуждах и ставших привычными удовольствиях. В самом деле, кто же любит ждать, когда, наконец, ему подадут ужин? В кресле же у телевизора настает то счастливое время, когда, истосковавшаяся за день, она, может отогреться своею душой у меня на коленях. Но - разумеется же - самые сладкие мгновения ее жизни - это те полчаса в обнимку со мною в постели, когда мы оба, отходя от дневного и возносясь над суетным, думая каждый о своем, наконец, обращаемся к непреходящему; в это время она начинает приводить в порядок какие-то свои накопившиеся за целый день мысли, я же под ритмичный аккомпанемент ее наполняющих всю спальню размышлений погружаюсь в очередную книгу.
   Однако в действительности все обстоит куда как серьезней. Сиюминутная корысть если и занимает мою кошку, то лишь отчасти; во всех отклонениях от сложившегося распорядка она (как, впрочем, и домашняя кошка вообще, ибо здесь обнаруживается некое общее правило, некая закономерность, и разница состоит лишь в степени педантизма, свойственного той или иной особи) видит гораздо большее. Нерушимость размеренного течения событий - это, если угодно, центральный элемент самого символа ее исповедания, ее, говоря высоким слогом, Credo, это некий залог ее веры в свой собственный завтрашний день. Иными словами, веры в то, что и завтра (и послезавтра, и после-послезавтра, всегда...) в урочный вечерний час будет наполнена чем-то теплым и вкусным ее заветная миска; что ее хозяин вот так же удобно устраиваясь в своем кресле-качалке перед телевизором будет брать ее к себе на колени; что и завтра (и послезавтра, и после-послезавтра, никогда...) ничто не сможет потревожить плавное течение ее мысли, когда она под тихий шелест перелистываемых книжных страниц удобно устраивает свою голову на теплом плече своего хозяина. А эта кошкина вера, как и всякая вера вообще, - нечто гораздо большее, чем просто рефлекторная уступка давлению сиюминутных физиологических позывов.
   Словом, несмотря на то, что здесь при желании можно с достаточной степенью отчетливости различить и обычный голос регулярных потребностей, одними этими потребностями объяснить ее поведение все же не удается. Не объяснить его и проявлением врожденных животных инстинктов: ведь если бы дело заключалось именно в них, с точно такой же требовательностью и настойчивостью вела бы себя и любая бездомная кошка, когда что-то выходит за рамки сложившихся в ее незадавшейся жизни стереотипов. Между тем бездомная кошка ведет себя совершенно иным образом, и не только потому, что ей некому высказать свою требовательность, - она уже в интересах одного самосохранения чаще всего просто стремится избежать угрозы чужого внимания.
   Но даже и символ кошачьего вероисповедания, как бы мы (с иронией или всерьез, с уважением) к нему ни отнеслись, не исчерпывает объяснение, ибо в действительности в этой пунктуальности и в этом педантизме - моей ли питомицы, домашней ли кошки вообще - явно прослеживается наличие каких-то глубинных, фундаментальных измерений всего существующего уже не одно тысячелетие на нашей планете симбиотического сообщества людей и зверей. Если угодно, - даже наличие каких-то основополагающих устоев всей нашей цивилизации. Здесь (дыма без огня и в самом деле никогда не бывает) можно увидеть, что тот туман легенд и преданий, который уже на самой заре истории окружил нашу героиню, возникает совсем не на пустом месте. Впрочем, и в любом мифотворчестве вообще ничто не возникает из ниоткуда, в конечном счете всему находится какая-то опора в реальной действительности.
   Вот так и здесь. В известной степени она - и в самом деле таинственная посланница к нам, людям, почему-то возомнившим себя царями природы. Ее миссия - это устойчивость и стабильность, мир и покой в человеческом доме, быть хранительницей которого назначила ее судьба. Вот только вовсе не обязательно в судьбе, стоящей за этим благодатным для нас назначением, видеть что-то сверхестественное и потустороннее, - ею может быть и сама природа. Важно только отрешиться от свойственной нам гордыни и понять, что в этом большом мире взаимосвязано все, и даже наша собственная жизнь, то есть жизнь гордого "царя природы" в действительности - лишь одна из сюжетных линий какого-то единого великого эпоса, в котором сплетаются судьбы всего нашедшего себе место на нашей планете.
   Вглядимся пристальней в остановивший наше внимание факт, и мы обнаружим, что всякое отклонение от привычного вызывает у любого животного - без какого бы то ни было исключения - чувство тревоги, служит ему знаком некой неведомой и от того куда более грозной, нежели ожидаемая, опасности.
   В одном их стихотворений африканского цикла ("Восемь дней от Харрара я вел караван...") Николай Гумилев подмечает:
   "И, мыча, от меня убегали быки,
   Никогда не видавшие белых."
   В сущности та же самая реакция проявляется и в поведении бродячей собаки, пригревшейся у какого-нибудь уличного лотка. Мимо нее течет нескончаемый поток людей, на которых она не обращает решительно никакого внимания, и вдруг с лаем бросается на кого-то одного. Откуда вдруг такая реакция? Да потому, например, что его походка чем-то отличается от походки остальных, - предположим, человек хромает. В этом отличии его движений от стандартной пластики бесчисленного множества всех прочих прохожих - загадка, в которой ей мнится скрытая угроза (а не напрягаемся ли мы, люди, когда к нам какой-нибудь нескоординированной поступью приближается незнакомый человек?), и собака, не зная состава стоящей за этим опасности, просто пытается защитить себя от нее. Многие собаки не любят пьяных, но и здесь дело совсем не в отвратительном сивушном запахе, который исходит от них, а все в том же отклонении от некоего стандарта человеческого поведения.
   Здесь нет ничего удивительного, в сущности все живое стремится установить какие-то стабильные устойчивые отношения с окружающим миром. В речевом обиходе для обозначения этого обстоятельства мы применяем слово "норма", биология употребляет категорию "равновесия", иногда (научные тексты часто пестрят малопонятными терминами) - "гомеостаза" (от homoios... - подобный, одинаковый и греч. stasis - неподвижность, состояние), обозначающего собой относительное постоянство состава и свойств среды и одновременно устойчивость основных физиологических функций организма. Но все это очень обезличенные, отдающие чем-то механистичным и бездушным, понятия; думается, куда более правильным здесь было бы говорить о стремлении любого живого существа к гармонии со средой своего обитания.
   Гармония отношений с окружающим миром - это ведь не только категория абстрактной эстетики, она раскрывается еще и как некая мера одушевленного бытия, одно из достоинств которой состоит в принципиальной предсказуемости его ключевых событий. Собственно, именно там, где предсказуемость вдруг исчезает, и возникает смутное чувство тревоги, знак грозящей опасности. При этом столкновение с неизвестным не может не нервировать, ибо здесь из-под самых ног индивида выбивается опора оберегающих его поведенческих стереотипов, и живое существо, не зная как повести себя, впадает в стресс; именно этим стрессом и объясняется (как в случае с нашей бродячей собакой) его казалось бы ничем не спровоцированная агрессия.
   Кстати, все это справедливо не только по отношению к обделенному разумом животному, но и применительно к самому человеку. Ведь и у нас рознь между племенами порождается чем-то таким, что несет в себе отличия от заведенных в нашем быту порядков, наших обычаев, традиций. Больше того, анналы истории хранят в себе память о вражде, которая делила единые народы; причиною же служили именно нововведения в устоявшийся быт - будь то новые богослужебные ритуалы, будь то просто невозможность согласиться с тем, что обыкновенное яйцо может разбиваться с какого-то иного конца. Да и старинная китайская пословица "Не дай Бог жить в эпоху перемен" говорит все о том же - о чувстве тревоги, которое порождается давлением нововведений, ускользающей способностью ориентации в надвигающихся событиях.
   Словом, в неприятии, скажем резче - в инстинктивном отторжении всего того, что отклоняется от некоего стандарта, что нарушает гармоническое равновесие с окружающим миром, прослеживается единый незыблемый закон природы, которому подчиняется существование всего живого на нашей планете.
   Однако есть все же и принципиальное отличие между животными "вообще" и племенем, к которому относится героиня нашего повествования, в частности. Ведь если обычно внешнее окружение биологического существа - это тот (довольно пространный) островок природы, в границах которого протекает его полная событиями жизнь, то средой домашней кошки становится не что иное, как ее дом. В особенности это касается кошек больших современных мегаполисов. Да, этот их мир значительно уже того, в котором живут вольные подданные единого животного царства и в частности дикие, бездомные и даже сельские кошки. Но - мы уже говорили об этом - вечная пленница городской квартиры, она с успехом компенсирует это более глубоким проникновением в законы своего, неведомого никакому другому биологическому виду, окружения. Глубина постижения внутреннего устройства этого сложного мира, его энергетических узлов, приводных ремней, передаточных шестеренок и так далее, с успехом заменяет ей меру пространственной экспансии всех тех, кто живет на воле. Меж тем законы, которые управляют ее домом, - это не что иное, как чувства, привязанности, настроения всех тех, кто разделил с нею общий его кров. Отсюда самым непосредственным образом следует, что то равновесие с внешним миром, о котором говорит биологическая наука, для прижившейся в человеческом жилище кошки - это (во многом, если не в главном) гармония человеческих отношений, что правят здесь.
   Приспособление или, как говорится в ученых книгах, адаптация любого биологического вида к условиям внешней среды - это, во-первых, всегда приспособление к каким-то климатическим, геофизическим, химическим, любым другим, но обязательно материальным факторам. Ведь биологическая эволюция, миллиардами лет развертывающаяся на нашей планете, просто не знает ответа ни на какое вневещественное воздействие на живое тело. Во-вторых, - это всегда изменение (любым видом биологических организмов) самого себя: первым, кто начинает "подгонять" среду своего обитания под себя, оказывается только человек.
   Специфика же адаптации домашней кошки к быту человеческого жилища состоит как раз в том, что ей приходится приспосабливаться к действию в принципе внефизических, невещественных начал, а именно - к такой неуловимой чувствами таинственной материи, как психология человека. Именно эта - часто непостижная даже для него самого - дисциплина отныне становится тем основным фактором, который и определяет условия существования кошки в нашем доме. Но как-то переломить себя, приспосабливаясь к этому неосязаемому фактору нашей (теперь уже совместной) жизни, наша героиня, разумеется же, не в состоянии. Правда, в чем-то непроизвольно изменяется и она (здесь уже говорилось о мутации ее голоса), - но все же повторимся: на этом пути возможности биологической эволюции ограничены, поэтому в человеческом доме ей остается только одно - каким-то образом воздействовать на свою собственную среду, иными словами, на те таинственные отношения, что властвуют там.
   Это невозможно? - скажут нам, - да, признаем и мы, действительно невозможно, но ведь в природе вообще очень много странного, что явно противоречит ее собственным законам. И потом, гармония с внешним миром в представлении этого симпатичного смышленого зверька в сущности мало чем отличается от нашего собственного идеала человеческих отношений, который мы сами хотели бы утвердить. А вот уже это обстоятельство решительно меняет все - и логику, и внутренние механизмы адаптационных процессов.
   Впрочем, есть еще одно принципиальное начало, которое оказывает свое влияние на условия нашего приспособления друг к другу. Несмотря на то, что склонность к неприятию любых отклонений от привычного в природе любой, не только домашней, но и бездомной и дикой кошек, - только у домашней есть ясное понимание того, что она может воззвать к какой-то властной силе, способной вмешаться в течение событий и изменить их ход. Это сознание самым решительным образом меняет весь образ ее поведения при столкновении со всеми формами того, что выходит за рамки обычного в доме прирученного ею человека. Ее протест из ранее скрытого, подавляемого где-то внутри себя, теперь становится явным, более того - демонстративным, если не сказать вызывающим. Еще бы, изучая нас в течение многих веков, это наблюдательное и весьма сметливое существо подмечает, что многие предпринимаемые ею демарши рассматриваются нами как нечто, подлежащее обязательному исполнению, и это обстоятельство не может не привести к тому, чтобы незаметно, исподтишка начать манипулировать нами. Да, именно так, ибо, строго говоря, любое выражение недовольства - особенно если оно исходит от привилегированного члена семьи - есть форма манипуляции всеми остальными.
   Впрочем, признаем: это ведь далеко не самый плохой вид манипуляции нами. В сущности говоря, мы даже должны быть благодарны ей за нее, ведь все преследуемые кошкой цели ограничиваются только одним - покоем нашего дома, гармонией тех отношений, которые связуют всех его обитателей. Словом, ее идеал не так уж далеко расходится с тем, который воспитывает в нас самих и наша собственная вера, и наша собственная философия. Может быть, смутное осознание именно этого обстоятельства и дает ей право на требовательность, а нас, опекаемых ею, обязывает к неукоснительной исполнительности.
   Полно, к ней ли? Ведь любая исполнительность предполагает некоторую долю насилия над самим собой, здесь же наивные грезы домашней кошки о гармонии ее маленького мира вступают в стройный консонанс со светлой мечтой самого человека о том, что еще совсем немного - и вот:
   "Кто-то на плечи руки положит,
   Кто-то ясно заглянет в глаза.
   И мгновенно житейское канет,
   Словно в темную пропасть без дна,
   И над пропастью медленно встанет
   Семицветной дугой тишина."
   И вот уже естественный отбор, который осуществляет сама природа, начинает сливаться с тем, который направляется человеком, и все это вместе - и с кошкиной мечтой о домашнем уюте, и с вечным сном ее умного покладистого хозяина о светлом переустройстве нашего общего мира...
   Словом, что хорошо моей кошке, как говорится, "по определению" не может быть плохо для меня самого: ее интересы в конечном счете полностью совпадают с моими. И пусть иногда меня раздражает ее настойчивость - я всякий раз тут же ловлю себя на мысли о том, что, моя маленькая добрая питомица с ее золотой (по краям серебряной, в самой серединке бриллиантовой) душой в действительности оказывает, может быть, самую верную службу мне, - и я встаю-таки с места, чтобы благодарно подчиниться ее настояниям...
   Но взглянем на этот предмет несколько шире.
   Одни говорят, что движущие силы истории - производительные силы и производственные отношения. И это правда: редкая теория выдерживает экзамен десятилетий - эта же так до конца и не опровергнута полутора веками самой жесточайшей критики. Другие ехидно замечают, что если бы нос древней египетской царицы Клеопатры был бы чуточку иным, совершенно другой стала бы вся история Европы. И это тоже правда: человеческие страсти - материя, иногда более могущественная, нежели совокупная мощь самой современной индустрии.
   Вся наша цивилизация время от времени испытывает какие-то потрясения - часто чудовищные, которые ставят на грань выживания целые народы. Что именно является их причиной - независимые ли от человека противоречия, сугубо людские ли пристрастия, - составляет предмет дискуссий поколений и поколений историков, политологов, экономистов, философов. Часть объясняющих факторов лежит прямо на поверхности вещей, часть еще только подлежит выявлению какими-то будущими исследователями и аналитиками. Но как бы то ни было, сегодня мы можем утверждать, что природа войн и революций изучена нами достаточно хорошо. А вот кто изучал природу мира? Почему, несмотря ни на какие противостояния и кровопролития, народы все-таки не теряют способности жить в согласии друг с другом?
   В чем его причины - в печальном ли опыте ушедших поколений, который закреплялся в каких-то запретах, завещанных нам этическими догматами, и вероучительными откровениями? Да, конечно, и в нем - но лишь отчасти. Ведь вся история нашей цивилизации - это некий сплав бесконечного множества самых разнообразных ингредиентов; едва ли ее скрытые механизмы могут быть описаны лишь ограниченным их перечнем, и уж тем более действием какой-то одной причины.
   Многое здесь не постигается ни рациональным научным мышлением, ни интуитивными озарениями, которые лежат в основе религиозной веры и искусства. И среди этого - наша нерасторжимая связь с окружающей природой. Дети природы, все мы - независимо от цвета кожи, языков, исповеданий - неотделимы от нее, и подлинные цели нашего существования на этой планете в действительности составляют собой лишь часть некоторого единого смысла бытия всего того, одним из атомов чего является вся наша Солнечная система.
   В прошлом столетии наш соотечественник профессор Чижевский (кстати, тот самый, именем которого названа известная "люстра") сделал удивительное открытие, существо которого заключается в том, что ритмы человеческой жизни, со всеми ее взлетами и падениями, и даже всей человеческой истории со всеми ее военными конфликтами и революциями, совпадают с ритмами дыхания Космоса. Одной из частных форм общей ритмики его жизни предстает солнечная активность. Оказалось, что в жизни народов, населяющих нашу планету, играют роль не только те (политические экономические, идеологические, любые другие) противоречия, которые существуют между ними, но и наше светило.
   А что если эту связь со всей окружающей нас природой согреть еще и теплым человеческим чувством?..
   Есть некоторая странность исторического анализа - ему, как правило, подвергается только то, что способно возмутить воинственность, пассионарность народов, подвигнуть их к вражде и раздору; причины войн, мятежей, революций подвергаются самому пристальному исследованию. Однако воздействиями не одних же только возбуждающих факторов определяется механика нашего совместного бытия; параллельно с ними обязаны - вот так же, тысячелетиями и тысячелетиями - действовать и какие-то успокаивающие умиротворяющие начала, - в противном случае все человечество уже давно бы сошло с ума.
   Меж тем именно оно-то своим недовольным мырканием и гонит меня в постель: ведь одним из этих - тысячелетиями цивилизующих и умиротворяющих всех нас - начал как раз и предстает то удивительное четвероногое племя, к которому относится маленькая добрая героиня нашего повествования...
  

Глава 5. О значении слов

В которой говорится о тех богатствах, что хранятся в душе героини, и читатель узнает, как щедро она делится ими с признательным ему автором

  
   "Бессонница. Гомер. Тугие паруса..."
   Правда, Гомер - это, конечно же, так - что-то вроде попытки изящной литературной вышивки на бесхитростной канве повествования. А если уж совсем честно, - то и просто желание щегольнуть некоторой литературной образованностью; на самом-то деле у меня в руках то ли история военного кораблестроения, то ли описание Ютландского боя, но в остальном все правильно:
   "Я список кораблей прочел до середины".
   Она, как бы обнимая меня лапкой, лежит на моей руке и время от времени своим влажным холодным носиком тычется в плечо, громко и часто сопит и, не умолкая, на всю спальню трещит и трещит о чем-то своем: "Голова его - чистое золото; кудри его волнистые, черные, как ворон..."
   Насчет золота все, может быть, правильно, но в остальном она мне немножко льстит: мои черные кудри давно уже стали седыми, да и кудрями, если честно, они никогда не были, так себе - жесткая прямая проволока...
   Но что-то не дает мне сосредоточиться, отвлекает от книги. Прислушиваюсь к ней:
   "Его левая рука у меня под головой..."
   Ну, положим, это совсем не левая, а наоборот; она ведь и сама не любит лежать у стенки, и даже когда я пытаюсь уложить ее слева, моя кошка упорно (здесь уже было сказано, что она - страшный бюрократ) возвращается на "свое!" место. Но какой же может быть спрос с простой, пусть и очень сметливой (Умница) беспородной кошки? Впрочем, что это?!
   "Его правая рука гладит меня..."
   Она бессовестно врет, до неузнаваемости искажая первоисточник - у Суламифи совсем ведь не так: "Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня". Ну да ладно, в конце концов каждый мурлычет о своем; и потом, я готов присягнуть в этом на чем угодно, она никогда не читала "Песни песней" (впрочем, мне приходилось встречать даже людей, никогда не державших ее перед глазами). Так что я не придираюсь к моей ответной на ласку питомице. Но то, о чем на всю спальню трещит она, требует глубоких раздумий.
  
   Современная наука в изучении животных использует подход, который сформировался еще в XVIII веке; в сущности это очень механистическая концепция, в рамках которой животные рассматривались как некие автоматы или машины. Напомню, в свое время как сложный механизм рассматривался даже и сам человек; один из выдающихся мыслителей того времени (Ламетри) так и назвал свое программное сочинение, появившееся в 1747 году: "Человек машина". Правда, когда дело доходило до человека, то в нем признавалось и наличие какой-то второй природы - души, то есть того, что в принципе не может быть объяснено действием никаких механических (физических, химических и так далее) законов; но вот во всем том, что не касалось ее, неким механизмом представал и он сам. Таково, например, было философское воззрение Декарта. Что же касается животного, то существование бессмертной души у него не признавалось никем, кстати, усомниться в этом означало вступить в конфликт с церковью, а конфликт с нею иногда разрешался и костром.
   На стыке XIX - XX столетий старый механистический подход был заменен учением о высшей нервной деятельности, центральное место в котором заняло понятие (условного и безусловного) рефлекса. Но и теория рефлекса не оставляла животному никакого места для эмоционального развития, и уж тем более места для общения с человеком при помощи каких бы то ни было знаков. Считалось, что только человеку свойственна так называемая "вторая сигнальная система", проще говоря - обычная для нас речь, животное же обязано было довольствоваться только "первой". Другими словами, в этой теории животному разрешалось реагировать лишь на непосредственное воздействие каких-то физических факторов, скажем, на запах дыма и гари; человек же способен действовать соответствующим обстоятельствам образом уже по одному только слову: "Пожар!"
   Если освободить это учение от какой-то малопонятной научной зауми и обнажить теорию до ее голой логической схемы, то любое общение животного с человеком оказывалось возможным лишь при помощи известных всем с давних пор стимулов - колбасы или палки.
   Но время течет, меняется все, в том числе и научные представления, и в частности благодаря им я явственно вижу, что моя питомица ничуть не довольствуется ролью простого бездушного автомата, которому разрешено отвечать лишь на то, что замыкается на физическое наказание или физиологическое поощрение. Напротив, часто она сама - первой - пытается вступать в контакт со мной (уже хотя бы для того, чтобы высказать мне какие-то свои пожелания), и мы прекрасно понимаем друг друга без всякого посредничества острых, как бритва, когтей, сметаны или снятого с ноги тапка.
   Кстати, сегодня, оперируя богатой доказательственной базой, уже говорят о том, что словарь жестов гориллы может достигать нескольких сотен и даже тысяч слов. Попугай способен усвоить названия более ста различных предметов, различать семь цветов радуги и пять разновидностей формы, вдобавок к этому он умеет считать до шести и говорить осмысленные фразы. Обычная горилла любит послушать Лучано Паваротти и отказывается идти гулять, когда по телевизору передают его концерт. Простой дельфин горюет после смерти своего товарища. Шимпанзе умирает от разрыва сердца, когда хоронят его мать. В 1983 году ученые обнаруживают, что слоны могут передавать информацию при помощи ультразвука. Научные исследования позволяют предположить, что крысы видят сны и что у шимпанзе, орангутангов, горилл имеются нейроны, отвечающие за самосознание.
   Пристальному вниманию ученых зоопсихологов была подвергнута и способность животных к общению с использованием абстрактных символов, и открытия американских ученых в последней трети ХХ века заставили пересмотреть старое представление о том, что это доступно одному лишь человеку.
   В нескольких лабораториях шимпанзе обучали искусственным языкам, то есть системе специально разработанных знаков, которые обозначали какие-то предметы обихода, элементарные действия с ними, некоторые определения вещей и даже отвлеченные понятия, подобные таким, как "больно" или "смешно". В качестве слов использовались жесты языка глухонемых, или же специальные значки, которыми были помечены клавиши.
   Результаты этих экспериментов превзошли все ожидания. Оказалось, что обезьяны действительно усваивают "слова" этих искусственных упрощенных языков, причем их лексикон весьма обширен: у первых подопытных животных он содержал сотни "слов", а в более поздних опытах достигал 2-3 тысяч! С их помощью обезьяны называли предметы повседневного обихода, их свойства (цвета, размеры, вкус и т.п.), а также действия, которые совершают они сами и окружающие их люди. Они правильно используют нужные "слова" в самых разных ситуациях, в том числе и совершенно новых. Например, когда однажды во время автомобильной прогулки за шимпанзе по кличке Уошо погналась собака, она не спряталась, а, высунувшись из окна машины, начала жестикулировать: "Собака, уходи".
   Обнаружилось, что обезьяна способна и к некоторым обобщениям. Усвоив жест "собака" на примере жившей рядом с лабораторией дворняжки, Уошо со временем стала обозначать им всех собак вообще, от сенбернара до чихуахуа, как живых, так и на картинках; даже услышав где-то вдалеке собачий лай, она делала тот же жест. Сходным образом, усвоив знак "ребенок", она стала применять его и к щенкам, и к котятам, и к куклам, и к любым детенышам в жизни и на картинках.
   Обезьяны, как правило, охотно включались в процесс обучения. Первые знаки они осваивали в ходе усиленной и направленной тренировки с пищевым подкреплением, но постепенно им становилось достаточно одного одобрения экспериментатора. Они нередко изобретали и свои собственные жесты для обозначения важных для них предметов. Так, горилла Коко, любившая молодые побеги банана, называла их комбинируя два жеста - "дерево" и "салат", а Уошо, приглашая к любимой игре в прятки, характерным движением несколько раз закрывала ладонями глаза и быстро их отнимала.
   Гибкость владения усвоенным словарным составом проявлялась и в том, что для обозначения одного и того же предмета, название которого им не было известно, обезьяны использовали разные знаки, описывающие разные их свойства. Так, шимпанзе Люси при виде чашки делала жесты "пить", "красный", "стекло", которые четко описывали именно эту чашку. Не зная нужных "слов", она называла банан "зеленый огурец сладкий", а редиску "боль, плакать, еда".
   Обнаружились и способности к употреблению усвоенных знаков в переносном и даже в бранном смысле. Оказалось, что у многих из обезьян, живших в разных лабораториях и, разумеется же, никогда не общавшихся друг с другом, слово "грязный" - любимое ругательство. Одни называли "грязным" ненавистный поводок, который им обязательно надевают во время прогулки, собак и мартышек, которых они не любят, наконец, тех сотрудников, которые им чем-то не угодили. Так, однажды Уошо посадили в клетку на время уборки во дворе, по которому она обычно свободно передвигалась. Обезьяна бурно выражала свое неудовольствие, а когда к ней пригляделись повнимательнее, оказалось, что она к тому же еще и жестикулирует: "Грязный Джек, дай пить!". Горилла Коко выражалась еще более радикально. Когда ей не нравилось, как с ней обращаются, она жестикулировала: "Ты грязный плохой туалет".
   Как выяснилось, обезьянам присуще и своеобразное чувство юмора. Так, однажды Люси, сидевшая на плечах у своего воспитателя Роджера Футса, нечаянно пустила лужицу ему за шиворот и просигналила: "Смешно".
   Наиболее веские доказательства того, что владение шимпанзе усвоенным "языком" действительно основано на способности оперировать усвоенными символами в отсутствии обозначаемых ими предметов, о возможности понимать смысл не только слов, но и целых фраз, получены в работах С.Севидж-Рамбо. Она воспитывала с самого раннего возраста (6-10 месяцев) нескольких детенышей карликовых шимпанзе (бонобо), которые постоянно находились в лаборатории, наблюдали за всем происходящим и слышали ведущиеся при них разговоры. Когда одному из воспитанников, Кэнзи, исполнилось 2 года, экспериментаторы обнаружили, что он самостоятельно научился обращаться с клавиатурой. Это произошло в процессе его контактов с приемной матерью, Мататой, которую обучали языку, но безуспешно. В этом же возрасте выяснилось, что Кэнзи понимал и многие слова, а к 5 годам - даже целые фразы, которым его специально никто не учил и которые он слышал впервые. После этого его, а затем и других бонобо, воспитанных сходным образом, стали "экзаменовать" - день за днем они выполняли серии заданий по впервые услышанным ими инструкциям самого разного рода. Часть из них касалась самых обычных повседневных действий: "положи булку в микроволновку"; "достань сок из холодильника"; "дай черепахе картошки"; "выйди на улицу и найди там морковку". Другие фразы предполагали совершение мало предсказуемых действий с обычными предметами: "выдави зубную пасту на гамбургер"; "найди (игрушечную) собачку и сделай ей укол"; "нашлепай гориллу открывалкой для банок"; "пусть (игрушечная) змея укусит Линду (сотрудницу)" и так далее.
   Особенности поведения Кэнзи и других бонобо полностью совпадали с поведением детей в возрасте 2,5 лет. Однако, если позже речь детей продолжала стремительно развиваться и усложняться, то обезьяны, хотя и совершенствовались, но только в пределах уже достигнутого уровня.
   Эти удивительные результаты были получены в нескольких независимо работающих лабораториях, что свидетельствует об их особой достоверности. Кроме того, способность обезьян (а также ряда других животных) оперировать символами, доказана и различными более традиционными лабораторными экспериментами. Наконец, московские ученые еще в 1960-е годы показали, что в мозге обезьян есть области коры больших полушарий, которые представляют собой прообраз речевых зон мозга человека.
   Все это - факты. Свидетельствующие об очень высоком уровне эмоционального и интеллектуального развития животных, все они установлены с предельной строгостью, которая предъявляется к современному научному эксперименту. Но если на подобное способна какая-то обезьяна, то почему я должен отказывать в талантах весьма смышленому и находчивому члену моей семьи?
  
   Знаки, которые подают нам наши питомцы, бывают разные.
   Например, приветствие. Известно всем, что этот сигнал и у собаки, и у кошки подается хвостом; собака размахивает им, как флагом, у кошки он поднимается вертикально. Можно пронаблюдать за ее поведением, когда она по каким-то своим делам проходит мимо нас: за несколько шагов хвост, подрагивая, начинает подниматься вверх, в самой близости он занимает вертикальную позицию, а через какое-то время снова начинает опускаться до горизонтали. Если хвост кошки претерпевает именно такие эволюции, можно быть уверенным, она испытывает к своему хозяину то, что мы называем теплыми чувствами; напротив, если она стремится прошмыгнуть мимо него с опущенным (а еще хуже - поджатым) хвостом, значит, в их отношениях что-то не так. Но есть и нюансы. У быстроходного парусника только средняя (грот) мачта стоит вертикально, передняя (фок) всегда наклонена вперед, задняя (бизань) - несколько отклонена от вертикали назад. Если ее хвост не пересекает угла, свойственного бизани, то приветствие - не более чем доброжелательность, в позиции грота - это уже самая теплая симпатия, но если он переходит линию фока, и к тому же вибрирует как натянутая струна, можно быть уверенным - кошка всем своим существом демонстрирует нам самую искреннюю любовь.
   Строго говоря, значение этого сигнала несколько шире простого приветствия, по существу - это показатель ее настроения, ибо все эволюции хвоста непроизвольны и могут происходить даже вдали от хозяев. Проходя же мимо них, домашняя кошка просто вступает в некую зону, незримое тепло которой приятно волнует ее, что, собственно, и заставляет этот весьма чувствительный орган ее тела возноситься ввысь. Угол же отклонения от вертикали и знаменует собой степень сиюминутно испытываемой ею "приятности" (кстати, позицию бушприта хвосту мешает занять только анатомическое его строение). Кстати, домашняя кошка - это единственная представительница кошачьих, которая в состоянии держать свой хвост вертикально при ходьбе, все остальные способны держать его только в горизонтальной позиции, а то и вообще между ног.
   Или - благодарность.
   То, какой угол наклона принимает кошачий хвост, во многом зависит от еды. Есть много признаков, по которым можно судить, понравилось ли ей то, чем ее угостили или нет, но лишь один из них сопряжен с прямой благодарностью нам, - это то, как она облизывается. Нет-нет, не то, как она ухаживает за своей шерсткой, или умывается лапкой, - как она облизывает свою мордочку. Вообще говоря, облизывание после еды - это всего лишь туалет; хищница в прошлом, кошка удаляет все, что может выдать ее, - даже запахи только что проглоченной пищи, именно поэтому она со всей тщательностью и сметает ее остатки. Все это проделывается ею рефлекторно, как правило, поблизости от того места, где она собирается прилечь отдохнуть. Но ведь можно облизываться чисто механически, повинуясь формальным алгоритмам какой-то бездушной гигиенической процедуры, а можно внести в этот увлекательный процесс что-то от подлинного вдохновения, вложить сюда всю свою душу и проделать все то же с подъемом, даже с пафосом, на самой теплой волне некоего эмоционального всплеска. Присмотримся внимательно к ней: чем дальше высовывается кошкин язычок, чем больше он распластывается по ее сладко прижмуренной мордочке и чем шире и соблазнительней амплитуда его движения, - тем большее удовольствие доставило ей угощение. Впрочем, для домашней кошки, пусть и унаследовавшей инстинкты своей дикой соплеменницы, но все же обретшей и какие-то новые формы их проявления, все это - еще и своеобразный эквивалент того, что в подобных случаях проделываем мы сами. Так маленькие дети, отдавая дань кулинарным достоинствам только что съеденного, счастливо облизывают опустошенную тарелку; так мы восхищенно закатываем глаза, покачиваем головой и сладостно поцокиваем языком, после пропущенной рюмочки. В точности так же, как и мы, люди, кошка, облизывая свою мордочку, длит и длит гастрономическое послевкусие и ностальгически млеет от только что перенесенного удовольствия. А если, к тому же, привлекая внимание к себе, она садится напротив нас и проделывает все прямо на наших глазах, - то это еще и форма самой горячей признательности нам (не лишенной, впрочем, прозрачного намека на маленькую добавку).
   Чем чаще и чем сладостней она облизывается прямо на наших глазах, тем круче и поднимается ее хвост, когда она проходит мимо.
   Но все эти и подобные им сигналы - совсем не то, что имеется в виду, когда мы говорим о знаковом общении родственных душ; совершаемые непроизвольно, они способны свидетельствовать лишь о физиологическом или эмоциональном состоянии животного.
   Кстати, то обстоятельство, что они непроизвольны, делает их особо ценными и значимыми - животное не в состоянии их подделать, не может сымитировать свои эмоции; а значит, можно быть уверенным в абсолютной искренности всего того, что демонстрируется нам, другими словами, в том, что воздевшая к небу свой хвост кошка уже не бросится на нас.
   Приходится, правда, слышать, что в кошке есть нечто коварное и предательское, что она никогда не ставит в известность о своей готовности к нападению и атакует вероломно, исподтишка, - но все это только от незнания; в действительности она никогда не бросается на нас без предварительного уведомления. Строго говоря, - это всеобщее правило живой природы, предупреждают (если, разумеется, речь не идет об обычной охоте, на которой соблюдение этого закона - просто нелепо) все, к какому бы биологическому виду они ни относились. Прямым следствием того, что это - всеобщее правило живой природы, основные формы предуведомления (например, шипение и рык) вписаны в генную память практически любого биологического вида как упреждающие, останавливающие, иногда даже отбрасывающие назад знаки. Все животные (включая человека) реагируют на них рефлекторно, автоматически, ибо ясно, что буквально через мгновение в ход могут быть пущены острые клыки и когти. (Когда я как-то раз по глупости попытался пропылесосить мою кошку, - простой расчет показывал, что собирать ее шерсть проще всего именно таким путем - ее отбросило от поднесенного шланга так, как наверное отбросило бы меня самого от "гремучей в двадцать жал змеи двухметроворостой".)
   Дело в том, что атакующие или контратакующие действия всегда чреваты каким-то уроном для самого себя, а в случае подобного предупреждения есть шанс, что враг просто испугается и отступит сам. Поэтому предваряющий сигнал, как правило, всегда красноречив, вот только все виды животных дают его на каком-то своем языке, а понимаем мы его или нет - это уже не их проблемы. Кстати, подобно женщине, домашняя кошка лишена всякого высокомерия и никогда не претендует (во всяком случае открыто) на интеллектуальное превосходство над нами, а значит обязанность понимания всех подаваемых ею сигналов возлагается в первую очередь на нас. И это - справедливо.
   Самый верный признак того, что кошка начинает выходить из себя, - движения ее хвоста: чем сильней и резче она размахивает им, тем больше степень ее возбуждения. Но нервное его биение не всегда предупреждение броска, кошка, взвесив шансы, сама может убежать от источника своего раздражения. О готовящейся атаке говорит совсем другое - ее глаза. Они вдруг устремляются в одну точку (это и есть точка нападения) и как-то странно округляются, одновременно предельно увеличиваясь в своих размерах. Бытует мнение, что у атакующей кошки глаза сводятся в щелки, - но это не всегда так, ибо многое здесь зависит от условий освещения, и потом: одно дело - нападать на неспособную оказать отпор жертву, совсем другое - на сильного. Перед тем, как броситься на меня, кошка на время замирает, кстати, сейчас может замереть даже ее хвост, и только нервно раздувающиеся ноздри выдают гнев.
   Когда я вижу это, я знаю, что у меня есть всего три или четыре секунды. Этого вполне достаточно, чтобы перестать поддразнивать ее и убраться куда-нибудь подальше (конечно, она может удариться в преследование, но в крайнем случае я могу укрыться на кухне - там мгновенно забывается все: кухня - это территория любви, и здесь ни одна нормальная кошка никогда не укусит своего хозяина). Кстати, в этом состоянии она уже не принимает никаких примирительных действий - разгневанная кошка атакует даже умиротворяющую руку, которая тянется к ней, чтобы погладить. Ее можно остановить (если, конечно, успеть) только одним - слегка подергать за усы; это парадоксальное действие тут же заставляет ее прислушаться к своим ощущениям. Ощущения оказываются довольно приятными: легкий массаж той области, рядом с которой они произрастают, доставляет ей явное удовольствие; кстати, ласкаться к чему бы то ни было (а ее ласка выражается в том, что она трется головой о предмет своей симпатии) кошка начинает именно этим местом.
   Словом, нет никаких оснований утверждать ее вероломство и склонность к предательству.
   Вот краткий словарь иных знаков, подаваемых кошкой, который можно встретить в посвященной ей литературе (Н.Непомнящий).
   - потирание головой о человека - выражение любви, преданности, жажда ласки;
   - уши в вертикальном положении - любопытство;
   - наклоненные назад уши - предостережение;
   - уши прижаты к голове - испуг, подготовка к отпору или нападению на способную оказать серьезное сопротивление жертву;
   - широко раскрытые зрачки - возбуждение, вызванное интересом, страхом, какой-то внезапностью;
   - прищуривание глаз - спокойствие и сонливость;
   - мырканье - ответ на обращение человека, желание обратить на себя внимание, просьба о чем-либо, жалоба на свою судьбу;
   - мяуканье - печальная жалоба на свою горькую несчастную судьбу, настоятельная просьба, переходящая в категорическое требование;
   - приглушенное мурлыканье, переходящее в недовольное урчание - терпение иссякло;
   - шипение - предупреждение нападающего о готовности к решительной обороне;
   - урчание кормящей кошки - предостережение котятам о возможной опасности;
   - то же урчание, завершающееся повышенным тоном - предостережение человеку, приближающемуся к котятам;
   - громкое поскребывание когтями - стремление обратить внимание на себя или на ту вещь, которой она занята;
   - поглаживание лапкой человека - выражение любви, нежности, привязанности;
   - подергивание хвостом - гнев, раздражение;
   - опущенный хвост - усталость;
   - подергивание напряженным хвостом - предостережение;
   - хвост вытянут и неподвижен - готовится к нападению;
   - кончик вертикально поставленного хвоста расслаблен - радостное возбуждение;
   - выгнутая спина, распушенный хвост - сильная озадаченность, переходящая в испуг;
   - то же, сопровождаемое боковой стойкой - попытка устрашения своего противника, готовность к обороне.
   Впрочем, все это в основном непроизвольные сигналы, а непроизвольно, механически, подаваемые знаки, повторимся, - это еще не средство общения.
   Подлинный знак - это только то, что подается нам или нами вполне осознанно и направленно. К тому же знак - это всегда некая инструкция, прямое указание на тот алгоритм действий, который мы должны исполнить; исходная его функция - это всегда обмен опытом, научение чему-то.
   Но и здесь домашняя кошка способна продемонстрировать многое, чему ее саму научило долгое и внимательное наблюдение человека.
   В общении со мной моя питомица очень редко издает какие-то звуки, по своему характеру она довольно молчалива, к тому же, как правило, ей удается поставить дело так, что желаемое получается ею еще до того, как возникает необходимость в них. Голос раздается только тогда, когда ничего другого не остается; для нее - это начало (и красноречивый знак!) беспокойства, переходящего в тревожную озабоченность той внезапной непонятливостью, которая вдруг овладела ее обычно сметливым и сообразительным хозяином. Но отсюда вовсе не следует, что она не разговаривает со мной и не подает мне вообще никаких сигналов.
   Два старых цеховых товарища, мы хорошо понимаем друг друга, при этом мы оба - и я (почерпнувший это из каких-то умных книг), и она (может быть, в силу собственных размышлений) сознаем, что никакой знак никогда не исчерпывается одной лишь акустической его составляющей, проще говоря, звуком. Ведь если бы это было так, то, сопроводив алфавитную запись всех наших высказываний специальными указаниями на понижение или повышение тона, можно было бы в точности передать собеседнику едва ли не любой оттенок нашей мысли. Однако хорошо известно в истории нашей культуры, что еще древние греки решительно не доверяли письму, ибо понимали, что слово - это вовсе не только фонетика, не только обертональная окраска речения, но еще и мимика, и жест, и принимаемая говорящим поза, и его движения
   ("другой смолчал и стал пред ним ходить"),
   и многое-многое другое, небрежение чем способно до полной неузнаваемости исказить его подлинный смысл.
   Во многом именно поэтому первые академии не доверяли одному только письменному знаку, тому, что мы называем текстом; и только благодарным ученикам древних мудрецов, запечатлевшим на письме ключевые положения их учений, мы обязаны памятью о них. Словом, изолированный от всего остального, один только звук не способен исчерпать собой всю полноту содержания того, что мы хотим довести до собеседника.
   Кстати сказать, система знаков, с помощью которых мы, люди, общаемся друг с другом (имеется в виду прежде всего речь), отнюдь не всегда была такой, какой мы ее видим (слышим) сегодня. Это ведь только сегодня можно выразить довольно сложную мысль движением одного лишь артикуляционного аппарата, свойственного человеку; между тем когда-то давно, на самой заре нашей истории, подобный способ выражения вообще не был бы понят никем. Иначе говоря, если бы каким-то чудом нам удалось записать на магнитофонную ленту какие-то слова пещерных людей и дать прослушать им же самим их же собственные высказывания, те, скорее всего, прозвучали бы для слушателей как какая-нибудь китайская грамота.
   Чтобы удостовериться в этом, достаточно обратиться к примерам нашего собственного общения с иностранцами, которые не знают ни единого слова на нашем родном языке: без живой подтанцовки, отчаянной жестикуляции, мимики и, разумеется, каких-то вокальных пассажей с использованием безбожно исковерканных падежей и грамматических конструкций довести до них что-то осмысленное, как правило, не удается никому.
   Тем более сложным процесс передачи и восприятия мысли был в ту далекую эпоху, когда прочные навыки речевого общения еще только формировались, когда все далекие наши предки друг для друга были чем-то вроде иноземцев. В это время любой знаковый посыл обязан был облекаться в движение всего нашего тела, всех его органов. В те поры пластика и слово не просто дополняли друг друга - они были разными гранями единого сложного неразрывного комплекса, и друг без друга для древнего человека ни одна из его составляющих была просто невозможна. За исключением каких-то элементарных базовых сигналов, доступных, может быть, и таракану, осмысленный звук не мог быть издан без жеста, знаковое же телодвижение - без звука.
   Не случайно поэтому и первичное рожденное человеком искусство по инерции еще очень долгое время объединяло в себе и звуковой ряд, и ряд изобразительный, проще говоря, танец и слово. Лишь по истечении многих тысячелетий, только с развитием способности человека к отвлеченному образному мышлению и совершенствованием навыков абстрактной мысли из всего этого сложного сплава начинает выделяться в нечто самостоятельное и ритмически организованное слово, и музыка, и танец.
   В сущности все это проистекает из того, что прямым назначением "настоящего" знака, то есть того, что подается уже не рефлекторно, как порожденный острой болью стон, но совершенно осмысленно и направленно, служила, как уже было сказано здесь, передача накопленного опыта, иными словами, научение кого-то другого какой-то деятельности. А научить сложному ремеслу без имитации самой деятельности там, где развитые формы общения еще только начинают формироваться, абсолютно невозможно.
   Но ведь кошка-то отстоит от нас значительно дальше, чем даже далекие предки первостроителей древних городов Междуречья и Египта. Поэтому требовать от нее, чтобы она понимала смысл произносимых нами, людьми, слов, и одновременно сама была способна выразить какую-то свою мысль одним только голосом, - куда более глупо, чем требовать того же от абсолютно незнакомого с нашей речью чужеземца. Язык, которым пользуется она, подобно первичному языку древнего человека, не сводится, да и не может свестись к одним лишь звуковым сигналам, он гораздо более сложен и подлинный "орган" ее "речи" - точно так же, как и у далекого нашего пращура - это все ее тело; игнорировать это обстоятельство - значит игнорировать самый смысл всего того, что она хочет и может сообщить нам.
   Вот, например. Желая донести до меня какую-то свою мысль, юрким подобием юлы она вдруг начинает крутиться прямо под моими ногами; ее корпус, спина, живот (в особенности живот!), ноги явно устремлены к чему-то одному, но глаза, лишь на мгновение стремительного разворота отрываясь от меня, все время внимательнейшим образом следят за мной; и стоит только мне сделать вид, что я поворачиваюсь к ней, как замысловатая траектория ее движения тут же начинает смещаться. Я понятия не имею о том, что все это значит, но время идет, и с годами азимут этого смещения мне становится хорошо знакомым: сейчас я давно уже усвоил, что вовсе не здесь, в Синае пустынных комнат, а где-то там, за Иорданом коридора, лежит обетованная земля по имени кухня; и сейчас кошкина задача состоит в том, чтобы любым путем выманить меня туда. Оттуда ее хозяину редко удается уйти без того, чтобы сделать ей маленький подарок, и то, что сейчас вытворяет моя питомица, - это именно знак, который она подает мне.
   Его значение я уже давно усвоил и теперь никогда не перепутаю с каким-либо другим (например: "подними меня на антресоль", "возьми наш с тобой гребешок и выйди на лоджию расчесать мою шерстку", "щас цапну!" и так далее). Но сейчас я прикидываюсь дурачком и делаю вид, что до меня никак не доходят ее тонкие намеки (нет-нет, она совсем не голодна - просто легкая закуска в приуготовлении себя к вечерней трапезе для нее примерно то же, что и для меня рюмочка моей глубокочтимой "Старки" в предвкушении обеда).
   Вот тут-то и раздается ее первое недовольное мырканье, и кошка вдруг куда-то исчезает.
   Впрочем, это нисколько не вводит меня в заблуждение: я знаю, что если уж она что-то взяла себе в голову, то обязательно будет добиваться своего; настойчивость и целеустремленность - одни из определяющих черт ее характера. И правда, уже через минуту-полторы кошка, вынырнув неизвестно откуда, вновь вырастает рядом со мной; опираясь о мою ногу, она игриво встает на свои задние лапки и коготками передних, чтобы привлечь внимание, осторожно цепляет меня за карман брюк. С какой-то трогательной проникновенной сердечностью она заглядывает мне прямо в глаза; на интеллигентной полосатой ее мордочке отражается некое озабоченное внимание (все что угодно, только не попрошайничество!): она просто пробегала мимо по каким-то своим делам, а тут - хозяин, ну как не справиться, все ли у него хорошо? Нет-нет, сейчас ей ничего, решительно ничего не нужно от меня, и, как бы подчеркивая это обстоятельство, она, на какое-то неуловимое мгновение опередив рефлекторное движение хозяйской руки, опускается всеми четырьмя лапками на пол и, напуская на себя вид (свойственный ей артистизм отмечался даже моей покойной женой), что совершенно не замечает этот естественный жест, грациозно и плавно уклоняется от него.
   Опытный - не чета мне - психолог, кошка просчитывает мою реакцию на два хода вперед (да что там на два - вся комбинация провидится ею вплоть до венчающей матовой точки). Она полностью уверена в себе и каким-то своим кошачьим разумом прекрасно осознает, что это невинное простодушие, эта трогательная сердечная забота в сочетании с пленительной грацией ее движений не могут не вызвать в хозяине немедленного желания погладить ее. Здесь уже говорилось, что в амплуа инженю она не знает себе соперниц, и это действительно так. Мне давно уже знакомы почти все ее фокусы, но до сих пор я ничего не могу не поделать с самим собой: здесь какая-то мистика, колдовство - да ведь ни один нормальный человек вообще не может пройти мимо этого ласкового игривого зверька, не протянув к нему руку, - и (в который уже раз!) я попадаюсь на эту, в общем-то, стандартную для нее уловку.
   Все это время она смотрит прямо на меня, в какие-то доли секунды ловит малейшее мое движение и каждой клеточкой своего трепетного чуткого тельца отвечает на него; сейчас в ее действиях до конца скалькулировано все, и, плавно отстраняясь от моей руки, она с ювелирной точностью контролирует каждый сантиметр разделяющей нас дистанции. Моя кошка никогда не видела великой фрески плафона Сикстинской капеллы - там рука Создателя не касается руки Адама и все же она съединена с нею: между ними отнюдь не пустое пространство, но нечто, электризованное исходящим от Вседержителя импульсом, - именно этой искрой Божественного творения и пробуждается к жизни бессмертная душа первого человека. Но, видно, что-то от основополагающих принципов общей "инженерии человеческих душ" (высокого искусства, тайны которого доступны лишь настоящим художникам) свойственно и ей. Глубокое знание человеческой природы интуитивно подсказывает ей совершенно безошибочный образ действий, и она каким-то непонятным для меня образом магнетизирует самый воздух, отделяющий ее от протянутой к ней руки, чтобы создать и сохранить неосязаемый контакт. Несколько сантиметров дальше - и незримая связь между нами мгновенно будет утрачена, сантиметр ближе - и грубое физическое взаимодействие разрушит удивительное таинство внечувственного соприкосновения душ. Вот так на неосязаемом поводке этого магнетического контакта, она и увлекает меня за собой.
   Туда, где ей слышится волнующая музыка вечерних приготовлений (кстати, регтайм той заветной кастрюльки, в которой обычно готовится ее еда, она безошибочно отличает от аккордов всей прочей кухонной утвари, и моя покойная жена любила демонстрировать гостям необыкновенные математические таланты нашей питомицы, доказывая их ее умением прибежать на второй, третий - да какой угодно - "бряк")... Туда, где в воскурениях сладостных благовоний, которыми напоен воздух, ароматно дрожат и множатся манящие миражи тонких кулинарных деликатесов...
   Но, увы, светлую поэзию кошкиных грез разрушает грубая проза поведения ее непонятливого хозяина: слегка поддразнивая ее, я продолжаю делать вид, что до меня никак доходит потаенный смысл всех подаваемых ею знаков.
   Однако терпения моей питомице не занимать, и все это может повторяться и повторяться; раз от разу меняться будет только выражение ее умной живой мордочки, но все же она достаточно опытна и смышлена, чтобы проявить известную педагогическую гибкость. К тому же не только я кое-что знаю о ней, но и ей, наблюдающей меня вот уже долее десяти лет, ведомо обо мне многое такое, что знала, быть может, только моя покойная жена.
   Она вдруг снова исчезает куда-то. К слову, за этой ее способностью мгновенно пропадать тоже кроется какая-то магия; бывает, что я, знающий, казалось, все потаенные места своей собственной квартиры, часами не могу раскрыть тайны ее пребывания, и, чтобы вызвать ее, мне иногда приходится прибегать к крайним мерам. Есть две вещи, по зову которых она не может не явиться (кошка, как некий бесплотный дух, именно "являет себя", бесшумно возникая решительно из ниоткуда, из какого-то небытия, точно так же, как она не исчезает, но беззвучно и бесследно растворяется в нем, как в некоей пожирающей физические массы "черной дыре") - это шуршание сминаемого фантика и бряцание ее кастрюльки; стоит только раздаться первым звукам - и я тут же обнаруживаю рядом с собою широко раскрытые вопросительные глаза своей питомицы. Но сейчас я знаю: очень скоро она материализуется прямо из воздуха и без этих ухищрений.
   В самом деле, проходит какое-то время и в мякоть моей ноги впиваются ее острые зубы; нет-нет, это совсем не злость, хотя нотка раздражения здесь все же звучит, просто для того, чтобы тебя, наконец, поняли, иногда нужно прибегнуть и к сильнодействующим средствам. Так, опытная наездница пускает в ход стек отнюдь не потому, что вдруг теряет душевное равновесие, здесь другое - желание взбодрить свою лошадь, помочь ей сконцентрировать свои силы на их общей цели. Впрочем, кошка и сейчас до конца контролирует все свои действия, и, сохраняя полное расположение ко мне, соблюдает всегда присущий ей такт, интеллигентность и сдержанное благородное достоинство, - ведь даже в этой резкости острых педагогических форм она никогда не выпустит свои когти. Эта деликатность, это чувство меры, это благородство натуры всякий раз подкупают меня, и, разумеется, я сдаюсь.
   Сопровождая каждый мой шаг, она по очереди кусает мои ноги, но по мере приближения к заветному порогу ее поведение начинает меняться, хватка ее лап становится все более мягкой, зубы - раз за разом теряют свою остроту. И вот, победно воздев над собою свой торжествующий хвост, она, опережая меня, танцующей иноходью вступает на кухню. Кухня - это территория самой нежной любви, здесь мгновенно меняется все, и сейчас кошка будет трогательно тереться о мои только что терзаемые ею ноги и мурлыкать (самой ли себе, мне - кто ее знает?): "голени его - мраморные столбы, поставленные на золотых подножиях; вид его подобен Ливану; величествен, как кедры..."
   Если все это не знаковые посылы, не какие-то указания, инструкции мне, то что это?..
   Конечно, можно без конца спорить и здесь, можно до хрипоты доказывать, что во всем этом нет и тени какой бы то ни было осмысленности и целенаправленности - одни только голые рефлексы лишенного и тени сознания животного.
   В одном из диалогов древнегреческого философа Платона, воплощение самой мудрости, Сократ с помощью искусно поставленных вопросов подталкивает никогда не занимавшегося наукой молодого раба к самостоятельному выводу сложнейшей для того времени геометрической теоремы. Ни один из этих вопросов не содержит в себе прямого указания на результат, но, несмотря на это, раб приходит к заключению о том, что площадь квадрата, построенного на гипотенузе равнобедренного прямоугольного треугольника, вдвое больше квадрата, построенного на любом из его катетов.
   Конечно же, моя кошка никогда не читала Платона. Но сейчас она ведет себя точно так же, как и этот постоянный персонаж его диалогов: решительно ничто в ее действиях не содержит даже намека на тот маленький знак внимания, который ей бы хотелось получить от меня. Однако каким-то таинственным образом эта (не такая, согласимся, и простая) мысль все-таки приходит в мою голову. Так почему же я, привыкший видеть в Платоне одного из величайших мыслителей всех времен и народов, должен находить в своей кошке нечто, лишенное и тени какой бы то ни было рассудительности?
   Впрочем, вот еще один контрольный вопрос, способный мгновенно развеять любые сомнения скептика: а как ведет себя нормальная женщина, когда ей хочется обратить на себя наше внимание или получить от нас маленький подарок? Открыто попросить? - да упаси Боже! Ведь тогда исчезает всякое таинство приношения, угасает радужная аура дара... И потом: кому же в этом мире ведомо, что на самом деле означают собой произносимые женщиной слова? Короче говоря, можно запросить любого эксперта, чтобы он попытался найти хотя бы одно отличие между ее стратегией и поведением моей кошки (а ведь ни в том, ни другом случае нет и намека на испытываемое ими желание, есть лишь мягкая и тактичная подсказка того, к чему обязаны прийти мы сами), - результат будет предопределен. Но ведь женщине-то, по большому счету, мы никогда не отказываем в способности сформулировать что-то осмысленное. Так почему же я должен усомниться в талантах своей кошки?
  
   Впрочем, как вообще нам - людям - удается донести что-то друг другу?
   Существует некое интуитивное представление, когда в слове нам видится какое-то подобие сундучка, который скрывает в себе то, что мы называем определением, значением, смыслом. Это содержимое-смысл всегда остается равным самому себе, и нет абсолютно никакой разницы в том, кто именно и когда будет вскрывать его; любой человек в любое время, подняв крышку, обязан обнаружить там одно и то же, и каждый раз возвращаясь к его содержимому, он будет находить его неизменным. Другое слово - это уже новый сундучок (иной формы, с иной картинкой на крышке, с иным рисунком скоб и ручек) с каким-то другим содержимым. Весь же лексический состав нашего языка - это что-то вроде огромной камеры хранения, заполненной такими сундучками. Этим представлением довольствуется, наверное, подавляющее большинство тех, кто изъясняется на одном и том же наречии, и трудности возникают лишь в том случае, когда мы оказываемся не в состоянии распознать то, что скрывает в себе какое-то новое, ранее не встречавшееся нам слово.
   А в самом деле, что именно таят в себе слова нашего языка?
   Вдумаемся в смысл какого-нибудь одного из них. Да вот хотя бы того, о котором идет речь в этих скромных заметках: ведь все сказанное здесь - это в сущности не что иное, как слабая попытка автора дать развернутое определение загадочному существу по имени кошка. Можно, конечно, ограничиться тем, что дают словари: "КОШКИ - род млекопитающих семейства кошачьих. Длина тела 46 - 197 см, хвоста 15-91 см. 30 видов: рысь, манул, хаус, каракал, дикая кошка, оцелот, пума и др.; распространены широко". Но попробуем представить себе, что мы сообщаем все эти сведения человеку, который никогда до того не видел ее и ничего о ней не слышал, - сумеет ли он составить себе хотя бы приблизительное представление о кошке (полно, да поймет ли он вообще о чем идет речь)? Так что краткой словарной статьи совершенно недостаточно для знакомства, и всякий, кто действительно заинтересуется этим животным, потребует куда более развернутых определений; вот и автор, пытаясь уяснить что-то прежде всего самому себе, углубился в размышления о нем именно по этой простой причине.
   А каково же полное определение, получив которое нам уже не нужно было бы обращаться ни к каким дополнительным источникам информации, словом, определение из которого было бы ясно все? Вот этого не знает никто. Несмотря на то, что о кошке написано многое, ни одна из существующих книг не дает исчерпывающего представления о ней, поэтому действительно полным определением может быть только полное собрание всех - зачастую даже противоречащих друг другу - текстов. Так что же, подлинное содержание этого слова - безразмерно?
   В какой-то степени это и в самом деле так, и настоящие заметки, кроме всего прочего, способны служить наглядной иллюстрацией того, что его смысл, с одной стороны, растворяет в себе значительную часть всех знаний, накопленных человеком, с другой - вообще недоступен пониманию, если он рассматривается вне каких-то общих представлений об окружающем нас мире. В самом деле, мы уже видели, что понимание предмета нашего анализа во многом зависит именно от подобных общих идей, которые господствуют в нашем сознании: ведь и "хранительница дома", и "исчадие ада", и просто "домашнее животное" - все это именно про нашу героиню. Но все эти определения справедливы в разных системах взглядов на мир, одно - в культуре Древнего Востока, другое - в менталитете Средневековой Европы, третье - в представлении современной цивилизации.
   Впрочем, представление о таком "сундучке" имеет мало общего с истиной; вызывая в сознании его образ, мы говорим вовсе не о смысле конкретного слова, которое воспринимается нами в живом разговоре, но об условности - о некотором разбросанном по разным книгам собрании всех накопленных обществом сведений о предмете. Но ведь помимо знаний, которыми обладает все общество в целом, существуют еще и те, которые самостоятельно, на протяжение всей жизни впитывает в себя каждый из нас. А вот уже это - далеко не одно и то же: сознание индивида не в состоянии вместить в себя знание, по крупицам собиравшееся всей цивилизацией. Правда, случаются и парадоксы: там, где речь идет о чем-то конечном, знания отдельного лица - например, свершившего какое-то открытие исследователя - могут превосходить знания всего общества.
   Поэтому в живом ли потоке речевого общения, во время ли чтения какой-то книги, или в общении с кошкой, уютно пристроившейся на наших коленях, мы оперируем отнюдь не богатством того потенциально бездонного хранилища, которое вобрало в себя достояние всех библиотек и музеев мира, но скромным содержанием того, что успели сберечь и накопить мы сами за нашу собственную жизнь. Что толку с того, что общество в целом вкладывает какой-то великий смысл в слово "шестьювосемьросоквосемь", - ведь если я не знаю таблицы умножения, для меня за этой сложной метафизикой кроется совершенная пустота. Или наоборот - вся совокупность всех возможных в природе чисел (что в нашем случае, наверное, одно и то же).
   Словом, абстрактный условный "сундучок" может быть даже переполнен различного рода сведениями об интересующем нас предмете, но вот многое ли из всей этой полноты просыпается из него в мимолетном (в одно ухо влетело, в другое - вылетело) восприятии нашим сознанием скоростного потока чужих суждений?
   Строго говоря, - ничего!
   На самом деле значение каждого отдельно взятого слова (да и вообще любого воспринимаемого нами знака) - это лишь указание на тот или иной способ форматирования (то есть специфической перестановки, комбинирования, перестройки) нашего собственного опыта. Всего опыта без какого бы то ни было изъятия, то есть полной совокупности того, что по крупицам всю жизнь собирала наша память - всех усвоенных знаний, зрительных образов, запахов, звуков и многого-многого такого, чему, может быть, нет вообще никакого осмысленного имени. Эти фрагменты нашего опыта (включая и ту его область, которая хранит все когда-то освоенные нами движения, иными словами, сегмент так называемой двигательной или мышечной памяти) представляют собой что-то вроде кирпичиков индивидуального сознания, из которых может быть выстроено все что угодно - дворец, храм, тюрьма. Или - разноцветных осколков смальты, которые можно объединить любым мыслимым сюжетом. Отдельное слово (каждое слово, каждый знак) - это не более чем условный чертеж, общая абстрактная идея того, что должно быть реализовано в каком-то материале. Сам же материал должен быть предоставлен нашим собственным сознанием.
   Слово - это лишь руководящее указание на то, что именно мы должны воссоздать в своей собственной голове из того материала, который уже содержится там, и не более того. Но повинуясь именно ему (а также некоему широкому контексту, назначение которого состоит в том, чтобы как-то уточнить условия предстоящей работы), где-то в глубинах нашей души миллионы каких-то маленьких таинственных чернорабочих в мгновение ока перестраивают все, что содержат ее бездонные хранилища. И вот, произнеся или только услышав слово "кошка", мы тут же конструируем в нашем сознании из разбросанных по всем отсекам памяти фрагментов самых разнообразных знаний огромный комплекс идей, раскрывающих ее внешние формы, повадки, разнообразие пород, свойственные ее виду болезни, способы воспитания, рекомендуемые диеты и так далее, и так далее, и так далее.
   Но ведь выстроить что бы то ни было можно лишь из того материала, который содержится в нас самих; в самом же слове, точно так же, как и в чертеже архитектора, пусть даже сопровожденного всеми необходимыми спецификациями, нет вообще ничего. И вместе с тем, как в чертеже и в спецификациях архитектора, в нем содержится все необходимое для созидания. Между тем у разных людей - уже только потому, что мы читаем разные книги, общаемся с разными людьми, словом, проживаем разные жизни, - тайники памяти хранят разные залежи; и не все предусмотренное этими чертежами и спецификациями оказывается в наличии. Так что в одном случае конструкция собирается из добротно обтесанных каменных квадров, в другом - из кирпичей тройной закалки, в третьем - из каких-то железобетонных элементов... но ведь из разного материала далеко не всегда можно построить одно и то же. Считаться же приходится и с тем, что на месте всего этого может оказаться и жалкий саман. Из самана тем более нельзя построить то же, что из неподдающегося времени кирпича или камня, поэтому одно и то же слово часто порождает у разных людей разное содержание, и мы, общаясь на одном наречии, решительно не понимаем друг друга.
   Я вспоминаю самого себя, как сам когда-то давно впервые объяснялся своей будущей жене; едва ли в моем тогдашнем косноязычии было хоть что-нибудь осмысленное, но ей (она как-то призналась мне) всю жизнь слышались в моих словах и "Песнь песней", и сонеты Шекспира, да и все содержание всех музеев и библиотек мира. Так наверное и было. Она ведь и в самом деле всю жизнь была для меня, и Марией, и смуглой леди шекспировских сонетов, и Лаурой, и Суламифью... Вот только сейчас к этому длинному перечню имен добавилось еще одно, которое где-то там, внутри меня, какой-то хриплый ворон вот уже скоро десять лет безжалостно рифмует со своим страшным "nevermore" ("никогда").
   Нет, тайна всех в мире имен - вовсе не в них самих, а где-то в нас, ее подлинная разгадка только в том, что хранит наша собственная душа, и ни одно слово, ни один образ не в состоянии раскрыть что бы то ни было там, где нет вообще ничего...
   Конечно, моя кошка и в самом деле никогда не читала "Песни песней", и мурлычет она что-то свое, как и я тогда, тысячу лет тому назад ее будущей хозяйке, но, два добрых товарища, мы давно уже прекрасно понимаем друг друга; вот и сейчас я, отложив книгу, чтобы погладить ее, согласно вторю ей: "Да, Моя Хорошенькая, белый мех твоего теплого животика - разлив отмеренной большими столовыми ложками тридцатипроцентной сметаны, твой упругий хвост - подобен твердокопченой колбасе, зеленое золото твоих глаз - холодное пиво на просвет телевизионного экрана..."
  

Глава 6. О власти муз

В которой благодарный снисходительному читателю автор предпринимает скромную попытку пересказать величественное содержание тех эпических песен, что слагает его героиня

  
   Кстати, о холодном пиве. Ведь прежде было именно оно.
   Как правило, его очередь настает после ванны. Я выкатываю кресло-качалку на середину своей комнаты и аккуратно раскладываю все, что может понадобиться в этот вечер: скамеечку под ноги, какие-то книги, телефонную трубку, пульт дистанционного управления телевизором, авторучку на случай, если мне вдруг вздумается записать что-то умное; справа от меня - журнальный столик, на котором-то и стоит запотевшая бутылка. Я ужасно не люблю вставать с кресла, поэтому все обязано находиться в пределах досягаемости вытянутой руки. Пока необходимое занимает положенные ему места (уважая свою питомицу, я стараюсь не затягивать эту процедуру, но все же она занимает несколько минут), моя кошка в позе копилочки сидит в сторонке и, глядя на меня, тихо мурлычет о чем-то своем. Но вот наконец все приготовлено, я расслабленно откидываюсь в кресле, упокаиваю свои ноги на скамеечке, и она тут же взлетает ко мне.
   Теперь уже так же терпеливо вынужден ждать я, пока кошка, преданно заглядывая мне в глаза (словно деликатно запрашивая, не слишком ли она меня беспокоит), со всей присущей ей любовью к комфорту и обстоятельностью будет устраиваться на мне. Она топчется на моих коленях, животе, и ее перебиваемый при каждом прикосновении к ней какими-то счастливыми всхлипами треск заполняет тишину моей комнаты. Все это время мне приходится куда-то прятать свое лицо, ибо с большим трудом справляющаяся со своими чувствами кошка норовит потереться о него своей головой. После горячей ванны у меня пересыхает во рту и ужасно хочется пить, но приходится терпеть и это, я знаю - стоит только поднести кружку, как ее содержимое будет тут же выплеснуто мне на грудь. Сейчас моя питомица влюблена без исключения во все, что приятно ее хозяину, и изо всех сил тянется своей головой, чтобы "боднуть" любой предмет, оказывающийся в пределах ее досягаемости, будь то книга, надеваемые мною очки, или кружка с только что вынутым из холодильника пивом.
   Впрочем, как видно, понимая и мои интересы, она тоже не слишком затягивает со своим устройством, и вскорости замирает у меня на животе. Ее волнами накатываемый рокот, обретая подчеркнутую цезурой вдоха ритмичность, теперь становится размеренным и плавным; возможно, это некое кошачье подобие величественного гекзаметра древнегреческих аэдов - ведь погружаясь во что-то свое, она каждый раз заводит какую-то полную столь же величественного смысла нескончаемую песнь...
   Вот только тут-то и настает очередь моего пива.
   Но чем поет моя кошка?
   Кстати, известный всем нам с самого детства "кот ученый" вовсе не так-то прост, как это кажется на первый наивный детский взгляд: ведь образ зеленого дуба у лукоморья - обозначает собой не что иное, как Мировое Древо, или Дерево Жизни. На древнем Востоке, откуда, собственно, и появляется наша героиня, - это широко распространенная эмблема бессмертия, но еще - и символ высшей мудрости (напомню: за попытку прикосновения именно к ней изгоняются из рая Адам и Ева). Поэтому и "сидеть под ним" означает собой не просто предаваться заслуженному отдохновению от трудов под благодатной сенью его листвы, но приобщаться к каким-то вечным тайнам бытия: "Идет направо - песнь заводит, налево - сказки говорит" - это ведь поэтический пересказ ветхозаветных притч: "Долгоденствие в правой руке ее, а в левой у нее богатство и слава; пути ее - пути приятные, и все стези ее - мирные" (Притчи, 3: 16-17). Под "нею" здесь подразумевается не что иное, как мудрость, и именно эта стихия - "древо жизни для тех, кто приобретает ее" (Притчи, 3: 18).
   Я знаю, что в эти часы (если, конечно, забыть на мгновение о сдвиге временных поясов) миллионы и миллионы точно таких же, как я, людей вслушиваются в те же самые нескончаемые древние напевы. Разделенные бетонными клетками своих квартир, сотнями и тысячами пролегших между нашими городами и странами километров, сейчас все мы - вместе; все мы, говорящие на разных наречиях, исповедующие разные вероучения, приверженные разным обычаям и обрядам, - это некое единое многолюдное собрание. Но что вечерами собирает нас в наших креслах?..
   А что вообще собирает людей? Почему еще древние сказители могли увлечь исполнением своих былин чуть ли не всех жителей тогдашних поселений, одни ли только замысловатые перипетии сюжетов заставляли тех забывать обо всем сиюминутном и собираться вокруг бродячего песнопевца?
   Здесь - предмет для самых серьезных размышлений.
   Не секрет, что это только сегодня каждый из нас ощущает свою принадлежность к какой-то большой общности. Мы делим себя на русских, французов, китайцев... Меж тем когда-то давно, в те незапамятные времена, когда кошка еще только начинала свое проникновение в наше жилище, у живших на нашей планете племен такое ощущение еще должно было откуда-то возникнуть; и в сознании наших далеких предков представление о единстве и общем родстве рождалось в немалой степени благодаря магии именно таких собраний.
   В самом деле, уже упомянутого здесь Гомера мы знаем сегодня как одного из сочинителей великого древнегреческого эпоса, но много ли тех, кто задумывался о том, что это был еще и своеобразный миссионер, назначением которого служило формировать единую норму реакции своего народа на родное слово, на памятный образ, на музыкальный тон? Иначе говоря, формировать ту самую общность людей, которая со временем и осознает себя одним народом - эллинами. А ведь Гомер - это только один из таких известных нам аэдов, то есть певцов, сочинявших и исполнявших эпические песни под аккомпанемент струнного инструмента в самый начальный период становления древнегреческой литературы. Кстати, время между восьмым и седьмым веками до нашей эры, когда жил он, в память о нем так и называется - гомеровским.
   Впрочем, в Древней Греции эту миссию исполнял далеко не один только он, просто он был самым талантливым, другие же имена ушли из памяти времен. В общем, бродячих певцов было много, и каждый из них всякий раз (в точности так же, как еще несколько десятилетий назад какая-нибудь сельская кинопередвижка) собирал вокруг себя чуть не всех - от мала до велика - жителей древнего поселения. Но точно таких же миссионеров знает и любой другой народ на Земле, вот только, может быть, не все они помнят создателей своего национального эпоса по имени.
   Чтобы постичь тайну их подлинного назначения в истории наших народов, внимательно присмотримся к одному странному обстоятельству совместного бытия людей, которое в особенной мере заметно в жизни больших городов. Известно - и не только специалистам, - что любая комедия воспринимается нами куда смешнее в кинотеатре, нежели в узком семейном кругу и уж тем более в одиночестве перед экраном собственного телевизора; даже самая лучшая музыка, которую слушают в больших филармонических залах (не говоря уже об огромных концертных комплексах, переполненных молодежной аудиторией), звучит совсем не так проникновенно (или совсем не так зажигательно) с магнитофонной ленты; обычно сдержанные интеллигентные и воспитанные люди, оказываясь на стадионе, почему-то поддаются роду дикого массового психоза... Словом, совместно переживаемая эмоция - всегда ярче, острей, а от этого и много памятней той, которую не с кем разделить.
   Почему это так?
   Здесь уже упоминалось о некоем таинственном биоэнергетическом поле, которое создается вокруг каждого из нас постоянной работой всех тех структур и тканей, которые составляют наше тело, - возможно дело именно в нем. Есть основания думать (мы говорили об этом), что оно в состоянии каким-то образом воздействовать на непосредственное физическое окружение человека, даже стимулировать развитие каких-то тонких процессов, протекающих в тканях всех тех, кто оказывается рядом с ним; больше того, способно служить катализатором, то есть фактором, резко ускоряющим их протекание. Пусть для этого поля и нет еще точного физического уравнения, оно без сомнения вполне материально; радиус его действия конечно же ограничен, но там, где дистанция, отделяющая нас, не превышает каких-то критических пределов, все излучения, которые исходят от разных людей, обязаны суммироваться и образовывать собой нечто единое и целостное...
   Может быть, именно результирующая этого незримого взаимодействия множества одновременных биоэнергетических излучений и порождает во всех нас то восторженно-возбужденное состояние, которое надолго остается в нашей памяти, создает какой-то единый эмоциональный настрой всего собрания. Погружаясь в густой эфир этого сложносоставного потока до сих пор не определенных излучений, мы вдруг начинаем не только чувствовать одно и то же со всеми, но и вести себя - а иногда даже и думать - совершенно схожим образом. Иными словами, вся плотно сбиваемая обстоятельствами городского быта людская масса вдруг начинает жить и действовать как единый сложный организм, маленькими автономными клетками которого выступают отдельные люди. Разойдясь через какое-то время, мы будем еще очень долго удивляться пережитому, поражаться тому, что там, в зоне близкого контакта, для взаимопонимания вообще не нужны были никакие слова, - вполне достаточно было мимолетных взглядов, панибратских подталкиваний локтями, междометийной нечленораздельности...
   Правда, к сожалению, известно и другое: очень часто экзальтация сплотившейся толпы имеет и тяжелые разрушительные для всех окружающих последствия. Но видеть в этом феномене одно только плохое - неверно, хотя в свете того, о чем говорится здесь, и этот факт предстает как подтверждение отмеченного обстоятельства нашей городской скученности: единство разрушительного настроя людской массы - тоже результат сложения одновременного выплеска каких-то эмоциональных волн. В целом же все эти большие собрания и сборы играли (и, без сомнения, продолжают играть по сию пору) огромную роль в нашей общей истории, в становлении наших народов. Ведь именно благодаря им, вернее сказать, благодаря тому особому состоянию коллективной психики, которое каждый раз создает умноженное энергетическое поле всех охваченных порывом единого действия, происходило формирование единого менталитета, свойственного каждой этнической группе. Впрочем, не только формирование, но и постоянная его калибровка, согласование, унификация, ибо это единство все время требует каких-то усилий на свое поддержание.
   Со временем греческих аэдов сменили рапсоды - профессиональные декламаторы, которые уже без музыкального сопровождения, речитативом, исполняли на праздниках, пирах и состязаниях эпические поэмы. Только теперь это уже не было свободной импровизацией на какую-то заданную тему, они комбинировали - "сшивали" - отрывки сочиненных кем-то другим произведений (отсюда, к слову сказать, и само название певцов: ведь греческое rhapsodoi происходит от rhapto - сшиваю и ode - песнь). Эти отрывки разучивались ими по записи; в основном, это были записи сочинений все того же Гомера: известно, что благодарные ему потомки - по повелению Писистрата (Афинского диктатора) записали его практически тотчас же (что значат одно-два столетия в мировой истории?) после переятия ими тайны алфавитного письма у финикийцев.
   Позднее в греческих полисах было в порядке вещей даже выплачивать денежное вознаграждение, пусть и небольшое, но все равно привлекательное для многих, всем тем, кто посещал театр (пример, весьма поучительный для тех, кто сегодня поступает прямо противоположным образом). Но и здесь одним из основных - пусть даже и не осознанных никем - назначением и многолюдного людского собрания и самого исполняемого на его сцене действия было шлифовать и шлифовать единую реакцию всех сограждан на знак.
   Кое-кто склонен видеть начало того, что через столетия составит предмет филологии, именно в деятельности этих древних миссионеров от впервые формирующейся культуры. Но нужно заметить, что только очень наивный и поверхностный взгляд может видеть зарождение литературы, (впрочем, не только ее, а и любых других проявлений человеческого гения вообще) там, где неизвестно откуда появляется какая-то неординарная личность и у этой личности вдруг возникает острая необходимость поделиться какими-то великими откровениями со своими ли сородичами, будущими ли поколениями, неважно... В действительности же никакая литература, никакая живопись, да и никакое искусство вообще в принципе не могут возникнуть там, где есть одно только вдохновение художника, - помимо этого необходима еще и достойная его откровений публика, в противном случае, все создаваемое первым пророком так и останется "гласом вопиющего в пустыне". Впервые родившееся в душе кого-то одного, сколь бы волнующим и прекрасным оно ни было, обязано найти какой-то отклик в сердце кого-то другого, только в этом случае оно не умирает там же, но получает самостоятельную жизнь. Без такого отклика нет ни самого художника, ни его творчества, так что роль все понимающей и способной к сопереживанию публики в действительности ничуть не менее (а может быть, как это ни парадоксально, и более) важна, чем даже роль самого творца.
   Формирование именно такой отвечающей единой реакцией на слово, художественный образ, музыкальный тон аудитории и было никем - ни тогда, в древности, ни во многом даже и сейчас - не осознанной, но в действительности величайшей целью подобных народных сходов. Если же быть до конца строгим, то возникающая здесь аудитория - это не просто собрание пассивных слушателей и созерцателей - а коллективный участник некоего единого процесса, которому предстоит развертываться на протяжение долгих тысячелетий. Ведь творческая деятельность любого художника вовсе не заканчивается созданием какого-то - пусть даже самого выразительного - образа; его миссия куда более серьезна и основательна, ибо в действительности он лепит отнюдь не мраморную Галатею, но самую душу всего своего народа. Не только те, кто жил рядом с ним, но и все сменяющие друг друга поколения, подпадая под обаяние когда-то прочувствованного и пережитого им, даже спустя многие столетия продолжают вбирать и вбирать в себя то, что впервые открылось именно ему. Именно это и определяет преемственность времен, создает нации.
   Так что дело не только в какой-то кратковременной эйфории чувств, пусть даже и оставляющих по себе долгую память. Без этой единой реакции на знаковые для любого социума начала нет и не может быть самого народа, - ведь ни одна перешагнувшая черту цивилизации этническая общность на нашей планете не миновала того, о чем говорится здесь. Поэтому вовсе не древние сюжеты эпических сказаний (хотя, конечно же, и они тоже) - в первую очередь единые формы их переживания формировали память народа и выплавляли его коллективную душу.
   Кстати, единый обряд, веками вершимый во всех наших храмах - христианских, буддийских, мусульманских - тоже ведь служил удовлетворению не одного только религиозного чувства, но и - веками же - шлифовал единый ответ складывающихся наций на Слово. Да, впрочем, и та же, вскользь упомянутая здесь кинопередвижка, с заезженной и тысячу раз переклеенной лентой кочевавшая по нашим селениям, делала все то же дело.
   Между тем это дело не сводится к одной только унификации нашего ответа, все здесь гораздо глубже и много серьезней. Ведь каким бы емким ни был опыт каждого из нас, отличия между людьми всегда будут оставаться, ибо, как уже было сказано, в силу разных обстоятельств мы проживаем разные жизни; поэтому полное взаимопонимание оказывается достижимым только там, где есть развитая способность самостоятельно достроить сообщенное, додумать недосказанное, догадаться об умолчанном. Только благодаря этому и происходит созидание того нового, что обогащает душу каждого из нас, то, что не содержалось ранее в нашей индивидуальной памяти. Калибровка единой реакции - это в первую очередь калибровка единого творческого ответа аудитории на знак, а вовсе не механического условного рефлекса. Именно в этом подлинная миссия тех обрядов, которые мы совершаем во всех наших собраниях.
   Однако не одни лишь многолюдные толпища, не только спрессованные в сплошной людской монолит массы порождают особый настрой совокупной (в момент единения уже не членимой ни на какие отдельные атомы) человеческой психики, когда разные по возрасту, воспитанию, полученным знаниям люди внезапно начинают понимать друг друга с полуслова, - больше того, зачастую вообще без всяких слов. Какая-то своя единая энергетика создается не только вокруг собирающих все эти толпища подмостков, - она возникает повсюду, где хотя бы на короткое время оказывается хотя бы несколько человек. Просто совокупная энергетика тем мощней, чем шире собрание, но и в малых дозах она возникает повсеместно, не исключая и каждой обычной рядовой семьи. Кстати, здесь, в семье, несопоставимость суммарного ее напряжения с успехом компенсируется неизмеримо большей длительностью воздействия на каждого из нас.
   Но и в семье эмоциональная близость всех ее членов возникает отнюдь не на пустом месте и отнюдь не из ничего; ведь там, где нет материального контакта, способного замкнуть друг на друга все наши переживания, никакое взаимопонимание, а уж тем более глубокое душевное родство - просто немыслимы. Настроиться на какую-то общую волну чувств мы можем только там, где есть хотя бы какое-то соприкосновение, ибо нет более надежного и строгого изолятора, нежели абсолютная физическая пустота. Как кажется, именно общее энергетическое поле, в единую структуру которого свой индивидуальный вклад вносит каждый, кто составляет эту начальную ячейку любого социума, и заполняет пространство между нами, становится материальным проводником наших чувств.
   Эту роль проводника оно выполняет благодаря тому, уже отмеченному здесь обстоятельству, что в действительности "приемниками" всех внешних сигналов, которые посылаются нам (как людским, так и природным) окружением, являются вовсе не пять "органов чувств", но в конечном счете каждая клетка нашего тела, не исключая и все те, которые скрыты глубоко под нашим кожным покровом. Если и не все, то по меньшей мере многие изменения напряженности и конфигурации этого поля ощущаются нами именно на клеточном уровне, и именно эти ощущения начинают формировать наш ответ на какой-то незримый посыл еще до того, как мы осознаем, что вообще собираемся сделать.
   Между тем к числу полноправных членов семей относятся и четвероногие питомцы, а значит, в едином биоэнергетическом эфире, который создается вокруг наших маленьких коммун, всегда растворяется и порождаемая ими составляющая. Но это обстоятельство означает, что незримый мостик внечувственного соприкосновения перекидывается теперь уже не только от человека к человеку, но и от нас к нашим маленьким приемышам и обратно. И вот - между нами, относящимися к разным биологическим видам и даже к разным ступеням биологической эволюции, вдруг возникает какой-то особый канал необъяснимой, но вместе с тем очень симпатичной связи, благодаря которой, вопреки всем умолчаниям и недосказанности, обретается способность видеть самую душу тех, кто соединяет с нашей свою жизнь.
   Конечно, видеть в этом канале средство полноценного общения, подобного общению людей, было бы неверно, но дело вовсе не в том, что человек и кошка относятся к разным биологическим видам. Во всяком случае не только в том.
   Здесь важно понять вот что.
   Человеку язык (по меньшей мере там, на самой заре истории, где он еще только начинал формироваться) дается для того, чтобы согласовывать какие-то коллективные действия, причем подлинный смысл самих этих действий сокрыт не столько в совместном добывании пищи, сколько в другом - в изготовлении неких материальных средств такой добычи, иначе говоря, орудий. Уступая многим представителям животного царства и в силе, и в скорости, и в ловкости, он был вынужден полагаться только на одно - свои орудия. Именно они компенсировали ему и остроту когтей, и тяжесть копыт, и стремительность крыльев...
   Принципиальное отличие деятельности человека от деятельности любого животного состоит в том, что первый не ограничивается лишь органами собственного тела - он всегда использует орудия. И даже не просто орудия - для достижения каких-то (не всегда даже обозримых отдельным сознанием) целей человек вынужден использовать целую цепь искусственно создаваемых средств. В самом деле, даже первобытному человеку, чтобы добыть себе пропитание, необходимо было наладить взаимодействие стрелы и лука, палки и ременными жгутами привязанного к ней камня. Чтобы на нашем сегодняшнем столе появился хлеб, нужны уже не только трактора и уборочные комбайны, но и целые металлургические и машиностроительные заводы, которым в свою очередь предшествуют рудники и обогатительные фабрики. И так далее, и так далее, и так далее.
   Благодаря всем этим соединяемым в многозвенные цепи технологическим последовательностям, практика человека - это куда более масштабное воздействие на среду его обитания, чем то, которое может оказать любое, даже самое сильное животное с самыми большими рогами и самыми тяжелыми копытами. Жизнедеятельность наделенного не только разумом, но и постоянно возрастающими потребностями человека - это развивающееся, как сказал бы математик, по экспоненте вмешательство в течение всех протекающих вокруг него природных процессов; она немыслима без радикального изменения всего непосредственно окружающего мира. Ведь не человек приспосабливает самого себя к среде своего обитания, а среда подгоняется его деятельностью к нему самому и его запросам.
   Между тем не существует никаких универсальных орудий, которые были бы способны возместить человеку сразу все недостатки его собственной природы, поэтому он оказывается вынужденным определенным образом комбинировать их. Поэтому согласование коллективных человеческих действий - это не согласование усилий отдельно взятых индивидов (все это наличествует и в обычной стае многих видов животных), нет, - это в первую очередь согласование всех задействованных в единых технологических цепях (кстати, ранее вообще неведомого природе элемента физической реальности) орудий. Да ведь и сегодня весь окружающий нас мир - это в первую очередь сложная система взаимодействий каких-то искусственно созданных нами вещей.
   Отсюда ключевыми элементами всех наших представлений о мире становятся какие-то предметы и действия. Поэтому и в языке человека первенствующие позиции достаются именам существительным и глаголам, именно они образуют собой силовой каркас любого высказывания; уберем их из нашей речи и мгновенно рассыплется все - она превратится в лишенный всякой упорядоченности набор сплошных бессмысленностей. Словом, особенности человеческой природы заранее предопределили то обстоятельство, что его речь стала именно такой, какая она есть. Говорят, что история не знает сослагательного наклонения, но все же мы вправе сказать, что если бы человек был устроен как-то по-другому, структура его языка тоже стала бы иной. (А от этого иным стало бы и все его мировоззрение, картина мира предстала бы перед ним в совершенно ином виде.)
   В отличие от человеческого, мир кошки вовсе не таков, материальные предметы занимают в нем гораздо меньшее место; кошка (дикая ли, сельская, городская, - любая) взаимодействует далеко не с таким широким их разнообразием. Но это вовсе не означает, что он намного беднее того, который когда-то окружал обезьяну, вдруг вздумавшую пойти "в люди". Кошка живет не в мире имеющих четкие и устойчивые контуры вещей, но в сфере расплывающихся запахов и взаимопереплетающихся звуков, неосязаемых нами излучений и недоступных нашему слуху вибраций. Это трудно понять, но, приведись ей формировать какой-то свой язык, ключевые места в нем, скорее всего, заняли бы вовсе не имена существительные, но нечто другое, - возможно, некий отдаленный аналог наших прилагательных.
   Конечно, и здесь взаимопонимание достижимо, но вспомним о тех усилиях, которые требуются от нас при изучении иностранных языков. А ведь здесь масштаб трудностей совершенно иной - уже хотя бы потому, что нет никаких учебников и инструкторов. Проблема своей масштабностью, может быть, не сопоставима даже с расшифровкой египетских иероглифов; между тем постижение тайн этой письменности потребовало многих десятилетий и титанических усилий многих выдающихся умов, хотя там речь шла о языке пусть и думающего как-то по-другому, но все-таки - человека. Начни же мы расшифровать грамматику языка домашней кошки, нам пришлось бы затратить ничуть не меньшие (а то и гораздо большие!) усилия. И в первую очередь усилия, связанные с тем, чтобы отрешиться от навязывания ей своих грамматических конструкций, ибо непростительная глупость требовать от нее, чтобы она подчинялась тем схемам, которыми руководствуемся мы сами.
   И все же, как это ни парадоксально, кошка не только понимает человека, но и оказывается в состоянии довести до него какие-то свои... хотел сказать: мысли, но тут же осекся: ведь мысль не существует отдельно от языка, поэтому иной язык - это еще и обязательно иная форма активности того, что у человека мы называем сознанием. Впрочем, не будем гнаться за точностью формулировок, скажем просто: кошка умеет каким-то образом воздействовать на нас.
   Понять нас оказывается легче именно потому, что ей не приходит в голову использовать грамматические правила нашего языка и законы нашей логики, именно по той причине, что она живет в совершенно ином мире. Различаемыми кошкой (а следовательно, и значимыми для нее) элементами этой реальности оказываются именно те, которые с легкостью выдают ей все наши настроения и - часто - даже не вполне осознаваемые нами самими намерения. Не в последнюю очередь это-то обстоятельство и облегчает ее проникновение в дом человека и постепенное приручение его хозяев.
   Добавим сюда и то немаловажное обстоятельство, о котором уже упоминалось здесь. В жилище человека и защита от хищников, и даже забота о собственном пропитании (и даже о пропитании своего потомства) частично перекладываются кошкой на чужие - то есть на наши - плечи. А это значит, что многие факторы внешнего мира, остро критические для ее дикой пра-пра-бабки, частично, а иногда и полностью вытесняются из "поля" ее "зрения". Тем более это касается домашней кошки, которая обитает в больших мегаполисах: если сельской еще и приходится помнить о том, что, кроме хозяйских коленей, существует масса всяких неприятностей, то живущая в городской квартире высотного дома созерцает страшилки внешнего мира только со своего балкона, а это примерно то же, что для нас - смотреть боевик по телевизору.
   Но ведь природа так или иначе требует своего, а значит, здоровая психика животного (чего-чего, а уж здоровья-то ей не занимать) обязана найти достойное замещение, поэтому все вытесняемое из внимания кошки должно регулярно заполняться чем-то другим, не менее интересным и разнообразным. Этим другим, как уже говорилось здесь, и выступают складывающиеся в нашем доме отношения. Именно они, эти незримые метафизические сущности и становятся ключевыми элементами ее мира, формируют его силовой каркас, кристаллическую его решетку. Именно эти эфемерные образования и становятся тем, что в грамматической структуре ее языка по праву должно было бы занять центральное место, то есть то, которое в нашей, человеческой, речи занимают имена существительные.
   Иными словами, у домашней кошки в самом центре оказывается то, что в нашем языке занимает место отвлеченных понятий, таких как "доброта", "сердечность", "любовь", "привязанность", "верность". Но если от человека все эти категории требуют довольно высокой степени интеллектуального (впрочем, не только: еще и эмоционального, и нравственного) развития, то у кошки они становятся чем-то базовым, основополагающим. Попробуем вообразить себе язык, где все - "наоборот": где исходными элементами выступают сложные даже для человека абстрактные понятия, доступные лишь "шестому" чувству, а самые простенькие обобщения, вроде "ночь, улица, фонарь, аптека", требуют огромного напряжения интеллекта, - и тогда мы, может быть, поймем всю глубину той пропасти, которая разделяет нас.
   Здесь, правда, можно возразить тем, что законы любого языка, будь то язык человека или любого другого существа, обязаны отражать собой не зависящие от него законы окружающего мира, ведь мир-то один и тот же, что для нас, что для кошки. Но это не совсем так: ведь в одном случае вся окружающая нас действительность воспринимается как совокупность физических взаимодействий друг с другом каких-то материальных объектов, к тому же устойчиво сохраняющих свои свойства и формы, а в другом - как взаимопроникновение таких неопределенных начал, для которых и правильное-то слово найти трудно. Иначе говоря, из единого океана по имени "мир" нами выхватывается разное.
   Так женщина видит ход вещей совершенно иными глазами, нежели мужчина, и многое с точки зрения каждого из нас поставлено с ног на голову в представлении другого. В вечной войне полов мы обвиняем друг друга в неспособности понять что-то важное, но ведь если отличаются друг от друга формы восприятия, то нужно отдельно разбираться и с представлением наших восприятий в наших языках. Известная мужская шутка о том, что никому не дано постичь значение произносимых женщиной слов, говорит именно об этом: используя одни и те же слова и обороты, мы все же говорим на разных наречиях. До конца же понимаем друг друга только там, где, забывая о словах, обращаемся к чувству.
   Вот так и здесь. Думается, что поставленный "с ног на голову" мир домашней кошки вправе потребовать и какую-то "перевернутую" форму соответствия с тем языком, на котором его можно было бы описать. Впрочем, все это слишком сложно, так что пусть здесь разбираются профессиональные лингвисты, мы же говорим - о простых кошках.
   Да, кошка не знает очень многое из того, что знаем мы, но зато она очень часто знает нас гораздо лучше, чем мы сами знаем себя - и уж во всяком случае лучше, чем мы знаем ее. Ведь даже стремясь узнать о ней что-то большее, мы пытаемся анализировать ее с помощью наших представлений о мире, наших понятий, грамматических конструкций, логических схем. А она - другая... И вот парадокс: в формировании тех отношений, которые связывают нас с нею (а зачастую и вообще наши маленькие семейные стаи в целом), активную роль берет на себя именно кошка, а не мы, "цари природы", обладатели университетских дипломов и ученых степеней. Терпеливо и незаметно, но вместе с тем настойчиво (часто упрямо) она вмешивается в них и с присущей ей мягкостью, чувством такта и деликатностью что-то правит там... Что именно, большей частью вообще не замечается нами, ибо материя связующих нас отношений - это некая таинственная планета; мы, конечно, знаем о ее существовании, больше того - нам известны кое-какие ее характеристики, но это и все, что нам известно...
   Трущаяся о наши ноги и мурлыкающая на наших коленях кошка - это не имеющий диплома, однако обладающий весьма высокой квалификацией психотерапевт нашего дома. Охранение нашего очага - по-прежнему остается основным (не оспариваемых, как кажется, никем) ее назначением, но ведь угрожают-то ему отнюдь не сотрясения земной тверди, не катаклизмы внешнего мира, но гнев каких-то страшных демонических сил, нашедших укрытие в нас самих, и вот умиротворение их-то - и становится постоянной заботой ее повседневности. Ее, говоря высоким языком, миссией.
   Это совсем не пустые слова, кошка и в самом деле нашла себе применение во врачевании многих наших недугов, вот уже более двух десятилетий она успешно "ассистирует" врачам разных специальностей. Первыми обратили внимание на ее таланты целительницы американские психологи; и вот сегодня услугами "кошек-докторов" пользуются больницы, дома престарелых, интернаты и реабилитационные центры, а в последнее время даже и тюрьмы. Кошки "лечат" страдающих психическими заболеваниями, больных, проходящих реабилитацию после травм, зачастую полностью или частично обездвиженных, и пациентов наркологических лечебниц. Но, пожалуй, больше всего пушистым целительницам радуются маленькие обитатели специальных школ-интернатов. Для детей с заболеваниями опорно-двигательной системы кошка воистину добрый доктор Айболит, никогда не делающий больно и зачастую способный помочь лучше дипломированных специалистов.
   Как проходит сеанс "кошкотерапии"? В доме престарелых кошка обычно "работает" с группой, выступая в роли массовика-затейника и психотерапевта. Пожилые люди играют с кошкой, ласкают ее, смеются над неповторимой кошачьей клоунадой. Кошка дает заряд хорошего настроения, снимает депрессию. Совсем иной подход у кошки к серьезно больным людям. Пережившие инфаркт или инсульт встречаются с кошкой наедине. Нередко у таких больных нарушена чувствительность конечностей. Тогда кошка не затевает веселых игр, она трется о больную руку, тщательно и терпеливо вылизывает неподвижные пальцы и мурлычет. Иногда уже во время первого сеанса наступает улучшение, и пациент гладит кошку! Да, шершавый кошачий язычок и мягкая шерстка по силе воздействия превосходят самые современные методы массажа.
   Еще одна область медицины, в которой кошка нашла применение своему целительному дару, - психиатрия. Пожалуй, любой из нас испытал на себе способность кошки за несколько минут снимать стресс. С пациентами психиатрических отделений пушистые доктора "работают" строго индивидуально, а курс лечения занимает обычно несколько месяцев.
   Секрет успеха заключается в способности кошки установить тесный душевный контакт с больным. По сути, так работают и опытные психотерапевты, за плечами которых несколько лет медицинского института. Люди с нарушениями психики воспринимают ее присутствие без малейшего раздражения. Кошка же не делает ничего особенного: она льнет к больному, мурлычет, лижет руки и лицо. Такая простая кошачья ласка очень действенна при депрессии, неврозах, мании и шизофрении. Даже трудный пациент рано или поздно привыкнет к присутствию этого живого существа и будет с нетерпением ждать ее визита. А это уже верный путь к выздоровлению.
   Показатели кровяного давления лучше у владельцев животных. И, что совсем странно, содержание холестерина в крови - одного из факторов риска инфаркта - у них ниже. Серьезное исследование о влиянии кошек на продолжительность жизни их владельцев было проведено берлинским институтом геронтологии. Группа из семи ученых в течение пяти лет наблюдала более 3000 владельцев кошек. По их мнению, кошки - настоящий эликсир молодости для их владельцев. Любое домашнее животное благотворно влияет на здоровье своего хозяина, но кошкам этот удается лучше всех.
   Говорят, что те люди, которые долгое время общались с кошкой, живут в среднем на 10 лет дольше тех, в чьем сердце не находилось для нее никакого места. Так что вовсе не исключено, что где-то в недалеком будущем врачи наряду с лекарствами и диетой будут прописывать своим пациентам общение с домашними животными.
   Но все же свести ее роль к одной только терапии было бы неправильно. Незримые каналы связи, которые неизбежно возникают в ходе любого контакта и уж тем более - между нами и четвероногими членами наших семей, имеют куда большие возможности.
   Да, правда, эти каналы не способны пропускать через себя ни сюжеты прочитанных нами книг, ни дух музейных коллекций, ни таинство физических формул, но вдумаемся: а содержание ли этих библиотек, конструкции ли порождаемых нами машин, существо ли принимаемых нашими парламентами законов делает из всех нас то, что мы есть? Накопленное ли нашей цивилизацией знание формирует то, чем мы отличаемся от животных?
   Думается, что все это, и научные открытия, и произведенные машины и юридические кодексы, - лишь по­бо­ч­ный продукт нашей общей ис­тории; дей­ствите­ль­ное же ее содержание ле­жит совсем в другой, если уго­д­но, чу­­ж­дой все­му перечисленному, сфере. Зададимся вопросом: что отличает нас, скажем, от пещерного человека? Ведь не эти же материи, а совсем другое: лю­бовь и милосердие, сострадание и жертвенность, верность и благородство... Многое ли из этого понятийного ряда было присуще неандертальцу или даже кроманьонцу, появившемуся где-то около сорока тысяч лет тому назад? Правда, есть и другой ряд: кова­р­ст­во и алчность, жесто­кость и пре­дательство... - ни­­­что из этих качеств нашей сегодняшней природы, если быть справедливыми по отношению к самим себе, тоже не бы­­ло зна­ко­мо че­ло­ве­ку где-то там, в древнекаменном веке. Меж тем именно эти, пусть и противостоящие друг другу, качества сегодня об­­ра­зуют со­бой состав, вероятно, са­­­мых су­ще­ст­венных оп­ре­делений того, что мы называем нашей совокупной натурой или, вернее, ду­­шой человека. Но если ничего из этих определений не было свойственно далекому пращуру, зна­чит, именно наша душа в том ее виде, в каком она существует сейчас, на про­тя­­же­­нии всех ис­­текших ты­ся­че­­ле­­тий и была подлинным и еди­­н­ст­­вен­­ным средоточием всех наших забот, единственным предметом не прерываемой ни на мгно­ве­ние творческой дея­те­ль­­но­сти всего нашего рода. Материальные же памятники искусства, техники, науки - все это только вехи, которые разметили пройденный человечеством путь, а вовсе не самоцель его бытия.
   Словом, тайна всемирной истории не сводится к хро­ни­ке войн или классовых битв, к строительству го­­родов или освоению новых ко­н­ти­не­н­тов - она в становлении и развитии нашей души, и только этот ве­чный процесс нашего восхождения к какому-то идеалу и образует собой ее под­лин­ный смысл.
   Заметим: все свойственные человеку качества вовсе не даются с рождением, они воспитываются в нем в сущности всю его жизнь. Между тем воспитывать - это всегда передавать что-то в общении друг с другом, только общение способно культивировать в нас все то, что, собственно, и делает человека человеком. Но вот с удивлением мы обнаруживаем, что, кроме людского, существует еще и другое общение, что наше воспитание направляется не только родителями, учителями и наставниками, - в стороне от него каким-то непостижным для нас образом не остаются и наши маленькие питомцы; они незаметно вмешиваются в этот сложный процесс, и их вмешательство сообщает формированию наших характеров какой-то дополнительный импульс. Как это происходит - до сих пор никому неизвестно, но зато хорошо знаком общий вектор такого вмешательства: еще ни одна кошка не была уличена в том, что она способствует появлению в нас худших черт нашей натуры; и если в том, кто становится объектом ее приручения, формируются именно те качества, которые составляют предмет ее усилий, значит, ей все-таки удается что-то донести до нас. Значит, какой-то канал связи между нами все-таки существует.
   Конечно же, утверждать, что кошка вмешивается непосредственно в формирование человеческой личности - нельзя, этой ей не дано, но зато в ее власти другое - способность каким-то образом воздействовать на лучшие наши чувства, - а вот уже они, пробуждаясь к жизни, способны порождать в нас и нравственные ценности. В цепи преобразований всех тех поддающихся регистрации физическим прибором импульсов, которые исходят от нашего внешнего окружения, в некие символические возвышенные начала нет ничего удивительного и тем более невозможного; удивительно не столько само это преобразование, сколько сомнение в нем, - ведь именно на этом таинстве тысячелетиями стоит все наше искусство. Начиная с первой наскальной живописи, каменных палеолитических "мадонн" и - далее - первых бродячих песнопевцев, складывавших величественный эпос наших народов, оно воздействует именно на чувства человека и формирует во всех нас единую форму их пробуждения в едином же порыве к какому-то общему идеалу, общему представлению о добре и свете.
   Но неужели и обыкновенная кошка может породить в нас тяготение к чему-то прекрасному и возвышенному?
   А почему нет? Пусть механизм преобразования тех посылов, которые исходят от этого маленького члена наших семей, в устойчивые свойства наших характеров, полностью скрыт, - это не дает оснований говорить о том, что его вообще не существует, и уж тем более не позволяет утверждать, что нет и не может быть даже самих посылов. Ведь косвенным образом проследить если и не работу таких механизмов, то во всяком случае результат их действия, вполне возможно, и раз уж здесь было произнесено слово "искусство", необходимо остановить свой взгляд на нем.
   Вглядимся, к примеру, в картины Рубенса. Пышность величественных форм героев его полотен не отвечает ни современным представлениям о красоте человеческого тела, ни рожденным античностью классическим образцам, и это встречало и продолжает встречать известную критику. Иногда мне кажется, что и моей питомице не пришлось бы по нраву это радостное нагромождение телесных масс, что переполняет пространство его полотен; и здесь я вполне готов понять и поддержать ее. Ведь, если честно, и мой эстетический идеал отчасти страдает при виде всего монументального роскошества обнаженных форм; мне по нраву что-то более субтильное и трогательное. Но попробуем (хотя бы мысленно) "подправить" великого мастера и несколько сбавить пафос торжествующих излишеств человеческой плоти. Да, мы бы увидели возвращение ее количеств и концентраций в пределы тех классических норм, которые восходят к бессмертным греческим канонам, но за привычным стандартом навсегда исчезло бы ощущение некоего праздника человеческого тела, атмосферы, свойственной, как кажется, только его бессмертным полотнам.
   Нет-нет, здесь не подвергается решительно никакому сомнению категорическая недопустимость подобных вмешательств в суверенные права творца. Мы с кошкой совсем о другом: задумаемся над явным несоответствием состава критических замечаний тому возможному результату, который получился бы, вздумай художник прислушаться к ним и подчиниться. Ведь наш посыл мастеру мог бы быть сведен лишь к самым простеньким, если не сказать примитивным и отдающим вульгарностью рекомендациям: "Вот здесь - потоньше, вот тут - постройнее"; но выполни их - и в итоге навсегда исчезнет уникальное явление мировой культуры, ибо Рубенс - это не просто совокупность раскрашенных холстов, но еще и некая серьезная философия. Вот тут-то и встает вопрос: может ли содержатся ли в подобном вульгарном посыле опровержение каких-то постулатов именно этой философии, или возможный здесь итог - лишь побочный непредвиденный никем результат некомпетентного вмешательства дилетантов?
   Но прежде чем ответить, прислушаемся к диалогу тех, кто способен понимать друг друга с полуслова. Ведь все пафосные слова, "высокий", говоря языком великого нашего соотечественника, одного из преобразователей русской речи, "штиль" - это только "выставочный" вариант наших обычных будничных речений; к нему мы обращаемся лишь изредка, в известных обстоятельствах нашей жизни. Проще говоря, там, где нужно произвести какое-то впечатление на окружающих. В будничном же "междусобое" им, как правило, нет места, здесь властвуют совершенно иные - простые и приземленные - формы выражения человеческой мысли, касающейся любых, даже самых высоких и отвлеченных материй. Но вот парадокс: за всем речевым опрощением, вроде: "здесь - пожиже, там - потолще" нам в действительности слышатся вовсе не убогие нечленораздельности ущербного неразвитого сознания невежд, но именно то, что в уже оговоренных обстоятельствах с легкостью может быть развернуто в пафосный вариант до блеска отшлифованных "выставочных" идеологем. Иначе говоря, в какие-то символические "парадно-выходные" формы высокого Глагола, какие иногда способны принимать вполне обычные слова и словесные построения.
   Простейший пример поможет пояснить суть сказанного: мы произносим: "Поднять голову", но видим в этом жесте проявление гордости, мы говорим: "Согнуть спину", но разумеем под этим некий род унижения; словом, за бесхитростными словосочетаниями часто кроются сложные идиоматические обороты, то есть нечто такое, что способно заставить задуматься и философа.
   Здесь уже говорилось о том, что подлинное содержание всех этих идеологем кроется вовсе не в них самих, а в том богатстве опыта, знаний, которое за свою жизнь сумел накопить каждый из нас. Но, в отличие от каких-то рациональных поддающихся проверке высказываний, искусство всегда воздействует на наши чувства, а между словами, обращенными к поверхности сознания, и проникающим воздействием на наши чувства, есть довольно большое и важное отличие. Или, как выразился бы известный полковник, "дистанция огромного размера".
   Вторжение в те сферы, где происходит анализ слов, может (в одно ухо влетело, в другое вылетело) не найти вообще никакого отклика в нашей душе - воздействие же на чувство всякий раз рождает в ней некий порыв. В этом порыве полностью, без какого бы то ни было остатка, исчезают все отличия между рафинированным сознанием блестяще образованного интеллигента и неразвитым сознанием какого-нибудь невежды; каким-то таинственным образом и тот и другой оказываются равными друг другу. Больше того, даже через десятилетия, наполненные тяжелым трудом собирания достижений нашей общей культуры, вспоминая о некогда пережитом, даже этот невежда обнаруживает в себе, что в том порыве ему уже и тогда, в давно прошедшем времени, увиделось все то, что только сегодня может быть облечено в некие возвышенные и красивые теории. (Я уже упоминал здесь о тех косноязычных словах, которые когда-то в плюсквамперфекте, тысячу лет тому назад сам принес своей избраннице, и о том великом чуде преображения, благодаря которому, ей отчетливо распозналось в них то, что я не сумел бы в полной мере выразить и сегодня.)
   Пробуждение чувства всякий раз где-то там, в смятенной глубине, включает некие взрывные механизмы, которые толкают нас к активному действию. В умных книгах (ученые люди любят туманные слова) говорится о некоей "сублимации"; под нею понимается именно тот недоступный человеческому сознанию переход от пережитого восторга ("я помню чудное мгновенье...") - к творческому возблагодарению его причин, от перенесенной боли ("и кто-то камень положил в его протянутую руку") - к сокрушительному возмездию. Именно в результате этого непостижного перехода влюбленный поэт рождает бессмертные стихи, художник - создает свои нетленные полотна, а униженный аристократом Вольтер с головой погружается в разрушительную не только для его любимой Франции, но и для всей Европы философию.
   Словом, получается, что кроме доступных и привычных нашему сознанию механизмов обнаруживается еще и какая-то другая - таинственная - форма воздействия на нас. Отдельные ее знаки непонятны наверное никому, но это нисколько не мешает им проникать в самую душу человека, больше того, подобно умным и чутким пальцам скульптора, незримо для нас самих лепить ее.
   Между тем моя кошка поет о том же самом, что и египетская, китайская, американская... любая; и мы - русские, арабы, европейцы, американцы - все, кого собирает в эти уютные вечерние часы сладкозвучный ее рокот, невольно открываемся каким-то тихим посылам. Волшебная музыка ее пригревшейся рядом с нами души вступает в трогательный консонанс с той, которая сейчас рождается где-то глубоко в нас самих, и это гармоническое согласие с ней есть в то же время и наше общее согласие друг с другом.
   Древние сказители, когда-то бродившие по давно исчезнувшим под новыми наслоениями городам, формировали отличия характеров разноязыких наших народов, - эта же таинственная посланница неведомых сфер лепит из нас то, благодаря чему все мы, разбросанные по разным городам и странам, оказываемся единым племенем. Шесть долгих тысячелетий постигая природу человека, она научилась воздействовать именно на наши чувства, и это обстоятельство оказывается едва ли не более могущественным, нежели власть любых даже самых проникновенных в мире слов. Подобно эпическим сказаниям первых песнопевцев, негромкий, но вместе с тем настойчивый речитатив овладевшей нашим жилищем кошки формировал и продолжает формировать во всех нас единый ответ каким-то настойчивым ее сигналам, и согласным ответом им оказывается общее движение к покою и миру. Светлый ее идеал, золотой сон четвероногого рапсода о всеобщем согласии ("на земле мир и в человеках благоволение"), подсознательно воспринимаясь нами, властно вплетается в единый круг причин, созидающих основополагающие черты всей нашей общей натуры; и ее ощущаемые лишь каким-то подкожным чувством влияния оказываются одним из тех оснований, на котором зиждется все доброе, что создается человеком в этом обуреваемом враждой и все же спасаемом любовью мире...
   В достижении именно этого идеала проявляются лучшие наши таланты. Небом ли, самой ли природой - но ведь и в самом деле какие-то таланты дарованы каждому из нас, вот только очень часто, как тот нерадивый раб из евангельской притчи, который зарыл дар своего господина в землю, мы хороним их в лени своей собственной души. Но все же есть незримая сила, обладающая властью заставить каждого откопать их, чтобы свершить-таки то, что предназначено ему. Мы называем ее музой - неким мифическим существом, пробуждающим каждого из нас к созиданию.
   Мы обнаруживаем своих муз в тех, кого любим...
   Но ведь и кошка любима нами...
  

Глава 7. Обет служения

В которой повествуется о верности долгу, о великих жертвах и о тех испытаниях, которые выпадают на долю героини

  
   Бытует мнение, что кошка то ли в нас, людях, видит каких-то больших котов, то ли в самой себе обнаруживает маленького человечка; однако при всей противоположности этих воззрений они сходятся в одном - кошка относит и нас и себя к какому-то одному роду, и (если ей свойственна такая направленность мысли) рассчитывает со временем стать такими же, как и мы сами.
   Сдается, что нет ничего ошибочней подобных представлений: любое животное хорошо отличает представителей своего вида от всех других. Не исключение в этом ряду и домашние животные - едва ли хотя бы у кого-нибудь из них есть мысль о том, что, повзрослев, оно станет неотличимым от нас, людей. Поэтому и для нашей героини мы, старшие члены ее семьи, - это существа совершенно иной породы, превратиться в которых она не сможет до конца своих дней.
   На первый взгляд оба представления категорически противоречат друг другу, но в действительности это не совсем так, ибо в главном они сходятся, и в этом главном оба они оказываются верными...
   Сейчас и у меня, и у моего сына разные телевизоры, и каждый из нас в своей комнате смотрит что-то свое; мне не очень нравятся те программы, которые увлекают его, ему скучны мои; но когда-то давно мы всей семьей собирались перед одним экраном. Впрочем, когда-то давно и программы были такими, что могли собрать вместе молодых и старых, детей и родителей, человека и кошку...
   Давно истекшее время. Вечер воскресенья. Втроем мы сидим у цветного экрана и смотрим что-то одинаково интересное всем. Когда вот так, согласно, всей семьей мы рассаживались в одной комнате, наша кошка любила залезать прямо на телевизор и устраиваться на нем. Кстати, это было не так-то просто: телевизор, как, наверное, и у всех, стоит в нише мебельной "стенки", и свободное пространство вокруг него не позволяет кошке просто запрыгнуть на его верх; ей приходится, как какому-нибудь иностранному шпиону на задании, долго и осторожно карабкаться туда, цепляясь своими когтями за какие-то неровности (где она только их находит?) на его лакированной поверхности. Какой уют она может найти там, где нет ни мягких подушек, ни даже достаточного места для ее нее? Ведь вся поверхность заставлена какими-то часами, вазочками, фаянсовыми безделушками, и ей приходится долго подбирать под себя все выступающие части своего тела, чтобы не нарушить тот беспорядок, который царит там; кошка очень аккуратна, и ей вполне можно довериться: если ее не вспугнуть, ничто, стоящее на телевизоре не будет даже сдвинуто с места.
   Происходящее на экране ее, конечно же, нисколько не занимает, да ей сверху и не видно никакого изображения - своими задумчиво прижмуренными глазами кошка смотрит куда-то в пространство, но сказать, что сейчас она - "сама по себе" и это медитативное созерцание неких туманных далей означает погружение во что-то свое, было бы неправильно. На самом деле она - с нами, она активно разделяет тот интерес, который сейчас все мы проявляем к этому во многом загадочному для нее ящику.
   Собственно, это и есть наверное единственно доступная ей сейчас форма единения с нами: кошка прекрасно понимает, что именно телевизор - причина нашего дружного собрания и самое средоточие внимания ее приемной семьи. Сейчас все мы без остатка заняты только им; вот, разделяя именно этот-то общий настрой, она и карабкается на него. Она целиком - с головой и с хвостом - стремится окунуться в ту теплую атмосферу, которая в эту минуту создается в доме, но погрузиться в нее можно только одним способом - включиться в понятный лишь посвященному ритуал, который все мы вместе исполняем вокруг нашего голубого экрана.
   Иная анатомия, иная психика, наконец, какая-то своя культура, диктуют этому маленькому зверьку отличные от наших формы общения с предметами, окружающими общий семейный быт. Иногда это способно привести и к взаимному непониманию: кошке недоступен смысл наших действий, нам - содержание ее ответа. Вот и сейчас кошка не может до конца разобраться, чем именно сумел увлечь всех нас этот неуютный громкоговорящий ящик, но из присущей ей деликатности не выказывает нам свой скепсис; напротив, она медленно и осторожно, чтобы ничего не смахнуть на пол опускает прямо поперек экрана свой хвост и, чтобы подчеркнуть значение этого жеста, время от времени игриво взмахивает самым его кончиком. Вот здесь-то и можно подумать, что ею проявляется некая ревность примадонны, капризное желание переключить общее внимание на себя, но в действительности это совсем не так (вернее сказать, не совсем так, ибо такое желание не покидает ее вообще никогда). Здесь нечто более серьезное и глубокое, здесь - знак, ею подаваемый всем нам: "Я - с вами! Мы - вместе, мы - одна семья".
   Дробящийся при каждом своем движении на многозвенную цепь прозрачных стробоскопических контуров кончик ее хвоста, конечно же, раздражает, но обижать кошку не хочется, и я встаю, чтобы убрать его с экрана. Она, разумеется, все поймет и сама сделает то, что нужно, но, слегка щелкая по нему кончиком пальца, я все же опускаю ладонь и на благодарно поднимающуюся навстречу мне мордочку, - это тоже сигнал, теперь уже от всех нас - ей: "Да, Моя Хорошенькая, мы - вместе, мы и в самом деле - одна семья". Жмуря глаза от удовольствия, она аккуратно оборачивает свой хвост вокруг себя.
   Так она может лежать долго, эта вечерняя пастораль доставляет ей видимое удовольствие; она купается в ее безмятежной идиллии, и, естественно, через пять минут все опять повторится сначала (но поймем же и нашу героиню: она и в самом деле много интересней и красивей этого дурацкого лакированного ящика, и вправе рассчитывать на наше внимание).
   Но ведь не только же ради этой игры с нами она изо всех сил карабкалась туда? Что движет ею?..
  
   Вдумаемся в одно чрезвычайно важное обстоятельство.
   Фундаментальные начала, лежащие в самой основе организации жизни за нашей планете, таковы, что любое животное обязано самостоятельно обеспечивать и себя и свое потомство; кто не способен, тот попросту вымирает. Таков основной закон существования биологической ткани, и этому закону подчинено решительно все - анатомия, физиология, психика любого живого тела. Возможно, этот закон суров, ибо обеспечение рационом одних означает гибель других, но такова жизнь. К тому же его нарушение губительно не только для потенциальных жертв: переход на полный пансион, когда всякая забота о собственном пропитании исчезает, не может не повлечь за собой серьезных - часто катастрофических - последствий и для тех, кто ими питается. Это, впрочем, вполне логично и легко объяснимо: ведь если именно добыча пищи составляет собой один из устоев жизни на Земле, то такой переход обязан повлечь за собой необратимые деформации всей создававшейся миллионами лет биологической эволюции системы связей организма с его внешней средой. Иными словами, сведение всего круга его бытия к пределам стен нашего дома не может не иметь каких-то неблагоприятных последствий для любого живого существа, и, как правило, оказавшись запертым в этих пределах, оно теряет устойчивость в "большом" мире. Наглядным и убедительным свидетельством сказанному служит то обстоятельство, что практически все животные оказываются неспособными к нормальному развитию в неволе - даже при том условии, что эта неволя очень сытна и спокойна.
   Когда-то давно одному из евангелистов, святому апостолу Иоанну Богослову, на острове Патмос открылось нечто такое, что потрясло все его воображение и разум; увиденное им было изложено в его знаменитом "Откровении", последней книге "Нового завета", пророчествующей о конце света, которую в просторечии мы называем Апокалипсисом. В сущности это смертельно страшный, апокалиптический, наверное, для любого живого существа мотив, когда весь мир - подобно небу, на глазах Иоанна ("и небо скрылось, свившись, как свиток") - вдруг свертывается к границам какого-нибудь вольера, клетки или враждебного человеческого дома. Поэтому вовсе не случайно, что очень многие животные, несмотря ни на какой уход, вообще гибнут, кто-то теряет способность к размножению, и для зоопарков всего мира обеспечение условий полноценного развития своих обитателей представляет сложнейшую, часто с огромным трудом исполнимую задачу. Причем задачу не только практическую, но и научную, ибо ее выполнение требует разрешения сложных теоретических вопросов.
   Вместе с тем есть (очень редкие) представители животного царства - к ним относится и героиня нашего повествования, - которые, попадая, казалось бы, в совершенно несвойственные, более того - противоестественные для любого биологического вида условия существования, не теряют способность к нормальному развитию. Какие-то тайные извивы всеобщего эволюционного процесса ведут к тому, что кошка без какого бы то ни было ущерба для себя уютно устраивает свою жизнь и на полном обеспечении у человека. Но это вовсе не значит, что перед нею не встают никакие трудности, - напротив, освоение нашего дома требует от нее очень серьезной работы над самой собою, диктует необходимость серьезного пересмотра всей "техники" ее жизни, отныне протекающей рядом с человеком, перестроек, затрагивающих самые глубинные структуры ее организма.
   Вглядимся пристальней.
   Подчиняясь распорядку дня нашего дома, она решительно изменяет заложенные в генетическом коде ритмы своей собственной активности: в недалеком прошлом ночная хищница, теперь она всю ночь спит, свернувшись в клубочек на наших постелях. Кстати, безмятежная атмосфера человеческого дома влечет за собой и другое - предельно скрытная, в природе тщательно контролирующая каждый издаваемый ею звук, здесь она часто храпит во сне (вещь - абсолютно недопустимая в природе).
   Обычно избегающая открытых пространств, в доме человека она раскидывается прямо посреди комнаты и, кокетливо скрестив на груди передние лапки, открывает хозяину свой пушистый животик, как бы приглашая полюбоваться им и даже почесать его. Кстати, о животике. Бестактное прикосновение к нему чужой руки вызывает молниеносную ответную реакцию - кошка вспарывает ее когтями задних лап; при этом бьет она столь же рефлекторно, сколь рефлекторно дергается наша нога, когда невропатолог ударяет под коленную чашечку своим молотком. Это непроизвольная реакция самозащиты - здесь самая уязвимая область; ее поражение означает неминуемую и к тому же очень болезненную смерть, поэтому проникновение сюда абсолютно недопустимо. (Кстати, и мы, люди, попадая в серьезный переплет, инстинктивно группируемся и пытаемся защитить все ту же часть нашего собственного тела.) Но в доме человека врожденный защитный рефлекс каким-то образом угасает, больше того, обнаруживается, что почесывание столь тщательно охраняемого от всех места иногда оказывается очень приятным, и часто кошка сама просит своего хозяина уделить внимание этой своей сокровенности.
   Опасная хищница, она легко уживается даже с мышью, находящейся под покровительством ее хозяина. Сельские же кошки, не нуждаются в прохождении и самых начал той науки, которой надлежит воспитывать в них равнодушие ко всей мелкой живности, обитающей на подворье, - абсолютная неприкосновенность всего снующего там у них просто в крови.
   Совместное проживание в одном доме с собакой подавляет присущий ее племени инстинктивный страх перед этим весьма опасным зверем, больше того, у кошки просыпается известная дерзость, отчасти граничащая даже с откровенным нахальством. Так, прекрасно зная все повадки своей сожительницы (ни одна собака никогда не потерпит, чтобы из ее миски пытались что-то украсть), она, подобно игроку, руководствующемуся старым правилом преферансистов: "сначала загляни в карты соседа, а в свои всегда успеешь", никогда не упускает случая припасть к чужой миске даже в том случае, когда ее собственная до краев наполнена чем-то куда более вкусным и полезным.
   Подавление каких-то базовых инстинктов видно и в ее играх.
   Вот, например. Кошка, припав на передние лапы, смешно вертит своим тазом - это позиция последней подготовки к атакующему броску, но в действительности она и не думает нападать; в ее по-озорному вытаращенных глазах - дерзкий вызов, она явно провоцирует меня, откровенно хулиганское: "Давай, подеремся часов до шести" - написано на всей ее хитрой мордочке. Принимая вызов, я запускаю в нее тугую, как мяч, диванную подушку.
   Моей питомице очень хорошо знаком ее вес, но она даже не пытается уклониться; подушка сбивает ее с ног, и, опрокидываясь, она с восторгом хватает ее когтями сразу всех четырех своих лап. Этот предмет, несмотря на его габариты, нисколько не пугает ее, кошка боится только одного - снятого с ноги тапка. (О дисциплинирующей роли этого предмета наших одежд писал еще Киплинг, и, похоже, в самом деле существует что-то вроде конвенции, когда-то заключенной между двумя нашими родами; просто, столетиями цивилизуя друг друга, мы время от времени пересматриваем отдельные ее статьи, и ботинок постепенно превращается в тапок, но как бы то ни было любая кошка относится к нему с врожденным уважением.) К нему ее приучила еще моя покойная жена; тапок - это сигнал, повинуясь которому она, поджав уши, стремительно улепетывает под кровать.
   Просто поразительно: ведь он никогда не запускается прямо в нее, я целюсь куда-то рядом, чтобы только напугать, но - грозный символ хозяйского гнева - он заставляет ее уносить ноги сломя голову. Впрочем, мне иногда кажется, что здесь больше чего-то напускного, нежели подлинного испуга, ибо уже через минуту она выбирается оттуда и как ни в чем ни бывало начинает тереться о мои ноги, а то и вовсе заигрывать со мной, задирая своими когтями. Кошка совсем не глупа, а значит, она вполне способна понять, что лучше подыграть своему не слишком вредному хозяину и удрать от этого, никогда не попадающего в цель тапка, чем ждать чего-то другого. К тому же она, по всей видимости, отчетливо понимает, что Акела вовсе не промахнулся, а значит за всем этим кроется что-то такое, что превосходит пределы ее разумения, - и уже этим понуждает ее к смирению.
   Плотно же набитая подушка представляет собой действительную опасность, поскольку летит прямо в нее, однако эту угрозу она решительно игнорировала еще котенком. Между тем генетическая реакция обязана немедленно сметать с места любого, к кому стремительно приближается враждебно увеличивающийся в угловых размерах какой-то темный предмет. Однажды мне удалось остановить уже бросившуюся на меня собаку, раскрыв прямо перед ее носом обыкновенный зонт: вопреки всем законам физики, которые гласят, что ни одно лишенное опоры тело не в силах изменить траекторию своего движения, ее отбросило от меня, как мяч, ударившийся в стену. Реакция живого тела на увеличение угловых размеров рефлекторна, сила же рефлекса такова, что иногда способна посрамить и физические постулаты.
   Все это отнюдь не мелочи, но очень важные и очень симптоматические вещи. Ведь здесь обнаруживаются явные противоречия базовым поведенческим инстинктам животного, а это слишком серьезно, чтобы их можно было игнорировать. Между тем любая деформация заложенных природой инстинктов означает собой не что иное, как определенную ломку всей системы связей ставшего домашним зверька со средой его обитания.
   Правда, для сельской кошки эта ломка еще не достигает тех масштабов, с которыми сталкивается городская; но и для городской свернувшийся до скромных пределов наших квартир "свиток" мира оказывается вовсе не таким уж и апокалиптическим и страшным, - но все это только по той причине, что сам человек, вернее сказать, тот многомерный сложный комплекс по имени "дом", становится для нее едва ли не всем космосом. Сами не ведая того, мы, люди, оказываемся для нее чем-то гораздо большим, нежели просто "спонсоры".
   Принимая на себя заботу о кошке, мы становимся не только ее единственной опорой во Вселенной, но и некими (часто единственными) вратами в нее; этот доверившийся нам зверек постигает мир главным образом через нас, в сущности точно так же, как мы сами постигаем его через все наши книги (или то, что их замещает). Человек и его дом, образно говоря, становятся для кошки одной большой книгой мира, постоянное изучение и переосмысление которой оказывается основным, если не сказать единственным, условием ее успешной адаптации к нему. (Если трагическим раскладом обстоятельств, она вдруг окажется на улице, способность ориентироваться в окружающей действительности, конечно же, не исчезнет, но это будет уже совсем другой мир; и нам важно понять, что для кошки вдруг оказаться на улице - означает в точности то же, что и для маленького ребенка быть выброшенным туда же; в конечном счете выживают (если выживают) и он и кошка, но жизнь - и не только она - оказывается искалеченной у обоих...)
   Словом, красивый миф о том, что это гордое свободолюбивое существо, снисходительно принимая нашу заботу о себе, сохраняет полную независимость от нас, - это только миф и не более того, в действительности все обстоит совершенно по-другому.
   Мы уже говорили здесь о сильнейшей зависимости кошки от человека, но заметим: сводить эту зависимость только к ежедневному пищевому рациону (даже при том условии, что он дополнительно сдабривается густым концентратом впечатлений) крайне ошибочно. Она нуждается в гораздо большем, нежели этот кошачий аналог ("хлеба и зрелищ") древнего убогого минимума капризных римских плебеев. Главенствующей потребностью всего ее отзывчивого на доброту существа отныне становится достижение какого-то высшего единства с теми, кто населяет - ставший и ее собственным - дом.
   Но вместе с тем кошка и в самом деле не обделена ни чувством собственного достоинства ни гордостью, и уже в силу этого она - вовсе не скромная приживалка, которая готова терпеть постоянные напоминания о "своем месте"; нет, эта роль вовсе не по ней. Притязания этого доброго маленького смышленого зверька простираются куда как дальше: она должна породниться с нами, превратиться в одного из нас - стать членом нашей семьи, может быть, даже нашего единого большого племени людей. И, думается, самое привлекательное в ней - то, что во имя достижения этой цели она, как отважные сказочные герои с открытым чистым сердцем, готова истоптать "железные башмаки". Это ведь только интервент, колонизирующий чужие земли, не считается ни с чем, что свято их обитателям, у него на уме лишь какие-то свои корыстные интересы. Испанская Конкиста (отвоевание Америки у ее законных хозяев), в результате которой всего за какие-то двадцать лет на стыке XV--XVI веков было истреблено чуть ли не все коренное население, - пример именно такому поведению. Наша же героиня - соткана из совершенно иных материй, и ее пришествие вершится по-другому: все испытания она принимает в первую очередь на себя.
   Скорее всего, она не разделила бы ни одно из тех людских мнений, которые моделируют ее возможный взгляд - на себя ли как на маленького еще не развившегося в полной мере человечка, или на своего хозяина как на какого-то сверх-большого кота. Но можно быть абсолютно уверенным в одном: она охотно согласилась бы с тем, что между нею и нами нет никакой непреодолимой пропасти, которая пролегает между представителями других биологических родов. Некоторая же дистанция, разумеется, ощущаемая и ею, как раз и составляет предмет ее не прерывающейся ни на единое мгновение работы и над собою, и над нами.
   Вопреки всем господствующим представлениям о кошке, как о животном, которому нет решительно никакого дела до своих хозяев, автор хотел бы сказать здесь, что в действительности во всей живой природе нет никакого другого существа, которое бы столь верно и преданно служило человеку. Да, эталоном преданности и верности ему во все времена служила только собака, но на самом деле кошка может с успехом оспорить первенство этой вечной своей соперницы в борьбе за сердце человека. Все дело в умении видеть, в том, какими глазами взглянуть на обеих. В собаке воплощено что-то мужское, это верный своему сюзерену рыцарь, готовый по первому его знаку немедленно перевернуть все вокруг и подчинить ему весь мир. Кошка же предстает как нечто прямо противоположное, это создание олицетворяет собой женственность; ее служение тихо и незаметно, оно опирается на врожденную готовность подчинять и переделывать в первую очередь самое себя (и, подобно женщине, именно благодаря этому дару она подчиняет себе и переделывает нас)...
   Долгое, длящееся на протяжении многих тысячелетий, общение с человеком аккумулирует в генной памяти кошки огромную "базу данных" о всех человеческих привычках и пристрастиях; она читает, как открытую книгу, нашу мимику и жесты, энергию и тональность всех произносимых нами слов; при этом она отчетливо различает здесь многое из того, что никогда не фиксируется нами, ибо тонкому ее слуху доступен совершенно иной спектр частот. Не одно прямое действие человека становится сигналом к ответной реакции этого смышленого и находчивого зверька, - она отчетливо видит переливы той окружающей человека ауры, которая формируется нашими сиюминутными настроениями и намерениями и с головой выдает нас ей еще задолго до того, как все это выливается в какие-то поступки. Благодаря такому дару, многое - не в одном только в нашем поведении, но и в тайных движениях нашей души - открыто этому древнему четвероногому племени, и глубокое проникновение в особенности людских характеров, в неизвестные и нам самим тайны человеческой природы значительно облегчает каждому из его четвероногих миссионеров добиваться чего-то своего.
   В какой-то степени общение человека и кошки - это общение высокого профессионала и откровенного дилетанта, проще сказать "лоха" или "чайника"; и то обстоятельство, что "чайник" нередко аккумулирует в своей памяти неисчислимые богатства многих очень толстых и умных книг, решительно ничего не меняет в этом извечном раскладе талантов. Самый род кошки оказывается куда лучше "настроен" на человека, нежели наш - на кошку.
   Но никакие преимущества рода не избавляют ни одну из его представительниц от необходимости тяжелой работы над самою собой, постоянного труда самосовершенствования.
   Конечно, в силу особенности ее природы, кошке недоступны многие формы единения с человеком; одни из них не вполне понятны ей, как, например, и нам самим далеко не всегда понятны императивы присущего ей языка, другие - не вполне приемлемы, как неприемлемо нам становиться на четвереньки для принятия пищи, но несмотря ни на что она всею своей душой стремится к тому, чтобы сродниться с нами. Стать членом нашей семьи, частью большого человеческого рода, - это заветная мечта каждой домашней кошки. Впрочем, правильней, наверное, было бы сказать - минимально необходимое условие ее нормального, здорового развития.
   Между тем стать одной из нас, съединиться с нами - означает подружиться не только с нами, но и со всем тем - весьма специфическим - миром, который мы создаем вокруг себя, ведь человек - это не только то, что ограничено пределами его кожного покрова. Сложное неодномерное образование, обнимаемое этим расплывчатым именем, охватывает собой очень многое из внешнего по отношению к нему, и те конечные пределы, которыми можно было бы ограничить его определение, недоступны ни разумению кошки, ни, наверное, нам самим.
   Большая любовь проявляется в мелочах, великие намерения поверяются малым. Полюбить человека - значит, полюбить и все то, что дорого ему; вот и присмотримся к тому, как героиня нашего повествования относится к тому, что служит нам и чему мы сами посвящаем едва ли не всю свою жизнь.
   Мы уже могли видеть здесь, как моя питомица встречает любую новую покупку. Конечно же, когда вещь вынимается из упаковочной коробки, то в первую очередь ее со всех сторон облепляем мы, и взволнованной кошке остается лишь бестолково суетиться между нами, расталкивая наши ноги, руки, головы... Но утихает первый ажиотаж, новообретение на какое-то время оказывается предоставленным самому себе, и вот тут-то на нем, что бы это ни было - новый телевизор, пиджак, табуретка, ботинки... да все, что угодно (однажды я долго искал свои новые швейцарские часы, купленные на только что полученную премию), сразу же оказывается она. Кошка укладывается сверху со всей обстоятельностью и, если угодно, фундаментальностью, на какую она только способна. Если это крупногабаритный предмет, она распластывается на его поверхности так, чтобы покрыть собою как можно большую площадь; если это лишь небольшая вещица, улечься на которую никак невозможно, она ложится рядом с ней, покрывая ее своими передними лапками и грудью.
   То, чем занята она, - не просто расслабленное томное возлежание, подобное тому, какому предаемся мы сами в нечастые минуты отдохновения от всех текущих забот. Если глядеть со стороны, создается полное впечатление того, что здесь - некий древний таинственный ритуал, и кошка исполняет его со всем возможным тщанием, ответственностью и сосредоточенностью. Как всякий ритуал, он требует от нее абсолютного подчинения своему властному ритму, полного погружения в бездонный омут его сокровенного смысла; и в самом деле - отрешение от всего суетного подчеркнутым жирным курсивом написано на ней в эту минуту. Ее недвижный взгляд обращен куда-то вглубь себя (хотя, как и положено настоящей хищнице, он ни на секунду не упускает ничего из происходящего вокруг). Ничто, решительно ничто не вправе отвлекать ее сейчас, и даже приближение чтимого ею хозяина сопровождается строгим неодобрительным выражением, тут же возникающим на ее полной глубокой серьезности умной полосатой мордочке. Чувствуется, что для кошки все переживаемое сейчас представляет какую-то неотложную и важную работу; скрытая от непосвященных, магия какого-то колдовского обряда чудится в медитативном прищуре ее фосфорецирующих глаз. Маленькая четвероногая весталка, взявшая на свои плечи заботу о моем доме, то ли впитывает в себя исходящие от новой вещи токи, то ли пронизывает ее какими-то своими флюидами, - но что бы ни стояло за всей этой мистикой, любая новая вещь, появляющаяся у нас, по-видимому, становится частью ее самой, как частью нас самих становится весь наш дом.
   Ничто из впервые появляющегося у меня не может избегнуть этого таинственного обряда знакомства с моей доброй пушистой питомицей. Впрочем, исполненная великолепным знанием наших характеров, умная кошка легко прощает и мне, и моему сыну (как когда-то прощала и моей покойной жене) все наши маленькие хитрости, когда каждый из нас пытается спрятать от нее что-то из нового. "На всякого мудреца довольно простоты", сказал кто-то один, "Всему свое время, и время всякой вещи под небом", - добавил Екклезиаст, и рано или поздно она найдет - и действительно находит - возможность во всех подробностях исполнить свой ритуал знакомства.
   Впрочем, конечно же, не в отношении к одним только вещам состоит ее адаптация к нам.
   Наблюдая быт чужих семей, мы часто видим, что у степенных солидных хозяев никогда не бывает суматошных или истерических кошек, здесь любая из них принимает исполненный достоинства и степенности вид, у взбалмошных - ни одна из них не обретает вальяжности, в доме холериков никогда не встречаются флегматичные или просто сдержанные животные; больше того, часто наши питомцы перенимают от нас даже нашу походку...
   Можно было бы сказать, что кошка со временем начинает подражать нам, но это не совсем так, в копировании наших действий кроется большее - она всею душой стремится перевоплотиться в нас. Почему это происходит?
   Артисту, чтобы перевоплотиться в своего героя, нужно разделить то, что выпадает на его долю; разведчик, засылаемый в стан врага, должен не просто усвоить "легенду", но и на долгое время всей кожей слиться с ней. Кошка - не шпионка и не актриса, она не ищет славы, не жаждет высоких правительственных наград; ее выбор чист и бескорыстен, и ему она останется верна до конца своих дней. Здесь уже никогда не будет ни перерыва, ни отпуска, ни пенсионного отдохновения, ни даже тех кратких свиданий с оставленным навсегда прошлым, какое под пронзительное фортепьянное соло устраивают в немецком кафе Штирлицу. Для нее жизнь нашего дома - это и есть ее собственная жизнь, ее собственная судьба. Это - ее служение, и здесь что-то от тихого священнического обета; поэтому сжиться с нами означает для нее гораздо большее, чем даже для самого талантливого лицедея проникнуть в характеры изображаемых им персонажей. Мой маленький добрый товарищ, она не созерцает уклад нашего дома со стороны, но полностью растворяет себя в нем, ибо, как сказал когда-то один великий мудрец, задача старинного цеха, которому служим мы оба, - не изучать жизнь, но переустраивать ее.
   Меж тем, поколениями и поколениями изучая нас, кошка проявляет настоящие чудеса аналитики и наблюдательности.
   Заметим одно важное обстоятельство: мы ведь и в самом деле никогда не встаем на четвереньки перед нашей мисочкой и не пытаемся хватать из нее зубами или лакать языком. Так как же она может догадаться о том, что странный процесс, вершимый нами за обеденным столом, это и есть принятие пищи, - не чудо ли это?
   Здесь, можно возразить: смысл поглощения издающих соблазнительные запахи вещей без всякого объяснения понятен любому дураку, и его постижение не требует вообще никаких аналитических способностей. Но вот другой, прямо противоположный во всем, пример. Теперь уже для нас, умеющих думать, сопоставлять и систематизировать факты людей. Свинья, которая ловит кайф в грязной луже, сильно напоминает принимающего ванну человека. При этом хорошо известно, что она очень любит предаваться этому занятию, и готова посвятить ему чуть ли не все свободное (от приема пищи) время. К тому же ничто - ни ее поза, ни обстановка не противоречит стереотипному представлению человека о помешанном на гигиене существе. Так почему же, вопреки этому бросающемуся в глаза сходству, ее образ становится в нашем фольклоре неким символом и даже гиперболой нечистоплотности? А ведь здесь и в самом деле - настоящая гигиеническая процедура, свинья (без всяких дураков!) принимает ванну. Она специально вываливается в грязи, для того чтобы склеить тою раздражающих ее кожу паразитов; высыхая на солнце, слои прилипшей грязи отваливаются, и вместе с ними она избавляется от них. Так ведут себя и многие другие животные. Что же мешает нам, наделенным даром сознания, сразу же сделать правильный вывод? Между тем мы узнаем обо всем этом только прочитав какие-то умные книги или послушав специалистов.
   Или вот - воробей барахтается в пыли. Это ведь тоже гигиенический процесс: поднимая фонтанчики мелкого песка, он выбивает ими проникающих под покров перьев насекомых, но чтобы постичь существо этой процедуры, мы вновь должны обратиться к ученым книгам или к консультациям орнитологов.
   У кошки нет такой возможности, но смысл многих, очень многих совершаемых нами действий, несмотря на то, что они самым решительным образом отличаются от всего того, что привычно ей, каким-то таинственным образом постигается ею.
   Вот, например.
   Я принимаю ванну.
   Пока была жива моя жена, происходившее за дверями ванной комнаты нисколько не интересовало мою питомицу, ей вполне хватало забот со своей хозяйкой, но с ее кончиной она, как на веревочке, стала ходить по всей квартире за мной, и стоило только мне скрыться за какой-нибудь дверью, как уже через минуту, от силы две, раздавалось жалобное мырканье и ее начинали рвать с петель на удивление сильные когти тоскующей от одиночества кошки. Поэтому дверь в ванную лишь прикрывалась, чтобы она могла в любое время присоединиться ко мне, и первое время кошка каждый раз, когда я уединялся здесь, уютно устраивалась на теплом чугунном бортике ванны прямо у меня над плечом.
   Просто поразительно, как эти существа умеют устраиваться на таком узком пространстве!
   Она лежит надо мной в позе какого-то глубокого философского сосредоточения; напряжение методически развертывающейся мысли уже знакомым нам жирным курсивом начертано на всем ее интеллигентном отрешенном от мимолетного и суетного облике. Разумеется, иная архитектура тела, равно, впрочем, как и другая парадигма мышления, диктуют отличные от наших формы погружения в мир отвлеченных понятий, поэтому какой-нибудь кошачий Роден наверное изобразил бы эту "Мыслительницу" именно на такой чугунной ванне. Ведь, кроме всего прочего, этот пьедестал позволил бы задуматься о неких общих (для соединивших свою жизнь и судьбу людей и их четвероногих питомцев) принципах развития интеллектуальной культуры. А может, и проследить некую - и в самом деле никогда не прерываемую - связь времен, подтвердить преемственность единых философских традиций, которые незримым пунктиром пронизают пространство и время, что пролегли меж памятной ванной, когда-то прославившей древние Сиракузы, и той, на которой сейчас возлежит моя пытливая кошка.
   Кстати, о позе. Лежат кошки по-разному, и классифицировать что-либо здесь трудно. Особенно, когда они, исполненные любовью, пытаются пристроиться рядом. В эту минуту ласковые тянущиеся к нам создания способны занять самые фантастические, более того, противоречащие всем законам физиологии (а подчас даже и физики) положения, и при этом, вопреки любым неудобствам, которые обязана вызывать у них принимаемая поза, мурлыкать какие-то теплые признания нам. Там же, где кошка оказывается предоставленной самой себе, обнаруживается возможность некоторой систематизации.
   Так, например, отходя ко сну, она сворачивается в некое подобие клубочка: это инстинктивное положение животного, привыкшего к любой непогоде. Дело в том, что во сне у теплокровных (к разноликому сообществу которых, кстати, относимся и мы сами) кровь приливает к поверхности и теплоотдача увеличивается, потери же энергии тем больше, чем больше площадь поверхности тела, вот все они и свертываются так, чтобы максимально сократить ее. Мы сами, пытаясь согреться, подтягиваем колени к подбородку и принимаем все то же положение, которое иногда называют "положением эмбриона". Правда, укрытая теплой шубкой, в нашем доме с его относительно постоянным микроклиматом она свивается в клубок скорее ради удовольствия (кошка любит тепло). Когда же температура комнат достаточна для того, чтобы обеспечить тепловой комфорт, - а она зависит от температуры поверхности тела (у человека это примерно 27 градусов, и в таких условиях мы чувствуем себя вполне уютно без всякой одежды, именно поэтому и обнажены свободные от всех условностей герои гогеновских полотен), - этот клубочек развивается. Кошка распрямляет свой позвоночник, блаженно раскидывается на боку и разбрасывает в разные стороны все свои лапки и хвост; в жаркое время именно так она и предается сну в нашем доме у нас на постели.
   То, что мы видим днем, - вовсе не позиция сна, кошка просто опускается на все четыре лапки и оборачивается своим хвостом, это положение покоя, которое в любое мгновение может взорвать энергия стремительно распрямляющихся конечностей. (В сущности это аналог нашего сидения.) Но и здесь есть свои нюансы. Спружиненные задние лапки могут быть аккуратно расставлены по бокам, и кошка укладывается на свой живот между ними, при этом передние аккуратно раскладываются у нее перед грудью. Несмотря на то, что ее голова поднята вверх и чуткие локаторы ушей, реагирующие на любое изменение общего звукового фона, стоят торчком, это поза безмятежности и расслабления, в ней полудремлющая кошка предается роду сладкой маниловской мечтательности о чем-то приятном. (Так мы, упокоив свои руки на подлокотниках кресел, откидываемся на их спинку.)
   Все четыре лапки могут быть и сдвинуты вместе, в этом случае кошка распределяет свой вес уже не на живот, а прямо на них, - это поза внимательного собранного наблюдателя, методически фильтрующего и систематизирующего факты; именно так она устраивается на каком-нибудь заборе, перекладине приставной лестницы, ветке, чтобы с их высоты наблюдать текущую мимо жизнь. (Именно эту собранность мобилизует в нас рабочий стол со стопой ли чистой бумаги, микроскопом или книгой.) Здесь - некий компромисс между комфортом и свойственным животному стремлением не упустить ничего из происходящего; этой же позой обеспечивается и нужное равновесие тела, когда узкое основание не дает возможности устроиться с большим удобством.
   Конечно же, существует и великое множество промежуточных положений, среди которых, может быть, самое известное - это поза сосредоточенных философских раздумий о возвышенном и непреходящем; каменный сфинкс, охраняющий древние пирамиды Гизы, лежит именно в ней. Символ великой загадки, он полностью погружен во что-то надмирное; вот уже пятое тысячелетие его неторопливая мысль круг за кругом скрупулезно сканирует все измерения той великой бездонной тайны, которую хранит древний город мертвых, расположившийся в нильской долине. (Двуногие, мы, разумеется, вынуждены занимать иное положение, когда подпираем рукою свою отяжеленную раздумьем голову, но это - точный эквивалент с поправкой на человеческую анатомию.) Тайна того невероятия, которое каждый вечер развертывается прямо на ее глазах, не дает покоя и моей пытливой кошке, и она отдается течению мысли над моим плечом именно в этой позе сфинкса.
   Поначалу она смотрит на меня и на все происходящее с большим недоумением и даже некоторой подозрительностью (в первый раз, когда она, заглянув через бортик ванны, вдруг увидела меня мокнущим в воде, ее огромные черные глазищи вообще вытаращились так, будто она столкнулась с каким-то чудом). Сама кошка терпеть не может воды, случайно наступив на какое-нибудь мокрое место, она, словно демонстрируя всему миру свою брезгливость, всякий раз по очереди будет долго и тщательно отряхивать каждую лапку. Создается впечатление, что она даже побаивается ее, и (конечно же) не может поверить, что кто-то сам, по собственной воле способен погрузиться в эту неприятную отталкивающую среду. В первое время мое безрассудство, как кажется, вызывало в ней даже тревогу.
   Но дни идут, и кошка постепенно привыкает ко многим странностям своего хозяина, вот и сейчас она уже не таращит распахнутые недоумением глаза, а зажмурив их тихо рокочет о чем-то своем, словно проговаривает про себя какие-то варианты возможных решений. В ее привычной к размышлениям голове уложилось пока еще далеко не все; и время от времени, как бы желая удостовериться в том, что в ванне - и в самом деле вода, и дело обстоит именно так, как это рисуется ее взору, она опускает туда свою лапку, осторожно трогает ее, и после этого аккуратно стряхивает и долго и тщательно вылизывает каждый розовеющий коготок...
   Впрочем, с течением времени что-то начинает проясняться в сознании моей довольно смышленой от природы питомицы, и вот однажды, когда на бортике ванны перед самой ее мордочкой вдруг оказывается мой локоть, она, вопросительно взглянув на меня, словно ища подтверждения какой-то внезапно мелькнувшей догадке, начинает тщательно облизывать его своим шершавым язычком.
   Его поверхность сплошь покрыта острыми роговыми наростами, - эти образования помогают кошке ухаживать за своей шерсткой. На ощупь же человека они вызывают прямые ассоциации с наждачной бумагой, поэтому движение ее язычка отнюдь не сопровождается приятными ощущениями; но я не пытаюсь отнять руку, чтобы не сбить течение ее уже начинающей различать смутные очертания истины мысли.
   Понятно, что любой претендующий на объективность своих результатов анализ обязан отвечать строгим правилам, диктуемым методологией исследования, в противном случае все получаемые в его ходе выводы не будут иметь абсолютно никакой ценности. Знание этих незыблемых истин, как видно, не чуждо и этой многое перенявшей от человека четвероногой породе естествоиспытателей, ибо уже через пару дней кошка отваживается на что-то имеющее вполне отчетливые контуры экспериментальной проверки рождающихся у нее гипотез. Как только я выхожу из ванны, она, превозмогая свою всегдашнюю неприязнь ко всему мокрому, не дожидаясь, когда просохнет дно, вдруг спрыгивает вниз и начинает тщательно и систематически обнюхивать его. Охваченная азартом исследовательской погони за уже показавшейся, но все еще ускользающей истиной, кошка бродит прямо по теплым лужицам не стекшей воды. Она все еще старательно отряхивает каждую свою лапку, но в эту минуту в исполняемом чисто механически, "без души" действии уже нет и следа обычной брезгливости, - все еще не дающаяся разгадка заставляет ее забыть обо всем второстепенном и преходящем. Она только громко фыркает и шумно трясет пропеллерами своих ушей всякий раз, когда вода попадает в ее носик.
   Но (эврика!!!) наконец ее осеняет, и в один прекрасный день я с глубоким изумлением вижу, как в очередной раз обнюхав всю ванну моя питомица вдруг ложится спиной на ее нагретое чугунное дно и, охваченная какой-то звенящей праздничной эйфорией, с подъемом, с радостным воодушевлением начинает... намывать свой живот! По всему видно, что сейчас все в этой юной исследовательнице загадочного поведения хозяина поет: она совершила одно из величайших открытий своей жизни, ей удалось разгадать нечто, не вмещаемое никакими инстинктами, свойственными ее хвостатому племени.
   Радуясь вместе с ней, я протягиваю руку, чтобы погладить ее, и резонирующее пространство моей маленькой ванной комнатки тут же переполняет ликующее победное крещендо захлебывающегося счастливого мурлыканья.
   В следующие два дня картина повторится, но теперь она уже не будет тратить время на изучение дна, а сразу же приступит к своему туалету. Как кажется, на третий она потеряет всякий интерес к моей ежевечерней процедуре; впрочем, оно и понятно - все познанное обречено дрейфовать к периферии внимания, его центр постепенно занимает другое, но сейчас нужно признаться: счастливая кошка, "принимающая ванну", производит неизгладимое впечатление.
   Перевоплощение в человека, переятие его образа жизни - в крови у домашней кошки. Может быть, оно не всегда и не всем бросается в глаза; а скорее всего мы и сами не способны видеть, и потому находим лишь слепое подражание нам, лишь копирование каких-то наших привычек, да и то не у всех, а только у отдельных представительниц ее вида, но все же это - так. Кстати, и в "обезьянничании" маленьких детей проявляется все то же - не просто слепое бездумное подражание, но стремление если и не проникнуть, то хотя бы на минутку заглянуть в таинственный и манящий мир взрослых, пожить их жизнью.
   Самый яркий и, как кажется, самый распространенный пример - это неистребимая ни у какой кошки тяга к нашей постели. Нет, здесь вовсе не стремление занять обладающее высоким рейтингом спальное место рядом с вожаком семейной стаи, - это все то же (от добросовестности служения) стремление постичь нашу сложную противоречивую природу.
   Словом, переятие кошкой каких-то устойчивых формул нашего поведения никакими природными инстинктами в принципе необъяснимо. Все обстоит гораздо глубже и, добавим, - много интересней: это трогательное симпатичное существо не хочет - да и просто не в состоянии - механически подчиняться не во всем доступным ей порядкам нашего дома. Кошка всею своей трепетной душой стремится понять их, и именно постижение их существа - решительно минуя неприемлемую для нее стадию подчинения не претендующей ни на что приживалки - преобразует ее усилия в род тихого подвижнического служения законам нашей общей с нею обители.
   В одном из добрых старых фильмов о советской школе кто-то из юных героев рождает ставшую культовой фразу:
   - Счастье - это когда тебя понимают.
   Это и в самом деле счастье, - когда есть понимание между людьми; многие российские школьники даже писали сочинения на тему, формулируемую этим тезисом. Но кто из них задумывался над тем, что в нем есть и второе дно? Ведь здесь открывается довольно широкий простор для какого-то нравственного иждивенчества. Исповедание подобной веры рождает в человеке неколебимое убеждение в том, что именно мир должен приложить все усилия, для того чтобы разглядеть его достоинства. Неукоснительная обязанность окружающих состоит в том, чтобы понять и полюбить его, - сам же он свободен от любых трудов, благодаря которым сокровища его души могли бы стать очевидными для всех. В результате целый мир оказывается неоплатным должником послушников этого вероучения, и его нежелание платить по своим счетам в великом множестве рождает мизантропов, разочарованных и в человечестве, и в самой жизни людей.
   Принявшая же обет пожизненного служения человеку кошка видит свое счастье в совершенно ином: " Счастье - это когда я понимаю", выражая кредо всех своих пра-пра-бабок, могла бы сказать и моя питомица, мой маленький добрый товарищ; хотя, конечно же, она нисколько не против того, чтобы и сознающий свою принадлежность к их общему цеху хозяин приложил труд лишний раз взглянуть на бесценные ("в самой серединке - бриллиантовые") сокровища ее чистой души.
   Да, легенда о кошке, которая "гуляет сама по себе" - это всего лишь легенда, которая порождается не чем иным, как нашей собственной неспособностью разглядеть ее подвижничество, высокомерным нежеланием опускаться до понимания подлинного смысла ее жизни в нашем доме.
   Может быть, самое острое и наглядное противоречие этому стереотипному, но не имеющему никакого отношения к реальной действительности образу проявляется в ее реакции на наше обращение к ней.
   Кошке, конечно же, недоступен смысл произносимых нами слов, она в состоянии усвоить содержание лишь нескольких ключевых для нее знаков. И уж тем более она не понимает ту, не всегда открытую и нам самим, абстрактную логическую связь, которая скрепляет их воедино; она реагирует только на мелодику нашей речи, на тембр голоса, на интонации. Вот и забудем на минуту о семантике слов и грамматической структуре конструируемых ими предложений, а просто вслушаемся в музыку того, что адресуется ей.
   Например.
   Любознательная кошка, как только открывается дверь квартиры, стремительно выскакивает на лестничную площадку и уносится куда-то по лестнице. Ее можно (и нужно) понять: даже сидя взаперти, она знает кое-что о многих происходящих там событиях, - тонкий слух и природная сметка позволяют ей сделать весьма здравые предположения о жизни, которая скрыто от нее протекает за стенами нашего жилища. Так, например, моя питомица, каким-то совершенно непонятным для меня образом "вычислила" существование большого сибирского кота в квартире сверху: не один раз я заставал ее перед этой квартирой, дверь которой она энергично скребла когтями обеих лап. Что же касается меня самого, то мне стало известно о нем только через восемь лет после того, как он въехал туда в компании с новыми жильцами. Конечно же, все эти предположения нуждаются в объективном подтверждении и строгой проверке, вот кошка и стремится туда, чтобы разрешить хотя бы какие-то из разбирающих ее сомнений.
   Но нетерпеливым хозяевам нужно запирать двери, и часто в их голосе слышится не только раздражение, но и откровенная угроза в адрес непослушного зверька. Многим почему-то кажется, что чем более категорическим жестким и устрашающим образом будет высказано требование, тем быстрее ему подчинится животное. Но это совсем не так - ведь оно просто не в состоянии разобраться в логической структуре наших высказываний. Слова здесь могут быть разными, но общий смысл всех тех сотрясений воздуха, которые производятся в эту минуту, как правило, выражается доступной любому из нас формулой: "Марш домой - или тебе будет плохо", то есть имеется в виду, что наказание последует только в том случае, если четвероногий питомец не явится тотчас. Поэтому в действительности значение произносимых слов не таит в себе в общем-то ничего страшного, но ведь животному-то (кстати сказать, именно то же в подобную минуту испытывает и маленький ребенок), не имеющему ни малейшего представления о причине развертывающегося ни с того ни с сего светопреставления, в угрожающих хозяйских басах слышится отнюдь не светлая идиллия трогательной заботы о нем же самом - совсем другое:
   - Щас! Тебе!! Будет!!! ПЛОХО!!!!!!!!!!!!!!!!
   Представим себе неких ужасных видом огромных и могущественных инопланетян, вдруг спустившихся на нашу Землю и почему-то задержавшихся на ней... Мы решительно ничего не понимаем в их жизни, смысл совершаемых ими движений, производимого ими шума абсолютно недоступен нам, - но, как кажется, они незлобивы и вполне покладисты, больше того - часто делают приятные нам вещи. Мы постепенно начинаем свыкаться с ними, и нас уже не пугает ни их облик, ни даже та тайна, которая окружает их. Но вдруг, неизвестно по какой причине, их лицо искажается чем-то свирепым и привычный спокойный рокот их голоса взрывается грозным рыком... еще мгновение - и нас испепелят всесокрушающие молнии их гнева. Что (я бы, например, тут же куда-нибудь удрал) сделали бы мы? Да, думаю, многих просто хватил бы инфаркт.
   А вот наши питомцы - идут к нам. На жуткую расправу, на казнь, на страшные смертные муки, которые отчетливо распознаются ими в громыхающих железом инфернальных интонациях нашего остервенелого рыка. Что движет ими в этот момент?
   Да нет же, и тысячу раз нет: вовсе не свойственное рабам сознание того, что им просто некуда деться! Ими движет - долг. Посвятившие себя нам, они знают только его власть. И еще искреннюю привязанность к нам, если, конечно, не поминать всуе слов, относящимся к более высоким материям и более нежным чувствам. Просто сложилось так, что обет пожизненного служения своей приемной семье, нашей общей с ними обители вдруг воззвал к жертвенности, и эти маленькие обмирающие от страха (с поджатым хвостом и опущенными ушами) существа возвращаются вовсе не из рефлекторного повиновения грозной команде. Скорее наоборот, смысл всеми чувствами воспринимаемого ими приказа диктует им диаметрально противоположное: "Беги!!!", но подвижническое смирение обязывает их к прямому неповиновению - и они возвращаются, чтобы умилостивлять тех изрыгающих смертельную угрозу ("затопчу тебя ногами, заколю тебя рогами!") страшных разгневанных демонов, которые вдруг овладели их несчастными добрыми хозяевами. Что-то от решимости первохристиан, во времена Нерона пошедших умирать за свою веру на аренах римских цирков, видится здесь...
   Можно ли винить тех, у кого страх вдруг берет верх над нравственным их долгом? И не о результатах ли именно этого возобладания над ним кричат пестрящие на столбах наших городов бесчисленные объявления о пропаже домашних питомцев?
   Моя покойная жена никогда не пыталась пугать нашу кошку, когда та выскакивала за дверь. Отчетливо понимая, что ее любимица должна возвращаться к ней, потому что именно здесь, рядом с нею, хорошо, она выходила на лестницу и начинала мурлыкать ей что-то вроде:
   - Иди ко мне, Хорошенькая! Иди ко мне, Пригоженькая! И та, воздевая над собой ликующий от самой нежной любви к своей хозяйке хвост, шла...
   Я тоже не тороплю ее, в конце концов природная любознательность не истребима ничем, и ей, конечно же, нужно дать какое-то время; она вернется сама, но если что-то задерживает ее, - то теперь уже я выхожу на лестницу и начинаю завлекать ее в наш общий дом все тем же обещанием немедленного счастья:
   - Иди ко мне, Умница! Иди ко мне, Красавица! Иди, Золотая-По-Краям-Серебряная!..
  
   Можно не видеть многого, а значит, можно и возразить против того, что привычная нашему взору кошка ради служения нам в действительности готова подвигнуть себя на тяжкий труд ("эту привычку к труду благородную нам бы не худо с тобой перенять") и на великие жертвы. Беззаботное и вместе с тем своенравное и независимое существо, по мнению многих, нисколько не интересующееся своими хозяевами, - вот образ, господствующий в сознании большинства. Но ведь ("смычку волшебному послушна") и выпархивающая на сцену балерина в воздушной белой пачке кажется нам сотканной "из тех материй, из которых хлопья шьют", - а кто, кроме нее самой, знает, что в действительности стоит переподчинение физических законов мироздания вдохновенному полету ее трепетной души?
   Вот такова и героиня нашего повествования: врожденная деликатность (не отделимая, впрочем, и от известной гордости) диктует ей свой стиль поведения - она никогда не станет обременять нас своими заботами; ее пожизненный труд сокрыт даже от самых близких, и перед всеми нами, обитателями общего дома, без всякой корысти взятого ею в пожизненную опеку, она ("блистательна, полувоздушна") всегда предстает только при полном параде.
  

Глава 8. Частная жизнь

В которой приоткрываются некоторые секреты частной жизни дома, и повествуется о маленьких хитростях отдельных его обитателей

  
   Впрочем, служением - служением, но никакой долг и никакая верность ему никогда не могли полностью заслонить собою частную жизнь. Конечно же, своя "частная жизнь" есть и у моего маленького доброго товарища по цеху, и - разумеется - не все в ней открыто мне; мы знаем многое такое друг о друге, что способно крепить нашу взаимную склонность, но, вероятно, еще большее пролегает за той чертой, куда не пропускаются даже самые близкие. Член моей небольшой семьи, она с готовностью признает определенные права за мной, а значит, и сама имеет право хранить какие-то собственные секреты; и поэтому многое из того, что скрывается там, в хранимом ею, недоступно никакому, даже самому внимательному и систематическому, наблюдению.
   И разумеется же, никакое общежитие никогда не свободно от конфликтов. Поэтому в тихую гармонию нашего дома, как и в гармонию любого другого, населенного искренне признательными друг другу существами, нередко врываются мотивы взаимных недоразумений и каких-то мелких обид.
   Чем бы ни крепился давний союз человека и кошки, мы принадлежали и продолжаем принадлежать разным видам живых существ, с совершенно иным составом потребностей, несопоставимой психикой, и, разумеется, приверженностью разным целям и ценностям бытия. Говоря высоким языком, различие исповеданий - вот что в первую очередь разнит и рознит нас. Никакое стремление воплотиться в тех, кто делит с нею общую обитель, никогда не сделает кошку человеком; никакая снисходительность и доброта самого человека не пересилят свойственного нашему надменному роду высокомерия, из-за которого никогда (никогда?) не будет уравнена значимость наших жизней, а следовательно, и ценность всех разделяемых нами принципов и идеалов. Существование именно этих отличий и делает невозможной даже в абстрактной теории не прерываемую ничем идиллическую безмятежность совместного бытия. Здесь уже говорилось о том, что именно в них кроется источник и подлинная первопричина любого непонимания; между тем именно это последнее порождает - иногда категорическое, сопровождаемое агрессией - отторжение (даже самых светлых) мотивов, которые движут кого-то другого.
   Извечно присущее кошке, точнее сказать, всему ее древнему роду, стремление понять человека ставит ее в нравственно выигрышную позицию по сравнению с нами, ибо мы, как правило, абсолютно равнодушны едва ли не ко всем ее запросам. Поэтому грех непонимания чаще падает на обуянного спесью человека, а не на его четвероногого товарища. Но все же и эти отнюдь не лишенные какой-то своей корысти маленькие смышленые существа могут совершать поступки, цели которых не во всем способны получить наше одобрение.
   Там же, где наличествуют не во всем одобряемые цели, открывается известный простор для хитрости и притворства. Хитрим мы, игрой на маленьких слабостях, а то и откровенным обманом, понуждая наших питомцев к чему-то удобному и выгодному для нас; конечно же, не упускают случая в чем-то значимом для них провести нас и эти четвероногие члены наших семей...
   Здесь очень часто можно встретить возражение. Одни говорят, что никакое животное не умеет ни лгать, ни притворяться. Утверждают даже, что человек - это вообще единственное во всей природе живое существо, которое способно на такие удивительные для нее вещи. Другие говорят, что это не совсем так, а то и совсем не так, и во всяком случае кошки очень даже способны не только беззастенчиво обманывать своих доверчивых глупых хозяев, но и вообще бессовестно манипулировать ими.
   Что касается манипулирования нами, то оно и в самом деле имеет место, все это мы уже видели (и, кстати, не слишком возражали против него). Но вот способность лгать?..
   Честное слово, не знаю, хорошо это или плохо - иметь какие-то свои, отличные от наших, интересы и обманывать нас, людей, которые делят с ними наш общий кров и дают им защиту. Но ведь и мы, люди, обманываем друг друга далеко не только из преследования какой-то своей корысти или из чувства собственного самосохранения, словом, не только там, где мы ощущаем приближение опасности для своей выгоды или для самих себя. Часто это делается из совершенно искреннего желания уберечь наших близких от каких-то грозящих им неприятностей или излишних ненужных волнений. Поэтому во лжи и притворстве человек видит не одно зло, но - часто - и некое благотворное охранительное начало. Впрочем, гораздо чаще за нашей ложью кроется совсем другое - (неистребимое, наверное, в каждом) стремление как-то приукрасить самих себя, иными словами, желание предстать в глазах окружающих тем, чем мы сами хотели бы быть. Поэтому вымысел очень часто выдает отнюдь не самое худшее в нас, ибо зачастую именно в нем (а иногда, увы, и только в нем) проступает наша острая ностальгия по всему в ожесточившемся сердце, переступать через что нас понуждают необоримые обстоятельства жизни...
   Как знать, может, и у наших домашних любимцев есть какие-то свои нравственные основания не подвергать механической бездушной абсолютизации то, что у человека выражено древней заповедью ("не сотвори свидетельства ложна")?
   Но попробуем отстраниться от приземленного взгляда на вещи, который способен объять собою лишь отдельные события нашей жизни, и подойти философски, то есть попытаемся воспарить от единичных примеров к широким обобщениям доступных фактов. В этом случае мы обязаны будем вспомнить о том, что в генной памяти кошки аккумулирован многовековой опыт не просто общения с человеком, но тесного симбиотического сожительства с ним. Под симбиозом понимается такое взаимодействие живых существ, когда одно вообще не в состоянии обойтись без другого: убери одного - и нормальное развитие другого будет тут же нарушено. В нашем случае очевидно, что человек не может обойтись без кошки (иначе, зачем бы он ее заводил в своем доме?), а кошка - без человека (иначе зачем она вообще приблудилась к нам?). Под человеком, а впрочем, и под кошкой, здесь понимается не что-то конкретное, чему можно выдать паспорт (или клубный аттестат) с фотографией и официальными данными его носителя, но целостный род, объединяющий собою всех его представителей, иными словами, человек, и кошка "вообще", ибо какие-то индивиды, конечно же, способны легко обходиться и друг без друга. На обобщенном же уровне рода такое длящееся вот уже не одно тысячелетие сожительство не проходит бесследно ни для кого - ни для нас, ни для выбравших нас животных.
   Нам еще придется говорить о разуме тех, кто соседствует с нами на нашей планете, но, забегая вперед, приведем один, как кажется, показательный пример. Даже ученые обезьяны, о смышлености которых ходят легенды, в действительности, то есть в своей естественной жизни "на воле", никогда не делают того, что они показывают в цирке или в специально организованных научных экспериментах над ними. Все те чудеса, которые мы видим в их исполнении - это порождение вовсе не их собственной психики, но результат направленного воздействия на нее человека. А значит, - результат тесного взаимодействия этой психики с нами и со всем тем весьма развитым и богатым инструментарием, которым мы располагаем. Говоря несколько "машинным" языком, - это продукт функционирования некоторой единой сложной системы "человек-животное". Убери из нее человека - и все здесь сразу же "сломается", как тотчас же остановится все, если из единого сложно устроенного механизма вдруг вынуть какой-то ответственный узел. В сущности животное просто приспосабливается и к требованиям экспериментатора (или дрессировщика) и ко всему комплексу условий научного опыта (или дрессуры). Поэтому чем более развита его психика, тем диковинней и чудесней результат такого приспособительного процесса.
   Между тем мы уже могли убедиться в том, что домашняя кошка в ходе своей эволюции довольно стремительно адаптируется не только к стенам нашего дома, его обстановке и наполняющим его вещам. Мы уже знаем, что этот смышленый зверек способен тонко реагировать даже на такие не поддающиеся формальному описанию факторы, как наши настроения, чувства, переживания, не всегда, кстати, угадываемые нашими друзьями и родными, подлаживаться к тем межличностным отношениям, что связывают воедино всех обитателей нашего общего с ней жилища. Даже к каким-то скрытым их намерениям. Больше того, иногда она даже пытается по-своему помочь нам, в чем-то подправляя все это... Словом, в этом давнем симбиозе ключевыми факторами, к которым оказывается вынужденной приспосабливаться кошка, оказываются и не всегда доступные самому человеку тонкие неуловимые материи, которые в принципе невозможно увидеть, услышать или как-то пощупать.
   Чувствует ли кошка обман? Разумеется, да! Ведь чувствуем же его чем-то смутным и не поддающимся внятному определению мы сами. Обнаруживает его и так называемый полиграф, который в просторечии называется "детектором лжи". А это значит, что существуют какие-то - пусть и слабые, но вполне материальные - следы расхождения наших свидетельств с правдой. Говорят, что полиграф фиксирует какие-то микроскопические отклонения стандартных физиологических реакций человека там, где тот оказывается вынужденным поступаться истиной. Но ведь если подобные отклонения становятся доступным этому искусственному детектору, то они должны быть заметны и животному, ведь его рецепторы вполне сопоставимы с чувствительностью физического прибора, а то и вообще на порядок превосходят его.
   Правда, ни наше собственное смутное чувство, ни смахивающие на какую-то объективность данные полиграфа ничего не говорят о фактическом составе самой истины, но все же и свидетельство уклонения от нее - это совсем немало. Вот так и кошка, которая уже с первых дней своей жизни наблюдает нас, оказывается в состоянии сделать многие выводы и о действительных мотивах, и о многих других обстоятельствах, определяющих и все наши слова, и все наши поступки. Конечно, и она не способна умозаключить об истине, но, в отличие от нас, ей это совсем не требуется. Напомним, именно мотивы и обстоятельства, а вовсе не действительное содержание наших слов и даже не фактический состав всех совершаемых нами действий оказываются ключевыми элементами той реальности, которою дышит она.
   Мы уже говорили о том, что ограниченный стенами дома мир, где обитает ставшая полноправным (а чаще - привилегированным) членом нашей семьи кошка, принципиально отличается от человеческой действительности; круг опорных ориентиров этого искусственного микрокосма сдвигается от материальных предметов и физических процессов в совершенно иную плоскость - туда, где властвует стихия человеческих чувств. Мюллер, в блистательном исполнении Броневого, говоря о точности полицейского протокола, как-то замечает, что она достигается только там, где нет ничего, кроме подлежащих и сказуемых, которые к тому же обязаны выражаться простыми существительными и глаголами: "Он пошел, она сказала". Учитель же, который бы взялся преподавать грамматику кошке, наставлял бы ее совсем другому, ибо с точки зрения ее четвероногого племени точность - вовсе не в том, что сказала "она", или куда пошел "он", а в том, чем это было продиктовано и как именно все это было проделано ими.
   Именно обстоятельства (по преимуществу те, что в нашей, человеческой, грамматике называются обстоятельствами образа действия), которые в речи человека чаще всего играют какую-то второстепенную - иногда даже вводящую в заблуждение, дезинформирующую - роль, у кошки занимают центральное место сказуемых, то есть главных (даже наиглавнейших!) членов предложения. Человек может пренебречь ими, и чаще всего именно так и происходит: как правило, наша устная повседневная речь бедна служебными грамматическими оборотами, чаще они фигурируют лишь на письме, да и то не на всяком. Так называемая изящная словесность - вот исключительная, как кажется, сфера, где обнаруживается их присутствие. Ключевое же значение всех тех суждений, которые втайне от нас делает кошка, в противоположность человеку, кроется именно в них. В то же время глаголы, несущие основную информационную нагрузку для мюллеровских агентов, у нее занимают лишь служебное, вспомогательное место обстоятельств, и - точно так же, в противоположность нам, - в своем описании событий, которое откладывается где-то в ее сметливой голове, она часто пренебрегает ими. Иными словами, кошка придает первенствующее значение не самому поступку, но его мотивировке, то есть тому, что двигало им и определяло его: любовь, симпатия, душевная склонность, безразличие, нерасположение, отторжение или даже откровенная ненависть - вот что действительно важно для нее. Само же действие, фиксируемое в гипотетическом протоколе, в принципе, может быть одним и тем же во всех случаях, обнимаемых приведенным здесь рядом.
   Кстати, все это отнюдь не чуждо и нам, людям, и чтобы понять это приведем ряд определений одного и того же действия: вкушать, утолять голод, принимать пищу, есть, набивать живот, набивать утробу, жрать. Думается, что там, где эти все эти определения характеризуют исполняемое нами, значимым оказывается не столько состав действия, сколько обстоятельственная его окраска, эмоциональная тональность высказываний. Другое дело, что все эти тонкости замечаются нами только в том случае, когда их контрастность превышает некие пределы чувствительности.
   Меж тем чувствительность женщины куда выше, и мы часто слышим, что многие присущие кошке черты роднят ее именно с ней; похоже, что это действительно так. А еще точно так же фиксируют происходящее в своем только начинающем формироваться сознании маленькие дети: им тоже совершенно не важен состав вершимых вокруг них действий, значимо только одно - порождающее их чувство.
   Многое перевернуто в странном и таинственном зазеркалье кошачьего мира, и, может быть, именно это обстоятельство вот уже шесть тысячелетий скрывает его от нас, расположенных видеть лишь жесткие контуры налично данных предметов, но решительно неспособных постичь реальность усатой улыбки растаявшего где-то в инобытии кота.
   Но сама-то кошка отнюдь не больна гордыней, и главное для нее - это постижение тех эмоциональных первопружин, которые сообщают импульс всем физическим действиям человека. Материальный же их состав, равно, впрочем, как и вещественный их результат - мало интересен этому симпатичному существу: с милым и в шалаше рай - вот подлинное кредо любой представительницы ее вида; и всею своей жизнью, всем безмолвным своим служением человеку и его дому наша героиня созидает именно его - маленький уютный Эдем нашей общей с нею обители.
   Вот именно потому, что мотивы и обстоятельства всех вершимых человеком действий и образуют то главное, на что направлены таланты и труды кошки, к чему сводится самый смысл ее бытия в нашем доме, от нее не в состоянии ускользнуть и нравственная их составляющая.
   Наверное, только испытываемые человеком чувства способны формировать состав его нравственности. Основополагающие категории нашей этики говорят именно об этом: понятия сочувствия, совести, прямо производны именно от эмоционального отношения человека ко всему окружающему, от его сопереживания ("со-чувствие", "со-весть") чужой боли. Большой духовный космос единого человеческого рода, в котором растворяется сознание каждого из нас, устроен таким образом, что он переплавляет сопереживаемое нами страдание в некие непреступаемые императивы, способные регулировать и направлять поведение целых народов. Иначе говоря, в общечеловеческие этические нормы.
   Меж тем животное, чутко реагирующее на многое из того, что творится в глубине нашей души, с самого своего рождения оказывается погруженным именно в этот космос человеческих со-переживаний, со-чувствий, со-вестий. А вот отсюда уже совсем недалеко и до предположения о том, что в общий круг всех тех условий, которые обставляют его существование в нашем доме, входит что-то и от нашей - человеческой - совести...
   Конечно, такое предположение может показаться слишком сильным, но есть и другое измерение вещей, которое избавляет нас от необходимости делать столь далеко идущие и ко многому обязывающие гипотезы. Все тот же философский, то есть воспаряющий над поверхностью единичного, подход обязывает видеть в обмане не просто вымысел, но прежде всего - творческое преображение реальной действительности. Поэтому значение имеет не столько его собственное содержание, сколько полное содержание того широкого контекста, в котором растворяется все додумываемое нами. Зададимся вопросом: чем был бы для всей европейской культуры уже упоминавшийся здесь Гомер, если бы не его "гомерическое" (кстати сказать, это определение, означающее собой крайнюю степень преувеличения, вошло даже в стойкий идиоматический оборот) умение приукрасить действительность? В сущности все наше искусство - это и есть сознательная ложь: преувеличение, преуменьшение, приукрашение чего-то. Но ведь часто абсолютно справедливо и обратное утверждение: нет большей правды, чем вдохновенный вымысел творца. Это лишь в сфере профессиональной деятельности роль последних решающих доказательств принадлежит фактам; в том же, что объединяет всех нас, в "общечеловеческом", убеждает только одно - искренность. Актер, лицедействующий на сцене, вызывает в нас смех или слезы в конечном счете только одним - собственным переживанием того, что он пытается передать нам. Мы знаем, что все исполняемое им - сплошной вымысел, но в этот миг его притворство становится прямым воплощением искренности, и мы - верим ему. Вот так и мы, рядовые обыватели, в своей повседневности привираем нашим близким часто только для того, чтобы хоть на мгновение вознестись над самими собой и слиться с тем, что пробуждает в нашей душе светлую ностальгию по когда-то растраченному ею...
   Вот точно так же прямое воплощение самой искренности и моя кошка. Даже там, где ее фантазии время от времени вдруг начинает заносить в те сферы, где легкие прозрачные тени переходят в жутковатые готические контрасты, где тонкие переливы чувств заглушают надрыв умирающих героев античной трагедии, где все обычное обретает масштабы эпического. Чтобы убедиться в этом, нужно увидеть, с какой неподдельной страстью, с каким глубоким отчаянием она иногда пытается уверить меня в том, что смертельно голодна.
   Вообще говоря, я стараюсь никогда не пренебрегать своими обязанностями по отношению к ней. Но, конечно же, случается иногда (обычно это бывает в череде каких-то затянувшихся праздников, которая ломает устоявшийся ритм обыденности), что занятый чем-то своим я на какое-то время забываю о ней, и вдруг, натолкнувшись на ее испытывающий меня взгляд, мучительно пытаюсь вспомнить, кормил я ее сегодня или еще нет. Вот тут-то и начинается настоящее представление!
   Тысячелетиями живущие рядом с человеком, эти маленькие наблюдательные существа лучше самого совершенного компьютерного полиграфа научились обнаруживать неуловимые вещи, они наловчились распознавать едва ли не самые тонкие движения нашей души; и в действительности, как мы уже могли видеть, они знают о нас гораздо больше, чем это обычно представляется нам. Поэтому стоит только моей кошке уловить тот немой вопрос, который я задаю скорее себе, нежели ей:
   - Хорошенькая моя, ты уже ела или нет? -
   и оттенок укора, который я обращаю к самому же себе за свою непростительную забывчивость по отношению к этой не способной позаботиться о себе пленнице городской квартиры, как она тут же встает в какую-то необычайно выразительную позу.
   Абрис этой позы каким-то непонятным для меня образом каждый раз вызывает во мне острое чувство вины перед этим доверившимся мне маленьким беззащитным зверьком. Это требует анализа: здесь явно прослеживается какая-то причастность к совершенно недоступным мне, мужчине, тайнам - ведь подобно лучшей половине нашего человеческого рода ей всякий раз удается не просто указать мне на мое упущение, но и вызвать в моем сердце пронзительное чувство вины и раскаяния. Меж тем известно, что из всех побуждений именно раскаяние - самый мощный импульс к самоочищению; евангельская притча о блудном сыне говорит в частности и об этом...
   Но вот откуда все это ведомо кошке, пусть даже и счастливо одаренной многими талантами?!
   Женщины в том состоянии духа, которое стремительно снисходит на нее, обычно заламывают руки и начинают рвать чужую душу пронзительным надрывом своих причитаний. И, кстати сказать, рожденные античной Грецией каноны классической трагедии, когда-то предписывавшие актеру строго определенные формы аффектации своих чувств, формировались отнюдь не из "воздуха". Может быть, тонкое наблюдение жизни, может, интуитивное внечувственное (подобно женскому или кошачьему) прочтение знаковых для генетических струн человека его поведенческих рефлексов, - но что-то такое обязательно стояло за ними. Долгая эволюция театра породила со временем новую эстетику сцены, но ведь и сегодня, когда мы хотим подчеркнуть что-то, мы встаем все в те же - легко распознаваемые всеми - позы, придаем нашим словами все ту же - знаковую для всех - тональность.
   Иная природа, то есть иное анатомическое строение, иная организация психики, диктует, конечно, другие, отличные от человеческих, формы проявления смертельного отчаяния, но можно нисколько не сомневаться: во всем - от самого кончика ее хвоста, до вибраций очень богатого интонациями выразительного голоса пульсирует именно оно.
   - Хозяин, родненький, вот тебе истинный православный крест - ни маковой росинки! С самого утра!!
   Уловив каким-то таинственным наитием, каким-то своим, кошачьим, шестым чувством угрызение моей страдающей совести, она мгновенно ловит кураж и всякий раз вдохновенным трагическим хриплым речитативом пронзает ее уже своей, не сдерживаемой ничем болью:
   - ВЧЕРАШНЕГО!!!
   То что она "входит в образ" (а проще сказать - бессовестно врет), видно сразу, уже хотя бы только по тому, что сейчас ею выбираются знаковые именно для меня - ее сиюминутной публики - формы выражения. Когда же она и в самом деле голодна (а бывает, что у нее случаются какие-то расстройства, и я на день воздерживаюсь от кормления), начисто оставляется всякое актерство, и ее поведение теряет обычно присущую ей благородную сдержанность и достоинство.
   Тут уже не до законов сцены, не до того, чтобы тронуть чье-то сердце, даже если это отзывчивое сердце ее доверчивого хозяина, - повелительные настояния собственного желудка включают иные механизмы поведения. Она начинает суетливо метаться по кухне, мелочно сопровождая каждое мое движение, заглядывать мне в глаза и надрывно канючить своим жалобным мырканьем; при этом каждый раз, когда я за чем-то направляюсь к двери, она пытается забежать вперед, как бы перегораживая мне дорогу из кухни.
   У меня очень маленькая кухня и едва втиснутый в нее мягкий угловой диванчик расположен очень близко от раковины. Когда знакомая ей кастрюлька (да, да - та самая, с помощью которой моя покойная жена когда-то демонстрировала подругам математические познания нашей юной питомицы), где я готовлю ее пищу, вместе с кистями моих рук скрывается в ее углублении, она, стоя на этом диванчике, как суслик, начинает приподниматься на задних лапах, вытягивает свою вдруг становящуюся необыкновенно длинной шею и, широко тараща глаза, заглядывает туда. Кошки не могут стоять на задних лапах, и ей приходится все время подпрыгивать передними, чтобы удержать голову на нужной высоте. Вот именно этот налет истеричности, эти судорожные подтанцовывающие движения и есть подлинное выражение ее голода.
   В обычные же дни, которым не предшествует ничто от форс-мажора, ввечеру, когда я, вернувшись с работы, начинаю возиться на кухне, она, убедившись что ее кастрюлька уже в моих руках, просто уютно устраивается на своем теплом мягком диванчике и начинает тихо мурлыкать, спокойно наблюдая за мной. Вечерний ритуал известен ей во всех деталях: она знает, что сначала ем я, хозяин дома, а уж затем будет наполнена ее заветная мисочка. (На самом деле с очередностью все обстоит по-другому: в первую голову я готовлю именно для нее, и только затем - самому себе, но пока ее еда остывает, я успеваю поесть сам. Однако вписанным в генную память кошачьим инстинктам эта последовательность ничуть не противоречит: самый сильный и самый страшный и должен есть первым.) И все это время, аккуратными полукружьями разложив перед собою передние лапки, она тихо лежит на своем обычном месте и о чем-то приятном, едва слышно мурлычет.
   Так что в действительности обмануть меня довольно трудно, но все же я отдаю должное и ее находчивости, и ее яркой, талантливой игре. Она и в самом деле настоящий талант, ибо во всем том, в чем она пытается меня уверить, нет решительно никакого притворства: абсолютная искренность и не замутненная ничем вера в святую истинность изображаемого ею сквозит сейчас во всем ее поведении.
   Я отчетливо понимаю, что совершаю недопустимое, но, тронутый этой игрой, иногда все же вознаграждаю ее чем-нибудь вкусненьким. Кстати, она довольно скромна, и в эти минуты готова довольствоваться совсем немногим. Педалировать что бы то ни было - будь это скорбь, или успех, - чтобы выжать из простодушного хозяина как можно больше - вовсе не в ее правилах: поесть она действительно любит, но (как уже неоднократно отмечалось здесь) известной деликатностью и чувством меры она отнюдь не обделена. Кроме того, в эту минуту ей вполне достаточно просто моего зрительского признания. Впрочем, как кажется, она ценит во мне не только доверчивую отзывчивую публику, но и понимающего толк в настоящем драматическом искусстве критика и, похоже, дорожит моим мнением. Поэтому маленькая награда, обычно заменяющая кошкам благодарные аплодисменты, - это не только возможность лишний раз с головой погрузиться в теплую стихию бескорыстной хозяйской любви, но еще и форма некоего самоутверждения художественной натуры.
  
   Впрочем, не будем идеализировать мою кошку, ее игра отнюдь не всегда ярка и талантлива: как и у любой актер, она подвержена взрывам вдохновения и депрессивным спадам, когда не выручает даже доведенная до автоматизма техника ремесла; как всякое творческое существо, она не обделена и некоторой склонностью к лени. Словом, нет ничего удивительного в том, что в ее исполнении подчас случается и откровенная халтура.
   Вот например. Как-то я всерьез решил ее поколотить. Дело в том, что она начала исподтишка рвать своими когтями стоящий на самом видном месте в гостиной "парадно-выходной" диван. Кстати, к тому времени ею из единого мебельного гарнитура (который, впрочем, давно уже пора было бы сменить) уже было основательно испорчено одно кресло, появились следы когтей на другом, так что посягательства на открыто стоящий диван, пока не поздно, нужно было пресекать - и пресекать самым решительным образом.
   В абстрактном, академическом плане я не имею ничего против обоснованного справедливого наказания. Расположение хозяина дома, конечно же, не вправе пониматься как индульгенция решительно никем из находящихся в его юрисдикции домочадцев; в то же время патриархальность внутрисемейного уклада обладает счастливым свойством вольности по отношению ко многим условностям и ограничениям, что властвуют над нами вне стен нашего дома. Принципиальная требовательность ко всем членам семьи - это нерушимый залог всеобщего порядка и согласия, умеренная же трепка, как кажется, никогда еще не вредила ни одной кошке. И потом, она ведь и сама - здесь уже говорилось об этом - тоже не видит ничего плохого в том, чтобы иногда цапнуть зубами меня, своего хозяина; так что в этом пункте мы, пожалуй, квиты. Но для того, чтобы дисциплинарное воздействие имело бы именно воспитательный, а не какой другой эффект, словом, для того, чтобы она сама усвоила, что так поступать непозволительно никому, ее обязательно нужно было поймать прямо на месте преступления, что говорится, "взять с поличным". Другими словами, дистанция, отделяющая преступление от законного возмездия за него, должна была быть минимальной. Так говорит многовековая практика, так утверждают и призванные обобщить ее результаты основоположения классической теория наказания, вписанные в генную память всех прикосновенных к управлению.
   Случай представился довольно скоро. В один прекрасный день что-то в ее поведении подсказало мне, что вот сейчас и должно будет произойти покушение: она как-то уж очень подозрительно терлась около дивана, и, словно предчувствуя что-то, по-шпионски, через плечо оглядывалась на меня. Тугая обивка дивана по всему манила, притягивала ее, как большим, к тому же густо обмазанным сметаной, магнитом; наблюдая это, я уже напрягся и был готов в любую секунду сорваться с места, поэтому не успела она вожделенно растопырить свои когти, как меня уже несло к ней. Разумеется, ее реакция была куда более стремительней, чем моя, однако на скользком паркете кошке трудно набрать нужное ускорение, к тому же, по-видимому, растерявшись от такой - совершенно неожиданной для нее - прыти своего хозяина, она поначалу заметалась. Наконец, трусливо поджав уши, она брызнула в коридор, - однако справедливое возмездие уже настигало ее. Вот тут-то и произошло то, что мгновенно заставило меня забыть о всех системообразующих принципах домашнего воспитания...
   В сущности впервые - я, правда, понял это только потом - этот несчастный, как оказалось, до смерти перепуганный зверек увидел как огромная (в сравнении с ней, конечно) масса ее хозяина, сотрясая пол, так что зазвенела вся посуда в серванте, и опрокидывая стоящие на пути стулья, громоподобно обрушивается на нее. Ни о каком спасении уже не могло быть и речи: набранная мной скорость делала ее обреченной. К тому же потрясение, вызванное этой неожиданной взрывной реакцией, по-видимому, ввергло ее в глубочайший шок; она вдруг остановилась на своем бегу и, как бы совершенно теряя силы, упала на бок, сжимаясь в какой-то жалкий беспомощный комочек. При этом она все пыталась куда-то спрятать голову. Голову спрятать никак не удавалось, и, повернув ее в мою сторону, она лишь трогательно прикрыла ее своей лапкой. Эта маленькая тщательно вылизанная белая с розовым на просвет лапка могла защитить только нижнюю часть полосатой мордочки, и из-под белого меха вдруг вспыхнули чем-то невиданным мною ранее, чем-то запредельным и неземным безумные кошачьи глаза. Собственно, это был только один - расширившийся до каких-то невозможных размеров - пламенеющий черный глаз, другой был скрыт поворотом ее головы. Но лучше бы я никогда не видел и его!..
   Буквально только что, еще какие-то ничтожные доли секунды назад, переполнявшая ее маленькое напружиненное тельце энергия вдруг куда-то исчезла, она прямо на глазах сникала, и сейчас все в ней - ее стремительно теряющие всякие очертания формы, уплывающий куда-то в неизвестное взгляд излучали уже некое абсолютное отрешение. Казалось - да, по-видимому, это и в самом деле было так, - свет внезапно померк для нее; и в этот момент, когда перед всем наделенным живою душой должна проноситься спрессованная в единое мгновение череда событий, замыкающих круг земного бытия, она прощалась с миром, со ставшим ее обителью домом, со мной... В этом горящем глазу, распахнувшемся чуть ли не на половину ее искаженной непередаваемым ужасом мордочки, светилось уже что-то потустороннее, нездешнее.
   Нет, это не было испугом. Я хорошо знаю, как выглядит ее, кошачий, страх. Ужасная по своей природе трусиха, она жутко боялась всех чужих, оказывавшихся в моем доме. Видно, что-то тяжелое хранила ее наследственная память. Почему-то человек устроен так, что ему хочется всякий раз погладить оказавшуюся рядом опрятную домашнюю кошечку, но всем тем, кто бывал у меня, категорически запрещалось не только трогать ее руками, но даже выражать намерение прикоснуться к ней. Увы, мои запреты действовали не всегда; и каждый раз, когда к ней тянулась чья-то чужая - всегда казавшаяся ей враждебной - рука, она умирала от страха. Но при всем том, моя питомица была довольно отважна, и никогда не пыталась убежать и скрыться где-нибудь под диваном, как это делают другие кошки. Напротив, страх действовал на нее, как некий мощный наркотик, и если мне удавалось, осторожно взяв на руки, унести ее в сторону от опасности, она, вспарывая мои руки когтями, всякий раз вырывалась из них и возвращалась назад - отважно защищать от вторжения наш общий дом. Сказать, что в эту минуту ее шерсть вставала дыбом, значит не сказать ничего - дыбилась каждая шерстинка на ее маленьком сотрясаемом крупной дрожью тельце. И еще она кричала. Обычно в состоянии предельного испуга кошки шипят, - моя именно кричала. Нет, это не было истошное мяуканье, это был не сдерживаемый ничем дикий хриплый крик, какого никогда не издают домашние кошки.
   Сейчас же она была охвачена совсем не страхом, - она прямо у меня на глазах стремительно проваливалась в какие-то иные измерения бытия, иная властная стихия уже без остатка поглощала ее. Какая-то надмирная непереносимая мука и еще - вселенская, способная затопить собою все вокруг нее, тоска светилась в этом обращенном ко мне пламенеющем глазу. Внезапно рухнул весь ее теплый уютный мир, и, поняв, что случилось что-то трагическое и непоправимое, она навсегда прощалась и с ним и - со мной, и эта мука была именно мукой (авва, Отче!) последнего прощания. Как видно, что-то серьезное внутри нее подсказывало ей, что причиной вершившегося светопреставления была она сама; и этот глядевший мне прямо в смятенную душу огромный заслоняющий все горящий черный глаз... просил у меня прощения:
   - Хозяин, прости, я плохая, я гадкая!..
   Она принимала обрушивающееся на нее возмездие со всем возможным смирением и покорностью, и даже не пыталась уклониться от вознесенной над нею карающей длани; и только где-то там, в самой глубине бездонного черного пожара, горевшего за прижатой к мордочке беспомощной маленькой лапкой, едва прослеживаемым нитевидным пульсом все еще умирала надежда: "не убивай!.."
   Кто из нас двоих в этот миг испытал большее потрясение, - это еще вопрос, но как бы то ни было, занесенная над нею рука опустилась, однако вовсе не для того, чтобы ударить это жалкое замершее передо мной тельце, которое уже свело свои суетные счеты с миром. Удивляться себе я стану только потом, когда сам приду в себя, сейчас же я гладил и гладил эту охваченную смертным ужасом полосатую мордочку:
   - Хорошенькая моя, да хрен с ним, с этим треклятым диваном!! Прости ты меня, дурака!..
   Добрая отходчивая душа, она конечно же простила.
   ...Однако неосторожное слово уже было произнесено, и, как видно, не осталось неуслышанным ею, поэтому через какое-то время я снова давал себе слово преодолеть самого себя, свое вредное для любого порядка толстовство и доказать-таки, что требования домашнего дисциплинарного устава обязаны неукоснительно соблюдаться всеми домочадцами, независимо от расположения к ним хозяина дома. И вновь повторилось все. Включая трагический апофеоз финальной сцены. Но вместе с тем что-то таинственное и неизъяснимое исчезло в тот день, и это исчезновение неприятно задело мое внимание. Казалось, все было в точности то же: было и ощущение все той же вины перед нею, была и вспышка все той же рязанской жалости, но тем не менее что-то оказалось безвозвратно потерянным. Как-то неуловимо поблекли краски... недоставало чего-то пронзительного и щемящего во мне... да и ее собственное поведение чем-то едва-едва заметным отличалось от того, что так больно сдавило самую мою душу в тот достопамятный день.
   Аристотель в его "Поэтике" вводит термин, который станет позднее одним из ключевых понятий учения о классической трагедии, - катарсис. Катарсис - это и есть то самое потрясение, которое испытываем мы в процессе сочувствия, сопереживания чему-то. Переносное значение этого термина состоит в нравственном очищении человеческой души, возрождении ее к добру.
   В этот раз, вроде бы, все было точно так же, как и в первый, но недоставало только одного - катарсиса.
   Причины этого обстоятельства я сумею понять лишь по истечении какого-то (впрочем, очень короткого) времени. Тогда же я сильно рассердился на самого себя: ведь смутное ощущение чего-то недостающего, ушедшего неприятно обнажало то, в чем мне не хотелось бы признаваться в первую очередь перед самим собою. Прошло всего несколько дней, но вот оказывалось, что мое - не столь уж, если честно, и развитое - сочувствие чужому страданию способно к тому же еще и довольно быстро угасать. Внезапно встревоженная, пробудившаяся к боли совесть вновь лениво отходила ко сну...
   Заметим одно до чрезвычайности важное обстоятельство. Еще совсем недавно телесное наказание входило в общий арсенал педагогических воздействий как нечто такое, категорическая необходимость и прямая целесообразность чего не подлежали никакому сомнению. (Кстати, и сегодня мало кто посягает на святой материнский шлепок или на столь же святую отцовскую затрещину.) При этом не только европейская, воспитанная этикой Нагорной проповеди Христа, традиция требовала для исполнения наказания назначать по возможности тех, для кого причинить боль маленькому человечку означало бы хлестнуть самого себя прямо по обнаженному сердцу. Наказание неотделимо от педагогики, и вовсе не случайно ее эмблемой долгое время выступал пеликан, который согласно красивой древней легенде, чтобы накормить своих птенцов, дает клевать им свою же собственную плоть:
   "... безжизненны пески, безрыбны океаны,
   И он своим птенцам лишь сердце может дать.
   На камень опустясь, угрюмый, неуклюжий,
   Деля между детьми живую плоть свою же,
   Всей силою любви боль заглушает он,
   И, глядя, как бежит горячий ток багряный,
   Средь пира падает, шатается, как пьяный,
   Блаженством, ужасом и нежностью пронзен."
   Воспитывает ведь вовсе не боль (кто ж возьмется в полную силу лупить ребенка?) и даже не унижение (какое унижение там, где телесное наказание - это общепринятая система?), и то и другое порождают в маленьком человечке одно лишь озлобление. Воспитывать его не в последнюю очередь должно было нравственное страдание, которое переносил тот, кто вынужден причинять боль своему подопечному. Физическое воздействие должно было стимулировать (и в воспитуемом, и в самом воспитателе) обострение именно нравственного чувства, совести, и уже только этим материям надлежало способствовать формированию всего того, что делает человека человеком.
   Конечно, на практике такое достигалось далеко не всегда, однако и культура, и этика наказания все же существовали, и (я в самом деле не хочу связывать это с отменой телесных наказаний, но все же...) остается фактом один странный и страшный парадокс нашей истории: самые жуткие преступления против человечности и человечества были совершены лишь после нее.
   Но если и во мне есть только душевная черствость, то далеко ли отсюда до откровенного живодерства? А между тем все в этом мире начинается с малого, именно поэтому то малое, что в столь короткий срок оказалось утраченным мною, так неприятно - как ржавым железом по стеклу - и резануло мою совесть. Словом, я привык думать о себе много лучше...
   Но был еще и третий раз! В тот день, едва завидев, что я срываюсь с места, она... нет, она даже не побежала, а как-то замедленно и лениво затрусила все в тот же коридор, все на том же третьем или четвертом шаге аккуратно свалилась на бок и все так же полуприкрыла лапкой свою полосатую мордочку. Все так же из-под этой беленькой лапки на меня глядел один ее глаз. Вот только теперь в этом глазу не светилось уже ничего, кроме, может быть, столь же ленивого недоумения:
   - Ну чего тебе не сидится на месте, хозяин?
   Это была - игра. И тут мне сразу же стало ясно, что именно в прошлый раз так и не успело отложиться в моем сознании: оказывается, это проницательное существо уже тогда полностью раскусило меня.
   Величайшие шахматные гении планеты лишь через несколько часов интеллектуального противостояния железному идиоту-компьютеру открывают для себя какие-то закономерности его программы, достоинства и слабости бездушного электронного устройства. Я - не компьютер, я организован куда сложней и тоньше, но эта кошка "вычислила" меня в какие-то доли секунды, и сейчас она просто лицемерила передо мной! Больше того, сейчас это была даже не игра, а так - откровенная халтура. При поверхностном взгляде со стороны вполне могло бы создаться впечатление, что она не считала нужным тратить на меня свой талант.
   Впрочем, все это - только первое впечатление, зрелое же размышление показывало, что ее поведение обнажало собою нечто, обладающее - разумеется же - иным этическим знаком. Я достаточно знал свою кошку, чтобы тут же исключить способное задеть младшего члена моей фамилии, недостойное это предположение. Моей питомице с ее отходчивым на обиду и чутким отзывчивым на все хорошее (Золотым-по-краям-серебряным) сердцем всегда была свойственна тактичность, искренняя уважительность и подлинное душевное расположение ко мне и к моему сыну, разделившим с нею нашу общую обитель. Счастливое сочетание этих благодатных качеств уже само по себе решительно исключает возможность любой недоброжелательности к каждому из нас. Съединенное же с острой наблюдательностью, глубоким проникновением в свойства наших, в общем-то незлобивых и отходчивых характеров, наконец, с искренней любовью и способностью к изящной арабской вязи следующих из наблюдений тонких интеллектуальных конструкций, оно, пожалуй, свидетельствовало о другом - о доверии. Под согласный хор каких-то незримых ангелов прямо на моих глазах утверждалась неколебимая вера беззащитного передо мною существа в принципиальную невозможность того жуткого апокалиптического исхода, который чуть не пригрезился ей в первый раз. И в одном этом явственно проступало прощение многих моих грехов...
   Словом, в третий раз занесенная для расправы рука в третий раз опустилась, чтобы погладить ее мягкое теплое тельце. Я испытывал искреннее восхищение ею. И еще - благодарность: халтура халтурой, а способности и доброе сердце моей маленькой питомицы вполне заслуживали того, чтобы склонить перед ними обнаженную голову.
  

Глава 9. О диалоге сознаний

Которой завершается повествование, и где великодушный и терпеливый читатель узнает о неких давно уже взывающих к нему силах

   Существует что-то вроде неформальной шкалы умственных способностей животных. По общему мнению зоопсихологов высшие места на ней занимают человекообразные обезьяны. Трудно было бы ожидать другое, ведь принято считать, что они - наши ближайшие "родственники", а значит, им должно быть присуще многое из того, что со временем станет достоянием самого человека. Просто это многое у обезьяны должно существовать в какой-то скрытой, неразвитой форме и в полной мере проявляться только у человека. Довольно высокие позиции занимают и наши домашние любимцы. Но, конечно же, в этой условной иерархии способностей они располагаются значительно ниже обезьян.
   На чем основана такая градация?
   Многие из нас воспитаны на постулате, который гласит, что человека сделал человеком труд. Между тем труд - это ведь не просто деятельность, но деятельность, центральное место в которой занимает использование орудий. И во многом именно поэтому мы склонны видеть у животного какие-то предпосылки мышления только там, где наблюдается именно их применение. Вообще говоря, использование орудий - далеко не редкость в живой природе, но, как кажется, самое "продвинутое" по этому критерию существо - именно обезьяна. Кстати, она умеет не только использовать подходящие материальные средства, но даже самостоятельно изготавливать их из подручных предметов среды. Все другие представители животного царства заметно уступают ей здесь, поэтому-то в условной градации интеллекта и располагаются нами на низлежащих ступенях.
   Мы готовы признать, что кошки - это очень умные и развитые существа, но, как кажется, еще никто не уличал их в практическом использовании каких бы то ни было инструментов. Но если так, то никакой речи о мышлении просто не может быть уже "по определению". Значит, вопрос о том, умеют ли кошки мыслить, не имеет положительного ответа.
   Впрочем, в самом ли деле они не способны ни к какой орудийной деятельности?
  
   Вечер. Я принимаю ванну. Иногда эта приятная процедура затягивается, и вот тогда за дверями раздается жалобное мырканье - это успевшая соскучиться кошка просится ко мне. Я ее хорошо понимаю: здесь я, здесь у меня горит яркий свет, а там, в комнатах темно и (сына где-то носит) одиноко.
   Привстаю, отворяю дверь и, пропустив ее к себе, снова прикрываю: оттуда веет холодом, а я уже немолод. При этом мне приходится следить за тем, чтобы не сработала дверная защелка, ибо я очень хорошо знаю, что будет дальше. В самом деле, уже через минуту снова раздается ее мырканье. Поднимаю голову и заглядываю через бортик ванны: так и есть - она "копилочкой" сидит у двери и, увидев, что я смотрю на нее, переводит свой взгляд на дверную ручку (кошка прекрасно знает ее назначение), затем снова поворачивается ко мне. На ее языке это означает, что я снова должен открыть ей дверь.
   Но ведь дверь только прикрыта, и она легко может выйти сама, кошке же ничего не стоит ее отворить. А вот мне опять нужно вставать из воды, и это немного раздражает, но я тут же спохватываюсь: что если бы мне самому приходилось каждый раз открывать тяжелые двери вот так же, как ей, - своим собственным носом, толкаясь им прямо в тот угол, что образуется дверью и косяком? Правда, кошка умеет делать это и лапами: она привстает на задних, опирается передними о дверь и весом своего тела успешно приводит ее в движение. При этом (кошки очень наблюдательны и замечают все детали) она отлично видит, когда та лишь прикрыта, и никогда не станет ломиться в нее, если дверь заперта на защелку.
   Но ведь для этого нужно вставать на задние лапы... А зачем, когда вот же он - мокнущий без дела хозяин?
   Лето. На оконном стекле бьется огромная черная муха. Это с тяжелым гуденьем бьется законная кошкина добыча, - она с большим удовольствием ловит таких мух и с аппетитом их ест. Со стороны это, может, выглядит не очень эстетично, но ведь для нее это жирное насекомое - что-то вроде вкусненького летающего эклерчика. Стоит только соблазнительному лакомству опуститься чуть ниже, и для нее все кончено: кошка накрывает муху своей лапой самое большее в течение полутора-двух секунд.
   Больше того, блистательная - под стать своей древней покровительнице Диане - охотница, она ловит их и не только на стекле: сметая за собой стулья, она стремительно ввинчивается в воздух и бьет мечущуюся по комнатам муху прямо на лету на почти метровой высоте практически от любой опоры, будь то стул, стол или стоящая посреди комнаты гладильная доска. Все то, что находится ниже этой критической высоты - владения моей бдительной и отважной воительницы. До тех же пор, пока вторгнувшаяся в пределы ее дома муха не опустится в зону досягаемости, кошка, внимательно отслеживая замысловатую траекторию ее полета (кстати, в этот момент она не отвлекается даже на сладостный шорох фантика), будет неотступно следовать за нею по всей квартире.
   Конечно, не каждый бросок венчается успехом (ведь и у старших ее родственников, львиц и пантер удачной бывает лишь одна из примерно десяти атак), но это обстоятельство нисколько не обескураживает, напротив - чем дороже дается победа, тем больше оснований гордиться ею.
   Кошка бьет свою добычу примерно так же, как и мы, то есть одновременным ударом двух лап, при этом муха должна остаться неповрежденной (раздавленная муха теряет для нее даже гастрономическую ценность), - и в этом деле она демонстрирует мастер-класс высшего акробатического искусства. Действительно, для того, чтобы суметь приземлиться с зажатой между подушечками передних лап мухой, не раздавив ее и не разбившись самой, нужно обладать незаурядной спортивной подготовкой.
   Но сейчас предмет ее вожделения высоко, там, куда самой кошке ни за что не дотянуться. Охотничий азарт уже полностью овладел моей питомицей и она истошно мечется по бетонному подоконнику, стучит своим хвостом и лихорадочно переводит взгляд то на муху, то на меня, при этом как бы все время подстегивая меня своим нетерпеливым мырканьем:
   - Ну сколько же тебя можно ждать!!!
   Я хорошо знаю, что это значит: это значит, что я должен взять ее на руки (но только так, чтобы ее передние лапы не были бы стеснены ничем) и поднять выше (разумеется, следя за тем, чтобы кошка была достаточно близко к стеклу). В этой позиции глупая муха обречена: знающая толк в своем ремесле кошка в мгновение ока накрывает ее растопыренной лапой (кстати, если всполошенной мухе вздумается метнуться куда-нибудь в сторону, я буду обязан немедленно переместить туда же свою охотницу). Мягко, чтобы не повредить пойманную жертву (не чуждая некоторой эстетике, она и в самом деле не любит раздавленных мух, как мы не любим раздавленные помидоры или разбитые яйца), кошка прижимает ее к стеклу и снова повелительно оглядывается на меня:
   - Майна по-малу, хозяин.
   На ее кошачьем языке это означает медленно и осторожно опускать. Тут мне надлежит плавно опустить ее на подоконник, при этом я должен внимательно следить за тем, чтобы удерживающая муху лапа все время оставалась бы прижатой к стеклу.
   Дальше - уже ее работа, с которой она вполне может справиться без меня; и кошка довольно быстро, с какой-то удивительной сноровкой выковыривает добычу из-под когтей своими, как оказывается, умеющими не только рвать добычу, зубами.
   Если это не орудийная деятельность, то что? Ведь я, ее хозяин, используюсь здесь именно как простое средство достижения цели - и только. Подтверждение этому - уже в том, что у моей питомицы и в мыслях нет хотя бы однажды поделиться со мной совместно добытым лакомством, все без остатка она съедает сама.
   Кстати, не только эстетическое начало заставляет кошку заботиться о максимальной сохранности мухи, дело в том, что она вовсе не торопится съедать ее - природное любопытство заставляет сначала хорошо послюнявить свою жертву (склеенные крылья не дают той улететь) и, предоставив видимость свободы, положить на пол. Кошке нравится изучать ее поведение, наблюдать механику ее судорожных метаний и прыжков, и если муха недостаточно активна, она время от времени будет взбадривать ее своими острыми коготками...
   Летний день. Кошка под лучами июльского солнца нежится на деревянной лавочке, что стоит в моей лоджии. Вдруг ее буквально сметает с места шорох враждебных крыльев - это стремительной черной тенью невесть откуда взявшаяся ворона шумно садится на бетонный выступ стены метрах в полутора-двух от моей кошки. Иными словами, устраивается на расстоянии, вполне достаточном для того, чтобы пробудить боевые инстинкты, но вместе с тем превышающем предельную для восьмого этажа дистанцию ее атакующего броска. Выступ совершенно недосягаем, но кошке прекрасно видно все, что находится там; отчетливо видит мою питомицу и эта бессовестная ворона (мне кажется, я хорошо знаю эту хулиганку, она прилетает сюда уже не в первый раз, и прилетает именно для того, чтобы подразнить кошку.)
   Обычно сдержанная, бедная моя питомица сейчас выходит из всех своих берегов, она, как маленькая разъяренная тигрица, мечется по всей лоджии, скребет когтями деревянную обшивку бетонной стены, близ которой расположен выступ с нахально рассевшейся на нем вороной, стучит хвостом, утробно рычит и громко клацает своими зубами. Меж тем ворона, чувствуя полную безнаказанность, совершенно распоясывается и звучно каркает прямо в искаженную страданием кошкину мордочку что-то настолько оскорбительное, что каждый раз вырывает у ней мучительный стон острой нравственной боли.
   Не в силах достать наглую птицу, кошка обращает свой полный обиды от моего бездействия взгляд на меня. Впрочем, нет, в этом взгляде не только обида - этим откровенным глумлением задета честь маленького, но вместе с тем очень гордого члена моей семьи (мужчина, я хорошо разбираюсь в вопросах чести и знаю, что у кошек очень развиты представления о ней: всякий кто попытается отнестись к ней без должной уважительности, рискует обнаружить лужу в своем собственном ботинке). Здесь еще и явный укор - мне недвусмысленно дается понять, что когда страдает честь нашего дома, я не вправе оставаться сторонним наблюдателем... Она уже сделала все, что было в ее силах; и в эту минуту страдальческие глаза кошки безмолвно, но выразительно дают мне понять о том, что настает мой черед, - теперь наконец должен вмешаться я, полновластный его хозяин, в непременные обязанности которого входит защита его достоинства и достоинства всех его обитателей.
   Как правило, мы мало знаем о тех, кто живет рядом с нами, а между тем ворона - это очень умная, наблюдательная и умеющая делать далеко идущие выводы из своих наблюдений птица. Она великолепно разбирается в повадках и психологии чуть ли не всех окрестных собак и кошек; и это знание дает ей известную дерзость - ворона и в самом деле любит поозоровать. У ней есть то, что мы обозначаем словом "кураж", и ворона умеет со вкусом выпендриться; дразнить дворовых собак - одно из ее любимейших занятий. Не гнушается она и хулиганскими выходками, направленными на другую живность, обитающую в наших дворах.
   Однажды я своими собственными глазами видел, как три дерзкие вороны самым настоящим образом грабили какую-то флегматичную кошку. Неожиданно опрятная черная с белым дворовая кошечка, аккуратно поджав под себя лапки, мирно трудилась над горкой дарованных ей какой-то сердобольной старушкой макарон. Эти макароны были уложены на обращенном к ней краю сложенного газетного листа; вот именно у этой-то газеты и крутились замеченные мною хищницы.
   Внимание привлекла слишком незначительная дистанция, которая отделяла одну (как видно, самую дерзкую и отважную) из них от заветного лакомства. Сильная птица, взять которую способна не любая хвостатая охотница, ворона все же очень осторожна и никогда не приближается к кошке. Вернее сказать - к незнакомой кошке, ибо исключения - и довольно частые - бывают. Именно таким исключением и было то, что остановило меня, - это смирное полусонное существо, по всей видимости, было хорошо известно окрестным воронам (попробовали бы они проделать что-нибудь подобное с моей!).
   Внезапно одна из них подскочила к газете и, ухватив ее поразившим меня своей мощью клювом, неожиданно рванула бумагу прямо из-под кошки; при этом газетный лист вместе с рассыпающейся горкой макарон стремительно дернулся в сторону от нее более чем на полметра. (Кстати, оценим не только редкую отвагу, но и удивительную сообразительность птицы - ведь даже не всякий ребенок додумается дернуть за скатерть, чтобы достать со стола завладевший его вниманием его предмет!) Все три вороны тут же налетели на вырванную со страшным риском для их жизни добычу. Бешеный выплеск адреналина порождал, как кажется, взрывную реакцию азарта. Они жадно хватали исхищенное клювом, ловким (где они только научились этому?) наметанным движением запрокидывали свои головы, так что каждая из макаронин вставала почти вертикально и стремительно проваливалась куда-то внутрь; при этом, - конечно же, ни одна из бандиток ни на секунду не упускала из виду законную владелицу добычи. Все они старались хватать прямо из горки, может быть, полагая, что рассыпавшееся по земле и так никуда от них не денется, и та таяла на глазах.
   Кошка (живое воплощение известного Леопольда, она и в самом деле выглядела не очень страшной) неспешно поднялась со своего места, не обращая ровно никакого внимания на налетчиц переместилась на новое, вновь аккуратно обернулась своим хвостиком и так же степенно и обстоятельно, как раньше, возобновила неожиданно прерванное занятие. Хищные же птицы, не спуская горящих чем-то очень недобрым глаз с мирной кошечки, полураспахнув свои крылья, зловещими черными тенями судорожно метались невдалеке от противоположного края газеты; но теперь - чувствовалось по всему - ими двигал уже не один только голод.
   Чужая отвага всегда завораживает, но эстетику дерзостной сцены портило полное отсутствие всякой рыцарственности. Несколько отталкивающее впечатление производила явно не соответствующая сложившимся обстоятельствам жадность пернатых налетчиц: ведь все-таки кошка - это очень страшный для любой их них зверь, и случаю явно приличествовало бы некоторое чувство меры. Несомненно, воронью доблесть украсило бы и соблюдение известного уважения к своему давнему противнику. Здесь же, помимо необузданной жадности, резкий диссонанс вносила еще и неприкрытая бестактность их поведения. Как видно, воронам нужно было не столько насытить какую-то бездонную (да ведь если бы им даже и удалось заглотить в себя всю эту горку, они уже просто не смогли бы оторваться от земли!) утробу, сколько поглумиться над тихой пацифистски настроенной кошечкой.
   Очень скоро все повторилось: не могу с уверенностью сказать, та же ли самая (для простого обывателя, к каковым относит себя и автор, - все вороны на одно лицо), но какая-то из них вновь выдернула из под кошки газету, и вновь вся эта разбойничья шайка набросилась на свою добычу. Так продолжалось несколько раз, и очень скоро кучка макарон и разорванная в клочья газета были разметаны по асфальту прямо под ноги прохожих...
   Все птицы дворов, прилегающих к моему дому, и впрямь - на одно лицо, и я не могу ничего утверждать, но все же создавалось впечатление, что эта рассевшаяся на бетонном выступе моей лоджии нахалка была одной из тех бессовестных грабительниц.
   Это только перед кусочком сыра равны все - и кошки и вороны. Больше того, я даже готов признать, что ворона и в самом деле имеет некоторые основания не любить кошек, но чтобы вот так откровенно глумиться над моим маленьким добрым товарищем по нашему древнему цеху - это уже чересчур. К тому же вопросы чести и в самом деле очень болезненны - и я, подчиняясь вызову, бросаемому мне теперь уже кошкой, конечно же, прогоняю оскорбившую всех нас птицу.
   Все это только на первый взгляд способно вызвать улыбку, на деле же здесь именно то, что мы ищем у самых высокоразвитых представителей животного царства. Налицо целевая деятельность и явное применение орудий. Причем не тех примитивных орудий, вроде палки или камня, которыми оперирует безмозглая обезьяна, - моя кошка управляет весьма тонко устроенным и сложно организованным средством, которое имеет университетский философский диплом и вдобавок еще является обладателем ученой степени по экономике.
  
   Мы пытаемся рассуждать о мышлении "братьев наших меньших", но что это такое?
   Из какой-то энциклопедии я выписал для себя: "МЫШЛЕНИЕ ЖИВОТНЫХ - процесс психического отражения окружающего мира, присущий высшим позвоночным животным (особенно приматам). Характеризуется способностью к активному улавливанию и установлению связей между предметами на основе обобщенных психических образов. М. ж. осуществляется путем практического, моторно-сенсорного анализа, направленного на выявление общих признаков различных ситуаций и формирование предельно обобщенного образа среды обитания (аналогичного, но не гомологичного образу мира у человека). М. ж. воплощается в нестереотипном подходе к решению сложных задач (...), включающем подготовительную фазу, в ходе к-рой создаются условия для осуществления действия (...). Процессы мышления у животных всегда предметно отнесены. Существует два типа М. ж.: 1) установление связей между явлениями (и предметами), непосредственно воспринимаемыми животным в ходе его деятельности (например, выбор предметов, пригодных для употребления в качестве орудия); 2) установление связей между непосредственно воспринимаемыми явлениями (предметами) и представлениями (обобщенными образами), сформировавшимися в результате накопления двигательного опыта."
   Но, перечитывая это, я не берусь сказать, что здесь понятно все (во всяком случае мне). Дело в том, что в природе решать какие-то новые для них задачи животным приходится не столь уж и часто; в то же время благодаря инстинктам и способности к обучению они хорошо приспособлены к стереотипным условиям существования. Какие-то необычные условия складываются лишь изредка, и вот тогда животное оказывается вынужденным изобретать что-то новое, чтобы выйти из положения. Но ведь и человек не каждый день сталкивается с чем-то необычным для себя.
   Почему же тогда все, что делается нами, людьми, - это разумная деятельность, а вот у животных к сфере сознательного относится только "нестереотипный подход к решению сложных задач"? Ведь, строго говоря, и о разумной деятельности человека справедливо говорить только там, где нет никаких готовых рецептов, где нужно искать выход из сплетения ранее никогда не встречавшихся условий, заученные же решения стандартных ситуаций и человеком выполняются механически.
   О наличии способности именно к тому "нестандартному" подходу к решению задач, который только и может быть отнесен к разумной деятельности животных, говорят внезапные озарения, посещающие их. Вольфганг Келер (1887-1967), немецкий психолог, в 1935 году перебравшийся в США, исследовал интеллект человекообразных обезьян (кстати, в отличие от многих, он не проводил принципиального различия между интеллектом человека и этих его ближайших "родственников", которые в научной литературе именуются антропоидами). В период между 1914-1920 годами им была установлена способность шимпанзе к так называемому "инсайту", то есть к решению новых задач за счет "разумного постижения их внутренней природы, за счет понимания связей между стимулами и событиями". Кстати, у человека (если перевести все это на русский язык) туманное слово "инсайт" означает не что иное, как творческое озарение.
   Ученый обнаружил, что шимпанзе могут без подготовки решать впервые возникающие перед ними задачи - например, берут палку, чтобы сбить высоко подвешенный банан или строят для этого пирамиду из нескольких ящиков. По поводу таких решений наш соотечественник, Иван Петрович Павлов, повторивший опыты Келера у себя в лаборатории, позднее говорил: "А когда обезьяна строит вышку, чтобы достать плод, это условным рефлексом не назовешь, это есть случай образования знания, улавливания нормальной связи вещей. Это зачатки конкретного мышления, которым и мы орудуем".
   Но умом и сообразительностью обладают не одни только обезьяны. Так, например, еще две с лишним тысячи лет тому назад было замечено (об этом упоминают Аристотель и Плиний), что вороны могут бросать камни в сосуд с небольшим количеством воды, чтобы приблизить ее уровень к краям и напиться. О том же писал и Френсис Бэкон.
   К похожему решению прибегают птицы, относящиеся к семейству врановых (куда входят вороны, галки, грачи, и другие) и когда им нужно искупаться. В одной из американских лабораторий грачи любили плескаться в углублении цементного пола около отверстия для стока воды. Исследователям удалось наблюдать, что в жаркую погоду один из грачей после мытья вольеры затыкал отверстие пробкой прежде, чем вся вода успевала стечь.
   Кстати, ворон вообще издавна считается особенно умной птицей; эпитет "вещий" - это устойчивое определение, которое постоянно сопровождает его не только в русском фольклоре, и мистика косвенно упомянутого здесь "Ворона" Эдгара По развивала именно эту традицию.
   Ряд примеров разумного поведения ворон в новых ситуациях приводит американский исследователь Б.Хейнрих, который долгие годы наблюдал за этими птицами в отдаленных районах штата Мэн. Хейнрих предложил задачу на сообразительность птицам, жившим в неволе в больших вольерах. Двум голодным воронам предлагали куски мяса, подвешенные на ветке на длинных шнурах, так что просто достать их клювом было невозможно. Обе взрослые птицы с задачей справились сразу, не делая никаких предварительных проб, - но каждая по-своему. Одна, сидя на ветке на одном месте, подтягивала веревку клювом и перехватывала ее, придерживала лапой каждую новую петлю. Другая же, вытягивая веревку, прижимала ее лапой, а сама отходила на ветку на некоторое расстояние и тогда вытягивала следующую порцию. Интересно, что похожий способ достать недоступную приманку в 1970-е годы наблюдали на подмосковных водоемах: серые вороны вытягивали леску из лунок для подледного лова и добирались таким образом до рыбы.
   Чем, как не творческим озарением, или, пользуясь этим "умным" словом, "инсайтом" объяснить тот факт, что некоторые городские вороны научились класть сушки, которые слишком тверды, чтобы быстро размокнуть в луже, на трамвайные рельсы? Да и тот откровенно бандитский налет, который мне довелось видеть своими собственными глазами в соседнем дворе на моей Ржевке, свидетельствует все о том же: дернуть газету, чтобы вытащить из-под кошки ее лакомство, вороне нужно либо заранее иметь довольно развитые представления о сложных материальных связях, объединяющих предметы, и о причинно-следственных отношениях между ними, либо обладать способностью к хорошо развитой интуиции.
   Но, конечно же, самые многочисленные и убедительные доказательства того, что у животных есть зачатки мышления, получены благодаря исследованию наших ближайших родственников - человекообразных обезьян. Их способность решать неожиданно возникшие задачи неоднократно демонстрировалась и подтверждалась работами разных исследователей. Некоторые из результатов этих исследований здесь уже приводились.
   Примеры, свидетельствующие о том, что многие (если вообще не все) живые существа способны учиться, овладевать какими-то орудиями и целеустремленно действовать в соответствии с заранее составленными планами, можно множить и множить. Поэтому сегодня настаивать на том, что они способны лишь механически подчиняться каким-то врожденным схемам стереотипного ответа на внешние раздражители, так называемым рефлексам (условным и безусловным), - значит упорствовать против самой истины. У животных явно наличествует то, что помогает им успешно ориентироваться не только в стандартных ситуациях, но и находить достойный выход в стечении новых, никогда ранее не встречавшихся им, обстоятельств. Наконец, способность к внезапному "озарению" обнаруживает в них то, что применительно к самим себе мы именуем красивыми словами, обычно обрамляющими контекст творчества: вдохновение и интуиция.
   Так почему же моя кошка должна служить исключением из этого общего ряда?
   Конечно же, кошка - не обезьяна, способности которой часто принимаются нами чуть ли не за эталонную вершину животного интеллекта. В отличие от волосатой карикатуры на человека, Господь не дал этому смышленому существу ни сильной гибкой кисти, могущей прочно удержать какой-либо предмет, ни чутких пальцев, помогающих манипулировать им, - одни когти да и только. Но зато Он даровал этой давней любимице человека другое - талант незаметного управления своими хозяевами, а в дополнение к нему - еще и острое чувство такта и мягкую деликатность, которые позволяют ей никогда не переходить интуитивно осознаваемой меры.
   Иное строение диктует совершенно иной состав базовых потребностей, вернее, впрочем, было бы сказать жизненных ценностей этого симпатичного пушистого зверька, ибо далеко не все в его жизни (да, наверное, и в жизни все той же человекообразной обезьяны) может быть ограничено лишь физиологическими отправлениями организма. Иные же ценности бытия, в свою очередь, формируют особенности усилий, направленных на их достижение, поэтому в алгоритме таких действий просто нет места тем средствам, которые способен использовать "ближайший родственник" человека. Так что мерить способность кошки к орудийной деятельности обращением к тому стандартному набору, который традиционно предлагается обезьяне, по меньшей мере неразумно. В достижении своих целей кошка пользуется совершенно иными средствами, и, как бы парадоксально это ни звучало, главными из них оказываемся мы сами. Здесь уже говорилось о том, что она отчетливо осознает и свое право, и свою возможность непосредственной апелляции к человеку; и тот факт, что ее обращения не остаются не услышанными нами, формирует всю ее психологию. Словом, ей остается только сформулировать свой запрос к нам и удостовериться в точности его исполнения; бремя же понимания, равно как и бремя самого исполнения возлагается ею на нас.
   Конечно, можно упорствовать на том, что разум может быть исключительно там, где существует развитая орудийная деятельность, другими словами, только там, где наличествует владение широким спектром самых разнообразных инструментов, будь то предметы, "в готовом виде" находимые в окружающей среде, или искусственно изготавливаемые из подручного материала вещи. Но этому можно противопоставить не оспоренное еще никем наблюдение, которое касается самого человека.
   Да, он способен использовать в качестве средств достижения своих целей едва ли не все что угодно - от простого камня до компьютера и космического челнока, но ведь это относится только ко всему человеческому роду в целом. Каждый же отдельный его представитель в действительности умеет управлять лишь очень ограниченной совокупностью предметов из того общего их массива, который и составляет единый арсенал всей современной цивилизации.
   Взять хотя бы автора настоящих заметок, который, если честно признаться, не обладает искусством управления ни серпом, ни молотом, ни, может быть, даже простой палкой, и вряд ли сумел бы посрамить даже обезьяну, которая достает с ее помощью вожделенный банан; единственный доступный ему инструмент - это перо, но с помощью этого весьма своеобразного (и непростого) предмета ему все же удалось и построить дом, и воспитать сына, и запечатлеть (теперь уже для его детей) дорогие ему черты своей славной четвероногой любимицы.
   Однако, согласимся: не так уж и мало. Поэтому и скромное умение обращаться с чем-то одним может быть вполне достаточным для рядового обывателя.
   Там же, где обнаруживается подлинное искусство, достигаются совершенно иные результаты. Гамлет бросает вызов дерзнувшим манипулировать им Гильдерстерну и Розенкранцу, предлагая для начала сыграть хотя бы на флейте, прежде чем пытаться играть им самим, - и те в смущении отступают. А вот героиня нашего повествования - играет. И еще какие ноктюрны! Причем не "на флейте водосточных труб", она затрагивает "заглушенные жизнию струны напряженной, как арфа, души" разделившего с нею кров человека, и каким-то непостижным образом извлекает из этой души то, что, не удается иногда даже самым лучшим целителям и педагогам.
  
   Конечно, всякий способен указать, что дело вовсе не в орудии как таковом, а в тех способностях, которые отпущены тому, кто прибегает к его использованию, - и будет абсолютно прав: построить дом и в самом деле можно не только с помощью топора или мастерка каменщика. На самом деле годится любое средство, ибо дарованные человеку таланты, подобно товарам на рынке, имеют свойство неограниченно "обмениваться" друг на друга. Поэтому и с помощью топора можно построить не один только дом, но и мировоззрение сына, и уважение близких. Все это результат того, что тайна любого творения скрывается отнюдь не в материале предмета и вовсе не в характеристиках орудий, но в собственной душе того, кто берет их в свои руки. А вот с душой - не все так просто:
   "Есть творчество навыворот, и он
   Вспять исследил все звенья мирозданья,
   Разъял Вселенную на вес и на число,
   Пророс сознанием до недр природы,
   Вник в вещество, впился, как паразит,
   В хребет земли неугасимой болью,
   К запретным тайнам подобрал ключи,
   Освободил заклепанных титанов,
   Построил их железные тела,
   Запряг в неимоверную работу;
   Преобразил весь мир, но не себя,
   И стал рабом своих же гнусных
   Тварей."
   И невольно стает вопрос: да в самом ли деле человек обладает сознанием? Разум ли то, чем руководствуемся мы в своей деятельности? Всё ли мы понимаем сами, когда речь заходит об этой сложной материи?
   Все наши представления в этой области основаны на обобщении только своего собственного интеллектуального опыта, между тем ясно, что любая другая, отличная от человеческой, организация психики обязана придавать какие-то свои, может быть, неожиданные и парадоксальные черты сознанию. Но тогда, говоря о разуме животных, правильней было бы подходить к нему как к иному, и вовсе не исключено, что к нему должны предъявляться те же критерии, какие мы бы стали предъявлять к инопланетянам.
   Вообще говоря, принципиальная возможность существования какого-то иного разума, способного вступить в контакт с нами, давно занимает человека, но почему-то, задумываясь о нем, мы обращаем свой взгляд куда-то за пределы Солнечной системы, в дальний Космос.
   Сегодня поиск проходит в двух ос­нов­ных на­прав­ле­ни­ях. Од­но из них ставит своей целью обнаружение материальных следов сознательной деятельности в далеких просторах Вселенной, ори­ен­ти­ром дру­го­го служат кос­ми­че­ские объ­ек­ты с бо­лее или ме­нее под­хо­дя­щи­ми ус­ло­вия­ми для воз­ник­но­ве­ния жиз­ни. В первом случае искомый разум должен быть, как го­во­рят ма­те­ма­ти­ки, на порядок, а то и на несколько, выше земного, вернее сказать, того, который свойствен человеку. Это и понятно: ведь если прак­ти­че­ское столк­но­ве­ние с какой-то другой, внеземной, цивилизацией и воз­мож­но сегодня, то толь­ко в том слу­чае, ес­ли она сама вый­дет на кон­такт с на­ми. А это значит, что речь мо­жет ид­ти толь­ко о та­кой, ко­то­рая в со­стоя­нии пре­одо­леть все раз­де­ляю­щие нас пространственные барь­е­ры. Спо­соб­ность же к это­му пред­по­ла­га­ет такой уро­вень раз­ви­тия, который да­ле­ко пре­вос­хо­дит воз­мож­но­сти не толь­ко современного человека, но, может быть, и са­мые сме­лые наши пред­став­ле­ния о возможностях цивилизаций вообще. Сло­вом, в этом случае пред­по­ла­га­ет­ся субъ­ект, дос­тиг­ший ед­ва ли не вер­шин строе­ния всей мыс­ля­щей ма­те­рии. Во втором - мы имеем дело с прямо противоположным направлением исследований, ибо ана­лиз ус­ло­вий, при ко­то­рых воз­мож­но за­ро­ж­де­ние жиз­ни, ве­дет­ся на пре­дель­но низ­ком уров­не ор­га­ни­за­ции все­го жи­во­го.
   Та­ким об­ра­зом, дистанция, разделяющая эти условные направления поиска, вмещает в себя прак­ти­че­ски всю линию эволюции, включая и тот теряющийся в неопределенно далеком будущем отрезок, который касается развития мыслящих существ и принято называть историей. Поэтому ме­ж­ду че­ло­ве­ком и обо­и­ми обо­зна­чен­ны­ми здесь по­лю­са­ми об­на­ру­жи­ва­ет­ся глу­бо­кая вре­мен­ная про­пас­ть (в одном случае обращенная в далекое будущее, в другом - в прошлое).
   Впро­чем, вре­мен­ной раз­рыв - во­все не един­ст­вен­ное, что разъ­е­ди­ня­ет нас и эти полюса. Ме­ж­ду сознанием, построенным на какой-то другой основе, и че­ло­ве­ком ока­зы­ва­ет­ся еще и про­стран­ст­вен­ная безд­на, ведь ко­ор­ди­на­ты ве­ро­ят­но­го об­на­ру­же­ния ма­те­ри­аль­ных сле­дов прак­ти­че­ской дея­тель­но­сти ино­пла­нет­ных ци­ви­ли­за­ций, и при­год­ных для зарождения жиз­ни ус­ло­вий вы­но­сят­ся на расстояния, исключающие возможность любой проверки. Прав­да, уче­ный мир, на­вер­ное, еще не рас­стал­ся до кон­ца с на­де­ж­дой об­на­ру­жить сле­ды жиз­ни на пла­не­тах Сол­неч­ной сис­те­мы, но что ка­са­ет­ся по­ис­ков вполне сформировавшегося ра­зу­ма, то все они (за ис­клю­че­ни­ем, ра­зу­ме­ет­ся, Зем­ли) дав­но вы­черк­ну­ты из спи­ска ве­ро­ят­ных мест его оби­та­ния.
   Но по­че­му бы не пред­по­ло­жить возможность одновременного ­су­ще­ст­во­ва­ния сразу не­сколь­ких раз­лич­ных форм мыслящей материи в од­ной и той же области про­стран­ст­ва?
   Са­ма по се­бе та­кая мысль ни­чуть не луч­ше, да и ни­чуть не ху­же мно­же­ст­ва дру­гих, и уже толь­ко по­это­му она име­ет, хо­тя бы не­ко­то­рое, пра­во на су­ще­ст­во­ва­ние. Но парадокс в том, что ес­ли воз­мож­ность со­су­ще­ст­во­ва­ния разных ци­ви­ли­за­ций и может быть при­знана, то толь­ко не для той час­ти Все­лен­ной, на ко­то­рую уже рас­про­стра­ни­лась по­зна­ва­тель­ная дея­тель­ность че­ло­ве­ка.
   Это и в самом деле парадокс, ведь если принципиальная возможность такого сожительства развившихся на разных основах форм сознательной жизни и существует (а между тем нам не известен ни один фундаментальный закон природы, который запрещал бы это), то она должна быть признана для любой области ма­те­ри­аль­но­го ми­ра. У нас ведь нет ни­ка­ких ос­но­ва­ний ут­вер­ждать уникальность, ис­клю­чи­тель­но­сть уже по­знан­ной на­ми его час­ти. Однако мысль о возможности су­ще­ст­во­ва­ния ка­ко­го-то ино­го ра­зу­ма в са­мой не­по­сред­ст­вен­ной бли­зо­сти от че­ло­ве­ка и уж тем более о том, что жизнедеятельность его носителя, не соприкасаясь с нами, может буквально пронизывать собою весь мир, единственными хозяевами которого мы видим только самих себя, вызывает чуть ли не инстинктивное отторжение. Иными словами, сознание человека готово отвергнуть ее даже без обсуждения.
   Впрочем, какие-то причины тому существуют: ведь ес­ли бы нечто (пусть даже отдаленно) похожее на сознательную деятельность кого-то чужого, притаившегося в нашем доме по имени Земля или в ее ближайших доступных наблюдению окрестностях, имело место, то че­ло­век уже дав­но сумел бы об­на­ру­жить ее следы. Однако ничего похожего до сих пор не было и нет. Поэтому тот факт, что мы не за­ме­ча­ем ни­ка­ких стран­но­стей ни в ос­во­ен­ных на­ми рай­онах пла­не­ты, ни в обо­зри­мых ок­ре­ст­но­стях ближнего Космоса, красноречиво свидетельствует о том, что ни о каком взаимопроникновении разумов не может быть и речи.
   Но вот именно здесь-то и уме­ст­но за­дать­ся во­про­сом: дей­ст­ви­тель­но ли есть стро­гая логическая связь между этим фактом и выводом, который утверждает наше одиночество, в самом ли деле одно закономерно вытекает из другого?
   Впрочем, не будем интриговать, ответ на этот вопрос вполне очевиден любому, чья мысль способна развертываться вне колеи сложившихся интеллектуальных стереотипов: на самом деле здесь только видимость стройного обоснования, иллюзия нерасторжимой логической связи - и не более того.
   Вдумаемся, что значит обнаружить существование другого разума?
   Очевидно, что речь может идти только о каких-то материальных следах его жизни, о видимых результатах его воздействия на окружающую среду. Слово "материальных" здесь означает - поддающихся регистрации с помощью наличествующих в распоряжении человека физических приборов.
   Конечно, оставляемые кем-то следы - это всего лишь косвенное свидетельство существования; но ведь прямые доказательства - вещь крайне редкая даже там, где нет вообще никаких сомнений. Вот, может быть, самый известный пример: верующий человек нисколько не сомневается в бытии Бога, но представить доказательства, которые ни при каких обстоятельствах не могут быть оспорены никем из атеистов, он не в состоянии; но ведь и атеист не в силах решительно никакими доказательствами опровергнуть убеждения первого. Вот так и существуют две тысячелетиями конфликтующие друг с другом духовные традиции, а ведь если бы прямые свидетельства существовали, давно бы уже восторжествовала какая-то одна из них. Точно так же верующего в разум животных зоопсихолога вполне убеждают получаемые им и его коллегами факты, но ни один из этих фактов не в силах убедить скептика; как, впрочем, и верующий в одни лишь рефлексы скептик не способен представить неоспоримые доказательства своей собственной правоты.
   Вот так и здесь остается полагаться только на косвенные улики.
   Однако и это обстоятельство не исчерпывает трудности понимания. Ведь мы не знаем, в чем именно может проявиться ма­те­ри­аль­ная дея­тель­но­сть иных ци­ви­ли­за­ций, а следовательно, нам со­вер­шен­но не­ясно, что нуж­но ис­кать. Ведь для то­го, что­бы что-то найти, не­об­хо­ди­мо хо­тя бы при­бли­зи­тель­но пред­став­лять се­бе какие-то его характеристики. Здесь же - как в старой сказке: "Пойди туда, не знаю, куда; отыщи то, не знаю, что".
   Наша научная мысль раз­ви­ва­ет­ся на ос­но­ве зем­но­го опы­та, а это значит, что и пред­став­ле­ние об ином разуме может быть составлено толь­ко пу­тем распространения признаков, характерных нашей собственной практике, на чью-то чужую действительность. Но вот правильно ли это? Попробуем вообразить, какое представление о нас, людях XXI века, и о нашей цивилизации могли бы составить, скажем, строители первых египетских пирамид, если бы им пришло в голову распространить на нас основные закономерности своего опыта? Думается, вряд ли ему удалось бы нарисовать себе точный портрет нашего времени. А ведь мы стоим перед той же самой задачей: определить черты, может быть, даже не на века, а на тысячелетия опередившей нас цивилизации. Между тем признано, что развитие разума идет с ускорением, поэтому один и тот же временной интервал вмещает в себя все большую и большую сумму перемен. Так что здесь открывается самый широкий простор для фантазии.
   Но и мысль фан­та­ста в сво­их пред­став­ле­ни­ях не ухо­дит от че­ло­ве­ка. Ведь на всех пла­не­тах, где раз­ви­ва­ют­ся иные, жи­во­пи­суе­мые ею, ми­ры, мы на­хо­дим по­доб­ные зем­ным го­ро­да, по­доб­ные зем­ным за­во­ды, по­доб­ные зем­ным ма­ши­ны и кос­ми­че­ские ап­па­ра­ты. Осо­бен­но за­мет­но сход­ст­во вне­зем­но­го ра­зу­ма с зем­ным че­ло­ве­ком там, где речь идет о каких-то гу­ма­ни­тар­ных иде­ях. Эти идеи носят явно земной отпечаток, ибо яв­ля­ют­ся по­пыт­кой то­го или ино­го раз­ре­ше­ния про­блем, се­го­дня вол­ную­щих са­мо­го че­ло­ве­ка. Точ­но так же и тех­но­ло­гия ри­суе­мых мыс­лью фан­та­ста чу­жих ци­ви­ли­за­ций не так уж да­ле­ко ухо­дит от на­шей. Ведь, не­смот­ря на всю ее эк­зо­тич­ность, ре­ша­ет она в сущ­но­сти те за­да­чи, ко­то­рые уже се­го­дня вы­ри­со­вы­ва­ют­ся пе­ред на­ми. Это и понятно: ведь все по­пыт­ки фантастов пред­ста­вить се­бе брать­ев по ра­зу­му, с ко­то­ры­ми ко­гда-то пред­сто­ит встре­тить­ся че­ло­ве­ку, - это по­пыт­ками пред­ста­вить да­ле­кое бу­ду­щее са­мо­го че­ло­ве­ка.
   Та­ким об­ра­зом, и на­уч­ная мысль, и мысль фан­та­ста оказываются замк­ну­тыми на се­го­дняш­ний день зем­но­го че­ло­ве­ка, на нашу собственную цивилизацию. Но ведь за­да­ча-то за­клю­ча­ет­ся в совершенно другом - в том, что­бы пред­ста­вить се­бе не толь­ко в мелких деталях от­лич­ный от нашего, но, мо­жет быть, да­же прин­ци­пи­аль­но иной ра­зу­м. Иными словами, мы обязаны допустить существование таких форм сознания, ко­то­рые (не исключено), во­об­ще могут показаться лишенными всякого ра­зума! Поэтому гораздо пра­виль­ней бы­ло бы ори­ен­ти­ро­ваться не на по­доб­ную той, которая дарована человеку, но на ка­че­ст­вен­но другую организацию наделенной сознанием жизни: ведь толь­ко максимально рас­ши­рив сфе­ру по­ис­ка мы мо­жем об­на­ру­жить то, основные ха­рак­теристики чего нам пока еще со­вер­шен­но не из­вес­тны. До тех же пор, пока мы будем искать некое подобие самих себя, рассчитывать на успех едва ли возможно.
   Между тем такой взгляд на вещи требует многое изменить в наших собственных представлениях. Ведь как раз здесь-то и вста­ет ос­нов­ная про­бле­ма. Ес­ли по­ло­жить, что ме­ж­ду нашей и какой-то иной ци­ви­ли­за­ция­ми су­ще­ст­ву­ют толь­ко такие раз­ли­чия, которые обусловлены лишь длительностью исторического развития, то об­на­ру­же­ние ма­те­ри­аль­ных сле­дов иной дея­тель­но­сти (ес­ли они и в самом деле су­ще­ст­ву­ют), как кажется, не долж­но встретить препятствий. Трудности, конечно, вполне возможны и здесь, но никакие из них не могут иметь решающего принципиального характера: ведь ес­ли об­щий процесс вос­хо­ж­де­ния чужих форм сознательной жизни к каким-то своим вершинам, не слишком отличается от зем­ной эво­лю­ции, то да­же встре­тив не­что такое, на­зна­че­ние че­го мы не в со­стоя­нии до конца по­нять, человек все же смо­жет рас­по­знать в нем про­дукт прак­ти­че­ской дея­тель­но­сти иного разума.
   А как быть, ес­ли не толь­ко от­прав­ной пункт эво­лю­ции, но и ге­не­раль­ное на­прав­ле­ние восхождения иной формы мыслящей жизни к этим своим вершинам существенно от­лич­ны от условий, в которых проходило развитие человека? Смо­жем ли мы то­гда рас­по­знать ее при­сут­ст­вие в обо­зри­мой на­ми час­ти Вселен­ной?
   Кажется, да: ведь прак­ти­че­ская дея­тель­ность ра­зум­но­го су­ще­ст­ва не­из­мен­но со­про­во­ж­да­ет­ся пре­об­ра­зо­ва­ни­ем всей ок­ру­жаю­щей его дей­ст­ви­тель­но­сти, при­спо­соб­ле­ни­ем ее к соб­ст­вен­ной при­ро­де, и чем выше уровень развития, тем больше масштабы вносимых изменений. По­это­му про­дукт та­кой дея­тель­но­сти все­гда бу­дет ис­кус­ст­вен­ным образованием, от­ли­чить же ис­кус­ст­вен­но соз­дан­ный пред­мет от ес­те­ст­вен­но дан­но­го, не со­став­ля­ет боль­шо­го тру­да.
   Прав­да, иногда очень труд­но от­ли­чить от ес­те­ст­вен­но дан­ного про­дукт дея­тель­но­сти ра­зум­ных су­ществ, пре­одо­ле­ваю­щих лишь пер­вые сту­пе­ни сво­его ис­то­ри­че­ско­го вос­хо­ж­де­ния. Так, например, каменные рубила древнейших на Земле культур, которые обнажают Южно-африканские раскопки, во многих случаях лишь глубокий знаток дела может отличить от случайных сколов. Но ведь здесь-то речь идет со­всем не о них. Объ­ек­том ана­ли­за яв­ля­ют­ся ре­зуль­та­ты прак­ти­че­ской дея­тель­но­сти субъ­ек­та ра­зу­ма, который, на­мно­го пре­вос­хо­дит че­ло­ве­че­ский.
   Та­ким об­ра­зом, можно сформулировать следующий вывод: бро­саю­щее­ся в гла­за от­ли­чие от ес­те­ст­вен­но-при­род­ных яв­ле­ний долж­но ха­рак­те­ри­зо­вать ис­кус­ст­вен­ное образование. Но ес­ли так, то долж­но быть спра­вед­ли­вым и об­рат­ное: все то, что рез­ко от­ли­ча­ет­ся от ис­кус­ст­вен­но соз­дан­но­го - это продукт самой природы.
   Над этим мы, как пра­ви­ло, не за­ду­мы­ва­ем­ся, а ме­ж­ду тем здесь скрыт очень глу­бо­кий смысл, осоз­на­ние ко­то­ро­го спо­соб­но по­вли­ять на фор­ми­ро­ва­ние на­ших пред­став­ле­ний об ином ра­зу­ме. Де­ло в том, что этот те­зис еди­ным ма­хом унич­то­жа­ет на­ме­тив­ший­ся бы­ло признак, руководствуясь которым можно отличить ис­кус­ст­вен­но соз­дан­ные пред­ме­ты от всего естественно данного: ведь ес­те­ст­вен­но дан­но­му яв­ст­вен­но про­ти­во­сто­ит лишь толь­ко то, что соз­да­но ру­ка­ми самого че­ло­ве­ка, поэтому к искусственно созданному может быть отнесено только то, что в той или иной мере напоминает результаты его трудов. Че­ло­век не в со­стоя­нии от­ре­шить­ся ни от соб­ст­вен­ной при­ро­ды, ни от соб­ст­вен­ной ис­то­рии, ему не да­но встать над за­ко­на­ми раз­ви­тия своей дея­тель­но­сти. Ме­ж­ду тем, ес­ли иной ра­зум ка­че­ст­вен­но от­ли­чен от че­ло­ве­че­ско­го, то и прак­ти­че­ская дея­тель­ность его но­си­те­ля долж­на во многом от­личаться от нашей прак­ти­ки. Но то­гда ка­че­ст­вен­ное от­ли­чие долж­но со­дер­жать­ся и в ко­неч­ных ре­зуль­та­тах.
   Что же по­лу­ча­ет­ся в этом слу­чае? Про­дук­ты дея­тель­но­сти иного сознания прин­ци­пи­аль­но от­лич­ны от ре­зуль­та­тов че­ло­ве­че­ских усилий. Но дос­то­вер­но от­ли­чить от ес­те­ст­вен­но-при­род­ных яв­ле­ний че­ло­век мо­жет един­ст­вен­но то, что хоть в ка­кой-то сте­пе­ни на­по­ми­на­ет пред­ме­ты, соз­да­вае­мые им са­мим. А зна­чит, все ка­че­ст­вен­но от­лич­ное от них обязано вос­при­ни­мать­ся как дан­ное самой природой.
   Та­ким об­ра­зом, лег­ко ви­деть, что ма­те­ри­аль­ные сле­ды прак­ти­че­ской дея­тель­но­сти любой другой (но обязательно отличающейся от нашей) ци­ви­ли­за­ции, будь да­же ее мас­шта­бы со­пос­та­ви­мы с мас­шта­ба­ми все­го кос­мо­са, да­ле­ко не все­гда смо­гут быть отделены от ес­те­ст­вен­но-при­род­ных явлений.
   На­пом­ним: с са­мо­го на­ча­ла при­ни­ма­лось по­ло­же­ние о том, что все ис­кус­ст­вен­но соз­дан­ное долж­но быть ка­че­ст­вен­но от­лич­ным от ес­те­ст­вен­но дан­но­го. Но ведь у нас нет ни­ка­кой уве­рен­но­сти в том, что по ме­ре со­вер­шен­ст­во­ва­ния ин­ст­ру­мен­та­рия иной деятельности ее про­дук­ты долж­ны все в боль­шей и боль­шей ме­ре про­ти­во­пос­тав­лять­ся ес­те­ст­вен­но-при­род­но­му. А что ес­ли бу­дет про­ис­хо­дить об­рат­ное? Ведь и в се­го­дняш­ней прак­ти­ке че­ло­ве­ка часто мож­но раз­гля­деть имен­но та­кие - об­рат­ные - тен­ден­ции. Но ес­ли ес­те­ст­вен­но дан­ное от­нюдь не обя­за­тель­но долж­но от­ли­чать­ся от ис­кус­ст­вен­но соз­дан­но­го, то сов­па­де­ние того, что создается носителем иного разума, с чисто при­род­ны­ми формированиями ста­нет еще бо­лее ве­ро­ят­ным.
   Спра­вед­ли­во­сти ра­ди сле­ду­ет ска­зать, что есть еще и сво­его ро­да про­ме­жу­точ­ный класс яв­ле­ний, которые отличаются и от всего соз­да­вае­мого человеком, и от все­го то­го, с чем он при­вык иметь де­ло как с при­род­ным. Но здесь дей­ст­ву­ет хо­ро­шо из­вест­ный в науке еще со вре­мен средневековья прин­цип (так называемая "бритва Оккама"), который тре­бует объ­яс­нять все странности мира без при­вле­че­ния ка­ких то новых, дотоле неизвестных нам причин.
   Словом, остается заключить, что ма­те­ри­аль­ные сле­ды дея­тель­но­сти ино­го ра­зу­ма че­ло­ве­ком, ско­рее все­го, бу­дут вос­при­ня­ты нами как чис­то при­род­ные образования.
   Но ес­ли так, то впол­не за­ко­но­ме­рен во­прос: что из ок­ру­жаю­щего нас от­но­сит­ся к соб­ст­вен­но при­ро­де, а что - к про­дук­ту дея­тель­но­сти ка­ко­го-то иного ра­зу­ма? Ведь ес­ли од­но мо­жет быть не­от­ли­чи­мым от дру­го­го, то ис­клю­чить при­сут­ст­вие ко­го-то чужого в нашем ми­ре ста­но­вит­ся весь­ма и весь­ма за­труд­ни­тель­ным де­лом.
   В на­стоя­щее вре­мя на этот во­прос нель­зя дать да­же са­мый при­бли­зи­тель­ный от­вет. А ес­ли от­ве­та не су­ще­ст­ву­ет, то в прин­ци­пе лю­бой класс объектов, процессов, яв­ле­ний, од­но­знач­но от­но­си­мый к чис­то при­род­ным формированиям, мо­жет скры­вать в се­бе твор­че­ст­во ка­ко­го-то за­пре­дель­но­го нам, людям, сознания. Ина­че го­во­ря, ис­клю­че­ния­ми в этом ря­ду не мо­гут слу­жить да­же те начала, с ко­то­ры­ми че­ло­век изо дня в день стал­ки­ва­ет­ся у себя на Зем­ле. Больше того, - в своем собственном организме.
   Лег­ко ви­деть, что в этом слу­чае к вне­зем­но­му ра­зу­му ока­зы­ва­ет­ся ре­ши­тель­но не­при­ме­ни­мым и са­мо оп­ре­де­ле­ние "вне­зем­ной", ибо ме­стом его оби­та­ния впол­не мо­жет ока­зать­ся и соб­ст­вен­ный дом че­ло­ве­ка (а отчасти и его собственное тело)! Поль­зу­ясь био­ло­ги­че­ской тер­ми­но­ло­ги­ей, мож­но ска­зать, что подобный ра­зум за­ни­ма­ет что-то вро­де иной "эко­ло­ги­че­ской ни­ши" в ко­то­рой по­ка еще невозможно раз­гля­деть его су­ще­ст­во­ва­ние.
   Но можно предположить и другое: его носителем оказывается сама природа; какое-то специфическое, глубоко отличное от нашего сознание оказывается разлитым в ней, и материальные следы его деятельности - это в сущности все то, что окружает нас.
   Не исключая и самого человека, ибо в значительной мере и мы сами - порождения природы. Вот только с человеком, как кажется, произошло и продолжает происходить что-то странное.
   Древние сказания говорят, что Дьявол когда-то был одним из ангелов. Точно такое же порождение Творца, как и остальные, он оказался, может быть, самым талантливым из всех, но свойственная таланту гордыня поставила его вне общего ряда. В конце концов он восстал не только против Его творений, но и против своего собственного Создателя...
   Каким-то трагическим стечением обстоятельств что-то подобное, как кажется, случилось и с нами.
   Мы любим говорить о войне миров (в свое время ее перспективой пугал человечество еще Герберт Уэллс) но ведь в действительности такая война отнюдь не фантастика - это наше повседневное состояние. Возомнив себя "царями природы", мы пытаемся править ею, но решительно забываем о том, что царское правление всегда именовалось служением, ибо оно состояло не только в водительстве народа, но и в его защите и в постоянном заступничестве за весь подвластный люд перед какими-то высшими силами. Мы же, вместо всего этого ведем себя, как жадные и хищные оккупанты. Лишь изредка мы поднимаем голову от своих сундуков, куда лихорадочно сваливаем все награбленное.
   И вдруг встречаемся с красотой этого мира.
   Или с доверчивыми глазами тех, кто взял на себя вечный труд заступничества перед нами за все нами же и попираемое. И еще - заботу будить в нас мысль о том, что каким-то непостижным образом все вокруг нас оказалось поставлено с ног на голову: то, что обязано было служить простым средством, давно уже стало чуть ли не основной целью всех устремлений человека. Мы поклоняемся нашим орудиям, этому сонмищу истуканов, ритуальная пляска вокруг которых и становится едва ли не смыслом нашего бытия; мы вкладываем самую душу в увеличение их мощи и быстродействия - и решительно не замечаем того, что уже давно именно они стали нашими истинными повелителями, а мы - не более чем их средство.
   Да, это так: мы стали спать на более мягких диванах, ездить на более престижных машинах, и развлекаться на еще более "навороченных" компьютерах, - но ведь смысл разумной жизни не может, не должен, не вправе быть сведен к вечному служению и этим потребительским идолам...
   Только одно может быть целью и оправданием нашего бытия - наша собственная душа; и доверчивые глаза тех, кто вот уже тысячелетия безмолвно служат нам, молят и молят нас о вразумлении...
  
  
  
   76
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"