Аннотация: Продолжение рассказа о жизни в послевоенной Риге на улице Гертрудес.
Имея направление от Наркомата, мама быстро устроилась на работу в строительный трест. Получила продуктовые карточки и солидную пачку ордеров на жилплощадь в оставленных квартирах. Поскольку в чужом полупустом городе было страшновато, мы обосновались поближе к Брейманам на одной с ними площадке 6-го этажа большого "буржуазного" дома по улице Гертрудес-34. Теперь мы часто сталкивались на лестнице с самим Валдемаром Брейманом. Это и не удивительно. Плявиньская ГЭС, разрушенная войной, спешно восстанавливалась. Света не было. Трамваи стояли, лифты не ходили. Этих встреч Вета очень боялась. Встретив ее, Брейман больно тыкал пальцами под ее тощие ребра, строго спрашивая: "Что ела?" И часто Вета, потулясь, робко отвечала: "Сегодня еще ничего".
Вскоре Вета пошла в школу, а меня пристроили в латышский детский сад. Русских садиков еще не было. Там, конечно же, меня одели в серый форменный костюмчик с короткими штанишками, белой рубашкой, жилеткой и галстуком в виде бантика из вышитой ленточки. Немного осваивал латышский, особенно за обедом. Подняв руку, не отрывая локтя от стола и с протянутыми сложенными вместе двумя пальцами, я просил добавки супа: "Dodiet man lūdzu zupu". И часто получал, правда, с репликой: "Опять этот русский есть просит". В первый же день ко мне подошел русский мальчик Боря Гамаюнов, позднее мы пойдем вместе в 1 класс. Он показал мне, как делать бабочек и чертиков из бумаги и как делать значки, обтягивая кусок стекла ниткой за рубашкой. Потом он предложил мне открыть рот и зажав пальцами обе губы, приказал: "Скажи еж". После первой прозвучавшей буквы он резко закрыл мой рот и получилось что-то неприличное. Так, осваивая литературный латышский, я уже познакомился и с первым русским нецензурным. Д/сад был в квартале от дома, ходил туда и обратно я сам. На шее болтался у меня ключ от квартиры. В нашей квартире N 9 было 5 нормальных комнат плюс комнатка домработницы рядом с кухней. Из кухни шел черный ход по лестнице во двор. Парадный же вход имел шикарный вид. Подъезд обшит породистым деревом, в стене закреплено гигантское зеркало от пола до потолка, на потолке - прекрасная люстра. Далее - лифт, пока не действующий. Я быстро оценил достоинства просторной квартиры и с удовольствием гонял по ней на велосипеде. Позднее мама впустила в одну комнату Александру Андреевну, жертву Ашхабадского землетрясения, а еще две продала семье отставника Иодгина и мы оказались в обычной коммунальной квартире с обычными ее прелестями и общей кухней. Когда ухудшались отношения, все очень боялись, что желчная и больная туберкулезом Александра харкнет кому-нибудь в варево. В наших двух комнатах полностью сохранялась обстановка от сбежавших хозяев, явно профашистких, судя по бывшей там литературе, которую мы срочно сожгли. Мебель с посудой числились за государством. Мама пригласила гос. оценщика для оценки, уплаты и закреплению добра за нами. Особенно хорош был буфет, забитый отменной посудой. За нее гос. оценщик торговался как за свою собственную. Действительно, было за что: множество разнокалиберных тарелок и тарелочек, салатниц, кувшинчиков, рюмок и пр. и пр. Буфет состоял из двух частей. Верхняя соединялась с нижней шпонками, прихваченными по-видимому столярным клеем. Я с большим интересом присматривался к этому солидному сооружению. Особенно привлекали меня дверцы верхней половины. Мощные, солидные с поворотом на петлях до 270№. Интересно, выдержали бы они меня? Сказано - сделано.
И я приступил к проверке. Забравшись наверх, я повис на дверце, а потом стал кататься. Оттолкнувшись от фасада буфета ногой и вися на дверце, я достигал стены. Отталкивался от стены и возвращался к исходу. Дело пошло, было здорово. Вдруг что-то хрустнуло и верхняя половина со мной чуть наклонилась. Я замер на дверце в положении червяка на леске. Хрустнуло сильнее и вся огромная верхняя половина со всем содержимым и мною рухнула. Меня сильно ударило по голове, в глазах потемнело. Через какое-то время я очнулся, погребенный буфетом, у в горе черепков. Из головы капала кровь. Было больно.
На шум прибежала Александра. Она перевязала меня и положила рядом на диван. Тоже взволнованная, она начала усиленно дымить папиросой. Скоро пришла из школы Вета и вызвала с работы маму. Сразу в дверях Вета очень бодро сообщила: "Мамочка, ты только не волнуйся, Миша жив!" Услышав это, мама, конечно, ни капли не волнуясь, издала вопль и стрелой ринулась в комнату. Картина предстала ужасающая. Вся посуда превратилась в черепки. Уцелели две небольшие рюмки. На диване лежал виновник кошмара, но, действительно, живой и с повязанной головой.
Мне особенно суповница, в которой мама прятала от меня сахар, когда удавалось его достать. А я, разнюхав это и вооружась столовой ложкой, изрядно прикладывался к запасу. Теперь суповница лежала горкой обломков, присыпанных сахаром. И вот, со страшным треском и звоном все содержимое буфета последовало в мусорные ведра. С этого случая моя бедная голова стала попадать в переделки.
Как-то за шкафом я напоролся на старый зонтик. А от отца, в прошлом парашютиста, осталась довоенная учебная книга - пособие авиадесантников. Ну чем зонтик не парашют? Соорудил вышку в 3 этажа: стол, стул, табурет. Позволял по-старинному высокий потолок. Раскрыл зонтик и сиганул с вышки. Оказалось, что зонтик не лучше простой палки. Грохнулся на скольский паркет и, конечно, головой.
Скоро к Брейману приехала из Саратова семья его старшей дочери Эммы: Она сама, ее муж Борис Степанович и сыновья Эдик и Сережа. Она часто звала их со двора звонким криком на весь колодец: "Соколики, домой!" Я много времени проводил с ними. Мама была довольна, думая, что моей голове меньше достанется. Но она ошибалась.
Мама постоянно была на работе, Вета в школе, а у меня после детсада времени хватало. Два двора смежных домов 32 и 34 кишели ребятней самого разного возраста. Были шумные подвижные игры, бег на выносливость вокруг жилого квартала и пр. Самым интересным было прочесывать со старшими ребятами дровяные сараи, распалагавшиеся в подвалах под домами и дворами. В них легко было попадать через большие деревянные вентиляционные решетки или люки. Нас, конечно, интересовала военная амуниция и прочие интересные вещи. Очень быстро я обзавелся военным фонариком со светофильтрами, противогазом, пистолетной кожурой, запасом обойм, набитых снаряженными винтовочными патронами, знаками различия обеих армий. Но не хватало чего-то главного. И вот в куче хлама в одном из дворов я напоролся на винтовочный приклад. За него я вытащил винтовку в прекрасном состоянии. Пришлось дожидаться темноты. Сунув винтовку в штаны и прикрыв выпущенной рубашкой, я, наконец, дотащился до дома, где меня уже с тревогой ждали. Вытащив винтовку, я направил ее на маму и сестру, скомандовав: "Хенде хох!" Что тут поднялось! Мама, оправившись от испуга, схватила меня в охапку и, не глядя на позднее время, потащила прямо в милицию. Там немолодой старшина с медалью на гимнастерке устало прочел мне нотацию, отметив, что я уже 5-й сегодня. А потом спросил, слышал ли я вчера грохот. Я, конечно, слышал и был на том месте. Так вот, это был взрыв мины, выглядевшей безобидной коробочкой, которую нашел какой-то мальчик. И его покалечило. Из милиции мама возвращалась довольная, а я не очень. Догадывался, что дома меня ждет "любимая" рейсшина. Хотя у нас не было чертежной доски, но рейсшина не залеживалась. И прикладывалась она не к ватману, а к моему мягкому месту, причем довольно чувствительно. Не откладывая в долгий ящик, мама приступила к делу. Я позорно пытался спрятаться, но мама вытащила меня из закоулка, сдернула штаны и начала выбивать из меня дурь, приговаривая: "Что, жидок на расправу?" Будучи архитектором, мама действовала рейсшиной профессионально. Может поэтому позднее на первом курсе института у меня были отличные оценки по черчению и начертательной геометрии. Природе, видимо, безразлично, с какого конца вбивать ум в человека.
Вечерами я часто ходил к Соколам, прихватить что-нибудь из военной амуниции. Моей гордостью был тяжелый бронзовый паровоз, незаменимый в качестве бронепоезда. Борис Степанович, папа Эдика, работал в Союзутиле. Военное б/у снаряжение шло потоком и у ребят оседало много интересного. Мы разбирали погоны, нашивки, эмблемы родов войск, гвардейские и другие знаки, пуговицы и пр. и пр. Очень красивы были флотские погоны, шитые золотом, и наградные коробочки, выложенные красным бархатом. Мы тихо, чинно занимались. Родители были довольны. Но они были очень озабочены тем, чтобы присоединить к сыновьям еще и девочку. Настроившись на благостный лад, обменявшись при нас поцелуями и поглаживаниями, они удалились в спальню делать девочку. Обстановка у нас моментально изменилась. Тахта отодвигается от стены, образуя дополнительный проход. В концах устанавливаются валики, т. е. боевые брустверы. Достается большой ящик с увесистыми кубиками - нашим боезапасом. Мы затягиваем кожаные офицерские ремни с кобурами, надеваем погоны, закрепляем гвардейские значки, выключаем фонарики и свет. Темная ночь. И начинается бой. Их двое, я один. Мне приходится ловчить, пользоваться узким проходом. Летят тяжелые кубики, нанося чувствительные удары. Слепят фонари. Иногда мы увлекались так, что кубики летели во все стороны, задевая мебель и батареи центрального отопления. Это придавало бою реальный характер. Что-то звенело и гремело. И тогда раздавался отчаянный стук в стенку. Родители опасались, что в такой боевой обстановке вместо девочки у них получится третий мальчик. И опасения оправдались. Появился Юра. Страшно разочарованные, они первое время одевали мальчика в платье и называли Бобкой. Избалованный с младенчества, он быстро уяснил преимущества своего положения и часто, отобрав что-нибудь у старших, важно заявлял: "Вы - мальчишки, а я - доченька".
Но наши захватывающие бои скоро закончились. Как-то в темноте я удачно прополз по узкому проходу, зашел к ним в тыл и победно предложил сдаваться. Завязалась рукопашная, меня сильно толкнули и я с размаху врезался в батарею, конечно, головой. Почувствовал себя плоховато, пошел домой. Увидев меня, мама воскликнула: "Опять! Головой?" Одним шрамом на голове стало больше.
Находясь в латышском детском саду, я, конечно, не мог знать о прохождении через Ригу воинских частей после разгрома немцев в Курляндском котле. Но случайно я встретил какой-то полк на ул. Кр. Барона. Бойцы шли на восток с полной выкладкой, в касках, со скатками. Мерной поступью, все на одно лицо. Позднее я понял: их сближала усталость и суровость. Они запели. Я не знал этой песни, хотя успел выучить очень много и официальных и самодельных. Потом узнал, что в годы войны не работал ни один из заводов граммпластинок. Пели не юнцы, полные задора и энергии, а взрослые, мне казалось, и пожилые работяги после тяжелой и опасной работы:
Белоруссия родная, Украина золотая
Ваше счастье молодое
Мы стальными штыками отстоим.
Тяжелый шаг, монолит, низкие грубоватые голоса, решимость и весомость каждого слова, припечатанного сапогом. Через много лет, глядя на экран с какой-то картиной "про войну", я сразу понял, что меня раздражает. Новенькая, необмятая форма, сытые, хорошо выспавшиеся физиономии, суетливость и постоянное козыряние. Нет, не то и не те.
Вскоре в Риге открылись русские детские сады и меня перевели в один из них. С первого же дня почувствовал кое-какую разницу.
Мы проходили к завтраку за стол вдоль скамьи к своему месту. На столе стояла глубокая тарелка с порциями масла ровно по числу детей. На вид все порции были одинаковые. Но вот один нахал, присмотрев кусочек побольше, ткнул прямо в него своим грязным пальцем. До того он ковырял им в носу, в ухе, а может и где похуже. Все засмеялись. Оказывается, так он забивал за собой лакомый кусочек. Да, тут не до двух пальцев в поднятой руке за разрешением, как это было в латышском садике. Потом явилась воспитательница. Невысокая, полненькая с круглым щекастым лицом и явными черными усиками, из-за которых мы с ребятами постоянно спорили, мужчина она или женщина. В руках она торжественно несла блюдце сахарного песка. Перед каждым стояла тарелка манной каши синеватого цвета, не знавшей молока. И вот воспитательница, зачерпнув чайную ложку песка из блюдца, стала щелчками оделять каждого несколькими крупинками. Это носило характер какого-то таинства. Все завороженно следили за ее пальцем. И кто-нибудь обязательно гнусаво хныкал: "А ему бо-о-льше!" После завтрака мы разбредались по территории в поисках съедобного. Скоро мы объели листья липы и крапиву под забором. Больше ничего на зуб не было. Тогда где-нибудь в глухом уголке разжигали костер, доставали припрятанные патроны, бросали их в огонь и разбегались. Взрывы добавляли нам прыти, ленивых не было.
Как-то в выходной день, по-моему 9 мая 1945 года, в квартире поднялась небольшая паника. Все только и говорили: Сталин, Сталин. По радио выступал Сталин. Меня удивило произношение нерусского человека и невыразительность, монотонность его речи. Наверное, в день Победы я ожидал каких-то эмоций. Но вот зато в день его похорон в марте 53-го выразительности было хоть отбавляй.
Когда за окном школы загудели гудки и клаксоны, завыли сирены и пр., наш 6-Б поднялся на траурную минуту. И вдруг взвыли собаки. Кто высоко, кто низко, кто с руладами. Их было много. Особенно старалась одна, повидимому небольшая, собачещия. Ее рулады были виртуозны, изобретательны и страшно смешные. Я проклинал ее, чувствуя, что дохожу и погибаю. У меня всплыла в голове картина недавнего устного рассказа. Один мужик перетаскивал из клуба здоровенный бюст вождя и для удобства перехватил его шею снятым ремнем. Стукачей, как известно, всегда у нас хватало. Больше этого мужика никто не видел. Я кусал себе губы, крутил пальцами нос, сдерживал дыхание, а конца мучению не было. Возникла реальная опасность засмеяться. Кругом были нахмуренные, насупленные лица, многие плакали. С каким облегчением вцепились бы они в глотку нечистивца, осмелившегося смеяться в такой момент. Но вот сирены затихли, а псы продолжали по инерции. Наконец, и они замолкли. Но не все. Проклятая собаченция продолжала излияния словно от отчаяния. Я сжал кулаки. И стало тихо. Я был спасен! Известно, что перед самой войной родилось много мальчиков. И я был в их числе. Теперь мы все подросли, были подвижны и любопытны и жили фактически во дворе. И хотя дворы смежных домов 32 и 34 по ул. Гертрудес напоминали колодцы, места нам хватало. Играли в прятки, лапту, футбол. Иногда, правда, мячи выскакивали на проезжую часть, за ними кидались ближайшие, а с улицы прохожие кричали: "Машина!" По правде, машин тогда было маловато. В конце июля 1946 года я вернулся из своего первого пионерлагеря, хотя ни октябренком, ни школьником еще не был. Остаток лета болтался в городе. И вот как-то в августе дворник оставил без присмотра свою большую 2-х колесную тележку с упором для стоянки. В нее набилось много детворы. Я тоже залез туда, оказавшись у самого заднего борта. Один взялся за переднюю рукоятку, собираясь нас покатать. То ли он не удержал рукоятку, то ли из озорства, но он ее выпустил. Телега моментально провернулась вокруг оси: ручка взлетела вверх, а все живое содержимое посыпалось вниз. И я с высоты 1 м 20 см под напором тел грохнулся затылком об асфальт. И это было серьезно. Меня мутило, рвало, очень болела голова. Приехавшая скорая определила сотрясение головного мозга и увезла в детскую больницу. Первое, что я увидел в палате, так это множество всяких рычагов, растяжек и приспособлений. Здесь находились дети с переломамим вывихами, травмами и т. п. Кроме пузыря со льдом у меня никакого лечения не было. Мама всерьез опасалась за успешность будущей учебы. На голове появился самый большой шрам. А позднее у меня ухудшилось зрение. Меня выписали и первого сентября я пошел в первый класс.
Во 2-м классе появился латышский язык, а с ним и новая учительница. Крупная, рыжеволосая и, как все латышки, немного лошадь. Звали ее Корнелия Константиновна, но мы сразу переименовали ее в Кастрюлю Крокодиловну. На перемене наши хулиганы устраивали возле доски кучу-малу, из которой один всегда вылетал невзначай под стол.
Высидеть неподвижно несколько уроков было тяжело. И на большой перемене школа буквально взрывалась, устремляясь во двор.
"Из Открытых окон школы
Слышны крики октябрят"
Песня "Москва майская".
Поток несся по лестнице. Самые отчаянные съезжали верхом на перилах, отполированных их предшественниками. Но с некоторого времени это стало опасно. Какие-то негодяи врезали в перила осколки бритвенных лезвий. Были пострадавшие. Во дворе самая привлекательная и подвижная игра - в козла. Поскольку у меня была хорошая прыгучесть, то я редко стоял козлом. А кто козлил почаще, тому выпадали неприятности: некоторые ловкачи во время прыжка умудрялись заехать ему коленом под зад, да еще прикладывались к спине не ладонями, а кулаками с выставленными косточками. После этого - небольшое выяснение отношений.
Можно себе представить, что пережила Вета, явившись на такой перемене, чтобы передать мне забытые дома ключи. Школа взревела: "Баба, баба пришла". Пробравшись через толпу ко мне, она тем более была обижена моим холодным приемом: "Ну чего приперлась?" Больше маме не удавались подобные поручения. Лишь недавно из литературы я узнал, что наш дурдом N 77 - знаменитая в буржуазной Латвии Ломоносовская гимназия, из которой вышло много известных людей.
После уроков в компании 1-2х учеников мы шли в наш дом кататься на лифте. По дороге собирали по карманам копейки и покупали в овощном магазине кулечек серого гороха. В нашем доме рядом с подъездом размещался частный продмаг, где было все, но по астрономическим ценам. Иногда нам удавалось накопить по 1 руб. 20 к., чтобы купить одну ириску, которую продавец отделял от большой плитки.
Однажды мы засходим со своими гороховыми кулечками-фунтиками, а в подъезде два мордоворота чуть постарше нас жрут пирожные (по 30 р!). А во второй руке каждый держит тридцатку (3 червонца) - красную купюру с портретом Ленина. Это на 2-ую порцию. Хорошо, что мы не успели проглотить свой горох. Обошлось без физиологических последствий, но потрясение было сильное. И пусть говорят, что основная функция старожилов - ничего не помнить, эта картина врезалась в память на всю жизнь. В декабре 47-го прошла денежная реформа. Старые рубли, червонцы и продкарточки исчезли.
На следующий день задали много уроков и после школы я поспешил домой один. По дороге на углу Тербатас и Гертрудес расположился одноногий калека. На нем была гимнастерка без погон с гвардейским знаком и заштопанными (из скромности) дырочками от предполагаемых орденов. Прямо на асфальте он красиво разложил обрубок отсутствующей ноги. Был очень напорист и агрессивен. Проходящих без подаяния старался зацепить костылем и притянуть. Я это знал и обошел его стороной. Другие нищие, двуногие, предпочитали ходить по дворам, играя на скрипке, аккордеоне, гармонике с пением душещипательных песен.
Не успел я разложить свои тетрадочки, как из глубины колодца со стороны кухни уже запели. Конечно, я побежал к окну. Симпатичная, очень худенькая девочка старательно выводила слова популярной фронтовой песни "Письмо жене":
Дорогая жена, я - калека.
У меня нету правой руки,
Нету ног. Они честно служили
Для защиты Советской страны.
Ей жалобно вторила губная гармоника ее чахлого спутника. В нашем дворе - колодце всё усиливалось многократно. Открывались окна, из них летели завернутые в бумагу монеты и куски хлеба. Закончив, артисты все подобрали и откланялись. Через некоторое время уже в соседнем дворе звучало:
А за это страна наградила,
Тепло встретила Родина - мать.
Неужели меня ты не примешь,
Как калеку ты будешь держать?
По окончании дворового концерта я вернулся к своему чистописанию. Сидя за тетрадкой у открытого окна на улицу, я почувствовал чей-то взгляд. На меня, находившегося на 6-м этаже, смотрел человек. Не простой человек, а трубочист. Как и положено, он стоял на трубе дома через улицу. Кивнул мне и принялся за дело. Это было интересно, пришлось чистописание отложить. Сначала чугунным шаром на веревке он пробил затор из сажи. Пошуровав немного и изрядно потемнев лицом, он поменял веревку на металлический трос с большим ёршиком. После энергичной чистки он спустился по скобам на крышу. А через некоторое время у нас в квартире раздался звонок. На пороге стоял тот самый трубочист. Я смог его хорошо рассмотреть. Конечно, он был в форме: черный бушлат, черные штаны, широченный ремень с огромной бляхой и на голове - круглая черная шапочка типа ермолки. На кухне он задал несколько вопросов о тяге, а потом достал из-за голеница складную ложку. Развернул ее на порядочную длину и принялся доставать золу из поддувала кухонной плиты. После этого попросил расписаться за кв. 9 и удалился. По улицам они ходят обычно парой.
Вернуться к урокам мне опять не удалось. Со двора звали Мишку. Нас тезок во дворе было 3. От старшего Мишки-1 до меня Мишки-3. Мишка-2 звал меня и я вышел. Мы оба увлекались филателией, хотя источники у нас были разные. Вселивались в квартиру 9 дома 34 по Гертрудес в марте 1945 года, мы сразу поразились обилию опасной пропагандистской литературы. Здесь явно жил какой-то профашистский функционер. Полно было портретов Гитлера, попадались и антисталинские листовки. Например, усатый джин с окровавленными руками гонит на немецкие пулеметы толпы безоружных солдат и они, как домино, ложатся под огнем ровными рядами. Совершенно перепуганные, мы сразу послали в кухонную плиту и фюрера и карикатурного вождя. Туда же пошли многочисленные марки с портретом бесноватого. А вот найденные марки без него составили основу моей небольшой коллекции.
А Мишке-2 марки подкидывал его дядя - фронтовик. В то время генералы гнали на Восток вагоны с барахлом, полковники - мебель и хрусталь, офицеры - аккордеоны, отрезы, оптику. Его же дядька, будучи опытным филателистом, без всякой натуги и опаски ссыпал содержимое немецких альбомов в конверты. Теперь он спокойно сортировал их на 3 группы. Первая - чистая валюта на рынке, вторая - обменный фонд, третья - прочее, откуда перепадало и племяннику. Этот дядя долгие годы не нуждался в деньгах. Бывало, продажа одной ценной марочки долго его кормила.
На этот раз у М-2 оказались две старинные шпаги и несколько никелированных снарядов - сувениров. Было с чем повозиться. Но увлекательное занятие пришлось оставить. Прямо у их дома заиграла траурная музыка. Мы выбежали. У подъезда замерла похоронная процессия. Очень красивые вороные кони под черным тюлем, впряженные в открытый черный с позолотой катафалк с гробом. Оказалось, по дороге из церкви цв. Гертруды на кладбище решили сделать остановку, чтобы усопшая "посмотрела" на свой дом. Это была бывшая хозяйка дома 32, имевшая еще и 2 флигеля, примыкавшие к основному корпусу. В свое время, сразу с установлением в 1940 г. Советской Латвии, она сдала этот дом государству. Ей за это отвели хорошую квартиру, а из 2-го флигеля сделали вечернюю среднюю школу. Теперь выпускницы в черных форменных платьях с белыми воротничками выстроились перед каретой, а хозяйский бывший и ныне действующий дворник украшал тротуар желтым песочком и зеленой хвоей. Девушки запели что-то соответствующее моменту, из "Эмки" вылез пастор и сказал пару слов. Потом он вернулся в машину, кучер за вожжи и процессия тронулась, увозя хозяйку к ее последнему и более скромному пристанищу.
Придя вечером домой, мама очень обрадовалась визиту трубочиста, т. к. замечала уже ухудшение тяги в плите и беспокоилась плохим горением дров. Поэтому решила сварить в этот день побольше еды про запас, чтобы нам с Ветой оставалось только подогреть. Начали с овощей. Оказалось, что кончилась соль. Мама поручила мне следить за плитой и поддерживать огонь, а сама пошла к Эмусе за солью. Вышла буквально на минуту, но пропала надолго. Я старался от души, подкладывал дров, огонь пылал, а время шло. Запахло жареным. Оказалось, вода выкипела. Картошка в кастрюле поджарилась, а свекла подгорела. Пришлось отправляться за мамой. После первого же звонка дверь 10-й квартиры как-то легко отворилась, словно приглашая. Стоило мне войти, как она мягко захлопнулась. Сильная мужская рука уверенно подтолкнула меня вперед. Вся передняя была полна людей. Лишь некоторые сидели, а остальные из-за отсутствия стульев устало опирались на стены, переминаясь с ноги на ногу. Это были в основном женщины. И все они одновременно уставились на меня. В квартире была засада. Милицейская!
Когда мы с ребятами разбирали военную амуницию, нам и в голову не приходило, что наградные коробочки и отпоротые погоны - не главное в Союзутиле. Там можно было по бросовой цене приобрести от интендантов новенькое обмундирование, в том числе отрезы на офицерскую форму, а потом реализовать это по достойной цене. Да мало ли что ещё! И вот наши славные органы положили глаз на папу Борю. Ему грозил реальный арест и он подался в бега. Но на ловца, известно, и зверь бежит. И в этот злополучный вечер не только мама, но и многие соседи и старые знакомые, как по заказу, потянулись вдруг в кв. 10. Тете Гайде с 4-го этажа понадобилась луковка, дворничихе - мясорубка, кто-то решил вернуть старый долг, а кто-то и просто поболтать. Но дверь, как в ловушке, открывалась только внутрь. И вот теперь, утомленные и задержанные, они маялись в передней и только мой приход несколько оживил их. Увидев, наконец, среди них маму, я подошел к ней и стал выговаривать: "Ну что ты сидишь тут? Там все выкипело, убежало, подгорело. Пришла Вета голодная, не знает, что делать. Ты ведь пошла на минуту!" И народ зашумел: "Выпустите ребенка, мучители настоящие. Кого ищете, те по улицам бегают!" Меня отпустили, а вскоре пришла и мама со всей солью. Борис Степанович долго не показывался. Пока, по-моему, Союзутиль уже не прикрыли и дело замяли. Потом, когда маленького Юру спрашивали: "Бобка, почему ты такой худой?" Он гордо отвечал: "А у меня чельвяки." А кем работает твой папа? Еще более гордо: "А он - рабочий!"
Миг 4. Лагерь пионерский
Здравствуй, солнце. Здравствуй, речка.
Здравствуй, лес. Мы попали в край чудес.
Здравствуй, лагерь пионерский. Здравствуй.
Хорошо живется здесь.
Из песни 40-х.
Как-то в Москве у перекрестка меня остановила команда ГАИ по динамику. За милицейской машиной шли автобусы с детьми, а за ними несколько легковых. Из окна одной из них торчал свернутый флаг. Это пионеры 40-х ехали в лагерь.
В 40-х годах было попроще. Пионерлагеря располагались на Рижском Взморье в районе станций Яундубулты, Пумпури, Меллужи. Понятия Юрмала еще не было. Дорога была не электрифицированной, тяга паровозами. Но локомотивы эти были особенные, сделанные по спецзаказу в Швеции. У них не было тендера. А сзади кабины был пристроен небольшой бункер для угля вроде рюкзака за спиной туриста. Короткие расстояния не требовали большого количества топлива.
Сборный пункт отъезжающих находился в ДК строителей на красноармейской улице. Побросав вещички в грузовик, мы попрощались с родителями и построились в колонну. Впереди горнист с барабанщиком и под развернутым знаменем мы двинулись к вокзалу. Музыканты старались, грому было достаточно. Прохожие останавливались, оглядывались и все знали: пионеры в лагерь едут. Погрузившись в вагон пригородного поезда, мы прильнули к окнам. С высокой насыпи Старая Рига открывалась как на ладони. А мне было что вспомнить.
Вот показалась церковь Св. Петра. До войны она славилась своим шпилем - самым высоким деревянным сооружением Европы. Медные листы обшивки скрывали сложнейшую ажурную конструкцию из деревянных балок, брусьев, креплений. И башня, и кровля сгорели в результате прямого попадания тяжелого артиллерийского снаряда. Согласно легенде это было предопределено еще в 1743 году. Тогда после очередного ремонта петушка, венчавшего собор, главный архитектор Осушил бокал шампанского и сбросил его вниз, а тот разбился всего лишь на две части. А количество их определяло число столетий жизни собора. Мы с ребятами лазали на уровень бывшей крыши церковного здания по узкой винтовой лестнице в стене. По ходу подъема было интересно выглядывать в узкие бойницы за разворачивающейся панорамой. Кругом валялись обломки Ратуши и Дома Черноголовых, показалось Задвинье. Но вот, наконец, самый верх здания. С большой высоты раскрылось все чрево развороченного храма. Защитник города рыцарь Роланд лежал на полу потемневшими от пожара обломками, сверкая белоснежным сахаром - рафинадом на сколах мрамора. Но более впечатляли черепа и кости, желтые и черные, выброшенные взврывом из вековых захоронений в полу.
Поезд стал грохотать по железнодорожному мосту. До войны их было два. Оба были взорваны, восстановлен один. От второго вечными памятниками остались бетонные быки. Стали видны еще два моста: понтонный и деревянный. Первый имеет богатую историю. Еще лет 200 тому назад горожане любили гулять по наплавному мосту, любуясь морскими судами и отдыхая от городского канала, который славился своим зловонием. Исторически понтонный мост знаменит тем, что его понтоны не сварные а клепаные. Этот мост исправно нес на себе весь городской транспорт между двумя берегами Даугавы. На каждом стыке между понтонами трамвай то ухал вниз, то толчком взлетал вверх. Конечно, перепады не большие, но чувсвительные. В период весеннего половодья и ледохода мост разводили и по секциям буксировали в затон около Речного вокзала. Город распадался на две самостоятельные половины. Жалкую попытку восполнить утрату сообщения брали на себя два пароходика с громкими именами: Vētra (буря) и Zibens (молния). Они, конечно, не сверкали, не гремели, а скрипели и кряхтели, когда усталый и замерзший народ из очереди начинал их заполнять. Среди пассажиров, конечно, был и я, забравшись в трюм, я приникал к иллюминатору и пересекал реку, не выходя, по многу раз. Прямо на уровне глаз сталкивались, переворачивались и уходили под воду льдины и их осколки. Вырывались пузыри, было шумно, все кипело в движении. Однажды в поле зрения попала оглобля, вмерзшая в льдину. На удивление она держалась вертикально. Ну чем не перископ вражеской подлодки. Разыгралась фантазия, стало еще интересней. Складывается неловкая детская рифма:
Катер несется по морю,
Режет форштевнем волну,
Метко наводит торпеду -
Транспорт пошел уж ко дну.
Между прочим, торпедные катера, корпуса которых делались из дерева ценных пород, поставлялись нам Америкой. В результате этих морских боев домой я вернулся поздно, забыв в трюме библиотечные книги. Были неприятности и, конечно, рейсшина.
Не забыт и третий мост. Напротив замка в створе улицы Кр. Валдемара. Издали он выглядел прилично, имея арочные формы. Но абсолютно все было из дерева, а сами арки представляли собой пакеты изогнутых и скрепленных досок. Даже въезд одной машины вызывал у него жалобную реакцию: охи и вздохи. В основном по нему передвигались повозки и пешеходы. Лошади не стеснялись и следы их экскрементов были обычным делом. Проектировали и строили этот мост пленные немцы. Похоже, что и опорами были не бетонные быки, а емкости, заполненные булыжниками. Поэтому весной, опасаясь сноса моста водами, окаливали взрывами лед вокруг него. Слыша этот грохот, горожане понимали, что зима окончилась.
На левом берегу у самого моста был симпатичный заливчик, в котором располагалась водная станция "Динамо". Плавательные дорожки обрамлялись наплавными платформами с перилами, все было просто, надежно и компактно. Имелась и 10 метровая вышка. Работали тренеры. Свободная запись на обучение и все бесплатно. Там я научился нормально плавать кролем и брассом. Голову обязательно держишь в воде, только для вдоха рот появляется на поверхности. Поэтому туловище всегда горизонтально, сопротивление воды и затраты минимальны. Вот плыву я так, не видя окружающего, сосредоточившись только на правильном гребке и работе ног. И вдруг рука попадает во что-то мягкое и, надо сказать, приятное. Поднимаю голову и вижу, что я врезался в бюст нашей тренерши, молодухи 25 лет, известной своими пышными формами. Занятая отработкой стиля, она тоже не замечала окружающего. По неопытности я не мог быстро освободиться и был поэтому основательно смущен. Уже на берегу, проходя мимо группы девушек, заметил, что тренерша им что-то оживленно рассказывает. Увидев меня, все дружно засмеялись. Интересно, почему это? И вот через много лет в день моего 60-летия и выхода на пенсию мой друг детства Эдуард поднимается с бокалом и рассказывает, что юбиляр всегда любил учиться и щупать латышских девушек. В подтверждение он привел тот самый древний случай с пловчихой. И опять все смеялись, высказывая догадки, что я все подстроил и задерживался освобождаться не случайно. В общем, народ все знает и все помнит.
Наш поезд Рига - Слока накручивает километры. Вот показались желтые песчаные откосы и сосны станции Приедайне. Впереди мост и Рижское Взморье. Сразу ниже моста по течению кишат разнокалиберные парусные суда Яхт-клуба. А на горизонте, на повороте реки Лиелупе к морю сияет Белая дюна. С ее вершины открывается необъятный морской простор и суда, идущие в Ригу, плывя по воздуху в силу непонятной оптической иллюзии. Картина сказочная.
В Яундубулты мы скатываемся по крутым ступенькам вагона и направляемся через небольшой лесок в лагерь. От леса его отделяет тихая, почти деревенская улица, вся заросшая травкой. Здесь по утрам будет проходить наша зарядка. Физрук - мужеподобная мускулистая и широкоплечая латышка, постоянно одетая в футболку и мешковатые широкие спортивные шаровары по моде того времени. Видимо по контрасту мы сразу окрестили ее: "кальсоны". Ее постоянным напарником был военрук - отставной офицер, фронтовик, носивший как приклеенную постоянную улыбку, открывавшую ряд зубов. Это было следствием фронтовой контузии, что и обрекало его на кличку "скалозуб". Из-за этого я даже не помню его настоящего имени. Вообще дядька он был хороший, лихо наяривал на трофейном аккордеоне довоенные танго и фокстроты, знал множество официальных и самодельных военных песен и имел, кажется, пистолет на всякий случай. У него в подчинении был лагерный сторож, вооруженный берданкой. Мужская половина дополнялась еще и воспитателем Далбиньшем, профессиональным комсомольцем под 30 лет из местных. Хотя поговаривали, что он скорее из айзсаргов или полицейских. Эта четверка и составляла "силовой блок", т. е. охрану и защиту лагеря. Начальницей лагеря была немолодая крикливая женщина, а пионервожатыми комсомольцы - старшеклассники, подрабатывающие в период каникул.
Проснувшись утром, мы выбегали босиком на призывные звуки аккордеона. Обычно это был фокстрот.
Севастополь скрылся за кормою,
Показались милые края.
Наш корабль вечернею порою
Отдавал на рейде якоря.
Там море Черное. Песок и пляж.
Там жизнь раздольная чарует нас.
Там ночи лунные, морская гладь.
Мы будем долго вспоминать.
Слова мы знали, бодро подпевали и это здорово поднимало нам настроение на весь день. Да и сама зарядка по росе на травке, босиком, вполне выполняла свою роль. После зарядки уборка постелей, тумбочек и самого помещения. Оправка, туалет. Мытье рук, лица и шеи, чистка зубов. По сигналу горна отправляемся строем на утреннюю линейку.
Там сдаются и принимаются рапорты, раздается команда: "На флаг смирно!" Под звуки горна и барабана дежурный у мачты поднимает флаг. После этого старший пионервожатый сообщает о мероприятиях этого дня. Теперь в столовую.
Как правило, выходим мы полуголодными. И здесь происходит нечто, свойственное только нашему послевоенному поколению. У каждого из нас обязательно есть нож. И вот начинается традиционная их заточка. Некоторые проверяют качество своим ногтем и поднимают в знак одобрения большой палец, другие закатывают глаза, похлопывая себя по животу от удовольствия, третьи делают вид, что уже порезались. Короче, ломают комедию. После этого старшие ребята выламывают ровные планки из забора и начинают строгать очередной кинжал или меч для последующего обмена его на несколько кусков хлеба, припасенных младшими. Некоторые умельцы отправляются за ивняком, прекрасным материалом для изготовления свистков. Там требуется довольно точная отбивка коры, позволяющая стягивать неповрежденную трубочку, которая будет соединяться с отдельными деревянными деталями. Группа самых младших, включая меня, идет к соснам для срезки самых толстых кусков коры. Из них удобно строгать лодочки, а потом можно легко наращивать мачты и паруса.
После обеда, не очень сытного, отправляемся на тихий или мертвый час. Конечно, в нашем возрасте не просто переключиться с беготни на сон. Даже если и соберешься подремать, кто-нибудь засунет в ухо какую-нибудь навозную муху или подложит шишку под одеяло. Часто возникали какие-то разборки и бои подушками. И вот тут неожиданно появлялся воспитатель Далбиньш. На это дело у него был настоящий нюх. После небольшого допроса он ставил и правых и виноватых к стенке с поднятыми руками. Как говорится, наказание невиновных и поощрение непричастных. Когда держать руки становилось не в моготу, по его команде несчастные начинали делать приседания до изнеможения. Еле живые они доползали до кроватей, валились как попало и в корпусе наступала полная тишина.
Полдник был чисто символический - стакан молока и пара штук печенья. Ведь известно, сытое брюхо к учению глухо. Именно в это время мы обычно разучивали патриотические и военные песни под руководством одной голосистой пионервожатой в сопровождении аккордеона Скалозуба. Иногда и сам военрук проводил с нами занятия по военной подготовке. В основном он учил ориентированию по карте, компасу, местным предметам. Мы заучивали топографические условные знаки, учились маскировке, знакомились с дорожными знаками юного разведчика. В начале смены он разъяснял устройство и показывал внешний вид противопехотных мин, которые еще встречались в местных лесах. Он всегда повторял, что если в хорошем ягодном месте мы увидим подобную "коробочку", то должны действовать одинаково: развернуться и бежать прочь что есть духу. Довольно скоро мы выучили и успешно освоили передачу и прием флажками сигналов азбуки Морзе. После ужина перед вечерней линейкой моем ноги и впервые за день одеваем обувь. На линейке подводятся итоги прошедшего дня, отмечается успешная или не очень работа отдельных отрядов, объявляется очередной приказ начальника лагеря, назначается дежурный по лагерю на следующий день. Наконец, отдается команда на спуск флага. В общем, обычная наша земная суета. А в тихом безоблачном закатном небе во множестве шелестят стрекозы, демонстрируя своим существованием чистоту воздуха и пресноводных водоемов, где вырастают их личинки. Что-то в 21 веке стрекоз не заметно. Иногда какая-нибудь стрекоза садится прямо на одежду. Тогда мы осторожно берем ее за крылышки, прикладываем к руке острые хитиновые челюсти и соревнуемся, кто дольше выдержит укус. Потом бережно отпускаем ее на свободу. Иногда с гулом бомбардировщиков проплывают майские жуки. В поздних сумерках появляются летучие мыши. Жизнь кипит.
На следующий день, отправляясь на утреннюю линейку, мы почувствовали что-то необычное. Не было дежурного у мачты, не было и самого флага, у всех проявлялась какая-то нервозность. Без обычных церемоний нам коротко сообщили, что ночью каие-то злоумышленники сняли и унесли флаг. Вся нормальная жизнь лагеря останавливается. К счастью, похитители оказались не последними негодяями и оставили кое-какие следы, в частности, условные дорожные знаки юного разведчика. Завтрак отменили, выдали сухой паёк, включая крутое яйцо. Поскольку вода во ветречных источниках могла быть отравлена, нам выдали ведро, приказали наполнить и взять с собой. Обязательна кружка каждому.
Выйдя из лагеря в направлении станции, мы развернулись в цепь и около знакомого ручейка на сырой земле увидели первый знак: стрелка с прямоугольником, в котором две волнообразные линии были перечеркнуты крестом. Следовательно, вода негодна для питья. Многие тут же вспомнили, что хотят пить. Зачерпнули из эмалированного ведра, довольные предусмотрительностью. На развилке двух тропинок остановились. Пошли наугад и наткнулись на знак: перечеркнутая стрелка запрещала движение. Хотели уже разворачиваться, но наш самый наблюдательный разведчик заметил за ближайшим кустом другой, незнакомый нам знак: белая трубочка и рядом какой-то резиновый мешочек с непонятной белой жидкостью, довольно неприглядной на вид. Позвали вожатого. Трубочку он сразу определил как окурок папиросы и отфутболил подальше. А мешочек развернул, зачем-то понюхал, коротко сказал: "Презерватив!" и закинул его дальше окурка. "Но я вам ничего не говорил", - добавил он. Все же умница у нас был вожатый. Пришлось свернуть на другую тропинку. Встретился кружок с крестом - "возвращайтель обратно", но мы только посмеялись. Определилось и основное направление в сторону реки Лиелупе. Минут через 40 достигли лесосеки на трассе будущей автомагистрали Рига - Кемери. Спиленные и ещё не разрезанные на хлысты ели и сосны образовали во многих местах довольно внушительные нагромождения. Тут мы вспомнили о завтраке. С удобством расположились на поваленных стволах и доели всё, что ещё оставалось. После просеки знаки не попадались. Вожатый развернул нас в цепь для их поиска, но безрезультатно. Указаний больше не было. Правда, само место оказалось очень богатым черникой. Но поесть ее не удалось. Нас развернули опять на лесосеку для привала. Мы расположились на уже насиженных местах и с любопытством наблюдали за вожатым. Он вытащил бинокль, залез на самое высокое место из наваленных стволов и стал смотреть в конец вырубки. Вскоре он призывно замахал рубашкой, передал руками несколько сигналов и вернулся с кратким сообщением.
Военрук передал ему флажками по азбуке Морзе: похитители задержаны, флаг отбит, приступать к следующей задаче. Вожатый лаконично поставил эту самую задачу. Нам следовало допить воду, приготовить кружки и собирать в них чернику. Норма - три кружки, точнее один литр. Сам он взял на себя учет и контроль, предупредив, что ленивые лишатся обеда. У него чудесным образом оказался с собой блокнотик с нашими фамилиями и даже карандашик. Тут уже самые тупые поняли, что нас опять надули как маленьких. Но куда же денешься? Да и ягодное место мы засекли. Началась работа. Появились комары, стала чувствоваться усталость, заныла спина. Смолкли шуточки и разговоры. В итоге почти полностью наполнили ведро, успев в лагерь к обеду. Традиционный тихий час был действительно мертвым.
Зато за ужином появился очень вкусный черничный кисель. Щедро давали по два стакана, да и хлеба добавили. Впервые мы встали из-за стола сытыми. Тут и выявились злоумышленники, вернее злоумышленница - наша физрук "кальсоны". Утренняя пробежка кроссом по лесу для нее была обычным делом.
Раз в неделю нас отправляли в баню - старинное кирпичное здание на берегу Лиелупе вблизи от станции Дубулты. Путь был недалекий - один перегон пригородного поезда. Шли мы хотя и строем, но свободно и весело. Пели в основном военные песни из репертуара Скалозуба: "Марш артиллеристов", американскую
"Зашел я в чудный кабачок, кабачок.
Вино там стоит пятачок, пятачок" и нашу любимую о немецких вояках.
"Гитлер был укушен за ногу Барбосом.
Во дворе случился большой переполох.
Гитлер почесал немного эту ногу,
А Барбос сбесился и тотчас же сдох.
Эх, как удивительно, как поразительно,
Как замечательно, что Ой-ёй-ёй,
Вот так штука, штука, штука.
Всем наука, ука, ука
Ну-ка все мы подпевай."
Проходя через центр Дубулты, читали афиши о концерте Эльфриды Пакуль и Александра Дашкова. Навстречу нам в сторону моря шли шикарные дамы в шелковых халатах и солидные мужчины в блестящих полосатых пижамах. Это была обычная курортная форма, модная и всеми признанная. Ведь сейчас никого не удивляет, что черная комбинация типа неглиже считается нарядным вечерним платьем. Нет такой хреновины, которую люди не надели бы на себя. Когда петь надоедало, вступала "музыка": гремел барабан, свистели ивовые свистки, гнусавили пищалки из стручков желтой акации и пронзительно визжали травинки, зажатые в ладонях умельцев. Когда пришли, разделись и зашли в банное помещение, все для меня оказалось в новинку. Дома у нас была ванна с дровяной колонкой. Ее топили березовыми чурками, было жарко и очень ароматно. Здесь же я растерялся. Заметив это, ко мне подошли два поджарых молодых мужчины. Все показали, наполнили шайку и вдобавок хорошо намылили и потерли спину. Под конец предложили после мытья прокатиться на боевом коне. Я в это не поверил, но выйдя из бани во двор, увидел двух всадников, затянутых ремнями. Это были пограничники. Один из них, не слезая, нагнулся, подхватил меня и усадил действительно на боевого коня. По зеленой лужайке на берегу Лиелупе мы сначала прошлись шагом, а потом и рысью. Я был в полном восторге. Их выбор объяснялся повидимому тем, что я был в то время самым маленьким в отряде и по росту и по возрасту - 6 лет.
На следующий день я был дежурным по спальному корпусу. Дверь захлопывалась и я получал ручку - открывалку. Рядом была высокая яблоня, почти полностью ободранная нашими голодающими ребятами. На самом верху еще попадались яблоки, очень привлекавшие меня. Ничего подходящего под рукой не было и я додумался сбивать яблоки дверной ручкой. Первый бросок был удачным, свалилось крупное яблоко и я воодушевился. Бросил ручку повыше и посильнее. Раздался стук - ручка оказалась на крыше. Немного проехала и безнадежно застряла в дождевом желобе. Я очень испугался, сразу вспомнив о Далбиньше, который всегда проверял посты. И пустился наутек. Даже не раздумывая, я оказался в любимом моем месте около жел. дор. станции. В полосе отчуждения стояла некошенная трава, раздавалось стрекотанье кузнечиков, гудели шмели. Было жарко и очень спокойно. Собрав первые этим летом ягоды брусники, я нанизал их как бусинки на травинки и уселся животом на траву, включившись в интересный мир насекомых. Вот ковыляет жучок с красным черепом на спинке для отпугивания птиц. Через кучку песка переправляется муравей. Несколько раз я засыпал его, а он упорно выкарабкивался. Мысленно похвалив его, я перешел к кузнечикам. Поймал самого крупного, посадил на ладонь и дождался, когда он, собрав силы, совершил рекордный прыжок на свободу. Как всегда, поймав стрекозу, проверил, больно ли она кусается. Отпустил.
Раздался гудок, к станции подошел поезд. Платформа была низкая, да и по длине на пару вагонов. В основном пассажиры выгружались прямо на грунт по очень крутым ступенькам, почти трапу. Особенно трудно было женщинам на каблуках. Они просто съезжали по поручням в надежде, что кто-нибудь их подхватит. В общем, в некоторых вагонах образовалась пробка. А машинист уже трогал потихонечку поезд. И тут начиналось самое интересное. Из вагона показался проводник, развернул свой сигнальный красный флажок, закрепил его в приваренной к стене трубке, растолкал людей и опрометью кинулся в конец поезда. Мне было известно зачем. Там он нажимал на аварийный тормоз. Поезд резко останавливался, машинист давал долгий гудок и высадка продолжалась. Я ловил себя на мысли, что с удовольствием побежал бы перед проводником, чтобы раньше него нажать тормоз. Из других вагонов тоже выползали проводники, разворачивали свои красные флажки и закрепляли их в знак солидарности. Поезд становился расцвеченным как новогодняя елка, и мне это очень нравилось. Пассажиры злополучного вагона давно вышли, проводник убрал свой флажок, а другие-то оставались. Кто из проводников забыл, а кто просто закрутился по делам. Машинист начал проявлять признаки нетерпения: попискивал гудком, немного дергал состав. И лишь когда последний флажок исчез, он с облегчением дал длинный гудок и резво двинулся в путь. Но моя программа на этом не заканчивалась.
Отдаленный сигнал товарняка на подходе к станции расшевелил меня. Поезд шел транзитом без остановки. Предстоял обмен жезлами. Я подошел поближе. Из станционного здания вышел дежурный в красной фуражке и встал в стороне от публики. В руке он держал большое стальное кольцо с рукояткой, в которой был закреплен жезл - металлический цилиндр с годовой насечкой. Жезл являлся для машиниста разрешением на занятие перегона. Одновременно его отсутствие в специальном пенале сигнального устройства на станции блокировало доступ к семафору. Поезд несся на всех парах. В окне виднелся машинист с протянутой рукой, в дверях стоял его помошник с другим жезлом от начальника предыдущей станции. Машинист ловко перенял кольцо от начальника, а помощник просто сбросил свой жезл на перрон. Это была довольно надежная жезловая система безопасности. На этом все мои дела на станции заканчивались и приходилось возвращаться в лагерь. Не сомневался, что меня ждут и поднятые руки и приседания. Действительно, Далбиньш с помошниками уже ждал меня. Но кроме поднятых рук и приседаний для меня у палачей нашлось и кое-что новенькое. Втроем они раздели меня до гола, забрали одежду, запихнули меня в кровать под одеяло, закрыли дверь на ключ и удалились. После утомительных упражнений отдохнуть в кровати было даже приятно и я немного поспал. Проснувшись, стал думать о своем положении и вспоминать события двухдневной давности.
Между прочим, в 1946 году в лесах Латвии еще обитали "зеленые" - бандиты по официальному определению или "лесные братья" для латышей. Это были в основном дезертиры из обеих воюющих армий, а также остатки легионеров после разгрома Курляндского котла. Отсиживались они в хорошо замаскированных бункерах, слушали забугорные радиоголоса и ждали помощи от Америки. Местные их подкармливали, но и грабежи были хорошим подспорьем. А к нам за 5 дней до закрытия лагеря завезли дефицитные продукты, включая шоколад и тушенку. Все это добро находилось теперь в складе-землянке под охраной сторожа с берданкой. Да и военрук не дремал. Ночью произошло разбойное нападение. Сторожа оглушили и связали, взломали висячий замок на дверях. Оставалась еще решетчатая дверь с внутренним замком. И вот тут выскочил военрук со своей пушкой. Бандиты отстреливались и шальной пулей, попавшей в спальню, была ранена в живот одна девочка. Нападение отбили, приехали следователи. Я крутился рядом и слышал, что все сошлись в мнении о наличии у партизан наводчика, причем хорошо осведомленного. Вспомнил, что между приседаниями Далбиньш допытывался, зачем я топтался около милиции и что я там слышал. Меня осенило - Далбиньщ и был тем осведомителем. И знаю об этом только я. Да и он повидимому догадался о моем открытии. И теперь постарается избавиться от меня.
Одно из окон скрипнуло и немного отворилось. По наружной стене что-то зашуршало. Оглянувшись вокруг в поисках чего-нибудь тяжелого, я пришел к выводу, что защищаться мне нечем. Став сбоку от окна, я ждал момента появления бандюги, чтобы выпрыгнуть мимо него и помчаться на свободу, пусть даже и голым. Я уже придумал, что на бегу буду вопросительно кричать: "А наши здесь не пробегали?" Тогда все поймут, что я не один, а в стае, т. е. в коллективе. Шорох стал сильнее, что-то посыпалось, окно широко распахнулось и показалась голова ...
Кроме ж. д. станции у меня было еще одно любимое место - дюнная зона и сам пляж. За время войны природа отдохнула. Растительность приобрела вид многоэтажного, многоярусного леса. На уровне земли - травы, многие из которых были съедобными: щавель, заячья капуста, огуречная трава, крапива, мокрица, Иван-чай. Повыше - ягодники: ежевика, костяника, голубика, черника, брусника, малина. Здесь же мой любимый вереск. Скромный, но такой милый. Попадались и редкие для сосняка лесные цветы. Далее - кусты: жасмин, шиповник, бузина, каринка с очень вкусными ягодами, орех, можжевельник. Набрав полную горсть каринки, я улегся на теплую сосновую хвою, чтобы обдумать подробности последнего часа.
Итак, окно распахнулось и показалась голова моей сестры Веты. Она старше меня на 5 лет. В лагере была активисткой, членом совета дружины, носила на рукаве две красные шпалы, имела кое-какие связи и поэтому узнала о моем бедственном положении. Собрала кое-какую одежду и немного еды. Одевшись и перекусив, я воспрянул духом и на все стал смотреть веселее. Мы с Ветой решили, что поскольку до закрытия лагеря осталось 3 дня, можно плюнуть на все неприятности. Тем более, что сегодня, 18 июля 1946, мне исполнилось 7 лет. Надо попрощаться с морем.
С местом, где я прилег, соседствовало странное конусообразное сооружение. Одну старую огромную лодку распилили поперек, обе половинки соединили, засмолили и врезали дверь. Получилась прекрасная кладовая для длинномерных рыбацких принадлежностей: весел, шестов с поплавками, бухт канатов и неводов, деревянных частей оснастки, свернутых парусов.
В то время пляж был достаточно узким и между ним и большими дюнами с сосновым лесом были дюны маленькие, за которыми можно было прятаться от ветра и хорошо загорать. Местами они заросли осокой и лозняком - естественным укрытием для переодевания. В 60-е годы, когда меня здесь уже не было, нагрянул сильнейший ураган, который слизал все маленькие дюны, расширив пляж до современного. Синтетики еще не было, сети плели из суровых ниток, поэтому весь пляж был уставлен шестами с неводами для просушки. Стоял стойкий запах морских водорослей и рыбы. Неводы образовали настоящий лабиринт, в котором интересно было играть в прятки. Рыбаки вытащили из невода запутавшегося и задохнувшегося тюленя. По нему ползали большие морские тараканы, похожие на мокриц.
Недавно, в апреле 2012 года Российское ТВ показало популярную передачу "Среда обитания". В одном из фрагментов любительница Балтийских рыбных консервов вскрыла баночку. Поверх деликатесной кильки, утопая в маринаде, приветливо горбило спинку омерзительное членистоногое типа огромной мокрицы. В Москве не смогли определить, что это. Послали в Ригу. И лишь биологи Латвийского университета заключили: это - морской таракан. К счастью, не ядовитый. Могли бы спросить у меня. Я с ними знаком с 1946 года. Да и сейчас в рыбном павильоне Рижского центрального рынка среди развалов развесной салаки такие чудища не редкость. Продавцы подкладывают их для веса.
После войны рыбацкие лодки были в основном весельные, моторки встречались очень редко. Отойдя берегом от неводов подальше, я искупался. В море далеко не заплывал, очень уж вода была "освежающей". Хотя купание мы все так любили, что совершенно не обращали внимания на температуру воды. Всегда были рады.
На закрытии лагеря устроили большой костер, играла музыка и впервые нам вручили по целой плитке шоколада. Расправляясь с ней, был очень рад, что бандитам ничего не досталось. С 1946 по 49 годы я бывал в лагере ежегодно, иногда даже по 2 смены. В отличие от современных "жирняков" мы все были немного ребристые и показателем эффективности лагерного отдыха считалась поправка на несколько сот граммов.
Вернувшись после очередной смены в 1949 году из лагеря, я вошел в темный подъезд нашего рижского дома. С электричеством часто бывали перебои. Света не было, лифт не работал, сверху что-то капало. Пришлось со всеми вещами начинать восхождение на 6 этаж. Чем выше, тем светлее становилось из-за дневного света от стеклянного фонаря на крыше. После 5-го этажа я заметил, что на шестом кто-то есть. В очень неудобной позе, частью на ступеньках последнего пролета, частью на самой площадке у нашей 9-ой квартиры лежал мужик. Живой. Он спал. Из-под него по ступеньке стекала тонкая струйка желтого цвета, низвергаясь в шахту лифта. Наполовину примятая щекой шляпа открывала гриву седых, тронутых желтизной, волос. Являл себя СВЕТУ и нос свекольного ЦВЕТУ - визитная карточка любителя абсента. Это был мамин жених, мой будущий отчим Федор Тимофеевич Конюхов. Если мама сама ушла от первого мужа, а второй сам ушел от мамы, то третий смог на бровях доползти лишь до дверей квартиры.
И вот в один прекрасный день (6 ноября 49-го), прибежав домой, я обнаружил дверь в мамину комнату запертой. А на столе лежали какие-то незнакомые вещи: челюсти белого медведя, моржовый клык, серебряные с позолотой стаканчики, серебряные ложки с монограммой ФТ, два алюминиевых шкалика с многозначительными наколками: "Будь здоров!" и "Пей на ЗдАровье!" Наконец, старинные настольные часы с римскими цифрами. Зачем мама купила такие старые, ведь у нас же есть новые, подумал я, но внутренний голос мне четко выдал: "Приданое." Щелкнул замок, открылась дверь и из маминой комнаты вышел ФТ в халате по-домашнему, как всегда под легким шафе, весьма умиротворенный. Тут уж и я вслух выдал: "Поженились."
Замечу, что с внутренним голосом у нас сложились неплохие логические взаимоотношения. Так, уже в году 1954-м, когда мы жили в половине одноэтажного национализированного дома, я примчался на велосипеде перекусить. Мама сошла с крыльца и подошла ко мне. Как не вспомнить куплет из песни "Эх, дороги": "Край сосновый, солнце встает. У крыльца родного мать сыночка ждет." Много позднее, в 2006 году, это навеет мне следующие строки:
Двадцать лет, как мамы нет.
И хотя давно я дед,
И солидный стаж отцовства
Двадцать лет со мной сиротство.
Возвращаясь домой,
Посмотрю искосочка:
Не встречает ли мама
Седого сыночка?
Мне хватило б на встречу
Минутки одной,
Чтобы сердце не полнилось
Больше тоской.
Чтобы сны обновились,
Стекая под вежды,
Пусто. Нет никого.
Нет надежды.
Нет и сил,
На рок не уповаю.
При маме жил,
Без мамы ... доживаю.
А тогда в 1954 мама подошла ко мне и, странно, улыбаясь, сказала: "Миша, к тебе приехали." Внутренний голос однозначно мне доложил: "Отец." В дом я поднимался уже подготовленный. На стуле сидел незнакомый человек. "Миша, я - твой отец", - весьма торжественно заявил он. И мама, и вдруг обретенный родитель, по-видимому, ожидали от меня большей реакции. "Да? спросил я. Ну, я поехал!" И был таков. Признаюсь, я малость струхнул, не отдадут ли меня ему, как подобное уже было с Ветой.
Возвращаюсь в 1949. Началась новая жизнь с "настоящим мужчиной", в которого мама влюбилась. Именно о нем было сказано: один русский - это пьянкя, два русских - драка, три - партячейка. Нашу всеми уважаемую маму горластый подонок и хулиган обкладывал трехэтажным матом, гонял нас зимой по улице, просаживал все деньги, включая мои алименты, на водку и собутыльников. Но что интересно. Б. Л., первый мамин муж, был совершенным трезвенником и имел гипертонию. Ф. Т., ее третий муж, был полным алкоголиком и имел геморрой. И каждый прожил ровно 65 лет. Гамлет, глядя на своего дядю - отчима, вопрошал: "Быть или не быть?" А я, вспоминая маминых мужей, спрашиваю: "Пить или не пить?" Моя жена вспоминает, что когда ее папа, перенесший тюрьму и ссылку, выпивал свою чекушку, все дети были очень рады. Он сажал их на колени, возил на спине, поддавался в борьбе и они раскладывали его на лопатки. Этого у Ф. Т. не было и в помине. Сколько агрессии, злобы в пьяном виде. А сколько сменил он шляп, часов и портфелей. Только мама подарила ему дорогую велюровую шляпу, вручила новые карманные часы и кожаный портфель, как в тот же день наш "граф Конюховский" задержался. Мама, конечно, на иголках, комок нервов. За дверью возня. Мама сама бежит, открывает и издает вопль. В проеме какая-то раздутая с красными белками в окружении синяков и желтеющих переливов рожа. И все венчает не новая велюровая шляпа, а чей-то маслянистый, промазученный берет. Рожа открыла опухший рот и понеслась ругань. Не имея возможности вырвать поганый язык или заткнуть мерзопакостную пасть, я и начал зарабатывать гипертонию. При прохождении призывной комиссии я был освобожден от военной службы в мирное время и признан годен к нестроевой в военное. А Вета, сжимая кулачки и дрожа как кленовый лист, рубила ему правду-матку. Отмечу, что дерзила она и маме. И в начале 1950 года ее отправили в Москву к отцу с мачехой в единственную их комнату в коммуналке на положение Золушки.
В это время я был учеником 4-го класса. С сентября у нас произошли большие изменения. Из мужской школа стала смешанной. Наше буйство с приходом девочек не то, чтобы пропало, но как-то изменилось. Раньше любимой забавой на переменах было поймать зазевавшегося ученика вблизи угла холла, навалиться с двух сторон двумя очередями и прессовать его, громко повторяя: "Сало жать! Сало жать!" Особый юмор заключался в том, что "сало выжимали" у явных дистрофиков, которых в 1946 было предостаточно. У бедняг хрустели ребра и кости. Теперь же отлов дистрофиков пошел на убыль, сменившись практикой кулачных боев с пухленькими девицами. Обычно два "боксера" объясняли, как они хотят оберечь бедную овечку от хулиганов и незаметно теснили ее в угол. Там они намечали, а потом бережно наносили легкие удары в самые эрогенные точки. Я уже отмечал наличие среди нас переростков. Они подучивали и подзуживали ребят поменьше. "Жертва" краснела и бледнела, что-то укоризненно выговаривала, а сама стреляла глазками по сторонам, выясняя, какую реакцию у подружек вызывают эти знаки мужского внимания. У двух девушек постарше, Доры Дилицер и Светы Лившиц, несмотря на их упитанность, сало никто не выжимал. Да и первая же попытка затащить их в угол для боксерского поединка с привлекательными формами оказалась последней. Обе окатили смельчака ледяными взглядами и прошипели что-то угрожающее. Их оставили в покое и они держались особняком. Обе девушки, держась под ручку, чинно дефилировали по холлу, оживленно беседуя. Но затем к ним моментально подстраивался длинный хвост "поклонников", делающих уморительные ужимки. Указывая жестами на аппетитные попки, они закатывали глаза к потолку, сокрушенно качали головами, разводили беспомощно руки и хватались за свои разбитые сердца. И так всю перемену. Зеваки от души хохотали. При взгляде на наш прогулочный холл с высоты потолка могла бы открыться странная картина. По углам и закоулкам какие-то тройки (2м + 1ж) отрабатывали боксерские приемы, по центру прогуливались отдельные пары худосочных девочек, а основное место занимала странная двухголовая змея: 1 голова - Дора, 2 голова - Света, а туловище - 10-12 озорников.
Однажды, выйдя с опозданием на перемену в надежде позабавиться, я не увидел обычного сопровождения этой пары. Дора и Света шли навстречу мне одни. А их обычная свита держалась поодель, еле сдерживая смех и держась за животики. Пропустив парочку, занятую видимо интересным разговором, я оглянулся и остолбенел. К мощному, обтянутому форменным платьем заду Доры рыболовным крючком намертво был пришпилен огромный, безобразно раздутый ... презерватив. Пока я стоял недвижим, сзади тихо подошел ко мне один из переростков - отморозков. "Что, понравилось? - ласково спросил он. А Москву хочешь увидеть?" Не дожидаясь ответа, он крепко сжал мои уши и, оторвав тело от земли, резко повернул голову влево. Острая боль пронзила шею, хрустнули позвонки. Показалось, что я расстаюсь с головой. Сзади раздался довольный смех мучителя. Так и пошел я в класс с кривой шеей. Весь урок и половину следующего потихоньку массировал шею, возвращая голову на место. Кажется, обошлось, но боли и страха я натерпелся.
Придя домой, я застал маму с соседкой. Они рассуждали о воспитании детей и мама высказалась в том смысле, что своему сыну, т. е. мне, она всегда РАЗРЕШАЕТ давать сдачу обидчику. Святая наивность! Следуя ее разрешению, я должен был налететь на переростка, причинив ему комариный укус, а он размазал бы меня по стенке с величайшим удовольствием. На то и поговорка: "с сильным не дерись ...". Это только наши идиотские законы требуют от любой бабушки или малолетки в случае нападения на них скрутить насильника и доставить в ближайшее отделение. Нет, единственный путь сдачи слабого сильному - это только убить гада на 100%. Выждать момент и врезать булыжником, арматурой, мясорубкой. И сразу вся "правозащитная" система припишет слабому превышение допустимой защиты и определит срок под завязку. Мама, ты на это даешь разрешение?
В соседнем классе ученик постарше Валера С. пошел заниматься боксом для самозащиты. Перенес много травм, получил искривление носа, запустил учебу. Но и в секции нашелся умелец посильнее его. И тут пришлось терпеть обиды. Однажды в присутсвии девушки этот крепыш избил нашего. Плюнул Валера на бокс, прихватил скальпель и распотрошил тому ливер до полусмерти. Только решительное вмешательство его отца - жел. дор. генерала спасло от тюрьмы, хотя в КПЗ пришлось посидеть. Для порезаного сработала вторая часть поговорки: "... с богатым не судись!"
Итак, середина учебного года. Все налажено. И вдруг новость - мы уезжаем в Сибирь в город Томск. Причина этого до сих пор для меня - тайна за семью печатями. В марте 1949 40000 латышей были репрессированы: сорваны с места и отправлены в Сибирь. А мы - сами! Даже малограмотный узбек, качая бритой головой в тюбетейке, говорил: "Лучше маленький Ташкент, чем большой Сибирь."
Застучали молотки, сколачивая ящики для посуды и вещей и упаковку для мебели, которой, как оказывается, в Сибири нет. После всех усилий, беготни и хлопот наступил день отправления.
Перед отъездом 4 брата Конюховы сфотографировались на память. На фоне прекрасной женщины с раковиной на голове (фонтан перед Театром оперы и балета) стояли 4 потрепаных немолодых человека. Старший, Григорий Тимофеевич, наиболее приличный, никогда не снимавший ж. д. фуражку, был, что называется, рабочей аристократией и женат на помещице Леакадии Сильвестровне. К нему мама часто бегала за спасением и защитой от буйного Федора.
Второй брат, Александр, квалифицированный рабочий, имел несчастье принародно похвалить устройство немецкого вагонного тормоза. За такое "преступление" он загремел на 10 лет в места известные и только что освободился. Два старших брата хотя и любили выпить, но в меру. После передряг Александр был особенно осторожен, уклончив и себе на уме.
Третий, тихий алкоголик Владимир Тимофеевич, слесарь на все руки, своего рода Левша. Обитал он в каморке при домоуправлении, забитой всяким барахлом, где спасался от своей дородной массивной супруги, скорой на расправу. Он мог из любой железки сделать конфетку. В частности, отреставрировал и подарил нам чудесный дореволюционный тульский самовар со множеством медалей на блестящих боках. На фото, правда, у него был вид настоящего бомжа с пузыристыми штанами и уныло отвислыми щечками и носом.
Четвертый, Федор Тимофеевич, выглядел по сравнению с остальными молодцом, сияя улыбкой, с совершенно седой шевелюрой. Очень смахивал он на народного артиста Георгия Жженова. Был такой же жилистый и физически крепкий. Вспоминаю небольшой случай в нашей коммуналке.
Чахоточная Александра доходила. Между двумя папиросами она закатывалась удушающим кашлем, вид был страшный. Занятый своими делами я и не заметил, что она как-то исчезла. Была и не стала. А в ее комнате появилась парочка. Не баран и ярочка, а Лева с Любой. Он - молодой ст. лейтенант НКВД, а она, лет на 15 постарше, из породы так называемых полковничих, которых народ различает не по чернобуркам и серьгам, а "по ухам".
Как неизбежно старость настает,
Желанье притворяться угасает.
Простонародье, хамство так и прет,
Былого политеса не хватает.
Кто, тужась, говорил:
Тарелки, мясо и еда,
Тому привычней:
Кушанье, ростбифы и блюда,
То УХИ вылезут, то ГЛАЗЫ,
Избави, Господи, от этакой заразы.
В этот достопамятный 1949 год проходила очередная операция по высылке латышей в Сибирь, в память которой на станции Торнякалнс в тупике поставлен "телячий" вагон того времени. Лева был активным исполнителем этой акции: полчаса на сборы, ать-два и на выход. Что могли взять с собой изгоняемые из дома? А вот мародерам - раздолье. И начала комната Левы и "коровы" (наше прозвище Любаши) обрастать добром. Но чванство и самодовольство требовали выхода. Прихватив несколько ценных вещиц, корова выплыла на кухню, скромно сообщив, что родственники из российской глубинки прислали ей подарки. Мама перевернула изящное серебряное блюдо, обнаружив дарственную надпись на латышском языке. Высказала свое мнение. Корова открыла рот и стала поливать "обидчицу" площадной бранью. Мама, моментально вспыхнув, влепила ей смачную пощечину. Та закатилась криком, вызывая на помощь Леву. Тот выскочил, но вышел и Ф. Т. по зову мамы. Лева стал расстегивать кобуру с очень угрожающим видом. Надо понимать, что ведомство Лаврентия Берии народ боялся как черт ладана. Но на этот раз ст. лейтенант не на того наткнулся. Федор Тимофеевич до войны завербовался дорожным мастером в трест Дальстрой (детище НКВД) на прокладку дорог в Колымском крае. Вся рабочая сила - заключенные, с которыми надо было держать ухо востро. Не зря именно кусок уха ему и откусили. Как видим, задолго до боксера Тайсона в нашем отечестве были зубастые и кусачие. Проварившись в этом котле всю войну, Ф. Т. изрядно закалился, приобрел вечный красный загар и проспиртовался. Сохранил привычку к оружию, всегда имел охотничье ружье и ничего не боялся. Он сжал со страшной силой запястья Лёвиных рук и заглянул ему прямо в душу своими пустыми бесцветными глазами. НКВДшники знали этот взгляд матерых убийц. Лёва сдался, заткнул кобуру и убрался во-свояси.
На вокзале и уже на самом перроне братья усиленно заправлялись спиртным. Как говорится, "друзья усердно провожают - вторую бочку допивают." Раздался третий звонок, последнюю бутылку допить не успели. И вот маленький сгорбленный Владимир потянулся обнять брата. Из его кармана выглянула бутылка и из плохо заткнутого газетной пробкой горла струйкой потекла водка. И чем больше он тянулся и поднимался на цыпочках, тем толще становилась струйка жидкости. Господи! 60 лет прошло, а картина эта как сейчас перед глазами.
А в вагоне на нижней полке, заправленной по-домашнему желтым ватным одеялом, сидела сухонькая старушка 83 лет Агафья Леонтьевна Конюхова, их мать. И все проходившие мимо тихо говорили друг другу: "помирать поехала".
Вместо красавицы Риги впереди маячила Сибирь-мачеха.
Но мы, по-молодости, не всё на слух воспринимали правильно и пели: "С песнями Боряси побеждают" и толкали локтями Борьку Гамаюнова, поощряя его на новые победы. С тех пор мы звали его Борясей или Боряськой. На сцене актового зала была большая картина - дети украшают цветами и гирляндами бюст вождя, а ниже надпись: "Спасибо, товарищу Сталину за наше счастливое детство". На уроке родной речи мы учили стихи акына Джамбула: