Федор Михайлович
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Трагикомический рассказ об одиноком человеке.
|
Федя Ковалевский, кривобокий нескладный человек лет сорока, прихрамывая, неспешно прогуливался по скверику, втиснутому в небольшую полосу между двумя супермаркетами, стеклорезной мастерской и автомойкой. У ног его чинно, как полагается благовоспитанной собаке, вышагивал пёс неопределённой породы. Загнутым хвостом, остренькими треугольными ушками и густой шерстью пёс походил бы на шпица, кабы не рост. Размер собаки был овчарочий, так же, как и её расцветка - чёрная полоса по хребту и рыже-палевые пятна по боку. Просеменив рядом с Федей некоторое время, пёс вдруг задрал голову, пошевелил ноздрями, а затем стремительно сорвался с места.
- Мася! - приказал хозяин, убыстряя шаг. - Мася! Ко мне!
Питомец его сделал вид, что не слышит команды, хотя Федя был готов поклясться, что Масины уши дёрнулись, развернувшись назад, в сторону кричавшего. Уши быстро приняли прежнее положение, и Мася широкими скачками, грациозно расстилаясь над травой, понёсся к забору мастерской, из-за которого выруливала дамочка со стаффордом.
- Не бойтесь! Он не тронет! - издалека закричал Федя. - Он не агрессивный!
Женщина ловко намотала на кулак цепь, укоротив до минимума поводок со стаффордом. По её отточенной и быстрой реакции можно было понять, что действие это привычно и нередко.
- Вы-то не тронете, - озабоченно произнесла дамочка. - Да мы-то и сами не промах.
Она заглянула под брюхо подлетевшему Масе, нахмурилась, но после того, как тот гордо задрал лапу и оросил столбик ограды, демонстрируя свою молодецкую удаль, расслабилась:
- Мальчишка.... А у меня барышня, - она распустила поводок, отстегнула свою собаку. - Дейзи, гуляй!
Сурового вида Дейзи со множеством шрамов на крутолобой башке заинтересованно обнюхала Масю. Мася нюхнул в ответ и припал на передние лапы, отклячивая пушистую задницу. Стаффордица благосклонно приняла приглашение поиграть, подпрыгнув несколько раз на месте.
- Вы не бойтесь, он у меня смирный, - повторил Федя. - Ни разу в жизни ни кого не тронул. Ему бы только пообщаться. Ужас, как любит общаться! Как заприметит кого, сразу бежит общаться! Он у меня такой, знаете, экстравертивной направленности! Коммуникабельный, прямо ужас!
Женщина скупо обронила:
- Смотрите.... Съедят вас когда-нибудь.
- Да кто съест? Масика? Ведь не болонка же! Вон же, какой лось!
Дамочка лениво, не желая развивать тему, махнула рукой. На среднем пальце мелькнуло обручальное кольцо. Федя хотел было спросить, почему не на безымянном, да постеснялся. Замужем. Конечно, замужем. С чего вдруг симпатичной молодой женщине с приятной фигурой не быть замужем? И лицо не злое. И собак любит. Федя вздохнул.
Благоухающие кусты жимолости и жасмина, мягко-серебристые ивы, шиповник, бескомпромиссно расползшийся по всем свободным клочкам земли вдоль заборов и стихийных тропинок, вымахавшая по пояс после обильных дождей трава, простодушные лопухи за изрезанными скамейками, отцветающая сирень с побуревшими гроздьями - всё нехитрое пространство сквера мягко окутывала ночь, соскальзывающая с пронзительно-серебристого неба. Тонкие хрустальные сумерки, тянущиеся до самого рассвета, припорошили воздух нотками загадочности, приправили острыми травяными ароматами и влажными дуновениями.
Федя нарочно выходил попозже, чтобы во всю чахлую грудь насладиться коротким сладостным сумасшествием - белыми питерскими ночами. Он до трёх-четырёх утра бродил по опустевшим бульварам, паркам и скверам. Ничего, что потом надо было на службу. Летом спать не хотелось. Летом хотелось дышать и любоваться буйством полыхающей зелени. Или под прозрачным пологом ночного июньского марева мечтать о новых путях-дорожках.
В июле у Феди всегда был отпуск. К июлю Федя приводил в порядок старушку "Ниву", оптом закупал тушёнку, сгущёнку и крупы, прививал Масю, поднакапливал капиталец. Федя трудился в геофизической лаборатории полудохлого научного института на ставке, чуть меньшей среднестатистической пенсии, но деньжата имел. Вдвоём с напарником Сергеичем они искали на участках воду и показывали, где лучше бурить скважину. Как раз в июле приток клиентов был наибольшим, однако Федя, к расстройству Сергеича, от июльских заказов убегал, предпочитая выгодному делу шатанье с Масей по горам или тайге с ружьём за спиной.
На работе Федю звали Михалычем. Родители знатно подшутили над сыном, нарекая того Федей. Фёдор Михалыч Ковалевский - это звучало почти так же, как Фёдор Михалыч Достоевский. То ли имя повлияло, то ли отголоски общей польской крови, но Федя и зрительно был схож с прославленным писателем. Выпуклый шишковатый лоб, тяжёлые набрякшие веки, жидкие волосы, зачесанные на лысоватый пробор, клочковатая борода, изредка сбриваемая, но тут же заново отращиваемая из-за нежелания каждый день возиться с бритвой, делали Федю не самым привлекательным персонажем, но красоваться ему было не перед кем. Старый холостяк, он давно перестал мечтать об уютной семейной жизни, о доброй хозяйке и паре-тройке детишек, раз и навсегда объяснив себе, что его тщедушные гены не стоят дальнейшего воспроизведения в потомстве. И потом - у Феди был Масик! А Масик любил безусловной, хотя и несколько хитроватой, любовью.
В жаркие девяностые, когда Федин сколиоз не бросался в глаза столь явственно, и на покатый лоб еще не начала наползать лысина, когда институт замер в ожидании то ли краха, то ли бешеного расцвета, Федя устроился сторожить дом авторитетного и более удачливого товарища.
- Вот тебе напарник, - сказал товарищ, присвистывая. На свист неспешно, с достоинством обедневшего шляхтича явилось вороное чудище с железной пастью. Ротвейлер Пупс, выбракованный из помёта по причине излишнего роста и веса, равнодушно оглядел затрепетавшего Федю, фыркнул и удалился. - Не советую ссориться с ним. Кормить два раза в сутки. Еду ему будешь варить сам. Там мяса на неделю. Тебе тоже хватит.
К Пупсу первое время Федя подползал на цырлах, подобострастно бормоча что-то успокоительное. Ротвак снисходительно принимал подношение, высасывал из каши мясные кусочки, а гречку или овсянку выплёвывал. Федя не убирал миску - во-первых, было страшно, а во-вторых, Пупс часа через три после трапезы снова делал одолжение и доедал крупу. Потом он совершал дозорный обход по периметру участка, подгавкивкая для убедительности на одних и тех же местах: у бани, у мангала, у сарая с лодками и у гаража с чудом из чудес - квадроциклом. Потом Пупс долго и беззаботно спал.
Понятие выгула для адского создания не существовало. Все свои дела ротвейлер делал в дальних кустах на самом краю поместья. Когда Федя, осмелев, впервые попробовал пристегнуть Пупса к поводку и вывести за пределы заповедных двадцати соток, пёс вполне милостиво отнёсся к манипуляциям. Он с любопытством выглянул на улицу и, обалдев от незнакомых запахов и широких просторов, ринулся прямиком к шоссе. Федя, повалившись на пузо, как воднолыжник за катером, поволочился следом за ошалевшим животным, вереща от ужаса. Горе-дрессировщик пропахал по грунтовке пыльную борозду метров на сто, пока не выпалил от всего сердца затейливое матерное ругательство. После слов "Ё@" и "Х@" псина застыла, как вкопанная.
Дальнейшие вылазки, обильно приправляемые нецензурными, но чудодейственными словами, приучили Пупса вести себя спокойнее и открыли новые горизонты жизни. Федя познакомил ротвейлера с лесом, показал ему автобус и распахнул дверь в самое настоящее сказочное королевство - в сельпо, где его совершенно очаровала не еда, но детские игрушки. Федя, саркастически посмеиваясь над лингвистической комедией, купил ему целлулоидного пупса. Пупс радостно распотрошил пупса и полвечера задумчиво жевал пластиковые останки...
- Я думал, Пупс меня за пустое место держит, - признался Федя. Как он начал делиться своей историей со случайной прохожей, дамой со стаффордом, Ковалевский и сам не заметил. Дамочка сочувствия не проявляла, но и не уходила. Слушала она вполуха, периодически оглядывая окрестности и наблюдая, как Дейзи с Масей резвятся на лужайке. - Но однажды в дом, который я охранял, влезли грабители. Вот где смеху-то было!
Женщина повернула к Феде холодное лицо. Упоминание о грабителях подстегнуло её хлипкий интерес.
Грабители - три местных маргинала, чьи жизненные установки не простирались далее желания залить в себя что-либо горячительное, сначала забрались во двор. Не обнаружив собаки, они воодушевились. Отжали оконную раму на веранде, ввалились оттуда на кухню. Федя, погружённый в сопереживания принцу Гамлету из старого советского фильма, отреагировал только на звук взмывающего с роскошного дивана Пупса. Подняв шерсть на загривке, псина полетела к непрошеным гостям. Без малейшего рыка сатанинский Пупс впился зубами в ляжку самого здорового из налётчиков и трепком чугунной головы выдрал приличный шмат мяса. При виде крови двое остальных одновременно сиганули в окно, благополучно разбив себе лбы друг об друга. Преследовать их Федя не стал. Да и как он, несчастный хромоножка, мог бы устроить погоню?
Раненого грабителя Пупс победно, на манер Адмиралтейского льва, придавил могучей лапой, после чего позволил себе звонко оповестить о победе. Истекающего кровью воришку Федя сдал на поруки поселковому фельдшеру, а в милицию заявлять не стал, опасаясь, что дело повернут против собаки.
- Хозяин хотя бы поблагодарил? - спросила владелица Дейзи.
- Хозяина в ту ночь убили, - улыбаясь, ответил Федя. - В другом месте. В городе. Он и не узнал ничего. Он бандит был, не поделился с кем-то, вот его и того...
- А Пупс?
- Пупса я себе взял. Родственники шефа приехали, сказали, им собака не нужна. Куда ж его девать было? - И добавил, с надеждой глядя на дамочку. - А у меня квартира большая. Двухкомнатная.
По чуть обозначившейся усмешке Федя понял, что упоминание о его богатстве не произвело должного впечатления.
В высокой поросли боярышника несмело тренькнул, помолчал, а затем щедро разлился трелью невидимый соловей. Бархатная песня его заполнившая все уголки сквера, мазнула по Фединому сердцу благодатью - ощутимой, сладкой благодатью. Ковалевский, откинув реденький чуб на бок, осветился тихой улыбкой. Почувствовав, что ничего сейчас говорить не стоит, что миг щемяще-прекрасен и будет испорчен любым, даже самым мудрым и остроумным замечанием, он погладил подбежавшего Масю. Спутница потрепала за ухо Дейзи. "Отзеркалила, - подумал Федя. - Хорошо!"
Пупс прожил у нового хозяина девять лет и умер от старости. Он открыл Феде новую, доселе неизвестную планету под названием "Собака". На этой хлопотливой и не очень аккуратной планете царили верность, любовь и ласка. Открыв её для себя, Федя удивился -- почему люди, который так часто страдают от бездушности современного мира, не переселяются на неё дружными рядами?
Мимо крокодила Пупса прошла единственная Федина любовь, ничем хорошим не закончившаяся. Девушка по имени Марина, ненадолго поселившаяся в Фединых хоромах, собак не любила. Она, как и Федя, имела группу инвалидности, но в противовес Феде терпеть не могла романтические ночёвки у костра, отпуск на Белом море и шкафы, забитые под завязку туристическим снаряжением. Как и тысячи других наивных, но самоуверенных женщин, Марина надеялась перевоспитать избранника, но так же, как и остальные, не осилила высоту гуманитарной миссии. Федя перевоспитываться не пожелал, хотя и совершил героическую попытку примирения. После гневно-праведного ультиматума "Турция или Кандалакша!" он провалялся в тоске неделю на пляже, стесняясь убого тела и волнуясь за Пупса, брошенного на родителей, затем стремительно собрал чемодан и рванул в прохладную Кандалакшу. Оскорблённая Марина даже не стала заезжать за вещами в Федину берлогу, Ковалевский доставил их сам, когда пожранный комарьём, но до одури счастливый возвратился с Белого моря.
За Мариной ушли родители. Они разом слегли - инсульт у одного, диабет у другого - превратив на три года жизнь единственного позднего ребёнка в тягучий кошмар с пролежнями, памперсами, лекарствами, клиниками, кормлением с ложечки, массажем и непрерывной уборкой и проветриванием. Федя роптал и проклинал судьбу, засыпая за рулём на обратном пути от дома родителей, чтобы успеть выгулять тоскующего в одиночестве Пупса, но когда все трое ушли в течение полугода, понял, как же он был счастлив, покуда на земле обитали любящие его сердца. Опустошающее одиночество навалилось на него тяжёлой медвежьей тушей, задушило в железных объятьях.
Федя ходил с приятелями в спортбар, громко орал "Гол!". Без устали мотался с Сергеичем по области, чтобы прибыть домой к ночи и рухнуть в постель от усталости. Все выходные волонтёрил на расчистке Финского залива или близлежащих лесов. Корпел допоздна в лаборатории над хитроумным прибором, а затем над статьёй в научный журнал. Федя не раскисал, потому что ещё семилетним пацаном, впервые осознав себя инвалидом, дал себе слово жить по-мужски и судьбе назло своими силёнками добиться того, что всем остальным даётся от природы - стать обычным активным человеком.
Бегать Федя не мог, не позволял врождённый вывих сустава. Однако он приобрёл абонемент в спортклуб и нанял тренера. Тренер, бывший чемпион страны по пауэрлифтингу, гонял способного ученика на соревнования людей с ограниченными возможностями, и Федя накопил стопочку грамот, но затем резко оборвал спортивную карьеру, поняв, что крутится среди подобных себе увечных людей, а главное - говорить в этом кругу не о чем. Не настолько сильно увлекал Ковалевского спорт, чтобы бесконечно обсуждать системы тренировок и специальное питание.
После бесконечной зимы, после вечной ночи с вечной слякотью, песочно-соляной кашей и грязными разводами на новых ботинках, Федя запил. Скорее из любопытства, ибо до сих пор в биографии его отсутствовал пункт со свидетельством о прохождении данного мужского испытания. В глубине души Федя признавался, что лжёт самому себе, и что никакое не любопытство направляло его на свидание с зелёным змием, а всё та же гнетущая тоска одиночества и бессмысленности жизни. Но повод был отличным! Коллега по лаборатории, Семёнов, увлекся вдруг эзотерикой, и прямо жаждал излить на кого-либо поток ошарашивающих знаний. Ковалевский, решив, что смысл бытия лежит где-то выше, охотно его слушал, читал предложенные Семёновым брошюрки о карме и каббале. В некоторый момент перед глазами у Феди из тумана бесцельности забрезжил рассвет, и, кто знает, если бы не стремление Семёнова закрепить познанное рюмашечкой вискарика, открылась бы великая и безграничная истина...
К счастью, Федин организм, непривычный к ударным дозам алкоголя, бунтовал и сопротивлялся, и в один прекрасный мартовский денёк истошно трубящая скорая помощь умчала неофита питейного дела с желчными коликами. Из больницы похудевший Федя выполз с чувством отвращения к самому себе и комком в горле. Нельзя было одинокому человеку лежать в лазарете, нельзя было с завистью смотреть на заботливых жён, снующих по казённым коридорам с апельсинами и домашними котлетами, нельзя было сутки напролёт слушать чужие разговоры по мобильникам о распустившихся отпрысках и волнениях тёщи и бабушки...
- А тут Мася мне подвернулся, - счастливо засмеялся Федя. Обе собаки, утомившись от беготни, чинно паслись на газоне, покусывая острые листики пырея. Федина молчаливая визави, скрестив на груди руки, думала о чём-то своём, уставившись на мускулистый палевый бочок Дейзи. - После Пупса я не хотел больше собаку, боялся, а вдруг снова в больницу, куда собаку-то? А она сама меня нашла...
Федя с Сергеичем возвращались домой с шабашки. Перед развилкой на Сосново их привлекла вереница припаркованных машин и толпа, дружно сидящая на корточках у обочины.
- Плохо, что ль кому? - забеспокоился Ковалевский и тоже остановился.
Растолкав зевак и протиснувшись в центр события, Федя обнаружил коробку из-под здорового телевизора, а в ней четырех толстолапеньких, толстопузеньких щенков, жмущихся друг к другу и басовито попискивающих.
- Эх, - отчаянно рубанул рукой по воздуху пожилой мужик в китайском жилете с десятком карманов. - Возьму! И пусть вякнет! Сам выгоню!
Обещание, вероятно, относилось к несговорчивой далёкой супруге. Жилетка выбрал самого толстенького щенка, приподнял и на свету осмотрел хозяйство под задранным хвостишком.
- Девчонка, похоже, - заметил кто-то. - Бубенчиков не видать.
- Я и хочу девчонку, - сказал Жилетка. - Девчонки, они ласковые. Хватит мне пацанов, четыре сына у меня.
Слова о четырёх сыновьях остро резанули Федю. "Двоих он за меня наделал", - не к месту подумалось ему. А Жилетка продолжил:
- Парни выросли, и что, видал я от них ласки? Пусть хоть собака будет ласковая.
- А жена? - хохотнули в толпе.
Мужик снова энергично махнул рукой. Щенка он сунул за пазуху. Федя поглядел ему вслед, проводил глазами его отчаливающую "Астру". Под ложечкой защемило, комок в горле защекотало.
- Это что ж за порода такая? - задумчиво протянул молодой человек в бейсболке. - На овчарку похожи и на медвежат.
- Двортерьеры они, порода знатная!
- Лучше бы утопили сразу, чтоб не мучились, - мрачно вынес вердикт мужчина с тройным подбородком. - Им месяц от силы. Они и жевать ещё не умеют. Без мамки помрут.
- Из соски можно выкормить, - упрямо склонил голову Федя. - И не таких выхаживают. Что ж вы сразу - топить! Вон красавцы какие!
Ковалевский выхватил первого попавшегося детёныша, прижал к груди, осторожно погладил пальцем по головке. Кутёнок доверчиво уткнулся ему под мышку.
- Я тоже возьму, - решил человек в бейсболке. - Не знаю, правда, что девушка моя скажет.
- Девушки собаками проверяются, - горячо поддержал его Ковалевский. - Если животных не любит, то злая она, и незачем на ней жениться.
- Шёл бы ты, дядя, - сморщился парень. - Может, аллергия у неё. Ты, видать, всё проверяешь.... Специально пса берёшь? На проверку?
Федя не обиделся. В другое время обиделся бы, а сейчас, когда у шеи сопел щенок, елозил и искал сиську, мысль об оскорблении в голову не приходила.
На заправке Федя купил детское питание с трубочкой и влил в кутёнка двести граммов молока. Помассировал животик, завернул в спецовку, вручил Сергеичу - тот был не за рулём. По пути Сергеич весело сообщил, что щенок обписался и обкакался, а также то, что найдёныш - пацан.
- Ну, мастер! - восхитился Федин напарник, когда щенок, напустив лужу, ловко вывернулся из тряпки и переполз на сухие колени человека.
Так Сергеич стал крёстным отцом Масика, подарив ему крепкое домовитое имя "Мастер".
Пушистика Масю, пока он рос, пришлось таскать с собой повсюду - Федя не смог пересилить себя и оставить малыша за одного дверью, когда тот начинал скулить и прижиматься к хозяйской ноге. Скулёж перерастал в рыдания, Федино сердце разрывалось. Кончилось тем, что в зоомагазине была куплена корзинка-лежанка, и Масю стали брать прямо на работу, в лабораторию. В корзинке щенок лежать не любил, постоянно убегал, Федя вылавливал его из-под приборов и шкафов с серверами, но, по крайней мере, можно было делать вид, что воспитание пёсика протекает по уставу: тут у него коврик, а тут у него миска.
Спал Мася на том месте, что некогда занимала Марина. Спал по-человечески, на соседней с Федей подушке. Густая шерсть позволяла псу проводить ночи чуть ли не на снегу, но Мася предпочитал мягкую перину и тёплое одеяло. Впрочем, добродушный Мася не вредничал, когда его вывозили в лес и приучали к высоким оранжевым соснам, к обманчиво-нежной зелени болот, к сумраку густого ельника, к дыму костра и облачкам комарья, к волнительному, дурманящему запаху свободы - холмов, озёр, открытых солнечных полян и влажных таёжных зарослей. Главное - прижаться теснее к хозяину, к защитнику, к отцу и повелителю. Главное - съесть из одной миски гречку с тушёнкой и, улёгшись на пенку возле жарко полыхающего и уютно потрескивающего костерка слушать вздохи прозрачной северной ночи...
- Но он, конечно, ни разу не охранник! - усмехнулся в бороду Федя. - Полтора года ему стукнуло, я его от медведя спас. А должен был он меня.
- Медведя? - шевельнулась дамочка. - Где ж вы медведя нашли?
- На Колвицкой Губе, неподалёку от Кандалакши. Я туда столько раз мотался - всё ничего, а в тот год встретил потапыча. Ох, и страшно было!...
Дело было к вечеру. Федя пилил бревёшко сушины, поваленной в десяти метрах от "Нивы", точно на месте будущего костра, а Мася носился по лесу, шарахаясь от трескучего малинника к ивняку на бережку озера и обратно. Молодой пёс, уставший от долгой тряской езды на заднем сиденьи машины, выплёскивал нерастраченную энергию, а заодно и радость бытия, в буйном и беспорядочном беге на долгожданной природе. Время от времени он появлялся, шумно дыша, с пучком травы или куском мха за ухом, тыкался Феде в бок и улепётывал снова. От этого тыканья на душе у Феди разливалось тепло умиления и острое осознание счастья. Даже ребёнка в том момент вряд ли любил бы он больше, чем собаку, поскольку в ребёнке всегда бы проглядывал будущий взрослый, ровня самому Феде, а пёс -- вечное дитя и никогда не взрослеющая частичка твоего сердца.
Мася в очередной раз выскочил из кустов и вместо весёлого приветствия прохладным носом бросился к машине, встал у двери и глухо зарычал. Федя отложил пилу. Новая Масина игра была ему непонятна. Пёс зарычал сильнее, с нотками отчаянья. Для верности он лапой поскрёб по двери.
- Устал что ли? - спросил Федя. - По диванчику соскучился?
Пёс, приподнявшись на задних лапах, передними забарабанил по автомобилю, как заправский цирковой артист.
- Ну, иди, неженка, - Федя открыл машину, ожидая, что Мася впрыгнет в неё и плюхнется на сиденье, чтобы вздремнуть, пока готовится ужин. Собака забралась внутрь, но не затем, чтобы спать, а чтобы приплющить нос к стеклу и уставиться куда-то в сторону озерца.
Федя, которому стало любопытно, что же так пристально рассматривает его питомец, обошёл "Ниву" и застыл от ужаса. На полянку вразвалочку выходил медведь. Нет, не медведь -- гигантский медведище! Вид у животного был мирным, но Федя знал, как обманчивы внешние реакции лесного царя -- такому ничего не стоит тихо, без признаков устрашения или агрессии подойти и откусить голову. Или коротким взмахом пяти кинжалов-когтей распороть незнакомцу брюхо. Федя, попятившись назад, тихонько нащупал ручку двери, приоткрыл машину и так же тихо проскользнул внутрь. Захлопнул дверь, закрыл центральный замок. Обнял дрожащего Масю и стал ждать, чем кончится неожиданный визит. От Масиной дрожи задрожал и сам, поскольку уверенности в крепости стёкол не было никакой.
Мишка, прогулявшись по лагерю и обследовав запертую машину, покатал недопиленную сушину и кротко удалился, оставив Федю с горячей благодарностью самому себе за то, что не вытащил из багажника провизию. Выждав с четверть часа, Ковалевский закинул в "Ниву" бревно и пилу, а затем рванул дальше. Медведи любопытны, Феде остро не хотелось повторно принимать в гостях косолапого ночью или на рассвете.
- Эх, ты, поросёнок, - пожурил собаку Федя, трясясь на кочках просёлочной дороги, - сам спрятался, а меня на произвол судьбы бросил? Хоть бы гавкнул или за штаны потащил!
Мася с деланным безразличием изучал пролетающие за окном ёлки и молчал...
- Но бровки у него были вот такие! - Федя снова расхохотался. - Домиком! Как у нищего при церкви!
Дамочка вежливо растянула уголки губ, изображая улыбку.
- Нам пора, - сказала она. - Дейзи! Ко мне!
Стаффорд мгновенно взвился в воздух, а через секунду послушно сидел у ног хозяйки.
- Апорт!
Женщина, вытянув из кармана резиновый мячик, размахнулась и послала его в сторону кустов сирени. Дейзи, угадывая направление броска, стартовала чуть ранее, чем был выпущен мяч. Пушечным ядром понеслась она к кустам за вожделенной игрушкой. Мася, находившийся на полпути между сиренью и Федей с дамочкой, мигом оценив точку приземления, бросился наперерез подружке и на лету схватил чужой мяч. Возмущенный стаффорд с ворчанием кинулся изымать то, что принадлежало ему по праву. Мася, крепко зажав мячик, принялся резво уворачиваться от разгневанной подружки.
- А ну, отдай, - приказал Федя, ухватывая за ошейник у своего любимца. Пойманный на лету, тот завертелся, заизвивался червяком, упрямо мотая лохматой башкой. - Дай, говорю!
Пёс, вцепившись в добычу, крутился, пытаясь выскользнуть из рук хозяина.
- Стукну! - пригрозил Федя. - Точно стукну!
Но стукать не стал, а битую минуту увещевал Масю всеми возможными способами. В конце концов он просто выдернул мяч из пасти хулигана и, обтерев об штаны, протянул дамочке.
- Собаку воспитывать надо! - презрительно заявила та. - Ваша собака совершенно неадекватна!
Дамочка с воспитанной Дейзи ушла, а Федя наклонился к своему балбесу:
- Видишь, дурачок, как вышло? Не стыдно тебе? Что о нас подумают люди?
Псу было всё равно, что о нём подумают. Он равнодушно почесал задней лапой за ухом, после чего широко и смачно зевнул.
- Спать хочешь? А и то, время-то позднее. Пойдём, лапа, домой, завалимся-ка на кровать, да соснем до утра.
Федя давно уже разговаривал с Масей как с равным членом семьи. Пёс и был Фединой семьёй -- то ли сыном, то ли внуком, то ли братом, а, скорее всего, неким обобщённым сыно-внуко-братом, самым близким из ближайших родственников. Федя отдавал себе отчёт, что отношение его к собаке не вполне нормально, но, поскольку был честен с собой, принимал сей факт как неизлечимую болезнь или пагубное пристрастие, от которого никому, кроме самого Феди, нет никакого вреда. Да и Феде вреда нет: коли не складывается с человеческой семьёй, отчего не довольствоваться тем, что есть? Отчего не таять и не улыбаться от тихого счастья, когда пёс лижет голые ноги? Отчего не радоваться собачьему восторгу, неизменно высказываемому, когда после службы отворяешь дверь и входишь в квартиру?
Федя потрепал собаку по холке и заковылял по аллейке к дому. Мася, пристроившись справа, потрусил рядом. У проезжей части пёс замер, обнюхивая столбик знака пешеходного перехода, насторожённо посмотрел вдаль и -- сорвавшись, почесал вдоль по улице, так, что задние ноги взахлёст заходили за передние.
- Мася! - завопил Ковалевский, успев наполовину перейти дорогу. - Мастер! Стой! Стоять!
Самостоятельный пёс, презрев Федины окрики, нырнув во двор, скрылся в сумерках.
Остаток ночи и всю следующую неделю Федя искал собаку. Сказавшись больным, он бросил работу: и неспешное ковыряние приборов в лаборатории, и выезды с Сергеичем. Ковалевский и в самом деле занедужил - подскочило давление, защемило сердце, голову опутал ватный липкий туман. Бродя по опустевшему дому, Федя то и дело натыкался на миску Мастера, на игрушку Мастера, на щётку Мастера. При каждой встрече с собачьей утварью он замирал на месте, бессмысленно оглядывая ненужную теперь вещь, и начинал мёрзнуть. Закалённый, привычный к спартанским походным условиям человек не мог никак справиться с ознобом. Кутался, пил горячий чай, сидел в ванне с кипятком и сам себе был противен.
Федя дал объявление в интернете, а также распечатал и на всех окрестных столбах вывесил просьбу найти собаку. На листке бумаги во всю пасть улыбался хитренький Мася, под фото была обозначена сумма вознаграждения. Приличная сумма. Очень приличная. Дважды Феде приводили похожих псов, несколько раз звонили и сообщали, что видели беглеца. Федя мотался по дворам, опрашивая местную ребятню и бабушек на скамейках. Выяснял, не проводились ли рейды по отлову бездомных животных. В коммунальной службе оскорбились и ответили, что собак давно уже никто не отправляет на живодёрню, но стерилизуют и отпускают на волю, а животное в ошейнике никто точно трогать не станет.
На исходе недели Ковалевский побрёл ночью в скверик, надеясь на встречу с хозяйкой стаффорда. Дамочка с Дейзи оказалась на месте. Культурная собака подносила мячик и прыгала за палкой. Подошедшего Федю она приветливо обнюхала, помолотив крепеньким хвостом, как старому знакомому.
- Вы моего обормота не видели? - жалобно вопросил Федя.
Дамочка смерила его усталым взглядом опытной учительницы, советам которой не внял нашкодивший подросток.
- Давно пропал?
- Как вы ушли тогда. Побежал за вами следом и пропал.
- Я вам и говорила - воспитывать надо! - торжествующе заключила дамочка. - Собака должна слушаться хозяина.
Будто бы Федя не знал прописной истины!
- Значит, не видели?
- Не видела.
Она отвернулась, а Ковалевский вдруг ощутил гулкую пустоту в душе, словно случайная эта попутчица точно должна была знать, где Мася, словно именно она организовала назидательную игру по демонстрации Феде, почему надо воспитывать питомцев, и что выходит, если не следовать непреложному правилу. Холодный тон её и нотки торжества - контрольный выстрел в голову - убили последнюю тощую надежду, отчаянно цеплявшуюся за фибры Фединой души.
Ковалевский дошёл до дома и лёг, не раздеваясь, в постель. Он пролежал ночь без сна, изредка вскакивая, чтобы проверить, хорошо ли устроился Мася, вспоминал, что Маси нет, ложился обратно и в полубредовом забытьи принимался спорить с торжествующей владелицей Дейзи, что собака нужна для любви, а не для муштры, и что пёс должен быть не послушен, но счастлив. Дамочка возражала, что счастье собаки не следует строить на беспокойстве людей, и что нельзя очеловечивать и обожествлять создание, сотворённое лишь для служебной надобности. А потребность любить - это и есть первейшая надобность, возражал Федя, но, понимая вдруг, что спорит сам с собой, умолкал и вытирал слёзы.
Утром он позвонил Марине. Острая жажда нежности и нужности захлестнула Федю, заставила трясущимися руками набрать номер, цифры которого никак не могли выветриться из головы.
- Привет, - нарочито весело произнёс Федя. - Это я.
- Слышу. Тебе вернуть велосипед?
О велосипеде Ковалевский давно позабыл. Он купил его только для того, чтобы доказать, что может жить обычной жизнью и крутить, как ни в чём не бывало, педали, посвистывая на ходу и посматривая на красивых девушек. К сожалению, крутить педали у Феди не вышло, велосипед был отдан Марине на покататься, да так и остался у неё.
- Нет-нет..., -заторопился Ковалевский, думая, что Марина посчитает его жмотом. - Я просто так.
- А...
- Как у тебя дела? Как семья?
- Нормально семья. Тебе чего надо?
- Маришка,... - неуверенно протянул Федя. - У тебя сынок. 6 лет.
- Ну?
- Это не мой сынок? - пугаясь собственной смелости, выпалил Федя. - Мы как раз семь лет назад...
- Не твой, - отрезала Марина. - Это всё?
- Я думал...
- А ты меньше думай. Только думать и можешь. Слава Богу, на свете есть нормальные мужики. Нормальные здоровые мужики! Которые и сына заделают, и в отпуск на море свозят, и защитят, если что.
- Разве я...
- Фёдор Михалович. Голубчик. Не звоните мне больше. Никогда. И мечты глупые бросьте. У вас родители были нездоровы, и вы сами - инвалид. Какие дети? Вы о генах подумали?
От волнения Марина перешла на "Вы".
- Но ведь и ты сама! Ты же тоже!
- У меня астма. Это другое, - заявила Марина. - До свидания, Фёдор Михайлович.
Лёгкий туман, почти морось, хлюпая и чавкая, опускался на двор, скрадывая припаркованные автомобили, ломаные лавки, тощую детскую песочницу и печальную дворничиху, опёршуюся подбородком о черенок метлы перед кучей битых бутылок. Надутые, сердитые голуби, распушившись до шара, сидели на козырьке подъезда, соседский кот отстранённо оглядывал их с балкона. Федя ранее не замечал, как тосклива и убога обстановка, окружающая его. Как рвёт душу бесконечный серый дождливый июнь, вся радость от которого - долгие стеклянные ночи. Как бесцельна и пуста жизнь, подаренная человеку без силы.
Жизнь пуста и бесцельна.
Федя шаркнул ногой, из-под дивана взметнулся клок шерсти - Мася постоянно линял. Ковалевский обычно пылесосил и мыл пол через день, специально чуть подзапуская квартиру, чтобы радость от наведённой чистоты и свежести ощущалась острее. Собачья шерсть, несмотря на усилия, была повсюду. Коллеги посмеивались над Федей, называя его мохнатым йети, Федя не обижался - борьба с рыжими волосками, усыпающими любые вещи в доме, была неравной. Клок, подхваченный сквознячком, покружил в воздухе, взметнулся почти к потолку и рассыпался на тысячу шерстинок. Федя, зачарованно наблюдавший за танцем лоскута бывшего Масиного наряда, поперхнулся, закашлялся. Из груди вырвался сдавленный хрип - то ли рыданье, то ли стон.
Федя осторожно открыл сейф - железный ящик в углу кладовки, вынул охотничье ружьё. Ижевский завод, классический вариант МР-27М в художественном исполнении, ореховые приклад и цевьё, гравировка кабана с одной стороны, медведя - с другой. Собрал ствол и приклад, пристегнул цевьё. Из коробки с патронами вынул и, переломив ствол, зарядил одну штуку. "Хватит одного", - подумал Федя. Прицелился в люстру, затем в красную "Мазду", красовавшуюся на изгаженном, заезженном газоне под Федиными окнами. Потом в зеркало. В отражении глянул осунувшийся человек с косматой бородой и спутанными немытыми волосами, испуганно таращившийся сквозь вороной прицел.
Так нельзя. Ковалевский опустил ствол и снова заплакал. Марина сказала правду - никчёмные гены не имеют права на жизнь. Но так нельзя. Так стыдно.
Ковалевский медленно разобрал ружьё. Вытер слёзы, перекрестился. Вера в Федином сердце обитала простенькая, незамысловатая, далёкая от каких-либо обрядов и молитв: кто-то сотворил этот мир, кто-то вдохнул душу в каждого человека, в каждого зверя, в каждую хрупкую былинку, покачивающуюся на безжалостном ветру. А коли так, изволь уважать творение. Не ты создал, не тебе распоряжаться. Из ружья Федя стрелял лишь по банкам, и купил его для уверенности в отпускных странствиях по глухим таёжным уголкам. Пару раз выстрел в воздух отгонял назойливых хозяев леса, сохатого да косолапого, и разок послужило убедительным аргументом идти себе мимо для пьяного аборигена, полезшего выяснять, что Федя делает на берегу чужих рыбацких угодий. Как написали бы в американских фильмах, при использовании Фединого оружия не пострадал ни один живой организм. Впрочем, за мух с комарами, Ковалевский бы не поручился.
Мысль, которая пришла ему в голову, пролила живительную прохладу на воспалённое сознание. Самому нельзя. Грех и стыдно. Надо уйти по-мужски, громко хлопнув напоследок дверью.
- Сергеич, - спросил Федя по мобильнику, - ты того товарища, на Нахимовском озере, обработал уже?
"Тот товарищ на озере" желал исследовать пригорок на своём участке, прежде чем приглашать людей, которые могли срыть странный шишак в центре законных соток. "Вдруг там скала? - пояснил он. - А я тут экскаватор пригоню с бульдозером". Владетель соток и шишака в Феде вызвал антипатию тем, что был высок, крепок (правда с поползновениями на полноту), смазлив и явно считал себя центром мира. Федя не стал бы заостряться на удачной внешности клиента и проигнорировал бы его наглую самовлюблённость, но простить ему огороженный спуск к озеру не смог. Вольная Федина натура металась и протестовала, когда сталкивалась с подобной несправедливостью. Озеро - общее, как общий лес, воздух, небо, солнце и право быть счастливым. Отрезая кусок берега, ненавистный клиент усекал, да что там! - откусывал, отхапывал кусок Фединого права. "Бычара, - зло пропыхтел тогда Федя, выйдя за ворота заказчика, - думает, что ему всё можно". Самое печальное было то, что бычаре действительно можно было больше, чем Феде. Ковалевский понимал это, и пыхтел от бессилия.
- Только собирался, - отозвался Сергеич. - Выздоровел? Хочешь со мной?
- Хочу, - решительно произнёс Федя.
Ружьишко он спрятал. Никчёмную одинокую жизнь, тягость, которую кривенькие плечи устали волочить невесть куда невесть с какой целью, запрещалось сбросить самому, но никто не мешал построить ситуацию так, чтобы её помогли завершить. Когда порыв ветра распахнул полы куртки бычары, демонстрирующего объект изысканий, Ковалевский выхватил взором оттопыренный карман брюк и узнаваемые по киношным кадрам очертания пистолета. "Ссыт. Боится", - злорадно прошептал Федя, отмечая очевидный криминальный характер источников дохода. Теперь это было Феде на руку.
Сговорившись с Сергеичем на среду, Ковалевский вышел на связь с одноклассником, тянувшим суровую армейскую лямку в одной воинских частей вблизи от Питера. Лямка, сказать по правде, была щедро смазана маслицем, и ничуть не натирала пышные плечи полковника Сойкина. Встретившись с располневшим, разъевшимся другом детства, Федя, старательно пряча боль, искусственно-бодро взял быка за рога:
- Сойкин, мне бы шашек.
- Сколько? - полковник, почуяв выгоду, умел быть кратким.
- Сколько не жалко.
- 200 или 400 грамм?
- Лучше 200, - прикинул в уме Федя. 400 шарахнет -- покалечит кого-нибудь, ну его к чёрту. - И капсюль-детонаторы со шнуром.
- А тебе зачем?
Вопрос был излишен и Сойкина не касался, однако полковник не сумел пересилить любопытство. Кто угодно, только не Ковалевский мог обратиться к нему.
- Рыбу глушить. В Карелию еду.
Сойкин назвал цену, чуть приукрасив цифру, чем того стоило, и отчего-то шёпотом прибавил:
- Ты смотри, Федюня, аккуратнее будь.
Наверное, что-то он углядел в тоскливых глазах одноклассника.
Бессонные больные ночи терзали Федю ещё неделю. Ни родители, ни Марина, ни чужой мальчик, который мог бы быть Фединым сыном, не являлись ему в забытьи. А являлись то по очереди, то одновременно Пупс и Мася. Пупс лежал у левого бока Феди, Мася -- у правого. Ковалевский гладил их обеими руками сразу, физически ощущая тепло собачьих тел. Он выныривал из дрёмы, находил пустую постель, пустую подушку рядом с собой, вкусно пахнущую шёлковым ароматом Маси, начинал тихонько выть, но голос быстро садился. Федя снова погружался в пятиминутный сон, чтобы накормить оголодавшего питомца, в ужасе вскакивал, бежал к холодильнику проверить, достаточно ли в морозилке печёнки и рубца, по пути колотил себя по лбу, вспоминая, что Маси больше нет, сразу же замерзал и до утра не мог ни уснуть, ни согреться.
Накануне среды Ковалевский заново повёл Масю к ветеринару -- на прививку. Мася с восторгом топал толстенькими лапками сначала к машине (сам забраться не смог, соскальзывал, пока Федя не подсадил его легонько на сиденье за пушистую попу), потом с таким же восторгом, косолапя, бежал в огромный светлый дом с незнакомыми запахами и необычными звуками. Потом рыдал от неожиданного коварства большого человека в белом халате с острой штукой в руке. Штука эта познакомила Масю с болью и с фактом присутствия в мире нехороших людей. Федя обнимал скулящего щенка, прижимал к груди и шептал ему слова, которые восстанавливали мир в обиженной душе лохматого созданья. Мася принимался благодарно лизать Федин лоб, Федя жмурился и ласково ерошил плюшевый загривок найдёныша. И ничего не надо было больше Феде -- только чувствовать горячий язык собаки и горячую благодарность за то, что Федя есть на этом свете. А потом щенок таял под рукой, Ковалевский хлопал по груди, на которой только что лежал Мася, не находил и, накидывая на голову скомканное одеяло, пытался нырнуть обратно в волшебный сон...
К Нахимовскому озеру поехали на старом "Логане" Сергеича. Федя не смог сесть за руль -- сердчишко ухало, руки тряслись.
- Тебе долечиться надо, - озабоченно сказал напарник, встревоженный печальным видом Ковалевского.
- Долечусь, - пообещал тот. С данным обещанием всё вокруг стало вдруг спокойным и безразличным, будто бы из реальности неожиданно перенеслось за экран телевизора, где страсти если и кипят, то шуточные, надуманные.
По большому счету Феде шабашить было уже незачем, но он нарочно заставил себя двинуться к бычаре, чтобы подогреть ненависть - чувство, в которое неожиданно трансформировалась депрессия, сожравшая Федю после пропажи собаки. В наглом владельце элитного поместья для Ковалевского вдруг сконцентрировалась всё отчаянье его жизни, словно именно он отнял Федино здоровье, Федину красоту, Федину удачу, а заодно увёл всех Фединых женщин и убил всех Фединых детей. Трясясь в скрипучем "Логане", Ковалевский вслушивался в кипящее свое состояние и истово жаждал последнего пинка, который обратил бы ко всем чертям собачьим бурлящую жидкость в пар.
- Мне через два часа по делам надо будет уехать, - заявил вместо приветствия бычара, - так что, вы бодренько.
- Успеем, Андрей Платонович! - подобострастно пообещал Сергеич. Федя не стал осуждать его за подобострастие. Ковалевский, возможно, и сам бы изобразил в иное время энтузиазм и услужливость - цену за изыскания, увеличенную Сергеичем вдвое против обычной, Андрей Платонович, не моргнув, одобрил.
Участок в полгектара огораживал забор кирпичной кладки со столбами наподобие средневековых сторожевых башен. Башенки были увенчаны зубчатыми коронами и выглядели как на иллюстрациях в детских сказочных книжках. Ограждение уходило прямо в воду, и в воду же шёл лодочный спуск. По краям спуска уютно мостились ажурные скамейки, позволяя хозяину удить с них рыбу или просто любоваться озёрной гладью. "Закат здесь красиво смотрится", - механически отметил Федя, - Ишь, ты, всё предусмотрел - даже подставки для спиралек от комаров". В красивом псевдоримском вазоне при каждой скамье дымились курения, создавая завесу от гнуса.
Расплачиваясь за работу, бычара ухмыльнулся:
- Перепил, что ли?
Дрожание Фединых рук он истолковал немудрёным образом.
- Нет, - зло ответил Федя. - Я вообще не пью. У меня в семье водку не уважают.
Мася на дух не переносил запах спирта и после того, как он облаял подвыпившего Фединого приятеля, Ковалевский решительно избавился от остатков алкоголя в доме. Не потому, что боялся, а чтобы не огорчать собаку.
- Не пьют только больные, - шлёпнул штампиком по Фединому лбу Андрей Платонович и тут же потерял интерес к шабашникам, выразительно вскинув руку с дорогими часами.
У машины Федя сказал напарнику:
- Ты поезжай один, а я тут к знакомому загляну. Я у него заночую.
- Ну, ты и хитрован! - восхитился Сергеич. Он шумно шевелил ноздрями, втягивая терпкий аромат нагретых сосновых стволов. - Знакомые у него! На прокурорском берегу! А молчал!
- Одноклассник он, - сконфузился от вранья Федя. - Важная шишка теперь. Раз в год изволит принимать.
Сергеич уехал, а Федя, перебросив через плечо сумку, направился по дороге в противоположную сторону. Прошагав несколько сотен метров, Федя свернул в ничейный пока ещё лесок, а оттуда двинулся обратно - к замку бычары.
Прогуливаясь с приборами по участку Андрея Платоновича, Федя внимательно просканировал периметр, запоминая точки с установленными видеокамерами и прикидывая зону их охвата. Камеры у воды были направлены на озеро, а пространство за ограждением по расчётам Феди просматривалось плохо. Пользуясь этим фактом, Ковалевский сел у забора, после чего аккуратно выгрузил на землю половину ценного груза. Теорию подрывного дела он представлял смутно. Все познания его ограничивались парой статей и одним видеороликом в интернете.
Ковалевский с восторженным чувством злорадства уложил вдоль спуска к воде на расстоянии метра друг от друга четыре тротиловые шашки, воткнул в каждую по детонатору, поджёг длинный огнепроводный шнур, сплетённый из нескольких стандартных шнуров и ответвляющийся на четыре дорожки к каждому заряду, и насколько мог быстро бросился к противоположной стороне участка. Домашние эксперименты показали ему, что в запасе было около сорока секунд. За сорок секунд Ковалевский мог, хромая, отбежать метров на сто пятьдесят. Этого было достаточно.
Подхватив баул, Федя помчался, если можно было назвать неровное порывистое шкандыбание, вдоль ограды к выходу на дорогу. Он успел нырнуть с дороги в кусты, что заполонили территорию вдоль другого отрезка забора, когда по ушам шарахнуло мощным звуком четверного взрыва. В небо взметнулся столб земли, приправленный битым кирпичом. Из своего укрытия Федя увидел лишь верхушку фейерверка. Он стоял, впечатавшись в забор и смотрел, как волна воздуха треплет верхушки деревьев.
Крик и топот подсказал Феде, что хозяин забора узрел содеянное и кинулся выяснять подробности происшествия. Ковалевский теперь уже неспешно, зная, что бычара сейчас осматривает порушенную ограду с противоположной от него стороны, снова заложил взрывчатку, снова воткнул капсюль-детонаторы и поднёс зажигалку к шнуру. "Только бы не задело никого", - обеспокоенно подумал Ковалевский. Беспокоился он напрасно - в будний день элитный посёлок был пуст, лишь один Андрей Платонович что-то вопил у вдребезги разбитой стены.
Ковалевский метнулся к месту первого взрыва, завернул за угол и окончательно расслабился. За спиной бабахнуло, зашуршал дождь из песка и осколков, хозяин участка увеличил громкость воплей. Федя, набрав в лёгкие воздуха и перешагнув через разрушенный пролёт забора закричал:
- Что, гадина! Получил? Получил? А нечего озеро загораживать! Твоё озеро? Твой лес? Не твой, гадина! Ты тут никто! Сиди за забором, а озеро не трожь! Это моё озеро! Это общее озеро! Присосались тут, сволочи! Отгородились! Окопались! А фиг вам, а не заборчики!
Нечёсаный, всклокоченный, он напористо наступал на потерявшего дар речи бычару, притоптывая больной ногой, как пират Сильвер. Глаза его сверкали и метали молнии. Андрей Платонович, кажется, физически ощущал их на холёном лице, вмиг превратившемся в мятую оплывшую маску.
- Да я тебя, суку..., - пробормотал он неуверенно, опуская руку в карман.
- Давай! - Федин крик зазвенел особо торжественно. - Давай, гадина, стреляй! Я же знаю, ты пушку с собой таскаешь! Ссышь потому что! Давай, свинья, стреляй в меня! Докажи, что ты круче меня! Что круче всех в этом мире!
Андрей Платонович стал беспомощно озираться.
- Не дрейфь! Нет никого! Ни одного свидетеля! Вали меня! Ну!
Бычара с кулаком в кармане попятился от наступающего Феди, споткнулся, упал, поднялся и продолжил пятиться.
- Думаешь, всё можно купить? Думаешь, бабы тебя любят? Они бабки твои любят! А без бабок никому ты нафиг не нужен! Потому что жирный и в постели слабак! А любовь не купишь! И воздух не купишь! И озеро не купишь!
Ковалевский, поймав себя на банальности выкрикиваемых лозунгов, остановился. Бычара, которому по мнению Феди накидали уже достаточно смертельных оскорблений, почему-то не горел желанием убивать непрошенного гостя, посягнувшего на дом и честь.
- Точно, больной, - испуганно прошептал себе Андрей Платонович, - вот видел же, что больной.
- Ты палить будешь? - тоскливо спросил Федя. От разыгранного фарса он вдруг ощутил дикую усталость.
- Зачем?
- Я же оскорбил тебя. Я взорвал твой забор.
- Ну, и хорошо.
- Что - хорошо?!
- Хорошо, что взорвал. Мне в прокуратуре определение вынесли, открыть доступ к воде. Я как раз собирался с тем шишаком и часть забора убрать. А тут ты.
- Бли-и-н...
Федя в изнеможении сел на кусок поваленной ограды - на зубчик сказочной башенки. Обхватив голову руками, он разразился рыданиями. Что за судьба, в отчаянье думал Федя, даже уйти по-человечески не смог, устроил цирк с конями.
Андрей Платонович между тем извлёк из кармана пистолет, щёлкнул курком, прикурил вырвавшемся из ствола пламенем тонкую сигарету, сел рядом. Покрутил, любуясь, зажигалку.
- Ерунду подарили, - сказал он. - Карман оттопыривает. Решил, настоящий?
- Угу.
- Я и сам так решил, когда подарили. Точная копия Макарова. Пугать сойдёт.
Федя молчал, мрачно уставившись в одну точку.
- Слушай, - проникновенно продолжил бычара. - А ты как это... Про баб догадался? Я что, правду такой жирный?
- Нормальный, - буркнул Федя. - Это я так.
Андрей Платонович протяжно вздохнул, как бы не соглашаясь с Ковалевским, потом позвонил по сотовому, сообщив, что сегодня его не будет.
- Пойдём в дом, - приказал он, потушив о кирпич сигарету. - Потолкуем. Пропустим по коньячку... А! Ты ж не пьёшь. Тогда кофе.
В доме, прекрасном огромном доме с просторными залами, солнечными верандами и уютной мебелью оказалось ещё красивее, чем на участке. Заметив секундную Федину заминку перед белоснежной шкурой неведомого зверя, Андрей Платонович горько признался:
- Красота. Сам все проектировал. Только правильно ты сказал - на хрен никому не нужно.
- Не женат? - механически спросил Федя. Перед глазами его плыли не ковры и картины над камином, а чёрная, затягивающая бездна. Жар ненависти потух, уступив место ледяному унылому безразличию.
- Пять раз. И всё бестолку. То дура, то блядь, то хабалка.
- Сам выбираешь.
- Да знаю я, - поморщился бычара. - Я ж не виню никого. Сам-то как по этому делу?
Чудо-машина мгновенно пшикнула ароматнейшим кофе в две тонких фарфоровых чашки. На барном столике сами собой возникли конфеты, сыр и багет. И сливки в молочнике. Молочник выглядел несколько с претензией, но трогательно, и этот самый молочник вдруг продырявил, проткнул нарыв в Фединой душе, испуская поток несвязных фраз и предложений, живописующих тягости Фединой жизни. Ковалевский, ощутив, что не ел последние два дня, жадно накинувшись на угощение, говорил и говорил, торопясь излить всё накопившееся за одинокие пустые протяжные годы. Так открываются случайным попутчикам в поезде или соседу в плохонькой служебной гостинице, зная, что никогда более не увидишь того, кто сейчас, хмурясь, слушает тебя и пытается дать глупые советы.
Федя умолк, переводя дух, и так же торопливо заговорил Андрей Платонович, признаваясь в своих бедах, жалуясь на свои неразрешимые тупики и бесплодные попытки. Едва он остановился, Федя с мазохистским удовольствием вновь ринулся вскрывать язвы нелепого своего обитания, Андрей Платонович перебил его своими проблемами, так они и просидели за десятком чашек крепкого кофе (у хозяина дома, впрочем, сами собой появились пузатенькая стопочка и початая бутылка Henessi), пока небо за окном не потускнело, не принакрылось благородной серебряной паутиной, и Ковалевский не спохватился, что уже поздно.
- Я тебя отвезу, - заявил Андрей Платонович. - Ты только по пути чётко так, без соплей расскажешь про Кандалакшу. Давно хочу порыбачить по-настоящему. Там красная рыба водится? А хариус?
Андрей Платонович был нетрезв, но Ковалевский не стал отговаривать его от идеи усесться за руль. Если что случится -- не жаль. Полдороги до Питера Федя подробно описывал маршруты своих путешествий. На эпизоде с медведем и трусишкой Масей, он оборвал рассказ, отвернувшись к стеклу. В груди его опять завибрировала, задрожала туго натянутая струна, которую никто и не думал развязывать, которую лишь ненадолго ослабили, а затем вновь намотали на колок.
- У меня которая вторая по счету кабысдоха держала, - после некоторой заминки проговорил Андрей Платонович. Заминку вызвала не деликатность ситуации, но одновременное изучение экрана в навигаторе, выкручивание ручки обогревателя и настройки радио. - Хня такая на ножках типа таракана. Сбежал он однажды. За течной сучкой учесал, и не поймали. Неделю пропадал.
- У меня больше, - грустно промямлил Федя. - Почти две уже.
- Ты дальше слушай. Думаешь, он сам вернулся? Ни х... Ему на воле понравилось, прибился в бродячую стаю.
Ковалевский заволновался:
- И как нашли?
- Детектива, блин, наняли. Представь - детектива по собачкам! Такие, вот, детективы бывают! А у них свои хитрости есть. Раскидывают по району вещи с запахом хозяина, старух-подкормщиц опрашивают, по лежбищам бродячих стай бегают. Короче, отыскал нам детектив псину. Моя чуть не описалась от счастья.
- Я бы на её месте тоже радовался.
- Она не от кабысдоха радовалась. Она в собачьего сыщика втрескалась.
- А ты?
- А что я? Прогнал на хрен. Выставила меня оленем... Это я к чему. Я тебе телефончик этого казановы скину. Он точно найдёт тебе пса. У него такой опыт - тебе и не снилось. Он таких блудных гулён отлавливал!
- Чего это ты вдруг его хвалишь? - подозрительно спросил Федя. - Он же тебя этим... оленем...
- Да брат он мой, - сплюнул в окно водитель. - Прикинь - родной брат!
Чёрный внедорожник их ускорился, ловко обогнав маленькую машинку с юной девицей за рулём, и Андрей Платонович добавил:
- И насчёт сына твоей мадам я бы тоже поинтересовался. Вдруг твой? Свалила и прям сразу рожать бросилась? День в день? Едва вещи за порог? У меня ещё один брательник имеется...
- Тоже детектив?
- Ну да. Только не частный. Он в полиции служит. Пробьём твою подружку. Ты, пойми, Федя, вгрызаться надо, вгрызаться, а не слёзы лить.
- Ты-то, гляжу, нагрыз...
-Слушай, нытик ты хренов, - рассердился Андрей Платонович, - тебе лишь бы соплю пустить. Да посмотри на себя! Сам убогий, и убогих вокруг себя собираешь!
- Кто, скажи на милость тут убогий? - ещё более рассердился Федя. - Ладно, я. А кто ещё? Что ты треплешь такое?
- Напарник твой. Который с тобой приехал. Он точно убогий.
- И чем же он убогий? - саркастически вопросил Федя.
- А тем, что мне в рот, как собачонка цирковая смотрел. У мужика гордость должна быть! А он на задних лапках стойку делал. Значит, неуверенный. Или жадный, если он ради бабок так выёживался.
Федя, мысленно согласившись с точной характеристикой жука-Сергеича, упрямо продолжил гнуть свою линию:
- Мужик как мужик. Не всем же олигархами быть. А у него, между прочим, дочка в институт поступает, на платное отделение. Станешь тут в рот смотреть.
- Пусть поступает на бюджет. Значит, вся семья у него убогая, если мозгов на бюджет не хватает.
- Ты-то, прямо умник! Скажи ещё, что сам забесплатно учился.
- Я за деньги. Я не бедный.
- Вот! - обрадовался Федя.
- Так и я убогий, - неожиданно заключил Андрей Платонович. - Я ж и говорю. В бизнесе, положим, я силён. А с бабами что? Пять штук было жён -- и ни одного ребёнка! Не хотят рожать от меня, хоть ты тресни! А ты даже мстить попёрся не к кому-нибудь, а ко мне -- убогому чмо! У которого ни намёка на детей! Даже подозрений нет на детей! У тебя хоть сомнения какие-то имеются, а у меня и того нет. Потому что я убогий. А тебя, Федор Михайлович, тянет именно к убогим. Как к себе. И друг убогий, и баба убогая, и собака тоже -- убогая.
- У Марины астма! Это другое! - оскорбился Ковалевский, презирая себя за слова, которые он в точности повторил за Мариной.
- А здоровых баб в природе не существует? Чего больную-то нашёл?
- Да, ведь, и я...
- Что ты? Хромаешь? Подари ей шубу до пят. Скрюченный? Машину купи. Или песни ей под гитару пой душевные. Ну, что она там ещё любит.