Аннотация: "Укол ужаса 2014". 2-е место. Не то что бы сильно страшно, но, надеюсь, нескучно.
* * *
По дороге домой меня накрыло. Прямо в метро. Напротив сидела, тесно прижав коленки, тоненькая барышня. Она крепко обнимала сумочку и нервничала. Я видел, что ей неловко из-за слишком короткого платья, понуждающего её с усилием смыкать ноги, дабы не явить случайным наблюдателям вид нежного бельишка. Ещё я видел, как она кусала губы и едва заметно покручивала шейкой. Лёгкие движения, воздушные, старательно скрываемые. Девушка словно поджидала беду и никак не могла понять, с какой стороны та появится. Из-за этой шеи меня и накрыло. Хрупкая, беленькая шея, с подрагивающей жилкой между ключицей и острым подбородком.
Я сказал себе - пора уже решиться. Я так долго обдумывал это... про шею, что почти посекундно уже представлял, как всё произойдёт, если я решусь. Сердце гулко заколотилось, а потом замерло. Люди вокруг резко замедлили движения, превратились в артистов театра пантомимы, специального театра, спектакли которого состоят из двух-трёх сцен, растянутых во времени, чтобы лучше доходили до крошечных мозгов его зрителей нехитрые аллегории печали, любви или радости. Я огляделся: актёры по-рыбьи открывали рты и мешкотно шевелили конечностями.
Войдя в квартиру, по привычке сунулся к холодильнику, но вовремя остановил себя. Там, в метро, вынырнув из тягучей зыби транса, я с холодком в груди признался: сегодня! Значит, еда не понадобится. Еда помешает, превратит испытание в отвратительное, малоэстетичное зрелище.
Я не хотел вершить это дома, ибо считал, что дом - не место отчаянью и страху. Дом должен быть чист от чёрных чувств и эмоций, хлопьями выпадающих из пропитанной смертью атмосферы... Я не удержался, обмолвился, произнёс слово, запретное для меня в иные дни. Смертью. Да, смертью. Я произнёс, теперь некуда деваться.
Приняв душ и распахнув шкаф, я некоторое время простоял, рассматривая сорочки. Мне гладила их приходящая женщина, кажется, Ольга Петровна. Или Ольга Ивановна? Бросил взгляд на календарь - среда, женщина придёт гладить моё бельё сегодня. Пусть приходит. У неё есть ключ. Она будет занята своим делом, а я своим - испытанием. Потому что я испытатель.
На испытание, эксперимент, пробацию (более всего мне нравилось слово "Отведыванье"!) я всегда шёл принапудренным. Праздничная рубашка - вольного стиля, но изысканно-дорогая. Тот, кто знает, поймёт сразу, без лейблов и кичливых логотипов. Тонкой шерсти брюки. Строгий ремень из дорогой кожи. А затем верёвка - давно купленная, припрятанная в кладовку, поскольку никак не мог решиться. Я прыгал под поезд,я замерзал в снегу, я прикасался к высоковольтному кабелю, а на петлю не хватало духа. Может, оттого что петля - проверенное средство воспитания бунтовщиков и преступников, а, может, из-за пристрастия к ней самоубийц. Я не бунтовщик и не самоубийца, я послушный гражданин, равнодушный к политике и не отягощённый грузом невыносимой рефлексии. Я испытатель. Когда-нибудь я сочиню толстую книгу обо всём испытанном мною, и она поможет... кому она поможет? Предположим, учёным, медикам, поэтам и глупым подросткам, размышляющим с лезвием у запястья о несправедливости мира. Или - мне самому в постижении главного...
На улице я не стал кружить в поисках подходящего места. Ехать далеко не хотелось - завтра рано вставать, начальство терпеть не может опаздывающих. Парк, что раскинулся в полутора километрах от дома, подходил более всего. С широкой аллеи, по которой потоком текла однообразная масса мамаш с колясками, пенсионеров с собачками-таракашками и малолетних парочек, я сразу же свернул на узкую тропку. Дорожка скоро оборвалась, уткнувшись в дренажную канаву. Легко перемахнув через мутную водицу - представляю, какой у меня был видок: разнаряженный франт в лакированных ботинках, оленем взмывающий над болотной жижей - я прошагал по густой траве две сотни метров и остановился на тихой поляне. Забросил верёвку на ветвь крепенькой берёзы, но замер - мимо меня топал, размахивая руками, парень примерно моих лет. В левой руке у него была бутылка пива, в правой сигарета. Пиво плескалось и пузырилось, с сигареты сыпались искры. Невольно всплывшее опасение, что этот полупьяный дебил сожжёт любимый парк, я отогнал. Не до того сейчас.
Человек удалился, а я продолжил то, ради чего забурился в чащу и ради чего облачался в лучший костюм. Я закрепил верёвку, ловко намотав петлю. Долгие часы практики научили меня виртуозно складывать скользящий узел практически наощупь, не глядя на страшное орудие испытания. Веревку я смазывать не стал - меня не интересовал быстрый и почти безболезненный уход от сдавливания сонной артерии или перелома шейных позвонков. Я нацеливался именно на асфиксию. На это у меня будет минут пятнадцать...
Господи! Дай мне силы перенести отведывание! Дай мне мужества на мои глупости и на моё любопытство! Ты сам сотворил меня таким, какой я есть, и не в силах моих перечить тебе. Коли так, помоги же мне в тяжком испытании! Не я сам иду - влечёт воля твоя. Не оставь творение твоё за опасной чертой, позволь вернуться ему обратно!
Я разбежался, подпрыгнул, повис на ветви. Крепкие мускулы, на тренировку которых каждый день тратился час с лишним, налились упоительным здоровым напряжением. Дополз на руках до петли, просунул голову и отпустил одну руку, чтобы взять ею крестик с груди и поднести к пылающим от ужаса губам. Я продержался на одной руке почти минуту, впиваясь разодранными в кровь ногтями, а затем тихо соскользнул, обессиленный, в бурое ярмо испытания.
Кровь яростно бросилась в голову, в ушах засвистело, перед глазами поплыли огненные круги. Круги, превратившись в сферы, приобрели объём, запульсировали, рождая необычные радужные узоры, я оцепенел от несказанной гармонии их сочетаний. Острая боль пронзила с ног до самой маковки, заставила захрипеть и отчаянно задёргаться, высвобождаясь от чёрных липких пут. В какой-то момент мне стало чуть легче - организм избавился от лишнего, ослабив все сфинктеры, - но что-то тяжкое, гнусное, огромное заползло потом в глотку, и кажущаяся легкость сменилась безысходным чувством никчёмности моей жизни. Именно это чувство, а не жжение в разрывающихся лёгких и раскалённые, вонзающиеся в сердце гвозди, поставили меня на грань сумасшествия и бездонного отчаянья. Словно в награду за невыносимую пытку тело внезапно охватила горячая истома такой концентрации, какой никогда я не мог бы получить ни от одной женщины на свете. Та часть меня, что я считал бодрейшей и неугомоннейшей, напряглась, сосредоточилась на приближающемся экстазе, и в самый последний миг свой я ощутил, как сквозь меня могучим потоком изливаются, унося энергию в космос, бешеное наслаждение, чудовищная мука и жизнь. Утонув в потоке, я вдруг осознал, что нет ничего в этой вселенной, чем я бы не являлся. Сущность моя, отбросив пустую шелуху очерченности и границ, взмыла к божественному сиянию, к чудесному свету, пронизывающему пространство, но пространство - я и был, как был этим светом, этой творящей силой, этой великой размытостью и распределённостью по универсуму, презирающей границы и дихотомию. Дихотомия исчезла, и повсюду остался один я...
- Что там? - потянулся Андрей, с удовольствием отрываясь от ненавистного отчёта.
- Суицид вроде. На березё повесился. В Сосновке.
- В Сосновке, а на берёзе, - сказал Андрей Добриков, которого все упорно величали Бобриковым за его прекрасные передние зубы - крупные, острые, на зависть бобрам.
- Ну, будем считать, что пошутил, - хмыкнул Кононов. - Машина подана, товарищ Петросян.
В служебной "Ладе" уже скучал Паша Порошенко - юный, но мрачный судмедэксперт. Паша прижимал к груди здоровый чемодан, собираясь, по всей видимости, на освидетельствование погибшей роты десантников. Прежнему эксперту, вышедшему недавно на пенсию, обычно хватало крохотного ящичка.
Продравшись сквозь молодую поросль рябины и колючий малинник, одолев несколько ручейков и поваленных стволов, бригада вслед за дедком, вызвавшем полицию, вышла на укромную поляну. Там дедок ткнул пальцем:
- Вон он, - и отвернулся.
Показывать, впрочем, было не обязательно, ибо не заметить висящего на суку человека в характерной позе было невозможно. Добриков-Бобриков окинул взглядом фигуру и вздохнул: молодой ещё парень. Ботиночки лакированные. Дурак. Неужели есть на свете причины, заставляющие лезть в петлю? Правый ботинок неожиданно пополз со ступни и свалился на землю. Андрей вздрогнул.
- Всё понятно, - сообщил Паша густым басом опытного батюшки. - Ещё один несчастный не вынес бренности бытия.
Он уложил свой сундук с сокровищами на траву и выдвинулся на осмотр. Миша взялся за фотоаппарат, а Добриков обратился к сознательному деду:
- Расскажите-ка, уважаемый, что повело Вас сюда и почему Вам не гулялось по культурным местам.
- Дак я это, - потупился пенсионер, - карту составляю. Имею желание все тропиночки на план нанести.
- Зачем?
- Чтобы было, - твёрдо пояснил дед. - Сосновка - она только кажется парком. А на самом деле это лес. Ежели особенно с Северного проспекта зайти. Тут у нас и болотце имеется, и пруды. На болотце, между прочим, кулик обитает, сам видел. И куропатка. Но та ближе к Поклонной горе. А уж соек - не счесть! И помимо белок, клянусь, бурундука лицезреть однажды выдалось...
Андрей кашлянул. Дед виновато остановился.
- Понял, товарищ милиционер. Перехожу к делу. Я этот район не очень хорошо разведал, так, лишь в общих чертах. Вижу - молодой человек ныряет в кусты, ну, я за ним. Думаю, если он туда сиганул, стало быть, тропка есть. Да только там канава - не по моим ногам. Парень-то легко перескочил, а мне такие кунштюки уже противопоказаны. Пошёл вдоль ручья, стал переход искать. Пришлось четверть часа топать, пока перекинутые брёвна не встретил. Я по ним - на ту сторону, походил-походил, дорожки зарисовал, а вышел сюда - а это тот... висит...
- Пижон доморощенный, - подал голос Кононов. - В такие штиблеты вырядился, а носки драные.
- Наверное, Вам было бы легче, Михаил Петрович, - изрёк Порошенко, - если бы клиента украшало шёлковое исподнее.
Сверкающий начищенный ботинок с левой ноги, качнувшись, полетел к собрату. Все, включая деда, вздрогнули вновь.
Пенсионер с готовностью протянул допотопный планшет с блокнотом-миллиметровкой.
- Я верну завтра, хорошо? Вы только покажите, где примерно парень ручей перепрыгнул.
Высокие анемичные сосны по краям полянки зашатались от налетевшего ветерка, в небо взметнулся ворох подвявших листьев, заголосила перепуганная ворона.
- Август, а как осень прямо, - ни с того ни с сего произнёс Миша.
* * *
Я очнулся, как всегда, дня через два. Испытание меня выматывало. Накатывали флешбеки, от которых я то метался по комнате, пытаясь обмануть смерть, запутать следы, ускользнуть из тенёт, то падал навзничь на пол, на ковёр и заново погружался в сладчайший экстаз, отключающий зрение и дыхание, то принимался плакать от почти осознанной тайны творения меня и мира. Изредка в висок постукивала мыслишка, что я, наверняка, уже уволен, но мне было наплевать. Что увольнение, когда оказываешься на пороге непостижимого?
Через неделю я заставил приволочь кожаный скафандр и всё его содержимое в поликлинику, где проторчал в очереди несколько часов, тупо вперившись в табличку "Процедурная". Мой участковый восседал как раз напротив процедурной. Бабки маршировали мимо меня стройными нескончаемыми рядами, нахраписто лезли во все щели, не оставляя мне шанса прорваться на приём.
- Третий час уж сидит, - услышал я, наконец, над ухом. - Совсем, видать, плох.
- Пусть идёт, - решила за меня очередь. Я почувствовал, как сильные руки болезных старух вталкивают моё тело в кабинет, и предстал перед врачом.
Больничный был выписан с пол-оборота, равно как и ворох рецептов, который я тут же пустил по ветру, едва обогнул унылое здание лечебного учреждения.
Дома, собравшись духом, я попытался записать то, что испытал там, на печальной берёзе в глухом углу парка. Я наколачивал строчку, стирал, набивал новую и разражался рыданиями - не то, не то! Слова упорно избегали сути, коварно предлагая взамен жалкий эрзац, кислый сахарин вместо мёда. Мёд струился по моим жилам, но ни капли не выдавилось на девственно белый лист "Ворда". Отчаявшись ухватить кончиком пера переполнявшие меня восторг, боль и знание, я смирился. Позвонил приятелю, и, прокричав ночь напролёт в пивбаре перед огромным экраном, по которому бегали суетные ничтожные людишки в трусах по колено, я вернулся в прежнее русло, встал на заезженную колею.
Моя... как бы её определить? Девушка? Гёрлфренд? Назову просто Лина. Пока во мне шла неравная борьба со вспышками ретроградной памяти и косноязычием, Лина успела обидеться. Я никогда и ничего не обещал ей и даже несколько раз намекал, что не стоит ожидать серьёзных решений с моей стороны, однако, как настоящая женщина, подруга предпочитала видеть желаемое, а не реальное, потому я числился в её незатейливой душе женихом. Мы просто трахались. Я просто трахался - Лина была вполне симпатичной барышней с приятными формами и сносным характером, но она лелеяла надежду на нечто большее. Мне же - человеку, иссушенному манящей тайной, сумевшему заглянуть за плотный занавес вечности и соприкоснуться с божественным светом - мне претила мысль о банальных глупых вещах, занимающих умы девяноста девяти процентов населения Земного Шара навроде женитьбы, детей, квартиры, машины и уютной должности. Я был уверен, что истинные цели человека лежали выше мелочной возни вокруг счёта в банке, и моё предназначение - рассказать об этом всем неравнодушным. Рассказать, апеллируя к собственному опыту, ибо такого опыта, как у меня, не имел ни один представитель людского племени. А я имел, ведь я - испытатель!
Я не строил планов, но случай постоянно подпитывал чаянья Лины. Я подобрал мокнущего под дождём котёнка - невыносимо больно было смотреть, как дрожит худенькое тельце, в котором уже не оставалось сил на то, чтобы выбраться из натекающей из водосточной трубы лужи. Я отогрел крошку и откормил, а затем подарил Лине. Моё повествование о ливне и о погибающем малыше заставил девушку плакать и дарить сквозь слёзы обожающие взоры. Полагаю, рассказ был мощным - я словно влез в шкуру бедного зверёныша. Лина плакала и целовала то меня, то котёнка... Почему же пламень мой был лишь устный, а бумага нагло отвергла все попытки переложить на неё чувства?
С вопящим младенцем вышло примерно так же. Мы с Линой шли по дорожке Александровского сквера у Горьковской, навстречу шлёпала молодая мамаша - совсем девчонка, лет, наверное, восемнадцати. Она неистово трясла коляску, в недрах которой бешено заливалось дитя. Коляска подпрыгивала на рессорах с такой амплитудой, что я подумал - ещё чуть-чуть, и ребёнок вылетит на газон. Горе-мамаша гневно таращилась на чадо, сдвинув суровые складки на лбу.
- Вам помочь? - предложил я. Терпеть не могу детские вопли.
- Интересно, как? - саркастически выдавила девица. - Орёт уже полчаса, весь мозг выел. Соску выплёвывает, грудь не берёт, в памперсе сухо. Вот что ему надо? Зубы что ли режутся?
Я наклонился над младенцем, провёл пальцем по животику, затем по нежной абрикосовой щёчке.
- Нет, - сказал я, - не зубы. Живот у него, дискинезия. Возьмите его вертикально и прижмите к себе правым боком.
Отчаявшаяся мамаша послушалась - ребёнок покричал минуту и затих.
- Ты гений, - влюблённо прошептала Лина, сжимая мою ладонь. - Господи, какой ты гений!
Я ничего не ответил. О чём говорить, если это правда? И потом, вид трогательной головки с пушком на макушке меня опять погрузил - нет, резко утопил! - в жгучем приступе жажды. Жажды испытания! Младенчик подобно слабоумному сигнальщику на корабле медитативно вспенивал воздух ручонками, мать его, как заводная механическая кукла, двигала подбородком вверх и вниз - что-то вещала нам с Линой - люди вокруг плыли лунной майклджексоновской походкой, а я судорожно перебирал варианты. Я уже сигал с крыши высотки и резал вены, жрал феназепам, запивая чудесным золотым виски, и спускал курок охотничьего ружья. Ружьё мне не понравилось - слишком быстро и без откровений, вот вены - это да! Неспешными, но верными шажочками ты приближаешься истокам, к сфере девственных идей и образов, и с каждым потерянным квантом крови творящий свет становится всё ярче...
Головка! Невесомый пушок на темечке молочного человечка привёл моё воображение в боевую готовность. Секунду спустя я знал, каким будет новое испытание. Моё новое страшное отведывание.
Спровадив Лину, я забежал в магазин. Запас туфель подходил к концу. В любимом моём магазине не нашлось чёрных туфель, пришлось купить дурацкие белые с коричневым носком. Стиль денди, объяснил мне жеманный продавец. Ладно, денди, так денди. Надену их со светлыми льняными штанами. Думаю, лён не слишком будет противоречить лаку.
Для исполнения замысла я поставил будильник ровно на четыре утра и встал по звонку с совершенно ясной головой. Голова должна быть ясной. Чистой - не обязательно, но ясной - да. Я кинул в рюкзак запечатанную банку клубничного варенья, топорик и моток толстой проволоки, после чего аккуратным бантом в три лепестка завязал шнурки на новеньких ботинках. Я, вообще, мастак на всевозможные узлы. Транспорт ещё не ходил, поэтому пришлось сесть на велосипед. У меня нет своего велосипеда, но вскрыть колясочную в подъезде - плёвое дело. Удивляюсь, как соседи спят спокойно, не подозревая, что их велики, самокаты и коляски доступны каждому, у кого хоть как-то шевелятся руки. Выбрав красный велосипед, я покатил в Сосновку. В чудесный парк, где найдётся всё - и добрая берёза с крепкими сучьями, и топкая трясинка, и детские аттракционы.
Карусельки и паровозики в обожаемой моей Сосновке предназначались для совсем крошечной малышни. Аттракционы располагались в сотне метрах от кладбища военных лётчиков и, кажется, были древнее этого кладбища. К захоронению в день Победы и день снятия блокады торжественно двигались процессии с цветами, дети, кружившиеся на каруселях, с приоткрытыми ртами смотрели на непонятные толпы с багровыми гвоздичками в руках и забывали, зачем их усадили на лошадок. Я думаю, душам лётчиков, сбитых в небе над городом, приятно было наблюдать с высот вечного покоя за удивлёнными ребятишками.
На улицах уже начинало светать, но под кронами могучих лип и вязов, высаженных по периметру кладбища, разливалась полупрозрачная темнота. Я перемахнул через ограду, а там без особого труда сковырнул замок на будке управления. На пульте над каждым из обшарпанных тумблеров скотчем были приклеены белые листики с подписями: "Весёлый паровоз", "Волшебный караван", "Ромашка" и прочая дребедень. Меня интересовал весёлый паровоз - будка стояла на вираже его траектории буквально в двух метрах.
Топором я срубил нижнюю ветвь ближайшего вяза, оба конца проволоки завязал на столбе ограды. Затем проверил тумблер. Паровозик, натужно кряхтя, тронулся с места. Дождавшись, пока он не совершит полный круг, я выключил карусель.
На звук громыхающей колымаги внезапно выскочил сонный человек.Кажется, сторож! Пришлось зайцем нырять в кусты и смотреть оттуда, как охранник, сомнабулически пошатываясь, прогуливается между караванами и ромашками, силясь понять, что же его разбудило. Интересно, где он спал?
Когда шарканье сторожа стихло, и гравий на дорожках перестал скрипеть, я выбрался из укрытия. Распахнул двери будки, сел в первый вагончик паровоза, накинул на шею проволочную петлю. Банку я раскокал об угол сиденья и вылил содержимое на голову, после чего срубленной ветвью двинул переключатель. Детский поезд покатил по кругу, постепенно натягивая проволоку на моих плечах. Больше всего в тот момент меня мучило любопытство - а долго ли я буду ощущать приторный вкус варенья? Правда ли, что ещё минуту я буду ощущать сладость и видеть, как тело уезжает и, возможно, машет собственной голове на прощание ручкой?
К боли привыкнуть нельзя. Невозможно, как ни старайся. Боль выкручивает, выжимает из человека всё, что делает его человеком, оставляя лишь животный ужас, звериное отчаяние. Я зарычал от исступления, когда огненные сполохи заплясали перед глазами, и пламя боли жадно набросилось моё тело, пожирая разум, высасывая чувство жизни и оставляя выжженные пятна пустоты. Адские молнии били по мне, заставляя тело содрогаться, я корчился и стонал. Вновь нахлынуло ощущение нестерпимой липкости, но варенье ли это или кровь - моя горячая, бешено пульсирующая кровь из перерезанных артерий - я не понимал. Что-то булькало и пузырилось, клокотало и хрипело, и в алых пузырях вдруг вспыхнул ярчайший прожектор, осветив мраморную лестницу, увитую по краям виноградом.
Опустилась тишина - чудесная мелодичная тишина, сквозь которую хрустальными переливами приглушённо пробивались чьи-то легкие шаги. Я поднял глаза, облизнул губы. Не тягучую сахарную жижу, но свежий сок солнечных ягод ощутил я на устах.
- Вкусно? - кокетливо спросила прелестная девушка, слетевшая ко мне по волшебной лестнице. - Можно я попробую?
Она склонилась над моим лицом и нежно прикоснулась кончиком языка. Я снова застонал - на этот раз от наслаждения. Тёплые шаловливые движения юной красавицы вызвали чуть ли не оргиастические судороги. Я устыдился - о том ли думать пред ликом смерти? Я ожидал, что взмою к небесам, растворюсь с мирозданием, сжатым до размеров моего небьющегося сердца, разбухну и потеряю плотность, но вышло иначе.
- Оттого, что воображаешь себя гением, а на самом деле ты пиявка.
- Пиявка?! - если бы я мог задыхаться, я бы задохнулся от возмущения.
- Ты ничего не делаешь сам, только кровь сосёшь. Тебя кормят другие люди.
- Чушь! - закричал я. - Какие другие люди? Я испытатель! Я такое изведываю, что никто не вынесет! Когда-нибудь я напишу книгу и раскрою главную тайну человечества!
- Говорила же - дурачок! - барышня звонко расхохоталась, рассыпаясь на стеклянные шарики. Прыгая по ступеням, эти шарики долго позвякивали, роняя отдельные слоги, - Ду... Ра... Чок... Чок... Чок... Ра... Ду...
Тут же следом вбежал тщедушный мужичонка и продемонстрировал мускулы.
- Видал? - осведомился он. - Круто, да?
Гордиться было нечем, ибо вместо бицепсов он предъявил мне две жалкие сопли, две баварские сосиски.
- Ни фига не круто, - задиристо возразил я, за что тут же получил удар отточенным лезвием по глотке. Я начал захлёбываться кровью и кислым вареньем, отдающим вековой плесенью, а мужичок презрительно бросил:
- Ты натуральный придурок.
Он щёлкнул меня по лбу, перерезанное вместилище дум запрокинулось назад, затем оторвалось и покатилось вслед за хрустальными шариками. Дохляк с сопливыми мускулами кинулся вниз - за моей головой, отрезанной в видениях головы настоящей. На бегу он радостно вопил:
- Прикинь! Твоей башке кажется, что к ней идёт девица! О! И мужик какой-то! С ножом!
Голос его затих, и, переваливаясь по-утиному, спустилась толстая старуха в белом балахоне. Крепко обняв меня, безголового, она жалостливо зашептала:
- Бедная ты моя бедняжечка... Ждёшь Отца, а он не замечает сына. Пойдем, я помогу тебе. Я отнесу тебя к Творцу, поставлю перед очами его и скажу - вот тот, кто искал тебя, но искал под единственным фонарём, не догадываясь шагнуть в сторону...
Старуха распахнула пасть - иначе я не мог назвать кошмарно-огромный рот с редкими жёлтыми пеньками гнилых зубов - и принялась заталкивать меня внутрь. Только тогда я понял, что испытанный доселе страх и не страхом был, а пародийной насмешкой над истинным ужасом, и даже боль была не столь чудовищна, как жуть, сковывающая остаток души.
- Сладенького, сладенького не забудь, - прошамкала, давясь... кто? Кто был этой старухой? Далее вести хронику испытания я уже не смог, поскольку захлебнулся в мутном клубничном варенье и на секунду блеснувшей вспышке рези. В этой вспышке я действительно увидел своё обезглавленное тело. Оно попыталось махнуть мне рукой, но накренилось и рухнуло.
* * *
- Ох, ё.. - прошептал Паша Порошенко, заходя за ограду сосновского луна-парка. - Всякое видел, но это... Вот, блин, придурок...
- Думаешь, сам? - спросил Миша Кононов, нервно куривший на корточках у будки с пультом. У ног Миши валялся свежесрубленный сук. - Когда сам, проще как-то делают.
- А кто нашёл? - подал голос Андрей Добриков, отворачиваясь от окровавленного торса и от головы, лежавшей на скамье второго вагончика с дикими вытаращенными глазами. Затылок, виски и лоб покрывала плёнка, над которой кружилось облачко мух и две осы.
- Я нашёл, - вперёд выступил парень атлетического сложения в трусах, майке и кроссовках. - Вышел на пробежку, я всегда в пол-шестого выхожу, побежал, услышал, как паровоз катается. Я удивился - кому в такую рань карусели понадобились? Завернул, чтобы проверить, вижу - человек без головы. Туловище в первом вагоне, голова - во втором. И весь в варенье.
Парень говорил чётко, без обычного в таких случаях мычания. Добриков уважительно отметил хладнокровие и ясный взгляд спортсмена.
- Мне кажется, он сам, - сказал бегун. - Я пока вас ждал, прикинул тут, что к чему, и понял, как всё было. Самоубийца сделал петлю, вот она крепится, - палец парня указал на столб забора, - накинул на шею, сел в паровоз, проволока натянулась и срезала голову.
- А кто карусель запустил? - скептически хмыкнул Миша.
- Палкой, - молодой человек снова ткнул пальцем под ноги следователю.
- А варенье зачем?
Спортсмен развёл руками.
- Сумасшедший, что возьмёшь... Я побегу?
Миша Кононов записал данные активиста, сфотографировал и отпустил. Человек в спортивной форме потрусил по дорожкам как ни в чём не бывало.
- Вот выдержка! - сплюнул ему вслед Миша. - Гвозди бы делать из этих людей!
Паша, ползающий на карачках вокруг вагончика, неожиданно воскликнул:
- Вот те на! Мода что ли новая? Ещё один в лакированных ботиночках. Помните, Андрей Сергеевич, мы две недели назад тут висельника снимали? Тоже был в таких же штиблетах.
Андрей с колотящимся сердцем заглянул внутрь вагончика. Ноги погибшего украшали белые, с коричневым мыском лакированные туфли, совершенно неуместно смотрящиеся рядом с простыми джинсами и простой черной футболкой.
- Напридумывал спортсмен, - убеждённо проговорил Миша Кононов, - самому такое не устроить. Помогли бедняге. Точно помогли. Псих помог. Нормальные люди так не убивают. Нормальные люди ножичком пырнут или из ружья уложат. Удавят, на худой конец. Точно, псих орудует.
- Может, маньяк завёлся? - глубокомысленно предположил Паша, - наш собственный маньяк. А что, у всех есть маньяки, а у нас как-то мимо всё проходило.
- Типун тебе на язык! - с чувством вымолвил Добриков-Бобриков. - Маньяков нам тут не хватало!
- А что? - Пашу понесло. - Поймаем, войдём в анналы. Только представь - заголовки газет, а там: "Сосновский маньяк" и наши доблестные имена.
Андрей шутку не оценил, сердито уткнулся в блокнот. На страничке, которую он пристально изучал, красовалась единственная запись: "Лакированные ботинки".
* * *
Календарь на стене сообщал мне, что сегодня десятое число, а часы - что уже пятнадцатое. Я провалялся в беспамятстве почти неделю? Что же я пил? Что ел? Приходила ли Ольга Ивановна гладить белье и мыть пол? Ничего не отпечаталось в моей голове, кроме леденящего ужаса, вызванного падением её на скамью второго вагончика. Я успел осознать, что набил на лбу шишку, успел ощутить вкус клубники и успел увидеть, как кренится, а затем падает тело с багровым фонтаном у шеи. Эта картина, так же, как и вид гадкой старухи, пытавшейся меня сожрать, невероятным образом крутились одновременно перед глазами, и я маялся, слоняясь по комнате и не находя себе покоя.
Я впихнул внутрь кусок хлеба, но меня вырвало от мысли, что прожёванная кисловатая кашица падает не в желудок, а на пол весёлого паровозика, выскочив из отделённой и захлёбывающейся в варенье и крови башки. Покинув туалет, я открыл дверь холодильника, соображая, что именно организм милостиво позволит проглотить. Взгляд упал на початую баночку с вишнёвым джемом - я со стоном бросился обратно к унитазу.
Дрожащими руками я потыкал клавиши мобильника. Лина звонила мне с периодичностью раз в два часа, не исключая ночи, и я даже несколько раз за провальные пять дней разговаривал с ней. Интересно, о чём? Видимо, подошёл час, потому что телефон в руках неожиданно разразился трелью, и на экране высветилось "Л. И.".
- Ты болен?! Тебе нужна помощь? Почему ты не открываешь дверь? Я знаю, ты дома! - затрещала Лина. Каждое слово её гвоздём вбивалось прямо в мозг. Я поморщился, скрипнув зубами.
- Я здоров. Я позже позвоню.
Но Лина не отступала, напористо вопрошая:
- Ты не хочешь меня видеть? Если не хочешь, так и скажи. Лучше сразу сказать, чем мучиться! Признайся, не мучайся!
Она бы, наверняка, долго терзала меня, но я сбросил вызов и рухнул в постель. Сцена с головой и сцена со старухой внезапно сменились каким-то комиксом, кадры которого поведали мне, как я ухожу в туман, и как постепенно теряю зрение, слух и обоняние. В комиксе меня преследовала девушка - Лина? - но я успешно выскальзывал, обрубая последние каналы связи - немел язык, лишая меня вкуса, руки и кожа переставали осязать внешний мир. Я тонул в Ничём, и томительно ждал окончания комикса.
"Занятно", - подумал я. Поднёс руку с часами к лицу. Секундная стрелка с небывалым упорством пробивалась сквозь вязкую воздушную субстанцию. За то время, что она отсчитала три мгновенья, я успел представить, как Лина раздевается и, нагая, ищет меня в ватном мареве из комикса. Это был нешуточный фокус - меня накрыло до окончательного выхода из предыдущего отведывания. И комикс, набор дурацких картинок для простаков, не способных прочесть зараз две строчки настоящей книги, этот комикс подсказал, каким будет новое испытание.
Врубив на полную катушку телевизор с глупым и очень громким сериалом, призванным стереть хотя бы на краткое время воспоминание о стуке головы, падающей на грязноватую деревянную лавку, я заглотил кусок сыра, запил соком - не хватало ещё протянуть ноги от истощения. Хотя, почему бы и нет? Но не сейчас, определённо не сейчас.
Я снял с антресолей толстую дорожную сумку из кожи змеи. Сумка была куплена два года назад в Кении, куда меня вытащил приятель-собутыльник по пиву и футболу. Африка оказалась первым и последним местом на Земле, где я побывал. Не могу сказать, что поездка оставила глубокий след, но кроме испытаний она была единственным событием, выбившим меня из седла. Я успел забыть саванну, солнце, сафари и утомительный перелёт - это тысячи раз описано в книгах и путеводителях - но я никогда не забуду умиравшего мальчишку, боя из отеля, которого на носилках бегом тащили два мускулистых санитара. Я вызвался помочь, и мне вручили капельницу с обыкновенной водой, которую я старательно нёс, как факел. Мальчика сотрясали судороги, из глаз, носа, дёсен сочилась кровь, лёгкие, подобно рваной гармони, выдували частые свистящие звуки. Вода из капельницы стекала парнишке в рот, большей частью тут же падая на землю с уголка его губ, но некоторую долю мальчик механически проглатывал. Я бежал с пакетом в поднятой руке и ошарашенно осматривался. Я тогда не понимал, что означают эти странные медленные танцы людей, которые только что суетились и вопили, как стая мартышек. Впрочем, люди тогда почти не замечались - всё поле зрения заполнила агония умирающего мальчика. Я, оцепенело двигая нижними конечностями, остальными членами своего тела практически переживал с парнишкой его конец. Именно в тот момент дальний закоулок туманного лабиринта моей оторопи озарился ярчайшей вспышкой, а затем тихим мерцанием. Я побрёл на этот огонёк, путая свой путь в реальности с туманной тропой моей мысли, но в этот момент мальчик очнулся и жадно присосался к трубочке с водой. А с ним очнулся и я.
Сумка из змеиной кожи мне показалась символичной. Рассмеявшись, я кинул в неё горнолыжные перчатки и пару грубых брезентовых рукавиц. Убедившись звонком, что приятеля нет дома, сунул к рукавицам набор отмычек, так мне и не понадобившихся, потому что тамбурная дверь на лестничной клетке друга легко открылась похожим ключом от аналогичной моей двери, а квартирный замок сковырнулся перочинным ножичком.
Перешагнув через разбросанную в прихожей обувь, прикрутив кран в ванной - терпеть не могу, когда капает! - я направился в каморку, некогда служившую кладовкой. Резанувший свет лампы на мгновенье обжёг сетчатку. Проморгавшись, я натянул перчатки, поверх них рукавицы и на полный зев раскрыл сумку.
* * *
Из архива Андрей Добриков вышел озадаченным и торжествующим одновременно. Озадачило его немалое количество суицида в парке Сосновка и близ него, а заставило торжествовать подтверждение его догадки - последние пять случаев, кроме тех, в освидетельствовании которых он участвовал, произошли с молодыми мужчинами от двадцати пяти до тридцати лет. Произошли в течение последних двух лет, а до этого было долгое затишье. Все семеро свели счёты с жизнью по-разному - ни одного повторения. Лишь относительного случая на аттракционах не было уверенности в том, что действие свершилось добровольно, другие же сомнений не вызывали. Резаные вены. Прыжок из окна строящейся прямо у парка элитной высотки. Выстрел из охотничьего ружья. Самосожжение. Отравление коктейлем из феназепама и алкоголя. Плюс петля и паровозик... Когда в описании вещей упавшего с многоэтажки и отравившегося Андрей обнаружил "ботинки чёрные, мужские, лакированные", торжество достигло предела. Всё сходилось.
Разумно было предположить, все самоубийцы жили неподалеку, а, значит, пользовались магазинами возле Сосновки. Андрей вздохнул: конечно, с одеждой, в отличие от еды, принцип ближайшей лавки частенько не работает, но чем чёрт не шутит?
Крупный торговый центр напротив северной стороны парка особо не порадовал. Ни в одном из множества обувных магазинчиков не продавали лакированную мужскую обувь.
- Слишком претенциозный продукт, - пояснил словоохотливый продавец, изнывающий от безделья в ранний час буднего дня. - Кто сейчас наденет ботинки в стиле итальянских мафиози? Разве что на праздник к выходному костюму. Или дикий провинциал спустится с гор и возжелает быть модным. А так... Нет, никому не надо, мы и не заказываем. Вам бы в специальных местах поспрашивать. Типа для официальной одежды.
Вняв дельному совету, Добриков отыскал в справочнике парочку "бутиков" (Андрей усмехнулся, прочитав пышное определение лавки) и в первом же бутике, оказавшемся самым обыкновенным магазином на два ряда дорогущей обуви и вешалки с десятком костюмов, обнаружил белые лакированные ботинки.
- Интересуетесь? - к Андрею подлетел предупредительно-мягонький юноша и вожделенно уставился на туфлю, которую тот вертел в руках. Уставился так, будто сам захотел купить сию красоту, да был опережён более удачливым охотником. - Прекрасный образец! Изумительный!
- А с чем это носят? - поинтересовался следователь. - Больно нарядные.
- О! - юноша воодушевился. - Вообще, это оксфорды для свадебного костюма. Но креативные мужчины используют их, чтобы сформировать смелый и ультрамодный лук...
- Лук?
- Ну, образ... Это по-английски, - консультант тут же умерил пыл и фразу окончил безо всякого энтузиазма.
Добриков-Бобриков улыбнулся столь внезапной перемене настроения, обнажив отличные свои зубы. Махнул корочкой следственных органов:
- Скажите, а кто-либо покупал у вас такие туфли?
- А как же! - гордо подбоченился юноша. - Неделю назад была куплена почти такая же пара. Тоже белая, но с бежевым мыском на носике.
Андрей порывисто подался к продавцу:
- Вы запомнили покупателя? Сможете его описать?
- Молодой человек, лет двадцати семи-двадцати восьми. Широкие плечи, спортивная фигура. Симпатичный такой, крепкий, волосы - тёмный каштан, глаза серые, обхват груди где-то сто-сто два сантиметра...
- Вы с него мерки снимали?!
- Ну что Вы, - консультант водрузил на лицо презрительное выражение. - Это моя профессия. Я размеры одежды совершенно точно на глаз определяю. Вот у Вас, например, пятьдесят второй размер, стандартная икс-элечка...
- А ещё что-нибудь тот человек приобретал в вашем... бутике? - оборвал Андрей.
- Да, приобретал. Это наш самый любимый клиент. В общей сложности около десятка пар обуви купил. Всё лакированное. Он тамада на мероприятиях, ему надо быть в форме.
- Это он сам сказал?
- Сам. Я поинтересовался, когда он третьи оксфорды брал, он и сказал.
- Оксфорды... А я, думал, ботинки.
Юноша принялся объяснять отличие оксфордов от дерби и лоферов, но Добриков его почти не слушал. Судя по снимкам, все самоубийцы Сосновки попадали под описание продавца: коричневые волосы и глаза не слишком светлые, но и не слишком тёмные. Выйдя из магазина, Андрей огляделся - большинство спешащих мимо него людей имело указанные приметы.
* * *
Дома меня ждал сюрприз: в кресле перед телевизором сидела Лина.
- Я его нашла! - подруга покрутила в воздухе ключом. Год назад я выдал ей ключ от моей квартиры, но она быстро посеяла его. Углядев в этом факте намёк на наши отношения, я не стал вручать ей дубликат. Хотя бояться мне нечего - дом мой чист и ничто не указывает на мою страсть. - У тебя нездоровый вид. Я так думала, что ты заболел. Ты к врачу ходил?
- Ходил. К врачу... У тебя регулы? - я нарочно употребил старомодное слово, поскольку ни один из его синонимов мне не нравился: либо грубая физиологичность, либо сюсюкательные девичьи эвфемизмы.
- Откуда ты знаешь? - Лина всё никак не могла привыкнуть к моей наблюдательности. - Я плохо пахну? Я мылась перед приходом к тебе.
- Прекрасно пахнешь. Духами. Жасминовыми? - Забавный выходил диалог: сплошной обмен вопросами. Лина кивнула, энергично тряхнув рыжеватыми кудряшками. - У тебя живот напряжён. Ты иногда чуть сгибаешься. Спазмы.
Подруга открыла рот, чтобы вновь восхититься моей гениальностью, но я не дал ей вымолвить ни слова. Привлёк к себе, жарко поцеловал, а потом предложил:
- Прогуляемся? Погода чудесная, в Сосновке сейчас очень уютно. Мне прописали много гулять. Только...
Я подумал о лакированных штиблетах, но, бросив взгляд на ноги Лины, замолчал.
- Что - только?
- Ничего, - сказал я, таращась на лакированные голубые туфельки. - Забыл, что хотел сказать. Просто пойдём погуляем.
- Нравится? - спросила Лина с некоторым тщеславием, заметив мой интерес к её обуви.
- Очень! - пылко признался я. - Тебе так здорово в этом всём...
Лина действительно шикарно выглядела: голубые сверкающие туфли, пышная белая юбка, сине-бирюзовая кофточка. И соломенного цвета волосы с рыжеватым отливом. Честное слово, я был горд, когда парни вертели шеей вослед Лине. Её красота послужит достойной заменой приглаживанию моих пёрышек.
Мы неспешно, держась за руки, потопали в Сосновку. Меня потряхивало, но свободная ладонь крепко сжимала саквояж из змеиной кожи. Не слишком тяжёлый саквояж. Я думал, будет тяжелее.
План был прост - пора познакомить Лину со мной по-настоящему. Она должна знать, что я - испытатель. В глубине души я надеялся, новое знание навсегда отворотит её от меня, потому что она начала надоедать мне. Начала мешать и отвлекать от главного. Моя смерть развернёт её взор на сто восемьдесят градусов. Если только вдруг ей самой не понравится испытание.
* * *
Светофор на Северном проспекте словно залип. Андрею пришлось ждать почти минуту, чтобы поток машин остановился. Тихий ясный день в преддверии осени, деликатно напоминавшей о себе прозрачным до белизны небом, разленил, размягчил Добрикова. Можно было поймать маршрутку и домчать с ветерком до Политехнической, но Андрею отчаянно захотелось пройтись пешком. Он пересёк проезжую часть и свернул на дорожку вдоль парка, с наслаждением вдыхая запах влажной листвы.
Довольно скоро следователь поравнялся с парочкой влюблённых. Молодые люди тесно прижимались друг к другу, словно отмечали последний день перед вынужденным расставанием на несколько лет. Андрей не мог видеть их лиц, но по стройным крепким телам, по отличной осанке и ухоженным волосам обоих догадывался о красоте парня и девушки. Добриков сбавил шаг, чтобы полюбоваться тем, что вечно ускользало из его собственной жизни - любовью и нежностью. Он бесшумно крался за парой, пока солнечный луч, отзеркаленный от стекла проезжающего мимо автомобиля, не рассыпался радужными брызгами на блестящих девичьих туфельках. Отблеск приковал взгляд Андрея к голубым лодочкам и заставил насторожиться. Слишком много лака, подумал он, слишком много нарядной обуви. Добриков успокоил бы себя, прошёл бы мимо - лакированный туфли украшали ножки девушки, не парня - но взор непроизвольно переключился на сумку, что нёс молодой человек, и Андрей, увеличивший было шаг, притормозил. Сумка шевелилась. И еле заметные шевеления не совпадали по ритму с обычным покачиванием руки, несущей её.
Дорожный кофр выдавал во владельце если не пижона, то любителя экзотических путешествий. Кожа рептилии, кажется, питона, выглядела дорого и очень необычно. Её ромбический рисунок светло-коричневых тонов выверенно гармонировал с бежевой сорочкой кавалера, и - вспучивался время от времени то с одного, то с другого бока. А туфельки искрились и сверкали. На шпильках - в парк? И парень - широкоплечий шатен спортивного сложения. Неясные, смутные подозрения, зашевелившиеся в душе Добрикова, заставили приотстать, опустить голову и вместе с парочкой свернуть с гравийной дорожки на затенённую тропу, изрезанную выступающими корнями сосен и почти невидимую среди кустов дикой малины и папоротника.
* * *
- Ты так дрожишь, - обеспокоенно произнесла Лина. - Лучше нам выбраться на солнце, ты замёрз. Ты какой-то не такой сегодня. Как будто спишь.
- Все люди спят, но умирая, проснутся, - процитировал я сквозь зубы. - Скажи, ты хочешь проснуться?
- А я не сплю, - захлопала глазами подруга. В красивой головке её никогда бы не смогла поселиться мысль о сне - о настоящем сне, в котором мы все пребываем до поры до времени. О сне, выход из которого я ищу через мои испытания.
- Тогда что ты думаешь о пяти мутных ручьях и чистом глубоком источнике? - снова спросил я.
- Почему пяти? Нам снова прыгать через ручей?
Дренажную канаву, преградившую нам путь в самое сердце леса, Лина храбро преодолела на моих руках, взвизгнув всего разочек, когда я с разбегу взмыл над грязноватой водицей. Хватил ли подруге храбрости пройти со мной отведывание? Хватит ли сил, чтобы до конца досмотреть кошмарный спектакль, в котором я буду единственным актёром, а она - единственным зрителем?
Я ласково поправил рыжую прядку над виском девушки. В сердце моём неожиданно разлилась уверенность, что в присутствии Лины я обязательно постигну главный замысел, и мой чистый источник наконец-то пробьётся сквозь ил пяти ручьёв.
* * *
Когда парочка сиганула через канаву, Андрей чертыхнулся. Скакать сайгаком не входило в его планы. Однако точное повторение сценария, выстраивание антуража, подобного тому, что сопутствовал недавнему случаю с повешенным, потащила следователя вослед молодым людям без сомнений и колебаний. Парень подхватил барышню в белой юбочке на руки и без видимого напряжения перемахнул на другой берег. Добриков, стараясь не спугнуть преследуемых и плюнув на комичность ситуации, на цыпочках отбежал чуть вбок, а там так же прыгнул через ручей.
Молодые люди тихо переговаривались, Андрей, мягко ступая, пошёл на их голоса. У крохотного пятачка, свободного от цепкой поросли рябины, от высокой, по колено, травы он остановился. Присев на корточки за раскидистым фонтаном папоротника, Добриков на ощупь отключил сигнал мобильника и на всякий случай вытянул поясной ремень.
* * *
- Я ухожу, - решительно заявила Лина. - Мне тут не нравится. Здесь сыро и холодно. Ты... А! Поняла! Ты хочешь, чтобы мы... Чтобы прямо тут? В лесу? - Лицо её озарилось удовольствием, вызванным, как она думала, спорой сообразительностью. - Но мне нельзя... Но мы можем по-другому!...
Я молча потряс саквояж. Сумка заходила ходуном, затряслась.
Мой приятель, к которому я наведался с ворохом отмычек, - большой оригинал. Никогда не понимал его дурацкого увлечения. Я догадывался, зачем люди заводят кошек или собак, на худой конец - хомяков или попугайчиков, но любовь к мерзким тварям, от одного взгляда на которых у нормальных людей ползёт холодок между лопаток, была выше моего разумения. Немигающий взгляд, склизкая кожа... А меню? Отвратительное меню из живых зверьков, бросаемых безжалостной рукой на съедение холодному гаду.
Впрочем, кожа оказалась к моему удивлению сухой и тёплой. Ещё там, в кладовке, оборудованной под террариум, я не удержался и, плотно ухватив правой рукой в перчатке и рукавице голову змеи, кончиком пальца левой руки прикоснулся к хвосту. Он был сухой и тёплый, нагретый раскалёнными лампами, заменителями жаркого африканского солнца.
Приятель, поклонник слезливых боевиков, определённо, страдал от избытка пафоса и тщеславия. Не ужиков, полозов и черепах, нет - за бешеные деньги он добыл три адских создания: чёрную мамбу, индийскую кобру и гюрзу. Была и песчаная эфа, но та быстро сдохла. Прогремел бы какой фильм про комодорского варана, завёл бы и его. Он специально, кичась своим бесстрашием перед худосочными барышнями, держал исключительно ядовитых тварей. Приятель грезил о тайпане, однако пятиметровый монстр был ему не по карману.
Я глубоко вздохнул и предупредил:
- Ты не бойся. Сначала будет страшно, но всё кончится хорошо, потому что всегда заканчивалось хорошо. Договорились?
- Договорились, - пробормотала сбитая с толку Лина.
Осторожно открыв сумку, я вскинул очи к небу, и так, с кисейными облаками в зрачках, опустил руку внутрь. Серая молния с тёмной пастью, почуяв свободу, взметнулась вверх и, пренебрегая предложенным запястьем, впилась мне в щеку. Лина истошно закричала, а я обрадовался повороту событий. В щёку лучше, чем в ладонь. Быстрее. Потому что укушенные в голову умирают за двадцать минут, а не за час-полтора. И спасти меня невозможно, ибо сыворотка от яда чёрной мамбы должна быть введена не позже десяти минут после укуса. А бывала ли когда-нибудь эта сыворотка в городе, не видевшем гада страшнее комара?
* * *
Услышав отчаянный крик, Андрей вскочил и в два прыжка очутился на поляне с парочкой. Оба молодых человека - и сероглазый парень, и нарядная девушка - стояли на коленях и тяжело дышали. Девушка всхлипывала.
Добриков сам не осознал, что двинуло им, когда резко откинулся в сторону и со всего размаха обрушил ремень на корягу. Затем извивающуюся корягу ударил снова, и снова, и снова. Он бил, кружась и отпрыгивая, до тех пор, пока та не затихла. Осознающая часть естества его не успевала отслеживать колебания и амплитуду тела, чей разум оказывался быстрее и эффективнее разума головы. Мелькнувшую краткую мысль - змеи в парках не водятся! - бицепсы, трицепсы, квадрицепсы и напрягатели безоговорочно отвергли, выразив несогласие в том странном танце, что исполнил Андрей с ремнём в стиснутом до крови кулаке.
* * *
По сравнению с прочими опытами, нынешний поначалу показался мне пустяшным. Укус был болезненным, но не более того. Во всяком случае, он и близко не мог сравниться с тем, что я отведал в весёлом паровозике. Тяжеловато дышалось, и руки чуть немели, но точно так же я мог описать своё состояние после тяжёлой тренировки в спортзале. Всхлипывающая рядом со мной Лина всё норовила приобнять меня, но в такие минуты телесный контакт только отвлекал. Я отстранялся, мягко сбрасывая руки девушки, и вслушивался в себя.
Потряхивание, с которым я вошёл в парк, усилилось. Но потряхивало меня теперь не от предвкушения и не от нервного напряжения, а от яда. Я чувствовал, как кожа вокруг укуса разгорается, и языки пламени начинают облизывать шею и макушку. Сильнейшая слабость вынудила меня сесть на траву, а затем растянутся на мокрой земле. Рыдающая Лина выплёскивала какие-то слова, я улавливал их, но смысл безнадёжно ускользал, как ускользала от нас в дебри парка мамба. Змея почему-то возвращалась, чтобы тут же исчезнуть и тут же вернуться, и я пристально всматривался: чудится мне её возвращение или действительно она кружит по поляне.
Когда грудь моя превратилась в неподъемный бетонный панцирь, я ощутил ужас. Ни божественного света, ни существ, подносящих мне откровение, я не видел. Даже во время выстрела из охотничьего ружья мне удалось краем глаза отметить дивное сияние и наложенную поверх него улыбку. Я устремился навстречу той ласковой улыбке, твёрдо зная, что меня примут с огромной любовью, что мне поведают скрытое. К сожалению, дальше я потух, очнувшись в кровати разбитым и с адской мигренью, но воспоминания о свете и о нежной, прощающей улыбке долго грело душу.
Дурак! Идиот! Я обругал себя ещё тысячью бранных слов, едва осознал, что до самой кончины буду находиться в ясном уме, и что яд воздействует паралитически. Начнёт отвисать челюсть, перестанут шевелиться конечности, подкатит удушливый ком к горлу, давление упадёт до шокового уровня - а я всё так же буду пялиться на стебли пырея, на побуревшие листья черники и на страдающую подле меня Лину. Стон, вырвавшийся из слабеющей глотки, лишь жалким эхом отобразил бездну отчаянья и бессмысленности, в которую я стремительно погружался.
* * *
- Капитан Добриков!.. Да, при исполнении!.. Да, укус змеи!... Не шучу! Змея была принесена!.. Сосновка, угол Северного и Тихорецкого, первая аллея от Северного, далее первая дорожка налево... Я встречу!... Змея? Не знаю. Серая какая-то. Чёрная пасть. Делать-то что?.. Нет у меня кариеса... Понял...
Андрей сунул мобильник в брюки и склонился над парнем:
- Где у тебя рана? Парень, не молчи, скорая уже едет, не молчи! Куда укусили?
Лицо молодого человека с серыми затуманенными глазами было чисто, лишь на левой его половине полыхал жаркий румянец. Он натужно сипел и скашивал зрачки на левую щёку, но щека было чиста!
- Это я... Меня укусили.., - задыхаясь, промолвила девушка. - Слева...
Добриков развернулся и, разглядев след от двух острых клыков, решительно приник к нежному женскому лицу. С силой втягивая содержимое раны и яростно сплёвывая, Андрей минут десять бился над девушкой, завязывая узелками тоненькую рвущуюся нить жизни. Он хлопал её по щекам, не позволяя проваливаться в сонное беспамятство, что-то рычал, тормошил, пока в кармане не завибрировал сотовый телефон. Скороговорокой описав по мобильнику, как их найти, он продолжил высасывать яд или то, что выходило из раны, развороченной усилиями его губ, и прекратил только тогда, когда мышцы девичьего лица вдруг стекли куда-то вниз.
- Вы быстро, - механически сказал Добриков, уступая место врачу и санитару.
- Мы ж не скорая, - хохотнул санитар, - мы из 122 части, она вот, через дорогу.
Серьёзный пожилой врач, быстрым движением ввёл девушке препарат, затем второй, а затем удовлетворенно проговорил:
- Если не астматик, выкарабкается. Сейчас от змей редко умирают.
Он принялся колдовать над пациенткой, а её спутник, сероглазый шатен в бежевой сорочке, приподнялся, сел на траву, потом, опираясь о ствол сосны, с трудом встал на ноги. Два раза он падал, но упорно карабкался по стволу. Приняв вертикальное положение, не замечая никого рядом с собой, он побрёл по тропинке. С лопаток его сыпался лесной мусор - травинки, палочки, влажный песок.
- Стоять! - приказал Добриков и ухватил парня за плечо. Тот не сопротивлялся.
* * *
Алексей Юрьевич Завадский картинно выпустил вверх струю дыма и плотоядно произнёс:
- Прелюбопытнейшего клиента вы доставили! Прелюбопытнейшего! Прямо психиатрическое пиршество какое-то! Надеюсь, вы этого товарища к нам поместите?
Завадский, независимый эксперт из института имени Бехтерева, курение зависимостью не считал, а считал "удовольствием с последствиями". Впрочем, излечение от табака не входило в круг его обязанностей. Специализация Алексея Юрьевича была куда серьёзнее и касалась глубинных нарушений психической деятельности.
- Стало быть, в акте будет указана невменяемость, - проговорил Добриков.
- А Вы сомневались?
- Никогда бы не подумал, что он псих, - грубовато заявил Кононов. - Нормально разговаривает, духов там всяких не видит, голоса не слышит. Удивляется, правда, что девицу пытался убить. Уверяет, что змея укусила именно его. Картинно так всё описывает, аж жуть берёт.
- Он не лжёт. Почти не лжёт, - спокойно сказал Завадский.
- Это как же? - одновременно удивились следователи.
- А так, - эксперт затушил окурок в набитой до самых краёв пепельнице, свидетельствующей о том, что мнение о табаке с Завадским разделяла как минимум половина бехтеревцев. - У товарища нашего крайняя степень эмпатии. Он физически ощущает всё то, что происходит с человеком, с которым у него установлен тесный телесный или зрительный контакт. Он трогает или просто смотрит на чужое лицо и по движению мимических мышц начинает чувствовать то же, что и хозяин лица... Хозяин лица? Глупо, да?.. Он улавливает мельчайшие сокращения или спазмы, и к нему приходит реальная боль. Спазмы чужие, а боль - его собственная. Подозреваю, он реально чувствовал то, что испытывала его подружка.
- Но болевой шок! - воспротивился Андрей. - Коли так, он должен был сто раз умереть от боли!
- Наверное, некий предел, за который его физиология не позволяет заступать, всё же существует, - пожал плечами Алексей Юрьевич. - А что, болевого шока в его практике было много? Я правильно понял, что он многим помог на тот свет перебраться?
- Вы правильно поняли, - вздохнул Добриков.
- Только хрен что докажешь, - прибавил Кононов. - Словили, и то хорошо.
Завадский сразу загрустил:
- Тогда нам его, похоже, не видать... На Арсенальную, поди, спихнёте?
- Там ему и место, - зло проговорил Миша. - Эмпат чёртов. Пусть в тюремной больничке полечится.
- Ну-ну, - хмыкнул Завадский. - Знаю я тамошнее лечение. А жаль. Клиент дивный. Когда ещё такого встретишь. Кстати, змея действительно была чёрной мамбой?
Андрей печально кивнул.
- Как в кино, ей-богу, как в кино, - восхищённо прошептал Алексей Юрьевич.
На улице, распрощавшись с экспертом, Миша сердито буркнул:
- Это всё Порошенко. Накаркал - маньяк, маньяк! И вправду ведь, маньяк.
- Но ты был прав, тому бедолаге... ну, в паровозике который... он не сам. Ему, получается, помогли.
- Вот и устраивайся сторожем, - по-прежнему сердито подвёл итог Кононов. - Детские карусельки - ну кто позарится! И на тебе - сидишь в вагончике без башки. В лакированных штиблетах. Ты как про штиблеты догадался? Колись давай, Бобриков.
- Да что тут догадываться, - махнул рукой Андрей. - У повешенного туфли с ног легко так свалились. Велики они ему были, понимаешь? И дырка на носке. Туфли дорогие, а носки драные.
Миша вдруг покраснел.
- Может, у него походка такая, - сказал он смущённо. - Тыкается большим пальцем в ботинок, вот и рвётся.
Андрей улыбнулся и решил не развивать далее тему рваных носков.
* * *
Три недели в камере я почти не запомнил - калейдоскоп допросов, опознаний и бесед с психиатром меня здорово выбил из равновесия. Следователь по фамилии Добриков старательно, сообразно фамилии, играл роль доброго полицейского, а его напарник Кононов - злого. Я, пожалуй, зря наговариваю на Михаила Петровича. Он не был зол, он не причинил мне ни малейшего вреда. Но он, в отличие от Андрея Сергеевича, не пытался выслушать меня, а норовил выудить какие-то признания. Андрей Сергеевич же слушал добросовестно, не прерывая рассказ, и даже, как мне показалось, проявлял неподдельный интерес к моему способу поиска божественной искры. Нет, не к способу - к самой идее об истинном назначении человека. Пару раз мы с ним поспорили, и я без труда разнёс в прах и пух его жалкие доводы о том, что человеку не стоит искать того, что не дано ему в ощущениях. Что цель нашей жизни лишь в том, чтобы просто прожить её с максимальным напряжением чувств и разума, а напряжение наше с благодарностью воспримется потом, после смерти. Глупые бредни. Только благодаря таким испытателям, таким разведчикам духа, как я, человечество встало с четверенек и движется в сторону Творца. Впрочем, что ждать от недалёкого копа. На то он и коп.
За толстой, практически в локоть, дверью послышалось бряканье, скрип и шаги. Везли ужин. У меня моментально защемило в груди, и заныло под ложечкой. Повару следовало бы провериться у кардиолога - с ишемией не шутят. А охраннику пора заняться поджелудочной и бросить пить по субботам.
- Попробуйте принять панкреатин, - предложил я стражу, когда тот открыл окошко, чтобы всунуть мне миску с кашей.
- Чего?
- У Вас живот болит. Панкреатин должен помочь.
- Откуда ты знаешь? - в окне блеснул любопытный взгляд охранника. Правила запрещали ему говорить со мной, но я был неагрессивен, он понял это и намеренно нарушил какие-то там пункты и параграфы.
- Я же псих. У меня врата сознания расширены.
Охранник молча захлопнул форточку. Но через трое суток, когда вновь было его дежурство, спросил:
- От головы что принимать? Трещит, когда пасмурно.
Тон его был таков, будто я задолжал ему пол-зарплаты.
- Я не знаю, что посоветовать. По шагам и дыханию мне ничего не понятно.
- А живот, значит, понятно.
- Да. У Вас шаг левой ноги чуть короче правого. И Вы пришаркиваете так, как пришаркивают люди с болью в эпигастрии. Вот если бы Вашу руку посмотреть, пульс пощупать.
Охранник заколебался, снова молча закрыл окно. А под утро, впечатленный словом "эпигастрий", разбудил меня и сунул руку, направив в лоб пистолет. Травматика, не штатный - это я сразу определил. Чудак человек. Что я смогу сделать с его рукой? Я же не мамба.
Он протягивал мне руку невообразимо медленно. С манжеты форменной рубашки его, вопреки гравитации, словно пёрышки на сквозняке, летели две крохотные песчинки. Я с интересом проследил, как эти песчинки неспешно достигают откидной рамы, как они подпрыгивают и снова летят вниз. Губы охранника с трудом разлепились, волны звуков, вмиг ставшие видимыми, пробивались сквозь воздушную толщу, и я принялся ждать, когда же они доберутся до моих барабанных перепонок. От нечего делать - звуки старательно сминали атмосферу, сморщивали пространство, но скорость их была слишком мала - я приложил пальцы к неровно бьющейся жилке.
Затем я шёл по ночному городу, по фабричным кварталам Выборгской стороны, держась за сердце и раздумывая, куда бы мне свернуть: налево к Лесной или направо к Пискарёвке. И размышлял, зачем же охранник предложил мне пройти испытание в его каморке. Жестокое испытание - заточенной ложкой под рёбра - но, кажется, чуть приоткрывшее мне завесу великой тайны.