Хозяйка вселенной
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Первый законченный (и, впоследствии, изданный) роман. К одному вечно сонному парню (его зовут Коля, он арт-директор в РА) насильственно въезжает в квартиру двоюродная сестра с маленьким ребенком, полная идей по переделке мира, начиная с непосредственного окружения. Хаос и социальная позиция. Стиль немного смахивает на Паланика, но застенчивей.
|
Алексей Егоренков
Хозяйка вселенной
О. П.,
первой женщине в моей жизни,
в память о Черном Яре, 1983
У жизни найдется забавный способ втереться в доверие
И найдется забавный способ тебе подсобить.
Аланис Морисетт
1.
Тогда мне было всего два годика с чем-то, но я довольно сносно все помню. В тот облачный летний день родители улетали в отпуск, поэтому в аэропорту у полосы собралась куча народу: мама, папа, тетя с мужем, я и моя маленькая сестренка Кристина. До подачи самолета оставались минуты. Взрослые что-то негромко обсуждали, я сидел на огромном чемодане, который сейчас мне окажется едва по колено, а Криська носилась туда-сюда по гудрону, распугивая голубей.
Если честно, отчетливо мне запомнились только мягкий чемодан из рыжей кожи, моя двоюродная сестра и четыре пары ног. Когда в тебе полметра росту, трудно разглядеть лица, парящие где-то в вышине. Разве только присядут на корточки или поднимут тебя в воздух, чтобы развлечь, -- но маме с папой было не до меня, а тетя с дядей никогда со мной особо не нянчились.
Помню, трехлетней Криське надоело в одиночку гонять голубей, она подкралась сзади и натянула мне на глаза мою вязаную шапочку, а потом с радостным визгом пустилась наутек.
Будучи в самых возмущенных чувствах, я рванул следом, тарахтя детскими ботинками по твердому асфальту. Я настиг проказливую сестру и сгреб в охапку, собираясь устроить ей хорошую взбучку.
-- Пусти, -- притворно испуганно заверещала Криська. -- Я нечаянно!
-- Нет, чаянно! -- возразил я, пытаясь отвесить тумаков сестре, которая все изворачивалась и выкручивалась. -- Чаянно!
-- Кристина, Коля! -- крикнула тетя. -- Перестаньте сейчас же, идите сюда, к нам.
-- Ну прости, -- сказала мне Криська, когда мы подошли к чемодану и дорожным сумкам. -- Прощаешь? Мир? -- и протянула мне согнутый крючком мизинчик.
Я простил и протянул ей собственный. Мы сцепились пальцами, и сестра принялась трясти наши руки вверх-вниз, проговаривая детское заклинание:
-- Мирись, мирись, мирись! И больше не дерись... Мир, мир навсегда, а кто поссорится -- тот вонючая свинья! -- и мы разорвали сцепленные пальцы.
-- Кристина! -- послышался возмущенный оклик. Тетя оттащила сестренку в сторону, присела рядом на корточки, чтобы яростно зашептать ей о чем-то на ухо. В ответ Криська смерила ее невинным детским взглядом и объявила:
-- Мам, я хочу мороженого!
Тетя растерянно умолкла, потом со вздохом выпрямилась и оставила ее в покое. Сестра немедленно потопала к стоявшему неподалеку охраннику и прицепилась к нему с расспросами.
-- Дядя? А это настоящий? -- маленькая Криська задрала голову и ткнула пальчиком в кобуру на его поясе.
Милиционер глянул на мою сестричку с высоты своих метр девяносто, улыбнулся, благосклонно ответил:
-- Настоящий, -- и гордо поправил кобуру.
-- А он стреляет? -- продолжила Криська допрос.
-- Стреляет, -- ответил охранник.
-- А можно... -- не отставала сестра, но тут ее снова окликнула тетя, взяла за руку и приструнила. На что Криська вновь принялась изводить ее по поводу мороженого. Получив отказ, она тут же нашла другую тему:
-- Мам, а пускай дядя даст пострелять?
Тетя на миг остолбенела, потом сказала "нельзя" и отвернулась. Но Криська не сдалась так легко.
-- Ма-ам, -- потянула она тетю за рукав. -- Тогда пускай дядя сам выстрелит, а мы будем смотреть!
-- Нельзя, -- повторила ее раздраженная мама. -- Кристина, оставь дядю в покое. Лучше смотри, вон, едет самолет.
Самолет и правда ехал, выезжал на полосу: длинный, белоснежный и прекрасный. Мы с сестренкой раскрыли рты, глядя на это чудо. На самолете было много огней, некоторые из них неторопливо подмигивали. Самолет назывался ТУ-134, как я подслушал из дядиной реплики. На боку синяя полоска, черная надпись и прямоугольные крылышки. Сейчас я понимаю, что это первый логотип, который мне довелось увидеть в своей жизни.
Мы стояли и смотрели. Криська забыла про стрельбу, про мороженое, про все на свете. Я тоже. Стоял и восторженно разглядывал эту огромную белоснежную махину, которая даже, если верить картинкам из книжек, умела летать. В раннем детстве я все время мечтал летать. А потом забыл.
Все это время мои мама и папа суетились: отняли у меня чемодан, на котором я сидел, подобрали вещи. Подъехала большая машина с лестницей вместо кузова.
Мама присела рядом и чмокнула меня в щеку, папа погладил по голове, но я продолжал разглядывать авиалайнер и не посмотрел на них. Потом родители пошли к лестнице в самолет, а там уже толпились люди, поднимаясь к открытому люку. Возле люка стояла стюардесса в голубой рубашке с синими погонами, проверяла билеты. Наверное, всем улыбалась.
Наверху трапа, около стюардессы, мой отец оглянулся и похлопал по плечу маму. Она тоже обернулась и помахала нам рукой. Потом сказала что-то папе, они миновали стюардессу и скрылись в недрах белого ТУ-134 с синей ватерлинией. Солнце все время светило мне в глаза, поэтому нельзя было разглядеть выражения их лиц: мама и папа были просто темные тени, очерченные белоснежным бортом самолета.
Потом дядя и тетя окликнули меня, посадили в автобус. Минутой спустя туда загнали довольную Криську, которая выклянчила все-таки мороженое. Мы тронулись и поехали, и шум мотора перекрывался ревом турбин самолета, который уносил маму и папу на восток.
Больше я их никогда не видел. На обратном пути их самолет -- уже другой ТУ-134 -- разбился, и родители остались только двумя безликими силуэтами, которые до сих пор иногда навещают меня во снах.
2.
Сегодня утром будильник снова не прозвонил. Он у меня из разряда "зато механический": большая жестянка неопределенного зелено-синего цвета, с белым циферблатом. Такие будильники нужно заводить минимум раз в сутки; кроме того, в них моментально ломается маленькая деталь, балансир, после чего будильник работает только в лежачем положении, если повезет. В моем балансир полетел очень давно, а новый будильник покупать было лень. И вот, случается, заведенная на ночь дрянь до наступления утра встает на месте самым бесстыдным образом. Так было и сегодня.
На наручных часах 9:57. Будильник должен был поднять меня в 8:15, потому что к девяти мне надо было уже появиться на работе. Но он молчит, стрелки стоят на шести утра, -- а когда я, продолжая дремать, с легкой ненавистью беру железяку в руки, она начинает торопливо тикать, словно хочет нагнать упущенное время. Стою и разглядываю его сквозь сон. Я снова опоздал.
Повинуясь неожиданному порыву, коротко замахиваюсь и бью кулаком в циферблат, в бессовестную стеклянную физиономию. Стекляшка разлетается, звенят мелкие осколки, ссыпаясь на ковер, на письменный стол и сиденье стула.
Вздыхаю, кладу уничтоженный будильник на место и берусь их подбирать. Набираю горсть самых крупных, несу их на кухню, швыряю в мусорное ведро. Возвращаюсь, собираю мелкие, и тут замечаю на темной крышке стола красно-черное пятнышко.
Это моя кровь. Присматриваюсь, нахожу еще полдюжины пятен. Кровь на столе, на полу, несколько вишневых крапинок украшает обои. Перевожу взгляд на руку, которой ударил в стекло циферблата. По тыльной стороне кисти с костяшек неторопливо сбегают темные густые струйки.
Иду в ванную, сую руку под горячий кран. Вода моментально окрашивается в розовый, но кровь все равно успевает понемногу выступать в порезах, пока смывается шипящей струей. Закрываю горячий кран, открываю холодный, минут пять держу руку под ледяной водой. Проверяю, не осталось ли в ранах застрявших осколочков. Достаю из аптечки обрывок ваты, прижимаю его к руке. Вата моментально липнет, напитываясь кровью.
Пока я готовлю и пью кофе, кровь останавливается, и зажившие порезы оказываются поразительно мелкими, почти не разглядеть.
Еще меня удивляет то, что я до сих пор не ощущаю боли. А чувствую только одно: хорошо бы сейчас прилечь и вздремнуть еще часок-другой.
Кажется, двенадцати часов сна в сутки моему организму уже мало.
Улица встречает меня радостной многозвучной тишиной, такая пронизывает жизнь любого горожанина. День сегодня облачный, насыщенный теплой влагой: такая погода бывает после хорошего сентябрьского ливня. Людей на улице немного, все давно на работе, заварили первую чашку чая, обсудили первую утреннюю сплетню и получили первый втык от шефа. А я только бреду к остановке автобуса, старательно обходя лужи.
Нехорошая сторона работы рекламиста вот в чем: начинаешь подмечать весь объем рекламной информации, которая нас окружает. Нормальный человек не обращает на нее внимания, но реклама у нас повсюду. Трудно окинуть улицу взглядом, чтобы моментально не наткнуться на очередной щит, плакат, вывеску или светящуюся тумбу. Отовсюду тебя пестрой рекламной компанией разглядывают огромные счастливые лица людей, животных и цветов, отовсюду лезут фирменные названия и логотипы.
Во всех надписях, в речи людей, в собственных мыслях -- подмечаешь удачные и неудачные слоганы, в жизненных ситуациях видишь рекламные сценки. Привыкаешь не столько говорить от себя, сколько цитировать других.
В спальном микрорайончике, где я живу, рекламы немного, но когда приближаешься к центру города -- она растет лавиной, и ты чувствуешь себя не человеком, а несчастным муравьем, который застрял между глянцевых иллюстраций каталога товаров и услуг. Гуляя по улицам, ты листаешь огромные железные и стеклянные страницы, исписанные обещаниями, призывами, замечаниями, угрозами, или просто тупыми обрывками фраз с намеком на глубокий смысл. И почти с каждой страницы улыбается красивое довольное лицо три на три метра. Честное слово, это иногда очень угнетает.
Там, где нет места или возможности разместить даже небольшой плакатик, царит дикое поле: все столбы, заборы, углы домов и остановок птичьим пометом облепляет масса гражданских объявлений. Они самых разных оттенков: дряхлые, выцветшие и совсем новые; одни написаны от руки, другие распечатаны, нарисованы фломастером. Все цепкие, въедливые как вирусная зараза, все с бахромой отрывных телефончиков. Хотя, если вы не знаете, настоящих гражданских объявлений здесь мало, едва десятая часть. Остальные, с деланной небрежностью замаскированные под частные, расклеиваются всякого рода агентствами, китайскими компаниями, которые продают пищевые добавки, и так далее. С расклейкой объявлений я знаком очень даже близко.
Когда я еще учился на экономическом, осваивая не помню какую специальность, то жил уже здесь, в нынешней квартире, которая как раз тогда перешла мне по наследству. Но квартира -- это только жилье. А еще надо питаться, одеваться, кое-как отдыхать, в общем -- нужны деньги. Никаких навыков и опыта у меня не было, поэтому я отыскал для себя в газетной колонке "требуются" только вакансию расклейщика объявлений.
Объявления трудно клеить летом, потому что очень жарко: приходится вставать рано утром, когда солнце едва взошло. Объявления невозможно клеить осенью: от сырости они тут же раскисают и отваливаются. Зимой проще, не нужно даже много клея -- бумажки просто примерзают к ледяным столбам и стенам. Но примерзают и руки, а единственные перчатки надевать нельзя: клей очень плохо отстирывается.
За объявления платят поштучно. Если клеить в день по две-три тысячи -- то вполне можно прожить. И это вовсе не тяжело, просто скучно до чертиков. Сотую бумажку клеишь уже автоматически. На тысячной -- тебя уже нет, жизнь проплывает где-то вдали, а ты дремлешь себе, переходя от столба к доске, от доски к удобному забору. По ночам потом снится бесконечная дорога, череда столбов и бумажных объявлений, которые надо клеить, клеить, клеить, клеить...
Так вот, мне повезло: меня приметили, со мной стали советоваться. Я высказался по поводу тупости и косноязычности рекламных текстов -- мне предложили исправить дело и постепенно назначили специалистом по контенту. Я освоился с дизайном и за несколько лет службы продвинулся до арт-директора.
И вот, я в рекламном агентстве.
Сижу за рабочим столом, выдумываю логотип и торговую марку для яблочных чипсов. Для нашего города это продукт новый, мы ориентируемся на среднестатистическую молодежь, ведущую спортивный образ жизни. Ключевое слово - "энергия". "Молодость". Плюс "яблоки". Три варианта готовы, осталось сделать еще парочку. За соседним столом трудится Юля, препресс-дизайнер, готовя к печати большой рекламный плакат.
-- Юль, -- зову.
-- А? -- откликается девушка, не поднимая головы.
-- Какие образы у тебя вяжутся с понятиями "яблоко", "здоровье", "чистота"?.. -- спрашиваю.
-- Бег трусцой, -- говорит Юля.
При чем здесь яблоко?
-- Здоровая краснощекая бегунья.
У женщин сложное ассоциативное мышление.
-- Нет, извини, -- говорю. -- Понимаешь, речь не о персонажах. Речь о символах.
-- Подробно задачу дай, -- говорит Юля. -- Ты мне три слова сказал, и хочешь, чтобы я сориентировалась.
-- Нет, -- говорю. -- Пойми, мне нужна яркая искра, а не расчет без воображения.
-- Кролик.
-- Кролик? -- переспрашиваю.
Кролики -- это ведь морковка, разве нет? Или уши. Или быстрый плодовитый секс.
-- Да, -- соглашается Юля. -- Точно, морковка.
-- А при чем тут яблоки? -- не могу понять.
-- Не знаю, -- отмахивается она. -- И вообще, у тебя узкое мировосприятие. Стол-яблоко-Пушкин.
Спасибо за помощь.
-- Не за что, -- Юля возвращается к своим занятиям.
Она из тех сотрудниц, которые возомнили, будто я хочу с ними переспать. Не то чтобы я против, но -- хочу? Нет уж. Честно говоря, я предпочитаю материал посвежее.
У шефа новая секретарша, зовут Анастасия. Изящная девочка, то ли блондинка, крашеная перьями в рыжий, то ли мелированная рыженькая -- хрен разберешь. Главное, симпатичная и моя ровесница.
Девчонки из офиса меня сторонятся, они считают, будто я переспал с половиной из них. На самом деле это не так, -- хорошо, если треть наберется. Но если женщина вобьет себе в голову, что ты бабник, который соблазнил большую часть женского коллектива, она откажет из принципа. Конечно, при желании можно сломить и таких неприступных, но, если честно, дело того не стоит. У женского пола есть один недостаток, который дамы упрямо за собой не замечают: без одежды две трети из них почти одинаковы. Поэтому мужчинам и приходится искать. Присматриваться. Выбирать.
В обеденный перерыв готовлю себе чашку кофе, иду в соседний офис, в приемную шефа. Знакомлюсь с Настей, мы сидим, пьем кофе, болтаем ни о чем. Она глупенькая, но милая. Мне подходит. Кроме того, я ей нравлюсь. Кроме того, я приглашаю ее в кафе, она говорит, что подумает. Значит -- да. Можно вернуться к делам.
-- Ладно, -- говорю. -- Мне пора работать. Будет время -- заходи в гости.
-- Куда в гости? -- не понимает девушка.
Ко мне в офис, я так думаю. Не домой же. Хотя...
-- А ты живешь сам? -- спрашивает Настя.
-- Да, -- говорю.
-- А родители?
-- Оба умерли. Одновременно
-- Ой, -- Настя прикрывает ладонью рот. -- Прости, пожалуйста. Какой кошмар...
Ничего страшного, говорю. Все в порядке. Это было давно.
Удивительно, что уже два десятка лет каждый, кто узнает о судьбе моих родителей, старается меня пожалеть и подбодрить. Все считают, будто мне одиноко, будто я очень скучаю по матери и отцу.
А я ведь даже не помню их лиц. Семейного альбома они не вели, фотографий было мало, всё растерялось. Папа с мамой в моей памяти -- только два безликих силуэта. И вспоминаю я их лишь иногда во сне, и слышу их молодые голоса, которые никак не могу вынести из сновидения. Сейчас я в том же возрасте, в котором были тогда они. Сейчас мне почти двадцать четыре. Теперь я могу довольно ясно представить себе, что значит умереть в двадцать четыре года.
На время отпуска родителей я поселился у дяди с тетей, которые тогда не могли знать, что этот отпуск затянется, и я проживу у них почти семнадцать лет.
Нам позвонили ночью. Я проснулся от звонка, а потом уж не мог уснуть, потому что тетя с дядей ходили по квартире и говорили в полный голос. Проснулась и Криська. Потом к нам вошла тетя, одетая для выхода на улицу, и спокойно сказала: Коля, твои мама и папа разбились на самолете. Так я познакомился со смертью.
На место аварии мы ехали в скором поезде, и это у меня тоже было впервые в жизни. Я смотрел в окно, тетя сидела рядом, положив мне на макушку ладонь, и сморкалась в носовой платок. Дядя и Криська сидели напротив. Дядя дремал: как я понял, когда вырос, -- он немного выпил тогда для успокоения. А сестра внимательно смотрела на меня большими темными глазами.
Мы добрались до пункта назначения, где уже ждал облупленный автобус и несколько человек, без формы и погон, но с выправкой военных. Нас разобрали по алфавиту, и часть людей пустили в автобус. Другие ругались и требовали взять их хотя бы на стоячие места, но мужчина без погон сказал, что скоро придет следующая машина. Автобус тронулся, и мы поехали через степь к разбившемуся самолету с папой и мамой.
Когда мы приехали на место крушения, там не было ничего особенного: просто большая черная яма в земле, над которой пыхтели бульдозеры. Сырой от влаги воздух вонял дымом и копотью, как горелая изоляция на проводах. Вокруг ямы стояла куча машин: красных, синих, зеленых и белых, с мигалками и без. И куча народу, но близко к яме никого не подпускали.
Часа через три все родственники и знакомые потерпевших были в сборе, тогда нам разрешили подойти ближе к яме и собрали всех около большой темно-зеленой палатки.
К нам подошли люди в униформе, -- милиция или военные, -- и провели перекличку. Они называли фамилии, и в нашей группе каждый раз кто-нибудь пошатывался, бледнел и отходил в сторону. Когда перекличка закончилась, собралась кучка вызванных, примерно человек тридцать. Потом военный или милиционер махнул им рукой, командуя идти следом, и они ушли. Когда я вырос, то понял, что ушли на опознание тел. А тогда я знал только, что фамилию папы и мамы не назвали, значит, их не нашли, и они остались где-то там, в черной куче, которую один бульдозер сгребал в котлован, а другой -- засыпал рыжевато-серым грунтом и заравнивал. Они чередовали тонкий слой горелых обломков и мелких частиц всего, что было внутри, со слоем почвы; в школе на природоведении я понял -- для того, чтобы скорее образовался перегной.
Пока дядя с тетей расписывались в бумагах и унимали Криську, которой хотелось быстрее уехать, я отбежал в сторону, обошел земляной вал и подобрался к самому котловану. И, пока меня не заметили рабочие, успел найти в куче земли какую-то железку, замасленную и закопченную -- я подумал, что это обломок самолета, и она стала моей памятью и добычей.
Я сунул эту железку в карман курточки, измазав его машинным маслом, за что неделю спустя получил отличную головомойку от тети, которой пришлось выбросить куртку и купить мне новую, потому что масло проступило сквозь ткань и не отстирывалось. Но находку я сберег.
А когда я подрос, то выяснил, что это всего-навсего сдохшая свеча зажигания. И выбросил глупую железку. После пожалел: ведь она все-таки лежала там, рядом, она была памятью, сувениром с того поля. Трофеем. А потом меня стали одолевать сомнения -- может, то была свеча от бульдозера? Одного из тех, которые сбрасывали черные обломки в яму и гребли на нее землю. Зарывали могилу без единого тела.
До сих пор, когда натыкаюсь на какого-нибудь маститого автомобилиста, я первым делом спрашиваю:
-- Скажите, а в бульдозерах бывают свечи зажигания?
Внятно мне пока никто не ответил.
3.
Чтобы представить себе мою сестру, вообразите три цвета: черный, красный и белый.
У каждого человека, у каждого характера есть цветовая гамма. И тот, кто научится видеть эти цвета, сможет очень многое узнать о человеке в первые же секунды знакомства с ним.
Каждый цвет для нашего подсознания что-нибудь означает. Например, в красном мы с детства привыкли видеть запрет, борьбу или опасность. Потому что это цвет крови. Белый -- самый сложный для восприятия, сумма всех оттенков. Говорят, если человека запереть в комнате с белоснежными стенами, полом и потолком, не оставив ему способа нарушить эту белизну, то суток ему хватит, чтобы сойти с ума.
Мой цвет -- синий. Он означает, что я люблю мечтать. Желтый значит эксцентричность, розовый -- нежность. И так далее.
Лучшими рекламными цветами считаются красный, желтый и черный. Опасность, безумие, смерть.
Белый, красный и черный в сумме -- я бы прочел, как четкое деление мира на плохое и хорошее, плюс невозможность их примирения: это добро и зло, разделенные огнем и кровью. Это флаг анархии.
У моей сестры Кристины бледная чистая кожа, черные волосы, красные губы и куртка. Сестра стоит на пороге, укачивая в объятьях сверток из пеленок в чепчике. Своего ребенка. За спиной у нее раздутый дорожный рюкзак.
-- Привет, -- говорю. -- Слушай, Крись, сколько лет не виделись!
-- Привет, -- сестра мне улыбается.
Несколько мгновений мы стоим молча. Кристина с интересом меня разглядывает, а я раздумываю, что сказать, какие слова уместнее.
Двоюродную сестру я не видел уже лет семь. Когда мы окончили школу в прежнем городке, она поступила на филфак тамошнего вуза, а я уехал сюда, учиться на платном экономическом. Мне нужно было престижное образование, потому что дяде с тетей не улыбалось кормить и содержать чужого совершеннолетнего сына, -- я должен был взять судьбу в свои руки. Мне повезло: на экономфак я поступил без проблем, отчасти помог мой сиротский статус. Вскоре после этого умерла наша с Криськой дальняя родственница. Детей у нее не было, поэтому родственница отписала мне и сестре свою двухкомнатную квартиру, напополам.
Тогда я и съехал из общежития, вышел в люди. А Криська, мне говорили, скоро нашла себе мужа и переехала к нему, поэтому квартира досталась мне в безраздельную собственность. На семь лет с небольшим.
До вчерашнего дня. А вчера сестра позвонила, извинилась и сказала, что вынуждена переехать ко мне. Я очень рад был слышать ее голос после стольких лет, я ответил, мол, конечно, половина квартиры в ее распоряжении. Сестра предупредила, что у нее маленький ребенок. И вот, она здесь.
-- Мальчик или девочка? -- киваю на грудного малыша.
-- Мальчик, -- отвечает Криська.
Она передает ребенка мне на руки. Он теплый, влажный и тихонько сопит. Совсем легкий.
-- А как зовут?
-- Пока никак, -- сестра хмурится. -- Еще не придумала.
-- Почему?
Криська отворачивается, берется снимать туфли, потом вешает куртку в шкаф.
-- Левая крайняя вешалка будет моя, хорошо? Ему только восемь месяцев, -- поясняет Криська через плечо. -- Пока что, мне кажется, это лишнее.
Квартира, которая досталась мне и сестре по наследству -- это двухкомнатная коробка в типовой многоэтажке. Все здесь хранит отпечаток прежней хозяйки: простенькие обои, по всем углам -- картинки со зверьками и фруктами, в таком количестве, что мне никогда не пришло бы в голову заводить домашнее животное или, скажем, объедаться виноградом. Здесь довольно просторная кухня, большая гостиная и уютная спальня, поскромнее. В спальне мы с Криськой первым делом конструируем подобие детского манежа из диванных подушек и простыней и пристраиваем туда ее малыша. Сестра разбирает рюкзак, рассовывает белье и многочисленные женские аксессуары по ящикам и полкам.
-- Завтра пойду куплю кроватку, -- говорит она. -- Поможешь донести?
Без проблем.
Мы идем на кухню, усаживаемся друг против друга за обеденный стол. Он несовременный, как и вся мебель в квартире: столешница покрыта эмалированным шпоном. Дерево под пластик.
Холодильник в кухне старый, но "импортный", работает тихо и исправно. На нем тикают старые часы, без будильника, зато с заводом на неделю. Рядом с ними стоит древнее радио с диапазоном одних только длинных волн. Это, если хотите, единственная связь с миром: телефона в квартире нет, а телевизор хоть есть, да не работает и никому не нужен. Рядом с радиоприемником на холодильнике несколько фарфоровых игрушек -- котят и гномиков. Чего-чего, а такого хлама в моей... то есть, в нашей квартире полно.
-- Ну, -- говорю. -- Неплохо бы выпить за новоселье?
Лезу в холодильник, достаю бутылку "Финляндии" и пакет томатного сока. Обожаю водку под томатный сок.
-- Извини, -- сестра виновато опускает взгляд. -- Я давно уже не пью. И не курю.
-- Почему? -- спрашиваю.
-- Предпочитаю реальность, -- она дергает плечом. -- Неприятности, стрессы, нервы... Все в чистом виде. Я бы лучше поела, -- улыбается.
-- Ах да, -- говорю. -- Сейчас разогреем.
Ставлю на газ кастрюлю с супом, лью в два стакана томатный сок.
Когда-то, еще в школе, именно я научил сестру пить и курить. В то время я только научился сам, только получил эту запретную свободу, и мне очень хотелось поделиться.
Такое явление называют "синдром прокаженного", в память о старинной Англии. В средние века больные проказой были обречены на вечное уродство и медленную смерть, вся жизнь превращалась для них в адские муки. Отрада для прокаженного была одна: утащить кого-нибудь с собой в могилу. Он выбирал жертву тщательно и с чувством. Молодого гордого красавца. Богатого жирного вельможу. Прекрасную юную девушку.
И хоть проказа, говорят, так не передается, но, верьте или нет, в нас поныне процветает этот синдром.
С коротким звяком наливаю себе стопку. Криська с интересом наблюдает игру света на поверхности крепкого напитка, но передумывать вроде не собирается.
-- Подставляй нос! -- командую.
Криська морщится, улыбается и послушно выставляет носик мне навстречу. Я легонько чокаюсь об него, говорю - "чтоб жила". Выпиваю, мы пьем томатный сок.
Ребенок спит в импровизированном манеже. В квартире тихо и уютно.
Вспоминаю все, что мне известно про Криськину жизнь. На самом деле, с тех пор, как я съехал от дяди с тетей, о сестре мне доводилось слышать совсем немногое.
Один раз позвонила тетя, и сказала, что Криська куда-то запропастилась. Спросила, не приезжала ли сестра ко мне. Я ответил -- нет. Через пару дней, перезвонил дядя. Он сообщил, что ее не нашли до сих пор, и что они с тетей извещают милицию. Я уже собирался отложить все дела и ехать к ним, но дядя перезвонил и сказал, что Криська нашлась -- пришла домой, собрала вещи и заявила им, что встретила человека своей мечты и отправляется жить к нему. Ее родители очень разозлились, но -- что поделаешь, отпустили. И все же, насколько помню, так и не приняли ее гражданский брак с "богатым козлом".
Ну что же, мне кажется, теперь, когда она устроилась, я могу услышать, что привело ее сюда с маленьким ребенком.
-- Это очень глупая и скучная история, -- говорит Криська. -- К тому же, банальная до безобразия.
Все равно пусть расскажет.
-- Ну, в общем, -- сестра пожимает плечами. -- Жила-была глупая маленькая девочка, которая сочиняла стихи, любила жизнь и мечтала стать взрослой. И жила она с богатым дядей, который тоже писал стихи и песни, любил жизнь и утверждал, что любит нашу девочку.
-- Угу, -- мычу я, снова опрокидывая стопку водки.
-- Ну, а потом девочка залетела, -- продолжает Криська рассказ. -- А богатый дядя ее прогнал, потому что ей хотелось ребенка, а ему нет. Она пошла к родителям, но им тоже не хотелось девочкиного ребенка. А она решила родить. И родила. И тогда сбылась ее мечта -- стать взрослой, -- грустно улыбается сестра. -- Потому что папа с мамой сказали ей, чтобы она шла прочь и жила сама. Что им неохота жить под одной крышей с опустившейся матерью-одиночкой...
-- А, -- говорю. -- Понял. Прости.
-- Да брось, -- Криська отмахивается. -- Я получила, что хотела. Я получила пускай небольшую, но свободу. Знаешь, что такое свобода? Это ответственность.
Мне лично кажется, совсем наоборот.
-- Вовсе нет, -- говорит сестра. -- Чем больше ты в ответе за себя, за свой мир -- тем больше ты ему хозяин, так ведь? А если есть Бог, то он самый свободный на свете, потому что в ответе за все живое.
Суп разогрет, насыпаю сестре тарелку, отрезаю кусок хлеба. Она благодарно кивает и принимается за еду, явно настроившись разглагольствовать с набитым ртом.
-- Очень интересная теория, -- говорю.
-- А самое интересное в ней то, -- подхватывает Криська. -- Что виден путь к абсолютной свободе. И лежит он через полную ответственность. Когда все в твоем мире будет тебя касаться, тогда все будет по-настоящему твоим. Как тебе идея?
Мне кажется, это очень трудно.
-- Конечно, трудно, -- говорит сестра, отправляя ложку супа в рот. -- Потому что людей очень многое сковывает. Мы слишком многим рискуем, и многое боимся потерять. Поэтому не хотим быть в ответе даже за самих себя. Вот так-то.
Ну... Я ничего не могу сказать. Многие пытались найти свободу, но мало кто преуспел.
Всю историю были энтузиасты, революционеры, борцы, которые сражались, жертвовали своими и чужими жизнями, проливали реки крови -- а потом возвращались к тому, с чего начали.
-- Они смотрели и шли не в том направлении, -- говорит Криська. -- Они выбирали путь, который уже был протоптан миллионами. Он был проложен специально для таких людей, и ведет он по кругу. У людей борьба, у общества все нумеровано, расписано, предсказано. Все довольны.
Она имеет в виду бунтарей; нонконформистов, радикалов и нигилистов. Сестра считает, что эти люди -- лишь упорядоченные элементы системы, обычные шестеренки в рутине. Они хотят самовыразиться -- им выдают символику, площадку для игр и широкий жизненный путь, который никуда не приводит, но по которому они гордо маршируют тысячами.
Получается что-то вроде среднестатистической неформальности. Или классифицированной ненормальности, как вам больше нравится.
-- Нет, -- Криська качает головой. -- Если ты хочешь настоящий путь, то его надо прокладывать самой, пускай это и трудно, и слегка страшно. Главное -- это должен быть твой личный путь. Он не должен быть правильным.
Сестра принимается за еду, а я наливаю себе еще водки.
4.
День рекламиста всегда начинается тихо и беззаботно. Сиди, слушай музыку, или ковыряй понемногу несрочные проекты, как придется по душе. Просишь кого-нибудь из девчонок приготовить тебе чай. Болтаешь с коллегами, флиртуешь с сотрудницами. И так до самого обеда, до того момента, когда на голову посыплются срочные заказы.
До обеденного перерыва остается всего полчаса, когда мой беззаботный рабочий сон прерывает шеф. Он врывается в офис, подбегает к моему столу.
-- Коля, срочно! -- говорит Артем. -- Проект стелы на указатель. Дизайн на усмотрение, материалы здесь, -- бросает на стол диск и стремительно уносится по своим начальственным делам.
Ага. Ну, теперь хочешь, не хочешь, а работать придется. Стела... стела -- это небольшой обелиск, на который вешаются слоганы и логотипы. Значит, архитектурный проект.
В записи на диске есть все нужное, в векторе плюс фотографии. На этикетке диска неровным почерком Артема нацарапано: "Стелла". Внизу, в скобках, добавлено: "не Артуа".
Сегодня нормальный рабочий день, всё вокруг привычно и мило... Всё как всегда, только в квартире со мной теперь живет двоюродная сестра и ее грудной ребенок. А если бы вы знали ее ближе, то поняли бы -- этого уже слишком много, чтобы в моей жизни сохранился привычный порядок вещей.
Что вам еще нужно знать о моей сестре: Криська пишет стихи. Не такие, как пишут все женщины и (очень скрытно) некоторые мужчины, а настоящие стихи, из области искусства. Сестра никогда себя так не называет, но ее можно считать поэтессой.
Она работает в газете. Сейчас, ясное дело, Криська в декретном отпуске, но это же моя сестра -- она никогда не уймется. Почти каждый день Криська, покормив с утра ребенка, бежит в редакцию, сдавать в печать очередную писанину. Иногда носит туда и свои стихотворения, их даже печатают, но я знаю, что ее это не утешает. Моя сестра мечтает о собственной книге. Целый день она просиживает на кухне с тетрадью или стопкой бумаги -- пишет.
На моем рабочем месте, на мониторе компьютера -- круглая наклейка с мультяшной пчелкой, которая нюхает цветок. Трудолюбивую пчелу дугой опоясывает надпись: "Люблю свою работу".
Это правда. Я очень люблю свою работу.
Видите ли, у меня врожденная тяга к зрительному: к образам, оттенкам, формам. В художники я не гожусь, но рисовать мне нравится, поэтому я нашел место в дизайне.
Я работаю с удовольствием, остальные дизайнеры, менеджеры, даже курьеры, -- трудятся с не меньшим азартом. Мы изменяем мир. Благодаря нам в городе каждый день загораются новые вывески, щиты и стеклянные тумбы, которые называются лайтбоксами. Благодаря нам растет, плодится и множится пестрая рекламная компания.
Нужно только забыть о том, что это нехорошо: люди и так захлебываются от рекламы, живут под бременем навязанных им стереотипов, мнений и ощущений. Свободу воли они утратили уже давно. Теперь мы боремся только за их внимание, рвем его на части, -- тягаемся друг с другом за контроль над органами чувств потребителя.
Не стоит задумываться, что работаешь против человеческой свободы, против человеческого разума, сознания и души. Лучше злиться на жалких людишек, которые сами для себя выстроили город, изобрели деньги, торговлю и рекламу. Лучше презирать их.
Или просто разводить руками, мол, при чем тут я? Мое дело маленькое, а работа, хоть и грязновата, не грязнее работы вахтера или контролера. Или, скажем, журналиста. Или милиционера. Или наемного убийцы. Или школьного учителя.
Каждый из нас решает моральные проблемы своим способом.
Так что -- у нас в агентстве хорошо. Приятный коллектив. Девчонки. Среди них -- новый секретарь-референт, госпожа Анастасия.
За приоткрытой форточкой офисного окна -- солнечная осенняя улица; около монитора, под рукой -- чашка горячего чая, до конца дня всего пара часов, поэтому работается легко и приятно. Изредка мимо проходит Настя, принося бумаги начальству на подпись. Она каждый раз улыбается мне, а я наклоняю голову и улыбаюсь в ответ.
Может, не тратить время на глупый флирт, а сразу пригласить девчонку в гости, домой, попить водки?
Из редакции звонит Криська. Просит встретить ее после работы у выхода из метро и помочь купить детскую кроватку.
Черт, я снова забыл, что квартиру со мной теперь делит сестра с ребенком. Тьфу... Не было печали. Теперь придется постоянно уживаться и договариваться с Криськой.
Чтобы представить себе пешеходный поток, вообразите серый цвет. Не пепельный, не темный, а, скорее, бурый, на границе между серым и коричневым.
На языке цвета серый означает норму. Ничто. Золотую середину. Уцзи, если вы верите в инь-ян. Пустотный, бесхарактерный цвет, на котором теплые оттенки кажутся прохладнее, а холодные теплее. Сплошная человеческая масса неизбежно имеет такой окрас, множество лоскутов будничной одежды сливается в серую равнодействующую.
-- Никогда не чувствовал себя мышью, которая залезла в часовой механизм? -- смеется мне в ухо Криська, пока мы пробиваем вьющуюся щетинистую пешеходную гусеницу, состоящую из сотен спин, локтей, сумочек и авосек.
Сейчас полседьмого вечера, люди возвращаются с работы. Час пик.
Проспект похож на две полосы конвейера в автомобильном цеху: машины, автобусы и троллейбусы ползут двумя крепко сбитыми потоками друг другу навстречу. Аккордами ревут десятки сигналов. Золотыми бликами и фиолетовым ксеноном мигают фары. Все, на что сейчас способны светофоры -- замедлить движение на минуту, не более. Полностью остановить вечерний автомобильный конвейер не под силу никому.
Мы с сестрой останавливаемся у обочины, чтобы переждать мощную пешеходную отрыжку, выброшенную станцией метро. Значит, поезд прибыл из центра.
Пока мы стоим, я рассказываю Криське, что не знаю места веселее, чем вечерний город, сияющий огнями. Когда идешь в толпе с утра, когда топаешь, хмурый и еще сонный, на любимую работу, толпа угнетает. Хочется спросить каждого - "Куда вы претесь?"
Что вы там забыли?
Чем было плохо там, откуда вы ушли?
Но когда идешь в пешеходном потоке вечером, после работы -- это прекрасное чувство. Тебя будто несет человеческая река. Вдруг у тебя тоже появляется непонятная, едва ощутимая, неописуемая цель. И ты ускоряешь шаг. И хочется найти какой-нибудь нехитрый идеал. Хочется во что-то верить. И это здорово.
В такие минуты мне никогда не одиноко.
-- А еще, -- говорит Криська. -- Среди людей очень интересно. Смотри, -- она поворачивает голову вправо.
Прослеживаю ее взгляд. Справа от нас, неподалеку, стоят парень и девушка, оба неформалы. У обоих одинаково длинные и красивые светлые волосы. У обоих на лбу черные повязки, оба в кожаных куртках, расшитых цепями и обитых заклепками. У парня три серьги в ухе, у девушки изящное колечко в носу. Она красивая.
Неформальный парень обнимает красавицу-подругу, целует ее в макушку, в середину пробора. От них так и веет покоем. Если это общественный бунт, то очень милый и приятный: я даже готов поменяться местами с парнем, чтобы сейчас гулять с этой принцессой, а не со своей многострадальной сестричкой.
-- То самое, что мы с тобой обсуждали, -- Криська кивает на парочку. -- Система давно испытана. Хочешь быть не такой, как все -- пожалуйста. Выбери движение, носи принятые для него шмотки, -- и вперед, борись против общества. Оставаясь его законной частью. Разве это плохо -- когда у людей есть свой образ жизни, своя компания?
-- Нет, -- сестра передергивает плечами. -- Это нормально. Это абсолютно нормально.
Криська утверждает, что все от одиночества. Мы хотим отличаться от окружающих, бороться за индивидуальность, и в то же время не можем принять угрозу изгнания. Каждый хочет быть не таким, но боится стать изгоем, белой вороной, отшельником без единой родственной души.
Одиночество все равно сгоняет нас в стада. Мы с удовольствием надеваем униформу: цепи и кожу, или клетчатые рубашки под шаровары, или спортивные штаны под золотые цепочки на шею -- лишь бы стать частью чего-нибудь.
Пешеходный наплыв спадает, мы с Криськой пересекаем тротуар, входим в мебельный магазин. Я провожаю взглядом неформальную девчонку.
Какого хрена такие девушки не работают в нашей фирме? Подбор кадров ни к черту.
-- Первый выбор, который приходится сделать, -- разглагольствует Криська. -- Это между собой и остальными. Нужно не бояться потерять всех единомышленников, всех друзей и близких людей.
Ну, мне про жизнь в одиночку рассказывать не надо, я с ней знаком хорошо.
Присматриваем кроватку для Криськиного ребенка. Первый вариант, светлая угловатая конструкция, напоминающая клетку для казни, нравится сестре, но отметается мной. Вторая кроватка, эргономика, темный лак, эллиптические и овальные формы, мне нравится, но дорого стоит. Пытаюсь убедить Криську, что дорогие вещи покупать выгоднее, но сестра говорит "нет".
Мы сходимся на чем-то среднем: на компактной кроватке, которая разбирается на множество планочек и реек и лакирована под африканское махагони, красное дерево, как нам объясняет эрудированный продавец.
Ее разбирают и пакуют в большой ящик с инструкцией. Ящик на вид громоздок, но к нему приделана пара ручек, нести его в паре с сестрой оказывается удобно и нетяжело.
-- Второй выбор, получается, -- говорит Криська, пока мы выходим из магазина. -- Выбор между собой и всем, что мы привыкли считать своим. Чтобы не бояться потерять все, чем люди отгораживаются от мира. То есть, я не только про вещи. Я и про нематериальное. "Нематериальное?" -- спрашиваю сестру, задумавшись по дороге к дому. Это значит, все идеи и представления обо всем? Она говорит, да. Все знания, которые мы считаем верными и незыблемыми. Все заблуждения, привычки, занятия. Семью, работу. Выпивку, сигареты -- любые наркотики или стимуляторы...
Мы вытаскиваем кроватку из лифта и заносим ее в квартиру.
-- Аккуратнее! -- говорю Криське. -- Стой... Брось! Дай я сам.
Криська отпускает ручку ящика, позволяя мне перехватить его под мышку и осторожно пронести сквозь тамбур и в квартиру, не обдирая побелку.
-- А третьим выбором, -- задумчиво говорит сестра. -- Наверное, будет выбор между жизнью и смертью, раз уж больше ничего не остается.
5.
Нас уцелело всего трое к концу пьянки, остальные давно исчерпали запас энергии и финансов, сдались и расползлись по домам. Последними из "Ручейка" в ночь вывалились мы: сильно подвыпивший я и два моих друга-дизайнера, Вадим и Влад, не менее нагрузившиеся. Я довольно туго соображал, поэтому все время путал, кто из них Вадик, а кто Владик, но они не обижались.
От кафе я собрался было топать к автобусу, но Вадим объявил, что мы поедем "на иване", и взялся ловить такси.
После двух отвергнутых и обруганных за жадность "иванов" машина была поймана, Вадим уселся впереди с водителем, а мы с Владом протиснулись на заднее сиденье.
Мы ехали домой, радио бормотало музыку, а сквозь выпуклое ветровое стекло двумя трассирующими очередями навстречу неслись огни ночного шоссе. На душе было легко и весело, приятели тоже разделяли мой энтузиазм: Вадик прицепился к водителю с просьбой "порулить", хотя едва мог поднять глаза на дорогу. На переднем сиденье завязалась короткая потасовка, потом Вадим признал себя побежденным и немедленно уснул. А Влад рассказывал мне в ухо, перекрикивая радио и мотор:
-- Вот я не понимаю, почему бабы не догоняют тему: надраться водки -- и мордой в лужу? -- говорил Владик. -- То есть, не все бабы, конечно, некоторые догоняют... Но я таких терпеть не могу... -- на этом признании Влад тоже вздремнул, а Вадика пришлось растолкать, потому что мы подъехали к его дому.
Через десять минут, когда машина притормозила у круглосуточной аптеки в родном краю Влада, он вдруг проснулся и спросил:
-- Может, не будем пока по домам? Лучше зайдем возьмем каких-нить колес, -- Владик азартно ухмыльнулся и указал на аптеку.
-- Тебе, -- говорю ему. -- Сейчас только колес не хватает.
-- Ладно, -- согласился Влад, неловко кивнув и стукнувшись головой о переднее сиденье. Он полез в карман, достал пачку сигарет и зажигалку.
-- Эх, -- сказал он. -- Приелась уже водяра. Жалко, травы нету. Давай хоть табаку покурим, -- Влад посмеялся своей шутке и протянул мне сигарету.
Перекурили, Владик заплатил водителю и отправился домой, а мы с "иваном" покатили в мои края.
-- Ваш друг -- наркоман? -- спрашивает меня водитель по дороге.
-- Какой друг? -- соображаю. -- А... Нет, это он так... балуется.
-- А-а, -- понимающе протягивает водитель и кивает. -- Молодежь! Все-то вам надо перепробовать.
-- А у вас было по-другому?