Аннотация: Про обыкновенное утро необыкновенных людей. Про любовь.
Вертолёт никак не мог приземлиться, раз за разом снижаясь, насколько только это было возможно, к единственной небольшой, почти ровной площадке на склоне горы. На склоне не было ни одного подходящего места для посадки, и пилот, высмотрев единственный кусочек поверхности, который был хоть немного пологим, уже долгое время кружил около него, опускаясь почти до самых камней и зависая на несколько секунд, едва не касаясь их одной ногой шасси и тут же снова взмывая вверх на несколько метров. Зависнуть хоть сколько-нибудь стабильно и высадить людей ему никак не удавалось, мешал порывистый боковой ветер из-за ближней скалы. Во всех действиях пилота угадывался приличный опыт полётов в горах, риск задеть лопастями камни на откосе при очередном порыве ветра был очевидным, но он умело маневрировал огромной боевой машиной, с какой-то ювелирной точностью избегая этого. Топливо было на пределе, и пилот это понимал, но тянул время, не улетал, надеясь на чудо, которое помогло бы забрать этих двоих, хоть ему уже было ясно, что в таких условиях и с таким грузом боец, скорее всего, не успеет пройти оставшиеся метры до борта.
Немного ниже по склону, совсем близко к месту, где пытался зависнуть вертолёт, всего в каких-то десятках метров, которые в обычных условиях можно было бы пробежать за секунды, время от времени припадая от тяжести груза и иногда двигаясь почти ползком, медленно двигался он, одетый в видавшие виды камуфляж и бронежилет, боец спецгруппы. В уши ему нестерпимо бил шум вертолёта, а пальцы его, потерявшие чувствительность от нагрузки, намертво вцепились в похожее на огромный мешок, обмякшее и вдруг ставшее непосильно тяжёлым и неповоротливым, тело сержанта. Двигаться было крайне тяжело, приходилось поочередно подтягивать ноги, на ощупь находить для них опору и делать очередной сильный рывок вперёд и вверх, заставляя тело сержанта перемещаться по камням вслед за собой. Полметра, вдох, рывок, ещё полметра, вдох, рывок, ещё полметра, запредельная нагрузка полностью вымотала его, но он продолжал эту монотонную, за гранью человеческих возможностей, работу, вдох-рывок, вдох-рывок, не обращая внимания ни на что вокруг. Усталые мышцы отказывали от неимоверных усилий, на камнях местами за ними оставался кровавый след. К вертолёту. Надо во что бы то ни стало попасть вверх к вертолёту, там жизнь, внизу - смерть. Сверху, со стороны вертушки, эти его движения виделись микроскопическими, но ему казалось, что он двигается всё больше и больше, чувство реальности как бы отстранилось от него и только близость площадки, где пыталась зависнуть спасительная боевая машина, и рокот её двигателей ещё давали ему надежду и силы.
Мешали два автомата, которые болтались сбоку и постоянно сползали с плеча на локоть, бронежилет сержанта цеплялся за камни, но скинуть броню не было времени, надо было успеть, всё решали даже не минуты, а секунды, которых оставалось всё меньше и меньше. Вертолёт мог уйти, оставив их. До базы далеко и у него может не хватить горючего на обратный путь, если он израсходует весь запас на попытки удержаться у склона, чтобы принять их на борт. Одежда сержанта была обильно пропитана кровью и от этого трудно было удерживать её соскальзывающими по набухшей материи пальцами, но он вновь и вновь вцеплялся в его тело онемевшими руками и тащил его за собой к вертолёту. В некоторое моменты казалось, что, может быть, это была уже его собственная кровь, сочившаяся из-под сорванных ногтей разбитых пальцев и, может быть, это уже был вовсе не гул вертолёта, а шум громко стучавшего в его ушах пульса. До вертушки оставалось совсем немного, всего несколько шагов каменистого пути. Пока он слышал оглушающий звук вертолёта почти рядом, он знал, его ждут и надо двигаться на этот рокот как можно быстрее, чтобы успеть. Борт вертолёта был открыт и в проёме виднелись фигуры людей в камуфляже, они отчаянно махали руками и что-то орали ему, но ветер приносил только шум двигателей, заглушавший всё остальное.
Он был новичком и самым молодым бойцом в их группе, прибывшим на пополнение, когда вся группа находилась на отдыхе в месте расположения. Сразу начались трудные, монотонные и изматывающие первые дни службы на базе, но он к такому уже привык за несколько месяцев в учебной части. Все отнеслись к нему, как к новичку и молодому бойцу, целыми днями преподавая ему уроки незамысловатыми и очень действенными армейскими методами, заставляя повторять и повторять основные законы службы в подразделении, сопровождая это чувствительными зуботычинами и пинками, когда он проявлял нерасторопность. Эта методика была ему знакома ещё по учебке, и он спокойно её переносил. Повседневная рутинная педагогика проводилась обыденно и без какого бы то ни было даже намёка на попытку унизить, или поиздеваться. "Оружие не бросать! Своих не оставлять!" - орал сержант, - "Повтори!" "Оружие не бросать," - повторял он и получал веский удар в грудь. "Не слышу, боец! Повтори!" И он уже орал из всех сил в ответ: "Оружие не бросать! Своих не оставлять!" И так день за днём, каждую истину войны, которых было немало, но всё множество которых состояло из рубленых коротких фраз. Только после первой их боевой командировки все зуботычины закончились, и он стал уже своим среди своих, таким же, как все остальные, но всё равно пока ещё младшим. И только после той же первой командировки он осознал силу и правду этих непреложных правил войны, сконцентрированных в коротких, как взмах руки, фразах, аксиомах для выживания, которые ему вбивали, как умели. Просто объяснить в нормальной обстановке всю значимость этих тривиальных для боевых условий истин было невозможно, да и не нужно. Вся логика событий в тех условиях была иной, как бы вывернутой наизнанку и ни в чём не похожей ни на что другое. Там уже не оставалось времени на то, чтобы раздумывать и вспоминать правила, а нужно было мгновенно им следовать. Только односложное мгновенное действие по этим жёстко усвоенным аксиомам войны давали возможность выйти из командировки без потерь. Жизнь каждого зависела от всех, жизнь всех зависела от каждого.
Когда силы уже окончательно стали покидать его, и уже его движение в сторону вертолёта, который был совсем рядом, несмотря на все его усилия, совсем замедлилось, он вдруг почувствовал, как несколько пар сильных рук подхватили его и помогли почти втащить на борт неподвижное тело сержанта, которое он так и не выпустил из онемевших рук. Их втащили на борт прямо так, как они были, вместе, одного намертво вцепившегося в другого. "Сержант-то двухсотый уже давно, что он с ним так упирался," - проговорил склонившийся над ними, лежащими на настиле в вертолёте, молоденький лейтенант и попытался отцепить пальцы бойца от тела сержанта. "Оставь, только пальцы ему сломаешь. Своих не бросают," - буднично сказал другой офицер, - "Немного в себя придёт, сам отпустит". Он слышал это всё, лёжа внутри на настиле рядом с открытым ещё бортом вертолёта, сквозь грохот то ли вертолётных двигателей, то ли сквозь шум от бьющегося в ушах пульса. Сам он уже давно знал, что сержант не живой, с того самого момента, как тот упал, как подкошенный, и он проверил у него пульс на сонной артерии. Но он помнил одно из непреложных правил: "Своих двухсотых не оставлять". Вертолёт начал было натужно добавлять обороты двигателей, чтобы набрать высоту и выйти на нужный курс, как вдруг он почувствовал сильный тупой удар в бок со стороны открытого борта, прямо под край бронежилета, как раз туда, где броня заканчивается и защиты уже нет, а следом ещё один такой же сильный удар...
Он проснулся от этого удара и открыл глаза. Он лежал на широком диване у себя в комнате на первом этаже на белоснежных простынях. Сквозь шторы пробивался слабый ещё свет начала нового утра. С улицы, сквозь приоткрытое окно, доносился грохот проезжавшего по улице мимо их дома мотоцикла. Рядом с ним лежала слегка прикрытая легким одеялом необыкновенно красивая женщина с синими глазами, нежным овалом лица и распущенными волосами цвета зрелой пшеницы. Она, продолжая смотреть на него испуганными широко открытыми глазами, ещё раз сильно ударила его коленкой в бок и громко прошептала: "Отпусти, дурак, больно же." Наваждение только что пережитого сна медленно отпускало его сознание, и он ещё крепко обнимал и держал её за руки, прижимая к себе. Он немного виновато улыбнулся ей и разжал пальцы. "Извини, опять сон дурацкий приснился," - тихо ответил он. "Ещё один такой дурацкий сон и спать будешь со своей правой рукой," - уже не так возмущённо парировала она, выскользнула от него, когда он попытался опять её обнять, и встала с постели. Затем она медленно и красиво прошла по комнате, как бы демонстрируя ему всё великолепие своей прекрасной фигуры, и начала не спеша одеваться, еле заметно пританцовывая и собирая разбросанную по полу одежду. Это уже была лёгкая игра, небольшое представление для него. На столе стояла начатая бутылка вина, два стакана и ваза с фруктами - остатки их вчерашнего короткого позднего вечера. Он был младше неё почти на девять лет, ей было уже тридцать, она была их соседкой, и они встречались уже больше года во время его коротких приездов домой на отдых, находя для этого любой удобный случай. Она очень нравилась ему своей натуральной красотой, женственностью, плавностью движений и естественной простотой в общении, больше того, она как бы всегда знала, что ему надо прямо сейчас и ему даже иногда казалось, что она умеет угадывать его мысли. Он с восхищением наблюдал за чудесной грацией всех её движений, и она знала это, продолжая немного подыгрывать ему. Когда она уже почти оделась, он встал и подошёл к ней, чтобы проводить к выходу, взял за руку и, как был, раздетым и босым, тихо повёл из своей комнаты в просторный коридор первого этажа их дома, а она неслышно шла за ним, неся свои босоножки в руке. На втором этаже спали родственники, и им совсем не нужно было знать о том, что происходит внизу. Ладонь её была нежная, тёплая и мягкая и ему совсем не хотелось выпускать её из своей руки. Пройдя через коридор в зал первого этажа и дальше к выходу из дома, он так же тихо приоткрыл дверь и притянул её к себе, как бы отдавая ей ещё немного тепла своего обнажённого тела и вдыхая еле уловимый аромат свежести, исходивший от её волос, но она выскользнула от него, как дыхание летнего утреннего ветерка, вышла на крыльцо и, не оглядываясь, прямо босиком медленно пошла по выложенной светло розовой плиткой дорожке к калитке, продолжая держать в руке свои босоножки. Они оба знали, что вместе им не суждено быть, но во время вынужденных и долгих расставаний их так сильно и до боли в душе тянуло друг к другу, что они с нетерпением считали месяцы и дни, оставшиеся до их редких встреч и всегда просто наслаждались радостью тех коротких часов общения, которые хотя бы пока могли себе позволить.
Постояв немного на пороге двери и любуясь её лёгкой походкой, он дождался, когда за ней закроется калитка и её фигура будет уже невидна, закрыл дверь и прошёл обратно к себе, немного задержавшись у большого зеркала в зале, и посмотрев на еле заметные следы уже давно заживших ссадин на пальцах рук. Короткий отпуск уже заканчивался, скоро надо было опять ехать к своим, опять он не будет писать обещанных писем, а будет их сочинять и держать в памяти, и так будет до следующего короткого увольнения в отпуск, пока они снова не смогут встречаться на несколько часов, не привлекая к себе внимание окружающих.
![[]](/img/e/egorow_s_w/anordinarymorning/anordinarymorning.jpg)