Это - Ираида Константиновна. Маленькая, при этом и сутулая, с мелкими чертами землистого лица, с тощей косицей, уложенной в виде короны сверху - a'la Юлия Тимошенко. Не столь шикарная, зато своя. Она носила немыслимое кожаное пальто до пят, протертое до белесого цвета, наверное, с чужого плеча. В руке постоянно огромный картонный (!) портфель - чудовище послевоенного производства, набитый нашими тетрадями. Учительница периодически раздавала нам полоски бумаги в косую клетку, на которых мы старательно с нажимом выводили перьевыми ручками: Пиши лучше.
Пиши чище!
Сама же она не столь строго этого придерживалась, и в моем дневнике появлялись иногда такие перлы: "Ваш сын жевался на уроке"", "Ваш сын спортил парту".В то время мы писали перьевыми ручками, а в партах были специальные дырки, в которые вставлялись чернильницы в виде перевернутых шляп. Дежурный в начале дня наполнял их из бутылки. А у нас была любимая забава - засунуть ногу в парту, нащупать концом ботинка чернильницу и заставить ее прыгать. На скучных уроках это хорошо развлекало. Но иногда перестараешься, и чернила льются на парту, а то и на живот. Вот и получаешь в дневник: "Спортил парту". Вообще-то Ираида Константиновна хорошо владела устной речью, вворачивая ее выражения смачно и к месту.
В нашем классе 1946 года было несколько недоучек-переростков. Главный - здоровенный лоб по фамилии Костин. Сидел он, конечно, на Камчатке и часто всем мешал. Вот Ираида Константиновна подняла его и нахохлившейся птицей с растопыренными, как когти, пальцами несется в проходе на него. Хватает за грудки, вопя: "Ах ты, дубина стоеросовая!" и пытается вытрясти из него душу. Но Костин стоит, недвижим, как скала. Лениво смотрит сверху вниз и цедит сквозь зубы: "Отстань! Чево привязалась?" Ираида отвязывается от него, идет назад, но по дороге огрызается: "И на каких хлебах такой вымахал!"
Все мы, знавшие Ираиду Константиновну, были просто потрясены, узнав, через несколько лет, что она...вышла замуж.
Ираида Константиновна не раз рассказывала, что как-то на каникулах ее позвали родители одного нашего ученика домой. Она явно настроилась на какое-то их домашнее торжество. И была шокирована, увидев Натана Закса (нашего одноклассника) лежащим на столе среди свечей. Накануне его насмерть сбила машина прямо на тротуаре. Мать Закса была продавщицей в обувном магазине. Однажды мама послала меня в тот магазин о чем-то справиться. Закс была занята покупателями, отвечая им как-то заторможено, с отсутствующим видом. Вдруг увидела меня и впилась глазами. И я, второклассник, понял ее немой вопрос: "Ты - живой! А почему же Натан?" Потом я обходил этот магазин стороной и был рад, когда на его месте сделали книжный.
Уроки пения разделялись у нас на классные и хоровые. Вот в класс вошел седенький щупленький стар-старичок со скрипкой. Расстегнул футляр, протер инструмент платочком, подложил его под подбородок, приладил скрипку и заиграл. Одновременно сам и напевал дребезжащим старческим тенорком романс Бетховена "Сурок":
"Бродил по свету я-а, друзья,
И мой сурок со мною.
И мой везде, и мой всегда
И мой сурок со мною.
Подайте хлеба нам друзья..."
Грустная мелодия выжимала слезу, было жалко бродягу-учителя и его сурка, хотя я и не знал, кто это. Думал, что его сынок. И лишь через 20 лет 11 апреля 1966 года, положив свою 4-х месячную малютку Леночку в колыбельку на борту Ту-104 (меня впустили с ней на руках как провожающего без всякого билета), я полетел в командировку на Целину в Державинск, где воочию и познакомился с сурком.
Посреди хлебного поля на бугорке стоял на задних лапах здоровенный рыжий грызун, и пересвистывался с соседом. Когда мы подошли поближе, он нехотя скользнул с бугра, и вихляя задом, попер в свою нору, еле втиснувшись в тесный лаз. Я, потрясенный, думал, сколько же пудов отборной пшеницы в его жилище. Во времена Бетховена сурки, наверное, ели поменьше.
Хоровым пением мы занимались в актовом зале наверху на 5-м этаже. Была и учительница помоложе, и песни повеселей.