Аннотация: Самая лучшая и совершенная неудача автора.
Александр Егоров
Булгаков носит Bvlgari
театральный роман
Предисловие. Клиника
Вдруг телевизионная картинка распалась надвое. Дело было не в инъекции таурепама, - я давно изучил все чудеса химической природы, - просто какая-то сволочь, у которой в руках был пульт, не придумала ничего умнее, как включить режим PiP. Теперь на экране, вытесняя заставку круглосуточного канала "Время 2Ч", ширились и росли циклопические фигуры поросенка и зайца, и кто-то сзади довольно рассмеялся.
Я оглянулся. Увидев мои глаза, рыхлый толстяк с заднего ряда мигом свернул улыбку и протянул пульт мне. Я так и не вспомнил, как его зовут (это уже из-за укола). Заяц и свинья сгинули, и на экране остались новости. Камера выхватила из темноты белое пятно - это была машина "скорой помощи", и кто-то из придурков заржал снова; в моих глазах мигали синие и красные огни, и я не сразу нащупал, где прибавляется громкость:
...практически не оставив неопытному водителю шансов. По предварительным данным, скорость спорткара составляла около ста пятидесяти километров в час. С учетом оживленного движения на этом участке МКАД можно считать удачным стечением обстоятельств, что никто больше в аварии не пострадал...
Какой еще спорткар, отметил я машинально. Обыкновенный "мерседес"-купе. На "Времени" всегда работали идиоты.
Бегущая строка сдвинулась и продублировала заголовок:
"ДОКТОР ФАСТ" ПРЕВЫСИЛ СКОРОСТЬ
Я положил пульт на колени.
"Доктор Фаст". Так называется этот чертов телесериал, ублюдочная помесь "Фауста", "Хауса" и всех вампирских сказок вместе взятых. Я был против того, чтобы ты в нем участвовал. А ты не хотел меня слушать. Ты хотел главную роль.
Пока я думал об этом, другая часть моего сознания отрешенно фиксировала, как ледяные мурашки поднимаются по спине до корней волос. Таурепам в моих венах заметно замедлял их движение, и от этого становилось еще страшнее, потому что я знал: рано или поздно они прибудут. Связность моих мыслей уже оставляла желать лучшего. Я то и дело сверял их ход с ползущей внизу экрана строкой:
...в московской клинике им. Склифосовского. На протяжении нескольких часов врачи делают все возможное...
Я успел уловить еще кое-что о клинической смерти и о том, что совсем недавно тебе исполнилось двадцать. И о том, что встревоженные поклонники уже собираются кучками за оградой больницы.
Между тем "Время 2Ч" занялось реконструкцией событий. По экрану бежала белая компьютерная козявка - твой новый "мерс", dream car, о котором ты не удержался, да и скинул мне смс-ку две недели назад; вот белая козявка без видимых причин ускорилась - и перескочила через разделительную - и с размаху вписалась в опору железнодорожного моста. В это мгновение летящая мимо схематично прорисованная реальность остановилась, и на месте белой машинки загорелся язычок рыжего пламени, как из одноразовой зажигалки.
Когда огонек погас, на экране застыл кадр из нашего старого спектакля: ты в роли бездомного поэта. Я успел ощутить благодарность режиссеру программы, отыскавшему в архиве именно эту запись, - а потом все поплыло перед моими глазами, и мне стало казаться, что парень с экрана улыбается специально для меня; поднимаясь с кресла, я не видел уже ровным счетом ничего.
- Допрыгался, гомосапиенс, - услышал я голос сзади.
Это они про тебя.
Я наугад ткнул кулаком в чью-то ухмыляющуюся рожу. Весельчак полетел на пол вместе со стулом.
- С дороги, - процедил я.
Блестящий круглый любопытный глазок видеокамеры следил за моими действиями из-под потолка. "Глаз божий", - называют его здесь.
Пущенный вдогонку стул я отбил ногой. Повернулся, сделал несколько шагов и уперся ладонями в дверь. И только тут вспомнил, что на наших дверях даже нет ручек. Ну, кто следующий, успел я подумать, когда дверь отворилась мне навстречу.
- Спокойно! - приказал Тимур Макбетович.
* * *
Наш главврач был представительным мужчиной ненамного старше меня. Он был абсолютно лыс и носил аккуратную восточную бородку, но не выглядел от этого комично. Скорей наоборот. Бритый череп, выступающие скулы и пронзительные глаза, черные, как угольки, при первом знакомстве заставили меня поежиться. Вот ч-черт, подумал я тогда. Что и говорить, мои нервы были расшатаны.
"Слушайся доктора", - велела мне жена. Ей тоже было не по себе. Покидая кабинет, она задержалась в дверях и помахала мне ладошкой. Светкину смущенную улыбку я помню до сих пор. Тимур же Макбетович не улыбнулся ни разу.
И вначале, и теперь мы были с ним на "вы". Он был отличным психиатром: он даже и не пытался склонить меня на свою сторону. Он не нуждался в союзниках. Ему нужна была полная капитуляция.
- Успокоились? - спросил он, усаживаясь в кресло напротив.
Я кивнул.
Взял с журнального столика пачку редкостного зеленого "салема". Закурил и заметил, что руки почти не дрожат. Доктор тоже увидел это. Он улыбнулся краешками губ - чисто выбритых.
Я снова ощутил неуместную благодарность. Таурепам делает меня сентиментальным. Остальных он просто отупляет, мне повезло меньше.
- Не нужно было вам смотреть эти новости, - сказал Тимур Макбетович. - В следующий раз мы примем меры.
- В следующий раз?
Доктор неопределенно развел руками.
- Я должен был предвидеть такую реакцию, - продолжал он. - Прошу прощения. Но ведь, в конце концов, ничего фатального не случилось? Ваш друг жив. Врачи делают все необходимое. В Склифе превосходные врачи. Так что нет причин волноваться.
- Я должен туда поехать, - сказал я.
- А вот это исключено. Для вас это будет слишком рискованно, вы уж мне поверьте.
- Мне плевать. Я ему нужен. У него здесь даже родственников нет.
Тимур Макбетович наконец улыбнулся:
- Никто ему сейчас не нужен. Он на искусственном жизнеобеспечении. Вы что, не поняли? Парень в коме. Молитесь, чтобы выкарабкался.
- Я ничего про это не знаю. Включите хотя бы интернет.
- Это тоже исключается. Вы же знаете наши правила. Я сам буду держать вас в курсе.
Прикусив зубами сигарету, я взглянул на него как можно строже:
- Вам не кажется, что вы чрезмерно раздвигаете рамки своих полномочий?
- Для вашей же пользы, Сергей, - холодно отвечал Тимур Макбетович. - Для вашей же пользы. Не съешьте фильтр.
Изувеченный "салем" отправился в пепельницу. Доктор проводил его взглядом.
- Или вы хотите рецидива? - спросил он. - Вы уже не помните, в каком виде вы сюда прибыли?
Тут он был прав. Я мало что помнил. Не помнил даже, как Светка уговорила меня пройти обследование. Только кровоподтеки на ее шее о чем-то мне напоминали. О чем-то уродливом и омерзительном. Заметив, куда я смотрю, она поправила белый шарфик и еще раз грустно улыбнулась.
Слушайся доктора. А как же иначе.
- Могу вам напомнить, - сказал доктор. - Могу даже запись показать. Это очень убедительно. Хотите?
Я сжал кулаки.
Тимур Макбетович - непростой врач. Его методику никто бы не назвал человеколюбивой: он был не лекарем, а исследователем. Больше всего он любил вытаскивать наружу кошмары, давно и прочно забытые пациентом, склеивать их воедино и выставлять напоказ. Линия жизни не бывает пунктирной, - объяснял он. Стремление забыть - защита от перегрузки сознания. Стремление вспомнить - причина всех неврозов. Он и еще что-то говорил в этом роде. Понять его удавалось далеко не всегда.
- Значит, не хотите?
Откинувшись на спинку кресла, Тимур Макбетович смерил меня взглядом. Мои пальцы сами собой разжались. Мы были одни в его кабинете, но "глаз божий" не дремал и здесь. Скрытая камера глядела на меня пристально и как будто даже насмешливо. Будто я не знаю, где она прячется. Вон там, за причудливыми настенными часами.
На часах было девять.
Доктор обернулся и посмотрел туда же.
- Ваш сериал начинается, - сказал он невозмутимо. - Как говорится, место встречи изменить нельзя. Ну что, посмотрим?
- Нет.
Почему я опять отказался? Это было неслыханной милостью с его стороны. Дружеским жестом. Телевидение вырубали после девяти; пациенты расползались по своим комнатам, получали контрольный укол и засыпали как убитые. Я не был исключением.
Правда, иногда мне удавалось посмотреть ваш мегапопулярный "Доктор Фаст" в утреннем повторе, еще до завтрака. Если какой-нибудь придурок вылезал в коридор - я без лишних слов переключал программу. Я не мог смотреть на тебя, если знал, что за спиной кто-то стоит и тоже смотрит. Надо признать, психи давно изучили эту мою особенность. Их тупые шутки выводили меня из себя. Но и об этом они тоже знали.
Иногда мне казалось, что трусливая ненависть окружающих - это часть лечебного процесса. Вроде пиявок.
Вот бы раздавить вас всех, - думал я, стиснув зубы.
- Нет, - повторил я.
- Что-то рано вы, Сергей, в отказку пошли, - заметил Тимур Макбетович. - Нет и нет. Других слов из вас не вытянешь. А давно ли буянили в общей палате? А?
- Отпустите меня, - попросил я тихо. - Я съезжу в больницу. А потом вернусь.
На его лице изобразилось недоверчивое изумление:
- Вы всё о том же? Не-ет, я вас не понимаю, Сергей. Этот красавчик вас предал. Подставил. С говном съел, - так у вас в Питере говорили? И вы по-прежнему играете в благородство?
Я не отвечал.
- Вы по-прежнему считаете его своим другом?
Тимур Макбетович сверлил меня глазами. Его ноздри шевелились. Вот кому бы играть Воланда, равнодушно отметил я. Только брови зачернить сапожной ваксой.
- Вы непростой человек, Сергей, - сказал доктор, подумав. - Чтобы вылечить вас, я хочу понять вас. Можно, я задам вам интимный вопрос?
Я пожал плечами:
- Извольте.
- Вы были близки с этим парнем?
Глаза доктора блестели. Если бы я сказал правду, он все равно остался бы при своём. Ну и ладно, пусть слушает. Пусть подавится, сволочь.
- Это смотря что считать близостью, - отвечал я, сдерживая злорадство. - Могу сказать вам откровенно: в свое время мы вдвоем имели одну девушку. Не вполне совершеннолетнюю. Вас устраивает такой ответ?
- Безусловно.
Тимур Макбетович улыбался. Все-таки он сумел меня разозлить. Даже не пойму, зачем я все это ему выложил.
Вдобавок я приукрасил свои подвиги. Тогда вам было по девятнадцать.
Глава 1. Петербург Ф.М.
В ту самую первую ночь я сидел за столиком в забавном месте на Петроградской, в "Бункере", в бывшем бомбоубежище, в котором военные разрешили открыть молодежный театр: должно быть, следующая война откладывалась. Я промок под дождем. Черная африканская трубочка была в моих руках, а в ней - простой голландский "drum", потому что мне было тревожно в этом подземелье. За железными дверьми, выкрашенными серой масляной краской, мы могли бы пережить атомный взрыв, но я тут никого не знал, и никто не знал меня. В Москве такое случалось редко, а здесь запросто.
Был август. Был вторник. Я точно помню: вторник. В понедельник театр вообще не работал, а на вторник ставили проекты дебютантов, не делавших сборов. Просто так, чтобы в баре не протухли салаты, оставшиеся с воскресенья.
Когда я вошел, какие-то ребята расставляли на сцене декорации - ящики и поломанные стулья. Они топорщились, как противопехотные ежи. В зале уже было душно. Студенты собирались кучками. Пили пиво из больших запотевших пластиковых стаканчиков. Я вспомнил... впрочем, совершенно неважно, о чем я вспомнил.
Поскорее я прошел за занавески, на места для белых. Местный халдей кивнул, убрал со стола табличку "reserved" - хотя я ничего не резервировал. Я снял пиджак, сел и раскрыл ноутбук. "Wi-Fi", - гласила по-питерски гордая надпись. Почти как "WC".
Софиты в зале мигали, цветные пятна перемещались.
- Black label со льдом, как вы просили, - сказал кто-то за моим плечом (хотя я ничего не просил). - А вот сегодняшняя афиша.
С любопытством я рассмотрел флаер. На оранжевом листочке бумаги было жирно пропечатано название спектакля:
О. ЕВ
ГЕНИЙ
из пушки на
Я криво усмехнулся, сосчитав отсылки. Какие милые дети, подумал я. Всё тот же праздник непослушания.
Ниже - мелкими буквами - было набрано:
проект Мити Меньшикова
Артистично, - подумал я тогда. А больше ничего и не подумал.
Black label пришелся кстати.
Ты мог бы спросить, зачем я торчал здесь? Просто я устал. К тому же лил дождь. А пока он лил, развели мосты. Мне пришлось бы объехать полгорода, чтобы попасть в мой питерский дом. А перед этим я поссорился с девушкой, с которой можно было и не ссориться. Мы все равно не слушали друг друга. А перед этим она сказала, что ненавидит меня. И что я могу возвращаться в свою Москву, к своей жене и к своим друзьям-буржуям. Словом, у меня была масса причин сидеть на месте, курить и потихоньку напиваться.
Первое время я еще ждал звонка. Позже понял, что телефон в бункере не ловит. Думаешь, я вышел на улицу и позвонил ей сам? Я тоже думал, что так сделаю. Но не сделал.
Вместо этого я сидел и бездумно лазил по интернету. И курил трубочку. И глазел по сторонам. И заказывал еще.
Потом я пошел отлить. А когда вернулся, ты уже стоял на сцене. Ну, то есть, я еще не знал, что это ты. Даже и не смотрел в твою сторону.
- Привет, Петербург, - услышал я.
Занятно. Девяносто процентов местных произносят "Петербург" глухо и в нос, будто буркнули что-то и заглохли. С твоих зубов это слово слетело с хрустальным звоном. Так пионерки в "Артеке" сообщают вожатому, что всегда готовы: с гордостью и затаенным ожиданием.
Ну, я-то ничего особенного не ждал. Просто я люблю точную артикуляцию. Это профессиональное.
Затем я перевел взгляд на тебя. Ты оказался долговязым парнем в узких пушкинских брюках и в белой выглаженной рубашке. Рубашка светилась в ультрафиолете, белые скейтерские кеды - тоже. В луче зависшего софита твое лицо казалось мертвенно бледным. Только глаза блестели.
- Ан-негин, - представился ты как бы нехотя. - Евгений. Девятнадцать.
Как по команде оживший луч прожектора сполз по твоей груди, по ногам и соскользнул на пол. И ты остался стоять в фосфорической луже. Только пригладил длинные темные волосы. Девочки, что разместились прямо на полу у сцены, отчего-то синхронно вздохнули.
И начался спектакль.
Я сразу понял, что актеров будет немного. Режиссер (я решил, что это тоже ты) построил действие на открытых монологах Онегина, которому ассистировали случайные с виду партнеры. Ленский напоминал рыжего Рона Уилзли, что выглядело бы глупо, если бы не было (как я сразу понял) просчитано заранее; Татьяна была очевидной Гермионой; зато стриженая Ольга явно была девушкой в теме - или это был закос под позднего Мейерхольда, я не знал. Все они до поры томились в темноте, ожидая своего выхода.
Тем временем на сцене возник светящийся череп: это был дядя самых честных правил. Дядя мирно возлежал на табуретке, пока Онегин, скупо комментируя свои действия, не накрыл его подушкой.
Я рассмеялся и зааплодировал первым. Ты даже обернулся на голос. Ты улыбался так же, как я: весело и нагло.
Да, твой Евгений был отъявленным негодяем. Он прогуливался с Танечкой под лунным лучом, зачитывал вслух ее смс-ки, слушал соловья и под конец картинно завалил ее среди вздыбленных стульев, на глазах у Ленского - Уилзли; у того даже слезы на глазах выступили, и я решил, что парнишка слишком прочно вжился в роль друга. Четвертью часа позже ты убил его на дуэли, лениво вскинув руку с зажатой в ней пивной банкой. Рон опустился на пол беззвучно, слышен был только хруст жести в полной тишине.
В этот миг в темном углу вспыхнул и засветился инфернальный дядин череп, и наступил антракт.
Сцена опустела, зрители выстроились за пивом. Я сидел и хлопал глазами. Я вдруг подумал: а ведь весь этот "Онегин" - совсем не о том, о чем долдонят в ваших учебниках. Он совсем о другом. Не то, чтобы я не размышлял об этом раньше, просто твоя неуклюжая аффектация изменила направление моих мыслей. Раньше я полагал, что молодой Пушкин писал о том, что видел - о подростковых влюбленностях и фрустрациях, о милом дворянском dolce far niente... но теперь я точно знал, что дело обстояло куда печальнее. И чем дальше, тем хуже.
В последний год он даже стихов не писал. За него взялся отдуваться этот злобный карлик со своим парусом... А как же тяжко было умирать от воспаления брюшины, - думал я дальше, - когда постоянно хочется пить, но даже не отлить толком, а еще хочется этой... моченой морошки...
Тут я понял, что говорю сам с собой. После виски я часто становлюсь сентиментальным.
Я утер лоб салфеткой. Мне нужно было проветриться. Я кое-как поднялся и вышел и в дверях под надписью "WC" столкнулся с тем парнем в белой рубашке. С Онегиным. Ну, то есть, с тобой.
Твоя рубашка была мокрой. Волосы тоже. На ходу ты застегивал молнию. Вот такой, по-честному, и была наша первая встреча. Ты поднял на меня глаза и вздрогнул. И смутился.
Посторонившись, я дал тебе пройти. Потом долго стоял, пошатываясь, у струящейся водопадами стенки. Потом долго мыл руки. Подумав, тоже окунул голову под кран. Теперь мы были похожи еще больше.
С мокрой головой я вернулся к столу.
- Что ж вы вещи без присмотра оставили, - сказал мне подошедший халдей. У него была дрянная привычка появляться сзади. И препоганая косичка, собранная из оставшихся волос и перетянутая резинкой.
Я проследил за его взглядом. Он силился разобрать марку часов.
- Все нормально, - сказал я и опустился на свое место. Холодные капли стекали по груди. Это было замечательно.
Я заказал тоник. Я даже смог забить трубочку. Курил, пялился в ноутик и по временам прислушивался к тому, что происходило в зале.
Во втором акте ребята на сцене продолжали с удовольствием подтираться школьной программой. Повзрослевший и отсидевший за дуэль Онегин вырядился в черное, как гробовщик. Возвращаясь к Татьяне, он исполнил сразу несколько арий под гитару (мне запомнился блатной романс "Выхожу один я на подмостки", но я и сейчас не уверен, что это было уместно).
На гитаре он играл неважно.
Зато объяснение героев вышло немногословным. Оба сидели на перекладинах грубо сколоченной лестницы - Таня пониже, Жека - повыше. Возможно, это символизировало питерский "парадняк". Татьяна казалась меланхоличной и отстраненной. Евгений излучал могильный холод. Глядели они в разные стороны. Морщась, я гадал, чем дело кончится - придушит Онегин Татьяну или наоборот.
Ты вышел из ситуации с сомнительным блеском. На сцене явилась сестренка Ольга, как никогда похожая на мальчика; всё так же меланхолично Таня пожала плечами, соскользнула со ступенек, подала Ольге руку и ушла с нею. Несколько стриженых девчонок в первых рядах восторженно захлопали.
Тогда и Онегин соскочил с лестницы. Поднял гитару и с неожиданной силой ударил декой о светящийся череп. Вскрикнув, гитара разлетелась на три части; под потолком лопнул красный софит, и посыпались искры. Невидимый звукооператор врубил музыку, нарочно заглушив аплодисменты. Зрители полезли на сцену, и больше я ничего не видел.
Вот, значит, как, - подумал я.
Но промолчал.
А сам раскрыл ноут: в уголке экрана уже давно мигала иконка в виде конвертика. Мне пришло письмо от моей девушки.
Спасибо за все, - прочел я. - Мы больше не увидимся
Ни точки, ни вопросительного знака. Но я знал: на ее языке это была точка. Тяжелая, как мельничный жернов, привязанный к моей шее.
Роман окончен, подумал я.
Теперь я понял, о чем он.
Почему-то я улыбнулся и опустил голову на руки. А когда снова поднял, взвинченный Онегин - то есть ты - стоял в трех шагах и смотрел на меня. По твоему лицу расплывались цветные пятна.
- Вам понравилось? - спросил ты с улыбкой.
- Шел бы праздновать, - посоветовал я. - Сегодня твой день.
За соседним столиком уже было весело. Рыжий Ленский что-то говорил с полным пластиковым стаканом в руке. Он смотрел на нас с беспокойством. А сам еле стоял на ногах. И когда только успел, подумал я.
Ты оглянулся и продолжил:
- Это была премьера. Значит, вам понравилось?
- Главное - чтобы администратору нравилось.
- Мне сказали, что больше нас сюда не пустят, - здесь ты беззаботно засмеялся. - Что мы зала не соберем. И к тому же прожектор разбили, а он денег стоит. Да: меня Дмитрием зовут, - спохватился ты. - Можно просто Митя.
- Сергей.
- А я вас сразу узнал. Видел по телевизору. Я все ваши спектакли смотрел. Только я не знал, что вы тоже в Питере. У вас здесь гастроли?
Я покачал головой. Ты задавал слишком много вопросов. Кто хочет знать ответы, не спрашивает вслух.
- Вы знаете, Сергей... - тут голос тебя подвел, и ты начал сначала. - Вы знаете, я бы всё отдал, чтобы только у вас играть. Именно у вас. Ну, хотя бы не сразу, а когда-нибудь. - Ты снова оглянулся. - Я много умею. Я же в театральном учусь. Сразу поступил, как приехал, с первого раза. Но я хочу в Москву. А здесь...
- Петербург - прекрасный город, - жестко сказал я. - Я здесь родился. Вот уж не надо гнать на Питер. Только питерцы это могут, и то не все.
В твоих глазах мелькнула паника. Сейчас начнет отмазываться, - подумал я. И ошибся.
- Не-ет, - пробормотал ты упрямо. - Я точно знаю, что с вами... в общем, вы могли бы просто попробовать.
Когда-то я и сам был таким, подумал я помимо воли. Веселым и нахальным. И мои друзья вот так же смотрели на меня и просили вернуться. Но я их не послушал.
Я стиснул зубы. А потом произнес:
- Назови мне хотя бы одну причину, по которой мне стоит попробовать что-то сделать с тобой. Если за пять минут не назовешь - я беру такси и уезжаю.
- Хорошо, - вдруг сказал ты.
Оправил черную рубашку. Пригладил волосы. Кинул взгляд в потолок (под бетонные своды бункера). Потом снова посмотрел на меня. Твои глаза блестели. Ты вдруг вытянулся в струнку и вскинул ладонь в приветствии.
Я вяло отмахнулся в ответ.
- Мой фюрер, - произнес ты озабоченно. - Враг у ворот, и не следует терять ни минуты. Я только что посадил самолет на Унтер-ден-Линден. Баки заправлены. Нужно лететь, пока не начался обстрел. Me-262 будут прикрывать нас в воздухе.
- Благодарю вас, Ганс, - милостиво кивнул я. - Вы как всегда вовремя. Летим, и да поможет нам бог. Как жаль, что фрау Ева не сможет составить нам компанию.
Потом мы гнали по ночному Питеру в какой-то колымаге, которую ты словил тут же, в переулке. Я даже не стал спорить. Фонари выстраивались в цепочки, как китайские елочные гирлянды. С ходу мы перелетели через два моста, и тут наступил рассвет.
Еще чуть позже я стоял у подъезда, роясь в карманах в поисках ключа. Многоэтажная реальность заметно пошатывалась. Не обращая на это внимания, ты весело помахал мне рукой и вскочил обратно в ржавую "десятку". Кто-то там был еще, с тобой на заднем сиденье - ага, Гермиона, - вспомнил я и нащупал ключ в самом дальнем кармане. Железная дверь отворилась и захлопнулась за мной, оглушив на мгновение. Я удивился: на стене подъезда, прямо напротив лифта, кто-то намалевал светящийся череп.
Да, в тот раз ты всё спрашивал, понравилось мне или нет. Теперь я могу ответить: нет, конечно. Меня только рассмешила ваша щенячья возня. И еще было слишком много виски. И еще я вспомнил, каким идиотом был сам в свои девятнадцать.
* * *
Главное в нашем ремесле - прийти вовремя, думаю я сейчас. Потом тебя уже никто не прогонит. Но у входа нужно оказаться ровно минута в минуту. Помочь продюсеру снять пальто и вовремя улыбнуться. Театр ведь начинается с вешалки: еще одна глупость в ряду глупостей, из которых складывается культура.
Но опоздавшие однажды и вправду опаздывают навсегда. Им остается всю жизнь бежать по шпалам вдогонку ушедшему поезду. А еще я знаю анекдот про ручную дрезину, но он неприличный.
Поэтому кто не успел - тот опоздал. Я видел массу примеров и того, и другого.
Так вот: ты даже сам не понял, что ты сделал. Ты оказался в этом гребаном месте в нужное время. В мое время. Здесь надо отметить: я-то уже научился поворачивать время под себя. Любое время автоматически становится моим, я уже сколько раз это замечал. Но как это получилось у тебя, да еще с первого раза? Я не знал. Не знаю и сегодня.
И ты сделал еще одну вещь. Спас меня от...
Назовем это скукой.
Если ты думаешь, что мне некогда скучать, ты ошибаешься. Половина моих театральных проектов отчаянно скучные. Половина оставшихся интересны только мне. И только два-три действительно ох...енные. Помнишь, как к вам в Питер приезжала с концертом Мадонна? Ты уже учился тогда или все еще зависал в своей Костомукше, Кандалакше или где там? OH...ENNO, - сказала тогда Мадонна в промо-ролике. По-русски, хотя и коряво: друзья-эмигранты научили. Oh...enno. This is Madonna. С тем и вышла на Дворцовую. И я видел ее там. Не самая ох...енная вещь из тех, что нужно было успеть до смерти, но всё же.
У нее ведь тоже всё получилось.
В нашем деле главное - никогда не работать с неудачниками. С ними найдется, кому работать, уверяю тебя. У них даже есть своя публика: на каждого садиста найдется свой мазохист. Но работать с ними неинтересно. В сущности, это такая же разводка, как и развод караула на Красной площади. Ритуальные пляски за счет налогоплательщиков. Конвульсивно дергающееся прошлое, никак не желающее видеть настоящего. Инстинктивно боящееся будущего.
Да: третья главная штука, и даже самая главная - никогда не думать о будущем. Будущее само позаботится о тебе. В тот раз я хотел сказать тебе что-то подобное. Но не сказал. Ты решил бы, что я учу тебя жизни. А я хотел бы научить тебя совсем другим дисциплинам.
Принципиально другим.
* * *
"О. Евгений" не продержался на сцене и недели. Последний клуб, из которого вас выгнали, ты пообещал сжечь, и он даже сгорел через год - но твоей заслуги в этом, кажется, не было. А тогда ты увлекся новым проектом. Звонил мне и рассказывал, как это будет круто. Я сомневался.
Наконец меня пригласили на последний прогон.
В учебном театре на Моховой, как обычно, шел ремонт. Полузабытые запахи штукатурки и масляной краски меня вдохновили. Здесь ничего не изменилось за пятнадцать лет.
Я огляделся, поддернул брюки и зашагал по парадной лестнице, обходя белые меловые лужи. Кто-то выглянул с верхней площадки, присвистнул и бросился по коридору с воплем: "Митька! Митька-а!"
В кармане задребезжал мобильник. Я взял.
- Сергей, привет, - услышал я радостный голос. Мы все никак не могли окончательно перейти на "ты". Так и разговаривали - постоянно думая об этом.
- Я боялся, что вы не придете, - услышал я дальше. - Мы вас ждем. Только это... не входите сразу, ладно? Там будет дверь, только не трогайте ее, она крашеная, - вы подождите там, и вас пригласят. Это будет типа сюрприз. Не обижаетесь?
- Ты наглец, - сказал я.
Смех и гудки.
У белой деревянной двери я и вправду остановился. Для глупых на стене рядом была прилеплена табличка:
НЕ ВЛЕЗАЙ, УБЬЕТ
и нарисован знакомый череп. Я прислушался: за дверями кто-то передвигал мебель. П-продюсер хренов, - выругался я в твой адрес, но тут дверь отворилась.
Я потянул воздух носом: откуда-то запахло жареной картошкой.
- Здравствуйте, - сказала мне стриженая бывшая Ольга. Впрочем, я уже знал, что ее зовут Лизой и что она приехала из Ангарска. Лиза церемонно подала мне руку и дождалась, пока я войду, и я вошел - и увидал сомкнутый занавес и перед сценой одно-единственное кресло для меня. А также столик и фляжку "уолкера". Это было трогательно.
На столике я заметил самодельную программку, распечатанную на принтере. Ага, подумал я. Кто бы сомневался.
Название спектакля несло на себе липкий отпечаток творчества Донцовой:
ТОПОР ДЛЯ СТАРУШКИ
проект Мити Меньшикова
Состав & stuff
Раскольников - Митя Меньшиков
Разумухин - Максим Колесников
Алена Ивановна - Маша Кричевская
Лизавета - Лиза Ермошина
Прочитав это, я в который раз усмехнулся. Как это тонко и безошибочно - переделать Разумихина в Разумухина, подумал я. Впрочем, я знал: рыжий Макс (в прошлом - Рон Уилзли) был согласен играть хоть ломовую лошадь, лишь бы стоять на сцене рядом со своим другом. Никого больше в спектакле не ожидалось, ни Мармеладова, ни Порфирия Петровича, ни уж тем паче господина Лужина: вернее всего, режиссер не потрудился дочитать Достоевского даже до середины. К тому же в театре имел место дефицит исполнителей.
Но думать об этом было лень. Прозвенел колокольчик, и занавески расползлись в стороны. На просторной сцене обнаружилось сразу несколько символических предметов: железная общажная кровать с провисшей сеткой, пара колченогих стульев (на одном - томик Достоевского из школьной библиотеки), стол, а на столе - стопка учебников и раскрытый недорогой ноутбук с вертящейся экранной заставкой:
UBERMENSСH
За сценой послышались шаги. Это явился главный герой. В руке он держал чугунную сковородку на ручке. На сковородке что-то шкворчало.
Помедлив как бы в нерешительности, Раскольников опустился на скрипучую койку. Поставил сковородку на стул - или на книжку вместо подставки. Вооружился вилкой и некоторое время молча поедал картошку со шкварками, даже не поднимая глаз.
Съев ровно половину, Раскольников остановился.
- Выступление и показание, - объявил он невнятно, с трудом прожевал и проглотил. - Достойные песни на волне Достоевский Эф. Эм.
Где-то за сценой негромко заиграла музыка:
ты еще жива, моя старушка...
Я нахмурился. В это время ступени проскрипели снова, и на сцену вступил рыжий увалень Разумухин.
- Экая морская каюта, - закричал он, входя, - всегда лбом стукаюсь; тоже ведь квартирой называется!
Огласив эту ахинею, он утих и мирно присел на койку. Тогда Раскольников придвинул к нему сковородку с картошкой. Разумухин принялся за еду.
Тянулись минуты. Наконец гость оставил вилку, вздохнул и повернулся к хозяину:
- Вопрос не терпит отлагательств.
Он поднялся и без разрешения присел к столу. Тронул touchpad ноутбука, и заставка пропала. Вместо нее на экране появился портрет старухи-процентщицы. Так могла бы выглядеть Гермиона Грэйнджер на голливудской пенсии. Портрет тоже вращался в трех плоскостях, демонстрируя время от времени чепец на затылке, крысиную косичку и шею в фотошопных бриллиантах.
- Вот это любопытно, - оценил Раскольников.
- По мне ведь как хочешь, - книжным голосом отозвался Разумухин. - Так берешь или нет?
Я опустил голову, давясь беззвучным смехом. Подумаешь, секрет Полишинеля: наш добрый друг Родион Раскольников был мальчиком по вызову, а его приятель - банальным сутенером. Я потянулся к бутылке, свертел пробку, налил (и краем глаза заметил, как ты взглянул на меня - тоже краем глаза - и тоже улыбнулся).
Дальнейшее запомнилось отдельными картинами. Среди прочих была и такая: Раскольников долго выбирал себе топор, взвешивал в руке один за другим - у одного топорище было длинным и тонким, у другого - толстым, но коротким, третий зачем-то был выкрашен в черный цвет. Я уже начал уставать от этого фарса, когда наконец, заткнув за пояс подходящее орудие, герой отправился на вызов.
Старуха-процентщица напоминала подтянутую во всех местах business-woman, родом из эпохи первоначального накопления (симпатичную Машку-Гермиону удалось изуродовать до неузнаваемости). Алена Ивановна встретила Раскольникова на пороге и впилась в его губы страстным поцелуем; через старухино плечо юный жиголо бросал в публику загадочные взгляды. Теперь за сценой пела старая советская пластинка: